ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я рано проснулся, побрился, оделся, повесил на шею фотоаппараты и экспонометр и вышел на палубу запечатлеть наше прибытие в порт Готенбург. Я не мог придумать, куда бы направить объектив, но ведь предполагалось, что я амбициозный и увлекающийся независимый фотограф, который должен быть всегда готов к тому, что кто-то вдруг упадет за борт или корабль во что-нибудь врежется.

Но ничего такого не произошло, и после того, как мы пришвартовались, я позавтракал и направился в курительную каюту — для проверки паспортов. Наконец я сошел по сходням и попал прямехонько в руки шведским таможенникам. Собравшись с духом, я приготовился к долгому разбирательству по поводу избытка фотоаппаратуры и нескольких сотен кассет с пленкой в моем багаже. Меня, надо сказать, предупреждали, что европейцы относятся к таким вещам с излишней подозрительностью. Но все это оказалось пустым трепом. Никто из шведов даже не обратил внимания на мои камеры и пленки. Единственное, что возбудило некоторый интерес официальных лиц, это ружья.

Я объяснил им, что мой нью-йоркский редактор договорился с каким-то известным охотником в Стокгольме, чтобы тот оформил мне разрешение, и оно дожидается меня в порту. После чего меня препроводили по длинному ангару в некое учреждение, где молодой блондин выудил из груды бумаг документ, из коего явствовало, что герру Мэттыо Л. Хелму из Санта-Фе, штат Нью-Мексико, США, дозволяется ввезти в королевство Швеция один raffia gevar типа «винчестер», калибра 30–06, и один hagelbossa типа «ремингтон» двенадцатого калибра.

Молоденький таможенник сверил серийные номера «винчестера» и «ремингтона», потом положил оба на весы, записал их общий вес в килограммах, заглянул в какую-то таблицу и. объявил, что я должен уплатить таможенную пошлину в размере двадцати крон. Уже зная, что шведская крона приблизительно соответствует двадцати центам, я не мог не отметить щадящего тарифа, хотя меня и позабавил способ определения его размера.

Покинув сие учреждение, я постарался успокоить свою совесть мыслью, что, не заявив в декларации пятизарядный «смит-энд-вессон» 38-го калибра, глубоко запрятанный в моих вещах, я надул шведское правительство на не слишком значительную сумму — в действительности, на каких-то полдоллара — ибо это был небольшой револьвер.

Идея принадлежала Маку.

— Твое честное прошлое журналиста и фоторепортера очень пригодится в этом деле, — сказал он мне, давая инструкции в своем вашингтонском офисе. — Если уж говорить на чистоту, то именно по этой причине на тебя и пал наш выбор — невзирая на то, что ты не работал на нас уже охо-хо сколько времени! К тому же мы приняли во внимание, что ты сносно владеешь языком: у нас не так-то много оперативников, говорящих по-шведски.

Не вставая из-за стола он окинул меня скептическим взглядом, Это был худощавый седой мужчина неопределенного возраста с угольно-черными бровями и холодными черными глазами. Ему каким-то образом неизменно удавалось создавать в своем кабинете уют — где бы он ни находился (вспоминаю один из них — в Лондоне, за окнами которого расстилался унылый пейзаж после бомбежки). Он обычно сидел спиной к окну, так что против света было трудно рассмотреть выражение его лица — в этом, надо полагать, и состояла его задумка.

— Ты же когда-то печатался в спортивных журналах, — говорил он. — Поэтому вполне логичной для тебя будет подготовка, скажем, серии материалов об охоте — в дополнение к заданию сделать несколько фоторепортажей. Я свяжусь кое с кем и все подготовлю для твоей отправки.

На что я сказал:

— С ружьями будет страшная морока. Европейские страны куда менее терпимо, чем Штаты, относятся к ввозу огнестрельного оружия.

— Это точно, — сказал он. — Но в том-то и вся штука. Ты и так заработал головную боль при оформлении необ-

ходимых бумаг для провоза двух охотничьих ружей, а все бумаги будут настоящие — с печатями и подписями, так что никому даже в голову не придет заподозрить тебя в том, что ты засунул в чемодан еще и револьвер и нож. К тому же северная Швеция, куда ты направляешься, — то еще местечко, так что кто знает, может, крупнокалиберное ружье там тебе пригодится.

Однако, по-моему, вряд ли стоило все так усложнять. Мне совсем не улыбалось тащить ружье и дробовик вкупе со всевозможными охотничьими причиндалами в довесок к куче фотопринадлежностей, которые я на себя навьючил, выступая в роли фоторепортера. Впрочем, как отметил Мак, Я же давно не участвовал в деле и не был знаком с тонкостями оперативной работы в мирное время. Еще с войны я хорошо уяснил себе, что возражать Маку можно лишь до известного предела, за который он не позволял выходить никому, в особенности подчиненному, считающему себя шибко умным.

— О'кей, — поспешил я согласиться, — вы босс, вам виднее.

Я просто не хотел, чтобы он передумал вновь дать мне задание. И вот по прошествии целых пятнадцати лет я опять высаживаюсь на европейский материк, испытывая знакомое ощущение, что все кому не лень пялятся на меня и на мои вещи этаким рентгеновским взглядом.

Из здания таможни я вышел, на яркое солнце — то есть настолько яркое, какое только бывает поздней осенью в северных широтах. Дома, в Нью-Мексико, этот солнечный день показался бы мне унылым зимним вечером. Я очутился на оживленной улице, по которой с ревом проносились бесконечные вереницы автомобилей — движение было левосторонним. Шведы вместе с британцами упрямо стремятся ездить не так, как во всем остальном мире.

Соотношение двухколесных транспортных средств и четырехколесных было примерно равным. Мне встретилось и изрядное количество странных трехколесных конструкций, разнообразивших картину. Такси, доставившее меня к вокзалу, было немецким «мерседесом». А поезд представлял собой цепочку старомодно угловатых вагонов, которые выглядели приятной диковинкой. Я отдал свои тяжеленные чемоданы подоспевшему носильщику и начал было залезать в вагон, но пропустил вперед даму.

Она оказалась довольно симпатичной молодой женщиной — в моих краях тридцатилетняя все еще считается молодой. На ней был строгого покроя синий твидовый костюм, выгодно подчеркивавший достоинства ее фигуры, но ее волосы под синенькой, в тон костюма, твидовой шляпкой были также синими, что показалось мне странным. Хотя, конечно, почему бы симпатичной женщине с моложавой внешностью, чьи волосы поседели до срока, не выкрасить их синькой, коль ей того хочется…

Я последовал за ней в вагон. Она явно имела большой опыт путешествий по шведским железным дорогам. Я быстро потерял ее из виду в незнакомой обстановке. Прошло немало времени с тех пор, как я в последний раз пользовался европейским железнодорожным транспортом. Этот вагон был поделен на восьмиместные купе, помеченные табличками «Rokare» и «Icke Rokare». Вернувшись мысленно в свое миннесотское детство, я вспомнил, что «гока» по-шведски означает «курить», a «icke» — «нет». Так что мне не составило особого труда определить разницу между купе, к тому же на других табличках давался перевод на| немецкий, английский и французский.

Я выбрал пустое купе для некурящих и сел у окна, которое можно было поднимать и опускать с помощью кожаного ремня шириной в четыре дюйма. Я не смог припомнить, когда последний раз ехал в поезде, где окна не закупорены из-за работающих кондиционеров, но, разумеется, здесь, в непосредственной близости от полярного круга, кондиционер был совершенно ни к чему. До Стокгольма было далеко, и путь наш лежал по зеленым, испещренным лесами, равнинам, бесконечные просторы которых прерывались россыпью озер и ручьев и разнообразились красными амбарами и темно-оранжевыми черепичными крышами сельских домиков вдалеке.

Около трех пополудни, с небольшим опозданием проехав всю страну с запада на восток, поезд по длинному мосту через реку прибыл в столицу Швеции. Но прошло еще целых двадцать минут, прежде чем я получил свои чемоданы в багажном отделении и доставил их к стоянке такси. Мне наконец удалось пересилить охватившее меня чувство страха перед сценой. Теперь моя персона, кажется, ни у кого не вызывала ни малейшего интереса, за исключением нескольких мальчишек, привлеченных видом моей широкополой ковбойской шляпы. Один из них подошел ко мне и вежливо склонил белокурую головку набок,

— Да? — сказал я. — Что тебе?

— Аг farbror en cowboy? — спросил он.

Вдобавок к тому, что я получил некоторое представление о шведском в детстве, перед отправкой сюда я прошел сжатый курс переподготовки, освежив свои знания не только языка, но и разных полезных житейских мелочей. Но, разумеется, я не понял ни слова из того, что он сказал, к тому же кто-то мог наблюдать за этой сценой, так что я стоял и молчал как дурак.

— Извини, я тебя не понимаю, — пробормотал я. — Ты не мог бы сказать это по-английски?

— Он интересуется, не ковбой ли вы, — произнес за моей спиной женский голос.

Я оглянулся. Передо мной стояла она: синий костюм, синие волосы и все такое. Вторая встреча с ней не вызвала во мне прилив радости. Она вряд ли могла оказаться нашим агентом, потому что у меня не было запланировано встречи на вокзале, и мне, между прочим, удалось остаться в живых во время войны только благодаря привычке не доверяться никаким совпадениям. И сейчас я по-прежнему считал благоразумным следовать этому принципу.

— Благодарю вас, мэм, — сказал я. — Пожалуйста, скажите мальчику, что мне жаль: я ни разу в жизни не держал в руках лассо. Эта шляпа и эти сапоги — просто мой маскарадный костюм.

То была очередная гениальная идея Мака, Я должен был корчить из себя этакого провинциального Гари Купера, будучи охотником и чудаковатым фотографом. Ну, во всяком случае, для этой роли, при отсутствии прочих достоинств, у меня был достаточный рост. Но, видя устремленный на себя взор женщины, я не мог отделаться от ощущения, что роль, которую меня попросили сыграть, чрезмерно перегружена ненужными деталями, не говоря уж о ее смехотворности. И, тем не менее, я сам дважды напросился на это задание — после того, как сначала дважды отклонил предложение, — так что мне грех было жаловаться.

Женщина рассмеялась и, повернувшись к мальчику, заговорила с ним на беглом шведском, в котором я уловил нотки американского акцента. Его личико разочарованно вытянулось, и он побежал к своим приятелям сообщить, что я оказался липовым ковбоем. Женщина, улыбаясь, вновь повернулась ко мне.

— Вы разбили ему сердце, — сказала она.

— Да. Спасибо вам за услугу переводчицы.

Я сел в такси, а она осталась стоять на привокзальной площади. У нее была очень милая улыбка, но если у нее имелись какие-то иные причины вступить в разговор со мной, кроме моего неотразимого мужского обаяния, то она, несомненно, вновь появится на моем горизонте. А если нет, то у меня на нее не было времени. Я хочу сказать, что я никогда не испытывал ни малейшей симпатии к спецагентам, которые не могли избежать искушения усложнить свою миссию связями со случайными женщинами, Неслучайные женщины сами по себе, как правило, создают массу проблем.

И я укатил, даже не оглянувшись на нее, так как мне опять надо было бороться с психологическим стрессом, вызванным очумевшим стокгольмским транспортом. Теперь уличное движение казалось мне вообще каким-то противоестественным, ибо такси было обычным американским «плимутом» и руль у него торчал там, где ему и полагалось быть — слева. Если уж им вздумалось ездить по улицам наперекор общепринятым правилам, то, по крайней мере, они могли бы посадить своих водителей с той стороны, где им удобнее смотреть за дорогой. Вдобавок к нескончаемым автомобилям улицы были запружены обычными велосипедами, мопедами, мотороллерами и здоровенными мотоциклами, на которых сломя голову гоняли подростки в черных кожаных куртках.

В отеле мне пришлось заполнить регистрационную карточку, где помимо прочего требовалось указать, откуда я прибыл, как долго намереваюсь пробыть и куда отправляюсь затем. Мне стало немного не по себе от этой полицейской бюрократии в мирное время. Швеция, в конце концов, считается одной из самых спокойных и демократических стран в Европе, если не во всем мире, но, как явствовало из этой процедуры, всем иностранцам здесь вменяется докладывать в полицию о своих перемещениях. И я не забыл, что право ввезти в эту страну охотничье ружье и дробовики потребовало от меня усилий, сравнимых разве что с принятием конгрессом нового законопроекта. Я все ломал голову, пытаясь понять, чего и кого же они опасаются. Возможно, людей вроде меня.

Мой номер оказался просторным и уютным, окна выходили на ласкающий взор водоем. Водоемов в шведской столице было великое множество. Поездка на такси от вокзала к отелю подтвердила мое первое впечатление от Стокгольма: это город воды и мостов.

Я выпроводил коридорного и взглянул на часы. Очень скоро, следуя ритуалу межотдельской вежливости, мне предстоит доложить о своем прибытии на место расквартированным здесь соотечественникам — но это была мелочь, с которой я мог без зазрения совести повременить.

Чем меньше мне приходится иметь дело с дипломатическими работниками и работниками разведывательных служб, тем лучше я себя чувствую.

И все же мне предстояла встреча с человеком, имеющим непосредственное отношение к моему заданию. Но поезд прибыл с опозданием, так что и я опоздал на встречу. Я снял телефонную трубку.

— Соедините меня с миссис Тейлор, — попросил я. — По-моему, она остановилась в этом отеле. Миссис Луиза Тейлор.

— Миссис Тейлор? — портье говорил по-английски с британским акцентом, в котором проскальзывали шведские обертоны. Это производило странное впечатление. — Верно! Номер 311. Я сейчас вас соединю, сэр.

Держа телефонную трубку около уха и дожидаясь, пока меня соединят с номером 311, я вдруг почувствовал, что за моей спиной кто-то тихо вышел из стенного шкафа.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Многоопытный секретный агент, конечно же, сначала тщательно осмотрел бы гостиничный номер, а уж потом бы встал бы спиной к стенному шкафу и двери в ванную. В иных обстоятельствах я бы и сам так сделал. Но я играл роль, и в моем сценарии не было никаких указаний на то, чтобы я выказывал хоть малейший намек на профессиональную осторожность. Мак особенно настаивал на этом.

— Ну, теперь ты благодаря усилиям дядюшки Сэма прошел полный курс переподготовки, — говорил он мне на последнем брифинге. — И вполне возможно, что дядя, будучи весьма миролюбивым субъектом, не одобрил бы некоторых дисциплин твоей учебной программы, но ведь чего дядя не знает, то его и не тревожит. Национальная безопасность имеет свои преимущества — ведь наша работа проходит под грифом «совершенно секретно», Предполагается, если я не ошибаюсь, что мы разрабатываем некое секретное оружие. Ну, можно и так сказать. Ведь, в конце концов, величайшая на свете тайна и опаснейшее оружие — это человек.

Разрешившись от этого философского бремени, он выжидательно посмотрел на меня.

— Так точно, сэр, — сказал я.

Мак скорчил довольную гримасу.

— Я ознакомился с твоими итоговыми результатами. Впечатляет! Давненько мне на глаза не попадалось ничего худшего. Твои биологические и психологические рефлексы ни к черту не годны. Результаты учебных стрельб из пистолета в положении стоя и лежа удручающи, С ружьем ты обращаешься немного лучше, но ведь, черт побери, кто не умеет стрелять из ружья! Что касается ножа, то только благодаря своим длинным ручищам ты кое-как добрался до удовлетворительного уровня — так здесь и говорится, — с тех пор как научился не падать точно бревно. По рукопашному бою, опять-таки спасибо твоему невероятному росту и длинным рукам, тебе в конце концов удалось достичь уровня заурядной посредственности. Когда ты попал к нам, твоя физическая форма оставляла желать много лучшего, но и теперь тебе нечем похвастаться. Ты сбросил пятнадцать фунтов и мог бы вполне обойтись еще без десяти, ничего не теряя. Слушай, чем ты, мать твою, занимался все эти годы? Просиживал свою нижнюю выпуклость?

— В общем, так оно и было, сэр, — ответил я.

Я уже было собрался протестовать: мое досье не давало ему оснований считать меня таким безнадежным. Ведь и вправду для человека, который возвращается в организацию после пятнадцатилетнего перерыва, я добился, как мне казалось, очень неплохих результатов. Но, набрав в легкие воздух, тут же передумал, поняв, что он же меня не спрашивает, а делает заявление. Невзирая на Мои реальные достижения, именно данная Маком оценка и будет зафиксирована в моем личном деле — на тот случай, если кто-то им заинтересуется. Он в очередной раз проявил себя умницей. У него были свои соображения: он полагал необходимым, чтобы я со стороны казался беспомощным увальнем.

— Решение штаба было единодушным, — продолжал Мак с каменным лицом. — Ни один из них не взял на себя ответственность за твой допуск к сложнейшей и опасной операции. — Он оттолкнул от себя папку с моими бумагами. — Это какая-то свора идиотов. Я четко изложил им все доводы относительно тебя, почему я хочу отправить на задание именно тебя, но все равно они прислали мне вот это! В нашей конторе царит такая бюрократия, что я просто удивляюсь, как нам удается что-то доводить до конца и добиваться каких-то успехов. Сегодня каждый агент, видите ли, должен получить медицинский сертификат, подписанный терапевтом, психиатром и шестью тренерами, а уж потом ему дозволят сходить на угол и купить вечернюю газету. Помнишь, как я отправил тебя через Ла-Манш с парнем по имени Вэнс? У тебя было тогда незажившее пулевое ранение в грудь, а у него рука в гипсе. При проходе через немецкие патрули ваш внешний вид очень убедительно подкреплял легенду, что вы получили отпуск по ранению. И, насколько я помню, раны не помешали вам выполнить задание. Я не шибко надеюсь на физическую форму агента. Для меня самое главное — интеллект и психическое состояние.

— Так точно, сэр, — сказал я. С приближением старости Мак впал в словоохотливость. Во время войны он не разливался таким соловьем.

Он вдруг нахмурился.

— Между прочим, Вэнс все еще работает на нас. Если ты забыл, как он выглядит… все мы с тех пор немного изменились… — ты сможешь узнать его по шраму над локтем, там, где вышла сломанная кость. Запомни это. Ты будешь держать связь со мной непосредственно через него — если вдруг ты почему-то сочтешь невозможным воспользоваться каналами связи, о которых мы говорили. — Он поджал губы. — Разумеется, в распоряжении других отделов есть куда больше средств связи, чем у нас, и они часто делятся с нами, но ведь у тебя возникнут ситуации, когда надо будет посылать тебе аналогичную информацию. Вэнс и будет ее передавать. Он работает на континенте, но авиатранспортное сообщение там превосходное — это на тот случай, если тебе понадобится его помощь.

— Да, сэр, — сказал я.

Он еще раз пробежал глазами мой регистрационный лист курса переподготовки.

— Что же касается этой галиматьи, то мне наплевать, соответствует все это действительности или нет, потому что первое, что тебе надо сделать, когда ты выйдешь из этого здания — забыть все, чему тебя здесь учили. Если бы я полагал, что для этого задания требуется человек, вышколенный как дрессированная обезьянка, я бы не выбрал парня, которому много за тридцать, который давно уже не работает у нас и кто в течение последних пятнадцати лет был вооружен фотоаппаратом и пишущей машинкой. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Не вполне, сэр. Не могли бы вы разъяснить поподробнее?

— Я заставил тебя пройти сквозь эту мясорубку ради твоего же блага. Не мог же я отправить тебя на задание таким, каким ты сюда вернулся — это же значило посылать тебя на верную смерть, К тому же в последнее время у нас тут разработали кое-какие новые методы, и мне подумалось, что тебе было бы нелишне с ними ознакомиться. Но, вообще-то говоря, ты бы лучше подготовился к предстоящей работе, если бы провел месячишко в гостиничном номере наедине с блондинкой и бутылкой. Теперь тебе надо научиться держать себя в узде. Смотри, не выдай себя каким-нибудь хитроумным трюком из тех, которым ты обучился здесь. Если кому-то вздумается сесть тебе на хвост — пускай садятся, ты не должен даже подозревать, что они у тебя на хвосте, Более того, просто наплюй на это. Если им вздумается шмонать твои вещи, пусть шмонают, не расставляй им ловушек. Если тебе случится ввязаться в драку — Боже упаси, конечно! — хватайся за пистолет только в случае смертельной опасности. И Не вздумай применять приемчики дзюдо без особой на то надобности: бей только правой и молча зализывай раны, как и подобает мужчине. Я ясно выражаюсь?

— Ну, тучи начинают рассеиваться, сэр.

— Я сочувствую, что от тебя ушла жена, — продолжал Мак, — но полагаю, что эта миссия отвлечет тебя на некоторое время от семейных неурядиц. — Он исподлобья взглянул на меня. — Похоже, именно по этой причине ты вдруг передумал и решил вернуться к оперативной работе. После того, как дважды дал мне от ворот поворот.

— Так точно, сэр, — сказал я.

Он нахмурился.

— Много уж времени прошло, а? Не скрою: я рад, ч i о ты вернулся. Ты, возможно, малость некрепок телом, но уж, конечно, не хуже тех желторотых юнцов, которые к нам сейчас приходят. Эти все некрепки головой, я тебе скажу… Конечно, дело чрезвычайно рискованное, — продолжал он, вдруг оживившись, — но, по моему мнению, степень риска уменьшится, если ты всем будешь показывать, какой ты лопух — это означает, что ты станешь приманкой для всякого, кому ты и впрямь встанешь поперек дороги. Тебе придется дать им большую фору. Но можно не сомневаться, что они прощупают тебя хорошенько, прежде чем удостоверятся в твоей безобидности — и смотри, не спугни их! У тебя надежная крыша, но один слишком хитроумный и слишком профессиональный шаг с твоей стороны — и ты все порушишь в одночасье! Ты ничего не знаешь о такой работе — кроме того, что тебе приходилось видеть в кино, Ты обыкновенный чудак-фоторепортер, который впервые в жизни получил серьезное задание в крупном нью-йоркском журнале, и ты из кожи вон лезешь, лишь бы с блеском справиться. Вот и все. Не забывай об этом ни на минуту. Твое задание, а может быть, и твоя жизнь будет зависеть теперь только от этого.

— Да, сэр.

— Твой клиент, — продолжал Мак, — некто Каселиус!

Во всяком случае, именно под этим именем он известен. Он, я тебе скажу, большой мастак в этом деле, а дело это — шпионаж, Он сильно докучает нашей славной контрразведке, так что они отмели все свои гуманные соображения и обратились к нам с просьбой вмешаться. Возможно, на них подействовало то, что этот человек, похоже, исключительно опасен. Они потеряли немало агентов, которые в разное время оказывались рядом с этим таинственным незнакомцем. В прошлом году произошел инцидент, жертвой которого стал журналист по имени Гарольд Тейлор, автор весьма нашумевшей статьи о советской разведывательной сети, и в частности о мистере Каселиусе. Тогда его имя, насколько нам известно, впервые всплыло в печати. Вскоре после публикации этой статьи мистер Тейлор и его жена совершенно случайно попали под град пуль, В них стреляли из автомата, когда они стояли на обочине шоссе в восточной части Германии. По официальной версии, всю вину за случившееся взвалили на беспечного часового и неисправный спусковой механизм автомата. Однако у нас мало кто сомневается, что за этим стоял Каселиус. Можно полагать, что Тейлор узнал о нем слишком много. Тебе предстоит это выяснить.

— Выяснить — но как? — спросил я. — Я уже давно не хожу к гадалкам!

Мак пропустил мимо ушей мое поползновение на остроумие.

— Согласно сообщениям в прессе, Тейлор был застрелен на месте. Его жена была ранена, но выжила. Она вернулась из-за так называемого «занавеса» после длительного пребывания на той стороне. Это было вызвано, как сообщалось, ее лечением. Конечно, на официальном уровне было выражено соболезнование, огорчение и тэ дэ. Сейчас она в Стокгольме, в Швеции, и пытается продолжить дело своего мужа в журналистике самостоятельно. Она написала большую статью о добыче железа в северной Швеции. Для статьи требуется серия фотоснимков. И вот я устроил так, что ты и стал тем фотографом, который должен произвести натурные съемки для этого самого журнала.

Наш тамошний резидент считает, что несчастный случай с ее мужем выглядит очень подозрительно, подозрительным кажется и ее длительное пребывание в больнице в Восточной Германии. Подозрительно также и ее внезапное решение посвятить себя журналистике. Во всяком случае, тебе предстоит ее разрабатывать. Виновна она или нет, она выведет тебя каким-то образом на Каселиуса. Либо ты можешь действовать по своему усмотрению. Как уж ты выполнишь задание — дело твое. Войдешь в контакт — дай мне знать.

Когда он произнес это слово, в кабинете, похоже, сразу похолодало. Русские предпочитают термин «ликвидировать». Ребята из мафии называют это «пришить». Но мы всегда говорили «войти в контакт». Почему — этого, по-моему, никто не знает.

— Ясно, сэр, — сказал я.

— Эрик! — обратился он ко мне. Это было кодовое имя, которым я пользовался на заданиях.

— Да, сэр?

— Знаешь, у меня уже в ушах ломит от всех этих твоих «сэров». Мы же не в армии, в конце концов.

— Нет, сэр, — сказал я. Это была наша старая шутка, относящаяся еще к тем давним временам, когда я, зеленый восторженный старший лейтенант, впервые попал на тренировочную базу, счастливый от мысли, что меня выбрали для выполнения особого задания, хотя я и понятия не имел, что это за задание и почему выбрали именно меня. — Я это запомню, сэр, — добавил я с непроницаемым лицом.

Он одарил меня своей редко появляющейся морозной улыбкой.

— Еще кое-что, пока ты не ушел. Ты не имел дела с этими людьми. Просто запомни, что они покруче, чем гестаповцы, и, возможно, чуточку половчее. Во всяком случае, они не орут на каждом перекрестке, какие они сверхчеловеки. Запомни, что ты уже не так молод, как в ту зиму, когда мы забросили тебя в оккупированную Францию. И еще запомни: в военное время ты мог вытворять все что угодно — но в мирное время такие штучки не пройдут. Ты отправляешься в дружественную нам страну. Тебе не просто надо найти человека и войти с ним в контакт — ты должен проделать это тихо и без шума. Если ты вдруг допустишь ошибку, то тебе не удастся устроить перестрелку с местными полицейскими, а потом уйти за кордон. — Он помолчал — Эрик!

— Да, сэр?

— Твоя жена… Хочешь, я с ней поговорю?

— Не стоит. Вы же можете только рассказать ей правду о том, чем я занимался во время войны. А это она и сама недавно узнала. Она не сможет этого забыть. Так вышло, что она меня теперь на дух не переносит. — Я пожал плечами. — Что ж, так и должно было случиться. Я просто дурачил себя, доказывая самому себе, будто от прошлого можно сбежать. Мне и впрямь не надо было жениться, обзаводиться семьей. Но за предложение спасибо.

— Если попадешь в беду, — сказал он, — мы сделаем все, что в наших силах — на неофициальном уровне. На официальном же уровне — мы тебя не знаем. Ну, удачи тебе!

… Все это вдруг вспомнилось мне, безо всякого видимого повода, когда я стоял спиной к стенному шкафу, прижимая телефонную трубку к уху. Человек за моей спиной двигался бесшумно, но я точно знал, что в номере я не один. Я не обернулся и как ни в чем не бывало отставил в сторону ногу, подцепил и придвинул стоящий неподалеку стул, сел — и тут же в трубке раздался женский голос.

— Алло?

— Миссис Тейлор? — сказал я.

— Да, миссис Тейлор.

Что ж, это была не женщина с синими волосами. У этой голос оказался ниже и грубее, чем у той, кого я встретил на вокзале. У меня перед глазами возник облик деловитой резковатой дамы, которая не привыкла терять время на обмен любезностями. Но, возможно, мое впечатление родилось под влиянием знания о том, что миссис Луиза Тейлор была женой — вдовой журналиста, а теперь сама стала журналисткой. В целом мой опыт общения с литературными дамами нельзя назвать успешным.

— Это Мэтт Хелм, миссис Тейлор.

— Ах да, фотокорреспондент! Я жду вас. Где вы остановились?

— В этом отеле. Мой поезд опоздал. Я только въехал.

Если у вас найдется свободная минутка, миссис Тейлор, я бы хотел обсудить с вами статью прежде, чем отправлюсь на место.

Она помолчала, точно я произнес нечто весьма странное. Потом сказала:

— Спускайтесь ко мне в номер, поговорим за рюмочкой. Но должна вас предупредить, мистер Хелм. Если вы любитель бурбона, то вам придется принести бутылку с собой. У меня осталась последняя! Здесь о бурбоне слыхом не слыхивали. Впрочем, у меня целый арсенал шампанского.

— Шотландский меня вполне устроит, миссис Тейлор, — сказал я. — Я спущусь, как только надену чистую рубашку.

Я положил трубку. Потом медленно отвернулся от телефона. Это телодвижение далось мне с превеликим трудом: я старался двигаться как можно более непринужденно и спокойно, чтобы, как я надеялся, не подвинуть своего непредвиденного гостя к решительным действиям.

Можно было не беспокоиться. Она просто стояла — и в руках у нее ничего не было. Она была совершенно безобидна — если только симпатичную женщину можно назвать безобидной — все в том же дорогом твидовом костюме и шелковой блузке. И с синими волосами. Ну, разве я не говорил, что если у нее есть желание поговорить со мной, она обязательно появится снова?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Какое-то время мы смотрели друг на друга молча, и я заставил свою нижнюю челюсть отпасть, а глаза вылезти из орбит, чтобы надлежащим образом выразить уместные в данный момент эмоции: какая неожиданность! я в номере не один! Это дало мне возможность разглядеть ее повнимательнее.

Волосы и впрямь синие — это точно, это не оптический обман, и это вовсе не та бледная синька, которой пользуются седые женщины по причинам, недоступным постижению мужской частью человечества. Как я и предполагал, у нее были седые мягкие волосы, аккуратно завитые и уложенные, чуть подкрашенные бледно-голубой краской. После первого приступа легкого остолбенения эти волосы могли показаться эффектным обрамлением ее молодого лица и фиалковых глаз. Но не могу сказать, что мне это понравилось.

Ее голова производила интересное впечатление, но я не питаю слабости к женщинам, отдающим предпочтение занимательным и точно рассчитанным внешним эффектам. Они возбуждают во мне извращенное желание утопить их в ближайшем пруду, или напоить их до бесчувствия, или изнасиловать — словом, совершить с ними все что угодно, лишь бы удостовериться, что под этим роскошным камуфляжем скрывается настоящее существо женского пола.

Изобразив на лице удивление, я медленно скривил губы в ухмылке.

— Ага! — сказал я. — Как мило, мэм! Кажется, Стокгольм станет моим любимым городом. Вы тут такие в каждом номере или это особая привилегия, которой удостаиваются только путешествующие американцы? — потом я добавил суровых ноток: — Ну ладно, малышка, в чем дело? Вы преследуете меня с той самой минуты, как я сошел с теплохода. Надеетесь меня подцепить? А теперь вот что я вам скажу: вы совершите большую ошибку, если попытаетесь разорвать на груди блузку и заорать, или если сейчас вдруг сюда ворвется ваш муж, или еще кто-нибудь, кто работает с вами в паре. Среди нас, американцев, не все сплошь миллионеры, мягко говоря. У меня не так-то много денег, чтобы вас удовлетворить, но будь их больше, черта с два я бы вам их отдал. Так что почему бы вам не убраться отсюда и не пойти поискать другого дурачка?

Она всхлипнула. Потом слабо улыбнулась.

— У вас это очень хорошо получилось, мистер Хелм, — сказала она снисходительно. — Но только когда вы поняли, что я здесь, вы слегка передернули плечами — вот так, почти незаметно. А в остальном же все просто превосходно. Что и понятно: они должны были прислать сюда очень хорошего агента, коль скоро многие до вас потерпели неудачу. Не правда ли?

— Мэм, вы явно ошиблись дверью. Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Слушайте, перестаньте молоть чепуху и оставьте этот свой псевдоюжный акцент. Вряд ли именно так говорят жители Санта-Фе, штат Нью-Мексико. Вы же Мэттыо Хелм, возраст — тридцать шесть, волосы светлые, глаза голубые, рост шесть футов четыре дюйма, вес немногим менее двухсот футов. Так говорится в официальной анкете, которую мы получили. Но я что-то не пойму, друг мой, как такая жердь, как вы, умудряется скрывать свои двести фунтов. — Она окинула меня изучающим взглядом. — Строго говоря, вы не такой уж классный агент, не так ли? Судя по полученной информации, вы недавно призваны из резерва специально для выполнения этого задания, потому что обладаете идеальными данными — с точки зрения профессиональной квалификации и знания языка. Агент, на самом деле занимающийся фотожурналистикой и имеющий опыт работы со шведским языком — это и впрямь редкость. Надо думать, они сделали все, что смогли. Руководство вашего отдела предупредило нас, что вам может понадобиться нянька — вот почему я и сопровождала вас от Готенбурга до Стокгольма. Чтобы не спускать с вас глаз. — Она нахмурилась. — Но из какого же вы все-таки отдела? В присланных нам бумагах на этот счет содержится несколько туманная информация. Мне казалось, я знаю структуру всех организаций, с которыми нам приходится работать.

Я не ответил на ее вопрос. Я свирепо размышлял о том, что Мак, похоже, с блеском ухитрился создать мне репутацию болвана предпенсионного возраста. Возможно, это и было необходимо, но в данной ситуации мне оставалось только слабо обороняться. Личность моей гостьи постепенно прояснилась, но все равно это мог быть подвох, поэтому я раздраженно сказал:

— Детка милая, окажите любезность. Будьте умницей, пойдите поморочьте голову в соседний номер — может, мой сосед обожает болтать с чудаковатыми незнакомками. А у меня сейчас свидание. Вы, вероятно, слышали, как я его назначал по телефону? Проваливайте-ка отсюда и дайте мне умыться, а не то я позвоню портье и попрошу прислать сюда двух грубых парней в белых куртках!

— Пароль «Аврора». Аврора Бореалис, — сказала она. — Вам было приказано доложить мне о своем прибытии, как только вы окажетесь в Стокгольме. Пожалуйста, отзыв.

Только теперь все встало на свои места. Она была стокгольмским агентом, с которым мне нужно было связаться по приезде. Я сказал:

— Полярное сияние ярко пылает в Стране полночного солнца.

В своей жизни я выучил, наверное, тысячи паролей и отзывов, но все равно я ощущаю себя последним идиотом всякий раз, когда приходится ими обмениваться. Из только что приведенного примера можете понять почему. Впрочем, что касается именно его — это еще не настолько дурацкая фраза, какие мне приходилось произносить с суровым видом.

— Очень хорошо, — ехидно заметила женщина. Она махнула рукой на телефон. — Теперь объясните мне, почему вы решили встретиться с объектом, не проконсультировавшись предварительно со мной? Вас же проинструктировали?

Она давила на меня своим авторитетом, хотя давить-то ей было особенно нечем, но Мак очень доходчиво объяснил мне, какова должна быть моя реакция.

— Ты только усмехайся и все проглатывай, — сказал он мне. — Не забывай: сейчас мирное время. И слава Богу. Будь вежливым, веди себя мирно. Это приказ. Не серди наших бесценных разведчиков — а не то они обмочат свои шелковые подштанники.

Обычно Мак не употреблял шуточек, имеющих отношение к естественным отправлениям человека: подобные остроты всегда служили знаком его истинного отношения к людям, с которыми нам приходилось теперь сотрудничать. Он скорчил желчную гримасу.

— Нас попросили протянуть руку помощи, Эрик. Но, если с мест будут раздаваться голоса протеста, нас могут попросить со двора. Какой-нибудь хмырь с шибко ранимой душой поднимет бучу и начнет из кожи вон лезть, чтобы насолить нам здесь, в Вашингтоне. Сегодня агент должен быть ловким дипломатом, — он одарил меня хмурой улыбкой. — Старайся изо всех сил, и уж если тебе приспичит взять кого-то из них за задницу, прошу тебя, умоляю тебя — только будь осторожен, смотри не убей!

Так что я сдержался и не стал ей доказывать, что по субординации мне ровным счетом начихать на ее авторитет и вообще на чей-нибудь Авторитет, кроме Мака. Я даже не стал распространяться насчет того, что, играя роль моей няньки — как она выразилась — и сопровождая меня от Готенбурга до Стокгольма, а теперь вот проникнув в мой номер, она скорее всего превратила мою тщательно выстроенную легенду в одну из сказок дядюшки Римуса. Она, мягко говоря, не могла затеряться в толпе — с такими-то волосами! Любой, кто мог наблюдать за мной, сразу бы ее заметил. Ее контрагент из команды противника здесь, в Стокгольме, тотчас бы заинтересовался этой особой. Малейший намек на существование между нами какой-то связи сразу же заставил бы любого, с кем мне предстояло иметь дело, заподозрить неладное.

Мне надо было поддерживать с ней связь только по телефону — из соображений безопасности. Ворвавшись ко мне в номер таким вот образом, она нарушила все мои планы. Ну что ж, что сделано, то сделано, и причитаниями по этому поводу ничего уже не изменишь. Мне только придется, приняв во внимание случившееся, по возможности несколько изменить тактику поведения.

Я сказал смиренно:

— Мне очень жаль, Аврора… Или мне следует называть вас мисс Бореалис? Я не хотел..

— Меня зовут Сара. Сара Лундгрен.

— А, так вы шведка?

— Мои родители были шведского происхождения, — сказала она холодно. — Как и ваши, судя по вашей анкете. Я родилась в Нью-Йорке, если это вас интересует.

— Вовсе нет, — сказал я. — Ия, правда, очень сожалею, что, может быть, все испортил тем, что позвонил этой Тейлор, но я отправил ей с теплохода радиограмму, в которой сообщал, что буду в городе к трем, а поезд опоздал, вот я и решил, что лучше будет дать ей о себе знать прежде, чем она устанет меня ждать и уйдет из отеля. Я бы связался с вами сегодня вечером, мисс Лундгрен, уверяю вас.

— Ах, — сказала она, слегка потеплев. — Понимаете, у нас же могли в последнюю минуту появиться новые инструкции для вас и, к тому же, по-моему, приказы на то и существуют, чтобы их выполнять, не так' ли? Во всяком случае, полагаю, вам бы хотелось услышать от меня все, что я знаю о сложившейся ситуации, прежде чем бросаться вперед очертя голову. В конце концов, это же не бирюльки, сами понимаете. Человек, за которым мы охотимся, уже уничтожил трех наших лучших агентов, один остался инвалидом и лишился рассудка от невыносимых пыток, после которых он чудом выжил, — не говоря о муже этой Тейлор. Надо сказать, о том, что с ним случилось, мне известно только с ее слов, и это, возможно, правда, а возможно, и нет. Насколько я знаю, вас хорошо ввели в курс дела еще в Вашингтоне, но, мне кажется, вам небезынтересно было бы узнать также и точку зрения агента с места событий.

— Естественно! — сказал я. — Я очень надеялся, что вы сможете посвятить меня в детали, которые не фигурируют в официальных донесениях, мисс Лундгрен.

Она коротко улыбнулась.

— Пожалуй, мне надо извиниться. Поверьте, я не хотела корчить из себя очень важную особу, но я просто люблю, когда все делается в соответствии с правилами и инструкциями, а вы, знаете ли, оскорбили меня в лучших чувствах!

— Оскорбил в лучших чувствах? — изумился я. — Как? Когда?

Она рассмеялась.

— Когда незнакомая дама обращается к вам, мистер Хелм, в общественном месте, например на вокзале, и вовсю строит вам глазки, вам не следует поворачиваться к ней спиной и ни слова не говоря идти прочь. Это заставляет женщину думать что… она непривлекательна. Я действительно пыталась вас подцепить. Мне казалось это наиболее естественным способом вступить с вами в контакт. А что же вы? Оставили меня стоять на привокзальной площади с раскрытым ртом, как последнюю дуру! — она снова рассмеялась. — Ну, объект ждет вас. Мы поговорим позднее. У меня небольшой магазин дамского платья на Йоханнегатен — «гатен» по-шведски «улица», вы ведь знаете. Я живу в квартире над магазином. Лестница на второй этаж расположена у стены в торговом зале. Нет, так не пойдет. Вам лучше туда не приходить.

После того как она нарушила всю мою конспирацию, это уже не имело большого значения. Но я все же сказал:

— Мне это кажется не совсем разумным. Хотя и безусловно приятным.

Ее улыбка увяла.

— Немедленно прекратите со мной так разговаривать, друг мой! Я занимаюсь этой работой не со вчерашнего дня. И если назначаю деловое свидание мужчине в полночь — можете быть уверены, что мы будем обсуждать исключительно дела. Кроме того, я обручена и собираюсь выйти замуж, как только завершится мой срок пребывания здесь. Пожалуйста, уясните себе: только то, что мне не нравится, когда мужчина вроде вас бросает меня одну на улице, вовсе не означает, что я готова лечь с ним в постель!

— Вас понял, — сказал я. — Извините.

Она сказала сухо:

— Вероятно, вы пойдете с ней ужинать, если у вас получится ее пригласить, не так ли? Вам предстоит обсудить с ней массу технических деталей, но, пожалуйста, постарайтесь в разговоре не касаться будуарных тем. Я вижу, вы возомнили себя этаким скороходом — может быть, так и следует действовать. Но учтите: у вас будет потом много свободного времени, если все сложится удачно, и я не собираюсь всю ночь напролет дожидаться вашего доклада. Как только вы от нее отделаетесь после ужина, пойдите прогуляться, это здесь ни у кого не вызовет удивления. В этой стране люди много гуляют. Вы нигде больше не встретите столь энергичных людей. Когда выйдете из отеля, пересеките улицу, подойдите к набережной и поверните влево. Идите вдоль воды. Чуть дальше на берегу есть небольшой парк. Войдите в парк и через пятьдесят ярдов увидите телефонную будку. Вы уже видели здешние телефоны-автоматы? На столбиках со стеклянным белым шаром наверху и с освещенными надписями с четырех сторон. Очень красиво — особенно ночью. Вы сразу заметите.

— Постараюсь.

— Когда зайдете под купол, сделайте вид, что набираете номер: снимите трубку и ждите. Я буду рядом. Я подойду к вам как только пойму, что за вами нет слежки, — она улыбнулась. — Простите, если я была с вами немного груба. Думаю, мы поладим.

Она вышла из номера, сдержанно и изящно колыхая узкими бедрами под твидовой юбкой, а я, глядя ей вслед, поймал себя на мысли, что вовсе в этом не уверен. Мне никогда еще не удавалось поладить с женщиной, у которой была бы такая невзрачная попка.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я постучал в дверь триста одиннадцатого номера, и мне открыла высокая стройная смуглая девушка в обтягивающих черных брюках. На ней был свободный черный свитер крупной вязки, в руках она держала длинный мундштук. Невзирая на свой битнический наряд, а возможно и благодаря ему, она выглядела слишком молодо для вдовы, с которой я недавно говорил по телефону.

— Я Мэттью Хелм. Миссис Тейлор остановилась в этом номере?

— Я Лу Тейлор, — ответила она уже знакомым мне глубоким, чуть хрипловатым голосом и протянула руку. — Рада с вами познакомиться, мистер Хелм.

Я всегда немного смущаюсь, когда женщина по-мужски дает мне пятерню, и, наверное, это смущение было написано на моем лице, потому что девушка хрипло рассмеялась и сказала:

— Вы привыкнете к этому, пробыв здесь неделю. Эти чертовы шведы обожают рукопожатия — и мужчины, и женщины. Ну, что вы стоите, проходите. Как прошло ваше морское путешествие?

— Замечательно. Местами был густой туман.

— Можете считать, что вам повезло, — сказала она. — На Атлантике в это время года часто штормит и льет дождь.

Она закрыла за мной дверь. Я последовал за ней в гостиную. Ее номер был расположен не совсем так, как мой, но все равно между ними было явное сходство. На подлокотнике единственного большого кресла у окна сидел мужчина. Он встал и шагнул мне навстречу.

Это был высокий, широкоплечий мужчина, немного моложе меня, с приятным мальчишеским лицом и густыми вьющимися каштановыми волосами — коротко стрижеными и прилизанными к черепу так, словно он их стеснялся. На нем были фланелевый пиджак и брюки — в таких ходят выпускники престижных американских университетов, — белая рубашка с пристегнутыми уголками воротничка и галстук. Галстук он повязывал сам себе. Отец сказал мне как-то, что в его время мужчина, который повязывает себе галстук сам, в большей степени заслуживал называться джентльменом, чем тот, который предпочитал галстуки на резинке. Но что отличает джентльмена в наше время, мой старик не удосужился мне разъяснить. Для него это отличие и так было очевидным.

Мужчина, оказавшийся передо мной — неважно, джентльмен или нет: — был из тех ребят, которые заставляют вас инстинктивно задуматься, сумеете ли вы совладеть с ними голыми руками или придется вытаскивать кастет. Не хочу сказать, что он сразу же мне не понравился. Просто от него исходила та агрессивная энергия силы, от которой другим мужчинам и приходят на ум такие мысли. Самое занятное, что где-то мы уже встречались. Хотя я не смог сразу вспомнить где, я понял это по тому взгляду удивленного узнавания, которое на мгновение вспыхнуло в его желтоватых глазах.

— Мистер Хелм, — сказала девушка с мундштуком. — Познакомьтесь с мистером Веллингтоном. Джим, это Мэтт Хелм.

Мы пожали друг другу руки. Его рукопожатие на удивление оказалось почти вялым — таким бывает рукопожатие человека, знающего силу своих ладоней и потому не щеголяющего ею. Один ноль в его пользу: такая сдержанность выгодно дополняла его мужественную внешность.

— Лу сказала, что вы фотограф.

— Верно.

— Когда-те я и сам фотографировал — очень увлекался! В нашем фотоклубе в Балтиморе я завоевал кучу призов. Но, конечно, все это не идет ни в какое сравнение с работой профессионала вроде вас… Ну, а теперь я вас оставлю, поговорите о делах. Пока, Лу!

Он отпустил мою руку и направился к двери — вот тут-то я его и вспомнил. Это было во время войны, ночью. Ко мне на летное поле привели могучего паренька и сказали, что раз я отправляюсь на задание в одиночку и в самолете полно свободного места, то, если я не возражаю, они бы хотели сэкономить время и горючее и не гонять самолет туда-обратно лишний раз. Он не был одним из наших — из Управления стратегических операций или из других подразделений — и мне вовсе не улыбалось, чтобы какой-то чужак знал район моей выброски, но что я мог сделать?

Никто не удосужился нас представить друг другу. Впрочем, там мы все были безымянные — мы были только грузом, который надо доставить на место. Мы обменялись с пареньком рукопожатием, тем дело и кончилось. Тогда этот юный амбал чуть не сломал мне пальцы (ясное дело: с тех пор он выучился хорошим манерам). Потом объявили, что самолет готов к вылету, и он направился к взлетной полосе с агрессивной готовностью футболиста-громилы, который может снести любые тумаки и удержаться на ногах…

То, что произошло потом в ту ночь, я помню очень хорошо. За время полета над Ла-Маншем мы не проронили ни слова. У нас были разные задания, и мы чувствовали себя как два пассажира такси, которым предстоит проехать вместе несколько кварталов, а я, как обычно, все думал, раскроется ли мой парашют и суждено ли мне, приземлившись, попасть прямо к чертям на сковородку и изжариться заживо. Он был занят своими мыслями — вероятно, того же рода. Он даже не пожелал мне удачи, когда мне пришла пора прыгать, но я не обиделся. В нашей организации не было этих сентиментальных традиций и примет, и более того, у нас, как и у охотников, считалось даже невежливым желать удачи при расставании.

— Ну, пока, приятель, — сказал он мне тогда.

Я всегда терпеть не мог людей, которые называют меня «приятель», и я просто кивнул ему в ответ и выпрыгнул во тьму. Черт с ним. Если тебе хочется закорешиться с первым встречным — иди в пехоту. Парашют раскрылся, и я приземлился в открытом поле. До сего момента я больше не видел этого парня.

У двери он на мгновение обернулся, вздел руку на прощание и как ни в чем не бывало посмотрел на меня. Я понял, что он просто перепроверяет свои впечатления, пытаясь рассмотреть меня с иного ракурса, чтобы подтвердить свою догадку. Ведь сколько времени прошло! Родившийся в ту ночь жеребенок теперь превратился в старую клячу. Что касается меня, то все это случилось одну жену и три ребенка тому назад. Но у него был наметанный глаз, и он меня узнал, конечно же, но вышел ни слова не говоря, что само по себе было весьма красноречиво. Он узнал меня, но не проговорился. Это могло значить очень много. В конце концов, я ведь тоже без особого восторга вспоминал «старые добрые времена».

— Кто это? — спросил я, когда он вышел.

— Джим? — Лу Тейлор пожала плечами. — Просто друг. Он очень милый человек. Он работает представителем американской фирмы по производству пластмасс, если вам так важно знать… Шотландское или джин? Я бы порекомендовала шотландское. Здешний джин в рот невозможно взять.

— Значит, шотландское, — сказал я.

— Я бы хотела сразу договориться, Хелм, — сказала она, обернувшись ко мне и держа стакан в руке. — Когда мы разговаривали по телефону, вы высказались в том духе,

что хотите отправиться в Кируну один. Знаете, не стройте иллюзий! Это же моя статья, и я хочу быть рядом, когда вы будете делать снимки. Я мало что смыслю в фотографии, но знаю, что мне нужно. Я поеду и, по крайней мере, смогу убедиться, что вы снимаете то, что необходимо снять — вне зависимости от того, будут эти кадры потом использованы или нет.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Все произошло так легко и естественно, что я даже удивился. Я-то думал: мне придется потрудиться! Я-то считал, что она постарается покочевряжиться. Это была простейшая и очевидная проверка.

— Прощупай ее, — сказал мне Мак. — Если она захочет отпустить тебя в арктический район и позволит сделать эти снимки рудников самому, тогда, значит, ее статейка вполне безобидная штучка, как оно и кажется, и ты просто теряешь время. В таком случае тебе придется покопаться в другом месте, чтобы за что-нибудь зацепиться. Но если она захочет сопровождать тебя в поездке, тогда, считай, ты попал в яблочко. — Он помолчал. — Эрик…

— Да, сэр?

— Строго говоря, половая принадлежность твоего субъекта еще нуждается в уточнении. Я говорю о нем как о мужчине просто потому, что в статье Тейлора он обрисован как мужчина. Но информацию Тейлора нельзя воспринимать некритически. Мы же не знаем, откуда у него эта информация и насколько она достоверна. Может, у него были свои резоны направить нас по ложному следу. Что же до его жены, о ней вообще, похоже, мало что известно. Судя по всему, эту американочку он встретил в Риме несколько лет назад, и для всех стало полнейшей неожиданностью то, что они поженились, ибо он никогда, как считалось, не имел склонности к семейной жизни. — Мак криво усмехнулся. — Как бы там ни было, даже если подозреваемый объект — женщина, это вовсе не означает, что миссис Тейлор можно преспокойно сбросить со счетов. Не забывай об этом.

Я об этом и не забывал, когда разглядывал миссис Тейлор в ее гостиничном номере. Это было не трудно. В тот момент она не вызывала у меня никакой симпатии. Я никогда не испытывал влечения к женщинам в штанах. Когда я поделился этим негативным опытом со своим приятелем-психиатром, он сказал, что это подсознательный механизм защиты против моих скрытых гомосексуальных склонностей. После этого заключения я некоторое время пребывал в подавленном состоянии, пока не понял, что он вообще интерпретировал все человеческие поступки с точки зрения скрытых гомосексуальных склонностей. Он даже писал книгу, посвященную этой своей теории, но, кажется, до сих пор ее не закончил. Кто-то его обласкал. Конкуренция в области психиатрических теорий в наши дни чрезвычайно сурова.

Как бы там ни было, женщина в брюках не представляет для меня никакого интереса — как женщина — и уж тем более женщина в столь странного вида бриджах, которые в последнее время вдруг вошли в моду. Плотно облегающая нижняя часть туалета миссис Тейлор — уж не знаю, как это и назвать, — заканчивалась чуть ниже икр и посему выглядела как обычные джинсы, сильно севшие при стирке. На ногах у нее были мягкие черные шлепанцы. У нее были темные короткие волосы, по-мальчишески зачесанные назад, так что уши оставались открытыми.

Я тотчас вспомнил, что эта женщина была — или когда-то была — замужем, и все гадал, как же мог относиться ее муж к такому наряду. Должно быть, его не покидало чувство, что он укладывается в постель вместе со своим младшим братишкой.

— Не надо меня ни в чем подозревать, миссис Тейлор, — сказал я. — Если вам угодно отправиться на север вместе со мной, я, конечно, не возражаю. Но вам придется просить ваш журнал оплатить ваши расходы. Я не уполномочен включать вас в свой финансовый счет.

— О, я сама оплачу свои расходы, — ответила она. — Я даже не буду об этом ставить в известность редакцию. А поехать я хочу! — потом она мне улыбнулась, словно извиняясь. — Я отдала этому репортажу несколько месяцев жизни, Хелм. Вы же не можете меня осуждать за то, что я хочу проследить, какова будет ваша лепта в этот материал?

Когда она улыбнулась, ее лицо приняло какое-то странное выражение — полушутливое, полужалобное. Лицо это было далеко не уродливое. Правильные черты, все правильных размеров, все на своем месте, без видимых дефектов — но я все же заметил на горле крошечный округлый шрам, относительно свежий. Увидев его, я ощутил легкий холодок на спине: у меня у самого есть несколько таких же шрамов. Я дождался, когда она передала мне стакан и отвернулась, чтобы затушить окурок в пепельнице. Ну конечно! На обратной стороне шеи, причем довольно низко — и как это пуля прошла мимо позвоночника? — виднелась отметка вылета.

Я вспомнил, как Мак говорил мне, что она была ранена. Теперь в этом не было никакого сомнения. Не очень давно этой девушке в шею попала рикошетом пуля, выпущенная из армейского ствола. Можно сказать, ей крупно повезло. Пуля, выпущенная в то же место в упор, просто снесла бы ей голову с плеч.

— Да, — сказала она, резко обернув ко мне лицо. — Вот почему я квакаю как лягушка, Хелм. У меня и раньше-то голос был не слишком сильный.

— Извините, я случайно увидел.

— Мне, знаете ли, повезло, — заметила она сухо. — Я осталась жива. А Хэл — это мой муж — погиб.

— Знаю, — ответил я. — Мне рассказывали об этом в Нью-Йорке. — Я почти не солгал. На таком удалении от Восточного побережья Штатов четыреста миль, разделяющие Нью-Йорк и Вашингтон, съежились до точки.

— Стреляли из мелкокалиберного автомата, — сказала она. — Раньше иностранному корреспонденту нечего было опасаться: часовые были вооружены простыми однозарядными винтовками, так что за время между выстрелами можно было убежать довольно далеко. Мы были в Восточной Германии. Хэлу каким-то образом удалось получить разрешение. Он был мастер на такие дела. Он собирал материал для очередной статьи или серии статей — возможно, вам и об этом рассказали в журнале. Он писал для них довольно часто. Вот почему я и послала им свою статью. Словом, солдат у заграждения дал нам сигнал остановиться, потом посмотрел на номерной знак и, не говоря ни слова, выпустил очередь. Хэл увидел наведенный на меня ствол и, прежде чем тот выстрелил, бросился прикрыть меня, и в меня попала только одна пуля… Это был, конечно, несчастный случай, очень печальный… Патрульный был пьян, у его автомата оказался то ли неисправен предохранитель, то ли слишком разболтан спусковой крючок. Когда он дотронулся до него, автомат случайно выстрелил. Мне выразили глубокое сочувствие на нескольких европейских языках. — Она скорчила гримаску. — Но факт тот, что Хэл напал на чей-то след или что-то узнал — вот они и прикончили его. Меня отпустили только после того, как поняли, что Хэл не сообщил мне никакой важной информации.

— На чей след? — переспросил я рассеяно.

— Человека по имени Каселиус, — ответила она с готовностью. — Человек, которого никто не знает. Я цитирую заголовок последней статьи мужа — не очень-то оригинальное название, совсем не в его духе. Супершпион Кремля, если вы верите в подобные сказки. Даже странно, как много вроде бы умных людей этому верят. По крайней мере, они употребляют слово «разведывательный» для характеристики своих занятий. Возможно, у меня предубеждение, но, по-моему, это просто ерунда.

— Вы обозлены…

— Вы бы сами обозлились, если бы… Слушайте, я потеряла мужа и едва оправилась сама от… — она тронула себя за горло, — и я хочу, чтобы меня оставили в покое, а вместо этого я на каждом шагу снова и снова натыкаюсь на эти… Меня уже столько раз допрашивали, что от этих вопросов мне уже блевать хочется. Откуда у Хэла эта информация о Каселиусе? Почему меня так долго продержали в госпитале на той стороне? Почему кремировали тело Хэла? Видела ли я собственными глазами его труп? Видела ли я?! — она тяжело задышала. — Я лежала на полу машины, захлебываясь своей кровью, и слышала, как пули попадают в него…

Она содрогнулась, глубоко вздохнула, потом бросила взгляд на болтающийся у меня на плече фотоаппарат и вдруг заговорила совершенно спокойно:

— Я надеюсь, что когда мы отправимся в Кируну, вы будете там орудовать не этой милой игрушечкой?

— Этой, — ответил я. — И еще тремя такими же.

— О, Боже! — устало воскликнула она. — Я-то просила их прислать профессионала с опытом съемки на местности, а приехал ковбой с любительской мыльницей.

Я оглядел ее и ухмыльнулся:

— Не срывайте на мне свое раздражение из-за того, что вас одолели своими расспросами какие-то придурки. И не сокрушайтесь по поводу иллюстраций — вы же еще не видели моих снимков.

— Я получила кое-какие деньги после всего, что случилось, — сказала она, все еще раздраженно. — Страховка, компенсация и все такое, но Хэл недостаточно аккуратно вел свои финансовые дела, поэтому мне приходится теперь расплачиваться с его кредиторами. Я хочу, чтобы эта статья имела успех — тогда мне закажут еще. Если честно, Хелм, мне позарез нужны бабки.

— А кому нет? — сказал я. — У вас есть что-нибудь из одежды, помимо этих штанов?

Она оглядела себя:

— А чем вам не нравятся мои штаны?

— Лучше я помолчу, — ответил я, — но если у вас есть с собой платье, я приглашу вас на ужин. Выберите ресторан с хорошим освещением и захватите туда свою статью. Экземпляр, который мне дали прочитать в Нью-Йорке, пришлось вернуть редактору.

Она заколебалась, смерила меня взглядом и слабо улыбнулась.

— У меня есть платье. А у вас есть темный костюм, белая рубашка и галстук? В стокгольмские рестораны люди не ходят в спортивных куртках.

— Вы сказали это так, точно предлагаете мне одеться на похороны, — сказал я. — Скажите, мэм, ботинки обязательно надеть или если я приду босым, меня тоже пустят?

Она посмотрела на меня несколько озадаченно, потом рассмеялась. Смеющаяся, она была довольно симпатичной — даже невзирая на свои штаны и короткие зачесанные назад волосы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я доставил ее обратно в отель около десяти, довел до дверей номера и вложил ей в ладонь рукопись.

— Ну, пожалуй, мы обстоятельно обсудили наши планы, по крайней мере, на ближайшие пару дней, — сказал я. — Теперь остается только все это заснять. Спокойной ночи, Ау.

В ее глазах мелькнула тень удивления. Она, ясное дело, уже приготовилась оказать символическое сопротивление символическому домогательству. Мой же отказ от попытки прощупать ее оборонительные рубежи обескуражил ее. Что ж, это был неплохой ход — покинуть ее обескураженной.

— Наш рейс в десять, — сказал я. — Утром мне нужно еще кое-что успеть сделать, поэтому встретимся в аэропорту, если вас это устраивает. — С высоты своего роста в шесть футов четыре дюйма я одарил ее невинной улыбкой. — Я и не предполагал, что у меня в этой поездке появится попутчик, а то бы я иначе приготовился к командировке. Но, полагаю, вы найдете себе там занятие.

— Постараюсь, — ответила она немного капризно. — Меня это вполне устраивает. Обо мне не беспокойтесь: Хэл меня хорошо обучил. Я не буду для вас обузой. Возможно, даже смогу оказать вам кое-какую помощь: ведь я знаю эту страну и людей, с которыми вам придется иметь дело. Спокойной ночи, Мэтт.

Я смотрел, как она отпирает дверь номера. Она сегодня была очень даже ничего. А я-то, увидев ее в том одеянии, в каком она меня встретила, боялся, что она нацепит дирндль — по крайней мере, так называют, если я не ошибаюсь, подобные крестьянские костюмы. Может, теперь придумали новое название для таких нарядов, которые дополняют голые ноги, крохотные сандалии и заумный треп.

…Однако она меня изумила, появившись в ресторане в простом джерсовом платье с длинными рукавами — если этот облегающий и, похоже, вязанный материал называется джерси. Платье было абсолютно черным, без всяких украшений и выделки, если не считать черного атласного пояса, завязанного широким узлом на бедре. Выражаясь фигурально, она явно приехала не из Секс-сити — как съязвили бы наши записные острословы. Но, судя по ее плотно облегающему платью, в результате той трагической стрельбы она отнюдь не осталась безнадежно искалечена и деформирована, и более того — это платье, удачно сочетаясь с коротко стриженой головкой, придавало ее облику очаровательную загадочность.

Она одарила меня прощальным взглядом, слегка улыбнулась и — удалилась. Я почувствовал, что она немного разочарована, даже при том, что была почтенной вдовой, исполненной решимости достойно хранить память о покойном муже. Если бы я дал ей шанс отвергнуть меня, пусть даже в мягкой, дружеской форме, инициатива бы осталась за ней. А теперь инициатива была в моих руках. Возможно, не будь у меня свидания в парке, я бы поступил точно так же — в силу своей сатанинской натуры.

Вернувшись к себе в номер, я переоделся в полотняные брюки и легкую спортивную куртку, в которой ощущал себя куда свободнее, чем в воскресном костюме. Потом раскрыл чемодан и достал «смит-энд-вессон». Мак хотел снабдить меня хитроумным чемоданом со множеством потайных отделений, но я заметил ему, что если это обнаружится, то моя «крыша» тотчас протечет. В то же время такой чудак, как я, что расхаживает в ковбойской шляпе и ковбойских сапогах, вполне может иметь с собой шестизарядник — точнее, пятизарядник, небрежно завернутый в пижамные штаны. Если мои вещи подвергнутся досмотру, спрятанный «смит» будет воспринят как неотъемлемый атрибут моей яркой ковбойской натуры.

Я подержал револьвер, взвешивая его на ладони. Компактный, мощный, смертоносный. Рифленый курок взводился с трудом, так что в кармане он не мог случайно за что-нибудь зацепиться. Револьвер позволял вести огонь единичными выстрелами в тех случаях, когда главное — точность наводки и можно без спешки прицелиться. Но вряд ли его можно было назвать пистолетом для тренировочной стрельбы по мишеням. Мне он не особенно-то и нравился. Слишком большие патроны для такой крохотульки. Это был уродливый тупорылый зверюга: при выстреле он брыкается как мул, а если им пользуешься в помещении, его двухдюймовый ствол изрыгает звук, похожий на атомный взрыв.

Когда я работал на Мака в последний раз, шла война, и нам было разрешено самим выбирать себе оружие. С точки зрения огневой мощи, идеальным для меня был маленький, тихий, точный револьвер 22-го калибра — мы с ним ладили. Но в мирное время все просто зациклились на «инструкциях», а по действующим ныне правилам применения огнестрельного оружия специалистами моего профиля приоритетным считается патрон от «специального 38-го калибра» — возможно, этот пункт был включен в инструкцию по совету какого-нибудь легавого, потому что такими сейчас пользуется личный состав полицейских участков. Мы, конечно, не полицейские — скорее, нечто прямо противоположное, — но сия мысль не посещала умы наших бюрократов.

Я опять закатал своего маленького монстра в пижамные штаны и сунул обратно в его гнездышко. Если бы даже он мне нравился, сегодня не время брать его с собой.

Потом я вытащил из кармана нож. Он был похож на обычный складной нож с костяной ручкой — только существенно больших размеров. В инструкциях он не упоминался. Параграфы, посвященные спецификации холодного оружия, были еще более смехотворными и непрактичными, чем те, что трактовали правила применения огнестрельного оружия, так что их я вовсе проигнорировал. На самом деле это был складной охотничий нож из немецкой золингенской стали. В нем было два лезвия, штопор и — больше никаких примочек, за исключением того, что когда большое лезвие раскрывалось, оно намертво вставало на место — и поэтому не могло случайно закрыться, прищемив тебе пальцы, сколь бы сильной ни была на него нагрузка в процессе освежевания дичи — или при любом ином применении, которое для него находилось. Я вытащил его из кармана нацистского офицера после того, как мой собственный нож застрял и переломился у него между ребрами, а моему тогдашнему напарнику — девушке по имени Тина — пришлось вызволять меня с помощью приклада автомата.

Нож был не столь велик, каким полагается быть боевому ножу для броска на расстоянии, да его и бросать-то не было никакого смысла, потому что он был ужасно сбалансирован. Но он не привлекал внимания, и его можно было носить повсюду — я мог бы даже прилюдно подравнивать им ногти, дивя народ разве лишь своею невоспитанностью! Он был со мной весь последний год войны, а потом в течение пятнадцати лет законопослушной семейной жизни, когда я забыл, что такое пистолет, но все равно не мог заставить себя выходить на улицу совершенно безоружным. Мне ни разу не представился случай им воспользоваться, как говорится, в минуту гнева. Впрочем* такой повод может появиться в любой момент, но только не сегодня. Никакого оружия — только в случае смертельной опасности, предупреждал меня Мак.

Я поглядел в зеркало платяного шкафа и скроил рожу. Это я дразнил себя. Я положил нож в ящик, избавившись от искушения. Вы должны меня понять: не то чтобы я не доверял своей привлекательной синеволосой compadre в женском обличье больше, чем любому другому в таком деле. Переодеваясь к ужину, я навел кое-какие справки по официальным каналам, и, как выяснилось, она была той, за кого себя выдавала, и явка ее была там, где и было сказано: магазинчик готового платья под названием «Сараз Моудз».

По части посещения учебных занятий и результатов тренировочных стрельб ее достижения были просто блестящи. Ее подвергли тщательной проверке на благонадежность и идеологическую чистоту: и тут ей вполне можно было выдать сертификат качества.

То, что она провалила мою «крышу» ровно через пять минут после того, как моя нога ступила на шведскую землю, разумеется, было всего лишь неприятной случайностью, вызванной ее чрезмерным рвением. И я сгорал от желания проверить эти ее распрекрасные качества на практике. Но человек с моим опытом не может не испытывать некоторых вполне определенных чувств по поводу свидания, назначенного в полночь в освещенной телефонной будке в безлюдном парке в незнакомом городе.

Я без труда нашел эту будку. Она сияла, точно рождественская елка, на самом краю небольшой поляны. Поляна сбегала к реке, где превращалась в железобетонную набережную перед волноломом. Днем тут на травке играли детишки, а на скамейках сидели няни и родители, но теперь это место было совершенно пустынным.

Я заметил, что чуть дальше волнолом кончается и бетонная полоска набережной спускается к кромке воды. На дальнем берегу виднелись городские постройки, чьи огоньки отражались в гладкой черной воде, по которой то и дело пробегала легкая рябь, словно в напоминании о том, что это все же как-никак река, а не стоячая гавань или озеро. На другом побережье Швеции прибоя как такового нет, но проточные воды из озера Милэрен, что лежит к западу от Стокгольма, устремляются через город по множеству каналов на восток и впадают в Балтийское море.

Все это я почерпнул из туристических справочников. В таком местечке было очень удобно избавиться от трупа — впрочем, труп наверняка прибьет к одному из множества скалистых островков всемирно известного Стокгольмского архипелага или какой-нибудь скандинавский рыбак найдет его в последней стадии разложения в своих сетях. Иногда мне кажется, что я обладаю слишком богатым воображением для такой работы, как моя.

Я посмотрел на ярко освещенную телефонную будку. К ней можно было бы подойти по-разному, но существовал единственный способ, который вполне соответствовал духу моей роли. Поэтому я лихо повернул налево и зашагал прямо к будке. И ничего не случилось. Ни звука, ни тени вокруг. Доносящийся издалека низкий гул городского транспорта заглушался листвой деревьев.

Я вошел в будку и, чтобы хоть что-то сделать, достал свою записную книжку и стал искать номер телефона человека, который должен был организовать мне поездку на охоту — это был повод для ввоза мной в страну винтовки и ружья. Я истратил несколько монет, чтобы выяснить: в шведских телефонах-автоматах вы сначала бросаете монетку, а уж потом снимаете трубку с рычага. Уяснив это и набрав номер, я услышал в трубке незнакомый сигнал. Явно в этой стране телефонные гудки звучали совсем не так, как у нас. Слава Богу, что гостиничный коммутатор оградил меня от этого шокирующего открытия сразу по приезде.

Пока я слушал странный звук и гадал, что сей неамериканский инструмент еще учудит, кто-то тихо постучал снаружи по стеклу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Я вздохнул, повесил трубку, обернулся, снова глубоко вздохнул и распахнул дверь. Это была Сара Лундгрен. При тусклом освещении нестандартный цвет ее волос было невозможно различить. Волосы под небольшой твидовой шляпкой выглядели теперь просто яркими. На Этот раз она показалась мне более миловидной и женственной — после чопорной и статной Лу Тейлор. Мгновенно возникшее у меня опасение, что я открываю дверь навстречу кровопролитию или даже смерти, тут же сменилось преувеличенной радостью.

— Все чисто? — спросил я и с удовольствием отметил, что мой голос звучал ровно.

Она кивнула:

— На мой взгляд, да. Я оставила машину на том конце парка. Мы можем там поговорить.

Припаркованные автомобили нравятся мне не больше одиноко торчащих телефонных будок. Все, что надо в таких случаях, — это небольшая мина с надежным взрывателем или одна точная очередь из автоматического оружия. На свете нет такого места, о котором можно заранее сказать, что оно гарантировано от любой неожиданности. Но ведь я был простой фотограф-провинциал или, с другой стороны, предпенсионного возраста отставник, нехотя вернувшийся обратно в строй — и потому я не должен был задумываться о подобных вещах.

— Вы не спешили покончить с ужином, — сказала она, ведя меня по тропинке, не примеченной мной в темноте. Ее каблучки тихо цокали по невидимым плитам. — Вам что, пришлось заставить эту женщину рассказать всю историю ее жизни? Или вы поведали ей свою собственную? По крайней мере, вы могли бы избежать часового сидения за чашкой кофе. Вы же должны были понять — если, конечно, удосужились об этом подумать, — что я не переодевалась с тех пор, как прошлой ночью отправилась в Готенбург!

Все это было похоже на то, как если бы я опять был женат, хотя, надо сказать, Бет никогда не была такой занудой. Я вдруг подумал о том, как поживают Бет и ребятишки в Рино. Этот город — не лучшее место для детей.

— Вам не обязательно было все время сидеть у нас на хвосте, — сказал я. — Вы же так и не знали, что мы вернемся в отель.

— Разве вам известно, что я должна делать? — спросила Сара недовольно. — Да не больше, чем мне известно о том, что вам надлежит делать. Все, что я знаю, так это то, что я не должна спускать с вас глаз, пока вы здесь — по просьбе вашего начальства, подтвержденной моим начальством. Когда я получаю приказ, я ему подчиняюсь!

Я слушал ее резкий голос и цоканье ее крепеньких каблучков и мысленно отделил и то и другое от всех ночных шумов — отдаленного гула автомобилей и мягкого шепотка бродяги-ветра. И, тем не менее, звуков было больше, чем следовало ожидать. Это был не треск сломанной ветки и даже не шуршание павшего листа. Просто старый инстинкт опытного охотника подсказал мне, что мы не одни в этом ночном лесу.

Сара резко остановилась:

— Вы слышали? Мне кажется, я слышала какой-то шум.

— Нет, — удивленно произнес я. — Я ничего не слышал

Она напряженно рассмеялась.

— Я становлюсь нервной, когда устаю. Наверное, я просто перетрусила… Господи, я живу в Европе так долго, что уже говорю как британка. Ну пошли.

У нее оказался «харманн-гайа» — сексапильный «фольксваген». Других автомобилей на стоянке не было. Машина стояла на обочине широкой улицы с оживленным движением — даже в столь поздний час. Я и не думал, что до цивилизации, оказывается, было рукой подать. В это время мимо нас пронесся мотороллер. За рулем сидел парень, а аккуратненькая девушка, в бьющейся на ветру юбочке, изящно примостилась, свесив ноги на левую сторону, на заднем сиденье. Двое влюбленных. Я воочию представил себе гневную реакцию американской девушки на предложение вот так прокатиться с ветерком после того, как она пришла на свидание с кавалером, вырядившись в туфли на высоких каблуках, нейлоновое платье и белые перчатки. Парк за моей спиной безмолвствовал Кто бы ни был там теперь, он — они — стояли не шелохнувшись. И мы тоже.

— Ну же, залезайте! — сказала нетерпеливо Сара. Она уже восседала за рулем.

Я занял место слева от нее и потянул дверцу. Она закрылась мягко и тяжело, точно захлопнулась мышеловка. Сара закурила. Пламя спички вырвало из тьмы ее лицо, похожее на призрак, — изумительно красивое. Трудно было ее слушать, не видя ее лица, и думать, что она, оказывается, очень красивая женщина. Жаль, что на словах она такая строптивица!

— Хотите? — предложила она, протягивая мне пачку сигарет — возможно, в знак примирения.

Я покачал головой:

— Бросил. В фотолаборатории это мешает. Трудновато, знаете, навести резкость при фотопечати в комнате, полной табачного дыма.

— Не надо вешать мне на уши эту фотографическую лапшу, мой друг, — сказала она с коротким смешком.

— Но так уж получается, что это правда, — возразил я. — Я ведь и впрямь немало поработал с фотоаппаратом. Поэтому-то мне и поручили это дело — не забыли еще?

— Ладно, так что же вам удалось сегодня выяснить?

— Она едет в Кируну вместе со мной. Она горит желанием посмотреть на гения за работой — удостовериться, что он не забудет вставить пленку в фотоаппарат или еще что-то в таком же духе. Мы не вдавались в подробности относительно истинной причины ее стремления поехать туда. — Помолчав, я добавил: — А кто такой Веллингтон?

— Кто?

— Джим Веллингтон. Ее гость, причем явно побывавший у нее в номере не раз. Он чувствовал там себя как дома. Здоровый парень с вьющимися волосами. Оно говорит: просто знакомый. И еще говорит: очень милый.

— Американец?

— Или очень искусная подделка. Он упомянул Балтиморский клуб фотолюбителей, дав понять, что имеет «звездную» членскую карточку.

— Я наведу справки, — сказала Сара. Она достала записную книжку, подставила чистую страницу к свету уличного фонаря и, повторяя вслух, записала: Веллингтон. — Приметы?

Я перечислил.

— По ее словам, он представляет здесь некую американскую фирму по производству пластмасс.

— Что-нибудь еще можете о нем сказать?

Я покачал головой:

— Нет.

То, что Джим Веллингтон был членом одной из наших оперативных групп во время войны и однажды летел с некоего английского аэродрома через Ла-Манш, я решил пока держать при себе. Не то чтобы эта информация характеризовала его как честного и добропорядочного гражданина: многие из тех, кто рисковал своей шкурой ради торжества идеалов демократии в те далекие времена, давно нашли своему завидному мужеству и боевому опыту куда менее достойное и куда более доходное применение. Но у меня был такой материал на этого парня, которым здесь кроме меня, похоже, никто не обладал, и я не собирался бросать этот материал в общий котел, не удостоверившись, что мне он больше не нужен. В конце концов, он-то про меня молчит. И я могу оказать ему ту же услугу, если, конечно, сочту его достойным моих благодеяний.

— Что-нибудь об этой женщине? — спросила Сара.

Я вновь покачал головой:

— Очень немного. Она хорошо играет роль безутешной вдовы: озлоблена, но абсолютно беспомощна в роли суровой мстительницы, так что ей только остается отважно» создавать себе литературное реноме. Что у вас, ребята, на нее есть?

— Есть у нас вот что: их «пежо» был изрешечен пулями. Нам потом показывали этот автомобиль. Он был как сито. Отверстия были настоящие: из салона через них можно было видеть небо. Много крови в салоне. Человеческой крови — мы это проверили. Урна с прахом была захоронена потом. Отдать на экспертизу этот прах не представилось возможности, да это и не могло бы ничего доказать. Люди, с которыми мы имеем дело, в случае необходимости способны добыть нужное для кремации тело, и, как я полагаю, все трупы имеют одинаковый состав неорганических веществ. Вдова присутствовала на церемонии с повязкой на шее и со слезами на глазах. Повязка была настоящая и была наложена на настоящую рану. Что касается слез, то наш источник не может поручиться за их аутентичность. Но факт остается фактом: Гарольд Тейлор исчез как раз в тот момент, когда многие наши сотрудники разыскивали его, чтобы задать несколько вопросов — и причем исчез он там, где не должен был находиться: туда он мог добраться только при помощи людей с той стороны.

— А многие ли факты из его статьи подтвердились? — спросил я.

Она коротко рассмеялась и выпустила струю табачного дыма в ветровое стекло. Я в принципе не имею ничего против курящих женщин, но с тех пор как сам бросил курить, могу сказать, что запах духов нахожу куда более приятным, нежели запах табака.

— А что же тут можно опровергнуть, Хелм? Он изображает Каселиуса огромным мужчиной с черной бородой — этакий русский казак с раскатистым хохотом. На первый взгляд все это представляется очень неправдоподобным — слишком уж вызывающая внешность для человека, посвятившего себя разведывательной работе, но это мог быть и маскарад, к которому Каселиус прибегал от случая к случаю. В любом случае, другим описанием мы не располагаем, так что мы не можем его оспаривать. Тейлор описал организацию. Это их стандартное подразделение, так что он оказался недалек от истины. Он описал несколько типичных операций. Некоторые нам известны. Он мог узнать о них из нашего же источника. Эта информация, разумеется, считается конфиденциальной, но у него была репутация дотошного человека. Что касается других операций, то проверить, имели они место или нет, просто невозможно. Допустим, некто сфотографировал некий секретный документ, положил его на место, а негатив переслал Каселиусу — но как мы узнаем о его существовании, пока этот документ не начнет работать против нас?

— А нет ли такой вероятности, что сам Тейлор й есть

Каселиус и что он использовал столь хитроумный способ — якобы свою смерть — чтобы выйти из игры?

Сара бросила на меня хмурый пронзительный взгляд:

— Кто вам подал эту идею? Вам что-нибудь говорила эта женщина?

Я мысленно дал себе затрещину. Мне бы надо постоянно помнить, что я имею дело с женщиной, у которой склад ума спецагента разведслужбы, и не следует ставить на нее капканы. Ни один агент разведслужбы не может допустить возможности, что кто-то в состоянии до чего-то додуматься самостоятельно. Любая информация, которой он обладает, когда-то содержалась в «утечке», осуществленной другим агентом — скорее всего, тем, кому следовало бы держать язык за зубами, а посему такого болтуна следует выявить и строго наказать. В этом плане мозг разведчика работает в точности как мозг агента службы безопасности. Когда имеешь дело с сотрудниками разведки или службы безопасности, надо придерживаться одного правила: не умничать, они не признают существования мозгов в чужих головах.

— Да что ей говорить? — сказал я. — Это ведь и так вполне очевидно, не так ли?

— Уж не знаю, насколько это очевидно, — сказала она, закусив губу. — Мы, разумеется, обсуждали такой вариант. Очень занятно, что вы заговорили об этом сразу же после столь долгой беседы с… Так что, миссис Тейлор сама подбросила вам эту идею — может быть, в косвенной форме?

— Нет, уверен, что нет, — настаивал я. — Я все это сам придумал.

— Ну, должна вам сказать, — продолжала она, все еще не удовлетворившись моим объяснением, — что мы, конечно, не относимся серьезно к такому варианту, но мы уже долго отслеживали его перемещения за последние несколько лет и проверяли, нет ли совпадений между его поездками и местом проведения операций, в которых был замешан Каселиус. Тейлор в последние годы довольно много разъезжал — он работал над статьями для нескольких журналов. Он считался известным американским журналистом, и у него повсюду было много знакомых. Знаете, в наши дни распространяется много антиамериканской пропаганды в Европе, но вместе с тем в правительствах многих стран есть высокопоставленные чиновники, которые готовы сказать американскому журналисту то, чего они никогда не скажут кому-либо другому. У них у всех есть своя корысть, и все они надеются, что дядюшка Сэм польстится на них, стоит им только создать себе хорошую рекламу. Можно догадываться, что у Тейлора просто был нюх на таких людей: И еще, насколько я могу судить, этому бонвивану доставило бы немалое удовольствие выставить самого себя супершпионом — да еще вдобавок ко всему с казацкой бородой и оглушительным хохотом — как раз накануне своего инсценированного убийства и бегства на ту сторону. Это было бы вполне в духе его странного чувства юмора.

В ее голосе звучали нотки неодобрения. Ясное дело, она терпеть не могла юмористов-бонвиванов.

— Ну, разумеется, вовсе не обязательно, что Каселиус — это Тейлор, — сказал я. — Может быть, он просто работал на него, а потом решил, что дело принимает опасный оборот и что пора смываться к боссу под крылышко. Но вот как ему удавалось все это скрывать в течение стольких лет от жены?

— Вам это представляется невероятным, не правда ли? — сказала Сара. — И, тем не менее, ее подстрелили, это несомненно. Кроме того, мы же не знаем, как жили супруги Тейлоры. Известно, что мужья очень скоро устают от своих жен, тем более, когда те узнают о них слишком много.

— Да, но она до сих пор считает, что он спас ей жизнь, — сказал я. — Или, во всяком случае, она так утверждает. А это может означать, что один из них двоих великий актер. Так, ну давайте подведем итоги. Мы можем отнестись к статье Тейлора с двух точек зрения. С одной стороны, это все чистая работа, но Тейлор просто, на свое несчастье, слишком много раскопал — как, мы не знаем, — и допустил большую ошибку, опубликовав эту статью. Поэтому его заманили в ловушку и прикончили, чтобы не дать ему растрезвонить по всему миру то, о чем он умолчал в первой своей статье и о чем мог написать в следующей. Его жена случайно осталась жива и ее отпустили после довольно длительного «обследования», в ходе которого они выяснили, что ей ничего не известно и она не представляет опасности.

— Да, — согласилась Сара. — Это может быть так. В таком случае вы попросту теряете с ней время.

— Она неглупая девушка, — сказал я. — Мне приходилось терять время в куда более скучных компаниях. — Женщина, сидящая рядом со мной, недовольно завозилась: может быть, она восприняла мое замечание как личное оскорбление. А я бодро продолжал: — Другая же вероятность заключается в том, что Тейлор и есть Каселиус или работает на него, а его статья своего рода дымовая завеса, которую он напустил, когда решил, что персонажу по имени Гарольд Тейлор, американскому журналисту, пришла пора патетическим образом покинуть сцену. В этом случае, само собой, статья эта не стоит и бумаги, на которой написана. А что с женой? Пытался ли он убить ее, чтобы заткнуть ей рот, или, может быть, он просто устроил чудовищную пальбу, чтобы его смерть в ее глазах выглядела правдоподобной. И при этом одна пуля случайно угодила в нее. В таком случае она опять-таки невинна и мы теряем с ней время. А может быть, она с ним в сговоре, может быть, она послана им для выполнения какого-то злодеяния — ведь он теперь не рискует здесь появляться. Тогда как вы можете объяснить ее ранение?

— Пластическая операция, — сказала Сара.

— Ну, тогда она должна любить этого парня безумно, коль скоро решилась до конца своих дней ходить с этим шрамом на шее и говорить мужским баритоном.

— Ну, может быть, хирурги пообещали ей, что, когда задание будет выполнено, они вернут ей первозданный вид, — сказала Сара. — Как бы там ни было, женщины ради мужчин совершают странные поступки.

— И мужчины ради женщин! — поправил я ее. — За сим наш урок моральной философии на сегодня завершен, не найдя логического завершения. Не соблаговолите ли вы сделать какие-нибудь заключительные замечания, прежде чем мы объявим нашу конференцию закрытой?

— Нет, — покачала она головой и насупилась. — Нет, но… Послушайте, Хелм…

— Да?

— Если вы найдете Каселиуса… — ее голос угас.

— Да?

Она глубоко вздохнула и повернулась ко мне.

— Прежде чем вы… Прежде чем я окажу вам помощь, я должна знать ваши намерения… Собираетесь ли вы вывезти его в Штаты, или вы просто сдадите его шведским властям?

Я удивленно взглянул на нее:

— Дорогая, это же вас совершенно не касается. Я получил приказ. И давайте оставим эти разговоры. — Потом я нахмурился и добавил; — Какая вам разница? Вы что, положили глаз на этого таинственного незнакомца?

Она надменно вскинула голову:

— Вы грубите! Но…

— В зависимости от его ценностей для другой стороны, — продолжал я, — которая, как я слышал, измеряется двумя бронетанковыми дивизиями или же эквивалентному числу полностью снаряженных ракетных баз, так вот, вы же сами сказали, что он несет ответственность за смерть нескольких ваших коллег, не считая гибели — или исчезновения — Гарольда Тейлора.

— Я не несу моральной ответственности за Каселиуса, Хелм, — сказала она холодно. — Я морально ответственна только за себя.

— Отлично, дорогая, тогда…

— Вас послали, чтобы убить его, не так ли? В этом заключается ваша работа — загнать человека, точно дикого зверя, в западню и уничтожить. И мне предлагается… Я должна помогать вам в выполнении вашего задания.

— Продолжайте, — подбодрил я ее, когда она замолчала.

— Я работаю в разведке, — сказала она. — Да будет вам известно, мистер Хелм, что я — шпион, а это, я бы сказала, не слишком уважаемая профессия, но моя работа заключается в сборе и анализе информации. Я не выступаю в качестве гончей для охотников за черепами. Даже при том, что вы не кажетесь мне особо удачливым охотником, все равно… Факт тот, что… — Пепел с сигареты упал ей на платье, и она, явно раздраженная этим досадным происшествием, быстрым движением руки смахнула его на пол и вновь обратила все свое внимание на меня. — Там есть человек по имени Мак. И есть организация, которая нигде не фигурирует под своим официальным названием, но ее именуют «группа ликвидации», или «группа У». «У», мистер Хелм, значит: «убийство».

Такое я слышал впервые. Наверное, это придумал какой-то башковитый шутник, который работал у них много времени спустя после войны.

— Я вас внимательно слушаю, дорогая, — сказал я. — Что же дальше?

Она подняла голову:

— Не называйте меня «дорогая», черт побери! Вы знаете, откуда у меня эта информация? Не с нашей стороны — с их! Уже многие годы мы выслушиваем подлую пропаганду об американской «Mordgruppe» — слышим, посмеиваемся и опровергаем все эти домыслы, как можем, убежденные, что это всего лишь их неуклюжие потуги оправдать существование собственного континента наемных убийц. Помню, я была еще в парижской резидентуре и сама хохотала от души, когда кто-то на полном серьезе спрашивал у меня, не знаю ли я о таком Маке в Вашингтоне, которому стоит только указать пальцем на человека — и через некоторое время находят его труп. «Дорогой мой! — отвечала я в таких случаях, хихикая. — Неужели вы и впрямь думаете, что мы так работаем?». Но ведь именно так мы и работаем, не правда ли?

— Закончите ваш рассказ, Сара, — сказал я. — Давайте не будем тратить время на риторические вопросы.

— Когда нас предупредили о вашем прибытии, я сразу поняла: что-то тут не так, — продолжала она. — Хелм, разве мы растеряли все наши идеалы? Неужели им и впрямь удалось низвести нас на свой уровень? Неужели мир просто расколот на два враждебных лагеря, между которыми не существует никаких моральных барьеров? Мне просто было необходимо взглянуть на вас — вот почему я поехала в Готенбург, хотя это было грубейшим нарушением правил… Мне надо было посмотреть, что за человек… Нет, я не буду с вами работать, Хелм. Я помогла вам как могла. И теперь…

— И теперь — что?

— Неважно. Вы, конечно, можете подать официальную жалобу по своим каналам. Вы даже можете попытаться снять меня с должности.

Не беспокойтесь, — сказал я и нащупал ручку дверцы. — Ни о чем не беспокойтесь, Сара. Продолжайте заниматься сбором и анализом важной информации… А я, пожалуй, вернусь в отель. И, пожалуй, лучше пешком — ибо ушел я именно пешком…

— Хелм, я…

— Что?

— Не смейтесь надо мной из-за того…

— Я и не собираюсь над вами смеяться, дорогая. Я уважаю все ваши тонкие чувства, все до единого.

— Разве вы можете понять, что я чувствую?! Неужели я не могу раскрыть вам глаза на то, как все это дурно?

Моя жена задавала мне те же вопросы. Она хотела, чтобы я понял ее чувства — и я все очень хорошо понимал. Она хотела раскрыть мне глаза на то, как все это дурно, — и я все видел. Все видят, что дурно в мире, и все только об этом и говорят — точно до сих нор не замечали, — но никто не может дать никакого практического совета, как сделать мир лучше. Когда-нибудь придет день, и мы будем питаться одними химикалиями и перестанем убивать животных. А пока мы жрем мясо и воспринимаем мир таким, каков он есть. По крайней мере, некоторые из нас.

— Спокойной ночи,' Сара, — сказал я, вылезая из машины.

Уже на ходу я краем глаза заметил светящуюся арочку в воздухе: это она выбросила из окна сигарету. За моей спиной захлопнулась дверца. Крошечный фольксвагеновский двигатель заурчал и резко заглох. Я услышал его приглушенный всхлип. А потом на меня кто-то бросился из тьмы и сбил с ног.

Бей только правой и молча зализывай раны, как и подобает мужчине, говорил мне Мак, и, слава Богу, мне хватило ума оставить нож в номере. Наступил тот замечательный момент, когда у меня сразу возникло искушение пустить его в ход. Нет лучшего оружия, чем нож, когда на тебя в кромешной ночи напали трое. Но ножа у меня не было, и предполагалось, что я не владею ни дзюдо, ни карате. А по мне, драка на кулаках — это просто детская забава. Я слегка наподдал одному из них коленом, надеясь, что тот примет мое движение за случайную конвульсию, и сбил в кровь костяшки правой о челюсти двух других. Бил я смачно.

Потом меня подхватили под руки, а еще двое уже выволокли Сару из машины и тащили по тротуару к нам.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Нас поволокли через рощу обратно к поляне, освещенной струившимся из телефонной будки светом, фонарями вдоль набережной и бледной желтизной неба — такого цвета бывает небо во всех больших городах мира. Звезды казались бледными и далекими. Я вспомнил: дома, в Нью-Мексико, они кажутся куда ближе.

Впрочем, не могу сказать, что я очень испугался. Мы просто преодолели первое препятствие. Если в их планы входило убийство, подумалось мне, то я уже давным-давно был бы трупом. Когда-то, учитывая тогдашние обстоятельства, мне приходилось рисковать жизнью по-настоящему, но это все было уже в прошлом. Теперь же мы просто забавлялись, как дети. Мне только следовало держать в уме нехитрые правила игры — и все будет в порядке. Ну, относительно в порядке. Не думаю, что нормальному человеку очень бы понравилось быть избитым в глухую ночь.

Те трое вновь принялись за меня. Действовали они как дрянные любители. Я получил пару-тройку тумаков, мне рассекли губу и, кажется, поставили фингал под глазом, а упав, я порвал себе штанину. Хорошо еще, что у меня хватило ума оставить приличный костюм в гостинице. Нападавшие милостиво предлагали мне себя, сильно раскрываясь в предвкушении моего очередного удара. Я не собирался их разочаровывать и свирепо махал кулаками. Эти ребята оказались крепкими. Они смело нарывались на хуки, каждый из которых мог оставить их калеками на всю жизнь или убить — и всякий раз я умудрялся выходить из клинча, делая нырок головой и уклоняясь корпусом влево или вправо, точно персонаж телевизионного бурлеска «Драка в салуне», и они валились на меня сверху кучей-малой, после чего все начиналось по новой.

Я видел Сару, зажатую как в тисках, между двух сторожей, — сначала она вырывалась и выкрикивала мое имя, умоляя их прекратить побои, а потом уже просто стояла, обессиленная, обмякшая, и вдруг совсем по-женски начала приводить себя в порядок, поправляя прическу и застегивая верхние пуговки «а платье. При этом она взирала на все происходящее с неподдельным ужасом.

Я долго искал глазами снайпера. Наконец я подметил его за будкой среди деревьев: темная человеческая фигура, в руке поблескивает оружие. Он следил за моими кульбитами явно критическим взором.

Можно не сомневаться, что они будут очень тщательно тебя проверять, пока не удостоверятся в твоей полнейшей безвредности, предупреждал меня Мак, и теперь я проходил вступительный экзамен. Самое удивительное — и обнадеживающее — заключалось в том, что я им все еще был не безразличен. Даже если у них и не было на меня ничего, — что сомнительно, — уже то, что они застукали меня здесь с Сарой, местным агентом дяди Сэма, было вполне достаточной информацией обо мне. Моя личина придурковатого фотографа-дилетанта была безжалостно сорвана. Но мне казалось, что я еще могу сойти за придурковатого агента разведслужбы — на что было совсем мало надежды, — хотя Мак именно это и имел в виду, когда придумывал для меня туфтоватую служебную характеристику. Этим людям я явно был нужен для чего-то. В противном случае — почему они меня просто не убили или просто не махнули на меня рукой?

Но они упрямо проверяли американца-фотографа. Именно поэтому, вне всякого сомнения, они и приволокли его сюда: при свете этого сомнительного субъекта можно было получше рассмотреть или легче было пристрелить, если возникнет такая необходимость.

Им очень хотелось хорошенько меня отделать, унизить, вывести из себя — в надежде, что если я ломаю комедию, то рано или поздно у меня лопнет терпение и я проявлю себя как куда более опасный тип, чем пытаюсь казаться со стороны. И в этом случае, как можно было предположить, мои обидчики тут же бросятся в спасительные заросли, а скрывающийся за деревьями парень быстро уладит конфликт со мной, пустив в ход свою косилку…

Теперь они осыпали меня оскорблениями по-шведски, тестируя мои лингвистические способности, и продолжали кружиться вокруг меня в нескончаемом танце с кулаками. Слова, которые мне удалось разобрать, не были особенно приятны для моего уха. Впрочем, надо очень хорошо разбираться во всех тонкостях иностранного языка, чтобы по достоинству оценить наиболее эзотерические богохульства. Эти словосочетания в пору моего невинного детства в Миннесоте не оскверняли моего детского слуха и не фигурировали в списках лексического минимума, которые мне вменялось зазубривать в недавнем прошлом, хотя преподаватель практического курса разговорного языка мог бы привлечь мое внимание к подобным нюансам…

И вдруг все кончилось — они просто повисли на мне. Но уж если бороться, так до победы, как говорят британцы, и я еще сделал несколько прыжков вокруг своей ос, попытался высвободить руки и проигнорировал возможность ударом кулака переломить голень парню, маячившему справа от меня.

— Ах вы сволочи, — прохрипел я, — ах вы сволочи вонючие! Это что же такое вы делаете, а? Я американский гражданин!.. — ну, дальше можете сами вообразить мой злобный монолог. Мне-то тут гордиться нечем. Но скоро я сбился, и мы просто стояли и, тяжело дыша, смотрели друг на друга.

И тут из рощи за телефонной будкой раздался мужской голос.

— Forsok med kvinna!

Я резко развернулся в его сторону, точно его присутствие здесь было для меня полнейшей неожиданностью. Сказал он вот что: «Теперь займитесь женщиной». Настала пора бросить им кость, и я заорал:

— Кто бы вы ни были, не трогайте ее! Она не имеет никакого отношения…

— К чему, Хелм? К невинной фотосъемке для американского журнала? — засмеялся снайпер. — Да перестаньте, мистер Хелм! Не обижайте нас. Мы прекрасно знаем, кто она. И мы знаем, кто вы и что вы здесь делаете… Так, выходит, вы все же понимаете по-шведски?

— Вы вообразили о себе невесть что! — буркнул я свирепо. — Тогда окажите любезность — если я доберусь до вас…

Тот, что стоял слева от меня, врезал мне по губам. Тот, что прятался за деревьями, сказал:

— Это маловероятно, мистер Хелм. Даже при том, что, насколько я понимаю, вы проделали долгий путь, чтобы найти меня. Уверяю вас, если вы протяните свои лапы к Каселиусу, это для вас ничем хорошим не кончится. Совсем даже наоборот.

По роли мне полагалось теперь яростно вырваться из рук похитителей и броситься на него, хотя было не вполне ясно, чего я мог добиться, с голыми руками бросившись на его автомат. Но и это было в духе хорошего телевизионного боевика, который мы тут с таким блеском разыграли. На самом деле у меня у меня не было ни малейшей надежды приблизиться к нему хотя бы на шаг, и я не собирался предпринять сколько-нибудь серьезную попытку. Во-первых, я вовсе не был уверен, что скрывавшийся за деревьями человек и есть тот, за кем я охочусь, и, во-вторых, быть пристреленным или тяжело раненным в ходе этой буффонады вовсе не входило в мои планы.

— Ну погодите! — заорал я, заставляя себя подавить гнев, — наберитесь терпения, мистер Каселиус! Сегодня ваша взяла, но лучше бы вам закончить с этим сразу и разделаться со мной сейчас, иначе когда-нибудь, когда у вас не окажется ни этого автомата, ни армии помощников…

Тут один из них ударил меня сзади по затылку. Невидимый снайпер резко отдал команду на непонятном мне языке. Один из похитителей отделился от группы, а двое остались стоять, крепко держа меня за руки. Третий зашагал к Саре, которая испуганно метнулась назад, но оба ее сторожа вцепились в нее мертвой хваткой. Когда третий приблизился к ней, охранники подтолкнули ее к нему навстречу. Он быстро отошел в сторону, выставив ногу, и она, споткнувшись, упала плашмя на траву, обнажив изящные ножки и комбинацию. Я выкрикнул что-то бессвязное и нелепое и, высвободившись из цепких рук своих сторожей — на этот раз они позволили мне это сделать, — бросился защищать ее от очередного надругательства.

Двое двинулись мне навстречу, и я вновь получил отличную возможность нанести им телесные повреждения. Я проигнорировал это предложение, возобновив яростную атаку в ковбойско-кулачном стиле. Не сомневаюсь, на свете есть немало людей, которые много могут добиться с помощью своих кулаков — к примеру Джо Луис. Но я предпочитаю ввязываться в драку, вооружившись свежеиспеченным пирогом или добросовестно приготовленным гамбургером. Кулаком невозможно нанести ощутимый урон — по крайней мере, я не способен на такое. И когда бьешь кого-то кулаком, черт побери, костяшки пальцев потом ой как болят! Но сегодня я играл роль буйного американца, чуть что пускающего в ход кулаки, и у нас получился впечатляющий бой над распростертым телом Сары Лундгрен. Где-то к середине раунда она кое-как поднялась на ноги и попыталась было убежать, хромая (в темноте она потеряла одну туфлю на высоком каблуке), но была тотчас поймана одним из зрителей, наблюдавшим за ходом нашего поединка.

Меня снова скрутили — держать меня опять пришлось двоим: в эту ночь я превратился в разъяренного тигра, — а тем временам человек, преградивший Саре путь к бегству, передел ее двум другим сторожам, которые оттолкнули ее обратно к нему. Он «зевнул» — она рухнула, споткнулась о бордюр тропинки и неловко села на камни. Они засмеялись, подтрунивая надо мной и приглашая прийти к ней на помощь, а сами подняли ее и начали перебрасывать друг другу, пока она не упала, рыдая, к моим ногам.

Я отчаянно боролся со своими конвоирами. Я осыпал их проклятиями на английском, потом перешел на испанский. Я наградил их и парой шведских ругательств. Потом удостоил яркими эпитетами на привычном мне еще со времен войны французском и немецком. Я себя выдавал не таясь. Будучи фотографом-дилетантом, я не мог знать всех этих ругательств на иностранных языках. Но моя «крыша» и так уже разлетелась в клочья, и разворачивающийся на моих глазах ужасный спектакль буквально сводил меня с ума.

Само собой, эта женщина ничего для меня не значила. Я ей ничем не был обязан, у меня не было причин питать к ней теплые чувства, но зато были некоторые основания испытывать к ней неприязнь. Конечно, если бы я хоть на секунду мог подумать, что после сегодняшней ночи она будет искалечена, ранена или даже убита, все было бы иначе. Но мы же просто играли в бирюльки, и все это, несомненно, было просто детской возней — вроде той, что затеял с ними я — только, может быть, чуточку в более щадящем режиме. Они мутузили ее, и это выглядело страсть как жестоко, но я заметил, что ни один из них ни разу ее по-настоящему не ударил и не причинил ей боли. И между взрывами ругательств, и в краткие мгновения передышки я наблюдал за ее истязанием с каким-то клиническим интересом хирурга и, допускаю даже, с неким извращенным удовольствием.

То есть меня-то эти добрые люди совсем не щадили. И если фигура истерзанного покорного мученика внушает возвышенные чувства, то в надменно-щеголеватом мечтателе, которому дали по носу, всегда есть нечто комичное. Вид Сары Лундгрен — этого воплощения строгих моральных принципов, которая на дух, видите ли, не переносит насилия и кровопролития, — без шляпки и без туфель, перепачканной влажной землей и глиной, в своем дорогом костюме с оторванными пуговками и треснувшими швами, с содранными в кровь коленками, проглядывающими сквозь дыры на чулках, — так вот вид Сары Лундгрен, которая, тяжело дыша, уворачивалась от своих мучителей, не вызывал во мне ни чувства негодования, ни сочувствия, в особенности когда я был почти уверен, что она непосредственно участвовала в разработке плана сегодняшнего аттракциона.

Как я уже сказал, наведя о ней справки, я был готов доверять ей не меньше, чем кому-либо другому, но на за-

Дании я все же предпочитаю не доверять никому. Она выдала меня, проехав за мной через всю страну. Она устроила встречу именно здесь, в таком глухом месте, в такое глухое время — и подала им сигнал, выбросив из машины сигарету, как только я собрался уйти. То, что столь привлекательная, хорошо одетая женщина сознательно может организовать свое превращение в пугало огородное, свидетельствовало об ее достойном восхищения хладнокровии; но, подставив меня, она, естественно, захотела разыграть спектакль достаточно правдоподобный, чтобы рассеять все мои сомнения относительно нее.

Я не мог понять ее тайных мотивов, но она, без сомнения, убедила себя, что делает все это ради блага человечества — все они так считают, начиная аж с Иуды, который за все и поплатился, потому что брал наличными, — но она-то обошлась всего-то несколькими царапинами да синяками, легким унижением и испорченным костюмом, приобретенным ею, вероятно, со значительной скидкой в своем же собственном магазине.

Все изменилось лишь по одному слову, произнесенному опять на неизвестном мне языке человеком за деревьями. Трое отступили, оставив Сару лежать на траве там, где она и рухнула тихо плача, — патетическая аллегория отчаяния и изнеможения. Ее костюм разъехался на две части, собравшись в гармошку на бедрах и под мышками, отчего она казалась полуголой. И теперь вдруг ее растерзанный вид больше не производил комичного впечатления. Она ведь была женщиной, а мы, — мужчины, и мне захотелось, чтобы она немедленно прекратила весь этот балаган, села, застегнула блузку и жакет и переместила юбку на подобающее место.

Человек за деревьями отдал еще одну команду. Мои телохранители отволокли меня на несколько футов в сторону, а те, что стояли поодаль, бегом направились к нам. Сара перестала плакать и встала, да так поспешно, что даже если бы до сих пор у меня относительно нее не возникло никаких сомнений, теперь-то уж я бы точно понял, что все случившееся — чистейшей воды фарс.

— Нет! — сказала она.

Она смотрела на темнеющие деревья за телефонной будкой. Мизансцена резко переменилась. Мы достаточно порезвились и подурачились, изображая бокс под открытым небом, ио не могут же игры продолжаться до бесконечности. Когда-то приходится и взрослеть.

До моего слуха вновь донесся приглушенный шепот движения на стокгольмских улицах. Звезды казались теперь дальше обычного. Фигурка посреди поляны сделала торопливое, очень женское движение рукой, чтобы пригладить растрепавшиеся волосы и привести в порядок перепачканную одежду. На неверных ногах она двинулась к темному силуэту в роще, с мольбой протягивая к нему руки.

— Нет, — шептала она. — Пожалуйста, не надо… Ты этого не сделаешь!

Ответом ей был выстрел.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда прозвучал выстрел, я, вырвавшись из объятий своих сторожей, бросился на землю. Помочь ей я ничем не мог. С такого расстояния он бы не промахнулся. И я понял, что буду следующей его мишенью. Я пополз к скамейке, надеясь найти там укрытие. Ни одна пуля не достигла меня. Через некоторое время я понял, что оказался в глупейшем положении; лежу совершенно один, не считая неподвижного тела в траве. Все остальные участники спектакля покинули сцену.

Не было ни ярких прощальных речей, ни угроз, ни обещаний, ни леденящих кровь ультиматумов — только короткая одиночная очередь из автомата и топот ног за деревьями. Я услышал, как вдали взревел мотор и отъехала машина. Я выпрямился и пошел к ней. Она, конечно, была мертва. Мне надо было сматываться отсюда, пока не прибыла полиция, привлеченная стрельбой, но я стоял и смотрел на нее. Это было не особенно-то приятное зрелище.

Не то что ее смерть резко изменила мое мнение относительно ее участия в событиях этого вечера. Я по-прежнему считал, что она предала меня. С ней же, в свою очередь, тоже сыграли двойную игру. Но теперь это уже не имело никакого значения. Сейчас имел значение лишь тот факт, что несколько минут назад я, посмеиваясь про себя, смотрел, как ее чихвостили и унижали, получая от этого удовольствие. Уж больно я был взбешен ее напыщенной болтовней об убийствах и моральной ответственности…

Стокгольмские полицейские расхаживают с саблями трехфутовой длины. На свое счастье, я вскоре увидел одну такую. Это мужественные ребята. Заслышав автоматную очередь во тьме, они готовы ринуться на звук выстрелов, вооруженные всего-то лишь метровым стальным клинком. Что ж, в мире полно отважных мужчин. Мой опыт показал мне, что трусы находятся в меньшинстве. В ряде случаев и я проявлял мужество. Хотел бы я оказаться не прав.

Когда мимо пробежал вооруженный саблей офицер, я выскользнул из своего укрытия и поспешил обратно в отель. К парку уже съехалось множество казенных автомобилей. Сирен не было слышно. Вместо воя сирен они, точно музыкальные ослики, издавали тонкий блеющий звук. Где-то я читал, что в этой стране сирены используются только во время воздушной тревоги. Неплохая идея, если подумать. У нас в Штатах, когда слышишь далекий вой сирены, никогда не знаешь, то ли это пожар на пустыре, то ли мальчишка дует в полиэтиленовый пакет, то ли межконтинентальная баллистическая ракета с водородной боеголовкой падает прямехонько на центральную площадь.

Я прошел к себе в номер, не встретив по пути никого, кто мог бы заметить мои порванные брюки или путающее выражение моего помятого лица — по крайней мере, мне оно представлялось мрачным и пугающим. Я не выпил по тому случаю. Я вообще никак не отпраздновал это событие. Я просто принял горячую ванну, проглотил две таблетки снотворного и отправился в кровать. Я был всего лишь отставником, которого вернули в строй и который оказался слишком стар для успешного применения. Если кому-то пришло бы в голову убить меня во сне, он мог бы сделать это без труда.

Спал я плохо, невзирая на снотворное. У меня перед глазами стояла худенькая растрепанная женщина с яркими волосами, казавшимися в сумерках светлыми: она протягивала руки к темной человеческой фигуре в роще, моля о пощаде. Потом пришел другой сон. На меня напали со всех сторон, сбили с ног и прижали к земле; я уже задыхался под тяжестью их тел… Я резко открыл глаза: комната была залита светом дня. Надо мной склонился какой-то мужчина. Он прижал свою руку к моим губам.

Мы молча смотрели друг на друга почти в упор: нас разделяло расстояние не больше фута. Это был довольно импозантный и даже красивый мужчина, с густыми аккуратно причесанными черными волосами, начинавшими седеть на висках. Еще я заметил небольшие черные усы. Когда я виделся с ним в последний раз, усов у него не было, не было и седины, а рука находилась в гипсовой повязке.

— Ты действуешь неаккуратно, Эрик, — прошептал он, убирая руку. — Крепко спишь. И тебя по-прежнему мучают ночные кошмары.

— Не понимаю, зачем они вообще дали мне ключ от этого номера, — сказал я, — если каждый кому не лень может спокойно входить и выходить. Закатай-ка левый рукав.

Он засмеялся.

— Ах, так мы еще и шутить намерены. Это же была правая, ты что, забыл? — он начал снимать пальто.

— Привет, Вэнс, — сказал я. — Не надо раздеваться, Я тебя узнал.

Я сел, стряхнул остатки сна, потом прошел в ванную и пустил горячую воду. Из чемодана я достал банку растворимого кофе и пластмассовую чашку. Я насыпал кофейный порошок в чашку и снова пошел в ванную налить воды. Вода была достаточно горячей. Я присел на кровать и стал пить кофе, не предлагая Вэнсу. Я же его не приглашал. Если его мучила жажда, он мог бы принести свой кофе или, по крайней мере, свою чашку.

— Только не кури, — попросил я, когда он достал пачку сигарет. — Я сам не курю, и горничная может поинтересоваться, отчего это все шторы провоняли дымом.

Он усмехнулся и закурил.

— Они решат, что это твоя подруга. Та, с неописуемыми волосами.

Я встал, выбил сигарету из его пальцев и наступил на нее каблуком.

— Я же сказал: не кури!

Он взглянул на меня:

— Полегче, Эрик.

— А я тебя в бараний рог скручу, Вэнс, — сказал я. — Я всегда мог это с тобой проделать.

— Это не доказано, — сказал он тихо. — Как-нибудь надо попробовать. Но не здесь и не сейчас.

Я снова сел на кровать и допил свой уже вполне остывший кофе.

— Извини, амиго, — сказал я. — У меня была тяжелая ночь, и дым меня нервирует. Кроме того, я не настроен иронизировать по поводу этой дамы. Она, знаешь ли, мертва.

— Мертва? — он нахмурился. — Перестрелка в парке?

Я кивнул, а он спросил:

— И кто ее? Ты?

— Почему ты так думаешь?

— Я пришел, в частности, предупредить, чтобы ты ей не особенно доверял. Естественно, мы не могли послать тебе такую информацию по официальным каналам. Похоже, что ее отдел тайно расследует факты, содержащиеся в нескольких «телегах» на нее, о чем они совсем недавно поставили нас в известность.

— Могу засвидетельствовать, что «телеги» эти соответствуют действительности, — сказал я. — Но подстрелил ее наш объект. По крайней мере, он назвался его именем, а теперь я склонен думать, что на самом деле это был Каселиус. К сожалению, он не позволил взглянуть на себя при свете, и мне кажется, что он изменил голос, когда разговаривал со мной… Это была игра в кошки-мышки, Вэнс. Гнусно все это. Они предоставили ей возможность организовать собственные похороны, они предложили ей поучаствовать вместе с ними в душераздирающем действе, где ей была уготована главная роль, и заставили ее до самого последнего момента считать, будто она им помогает меня дурачить. А потом они ее убили. Он ее убил

Это была большая шутка, и тот, кто ее придумал, наверное, ужасно хотел там лично присутствовать и посмеяться. Потому-то я и думаю, что это был сам Каселиус. Он бы не стал разыгрывать столь важное представление для кого-то постороннего. Он бы не отказал себе в удовольствии присутствовать там лично, своими руками ее прикончить и увидеть ужас в ее глазах в тот момент, когда ей стало ясно, как жестоко ее облапошили.

Помолчав немного, я продолжил:

— Думаю, он убил ее потому, что она выполняла свою функцию, а он не хотел рисковать, оставив в живых свидетеля, который может заговорить. Утром я отправляюсь в Кируну вместе с вдовой Тейлора. Окажи мне услугу — проверь двух людей.

— Постараюсь

— Одного я не знаю. Но она сказала, что собирается замуж по завершении срока ее здешнего пребывания, и мне кажется, что осиротевший жених требует от нас некоторого внимания. Кто-то забил ей голову высокими идеалами, чтобы с их помощью воспользоваться ее услугами. Другой в настоящее время называет себя Джим Веллингтон. У меня нет доказательств существования какой-то связи между ним и Лундгрен, но он знаком с Тейлор. Возможно, тебе удастся обнаружить какую-то связь. И берегись: он прошел огонь и воду. Он не наш, но как-то я летел с ним в одном самолете через Ла-Манш с английского аэродрома — дело было в конце сорок четвертого или в начале сорок пятого. Кое-кто из той группы провалился, а кое-кто даже перебежал на другую сторону. Возможно, он один из них. Мне неизвестно, что из одежды он предпочитает, но могу дать тебе приметы, а Мак сумеет установить дату того Полета и поднять архивы, чтобы установить, кто был мой попутчик. Скажи ему, что это был налет на тюрьму в Сент-Алисе. В мою задачу входила нейтрализация коменданта ударом приклада за пять минут до взрыва тюремных ворот. Коменданта я взял, но кроме меня там никого больше не оказалось, как оно обычно и бывало в этих чертовых совместных операциях, и я едва унес ноги…

Черт, что-то я разболтался. Наверное, это меня от перевозбуждения понесло. Она ничего собой не представляла, Вэнс. Обычная симпатяшка в шикарных тряпках с потугами на интеллект и моральные принципы, жить в соответствии с которыми у нее просто не хватило мозгов. Одна из тех глупышек, которых в два счета могут обвести вокруг пальца хитрованы, умеющие вешать на уши таким дурочкам гуманистическую лапшу. Но мне почему-то не по душе то, как она умерла, амиго. Мне очень не по душе, как она умерла.

— Не бери в голову, друг Эрик. В нашем деле, если даешь волю эмоциям, все из рук валится.

— Это пройдет, — сказал я. — Просто сегодня у меня была легкая встряска. Точно взглянул случайно в зеркало, и рожа парня, которая там отразилась, мне страшно не понравилась. А что касается Каселиуса…

— Нет, лучше тебе успокоиться, — сказал он. — Тебе придется несколько повременить с утолением жажды мести.

— Как это понять?

Он полез в карман пальто.

— Это просто смешно, Эрик. Это просто смешно.

— Я допускаю, что все это может вызвать весьма разнообразные чувства, но что-то я не заметил пока ничего смешного.

— Я пришел еще и вот почему, — продолжал он. — Я получил депешу от главного церемониймейстера. — М.К., — засмеялся он. — От Мака. Шутка.

— Мне все еще не до шуток.

— А это и не шутка, — он передал мне сложенный листок бумаги. — Прочти и сам посмеешься. Я бы мог изложить тебе суть дела, но лучше ты сам это расшифруй — тогда от тебя не ускользнут прелести прозаического стиля Мака.

Я взглянул на него, потом на листок бумаги. Я отнес листок к письменному столу у стены и начал корпеть над ним. Вскоре сообщение, переписанное обычным человеческим языком, лежало передо мной. Сообщению предшествовал мой кодовый номер и код для наших связников. Сообщение было передано из Вашингтона, округа Колумбия. Текст гласил:

«Донесения женщины-агента в Стокгольме кое у кого вызвали серьезные случаи медвежьей болезни местного значения. Временно, как мы надеемся, твои инструкции меняются. Ты должен по возможности точно установить личность объекта, но повторяю: не выполняй прочие пункты ранее полученных инструкций. Найди его, держи его в поле зрения, но, смотри, чтобы ни один волос не упал с его милой головки. Осознай всю трудность задания и войди в наше положение. Изо всех сил стараюсь излечить здешних больных (см. выше). Будь готов к сигналу начать атаку, но ни при каких условиях ничего не предпринимай, пока не получишь сигнал. Повторяю: ни при каких условиях. Это приказ. Это приказ. Никакой самодеятельности, черт тебя побери, или нам крышка.

С любовью, Мак».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда я приехал в аэропорт, Лу Тейлор уже нетерпеливо дожидалась меня. Я приехал на такси, потому что после беседы с Вэнсом заснул и не успел к рейсу на автобусе-экспрессе.

— Я уже начала думать, что вы опоздаете, — сказала она, и, оглядев меня внимательно, добавила: — Господи, что с вами стряслось?

Моя. порванная губа производила не слишком устрашающее впечатление, хотя болела страшно, и я надеялся, что темные очки скрыли фингал. Как выяснилось, надежда моя была напрасной.

— Вы не поверите, но я в темноте наткнулся на шкаф. Она засмеялась:

— В одном вы правы: я не верю.

Я усмехнулся:

— Ладно, скажу вам правду. Я долго не мог заснуть и решил прогуляться по городу поздно вечером. Вдруг из кустов выскочили трое громил и без всякой причины отделали меня. Разумеется, как и подобает добропорядочному американцу, я показал всем троим, где раки зимуют, но одному из них все же посчастливилось найти брешь в моей обороне.

— Звучит правдоподобно, — сказала она. — Но лучше бы вы сдали все эти свои сумки — у нас мало времени до посадки. Дайте-ка я вам помогу.

— Только осторожнее с фотоаппаратом! Если уроните — нам можно будет возвращаться.

В Швеции пассажирам не разрешается фотографировать с самолета, так что, думаю, не все свихнувшиеся агенты службы безопасности съехались со всего света в Нью-Мексико — хотя, когда я бываю в родном штате, мне кажется, что именно так оно и есть. Тем не менее, я занял место у иллюминатора. Лу сказала, что ей все равно где сидеть. С борта самолета, по ее словам, панорама везде одинакова, а она уже дважды летала по этому маршруту, собирая материал для статьи.

Через некоторое время стюардесса объявила по-шведски и английски, что мы летим на высоте девятисот метров и что в Лулио мы прибудем приблизительно через два с половиной часа. Лу сообщила мне, что высота полета составляет примерно две тысячи семьсот футов, поскольку, по ее словам, европейский метр чуть больше американского ярда — тридцать девять и четыре десятых дюйма, если быть точным. Внизу под нами уже показались леса, поля, красные крыши, множество озер и ручьев и опять леса, леса… У меня было такое чувство, что я уже когда-то все это видел, хотя в этих краях никогда не был — только в Британии и в континентальной Европе. Просто подобные картины рисовались в моем романтическом воображении при воспоминании о том, что мои далекие предки — выходцы из этой страны. Должно быть, парень по имени Келли должен испытывать то же самое, пролетая над зелеными просторами Ирландии.

Потом мы сделали вираж над Ботническим заливом — длинным балтийским пальцем, отделяющим Швецию от Финляндии, и скоро смотреть было не на что: кругом расстилалась водная гладь, взъерошенная порывами бриза. Я обернулся к своей спутнице и увидел, что она спит. Во сне она выглядела очень мило, но в свои двадцать шесть — эту тайну выдала ее анкета — она уже не была столь молода, чтобы, увидев ее спящей, мужчина мог бы испытать сентиментальные чувства. Только юные во сне кажутся истинно прекрасными. Их окружает некая аура невинности — в независимости от того, какими бы капризными чудовищами они ни оказались после пробуждения. Многие из нас уже давно растратили подобную невинность. Так что нам стоит благодарить Всевышнего, если мы спим с закрытым ртом и не храпим.

На ней была коричневая шерстяная юбка — довольно приятного цвета ржавчины — и такой же свитер с достаточно высокой горловиной, чтобы скрыть шрам на шее. Свитер был связан из хорошей шерсти, но не из кашемира: она, видно, не любила шибко тратиться на тряпки. А вот ее обувь была несколько не по возрасту. На ногах у нее были здоровенные английские ботинки на толстой подошве. Хотя я по достоинству оценил ее здравомыслие, должен все же заметить, что отдаю предпочтение женщинам в туфлях на высоких каблуках. Ну, во всяком случае, она оказалась достаточно благопристойной, чтобы не забыть надеть чулки. Если и есть что-то на свете, от чего меня тошнит, так это вид взрослой женщины в девчачьих гольфах.

Я откинулся на спинку кресла, прислушался к гудению двигателей, и мысли мои свободно потекли… Короткая фраза в послании Мака имела классический колорит, размышлял я: «Осознай всю трудность задания, войди в наше положение». В сущности, меня просили вычислить местонахождение и не спускать глаз с тигра-людоеда — но ни при каких условиях не убивать зверя. «Повторяю: ни при каких условиях. Это приказ. Это приказ». Ясное дело: Мак боялся, что я пущусь на хитрость и придумаю что-нибудь похожее на «самооборону». У него начались какие-то неприятности политического свойства, и он не хотел, чтобы его профессиональный пейзаж оскверняли невесть откуда появившиеся трупы, пока он все не уладит.

Сара Лундгрен намекнула мне, что она не просто отказывается помогать мне, но и… А имела в виду она, конечно же, вот что: она направила решительный протест в Вашингтон по поводу моего задания. Как сказал Вэнс, это было смешно. Интересно, что бы она подумала, узнав, что этим своим поступком она, пусть и на время, просто оттягивала акт возмездия за свою гибель. Конечно, эти идеалисты-мечтатели ужасно упрямы, и вполне возможно, что она просто имела склонность подставлять вторую щеку…

Злейшими врагами Мака всегда были вежливые спокойные дяди в Вашингтоне. Как он сам сказал однажды во время войны, самая главная опасность для нашей группы исходит не от нацистов, а от одного добросердечного американского сенатора, который, только произнеся краткую речь, может нас уничтожить. Сегодня все принимают как должное разработку планов — и создание целого арсенала военно-технических средств для осуществления этих планов — по уничтожению нескольких миллионов человек в мгновение ока, но вот послать одного парня прищучить другого парня, который становится все более опасен, — это до сих пор почему-то считается аморальным и предосудительным.

Признаюсь, что я и сам нахожу эту идею достаточно странной, даже для военного времени: помню, как Мак в первый раз разъяснял мне задачи группы, куда мне предложили вступить. Разговор состоялся в его лондонском кабинете, за единственным закопченным окном которого высились руины. Я только что завершил первую стадию тренировочного курса — того самого, который приходится пройти в любом случае, пока они еще оценивают твои возможности и способности и решают, стоит ли им связываться с тобой или нет. Мак тогда взглянул на меня и, помолчав, сказал:

— Охотник, да? — и стал задавать мне вопросы, связанные с особенностями охоты в западных штатах. А потом заметил: — Похоже, вы не очень-то представляете себе, лейтенант, на кого вам приходится охотиться! — это было еще до того, как я взял себе кодовое имя Эрик, с которым с тех пор не расставался.

— Нет, сэр.

— Что ж, думаю, мы сумеем найти для вас достойную добычу. Если вы не прочь отправиться на крупного зверя, который сам может в вас выстрелить из засады.

В таком или примерно таком духе состоялся наш разговор. Давно это было, и я уже не ручаюсь за дословную точность. Он всегда любил работать с людьми, знающими толк в охоте. Это было первое, что он искал в каждом очередном кандидате в группу. Не то что простых городских ребят нельзя было научить этой науке, коль скоро речь шла о технической стороне нашей работы, но, как он мне потом говорил, простые городские ребята не имеют того спокойствия духа и умения держать себя в руках, которое присуще людям, привыкшим хотя бы раз в год стрелять по живым существам, соблюдая при этом некие жесткие требования и правила.

Городской парень, выпущенный на волю с винтовкой в руках, либо относится к факту смерти слишком серьезно, а к своей работе — с излишним морализаторством — обычно такие выбывали из игры, не выдержав взваленного ими на себя тяжкого бремени вины, — или же, оказываясь впервые в жизни в ситуации вседозволенности, превращались в кровожадных мясников.

Какими критериями руководствовался Мак, вербуя женщин, — да, было у нас тогда несколько женщин в группе, да и сейчас есть, — я не знаю.

Я никогда не стыдился своей работы. С другой стороны, я никогда ни с кем о ней и не говорил — возможно, потому, что мне были даны соответствующие инструкции и я не должен был об этом говорить. Даже моя жена до недавнего времени, считала, что всю войну я просидел за письменным столом и занимался пропагандистскими операциями в полевых условиях. Когда же она столкнулась с правдой, она не смогла ее пережить. Наверное, эта правда полностью изменила ее представление обо мне, о себе и о нашем браке. Она-то считала, что ее муж — тихоня, уважаемый добряк с литературными наклонностями, — и вдруг обнаружила, что связала свою жизнь с непонятным, непредсказуемым и потенциально опасным субъектом, способным на такие поступки, которые она себе даже и вообразить-то не могла.

Что ж, все мы способны на поступки, которые не можем себе вообразить. Занятая Бет до сих пор меня раздражает, потому что я и сейчас уверен: она ни за что бы не решилась разрушить нашу семью, узнав, допустим, что я был одним из летчиков, бомбивших Хиросиму. Должен заметить, однако, что мне это совершенно непонятно. Почему это я должен уважать и чтить парня, который сбросил огромную дуру-бомбу, и в ужасе открещиваться от другого парня, который, тщательно прицелившись, убивает одного-единственного гада? Сара Лундгрен, кстати, была точно такая же. Она была готова денно и нощно собирать информацию — это была ее работа! — для командования стратегической авиации — информацию, используя которую, можно было бы стереть с лица земли целый город или даже два, — но она и помыслить не могла поделиться такой информацией с человеком, вооруженным пистолетом.

Если уж быть до конца честным, то еще до того, как я вновь вернулся в группу, что было, можно сказать, своего рода моей реакцией на уход Бет, я всегда испытывал некоторую гордость от того, что был в команде Мака. В конце концов, это же была элитная организация — «группа ликвидации», «Mordgruppe», как называли нас нацисты, — последняя надежда белоручек. Если белоручки-натыкались на кого-то, с кем им было не под силу тягаться, они вызывали нас — «Группу У»…

Лу Тейлор пробудилась, когда мы приземлились в Аудио. На летном поле стояли военные самолеты зеленого цвета с тремя золотыми коронами на фюзеляжах; очевидно, это был символ шведских ВВС. От Лулио, если верить картам авиакомпании, мы должны были вначале отправиться к западу, а потом резко взять к северо-западу на Кируну. Когда мы опять поднялись в воздух, я уточнил наш маршрут у стюардессы, и она сказала мне, что нам придется сделать небольшой крюк, потому что шведское командование не позволяет пассажирским самолетам летать над крупной крепостью в Бодене. Я впервые услышал об этой крепости и все ломал себе голову, что же это за крепость такая в наш ядерный век и кто кого дурачит… Вскоре стюардесса объявила, что мы пересекли полярный круг, а потом подсела к нам на свободное место и, приняв нас, видимо, за туристов, привлекла наше внимание к величественной снежной гряде вдали — становому хребту Скандинавского полуострова. За ним лежала Норвегия. Справа виднелась Финляндия, а за ней сразу Россия. Она с особенной гордостью показала нам пик Кебнекайзе, который, по ее словам, был высочайшей вершиной Швеции. По нашим варварским подсчетам, высота пика достигала семи тысяч футов, или, по более цивилизованной шкале, что-то около двух тысяч метров.

В тот день Лу уже прочитала мне целую лекцию о метрической системе мер — как будто я не изучал ее в колледже и не пользовался ею при проявке пленки, и я ощутил некоторую усталость от уроков, преподаваемых мне хорошо информированными молодыми особами. Меня все подмывало сказать этой импозантной блондинке, что по дороге к моему родному городку Санта-Фе, штат Нью-Мексико, в нескольких милях от города вы непременно увидите столбик «6 тыс. футов», а у Плазы взбираетесь аж на семь тысяч футов, и ничего в мире не лишит вас возможности предпринять поездку на десятитысячную высоту близ Сандре де Кристос. Оттуда можно забраться на еще большую верхотуру, если вы не прочь пройтись пешочком. Однако я держал язык за зубами. Добропорядочный житель Нью-Мексико ни за что не позволит себе бахвалиться, подобно техасцу — даже находясь в чужой стране.

В два часа мы приземлились в аэропорту Кируны. Аэропорт представлял собой неприглядное бетонное поле и шест с полосатым флажком, который трепыхался под порывами ветра. У забора стояли три такси. Мы все — пилоты, стюардессы, пассажиры — забрались в эти такси и поехали в город, оставив наш овеваемый ветром самолет стоять в одиночестве посреди арктической пустыни.

Когда полчаса спустя я постучал в дверь гостиничного номера Лу, она крикнула:

— Входите, не заперто!

Я вошел и закрыл за собой Дверь. Она сидела перед трюмо в одном пеньюаре и энергично причесывала свои короткие мальчишеские вихры. Ее пеньюар представлял собой практичное одеяние белого цвета, не более сексуальное, чем футболка, но ее обнаженные руки оказались весьма недурны и женственны. Тут мне пришло в голову, что она, должно быть, очень фотогенична. Что было мне на руку, потому что фотомодель в этих арктических широтах, наверное, днем с огнем не сыщешь, а наступает такая пора, когда человеческая фигура в кадре становится прямо-таки жизненной необходимостью — хотя бы для обозначения масштаба пейзажа.

— Садитесь куда-нибудь, — сказала она. — Я хочу познакомить вас с нашим распорядком. До конца дня у вас свободное время. Завтра компания пришлет нам гида и машину, и мы поедем на рудники. Они приедут сразу после завтрака. Вы, конечно, захотите осмотреть город — вы сможете сделать это сегодня вечером — и железные дороги, в особенности ту, которая идет на запад, в Норвегию. Она пролегает по очень живописным местам. По ней отправляются товарные составы с рудой в Нарвик — это порт на берегу Атлантического океана. Добраться туда можно только железной дорогой — ну, и еще пешком. Они так и не удосужились проложить автомагистраль в горах… Но самое главное для нас сейчас это рудники, и я уже обо всем договорилась в Стокгольме, так что вы можете начинать съемки уже завтра. Завтра вечером мы приглашены на ужин одним высокопоставленным чиновником компании. Семейство Рида, ерсверд. Я солгала и сказала, что мы оба путешествуем налегке, поэтому у вас нет смокинга, но, надеюсь, в вашем барахле найдется костюм и чистая рубашка?

— Да, мэм. А также ботинки и свежие носки. — Я зашел ей за спину и ухмыльнулся в ее отражение в зеркале. — А вы начинаете мной командовать, а Лу?

Она развернулась и в упор посмотрела на меня. На лице у нее появилась удивлённо-невинное выражение.

— Не говорите ерунды! — быстро сказала она. — Я просто подумала… — она осеклась, встала и набросила на себя плотный голубой халат, лежавший на кровати, потом опять повернулась ко мне лицом. — Извините меня, пожалуйста. Я не подумала, как буду выглядеть… Я привыкла назначать ни к чему не обязывающие встречи для Хэла. Мне просто… ну, мне просто показалось это таким естественным… Я спустилась вниз и позвонила… Я познакомилась с ними, когда была здесь в прошлый раз…

— Ну ладно, ладно, Лу, успокойтесь!

— Я, правда, не хотела вам ничего навязывать… Я просто хотела вам помочь. Если я когда-нибудь опять возьму на себя слишком много, вы не стесняйтесь — ткните меня в бок и поставьте на место.

— Забудем! — сказал я. — Между прочим, мне нравится то, как вы все это устроили, за исключением лишь дурацкого ужина, но, думаю, теперь нам от него не отвертеться. — Я рассмеялся. — Черт, ну и задали же вы себе работенку. Но, если хотите, можете продолжать в том же духе — у меня еще никогда не было секретаря, и мне это очень даже нравится. Но сразу предупреждаю: на жалованье не рассчитывайте!

Она улыбнулась:

— Сделайте несколько хороших снимков — на большее я не претендую.

Забавная вышла сценка: точно два прохвоста, клянясь в честности, пытаются сторговать друг дружке подержанный автомобиль. Она отвернулась, запахнув на груди свой неженский халат, а у меня в ушах все еще звучал ее странный хрипловатый голос, и я мысленно сравнивал его с другим, который слышал совсем недавно: резким, скрипучим голосом, принадлежавшим, по моим представлениям, мужчине — ведь он доносился оттуда, где, скрываясь во тьме за деревьями, стояла фигура в брюках…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Мы расстались, не договорившись ни о совместном осмотре местных достопримечательностей, ни о совместном ужине на завтра. Возможно, она ждала, когда я спрошу об этом, но я не спросил. Во-первых, оказываясь на новом месте, я люблю побродить в одиночестве, вооружась только фотоаппаратом с обычным объективом, чтобы вкусить дух прежде, чем возьму профессиональную камеру со сменными объективами, блендами и фильтрами и приступлю к работе. Конечно, это была вовсе не увеселительная поездка с целью поснимать экзотический пейзаж, и мое амплуа фотографа, похоже, не многих могло обмануть. Но уж получив роль, я намеревался сыграть ее как подобает. К тому же, надо сказать, я люблю снимать.

Был у меня и еще один резон не выказывать особой прыти в отношении этой девушки. Мне хотелось узнать, что же произойдет, если я буду продолжать гнуть свою линию вежливого равнодушия к ней. Если она та, за кого себя выдает, она, вероятно, даже обрадуется, что ей не надо отбиваться от моих идиотских посягательств на нее — хотя я и не считаю, что женщинам нравится, когда их игнорируют мужчины. Если же она совсем не та, за кого себя выдает, — она должна предпринять некоторые шаги, чтобы добиться моего расположения и усыпить мои подозрения…

Кируна, хотя и располагалась в девяноста милях к северу от полярного круга, оказалась вовсе не шахтерским поселком на краю света, а современным городом из железобетона и кирпича. Я бродил по улицам и фотографировал, пока небо не начинало желтеть в наступающих сумерках. Тогда я поужинал в отличном ресторанчике с отменной кухней, но без спиртного — разумеется, ни американского виски, ни коктейлей.

Имелось у них, впрочем, пиво, и я узнал, что скандинавское пиво бывает трех сортов по степени крепости. Худший сорт — это какая-то пахнущая пивом водичка, которую можно спокойно давать младенцам. Лучший же сорт, как здесь говорят, креплено атомным соком. Звучало сие интригующе, но когда я заказал кружку этого сорта, мне с сожалением сообщили, что им его не возят, поскольку их лицензия не позволяет торговать столь зверским зельем.

Пришлось довольствоваться вторым сортом, известным как ординарный пильзнер. Затем, следуя данным мне еще в отеле инструкциям, я установил местонахождение Конторы человека по фамилии Кьелльстрем и арендовал маленький черный «вольво», самый новый из трех, выстроившихся перед его домом. Компания, нас пригласившая, могла предоставить нам автомобиль завтра утром, но мне захотелось самому обеспечить себя средством передвижения.

Не проехав и двух кварталов, я понял, что стал обладателем жалкой колымаги, по своим ходовым качествам совсем не похожей на скоростные и маневренные изделия того же названия, которые шведы поставляют нам в Штаты. Впрочем, у моей кузов был такой же мило-уродливой конфигурации. Насколько я понимаю, они уже давно выбросили эту модель на свалку и выпускают теперь новую, ничем не отличающуюся по внешнему виду от всех прочих автомобилей. Но в данных обстоятельствах ее угрюмая неспешность меня вполне устраивала. Даже переключатель скоростей меня не раздражал У меня дома есть старенький пикап, на котором я осваиваю дальние проселки, — у него тоже растет толстая палка прямо из пола у правой руки. Вот только я с трудом привыкал к левостороннему движению, в особенности при том, что сгущалась тьма.

Я ехал медленно и осторожно. Полчаса я потратил на поиски нужного дома по улице Торпвэген, где, как следовало из реляции стокгольмского агентства, готовившего мне выезд на охоту, я должен был найти компетентного гида, который мог поехать со мной «на дичь». Я постучал в дверь, но мне никто не открыл.

Я сел за руль, развернулся и поехал, по моим представлениям, к отелю. В целом настроение у меня было хорошее. Во-первых, я неплохо провел время с фотоаппаратом, во-вторых, мне нравится осваивать новые марки автомобилей и колесить по незнакомым местам — даже таким, где тебя заставляют ездить вопреки здравому смыслу и правилам движения. Я расслабился: на пару часов, считал я, все мысли о заговорах и тайных интригах улетучатся из моей головы. Это счастливое ощущение я испытывал ровно две минуты. Потом я понял, что вижу в зеркале заднего вида фары преследующей меня машины. Одновременно я понял, что где-то сделал неверный поворот и теперь мчусь прочь от города.

Переход от городской цивилизации к арктической тундре совершился почти незаметно. Асфальт кончился, и колеса заскакали по гравию. За моей спиной растаяли последние городские огни. По обеим сторонам дороги виднелись низкие кривые деревца, и я вспомнил бесконечные леса, увиденные с борта самолета. Я выжал акселератор до упора, и в ответ до моего слуха из-под капота донеслось лишь слабое ржание движка в сорок «лошадей». Мой преследователь имел куда более могучие резервы мощности — он настигал меня. В последний момент я резко затормозил — моя малышка клюнула носом, и я скрючился на сиденье, прикрыв голову и шею, так как ожидал неминуемого удара в задний бампер.

Когда обе машины поцеловались бортами, раздался ужасный скрежет и визг. Краем глаза я заметил исполинских размеров автомобиль, пронесшийся за моим окном, — во всяком случае, таким исполином он показался мне, сидящему за рулем крошечного «вольво». Но как только он попал в сноп света моих фар, я понял, что это всего лишь обыкновенный американский «форд», хотя у этой модели были невероятно яркие задние сигналки. Теперь мне настало самое время по быстрому развернуть своего жучка и устремиться обратно к городу: пока этот сумасшедший будет разворачивать свой крейсер на узком проселке, я успею попасть под утешительную сень освещенных городских улиц.

Переполненный отвагой и пильзнером, я, однако, вылез из «вольво» и решительно направился к нему. Впрочем, мои действия не были столь безрассудны, как может показаться: это было просто необходимо. В моем положении, полагал я, самая большая опасность подстерегала меня, когда я проявлял благоразумие. Чем глупее я себя вел, тем в большей безопасности оказывался, «форд» остановился у обочины. Ярко-красный отблеск его огромных задних фонарей окрашивал деревья по обеим сторонам дороги. Из машины вылез мужчина и зашагал ко мне, держа в руке что-то длинное и узкое. На какое-то мгновение мне показалось, что он вооружен винтовкой. Но потом увидел, что это трость.

— Убийца! — сказал он. — Убийца1

Он схватил трость с двух концов и, рванув, разъял ее. Раздался тихий металлический щелчок, и во тьме блеснуло длинное лезвие, узкое и острое, как игла, омытое красным сиянием задних фонарей «форда».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

У меня было достаточно времени, чтобы при свете фар «вольво» рассмотреть его при приближении. Он был не слишком внушительных размеров и всем своим видом производил впечатление европейского щеголя. На нем была гамбургская шляпа — необходимый головной убор европейского бизнесмена — и консервативного покроя, даже по местным стандартам, темный костюм. Булавка, воткнутая в шелковый с блеском галстук, искрилась во мраке. На руках бледнели перламутровые перчатки. В начищенных башмаках я мог бы, как в зеркале, увидеть собственную физиономию — коли света было бы побольше. Разделив свою трость-меч и отбросив ненужную вторую половинку ножны, он подошел ко мне уверенным деловитым шагом.

— Убийца! — шипел он. — Porbannade mordare!

Я пока не врубился в ситуацию, так как понятия не имел, кто он такой и что его гложет, но иглоострый меч в его руке говорил сам за себя, поэтому я увернулся от первого удара и выхватил из кармана свой золингенской стали нож. Я раскрыл его, не спуская с коротышки глаз. Мне нужно было только взяться за кончик лезвия и, воспользовавшись весом тяжелой рукоятки, легким взмахом запястья с вывертом мгновенно его выпустить. Такой жест всегда производит неотразимый внешний эффект, но в то же время это очень удобно, когда надо оставить одну руку свободной, чтобы отразить внешнюю атаку.

Только теперь я разобрался, что к чему. Он был вооружен трехгранной острой пикой с неострыми краями. Так что мне следовало опасаться только острия. Надо было его подразнить и вынудить на новый выпад, извернуться, вцепиться в клинок, а потом, пока он старается удержать равновесие, сделать шаг вперед и всадить ему нож снизу вверх — распороть ему брюхо, как расстегиваешь молнию на куртке — от паха до грудины.

Иначе говоря, я слегка рассвирепел. Терпеть не могу, когда меня пугают и грозят убить, норовя насадить на пику, точно засушенную бабочку на иглу. Мысли путались: я уже подзабыл свои инструкции. Возможно, это была просто очередная проверка — вроде того псевдоизбиения, которому я подвергался в парке в центре Стокгольма. Самое главное для меня пока было сохранить в целостности все свои конечности и внутренние органы, но я уже был не в состоянии проявлять хитрость и решительность. «Ни при каких условиях ничего не предпринимай!» — вспомнился мне наказ Мака. Эта интуиция, можно сказать, имела отношение только к Каселиусу, но я догадывался: если в Вашингтоне и впрямь что-то стряслось, там не особенно обрадуются новым трупам. К тому же я был уверен, что этот разъяренный щеголь с мечом и был Каселиус, сколь бы невероятным это ни казалось.

Но прежде чем я нанес ему увечье, всю мою кровожадность как рукой сняло. Я ловко увернулся от нового удара, но при этом схватил его за грудки — нарочно сделав это очень неуклюже, — и его меч тотчас проткнул мне руку. К несчастью, оружие оказалось не настолько тупым, как я полагал. На конце все три грани сходились и были заострены — надо думать, для эффективности укола, — так что я получил полное представление об его оружии ценой двух порезанных пальцев.

Порезы жутко болели. Уворачиваясь от нацеленного на меня острия, я с трудом вспомнил, за кого должен себя выдавать и какие действия предусмотрены моей ролью. Ну, то, что я не был Мэттом, невинным фоторепортером, — это уж точно! Однако кто бы ни был мой визави, ему не удастся меня убить — или подвергнуть проверке, коли это входило в его задачу, — даже если он на это надеется. И, конечно же, я не был Мэттью, респектабельным мужем Элизабет Хелм и отцом трех маленьких Хелмов. Эта глава страница моей жизни была перевернута или будет — коль скоро вынесенный судом вердикт окончателен. И я не был Эриком, агентом Мака, хладнокровным убийцей — еще не пришла пора вытащить этого джокера из колоды, ибо я еще не настиг свою жертву, да и мне было запрещено действовать даже в том случае, если бы я ее нашел.

В моем репертуаре оставалось только роль секретаря агента Хелма, героя с крепкими кулаками, кому все нипочем; защитника демократии, чьих миловидных партнерш избивали убивали прямо у него на глазах; малость поумневшего оперативника, больше доверяющего дурацкому ножичку, нежели силе своих хилых кулачищ. Правда, было время, когда он выказывал определенное умение обращаться с некими видами оружия, ведь его бы не послали на такое задание, если бы он был совершенно беспомощным. Мне не особенно нравился этот парень: он выглядел, прямо скажу, порядочным недоумком, но у меня был свой интерес в том, чтобы он оставался цел и невредим.

— Mordare! — кричал коротышка. — Грязный убийца! Свинья!

Если он и отыгрывал номер, то вкладывал в свою игру всю душу. Он уже разошелся не на шутку. В свое время он явно занимался фехтованием, но заточенные и остроконечные орудия убийства всегда были моим коньком. С тех пор как в детстве я играл с деревянным мечом и щитом, сделанным из пустой табачной коробки, я пристрастился к стальным лезвиям. Револьвер или винтовка, в конце концов, ни для чего не годны, кроме как для убийства. А ножом, как поговаривают старые волки, когда тебе больше нечем себя занять, всегда можно, по крайней мере, поточить карандаши.

Я отер порезанную левую руку о штаны и взмахнул ножом — как раз вовремя, чтобы отбить его новый выпад мечом. В то же мгновение я сделал нырок и подхватил с земли отброшенное им оружие — видимо, для проверки, хватит ли у меня догадливости и сноровки им воспользоваться. Но у меня не было выбора. Не мог же я до утра отражать его атаки только с помощью коротенького стального клинка. Я крепко сжал его в ладони: почти тридцатидюймовая дубина с замечательным медным наконечником. Теперь в моей правой руке была палка, а в левой — нож. Я начал изображать старый итальянский танец с саблей и кинжалом. Итальянцы могли также проделывать неприятные штучки, используя плащ, который они набрасывали противнику на глаза или на меч, — но у меня не было под рукой плаща.

— Ладно, мужик, — прохрипел я. — Уж не знаю, с чего это ты так воспламенился, но если хочешь пофехтовать — давай фехтовать. В колледже у меня это неплохо получалось.

Он снова бросился на меня, но я поймал его лезвие палкой, аккуратно отвел его руку и сам сделал выпад, направив сверкающий медный наконечник прямо ему в глаза. Ему удалось спастись: в последний момент он сделал отчаянный прыжок в сторону. Наш поединок продолжался довольно долго. Давненько я не держал в руках шпаги и уже основательно подзабыл, чем отличается кварта от терции, но мое запястье оказалось куда памятливее моего мозга.

Его половинка трости-меча оказалась чуть длиннее и куда острее моей, но у меня еще был нож, и, кроме того, как я понял, он раньше явно не играл в такую игру. В современных salles des armes она уже совсем не котируется. Руки у меня были длиннее, чем у него, на несколько дюймов — преимущество вполне достаточное для компенсации различия в видах оружия, и медный наконечник моей палки был достаточно острым, чтобы выколоть ему глаз или распороть глотку.

Это было, я думаю, мрачное зрелище — на пустынном просёлке близ арктического полюса мира, но я был слишком увлечен, чтобы по достоинству оценить эту мизансцену. Танцуя, мы переместились из света фар «вольво», при этом каждый из нас старался загнать противника в наиболее освещенное место.

Чем дольше продолжался наш поединок, тем лучше у нас получалось. У коротышки были сильные запястья, и двигался он весьма проворно: когда-то он явно был неплохим рапиристом, хотя, подобно мне, теперь растратил былую ловкость. Но ему пришлось участвовать в гандикапе, противопоставив моему ножу свою ярость, реальную или притворную. Короткий, золингенской стали клинок неизменно разрушал классический рисунок его атаки, бесполезной при обороне с помощью двух клинков. Снова и снова он яростно бросался на меня, хотя ему бы надо было просто спокойно понять мою тактику. И он упрямо пытался уколоть меня прямо в сердце, в то время как ему следовало метить в мою неудачно выставленную руку.

Узел его галстука распустился, шляпа давно куда-то исчезла, ботинки запылились. Лицо его лоснилось от пота — как и мое, надо полагать. Он снова бросился на меня, и, отражая его атаку, я понял, что он теряет силы. Острие его меча ударило мимо цели. Есть старый трюк, с помощью которого, рассуждая теоретически, можно разоружить человека, если только он на него купится. Не думаю, что его когда-нибудь применяли в настоящем сражении — точно так же, как ни один техасский рейнджер не прибегал к умопомрачительным приемчикам вроде «разбойничьего переката» или «смены караула на границе». Когда на карту поставлена твоя жизнь, обычно не откалываешь театральные номера.

И все же теоретически такая возможность существовала, и он уже вполне дошел до нужной кондиции, поэтому мне надо было что-нибудь с ним сделать, не доводя дело до летального исхода. Я резко описал палкой круг против часовой стрелки — забыл точное наименование этого приема — и, подхватив меч у самого основания клинка, начал быстро вращать свое оружие.

Опытный фехтовальщик, будучи в хорошей форме, просто-напросто увернулся бы от моего клинка — в данном случае палки — и продолжал бы свою атаку, но реакция у коротышки уже притупилась: он устал и внезапное нападение застигло его врасплох. Он выронил свой меч, и, тот, описав дугу, грохнулся на дорожный гравий. Он на мгновение замер, безоружный, изумленный, и я не знал что же делать с этим несчастным теперь. Наверное, я и сам немного устал.

Я сдвинулся, но было уже поздно. То ли всхлипнув, то ли издав сдавленное рыдание, он кинулся за своим оружием. Опередив меня, он подхватил меч и снова бросился вперед, но уже не фехтовал. Он обхватил меч обеими руками и размахивал им точно дубинкой, метя мне в голову. Он рыдал от отчаяния, страха и ярости, намереваясь подсечь меня как иссохшее дерево.

Оставалось только одно, что могло спасти меня от его безумной атаки. Я бы мог его запросто убить, поскольку он раскрылся, подняв руки над головой. Так что, сделав один прямой резкий выпад, я бы вонзил медный наконечник прямо ему в горло — но мне было запрещено убивать. «Ни при каких условиях. Это приказ. Это приказ». И вдруг у меня оказалось сразу несколько орудий. Обе мои руки заняты и надо было от чего-то избавиться, чтобы взять его живым, хотя эта перспектива казалась не более приятной, чем снимать с дерева извивающуюся и скалящуюся рысь.

Я отразил удар меча, который, нанеси его коротышка удачнее, раскроил бы мне череп — даже если бы меч и не имел трех острых граней. Бросив палку и нож, я обхватил коротышку обеими руками, стальным объятием стиснул его (если бы ему удалось вырваться, он бы меня в мгновение ока пронзил своим мечом) и ударил изо всех сил коленом ему в пах. Он перегнулся пополам, и я огрел его по затылку, но не ребром ладони — чтобы перебить ему шейные позвонки, а просто кулаком, точно молотом, чтобы он плюхнулся на дорогу. Он упал и свернулся в клубок, как дитя обхватив себя за ушибленное место.

Тяжело дыша, я поднял свой нож, потом подобрал его меч и трость-ножны и соединил обе половинки. Трость-меч представляла собой образец изумительного мастерства: место разъема не было заметно. Я нашел гамбургскую шляпу, отряхнул ее от пыли и принес коротышке, все еще недвижно лежащему на дороге. Моя левая рука болела, и мне его было совсем не жаль, хотя, надо честно признать, он выдал чертовски лихой сольный номер. Вот только еще предстояло выяснить, была ли это подлинная драма или шутовская комедия. Я склонился над ним и услышал стон. Я различил имя и нагнулся еще ниже.

— Сара, — хныкал он. — Я сделал все, что мог, Сара. Прости меня! — Потом он взглянул на меня. — Я готов, — произнес он внятно. — Если бы я был чуть повыше ростом… да покрепче… Но я готов. Убей меня, убийца, как ты убил ее!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Мы долго выясняли отношения. Окончательно смирившись с мыслью, что ему не удастся геройски погибнуть от моей руки, коротышка сообщил мне, что он жених Сары Аундгрен. Рауль Карлссон из торгового дома «Карлссон — Леклэр, дамская одежда: Стокгольм — Париж — Лондон — Рим». Он познакомился с Сарой в ее магазинчике готового платья, куда пришел по делам фирмы, и у них завязался роман.

Однако в последнее время его стало беспокоить состояние Сары. Казалось, ее что-то угнетало, она была печальной. И вот когда она не пришла как-то на назначенную встречу к обеду, а потом в тот же день позвонила ему из какого-то отеля, чтобы отказаться от ужина, сославшись на весьма неубедительную причину, он решил отправиться туда, чтобы самому во всем разобраться… Ну, по правде сказать, он начал за ней шпионить. Ради ее же блага, конечно, а вовсе не потому, что он ревновал. Он просто хотел узнать, что ее тревожит и может ли он ей чем-либо помочь.

Тайно наблюдая за ней в вестибюле отеля, где она кого-то дожидалась, он скоро понял, что она, в свою очередь, тоже за кем-то наблюдает. Он заметил, как я спустился в вестибюль с Лу Тейлор. Сара двинулась за нами, а он — за Сарой. После ужина он проследовал за нами обратно в отель. Потом Сара села в свою машину и поехала к парку. Он преследовал ее до самого парка. Она ускользнула от него, пока он искал удобное место, где можно было бы оставить «форд». Когда он вернулся к автостоянке пешком, ее новенький «фольксваген» все еще стоял там — пустой.

Он дожидался ее возвращения, спрятавшись в кустах. Он увидел, как она вернулась к машине вместе со мной. Мы с ней долго беседовали — как ему показалось, разговор был не слишком дружелюбный. Я внезапно вылез из машины и исчез во тьме. И почти сразу же, точно по моему приказу, появились двое мужчин. Они выволокли Сару из машины и повели в ту сторону, куда я удалился. Карлссон устремился за ней, продираясь сквозь заросли, и вдруг за деревьями раздались выстрелы. Он выскочил на поляну и увидел меня: выглядел я весьма зловеще. У моих ног лежала его возлюбленная Сара, зверски избитая, застреленная… Он бросился было к нам, но в это время подъехали полицейские…

— Почему же вы им не рассказали обо мне? — спросил я, выслушав его рассказ.

Он выразительно передернул плечами:

— Они бы упекли вас в тюрьму, и там бы я до вас не добрался. Я едва с ума не сошел от горя и гнева. Я сам хотел наказать вас, а не отдавать в руки идиотам-полицейским. — Помолчав, он продолжал: — Я скрылся. Я узнал ваше имя в отеле, где вы остановились. Когда вы шли утром из отеля, мне было нетрудно определить ваш маршрут, и я отправился вслед за вами.

— Вооружившись тростью-мечом, — заметил я сухо.

Он снова передернул плечами:

— У нас пистолеты не столь общедоступны, как в вашей стране, герр Хелм. Это единственное оружие, которое у меня есть. Мне казалось, его будет достаточно, чтобы справиться с вами. Я и не предполагал столкнуться с фехтовальщиком с американским паспортом в кармане, — он криво усмехнулся. — А вы ловко фехтуете, сэр, но вот этот ваш короткий нож — не думаю, что это было честно с вашей стороны. — Он помолчал. — Вы не могли бы мне рассказать об этом тайном деле, в- котором была замешана Сара и которое привело ее к смерти? Вы не можете сказать, кто убил ее?

— Нет, — ответил я, — но могу вас заверить: об ее убийце должным образом позаботятся.

Это было, конечно, слишком сильно сказано человеком, чьи руки были связаны официальными инструкциями, но мне надо было хоть что-то сказать и поскорее отделаться от этого маленького непоседы. Ситуация и так была слишком сложной, чтобы позволить ей еще более усугубиться из-за активности мстительного дилетанта. Я в конце концов вырвал из него обещание вернуться в Стокгольм и предоставить мне свободу решать и действовать самому. Я записал его адрес и домашний телефон и пообещал проинформировать его, когда я разузнаю что-то важное. Я подождал, пока он сядет в свою большую американскую машину и укатит. Потом я забрался в свой крошечный «вольво» и вернулся к себе в отель. Я заклеил пластырем порезы на пальцах и лег спать.

Утром я позавтракал в дальнем углу гостиничного ресторана, где за столиком сидели двое железнодорожных рабочих и парочка туристов из Норвегии — их язык звучит для шведского уха как сильно искаженный шведский. За окном занялся ясный осенний день — это идеальные условия для фотосъемок. Я попивал кофе, ковырял вилкой содержимое своей тарелки и размышлял о мистере Рауле Карлссоне, — о котором и думать-то не стоило, — просто чтобы убить время. Если коротышка меня дурачит, я об этом узнаю, как только Вэнс подготовит свой рапорт, а я надеялся получить его через день-два.

На мой столик упала чья-то тень.

— Вы думаете о чем-то очень важном? — спросила Лу Тейлор. — Если так, я могу уйти.

Я встал и отодвинул для нее стул. На Лу была все та же ржаво-коричневая юбка, тот же, что и вчера, свитер и те же грубые ботинки.

Через руку у нее было перекинуто шинельного покроя пальто, которое она сразу повесила на спинку стула. На мой взгляд, шинель неплохо смотрится на Алане Лэжже и очень неплохо — на Марлен Дитрих, но Лу Тейлор не имела к ним отношения.

Она улыбнулась мне, но ее улыбка тотчас угасла.

— Что с вашей рукой?

Я взглянул на свои заклеенные пластырем пальцы:

— Порезался. Уронил стакан и порезался, когда подбирал осколки.

— Мне кажется, лучше вам найти себе другую девочку, — сказала она сухо.

Я нахмурился:

— Это еще что значит? Вы что, решили уехать?

— О, я не себя имела в виду! — ответила она с коротким смешком. — Я имела в виду вашу ночную подружку: она, видно, недотрога! Вчера синяк под глазом, сегодня два пальца порезаны — или, может быть, она в порыве страсти вас укусила?

— Перестаньте говорить пошлости!

— Ну хорошо, чем же вы, интересно, занимаетесь по ночам, если наутро цоявляетесь весь избитый. Неужели это не девушка? Тайная жизнь Мэттью Хелма… Хелм? — повторила она. — Это шведская фамилия?

— Можно сказать, да. Раньше она звучала еще более изысканно, но папа укоротил ее так, чтобы даже янки сумели ее выговорить.

— Мне казалось, в вас есть немного скандинавской крови, иначе вы бы не стали так спокойно поедать это блюдо. Рыба на завтрак — о Боже! — она взглянула на свои часики. — Ну, нам надо поторапливаться — через десять минут они будут здесь. Как вы думаете, я успею еще заказать чашку кофе и тост? «Rostat brod», как его здесь называют. Это буквально означает «поджаренный хлеб».

Ее трудно было понять Если она работает на тех, то она и впрямь молодчина. Ей же должны были доложить, что я говорю по-шведски вполне сносно, но она, тем не менее, не моргнув глазом, дает мне урок языка, на котором говорили мои предки, точно так же, как учила меня метрической системе мер накануне. Что ж, всегда приятно иметь дело с людьми, знающими толк в своем деле.

Посланная компанией машина прибыла вовремя — она оказалась длинным черным «крайслером» — лимузином. За рулем сидел господин средних лет в кепке шофера, а рядом с ним малый по имени Линдстрем, которому вменялось отвечать на наши вопросы и оберегать от всевозможных неприятностей. Оба помогли мне загрузить мои фотопринадлежности на заднее сиденье. Потом мы поехали к главному входу прииска — это было в миле от отеля, — и с некоторыми формальностями были допущены через проходную на территорию. Мы поехали по дороге, огибающей гору Кирннаваара — «ваара» по-фински значит «гора», сообщила мне Лу. Во многих местных географических названиях отразилось финское влияние, сказала она, поскольку до границы отсюда меньше ста миль.

Гора была не такая, как пик Пайка, но, тем не менее, производила весьма внушительное впечатление. Почти у самой вершины мы остановились неподалеку от плато, напоминающего смотровые площадки на туристских горных маршрутах, которые часто встречаются у нас в Штатах. Здесь было ветрено и холодно, и, куда ни кинь взгляд, открывался чудесный вид. Далеко к востоку мы увидели арктический пейзаж, в осенних тонах, который простирался до самого горизонта безо всяких признаков цивилизации, кроме небольшого городка, распростершегося у нас под ногами. А устремив взгляд к западу, мы увидели рукотворный каньон, вырубленный в горном массиве.

Прямо из середины гигантской горы был вырезан ломоть породы — так дантист пропиливает зуб, прежде чем надеть на него коронку. Самое забавное, что место показалось мне знакомым.

Дома, в Штатах, я видел немало подобных каньонов, и цветом и формой точно таких же, как этот. Если бы не хозяйственные постройки и не машины, прилепившиеся ко дну, я мог бы принять это ущелье за один из каньонов реки Сан-Хуан, или Солт-ривер, или даже за какой-нибудь живописный утолок в бассейне Рио-Гранде. Зрелище было тем более впечатляющим, если учесть, что ущелье было, можно сказать, вырыто голыми руками.

Я приступил к своей работе под аккомпанемент лекции Линдстрема относительно технических аспектов горнорудных разработок, известных мне из статьи Лу. Мы должны были снимать взрыв, намеченный на десять утра. Каждое утро и каждый вечер здесь взрывают двухсоткилограммовый заряд динамита, чтобы разрушить горную породу, которую потом собирает экскаватор. Иметь дело с двумястами килограммами, сообщила мне Лу, куда удобнее, чем с четырьмястами — такое количество пыли и осколков, что кадр может получиться очень эффектным. Когда дым рассеялся, мы спустились вниз, и я целый день фотографировал туннели, железнодорожные колеи, постройки, механизмы и горы добытой руды во всех ракурсах.

Дважды нас тревожили официальные лица, которые, подходя к нам, предупреждали, что фотосъемка в этих священных пределах запрещена, но Лу позаботилась о соответствующем tillstand, то бишь разрешении, поэтому работники службы безопасности были принуждены в смущении удалиться. Мне пришлось целиком положиться на девушку. Она полностью владела ситуацией. Она также в точности знала, что ей надо, и не стеснялась прямо об этом говорить. Мне оставалось только наводить объектив в нужном направлении и нажимать на кнопочку. Так я работать не привык, но я смирился, довольствуясь возможностью делать лишний кадр всякий раз, когда она, похоже, не замечала какого-нибудь особенно живописного вида.

День был трудный, и я радовался, что нахожусь в хорошей форме. Она же не ведала усталости. К вечеру — если не считать того, что весь ее костюм покрылся толстым слоем пыли, а чулок поехал в результате досадного столкновения с каким-то механизмом, за что герр Линдстрем долго и велеречиво извинялся, — она выглядела свеженькой, точно персик на ветке.

— Ну что ж, неплохое начало, — сказала она весело, помогая мне собрать мою аппаратуру после отъезда лимузина. — Если погода продержится, завтра мы здесь все закончим. Потом мы потратим еще день на маленькие поселки в округе и отправимся в обратный путь вдоль железнодорожного полотна к Лулио. Там есть местечко под названием Стора Мальмбергет, что значит «Большая Рудная Гора» — не правда ли, чудесное название? И я хочу, чтобы вы сфотографировали доки в Лулио. Летом вся добытая руда отправляется через этот порт, а далее по Балтике сухогрузами, но когда море осенью замерзает, им приходится отправлять руду железной дорогой через горы в Нарвик. Нарвик весь год остается незамерзающим из-за Гольфстрима. Мы вернемся сюда и закончим всю работу, когда сделаем последние снимки приисковых разработок с этой стороны. Надеюсь, что погода будет нам благоприятствовать. Сегодня отличный денек, правда?

Говорила она с воодушевлением и энтузиазмом, точно только что пробудилась после сладкого сна. Она говорила так, словно эта статья была самым главным событием в ее жизни. Трудно было раскусить эту девчонку.

— Да, — согласился я, — день и в самом деле замечательный.

Мы стояли перед дверью моего номера. Я отпер замок и втащил аппаратуру в прихожую, а потом освободил Лу от ноши.

— Спасибо огромное за помощь. Не хотите чего-нибудь выпить?

Она покачала головой:

— Нет, благодарю. Позвольте дать совет — вам тоже не следует сейчас пить… Мы должны быть на ужине… — она посмотрела на часы, — через двадцать минут, и если вы имеете представление о том, что такое шведские званые ужины — а вы, как мне кажется, не в курсе, — то вам не стоит принимать что-либо для разогрева. Коктейли нам вряд ли предложат, но это, вероятно, единственный алкогольный напиток, который там будет в дефиците. Так что мужайтесь, приятель, и готовьтесь!

— Слушаю, мэм, — сказал я покорно и пошел наводить на себя лоск перед столь тяжким испытанием.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Это был большой старомодный дом в два этажа и, как можно было догадаться, с просторным чердаком — не какой-нибудь коттедж на ранчо или бунгало на двух уровнях, уж будьте уверены. Мы обменялись рукопожатием с хозяином и хозяйкой, с их маленькими сыном и дочкой, которая мило нам поклонилась и сделала реверанс, а также с гостем дома — пожарником. Его представили нам как «директора». Этим титулом также именовали и нашего хозяина — худощавого мужчину лет сорока с небольшим. В Швеции, как я уже успел понять, все носили какой-нибудь титул: допустим, если ваша фамилия Джонс и вы работаете сторожем на городской живодерне, то вас везде и всюду будут представлять как «главного собаколова города» Джонса. Женщины же, по большей части, избавлены от таких формальностей, поэтому Лу осталась миссис Тейлор, а я превратился в Журналиста Хельма.

— У нас в доме присутствует особа, которая мечтает с вами познакомиться, — сообщила мне хозяйка, худощавая седая женщина, с трудом изъяснявшаяся по-английски. — Гостья из Стокгольма. Она очень заинтересовалась, узнав, что мы принимаем джентльмена из Америки по фамилии Хелм. Ей кажется, что вы дальние родственники. А, вот и она!

Я оглянулся и увидел спускающуюся по лестнице молодую женщину в блестящем синем платье. Мне сразу подумалось, что она взяла поносить это платье у своей богатенькой тетушки. Платье отличалось великолепием и полнейшим отсутствием стиля, к тому же оно явно не соответствовало духу сегодняшнего вечера… Как я уже сказал, первое, что я заметил, так это безвкусное блестящее платье. Потом я увидел, что его обладательница необычайно красива.

Я не люблю бросаться этим словом. В моем лексиконе оно по смыслу никак не связано ни с большим бюстом, ни, как я их вижу, с сексапильными линиями задней части женского тела, ни даже с симпатичными мордашками. Голливуд, к примеру, изобилует женщинами, на которых вы можете взирать без неприязни и с которыми вы не откажетесь отправиться в постель. Они даже на фотографиях выходят очень эффектно. Но они не красивы; те же из них, кто обладает красотой, оскверняют ее, прилагая слишком много усилий к тому, чтобы ее подчеркнуть.

А ей не надо было прилагать никаких усилий. Она и не прилагала. Спускаясь по лестнице, она просто шла по ней, перешагивая со ступеньки на ступеньку. Она не наложила на свое лицо ничего, чтобы нельзя было заметить, не счг-тая тонкого слоя помады на губах, причем помада — ужасающе бледно-розового цвета, более подходящего для морга — ей совершенно не шла, но и это не портило общей картины. Она была красива — вот и все. Только взглянув на нее, вы могли бы оплакивать всех женщин мира, которые из кожи вон лезут, только чтобы выглядеть так — и все понапрасну.

Ей было чуть за двадцать. Она была довольно высокого роста, но отнюдь не хрупкого телосложения, с приятной и, так сказать, добротной внешностью. Она даже не принадлежала к когорте роскошных блондинок, которых нередко можно встретить в этой стране. У нее были прямые светло-каштановые волосы, которым она, по-видимому, не уделяла слишком много внимания — только расчесывала по утрам и перед сном. Волосы доходили ей до плеч. У нее были голубые глаза. Ну и что это меняет? Что тут можно еще сказать? Это просто есть и — все! Допускаю, что я немного предубежден. Я тащусь от подобной душераздирающей молодой и невинной внешности, в особенности если такое лицо дополняет худенькая стройная фигура, — а все потому, что я столько лет прожил в стране смуглых испано-американских красоток, которые, еще не родившись, уже все знают и умеют.

У меня была возможность чуть подольше изучить ее, потому что вначале ее представили Лу — та была на три-четыре года старше, — и гостю-директору, напыщенному индюку средних лет. Я так и не понял, директором чего он был Потом настала моя очередь.

— Элин, это журналист Хелм, из Америки, — сказала наша хозяйка. — Герр Хелм, фрекен фон Хоффман.

«Фрекен», как поспешила объяснить мне Лу, по-шведски означало «мисс».

Девушка протянула руку:

— Я очень ждала этой встречи, герр Хелм, узнав еще в Стокгольме, что вы приехали. Мы же родственники. Очень дальние кузены, как я думаю.

Мои родители вечно талдычили, что мне необходимо приехать сюда и повидать родственников. Где-то здесь у меня, конечно, кто-то есть. Возможно, эта девушка одна из них. Я не собирался отказываться от нее — это уж точно.

— Я и не знал. Но, разумеется, ни в коем случае не буду оспаривать вашу догадку, кузина Эллен.

— Элин, — поправила она с улыбкой. — Элин. Англичане и американцы всегда с трудом запоминают мое имя. Они называют меня то Эллен, то Эйлин. Но я — Элин.

Вошли еще новые люди, и ее увели с кем-то знакомить. Тут не было, как принято у нас, никакого предзастольного занудства. Все пришли точно в назначенный час, и наша хозяйка не дала нам даже распробовать поданные нам так называемые коктейли — полагаю, они были задуманы как «манхэттен». Ну, да Бог им судья! Потом распахнулись двери столовой и нам предложили заняться главным делом сегодняшнего вечера. В целом вся эта процедура показалась мне гораздо более цивилизованным способом приема гостей — нам не пришлось изнывать два часа, до посинения дожидаясь запоздавших гостей, которые, запыхавшись, вбегают в дом и расточают наспех придуманные оправдания.

Как и предупреждала Лу, досадный недолив спиртного в преддверии ужина с лихвой был восполнен в процессе трапезы. Подали пиво и два сорта вина, пообещав позднее дать коньяк. Стол был накрыт с таким расчетом, чтобы сразить наповал простецкого нью-мексиканского фотографа, и я некоторое время украдкой посматривал по сторонам, чтобы понять, кто что ест — и чем. Передо мной развернулась такая панорама, в которой сориентироваться без сопроводительной инструкции было не под силу. Посему все мое участие в застольной беседе свелось к тому, что я с интересом внимал хозяйке, вызвавшейся разъяснять мне шведское искусство провозглашения тостов: вы должны смотреть прямо в глаза человеку, за которого поднимаете рюмку, а после того, как вы оба выпиваете, вам надлежит вновь устремить свой взор на него и только потом поставить пустую рюмку на стол. Вам нельзя «тостовать» хозяина или хозяйку, пока самый старший и важный гость не проявит инициативу, после чего вам надо вскоре удостоить его тостом; в то же время, любая дама за столом, исключая хозяйку, может стать объектом вашего внимания. Раньше, как мне объяснили, дама не могла провозгласить тост — «сколь»: это можно было счесть за недопустимую развязность поведения; также порицалась и пьющая женщина, которая не имела для этого веского социального оправдания — так что какая-нибудь маловыразительная девица могла бы умереть от жажды, взирая на стоящий перед ней полный бокал вина.

Изучив всю эту премудрость, я решил тут же воспользоваться плодами просвещения. Я поднял свой бокал и отсалютовал девушке напротив меня.

— Сколь, кузина Элин!

Она посмотрела мне прямо в глаза, как того и требовал обычай, и с улыбкой сказала:

— Сколь, кузен… Мэттью? Это то же самое, что наше Матиас, да? Вы говорите хоть немного по-шведски?

Я покачал головой:

— В детстве я знал несколько слов, но с тех пор уже все забыл.

— Жаль, — сказала она. — Я говорю по-английски очень плохо.

— Ну что вы! воскликнул я. — Хотел бы я, чтобы половина населения Америки говорила по-английски так же плохо, как вы. А как вы узнали о моем приезде в Стокгольм?

— Это очень просто. Вы же любите охоту, не так ли? В Стокгольме есть человек, который обычно устраивает выезды на охоту для иностранцев. Он позвонил старому «Overste» Стьернхьелму в Торсетере — «Overste» значит «полковник». Через неделю-другую в Торсетере будет «А1д» — охота. Торсетер — имение неподалеку от Уппсалы — это один из двух наших университетских городов, в шестидесяти километрах к северу от Стокгольма, это около сорока английских миль. «А1д» — это наш шведский лось, не такой, правда, большой, как ваша канадская разновидность…

Пока она не сообщила мне ничего существенного.

— Кузина, — заметил я, — расскажите-ка мне все по порядку от начала и до конца. Если я не пойму какого-то слова, я вас остановлю.

Она рассмеялась:

— Ладно, но вы же сказали, что не понимаете по-шведски. Обычно в Торсетере во время охоты бывает не так-то много иностранцев. Эта охота — событие местного значения, но человек из Стокгольма сказал, что у него есть американский клиент, охотник и журналист, который хотел бы описать типичную шведскую охоту, и было бы очень мило, если бы полковник Стьернхьелм пригласил его в гости. Полковник не проявил к этой идее особого интереса, пока не узнал, что ваша фамилия Хелм. Он вспомнил, что его кузен много лет назад эмигрировал в Америку и укоротил свою фамилию. Еще он вспомнил, что у этого кузена там родился сын. Полковник, подобно многим старым отставникам, ужасно интересуется своей генеалогией. Удостоверившись по своим записям в том, что вы точно являетесь членом его клана, он попытался найти вас в Стокгольме, но вы уже уехали. Он знал, что я собиралась сюда приехать — вот он и позвонил мне и попросил с вами встретиться.

— Только встретиться? — ухмыльнулся я.

— Ну, он просто хотел, чтобы я ему рассказала, что вы за человек, — произнесла она, смущаясь. — Так что ведите себя прилично, коль скоро я вас изучаю, кузен Матиас, чтобы потом я смогла отправить благожелательный рапорт полковнику. Тогда он пригласит вас приехать поохотиться к нему. Я уверена.

— Ладно, — сказал я. — Я буду паинькой. А теперь расскажите, как это мы с вами оказались в родстве?

— Мы очень далекие родственники, — сказала она с улыбкой. — Это очень запутанная история, но, думаю, дело было так: еще в 1652 году два брата фон Хоффман приехали в Швецию из Германии. Один из них женился на девице Стьернхьелм, чей брат был вашим предком по прямой линии. Второй женился на другой шведской красавице и стал моим предком. По-моему, тут все ясно. Если не очень, то полковник Стьернхьелм с удовольствием объяснит вам все в подробностях, когда вы с ним увидитесь. У него в Торсетера масса всевозможных генеалогических таблиц.

— Тысяча шестьсот пятьдесят второй, говорите? — недоверчиво переспросил я.

— Да, — улыбнулась она. — Я же сказала вам, мы отнюдь не близкие родственники.

Потом она почему-то чуть зарделась. Я и не помню, когда в последний раз видел покрасневшую девушку.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Когда нам пришла пора отправляться восвояси, наш хозяин с ужасом узнал, что мы с Ау приехали на машине и теперь намереваемся возвращаться в отель тем же способом. Похоже, шведские законы, карающие за управление автомобилем в нетрезвом состоянии, столь суровы, что никто здесь не отправляется на званый ужин без приятеля с машиной, которому предстоит воздерживаться от участия в возлияниях. В противном случае вы не рискуете и просто берете такси. Мы были, конечно, вполне трезвы, и языки у нас не заплетались, с чем согласился хозяин, но и я, и Лу приняли достаточное количество алкоголя и нам не следовало подвергать себя риску. Такси доставит нас к отелю, а кто-нибудь подгонит нашу машину завтра утром.

Прибыв в отель, мы молча поднялись по лестнице и остановились у двери Лу.

— Не буду вас приглашать на рюмку, — сказала она. — Это было бы преступлением — заливать виски то чудесное вино и коньяк. К тому же, у меня уже глаза слипаются. Спокойной ночи, Мэтт.

— Спокойной ночи, — сказал я и отправился по коридору к своему номеру. Войдя, закрыл за собой дверь и расплылся в кривой ухмылке. Ясное дело, она решила попотчевать меня моим же собственным лекарством: у нее, как и у меня, отлично получилось это безразличие. Я зевнул, разделся и отправился в кровать.

Сон волной нахлынул на меня, и я уже потерял последний контакт с окружающей реальностью, как вдруг неясный звук заставил меня очнуться. Где-то‘вдали скрипнула половица. Я навострил уши и услышал стук каблучков в коридоре — Лу вышла из номера. Что ж, может быть, она отправилась в общественный сортир. В ее номере, как и в моем, был крошечный отсек за занавеской, где стоял маленький шкафчик с эмалированным белым сосудом под крышкой — для экстренных случаев.

Я стал ждать, но она не возвращалась. Я даже не помыслил о том, чтобы пойти за ней следом. Мы играли в слишком сложную игру, и, тем не менее, я полагал, что выиграть в ней сумеет игрок, способней на самые глупые ходы. Черт с ней и с ее полуночными путешествиями. Я знал кое-что, чего, по ее мнению, я знать не мог. И это знание равнялось одному очку в мою пользу. Ну, скажем, пусть будет пол-очка. Я повернулся на другой бок и закрыл глаза.

И ничего не случилось. Но вдруг меня охватило возбуждение, которое возникает после того, как примешь изрядную дозу алкоголя, частично нейтрализованного изрядной дозой кофе. Сон как рукой сняло. Я терпел сколько мог, потом поднялся, обошел кровать, приблизился к окну и выглянул на улицу. Окно в моем номере было створчатое, без жалюзи, как и принято в этой стране. Неприятно и даже страшновато было стоять у окна на втором этаже, на виду у чужих глаз. Ведь настолько привыкаешь смотреть на окружающий мир сквозь проволочную сетку, что как только эту сетку убирают, сразу начинаешь ощущать себя голым и беззащитным.

Хотя была уже полночь, небо казалось куда светлее, чем, скажем, в Санта-Фе, штат Нью-Мексико: дома у нас ночное небо черно как смоль, с ослепительными точками звезд. А тут любоваться было нечем. Мое окно выходило на озеро. Я забыл его название, но оно должно было оканчиваться на «-ерви», потому что «ерви» по-фински значит «озеро», а, как отметила Лу, финское влияние здесь, в сотне миль от границы, ощущалось довольно сильно. Стоя у окна, я прямо-таки кожей чувствовал, как география обволакивает меня — такого чувства никогда не испытываешь в родных краях. Но здесь я стоял на клинышке суши небольшой страны, Швеции, зажатой с обеих сторон двумя другими — Норвегией и Финляндией. А за Финляндией лежала Россия и ее северный порт Мурманск…

Мое внимание привлек шорох в кустах под окном: на освещенном пятачке невдалеке появилась Лу Тейлор. Она, надо думать, оставила пальто в номере. В своем черном платье — да еще с темными волосами — она была почти неразличима во тьме. Когда я заметил ее, прятаться мне было поздно. Она уже устремила взгляд на окно, в котором моя рожа сверкала, точно неоновая вывеска на фоне темной комнаты. Она обернулась, чтобы предупредить своего спутника, но он не ожидал ее сигнала. Он вышел из кустов и выпрямился — я тут же узнал в этом похожем на футболиста здоровяке человека, которого я встретил в ее гостиничном номере в Стокгольме: Джим Веллингтон…

Я стоял и смотрел на них. Осознав, что их заметили, они преспокойно продолжили разговор, вероятно начатый еще в кустах. Она о чем-то спрашивала. Он не ответил, развернулся и исчез в кустах. Она направилась по освещенному тротуару к отелю, как видно, не рискуя подвергать опасности свое дорогое платье, нейлоновые чулки и выходные туфельки в темных зарослях. Она зашла за угол, ни разу не взглянув на меня.

В комнате становилось прохладно. Постель привлекала меня не более чем раньше. Я нашел свой халат, надел его и включил свет. Мой взгляд упал на кассеты с отснятой сегодня днем пленкой, которые я выставил на комод: пять цветных и три черно-белых. Это вовсе не означает, что я нашел больше интересной натуры для цветного «кодак-хрома» — напротив, меньше, но цветная пленка не так надежна, как черно-белая, и поэтому я по старой привычке страхуюсь, когда снимаю в цвете, делая два дубля — один с короткой выдержкой, другой с чуть более длинной. Так выходит дешевле: в случае чего не приходится возвращаться и переснимать..

Улов за день работы был скудным, а это означало, что я не вложил в работу душу. Если съемки действительно захватывают меня, я могу нащелкать втрое — впятеро больше кассет за день и не чувствовать усталости. Но сейчас мне приходилось снимать по указке, так что у меня не было никакого интереса подойти к делу творчески.

Стук в дверь не заставил меня подпрыгнуть от неожиданности. Я слышал ее шаги в коридоре. Я пошел в прихожую и впустил ее. Закрыв за ней дверь и обернувшись, я увидел, что она осматривает на свету свои чулки — не поехали ли — и платье — не запачкалось ли. Она была в том же плотно облегающем джерсовом платье, которое надела к ужину в Стокгольме — с большим атласным узлом на бедре.

— Я думала, вы спите, — вяло сказала она.

— Я как раз собирался заснуть, но ваши шаги меня разбудили. Интересно, что это Веллингтон поделывает в Кируне?

Она испытала секундное замешательство.

— Так вы его узнали?

— Мужчину таких габаритов трудно не заметить.

Мне вдруг пришло в голову, что из всех мужчин, виденных мною в Швеции до сего момента, Джим Веллингтон был единственным здоровяком, который мог приклеить себе накладную бороду и издавать рокочущий хохот: он вполне соответствовал данному Хэлом Тейлором описанию Каселиуса.

Лу Тейлор отвернулась. Она подошла к комоду и стала рассеянно переставлять кассеты с пленкой. Наступило молчание,

— А если я скажу, что это не ваше собачье дело — то, что он делает здесь? — произнесла она наконец.

— Я бы мог не согласиться с вами, — сказал я. — Но все равно я ничего тут не могу поделать, правда?

Она взглянула на меня через плечо и неуверенно взяла одну кассету.

— Это все вы сняли сегодня? Я и не думала, что так много получалось.

— Это не много, — возразил я. — Видели бы вы, как я работаю, когда по-настоящему увлечен.

— И что вы теперь будете с ними делать? Вы их сейчас и проявите?

— Нет. Цветные в любом случае надо отдать в лабораторию в Стокгольме. Я сам не могу их проявить. А черно-белые я сохраню, пока не найду подходящих условий для работы, оборудование и химикаты. Возможно, в Стокгольме мне удастся арендовать на несколько часов фотолабораторию. Терпеть не могу сидеть, обливаясь потом, в гостиничном стенном шкафу. — Помолчав, я спросил: — Вы что-то должны этому Веллингтону?

Она поставила кассету на место и медленно обернулась ко мне. Все было просто и ясно. Мы уже неплохо знали друг друга. Я застукал ее и мог теперь часами задавать ей кучу дурацких вопросов, заставляя придумывать на ходу кучу столь же дурацких ответов. А в итоге — ничего. Мы будем так же стоять, глядя друг на друга, перебрасываться бессмысленными репликами, но так ничего и не выясним. Оставалось, правда, еще кое-что, что нам обоим хотелось узнать, и узнать это можно было одним-единственным способом.

— Пожалуй, нет, — медленно произнесла она. — Я бы не сказала, что должна что-то Джиму Веллингтону. А потом, все еще не сводя с меня глаз, добавила: — А ведь вы притворялись, будто я вам совсем не нравлюсь?

— Да, — ответил я. — Это правда. Притворялся. У меня было намерение иметь с вами сугубо деловые отношения.

— А это, — сказала она, шагнув ко мне, — было довольно-таки глупым намерением. Вы так не считаете?

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

То была Страна полуночного солнца, и хотя для этого зрелища сезон уже прошел — такое происходит только в середине лета, — темнело здесь очень поздно, а светало очень рано. Скоро на эту землю падет долгая зимняя ночь — но до этого было еще далеко. Нам показалось, что свет за окном забрезжил очень быстро.

— Мне лучше вернуться к себе в номер, милый, — сказала она.

— Не спеши, — сказал я. — Еще очень рано, да и шведы народ терпимый.

— Мне было так одиноко, милый! — Помолчав, она шепнула: — Мэтт…

— Да?

— Как, по-твоему, нам к этому относиться?

Я обдумал ее вопрос:

— Ты считаешь — сугубо с юмором?

— Да. В таком духе. А ты как хочешь?

— Не знаю. Надо подумать У меня не большой опыт в таких делах.

— Я рада. У меня, между прочим, тоже. — Помолчав, она добавила: — Полагаю, мы сможем отнестись здраво и спокойно к тому, что случилось.

— Во-во! — сказал я. — Это как раз по мне. Здраво и спокойно.

— Мэтт!

— Да?

— Как же это мерзко — то, чем мы занимаемся!

Не надо было ей так говорить. Этим было сказано все — о нас обоих. Этим она себя выдала и все испортила, а ведь как все хорошо начиналось. Мы так тщательно, так добросовестно разыгрывали свои роли: одна реплика сменялась другой, все шло без сучка без задоринки, никто из нас не пропускал своих строчек. И вдруг, точно сентиментальный дилетант, она взяла да и нарочно сорвала так хорошо начавшийся спектакль. Мы вдруг перестали быть актерами. Мы перестали быть преданными своему делу агентами, или роботами, умело действующими на той почти вымышленной территории, которая располагается на границе с реальным кровопролитием. Мы превратились в двух самых обычных голых людей, лежащих вместе в одной постели.

Я приподнял голову и взглянул на нее. Ее бледное лицо словно впечаталось в ослепительно белую подушку, а короткие темные волосы уже не были плотно зачесаны над торчащими ушками. Теперь они немного растрепались — и это ей ужасно шло. Она была чертовски симпатичная девушка — такая стройненькая, аккуратненькая. Ее обнаженные плечи здесь, в холодном номере, казались еще более нагими. Я натянул одеяло ей под подбородок.

— Да, — сказал я, — но нам незачем усугублять ситуацию.

— Мне нельзя верить, Мэтт. И не надо задавать никаких вопросов.

— Ты прямо читаешь мои мысли.

— Ну и хорошо. Замечательно, что мы так понимаем друг друга.

— Ты еще совсем зеленая, малышка, — сказал я. — Ты умненькая девочка, но ты еще совсем дилетант, поняла? Настоящий профи не стал бы все разом выкладывать, как ты только что. Профи заставила бы меня поломать голову.

— Но ведь и ты себя тоже разоблачил.

— Конечно, но ты и так обо мне все знала. Ты с самого начала все про меня знала. А вот я о тебе — нет.

— Ну, теперь ты знаешь, — сказала она, — что-то. Но что именно? — она мягко рассмеялась. — Нет, мне, правда, надо идти. Где мое платье?

— Не знаю, но вон там, на кроватной стойке, висит чей-то бюстгальтер.

— К черту бюстгальтер! Я же не на званый прием собираюсь. Только по коридору пройти несколько шагов.

Я смотрел, как она встает и зажигает свет. Она нашла платье на стуле, встряхнула его, осмотрела, надела, застегнула крючочки. Потом надела туфли. Она подошла к трюмо, осмотрела себя в зеркале и судорожно провела ладонями по волосам. Потом передумала и вернулась к кровати забрать остальные детали своего туалета.

— Мэтт!

— Да?

— Я ведь способна обвести тебя вокруг пальца, милый, и глазом не моргнуть. Тебе это известно?

— Не будь такой безжалостной, — лениво протянул я. — А то еще я испугаюсь Поройся в правом кармане брюк.

Она недоуменно взглянула на меня, взяла брюки и выполнила мою просьбу. Она нащупала в кармане какую-то мелочь и выудила нож. Я сел, взял у нее нож и выдал номер с выбрасыванием лезвия. При виде узкого тонкого клинка ее глаза на мгновение расширились.

— Будем знакомы, крошка! — сказал я. — Не обманывайся на мой счет, Лу. Если тебе известно обо мне хоть что-нибудь, ты должна знать, зачем я здесь. Теперь все карты раскрыты. Вот и все. Но от этого ничего не меняется. Не мешай мне. Мне будет неприятно сделать тебе больно.

Мы пережили мгновение откровенности, но это мгновение уже ускользало от нас. Мы уже начали перестраховываться, делая двойные ставки. Мы бодро вошли в свои новые роли обреченных любовников — этаких Ромео и Джульетты ядерного века, оказавшихся по разные стороны баррикад. Чрезмерная откровенность в такой же мере способствует лжи, как и недостаток откровенности. В ее заявлении о том, что она, мол, способна меня обвести вокруг пальца, не было никакой необходимости: она ведь уже раз предупредила меня, чтобы я ей не доверял. Когда повторяешь: «Не доверяй мне, милый!» слишком' часто, притупляется нужный эффект.

Что касается меня, то я тоже хорош: начал размахивать ножом и изрекать леденящие кровь угрозы. Смотрите: многоопытный секретный агент Хелм, с железным лбом и каменными кулачищами, поигрывает мускулами перед дамочкой, которую только что поимел…

По-моему, мы оба испытывали печаль, когда глядели друг на друга, понимая, что теряем то, чего, быть может, уже никогда не приобретем. Я резко закрыл нож и бросил его на брюки.

— Ладно, увидимся за завтраком, Мэтт, — она наклонилась ко мне, чтобы поцеловать, а я обхватил рукой ее коленки и прижал к краю кровати. — Нет-нет, я пойду, милый. Уже поздно.

— Да. Ты хоть представляешь себе, как ты выглядишь?

Она нахмурилась.

— Ты имеешь в виду волосы? Знаю — это птичье гнездо. А кто виноват?

— Нет, я имею в виду не волосы, — сказал я. Она бросила быстрый взгляд на то место, куда я смотрел, и, похоже, немного смутилась, увидев, как ее ничем не стесненные груди просматриваются сквозь облегающую тонкую шерсть. Та же картина была и в иных местах. Это было что-то: строгое черное платье из тонкой шерсти с атласной вставкой у талии, под которым явно не было ничего, кроме голого тела Лу. В прозрачной комбинации она бы выглядела куда целомудреннее.

— Ох, я и не думала, — пробормотала она смущенно. — У меня совсем непотребный вид, да?

— Совсем?

Она засмеялась и приложила черный шлейф к грудям — немного вызывающим жестом.

— Они у меня такие маленькие. Я всегда думала, что какое-нибудь животное, кроме человека… Ну, то есть, как, по-твоему, быкам больше нравятся коровы с большим выменем?

— Не надо язвить, — сказал я. — Ты просто ревнуешь.

— Естественно, — сказала она. — Я бы не отказалась иметь такие же… Нет, пожалуй, не хочу. Подумай: какая это ответственность! Это же все равно что владеть двумя бесценными произведениями искусства. А так мне не надо всю жизнь только о них и думать.

— Если нынешняя мода еще продержится, — сказал я, — то, думаю, очень скоро на земле выведется новый вид особей женского рода — худышки с гигантскими титьками.

— Мне кажется, наша дискуссия зашла слишком далеко, — заявила она.

Смешная девчонка!

— Тебе не нравится слово, которое я употребил?

— Не нравится! — сказала она и попыталась снова высвободиться. — И я больше не желаю снова ложиться к тебе в постель — во всяком случае, в платье. Так что, пожалуйста, Мэтт, отпусти!

Одним рывком я уложил ее на себя.

— Тебе следовало бы подумать об этом раньше! — заметил я запальчиво, крепко сжимая ее в своих объятиях. Я изменил нашу позицу, перекатившись на нее. — Тебе следовало подумать об этом прежде, чем появляться передо мной в таком чертовски сексапильном виде!

— Мэтт! — воскликнула она, беспомощно барахтаясь среди простыней. — Мэтт, я не хочу… Ох, ну хорошо, милый, — она тяжело задышала. — Хорошо, хорошо! Дай я только туфли сниму, а? И, пожалуйста, поосторожнее с платьем!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Оставшись один в номере, я побрился, оделся и подготовил фотоаппаратуру для дневных съемок. Конечно, было бы куда приятнее провести несколько часов в неге размышлений о любви, но это было бы непрактично. Выходя из номера, я оглянулся напоследок: не забыл ли чего. Мое внимание привлекли отснятые вчера пленки, все еще стоящие в рядок на бюро.

Я стал мрачно рассматривать их. Потом поставил сумку на пол, закрыл дверь и подошел к бюро. Мне в голову пришла непростительно подозрительная и даже предательская мысль. Она же такая миленькая девочка, и была со мной так ласкова и нежна — но в то же время она проявила определенное любопытство — может быть, чисто женское, а может быть, и нет, — по поводу того, где и как я собираюсь проявлять и печатать отснятый материал.

Не имея никакого желания испортить то, что произошло между нами, всякими циничными измышлениями, я все же не забыл, как изо всех сил старался держаться с ней с холодным безразличием — просто из желания понаблюдать, как она будет добиваться моего расположения и усыплять мои подозрения. Что ей и удалось — отрицать этого нельзя. Может быть, она это сделала потому, что я ей нравился, но в таких делах всегда очень быстро понимаешь одно: ни в коем случае нельзя считать себя неотразимым в глазах одинокой женщины. Какими бы соображениями она ни руководствовалась, какие бы мотивы ею ни двигали, она, несомненно, добилась того, чтобы наши сугубо деловые взаимоотношения приобрели куда более интимный характер.

Но я не мог позволить себе проигнорировать ни сделанное ею предупреждение, ни ее любопытство по поводу пленок. Может, это все чепуха, но мне было необходимо принять во внимание, по крайней мере, то, что и эти пленки, и прочие, которые я буду снимать по ее просьбе, возможно, могут приобрести куда более существенное значение, чем кажется на первый взгляд. Некоторые элементарные предосторожности, похоже, были просто необходимы.

Погоревав о своей утраченной вере и невинности, я пошел к стенному шкафу и достал металлический ящик для патронов 50-го калибра, в котором обычно храню самые ценные пленки. Я вытащил из ящика пять чистых цветных пленки и три черно-белых — они были в фабричной упаковке. Я присел на кровать и, поддев кончиком ножа заклеенный клапан, вскрыл девственно чистые коробочки, стараясь при этом не повредить тонкий картон.

Я вынул из коробочек чистые пленки, осторожно вложил туда отснятые и поставил кассеты с чистыми пленками на комод, а потом заклеил вскрытые коробочки клеящим карандашом, который у меня хранится в сумке с инструментами. После этого я пометил прооперированные коробочки крошечными значками — точкой в середине буквы «а» в слове «Кодак», если вам уж так хочется знать — и засунул все восемь на самое дно ящика с чистыми пленками, чтобы потом второпях не схватить одну из них по ошибке.

Потом я занялся чистыми пленками: вытащил пятифутовые целлулоидные ленты из кассет и повертел их на свету — теперь при проявлении она окажутся совершенно черными. И никто никогда не узнает, были на них отснятые кадры или нет. Нет ничего более необратимого и вечного, чем засвеченная пленка — за исключением смерти.

Я скрутил пленки и затолкал их обратно в кассеты, потом взял незаряженный фотоаппарат и одну за другой стал вставлять в него кассеты с засвеченными пленками, немного прокручивая их вперед и снова откручивая назад. После этой процедуры перфорация по краям пленки стала такой, какой она и бывает у использованных пленок. Я действовал чересчур хитроумно — но какой же смысл халтурить, если хочешь отколоть подобную шутку. Я пометил каждую из засвеченных пленок теми же цифровыми символами, которые соответствовали моим пометкам в рабочем дневнике. Наконец, я выстроил кассеты в ровный ряд на комоде, где они смотрелись точно так же, как те восемь кассет, что я спрятал в сумку.

Вероятно, я просто терял время зря. Однако у меня был приличный запас пленки, и даже если я и ошибся в своих подозрениях, ущерб был невелик. В любом случае, пришло время предпринять еще кое-какие предосторожности. Я не забыл, что противник уже однажды подверг меня испытанию, а может, и дважды — если маленький мистер Карлс-сон был совсем не тот, за кого себя выдавал. Они увидели, что я глуп и безобиден, и решили оставить меня в живых, а вот Сару Лундгрен убили. Разница между нами состояла, как можно предположить, в том, что у них не было для нее дальнейшего применения, а вот я им был еще для чего-то нужен.

Но я все еще не мог сказать с уверенностью, что бы это могло быть. Однако вчерашний день стал надежным знаком, что я должен был сделать массу снимков в этой северной стране, причем под пристальным наблюдением молодой дамы, чьи мотивы, даже если отнестись к ней с предельной доброжелательностью, оставались для меня не вполне ясными. Мне также представлялось совершенно необходимым убрать свои пленки от посторонних глаз до тех пор, пока я не удостоверюсь, что наши фотосъемки под открытым небом совершенно безобидны.

Не то что бы это каким-то образом мешало мне выполнить основное задание — Маку было ровным счетом наплевать на мои пленки, но, испытывая законную гордость за свое мастерство фотографа, я не собирался употреблять его на цели, мною совсем не одобряемые.

Покончив с этими приготовлениями, я отправился к номеру Лу и постучал в дверь.

— Я спускаюсь вниз. Увидимся в ресторане!

— Хорошо, милый!

Ее нежность заставила меня почувствовать себя расчетливо-подозрительным негодяем, но в этой работе всегда приходится помнить: что бы ни происходило в постели — и сколь бы приятным ни было, — это не должно иметь влияния на все иные события. В постели любая женщина может казаться кошечкой, но одетая, она опасна, точно гремучая змея. Кладбища переполнены мужчинами забывшими об этой истине.

Я пересек большой вестибюль. Какая-то девушка разговаривала с клерком у стойки. В то утро мой интерес к заблудшим девушкам был почти на нуле, по причинам как эмоционального, так и физиологического характера, а эта к тому же была в штанах — ярких клетчатых брюках, так что, торопясь в ресторан, я не удосужился внимательно изучить ее вид сзади. Каково же было мое удивление, когда я услышал ее голос.

— Доброе утро, кузен Матиас!

Я развернулся на ходу и увидел Элин фон Хоффман. Эта девчоночка могла учудить с собой какое угодно безобразие, но все равно оставаться красивой. Даже в вызывающих штанах и тяжелом лыжном свитере, без всякой косметики, за исключением дурацкой губной помады, которой были перепачканы ее губы накануне вечером, она по-прежнему могла заставить вас оплакать свою попусту растраченную жизнь. Она протянула мне ключик, держа его за брелок на цепочки.

— Я пригнала вашу машину, — сказала она. — Эти старенькие «вольво» не так уж хороши, да?

— Фурычит — и ладно, — ответил я. — А что еще можно ждать за тридцать крон в сутки — «Мерседес-300 SL»?

— О, вы разбираетесь в спортивных автомобилях! В Стокгольме у меня «ягуар» — английский. Он такой красивый и на нем так здорово ездить! Еще у меня есть маленькая «ламбретта» — такой восторг! Знаете — это мотороллер.

— Да, — сказал я. — Знаю.

Она засмеялась.

— Я все еще пытаюсь вас. просвещать. Ну ладно, мне пора.

— Я отвезу вас.

— Нет, не надо. Я специально приехала, чтобы вернуться назад пешком. Я люблю ходить — а сегодня такой чудесный день.

— На мой взгляд, день сегодня серый и ветреный.

— Да. Я очень люблю такую погоду.

Так, значит она из тех девчушек, которые обожают гулять в дождь и в холодрыгу. Что ж, когда-нибудь она повзрослеет — у нее для этого полно времени.

— Ну, это дело вкуса, — сказал я. — Как и пешие прогулки.

— Вы же сказали, что любите охоту. Если вы охотник, то должны любить пешие прогулки.

— Я в состоянии и пройтись, если под рукой не окажется лошади или «джипа». Иногда, если есть шанс подстрелить что-нибудь редкое, могу протопать несколько миль. Но не ради прогулки.

Она снова засмеялась:

— Ох уж эти американцы! Все у вас должно иметь свою выгоду. Даже прогулка… Доброе утро, миссис Тейлор!

Лу спустилась в вестибюль в своей рабочей униформе: юбка, свитер и пальто-шинель. Рядом с этой высокой молоденькой шведкой в спортивном костюме она казалась на удивление мелкой, даже хрупкой, хотя мне уже предоставилась возможность удостовериться, что ее не так-то легко сломать. Эта мысль почему-то меня на какое-то мгновение смутила. Я увидел, как девчоночка переводит взгляд с Лу на меня. Она была молоденькая, но не слишком. Кое-что она заметила и сразу все поняла. Думаю, этого никому не удается скрыть, за исключением лишь самых отпетых грешников, коими мы, слава Богу, не были. Когда Элин заговорила, в ее голосе послышались хорошо различимые жесткие нотки.

— Я как раз собралась уходить, миссис Тейлор. До свидания, герр Хелм. Ваша машина стоит на стоянке на противоположной стороне улицы.

Она торопливо вышла из отеля и окунулась в серый осенний день. Мы смотрели ей вслед. Как только она оказалась на улице, ветер растрепал ей волосы. Она смахнула упавшую на лицо прядь, ловким движением ладони закинула ее назад и быстро удалилась, идя уверенным шагом опытного ходока, каким сегодня не часто удивишь в Америке. С этой точки зрения Америка никогда не была желанной страной для пешеходов или бегунов, по крайней мере, с тех пор, как фронтир отодвинулся за Великие равнины. Просто у нас было в избытке пространства для освоения, и старожилы предпочитали передвигаться верхом. Впрочем, сохранилось немало увлекательных описаний пеших путешествий, но вчитайтесь в них повнимательнее — и вы обязательно обнаружите, что все эти паломничества начинались только после того, как у путешественника убивали или угонять лошадь. А пешие прогулки ради собственного удовольствия — это сугубо европейская привычка.

— Кто же эта девочка-переросток? — спросила меня Лу по пути в ресторан. — Вчера я так и не разобрала толком ее имя.

— Да ты сама еще дитя! — ответил я. — В глазах мужчины преклонного возраста девушка двадцати двух лет выглядит не намного моложе, чем двадцатишестилетняя.

— Тебе лучше знать, дедуля, — улыбнулась она. — Недаром я же ты вчера так пристально разглядывал ее за ужином.

Я усадил ее за столик у окна.

— У меня был к ней сугубо эстетический интерес, — заявил я твердо. — Я любовался ею как фотограф. Ты должна признать: она настолько красива, что даже глазам больно!

— Красива?! — Лу была шокирована. — Эта деревенщина… — она осеклась. — Так, я понимаю, что ты хочешь сказать. Хотя сама не испытываю тяги к женщинам типа «дитя природы», — она скорчила гримаску. — Все говорят, что Швеция аморальная страна. Интересно, как же им удается взрослеть, имея такую непорочную внешность? Я сама никогда так не выглядела и могу тебе сказать, что была практически сама невинность вплоть до дня свадьбы!

— Как это — практически?

Она улыбнулась:

— Не цепляйся к словам. Если хочешь знать, мы с Хэлом немножечко опередили события. Как он тогда выразился — не будешь же покупать автомобиль, не имея возможности хотя бы разок на нем прокатиться, прежде чем выложить деньги.

— Милый, дипломатичный Хэл, — промурлыкал я.

— А я и не возражала. Я… я многому научилась у Хэла. Он был довольно-таки тяжелый человек — временами, и не старался постоянно быть со мной ласковым и добрым, но мы оба знали, что я ему нужна. Он был странный человек. Очень талантливый, увлекающийся, с немного хаотичными интересами: за все хватался и быстро охладевал… Иногда я даже думала: и чего это… Знаешь, я иногда сомневалась, что для него что-то значу. Мне казалось, что я просто для него удобна. Но мужчине можно многое простить, Мэтт, когда в последнее мгновение своей жизни, под автоматным огнем, он старается прикрыть тебя своим телом. Не забудь: он спас мне жизнь.

Она говорила очень серьезно и убежденно, и я понял, что она пытается сказать мне нечто важное.

— Я не забуду. И не буду больше отпускать уничижительных замечаний о мистере Тейлоре. Ладно?

Лу коротко улыбнулась.

— Я и не хотела… А может, и хотела, — она вытащила длинный мундштук, вставила в него сигарету и чиркнула спичкой, прежде чем я успел за ней поухаживать. — А теперь расскажи мне о своей жене, и мы будем квиты.

Я взглянул на нее:

— А ведь я и не говорил тебе, что у меня есть жена!

— Знаю, что нет, милый. Ты ужасно хитрый и осторожный, но мне же все про тебя известно. У тебя есть жена и трое детей, два мальчика и девочка. Твоя жена (после пятнадцатилетнего брака) добивается развода в Рио по причине жестокости твоего характера. Что-то ей понадобилось слишком много времени, чтобы понять, какой ты зверь.

— Бет, — начал я, — милая, хорошая, немного закомплексованная уроженка Новой Англии. Она считает, что на войну идут отважные герои в красивых мундирах и сходятся с противником в открытом поле, неукоснительно следуя правилам цивилизованного поединка. Однако она считает войну ужасной штукой. Она была так рада, что я провел всю войну за письменным столом в управлении пропаганды и никого не убил. Это была моя легенда, которую мне было приказано рассказывать всем и каждому. Когда же Бет узнала, что это все неправда, она не смогла приспособиться к открывшейся ей истине. Я в ее глазах перестал быть тем, кого она знала. Я был не тем мужчиной, за кого она вышла замуж. Я был даже не тем, за кого она бы хотела выйти замуж. Так что нам ничего не оставалось, как распроститься навек. — Я выглянул в окно и с облегчением увидел, что транспорт уже нас дожидается. А то что-то разговор у нас становился все более личным. — Экипаж подан, — заметил я. — Допивай кофе и пошли.

В этот день я снимал в основном на цветную пленку, по причине плохой освещенности. На черно-белую пленку хорошо снимать при ярком солнце, когда есть контрастный переход от света к тени. Это важно не только для оптического эффекта, но и для более отчетливой прорисовки деталей. А в облачные дни очень трудно получить удачные черно-белые снимки индустриальных объектов, в особенности когда пользуешься маленьким аппаратом; он, естественно, не в состоянии дать четкого изображения мелких деталей. На цветную же, с другой стороны, в пасмурную погоду легче снимать, чем в солнечную, потому что для цветной пленки не требуется контрастности света и тени. На цветной пленке разные цвета сами производят нужный контраст. А если вам не требуется сочная цветовая гамма для журнальной обложки, то даже и в мерзкую погоду на «кодак-хром» можно заснять замечательные кадры.

Заморосил дождь, но не настолько сильный, чтобы заставить нас искать укрытие. Мы закончили съемки к двум часам, не сделав перерыва на обед. Всю обратную дорогу в город я промучился мыслью; давать или не давать на чай нашему водителю, но решил обойтись простым рукопожатием с Линдстремом, нашим гидом, которого я поблагодарил за все заботы. Потом я сунул пожилому водителю пять крон — это соответствует одному доллару, — что, похоже, не слишком его обрадовало, но он, во всяком случае, не швырнул деньги на асфальт.

— Давай поедим где-нибудь в городе, — предложил я Лу, притащив в номер все свое барахло, — а то я уже начал уставать от гостиничной кухни.

— Ладно, — согласилась она, — только подожди минутку, пока я переодену носки и счищу грязь с ботинок.

Я отправился к себе мыться, а также заняться подменой отснятых пленок на чистые. Потом я пошел за машиной. Терпеть не могу, когда я на задании, садиться в машину, простоявшую какое-то время без присмотра. Так что прежде чем сесть за руль, я первым делом тщательно осматриваю салон. Мой «вольво» всю эту ночь провел неизвестно где.

На гостиничной парковке «вольво» стояло в полном одиночестве — ну, если не считать мотоцикла «триумф». Я обошел крошечный седан вокруг и заглянул внутрь. Там ничего не было, кроме не то одеяла, не то пледа, щедро предоставленного мне вместе с машиной прокатным бюро. Одеяло-плед, брошенное на заднее сиденье, съехало на пол. Я решил проверить дверцы. Обычно, если в машину подкладывают мину, вам сначала дают возможность сесть за руль, а уж потом взлететь на воздух — ведь воздействие взрывчатки на жертву достигает максимального эффекта в замкнутом пространстве.

Я открыл дверцу — никаких последствий. Я открыл капот. Небольшой четырехцилиндровый движок, на мой взгляд, выглядел вполне нормально. Я не заметил подозрительных проводков, подсоединенных к стартеру или к клапанам. Я присел на корточки, чтобы посмотреть, на месте ли тормозные колодки. Все было в порядке. Вот только из коробки дифференциала что-то капало. Я зашел сзади к багажнику, подставил руку под капли и посмотрел на ладонь. Растекавшаяся по моей ладони жидкость не была похожа на масло. Жидкость была текучая и ярко-красного цвета — точно кровь. Нахмурившись, я снова нагнулся и увидел, что капает вовсе не из коробки дифференциала. Течь была чуть впереди. Жидкость капала сквозь щели в полу на карданный вал и стекала назад…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Он лежал на полу «вольво» в узком проеме между передними и задними сиденьями, сложив руки на животе. Признаюсь, я его сразу и не узнал. Он лежал скрючившись, так что и лица не было видно. К тому же прошло уже достаточно времени с тех пор, как мы с ним работали вместе. На нем была совсем простая одежда — не то что тогда, когда он навестил меня в номере стокгольмского отеля в ночь убийства Сары Лундгрен. Это был Вэнс. Стащив с него одеяло, я был уверен, что он мертв, хотя кровь обычно так весело из трупов не вытекает — ведь сердце перестает гнать ее по сосудам.

Я потянулся к его запястью, чтобы нащупать пульс, но не смог разомкнуть ему руки. Ясное дело: он был просто убежден, как всякий человек с простреленными кишками, что ему надо обхватить свой живот и не дать внутренностям вывалиться наружу. Возможно, он был прав. Стрелявший всадил в него не одну нулю.

— Вэнс, — позвал я. — Вэнс, это Эрик!

Мне показалось, что он меня не слышит. Но потом его веки дрогнули.

— Прости… Кровь везде, — прошептал он. — Мне неловко…

— Да, — сказал я. — Давай-ка я отвезу тебя в больницу. Там будешь хохмить.

Он слабо покачал головой:

— Времени нет… отвези меня… где можно… поговорить.

— К черту разговоры. Продержись, пока я не найду место, куда тебя можно отвезти.

— Эрик! — сказал он окрепшим голосом. — Я хочу тебе доложить. Я ждал несколько часов в надежде, что ты придешь прежде…

— Ладно, черт с тобой, докладывай, только побыстрее!

— Жених, — зашептал он. — Зовут Карлссон. Большие связи на континенте. Рауль Карлссон. Коротышка…

Не желая, чтобы он понапрасну тратил силы, я прервал его:

— Не надо. Я уже встречался с этим джентльменом. Что тебе удалось выяснить о Веллингтоне?

Если уж этому упрямому служаке так важно было все мне выложить, я мог, по крайней мере, поторопить его. Но он, похоже, меня не слышал. Они уже думал о своем.

— Ни при каких условиях не предпринимай никаких шагов, — шептал он. — Это приказ. Это приказ. Податливая, мирная овечка в Вашингтоне. Как может защитить себя человек, если ему запрещено убивать?! Он был такой квелый — точно засахаривщийся сироп, Отличная американская поговорка, а? Представляешь, я не был в Штатах с самого конца войны. Вечно эти новые задания, переезды с места на место… Он был как… Я прострелил ему плечо. Больше я ничего не мог сделать — согласно этим дурацким инструкциям. Ни при каких условиях… Почему бы им просто не приказать нам совершить самоубийство?

— Кто это был? — спросил я. — Кто тебя подстрелил, Вэнс?

Он покачал головой:

— Никто. Некто с пистолетом. Не теряй времени и сил на его поиски. Просто всади одну пулю в Каселнуса за меня, когда придет время. — Его лицо исказила гримаса боли. — Что-то я забыл… Ах да, Веллингтон. Ты хотел узнать о Веллингтоне…

— Забудь о Веллингтоне, — сказал я. — Тебя надо срочно отвести к врачу.

— Нет, — прошипел он. — Нет. Это важно. Я должен сказать тебе о Веллингтоне. Берегись… Веллингтон… — он глубоко вздохнул Вдруг его глаза широко раскрылись, и он улыбнулся широкой кровавой улыбкой. — Как же это скверно, Эрик. Теперь мы никогда не узнаем.

— Не узнаем чего, Вэнс?

— Не узнаем, смог бы… отвести меня…

Потом он умер. Невидящий взгляд его широко раскрытых глаз был устремлен мимо меня. Вероятно, он уже ничего не видел, но гарантировать я этого не мог, ибо ни разу еще не был на том свете. Вэнс, мужественный парень, силился сделать свой последний в жизни доклад, но так и не успел его закончить. Тут мне пришло в голову, что я ведь даже не знал его настоящего имени. Я выпрямился и взглянул на свои ладони. Они были ярко-красными. Мда, обычно кровь и не бывает другого цвета.

Услышав за спиной шаги, я обернулся и увидел, что от дверей отеля ко мне бежит Лу.

— Что случилось, Мэтт? У тебя такое лицо. Что с тобой?

Я медленно зашагал ей навстречу. Она остановилась, запыхавшись от бега.

— В машине мертвый, — сказал я. — Нам надо сообщить в полицию.

— Мертвый?! — вскрикнула она. — Кто? Мэтт, что у тебя с руками?

Она рванулась было мимо меня, чтобы заглянуть в окно «вольво», но я тут же загородил ей дорогу.

— Я не хочу, чтобы ты видела. Это ужасно, Лу. Иди обратно в отель. Я иду за тобой.

— Мэтт…

— Если будешь спорить со мной, куколка, я тебе башку отверну. Повернись и иди. Это был классный парень. Ему будет неприятно оказаться с таким барахлом, как ты.

Она побледнела, раскрыла рот, чтобы что-то сказать, но потом передумала. Она медленно повернулась и зашагала к отелю. Идя следом за ней, я говорил:

— Забудь о том, что я его знаю.

— Хорошо.

— Мы с тобой его не знаем. Мы понятия не имеем, как он очутился в моей машине. Мы не пользовались машиной со вчерашнего вечера. Она всю ночь простояла около дома директора Риддерсверда. А сегодня утром ее пригнала сюда фрекен Элин фон Хоффман…

— Ты хочешь, чтобы я все это им сказала…

— А почему нет?

— Мне показалось, тебе нравится эта девушка.

— Нравится? А какое это имеет отношение к делу? Мне нравишься ты. Сейчас ничуть не меньше, чем раньше, но я перережу тебе горло, как только представится такая возможность, если ты скажешь хоть одно слово невпопад. И если ты думаешь, что это гипербола или метафора, вспомни, детка, что я ношу с собой в кармане брюк и зачем я здесь — и потом подумай хорошенько…

— Спокойно, Мэтт!

— Сыпь именами. Риддерсверд. Фон Хоффман. Честные добропорядочные шведские граждане. Возможно. В любом случае, это только запутает все дело. И помни, сладкая моя, что мне ужасно хочется обхватить своими кровавыми лапами твою изящную шейку и придушить тебя как паршивую кошку.

— Я не убивала его, милый!

— Верно, — мрачно сказал я. — У тебя есть алиби — если убийство произошло этой ночью, не так ли, радость моя?

Она обернулась — в глазах ее стоял ужас — и быстро сказала:

— Ты мне не веришь?

— Почему же! Ты выбегала ночью из отеля, чтобы получить инструкции. Ты вернулась и стала действовать в соответствии с ними и, можно не сомневаться, в точности выполнила все, что тебе было приказано. Это очень удобно, не правда ли, что мы с полуночи практически ни на минуту не упускали друг, друга из виду?

— Милый, я клянусь тебе, что…

— О да, ты очень убедительно клянешься, детка. И, возможно, его пристрелили много позже полуночи, но тебе посоветовали запастись алиби на всякий случай, не зная еще точно, где и когда убийца войдет с жертвой в контакт. Или у вас называется «замочить» — как говорят ребята из мафии у нас в Америке? Но в нашем подразделении мы называем это «войти в контакт». Надеюсь, что я сам очень скоро войду в контакт с кем нужно. — Я замолчал, чтобы перевести дыхание. — Что ж, рассуждая объективно, у нас все идет как по маслу. Ты знаешь, что я знаю, что это не ты — не ты лично, по крайней мере. А мы оба весь день были на виду у людей, у компании, слава Богу. Но я уверен: тебе известно, кто его убил. По крайней мере, ты знаешь, кто это подстроил. Не так?

Она не ответила.

— Ну вот! Убили человека, а я что-то пока не слышу, чтобы ты спешила дать мне описание, имя и нынешний адрес убийцы…

Полицию Кируны отличала обходительность и проворность. Ее представляли безымянный офицер в форме и господин в штатском, назвавшийся Гранквистом, чье служебное положение нам почему-то никто не стал разъяснять. Это был типичный швед — долговязый, худой, с выцветшими волосами. Даже брови и ресницы, обрамляющие бледно-голубые глаза, были белесые. В его осанке и походке угадывалась военная выправка, но ведь у них в стране действует закон о всеобщей воинской повинности, так что все взрослые мужчины проходят курс строевой подготовки.

Нас на месте дотошно допросили и пригласили завтра утром зайти в полицейский участок. Что мы и сделали. Здесь наши показания занесли в протокол, мы скрепили текст своими подписями, после чего нам объявили, что мы свободны. Герр Гранквист лично довез нас до отеля.

— Я очень сожалею, что вам причинили столько неудобств из-за этого печального случая, — сказал он нам на прощанье. — Мне жаль, что helm придется на некоторое время задержать машину, в которой было обнаружено тело. В любом случае, ее салон в таком состоянии, что вам вряд ли будет приятно совершать на ней поездки. Но если вам требуется другая машина, это можно устроить…

— Нет, просто верните машину человеку, у которого я взял ее напрокат, если вас не затруднит, — попросил я. — И скажите ему, что я расплачусь с ним, как только вернусь в Кируну на следующей неделе. Мы решили ехать поездом — если, конечно, нам будет позволено покинуть город.

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Ну разумеется! Все ведь уже прояснилось — в том, что касается вас, герр Хелм. Совершенно очевидно, что бедняга по чистой случайности выбрал ваш автомобиль в качестве своего последнего приюта.

Он был слишком радушен, слишком вежлив, слишком предупредителен, а когда иностранец разговаривает с тобой По-английски, никогда не знаешь, какие из его интонаций преднамеренны, а какие появляются чисто случайно, из-за акцента. Мы стояли и смотрели ему вслед.

— Ну вот, еще один маленький человек, — сказала Лу глубокомысленно, — который вовсе не тот, кем кажется.

— Кто? — спросил я. — Перестань! Если мы в темпе соберем вещи, то, может быть, поспеем на десятичасовой поезд, пока он не передумал.

Я двинулся к дверям отеля, но она осталась стоять в раздумье.

— Мэтт!

— Что?

— Ты вчера был немного груб. Тогда мне было все равно, потому что ты пережил такое потрясение, но теперь тебе неплохо бы извиниться.

Я смерил ее взглядом и вспомнил о ней кое-что — то, что всегда помнишь о женщине, с которой тебе доводилось заниматься любовью.

— Может, и неплохо, — сказал я. — Но я не буду.

Она скорчила смешную гримасу:

— Упрямый?

— Упрямый, — подтвердил я. — Так ты собираешься ехать и помочь мне фотографировать эти твои прииски или предпочитаешь остаться в Кируне и дуться?

Она залилась краской, а в глазах вспыхнул гнев, но преимущество было целиком на моей стороне, и она это понимала. Ей надо было сопровождать меня. Она должна была руководить фотосъемками. Даже если у меня были какие-то сомнения на этот счет, — когда она сглотнула обиду и выдавила улыбку, они навсегда рассмеялись.

— Давай считать, что я ничего не говорила, — попросила она как ни в чем не бывало. — Вам от меня так легко не отделаться, мистер Хелм. Через десять минут встречаемся на перроне.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Надо было отдать должное девчонке. Пусть ее намерения были весьма туманны, пусть ее моральные устои оставляли желать много лучшего — впрочем, я не собирался предъявлять ей претензии в этом плане, — пусть ее умение выбирать натуру, хотя и было вполне сносным, не отличалось особенной оригинальностью и свежестью — но вот организационными способностями она обладала и впрямь поразительными.

Обычно на таком задании приходится половину времени проводить в ожидании, толи пока твой партнер найдет нужный ключ и отопрет замок, или пока чья-то секретарша не вернется с двухчасового перерыва на обед, чтобы сообщить тебе, что шеф ушел играть в гольф и лучше тебе заглянуть еще раз завтра утром. Но в данном случае этой ерунды не было. Всюду, куда бы мы ни приходили, нас уже ждали. Меня без промедления выводили на поле боя, указывали на цель и отдавали приказ открыть огонь.

В Лулио я было решил, что она допустила промашку. Однажды утром очень вежливый, но очень строгий молоденький лейтенант в бледно-зеленой форме шведской армии подошел к нам и сообщил, что мы находимся в охраняемой зоне вблизи крепости Боден — это была все та же загадочная военная база, из-за которой наш авиалайнер неделю назад был вынужден изменить курс. В этом районе посторонним не разрешалось передвигаться вне специально отведенных государственных дорог и участков, а уж о том, чтобы фотографировать местность, имея при себе такое количество аппаратуры, которого хватило бы на съемку голливудского супербоевика, и при этом аккуратно описывать в тетрадочке расположение всех сортировочных станций и депо, — об этом и говорить не приходится…

Лу мило улыбнулась ему и показала какие-то официальные бумаги, после чего паренек стушевался и извинился. Но у него был приказ, и хотя, вне всякого сомнения, наши документы были в порядке, он все же попросил нас проследовать с ним в комендатуру, чтобы он смог справиться о нас у вышестоящего начальника.

В этот день у нас был очень плотный график. Мы закончили снимать восточную часть горно-рудных разработок и могли теперь возвращаться в Кируну, наш штаб, а уж оттуда продолжить путешествие по горам в Нарвик. Любая задержка в то утро могла расстроить все наши планы, и если бы мы опоздали на авиарейс до Кируны, то не успели бы и на нарвикский поезд. Лу вновь одарила парнишку очаровательной улыбкой и предложила, чтобы он для начала связался по телефону с полковником Боргом…

— Как тебе это удалось, черт побери? — спросил я после того, как лейтенант удалился, рассыпаясь в извинениях. — Я уже приготовился остаток своих дней смотреть на небо сквозь решетчатое окошко. Кто такой полковник Борг?

— Полковник Борг? — переспросила она. — О, он старинный приятель Хэла. У него ужасно милая жена! Они приглашали меня к себе на ужин, когда я была тут две недели назад. Ну пошли, нам надо закончить. А потом еще успеть на самолет.

Создавалось такое впечатление, что всю северную Швецию и значительную часть Норвегии населяли старинные друзья Хэла, причем обычно это были высокопоставленные чиновники и у всех у них были страшно милые жены. Для трудяги-фотографа все это существенно облегчало жизнь. Я не задавал вопросов. Я просто шел туда, куда меня вели, и делал, что мне говорили. Спустя неделю после смерти Вэнса мы завершили работу и сели на дневной поезд из Нарвика, который доставил нас на центральный вокзал Кируны точно по расписанию — в 19.45, или без четверти восемь. В Швеции расписание дается по двадцатичетырехчасовой сетке времени, как у нас в вооруженных силах. Это экономит бумагу — в железнодорожных расписаниях не надо писать «утра» или «вечера».

Оказавшись у себя в номере — на время нашего отсутствия номер остался за мной, — я переоделся в более приличный костюм. Наши старые друзья Риддерстверды опять пригласили нас на ужин. Дожидаясь Лу, когда она будет готова к выходу, я подготовил пленку и аппаратуру, как я считал, для последнего съемочного дня. Потом она постучала в дверь и вошла, неся в руках пальто, сумочку и перчатки, а другой рукой придерживала сзади платье.

— Проклятая молния заела, — пожаловалась она. — Ну почему это происходит всякий раз, когда я тороплюсь?

Она положила свои вещи на стул и повернулась ко мне спиной. На ней было все то же черное облегающее шерстяное платье, которое она надевала, по особо торжественным случаям, но всякий раз, видя его на ней, я не мог сдержать улыбки, хотя на нем давно уже не было следов той милой возни, которую- мы учинили однажды рано утром. В молнию попал материал, и замок не двигался. Я быстро освободил замок. Как мужчину, имеющего пятнадцатилетний опят семейной жизни, меня всегда подвергают проверке на пригодность на молниях, автомобилях и реактивных самолетах.

Я застегнул молнию до самого верха и по-братски потрепал Лу по заду. Мы еще официально не простили друг друга, но два интеллигентных человека, обладающие чувством юмора, не могут проработать целую неделю без того, чтобы не прийти к какому-то взаимопониманию. Впрочем, можно было бы и не трепать. В наши дни хлопать по заду женщину, у которой под платьем надет эластичный пояс, — все равно что тем же манером ласкать Жанну д'Арк в полных боевых доспехах.

— Путь открыт, — сказал я. — Я попросил портье вызвать такси. Вероятно, машина уже ждет нас.

Она стояла не шелохнувшись. Ее взгляд был устремлен на комод, где аккуратным рядком, точно солдаты на параде, стояла внушительная шеренга кассет с пленками. Она вопросительно посмотрела на меня.

— Это весь наш улов, мэм, — сказал я. — Я выстроил их, чтобы полюбоваться. Утром я их упакую и отправлю бандеролью.

Она, похоже, была удивлена.

— А я-то считала, что ты заберешь их с собой в Стокгольм.

Я помотал головой:

— Я передумал. Зачем рисковать и отдавать цветные пленки здесь в проявку, когда я смогу это сделать в Нью-Йорке. Что же касается черно-белых, то я знаю одну студию, где это сделают лучше, чем я, запершись в гостиничной ванной. Конечно, придется на таможне выдержать небольшую битву, но, как мне сказали, шведские власти позволяют отправлять отснятую, но непроявленную пленку — надо только оформить завещание.

Наступило молчание. Она стояла ко мне спиной, но я мог видеть ее лицо в зеркале. Я подложил ей большую свинью: она-то полагала, что эти пленки постоят тут еще несколько дней. Лу быстро соображала. Она неестественно рассмеялась и взяла одну кассету.

— Господи, сколько же их!

То была типичная реакция дилетанта. Эти кассеты сходят с фабричного конвейера милями и милями, а дилетант считает, что каждый такой цилиндр бесценен и незаменим. Лу по-прежнему относилась к фотографии как тот пенсионер, который вставил когда-то в свою «лейку» пленку и бережет ее, решаясь только на Рождество сделать пару-тройку кадров. Мне так и не удалось втолковать ей, что пленки, как и боеприпасы, — материал расходуемый.

— Ага, — отозвался я. — Ужасно много. Но тут нет ни одной стоящей, мэм!

Она бросила на меня удивленный взгляд через плечо.

— Чего ты хочешь сказать?

— Я в данном случае говорю, что с эстетической и редакторской точки зрения, — дразнил я ее, — а вовсе не с чисто технической. В техническом смысле мы отсняли массу чудесных негативов, но в смысле материала для журнальных иллюстраций все это полнейшая чепуха и скучнейшая чушь. Мне казалось, ты и сама это понимаешь.

Она развернулась ко мне.

— Если ты так считаешь, зачем же ты все это снимал? — злобно спросила она. — Почему же ты мне не сказал…

— Лу, не надо разыгрывать из себя наивную дурочку — теперь, когда мы уже сделали большую часть работы. Ты заставила меня прошагать сотни миль и отщелкать сотни ярдов пленки, таская меня по самым неинтересным и мрачным местам, не имеющим никакого отношения к статье, для которой мы якобы собирали иллюстративный материал. Всякий раз, когда я намеревался снять что-то действительно стоящее, что-то интересное, представляющее хоть какую-то познавательную и эстетическую ценность, ты начинала в нетерпении бить копытом и поглядывать на часы. И нечего теперь взирать на меня широко раскрытыми глазами и задавать идиотские вопросы. Ты же прекрасно знаешь, почему я снимал все в точности так, как ты просила. Я ждал, когда на горизонте появится некий человек. Человек по имени Каселиус. Теперь я полагаю, что он может появиться в любую минуту, — в особенности если ты сообщишь ему, что все эти пленки завтра отправятся международной бандеролью через океан.

Она облизала губы.

— Почему ты думаешь, что я имею какое-то отношение к этому человеку? Как ты его назвал?

— Перестань, Лу!

— Каселиус? — переспросила она. — А почему ты думаешь, что этот Каселиус должен появиться?

— Ну, считай, что это просто мое наивное и глупое предположение, но у меня такое ощущение, что он страшно интересуется моими пленками, которые любой журнальный редактор выбросит в мусорную корзину.

— Что ты хочешь этим сказать, Мэтт?

— А то, милая, что я же не слепой, даже если иногда веду себя так, чтобы у тебя сложилось подобное впечатление. Используя твои многочисленные связи и мой приличный журналистский стаж, а также прикрывшись нашими американскими паспортами — не говоря уж про задание, полученное от уважаемого американского журнала, — мы одурачили добревших шведов, и те разрешили нам произвести подробную фотосъемку объектов железнодорожного сообщения, а также рельефа местности в этом важнейшем стратегическом районе. Двух туристов по имени Иван не подпустили бы к первому посту охраны на пушечный выстрел, так тебе не кажется?

— Мэтт, я…

— О только не надо извиняться! План был блестящий, и он блестяще осуществился. И тебе страшно повезло, что в качестве фоторепортера ты заполучила такого мужика, как я, у которого в этом деле есть свой интерес. Ведь настоящий фоторепортер из респектабельного журнала, обладающий вкусом и самоуважением, не позволил бы себе диктовать, как и что снимать. Во всяком случае, он начал бы задавать кучу неудобных вопросов.

Я ждал. Она молчала. Я продолжал:

— Я полагаю, у твоих друзей есть немало разведчиков с опытом работы в сверхсекретных районах, к которым мы не смогла подобраться. Но, насколько я могу судить, мы все же неплохо поработали. Мы отсняли целую батарею пленок, запечатлев массу интересных мест в этой стране. Да такие пленки любой шпион-профессионал мог бы с радостью отослать своему начальству. А теперь самое главное — передать все это в нужные руки. Я прав?

Помолчав, она сказала:

— Я вот что думаю… ты не глуп, и все же позволил себя использовать…

— Радость моя, я же не швед, Знаешь, с возрастом делаешь одно любопытное открытие, а именно: в какой-то конкретный момент у тебя может быть только одна женщина и одна родина. Когда бывает больше — жизнь сразу чрезвычайно усложняется. Мои старики родом отсюда — верно, но я-то родился в Америке. Я американский гражданин, и у меня есть работа. Для меня это слишком большая ответственность. Пускай шведы сами беспокоятся о своей политике и внутренней безопасности.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что мне наплевать, кто и что фотографирует в этой стране и куда потом отправятся эти снимки. Я ясно выражаюсь? — Для вящей убедительности я взял ее за плечи и продолжал, глядя ей прямо в глаза: — Я хочу сказать, Лу, что вот твои пленки — прямо перед тобой. Скажи своим людям: пусть они приходят за ними. И только без шуток и без грубостей. Не стоит подсыпать мне яду в суп или слабительное в виски. Эти пленки меня совсем не интересуют. Можешь их забрать и убираться к черту. Но я хочу, чтобы и мне кое-что обломилось из сей этой затеи. Когда ты ведешь себя как паинька, все начинают изучать твои намерения под микроскопом. Когда же ты орудуешь как бессовестный гад, твое поведение обычно принимают за чистую монету.

Лу опять облизала губы.

— Ну и что ты хочешь за эти пленки, Мэтт? Деньги?

— За такие разговорчики, мэм, кое-кому можно и морду набить… Нет, не нужны мне деньги. Я только хочу взглянуть одним глазком на физиономию этого человека. Если это невозможно, я удовлетворюсь именем. Имя, под которым он известен в этой стране. Полагаю, я это заслужил честным трудом.

— Одним глазком, — быстро сказала она, — да ведь ты его убьешь!

Мы внезапно отдалились друг от друга, хотя мои руки все еще лежали у нее на плечах. Я убрал их.

— Человек, о котором мы ведем речь, — сказал я, — вероятно, несет ответственность за гибель твоего мужа. Почему тебя так беспокоит то, что с ним может случиться? Если, конечно, твой муж действительно мертв. — В ее глазах вдруг на долю секунды мелькнуло лукавое выражение. Она молчала. Я продолжал: — Во всяком случае, думаю, тебе известна суть моего задания. Пока я не получу другой приказ, я не представляю опасности. Я просто хочу узнать, с кем, черт побери, я имею дело. Я хочу выполнить хотя бы эту часть работы.

Я пожал плечами.

— Предлагаю тебе сделку. Решай. Я же не прошу тебя подставить его мне. Я только спрашиваю, кто он. Вот все твои пленки — ты видишь их все сразу в первый и, возможно, в последний раз. Ты можешь их получить очень легко или с превеликим трудом. Черт, послушай, я же один тут, у меня связаны руки официальными инструкциями. Какой от меня вред? Да ты сама спроси у Каселиуса. Не думаю, что он боится раскрыть мне свое инкогнито. Уверен, он даже согласится, что сделка для него очень честная. Его личность — в обмен на полный комплект снимков, без шума и пыли. Что он теряет?

— Но ты же предаешь страну-союзницу. Страну, откуда родом твои родители…

— Лу, прекрати! Давай-ка не будем говорить высокие слова о предательстве. У меня есть задание, и я должен его выполнить. Я не обязан обеспечивать безопасность шахт и железных дорог северной Швеции — страны, между прочим, нейтральной, которая вовсе не является союзницей моей родины. Швеция даже не член Североатлантического блока, насколько мне известно. Шведы вполне могут позаботиться о себе сами. Мне надо найти человека. Тебе нужны пленки — отдай мне человека.

— Если бы у тебя был другой приказ, ты бы…

— Давай-ка не будем углубляться в вопросы морали, — раздраженно оборвал я ее, — я все это уже слышал раньше.

— Но это же нелепость какая-то! — закричала она с неожиданно пробудившейся страстью. — Ты же… умный человек. Ты… временами даже приятный. И, тем не менее, ты готов охотиться за человеком как… как… — она задохнулась. — Неужели ты не понимаешь, что если этот Каселиус представляет собой такую опасность и что его необходимо уничтожить, есть иные способы, законные способы… Неужели ты не видишь, что делая ставку на насилие, ты сам опускаешься до его животного уровня? Даже если ты одержишь победу — это никому не принесет блага.

Резкая смена ее настроения меня озадачила — этот взрыв искреннего негодования как-то не вписывался в ситуацию. Днем раньше, несколькими часами раньше я бы попытался понять, что же это все значит, но теперь было поздно.

В любой операции наступает момент, когда рулеточное колесо уже раскрутилось, кости брошены, карты сданы, и тебе ничего другого не остается, как действовать по первоначальному плану и надеяться на лучшее. Могу назвать вам имена, десятки имен, известных мне мужчин — а также и женщин, — встретивших свою смерть только потому, что полученная ими в последнюю минуту новая информация заставила их сделать попытку вернуть мяч питчеру уже после броска, когда и бэкфилдеры уже побежали по полю. Вот тогда наступает такой момент, если распространить мое сравнение, когда тебе просто остается положить трубку рядом с телефонным аппаратом. и сматываться. Тебе уже не хочется выслушивать то, что тебе говорят с другого конца провода. Ты сделал все, что в твоих силах, ты узнал все, что мог за отпущенное тебе время, и у тебя больше нет желания вступать в бесполезные дискуссии…

— Ну, ты этого от меня, во всяком случае, не узнаешь, Мэтт, — сказала она довольно сухо. Она взглянула на часики и добавила совсем другим тоном: — Нам надо спешить. Риддерсвердов предупредили, что мы задержимся, поэтому они из-за нас не садятся за стол, но неудобно же заставлять их ждать до бесконечности.

Я посмотрел на нее. Она уже перестала быть той симпатичной девушкой, с которой мне было приятно находиться. Теперь я воспринимал ее как человека, обладающего необходимой мне информацией. Есть масса способов выуживания информации: можно выбить любые сведения из кого угодно — когда вам это очень нужно и если вы проявляете достаточную настойчивость.

В ее глазах вновь возникло лукаво-удивленное выражение. Она тихо проговорила:

— Нет, Мэтт. Сомневаюсь, что ты сможешь заставить меня заговорить.

— Одна женщина сказала мне как-то то же самое, — ответил я. — Напомни мне когда-нибудь, я расскажу тебе эту историю. — Я взял ее пальто. — Пойдем.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Войдя в гостиную Риддерсвердов, я едва узнал малышку фон Хоффман. Она зачесала волосы назад и завязала пучком на затылке. Новая прическа полностью изменила овал ее лица, и теперь она выглядела много взрослее — я бы сказал даже, у нее был невозмутимо-царственный вид, — но она по-прежнему не изменила своей бледно-розовой помаде. На ней был серый фланелевый костюм — для шведок это чуть ли не дневная униформа. Такие костюмы разных фасонов и оттенков можно увидеть повсюду, но модель, которую Элин демонстрировала в тот вечер, состояла из короткого жакета и плиссированной юбки, в которой удобно и ходить и кататься на велосипеде. Такие юбки можно встретить едва ли не на каждой второй женщине.

Костюм сидел на ней не хуже, чем блестящее синее платье или вызывающие клетчатые штаны. Костюм никоим образом не улучшал ее внешность, но ведь ей ничего такого и не требовалось. Сам факт, что она одета в такой костюм, а не в вечернее платье, указывал на то, что сегодня неофициальный прием в отличие от предыдущего нашего посещения этого дома. Хозяева не ожидали в гости никаких директоров. Ясное дело: это был обычный ужин для своих, устроенный просто в честь двух иностранных журналистов, которые выполнили дело и собирались покинуть страну.

— Я отправила письмо полковнику Стьернхьелму, — сказала Элин, когда мы уселись за стол, выпив все тот же ужасающий «манхэттен». — Я написала ему, что вы несносный субъект, пьяница, а возможно, и развратный человек. — Она мельком взглянула на Лу, сидевшую на противоположном конце стола, потом коротко рассмеялась. — Я, конечно, шучу, кузен Матиас, — промурлыкала она. — Я написала, что вы обаятельный и милый. Я уже получила от полковника Стьернхьелма ответ. Он написал вам лично, но на тот случай, если письмо не попадет к вам в руки до вашего отъезда, мне поручено вам передать, что вы приглашены в Торсетер поохотиться на следующей неделе. Он горит желанием с вами познакомиться.

— Это очень мило с его стороны, — сказал я. — А вам спасибо за рекомендации.

— Я тоже там буду. Если вы сможете приехать в среду утром, в моем распоряжении будет целый день, чтобы показать вам окрестности. А еще помочь вам пристрелять ваше ружье, если вы еще не сумели это сделать сами. У меня новенькое восьмимиллиметровое «хускварна», и я хочу его обновить перед охотой.

Я взглянул на нее с некоторым удивлением:

— О, так вы тоже идете на охоту?

— Ну да! Должна вам сказать, мы будем охотиться вместе, если вы, конечно, не возражаете. Полковник Стьернхьелм в этом году отвечает за проведение охоты, и он будет слишком занят, чтобы уделить вам достаточно внимания, так что он возложил на меня обязанность быть вашим провожатым — вы ведь не знакомы с нашими местными обычаями и правилами. Знаете, у нас охотятся из засады; каждому охотнику отводится определенное место, и егеря с собаками гонят дичь на ружья. Вы себе представить не можете, как дух захватывает, когда вы слышите приближающийся лай собак и когда вы знаете, что «аig» — лось — бежит перед ними, а вы молите Бога, чтобы они не пробежали мимо вашей засады. Надеюсь, вы умеете стрелять по бегущему зверю. Американцы, по-моему, в основном тренируются в стрельбе по неподвижным мишеням, если вообще утруждают себя взять оружие в руки.

— Мне в жизни несколько раз пришлось стрелять по движущимся мишеням, кузина Элин, — ответил я.

Она рассмеялась:

— Когда вы так говорите — можно подумать, что вы глубокий старик!.. Мы с вами будем в одной засаде. Вам как гостю будет предоставлено право первого выстрела. Но не волнуйтесь. Если вы промахнетесь, я убью вашего зверя.

Может, она и выглядела как приятная дама, но говорила как маленькая хвастушка.

— Благодарю вас, — сказал я сухо.

— Я хорошо стреляю, — продолжала она. — Я написала полковнику Стьернхьелму, что вы не особенно-то большой любитель пеших прогулок, так что нам выделят одну из ближних засад. Да и какая разница. Там у нас будет не меньше шансов подстрелить дичь, чем в любом другом месте.

— Ну и хорошо, — сказал я. — Не хотелось бы думать, что из-за меня вы вернетесь с охоты без добычи.

Она засмеялась:

— Что, я веду себя ужасно недипломатично? Но нам же действительно очень хочется, чтобы охота вам понравилась, а некоторые засады расположены довольно далеко, в труднопроходимых местах. А там у нас, боюсь, не будет ни лошадей, ни «джипов», чтобы вы могли охотиться в более привычных для себя условиях.

В ее голосе появились укоризненные нотки. У меня вдруг возникло желание как-нибудь пригласить ее на лосиную охоту в Скалистые горы. Просидев два дня в седле, она бы сразу изменила свое мнение об американской охоте… Позже, разговаривая с хозяином дома, я увидел, как она подсела к Лу в углу гостиной. Обе девушки улыбались друг другу и вели беседу медовыми голосами, отчего мне почему-то захотелось столкнуть их лбами. О чем они говорили, я не слышал.

На обратном пути я спросил у Лу:

— Слушай, с чего это вы с малышкой фон Хоффман невзлюбили друг друга?

Лу бросила на меня удивленный взгляд, который не был, правда, столь неподдельным, как ей бы того хотелось.

— Невзлюбили?.. Я ее не невзлюбила. Мне просто не нравится такой тип женщин — этакое невинное дитя природы. Я уже тебе это говорила. — Она посмотрела на меня. — Хочу дать тебе один совет, приятель. Держись от нее подальше! — она произнесла это жестким голосом.

— Как это понимать?

Она уже отвела взгляд.

— Забудь. Это просто дружеское предупреждение. Я просто хочу сказать, что она большая чудачка — вот так это и надо понимать. О чем это вы, кстати, так увлеченно беседовали за ужином?

— Ну, если тебе так хочется знать, мы сравнивали убойную силу американского патрона калибра 30–06, применяемого для стрельбы по крупной дичи, и европейского восьмимиллиметрового. Она предпочитает восьмимиллиметровые, можешь себе представить!

— О Боже! Сказала же я тебе, что она чудачка.

Такси подъехало к нашему отелю. Я расплатился — я уже привык к местной валюте — и повел Лу к дверям. Мы молча поднялись по лестнице и остановились перед дверью ее номера.

Она чуть нахмурилась и повернулась ко мне.

— Ну вот, кажется, и все. С какой стороны ни посмотри, это был полезный опыт, не правда ли? — Потом помолчав, добавила: — Нам, по-моему, надо выпить на прощанье, как тебе кажется? У меня еще осталось немного бурбона. Помоги мне опустошить бутылку.

Не слишком тонко сработано. У меня за спиной была дверь моего номера, а за дверью на комоде стояли кассеты с пленкой — если все еще стояли, — которые я пригрозил отправить в Америку завтра утром. Я предполагал, что лимит времени вынудит ее предпринять какие-то действия, но, должен признаться, никак не предполагал, что в такой форме.

— Ладно, — сказал я. — Зайду, но только на минутку, если ты не против. Сегодня был трудный день.

День был и впрямь трудный, и он еще не закончился.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Закрыв за собой дверь, я ощутил странное волнение, которое всегда возникает, когда знаешь, что последует дальше. Я не знал только, какую прелюдию она разыграет сейчас — но это должно быть что-то ненавязчивое, пристойное.

В том, что прелюдия будет, я не сомневался. Сегодня она не станет действовать поспешно и беззастенчиво, в том духе, что, мол, «да-ладно-мы-уже-оба-взрослые-люди», как в прошлый раз. Такой вариант ведь не занимает много времени.

Сегодня же ей надо отвлечь меня на какое-то время, не отпуская в мой номер, пока кто-то каким-то образом не подаст ей ясный сигнал. Я же гадал, как же они умудрятся все это провернуть. Трюк с ошибочным телефонным звонком тут не пройдет, потому что в номерах этого арктического отеля не было телефонов. Я смотрел, как она идет вешать пальто в стенной шкаф, Она вернулась из прихожей с бутылкой — у этой бутылки был такой родной, такой американский вид, что я даже улыбнулся.

— Я сейчас приду, — сказала она.

— Не торопись, — отозвался я.

Она начала было что-то еще говорить, но передумала и скрылась за занавеской крошечной ванной в углу номера — пошла наполнить стаканы водой. В ожидании ее я стал оглядывать комнату. Она была похожа на мою. Ее номер располагался в торцевой части здания отеля, и окно, в отличие от моего, выходило не на озеро и лес — кстати, оно выходило на железнодорожный вокзал, — но ведь ночью, когда задернуты шторы, вид за окном большого значения не имеет. Как и в любом другом отеле, две кровати посреди комнаты были основным предметом обстановки. Большие железные кровати со старомодными медными набалдашниками. Со времени моего миннесотского детства я что-то не видел, чтобы такие кровати употреблялись по их прямому назначению, хотя повидал немало таких, пылящихся в антикварных магазинах и в лавках старьевщиков.

Было тут еще и удобное зачехленное кресло, выкрашенное в белый цвет, такой же белый комод, парочка столиков по углам и ковер на полу. Хотя тут явно не хватало всяких приспособлений, без которых не обходится ни один гостиничный номер в Америке, эта комната, безусловно, была куда более уютной и просторной, нежели те бездушные благоустроенные конурки, которые можно снять за вдвое большую цену в современных общежитиях. Но, как я уже сказал, первое, что бросается в глаза во всех отелях, это красующиеся посреди комнаты кровати. Я решил вести себя как последний гад и как можно грубее разыграть необходимый ей эпизод с моим участием. Я подошел к ближайшей кровати и уселся на край, отчего старые пружины жалобно скрипнули под моим задом.

Она задержалась в ванной довольно долго. Но наконец появилась, неся в каждой руке по стакану. В длинном черном платье с глубоким вырезом она выглядела стройной, худенькой и очень привлекательной. Я поймал себя на мысли, что если бы дал себе волю, мог бы здорово влюбиться в эту девушку. После недельной работы с напарницей невозможно не прийти к каким-то определенным выводам относительно нее, как бы ты ни старался отогнать всякие мысли о ней. Я смотрел на Ау, и мне вдруг ужасно захотелось сорвать этот дурацкий спектакль каким-нибудь неуместным откровением.

Мне надо было постараться ее убедить в том, что у меня нет ни малейшего желания возвращаться к себе в номер до тех пор, пока мое появление там никого не застигнет врасплох; что они могут не торопясь заниматься моими кассетами, стоящими в рядок на комоде, и что ей не придется выкупать эти пленки своим телом. Конечно, она сразу что-то заподозрила. Будучи далеко неглупенькой, а может быть, даже еще умнее, она должна была бы удивиться, с чего это я вдруг так беззаботно стал относиться к тем важным пленкам, которые надеялся обменять на интересующую меня информацию…

Тем не менее, я был введен в искушение. Я все никак не мог отогнать мысль, что в общем и целом она была ужасно милым созданием. Я понятия не имел, как это она впуталась в эти дела, да мне было на это наплевать. Если бы мы могли просто и спокойно поговорить, а не играть в грязные игры с алкоголем и сексом, возможно, мы бы обнаружили, что все это просто ужасное недоразумение… Я что-то сильно размяк. Признаюсь, я уже был готов совсем раскваситься и заявить нечто вроде: «Лу, дорогая, давай-ка выложим карты на стол, пока мы не совершили чего-то такого, о чем потом будем оба жалеть». Потом я заметил, что она без чулок.

Она остановилась передо мной и широко улыбнулась.

— Льда нет, как всегда. Клянусь, в следующий раз, когда мне посчастливится пить хайболл со льдом, я вытащу из стакана ледяные кубики и буду их блаженно сосать со слезами на глазах.

Я взял у нее стакан и снова взглянул на ее прямые белые ноги, видя их впервые без нейлоновых чулок. Раньше она, конечно, была в чулках. Помните, как я помог ей застегнуть молнию на платье и похлопал дружески ее по заду? Тогда она была одета, полностью затянута в эту смешную упаковку из нейлона и эластика, которые помогают дамам двадцатого века держать осанку. Я даже думаю, что в этом плане нейлон и эластик существенно превосходят китовый ус, столь популярный в девятнадцатом веке. Но теперь на ней не было этих современных доспехов. Вот, значит, чем она занималась за занавеской — сбрасывала оболочку! И теперь передо мной стояла просто Лу, нагая под платьем, в вечерних туфлях на босу ногу, как в то безоблачное счастливое утро неделю назад или что-то около того.

Я словно получил зуботычину. Она не забыла — и вспомнила теперь — тот факт, что однажды я уже отметил, как неотразимо она одета — или раздета. То было единственное событие в наших отношениях, которое произошло незапланированно и вполне естественно. И вот теперь она нарочно использовала против меня то же самое оружие.

Я заставил себя тихо присвистнуть и сухо заметил;

— Надо последовать твоему примеру, а то мой пояс врезался мне в живот!

У нее хватило такта покраснеть. Потом она рассмеялась, поставила свой стакан и разгладила ладонью облегающую шерсть, с интересом наблюдая за произведенным эти изящным движением эффектом.

— Я не кажусь тебе слишком соблазнительной? — промурлыкала она. — Но я не взяла сюда ничего, что было бы достаточно пикантно, Я же собиралась не для медового месяца, ты должен это понять! Мне пойти переодеться во фланелевую пижаму?

Я ничего не ответил. Она пристально взглянула на меня. Выражение ее лица как-то изменилось. Постояв немного, она присела рядом со мной на кровать, взяла стакан и сделала большой глоток.

— Извини, Мэтт, — произнесла она строго. — Я не хотела… Я не собиралась тебя соблазнять, черт возьми. Я и не думала, что тебе это так уж необходимо, если говорить начистоту.

Я молчал. Это была ее игра.

Она глубоко вздохнула и снова сделала большой глоток.

— Я неправильно тебя поняла… Мы расстанемся завтра и, возможно, больше никогда не увидимся, если только нам не суждено увидеться снова в Стокгольме. Когда ты вошел сюда, я решила, что ты настроен на сентиментальную прощальную встречу, если ты понимаешь, что я имею в виду. По-моему, я достаточно ясно дала понять, что не возражаю, — она горько рассмеялась. — Что может быть смешнее женщины, которая готова пожертвовать своей добродетелью и узнает, что ей некому предложить себя. Эй, кто-нибудь, не хотите ли заняться сексом? — она снова рассмеялась, осушила свой стакан и встала. — Может, налить тебе перед уходом? Мне надо выпить еще, чтобы утопить свое унижение.

Я изобразил раздумье. Потом сказал

— Ну, пожалуй, да — еще один, — осушил свой стакан и передал ей. Я смотрел, как она пошла в ванную нетвердой походкой, которую она едва ли имитировала — мы в тот вечер оба изрядно выпили. Я чувствовал себя довольно мерзко: сижу как последний подонок и заставляю бедную девочку ломать перед собой комедию. Но когда Лу вернулась, я заметил, что она очень внимательно изучила свою внешность в зеркале ванной и решила, что для придания себе еще более пьяного, более разбитного, более соблазнительного вида ей следует немного взлохматить волосы и немного скособочить платье, — а также немного меня подразнить слегка обнажившимся плечом и грудью. Ну, за нее можно было не беспокоиться. Она свое дело знала!

— Послушай, — сказала она, усевшись рядом со мной на кровать, — расскажи-ка мне про эту женщину.

Я спас свой стакан, выхватив его у нее из рук, прежде чем она выплеснула содержимое на нас обоих, — как оно и было предусмотрено ее ролью.

— Про какую женщину?

— Про ту, которая не хотела тебе в чем-то признаться. Ты попросил меня напомнить про нее. В чем она не хотела признаться и что ты сделал?

— Вряд ли это подходящий рассказ для спальни.

Она мягко рассмеялась, придвинувшись ко мне.

— Тебе ли смущаться, такому доблестному рыцарю?

— Она не хотела мне говорить, где держала мою малышку Бетси — той тогда было два годика.

Лу вытаращила на меня глаза, сразу забыв, что ей полагается изображать пьяную.

— Но почему у нее оказалась твоя дочурка, Мэтт? — Я не ответил, и она продолжала: — Эта женщина… эта женщина… Ты был с ней знаком раньше?

— Во время войны мы вместе с ней были на задании — только не спрашивай, на каком.

— Она была молодая и красивая? Ты любил ее?

— Она была молодая и красивая. Потом я провел с ней недельный отпуск в Лондоне. Мы снова встретились с ней только в прошлом году. Ты, может, знаешь, что кое-кто воевал во время войны на нашей стороне, потом перебежал туда — в поисках увлекательных приключений, к которым они привыкли, если не учитывать столь низменной темы, как интерес к деньгам. Никто из них не разбогател, по крайней мере, официально, работая на дядю Сэма. Так вышло, что она оказалась среди перебежчиков. Ей требовалась помощь в работе, которую она выполняла для тех, других. Она подстроила похищение Бетси, чтобы вынудить меня на сотрудничество.

— Но ты не стал с ней сотрудничать? Даже несмотря на то, что на карту была поставлена жизнь твоей маленькой Бетси?

— Только не надо хвалить меня за патриотизм, — сказал я. — Просто еще ни разу в жизни никто тебя не шантажировал — вот и все. Чтобы вернуть Бетси на ее условиях, мне надо было убить одного человека — но даже в этом случае у меня не было уверенности, что она будет вести со мной честную игру.

— И тогда ты попытался силой вырвать из нее информацию. И она ответила, что ничего тебе не расскажет.

— Да, она именно так и сказала, — ответил я. — Но она ошиблась.

Наступило молчание. За стенами отеля город тихо спал. В этом городе было небольшое движение на улицах — в особенности ночью.

— Понимаю, — промурлыкала Лу. — И твоя дочка вернулась целой и невредимой?

— Силы правопорядка действовали быстро и умело, как только им стал известен адрес, где им можно было продемонстрировать свой профессионализм.

— А что женщина? — она подождала моего ответа. Но я молчал Лу шевельнулась. — Она умерла?

— Она умерла, — сказал я спокойно. — А моя жена пришла в тот дом почти сразу же после того, как это случилось, хотя я и предупреждал ее, что чем меньше будет ей известно, тем лучше же для нее. — Я скривился. — Наверное, для нее это было очень болезненное испытание.

— Да уж, могу себе представить!

Я раздраженно посмотрел на Лу.

— Ишь ты — можешь представить! Это. же был ее собственный ребенок, разве нет? Ей что, не хотелось получить Бетси назад? Это был единственный способ вернуть ребенка! А потом Бет начала вести себя со мной так, что можно было подумать, будто я три раза в неделю режу женщин ради развлечения.

Снова наступило молчание. Лу пила из стакана, держа его обеими ладонями и глядя внутрь. Он снова опустел. Да и мой тоже. Она почти навалилась на меня всем своим весом, скинула туфельки, и ее голые ноги на фоне ворсистого ковра выглядели даже еще более голыми и бесстыдными, чем ее полуобнаженная грудь. Я ее ненавидел. Я ненавидел ее потому, что, прекрасно отдавая себе отчет во всем происходящем, я ничего не мог с собой поделать и ужасно ее хотел как она то и задумала с самого начала. Как же ловко она все это сыграла; сначала заговорила об этом, потом горько посмеялась над собой и замяла тему. Она срежиссировала старую, как мир, сцену соблазнения вопреки традиционным постановкам, хотя сюжет и персонажи остались те же. Что ж, я изображал застенчивость достаточно долго.

— Полагаю, — сказал я жестко, — после этого рассказа тебе, как и моей жене, будет противно мое прикосновение.

Она задумалась. Потом торопливо протянула руку, взяла мою ладонь и положила себе на грудь. Это был изящный и трогательный жест, от которого впору было заплакать, если бы не ее секундное замешательство — это мгновение холодного расчета, — которое все испортило.

— Ах ты дрянная притворщица! — я резко притянул ее к себе.

Я грубо впился в ее рот и целовал ее до тех пор, пока у меня не перехватило дыхание и она не отвернула лицо. И вот тогда меня охватил настоящий гнев, и мне захотелось причинить ей боль, ударить ее — но я не смог. Я был сильно пьян, наверное, но какой-то внутренний голос все нашептывал мне: «Спокойно, спокойно! Берегись! Ты же сам знаешь, сколько существует способов убийства во время таких вот игрищ!».

Я был не в силах заглушить этот настойчивый шепот, но зато сумел грубо стащить с нее платье, помня, как она всегда дорожила этим бесценным одеянием. Я с омерзением целовал ее в шею, плечи, голые руки и грудь и все тащил платье вниз, чувствуя, как эластик уже растянулся до предела. Она вцепилась мне в руку, когда рукав и боковой шов треснули. Пошла к черту! Я играл самого последнего негодяя. Она же была просто мерзкой маленькой дилетанткой — нечего ей было затевать игры с профессионалом!

Мои пальцы добрались до атласного узла на бедре — после теплого джерси атлас на ощупь оказался гладким, холодным и твердым. Думаю, каждый мужчина хоть раз в жизни испытал шальное желание посильнее рвануть такие вот замысловатые шуршащие конструкции из атласа или тафты, с помощью которых женщины любят привлекать внимание к своим бедрам или задним частям. В этот вечер я дал своему желанию полную волю, и материал треснул по швам, жалобно протестуя против моих посягательств. Казалось, она намотала ярды этого шлейфа. К моему удивлению, большая часть ее платья размоталась вместе со шлейфом, Она только тихонько вскрикивала, ощущая, как платье тает под моими ладонями. Она перестала сопротивляться и покорно лежала, пока я разматывал остатки ее одеяния, намереваясь раздеть ее донага.

А потом мы лежали рядом на необъятной железной кровати и, тяжело дыша и не шевелясь, прислушивались к тарахтению за окном: на привокзальной площади кто-то заводил мотороллер. У этих мотороллеров, которые так любят шведы, вечно барахлят глушители, так что их слышно за несколько кварталов. А этот парень, похоже, стоял прямо у нас под окном и никак не мог отъехать. Его моторизованный ослик кашлял, чихал, плевался — и умирал. Он снова заводил его — движок начинал тарахтеть, он поддавал газу, пока мотор не взревывал на высоких нотах, так что я удивлялся, как это у него не летят клапаны. Правда, у этих дурацких двухцилиндровых штучек и клапанов-то нет. А потом он, наконец, попукивая, укатил, и все стихло,

Я приподнялся на локте и посмотрел на Лу. Она уже успокоилась. Ее лицо под копной спутанных волос выражало последнюю степень умиротворенности.

— Хорошо, Мэтт, — прошептала она. — Хорошо. Давай действуй. Ты уже давно терпишь.

Она что-то пообещала мне — намекнув, а может, и высказав это обещание вслух — и, кажется, была готова довести начатое до логического конца, даже при том, что, возможно, уже услышала долгожданный сигнал и поняла, что ей нет больше нужды удерживать меня в номере. И вдруг с меня слетел весь хмель и гнев. Я почувствовал себя ненужным дураком, потому что не мог сделать ей больно и не хотел — это я почувствовал особенно отчетливо — ее насиловать. То есть, иными словами, секс для меня не был оружием или инструментом ненависти. Ведь секс есть нечто, что хочется разделить с желанной женщиной. По крайней мере можно так к нему относиться.

Я медленно встал, не спуская с нее глаз: она лежала поперек кровати, запутанная в каких-то лохмотьях, которые уже не имели даже отдаленного сходства с платьем. Я почему-то поймал себя на воспоминании о том, как выглядела Сара Лундгрен, когда Каселиус со своими молодчиками ее укокошил. Ну, Лу-то была жива-живехонька, а я никогда и не утверждал, будто у нас с Каселиусом нет ничего общего, в моральном смысле. Теперь оставалось только понять, кто из нас двоих смелее и грубее.

Я начал говорить ей что-то глубокомысленное и остроумное — и осекся. Потом стал извиняться, что в моих устах звучало еще глупее. Для высокопарных речей ни время, ни место не были подходящими. Тогда я просто повернулся и вышел из номера.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Остановившись перед дверью, я вставил ключ в замочную скважину. Я уже приготовился толкнуть дверь и войти, как вдруг понял, что именно так многие и встречают свою смерть. Они расстраиваются из-за женщин или из-за чего-то другого, забывая учесть изменившуюся ситуацию, которая может таить в себе смертельную опасность.

Если у них все шло по плану, то моя ситуация изменилась принципиально — во всяком случае, так должен был думать Каселиус, что в данном случае имело первостепенное значение, — и я очень хорошо помнил, что она ему больше не нужна.

Я порылся в кармане, достал золингенский нож и открыл лезвие. Отойдя в сторону, я с силой распахнул дверь и подождал, пока она, ударившись о стенку, закроется опять. Потом я подождал еще немного. Если в номере кто-то и был, он должен был увидеть сноп света, упавший из дверного проема, и догадаться, что последует дальше — то ли войдет человек, то ли бросят ручную гранату. По-моему, это в любом случае было хорошей тренировкой его нервной системы.

Низко пригнувшись, я впрыгнул в прихожую. Чтобы прицелиться в меня за то короткое мгновение, когда я появился на фоне освещенного коридора, стрелок должен был быть опытным профессионалом. Я упал на пол и откатился к дальней стене прихожей, но ничего не произошло. Чувствуешь себя полнейшим идиотом, когда грохаешься на пол и катаешься в пыли, но уж лучше чувствовать себя идиотом, чем получить пулю в лоб. Я пролежал не шевелясь во тьме довольно долго и решил, что уж коли я не один в номере, то мой невидимый гость уже давно должен был окочуриться от задержки дыхания. Потом я встал, крадучись подошел к окну, опустил жалюзи, стараясь не приближаться к стеклу, и включил свет. Я не стал выглядывать в окно. Бледное лицо в окне — отличная мишень, а любопытство меня не мучило. Если в кустах под окном прятался снайпер, то и хрен с ним. Он меня не волновал. Пока он там, мне до него не было дела. Я вернулся в прихожую, закрыл дверь и нажал на выключатель. Шведы любят большие пластины, похожие на исполинские кнопки дверных замков. По ним надо разок ударить, чтобы включить свет, еще разок по той же самой кнопке — чтобы снова оказаться во тьме. Потом я взглянул на комод — он был пуст. Пленки исчезли. Не могу сказать, что я онемел от удивления.

Я зашел за занавеску в ванной и взглянул на себя в зеркало. На одной щеке остался след от ее губной помады, помада виднелась и на воротничке рубашки. Лацканы были перепачканы ее пудрой. Запястья украшали царапины — это она пыталась меня схватить. Больше она не нанесла мне никакого видимого урона. С точки зрения физического ущерба, как любят говорить ребята с Мэдисон-авеню, ею была проявлена односторонняя инициатива.

Из зеркала на меня взирала та помятая рыбья морда, в которую твое отражение всегда превращается после большой пьянки, Я заметил, что у меня на щеках и подбородке уже появилась щетина. Мне бы следовало побриться. И принять ванну. Мне требовалась хорошенькая порка — сеанс старомодного применения кнута, Мне срочно нужна была новая внешность и новая легенда. Мне нужен был двенадцатичасовой сон,

Я вымыл лицо и принял аспирин. Когда в дверь постучали, звук был едва слышный, но я подскочил как ужаленный. Я снова достал нож, подошел к двери и открыл ее, соблюдая привычные меры предосторожности. Стоявшего за дверью гостя я менее всего ожидал сейчас увидеть. Я-то думал, что она уже достаточно от меня натерпелась и ей требуется небольшая передышка. Я закрыл нож и сунул его в карман. Этот вечер был полон сюрпризов, которые почему-то душу не радовали,

— Входи, Лу, — сказал я. Она не двинулась. Она смотрела на мое лицо. — Да, здесь побывали твои друзья. Поздравляю!

Она глубоко вздохнула:

— Мэтт, я…

— Входи! Не бойся, Я не имею привычки посягать на одну и ту же женщину дважды в течение одного вечера.

Она вошла. Я закрыл дверь и обернулся. Она произвела значительные реставрационные работы. В ней теперь невозможно было узнать девушку, которую я некоторое время назад оставил лежать на кровати в лохмотьях. На ней был ее старый костюм битника — обтягивающие черные штаны и свободный черный свитер, — волосы расчесаны, а на губах свежий слой яркой помады. На подбородке краснело пятно — вот и все, что напоминало о нашем недавнем поединке.

Мы молча смотрели друг на друга. Наконец я сказал:

— С тобой все в порядке?

Она кивнула:

— Да. Со мной… все в порядке.

Я протянул руку и дотронулся до красного пятна у нее на подбородке.

— Моя щетина?

Она кивнула:

— Мне надо будет не забыть в следующий раз побриться перед тем, как я соберусь подвергнуть истязанию очередную женщину.

— Ты еще не закончил истязать эту, Мэтт.

Воцарилась тишина.

— Я не особенно… красиво поступила с тобой… мы поступили друг с другом. И я не осуждаю тебя за то, что ты меня возненавидел и захотел причинить мне боль.

Я вовсе не нуждался в ее дурацких сопереживаниях.

— Очень мило с твоей стороны. Я просто польщен…

Она поспешно замотала головой:

— Пожалуйста, не ехидничай! Когда-нибудь, может быть, очень скоро, ты поймешь, почему… — ее голос угас. Помолчав, она добавила: — Если я что-то… чем-то могу искупить то, что я тебя так одурачила…

— Мне кажется, мы квиты.

Она взглянула на пустой комод:

— Даже после этого?

— Даже после этого.

Она скривила лицо.

— Кажется, я без особого успеха пыталась собой торговать сегодня, а?

— Да? А ты разве этим занималась? — я смерил ее взглядом. — Знаешь, меня никогда не возбуждал вид женщины в штанах, куколка.

Она сказала упавшим голосом:

— Ну, это легко поправимо. Их же можно снять!

Напрасно она все это говорила. Как я ни старался, последнее слово оставалось за ней. Я признал свое поражение.

— Слушай, Лу, давай прекратим. Я уже устал от этих обменов сальностями и остротами.

Она упрямо сказала:

— Я просто не хочу, чтобы ты ощущал себя… обманутым. По крайней мере, в этом смысле. Но в то же время я не хочу, чтобы ты ощущал себя великодушным и благородным рыцарем. Я хочу покончить со всеми нашими взаиморасчетами прежде, чем выйду из номера. Мы, скорее всего, больше никогда не увидимся. Если тебе кажется, что тебе что-то еще светит, черт тебя возьми, то пришла пора расплаты.

Она заплакала.

Я достал из чемодана носовой платок и подал ей. Она вытерла глаза, высморкалась и смущенно посмотрела на платок.

— Сохрани его на память, — сказал я. — Посмотришь как-нибудь на эту скромную монограмму, да и вспомнишь обо мне.

Она запихала платок в карман штанов.

— Ну вот, я совсем расквасилась. Пожалуй, мне пора отчаливать.

Она повернулась и пошла. Я дал ей дойти до двери, а потом позвал;

— Лу!

Она обернулась;

— Да?

— Передай, пожалуйста, сообщение от мистера Хелма некоему господину Каселиусу, если вдруг тебе придется с ним встретиться.

У нее слегка расширились глаза:

— Какое сообщение, Мэтт!

— Я же предложил тебе сделку, помнишь? Ты ее отвергла.

— Я помню.

— Ну так вот, если масса Каселиус вдруг будет не вполне удовлетворен пленками, которые вы все сегодня добывали с такими трудностями, то, милая моя, просто шепни ему на ушко, что я готов предложить ему свою помощь. Но с одним условием: он должен будет прийти ко мне лично. Я все еще горю желанием познакомиться с ним.

Она смотрела на меня с ужасом и недоумением.

— О нет! — прошептала она, точно обращаясь к самой себе, но потом ко мне. — Какой же ты дурак! Какой же ты набитый, самодовольный дурак! Ну как же ты мог…

Ее шепот сорвался в рыдания. Она пошатнулась, нашарила дверную ручку, точно слепая, открыла дверь и выбежала в коридор. Я услышал быстрые шаги ее мягких тапочек по ковру.

Постояв немного, я пожал плечами и пошел за ней. Я торжествовал победу эк ее прорвало! Меня распирало от гордости. Но, сказать по чести, я и сам не понимал почему. Я пошел за ней выяснить, что же все-таки случилось. Когда я вышел в коридор, она уже свернула к лестнице. Я услышал, что, дойдя до середины марша, она остановилась. Я подошел к углу и осторожно глянул вниз.

С лестничной площадки был виден вестибюль. Вообще-то это был крошечный зальчик, где в одном углу разместилась стойка портье, а в другом — гардероб, где посетители оставляли свои пальто, направляясь в ресторан. Со своего наблюдательного пункта я видел, как этот тесный зальчик быстро наполнялся полицейскими и мужчинами в штатском. На середине лестницы, прижавшись к стене, стояла Лу и смотрела на нескончаемый поток представителей правоохранительных органов,

Когда она очнулась от транса и собралась сбежать наверх, было уже поздно. Один из полицейских заметил ее и привлек к ней внимание Гранквиста — нашего приятеля с выцветшими бровями. Он не стал мешкать и взлетел по лестнице как чемпион по пятиборью. На бегу, направляясь прямо ко мне в объятия, Лу споткнулась и упала на одно колено. Она не успела встать, как Гранквист уже настиг ее.

К моему удивлению, она оказала ему сопротивление. Он был всего лишь беднягой легавым при исполнении служебных обязанностей, но она дала ему такой отпор, который в куда более критической ситуации не дала мне. Она отдубасила и расцарапала его так, что двум здоровенным-полицейским пришлось прийти к нему на помощь, после чего им все-таки удалось ее утихомирить.

Я был поглощен развернувшимся на моих глазах сражением, при этом стараясь держаться вне их поля зрения — а они находились всего в нескольких шагах от меня, — и я не видел, что происходило внизу. Теперь же, когда Лу препроводили в вестибюль, я заметил там знакомую фигуру. Мужчины в этой стране ухитряются вырасти, не толстея. Тот же, кого я увидел, был высок и широк. Он один заполнил собой весь вестибюль.

— Ну, вижу, вы ее взяли! — сказал он по-английски Гранквисту.

— Да, герр Веллингтон, — ответил блондин, прикладывая носовой платок к расцарапанному лицу. — Мы взяли ее. Но в следующий раз, когда мы будем проводить совместную операцию на благо наших государств, могу я вас попросить, чтобы женщин брали вы..

Веллингтон расхохотался.

— Я же предупреждал вас, что это тигрица. — Он махнул рукой на дверь. — У нас все прошло как по маслу, Мы его взяли. Фотопленки при нем — так что все чисто и в полном соответствии с законом. Герр Гранквист, позвольте вам представить герра Каселиуса.

Я устремил взгляд на входную дверь. Плотная маленькая фигурка была почти незаметна в помещении, где столпилось столько высоких мужчин, но я сразу вспомнил пустынный проселок за городом и летающую трехгранную пику. В отличие от Лу, коротышка явно сдался без сопротивления. Он стоял, такой щеголеватый и важный, между двумя охранниками, и булавка его галстука играла всеми цветами радуги.

— Возможно, тут произошла какая-то ошибка, — сказал он спокойно. — Мое имя Карлссон. Рауль Карлссон, из торгового дома «Карлссон и Леклер».

Что ж, я получил ответ на свой вопрос и успокоился. Я вернулся к себе в номер. Скоро и за мной придут, но, возможно, сперва мне удастся немного поспать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В четыре часа утра начали ломать дверь. Во всяком случае, так могло бы показаться любому человеку, которого подобный грохот вырвал из глубокого сна. Вообще-то, ни у кого никогда не возникало проблем с проникновением ко мне в гостиничные номера, в каком бы городе я ни останавливался. Так что я никак не мог понять, отчего эти шутники решили устроить столь шумный спектакль.

— Это полиция, — раздался голос Гранквиста. — Откройте дверь, герр Хелм.

— Иду! — отозвался я.

Я включил свет и взглянул на свой нож, лежащий на тумбочке. Я могу назвать сотни имен людей, отправившихся на тот свет только потому, что открыли дверь псевдополицейским. Но голос я узнал, и к тому же в глазах местных законников мне хотелось выглядеть добропорядочным и мирным иностранцем. Моя работа в одной театральной труппе завершилась, и теперь мне предстояло сыграть новую роль. Я сунул нож в карман брюк, повесил их на стул, зевнул, взглянул на часы — вот тогда-то я и узнал, что было четыре утра, — и босиком пошел им открывать.

Я повернул ключ в замке. Дверь распахнулась, едва не сбив меня с ног. Краешком глаза я заметил массивный силуэт Веллингтона, потом его кулак врезался мне в челюсть — я отлетел в сторону и рухнул на пол. Как я уже говорил, сам я кулаками не могу многого добиться, но есть ребята, которые, в отличие от меня, могут.

Он не дал мне опомниться. Как только я встал на четвереньки, он оседлал меня. Я ревел как медведь. Насколько я мог судить, что-то его взбесило. И почти сразу безошибочно я догадался — что именно. Он ударил меня по затылку, и я снова обмяк и распластался по полу. У меня хватило соображения откатиться в сторону, ибо я знал, что сейчас последует новый удар. Его кулак попал мне в ребра — я врезался в стену. Ну хватит! Я съежился и изобразил опоссума. Он смазал мне еще раз по спине, потом наподдал ногой и пару раз хлопнул по лицу, но бить парня, который уже не чувствует ударов, — какое в этом удовольствие! Он отпустил меня, я артистично съехал на пол и остался лежать с закрытыми глазами, раздумывая, что наступит день — и я уж с ним отведу душу. Последнего такого похоронили, не извлекая пяти пуль, которые я всадил ему в брюхо.

— Ах ты грязный предатель! — хрипел Веллингтон. — Ах ты ничтожный слизняк, который имеет наглость называть себя американцем…

Я не обращал внимания на его слова. Его слова не имели никакого значения. Он явно не собирался прикончить меня на месте — в этом и состояла его ошибка. Он вступил в пререкания с Гранквистом, которому показалось, что он немного перестарался.

— Здесь я командир, герр Веллингтон, — недовольно заявил Гранквист. — Мы ценим вашу помощь, но если вы не возьмете себя в руки, я вызову своих людей и вас силой выпроводят из номера. Нет никакой необходимости применять насилие.

— Ну ладно, ладно, — кисло ответил Веллингтон, — я буду послушным мальчиком. Просто мне страшно захотелось навесить ему пару хороших, прежде чем вы его увезете. Сколько мы потратили времени и усилий — и все разлетелось к черту только из-за одного подонка…

— Прошу вас, герр Веллингтон! — Гранквист присел надо мной. — Герр Хелм!

Он перевернул меня на спину. Я изобразил приход в сознание, медленно открыл глаза и посмотрел на его вытянутое скандинавское лицо. Я сел и молча потер ушибленную челюсть. Гранквист казался смущенным.

— Вы в порядке, сэр? Вы можете встать? — он помог мне подняться. — Боюсь, это моя вина, Я недооценил силу чувств герра Веллингтона.

— Это не единственная особенность герра Веллингтона, которую вы недооценили. Господи! — Я бросил взгляд на верзилу-американца и снова посмотрел на Гранквиста. — Что эта горилла имеет против меня?

Гранквист нахмурился:

— И вы еще спрашиваете?

— Конечно спрашиваю! Я всего только несчастный американский фотограф. Я, конечно, иностранец и все такое, но мне казалось, что Швеция миролюбивая и законопослушная страна. А полиция будит меня среди ночи, г. открываю дверь — и тут какой-то спятивший великан посылает меня в нокаут и раскатывает как тесто по полу!

Веллингтон шагнул ко мне:

— Послушай, Хелм, это невинная болтовня тебе не поможет!

— Мистер Веллингтон, я настаиваю! — прервал его Гранквисг, поднимая руку. — Давайте разберемся во всем спокойно.

Я потер избитые бока.

— Давайте попробуем, — сказал я. — Уже давно пора. Прежде всего давайте выясним личности, если не возражаете. Я знаю вас, Гранквист. По крайней мере, вы имеете какое-то отношение к полиции. Ладно. Но что здесь делает этот парень? Насколько мне известно, он американский бизнесмен и большой поклонник миссис Тейлор. Может быть, мне объяснят, какое право имеет американский бизнесмен избивать людей по поручению шведской полиции? Что, неужели вы не могли найти какого-нибудь крепкого парня у себя в участке?

— Герр Хелм…

Я усилил гнев:

— Послушайте, Гранквист, я не понимаю, что здесь происходит, но я точно знаю, что американское посольство захочет узнать об этом. С какой целью вы ворвались ко мне в номер? — я обернулся к Веллингтону, который уже рылся у меня в чемодане. — Черт тебя побери, перестань рыться в моих вещах!

Он издал торжествующий смешок и потряс в воздухе маленьким «смит-энд-вессоном».

— Так я и думал! Вот, Гранквист. Скажи — невинный американский путешественник стал бы прятать в своем багаже револьвер 38-го калибра?

Он бросил револьвер через комнату. Гранквист поймал его и вопросительно посмотрел на меня.

— Ну и что? — спросил я. — Если уж подходить к делу строго, то у меня есть разрешение на ввоз…

— На это? — швед покачал головой. — Сомневаюсь, герр Хелм. Мы редко разрешаем частным лицам ввозить в страну пистолеты.

— Ну ладно, черт побери, — сказал я раздраженно. — У меня есть лицензия на ввоз ружья и дробовика. Я и не думал, что кто-нибудь забеспокоится по поводу этой игрушки. Я всегда ношу при себе пистолет — на Западе, там, где я живу, мы все такие носим. Без него я как без рук.

— Боюсь, в нашей стране это является серьезным нарушением закона.

— Ладно, тогда арестуйте меня! — сердито заявил я. — И из-за этого весь сыр-бор разгорелся? Два громилы врываются ко мне в номер и еще Бог знает сколько ждут в вестибюле. Выбитая челюсть, сломанные ребра — и все из-за того, что я, дурак, по привычке сунул крошечный пятизарядник 38-го калибра в сумку с фотоаппаратом, когда паковал чемодан?!

Гранквист пристально смотрел на меня. Я почувствовал, что под маской его официальной невозмутимости вспыхнуло беспокойство.

— Так вы заявляете, что не знаете, почему мы здесь, герр Хелм?

Веллингтон издал клекот.

— Слушайте, Гранквист, не будете же вы жевать эту бюрократическую жвачку? И так совершенно ясно, что он в сговоре с этими…

— Мистер Веллингтон! — прервал его Гранквист. — Я же вас просил

— Чушь! — гаркнул Веллингтон. — Он знает, почему мы здесь!

Он полез в карман и что-то достал Что-то мокрое, длинное, черное, слипшееся. Вряд ли эта слипшаяся черная лента пошла на пользу его карману. Он достал из другого кармана такую же ленту. Странный способ хранить фотопленки. Однако после того, как я с ними поработал, эти пленки все равно можно было выбросить.

— Вот! — крикнул он, бросая обе пленки на кровать. — Вот зачем мы здесь, Хелм! Эти две и еще куча таких же! Военная разведка только что проявила их все для нас. Все засвечены! Ни кадра не сохранилось, так что теперь уж и неизвестно, что на них было! В качестве вещественных доказательств абсолютно бесполезны! И это по-еле всех предпринятых нами усилий!

Он замолчал, а я расхохотался. Он шагнул ко мне. Я резко оборвал смех.

— Ну валяй, шкаф! Теперь я готов.

— Джентльмены! — воскликнул Гранквист и встал между нами.

Я повернулся к нему.

— Уберите от меня этого футболиста! Еще не было случая, чтобы кто-то отдубасил меня и ему бы это сошло с рук! Ни единого такого случая я не припомню. Я с ним разберусь на днях. Но если вы не хотите, чтобы это произошло в этом самом номере, уведите его отсюда!

— Не разбухай, Хелм, — сказал Веллингтон свирепо. — Ты себя и так выдал с головой- Теперь ты уже не похож на невинного фотографа — в этом нет сомнений ни у меня, ни у мистера Гранквиста.

— Позволь мне об этом побеспокоиться, приятель, — сказал я. — Я с давних пор привык сам о себе заботиться, а побывал я в куда более крупных переделках. Я снимал в таких местах, где ты бы не удержал в руках аппарата — потому как у тебя бы только и было забот, что менять обоссанные подштанники. Так что не стоит за меня волноваться, сынок. Еще никому не удалось дать в зубы Мэттью Хелму и остаться безнаказанным. И не думаю, что ты станешь первым, кому это удастся! — точно вспомнив вдруг о чем-то, я хихикнул

Гранквист вытаращил глаза.

— Что вы тут нашли смешного, герр Хелм?

Я горестно покачал головой:

— Уж не знаю, над чем вы, ребята, трудились, но мне, ей-богу, жаль, если я вам что-то испортил. Но хотел бы я посмотреть на физиономию человека, который доставал первую пленку из проявителя — он-то надеялся увидеть там тридцать шесть кадров с изображением военных объектов, а?

— Так ты признаешь! — взорвался Веллингтон.

Гранквист поднял руку:

— Вопросы здесь задаю я. Или, может, будет лучше, если герр Хелм сам все расскажет?

— «Расскажет» особенно нечего. Как я уже сказал, я с давних пор стараюсь заботиться о себе сам. Она была чертовски симпатичная девочка, но ей пришлось изрядно попотеть, чтобы вокруг нее все по струнке ходили, и она, вне всякого сомнения, намеревалась получить нужные снимки нужных мест, и хорошего качества — с правильной выдержкой, четкие и контрастные. Очень скоро я понял, что никакому журналу продавать эти снимки мы не будем. Это был даже не журнальный материал, если хотите знать. Вы понимаете, что я имею в виду? Но я-то предпочел остаться в стороне. Поэтому я целый день снимал то, что она просила, а вечером вынимал отснятую пленку из кассеты, держа ее на свету, а потом закатывал обратно в кассету.

— Первый раз в жизни слышу такой бред! — рявкнул Веллингтон. — Ты прекрасно понимал, за чем мы охотимся, и специально засветил пленки, чтобы помочь Каселиусу ускользнуть из расставленной нами ловушки.

— Каселиус? — переспросил я. — Кто такой Каселиус?

— Если у вас возникли подозрения, что она занимается шпионажем, — сказал Гранквист, — вы должны были немедленно сообщить об этом властям.

— Мистер Гранквист, — сказал я, — при все моем уважении к вашей стране я, знаете ли, не являюсь гражданином Швеции. Моя единственная обязанность, как гостя вашей страны, насколько я понимаю, — это забота о том, чтобы моя фотоаппаратура и мои пленки не применялись в предосудительных целях, Ну, вот я и позаботился об этом, разве нет?

Швед покачал головой:

— И все же я не вижу логики, герр Хелм. Зачем прилагать столько усилий, тратить пленку, чтобы в тот же вечер ее засвечивать?

Я вздохнул и изобразил удрученный вид.

— Так, теперь мой черед смущаться, приятель. Она была такая симпатяшка… и я, конечно, надеюсь, что она не вляпалась в какую-нибудь неприятную историю! Пока она считала, что я делаю для нее снимки, она была со мной очень мила, если вы понимаете, что я имею в виду. Несколько месяцев назад от меня ушла жена, а вы же должны понимать, как оно бывает, когда мужчина привык к… мм… Словом, как я уже сказал, я немного смущен. Наверное, вы, мистер Гранквист, скажете, что я вел себя не по-джентльменски. Но, с другой стороны, она ведь меня дурачила, заставляя снимать для нее горные рудники — так что вряд ли вы и ее сочтете истинной леди!

Гранквист прокашлялся:

— Да. Теперь мне все понятно.

Конечно, он меня осуждал, полагая, что я расчетливый сластолюбец и аморальный тип, но тот факт, что я добровольно обнажил перед ним столь отвратительную сторону своей натуры, заставил его — как оно часто и бывает — безоговорочно мне поверить. Если бы я разыграл непорочного и благородного, он бы тотчас упрятал меня за решетку. Помолчав, он проговорил:

— Как вы уже, должно быть, поняли, мистер Веллингтон и я, будучи специальными агентами, состоящими на службе у правительства наших стран, пытались поймать одного весьма опасного иностранного шпиона, человека, который иногда называет себя Каселиус. Мы предприняли немалые усилия, чтобы подготовить арест этого человека с поличным. К сожалению, из-за предпринятых вами предосторожностей — из-за того, что вы засветили все отснятые пленки, наши улики оказались бесполезными. Нам теперь придется освободить этого человека и его сообщницу и извиниться.

— Понятно, — сказал я. — Ну, разумеется, мне очень жаль, что все так вышло, приятель! — Я задумался. — Конечно, это глупый вопрос, я понимаю, и все же: почему вы меня сразу не предупредили об этой операции? Как американский гражданин я бы с удовольствием вам помог.

Гранквист смутился и бросил на Веллингтона недобрый взгляд.

— Я предлагал, — сказал он холодно. — Мистер Веллингтон этого почему-то не одобрил. — Он откашлялся. — Я прошу прощения, герр Хелм, за причиненное вам беспокойство, в особенности за насилие, которому вы подверглись, за что я лично несу всю полноту ответственности, поскольку я здесь старший. В данных обстоятельствах я едва ли должен быть слишком суров в отношении вашего револьвера, Однако его хранение является незаконным, поэтому мне придется временно конфисковать у вас оружие. Его вам вернут на границе, когда вы будете покидать страну. Вас это устраивает?

Он смотрел на меня, а я на него. Мы поняли друг друга: если я не буду возникать по поводу их ночного вторжения ко мне в номер, то и он не будет возникать по поводу незаконного хранения «смит-энд-вессона»… Потом, правда, я подумал, что вряд ли мне стоило выказывать такую понятливость. Он купился на мой спектакль слишком уж легко, а ведь это было не лучшее мое выступление.

— Вполне устроит, герр Гранквист, — сказал я. — Мне очень жаль, что я расстроил ваши планы.

Он передернул плечами — это был жест скорее итальянский, чем скандинавский.

— Det hander, — сказал он. — Бывает. Вы идете, герр Веллингтон?

— Я сейчас! — отозвался Веллингтон, не спуская с меня глаз.

Гранквист нахмурился и бросил на меня быстрый взгляд.

— Все в порядке, — сказал я. — Как соотечественник, чьи налоги идут ему, видимо, на жалованье, я хочу задать мистеру Веллингтону несколько вопросов. Если он попытается снова напасть на меня, я позову на помощь.

Гранквист постоял, посмотрел на нас, снова пожал плечами и вышел. Наверное, во всем мире американцев считают немного тронутыми.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Когда за шведом закрылась дверь, я встал с пола, отправился в так называемую ванную и принял еще две таблетки аспирина. Вернувшись, я увидел, что Веллингтон закуривает длинную сигару. Раньше, когда я еще сам курил, я на это не обращал внимания, но сейчас меня раздражает, если кто-то начинает дымить в помещении, не удосужившись спросить моего разрешения. Так что он не заставил меня любить его по-братски.

Я надел халат и сунул ноги в тапочки. Ребра у меня страшно болели, а дня два зевота обещала доставлять болезненное ощущение — после его удара в челюсть. Он курил и смотрел на меня. Я мотнул головой в направлении двери, за которой только что скрылся Гранквист:

— Ты, как видно, не все ему рассказал Во-первых, он считает, что Лу Тейлор — верная сообщница Каселиуса, хотя в действительности она работает на тебя.

— Я сказал Гранквисту только то, что ему нужно было знать.

— Ясно. Как и мне. Кстати, в какое управление ты отсылаешь свои рапорты?

Он с готовностью назвал свою организацию. Та же самая, на которую работала Сара Лундгрен. Я и не знал, что у них было два глубоко законспирированных резидента в такой маленькой стране. Впрочем, мне и не положено было знать. Хотя Вэнс это обнаружил. Это он и пытался мне сообщить перед смертью.

— Вряд ли мне нужно называть себя, — сказал я.

— Не надо. Мы все про тебя знаем, сукин ты сын.

Он и впрямь был ужасно милый субъект.

— Ты прокололся, братишка, — сказал я. — Тебя одурачили. Ты зациклился на мерах безопасности или еще на чем-то, но не решился довериться одному-единственному человеку, без которого вся твоя паутина рассыпалась! Ты-то считал, что сможешь потихоньку затянуть ее вокруг меня, вместо того, чтобы просто прийти и попросить содействия. Вы, ребята, вечно совершаете одну и ту же ошибку — не доверяете людям. Но если вы ничего никому не говорите, так чего же винить их в том, что они нарушают ваши планы?

Он встал с кресла. Он был не выше меня, но обладал столь массивной фигурой, что, казалось, навис надо мной исполинской горой. Я определил расположение нервного центра, куда намеревался нанести ему удар, если он вдруг опять вздумает шутить со мной. Говорят, если посильнее туда ударить — можно убить человека. Он был достаточно крупным объектом для такого интересного эксперимента.

— Все играешь в святую невинность? — спросил он. — Хелм, со мной этот номер не пройдет. Я же тебя знаю. Я знаю и про тебя, и про твою секретную группу уже давно. Ты меня заинтересовал' — ты и твоя миссия — еще тогда, во время войны — да-да, я тебя в Стокгольме сразу узнал, точно так же, как и ты меня, — и потом я немножко покопал под тебя и выяснил много интересного. Я знаю, чем вы, ребята, занимаетесь. Я также знаю, что по большей части вы работаете в одиночку. Еще я знаю, что к тебе девки так и липнут, хотя никак не возьму в толк, чем тут можно гордиться.

Да, здоровенный был мужик, ничего не скажешь, а этот его аккуратненький костюмчик, в каких ходят выпускники Гарварда-Йеля-Принстона, придавал ему еще более внушительный вид. Когда наступит мой момент, мне надо будет с одного удара уложить его на ковер. Слишком уж здоров он был, чтобы играть с ним в «давай поборемся», хотя это было бы забавное зрелище.

— Я на своем веку повидал жалких, завистливых, занудных остолопов. Но еще ни разу мне не доводилось встречать паскуду, способную нарочно-, застопорить работу, на которую люди угрохали несколько месяцев, рисковали жизнью — и только для того, чтобы самому поймать птичку в клетку.

Я вытаращил глаза. Черт возьми, да эти ребята обо всех судят по себе! Он откровенно признал, что я обхитрил его, действуя его же методом! Он сам старался заграбастать себе все лавры, не подпуская меня ни на шаг к своей добыче, и предположил, что и я выбрал точно такую же тактику.

— Послушай, — сказал я, — еще раз говорю тебе: я и не знал, что кто-то ничего не сказал. И я хочу знать, почему ты мне ничего не сказал.

Мы еще некоторое время лениво обменивались взаимными упреками. Не стану утомлять вас буквальным воспроизведением нашего диалога. Просто вообразите себе, что сотрудники двух правительственных служб могут говорить друг другу, обнаружив, что долго работали над одной и той же проблемой, — и вы будете недалеки от истины. В итоге он остался при своем убеждении, будто я засветил негативы, чтобы досадить ему, я же настойчиво стремился узнать, отчего он не посвятил меня в свой план действий.

Наконец, он рявкнул:

— Сказать тебе? Чертов мясник, да после того, что ты учинил в Стокгольме, неужто ты думал, что я прибегу к тебе с просьбой о помощи?

— Что я учинил в Стокгольме? — переспросил я. — А, ты имеешь в виду Сару Лундгрен?

— Именно! Сару Лундгрен! — продолжал он. — Ну и что с того, что она была без ума от этого ублюдка — и что только они находят в этих сладеньких коротышках-европейцах, не могу понять! — но пока она была с ним в контакте, она же оставалась для нас золотой жилой! Мы не спускали с нее глаз, только и следили, чтобы она не сболтнула чего-нибудь лишнего…

— Ничего лишнего, — вставил я, — если не считать информации обо мне. Она провалила меня, едва я ступил на шведскую землю.

— Ну и что! Все равно тебе это не могло повредить. Каселиусу позарез нужен был американец-фоторепортер, настолько позарез, что его даже не волновало, не спрятана ли у этого фоторепортера «пушка» в сумке с фотопринадлежностями. Тем не менее, он очень быстро тебя раскусил И Сара получила по заслугам — за то, что разоблачила тебя.

— Блестяще! — сказал я. — Это весьма пошло ей на пользу. Но я что-то не припомню, чтобы кто-то консультировался со мной.

— Я был уверен, что Каселиус не остановится и пойдет напролом, и будет тебя использовать, — заявил Веллингтон нетерпеливо. — И он ведь использовал, а? Это такой тип, который может кайф словить от мысли, что заставил американского агента работать на себя в качестве фотографа. Он просто из предосторожности устроил тебе парочку проверок, чтобы посмотреть, с кем имеет дело, — сначала поручив своим ребятам малость тебя потрясти, а потом и сам, встретившись с тобой наедине, пощекотал тебе нервы стальным клинком. Насколько я понимаю, ты продемонстрировал чудеса тупости. Ты даже показал ему, что неплохо владеешь холодным оружием, чтобы он знал, чего следует опасаться. Этот коротышка хитрая бестия, Он был бы счастлив использовать и перехитрить агента, которого послали его убить. На этом я и решил сыграть.

— Ясно.

Веллингтон осклабился:

— И что ты потерял? Нам пришлось позволить Лундгрен передать ему хоть какую-то подлинную информацию, понял? Если бы он тебя сам раскусил, а она бы ему ничего не сообщила о тебе, ему бы захотелось выяснить, почему так произошло. А мы намеревались сохранить ее реноме в глазах коротышки, чтобы потом можно было ее использовать и навести его на ложный след, если бы подвернулся удобный случай. Потом бы ее тихо переправили в Штаты и вывели из игры — кому же нужен скандальный процесс? Она была славная девочка, немного, может быть, чокнутая, но слишком хорошая для американских грубиянов вроде нас. Очень смешно — если, конечно, твое чувство юмора позволяет так оценить ситуацию, — когда на жизненном горизонте такой вот кошечки появляется импозантный щеголь и начинает крутить ею как хочет. Для нее было бы и так слишком суровым наказанием, если бы ее поводили за нос и бросили, а она бы потом провела остаток жизни в воспоминаниях о том, как ею попользовался поганый коротышка. Но ты, конечно, не мог это так оставить, да? Тебе приспичило стать одновременно судьей, жюри присяжных и палачом. Ты пронюхал, что она ведет двойную игру, и накинул ей петлю на шею!

Я вскричал в изумлении:

— Черт возьми, но я же не убивал eel

Он невозмутимо передернул плечами:

— Она пошла в парк на встречу с тобой. Ты вышел из парка, а она — нет. Ты опасный малый! Не столь уж и важно, убил ли ты ее или просто стоял в сторонке и смотрел, как это делают другие. Это дела не меняет. Она была с тобой. Ты, значит, умник, крутой мужик, посланный сюда латать дыры, которые мы, олухи несчастные, понаделали, да? Может, ты мне скажешь, что не мог спасти ее, хотя очень этого хотел, а, супермен хреновый?

Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но смолчал. Он был уверен в своей правоте. И что бы я ни сказал, это бы его не разубедило. Возможно, между ним и Сарой Лундгрен было нечто большее, чем он говорил, потому-то и был так упрямо свиреп — или, может быть, ему просто хотелось, чтобы так было. Но, определенно, то, что он сказал, трудно было опровергнуть. Я отправился на встречу в парк с женщиной и ушел, а она осталась там лежать мертвая. Гордиться тут было особенно нечем. И спорить было бесполезно. Впрочем, мы достаточно поговорили о Саре. Оставалась еще одна женщина, в ком я был куда больше заинтересован.

— Тейлор? — переспросил он после моего вопроса. — Конечно, она работала на меня. Черт, ты же видел нас однажды вместе, разве нет?

Я промолчал. Я все еще пытался переварить свежую информацию. После паузы он продолжал:

— А ты произвел на нее впечатление. Думаю, тебе везет с бабами. Она все умоляла меня позволить ей рассказать тебе обо всем, чем мы тут занимаемся. Она и упросила меня встретиться с ней здесь, чтобы повторить свою просьбу, хотя это было чертовски рискованное мероприятие. Я приказал ей держать язык за зубами, но она, похоже, решила, что ей лучше знать, и стала действовать вопреки моим инструкциям.

— Как это понимать?

— Э, да перестань! — злобно сказал он. — Она должна была все тебе выложить. Иначе как бы ты догадался выбить у нас из-под ног почву, подстроив эту чертову шутку с пленками?

— Она мне ничего не рассказала.

Он помотал головой, отметая мои слова как полную чепуху,

— Вот что я тебе скажу, Хелм. Ты, конечно, можешь думать, что сумеешь заловить Каселиуса и приписать себе все заслуги, раз тебе удалось сбить нас с толку. Но ты забываешь об одной такой маленькой детали, как данные тебе инструкции. Сара накинула на тебя намордник, отправив в Вашингтон то письмо, помнишь? Каселиус заставил ее это сделать, конечно, но мы совсем не возражали. Я попросил дать вам побольше времени, чтобы получить больше легальных оснований для его задержания местными властями — им очень понравилось, что известный шпион использует для прикрытия шведский паспорт и шведское гражданство. Вашингтон ничего такого и слышать не хотел, пока Сара не направила туда свой рапорт — как резидент, выражая решительный протест по поводу того, что они послали в дружественную нам страну опытного профессионала-убийцу, и тэ дэ, и тэ пэ. Тогда они струхнули и решили отозвать тебя и предоставить мне возможность действовать. Мне порекомендовали — ты усекаешь, Хелм? — мне порекомендовали воспользоваться твоими уникальными талантами только в случае — по моей оценке — самой крайней необходимости для успеха нашей миссии. — Он по-волчьи оскалился. — А теперь пораскинь мозгами, дружок, в чем заключается моя оценка. Ты будешь сидеть тут до посинения и дожидаться моего приказа. Мы уж как-нибудь поймаем Каселиуса — без тебя и невзирая на тебя.

— Мы? — переспросил я. — Ты и Лу Тейлор?

Выражение его лица немного изменилось.

— Нет, это я выразился чисто фигурально, Что касается Тейлор, то мне не кажется, что ее шансы сколько-нибудь хороши. Но я, конечно, не мог ей воспрепятствовать — в сложившихся обстоятельствах. Ты слышал, что сказал Гранквист. Она ушла вместе с Каселиусом, когда их отпустили. Я попытался было ее отговорить, но ей показалось, что она просто должна это сделать — и ты теперь можешь понять почему.

— Наверное, ты можешь, — отрезал я. — Ну-ка просвети меня!

Заколебавшись, он сказал:

— Ну, весь этот план был, по существу, ее затеей. Она тайно связалась с нашими людьми в Берлине, и они отправили ее ко мне в Стокгольм. Мне поручили проверить Лундгрен и принять у нее дела. У меня была отличная «крыша». Лундгрен все еще работала на нас — это было известно и на той стороне, — так что мы с Тейлор играли в открытую: американский бизнесмен ухаживал за симпатичной американской вдовушкой. По сведениям Каселиуса, я был старинным приятелем Хэла, со связями, которые могли оказаться полезными. Конечно, теперь-то он знает обо мне больше. А это еще один козырь против нее, где бы она сейчас ни находилась. В любом случае, верит он или нет, что она вела с ним двойную игру, он понимает, что больше она ему не нужна. А этот коротышка не любит обременять себя лишним багажом.

— Ты чувствуешь себя на седьмом небе, да? — сказал я. — Если ты мог до этого додуматься, то и она тоже, уверяю тебя. И все же она ушла с ним?

Он пожал плечами:

— Я же говорю: ей показалось, что она должна… Она все нам рассказала, разумеется, начиная с той дурацкой статьи, которую опубликовал ее муж. Знаешь, это был лихой розыгрыш. В той статье что ни слово, то вранье. Мистер Тейлор просто где-то слышал это имя. За многие годы он нахватался каких-то бредней о разведке и контрразведке. И когда журнал предложил ему кругленькую сумму за сенсационный материал на эту тему, он, закусив удила, состряпал статейку. Заголовок: КАСЕЛИУС, ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО НИКТО НЕ ЗНАЕТ, Текст: масса умопомрачительных фактов, ни один из которых не соответствует действительности. Если верить его жене, он даже и не считал это обманом. Он был уверен, что просто здорово подшутил Вот такой он был шутник — обожал дурачить читателей.

— Если все это так, тогда зачем его убили?

Веллингтон расхохотался, вернулся к креслу и сел, помахав своей вонючей сигарой.

— А ты взгляни на это дело с точки зрения Каселиуса. Этот коротышка далеко не дурак. Уже много лет десятки лучших наших оперативников пытаются заловить его — и все впустую. Они его не поймали — это верно, но постепенно вокруг него кольцо сжимается, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Его заставляли менять одну «крышу)) за другой. Теперь вот его лишили шведского камуфляжа, который, насколько я понимаю, он считал своим последним спасением. И вот он читает про себя такую чушь: Каселиус — непревзойденный гений международного шпионажа с казацкой бородой и раскатистым хохотом, от которого трясутся стены Кремля. Его организация описана в малейших подробностях — и все это оказывается липой!

— А Лундгрен считала, что Тейлор все очень точно описал.

— Сара говорила то, что ей приказывал Каселиус, Когда такие независимые и гордые дамочки западают на мужика, они и впрямь теряют равновесие. Та статейка практически каждой своей строчкой била мимо цели — уж поверь мне! Каселиус о лучшем отвлекающем маневре и мечтать не. мог. Ему тогда только и оставалось, что каким-то образом привлечь всеобщее внимание к статье, чтобы ей поверили. Он большой мастер по этой части — он просто заманил автора статьи в западню и расстрелял его в упор. Это выглядело так, словно мистер Тейлор и впрямь заполучил какую-то важную информацию, что Каселиусу пришлось его убрать, ибо журналист знал слишком много. Так Хэл Тейлор стал великомучеником в глазах общественности, а его идиотская статейка стала рассматриваться — в некоторых кругах, по крайней мере, — как авторитетный источник информации о Каселиусе, бородатом великане. А Каселиус благополучно продолжал делать свое дело, посмеиваясь в рукав и разрабатывая очередную операцию, и при этом продавал дурацкие платьишка разным дурам в дурацких магазинчиках по всей Европе — симпатичный толстенький швед не более пяти футов роста.

Веллингтон скорчил ехидную рожу.

— Ох, и впрямь хитрая паскуда. Он ведь даже навел нас на след! Ты знаешь, что Каселиус — это просто латинизированная форма фамилии Карлссон. Стоит какому-нибудь местному Карлссону разбогатеть и размечтаться о славе, как он тут же изменяет свою фамилию на Касели-ус — точно так же, как если у нас в Штатах какому-нибудь Смиту ударит моча в голову, он станет Смайтом.

В комнате уже было не продохнуть от сигарного дыма. Я взглянул на закрытое окно, но передумал его открывать. Хотя и считал, что опасности сейчас не больше, чем было раньше. Лу уже должна была сказать Каселиусу, что теперь ему не стоит меня щадить. Однако в таком деле умение точно выверить время и действовать безошибочно дается не каждому, так что мне не было никакого смысла идти на неоправданный риск только ради того, чтобы глотнуть немного свежего воздуха.

Веллингтон ждал, когда я начну задавать вопросы. И я оправдал его ожидания:

— И все же я не совсем понимаю, каким же образом Лу Тейлор оказалась впутана в эту историю?

— У Каселиуса, приятель, вышла одна накладка. Похоже, что автоматчик на той дороге не сумел справиться с игрушкой так же мастерски, как сам Каселиус. Подойдя к машине, они увидели, конечно, гору покореженного металла, реки крови, но под телом растерзанного в клочья мужа сама миссис Тейлор лежала практически цела и невредима. А когда они стали стаскивать с нее труп, то обнаружили, что и он еще дышит. Он был как решето, но некоторые ребята, знаешь ли, живучи как кошки. Хэл Тейлор очень хотел остаться в живых. Он и жив — невзирая на урну с прахом и аккуратное надгробие с его фамилией. Он скрывается где-то во Франции. Каселиус — предусмотрительный господин. Он время от времени просит кого-нибудь сфотографировать, его и предъявляет фотографии миссис

Тейлор, чтобы она знала, что ее муженек выздоравливает. Так уж получается, что темпы выздоровления Хэла Тейлора в значительной степени связаны с тем, насколько хорошо миссис Тейлор выполняет просьбы Каселиуса. Ну что, теперь тебе все ясно, приятель? — Помолчав, он добавил; — И у меня есть пара снимков. Вот, смотри.

Он вытащил фотографии из кармана. Это были помятые снимки, сделанные дешевенькой камерой с дрянной вспышкой. На одном из них был изображен забинтованный мужчина на больничной койке — аккуратной и чистенькой; над ним склонилась улыбающаяся сиделка. На другом снимке — тот же мужчина на той же кровати, но постельное белье явно давно не меняли, одежду тоже, и за пациентом никто не присматривал — он лежал в полном одиночестве и явно был не в состоянии себя обслужить. Из-за яркого отблеска фотовспышки изображение оказалось смазанным, но даже при этом картинка была не из приятных.

Я вернул ему фотографии.

— Если это лучший образец мастерства фотографа Каселиуса, — сказал я, — то нет ничего удивительного, что ему понадобилось выписывать репортера из Америки.

— Первая фотография — из тех, которые Каселиус показывает ей, когда она работает удовлетворительно. Если же она начинает артачиться, ей присылают снимки совсем другого рода. Вроде второй фотографии. Какое-то время это производило нужный эффект. Она работала на Каселиуса, пользуясь тем, что она американская гражданка, и используя старые связи мужа и источники информации во благо коротышки. Потом, как я могу предположить, она трезво оценила сложившуюся ситуацию и поняла, что никакой надежды у нее нет и что, возможно, если она поможет нам подцепить Каселиуса, мы сумеем как-нибудь вернуть ей Хэла Тейлора. Потому-то она пришла к нам со своим планом, который ты запорол Теперь она неизвестно где и наверняка уверяет Каселиуса, что не имеет ко всему этому никакого отношения, что ее обдурили так же, как его, поэтому ему не стоит вымещать свой гнев на ее муже, где бы он ни находился, больной и беспомощный.

— Ты не знаешь, куда они направились? — спросил я.

Он помотал головой

— Я предложил Гранквисту организовать за ними слежку, но он решил больше не рисковать головой, следуя моим советам. Насколько я понимаю, он уже сыт по горло нашим сотрудничеством.

— Но ты же сам мог сесть им на хвост, — сказал я. — Это было бы разумнее, чем вваливаться ко мне в номер и распускать кулаки.

— Не надо мне говорить, приятель, что мне надо было делать. У тебя нет чего-нибудь выпить? А то у меня от всего этого что-то в глотке пересохло.

— Ты уже, кажется, ориентируешься, где у меня что лежит в чемодане. Пойди и посмотри.

Я подошел к комоду, достал маленькую пластиковую чашку и банку растворимого кофе, а потом отправился за занавеску в ванную. Я открыл кран и стал ждать, когда пойдет горячая, пробуя струю пальцем. Перед моим мысленным взором возникла Лу Тейлор в черных обтягивающих штанах. Потом Лу Тейлор в коричневой юбке и свитере. Потом Лу Тейлор в красивом черном платье. Потом я перестал о ней думать. Я услышал, как громила в комнате два раза шумно отхлебнул из моей фляжки. Что ж, алкоголь должен убить все его бактерии, но все равно потом надо будет тщательно помыть горлышко емкости.

— Господи, ну и духота здесь у тебя! — услышал я его восклицание.

— Ну, если бы ты не накурил…

Я замолчал. Он двинулся к окну. Я бы мог его, наверное, предупредить, но он уже давно был совершеннолетний. Он состоял на этой службе не меньше моего. И я ничем не был ему обязан, если не считать синяка на челюсти и пары отбитых ребер. Черт с ним. Я услышал звук открываемого окна. В то же мгновение раздался выстрел. Я вошел в комнату. Спешить было незачем: снайпер либо промахнулся, либо нет.

Когда я вошел, Веллингтон стоял у раскрытого окна спиной ко мне, прижав ладони к лицу. Я, кажется, говорил, что на окнах нет сетки. Так что когда он качнулся вперед, ему ничего не помешало. Последнее, что я увидел были подметки его ботинок. Гигантские такие подметки. Здоровый он все-таки был мужик. Прошло, кажется, немало времени, пока под окном двумя этажами ниже не раздался стук упавшего тела.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Как он сам выразился, некоторые ребята живучи как кошки. Когда мы к нему подбежали — Гранквист оставил своих людей в отеле, и поскольку они сидели в вестибюле, то опередили меня, — он дышал и обещал не умирать еще какое-то время, дабы избежать последующих хлопот. Даже спустя несколько минут он был в сознании и ругался как боцман. Приехавший вскоре врач констатировал перелом руки, шейного позвонка, некоторое количество сломанных ребер и наличие небольшой бороздки от пули в левой надглазной кости. Похоже, ни череп, ни глаз не пострадали. Веллингтона увезли в больницу.

Я вернулся к себе в номер и побрился. Когда приехал Гранквист, я уже был почти одет. Я впустил его и прекратил завязывать галстук, наблюдая, как он подошел к окну, потом стал осматривать комнату и обнаружил место попадания пули после того, как она чиркнула по голове Веллингтона.

— Судя по протоколу, который я прочитал, вы находились в комнате, — он кивнул на занавеску в ванной комнате.

— Но я не убивал его.

— Это ясно. Если хотите знать, мы уже поймали подозреваемых. Их грузовик сломался в тридцати километрах к востоку от города. Мы обнаружили ружье. Их поймали, когда они пытались скрыться в лесу. Мы еще не поняли, кто из них произвел выстрел, но это не так уж и важно, кроме как для суда, в котором будет рассматриваться дело. — Он взглянул на меня. — Вы бы не хотели высказать свое предположение, почему в герра Веллингтона стреляли?

— Нет, — сказал я. — Но у таких людей, как он, всегда много врагов — то есть, я хочу сказать — в силу специфики его службы.

Гранквист глубокомысленно кивнул и вновь посмотрел на окно.

— Было еще довольно темно, не так ли? Он стоял на фоне освещенной комнаты. Вы оба довольно высокого роста, хотя он значительно крупнее вас. И это ваш номер, а не его.

Я изобразил на лице страх:

— Послушайте, дружище, кому могло прийти в голову стрелять в меня?!

— Не знаю, — сказал Гранквист, — но мне кажется очень странным, что ваша персона, герр Хелм, прямо-таки манит к себе смерть и насилие. В Стокгольме была убита дама, не так ли? Если бы мы не посчитали необходимым для реализации нашего плана позволить вам беспрепятственно отправиться в Кируну с фотоаппаратом, вас бы подвергли куда более тщательному допросу по поводу того убийства, несмотря на факты, свидетельствовавшие о вашей непричастности к ее смерти. По вашем возвращении в Стокгольм местная полиция будет просить вас сделать заявление. Далее. В салоне взятого вами напрокат автомобиля, прямо под окнами вашего отеля, был обнаружен мертвый мужчина. И вот теперь этот несчастный случай. Мне почему-то кажется, что герр Веллингтон не был со мной до конца откровенен относительно вашей личности. У меня возникло совершенно четкое представление о его — скажем так — профессиональной зависти к вам.

— Я никак не пойму, о чем вы говорите, герр Гранквист, — ответил я деланно бесстрастно.

— Разумеется. Но, пожалуйста, запомните, герр Хелм, что мы, шведы, очень болезненно относимся ко всяким проявлениям насилия. Мы даже не разрешаем своим детям смотреть американские ковбойские фильмы. Мы убеждены, что даже самые знаменитые убийцы и шпионы должны быть преданы справедливому суду. Просто подстреливать их из-за утла, за исключением крайних случаев, — значит насмехаться над законностью. Надеюсь, я ясно выражаю свои мысли? — он пошел к двери и обернулся. — А это что?

Он взял мою пластиковую фляжку, которая стояла на чемодане — там, где ее оставил Веллингтон.

— Простая пластиковая фляжка с виски, — ответил я. — Надеюсь, это не противозаконно?

— О нет! Мне просто стало интересно. Теперь из пластмассы делают такие забавные вещи.

Когда он удалился, я подошел к чемодану. Мне не надо было долго рыться в вещах. Среди своих чистых носков я сразу наткнулся на что-то холодное и твердое. Это был мой маленький пятизарядный «смит-энд-вессон» — все еще заряженный. Я на мгновение нахмурился. Гранквист вел себя как-то загадочно. Я никак не мог взять в толк, то ли он вернул мне оружие, чтобы я мог защитить свою жизнь — после того, что случилось с Веллингтоном, — тем самым как бы предупреждая меня, чтобы я воспользовался им по назначению, или же просто его болтовня должна была скрыть тот факт, что он меня благословляет и выпускает на тропу войны с заряженным револьвером. Всегда довольно непросто раскусить этих субъектов, которые привержены столь абстрактным понятиям, как закон и правосудие.

Я внимательно осмотрел свой револьвер, поскольку понял, что пришло время постоянно иметь его при себе. Потом я поехал в больницу проведать своего компатриота. Я с превеликим трудом пробился сквозь оборонительные рубежи, и меня провели в палату к Веллингтону. Он уже был зашит, в гипсе и перебинтован. Когда я затворил за собой дверь, он открыл глаза.

— Ах ты паскуда! — прошептал он.

Я почувствовал себя куда лучше. Стало совершенно ясно, что он отделался легким испугом. Это был все тот же малоприятный забияка и грубиян. А я-то боялся, что он сказанет что-нибудь такое, что заставит меня сгореть от стыда.

— Ты прекрасно знал, что они там засели, — шептал он.

Я пожал плечами:

— Такая вероятность была. Ты и сам должен был подумать своей головой. А теперь-то чего обижаться? Ты же, парень, готов был сдохнуть — только бы не просить у меня помощи, не забыл? Мне что, надо было водить тебя за ручку и отговаривать превращаться в живую мишень, стоя у открытых окон?

Мы долго смотрели друг на друга, потом он слабо усмехнулся.

— Ладно. Ладно, по крайней мере, ты хоть остался верен себе, паскуда. Если бы ты пришел и начал хныкать, что ты бы отдал все что угодно, ну просто все что угодно, лишь бы оказаться на моем месте, я бы плюнул тебе в рожу! — Он прикрыл глаза, потом снова открыл их. — Слушай, найди мое пальто, а?

Поиски пальто заняли немало времени, но в конце концов его обнаружили в комнате сданных вещей и отдали мне. Я принес пальто в палату и положил на кровать Веллингтону.

— Дверь закрыта? — прошептал он.

— Закрыта.

— В шве. Спереди справа. Воспользуйся ножом. Это чертово пальто уже все равно ни к черту не годно.

Я достал свой нож, вспорол шов, нашел под подкладкой маленький рулончик бумаги и отдал ему.

— Черт, для меня это китайская грамота, — заявил он сердито. — Нечего махать у меня перед глазами. Если тебе это что-нибудь скажет, буду очень рад.

Я развернул рулончик и сразу узнал шифр. Я взглянул на Веллингтона, но он уже закрыл глаза. Я отнес листок к столу в углу палаты и стал расшифровывать сообщение. Там стоял мой кодовый номер и код связника, который мне был незнаком, потому что сообщение пришло не через Вэнса: он уже не был моим связным. Сообщение было из Вашингтона. Текст гласил:

«ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЕ ИНСТРУКЦИИ В СИЛЕ, ИЗМЕНЕНИЯ ОТМЕНЯЮТСЯ. БЕРИ ЕГО. МАК»…

Я достал спички, сжег листочек и вернулся к кровати, Веллингтон недовольно сморщил нос.

— Перед тем как провонять всю комнату, надо спрашивать разрешения, — прошептал он.

— Кто бы говорил!

— Да будет! Ты сможешь теперь его найти?

— Мне не надо его искать, — сказал я. — Он сам меня найдет. У меня есть кое-что, что ему очень нужно.

Из-под бинта на лице Веллингтона показалась кривая улыбка.

— Ага. Я так и решил Я догадался, пока валялся тут. Ты эти чертовы пленки… Ты не мог его и пальцем тронуть. У тебя не было приказа. Приказ был у меня. И ты все засветил чтобы никто не понял что там было, а сам сохранил настоящие, чтобы, когда наступит время, использовать их как приманку.

— Я внимательно тебя слушаю. Мне кажется, раньше ты меня обвинял в том, что я это все сделал, чтобы досадить тебе. Я жду извинений.

— Мне бы надо было опять натравить на тебя Гранкви-ста, хитрец ты хренов!

Я долго смотрел на него. Этот распластавшийся на больничной койке парень не казался мне теперь таким мерзким.

— Я Могу для тебя что-нибудь сделать?

— Да. Добудь Каселиуса. И проваливай. Я спать хочу.

Вернувшись в отель, я увидел девушку у стойки портье.

На сей раз я сразу узнал узкие клетчатые брюки. Раз увидев такие брюки, их уже невозможно забыть. Ее волосы по-прежнему были аккуратно зачесаны назад и собраны в пучок на затылке, как и вчера вечером. У нее был изумительный профиль. Это я успел заметить, пока она не почувствовала моего присутствия и не обернулась. Я подумал, что как-нибудь надо будет придумать повод и сфотографировать ее — как-нибудь, когда моя голова не будет забита никакими делами и я смогу опять сосредоточиться на такой простой вещи, как красота и истина. А сейчас она была досадной помехой.

— Доброе утро, кузина Элин.

— Утро было добрым, — ответила она. — Но уже день. Я вас ищу. Я собралась на прогулку, чтобы поснимать на цветную пленку — в это время года такая красивая листва. Но у меня что-то заело аппарат, затвор барахлит. Вот я и подумала: может, вы сумеете мне…

Трудно было осознать, что кто-то по-прежнему живет обычной нормальной жизнью, что хорошенькие девушки по-прежнему ходят на прогулки, чтобы сделать десяток цветных слайдов и потом долгими зимними вечерами мучить своих родственников и друзей скучными просмотрами.

— Я посмотрю ваш аппарат, — ответил я. — Давайте поднимемся ко мне в номер. У меня там есть кое-какие инструменты и запасные детали.

Она вручила мне свой фотоаппарат, и мы пошли наверх. Это был небольшой 35-миллиметровый «Цейсс» в кожаном футляре с клапаном на кнопке спереди, похожим на откидное сиденье допотопного секретера. Когда видишь парня с такой штукой в руках, не стоит спрашивать его, для какого журнала он работает. Будь он профессионалом, он не стал бы запаковывать свой инструмент в такое количество кожи. Я отпер дверь, впустил Элин, вошел следом, закрыл дверь и повел девушку к ближайшему столику.

— Я думаю, вы повредили перфорацию на пленке, — сказал я. — Зубчикам на катушке перемотки не за что зацепляться, поэтому пленка и не перекручивается, когда вы взводите затвор, Я сейчас посмотрю, может быть, у меня есть…

Я замолчал. Она подошла ко мне сзади — чтобы, как я подумал, заглянуть мне через плечо, — но штука, которая ткнулась мне в ребра, была твердой, и я сразу понял, что это, хотя и не поверил.

— Не двигайтесь, — сказала она напряженным голосом, — Не двигайтесь или я выстрелю. Вы знаете, что нам надо. Где?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Там, где я во время войны проходил учебный курс, у нас был предмет под названием то ли «готовность», то ли «бдительность», то ли еще что-то вроде этого. С тех пор его исключили из учебных программ. Полагаю, что для мирного времени предмет был. слишком сложным и грубым. Курсанты во время практических занятий иногда получали травмы. Когда я недавно проходил курс переподготовки, нам просто прочитали пару вдохновляющих лекций на эту тему.

В военное время практические занятия проходили следующим образом. Ты шел как ни в чем не бывало по территории школы или пил пиво в столовке и вполне по-приятельски болтал с инструктором о том о сем. И вдруг, не переставая улыбаться, и похлопывая тебя по плечу, и говоря, какой же ты отличный парень — таких мало среди его учеников, — он выхватывал незаряженный пистолет и тыкал тебе стволом под ребра. Во всяком случае, хотелось надеяться, что пистолет не заряжен. Там никогда ничего нельзя было знать наверняка. Это, кстати, мог быть совсем и не инструктор, а твой приятель, с которым ты не раз пил, или симпатичная девчонка, с которой ты только что познакомился в столовке. Надо было как-то среагировать, причем очень быстро. Даже если бы это был сам Мак, Если же ты начинал выступать, то сразу можно было считать, что ты завалил экзамен…

Она допустила две ошибки. Их обычно делает всякий неопытный человек, которому в руки попало оружие. Первая: она подошла ко мне слишком близко, хотя зачем вообще пользоваться пистолетом, если действуешь в радиусе действия ножа? Вторая: она направила пистолет на человека, которого убивать не собиралась. Ведь ей нужны были только пленки. Будучи трупом, я бы не сумел помочь ей в их поисках. Не скажу, что я все это сразу же обдумал во всех деталях, Просто иногда, так сказать, интуитивно чувствуешь благоприятную погоду: есть у тебя шанс или нет?

Времени на то, чтобы выронить аппарат из рук, у меня ушло не больше, чем обычно требуется в такой ситуации. Затем различные предметы мебели, фотоаппарат и пистолет разлетелись в разные стороны. Элин фон Хоффман переломилась пополам, схватившись за то место, куда я вонзил ей сложенные вместе негнущиеся пальцы, точно лезвие кинжала. Я сдержался как раз вовремя, чтобы не нанести ей машинально заученный резкий удар ребром ладони по шее, которому было суждено сразу положить конец этим гимнастическим упражнениям.

Я стоял и смотрел, как она, упав на колени, хватала ртом воздух. Полагаю, расставание с иллюзиями — вот точное выражение для того чувства, которое я испытал, когда у меня появилось немного времени проанализировать ситуацию. И еще чувство гнева, недоверия и — своего рода горе. Я ни разу не позволил себе даже прикоснуться к этой девушке — я даже не думал о ней с этой точки зрения; она, так сказать, была для меня ярким и умиротворяющим лучом света в этом мраке, была милым, чистым, невинным напоминанием того, что где-то существует совсем иной мир, в котором обитают совсем иные люди… Но, как выяснилось, ничего этого не существовало. Это был все тот же мир, и если хочешь в нем остаться в живых, приходится всегда быть начеку. Пусть даже с небес спустится ангел в сиянии, но ты будешь последним дураком, если повернешься к нему спиной.

Я вздохнул, поднял с пола мебель, положил к себе в карман ее пистолет — испанский автоматический — и подошел к ней.

— Вставай, — сказал я.

Она медленно поднялась и оперлась руками о столик. Потом расправила свитер и обеими руками заложила назад выбившуюся прядку волос. Как ни странно, она была все так же красива, вот только чуть бледновата. Она горестно потерла солнечное сплетение и издала короткий смешок.

— Это было великолепно, кузен Матиас. Признаться, я и не ожидала… Теперь же я готова поверить, что вы очень опасный человек, о чем меня и предупреждали.

— Спасибо. Позвольте вас спросить, кузина Элин, какую роль вы играете во всем этом?

— Зачем вам? — отозвалась она тихо. — Я должна была забрать у вас пленки либо в вагоне, либо в самолете. Вы и не догадывались, что нам предстоит вернуться в южную Швецию вместе. Но это было бы не трудно устроить, я думаю, Я ведь вам нравлюсь. Или если не в поезде и не в самолете, тогда в Стокгольме или в Торсетере. Таков был план до того, как вы вдруг решили отослать их в Америку — тогда нам пришлось срочно менять план.

Слушая Элин, я недоумевал, как это я раньше не догадался. Лу пыталась меня предупредить — это во-первых. А во-вторых, нельзя было не учесть и тот факт, что прошлым вечером, узнав, что я собираюсь сделать с пленками, Лу должна была кому-то об этом сообщить, Однако она весь вечер оставалась в моем поле зрения: я слышал почти все ее разговоры, за исключением тех нескольких минут, когда она о чем-то перешептывалась с Элин…

Я взглянул на девушку:

— Мне просто любопытно — скажите, а существует ли вообще полковник Стьернхьелм или же он плод вашего воображения? И еще — мы действительно родственники?

Она рассмеялась:

— Полковник Стьернхьелм действительно существует, и он очень рассердится, узнав, что вы в этом усомнились. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы познакомиться с ним. Швеция маленькая страна. Думаю, что все старинные роды в ней в той или иной степени имеют родственные связи, — она взглянула на меня и улыбнулась. — Вы смотрите на меня с укором, кузен Матиас. Я обманула вас — если и не в том смысле, то в другом. Ну а разве вы не обманывали меня, притворяясь милым американским фотографом, который ни слова не понимает по-шведски? — она смотрела на меня и продолжала улыбаться. — Vad gor vi nu?

— Ну и что мы будем теперь делать? — перевел я. — А теперь мы нанесем визит мистеру Каселиусу. Nu gor vi visit hos Herr Caselius.

Она мягко покачала головой:

— Вы слишком оптимистично настроены. Только ли потому, что забрали мой пистолет… Мне не следовало принуждать вас к действиям с помощью пистолета. Это моя ошибка. Мне следовало строго выполнять данные мне инструкции" но я сочла их отвратительными. Но ведь нельзя быть чистоплюем в этом деле, не правда ли, кузен Матиас?

— Мне стало интересно. Давайте еще поговорим о ваших инструкциях.

— Мне придется опустить руку в карман. Я не собираюсь вытаскивать другое оружие. Пожалуйста, больше не бейте меня. — Она не стала ждать моего ответа, сунула руку в карман, вытащила небольшой сверточек и развернула его на столе. — Вы узнаете это? j

Я посмотрел. Обручальное кольцо, крошечное колечко с бриллиантом, длинный мундштук и большой хлопчатобумажный носовой платок — уже несвежий, — который я дал Лу Тейлор несколько часов назад, чтобы она вытерла им глаза. Первым делом я испытал чувство облегчения. Значит, она все еще жива. По крайней мере, именно эта мысль должна была прийти мне в голову при виде этих вещей.

— Женщина в наших руках. Я должна предупредить вас, что если вы не отдадите мне пленки и если я не появлюсь с ними в условленном месте в условленный час, она умрет — сначала она будет страдать, а потом умрет.

Я смотрел на нее и слушал, как она с какой-то детской непосредственностью произносит заученные кровожадные строчки своей роли. Ясное дело, она понятия не имела, что такое страдание, а если и видела смерть своими глазами, то это была спокойная, аккуратная уютная смерть под аккомпанемент печального органа и в окружении белых цветов. Она играла в захватывающую игру, участники которой пользовались смертельным оружием, произносили мелодраматические речи и, вне всякого сомнения, были движимы чистыми мятежными порывами. Я уверен, что и у нее была своя высокая цель. С ними всегда так. В этом возрасте они вечно хотят спасти весь мир или на худой конец какую-то его толику от чего-то ужасного. Думаю, что это и хорошо в каком-то смысле, даже если они становятся добычей какого-нибудь хитрого краснобая, Конечно, если мир вообще будет когда-то спасен, то его спасет кто-нибудь слишком юный, чтобы понять, что спасти этот мир невозможно.

Что касается ее угрозы, я изо всех сил старался не рассмеяться ей в лицо. То есть, она, конечно, насмотрелись всего этого по телевизору или в кино. Это был избитый классический прием: поймай в сети героиню, после чего герой, только что ярившийся аки свирепый тигр, сразу превратится в ручного ягненка, проявляющего трогательную заботу о своей возлюбленной.

Наверное, это нравится детишкам, которые любят смотреть подобную муру. В настоящей жизни подобные приемы так просто не срабатывают. Я хочу сказать, что меня послали на задание, а когда такого, как я, посылают на задание, не надо думать, что он завалит все дело только потому, что кому-то взбредет в голову пригрозить какой-нибудь заблудшей дамочке, которая ему симпатична. Сара Лундгрен погибла. Она, можно сказать, сама напросилась. Но и Вэнс погиб, а он был отличный малый. Другие тоже погибли, но если одним из кандидатов в покойники должна оказаться Лу Тейлор, это слишком сурово и несправедливо. Мне было неприятно об этом думать, но чувства — это одно, а дело — другое. Я, может, и сам мог погибнуть. И мне тоже было бы крайне неприятно об этом думать.

Я начал что-то говорить в таком духе, но быстро опомнился и взял себя в руки. В конце концов, эта же удобная зацепка, которую я только и ждал И я скорбно опустил плечи.

— С ней все в порядке? — спросил я, разглядывая разложенные на столе вещи. — Он не сделал ей больно?

— Пока нет, — сказал Элин. — Где пленки?

— А какая гарантия, что…

— Никакой! Но учтите: если вы откажетесь с нами сотрудничать, она умрет.

Я взглянул на нее:

— Элин! Вы так просто говорите о смерти, но видели ли вы когда-нибудь мертвеца? Позвольте, я расскажу вам о женщине по имени Сара Лундгрен, которую ваш приятель Каселиус застрелил из автомата. Несколько пуль попали ей в лицо, а остальные распороли ей грудь. Вам когда-нибудь приходилось видеть красивую женщину — мертвую, которой выстрелом выбило челюсть, а из пробитого черепа на землю вытекают мозги?..

Элин нетерпеливо сделала резкое движение рукой:

— Мы теряем время! — Она была бледна. — Где пленки?

Я глубоко вздохнул.

— Ну ладно, — сказал я убитым голосом. — Ладно, я иду с вами.

Это был верный ход. Предполагалось, что именно эти слова я и скажу. Я увидел, как в ее глазах вспыхнула искорка торжества. Я отреагировал именно так, как ее и предупреждал Каселиус, — ему было прекрасно известно, что у нас, профессионалов, нет и не может быть семьи, любовниц и друзей. Он должен был знать, что никакая опасность для жизни Лу не остановит меня — она же взрослая женщина и сама должна отвечать за свои поступки. И он ждал, что я приду, он хотел, чтобы я пришел, и был готов к нашей встрече.

Элин с некоторым удивлением сказала:

— Вы что же, думаете, что я отведу вас к человеку, которого вы должны убить? Вы меня за дуру принимаете, кузен Матиас?

Я заколебался. Потом достал из кармана ее маленький пистолет и положил на стол. Я снова изобразил колебание. Потом достал из-за пояса слева свой револьвер. Сотрудники ФБР, использующие научные методы в оперативной работе, давно выяснили, что наилучшее место для ношения маленького пистолета — правое бедро под пальто, куда к ремню прикрепляется кобура. Откидываешь полу пальто и одним движением руки выхватываешь пистолет из кобуры. Это замечательно, если ты любишь носить кобуру и всегда находишься в полной уверенности, что твоя правая рука окажется дееспособной в нужный момент. Лично я противник ношения кожаных футляров: стоит кому-нибудь их обнаружить — и тебя примут за гангстера. И коли уж мне приспичит иметь при себе огнестрельное оружие, я предпочитаю прятать револьвер там, откуда его легко можно достать хоть левой, хоть правой рукой.

Я положил маленький «смит-энд-вессон» рядом с ее испанским автоматическим.

— Вот ваш пистолет, — сказал я. — А вот и мой. Чем вы рискуете? Я один. У Каселиуса как минимум петь сообщников. Я встречал их в Стокгольме…

— Нет, теперь осталось только двое… — она опомнилась и, покраснев, прикусила язык.

Я усмехнулся:

— Отлично. Это совпадает с моими подсчетами. Двоих сегодня забрала полиция — не так ли? — после стрельбы в гостинице. Каселиус чуть опоздал отозвать их из засады, правильно? Если бы они не пристрелили по ошибке того парня, Каселиус никогда бы не получил эти пленки… Да, и еще был один на прошлой неделе, которого ранил в плечо мой друг Вэнс. Так что, какими бы чудодейственными снадобьями его не лечили, он временно выбыл из строя — верно?

— Он умер! — сердито возразила Элин. — Ваш друг убил его.

— Вряд ли. Вэнс сказал, что стрелял в плечо, а он умел держать ответ за каждый свой выстрел Если тот умер, о чем я нимало не сожалею, то лишь по той причине, что Каселиус не мог позволить себе таскаться с раненым и решил от него избавиться… Ладно, значит, у него двое плюс вы — причем все вооружены, — против одного безоружного. Какая еще фора вам нужна?

Она взглянула на меня и улыбнулась.

— Безоружный ли, кузен Матиас? А как насчет вашего маленького ножа? Каселиус говорил, вы отлично им владеете.

Я вздохнул с видом человека, которого схватили за руку в тот момент, когда он хотел залезть в карман пассажиру в трамвайной толчее. Я достал из кармана золигенский нож и положил его рядом со «смит-энд-вессоном» — тем самым несчастным револьвером 38-го калибра, который мне с таким трудом удалось протащить в страну. Что ж, ничего не попишешь. Тратишь недели, чтобы добыть себе оружие и взрывчатку, разрабатываешь хитроумные планы их использования, а потом все кончается тем, что работу приходится делать голыми руками. Это все равно как я прикидывался, будто не знаю шведского — такая же пустая трата времени. С моим-то опытом можно было хоть чему-то научиться, но, как выяснилось, ничему я не научился.

— Ну ладно, — медленно сказала Элин. — Ладно, я отвезу вас. А теперь отдайте пленки.

Я подошел к стенному шкафу и достал металлический ящичек для кассет. Он был выкрашен в белый цвет, чтобы отражать лучи солнца в моем родном штате. И вдруг я ощутил острую тоску по дому: мне страшно захотелось вновь увидеть наши симпатичные холмы красного песчаника и ящерку-ядозубку. Я щелкнул замком, открыл крышку, и нашему взору предстала куча кассет.

— Ну вот, — сказал я. — Вы найдете то, что вам нужно, на самом дне. Возьмите коробочки, помеченные точкой в середине колечка буквы «а» в слове «кодак». Нет смысла предлагать вам помощь, потому что вы все равно мне не доверяете. А пока я пороюсь в своем барахле и попробую найти для вас пару бумажных салфеток и шнурок.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Выйдя с ней из отеля, я не мог отрешиться от мысли, что у меня сейчас есть шанс в любой момент наткнуться на засаду Шанс — это еще слишком слабо сказано: я был в полной уверенности, что Каселиус приготовил для меня что-нибудь интересненькое. Воспользовавшись моими услугами, он теперь захочет от меня избавиться — только после этого он сможет расслабиться и перестанет озираться. Это могло быть что-то очень простое. Была даже вероятность — ведь сообщники Каселиуса устранялись с легкостью, в чем могла убедиться Сара Лундгрен, — что около отеля будет прохаживаться какой-нибудь неприметный прохожий, который подстрелит нас обоих, схватит пакеты с пленками и даст деру.

Однако все обошлось без приключений, и мы удалились от отеля на значительное расстояние, что, правда, не успокоило мои нервы. Когда мы подошли к машине, я ее сразу узнал — вот почему Элин поставила ее так далеко. Это был тот самый здоровенный «форд», в котором Каселиус — он же Рауль Карлссон — мчался той ночью, когда едва не сшиб мое маленькое «вольво». Элин села за руль. Она лихо управляла машиной Каселиуса, и это вполне соответствовало всему тому, что я уже успел о ней узнать. Теперь я видел перед собой незнакомку, которую мне еще предстояло раскусить, если я решу, что это стоит усилий, и если мне суждено прожить достаточно долго.

Когда мы выехали из Кируны, она сказала:

— Эти большие американские автомобили просто ужасны. У них такой мягкий ход, точно у детской коляски на peccopaxl А это автоматическое переключение передач! Вы, американцы, должно быть, не любите водить — иначе вы бы не изобрели столь сложный механизм, который вместо вас управляет машиной.

Если ей хотелось завязать дискуссию, она выбрала не того кандидата. Вам бы не удалось сторговать мне автоматическую трансмиссию, даже если бы вы предложили «кадиллак». Я несколько раз участвовал в гонках и обожаю переключать скорости. Но сейчас момент явно не способствовал обсуждению недостатков продукции детройтских автопромышленников.

— Точно. Я помню. Вы предпочитаете «ягуар» и «лам-бретту». — Я взглянул на проносящуюся за окном автомобиля шведскую арктическую пустыню. — Куда мы едем?

Она загадочно улыбнулась:

— Могу вам сказать только вот что: это будет небольшая хижина на берегу озера, куда после определенного сигнала прилетит небольшой гидроплан. — Она взглянула на меня и добавила ехидно: — Боюсь, вам придется протопать достаточно далеко, но я постараюсь выбрать наиболее легкий путь.

Гордясь своими мужскими достоинствами, я начал было втолковывать этой самонадеянной девчонке, что могу пройти где угодно, но быстро прикусил язык. Если ей хотелось думать, что в лесу я окажусь беспомощным, зачем ее разочаровывать в этом? По здравом размышлении я даже решил, что эту убежденность нужно в ней поддерживать…

Мы мчались к востоку на приличной скорости. Шоссе, хотя и покрытое гравием, было широким и ровным — приятная, безопасная трасса вроде тех, какие были у нас на западе до того, как все вдруг обезумели и стали асфальтировать даже тропинки в пустыне. Арктическая листва все еще сохраняла яркие осенние цвета. Повсюду росли низкие кустарники с ярко-красными листьями, отчего земля казалась объятой огнем. Вскоре Элин свернула на узкую лесную дорогу, бежавшую в северном направлении. Дорога вскоре разделилась надвое, а потом превратилась в лесную тропу с грязными лужицами застоявшейся воды. Элин остановила машину и вышла.

— Теперь надо идти пешком, — сказала она.

— Далеко? — спросил я, не испытывая никакой радости по породу такой перспективы.

— Около одной шведской мили: десять километров. Это примерно шесть английских милы

— Шесть с четвертью, — уточнил я. — Одна английская миля соответствует одному и шести десятым километра.

Она слегка покраснела:

— Извините. Я все еще пытаюсь вас учить.

Я на мгновение задержал на ней взгляд. Главная беда людей заключается в том, что они слишком гуманны на практике. В противном случае жизнь была бы проще. Эта малышка ткнула мне в бок пистолетом, она угрожала Лу мучениями и смертью, но я почему-то не ненавидел ее слишком сильно. Если угодно, она мне все еще нравилась. Должен признать, что ее милое обхождение все-таки оказало на меня некоторое влияние.

— Ладно, пошли, — бросил я. — Дорога не сократится ни на ярд оттого, что мы тут стоим и смотрим на нее.

— Они убьют вас, Мэтт, — сказала она вдруг.

— Они уже пытались. Пока что без особого успеха.

— Но… — она осеклась, задумалась, развернулась и двинулась в лес уже знакомым мне деловитым твердым шагом опытной путешественницы. Идя вслед за ней, я говорил:

— Каселиус, должно быть, исключительно дорожит своим личным комфортом, если готов покрывать шесть миль всякий раз, когда ему надо добраться до своего штаба.

— Это только явка, — сказала она, не оглядываясь. — Это место избрали только как отправной пункт. Как место посадки гидроплана, где его никто не увидит и не услышит.

— Значит, он покидает страну.

— Да. — Она шла не оборачиваясь. — Должно быть, вы ее очень любите, если решили сознательно ради нее пойти навстречу опасности.

— Это не совсем так. Я просто чувствую свою ответственность за то, что втянул ее в это дело. Если бы не моя хитрость с пленками, Каселиус был бы сейчас в тюрьме, а она на свободе, цела и невредима. — Помолчав, я добавил: — А Лу — девушка что надо. Не скажу, что она мне не симпатична, но я не имею привычки растрачивать силы своей души на замужних женщин. Ведь ее муж жив и где-то скрывается.

Девушка не то чтобы сбилась с ноги, но ее нога замерла в воздухе как бы в нерешительности.

— Неужели?

— А что? — спросил я невинно. — Разве Каселиус не держал ее на своем крючке — взяв ее мужа в заложники?

— Она дура! — заявила Элин укоризненно. — Ее муж умер от ран полгода назад. Каселиус дурачил ее все это время. Забинтованные мужчины на больничной койке все похожи друг на друга как две капли воды — особенно если их снимает плохой фотограф… — Она бросила через плечо быстрый подозрительный взгляд. — А вы знали?

— Я догадался, стоило мне только взглянуть на фотографии. В конце концов, я ведь и в самом деле фотограф в некотором роде. Я все еще никак не мог понять, отчего это у него такие дрянные снимки. Ведь он и так собирался заполучить себе некоего американца, который мог бы сделать куда более удачные фотографии.

Она рассмеялась, не сбавляя шага.

— А вы остряк! Я не слишком быстро иду?

Я ответил, тяжело дыша:

— Ну, что мы не стоим на месте — это уж точно.

— Я пойду помедленнее. Жаль, что мы не можем доставить вас на место в каком-нибудь роскошном американском автомобиле на мягких рессорах и с умопомрачительной автоматической трансмиссией. — Она снова рассмеялась. — Послушайте, кузен, неужели вы и впрямь верите, что Америка победит? Разве можно завоевать мир, сидя?

После этих слов у нас уже не осталось возможности продолжать беседу. Малышка шла как заведенная, хотя и обещала сбавить скорость, но продолжала шагать с убийственной скоростью. Более влажного леса я в своей жизни не видывал. Хотя я что-то не заметил, чтобы за неделю, проведенную мной здесь, шли обильные дожди, вся земля была насквозь в воде. Мы перепрыгивали узенькие ручьи, топали по лужам, пересекали овраги, бредя по щиколотку в воде. После нескольких сот ярдов нам можно было выжимать носки. Наверное, гранитная основа земного ядра в этих широтах так близко подходит к поверхности, а слой почвы столь тонок, что дождевой воде просто некуда уходить.

Наконец я выпросил у нее привал и сел на валун, задыхаясь. Она не соизволила выказать свою усталость: малолетки никогда не признаются в слабости. Она просто стояла и ждала, когда я отдышусь. Если не считать промокших ног, единственное неудобство этой прогулки для нее заключалось в том, что ее мягкие светло-каштановые волосы, растрепавшись от ходьбы, спутались и в беспорядке свисали с головы. Ее прежде аккуратная прическа разрушилась. Она дотронулась до головы, вытащила несколько заколок из какого-то странного сооружения, сделанного, наверное, из конского волоса и, встряхнув головой, рассыпала волосы по плечам.

— Элин, скажите мне: вам-то какой прок от всего этого?

Бросив на меня быстрый взгляд, она произнесла суровым голосом:

— Мне не стыдно!

— Отлично. Вам не стыдно. Я это запишу где-нибудь: Элин фон Хоффман не стыдно.

— Вам этого не понять. Вы же американец, а не швед. Америка, наверное, чудесная страна, где здорово жить. По крайней мере, сейчас — вы свободны и могущественны. И у вас нет истории, которую можно вспоминать и о которой можно сожалеть.

— Но послушайте…

Она нетерпеливо взмахнула рукой:

— Да, американская история — это какая-то шутка. Да ведь Колумб открыл Новый Свет в пятнадцатом веке! А у нас в Швеции есть действующие церкви, выстроенные в тысяча двухсотом году! Причем их построили только в ознаменование прихода христианства. Шведскую историю, как вы должны помнить, задолго до того создали люди, почитавшие Одина и Тора, К тому времени, когда ваша американская история только началась, шведская история уже близилась к своему завершению.

— Я что-то не улавливаю. Вы к чему-то клоните, но я пока не понял к чему.

— Сегодня Америка является супердержавой, — продолжала она, — а Швеция — крошечная нейтральная страна, стиснутая между двумя гигантами, которым она ни под каким видом не должна противоречить. Нам говорят, что мы должны вести себя тихо, осторожно… Фу! Разве можно забыть, что было время, когда каждую весну на воду спускали ладьи викингов и команда бросала жребий, чтобы выяснить, в какой стороне в этом году им предстоит искать свою славу — на западе или на востоке. И жители всего европейского побережья трепетали, прослышав об их приближении.

— Вы, значит, предлагаете, чтобы мы собрали команду отважных викингов и отправились бороздить моря в поисках добычи?

Она посмотрела на меня с негодованием.

— Все шутите! Но это не шутки! Когда-то нам принадлежала Норвегия, и Финляндия, и Дания, а Балтика была Шведским озером. Когда шведские армии снимались с места, весь мир ждал, затаив дыхание, куда они направят свою мощь. В те дни у нас были настоящие короли, а не семейка симпатичных фигурантов, импортированных из Франции, вся функция которых сводится к тому, чтобы облагораживать этих тщедушных социалистов и их уютное государство всеобщего благоденствия. — Она перевела дыхание. — Если мы хотим иметь монархию, так пусть у нас будет монарх, который сможет править страной — и сражаться! Или избавьте нас от этой кучки жалких трусов — принцев и политиканов — и дайте нам правительство, которое поймет, что сейчас наступил решающий момент в истории мира. Швеция не может больше отсиживаться в сторонке, прикрываясь словечком «нейтралитет», точно трусливый пес под бельевой корзинкой. Мы должны занять твердую позицию. Мы должны сделать, наконец, свой выбор!

— Мне совершенно ясно, что вы свой выбор уже сделали.

— Кто-нибудь обязательно должен править миром, кузен Матиас. Мэттью Хелм! Это что, будет страна, которая тратит всю свою энергию и талант на то, чтобы уберечь свой народ от непосильного труда передвигать рычаг коробки скоростей? Вы, американцы, уже и забыли, как ходить ногами по земле! Как вы можете за что-то сражаться? Я не люблю и славян с их дурацкими политическими теориями, но у них, по крайней мере, есть сила и воля, а в таких делах сантименты недопустимы. И когда все это закончится, какую страну они выберут для создания ядра великого скандинавского государства, которое возникнет? Будет ли это Финляндия, которая воевала с нами и люто ненавидит их? Будет ли это Норвегия, которая вошла в ваш Североатлантический пакт и стала их врагом? Будет ли это Дания, географически и политически связанная с континентальной Европой, а не с нами, северянами? — Она резко передернула плечами. — Конечно, может быть, это не та страна, которую можно было бы выбрать себе в качестве родины, но кто волен выбирать? И, кто знает, если мировые гиганты убьют или ослабят друг друга, может быть, придет время торжества пигмеев?

— Элин, я не большой знаток геополитической стратегии, но я знаю, что многие годы — даже столетия — русские пытались прорваться к теплым портам Атлантики. Сейчас это для них еще большая необходимость, когда атомная подводная лодка может стать решающим фактором в борьбе за мировое господство. У них есть выход к Тихому океану, но они все еще не могут развернуться в

этой части земного шара. Черное море можно блокировать на Дарданеллах. Выход из Балтики для них может быть закрыт столь же легко. Что касается Мурманска, их порта на Северном Ледовитом океане, то, как выяснили наши ребята во время войны, для захода и выхода военных кораблей это не самый лучший порт на свете. Выходом для них мог бы стать Нарвик, в Норвегии. Но к Нарвику невозможно подобраться сушей, кроме как через северную Швецию, во всяком случае, из России — никак. Я не утверждаю, что это может произойти в этом году или в следующем, но они рассматривают такой вариант — иначе они бы не предприняли столько усилий, чтобы добыть фотографии этого района, — Я кивнул на два картонных пакета в ее руке, добавив: — И вы им помогаете в этом.

Она опять передернула плечами.

— Ничто не дается бесплатно. Если кому-то требуются сильные союзники, за это приходится платить. То, что мы теряем теперь, возможно, сумеем вернуть потом, когда их обескровит война.

Она и впрямь была в своем роде маленьким Макиавелли. Я не мог понять, многому ли из того, что она мне наговорила, она действительно верила, и в полной ли мере осознавала тот факт, что мир катится к черту и что ей надо просто что-то в этой ситуации делать, даже при том, что все ее действия оказывались неправильными. Некоторые люди так уж устроены, что просто не в состоянии сидеть спокойно и предусмотрительно сохранять нейтралитет.

Она резко оборвала нашу дискуссию, повернулась и зашагала дальше. Я пустился за ней. Она почти бежала. Я удовольствовался мелкой рысцой. Постепенно она сбавила скорость после резкого спурта, и расстояние между нами стало сокращаться. Услышав за спиной мое дыхание, она снова прибавила шагу, держась на приличном удалении от меня. Пятно ее серого свитера, мелькая между деревьями, быстро двигалось вперед. На несколько минут я потерял ее из виду, а потом снова увидел — очень далеко: она стояла и дожидалась меня. До моего слуха долетел ее ехидный смех — и она опять припустила,

Когда наконец я ее настиг, она сидела на поваленном дереве и смотрела вдаль, как мне сначала показалось, на бескрайний луг. Я повалился на траву рядом с ней, хватая губами воздух. Она взглянула на меня и рассмеялась.

— Вы что-то отстаете, кузен Матиас.

— Но я же здесь.

Она махнула рукой в сторону луга:

— Выглядит безобидно, не правда ли, как будто мирное пастбище. Но это туг. То же самое, мне кажется, что и английское «болото» или «трясина». Весной оно превращается в бездонную топь, совершенно непроходимую: олени, которые осмеливаются перебегать по нему, исчезают бесследно. А осенью, как сейчас, почва не такая влажная, как летом, и его можно пересечь, если знать маршрут. Но надо быть очень осторожным! — Она снова взглянула на меня. — Слушайте!

— Слушать? Что? — нахмурился я.

Она сердито помотала головой:

— Тихо! Просто слушайте.

Я прислушался. Через некоторое время я понял, что она имела в виду. Слушать было нечего. На всем этом огненном пространстве, красном и огненно-золотом до самого горизонта, ни комары не звенели, ни птицы не пели. Небо было голубое и чистое. Порывы ветра трепали сухие листья неподалеку. За исключением этого шороха, ни один звук не нарушал великого северного безмолвия.

Элин взглянула на меня.

— В шведских школах есть особый предмет, который называется «ориентация на местности». Каждый ребенок-швед должен уметь находить дорогу в незнакомом месте и не заблудиться. У вас в Америке есть такие занятия?

— Нет,

— Вы знаете, где мы находимся, кузен Матиас? — спросила она ласково.

— Нет, — ответил я честно. Я знал, в какой стороне шоссе: когда есть опыт хождений по диким лесам, всегда имеешь общее представление, где искать людей. Но она задала вопрос не об этом.

Она встала и несколько секунд молча смотрела на меня.

— Возвращайтесь, идите на юг. Через какое-то время вы выйдете на дорогу. Идите по ней, — она махнула рукой в правильном направлении, — Если вы пойдете со мной, они убьют вас. Они дожидаются вас, они вооружены. Мне приказано вывести вас прямо на их автоматы. Но я не могу этого сделать. Ведь мы как-никак родственники, пускай и дальние. Возвращайтесь.

Я подумал и покачал головой. Она долго не сводила с меня глаз, начала что-то говорить, а потом вдруг рассмеялась.

— А вы упрямец! Ну, не буду с вами спорить, У этого болота аргументы посильнее моих. Только помните направление к шоссе. В этом живописном месте заблудиться проще простого.

Она повернулась ко мне спиной и уверенно зашагала по невинно выглядящему лугу. Я последовал за ней. Скоро мы уже прыгали с одной мшистой кочки на другую. Между кочками колыхалась черная мягкая грязь. Это было нетрудно. Мы подошли к небольшому ручью, окаймленному низкими, но на первый взгляд непроходимыми зарослями растения, похожего на горный лавр. Протопать дорожку по этим зарослям было невозможно, так что пришлось бы балансировать на них, едва не танцуя и ступая туда, где, кажется, корни, ветки и стебли сплелись в такой клубок, что могли бы выдержать вес моего тела. Если же неточно рассчитать шаг или если впечатление окажется обманчивым, можно было провалиться в Трясину по грудь или глубже, и тогда бы пришлось изо всех сил выкарабкиваться обратно на твердую почву.

Ручей был кристально чистым и довольно широким — не перепрыгнуть — и слишком глубоким, чтобы его можно было перейти, а вода обжигающе холодной. Потом мы опять шли по полю горного лавра и наконец ступили на сухую твердую землю, которая оказалась лишь узким перешейком. Как оказалось, это был только небольшой островок посреди трясины. За островком, после нескольких мшистых кочек расстилалась черная блестящая колышущаяся грязь.

Преградивший нам путь участок топи в ширину был всего ярдов пятьдесят, но далеко убегал в обе стороны. Насколько хватало глаз, никакого обходного пути вокруг этой полосы трясины не было. На противоположной стороне, почти сразу за перешейком болотной травы, начинался лес. Но чтобы добраться до леса, надо было сперва перейти вязкую трясину.

Я взглянул на Элин. Она мало походила на роскошную героиню кинобоевика: тяжелое испытание далось ей не безболезненно. Но, впрочем, она и не была светской барышней. То дурацкое синее платье, в котором я ее в первый раз увидел, шло ей куда меньше, чем это заляпанное грязью и промокшее насквозь одеяние. По крайней мере, теперь она уже слизала и съела свою тошнотворную помаду. Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, с горящими глазами, она выглядела сногсшибательно, должен вам сказать.

Я мотнул головой в сторону черной топи:

— Ну, показывайте дорогу. Как нам обойти это?

— Обойти? — переспросила она улыбаясь. — Что с вами случилось, кузен Матиас? Вы боитесь?

И она пошла прямо по болоту. Сделав два шага, она провалилась по колено — и вся бескрайняя топь заколыхалась и вспучилась, точно желе. Она бросила взгляд через плечо.

— Все нормально, все нормально! Все будет хорошо, если вы только пойдете не останавливаясь. Стоит вам остановиться — и вы утонете.

Я резко, крикнул:

— Вернитесь!

Но она продолжила шагать по трясине, сжимая в руке пакеты с пленками. Пожалуй, это была смешная картинка. Красивой девушке нет никакой нужды демонстрировать силу и мужество: наша цивилизация обходится без этого. Женщины не должны делать ничего, что может испортить их прическу или представляет опасность для их нейлоновых чулок, — а бредущая по колено в болотной грязи девушка — зрелище далеко не чарующее. И все же эта малышка была не из пугливых. А мне очень и очень не нравилась эта болотная жуть.

— Вернись, дура ты несчастная! — заорал я.

Я пошел было за ней, но быстро вернулся. Я услышал ее смех. Она продолжала идти вперед не оглядываясь. Выйдя на другой берег, она остановилась и стала возиться со шнурками — видимо, они развязались, пока она пробиралась через болото. Потом, обтерев ладони о брюки, она выпрямилась и бросила на меня взгляд через озеро грязи. Она указала рукой на юг, в направлении шоссе, куда мне следовало идти. Потом подхватила с земли оба пакета с пленками, вошла в лес и скрылась за деревьями.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Постояв немного, я взглянул на часы и заметил время. Вполне вероятно, что она затаилась где-нибудь в кустах и наблюдает за моими действиями, желая убедиться, что и в самом деле меня запутала. Поэтому я изобразил усиленные поиски безопасного обходного пути вокруг этой болотной пропасти. Я двинулся вправо и сделал большой полукруг, насколько позволили идти поросшие травой и мхом кочки, но так и не обнаружил твердой тропы через эту топь. Я вернулся на островок, прошел немного по ее следам и вернулся с выражением панического беспокойства, увязнув по колено в трясине. Потом я двинулся влево, но и там мои поиски оказались безрезультатными. Наконец я снова вернулся на островок и стал мрачно разглядывать кусочек береговой линии, где она скрылась- Я едва удержался, чтобы не погрозить кулаком. В таких делах главное— не переигрывать.

Разыграв спектакль, как мне показалось, достаточно убедительно, чтобы обмануть десяток самоуверенных молодых шведок в клетчатых штанах, я горестно повернул назад и побрел той же дорогой, по которой мы сюда пришли. Оказавшись вне поля ее зрения, я залег под сосну, нахлобучил шляпу на глаза и стал обдумывать следующую стадию операции. Я постарался не думать ни о чем постороннем даже о Лу и о грозившей ей опасности. Я не мог допустить, чтобы мысли о ней стали помехой для моих действий. А больше думать было не о чем. Карты сданы. Последняя сдача. Теперь только оставалось сыграть партию.

Я дал ей полчаса. Если бы она была старше или поопытнее, или со свойственной ей самонадеянностью не считала меня совсем уж никчемным, я дал бы ей целый час, но я готов был биться об заклад, что ей бы не хватило терпения сидеть в засаде так долго и спокойно наблюдать за безлюдным болотом. Когда истекли эти тридцать минут, я встал, сдвинул шляпу на затылок и пошел прямо через трясину, стараясь идти точно по ее следам, которые уже наполнились водой и почти скрылись из виду. Прогулка была не из приятных. Сам не знаю, как это меня угораздило шагнуть в эту ледяную жижу. Я уже ждал, что мерзкая колышущаяся черная масса разверзнется и поглотит меня. Но какого черта — разве не обладаю я парой крепких ног, которые меня еще держат, и уж если ей это оказалось под силу, неужели мне не удастся…

На другом берегу я вспомнил подзабытую премудрость ориентации в лесу и стал разыскивать ее следы. Как я и подозревал, она углубилась в лес ненадолго, а потом вернулась и стала наблюдать за моим копошением. Я нашел место, где она прилегла в прибрежных кустах, чтобы следить за мной. На мягкой почве виднелись отметины от ее локтей, даже отпечаталась рифленая вязка ее свитера.

Потом она поднялась и двинулась дальше. И вот, как я и предполагал, избавившись от меня, она перестала ломать комедию. Мы зашли довольно далеко на север, пробираясь сквозь кустарники, но теперь ее следы свернули к юго-востоку, устремившись обратно к шоссе. Я бы лично не стал устраивать себе лежбище в лесной чащобе, до которого надо топать шесть миль. Милая Элин чувствовала себя на пересеченной местности как рыба в воде, чего нельзя было сказать о коротышке Каселиусе. Ведь я проверил его однажды на темном проселке, когда он кинулся на меня с мечом: начал он лихо, но быстро выдохся. Даже двухмильный марш-бросок по лесу стал бы непосильным испытанием для толстенького денди. Этот парень привык работать головой, а работу мускулами предоставлял другим, за исключением тех редких случаев, когда ему подворачивалась интересная оказия устроить пальбу по живым мишеням. А чтобы нажимать на спусковой крючок, много сил и выносливости не требуется,

Следы на земле сообщили, что Элин поставила на мне крест. Она уже даже не пыталась запутывать свои следы. Ей просто не пришло в голову, что я могу устремиться за ней в погоню. Я шел по ее следам, не останавливаясь ни на секунду. Теперь, когда мне уже не надо было притворяться, будто я едва с ног не валюсь от усталости, я мог легко держать приличную скорость ходьбы. А тогда, дыша как тюлень, я чуть было и сам не поверил, что вот-вот упаду.

Чего малышка явно не приняла во внимание, так это того, что и у нас в западном полушарии есть немало районов девственной дикой природы. Этот миф о мягкотелых и беспомощных американцах действует успокаивающе на психику европейцев и, возможно, содержит в себе зерно истины, но все же среди нас остались еще такие, кто не пропадет ни в глухом лесу, ни в бескрайних пустынях. И хотя тридцатишестилетний мужчина по ее представлениям был почти дряхл, это еще не совсем старик, а я к тому же недавно прошел курс физической подготовки, благодаря которому приобрел отличную форму — пускай даже мои инструкторы и не особенно гордились моими успехами. Было у меня и еще одно преимущество, которого она не учла. Все послевоенные годы я тренировал легкие горным воздухом у себя в Санта-Фе на высоте, превышающей высоту самого высокого пика Скандинавии. Мои легкие были достаточно натренированы. И хотя я не сторонник принципа двойного стандарта в прочих областях, мне кажется, что атлетические рекорды подтвердят мое утверждение, что крепкий мужчина в состоянии загнать крепкую женщину в любой день недели — и если вам угодно обратить это заявление в гнусную шутку, ну что ж, приятель, полный вперед!

Не скажу, что это было приятное занятие — трусить сквозь арктический лес рысцой, которой можно покрыть мили и мили. Как говорили ее следы, она не особенно старалась держаться от меня подальше, даже и не подозревая, что за ней по пятам следует некто, от кого ей надо бы держаться подальше. Она просто шла бодрым шагом, время от времени обходя труднопроходимые места, но как только трасса становилась более легкой, снова возвращалась на свой маршрут. Она знала свое дело отлично — интересно, научилась ли она этому в школе или еще где? Вокруг был холмистый пейзаж без каких-либо особых примет — здесь, наверное, из года в год целые полки охотников безнадежно плутают, но она шагала уверенно, не сбиваясь с дороги. Нет, это мало походило на детскую забаву. С одной стороны, это был тяжкий физический труд, а я не особый любитель физических упражнений за здорово живешь. С другой стороны, я был почти уверен, что очень скоро вляпаюсь в какую-нибудь малоприятную историю. И все же после этого лицедейства и дуракаваляния приятно было просто шагать по свежему воздуху в погожий день, имея пред собой поставленную цель.

Вскоре я заметил яркие клетчатые брюки далеко впереди — они были, правда, не такие яркие, как в начале дня, но все же выделялись инородным пятном среди света и теней. Она уже шла медленнее — наверное, немного устала. Время от времени она садилась на поваленное дерево и отдыхала. Мне было куда труднее. Двигаться надо было бесшумно, чтобы она меня не услышала, и надо было глядеть в оба, чтобы не нарваться на нее во время отдыха. Когда она наконец дошла до дороги, которую искала, я и сам уже порядком устал.

Это была старая, давно заросшая травой лесная дорога, бежавшая к югу и к северу. Даже при ее феноменальной способности ориентироваться в лесу, она немного забрала в сторону. Идя по незнакомому бездорожью, никогда нельзя быть уверенным, что выйдешь точно на нужное место — вроде лагеря лесорубов или охотничьей хижины. Будь ты хоть сам Дэн Бун! Но уж будьте уверены, что рано или поздно вы наткнетесь на линию значительной протяженности — скажем, дорогу, ведущую к лагерю или хижине. Так что вам остается только идти, избегая препятствий, и вы обязательно выйдете на дорогу, которая и приведет вас на место.

Она снова повернула к северу. Теперь мне пришлось совсем тяжко. Она шагала по открытой дороге, не вполне пригодной для автомобилей, но для пешехода это была все равно что городская мостовая. Я шел лесом, параллельно дороге, пытаясь как можно тише продираться сквозь кустарники и перелезать через палые стволы. Я не догадывался, кто ожидает ее в конце дороги, и не хотел оставлять свои следы — на тот случай, если кто-то бродит тут вокруг и умеет читать по земле.

Мои предосторожности себя оправдали даже раньше, чем я ожидал. Она прошла крутой поворот и двинулась по длинному прямому участку дороги. Они уже почти дошла до следующего поворота, как вдруг кто-то тихо свистнул ей сзади. Неизвестный дал ей уйти достаточно далеко, удостоверился, что за ней нет хвоста, а уж потом себя обнаружил.

Она вернулась. На дорогу вышел мужчина. Его лицо было мне смутно знакомо: я решил, что уже встречал его или его кулак раньше — в стокгольмском парке. Сара Лундгрен, пожалуй, тоже узнала бы его. Он обменялся с Элин несколькими фразами. Я не мог расслышать их слов, но потом он опять свистнул, и на дорогу с другой стороны леса вышел еще один человек. Они, значит, просматривали весь длинный отрезок дороги и готовы были пристрелить любого постороннего, кто появился бы в их поле зрения. Если бы я шел прямо за Элин, подозреваю, что мы оба были бы уже мертвы. У них в руках были автоматы, которые, увы, стреляют без разбора в кого попало. Вряд ли они бы рискнули упустить меня, дав ей время спрятаться в лесу от их пуль.

Глядя на эту симпатичную чудачку в замызганных штанах и пузырящемся свитере, я почему-то вдруг ощутил странное чувство ответственности. Она в буквальном смысле была малюткой, заблудившейся в лесу. Она могла произносить высокопарные речи о мерзостях международной политики, но ей явно никогда не приходило в голову, что мужчина может совершенно сознательно воспользоваться ею для своих целей, а потом убить не моргнув глазом — это не пришло в голову и Саре Лундгрен. Я увидел, как один из мужчин взял у нее пакеты с пленками. Он что-то сказал ей и пошел по дороге, а она двинулась за ним. Другой стоял и смотрел им вслед, а потом юркнул в свое лесное укрытие.

Пожалуй, я бы вполне мог бы оставить его там, но мне нужно было его оружие, да и вообще не люблю я оставлять у себя за спиной вооруженных парней, когда этого можно избежать. Дело было пустяковое. Он не ожидал нападения. В последний момент у меня под ногой хрустнула ветка, и он резко обернулся — как раз в эту же секунду он получил удар в шею такой силы, от которого может разорваться трахея. Мои инструкторы в учебно-тренировочном лагере могли бы мной гордиться. Он не проронил ни звука. Мне даже удалось подхватить его автомат до того, как он рухнул на землю — не то чтобы это было так уж важно, поскольку он так и не снял оружие с предохранителя.

Автомат этой конструкции был мне незнаком, но многочисленные кнопки и рычажки говорили сами за себя: предохранитель, спусковой крючок, селектор режима стрельбы — от полу- до полностью автоматического боя. В последнее время все с ума посходили по этим маленьким уродцам, похожим на шприцы, причем я все никак не могу понять — почему. Возможно, потому, что никому теперь не хочется прилагать усилия, чтобы научиться прицельно стрелять — вот они и предпочитают оружие, которое поливает свинцовой струей как из шланга. Лично я предпочитаю винтовку с оптическим прицелом для дальнего боя, а что касается ближнего боя, то тут нет ничего лучше, чем короткоствольный помповый карабин или автоматический дробовик, заряженный картечью. Впрочем, нельзя же вечно потрафлять свои капризам. У меня теперь был автомат. Вполне достаточно.

Я перевел селектор на одиночные. Мертвеца в кустах с дороги не было видно. Я оставил его там и поспешил за Элин и ее сопровождающим. Скоро я вышел на большую вырубку с торчащими из земли пнями, уже побуревшими от времени. Посреди вырубки было озерцо, скорее похожее на лесной пруд, и крошечная хижина с косо торчащей из крыши проржавленной трубой.

Место производило впечатление явно заброшенного.

Казалось, дом простоял тут многие годы без людей, служа прибежищем лишь для мышей и сусликов, если, конечно, они водятся в этой стране.

Элин со своим спутником шла через вырубку к домику. Она явно выбилась из сил и с трудом поспевала за широко шагающим мужчиной. Что ж, она ведь и меня чуть не загнала.

Глядя на нее, я все никак не мог отделаться от мысли, что с такой девушкой хорошо бы не расставаться. Скоро она вырастет из своих завиральных политических идей, а с ее внешностью кому какое дело до ее манеры одеваться? Я хочу сказать, что женщин, которые умеют готовить и заниматься любовью, — пруд пруди, но которая одна может одолеть несколько миль пехом по пересеченной местности в глухом лесу и точнехонько выйти к условленному месту — это нечто уникальное. В горах Сангре де Кристос есть озеро, где встречается форель длиной до пятнадцати дюймов, а олени все как на подбор с рогами как виноградная лоза. В долине Сан Луис есть местечко, куда утки слетаются на рассвете…

Я очнулся: сейчас не время предаваться грезам. У меня же есть дело, не терпящее отлагательства. Я нашел удобное место под деревом и улегся — упавший ствол послужил опорой для ствола автомата. Я устроился и стал наблюдать за Элин и мужчиной, то и дело переводя взгляд на дверь хижины. Я рассматривал эту картинку примерно минуту, надеясь, что Каселнус облегчит мою задачу и сам выйдет их встретить. В конце концов, самое главное для меня — это разобраться с ним. Но он не появлялся, они подходили к хижине все ближе и ближе, а я не мог допустить, чтобы он получил подкрепление. Я навел ствол на мужчину рядом с Элин и мягко нажал на спусковой крючок.

Эти «шприцы» при стрельбе не производят много шума и не имеют большой отдачи. А на таком расстоянии его убойная сила невелика. Я увидел, что мой клиент дернулся, и понял, что попал ему куда-то в район груди, но эта чертова тупорылая пулька не послала его в нокаут — он даже устоял на ногах. Он начал разворачиваться в мою сторону, направив на меня свое оружие. Я снова выстрелил. Он упал на колени, все еще упрямо стараясь прицелиться и выстрелить. Третья пуля заставила его рухнуть ничком. Черт бы побрал эту дурацкую мелкашку! У нас в большинстве штатов такую пукалку сочли бы незаконным оружием для охоты на оленей, но, наверное, нынешние специалисты по стрелковому оружию не придают особого значения тому, из чего вы убиваете людей.

Мое сердце билось немного учащенно. Музыка заиграла — танцы начались. Я навел ствол на дверь хижины, но никого не увидел и посмотрел на Элин фон Хоффман. Малышка склонилась над упавшим. Она подняла голову и взглянула в мою сторону. Могу поклясться, я рассмотрел недоверчивое выражение на ее милом чумазом личике даже с такого расстояния. Возможно, в этом выражении была даже тень упрека — в конце концов, она же меня пощадила там, в лесной чаще.

Она вытаращила глаза, то ли заметив меня, то ли просто устремив взгляд на то место, откуда прозвучали три выстрела. Потом она подхватила автомат и побежала к двери хижины, откуда тут же залаял другой автомат, выплевывая огненные вспышки.

Думаю, нам так и не удастся понять, чем он руководствовался. Наверное, он решил, что она его предала. Может быть, он решил, что она хочет его убить — ведь она держала в руках деловитое орудие убийства. Может быть, он стрелял в меня — а она просто случайно выбежала на линию огня. Мое же собственное мнение — он хотел ее убрать, рассвирепев оттого, что она оказалась такой неумехой. Она доставила Каселиусу неприятности и потому заслуживала смерти, и он хотел увидеть, что она получила по заслугам.

Мне не в кого было стрелять, но я все-таки выпустил одну пулю в дверной проем — а вдруг? Как и всякий выстрел наугад, этот попал в «молоко», Но было уже в любом случае поздно. Элин лежала под солнцем маленьким бесформенным холмиком тряпья. Около нее валялся автомат. За ней, рядом с трупом мужчины, лежали два пакета с пленками, которые она принесла сюда издалека, Если бы я дал себе волю, мне бы из-за этого стало бы совсем худо. Увы, она, бедняжка, так и не узнает, что зря старалась, неся в такую даль пустые пленки. В то утро я аккуратно стер жестким ластиком точки с помеченных коробочек и наставил новые на других, которым суждено было стать приманкой. Не скажу, что я чувствовал себя чем-то обязанным Гранквисту или его правительству, но всегда полезно придержать козырного туза на всякий случай, а пленки у меня было в избытке. Даже если бы Каселиус меня прикончил, все равно последним смеялся бы я — представляю, как его ассистенты вытаскивают из проявителя пленку, а он видит, что во второй раз попался на то же самом трюке.

На некоторое время воцарилась тишина, особенно гнетущая после такой пальбы, но коротышка, спрятавшийся в хижине, быстро принимал решения. Он не собирался там отсиживаться, полагаясь на помощь последнего телохранителя, которого он поставил на лесной дороге. Он наконец-то воздал должное моему уму и отчаянности, которые были под стать его. Он понял, что я не стал бы в открытую палить из автомата, не обезопасив свои тылы. А между тем дело шло к вечеру, и, я думаю, скорое наступление сумерек его особенно не прельщало. Он же был городской житель, а я только что доказал ему, что отлично чувствую себя среди дикой природы. У него были все основания считать, что я отлично управляюсь с ножом, а он не знал, что ножа со мной нет. Да и вообще, даже самым отчаянным ребятам не особенно-то улыбается встретить в темноте громилу с ножом.

Он решил попытать счастья с автоматом, пока еще было светло, и выкинул простейший номер. Открылась дверь — на пороге показалась Лу. С такого расстояния она выглядела очень неплохо. Во всяком случае, я убедился, что она не подверглась ужасным истязаниям. Она, похоже, немного запылилась, что было неудивительно, учитывая, где ее держали все это время. Она вышла из своей темницы, все еще одетая в черный битнический прикид, со связанными за спиной руками. За ней вышел и Каселиус — он был не выше ее, приставив пистолет ей к затылку. Он тоже был весь в пыли, с давно не чесанными волосами. Волосы у него, оказывается, были длиннее, чем можно было предположить, встретив его в нормальной обстановке, но теперь, растрепанные, они придавали ему зловещий облик.

Остановившись у тела убитой девушки, он подхватил оброненный ею автомат и сунул пистолет себе за пояс. Теперь мы были на равных или, может быть, у него было небольшое преимущество, потому что он держал в руках оружие, которое знал и любил, кроме того, у него была Лу. Они шли и шли, пока не поравнялись с мертвым. Каселиус отдал приказ, и Лу подняла с земли пакеты с пленками. Когда она пригнулась, он, быстро присев, спрятался за ней, не возвышаясь ни на дюйм. Они прошли еще несколько шагов. Каселиус отдал новое приказание, и Лу остановилась. Ствол автомата впился ей в спину.

— Хелм! Хелм, где ты? — крикнул Каселиус.

— Я здесь!

— Брось свой автомат и выходи с поднятыми руками! — завопил он. — У тебя есть десять секунд, после чего я пристрелю миссис Тейлор. Одна, две…

Я расхохотался достаточно громко, чтобы он услышал. На эту хохму я не клюнул. Он, наверное, и впрямь насмотрелся американского телевидения — иначе чем же еще объяснить его тупую склонность к пошлым жестам.

— Давай-давай, коротышка! — заорал я. — Когда ты выстрелишь, она упадет. Когда она упадет, ты будешь как на ладони. Я уже прицелился. Я жду!

Он стоял и молчал. Он больше не отсчитывал секунды. Он заговорил с Лу, и они двинулись дальше. По мере приближения ко мне он перемещал ее так, чтобы она находилась точно между нами в тот момент, когда они пересекут мою позицию. Моя задача была достаточно проста.

Мне надо было только пристрелить его. Даже если моя пуля настигнет его, прошив тело Лу. Это было бы лучше, чем дать им обоим уйти. Раненная, она имела шанс выжить — она уже раз выжила после ранения пулей, выпущенной из такого же автомата, как у меня. Если же он хоть на мгновение окажется на виду и Лу больше не понадобится ему в качестве щита, тогда она, вне всякого сомнения, умрет.

Но я решил вначале прибегнуть к менее решительным мерам. Я выпрямился во весь рост, чтобы подразнить его. Теперь он уже приблизился ко мне на такое расстояние, что мы оба представляли друг для друга удобную мишень. Но, разумеется, его щитом была Лу, а моим — сознание того, что его автомат направлен ей в спину.

Я видел, как он вступил с самим собой в единоборство и проиграл. Он думал, конечно, о труднейшем возвращении по лесной дороге и обо мне, идущем по пятам и терпеливо ждущем только одного-единственного мига, когда он раскроется для одного-единственного верного выстрела. Если бы он мог от меня сейчас избавиться… И вдруг он отвел автомат от ее спины и направил на меня, другой рукой обхватив ее за горло и держа ее перед собой. «Шприц» начал плеваться, но оружие оказалось слишком тяжелым для коротышки, держащего его одной рукой. Он промазал. Пули взбили сухую грязь слева от меня, и на какое-то мгновение Лу оказалась вне опасности.

Я чуть опустил ствол Передо мной были четыре ноги, и мне надо было выбрать нужную. Она могла бы облегчить мне задачу, если бы носила юбку, но я поймал в прорезь прицела, как мне показалось, мужскую ногу в брючине и выстрелил.

Он споткнулся и увлек ее за собой. Стрелять он перестал. Потом, к моему облегчению, Лу вырвалась из его рук и побежала — наконец я его заполучил И он это, конечно, понял. Он понял, что я хорошо прицелился и мой палец уже давит на спусковой крючок. Он решился на последний выход. Встав на колени, он яростно отбросил автомат в сторону, выхватил пистолет из-за пояса и отбросил его тоже. Он поднял руки вверх.

— Сдаюсь! — крикнул он. — Смотри, я без оружия! Я еда…

Как я уже говорил, он, должно быть, любил смотреть американское телевидение. Или читать книги о сентиментальных американцах. Я передвинул селектор на «полный автоматический». Очередь перерубила его пополам, и он ткнулся лицом в землю.

Потом я немного постоял, глядя на него. Сразу подходить к ним не рекомендуется. Но он лежал не двигаясь, так что я подошел, перевернул его на спину и увидел, что он мертв. У Лу хватило ума броситься плашмя на землю и скрыться в низкой траве. Теперь, опираясь о землю связанными сзади руками, она пыталась встать. Я подошел и помог ей подняться. Мне нечем было перерезать веревки, а она затянула узлы довольно туго. Я долго провозился, развязывая их.

— Все в порядке? — спросил я.

— Да. Все в порядке.

В жизни обычно вы не заключаете девушку в объятия и не начинаете уточнять детали будущего совместного проживания, пока из ствола вашего автомата все еще вьется пороховой дымок, а тело вашего врага лежит еще теплое на влажной земле. Я оставил ее, а сам пошел в хижину. На полпути до двери я побежал Маленькая фигурка, лежащая на земле, немного изменила позицию с тех пор, как я в последний раз бросил на нее взгляд.

Я подбежал к Элин, встал перед ней на колени и увидел, что ее глаза открыты, но не понял, видит ли она меня, пока не задвигались ее губы.

— Ты… обхитрил меня, кузен Матиас.

Мне пришлось откашляться.

— Нельзя давать мазу такому мужчине, как он, малышка. Или вообще любому мужчине, когда явная непруха.

— Маза? — прошептала она. — Непруха? — Эти американизмы смутили ее. Она нахмурилась.

— Я хочу… — пробормотала она. — Я хочу…

Я так и не узнал, что же она хотела — может быть, жить. Она вдруг умолкла. Глаза ее оставались раскрытыми, пока я их не закрыл Я нашел в хижине одеяло и накрыл ее.

Лу уже шла по лесной дороге к шоссе. Когда я ее нагнал, она стояла и смотрела на труп, оставленный мной в придорожных кустах. Его голова была сильно откинута назад, в лице ни кровинки. Она взглянула на меня и пошла дальше. Я шел с ней рядом. На обратном пути к цивилизации мы не проронили ни слова. Нам нечего было сообщить друг другу, что не могло бы подождать до более подходящего момента.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В Кируне мы завязли в трясине невыносимого бюрократизма. Когда же у меня наконец появилось время искать Лу, ее уж и след простыл. Я установил, что, дав все необходимые показания и подписав все требуемые бумаги, она улетела первым же самолетом на юг. Думаю, я бы без труда смог выяснить, куда она отправилась — ведь я был опытным секретным агентом, — но я не стал себя утруждать. Если бы она хотела дать о себе знать, она бы оставила записку. Если бы она хотела увидеть меня снова, она знала, что я скоро вернусь в Стокгольм. И меня там нетрудно было бы найти.

А я отправился на охоту. После всех этих разговоров о полковнике Стьерхьелме и фамильном имении в Терсетере я почему-то почувствовал себя обязанным отправиться туда и поговорить с престарелым господином. Он был сама любезность. Я так и не понял, сколько ему было известно о моих приключениях — возможно, все до последней детали. В конце концов, у него же был воинский чин, а Швеция маленькая страна.

Охотничья удача мне благоволила. На второй день у моей засады появился красавец-лось с величественными рогами. В руках у меня была неплохая винтовка — настоящее оружие, а не «шприц»-автомат, но я почему-то так и не решился нажать на спусковой крючок. Я просто смотрел, как большое животное степенно пробежало мимо и исчезло в зарослях. Он мне не сделал ничего плохого, и у меня не было насчет него никаких инструкций. Но, как и любая сентиментальность, мое великодушие ни к чему хорошему не привело. Парень в соседней засаде убил его наповал из девятимиллиметрового «маузера». На следующий день я вернулся в Стокгольм, где меня ожидала очередная порция бюрократической жвачки.

Как бы там ни было, прошло еще недели две, пока я как-то вечером не отправился в ресторан, куда мы с Лу ходили в первый день нашего знакомства. В хорошем стокгольмском ресторане — даже с музыкой и танцами — никогда не шумно. Не знаю уж, как это им удается, но шведы, набившись в зал до отказа, могут есть, пить, разговаривать, смеяться, извергая при этом значительно меньше децибелов, чем такое же количество американцев. Я это говорю не в плане рассуждений о своей родине. Это просто констатация факта.

Сидя за двухместным столиком у стены и не ожидая ничего из ряда вон выходящего, я воспользовался этим тихим местом, чтобы спокойно перечитать только что полученное письмо. Поэтому, услышав над головой свое имя, я вздрогнул от неожиданности. Я сразу, конечно, узнал странный, чуть хрипловатый низкий голос. Такой голос невозможно забыть. Я вскочил на ноги. Она стояла с метрдотелем, который, увидев, что ее узнали, поклонился и ушел

— Привет, Мэтт! — сказала она.

— Привет, Лу.

Она почти не изменилась. У нее по-прежнему были короткие волосы. Впрочем, прошло не так уж много времени, чтобы они успели отрасти. На ней было новое платье, темно-синее, с длинной юбкой и довольно высоким стоячим воротничком. Ее наряд походил на те строгие платья на пуговках, которые носят девушки-работницы, хотя и был пошит из очень дорогого материала. Когда она садилась, платье приятно зашуршало. Я тоже сел Мы долго смотрели друг на друга и молчали.

— Мне нужно было все обдумать, Мэтт, — сказала она вдруг без всякого предисловия. — Мне надо было свыкнуться с мыслью, что Хэл все-таки умер.

— А ты не знала?

— Я… я не была уверена. Я это подозревала, конечно, в противном случае я бы ни за что не решилась обратиться к американскому агенту за помощью, но бывают такие моменты… Вот, например, сразу же после ареста Каселиуса, когда все вдруг пошло вкривь и вкось. Вдруг я решила, что Хэл мертв и что я сделала ставку на его жизнь и проиграла. Конечно, я никому никогда не говорила, даже Веллингтону, о своих сомнениях — что Хэл умер. Если бы произошла утечка, если бы Каселиус что-то узнал, он бы понял, что я веду с ним двойную игру.

Старая песня! Но это все уже было в прошлом. Она махнула рукой.

— Что это за письмо, можно спросить?

— От моей жены. От бывшей жены, я бы сказал. Это официальное послание. Она встретила хорошего человека, он владелец ранчо и обожает детей. Они его тоже любят. Или им нравятся его лошади. Мальчики, во всяком случае, всегда с ума сходили по верховой езде. Мне можно не беспокоиться об алиментах, оговоренных решением суда. Я могу уплатить их в удобное для меня время, и она отложит их для обучения детей в колледже. Она не требует для себя никакой денежной компенсации. У нее все хорошо, и она надеется, что и у меня тоже все в порядке. «Искренне твоя, Бет». — Я скроил гримасу и отложил письмо. — «Искренне твоя». Что ж, она всегда отличалась искренностью.

— Не надо, Мэтт, — покачала головой Лу.

— Знаю. Зачем злословить! Она старается быть со мной милой, насколько это ей удается. Нет, правда, она ужасно милый человек, и я отстегаю этого ранчеро его же собственной уздечкой, если он будет ее обижать… — я осекся и, помолчав, добавил; — Наверное, мне не следовало бы упоминать о намерении кого-то отдубасить. А то кто-нибудь подумает, что я и впрямь это сделаю.

Она посмотрела на свои руки и ничего не сказала. Я стал озираться в поисках официанта — и он тотчас вырос за мной спиной. В этой стране официанты не заставляют себя долго ждать.

Я заказал выпивку.

— Ты хочешь сухой Мартини? — удивилась она. — Я же предупреждала тебя о качестве местного джина.

— Если я от него загнусь, то лучшего способа умереть и не придумаешь. — Потом я опять замолк, Что-то тема телесных повреждений и смерти возникала в нашем разговоре слишком часто.

Наконец она спросила:

— А что произошло после моего отъезда из Кируны?

— Развернулась операция прикрытия по всем правилам идиотизма. Ты что, не читала газет? Ты оказалась богатой американкой, которую похитили международные гангстеры с целью получения выкупа, Элин была отважной шведской девушкой, игравшей роль моего провожатого, а я пытался тебя вызволить. Кто я, не вполне ясно. Слово «шпионаж» не было упомянуто, о фотосъемках не сказано ни слова, а некая великая держава, расположенная к востоку от Швеции, к данному происшествию не имела никакого отношения. — Я бросил на нее взгляд. — У меня для тебя сюрприз. Твою статью опубликуют — с моими фотографиями.

— Как это тебе удалось? — изумилась она.

— После того как в местной полиции проявили пленки и уничтожили все кадры, представляющие хотя бы отдаленный интерес для потенциального противника, они разрешили мне взять жалкие остатки. Ты же помнишь, мы отсняли кучу пленок, и к тому же я время от времени снимал понравившиеся мне виды — пока ты отвлекалась… Ну и вот, посмотрев материал, я понял, что там можно кое-что выбрать. Статья выйдет в ближайшем номере, и редактору грех было бы жаловаться — вот он и предложил мне поработать с тобой вместе над новой статьей в таком же духе. — Я взглянул на нее. — Ну что скажешь — поработаем?

— Ну… — ответила она после минутного замешательства, — Это звучит заманчиво, Мэтт…

На ужин нам подали рыбу. Здесь не умеют готовить мясо, может быть, по той причине, что у них нет стоящего исходного материала, но зато они способны взять любое водоплавающее существо и устроить праздник гурмана. Потом я поймал такси и довез ее до отеля. На этот раз мы с ней остановились в разных отелях. Когда мы дошли до двери ее номера, она не стала долго раздумывать. Она просто вошла, оставив дверь открытой — для меня. Я вошел и закрыл за собой дверь. Она бросила на кресло перчатки и сумочку. Платье приятно зашевелилось, когда она повернулась ко мне.

— Как оно чудно шуршит, — сказал я, указывая ладонью на платье.

— Ну наконец-то ты заметил! — радостно проговорила она, и в ее глазах вспыхнул шаловливый огонек, зажегший во мне надежду. — Оно не очень дорогое, — промурлыкала она. — Можешь разорвать, если хочешь.

— Сцена изнасилования в Кируне — нервных просим не смотреть, — сухо заметил я. — Я теперь до конца своих дней не отмоюсь, да?

Она молчала улыбаясь, ждала. Говорить было нечего. Я шагнул к ней, не зная толком, что же теперь делать. Я чувствовал себя как подросток на первом свидании. Я стал расстегивать крючки на ее платье, начав с самого верхнего. Потом вдруг она оказалась в моих объятиях, как то и должно было случиться, и все вроде бы шло как по маслу, все было просто великолепно, а потом все вдруг кончилось — и уже совершенно безнадежно.

Она издала сдавленный всхлип. Я отпустил ее и отступил на шаг.

— Прости, Мэтт, — прошептала она. — Мне ужасно неловко. Вот почему… Мне казалось, что, если я немного отвлекусь… казалось, я могу забыть…

— Я понимаю, детка.

— Тот человек со сломанной шеей в кустах у дороги, — шептала она. — И еще один у хижины, с пулей в спине. В спине, Мэтт!

— Да. В спине. Так уж получилось, что он не туда смотрел.

Она резко помотала головой.

— И сам Каселиус… Я ненавидела его, как в жизни. Но он же сдался, Мэтт. Он же поднял руки вверх.

— В детстве я знал одного парня, который любил кидать в ребят камнями и обзывал всех ужасно обидными кличками, но стоило тебе врезать ему как следует, он начинал молить о пощаде. Так ему удавалось избегать синяков и шишек.

Она снова упрямо замотала головой. Тогда я сказал;

— Работа у меня такая, Лу. Мне надо было выполнить задание, вне зависимости от того, куда он девал свои руки. Я не мог допустить, чтобы какому-нибудь бедняге пришлось начинать опять все сначала.

— Знаю, — прошептала она, — знаю. Знаю, что он хотел убить и тебя и меня, и что ты меня спас, но все же…

— Да, — сказал я, протянул ей руку и застегнул все крючки на ее платье. — Ну вот. Не бери в голову, детка. В местной больнице есть парень по фамилии Веллингтон — ты, может быть, его помнишь? Он в гипсе, и у него все болит… Не сомневаюсь, что он нуждается в сочувствии. Сходи проведай его. У вас двоих масса общего. Он тоже считает меня мерзавцем.

— Мэтт! Мэтт, я…

Я вышел в коридор, а едва оказался у себя в номере — мне надо было пройти всего несколько кварталов до своего отеля, — как у меня зазвонил телефон. Мне не хотелось снимать трубку, но, впрочем, ей и так должно было быть ясно, что между нами все кончено. И к тому же она достаточно благоразумна, чтобы не звонить мне. Я подошел к телефону и снял трубку.

— Герр Хелм, — в трубке зазвучал голос портье. — Герр Хелм, вам звонят по международной — мистер Мартин Кэрролл из Вашингтона. Я вам перезвоню.

Я положил трубку. Первое, о чем я подумал, — что не знаю никакого Мартина Кэрролла ни в Вашингтоне, ни в другом городе. Потом я подумал об инициалах: М.К. — Мак! Остроумно. Я поежился, размышляя, какое задание получу на этот раз. Глупо было об этом думать. Я и так знал, что это может быть. Единственное, что мне надо было знать — кто и где.

Снова зазвонил телефон. Я снял трубку.

— У нас на линии Вашингтон, герр Хелм. Вы будете разговаривать?

Я ответил не сразу, Странно, но почему-то Лу не вызывала теперь у меня никаких эмоций. То, что я чувствовал, имело отношение к другой девушке, очень красивой, юной и немного чокнутой. «Вот что мне на самом деле нужно, — подумал я, — немного чокнутая девушка. Но она умерла». В голосе портье послышались нотки нетерпения:

— Герр Хелм, вы будете разговаривать?

— Да, — ответил я, — буду…