Глава 32

«Белый, быстрый, беглый…», — распевала Эми на разные лады, пока ее произношение не стало удовлетворять Эйприл Стэнтон, ее учительницу, еще одну представительницу американо-парижской мафии Жеральдин, как про себя привыкла называть эту компанию Эми. Ее домашнее задание состояло в серии упражнений на «ом» и «им», которые, — хотя Эйприл и заверяла Эми, что тембр ее голоса не того сорта, который ненавидят все европейцы, — все-таки должны были исправить погрешности. Эми надеялась получить французского учителя, какого-нибудь бедного преподавателя, живущего в мансарде; но Эйприл жила в дорогой квартире в шестнадцатом округе, и ее муж занимался банковскими капиталовложениями.

Эми пошла домой через Альмский мост, далее по левому берегу Сены. По сравнению с Вальмери Париж казался теплым. Снега не было, и из люков и вентиляционных отверстий, которые вели в огромный подземный мир города, шел пар. Можно было бы ожидать, что у таких мест собираются бездомные, но, как сказала Жеральдин: «В Париже нет бездомных, — о, за исключением клошаров, которые твердо держатся за свой образ жизни, обитают на платформах метро и никогда никого не беспокоят». Теперь, проведя здесь несколько недель, Эми чувствовала себя таким же изгоем, как они, такой же одинокой и не имеющей цели в жизни.

Многое пошло не так, как надо, и из-за этого у нее начали появляться сомнения, подрывавшие ее жизнерадостность, которую она надеялась восстановить по приезде сюда. Дело не в том, что кто-то проявлял недружелюбие по отношению к ней. Конечно же, все были настолько любезны, насколько могли, и даже более того, что заставляло ее спрашивать себя, не играют ли тут свою роль ее деньги. Она не могла заставить себя поверить в их искренность. Помимо неопределенности, связанной со школой кулинарии, языковой школой, уроками дикции и приглашениями на французские обеды, ее еще беспокоили три или, может быть, четыре момента.

Во-первых, волна беспокойства из Калифорнии. Вид компьютера и факса оскорбляли лучшие чувства Тамми своим утилитарным уродством: ведь они должны были находиться в гостиной или «салоне», где имелась телефонная розетка, и поэтому их пришлось поставить на «бюро» в стиле Людовика XVI — это была хорошая копия, сделанная в девятнадцатом веке («бюро» переводилось на английский как «письменный стол»). Эми не понимала, почему телефонная компания не могла перенести розетку в другую комнату, но дело обстояло именно так.

Когда факс подключили первый раз, он почти сразу же выдал присланные Сигрид вырезки из «Нью-Йорк таймс», касающиеся грозящих военных планов, и одну вырезку о самой Эми из «Сан-Хосе-меркьюри ньюс» со старой фотографией и историей о Жанне д’Арк, в которой делался акцент на неизменной живучести религиозных предрассудков в Альпах, которые в настоящий момент служат для сокрытия военных планов и в которые по стечению обстоятельств была втянута невинная предпринимательница из компьютерной фирмы Эми Хокинз, обвиненная по таинственным геополитическим причинам, которые еще предстоит выяснить. Так как Эми, насколько это было ей известно, пока ни в чем не обвиняли, эта странная заметка показалась ей отзвуком ее собственных тревог, которые втайне заставляли ее нервничать и которые непонятным образом были доведены до редактора газеты в Калифорнии. Она старалась не думать об этой зловещей теме, но не могла совсем выбросить ее из головы.

Кроме того, в душе росло смущение по поводу того, что у нее есть деньги. Ее квартира оказалась чрезвычайно красивой и комфортабельной — хозяйка была довольна. Квартира находилась на третьем этаже в доме без лифта, который, кстати, был и не нужен.

— Это то, что можно было ожидать за такую сумму, — сделала она слабую попытку намекнуть Тамми.

— Ну что вы, Эми, не можете же вы получить все эти американские удобства, если хотите обставить квартиру в стиле семнадцатого века, — сказала Тамми, как будто Эми была фифой из Беверли Хиллз.

Портьеры из серого шелка, очень массивные и сложные, подходили по цвету к небу. Все время, пока Эми была в Вальмери, ей постоянно звонили Тамми и Жеральдин и спрашивали, что она думает по поводу серого цвета или шелка. Прекрасно, замечательно, отвечала Эми, а теперь лишь позволила себе заметить, что в такую безрадостную погоду немного более оживленный цвет выглядел бы посимпатичнее.

— Это чисто калифорнийская мысль, — ответила Тамми. — Синий или желтый в Париже на самом деле также не смотрятся здорово. Все дело в освещении.

Пока что все расхождения с этой незнакомой культурой растушевывались Жеральдин Шастэн или этой командой американок, казавшихся внимательными и дружелюбными, и первое время Эми думала, что это из чувства товарищества. Но потом она получила от Тамми счет на четырнадцать тысяч евро за какие-то стулья, «обслуживание» и десять процентов налога. Конечно, это не показалось Эми несправедливым, просто она поняла то, чего не понимала раньше о коммерческом аспекте предприятия: никто не будет делать за вас покупки ради собственного удовольствия.

И, как и раньше, Эми знала, что никогда сама не освоит эту премудрость и не выберет именно такие стулья, которые на самом деле выглядели довольно просто, а не так, как, по вашему мнению, должны выглядеть французские стулья — с позолоченными ножками и цветистой обивкой. Задняя часть обивки этих стульев была из кожи черного цвета, подлокотники — из светлого дерева, кроме того, стулья имели «клеймо». Они ей, в общем-то, не нравились. Счет от Тамми подготовил Эми к тому, что скоро она получит счета от многих других людей, которые помогали ей в ту неделю, когда она была в Вальмери.

Эми беспокоилась также и за Кипа. Потребовалось несколько дней, чтобы уладить его дела: школа в предместье Парижа, туда не очень удобно добираться из клиники Керри, но все-таки недолго — на RER. Эми скучала по своей машине, ей бы хотелось забраться в «ауди» и поноситься по ночному Парижу, когда все остальные машины спят.

И все же ходить везде пешком было занимательно: красота каждой улицы, здания, примыкающие друг к другу или, наоборот, отступающие друг от друга на булыжных мостовых, как ссорящиеся старички, безмятежный Лувр сразу же за мостом, Сен-Жермен и химеры на соборе Парижской Богоматери — все знакомые для Эми названия, по какой-то таинственной для нее причине, ведь она никогда специально не задавалась целью изучить географию Парижа. Но ей приходилось работать над собой, чтобы сохранить должный уровень внимания к окружающему, чтобы поддерживать интерес. Часто она ловила себя на том, что думает о Пало-Альто: что там сейчас происходит, или как обстоят дела на рынке, или даже о ребенке, которого ожидали в семье ее брата. Она очень надеялась, что не превращается в одну из тех унылых профессиональных тетушек, живущих не своей жизнью.

Может быть, ей с Кипом стоит в одну из суббот съездить в Фонтенбло и посмотреть, какого цвета там занавеси. Бедный Кип был довольно безжалостно водворен в «Двуязычную школу Версаля» — школу дневного пребывания, в которой училось не так много пансионеров и где согласились его принять, пока не определится его дальнейшая судьба или не закончится семестр. Хотя Эми и разузнала все эти обстоятельства, она больше не могла принимать решения о будущем Кипа, но часто разговаривала с ним, почти каждый вечер, и знала, что он надеется вернуться в свою обычную школу в Калифорнии. Эми восхищалась Кипом: он был храбрым мальчиком, который делал все возможное для Гарри и который теперь оказался в незнакомой стране, где говорили на странном языке. Эми старалась вспомнить, какой была она сама в четырнадцатилетнем возрасте, и не могла вспомнить ничего, кроме того, что была неугомонной и несчастной, исполненной решимости уехать из Юкайи.

Что будет с Кипом в следующем семестре, зависело от того, как все сложится у Керри: насколько обеспеченной окажется она после непредвиденной смерти своего мужа, сможет ли она платить за школу Кипа в Америке или лучше будет послать его учиться в Англию, где было больше интернатов и где он окажется не так далеко от нее. Кроме того, существовали еще швейцарские школы, хотя они, по-видимому, предназначались для обделенных вниманием детей американских корпоративных служащих, работающих за границей, разведенных европейцев сомнительного происхождения или для отбившихся от рук подростков, прошедших всевозможные американские школы, которые соглашались их принимать.

Эми все время помнила, что так и не выбралась навестить Керри. Причиной этого была холодность Керри в поезде, из-за которой у Эми сложилось впечатление, что она не хочет ее видеть, как, возможно, и всех остальных, но это была слабая отговорка. Может быть, она боялась, что Керри поймет, что это она была тогда на том склоне.

Эми несколько раз начинала колебаться, следует ли ей вообще ехать в Париж. По-видимому, жить в Париже окажется труднее, чем в отеле «Круа-Сен-Бернар». Там все казалось легче: приятные люди, вкусная еда и развлечения к вашим услугам. Здесь же она оказалась одна, сама себе хозяйка, несмотря на весь шарм ее квартиры, которую для нее организовала в удивительно сжатые сроки вся эта женская команда, и список телефонных номеров: друзья Жеральдин, друзья друзей, Тамми, клиника Керри, ее врач, ее учительница французского языка, школа кулинарии «Этуаль», которая по общим отзывам была замечательной, и к тому же занятия там проводились на английском языке. По правде говоря, Эми чувствовала себя немного заброшенной. Хотя работа над собой и была целью, оправдывающей себя, и путь к ней лежал через уединение. Она напоминала себе, что не испытывала одиночества с того времени, как… ну, до настоящего времени она вообще его не испытывала, и оно ей не понравилось. Впервые за все время, и это было главной причиной ее тревоги, Эми почувствовала, что ее планы самоусовершенствования могут провалиться.

 

Глава 33

Когда они вернулись в Лондон, Поузи с беспокойством отметила, что что-то не так: господин Осуорси по-прежнему бормотал и запинался, когда речь шла о юридической стороне вопроса с английской частью наследства. Наконец Поузи с Рупертом были вызваны непосредственно в юридическую контору «Осуорси, Парк и Джордж», располагавшуюся в районе Мейфэйер, для ознакомления с наследством, которое оставил ей отец как последний знак расположения и подтверждения того места, которое дочь занимала в его сердце.

Господин Осуорси начал свою речь так:

— Казалось бы, — и именно такова позиция английской стороны, — что последняя воля и завещание ее гражданина, каковым является покойный Адриан Венн, выражены и оформлены надлежащим порядком. Согласно им, все состояние покойного переходит к его жене и включает, в том числе, его собственность во Франции, небольшую картину кисти Боннара, дом на Рэндольф-авеню — последний, вероятно, является объектом судебного разбирательства, поскольку он не был надлежащим образом оформлен после развода покойного с миссис Памелой Венн, которой он был передан на юридических основаниях, — и портфель ценных бумаг. Если бы возобладала точка зрения Англии, то к концу дня миссис Керри Венн могла бы стать обладательницей более чем миллиона фунтов, при условии, что французская сторона разрешила бы выполнить в Англии посмертные обязательства, связанные с собственностью во Франции, которая, увы, составляет бóльшую часть имущества Венна. — Тогда состоялись бы переговоры; существуют также договора об уплате налогов.

Керри получала все, как и ожидалось. Магазин «Рани», опять магазин «Рани», и так будет всегда. Очевидно, их с Рупертом перспективы здесь были весьма неопределенными. Всю обратную дорогу в Англию она говорила себе, что получит очень мало или совсем ничего, и привыкала к этой мысли, убеждая себя, что ее скорбь по папе должна быть бескорыстной и даже какой-то облагороженной, что она должна испытывать чувство, примиряющее ее с вечностью, что-то вроде духовной идеи — быть в мире с самой собой и с мыслями о папе, и ради него тоже, если он может ее слышать оттуда, где он теперь.

Но господин Осуорси еще многое имел им сказать, и на его лице с двойным подбородком появилось беспокойство. Много других вопросов было связано с урегулированием англо-французской ситуации, но в конце концов он добрался до деликатного вопроса о наследстве Поузи.

— Конечно, он упомянул в завещании вас обоих, как я и говорил. Руперт получит десять тысяч фунтов. Поузи… Боюсь, что сумма, оставленная для нее, далеко не так велика.

— Просто назовите ее, господин Осуорси, — сказала Поузи, испытывая дурные предчувствия, несмотря на все свои старания.

— Ну что ж, ваш отец был англичанином старой закалки, и он, очевидно, верил в то, что собственность нужно оставлять старшим сыновьям, но он вспомнил о вас, оставив вам сумму в десять фунтов, что является завещательным способом признания вас и вашего положения, которое вы занимаете как его дочь… В Англии у него не было большого состояния, всего несколько акций, вот и все…

— Он оставил мне десять фунтов?

Поузи заметила, что Руперт и господин Осуорси наблюдают за ней, стараясь обнаружить признаки раздражения или гнева. Несмотря на то что ей хотелось сказать: «Ну и черт с тобой, папа! И черт с вами, господин Осуорси!» — она поблагодарила его, сохраняя достоинство. В тот момент она даже не почувствовала, насколько сокрушительным был удар, наверное, она ожидала чего-то подобного. Капризы и несправедливости судьбы давили на нее так тяжело, что этот инцидент был просто еще одним их подтверждением. Она ощущала себя так, словно ее лишили тела, — человек, не имеющий никакого веса или влияния в мире, как легкий ветерок, она никак не влияла или влияла только отрицательно на своего собственного отца, на Эмиля, не оказывала никакого влияния на всех остальных, как если бы и не рождалась на свет. Поэтому ее не могло ранить ее наследство в десять фунтов, хотя ее горечь была чувством, которое труднее контролировать. Она будет сопротивляться этой горечи, ведь она знала, что это саморазрушающее чувство, оно будет грызть ее изнутри, как рак. Вот такова была злая сила ее отца, который даже из могилы умудрился опозорить всех их, показав свое недоверие и озлобление.

Руперт, в свою очередь, тоже считал себя опозоренным в собственных глазах, потому что он плохо отреагировал, или считал, что плохо отреагировал, на предложение, которое накануне встречи с господином Осуорси сделала ему мать, предупрежденная адвокатом заранее о неравных долях наследства, которые должны были получить они с Поузи. Он осуждал бездушную скуку торговых сделок, основанных на родственных узах, — то, что его коллеги, кажется, находили таким волнующим делом, — за то, что она влияла на его характер. Пока Поузи не узнала о завещании отца, Памела за ее спиной предложила ему разделить его собственное наследство, десять тысяч фунтов, с Поузи и не говорить ей, что на самом деле написано в завещании, чтобы уберечь ее от удара.

Пам привела свои доводы:

— Мы просто скажем, что он оставил вам по пять тысяч. Ей не надо знать, что на самом деле сказано в завещании. Со временем я выплачу тебе твои пять тысяч — боюсь, Руп, сейчас у меня нет таких денег. С течением времени ты получишь ту же сумму. Ты мог бы это сделать? Я боюсь за Поузи. Для нее это будет таким ударом! Она заметила, что Руперт взволнован и разочарован.

Руперту было стыдно за то, что он колеблется, и в то же время он испытывал обиду на мать, которая попросила его об этом. Он не мог не думать о том, что Поузи следовало быть осмотрительнее, думать о последствиях и не раздражать отца. Конечно, никто не ожидал, что отец умрет.

— Я могла бы продать дом, — сказала Пам. — Он все равно слишком большой.

— Господи, Пам, ты не могла придумать что-нибудь получше и не заставлять меня почувствовать себя полным дерьмом?

Но даже обещание матери вернуть ему деньги не могло заставить его поделиться с Поузи. Он думал, что деньги могут ему понадобиться прямо сейчас, чтобы получить издательский бизнес отца. Он был в замешательстве, тянул время, и в конце концов отказал.

После встречи с господином Осуорси, за чаем, Руперт рассказал Поузи о трогательном беспокойстве их матери и о своем собственном моральном падении. Он оставил лазейку и придумал для Поузи что-то вроде компромиссного предложения: он одолжит ей деньги, если они ей нужны. В любом случае, пройдет несколько месяцев, прежде чем они увидят хоть какие-то наличные, неважно, десять фунтов или десять тысяч, а пока что Руперт был откровенно подавлен от ощущения, что вел себя плохо. То же самое думала о себе и Пам: она поставила сына в такое положение, когда ему пришлось так себя вести. Кроме того, Пам считала, что оба ее ребенка должны осуждать ее за ошибки, о которых не говорилось: может быть, в спальне или в качестве поварихи, что послужило первоначальной причиной того, что отец их бросил и в конце концов нашел Керри и свою погибель.

Перспектива унаследовать какую-то часть château во Франции некоторым образом поддерживала Поузи — достаточно для того, чтобы она могла вести себя хорошо по отношению к Руперту в связи с английским наследством.

— Я скорее умру, чем возьму эти чертовы деньги.

— Да, пять тысяч, я не знаю, что бы ты хотела с ними делать, но… Если хочешь, я…

Всё предвещало cheâau проблемы, как и предсказывал учтивый месье де Персан. Если Поузи все-таки хотела получить свои деньги для осуществления собственных планов (антикварный магазин, торговля кашемировыми платками, небольшой домик в Челси…), ей нужно будет продать свою долю. Кусок поделенной на части недвижимости ей не нужен. Руперт же, с другой стороны, надеялся сохранить château и возглавить издательский бизнес отца, что было замечательным способом избавиться от «бремени», как он называл свою работу в Сити. Он предполагал, что их мачеха Керри будет приветствовать подобные планы, хотя с ней эти вопросы пока никто не обсуждал. Поэтому он предпочел бы использовать свои английские десять тысяч фунтов, чтобы вступить в права наследства во Франции и чтобы им не пришлось продавать château, — планы, совершенно противоположные планам Поузи.

За прошедшие после этого события недели Поузи увяла, стала не такой шумной и воинственной, какой привык ее видеть Руперт. Он поговорил об этом с Пам. Поначалу они думали, что Поузи преувеличенно переживает из-за смерти отца, как будто только она одна понесла утрату. А разве Руперт тоже не потерял отца? Все теряют родителей — Поузи ничем не отличается от остальных. И все-таки она продолжала скорбеть об отце, как будто ее потеря символизировала собой все драмы ее жизни — надо сказать, относительно благополучной жизни, насколько Руперт мог судить: она была привлекательна, имела надежную работу и степень Кембриджского университета. Один раз он наклонился к ней через стол, чтобы обнять ее, и по ее напряженному телу понял, что она беспокоилась не только об отце. Возможно, она была больна, а может быть, на грани нервного срыва.

«Может, и так», — думала сама Поузи. Находиться в Англии в состоянии полной неопределенности, каждый день ездить на Кингз-роуд в модный магазин «Рани», подниматься в душную комнатенку на третьем этаже, где размещалась бухгалтерия, иногда спускаться в магазин клиентки которого с насмешкой воспринимали ее оксфордский акцент. Ее воображением все больше и больше завладевала мысль о деньгах за château, она все прочнее олицетворяла собой свободу — свободу, которой ей никогда не добиться без денег. Она знала, что должна удовлетвориться своей долей château и тех ценностей, которые обнаружились в сейфе отца, но даже такая перемена в состоянии не могла развеять мрачного отчаяния, свинцовой пелены, которые набросили на ее жизнь последние события.

Чем больше она приходила к мысли о том, что смерть и разочарования суть неотъемлемая часть жизни, тем важнее для ее будущего казались деньги и тем более вправе она считала себя их получить. Парадоксально, но в то же самое время возможность получения денег, даже десяти фунтов, вынуждала ее противостоять реальностям жизни — этой скучной работе и существованию без любви, о которой только и можно было говорить, за исключением того, что ей придется слишком много работать, чтобы удержаться на плаву, — и просто обычного угнетающе монотонного существования, пока она медленно продвигается к среднему возрасту. Когда бы она ни начинала об этом думать, ею овладевала жалость к себе, и ее решимость получить свою долю денег и с помощью нее изменить жизнь крепла, даже если это и разрушит планы Руперта.

Сегодня Поузи отправилась из своей квартиры на Портобелло-роуд на метро, чтобы попасть на вокзал Ватерлоо, с которого отправлялся экспресс «Евростар». На Пикадилли, где ей надо было делать пересадку, она с трудом потащила вверх по лестнице свой чемодан на колесиках. До этого она звонила матери, чтобы убедиться, что та не передумала, что именно Поузи должна ехать, чтобы совершить эту «священную» миссию и отвезти прах отца во Францию. И сегодня именно Поузи везла прах, потому что Руперт не смог оставить работу еще на некоторое время, а все они считали, что для Пам было бы неуместно отвозить прах отца его вдове. Поузи чувствовала, что Пам и Руперт относятся к ней с некоторым недоверием, как будто она могла осквернить прах Адриана — может быть, выбросить его.

В зале ожидания для пассажиров «Евростар» Поузи купила два журнала мод — «Вог» и «Парископ» и, подумав о Париже, почувствовала приятное волнение, даже несмотря на свое трудное дело. Она уедет подальше от магазина «Рани», получит удовольствие от приключения, французской еды, Англия останется далеко, и, может быть, Поузи даже увидит Эмиля. Объявили посадку. Она покатила чемодан к эскалатору и тут заметила впереди себя знакомую фигуру — высокую, с худыми плечами и тощей шеей; картину дополняли седые волосы с забавным розовым оттенком и мятое пальто. Без всяких сомнений — поэт Робин Крамли собственной персоной, как и она сама, направлялся в Париж, прихватив с собой «Файнэншл таймс».

— Здравствуйте, — сказала Поузи, подкатив к нему чемодан. — Кажется, им не удастся удержать нас вдали от круассанов и улиток.

— Здравствуйте! Как мило! Мисс Венн! Поузи! — ответил он необычайно сердечно и уверил ее, что она ни в коем случае ему не помешает, что он будет очень рад, если они сядут вместе. Поузи вела себя неуверенно, не зная, как нужно обращаться с поэтами во время поездки на поезде — общительны ли они в это время или погружены в мысли?

Пока они были в пути, Поузи рассказала Крамли о том, что ей предстоит сделать в Париже, но не упомянула при этом о своем страшном грузе. А он, в свою очередь, поведал, что собирается провести выходные с одной очаровательной французской семьей по фамилии Дезмарэ, которых он иногда навещает летом в Дордоне. Они собирались вместе сходить на пьесы Пинтера, которые в Париже давали на французском языке. Крамли также рассчитывал, пока он в Париже, навестить американку, Эми Хокинз, с которой все они познакомились в Вальмери, — помнит ли ее Поузи? Крамли и Поузи обменивались воспоминаниями о ланче в Сен-Жан-де-Бельвиль и последовавшей затем аварией автобуса в снегу и об их спасении — подумать только, это было так недавно, а кажется, что с тех пор прошло столько времени! Это потому, что там все так не похоже на Англию! В вагоне-ресторане они купили несколько маленьких бутылочек красного вина Badoît и сандвичи и поболтали за ланчем.

— Что вы думаете о Вордсворте? — спрашивала Поузи, выискивая подходящие для разговора темы. — Обязаны ли ему чем-нибудь знаменитые поэты современности? Мне кажется, в некоторых ваших произведениях я нахожу отзвук его работ, хотя, конечно, у вас очень самобытный стиль.

— О, всем, всем обязаны! Он — мой величайший вдохновитель. Особенно его «Прелюдии», — отвечал Крамли, думая о том, чтó за очаровательная девушка, эта Поузи. Здесь она казалась гораздо милей и раскованнее, чем там, в снегах, и не отягощенная переживаниями о состоянии ее бедного отца. — В каком-то смысле именно Вордсворт освободил нас.

— Язык?

— Простота стиля, задушевность повествования…

Он согласился, что то, как обошелся с ней отец в завещании, просто оскорбительно, хотя она и постаралась рассказать об этом в шутливой манере, и обрадовался, услышав о том, что ей причитается доля собственности отца на юге Франции, что в итоге должно составить какую-то существенную сумму — практически, полмиллиона, без вычета налогов.

— Ничто так не украшает женщину, как собственность, — сказал Крамли, подражая манере Уайльда, а может быть, и Шоу. Он шутил только наполовину. Он потом узнает, какие сейчас цены на недвижимость во Франции. Поузи решила, что он удивительно понимающий и невероятно симпатичный — как она раньше не замечала! Она поняла, что и ему приходилось в жизни страдать, хотя он этого и не говорил. Она находила, что и его потрепанные манжеты тоже симпатичны, — знаменитый, выдающийся, однако нуждающийся человек, вроде Д. Г. Лоуренса; между ними даже было заметно сходство: тонкая, как стебель, шея и плохая стрижка.

На следующий день Памела Венн и Тревор Осуорси тоже должны были ехать в Париж. Осуорси заказал номера в отеле «Де Лилль» для них всех. Этот маленький отель предложила Жеральдин — он находился недалеко от ее дома и от дома Эми, — поскольку это имело значение: накануне в отеле должна была остановиться Поузи. У Памелы не было особых планов на время ее пребывания в Париже, только походить по музеям и магазинам, да встретиться со своей подругой по несчастью, Жеральдин, и, кроме того, вероятно, присутствовать на том поминальном ритуале, который выберут для Адриана его дети и вдова. В Лондоне они организовали простую кремацию и не решились заказать отпевание, поскольку думали, что Керри захочет присутствовать на службе. И все же в «Таймс» и «Гардиан» появились достойные некрологи, а в «Гардиан» даже с фотографией. Пам сделала несколько вырезок, чтобы потом отдать их Керри.

Прошло уже много лет с тех пор, как она была в Париже последний раз. Лувр отреставрировали, и в его внутреннем дворе возвели стеклянную пирамиду, которая стала одной из достопримечательностей Парижа, — вот как давно она не приезжала сюда! Ей доставило удовольствие, что многое осталось неизменным, и она предвкушала, как попробует рагу с бобами, заливное из утки и приличный камамбер.

— Да, сыр там очень хорош, — согласился с ней Осуорси.

Пока они ехали в поезде, Осуорси доверительно рассказал Памеле о проблемах с недвижимостью, которые ему предстояло улаживать. Ему надо было встретиться с французскими налоговиками и попытаться согласовать расхождения в английском и французском законодательствах, касающиеся завещательных распоряжений. Он был уверен, что все кончится тем, что налоги на французскую собственность будут заплачены во Франции, а на английскую — в Англии, при этом каждая из двух стран должна согласиться не учитывать собственность Венна в другой стране. Однако в настоящий момент каждая из стран, кажется, расположена оценивать все имущество Венна, независимо от того, где оно находится — во Франции или в Англии, — как подлежащее налогообложению. Осуорси озадачивали некоторые французские идеи, но, к счастью, существуют договора об уплате налогов, и все образуется. Хорошо еще, что Адриан сохранил свой официальный адрес в Англии, а то бы Франция, несомненно, обложила налогом и его английскую собственность. А при существующем положении они смогут этого избежать.

Одно особенно странное положение закона касалось того, что Виктуар, незаконнорожденный ребенок, во Франции должна была наследовать на общих правах, почти что наравне с Поузи и Рупертом, хотя Венн даже не упомянул ее в завещании, да он даже никогда не признавал ее своей дочерью. Господин Осуорси негодовал.

Этого бы никогда не случилось в Англии, если бы только сам покойный не захотел, а у Адриана точно не было намерений это делать — он даже мог не знать о существовании этой женщины. Какая-то неестественная логика у этой Французской революции: вознаграждать людей за то, что они являются детьми любви! Только французы способны такое придумать!

Хотя Осуорси и признавал, что в этой идее — давать привилегию детям любви — есть своеобразный сентиментальный шарм, он все же негодовал из-за насилия, которому подвергал французский закон последнюю волю Адриана, ясно выраженную и состоявшую в том, что его движимое и недвижимое имущество наследуют его жена и младший сын, десять тысяч фунтов отходит старшему сыну и десять фунтов — Поузи. Что может быть яснее в таком деле и разумнее? Предстояло воспитывать и давать образование Гарри, за что еще придется заплатить. Керри жила в château, это был ее дом. Руперту деньги не нужны, он уже вырос, имеет работу, стоит на ногах.

— Нет, Адриан поступил плохо, — не согласилась Памела.

Осуорси чувствовал моральный долг перед Керри Венн: он должен был позаботиться, чтобы ее не лишили того, что Адриан так ясно предназначил для своей любимой жены. Даже если он не мог заставить Поузи и Руперта подчиниться воле отца, он мог раскрыть им этический аспект ситуации.

— Из уважения к приличиям Поузи и Руперту следует отказаться от своих долей в пользу Керри и Гарри.

— Что за мысль! — недовольно воскликнула Памела.

— Но даже если они это сделают, все равно невозможно управлять этой темной лошадкой, французской дочерью. — Той, которая в глаза не видела Венна, а теперь явилась требовать его собственность.

Тем временем Осуорси понял, что Руперта беспокоит Поузи, которая, зная теперь о мстительном завещании отца, оставившего ей десять фунтов, будет настаивать на том, чтобы продать château. Это была еще одна проблема, спровоцированная французскими законами: предстояло решать, как поделить собственность между четырьмя наследниками. Вместо разумного английского обычая оставлять недвижимость в неприкосновенности, передавая ее старшему сыну, французский закон, как его понимал Осуорси, предусматривал, что, в случае разногласий по поводу сохранения château, собственность, следует продать и деньги разделить. Какой позор! От Руперта и Гарри, поскольку они мужчины, можно было ожидать разумного поведения. Руперт мечтал о том, чтобы пойти по стопам отца и управлять издательством, хотя он и не знал ничего об издательском деле. Керри осталась бы в château и воспитывала Гарри. Но все будущее зависело от Поузи и Виктуар, и ни одна из женщин, по-видимому, не была заинтересована ни в château, ни в издательстве, и в их власти, во власти любой из них, было потребовать свою долю собственности и, учитывая, что ни у кого из них не было денег, выкупить доли других; так, вероятно, и произойдет.

Осуорси подумал о том, захочет ли Поузи, при условии, если Руперт отдаст ей половину своих английских десяти тысяч фунтов, или даже всю эту сумму полностью, все-таки продать свою долю château, и пришел к выводу, что захочет. Десяти тысяч было недостаточно, чтобы обеспечить ее или изменить ее жизнь. Жаль. Если château продадут, Гарри и Керри лишатся дома, издательство придется закрывать или перевозить в другое место, а это предприятие чрезвычайно сложное, практически неподъемное. Если Руперту придется платить где-то в другом месте арендную плату, то он, вероятно, не сможет работать с выгодой, а если бы он остался на месте, то у него был бы шанс преуспеть. Все говорило в пользу того, чтобы сохранить château, каким бы допотопным он ни был, тогда как потеря замка означала крах для всех. Маленькая надежда была на то, что, может быть, у Керри будет достаточно денег в Англии, после того как будут выполнены все обязательства по завещанию, и она сможет выкупить доли Поузи и Виктуар. Но в общем он не надеялся, что ей хватит на это денег.

 

Глава 54

Эми уже неделю отзанималась в школе кулинарии, и этого оказалось достаточно, чтобы она пришла к выводу, что этим мастерством она сможет овладеть. У нее даже возникло предположение, что она, может быть, не лишена способностей кондитера и специалиста по приготовлению пюре: ее gougère (первый урок) вышел очень вкусным, и velouté de chou-fleur тоже. Эми получила представление о супах-пюре, о пюре из бобовых и о принципах приготовления rôtisserie, под которым подразумевалось не приготовление мяса на шампурах, как она всегда думала, а простое прожаривание, и вся хитрость состояла в установлении правильного температурного режима в духовом шкафу, в зависимости от качества мяса, что было вполне доступно для ее понимания. Может быть, все превосходство французской культуры объясняется аурой таинственности, искусно созданной вокруг нее, и поэтому вызывающей трепет, но не имеющей под собой ничего такого особенного? Эми уже на самом деле предвкушала, какой невообразимо искусной мастерицей она станет, когда закончится пятинедельный курс обучения, и как удивятся этому ее родители и друзья.

С французским языком положение было иное. Тут она чувствовала себя отстающей, хотя учительница и уверяла ее, что она успевает лучше, чем многие другие американцы, и что ее успехи значительно больше, чем у китайцев или японцев, которые, по-видимому, или совсем не могли освоить этот язык, или, понимая его принципы, не могли добиться правильного произношения. По крайней мере, отчетливый американский акцент Эми не мешает ее понимать. Французская учительница, мадемуазель Годрион, не понимала, что Эми эти слова очень больно ранили, не говоря уже о том, что они оскорбляли ее азиатских друзей. Эми хотела говорить, как настоящая француженка, а не как американка; она хотела, чтобы ее не отличали от тех, для кого французский язык — родной; она мечтала овладеть самой сердцевиной культурных начал, которые можно было получить только с языком, но которые, увы, все еще оставались для нее скрытыми во мраке.

И теперь мало-помалу Эми начала понимать, что ничего этого ей не добиться. Она всегда будет говорить, как американка. Даже не говоря о произношении, грамматика тоже поддавалась ей с трудом, и было все еще совершенно невозможно разговаривать в магазинах или на публике, а ведь она была жизнерадостным и общительным человеком, и знала это. Они с мадемуазель Годрион добились больших успехов (Bonjour, mademoiselle. Comment-attez vous?). Навыки чтения отрабатывались с помощью обязательного ежедневного изучения «Фигаро» и «Парископ», но Эми не могла избавиться от ощущения, что прилагаемые усилия, вероятно, не оправдывают себя, потому что впереди нет никаких открытий, а если и есть, то она к ним просто не готова.

Робин Крамли и Поузи Венн провели весь день в постели в маленьком отеле на улице де Лилль. Поузи учила Роберта некоторым штучкам, которым недавно научилась сама; вообще-то, научилась она им у Эмиля, но Роберту об этом она не рассказывала. Какая неожиданность, что Роберт оказался не голубым, хотя он и умалчивал о подробностях своего предшествующего опыта. Поузи сидела на нем верхом, обнаженная, — у него было мечтательно-восхищенное выражение лица и довольно стойкая эрекция. Поузи на самом деле читала некоторые его стихи, написанные еще до того, как они познакомились, и теперь в ее памяти всплывали наиболее красивые строки.

В поезде Робин вел себя вполне покладисто, особенно если учесть, что, по мнению Поузи, он стоял выше или вне секса. Казалось, его совсем не интересовали шикарные француженки из отеля «Круа-Сен-Бернар»: он все время держался рядом со своими друзьями — какой-то замшелой парой маленьких европейцев, несмотря на то что был значительно моложе их. Оказалось, что ему сорок восемь лет, хотя Поузи думала, что больше. Первый раз все произошло в поезде, под воздействием красного вина, и они, хихикая, заперлись в туалете — к счастью, это был «Евростар», и туалет там оказался просторнее и чище, чем в обычных поездах. Результат был неудовлетворительным, но успешным с технической точки зрения — им удалось закончить акт, хотя все было не слишком удобно и произошло наспех: кто-то подходил к двери и прочее — но случившееся обещало продолжение завязавшихся отношений.

Со своей стороны, Роберт был в восхищении, что Поузи предложила провести остаток дня таким вот образом. С почти болезненной ясностью он понял, что слишком многого не испытал в жизни. Вчера, приехав на Северный вокзал, он позвонил мадам Дезмарэ, ожидавшей его на ланч, извинился, и они с Поузи поехали в отель «Де Лилль», в котором господин Осуорси заказал для нее номер. И с тех пор они оттуда не выходили, их настроение поднималось почти что истерично. И правда, вагина — это что-то!

Появление Поузи в жизни Роберта вызвало целую бурю жизненно важных вопросов, особенно о том, что сердцу человека необходимы привязанности. Действительно, необходимы, — и вот она, Поузи, такая же прекрасная, как служанка времен рыцарей Круглого Стола, особенно когда она наклонилась, чтобы положить его рубашку в стирку, и, как образцовая секретарша, разбиралась теперь с бельем, которое надо было отдать горничной. Как волновало его то, что она захотела его и что в роли любовницы она оказалась страстной, как кошка, — бесконечно изменчивая женщина.

Он чувствовал, как начинает отступать тоска, которой раньше была отмечена его жизнь, или, по крайней мере, как размываются ее границы. У него появилось ощущение, что эта тоска может совсем испариться, уйти навсегда. Это вопрос отягощенности жизнью. Он играл словами. Отягощенность, тяжесть: земное притяжение, приземленность и бремя проблем. Сама земля — символ темной тяги плотского естества. Он и в самом деле не уделял должного внимания своему дионисийскому началу и слишком стремился к заоблачным олимпийским высям.

С Дезмарэ он встретится позже, когда отправится к ним в гости. А вечером, напомнил Робин Поузи, он приглашен на коктейль, который в честь Эми Хокинз устраивает Жеральдин, мать ее сводной сестры. Поузи, конечно, тоже получила приглашение?

— Да, но я не пойду. Ты иди, а я не хочу. Я больше никогда не хочу видеть никого из них, — сказала Поузи. Вместо того чтобы вернуться в постель, она стала думать о своем следующем ходе. — Я пойду и поищу для нас другой отель. Моя мать и господин Осуорси должны остановиться здесь, что, я полагаю, для нас неудобно.

Виктуар с детьми приехала к Жеральдин к четырем. Ник и Саломея были одеты в бальные туфельки и в платьица из шотландки. Они бросились в объятия бабушки. Жеральдин сразу же увидела, что у Виктуар болезненно-подавленный вид, так не похожий на ее обычное состояние, волосы примяты, а в глазах застыла упрямая решимость. У нее с собой был чемодан. Виктуар воздержалась от всяких объяснений, сказав, что момент для этого неподходящий, и отнесла чемодан в свою бывшую спальню, которую теперь Жеральдин использовала для хранения своих деловых бумаг, упаковочного материала и одежды для других сезонов. Опять проблемы с Эмилем, решила Жеральдин.

— Allez, les enfants, regardez la télé dans le bureau de Grand-Papa. — Маленькие девочки, почти ровесницы, встревоженно посмотрели друг на друга и вышли из комнаты, напряженно прислушиваясь.

— Мама, я ушла от Эмиля, — прошептала Виктуар. — Теперь я понимаю, что все всегда будет по-старому. Некоторые женщины терпят то… то, что мне пришлось вытерпеть, но я не буду. Я не хочу, чтобы девочки видели в своей матери униженную жертву, я хочу… хочу уйти!

Что же спровоцировало такую бурю теперь, после их, кажется, такой гармоничной поездки в Вальмери, которая принесла Эмилю такие блестящие возможности? С тех пор как они вернулись из Вальмери, дела Эмиля пошли в гору. Заметная роль, которую он сыграл в истории с явлением Жанны д’Арк, и довольно большое количество поклонников, которое появилось у его «круглых столов» на телевидении, привели к тому, что Эмилю позвонил Антуан де Персан, который сам недавно был включен в состав кабинета в качестве помощника министра, с предложением стать пресс-секретарем этого министра. Этот пост, раз Эмиль окажется внутри правительства, откроет для него поразительные перспективы: влияние, избранность и даже деньги. О его новом назначении уже было объявлено.

Жеральдин решила, что именно предстоящее получение наследства заставило Виктуар неожиданно почувствовать себя независимой — хотя денег будет и не слишком много, если Жеральдин правильно все понимает. И конечно, недостаточно для того, чтобы жить на них, не имея другого дохода. Она задумалась, как бы объяснить все это непрактичной Виктуар. Если бы только Виктуар было больше похожа на Эми, она непременно бы об этом подумала.

— Я знаю. Эмилю придется нам помогать. Мужчины должны обеспечивать своих детей. Конечно же, должны. Я буду настаивать на всем, все будет правильно. Было тяжело, мама, но я знаю, что я права… — И много еще чего, все в том же духе. Жеральдин была очень раздражена, когда вместо ее обычной покладистой и многотерпеливой дочери увидела такое своевольное и безголовое существо. Как там эта американская поговорка, такая выразительная, но непонятная? Про червяка, что-то там про червоточину.

Звонок в дверь. Наверное, это почетная гостья, Эми Хокинз, которая предложила прийти пораньше, чтобы помочь. Жеральдин посмотрела на часы и решила отложить дальнейший разговор с Виктуар.

— Не надо торопиться, та chérie, все это очень сложно: мужчины, замужество. Мы поговорим об этом попозже.

* * *

Эми слышала о том, что французы очень редко приглашают американцев и вообще других людей к себе домой, поэтому ее очень тронуло приглашение к Жеральдин. Она настаивала на том, чтобы внести свой вклад в подготовку вечеринки, но хозяйка отказывалась так твердо, что положение казалось тупиковым, пока Эми, наконец, не разрешили заплатить за шампанское, которое заказала и прислала Жеральдин.

Эми с нетерпением ожидала встречи со своими новыми друзьями из Вальмери: без сомнения, с милой Виктуар, может быть, с раздражающим ее Эмилем, даже с Робином Крамли, который должен был быть в городе и звонил из Лондона. Будет приятно увидеться с друзьями и побывать в обществе незнакомцев, которых пригласила Жеральдин. Эми, конечно, настояла, чтобы пригласили Кипа, хотя его сестра была, можно сказать, прикована к клинике, в которой Эми ее пока не навестила. Эми знала, что должна съездить к Керри, ради Кипа и просто из американской солидарности, но она все не ехала. Тогда в поезде Керри показалась такой далекой, такой уставшей… В действительности Керри не понравилась Эми. Эми ругала себя за такое ненастоящее сочувствие и старалась поставить себя на место Керри.

Сегодня вечером она наденет сногсшибательное черное французское платье, которое ее заставила купить Жеральдин. Эми была более чем восприимчива к вопросу об одежде, поскольку Жеральдин, по-видимому, нравилось делать с ней покупки. Возможно, с Виктуар она не получала такого удовольствия, потому что та все делала сама и, хотя и была модницей, не производила яркого впечатления. Одежда здесь стоила довольно дорого. Эми теоретически знала о существовании такой одежды — готовая, а не сшитая на заказ, она стоила четыре тысячи долларов, — но на практике она никогда с такой не сталкивалась. В Пало-Альто таких платьев не было, возможно, они были в Сан-Франциско, ведь фирмы те же самые — «Ив Сен-Лоран» и прочие, которые можно увидеть повсюду. Эми проявила твердость в том, чтобы купить только одно такое платье, облегающее, элегантное, которое можно носить долго. Она была потрясена, когда поняла, что за такую-то цену это всего лишь «секонд-хенд» из модного магазина на площади Пале-Рояль, в котором продавались только черные платья. Две тысячи долларов!

— Но это же «Баленсиага», дом высокой моды, — объяснила Жеральдин. Вспомнив о своей одежде, висящей у нее в шкафу в Калифорнии, Эми поняла, что оба ее платья тоже черные.

— На вас оно смотрится восхитительно, и вы умеете его носить, — сказала Жеральдин.

Сейчас у Эми уже не было времени, чтобы раздумывать о том, не подстричь ли ей волосы. Она отказалась, но теперь думала, что такого безнадежного в ее волосах, что могло бы отпугнуть от нее эту женщину, которую она почти не знала. Кроме того, Эми было интересно, почему Жеральдин проявляет такую заботу о ней. Она не думала, что все дело в ее деньгах. Эми начала понимать, что для Жеральдин почему-то важно, чтобы она вошла во французское общество, как если бы она была ее дочерью. Может быть, настоящая дочь Жеральдин не оправдала ее надежд на успех в обществе — для этого она казалась слишком альтруистичной и милой.

Накануне Эми и Жеральдин ходили в ресторан, грандиозный, но с непроизносимым названием — «Каррэ де Фёйен». Внимание Эми привлекли очень красивые и холеные люди, сидевшие за соседним столиком. На какой-то миг Эми захотелось стать такой, как они, — безо всяких усилий говорящей на французском языке, неспешно изучающей меню, знающей наперед все, что будет. Все женщины были одеты в платья от известных модельеров с кокетливо завязанными шарфиками. Мужчины тоже выглядели гораздо элегантнее американских мужчин: на них были костюмы темных цветов, то есть подходящие друг к другу брюки и пиджаки, галстуки, воротнички подняты выше, чем было принято у Эми дома, и у всех были идеальные стрижки. Она подумала, что, наверное, продвинулась в своих познаниях, так как стала обращать внимание на такие незаметные различия культур, как воротнички, хотя мысли об этом не казались ей слишком достойными внимания. Жеральдин тоже бросила на них взгляд. Эми ошеломило то, что, когда одна из этих женщин встала и направилась в дамскую комнату (Эми проинструктировали, что надо говорить «в туалет», но это казалось ей чересчур уж откровенным), остальные сидевшие за столом перешли на английский язык с сильным техасским акцентом.

— Bien sûr, американцы. А что вы подумали? Французы не ходят в туалет в середине обеда, — заметила Жеральдин. — К тому же, их украшения… — Она закатила глаза, показывая, что в их украшениях было что-то нефранцузское, чего нельзя было не заметить, хотя, на взгляд Эми, все было в порядке.

Эми отметила для себя часто звучавшие в Вальмери замечания насчет американских женских голосов. Ее беспокоило, что она сама не может услышать то, что слышали европейцы, но, наверное, ее уроки «пения» избавят ее от этой черты. У нее были и другие проекты в плане работы над собой, но частенько оказывалось, что она не могла все это организовать как следует — это она-то, которая практически организовала целую корпорацию. К счастью, оказалось, что у Жеральдин, Тамми и остальных такие обширные связи, что они мобилизовали для Эми тренера голосовых данных так же просто, как нашли школу кулинарии и учительницу французского.

Жеральдин пригласила на ланч еще двух американок. Эми сразу же почувствовала к ним антипатию: Долли Мартин и Элейн Дитц, две ухоженные американки, которые были разведены со своими мужьями, приближались к сорокалетию и приехали во Францию почти по тем же причинам, что и сама Эми, но еще и с надеждой подыскать себе французских мужей. Долли приехала из штата Коннектикут, а Элейн — из Редвуд-Сити. Они дружили и являлись протеже Жеральдин. Они пришли в симпатичных костюмах, на высоких каблуках и с огромным количеством косметики на лице, во французском стиле. Так Эми пришла к мысли, что Жеральдин по-настоящему не понимает американцев. Если бы понимала, она никогда бы не решила, что у Эми может быть что-нибудь общее с этими чересчур оживленными, и, с точки зрения Эми, непроходимо глупыми женщинами, которые, к тому же, оказались такими снобами по отношению ко всем американцам, живущим в Париже.

— Я познакомилась с восхитительным парнем, который составляет букеты для «Жорж Синк»; у него доход пятьдесят тысяч евро в месяц. К тому же он поставляет цветы Дане Уиттакер. Только представьте себе! В самом деле, у французов нет никакого представления о том, кто есть кто.

— Вас приглашали в посольство? Картины там ничего, а вот hors-d’œuvre ужасно противные.

— У Роше есть château, но этот château всего лишь девятнадцатого века.

— О, можно поклясться, что она ходит в кулинарную школу «Этуаль». Представьте, она готовит terrine de foie gras. Но она не может и яйца сварить!

В день, когда должен был состояться ланч у Жеральдин, дело о Жанне д’Арк снова всплыло. Каким-то таинственным образом, потому что, насколько Эми знала, никто из французских журналистов не имел представления о ее местонахождении в Париже, пресса раздобыла старую фотографию из американской газеты, на которой Эми была запечатлена рядом с Беном и Форрестом, еще во времена продажи их предприятия компании «Дуга». На фотографии они все трое держали в руках документы и улыбались в объектив. Французская подпись под снимком гласила: «Наследница компьютерного состояния замешана в альпийской трагедии». Как и в американской заметке, в газете говорилось о гражданском иске, пока «проводится криминальное расследование».

Она бросилась звонить Сигрид и в Лондон, господину Осуорси, чтобы узнать, что это все значит. Осуорси успокоил ее, сказав, что ничего не слышал ни о каком иске, который бы имел отношение к кому-нибудь из них, а если что-либо подобное и имеет место, то, конечно, не с его подачи. Возможно, ее имя возникло в связи с тем, что она нанимала самолет спасателей для господина Венна. Возможно, проводятся обычные расследования в связи с несчастными случаями. Надо учесть также, что газеты придали такую огласку Адриану Венну как самой заметной жертве, выделенной по имени из числа других жертв. Эми была особенно уязвлена тем, что ее назвали наследницей, ведь она сама заработала эти деньги, но, по-видимому, не было никакого способа прояснить этот вопрос, как и все остальные вопросы тоже.

Поскольку Эми еще не бывала у Жеральдин, она не знала, чего можно ожидать. Она была немного разочарована увиденным, или, лучше сказать, удивлена. Квартира Жеральдин, хотя и большая и обставленная антикварной мебелью, не производила того грандиозного впечатления, которого ожидала Эми от французских интерьеров. Потолки были лишь немногим выше обычного, на окнах висели бежевые шторы, одну стену полностью закрывал ковер, и в гостиной стоял маленький кофейный столик Только люстра в столовой и шкаф орехового дерева имели очевидный для Эми французский вид, все остальное с таким же успехом могло находиться и в Нью-Йорке или в Лондоне, хотя она провела там не так много времени. Однако она обратила внимание, что на тяжелой льняной скатерти не было ни малейшей складочки — эта скатерть вполне могла оказаться из коллекции самого герра Хоффманнстака, и у нее был такой вид, словно она лежала в каком-то фамильном комоде, пока Жеральдин не вытащила ее для особого случая. Эми постаралась представить себе, как такую скатерть можно так отутюжить, и не смогла.

В дверь снова позвонили. Пришел Эмиль Аббу, и сразу стало понятно, что это любимый зять и человек, которому нравится Жеральдин. Эми обратила внимание на заботливые нежные приветствия, которыми они обменялись и которые были так не похожи на избитые клише отношений между тещей и зятем. Возможно, в нем было и что-то хорошее. Всегда надо быть готовым поменять впечатление о человеке, который поначалу показался неприятным. Жеральдин сразу же решительно завладела им, прежде чем он успел пройти в гостиную.

— Эмиль, — сказала она, — Виктуар здесь, вместе с девочками. — Она показала глазами направление, в котором надо было искать Виктуар. Две чудесные девчушки выскочили из комнаты и бросились ему на шею — даже нанятый на этот вечер бармен оглянулся, чтобы полюбоваться на них. Было невозможно не заметить то волнение, которое часто вызывал, просто войдя в комнату, как это обычно бывало в отеле «Круа-Сен-Бернар».

— Мне нечего сказать, — громко заявила Виктуар своей матери и Эмилю, стоя за спиной Жеральдин. — Rien à dire.

— Саломея и Ник, les enfant, allez à la cuisine, je viendrai vous donner à manger, — сказала Жеральдин.

Девочки убежали. Эмиль прошел за ними к бару, который был организован в столовой. Жеральдин сказала Виктуар что-то, чего Эми не уловила, хотя эта французская фраза и не была трудной.

— Конечно, я люблю его, мама. Он — l’homme de та vie.

— Тогда постарайся понять мужчин, дорогая…

— Нет, мама, мужчину можно простить только тогда, когда ты его не любишь, — ответила Виктуар.

Эми, понимая, что между мужем и женой Аббу и Жеральдин разыгрывается какая-то драма, начала продвигаться к своему пальто, думая, что настал подходящий момент для того, чтобы выйти за цветами, — ведь она забыла купить цветы; она не станет свидетелем семейных сцен, хотя, возможно, дело только в том, что Эмиль опоздал, а его просили прийти намного раньше. Во всяком случае, этот инцидент, когда она увидела Эмиля участником семейной ссоры, заставил ее посмотреть на него как на женатого человека. Из того, что Жеральдин обронила за столом во время их ланча, Эми поняла, что финансовое положение у Эмиля и Виктуар изменилось в лучшую сторону: Эмиль получил новую работу, а она получит немного денег за château и за виноградник — неожиданная удача. Эми выскользнула в коридор, слыша позади себя возвышающийся голос Жеральдин, которая, кажется, ругала Виктуар.

На улице Эми купила тюльпаны и подождала минут двадцать, разглядывая витрины антикварных магазинчиков, цены в которых были такими высокими, что их просто невозможно было назвать. Она знала, что никогда не заставит себя хотя бы просто войти в один из них, да и, откровенно говоря, она бы не хотела иметь такие странные столы на изогнутых львиных лапах вместо ножек и трехстворчатые зеркала. Эпоха Наполеона, поняла Эми. Странно, что злодей из истории мог оказать такое огромное и вредоносное влияние на украшение интерьеров квартир. Без всякого сомнения, у месье Аббу найдется этому свое объяснение.

Когда Эми вернулась с огромным букетом, напряжение уже рассеялось; стали прибывать гости, которых встречали Жеральдин и служанка, специально нанятая на этот вечер, которую за несколько минут до этого Жеральдин инструктировала по поводу домофона. Эми тоже топталась около двери, чувствуя, что ее долг — знакомиться со всеми новыми людьми, которые приходили к Жеральдин. Пришли Тамми и Уэнди, потом Элейн Дитц, которая была на ланче, и позже — Долли Мартин.

Прибыл также господин Осуорси и с ним какая-то женщина, которую он представил как Памелу Венн — очевидно, это была мать Руперта и Поузи. Памела Венн и Жеральдин стразу же почувствовали друг к другу симпатию: одна — такая по-английски сильная, с красивыми седыми волосами и в платье с цветочным узором, которое было немного длинно, другая — искусно подкрашенная, в костюме, сшитом на заказ одной маленькой мастерицей из магазинчика, расположенного за собором Св. Магдалины. Женщины договорились встретиться на этой неделе еще раз за ланчем.

— Но мне так хотелось познакомиться еще и с Поузи и Рупертом! — воскликнула Жеральдин. Осуорси и Памела объяснили, что Руперт приедет в Париж на выходные. Они не упомянули о том, что их беспокоит вопрос, где сейчас находится Поузи, и не сказали, что она должна была приехать вчера и привезти прах Адриана, но в отеле ее сейчас нет, хотя, возможно, она повезла прах вдове Адриана. Выражения лиц обеих женщин говорили о том, насколько им безразличен этот прах. Пам рассказала о злобной мстительности Адриана, проявленной им по отношению к своевольной Поузи, которой он оставил в наследство десять фунтов.

— Благодарение Богу, что во Франции такого не может произойти, — сказала Жеральдин.

Эми не знала о том, что Эмиль имеет отношение к политике, что объяснило бы его безжалостную шовинистическую критику в адрес США, которую она не раз слышала от него в Вальмери, когда он пускался в догматические рассуждения с историческими экскурсами, все время направленными против американцев. Один раз, обсуждая получение кем-то медали, он сказал: «Конечно, это что-то значит. Это британская медаль. Только американцы раздают медали, просто чтобы покрасоваться». Эми тогда довольно сильно рассердилась, что Робин Крамли согласился с этими словами.

Даже теперь, пока она пересекала гостиную, она слышала одну из его диатриб в ответ на чей-то вопрос:

— Вы считаете, что американцы плохо ведут себя сейчас? Давайте вернемся к алжирской войне — в этой войне действительно виноваты американцы. После вторжения 1942 года они распространяли листовки, призывающие к свободе колоний. Дело не в том, что un peuple colonisé не надо освобождать, но это было несвоевременно, вызвало раздоры и подтолкнуло политические процессы, к которым Алжир не был готов. Плюс это был еще один удар по французской армии, мнимым союзником которой были США.

Эми хотела вступиться за Америку, но она ничего не знала об алжирской войне и никогда не слышала ни о чем подобном.

— Tiens, я и не знал, что вы алжирец, — сказал кто-то Эмилю.

Тот нахмурился.

— Вообще-то, я не алжирец.

Эми могла вполне себе представить, что Виктуар была бы замечательной женой для политика, полностью владеющая собой, утонченная и не интересующаяся Алжиром или медалями. Эми могла себе представить, каково это, быть женой политика. На самом деле, все, что не так важно, вряд ли стоило всех хлопот, связанных с замужеством. Неожиданно Эми поняла, что именно этого ей хочется больше всего на свете. Знала ли Виктуар, как ей повезло, что эта роль досталась ей?

Эми никак не ожидала увидеть барона Отто фон Штесселя, который, как оказалось, был одним из многочисленных знакомых Жеральдин. Она была поражена, когда заметила среди гостей знакомое лицо барона, с которым у нее связаны такие смущающие ее ассоциации, и вот вам — он целует ей руку и щелкает каблуками.

— Я приду к вам, — прошептал он, едва заметно кивнув на дверь, — как только вы сможете уйти.

— О, пожалуйста, не трудитесь, мне придется здесь задержаться, — быстро проговорила Эми, но он ответил, что дождется ее. Эми признала, что, хоть это было и неправильно, она немного рада его видеть. Их интимность, о которой она, тем не менее, сожалела, была непохожа ни на что другое, что она испытывала по отношению ко всем остальным присутствующим, что делало его, по крайней мере, другом. Изолированность, которую она ощущала постоянно, снова больно ее кольнула: чувство одиночества в толпе. Не поддаваясь ни рефлексии, ни жалости к себе, Эми, тем не менее, догадывалась, что, несмотря на успех, который сопутствовал ей, все-таки что-то от нее ускользало, хотя она и не была уверена, что именно.

Друзья Жеральдин, собравшиеся все вместе, казалось, представляли сущность Франции: оживленные, стройные, в костюмах, надушенные женщины с идеальными сумочками в руках, мужчины в галстуках, которые придавали значимость, как отметила для себя Эми, слову «cravate», хотя, поскольку в Пало-Альто мужчины галстуков совсем не носили, возможно, любые галстуки произвели бы на нее впечатление как невыразимо европейские и элегантные. Многие мужчины носили небольшие бейджи, или у них на лацканах имелись тоненькие красные линии. Атмосфера в комнате оказалась иной, чем она была бы, будь комната наполнена американцами, она отличалась даже и от международной разноголосицы в отеле в Вальмери, когда его гости собирались в баре и говорили на десятке языков.

Француз поцеловал ей руку. Этот обычай жив до сих пор! Правила французской взаимопомощи уделяли большое внимание вежливости, которую так и излучали все друзья Жеральдин. Эми узнала французского адвоката, с которым она пыталась поговорить в Вальмери, — Антуан де Персан, имевший какое-то отношение к интересам детей Венна и так и не оказавший помощи Кипу и Керри. Она заметила, что он смотрит на нее довольно удивленно, не в состоянии представить себе, что она могла быть почетным гостем Жеральдин и что та назойливая американка из Вальмери — это она и есть. Теперь, однако, она протянула ему руку. Конечно, в этом дорогущем платье она чувствовала себя другой женщиной, совсем не похожей на ту, которую адвокат видел в лыжном костюме. Его сопровождала женщина одного с ним возраста, которую Эми до этого не видела.

— Его жена родила? — спросила у Жеральдин Эми. — В Вальмери она была на последнем сроке.

Жеральдин помолчала.

— Гм, наверное, вы имеете в виду Клару. Я действительно слышала, что она ждет ребенка. Она его любовница. О том, чей это ребенок — Антуана или ее мужа, — … не говорят.

Один раз Эми заметила, что Виктуар смотрит на Эмиля, поджав губы. Эмиль то углублялся в разговор с Антуаном де Персаном, то стоял в окружении красивых дам, а когда ему удавалось ото всех освободиться, становился задумчивым или разговаривал со своей тещей Жеральдин. Было ясно, что мысли Жеральдин лишь наполовину заняты ее вечеринкой, а вторая половина, или около того, посвящена чему-то другому, возможно новой работе, которая предстояла ее зятю. Наверное, в семье эта работа вызвала некоторое разногласие и в этом была причина напряжения, свидетелем которого стала Эми. Все это были случайные мысли, которые проносились у нее в голове, пока Эмиль проходил по салону. Как политическая команда, Виктуар и Эмиль, казалось, работали в разных концах комнаты, и, когда один приближался, другой переходил на освободившуюся территорию. Эми отметила, что ни разу Эмиль и Виктуар не поговорили друг с другом, как отличная команда, работающая в полной гармонии.

Жеральдин не отступала от Эми и настойчиво представляла ее каждому гостю, как мамаша Викторианской эпохи, или это только казалось Эми, которой хотелось забиться в уголок и поговорить с Кипом. Ей не нравилось быть центром вечеринки. Она отдавала себе отчет в том, что в представлении французов или, возможно, исходя из их опыта, богатая американская девушка была стереотипом и ее кричащая вульгарность искупалась добродушием и деньгами, и Эми немного боялась, что она оправдает их ожидания. Но каждый новый француз был еще более обходителен, чем предыдущий, и некоторые приглашали ее к себе в château, загородные дома и излюбленные поездки на природу. Эми, которой не хотелось уезжать из Парижа, была вынуждена принять некоторые приглашения — не то чтобы она совсем не хотела ехать, но предстоящие визиты портили ей настроение. Все французы хотели съездить в Лас-Вегас — как ей повезло, что она живет не там! — но никто не хотел поехать в Пало-Альто, хотя Станфорд и Силиконовая Долина будили в их памяти какие-то ассоциации.

Эми заметила, что, представляя англичан, Жеральдин каждый раз предваряла свое представление словами «nos amis les Angles», но говорила это таким тоном, что было понятно, что англичан здесь любят еще меньше, чем американцев. Но Жеральдин казалась искренне довольной тем, что может познакомить друг с другом таких выдающихся литературных деятелей, как Эстель д’Аржель и Робин Крамли. Слава последнего была ей известна: в ее цепкой памяти хранились имена людей с фотографий, помещаемых на первых страницах «Вог» или «Л’Офисьель», на которых красовались гости модных парижских вечеринок, особенно связанных с миром моды. Эми находила странным, что хорошо одетые французы, по-видимому, посещают бесконечные вереницы коммерческих парфюмерных мероприятий, посвященных выпуску в свет «Mystère», le nouveau parfume de… Или они толпой шли покупать бриллианты! Она побывала на одной такой вечеринке на Вандомской площади. Эми была поражена тем, что Жеральдин могла подумать, что она собирается купить бриллиант, но она сделала пожертвование в 250 долларов, которое пошло на сохранение старых ветряных мельниц, — вполне хороший повод, оправдавший это мероприятие.

Эстель и господин Крамли вполне могли встретиться в великом мире литературы, но этого не случилось. Ни один из них не признался в том, что знает другого, хоть они и улыбнулись друг другу.

— Конечно, я не читала ни одного его слова, — сказала позже Эстель. — Un Anglais et un poet?

Робин, хотя и пробормотал: «Какая честь, мадам», тоже казался безнадежно отстраненным. Их разделяло огромное расстояние — национальность, жанр и пол, ведь мужчины-писатели не часто читают произведения своих соратниц по перу. Бедняжки осуждены на то, чтобы бороться за существование в кильватере мужчин, несущихся к славе, как гоночные яхты, а поэты никогда не читают прозы, и наоборот. Само собой разумеется, что романы Эстель никогда не переводились на английский язык, хотя пылкие последователи Робина переводили его стихи на французский и посылали их во французские газеты, которые их время от времени и публиковали.

Эмиль и Робин Крамли были рады увидеть друг друга снова. Они обменялись поцелуями в щеку и похлопали друг друга по плечам, что показалось Эми странным для мужчин, и уж, конечно, не английским поведением, что бы ни входило в обычай французов или итальянцев; те, судя по их фильмам, которые видела Эми, целовали друг друга при встрече.

— Эмиль, дорогой мой! Как я рад вас видеть, хоть все мы одеты по-городскому, alors, как вы бы сказали, и с Эми тоже произошла метаморфоза: из альпийского духа она превратилась в это создание mondaine, которое мы видим здесь! Здравствуйте! Откровенно говоря, так замечательно быть en ville — помните нашу аварию в снегу? — теперь я понимаю, что мы могли погибнуть: целая куча народу, зимой, во рву у обочины дороги, замерзшие, могло случиться что угодно!

— Крамли, вы прекрасно выглядите! Когда вы приехали?

— Вчера. Да-да, у меня действительно все хорошо. Более теплый климат Парижа мне очень подходит, — согласился Роберт. Казалось, он излучает любовь ко всем французам вообще и добродушие городского жителя. — Посмотрите на Эми, ну разве она не выглядит «опариженной»?

Да, Эмиль уже обратил внимание. В ореоле мягкого света салона Жеральдин Эми, казалось, и вправду излучала сияние, которого прежде он не замечал. Ее, видимо, возбуждало внимание, а может быть, и уважение, которое подразумевал интерес, проявляемый к ней его тещей, а также присутствие ее самых важных друзей. Возможно, лыжные базы делают всех одинаковыми, а здесь, в безжалостном к недостаткам Городе Света, этот эффект рассеивался. Здесь Эми сияла собственной красотой, даже магией притяжения. Эмилю не хотелось, чтобы она говорила, но даже когда ей приходилось это делать, она, казалось, инстинктивно чувствовала, что говорить нужно как можно меньше. Она застенчиво улыбалась, обмениваясь с каждым из гостей несколькими словами. Получалось неплохо. Действительно, Крамли — да где он там? — довольно умен для англичанина. Как проницательно он почувствовал в этой американке человека с деньгами — их влияние всегда видно. Несмотря на свой скептический настрой, он тоже был немного ослеплен Эми.

Однако часто приходится слышать, что эти наследницы всегда своенравны, несчастливы, всем недовольны, поэтому хорошо, для собственного его спокойствия, что Крамли не упорствовал в своих намерениях. Тем не менее, глядя на Эми, Эмиль не обнаружил у нее подобных признаков. Он постарался стряхнуть с себя мечтательное настроение — ему было о чем задуматься: утомительное поведение Виктуар, которое, по его мнению, она должна была преодолеть, и начало международного инцидента, который надо было улаживать в прессе. Но наступил момент, когда вежливость обязывала его заговорить и с самой наследницей.

— Вам нравится в Париже? Как вы проводите время?

Она спокойно улыбнулась.

— По вторникам, средам и пятницам беру уроки французского; во вторник и четверг — занятия кулинарией; каждый день после обеда экскурсии по городу; музеи — самые разные, во все дни, кроме вторника; прогулка от пяти до шести… Вот думаю, не начать ли брать уроки игры на пианино, — сказала Эми, только отчасти вкладывая в это предложение шутливый смысл.

— Ваша жизнь похожа на оперу, на ее первый акт, в котором jeune fille делает прическу, берет несколько уроков музыки, учит несколько слов по-французски. На таких девушках обычно хотят жениться молодые люди.

— Это не про меня, — заметила Эми.

— В чем же тогда состоит цель всех этих усилий?

Эми удивилась. Разве самоусовершенствование — не самодостаточная цель?

— Ну, в том, чтобы стать лучше. Каждый день и во всем, в чем возможно. Это американская идея-фикс. — Она намеренно бросила ему это ужасное слово на букву «а», которое, как она давно уже подметила, действовало на него как чеснок на вампира. Но он не дрогнул.

— Не кажется ли вам ваш проект самоусовершенствования слишком эгоистичным? Вам не нужны совершенные мускулы брюшного пресса и знания pâtisserie в полном объеме? Большинству людей приходится учиться жить с собственными недостатками или работать над ними по выходным.

— Накачанные.

— Что?

— Человека, имеющего совершенную мускулатуру, мы называем накачанным.

— Да. Это американская зацикленность на себе. И из-за этого ускользает суть.

— Ну да, как же. Мы, американцы, все время упускаем суть. Теперь я это понимаю. — Ее ироничный тон убеждал в обратном. — Во всяком случае, я это делаю не для себя, — добавила она.

— Тогда для кого же?

— Для других. Это жест сотрудничества по отношению ко всему миру — быть как можно более информированным и компетентным.

— Это просто тщеславие, замаскированное протестантской добродетелью.

— Многие религиозные учения включают в себя физические достижения: пост, стойку на голове, самобичевание, — сказала Эми. — Или преодоление себя, как в моей религии.

— Религия своего «эго».

Его высказывания были почти невыносимо менторскими, но в этот раз она почувствовала, по крайней мере, что он старается проявлять дружелюбие, просто пока не знает, как это сделать.

Робина Крамли представили Памеле Венн. По правде говоря, Памела была гораздо ближе к нему по возрасту, чем ее дочь, но он об этом не раздумывал. Хорошо выглядевшая женщина — пример того, как потом будет выглядеть Поузи.

— Конечно, я имел удовольствие познакомиться с Поузи и Рупертом в Вальмери, — сказал он. — Она очень умная девушка и производит сильное впечатление.

— Вся эта история оказалась трудной для них. Я очень горжусь ими обоими, — призналась Памела. Робин не сразу сообразил, о чем она говорит: долгая кома их отца, этого негодяя, поступившего с Поузи так по-свински. — Я так рада с вами познакомиться, — продолжала Памела. — Думаю, у нас есть общая знакомая, Друзилла Эйбл, глава Северо-западного лондонского общества любителей чтения. Я знаю, что вы недавно с успехом выступили в Зале механики на Ридженс-парк…

— Гм… о да, действительно, — согласился Робин, хотя он и не помнил этот случай и не имел представления о том, кто такая Друзилла Эйбл.

Кип рассказывал Эмилю о своей школе гораздо подробнее, чем тому хотелось бы.

— Там не так уж и плохо. Много американцев. Но в следующем году я бы хотел вернуться в Орегон. Я член команды сноубордистов. Если я поеду сейчас, останется всего месяц — сезон заканчивается, кроме того, мне кажется, я должен остаться с Керри. Она поправляется, но не так быстро, как хотелось бы… — И еще много других сведений о том, как идет выздоровление Керри, и даже о ее умственном состоянии, которое он охарактеризовал как вызывающее тревогу в связи со сверхъестественными видениями.

Эмиль с удивлением узнал от Кипа, что Керри поместили в хорошо известную клинику Марианны: это был реабилитационный центр для алкоголиков с психиатрическим уклоном, получивший известность во времена Жана Кокто. Неужели болезнь Керри серьезнее, чем предполагалось? Или дело просто в том, что там ей могли предоставить комфортные условия (а для богатых клиентов — даже роскошные) и место для Гарри и его няни? Эмиль мог запросто представить себе личные палаты и обходительный дорогостоящий персонал этой легендарной клиники, и ему пришло в голову, что надо бы поинтересоваться, не оплатила ли американка и эту клинику тоже или расходы покрываются из наследства. Ему не хотелось поднимать этот вопрос самому — для него это было не так уж и важно, но кому-то надо поинтересоваться, возможно, английской части семьи, и как можно скорее. Кип продолжал разговаривать с Эмилем, но, казалось, избегал упоминаний об Эми Хокинз, его предполагаемой благодетельнице. Эмиль заметил, что, когда бы Эми ни высматривала Кипа среди гостей, он всегда отворачивался или смотрел в сторону. Эми тоже обратила на это внимание.

Эмиль подумал, что для Кипа, наверное, тяжело попасть в какую-то версальскую школу: он заметно радовался возможности оказаться среди знакомых лиц, таких как Руперт, Крамли и Эми Хокинз. Эмиль знал о ее неудачном вмешательстве в дело транспортировки отца Виктуар в Лондон, но, пока Кип не сказал ему, не догадывался о том, что это она организовала школу для мальчика и предложила оплатить его возвращение в Америку, если бы он захотел вернуться в старую школу.

Все, но Эми особенно, были удивлены тем, что парижане продолжают интересоваться Жанной д’Арк, о появлении которой говорили как о «физической аберрации», настоящем «явлении» или «американском вторжении», хотя все время entre guillemets, словно каждый говоривший опасался выбрать неправильный вариант из всех возможных, учитывая невероятность такого явления вообще. Из американских газет Эми узнала, что там нарастает волна протеста, которая теперь локализовалась в Вашингтоне. Но и в Калифорнии поднимались голоса против недостаточно открытой политики правительства, когда речь идет о военных действиях, подвергающих опасности даже Европу, — потребовалась альпийская трагедия, чтобы на это обстоятельство обратили внимание. Под нажимом всех этих небольших выступлений пресс-служба президента выступила с заявлением, в котором полностью отрицалось присутствие американских военных самолетов в районе Альп, не говоря уже о низких полетах, которые могли вызвать сход лавин. Активисты сделали противоположные заявления, демонстрируя свое недоверие, и высказали предположения о планах военной эскалации на Среднем Востоке и на Балканах.

Серьезная французская пресса тоже громко заговорила о таком возможном развитии событий, предсказывая внезапные вторжения, даже в Европе, настолько сильны были дурные предчувствия. Крайне левые газеты прогнозировали незаконный сговор французского правительства и нечестивых американцев для осуществления их грязных планов. Популярная французская пресса больше занималась вопросом о явлении самой Жанны д’Арк, чем обсуждением политического значения этого события. Во многих заметках говорилось о «тайне Альп», и манера их изложения способствовала укоренению суеверий и символизировала национальные устремления. «Явление перед мысленным взором избранной, свидетельницы, означает не меньшее и для всех нас», — такое мнение высказал преподобный отец Руиз, священник из Лиона. Жеральдин вырезала из газет несколько заметок для Эми, которые та прилежно перевела со словарем в руках.

— Канонизированная Жанна, что бы ни думали о ее материальном присутствии, не теряет своей вдохновляющей силы: своего мужества, искренности, веры в себя, — говорил Эмиль нескольким своим поклонникам.

Относительно Жанны д’Арк у господина Осуорси были для Эми хорошие новости, почерпнутые из газеты «Ле монд», которую он читал в поезде.

— Там никого не было, только снег, это все, что там смогли найти. Они не исключают возможности обнаружить тело весной.

— Хорошие новости, — сказала Эми, думая о том, не было ли в этих словах подтекста: «Вы особенно будете рады услышать, что там больше никого не нашли». — Но откуда вы знаете?

— Полагаю, они запускали зонды или проводили исследование радиоволнами. Однако есть и плохие новости или, по крайней мере, повод для волнений. Но я лучше вам завтра позвоню. Произошло нечто ужасное, это касается Керри и Кипа. Завтра я непременно позвоню вам.

— Нет, в чем дело? Вы можете сказать мне сейчас.

— Керри ведет себя очень странно, агрессивно, она несчастна из-за смерти мужа.

— Вполне понятно.

— Мы утром поговорим.

Эми пошла искать Кипа.

— Американская культура… звучит как оксюморон, — говорил Эмиль кому-то по-английски. — Как бы сильно они ни хотели этого, какой бы скучной и однообразной ни была их жизнь без нее — отсюда и их одержимость деньгами, — они не доверяют культуре в европейском смысле слова. Подумайте об их бесчеловечном обращении со своим самым блестящим писателем, гениальным Эдгаром По, которым они пренебрегают.

Впервые Эми услышала, что кто-то считает По самым выдающимся американским писателем. Того самого По, который написал «Сердце-обличитель»? Действительно, она еще помнила, как читала этот рассказ в начальной школе, и это было больше, чем могли вспомнить остальные. Она решила попросить Сигрид найти биографию По и проштудировать ее как следует.

В девять часов гости стали разъезжаться на обед. Эми дождалась, когда все уйдут, чтобы поблагодарить Жеральдин от всей души и отдельно пожелать спокойной ночи Виктуар, к которой она испытывала симпатию и сочувствие с тех пор, как увидела слезы в ее глазах в дамской комнате в отеле. Сегодня вечером, как и тогда, Виктуар проявляла чудеса самообладания и красоты, которую называют soignée («тщательно продуманной», «холеной»), но, как и тогда, она думала о другом, хотя и идеально играла роль дочери хозяйки дома (jeune fille de la maison), которая предоставляет своему мужу вести серьезные разговоры с политиками и бизнесменами.

Дети Виктуар, что было так непохоже на обычное поведение детей у себя дома, являлись воплощением некой французской концепции детства: они подставляли взрослым щечки для поцелуев и произносили «Bonjour, madame» как полноправные участники вечера. Эми восхищалась тем, что их не отослали сидеть с няней и что за оказанное им доверие они платили хорошим поведением. Благодаря Гарри Эми знала теперь о детях больше, чем раньше; она еще не была уверена, чтó чувствует к детям вообще, и была рада испытать настоящий прилив нежности к этим прелестным смуглым девчушкам. Семья Аббу, кажется, воплощала собой некий идеал семьи, не вполне американский, больше в платоническом смысле: зять вносит свой вклад в семейное предприятие, даже если зять — это друг тещи. В Пало-Альто воскресным днем ребята смотрели бы футбол.

— Мне было приятно, bien sûr, и спасибо вам за чудесные тюльпаны. Вы решили, что у нас мало цветов?

Кип по-прежнему избегал Эми, и в конце концов она заговорила с ним об этом.

— Почему ты от меня прячешься?

— Я не прячусь, — был ответ.

— Это как-то связано с Керри? — спросила Эми, припоминая только что сказанное ей Осуорси.

— Я ничего не могу поделать, если она кажется странной, — уклончиво ответил Кип.

Эми решила не настаивать. Скоро она все узнает у господина Осуорси. Она предложила Кипу пообедать с ней после приема у Жеральдин, отчасти подозревая, что ему хочется вернуться в школу как можно позже, и желая немного его подбодрить, отчасти потому, что не хотела, чтобы Отто провожал ее домой. И действительно, Отто ждал ее на улице и, даже если он и был разочарован, увидев Кипа, не показал этого, а взял ее за руку и стал болтать с ними обоими. Они пообедали в маленьком ресторане на острове Сен-Луис Кип казался не в своей тарелке — возможно, из-за присутствия барона — и быстро управился с обедом. Эми понимала, что ему, должно быть, одиноко, с ним не было даже Гарри, чтобы поговорить, что объясняло его немногословность, когда он рассказывал о своем французском классе и о проблемах, связанных с тем, что его французские сверстники продвинулись в математике гораздо дальше, чем он, хотя в компьютерах они значительно отставали. Наконец он поделился некоторыми своими мыслями относительно Керри.

— Они не разрешат ей поехать домой, — сказал он. — Ее château, в котором она жила, — говорят, что ей теперь нельзя туда входить.

— Почему?

— Потому что он больше не ее. Его получили Поузи и остальные. Может, они и позволят ей остаться, но это зависит от того, что подписал Адриан, или от чего-то в этом роде.

— Разве Гарри не получит свою долю? Они не могут просто выкинуть Гарри на улицу. Во всяком случае, они кажутся такими милыми, трудно поверить, что… — сказала глубоко потрясенная Эми. — Позволь мне все выяснить. — Она думала, что, вероятно, Поузи и Руперт не поняли, что Керри некуда идти. — Я могу позвонить господину Осуорси. Он, наверное, просто не подумал об этом.

В одиннадцать они проводили Кипа в метро, а Отто проводил Эми домой через внутренний двор Лувра и мост Рояль. Огни фонарей, освещавшие другие мосты, отражались в черной воде реки. Речные трамвайчики заливали их мощными огнями. Он поднялся вместе с ней наверх — это ее не удивило, и смешно, но она на это надеялась; хотя она и не планировала спать с ним, у Жеральдин его знакомое лицо в море незнакомых французских лиц, худощавых, ухоженных, побывавших в руках опытных парикмахеров, вызвало у нее теплое чувство. Она и сама чувствовала себя одинокой. Он выразил восхищение ее новой квартирой в экспансивных, несколько профессиональных выражениях:

— Гм, окна на север, но у вас будет солнце на кухне и в спальне. Хорошо, что спальня выходит не на набережную. Очень приятный цвет — как вы его называете?

— Бирюзовый, — сказала Эми. — По-французски это звучит как-то по-другому. Он скопирован с Большого Трианона.

— Нам надо поговорить, — сказал он, благоговейно глядя на этот такой продуманный, натуральный цвет.

— Чего-нибудь выпьете?

— Это Фенни, — начал он, когда они сели. — Моя жена. Как вы знаете, с ней все непросто. Я не знаю, как бы мы смогли продолжить, мы с вами. В будущем она собирается приезжать в Париж вместе со мной… В общем, она здесь, в отеле «Дю Лувр». Я сказал ей, что у меня деловая встреча… Мне показалось, я должен встретиться с вами, прежде чем… прежде чем мы чересчур сильно привяжемся друг к другу. Больше чем привяжемся.

Взволнованная, Эми стала уверять его, что она вовсе к нему не привязана, и это было бестактно и даже не совсем правда. Теперь, когда он исключил эту возможность, она поняла, что подсознательно, возможно, хотела снова спать с ним во время его приездов в Париж, не говоря уже о зимних месяцах в Вальмери. Она могла представить себе будущие случайные встречи, сопровождаемые надежными советами специалиста по недвижимости, и в перспективе, возможно, шале… В конце концов, он единственный ей открылся. Он был одет в облегающий сюртук с серебряными пуговицами. Она улыбнулась, чтобы скрыть противоречивые чувства, которые ею завладели, и сказала, что она все понимает. Барон Отто засиял от облегчения, что сцена отменяется, и выпил послеобеденный ликер gennepi, который Эми привезла с собой из Альп.

— Конечно, мы останемся близкими друзьями, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вам помочь в отношении собственности, могу проконсультировать — я всецело ваш, — сказал он.

Когда он ушел, она думала — может быть, лучше сказать размышляла — о бароне, о приеме у Жеральдин, о разных разодетых людях, о закусках, о фаршированных перепелиных яйцах и тостах с лососем и особенно о том, что она не могла примириться — даже если бы ее это заботило — с тем, что Отто женат. Она надеялась когда-нибудь понять этот странный общественный институт брака, с его ревностью и собственническими инстинктами, которых она никогда не испытывала, да и не хотела испытать. Вероятно, в этом-то вся и проблема: ее сердце никогда не было разбито или хотя бы задето.

Итак, мужья. Что за странный народ! Эми надеялась, что Виктуар, такая милая, сумеет справиться со своим мужем, несомненно причиняющим ей массу беспокойства, со своим вздорным и, вероятно, как и у Отто, неверным характером. Ей часто доводилось слышать о донжуанстве европейских мужчин, да и по личному опыту, если Отто, Эмиля, Адриана Венна и адвоката можно было считать типичными примерами, низкое мнение о них было, вероятно, правильным. Впрочем, все эти мужчины казались счастливыми. Те ее коллеги-мужчины из Пало-Альто, которые изменяли женам, страдали, ходили к психиатрам, публично обсуждали свои муки и неизбежно приходили к разводу, — создания некоего американского, протестантского типа супер-эго, которое не позволяло им просто выйти сухими из воды. Разумно ли вообще вступать в брак?

Однако в том, что недавно произошло у нее с бароном Отто, все равно было какое-то затруднение. Если ее огорчило то, что с Полем-Луи, ее инструктором по лыжам, у нее даже ничего не начиналось, то еще более деморализующий эффект вызывало то, что ее отвергли после первого раза, как будто она провалила вступительный экзамен или как будто она оказалась слишком уж американкой, которой не хватало каких-то основных эротических навыков или чувств. Или эпизод с бароном прошел слишком уж хорошо, может быть, почти по-супружески?

У Эми никогда не было сомнений в своей сексуальной адекватности, но теперь она начала опасаться, что огромная пропасть, лежащая между культурами, из которых ей знакома была только своя национальная, делала сексуальные отношения разными в разных странах. Она вспомнила странные японские гравюры, на которых полностью одетые люди проникали своими половыми органами сквозь складки кимоно, чтобы осуществить соитие с другими людьми, — была ли то реальность или художественный вымысел? Она вспомнила о телевизионном фильме, в котором голые французские девушки делали стойку на голове. Или фильм Альмадовара, который шел в Пало-Альто в некоторых кинотеатрах и в котором героиня наслаждается куннилингусом, раскачиваясь на бельевой веревке. В этом проявилась какая-то испанская специфика? Или нет?

Или даже хуже: может быть, Отто просто понял, что она не собирается покупать шале близ лыжного курорта? Она не верила в свою эмоциональную уязвимость — ни в коем случае, но тем не менее эти мысли расстраивали и беспокоили ее. И одной из причин беспокойства было опасение, что ее приключение с Отто не казалось ей достаточно умным.

И все-таки она ощущала любовное томление, у которого не было имени. Полночь еще не наступила, и ее квартира вдруг показалась ей слишком тесной: чувство было такое, словно пространство давило на нее. Этому чувству нельзя было поддаваться, иначе оно могло поставить под сомнение весь проект, который привел ее сюда и к которому она уже теперь испытывала противоречивые чувства. Она надела пальто и вышла на улицу, чтобы полюбоваться видами Сены вверх и вниз по течению, как она часто делала в последнее время. Ей очень нравилось, что в Париже женщина могла гулять по ночам одна, не испытывая беспокойства, не то что в Пало-Альто. У нее не было объяснения этой проблемы в Пало-Альто, которое не показалось бы чересчур политически некорректным. Находясь здесь, она часто чувствовала, что ей приходится подвергать цензуре свое сознание, устанавливая определенные рамки для своих размышлений, чтобы избегать осознания некоторых острых моментов, которые касались Америки и к которым она не была готова.

Она остановилась на мосту Карусель над черной рекой, чтобы полюбоваться на огни, освещавшие пролеты мостов с обеих сторон, имевшие форму арок: образ и его зеркальное отражение, возвращавшее к началу бесконечное множество раз. Это было, несомненно, одно из красивейших зрелищ на земле. Является ли красота окружающего мира позитивной ценностью, как сотрудничество, за которую обществу приходится платить свою цену? Французы, очевидно, думают именно так. Князя Кропоткина, насколько она помнила, красота интересовала мало.

Она скорее почувствовала, чем увидела, что кто-то к ней приближается, а потом поняла, что это Эмиль Аббу: с поднятым воротником и шарфом, обернутым вокруг шеи, он быстрыми шагами направлялся к ней со стороны дома Жеральдин. Он поднял руку в приветствии. В том, что она встретила кого-то знакомого среди ночи в Париже, особенно Аббу, которого она недавно видела в окружении семьи, было что-то обеспокоившее ее, и, несмотря на свои размышления о безопасности в Париже, она ощутила страх, как будто он мог причинить ей зло. Или это было чувство вины, как будто ее застали за чем-то нехорошим?

— Bonjour, mademoiselle, — сказал Эмиль. — Est-ce que la soirée vous a plu?

— Qui, — ответила Эми. — Все было замечательно. Надеюсь, посуды оказалось не очень много… Мне следовало остаться… Вечер был чудесный. — Какие глупости она говорит. Конечно, у Жеральдин есть помощницы на кухне, она не моет посуду, что за нелепое замечание.

— Да нет, она любит устраивать приемы. — Повисло молчание.

— О, хорошо.

Неожиданно он взял ее под руку.

— Почему вы здесь? Пойдемте, выпьем коньяку или съедим что-нибудь.

Какое странное стечение обстоятельств. Эми пассивно пошла с ним по направлению к Сен-Жермен, по улице Сент-Пэр, удивляясь, почему она это делает. Да он-то как тут оказался, в самом деле?

— У нее много знакомых американцев, — сказала Эми. — Я думаю, она хотела, чтобы я почувствовала себя как дома.

— Вот, «Флор».

Они зашли в кафе — несмотря на позднее время, тут было много народу — и сели на террасе под кондиционерами, согревавшими помещение теплым воздухом. Он заказал два бокала коньяку, не спросив, чего она хочет. Эми не понимала даже, почему она тут сидит, почему так неосмотрительно заговорила об американцах, что неизбежно вызовет его критику и заставит ее снова заступаться за свою страну, даже если она будет наполовину согласна с тем, что он скорее всего скажет. Сегодня вечером во «Флор» оказалось много американцев, но были еще и пожилые француженки, смотрящие в свои бокалы с анисовым ликером, как та зеленоватая женщина на картине, которую видела Эми, что разглядывала свой абсент. Эми и Эмиль смотрели друг на друга. Он, вероятно, как и она, спрашивал себя, почему они здесь или о чем теперь говорить? Нет, ей не было неприятно сидеть в полночь в парижском кафе в компании красивого француза — это ведь вполне соответствовало ее мечтам о Европе, разве нет? И почему у нее всегда такие противоречивые чувства? Неужели противоречивость легче пробивает себе дорогу, чем убежденность?

— Вы знакомы с работами князя Кропоткина? — спросила она лишь затем, чтобы найти хоть какую-то тему для разговора.

— Oui, а что?

Эми удивилась. Несмотря на то что она часто пыталась поговорить на эту тему, это было впервые, что кто-то о нем слышал.

— Я нахожу его интересной личностью. — И она стала рассказывать ему о своем убеждении, что идеи Кропоткина надо распространять.

— Тогда вы анархистка, а я принимал вас за капиталистку, — сказал он. Имел ли он в виду ее личную ситуацию или американский образ жизни в целом? Она насторожилась. — Естественно, взаимопомощь — это хорошая идея, сотрудничество — это хорошо, но, кроме того, нужны принципы, — добавил он.

— О, конечно, — согласилась Эми, думая в замешательстве, что сотрудничество — это принцип. Что он имел в виду? — На мосту было так красиво, я пыталась вспомнить, что он говорил о красоте.

— Я могу сказать вам. Он сказал, что красота — это «тщательно продуманная идея». — Как удивительно, что Эмиль это знает! — Я могу даже проиллюстрировать эту мысль. У Жеральдин вы выглядели очень красиво — мне объясняли, что нельзя говорить подобное американцам, а то они подумают, что вы оскорбляете их серьезность. Но я хочу сказать, что именно тогда, когда Кип говорил мне о вашей доброте к нему, я начал замечать вашу красоту. Моя идея мешала мне видеть. Странная корректива — вдруг это осознать. Но почему вы подумали именно об этой абстрактной идее?

— Я думала о том, что за тем, как французы относятся к набережным и мостам, стоит какая-то идея, а может быть, лучше сказать предположение, что это должно быть красиво, — у нас дома так не думают. Обычно вдоль рек у нас заводы.

Очевидно, Эмиль едва удержался, чтобы не прокомментировать ее слова в пренебрежительном смысле к их культуре.

— Я должен перед вами извиниться. Я не оценил размеров всей той помощи, которую вы оказали Кипу. Я слышал, именно вы послали его в школу в Версале?

— Да, а что?

— Это тоже очень щедро с вашей стороны.

— О, я уверена, что они вернут мне эти деньги, — сказала Эми. — Если нет, я заставлю его косить мою лужайку или делать что-нибудь такое. — Господин Осуорси точно не знал, как теперь обстоят дела Кипа в Америке и достанется ли Керри, по крайней мере, опека над братом.

— Говорят, что у американцев несколько беззаботное отношение к деньгам.

— Только не у меня, я очень осторожна, — сказала Эми. — Некоторые вопросы очень важны, например школа.

— Я не хотел, чтобы мои слова прозвучали как критика.

— На самом деле? Тогда это первое за все время, что вы сказали мне не как… Почему Кип избегает меня? Он едва говорил со мной.

— Думаю, он смущен тем, как ведет себя его сестра.

Но она не знала, как себя ведет Керри; к своему стыду, она ее еще не навестила. Она снова подумала о том, какую плохую услугу им оказала, помогая перевезти господина Венна — на тот свет.

— Как бы там ни было, я тоже должна извиниться — перед вами. Мне очень жаль, как все получилось с отцом вашей жены. Я чувствую, что это моя вина.

— Тайны культур. Француз сказал бы: «Это не моя вина».

— Я это заметила, — призналась Эми. — Они часто говорят: «Cʼest ne pas та faute» в тех случаях, когда мы бы считали, что вежливее сказать: «Это я виноват», даже когда мы думаем, что это не так. Но я действительно думаю, что виновата.

— En fait это была вина английского адвоката. А вы проявили щедрость и альтруизм.

Она не ответила на это.

— У вас новая работа, — наконец произнесла она.

— Да, дополнительная работа. Остальные работы я тоже сохранил. — Но поскольку она не знала, в чем состоят его другие работы, это замечание тоже не привело ни к чему.

— En fait, к моему большому удивлению, я понял, что иногда бываю не прав в своих суждениях, — сказал Эмиль.

Взглянув на него, Эми не поверила, что ему часто приходилось признаваться, что он не прав. Ему всегда будут потакать. А вот она не будет. Она понимала, что он старается быть любезным; она не могла объяснить, почему ей все больше становится не по себе от этого разговора, такого банального и добродушного.

— Думаю, я слишком уж непреклонно был настроен думать об американцах вообще только самое плохое, — продолжал он.

— Да, я это заметила. А вы знаете многих американцев?

— Вы почти единственная. — Он рассмеялся. — Кроме прожорливых друзей Жеральдин, décoratrice и facilatrices… Они и в самом деле способствовали моему невысокому мнению об американцах. Вы немного искупили их недостатки в моих глазах.

— Но не все, — констатировала Эми, вспоминая многое, что он наговорил в Вальмери.

— Вообще-то, да. Вот это я и пытаюсь вам сказать, что я понял, что вы не такая, как другие, что вы — это нечто большее.

— Не совсем, — возразила Эми с негодованием за своих соотечественников. — Вот здесь вы ошибаетесь. Я обычная американка, совершенно типичная. Может быть, вам следует пересмотреть свои идеи насчет нас. Вам следует пересмотреть свои идеи насчет того, чтобы распределять людей по категориям. Но я полагаю, вы хотите услышать поздравления за то, что проявили такую поразительную гибкость, изменив обо мне свое мнение…

И она высказала ему еще многое в том же духе, понимая, что не может удержаться от этого долго сдерживаемого всплеска патриотизма, и наблюдая, как в его глазах растет удивление. Он вежливо встал, когда она вскочила, чтобы бежать от этого ужасного, хотя и такого красивого мужчины.

Эмиль смотрел, как она уходит, размышляя над тем, не оказался ли он, наконец, в некоторой опасности.

 

Глава 35

Эми бросилась бежать в ночь, которую провела потом почти без сна, и наутро она проснулась, все еще странно потрясенная событиями вчерашнего дня. На поверхности они казались такими приятными: вечеринка, много новых интересных французских знакомых, почти дружеские чувства со стороны такого отчужденного и даже враждебно настроенного Эмиля Аббу. Если быть точной, был один причинивший ей боль эпизод — с бароном, но Эми понимала, что не разочарование окрашивало ее беспокойные сны; этот эпизод оказался лишь легким ударом по самоуважению, не больше. Нет, ее взволновал Эмиль Аббу и странная встреча поздним вечером. Ей не надо было так грубить ему; в конце концов, он был зятем Жеральдин, и она должна была соблюдать правила приличия ради нее.

Напала она на него совершенно правильно, у него просто пунктик насчет американцев. Думая об Элейн и Долли, Тамми и Уэнди, она понимала, откуда у него могло возникнуть такое представление о ее соотечественниках, на самом деле несправедливое, а он старался говорить ей комплименты, даже выказывать дружелюбие. Но его мнение о том, что она не похожа на других американцев, сказать по правде, казалось оскорбительным для типичных американцев, таких как она сама. Возможно, он был послан от всей семьи Веннов как эмиссар, чтобы сказать, что она прощена за то, что таким печальным образом обернулась поездка Венна в Лондон.

Но она продолжала думать не о Веннах, а о самом Эмиле. Она не забыла свое первое впечатление о нем когда он заставил ее почувствовать волнение, которое она испытывала каждый раз, когда он появлялся. И он по памяти цитировал слова князя Кропоткина — единственный из всех людей в мире, который мог разделить ее энтузиазм. Как горько, что такой ум заключен в человеке, ненавидевшем таких людей, как она. Как же ей хотелось переменить его впечатление о себе.

Несмотря на сделанное заявление, Поузи пришлось снова увидеть своих родственников, чтобы обсудить вопрос о château — необходимость, приводившая ее в ужас. Несмотря на то что Тревор Осуорси предложил провести встречу в филиале его фирмы «Осуорси, Парк энд Джордж», французы, с их склонностью все делать по-своему, настояли на том, чтобы провести ее в bureau Антуана де Персана, который теперь являлся помощником министра экономики и имел офис в правительственном дворце на улице Сольферино, удивительно роскошный для рядового слуги народа. На его стенах висели картины Шагала и Коро, позаимствованные из частных коллекций, и серьезные образчики авторской мебели.

— Только во Франции, — сказал Осуорси, как он часто говорил о разных социальных явлениях в этой стране, — только во Франции функционеры могут расхищать национальное наследие для своего личного употребления. Французы — уступчивый народ, несмотря на свою революцию. Без сомнения, вся энергия, весь задор были гильотинированы; ничего удивительного, что они не сопротивлялись немецкой оккупации. К тому же заезженные своими священниками.

Поузи не возражала бы против случайной встречи с Эмилем, который уже приступил к выполнению своих обязанностей в министерстве. Ей было интересно, сработает ли старая магия теперь, когда в ее жизнь вошел Робин. Но Эмиль знал, что и его жена, и Поузи будут вместе в этом здании, и он на весь день остался в своем офисе на Сайенсиз-По. И Поузи и Виктуар были разочарованы. Обе женщины хотели проверить себя его появлением, чтобы насладиться вкусом полного безразличия, которое, по их мнению, они теперь к нему испытывали, и получить удовольствие от ощущения, что Провидение на их стороне, потому что все сложилось к лучшему. Пережить несчастье стоило, чтобы почувствовать удовлетворение от преодоления разрушительной эмоции. Кроме того, Виктуар с ужасом ожидала встречи с Поузи, хотя Поузи и не боялась предстоящей встречи с Виктуар.

Осуорси позвал Поузи, Руперта и Виктуар, а сам он представлял маленького Гарри и вдову Венна, которая была все еще слишком слаба, чтобы отважиться покинуть клинику Марианны — довольно приятное место, в чем он сам смог убедиться. Кроме того, присутствовали господин Деламер, помощник Венна по бизнесу, и французский нотариус, месье Лепаж из Сен-Гона. Руперт и господин Осуорси были рады увидеть Поузи. Она умудрилась избегать их всю неделю, и они за нее волновались.

Осуорси рассказал, что ему наконец удалось достичь взаимопонимания с французскими налоговыми органами. Они договорились, что поскольку бóльшая часть собственности находится во Франции, то и бóльшая часть налогов должна быть заплачена во Франции; но остальная часть налогов должна быть заплачена в Англии — на ту часть имущества, которая находится там и включает, к ужасу Осуорси, дом Памелы Венн, который так и не был оформлен на нее надлежащим образом. Франция согласилась посмотреть на дело по-другому, когда речь зашла об английской недвижимости.

— Интересы ее, бедняжки, были представлены очень плохо, и я за это отчасти несу ответственность. В качестве адвоката Адриана, выступавшего против нее, я совсем не заботился о ее делах. Конечно, виноват ее собственный адвокат.

Теперь он об этом сожалел, но уже ничего нельзя было поделать, если только ему не удастся убедить департамент, ведающий внутренними налогами, что произошла простая ошибка делопроизводства и что дом не является частью недвижимости Венна. Бог свидетель, он не имел в виду обман.

— Я могу сказать, что мне принадлежит честь одного хорошего дела. Я смог доказать, что Боннар был приобретен в Лондоне, и поэтому мы можем получить освобождение от налогов при условии, что он вернется в Англию и больше ее не покинет. Французы, конечно, хотели сделать по-другому в связи с выполнением посмертных обязательств.

Руперт и месье Деламер в ужасе посмотрели на него. Даже учтивый месье де Персан казался взволнованным.

— Вы рассказали им о Боннаре?

— Mon Dieu, вы что, ненормальный? — закричал Деламер.

Услышав заявление господина Осуорси о том, что он назвал картину в декларации наследуемого имущества, они уже перешли на оскорбления — только так это можно было назвать, — ведь они похитили ее из-под носа французских налоговых органов и думали, что все в порядке. Однако Осуорси не желал прибегать ни к каким уверткам.

— Я помню, как Адриан купил ее, — сказал месье Деламер. — Как она ему нравилась, как он хотел, чтобы его маленький мальчик…

— Полагаю, это называется сокрытием имущества, — сказал господин Осуорси. — К такому часто прибегают люди, которые планируют разводиться. Бог с вами, это незаконно. Я не знаю точно, какими будут претензии Памелы Венн к этой недвижимости и будут ли они вообще, если выплывет, что эти вещи уже были им приобретены ко времени развода.

— Тогда, — быстро сказал Персан, не желавший разжигать тлеющие взаимные претензии, которые возникли при разводе Памелы и Адриана, — теперь, когда перечень имущества составлен и его ценность определена, возникают две проблемы. Château был оценен в два миллиона восемьсот тысяч евро, что в общем-то немного; при продаже он принесет чуть больше денег, хотя и не так много, как было бы в том случае, если бы он был меньше, красивее и находился в лучшем состоянии. Но такая невысокая оценка позволит вам уменьшить налог.

— Для Гарри он имел ценность как его дом, а для «Икарус Пресс» он служил штаб-квартирой, и для виноградника тоже. Эти два affaires, издательство и виноградник, должны быть оценены, причем издательство — как убыточное, что уменьшит налоговое обременение всей недвижимости, а виноградник — как предприятие, приносящее прибыль. Тут еще будут вычеты, ведь из-за амортизации капитального оборудования стоимость снижается. Кстати сказать, во Франции налоги платят наследники. Каждый из вас в отдельности обязан уплатить налог. Полагаю, в Англии все по-другому.

— Да, в Англии налог вычитается из наследуемого состояния, а наследники получают оставшуюся часть, — сказал Осуорси, и его тон не оставлял сомнений в том, какую из двух систем он считает более разумной.

— В результате получается, что в случае ликвидации недвижимого имущества каждый из наследников получит около шестисот пятидесяти тысяч евро, а после уплаты налогов — около трехсот восьмидесяти тысяч евро, то есть на каждого из вас придется примерно по триста тысяч налога, независимо от того, будете ли вы продавать или сохраните дом и бизнес. Мадам Аббу, ваша доля немного меньше из-за того, что у незаконнорожденных наследников вычитается определенная сумма. Такой была философия Французской революции, и ее триумф в том, что дети, зачатые в свободной любви, не должны нести за это наказание, любовь не должна ограничиваться непреклонной рукой церкви или государства, любовь родителей не подвластна закону, и девочки и мальчики имеют равные права… — Слушатели были несколько удивлены, услышав, как его голос задрожал от полноты чувств. Конечно, в Вальмери все они обратили внимание на то, что он скоро станет отцом. — К сожалению, закон пересматривался, и одна из поправок такова: дети, рожденные вне брака, в случае адюльтера, не должны получать такую же долю, как законные дети, поскольку их родитель причинил вред своим близким — в данном случае это касается вас, мадам Аббу. Ваш отец, очевидно, был женат на мадам Памеле Венн во время вашего зачатия.

Поузи и Руперт размышляли над этим новым свидетельством неверности и ненадежности своего отца, но без особого удивления. Виктуар встрепенулась от негодования.

— Вы хотите сказать, что если бы ни один из моих родителей не состоял в браке, то я бы получила равную долю, но поскольку папа был женат, я должна заплатить им за то зло, которое причинило мое рождение?

«Как будто они мне зла не причинили», — говорило выражение ее лица, и это тревожило Поузи. Почему Виктуар держится так отстраненно? Неужели Эмиль признался жене? Если не считать беспокойства по этому поводу, для Поузи новость была невероятно чудесной. Внутри у нее все пело от счастья и облегчения. Даже огромные налоги, которые надо было платить, тоже приносили ей облегчение, потому что Руперт ни за что на свете не сможет собрать такие деньги ни для того, чтобы выкупить ее долю, ни для того, чтобы заплатить свою часть налогов. Поэтому ему придется признать разумность продажи; вина за требование продать недвижимость не ляжет на нее одну.

Но не таким в настоящий момент виделось решение проблемы Руперту.

— Мы продадим виноградник, бизнес, приносящий доход и подразумевающий земельные угодья, — это должно принести изрядную сумму — и используем эти деньги, чтобы заплатить налоги. Таким образом, мы сохраним и château, и «Икарус Пресс». Я буду им управлять, вместе с сестрой… с сестрами в качестве инвесторов. И конечно, Гарри получает свою долю, и он может там жить вместе со своей матерью. Мы все будем там жить.

— Зачем мне на это соглашаться? — спросила Поузи.

— У тебя будет часть château, свои апартаменты в нем, или что-нибудь в этом роде, и партнерство в издательском бизнесе.

— Месье де Персан только что сказал, что издательство убыточно. Это издательство предназначалось только для того, чтобы удовлетворять тщеславие папы.

— Этот план кажется мне разумным, — сказала Виктуар. — Я бы тоже могла там жить, для девочек это было бы чудесно. Конечно, я никогда не видела это место, но думаю, там замечательно, и это также хорошо для мадам Венн.

Внезапно Виктуар показалась привлекательной мысль о том, чтобы жить в провинции, вдали от Эмиля, где она могла бы организовывать англоязычные игровые группы, как и в Париже, и играть на флейте. Детям полезен свежий воздух, там он совсем не такой, как в Париже, пропитанном вредными веществами. И возможно, ее родители окажут ей какую-то помощь. К тому же она ни в чем не хотела соглашаться с Поузи, которую ненавидела.

— Едва ли издательство настолько успешно, что могло бы обеспечивать семь человек, если я правильно считаю. Обычно оно действительно приносит убытки, — сказал господин Осуорси.

Перед их мысленным взором предстало романтическое будущее в бедности и совместном труде, проведенное в деревенском доме с протекающей крышей, и эта картина не казалась им такой уж привлекательной, в отличие от Руперта и Виктуар. У Осуорси было собственное представление о будущем, подходящем для вдовы и ребенка, но оно предполагало надежное вложение их доли наследства и маленькую, но уютную квартирку в доступном по цене пригороде Лондона — что-нибудь наподобие Перли, и поступление Керри на работу сразу же, как Гарри пойдет в школу. Триста тысяч евро или приблизительно такая сумма в качестве инвестиций не давали дохода, достаточного для жизни, или давали, но с большой натяжкой.

— Надеюсь, вы не станете продавать, — сказал месье Деламер. — Для Адриана это было делом всей жизни. Он вложил столько денег и сил в это предприятие, и теперь оно налажено довольно хорошо, гораздо лучше, чем в самом начале, и со временем…

— Прошу прощения, но я возьму деньги, — сказала Поузи. — Если это означает продажу, мне очень жаль. Я просто не вижу здесь другого выхода.

Она понимала, что срывает планы остальных, но не могла поверить, что ее родственники такие непрактичные, что действительно хотят набиться все вместе в этот призрачный папин château: вдова их отца, сводный брат, который еще совсем младенец, призрак отца, который будет бродить по этому дому, трое плохо знающих друг друга родственников и двое смуглых отпрысков Эмиля. Восемь душ, считая дух отца, и все они собирались жить в этом доме, который вряд ли можно было назвать средневековым замком с зубчатыми башенками, скорее, нелепым сооружением семнадцатого века, в плохом состоянии, расположенном на ровной местности посередине виноградника; единственное, чем могло похвастаться это здание, так это одной башней и ветхими отдельно стоящими строениями. И все вместе это служило прекрасным примером совершенно безнадежных домов, которые приобретали на юге Франции размечтавшиеся англичане. Поузи говорила себе, что Руперт будет гораздо лучше обеспечен, не имея такой обузы, что у него нет склонности к издательскому делу, что ее обязанность — его спасти.

— Издательство только стало набирать обороты — кажется, так у вас принято говорить, — настаивал Деламер. — Даже если только ради памяти Адриана, вам следует попытаться…

Антуан де Персан никак не прокомментировал ни одно из этих мнений. Он только заметил, что, хотя он и не является специалистом по налогам, за исключением вопросов национальной финансово-бюджетной политики, он все же может сказать, что, как всем хорошо известно, в случае разногласий между наследниками всегда необходима продажа. Единственный способ избежать продажи для всех остальных наследников, то есть для Гарри, Руперта и Виктуар, — это выкупить долю Поузи и каким-то образом заплатить налоги; но это уже им решать. Вопрос следует передать в ведение месье Лепажу, нотариусу, и как можно скорее.

Виктуар закуталась в платок.

— Было бы trop triste позволить, чтобы прекрасный château ушел из семьи. Если потребуется, я готова пойти на жертвы, чтобы не допустить этого.

— Ты никогда его не видела, — напомнила ей Поузи.

— Non, но у меня есть чувство уважения к patrimoine, к истории. Может быть, его можно превратить в relais, маленький отель?..

Осуорси первый раз отметил для себя, что сестры, кажется, не ладят. Он также понял, что ничего хорошего не выйдет, если продолжать сейчас обсуждение этого вопроса. Было совершенно очевидно, что сложилась совершенно тупиковая ситуация, учитывая, что его мнение больше совпадало с мнением Поузи. Представляя интересы Гарри, он не знал, какую позицию займет Керри Венн, притом, что ее самое французское законодательство так жестоко лишило собственного наследства. Он не знал также, имело ли мнение Виктуар такой же вес, как и мнение других наследников, учитывая причудливые французские законы относительно «детей любви», прижитых вне брака, которые немного уменьшали ее долю наследства. «Остальные приняли Виктуар так покладисто, — заметил себе господин Осуорси, — а что они о ней знают? Она может оказаться кем угодно. Разве не надо, по крайней мере, сделать анализ ДНК?»

— Полагаю, вам надо поговорить с мадам Венн о том, что она хочет для своего сына, — добавил месье де Персан. — Возможно, они вернутся в Америку. Полагаю, американцы всегда возвращаются в Америку.

— Напротив, — возразил господин Осуорси. — Они, по-видимому, никогда не возвращаются, после того как эмигрировали. Лондон ими переполнен.

— Мы с Поузи обсудим все наши возможности, — мрачно сказал Руперт. В нем закипал гнев на сестру. Да что с ней такое, черт возьми? Почему она просто не выслушает все возможные варианты? До этого он немного о ней волновался. Он знал, что у нее депрессия, и вот как она восприняла все это: агрессивно и устало. Жаль, что Пам не слышала.

— Мы не будем ничего обсуждать, — заявила Поузи. — Мне жаль, но я хочу получить деньги. Для меня это большая удача, деньги все для меня изменят. В любом случае, я не понимаю, как вы сможете вынести проживание там после того, что случилось. Вам было бы лучше удовлетвориться наличными.

— Очевидно, ты не возражаешь, чтобы испортить жизнь всем остальным детям отца. Ты никогда не думаешь о тех, кому причиняешь боль.

И они пустились во взаимные обвинения, и их ничто уже больше не сдерживало. Осуорси и месье де Персан, как загипнотизированные, слушали эту перебранку с дурными предчувствиями, что все их страхи подтверждаются: хрестоматийный пример — ссорящиеся наследники.

— Прекратите, arrêtez, вы ведете себя просто ужасно, — закричала Виктуар и начала безудержно рыдать. — Мне не надо было туда ездить, чтобы увидеть этого человека. Comme je savais. Les Anglais, «Méfiez-vous des Anglais». Жаль, что я познакомилась со всеми вами.

Ее страдания встревожили всех мужчин, но не Поузи. Виктуар, которая всегда казалась такой всем довольной и сдержанной, теперь отмахивалась от них, когда они пытались предложить ей бумажные салфетки и как-то ее утешить. Господин Осуорси, чьи глаза за очками сверкали, как у орла, встал, пожал руки Руперту и Поузи и кивнул головой, показывая, что им следует тихонько удалиться и что они потом поговорят. Двое английских наследников поднялись, Руперт поцеловал Виктуар в обе щеки, а Поузи направилась прямо к двери.

— Давай пойдем где-нибудь поедим, — предложил Руперт Поузи, когда они шли по набережной.

— Я не могу, у меня свои планы, увидимся позже, — сказала Поузи, изо всех сил желая избежать приватного разговора с Рупертом.

— Нам надо поговорить об этом, давай зайдем сюда.

И они свернули к маленькому бистро, вошли и сели в углу. Руперт заказал паштет и салат, Поузи, подчинившись неизбежному, — антрекот по-беарнски.

— Я не хочу об этом разговаривать, — сказала Поузи. — Все и так ясно. У нас нет другого способа заплатить налог в миллион фунтов.

— Евро. Все не так плохо.

— Евро. Ты знаешь, что у нас нет выбора, тебе просто трудно с этим согласиться, у нас нет никакого шанса найти миллион евро.

Руперт знал, какой бывала Поузи, когда упрямилась, и был вынужден с ней согласиться: обсуждать этот вопрос смысла не было. Но оставить все просто так он не мог. Он сгорал от желания найти средства для сохранения château. Даже несмотря на то, что во время недавней поездки за coffre его привело в ужас то обветшалое состояние, в которое пришел дом, его неуклюжие пропорции и плачевное состояние изгородей, Руперту стало казаться, что они сейчас спорят из-за самого важного в его жизни. Может быть, потому, что он понимал: этому дому он нужен не меньше, чем ему самому нужен этот дом; и теперь им завладели сыновние чувства.

— Ты бы хоть попыталась понять, что для меня значит этот дом!

— Руперт! Я не против тебя, я просто реально смотрю на вещи. Наша семья будет должна, действительно должна заплатить один миллион фунтов правительству Франции. Отцовское проклятье! Ты что, даже не слышал, что говорил господин Осуорси?

— Ну почему тебе всегда надо быть такой стервозной? Почему ты решила, что это твоя роль? Почему, ты думаешь, отец наказал тебя? Ты думаешь, Поузи, он сделал бы это, если бы ты вела себя просто как нормальный, вменяемый человек? На ком он там был женат, совершенно тебя не касалось!

— О, бога ради! Я никогда не высказывалась по поводу его душераздирающих романтических историй, никогда! Свою вину он переложил на меня. И почему я всегда становлюсь козлом отпущения? Почему я родилась в семье, в которой все меня ненавидят? — Их голоса становились все громче, лица пылали. — Ты всегда был идиотом!

— Избавь меня от своих сцен!

Над ними склонился официант:

— Один из хозяев спрашивает, не могли бы вы продолжить разговор на улице.

Пара за соседним столиком внимательно наблюдала, как они отнесутся к этому замечанию.

— Нет необходимости его продолжать, — запальчиво сказала Поузи, поднимаясь. — Руперт, ты заплатишь, как богатый братец.

Она схватила пальто с вешалки и гордо вы шла через вращающуюся дверь кафе, пытаясь попасть в рукава.

Около семи у Эми зазвонил телефон. Это была Сигрид, она звонила из Калифорнии и сразу взволнованно заговорила в трубку:

— Милостивый боже, Эми, я приеду к тебе завтра днем. Нет, это у меня будет завтра, у тебя сегодня. Я буду там, по твоему времени, утром во вторник.

— Почему? Что случилось? — В голосе Сигрид Эми безошибочно уловила тревогу.

— Это ты должна мне сказать! Что происходит? Ты ни о чем таком меня не предупреждала!

— Скажи мне, о чем ты говоришь!

— Этот иск! Мне сегодня позвонили из твоей страховой компании, чтобы сказать, что это выходит далеко за рамки их страховых обязательств. Тебе там вручили судебные документы?

— Что? Нет. Иск против меня? Но почему?

— Карен Аделаида Венн выдвинула против тебя обвинение за злостные действия, направленные против ее мужа. Я не видела, что в документах, точно не знаю, но они говорят — на сумму в тридцать миллионов долларов!

Это показалось Эми столь возмутительным, что она даже не могла отнестись к этому серьезно, но в желудке у нее все равно что-то сжалось.

— Она думает, что Жанна д’Арк — это была я?

— Это из-за перевозки ее мужа в Англию.

Эми минуту размышляла, а потом проявила свое легендарное корпоративное хладнокровие в условиях стресса, как потом рассказывала Сигрид.

— Не думаю, что я была обязана заботиться о Венне, я никогда не видела этого человека, и я сомневаюсь, что такой иск может пройти, даже здесь. Хотя господину Осуорси есть о чем волноваться, и больнице в Мутье тоже.

— Да, но, Эми, — звон монет. У тебя в карманах звенят монеты.

«Вот ведь, черт возьми, — подумала Эми. — Черт, черт». Она распланировала свой день: Музей Мармоттан, потом ланч в компании мадемуазель Фуке, экскурсовода этого музея, от которой она вчера получила приглашение; и еще ей хотелось подумать об Эмиле и о других мучивших ее вопросах, а теперь ей придется думать еще и об этом! Черт, черт, черт, черт! И как это, к тому же, несправедливо!

— Сигрид, пока не приезжай сюда. Сначала дай мне время разобраться. Иск выдвинут официально? Где?

— Еще не выдвинут, повестки не разосланы, место для судебного разбирательства еще выбирают.

— Вот ведь черт! — сказала Эми. — Я позже тебе позвоню.

У нее был номер телефона господина Осуорси. Очевидно, именно на это он и намекал вчера, и в этом была причина, почему Кипу было так неуютно. Его сестра выдвигала иск против человека, который ему помогал. На часах было всего девять, и Осуорси пока находился у себя в отеле, в обеденном зале. Дежурный администратор сходил за ним и пригласил к телефону.

— Да, боюсь, это правда, — сказал Осуорси. — Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, как в поговорке. Полагаю, нам не следует удивляться. Надо знать американцев, этих сутяг. О, простите, конечно, я не имел в виду вас. Я не знаю всех подробностей, потому что нахожусь здесь. Иск, очевидно, возбужден в Лондоне на том основании, что вред ему причинили там, потому что Венн там умер. И как она смогла так быстро все это устроить, ума не приложу.

— Бедная женщина расстроена, ничего удивительного, что ей надо все это выплеснуть. Ей хочется найти виновного… И все-таки, какая она стерва! — произнесла Эми, только теперь почувствовав себя оскорбленной. Они договорились, что ей надо поехать к Керри, узнать, кто ее адвокаты, и всерьез заняться этим делом. Эми повторила свое мнение, что на нее ответственность не распространяется, но оба они понимали, что ответственность, вероятно, несет Осуорси, а также врачи и, возможно, команда спасателей. По крайней мере, у Керри имелись хорошие основания для преследования кого-нибудь в судебном порядке. И это Франция; кто знает, что найдется в ее странных законах? У Эми появилось беспокойство — даже нет, больше чем беспокойство. Ей очень захотелось домой. Опять мелькнула мысль, что быть богатой — это, вероятно, слишком трудно; что сложности, связанные с новым отношением к жизни, для нее окажутся непосильными. Но это был всего лишь мимолетный страх. Она достойно выдержит все. Эми понимала, что ей надо увидеться с Керри, немедленно, но как-то так получилось, что она опять отложила это на потом.

 

Глава 36

Жеральдин Шастэн проявляла к Памеле Венн дружеские, почти что сестринские чувства. Она организовала для них двоих несколько приятных выходов в свет. Жеральдин призналась, что возможность уйти на какое-то время из дома приносила ей облегчение. Ее дом был полон народу: Виктуар, Ник, Саломея — все были там, и бедному Эрику после нескольких лет передышки в среднем возрасте опять, без сомнения, приходилось привыкать к постоянному присутствию в доме маленьких детей.

Сегодня Жеральдин особенно посочувствовала Пам, когда та заговорила о том, что беспокоится о Поузи. Утром в отеле Пам спросили, не знает ли она, где находится Поузи. Два дня назад мадемуазель оставила у администратора сверток, сказав, что придет за ним. Она его забыла и вернулась в Англию? Этот простой вопрос заставил Пам похолодеть. Поузи всегда была независимой, и в том, что она держится особняком, избегая мать и Руперта, не было ничего удивительного — особенно теперь, когда случились все эти неприятности с наследством. Но отсутствовать в течение двух дней? Даже если среди французов ей встретился мужчина ее мечты, она бы все равно зашла в номер переодеться или вернулась бы на ночь.

— Non, поп, — возразила хозяйка, — ее не было, она выехала два дня назад. И Пам рассказала Жеральдин обо всем, упирая на то, каким трудным и гнетущим был для Поузи этот период, какой взбалмошной может она быть, и на то, что Поузи не знает Франции. А Жеральдин успокаивала ее общими рассуждениями о молодых женщинах вообще, даже если они становятся матерями, как, например, Виктуар, которая в это самое время, когда они разговаривают, рыдает и мечется по квартире родителей, как глупая девчонка, и, кажется, предоставила все заботы о детях Жеральдин и Эрику. Обе женщины сочувствовали друг другу.

В свертке, который оставила Поузи, оказался продолговатый контейнер с прахом Адриана. Это ужасное открытие означало, что Поузи не отвезла его Керри Венн, как они договаривались. Пам обсудила с Рупертом создавшееся положение; никто из них не знал, что теперь делать. Руперт сказал, что позаботится о контейнере, и пообещал отправить его Керри. Пам беспокоилась о Поузи до такой степени, что позвонила господину Осуорси. Оказалось, что тот не видел Поузи со времени встречи в офисе Персана в понедельник У него не было никаких предположений насчет того, куда она могла отправиться.

— Поузи в очень плохом настроении, — подтвердил Руперт опасения матери. — Отец, и вообще вся ситуация в целом. Я не знаю, что именно довело ее до такого состояния. Вероятно, наследство. Она просто нас избегает.

Возразить против его слов было нечего. Они оставили для Поузи записку у администратора отеля и решили подождать.

Поузи по-прежнему отсутствовала. Шло время, и Памела Венн волновалась все больше и больше, она даже стала подумывать о том, не позвонить ли ей вдове в клинику и не спросить, не звонила ли или не приезжала ли туда Поузи. Но она не смогла заставить себя сделать это. Пам не хотелось разговаривать с новой миссис Венн, и она не очень боялась, что Поузи могла действительно попасть в трудное положение, — думать так было бы глупо. И все же, чем больше она оглядывалась назад, на все последние недели, прошедшие под знаком смерти и разочарований, в мыслях о грядущих финансовых трудностях, маячивших для обоих ее детей, тем больше она испытывала беспокойство за Поузи, которая могла совершить что-нибудь безрассудное. Пам просто отказывалась об этом думать. Было смешно думать о том, что Поузи могла броситься в Сену, но существовали еще серийные убийцы, торговцы женщинами и отрезанные от внешнего мира французские тюрьмы, которые, на ее взгляд, взгляд англичанки, казались лишь немногим менее примитивными, чем тюрьмы в Турции или Аргентине. Кроме того, ей внезапно пришло в голову, что Поузи может сейчас лежать в какой-нибудь французской больнице, которые, по ее мнению, были не намного безопаснее их тюрем. Памеле не хотелось делиться своими страхами с Рупертом, иначе он подумает, что она винит его за нынешнее состояние Поузи. Как трудно разбираться во всем, что происходит с их семьей! И насколько все было бы легче, если бы не проклятый Адриан!

Руперт, со своей стороны, пытался найти способ избежать продажи château. Ему стало казаться, что в château и издательстве — все его будущее, вся его жизнь. День ото дня в воображении Руперта виноградник становился все урожайнее, единственная башенка замка отца приобретала все большую величественность, мелкий, почти пересохший ров с водой превращался в серебряный пруд, в котором плавали маленькие рыбки и росли водяные лилии, а издательство оказывалось национальным сокровищем, бесценным для искусства, и все это вместе — монументом в память об отце и райским местом для тех, кого он любил. Руперт был совершенно убежден, что Поузи залегла на дно затем, чтобы избежать обсуждений, поскольку ей стыдно, что она хочет разрушить этот идеальный, предопределенный самой судьбой план.

Руперт помнил о предложении матери продать ее дом. Был ли смысл в этом предложении теперь, когда выяснилось, что дом не был оформлен как ее собственность, или это просто незначительная деталь, которую можно уладить? Они обсудили этот вопрос в предварительном порядке. Возможно, дом не принадлежал Пам все это время, но если бы принадлежал, сказала она, прогуливаясь с Рупертом по Лувру и дальше вниз по авеню Монтань, то она согласилась бы его продать. Пам знала, что Руперт никогда бы не пошел с ней по магазинам, если бы эти вопросы не значили для него так много, но она не видела смысла в продаже дома — вряд ли это помогло бы делу. Вырученные за него деньги могли покрыть налоги, вмененные одному, может быть, даже обоим ее детям, но откуда возьмут деньги Виктуар и Гарри, чтобы заплатить за себя? Памела поняла, что ей с Поузи и Рупертом придется ехать обратно в Англию; Руперту надо работать, да и у нее самой была обычная жизнь, в которую ей надо было вернуться. Нельзя оставаться неприкаянной во французском отеле, как бы этого ни хотелось. Пам разрывалась из-за своего долга перед детьми, и в то же время она беспокоилась из-за Поузи: часть ее сознания подсказывала, что с Поузи все в порядке, но другая ее часть сходила с ума.

— Тебе придется отвезти прах Керри, — сказала она Руперту. — Я не собираюсь этого делать.

— Пусть это сделает господин Осуорси, так будет лучше, — ответил Руперт. — Он остановился здесь, и мы можем оставить… контейнер… здесь для него.

И они нехотя решили так и поступить.

— У тебя случайно нет новостей о сестре? — спросила Жеральдин у Виктуар, поговорив с Памелой. У Виктуар новостей не было. Насколько она понимала, Поузи сейчас должна быть где-то с Эмилем, но с матерью она своим беспокойством не поделилась. Жеральдин также упомянула про Поузи в разговоре с Эмилем, когда тот заехал, чтобы навестить детей.

— Они не знают, где она находится. Она исчезла из отеля, оставив прах отца у консьержки!

Эмиль не ответил, но почувствовал укол беспокойства. Он всегда испытывал теплые чувства к тем, с кем переспал. Он помнил смятение и печаль Поузи в Вальмери и надеялся, что она не сотворила что-нибудь от отчаяния. Он поколебался, не признаться ли Жеральдин в том, какую роль сыграл он сам, — она всегда хорошо разбиралась в характерах людей, особенно женщин, — возможно, она смогла бы рассеять его тревогу. Но он решил отложить это и подождать еще несколько дней.

Несмотря на тень судебного иска, возбужденного против нее Керри, на этой неделе Эми смогла вернуться к привычному для нее ритму парижской жизни. Помимо фотографии, появившейся в газетах, никакого отзвука событий в Альпах больше не было, хотя Эми и не могла полностью избавиться от ощущения, что слухи о ее деньгах все-таки наложили свой отпечаток на то, как относились к ней окружающие, и в Париже, и в Альпах. Это проявлялось и в том, как организовывала для нее досуг Жеральдин, и в том, куда она все чаще отправляла ее или куда ее стали приглашать, по мере того как расширялся круг ее знакомых: шикарные благотворительные коктейли, открытия художественных выставок, театр. Она все время должна была куда-то идти; у нее не было возможности просто сходить в кино или съесть гамбургер.

Она не могла также избавиться от чувства, что, несмотря на ее смиренное послушание, Жеральдин была ею недовольна. Возможно, она Жеральдин и нравилась сама по себе, но когда речь шла о ее одежде, или прическе, или о том, как она держится на людях, Эми чувствовала, что все это крайне неудовлетворительно. Жеральдин заставила ее пройти несколько soin de visage и сделать восковую депиляцию (jambe entière), хотя для подобных дел было трудно найти время в ее расписании, насыщенном уроками и назначенными встречами. По собственной инициативе она постаралась применить метод, который подсмотрела у Виктуар: стала наносить духи между пальцами рук, и — это была уже ее собственная идея — почему бы не попробовать то же самое между пальцами ног?

Конечно, Эми была не первой американкой, которую охватывало ощущение своей неадекватности некоей концепции женской красоты, известной француженкам. Тамми и Уэнди тоже меж собой говорили о том, что до сих пор ощущают эту неловкость, а ведь они прожили в Париже почти сорок лет. Однако Эми казалось, что при объективном изучении большинство французов выглядят не лучше, чем американцы, просто они не такие полные. Одежда на людях, спешащих на работу или встречающихся в магазинах, — это, как правило, те же самые юбки, брюки и пиджаки, не удостоенные высокой оценки, и те же пальто по прошлогодней моде, то есть то же самое, что носят американцы.

На самом деле Эми теперь стало казаться, что и американцы тоже выглядят странно; когда она распознавала их на улицах или по разговору догадывалась, что это ее соотечественники, их одежда казалась ей слишком небрежной и яркой. Она поняла, что стала тщательно одеваться даже тогда, когда шла просто в Monoprix, как будто ожидая и даже надеясь встретить там кого-то знакомого. В целом ее обескураживал и смущал вопрос о культуре, и ей все больше хотелось уехать домой, хотя она и презирала себя за это. Она поняла, что стала слишком часто звонить родителям: по их голосу она могла понять, что их это удивляет. Но разговоры с родителями укрепляли ее решимость остаться, потому что они вызывали в ее воображении картины Юкайи, спортивных машин, автострад — по всему этому она совсем не скучала. Несмотря на то что она любила родителей, примерно с десяти лет она решила, что не будет жить, как они. Она помнила свое решение прожить необыкновенную жизнь, но по мере взросления она поняла, что не знает, что такое жизнь, — может быть, просто потому, что она знала недостаточно. Она стала понимать это только теперь, когда все стало возможным, и именно поэтому ей надо было остаться.

После недели, проведенной в блаженной дали от привычного окружения, Поузи смягчилась и позвонила домой. Вернувшись в Лондон, Памела Венн обнаружила на автоответчике сообщение от дочери: все хорошо, она путешествует, она будет поддерживать связь с месье де Персаном, чтобы быть в курсе дел с наследством. Она надеется, что мама нашла в отеле сверток, который Поузи там оставила, и она извиняется, что сама не уладила это дело. Памела приободрилась, но Руперт был далеко не так счастлив. Увы, часы, проведенные в сосредоточенном изучении счетов, касающихся виноградника и издательства, и переговоры с банками в Лондоне и Париже не дали возможности составить какой-то реально осуществимый план сохранения château. Никто не считал это хорошим капиталовложением. Казалось, избежать продажи не удастся.

 

Глава 37

Эми смотрела из окна своей квартиры на Сену. Перед ней открывался вид в серых тонах, коричневая грязноватая вода в реке и голые деревья — картина в тоне grisaille; это слово Эми выучила, когда смотрела в Лувре на картины, нарисованные углем. Казалось, что они в точности передавали настоящую природную палитру продуваемой ветрами Европы. Возможно, в марте здесь никогда не светит солнце, но Эми убеждала себя, что это не важно, ведь это такая небольшая цена за удовольствие узнать такое слово, как grisaille, хотя и маловероятно, что оно ей когда-нибудь понадобится.

Из окна Эми видела то самое место, где случайно столкнулась с Эмилем. В последние дни она не переставая думала об Эмиле. Эми старалась думать о нем спокойно, но хорошо понимала, что у нее это не получается. Она снова и снова вспоминала, как они пили кофе в кафе «Флор», сожалела о своей грубости и припоминала все, о чем он говорил, каждое его слово, и тон, и выражение лица. Это был свирепый приступ esprit de l’escalier, и она перебирала в уме каждое неверное слово, которое она сказала.

Возможно, его неожиданное дружелюбие было вызвано не тем, на что она надеялась: она его не привлекала. Вместо этого он сделал ей комплимент по поводу ее характера. Насколько ей было известно, никогда раньше никто не хвалил ее характер. Обычно люди нравятся друг другу по причинам скорее визуальным, поверхностным — по таким причинам, которые могли бы объяснить ее отношение к Эмилю. Она больше не могла скрывать от себя, что единственным человеком во Франции, с которым ей действительно хотелось разговаривать, был Эмиль, и это не говоря о том, что ей хотелось с ним в постель. Да. Кроме того, приходилось признать, что — увы! — из всех мужчин, с которыми она познакомилась во Франции, он — тот, к кому ее тянуло больше всех, — совершенно точно подходил под описание злодеев, о которых ее предупреждали тетушки, мама, а также огромное количество книг, рассказывающих о трагедиях богатых девушек: женат, неверный муж, иностранец. Может быть, она наконец приобретет необходимый французский опыт.

Все считали его красивым, даже французский кабинет министров, и почему у нее должно быть другое мнение? И она отвергла его дружбу, его извинения, его попытку к сближению, пусть даже в ней и не было ничего романтического — хоть он и говорил о красоте… Интересно, думала она, верит ли он в то, что красота — это тщательно продуманная идея; потому что это тоже говорило бы о его характере. Приступы самоосуждения почти довели ее до головной боли. Все отношения она строила неправильно: лыжный инструктор, барон, а теперь и тот, с кем она действительно хотела бы иметь эти самые отношения. По мере того как росло и становилось острее ее желание, теперь осознанное и окрепшее, усиливалась и ее негативная оценка того, что она сделала. Она разрушила свою жизнь из-за того, что была так груба с единственным мужчиной во всей Франции, которого она хотела, и эта неудача символизировала провал всего предприятия, которое привело ее сюда. В общем, она проиграла. Она никогда не сможет захотеть того, что смогла бы иметь, и не может иметь того, что хочет, — даже если бы она и знала, чего именно она хочет. «Как это по-американски», — сказал бы Эмиль.

Шли дни, и она старалась излечиться от своей одержимости Эмилем — так она стала называть свои чувства. Она вспоминала его безжалостную, довольно необоснованную критику американцев, не подкрепленную никакими реальными знаниями, и размышляла о том, что его знание трудов просвещенных общественных мыслителей, наподобие Кропоткина, довольно подозрительно. Может, он коммунист? С этой категорией людей Эми лично никогда не встречалась, поскольку в северной Калифорнии они не водились, хотя, конечно, в бесчисленных местных университетах было много марксистов, так же как и деконструктивистов, и новых историков — все зависело от того, когда вы заканчивали школу. Но если бы он был коммунистом, его, вероятно, не пригласили бы в это довольно консервативное правительство.

Что ж, ей не надо стараться понять француз скую политику, это все равно невозможно, как невозможно понять религиозные суеверия французов. Она слышала, что людей возят в Вальмери смотреть на то место, где стояла Жанна д’Арк.

Она позвонила Полю-Луи, чтобы узнать последние новости об этом деле, и он рассказал ей, что более ста восьмидесяти человек уже совершили экскурсию на снежных вездеходах системы Sno-Cat стоимостью двадцать пять евро за одно место, которую предлагала желающим Французская школа горнолыжного спорта. Саму святую больше не видели.

Эми позвонила также Джо Даггарту. У него новостей о Жанне д’Арк не было, но он по-дружески рассказал ей, что один немецкий город выступил с требованием убрать американскую военно-воздушную базу, ссылаясь на несчастный случай с лавинами в Альпах в качестве доказательства обоснованности их жалоб на то, что американские самолеты «Си-5 Гэлакси» портят им жизнь.

— Обычные маршруты полетов этих самолетов проходят вдалеке от Вальмери, — сказал Джо. — Но мы пока еще не все знаем.

Эми была уверена, что ей лично юридические осложнения не грозят, но ее все же беспокоили ежедневные телефонные звонки Сигрид, а теперь еще и телефонные звонки из адвокатской фирмы Сан-Франциско, которой были переданы на рассмотрение ее проблемы. Адвокаты подтвердили, что иск Керри действительно официально возбужден, и сообщили, что они ведут переговоры со своими заокеанскими коллегами, чтобы установить, кто будет представлять Эми во Франции, раз она настаивает на том, чтобы остаться здесь, вместо того чтобы благоразумно уехать.

— Приезжай домой, Эми. Учитывая, как изменилась ситуация в мире, нам всем будет лучше, если ты приедешь домой.

Однако насчет этого она уже приняла решение. Возможно, ей стоит прислушаться к предложениям Жеральдин и постричься. Эми не стригла волосы со времени окончания средней школы, поскольку научилась заплетать косу, стоя спиной к зеркалу. Она всегда думала, что длинные хвостики ей идут, — все так говорили. Она предприняла и несколько других шагов, на которые намекала Жеральдин. Это было необходимо, чтобы добиться совершенства, которое французы называли «soignée». Например, Эми сделала несколько своеобразных массажей для лица, которые назывались «gommage», и это слово так напоминало английское «damage», что по-французски означает «dommage». Обычно Жеральдин бывала права, о чем бы ни говорила, поэтому, может быть, Эми следовало прислушаться к ее совету насчет прически.

Эми не считала, что ее планы осуществляются. Она не ощущала себя более культурной и умной, хотя после Вальмери она стала лучше кататься на лыжах. Она научилась готовить супы-пюре, но она никогда не будет свободно говорить по-французски. Мысль о доме по-прежнему казалась ей заманчивой, и перспектива остаться во Франции имела больше отрицательных моментов, чем положительных. Менее чем за месяц она оказалась в юридически опасной ситуации, и она невольно способствовала смерти человека; сердце ее разбито или скоро будет разбито, ей не с кем даже поговорить, и она не сделала заметных успехов в том, что прежде казалось ей таким заманчивым; по крайней мере, оказалось, что здесь нет ничего такого, чему она не могла бы научиться дома. Сама она осталась прежней! Она не чувствовала в себе никаких перемен. Но разве можно почувствовать, изменился ты или нет? Или внутренние изменения — это такой интимный процесс, который самому носителю изменений незаметен? Она очень надеялась, что изменилась хотя бы чуть-чуть… Да, решено: она поедет домой. И еще она должна встретиться с Керри.

Когда вопрос о будущем был решен, сердце Эми взлетело от почти ликующего чувства облегчения. Она устроит большую вечеринку — надо спросить Жеральдин, как это делается, — разбросает вокруг кучу денег и уедет, и ей никогда больше не придется думать о grisaille или gouache. Или, лучше сказать, она навсегда сохранит в памяти эти полезные термины, имеющие отношение к искусству, и еще многие другие термины, и значительно усовершенствованные лыжные навыки, и все это непременно пригодится ей в дальнейшем. Ничто не пропадет даром! И все же в глубине души она знала, что за этим ощущением счастья, возникшем после принятого ею решения, скрывается суть ее страданий, а возможно, самое сильное — и почти единственное — страдание, которое она испытала; ведь до настоящего момента жизнь не давала ей значительных поводов для жалоб. Была ли она теперь в горниле боли, которая выкует из нее замечательный, восприимчивый характер, все понимающую — зрелую — личность? Да, она на это надеялась: она надеялась, что это страдание, заставлявшее ее в иные минуты глотать слезы, принесет хоть какую-то пользу.

Для Поузи это было время пьянящего удовольствия. Несколько дней назад, после сцены с Рупертом и господином Осуорси, Поузи с Робином украдкой перебрались в отель у Северного вокзала, имевший немного сомнительную репутацию, и провели там несколько дней, пока не смогли получить приглашение от Бетт Маришеваль в ее загородный дом. Затем они некоторое время жили в симпатичной, увитой плющом гостинице в Нормандии. Теперь они вернулись в Париж, выполняя обещание Поузи почтить память Наполеона и съездить к нему на могилу. Мэзи де Контеланн, уехавшая за город, разрешила им до конца недели пожить у нее дома — это была роскошная квартира в шестнадцатом округе Парижа, и прислуга там была предусмотрительна и позволяла им оставаться в кровати допоздна, а иногда и днем. В остальное время они просто бесцельно бродили по городу, а по вечерам отвечали на чьи-нибудь приглашения. Круг французских знакомых Робина был почти таким же большим, как и круг его знакомых в Англии, и он наслаждался их реакцией на его появление вместе с мисс Венн. До него постепенно доходило, что хозяйки не очень рады тому обстоятельству, что к их гостям прибавилась Поузи, но, по крайней мере, он получал удовольствие от их удивления.

— Я приезжаю в Париж с тех пор, как был еще школьником, и все же я никогда еще его не видел, — сказал Робин, печально глядя на Поузи. Он думал о том, как она красива: такая свежая, полная жизни, такая цветущая — миниатюрное изображение девушки, бродящей за зеленой изгородью, если таковую можно было найти в семнадцатом округе Парижа. Если Робин и не мог полностью отделить ее в своем представлении от château, принадлежавшего ее семье, то только потому, что представление о ней как об обладательнице château, было таким волнующим. Поузи, конечно, разбирается в садах и в розах — эти две темы он особенно выделял в своих работах. Его строки о розах широко цитировались. Конечно, они с Поузи не станут жить в замке, они поселятся в коттедже и, кроме того, будут жить в его квартире недалеко от Кенсингтон-роуд. Робин смотрел, как она подогревает молоко, расставляет цветы в простом синем кувшине, и в его воображении эти сцены представали как картины Матисса, написанные в основном в синих, красных и желтых тонах. И она на столько лет моложе его! В конце концов ее аппетиты превзойдут его собственные, если уже не превзошли. Ничего, вполне возможно, что, поздно начав проявляться, его желание будет жить дольше, как осенние хризантемы или астры.

— О, Робин, — упрекнула его Бетт Маришеваль в среду во время своего приема, — в душе я всегда знала, что в конце концов вы выберете розу из английского сада. Как француженка и как хозяйка я не могу не чувствовать разочарования в вас. Практически я уже поставила на вас крест. Я сказала себе: «Он для тебя потерян». — И она улыбнулась Поузи, чтобы показать, что она не хотела показаться ей грубой. — Я даже не жду вас на лонгшампские вечера, которые вы всегда так любили…

Робин отчетливо стал понимать, что круг его французских друзей будет убывать, и это мгновенно заставило его взвесить относительные преимущества la vie mondiane на континенте и милых домашних радостей в Англии, и у него не возникло сомнений в том, что последнее предпочтительней первого. Но все равно, почему же французы не могут, как он, полюбить его хорошенькую девушку, одетую в такое очаровательное платье с цветочками, и под ним — он знал, а они нет — красный кружевной бюстгальтер и чулки с подвязками?

«Он такой красивый, хотя и худой, — говорила себе Поузи. — Ему надо немного набрать вес, он нуждается в заботе». Они поговорили о том, что у Робина неплохие шансы в следующий раз стать лауреатом в области поэзии. Поузи нравилось смотреть на Робина, когда он сидел в задумчивости. Ее удивляло, как любовь меняет представление обо всем на свете; при этом, очевидно, не имело значения, кого ты любишь, поскольку она почти уже не помнила, что несколько дней назад была влюблена в Эмиля. Ее изменила сама любовь, а изменение ее представлений о Робине тоже оказалось неожиданным: она воспринимала его как один из портретов, создаваемых на экране компьютера в полиции; его лицо трансформировалось из худого и староватого в красивое, чувственное, самое лучшее. Подумаешь, Эмиль. Возможно, когда влюбляешься в одного мужчину, это делает тебя более восприимчивой к следующей любви? Может быть, любовь — это просто состояние уязвимости или восприимчивости, как у новорожденных утят? Неважно, Поузи видела в этом и здоровую сторону, потому что ощущения были такими же — неимоверной радости из-за того, что ты вместе с любимым, и ничем не сдерживаемого восхищения. Благодаря этим чувствам она неожиданно для всех преобразится в хорошего человека, потому что будет рядом с мужчиной, работа которого предполагает восхищение, — и все это, благодарение Богу, на английском языке. Какую бы роль ни играло желание в ее почти забытом чувстве к Эмилю, чувство к Робину включало в себя и желание, и более интеллектуальную востребованность. Вот так вот.

Сейчас она совершала обещанное паломничество к могиле Наполеона, мудрого автора закона, обеспечившего ее будущность наперекор завещанию отца. Разглядывая tombeau императора, она не могла не вспомнить о прахе отца, оставшемся в отеле, и о том, как она переложила на других неприятное, печальное поручение по доставке праха его жене. Она понимала, что оказалась нерасторопной — но ведь столько всего помешало ей заняться этим делом, да и Руперт прекрасно справится сам. Кроме того, этот прах не был ее отцом, это было просто некое вещество, безымянная пыль, воплощение всего того, что противопоставлялось жизни и памяти.

«Между папой и Наполеоном, — думала Поузи, — есть какое-то сходство. Они, вероятно, оба были одинакового роста, и у папы точно был наполеоновский оптимизм, притязающий на успех и ни перед чем не останавливающийся. Может быть, такой характер — это совсем не плохо». Она почувствовала прилив всепрощающих чувств по отношению к отцу, ощущение любви вместе с пришедшим к ней пониманием, что она похожа на него. Интересно, Наполеона кремировали или действительно тут похоронили? Она праздно размышляла о том, что как было бы уместно развеять прах отца здесь, на могиле Наполеона, если бы только она не оставила его Руперту.

Эми, тоже глубоко задумавшись, ехала в Musée de l’Armée. Решив вернуться в Калифорнию, она почувствовала срочную необходимость осмотреть здесь все, что только можно, как будто в будущем путь сюда ей будет заказан навсегда. Она договорилась с одной знакомой Жеральдин, чтобы та провела ее по музею, где были представлены исторические орудия, и сопроводила на лекцию об Аустерлице, которую читали в четверг.

Парадоксальным образом интерес Эми к французской истории подогревался ее пробудившимся интересом к истории американской. Как если бы, решив вернуться домой, она поняла, что ей что-то подсказывает, что не мешало бы получше узнать то место, куда она собиралась возвращаться. Она осмотрела могилу Лафайета и уменьшенную копию статуи Свободы, потому что она никогда не видела большую статую Свободы в Нью-Йорке. Эми съездила в два американских музея и осмотрела довольно слабые экспозиции с разной потускневшей униформой времен Революции, треуголки, маленькие сумочки, которые носили дамы во времена Джефферсона, потрепанные флаги и фляги солдат Первой мировой войны. Все эти вещи мало ее взволновали, но она почувствовала прилив патриотизма, подумав о том, что такая мощная страна выросла из таких скудных начал.

— Bunjer, — сказал кто-то рядом, когда Эми остановилась на перекрестке на красный свет.

Она обернулась и увидела группу смешно одетых людей. Их полные тела, широкие брюки и кроссовки позволяли безошибочно узнать в них американцев. Но повторение странного слова bunjer говорило о том, что это мог быть совсем другой язык.

— Bunjer. Bunjer. Bunjer.

Они смотрели на нее. Почему? Она решительно отвернулась, чтобы не дать повода для знакомства, на тот случай, если они действительно американцы. Когда можно было двигаться вперед, Эми услышала, как одна из женщин сказала: — Вот видишь, они такие высокомерные и грубые — вот эту ничем не проймешь. Так все говорят. Они ненавидят американцев, как будто не живут в маленькой глупой социалистической стране, где у многих даже машин нет!

Эми опалило стыдом. «О боже мой, — подумала она, — это они обо мне говорят, они хотели сказать „bonjour“. Они решили, что я француженка — что я похожа на типичную француженку!»

— О, извините меня, — Эми догнала их, чтобы извиниться. Было бы несправедливо позволить им плохо думать о французах из-за ее дурного поведения! — Я так сильно задумалась, я не поняла, что вы обращаетесь ко мне.

Они озадаченно смотрели на нее, смутившись, в свою очередь, из-за того, что их услышала эта француженка, которая так хорошо говорит по-английски, почти как настоящая американка, и которая — стало медленно доходить до них — и была настоящей американкой.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросила Эми. — Я живу здесь неподалеку…

После того как они поболтали несколько минут и Эми рассказала, как им добраться в нужное место, она продолжила свой путь и совершенно случайно увидела, как у моста Инвалидов садится в такси Эмиль Аббу. Он заметил, что она его увидела, и слегка махнул ей рукой. Сердце ее подскочило. Наверное, он наблюдал весь этот эпизод и решил, что эти толстяки ее лучшие друзья. Соотечественники, с которыми путешественник сталкивается за границей, всегда оказываются поводом к унижению, о какой бы стране ни шла речь, но этот случай казался ей особенно огорчительным. Видимо, ее огорчениям не будет конца. Если бы только она знала, чем заслужила все это! Да, но это так по-американски, не знать, чем ты все это заслужил.

Робин и Поузи были приглашены к Дитрэзонам на коктейль. Мадам де Дитрэзон намекнула Робину, что они все были бы очень рады, если бы он прочитал перед обедом несколько своих новых стихотворений, желательно, чтобы это были переводы с французского. Робин сказал, что уже привык к тому, что должен отрабатывать свой ужин и что он с удовольствием подчиняется. Он не меньше, чем все другие поэты, любил читать вслух свои произведения.

И теперь, в гостиной, оформленной в белых тонах с позолотой, что, по мнению Поузи, было уж чересчур, он читал, а Поузи слушала его со смешанными чувствами: любви и восхищения к Робину и желанием исчезнуть отсюда, хотя способа исчезнуть не было: им предстоял обед.

Ее угнетало то чувство превосходства, с которым французские дамы хвалили ее цветастое платье, приговаривая: «Как это в английском вкусе!», «Это так похоже на сад!», «J’adore Лауру Эшли», «Как оригинально» и еще несколько подобных замечаний.

Кроме того, Поузи угнетало стихотворение, которое читал Робин. Это был перевод из Бодлера: что-то о том, как у обочины дороги лежит тело женщины, и его клюет воронье. Без сомнения, это было философское размышление о смертности всего живого, и все же, как и сама мысль о смерти, стихотворение это было отвратительно:

— Робин нараспев читал его этим разодетым, внимательно слушающим его людям, стоящим вокруг с бокалами шампанского.

«Тьфу», — думала Поузи, но как удивительно тусклый голос Робина набирал силу и звучность, когда он читал стихи! Французы кивали в торжественной сосредоточенности, полные решимости разглядеть французские черты старой поэмы в новом обличье неуклюжих английских слов.

— Восхитительно, — сказала мадам де Дитрэзон, когда Робин закончил чтение, — а теперь обедать!

Во время обеда Поузи могла только бросать на Робина умоляющие взгляды, поскольку сидела между двумя французами, которые самым дружелюбным образом моргали глазами, но после первых нескольких минут проявления галантности они перестали говорить с ней по-английски. Она постаралась вспомнить одну-две французские фразы, чтобы снова вступить в разговор, но в голову ей приходили только строки из французских стихов.

— Où sont les neiges d’antan? — сказала она месье Брикелю, сидевшему справа от нее, в надежде, что он воспримет эти слова как начало разговора о Вийоне. Но он просто взглянул на нее с удивлением и отвернулся к француженке, сидевшей с другой стороны от него.

— A, nos amis les Anglais, — произнес месье Рекар, который сидел с другой стороны от Поузи.

Вероятно, Робин тоже, и, может быть, впервые, ощутил охлаждение между ним и его французскими amis, потому что, когда они шли домой, он сказал:

— Поузи, нам надо подумать о будущем.

Поузи, не раздумывая, согласилась, а позднее, поразмыслив, решила, что все, что она думала о будущем, было лучше, чем раньше.

Кипу разрешалось посещать ту, которая выполняла сейчас функции его родителей, два вечера в неделю, до одиннадцати часов, и поэтому сегодня Эми пригласила его сходить в кино и пообедать. Хотя они часто говорили по телефону, она хотела лично уверить его в том, что она не винит его за поведение сестры. Она тоже, в общем-то, хотела его видеть: знакомое лицо, свойский человек, американец, пусть и такой юный.

У него по-прежнему был неприступный вид, который сохранялся со времени приема у Жеральдин, и причиной его, как теперь знала Эми, оказался иск Керри, который по-прежнему его смущал. Эми планировала заговорить об этом, чтобы ободрить его; она хотела сказать, что ее это не беспокоит, что ее адвокаты уверены в том, что все обойдется и так далее. Все это было правдой. Какими бы основательными ни были претензии Керри к больнице, против нее обвинения были слабыми. Эми также должна была сказать Кипу, что уезжает в Калифорнию, и скоро. Она волновалась из-за этого, потому что Кип зависел от нее, и к тому же, по-видимому, она ему нравилась, что было совсем неудивительно, учитывая, насколько бедный мальчик одинок в этом мире.

— Что ты будешь? Croque-madame? Обычно ты его выбираешь. Или что-нибудь другое?

— Croque-madame, — согласился Кип.

— Нам надо поговорить о том, что будет с тобой. Я скоро уезжаю в Калифорнию. Хочешь вернуться со мной и пойти в свою старую школу в следующем семестре? Или ты останешься здесь? Тебе придется выучить французский и еще много чего, если ты хочешь остаться.

— Почему вы уезжаете? Я думал, вы пока поживете здесь, вы купили квартиру и все такое?

— О, думаю, пришло время двигаться дальше и налаживать свою жизнь. — Эми расправила салфетку (serviette).

— Это из-за иска Керри, да? Это такая лажа!

— Это не твоя вина! Во всяком случае, уезжаю я не из-за этого. Все потому… не знаю, как объяснить… Я американка и должна жить в Америке. И у меня будет свой фонд, мне надо начинать работу… — Она не могла сказать ему другую причину: зачем обременять человека его лет интимными подробностями о любовных и интеллектуальных разочарованиях?

— Керри не так виновата, как ее адвокаты, — сказал Кип. — Они заставляют ее это делать.

— Знаю, — сказала Эми, недоумевая, почему Керри пригласила новых адвокатов, хотя у нее был господин Осуорси; и кто эти новые адвокаты? Это знает Сигрид.

— Думаю, им не следовало организовывать поминальную службу по Адриану без Керри, — сказал Кип.

— А они организовали? Я на самом деле ничего не знаю. По-моему, была только кремация. Разве они не ждут, пока твоей сестре станет лучше?

— Керри хотела там выступить, но они все сделали без нее. Я бы тоже выступил. Сказал бы о том, каким он был. Адриан был хорошим. Он хорошо ко мне относился. Мне его действительно жаль.

— М-м-м, я уверена, он был хорошим.

— Он был забавным, заставлял людей смеяться. Он готовил французские блюда: cassoulet и такое мясо, жареное, в горшочке. Керри не может приготовить ни фи… ничего путевого. Мне не хочется, чтобы вы уезжали!

— Я понимаю. У меня самой сложные чувства, — призналась Эми.

— Чего бы мне на самом деле хотелось, так это чтобы вы купили этот чертов château, Эми. Говорят, у вас есть деньги, почему бы вам не купить французский замок? Богачи именно так и делают.

— Правильно, все, что мне нужно, — так это французский château, — засмеялась Эми, пораженная, что он знает о том, что она… богата, хотя, конечно, так оно и есть на самом деле.

— Во всяком случае, это было бы классно! Я бы приезжал сюда на Рождество, ну и на лето, конечно. А вы могли бы купить лошадь.

— Я не хочу лошадь.

— Каково это, быть богатым? — спросил Кип.

Эми задумалась. Ответа она не знала. Она еще не разобралась со своими смешанными чувствами вины и удовольствия, да и с теми обязанностями, которые, как она понимала, ложатся теперь на нее. Она старалась вести себя так, как будто все оставалось по-прежнему. Бегство в Европу оказалось побегом от самой себя. Эми быстро переменила тему: они стали говорить о том, что нового у Кипа, как будто Эми была членом его семьи. Как Гарри? Как идет выздоровление Керри? Эми с сожалением узнала, что Керри никогда не сможет полноценно ходить.

— Вам надо ее навестить, Эми. Никто не навещает, кроме меня. Руперт и Поузи вообще не приезжали, и никто не приехал, кроме господина Осуорси. Мадемуазель Уолтер вернулась в Вальмери, теперь у Гарри новая няня, Фарад, и Гарри скучает по мадемуазель Уолтер. Он был бы рад увидеть и вас. У него тоже есть чувства, как и у всех людей.

— Тебе не нужно все время читать мне нотации, я приеду, — сказала Эми. — Я знаю, что должна это сделать.

Ночью ей приснился один из тех ясных снов, которые при пробуждении вспоминаются очень четко. Ей приснился совершенно законченный план, как если бы она сама его придумала; решение настолько полно совпадало с ее сокровенными желаниями и принципами поведения и было таким очевидным примером общественной взаимопомощи, что она не могла понять, почему же оно раньше не пришло в голову, если не ей, то кому-нибудь другому. Да, оно пришло в голову Кипу! Именно он предложил ей купить château. Что ж, все зависит от цены. Это сведет все концы: она даст возможность Руперту вести дела издательства, Виктуар сможет делать там то, что она хочет, Поузи получит свою долю денег, и маленький Гарри сможет носиться по залам и коридорам, хоть Эми и не знала точно, есть ли там коридоры.

Другие преимущества проносились у нее в голове: издательский бизнес давал значительное снижение налогов. В удачном случае издательство сможет оплатить накладные расходы, хотя прибыль, конечно, маловероятна — она потом посмотрит счета, — поэтому текущих расходов не будет… Керри — это надо заранее предусмотреть — отзовет свой иск против нее, все равно у него нет больших шансов на успех, и получит взамен замечательные условия для своего ребенка.

Château — за пару миллионов евро — стоило гораздо дешевле, чем многие другие дома, если не сказать, большинство других домов в Пало-Альто, Калифорния, он был просто неправдоподобно дешевым, и кто не мечтает о château? Мысль была невероятно соблазнительной. Она оставит себе апартаменты с башенкой — потому что она надеялась, приехав туда, убедиться, что там есть башенки и даже, может быть, ров с водой. Конечно, она поедет на него взглянуть, но ее решение, она понимала, принято уже заранее, и ехать почти не было необходимости. Потом они смогут рекламировать какую-нибудь продукцию, возможно косметическую линию на основе винограда или посуду с вензелем в виде рыцарского плюмажа. Она будет приезжать туда время от времени: это будет вроде ежегодного отпуска во Франции, перспектива которого делает еще более привлекательной мысль о возвращении домой и превращает боль от ее глупого увлечения Эмилем Аббу и даже все ее ощущение в целом, что Франция нанесла ей поражение, почти в ничто: и то и другое как-то связано между собой.

 

Глава 38

Клиника Марианны занимала пару гектаров леса между Сен-Клодом и Версалем. Она располагалась в импозантном особняке девятнадцатого века, при котором имелись конюшни и к которому вела округлая подъездная дорожка. Очень густая живая изгородь скрывала от посторонних глаз обитателей клиники, нуждавшихся в уединении. Что-то среднее между сумасшедшим домом и роскошным спа-центром, это заведение за определенную цену уже в течение ста пятидесяти лет обслуживало людей выдохшихся, сломленных жизнью, уставших. От станции RER Эми взяла такси и, учитывая затруднительные обстоятельства, с некоторым внутренним трепетом готовилась встретиться с Керри Венн. Она укоряла себя за то, что если бы она, как нормальный ответственный и цивилизованный человек, навестила Керри в самом начале, то та могла бы выбросить из головы этот судебный иск Теперь же было слишком поздно притворяться, что наносишь визит из чувства сострадания своей соотечественнице, как она и должна была бы поступить из чувства приличия.

Очевидно, причина пребывания Керри в этом заведении не была связана с сумасшествием, поскольку в регистратуре Эми сказали, что Керри гуляет в саду со своим ребенком и что нужно пройти через вот эту дверь; вход никак не ограничивался, и посетителям здесь были рады. Эми вышла в огромный сад, который в это время года выглядел не так уж роскошно; на газонах были только что высажены анютины глазки, и на ступенях еще валялись садовые инструменты.

В конце сада, по другую сторону плотно утрамбованной полосы голой земли, которая, как успела узнать Эми, входила в представление французов о настоящем саде, она увидела худую высокую женщину с малышом — Гарри, если она не ошиблась. Он тащил за собой игрушку на колесиках. Женщина, Керри, казалась странно кривобокой, одно ее плечо было выше другого, и она шла необычной, заплетающейся походкой. Как ужасно! В поезде Керри сидела, и Эми ничего не заметила. Была ли она такой раньше? Нет, ведь она каталась на лыжах.

Эми приблизилась, думая, не притвориться ли ей, что она пока ничего не знает о предъявленном иске.

— Здравствуйте! — Эми привыкла к тому, что ее саму воспринимают как существо доброе, никому ничем не угрожающее, которое обычно встречают улыбками, и была сильно удивлена, когда Керри смерила ее суровым неприветливым взглядом. — Меня зовут Эми Хокинз. Помните, мы познакомились в поезде? Боюсь, я запоздала с визитом. Надеюсь, Кип передавал вам мои наилучшие пожелания? Он такой замечательный мальчик, мы стали друзьями…

— Да, он упоминал о вас.

— И Гарри тоже, — сказала Эми, с благодарностью наблюдая за тем, как Гарри, улыбаясь во весь рот, несется к ней, раскинув руки. Эми наклонилась, чтобы поцеловать его, искренне взволнованная тем, что Гарри действительно рад ее видеть, пусть даже только потому, что все его общение с ней сводилось к совместному приему пищи. Привязанность Эми к Гарри не стерла с лица Керри враждебного выражения. Теперь Эми увидела, что под просторной блузой Керри перебинтована примерно посередине грудной клетки и одна ее нога не сгибалась, поэтому, когда она подвинулась, чтобы поднять Гарри, ее наклонило на бок, и было заметно, что ей больно.

— Вам тут помогают ухаживать за ним, пока вы совсем не поправились? — Эми подняла Гарри на руки.

— Да, приходит одна женщина.

— И что они говорят, как долго еще?..

— Они говорят, что я всегда буду ходить вот так. Если в будущем не сделают какие-то операции.

— У вас достаточно… — Эми подумала о том, в чем Керри может нуждаться, — книг, есть что-нибудь почитать? Я могу съездить в английский книжный магазин. Скажите, что бы вы хотели?

— Я знаю, что вы здесь из-за иска. Полагаю, вы хотели бы, чтобы я от него отказалась, — заявила Керри.

Возможно, смущенная своим враждебным тоном, она отвернулась. Эми пыталась понять, что нужно сказать. Конечно, она не могла отрицать, что ей хотелось бы, чтобы Керри отозвала иск. Но дело было не только в этом. Ее переполняли сожаление и огорчение из-за того, что она сама вела себя неправильно, и ужас перед силой снега, который искалечил тело этой женщины, отнял у нее мужа, оставил ее одинокой в этой стране.

— Конечно, мне бы этого хотелось, — согласилась Эми, — но я понимаю, какова юридическая ситуация. Я действительно приехала сюда, чтобы увидеть, как вы с Гарри поживаете, я хотела нанести вам визит.

— Что вы знаете о моей ситуации? — запальчиво спросила Керри и, не ожидая ответа, начала изливать на Эми потоки жалоб, объясняя, что сделали с ней ужасные дети Адриана: château опечатали, теперь эта инвентаризация. — Во Франции к вдовам относятся как к грязи, вот дети — это все, но все, что получит Гарри, — это в основном налоги и долги. Это полицейское государство, которое само решает, что должно произойти с вашими деньгами. Меня не пускают в собственный дом.

Эми ни о чем подобном не слышала. Ясно, что Керри включила Эми в список людей, которые причинили ей зло.

— «Бриггз, Ригби, Денби и Фокс» говорят, что я могу выиграть дело.

Эми удержалась от резкого ответа, но не могла скрыть осуждающего тона.

— Вы должны быть счастливы, что остались живы, — сказала она. Ее сильно удивляло, что Керри за всеми своими разочарованиями не видит, как ей повезло.

— О, конечно. Я чувствую, что Святая Жанна присматривает за мной. Как я могу не понимать этого? Именно она, должно быть, вызвала спасателей. Им позвонила женщина и сказала, где надо копать. Это был кто-то, кто видел, как нас засыпало. Конечно, я понимаю, что это просто чудо.

Теперь Эми заметила, что Керри носит религиозный медальон, вероятно, с изображением Святой Жанны — не стала ли она безумной почитательницей Жанны д’Арк? Она снова постаралась заговорить успокаивающе:

— Я хотела бы кое-что обсудить с вами. Моя идея состоит в том, чтобы купить château, ваш château, но потом предоставить вам и Гарри возможность там жить, и другим тоже. — Она постаралась объяснить свои планы в отношении château, издательства и виноградника.

— Ради Бога! Смотрите на вещи реально! Я не чокнутая, чтобы жить вместе с детьми Адриана. Вы только посмотрите, что они делают со мной! Мне искренне наплевать, что будет с ними, или с издательством, или с виноградником! Я хочу жить в собственном доме, да. Посмотрим, как все обернется, когда дело дойдет до суда.

Эми уже хотела извиниться за ту роль, которую сыграла в отправке Венна в Лондон, но вспомнила о том, что говорила ей Сигрид, и не стала этого делать. Но она не могла не сказать, и довольно твердо:

— Боюсь, ваших аргументов будет недостаточно, но время покажет.

И она поторопилась уйти, потрясенная тем, как она ошибалась в Керри. Как странно, что Кип любит эту неприятную женщину! Однако, постепенно успокаиваясь, она стала думать о том, как бы она сама чувствовала себя на месте Керри.

В тот же вечер Жеральдин пригласила Эми, Тамми и Уэнди в «Comédie Française». Увы, пьеса шла на французском языке, но Эми высидела, думая о том, что однажды она станет похожа на двух этих американок, которые, казалось, понимали все слова. Тем не менее из-за невозможности понять, о чем идет речь, Эми опять погрузилась в раздумья, которые становились все более беспокойными и тревожными. На фоне ритмических декламаций монологов из «Федры» ее сознание заполнялось хором упреков, адресованных самой себе: вмешательство в медицинские дела господина Венна; невозможность найти себя во Франции; грубость, проявленная к Эмилю Аббу; опоздание к Керри Венн; вероятность того, что она спровоцировала лавину… И из всех этих упреков самым горьким был упрек в том, что она была груба с Эмилем.

По настоянию своей учительницы французского языка она читала (по-английски) «Красное и черное» Стендаля, один из самых сокровенных текстов, как говорила ее учительница. Эми находила, что события развиваются медленно, и ей вообще не нравились романы, но один из персонажей ее поразил. Это была госпожа де Реналь, которая сказала что-то вроде: «Бедная я, бедная! Я богата, но что хорошего это мне дало?» Сначала Эми думала, что госпожа де Реналь глупа и эгоистична, раз не ценит все то счастье, которым обладает, и мысленно посоветовала ей заняться благотворительностью. Но все ли так просто? Вот она, Эми, осуществляет свои мечты и не чувствует себя счастливой, и сама не знает почему.

И еще одно обстоятельство заставляло Эми ощущать себя героиней романа Стендаля. Например, Жеральдин, сидящая рядом с Эми в зрительном зале, чуть раньше испытала несчастье по причинам, которые казались Эми очень французскими, хотя она и не могла бы сказать почему. Прямо как в романе, в котором одна из героинь, Матильда, заставила свою мать поехать в оперу, «несмотря на неподобающую ложу, которую предложил им смиренный нахлебник их семьи». Друг Жеральдин, режиссер пьесы, должен был оставить для них в кассе билеты. Но когда они приехали в театр, билетов не оказалось. Жеральдин стала спорить, Тамми и Уэнди, по-видимому, не ожидали, что она собирается устроить сцену, хотя Эми и переживала.

— Должно быть, произошла ошибка. Посмотрите снова. Мадам Шастэн… Тогда сходите и найдите месье Элиаса. Я говорила с ним сегодня утром…

Но месье Элиаса найти было невозможно. Мест больше не было, только на балконе, очень высоко.

— Невозможно сидеть на балконе, — кипела Жеральдин. — Кто-нибудь увидит нас там.

Литература — учитель жизни. В конце концов они сели на балконе, но Эми чувствовала, как от Жеральдин веет раскаленным негодованием, и поскольку любой бы был смущен, пригласив друзей и не достав билетов, в этом не было ничего специфически французского, на что могла бы указать Эми… Но сама она не нашла бы в этой проблеме — где можно сидеть в театре — ничего такого, из-за чего можно было почувствовать себя несчастной. Ее собственное зарождающееся несчастье было более значительным.

После пьесы, за ужином, Жеральдин частично извинилась за то, что вовлекла их в неприятную сцену и заставила сидеть на плохих местах. Она пояснила, что причиной ее необычной несдержанности была, как всегда, Виктуар. Тамми и Уэнди кивнули, у них был большой опыт в выслушивании несчастий Виктуар. Расставание Виктуар и Эмиля, по-видимому, не повлечет за собой сложностей ни со стороны Виктуар, ни со стороны Эмиля. Не будет никаких обсуждений, передумываний, взрывов эмоций, как это обычно происходит в случае разрыва. Кажется, все кончено.

— Возможно, все дело в понимании судьбы, заложенной в североафриканских генах Эмиля, — сказала Жеральдин. Оба они приводили ее в отчаяние своим нежеланием прилагать усилия для того, чтобы остаться вместе. — В Америке у вас есть консультанты по брачным отношениям. Надеюсь, что эта идея приживется и здесь. Я бы оплатила их визит к такому специалисту, но они оба, по отдельности, отказались от этого. Он приезжает, звонит, берет детей на прогулку, но ничего не делает для того, чтобы склеить их брак, то же самое и Виктуар. Если она знает, что он придет, она уходит из дому. А теперь, я думаю, он вернулся в их квартиру, поэтому она туда не поедет.

— Дело в деньгах, — высказала догадку Уэнди. — Получив наследство, она почувствовала себя более независимой. Она знает, что ей не надо мириться с тем, с чем она мирилась до этого.

— Она не получила денег! И не получит, пока не продадут дом, и ей надо заплатить более трехсот тысяч евро за это наследство, и довольно скоро. Правительство безжалостно. Боюсь, что она, со своим снисходительным характером, просто не способна жить так дальше. Даже я, обожающая Эмиля, вижу, что он обращается с ней, как с наиглупейшей особой. Не говоря уже о его страсти к женщинам. Он — cavaleur impénitent.

Эми встревожили эти откровения. Жеральдин назвала Эмиля «нераскаявшимся кавалером», и сначала Эми решила, что это выражение связано с занятиями конным спортом, тогда странно, что Виктуар возражала против этого. Но Эми быстро поняла, что имеется в виду переносное значение, и мысленно взяла на заметку, что эту метафору надо проверить по словарю, хотя ее смысл и был вполне ясен.

— Виктуар слишком романтична и совсем не понимает мужчин. Но я думаю, что причина не только в этом, — продолжала Жеральдин. — Она влюблена в свою идею жить в Провансе с этими англичанами, ее новыми братом и сестрой, в château Адриана Венна. Она говорит о château как о своем настоящем доме, как будто она никогда не была счастлива со мной и Эриком. После всего того, что сделал для нее Эрик! Он особенно остро это переживает…

Уэнди и Тамми, как американки, были настроены принять сторону Виктуар. Они тоже, как современные женщины, не считали, что должны мириться с такими провокациями, какие устраивал ей Эмиль; Виктуар — такая принципиальная, очаровательная, несовременная — совершенно права, что решила наконец постоять за себя и поддержать свое самоуважение. Эмиль, этот неисправимый бабник, хотя и восходящая фигура французского пантеона, был не тем человеком, за которого надо выходить замуж.

— Его лучше иметь в качестве друга, чем мужа, — сказала Уэнди. — Виктуар просто не то выбрала.

— Ей просто надо было взять его в любовники, — подвела итог Тамми. — Она такая красивая, она сразу же найдет себе кого-нибудь другого — как и ты когда-то, не забывай.

Эми поняла, что Жеральдин не понравилось, что ей напомнили о неприятном эпизоде из ее прошлого: о зачатии Виктуар.

Пока женщины продолжали философствовать, Эми очень ясно поняла про себя одну вещь, которая не делала ей чести. Она поняла, что очень надеялась на то, что интересный красавец Эмиль и романтическая Виктуар расстанутся друг с другом. Только что она, затаив дыхание, слушала, как Жеральдин говорила об этом, и все потому, что саму ее ужасно влекло к нему. Было, конечно, неправильно желать плохого их браку. Она разрывалась между самоосуждением и желанием вступить в разговор, поговорить о нем, как бы заявить свои права на него, просто произнеся его имя.

— У Эмиля есть свои недостатки, но он занятен, — продолжала Жеральдин, — и, честно говоря, я уверена, что в чем-то очень занятен. Конечно, Виктуар не скажет. Мне так хочется иногда, чтобы Виктуар была бы более… более расчетливой, что ли.

Вправе ли женщины ожидать от мужчин, чтобы они были занятными? Эта мысль никогда раньше не приходила Эми на ум. Была ли это французская мысль? От американских мужчин ждали, чтобы они были сильными, ответственными и, несомненно, платежеспособными, в последние годы их побуждали быть чувствительными, способными говорить о своих чувствах, но у Эми по этому поводу имелись свои возражения. Когда кто-то говорит о своих чувствах, остальным скучно. Такие разговоры также поощряют эгоизм и каким-то образом — как именно, она пока не знала — попирают догматы взаимопомощи. Нет, она предпочитала, чтобы мужчины разговаривали предметно, но не субъективно, и она сама предпочитала предметные разговоры. Эми винила женщин за ту пропасть, которая существует между мужским и женским разговором. Эми всегда считала, что именно женщины виноваты в том, что мужчины приберегают интересные разговоры для других мужчин. Но эти женщины все-таки вели разговор об очень интересном предмете, об Эмиле.

— Я знаю одно, — сказала Жеральдин, когда Тамми и Уэнди попрощались, — англосаксы очень complexée по поводу того, как трудно быть женщиной. Мы все чувствуем превосходство женщин над мужчинами, bien sûr, — на самом деле мы просто героини, — однако зачем так из-за этого волноваться? Все эти треволнения по поводу материнства и того, работать или оставаться дома, — конечно, речь не о вас, Эми. Но таковы американки в целом и les Anglaises aussi. Шведки — не в такой степени… Я все время с этим сталкиваюсь. К счастью, Тамми и Уэнди прожили здесь достаточно долго, чтобы преодолеть бóльшую часть своих ролевых конфликтов, но удивительно, что их рефлексы остаются по-прежнему américaine.

Пока Эми шла вместе с Жеральдин через Лувр, она заговорила с ней о château. Сначала она сказала, что знает кое-кого, кто хотел бы приобрести недвижимость во французской провинции, не заинтересует ли это Виктуар?

— Я сказала своим друзьям, что могла бы поехать взглянуть на это здание. Где это находится? Туда ходят поезда? — спросила Эми.

— Я все выясню, — пообещала Жеральдин, не клюнувшая на удочку насчет друга из Америки.

— На самом деле я говорю о себе, — созналась Эми, сообразив, что Жеральдин все поняла, и не желая запутаться во лжи. — В этом есть определенный смысл: мне бы хотелось иметь собственность во Франции, я могла бы приезжать на лето. И Венны могли бы заниматься там своим издательством — всем, чем хотят.

И она рассказала Жеральдин причины, по которым этот план пришел ей в голову.

— Вам действительно надо увидеть château своими глазами, но, возможно, это больше, чем вы хотели бы проглотить. Так говорят американцы? — Жеральдин не казалась очень довольной, хотя Эми и думала, что ей эта идея должна понравиться.

— Да, мы откусываем больше, чем можем проглотить, — сказала Эми.

— Да, — сказала Жеральдин. — Эти старые обветшалые дома… — Ее сердце забилось сильнее от беспокойства, что план Эми означает, что у Виктуар будет еще меньше причин для примирения с Эмилем. Она взвесила обязанности преданной матери: что надо делать — помогать Виктуар или помешать ей совершить ошибку — в соответствии с собственным представлением о счастье Виктуар. И она решила, что ее наивысшим долгом является отговорить Виктуар от любого опрометчивого плана с участием Веннов, château, англоговорящих игровых групп и всего остального. Но конечно, это означало, что Эми не должна в этом участвовать. И для собственной пользы Эми тоже. Эти старые обветшалые дома, сомнительные совместные дела с англичанами, которых по сути своей невозможно понять; и даже если она выставит оттуда Веннов с их издательством, она застрянет там с этим старьем, слишком громадным и, без сомнения, требующим ремонта, и все в таком роде Жеральдин не знала château Веннов, но представляла себе дела в этой сфере. Она попыталась высказать несколько замечаний на эту тему, но Эми увлекали рациональность и даже блеск всего этого предприятия.

— Конечно, потребуется оговорить некоторые условия. Например, Руперт выкупит издательство, я буду его партнером. Виноградник… надо посмотреть. Я хороший бизнесмен, это не филантропия. Я заставлю все это работать и приносить прибыль.

Жеральдин согласилась, скрепя сердце, позвонить Антуану де Персану и выяснить, что Эми надо делать. Она поторопилась позвонить Персану на следующее утро, и он дал ей номер телефона нотариуса, мэтра Лепажа, и месье Деламера, человека, управлявшего виноградником, который подготовит поездку Эми. Персан считал, что предложение Эми — это замечательный пример жажды наживы и бесполезности американцев, качеств, против которых он, в общем-то, не возражал, но которые его настораживали. Но у него было и более серьезное возражение.

— Я все организую, но, откровенно говоря, мне жаль видеть, как все эти чудесные старые владения переходят в руки иностранцев. Особенно говорящих по-английски. Англичанам уже принадлежит половина южной Франции, а теперь и американцы потянулись. Эта пагубная налоговая политика…

Жеральдин терпеливо выслушала его брюзжание по поводу обескураживающей французской налоговой политики, вынуждающей законных наследников продавать недвижимость иностранным оппортунистам. Он также сказал, что вскоре сам сможет оказать положительное влияние на некоторые аспекты налоговой ситуации, на которые он сетовал. Он надеялся, что так и будет.

Эми поедет туда в среду. Мэтр Лепаж забронирует в отеле номер на тот случай, если она захочет остаться там на ночь, ведь сейчас château не отапливается и там отключена вода, поэтому нечего и говорить, что там можно остановиться.

Тогда в приливе назойливого беспокойства (по ее собственному определению) Жеральдин сделала еще несколько телефонных звонков, желая получить поддержку своей убежденности, что Эми не следует покупать château Веннов. У нее были некоторые опасения из-за того, что она препятствует осуществлению надежд Виктуар, и она к тому же в глубине души верила, что ее дочь сможет найти счастье и помимо брака, если уж так случилось. Она не могла до конца оценить глубину гнева Виктуар на своего мужа, но понимала, что Виктуар несчастлива, оставаясь дома с ней и Эриком: она не двигалась вперед, стала зависимой, раздражительной и беспокойной, что было так не похоже на нее.

Но Виктуар так и не рассказала матери, какой была эта последняя соломинка, сломившая ее терпимость по отношению к Эмилю. Жеральдин предполагала, что это неверность, о которой Виктуар не могла говорить из-за своей гордости.

— Так много всего произошло, мама. Сегодняшние женщины не похожи на ваше поколение…

Виктуар начала разговор с такого раздражающего замечания, упомянув возраст матери, и тем самым рассердила ее и разрушила надежду на доверительный разговор, на который надеялась Жеральдин. И все-таки она была уверена, что Виктуар любила Эмиля и, если бы можно было загладить все, вернулась бы к нему. Он оставался по-прежнему непроницаемым, не было никаких признаков, что он нашел себе новую партнершу или искал ее, он был неизменно весел, когда приходил навестить девочек, и в целом казался даже еще более любящим мужем, чем тогда, когда они с Виктуар были вместе. Жеральдин была уверена, что этим он показывает свою надежду на то, что в конце концов между ним и Виктуар все будет хорошо.

Сначала она позвонила Памеле Венн. Одобряет ли Памела план Эми? Жеральдин разочаровал пассивный ответ Памелы:

— О, американцы всегда мечтают о замках, у них в стране такого совсем нет. Английские замки всегда разбирают и куда-то увозят. Но когда дело доходит до финансирования и всплывают реальные неудобства в виде необходимости прокладки труб, большинство передумывают. А в целом, я думаю, прекрасно, что нашелся покупатель, — сказала Пам. — Разве что-нибудь не так?

— Она не планирует выселять детей. Она снова сдаст им дом на выгодных условиях или разрешит пользоваться им, если они будут о нем заботиться. Или они заключат какие-то деловые соглашения и станут партнерами… Я не уверена.

Лично я боюсь, что, если у Виктуар появятся деньги, она с легкостью уедет из Парижа; она никогда не признает свою недальновидность, оставив мужа, лишив детей отца… Но, думаю, для общего расклада это ничего не значит.

— Как щедро! Думаю, это замечательный шанс.

— Она считает себя кем-то вроде спасительницы, Жанной д’Арк или кем-то в этом роде… — Голос Жеральдин не скрывал неодобрения и беспокойства.

— Я знаю, что Поузи хочет просто денег. Руперт? Я на самом деле не представляю его в роли издателя, но я никогда не скажу ему, чтобы он и не пытался, если Эми предложит ему помочь с этим. Это было бы замечательно. — Пам считала, что Руперт хорошо устроился в Сити, и понимала противоречивость своего нежелания уступать его той жизни на юге Франции, которую сама находила такой приятной, когда была замужем за Адрианом.

У других по этому поводу были свои мысли. Тамми и Уэнди считали, что для одинокой женщины это слишком трудное дело, Эми придется самой в этом убедиться, ну и так далее; но перед лицом того, что можно было считать завуалированным одобрением плана Эми, Жеральдин почувствовала, что осталась в одиночестве, и после некоторых раздумий сделала еще два звонка, и первый из них был Эмилю.

— Мне нужен твой совет, mon grand. Я рассказывала тебе о мечте Виктуар жить в провинции со своими родственниками и тому подобное. Château Веннов будет продан, и она получит долю наследства. Но ты все это знаешь. Меня беспокоит то, что моя американская подруга Эми теперь захотела купить этот дом и вернуть наследникам, чтобы они могли распоряжаться им по своему усмотрению: брат занимался бы издательством, вдова и ее сын жили бы там и так далее.

— Однако мне не кажется, что это хорошая мысль, хотя это и не мое дело. Конечно, я думаю об Эми — я должна защитить ее от необдуманных поступков; эту идею ей предложил тот мальчик. Мне ничего не известно о ее финансовом положении, но… Но ты знаешь также, как сильно я надеюсь, что Виктуар будет вести себя разумно, когда речь идет о вашем браке. Однако это станет еще менее вероятным, если она уедет из Парижа и заберет детей с собой. Поэтому вся эта затея мне кажется совершенно неподходящей для всех.

— Боюсь, у меня нет никакого влияния ни на мою жену, ни на l’Américaine, — сказал Эмиль. — Вообще-то, они обе невысокого мнения обо мне. У американки вообще нет причин думать обо мне хорошо, но такое отношение со стороны жены ранит еще больше.

— Уверена, она к тебе прислушается, — возразила Жеральдин. — Позвони ей. Просто скажи, что там водятся привидения, или что нужна новая крыша, и что не в ее интересах, интересах одинокой женщины, покупать такой дом.

Второй звонок был Отто фон Штесселю.

— Вы помните мою молодую подругу Эми — на прошлой неделе я устраивала в ее честь вечеринку? Мне кажется, ей нужен совет специалиста.

И Жеральдин рассказала Отто о неблагоразумной идее Эми, высказав предположение, что импульсивной калифорнийке нужен совет, который, с его стороны, мог бы выразиться в том, что он предложит ей более разумное приобретение. Это был вызов, который не мог игнорировать ни один агент по недвижимости.

— Дайте мне номер телефона нотариуса. Для покупки такого дома у меня самого найдется клиент, но мне понадобится больше информации, — успокоил ее Отто. — Я поговорю с мисс Хокинз. Думаю, эти американцы часто сами не знают, во что хотят влезть.

 

Глава 39

Эми села на поезд, идущий с Лионского вокзала. Она была взволнована: ее переполняли мечты о том, как она совершит действительно нечто удивительное, каким бы на самом деле ни оказался château. Собственность во французской провинции! Это место могло бы стать штаб-квартирой ее фонда взаимопомощи! Есть ли там бассейн? Месье де Персан, поначалу такой грубый, а теперь такой заботливый, позвонил нотариусу, который должен встретить ее на станции, и заказал номер в отеле, чтобы она могла спокойно осмотреться в деревне и ее окрестностях и увидеть château в разное время суток. Цена? Сигрид просто отказывалась ей верить — такой низкой была цена; может быть, и стоило купить. Но у Сигрид были свои возражения против такого приобретения: на горизонте сгущались военные тучи, а в мире нарастали международные разногласия. Эми не обратила никакого внимания на это возражение.

— Эми, уезжай оттуда. Ситуация быстро меняется.

— Да нет, на самом деле все хорошо.

Они выехали из Парижа. Равнинный пейзаж казался приветливым; поезд шел на скорости, раза в два превышающей скорость маленьких автомобильчиков, бегущих по автостраде, рядом с железной дорогой. Эми поразила простота деревень; за окнами мелькали маленькие деревенские железнодорожные станции, названия которых невозможно было успеть прочитать. На обочинах валялись старые шины и искореженные машины — это можно увидеть и в Америке, и где угодно. Стали появляться холмы и каменные гряды, величественные акведуки с римскими арками выползали навстречу, над поездом мелькали очертания электрических опор, а на вершине каждого бросающегося в глаза холма оказывалась необычного вида руина. Сердце Эми стремилось к каждой из них: замки. Один из них будет принадлежать ей. Возможно, сам факт приобретения замка и на самом деле может помочь преодолеть изъяны характера и тоску в сердце — и это думала она, которую никогда не заботило приобретение недвижимости!

В уме Эми составляла список преимуществ французов перед американцами и американцев перед французами, в смысле цивилизованности: у Франции есть поезда, fromage frais, и мусор вывозят каждый день… У Америки есть «Квакер Оутс», и магазины работают по воскресеньям… Приятную сонливость, в которую погрузилась Эми, внезапно нарушило прибытие на нужную станцию; голос по трансляции объявил, что стоянка будет всего одну минуту. Она взяла свой маленький чемодан и выскочила из вагона. Мэтр Лепаж и месье Деламер стояли вместе на платформе и, вероятно, с тревогой поджидали высокую блондинку американского типа. В любом случае, с поезда Эми сошла почти в одиночестве, и мужчины уверенно ей представились. Мэтр Лепаж имел округлые формы и носил вязаный жилет. Месье Деламер, сухопарый и симпатичный, был одет в пальто. Было ясно, что они рады, что в процессе улаживания дел с имением потенциальный покупатель появился так быстро.

— Большое спасибо, что позволили мне приехать, — сказала Эми.

— Merci d’être venue, — ответили они. Не хочет ли она выпить кофе? Оставить багаж в отеле? В таком случае, они поедут прямо в château, как она мысленно называла это место, или в «дом месье Венна», как они говорили на своем осторожном английском языке. Дом стоял за деревней Сен-Гон. Эми долгие месяцы не вспоминала о первоначальном намерении разузнать что-нибудь о своих европейских корнях, но теперь ей подумалось, что ее предки могли быть родом из какого-нибудь места наподобие этой деревни: с домами, сложенными из камней, с оштукатуренными стенами и черепичными крышами, с поросшими плющом двориками, с бегущей речкой, с мельницей — все вместе это напомнило Эми детские головоломки на тему сельской жизни. Напротив мэрии стояло несколько толстяков — местные жители; перед маленьким отелем, имевшим довольно самоуверенный вид, разговаривали двое пожилых мужчин. Деламер сказал, что в этом отеле Эми и предстоит остановиться. Она задумалась, и в ее памяти всплыли все шаги, которые привели ее сюда: антикварный магазин, магазин дамского белья «Ла Перла», кондитерское искусство, агентство недвижимости.

Дом, или château, конечно, не отвечал представлениям Эми о замках; это было прямоугольное трехэтажное сооружение с мансардной крышей, крытой шиферной плиткой; с одной его стороны имелась башенка, казавшаяся более старой, чем остальное здание. Эми вдруг почему-то вспомнились Гэтсби и Уильям Рэндольф Херст — американцы, владеющие замками, образчики стяжательства и иллюзии величия. К счастью, это здание оказалось меньше, чем некоторые дома, недавно построенные около Пало-Альто, и цена была меньше — скромное место для девушки, оказавшейся в такой ситуации, как она; скорее, большой дом, чем замок. Скромность его внешнего вида действовала успокаивающе.

— Башня относится к четырнадцатому веку, остальная часть дома построена в семнадцатом, — рассказал мэтр Лепаж. — Была и вторая башня, но она разрушилась.

Повсюду из щелей выглядывали сорные травы, стены издавали запах сырого камня. История! По правде говоря, выглядело это как-то уныло, но Эми сразу же поняла, что купит этот дом, независимо от того, каким он окажется внутри. Насколько там плохо? Мэтр Лепаж нашел на связке нужный ключ, и они пошли по посыпанной гравием дорожке по направлению к двери.

Эми переходила из комнаты в комнату, испытывая что-то вроде изумления: ни одно из помещений не было красивым, кое-где отсутствовала мебель, в некоторых местах наблюдался беспорядок, со стульев и картинных рам свисали полоски бумаги, прикрепленные оценщиками имущества. Зыбкий мартовский свет заползал внутрь дома сквозь высокие окна, в каминах не было видно пепла и подставок для дров. Игрушки Гарри в углу столовой, уродливый стол, большая пустая кухня, бесчисленные спальни, в которых повсюду были распиханы коробки с книгами — нераспроданные тиражи, которые вернули издательству, как объяснил Деламер, — и несколько комнат, отведенных под офис: письменный стол Адриана Венна, его книги. Это было первое впечатление Эми об Адриане Венне как о живом человеке: он смотрел на эти картины, висящие на стенах; на подоконнике, где он, должно быть, стоял, глядя на свой виноградник, все еще лежала сложенная газета. Или, возможно, то чувство, которое она сейчас испытывала, было ощущением присутствия его духа. Если бы она верила в привидения, ей пришлось бы согласиться, что одно из них живет здесь и что это, вероятно, призрак Адриана Венна или какого-нибудь другого обитателя замка, который жил здесь раньше и умер так же, как и Венн, неожиданно, не успев примириться с судьбой. Она чувствовала холодное влажное дуновение, проникавшее через пропускающие воздух оконные рамы и словно говорившее о его присутствии.

Эми, конечно, возьмет себе башню, Гарри снова получит свою комнату, Керри (ужасная женщина) — свои старые комнаты, Руперт и Виктуар… Они сами будут решать, это не ее дело, она не станет снова совершать ту же ошибку и вмешиваться в их жизнь, она просто предложит им такую возможность — сохранить издательство и виноградник, если они того хотят. Эми последовала за двумя мужчинами в контору виноградника, потом через амбар и маленький дегустационный зал в невысокое современное здание, со множеством металлических конструкций, в котором находилось издательство. Для человека, обладающего таким административным опытом, как она, там не было заметно никаких признаков будущих трудностей. Особенная разновидность желания, вызванного мыслью о недвижимости, впервые в жизни забурлила у нее в крови.

Месье Деламер заказал обед в отеле, где остановилась Эми. Она отнесла чемодан в номер, умылась и снова спустилась в крошечную столовую-бар. Месье Деламер и мэтр Лепаж ждали ее в баре с бокалами в руках, но Эми вдруг замерла, ошеломленная тем, что увидела позади них: в двери входил барон Отто. В облегающем сюртуке с сияющими пуговицами и зеленой австрийской шляпе он выглядел почти до смешного тевтонцем; и хотя в Альпах его наряд смотрелся естественно, здесь он казался персонажем из оперетты.

Барон, видимо, был удивлен почти так же, как Эми, но удивлен приятно. Он поздоровался с ней тепло, но официально — «Мисс Хокинз!» — и церемонно представился мэтру Лепажу, с которым у него была назначена встреча. Конечно, он присоединится к ним на ланч. Он сможет увидеть château после ланча, и мисс Хокинз, возможно, тоже захочет еще раз взглянуть на него.

Во время ланча над всеми эмоциями Эми стало преобладать беспокойство. Для чего барону нужно видеть château? Если только каким-то образом Жеральдин не прислала его, чтобы он высказал Эми свое мнение как эксперт. Эми заставляла беспокоиться его профессия — специалист по перестройке недвижимости. Школы, отели, спа-центры, благоустроенные квартиры, переделанные под гостиницы, закружились перед ее мысленным взором и почти испортили ей аппетит, не давая наслаждаться blanquette de veau. От нее не укрылось, что ее чувства по отношению к château оказались сильнее, чем воспоминания о ее связи с Отто. Неужели стяжательство в конце концов победило чувство неловкости?

Эми вернулась в château во второй половине дня вместе с нотариусом, мэтром Лепажем, и бароном, который бегло осмотрел каждый коридор и чулан, неодобрительно покачивая головой и сокрушаясь по поводу того, что он видел. Зловещие разводы на потолке — Эми их не заметила — заставили его подняться на крышу. Он с профессиональной ловкостью обнаружил разбитые стекла и трещины в стенах, исчезающие в плинтусах. Эми наблюдала из окна, как барон поднялся наверх и выглянул наружу, чтобы осмотреть крышу; она с трудом удержалась от того, чтобы не увязаться за ним.

— Не хватает огромного количества шиферных плиток, — сообщил барон. Мэтр Лепаж согласился, что за домом не следили как следует, но он настаивал, что дело еще не приняло угрожающий оборот. Все впечатления Отто показались Эми слишком негативными: он покачал головой, осмотрев распределительный щит и электропроводку во всем здании, отметил несоответствие современным требованиям радиаторов, которые были установлены в тридцатых годах, и старую печь. Эми была рада, что в доме есть печь. В башне, которую Эми выбрала для себя, барон указал на то, что через потолок проникает дневной свет. Он остался глух к очарованию главной лестницы и маленькой часовни.

— В нескольких километрах отсюда есть ресторан, одна звездочка, — сказал барон ближе к вечеру. — Предлагаю пообедать там, а не в отеле. Я на машине. — Эми узнала машину: на ее крыше по-прежнему был установлен багажник, на капоте и стеклах образовались пятна от растаявшего снега.

За обедом барон сказал:

— У меня большой опыт по части этих старых домов, я знаю, что надо искать, и я бы советовал вам, Эми, отказаться от этого предложения. Крыша…

— Так любезно было с вашей стороны осмотреть дом, — перебила его Эми.

— Ремонт только одной крыши потребует чертову уйму денег. Думаю, что за те же деньги вы найдете что-нибудь гораздо более привлекательное. На рынке сейчас много недвижимости, и гораздо лучшего качества; у меня самого есть пара неплохих вариантов. Вам следует сначала посмотреть дома такого же типа, а не кидаться сломя голову на этот. Думаю, это невыгодно.

— Да, мне стоит посмотреть другие варианты, — согласилась Эми.

— Тогда, Эми, мне как вашему другу, полагаю, позволительно будет сказать, что одному человеку с этим домом не управиться. Вот я мог бы подумать об этом: у меня есть своя группа — строители, конструкторы; но вы… Вы плохо знаете Францию, откровенно говоря, это безрассудно.

— Вы, конечно, правы, — сказала Эми, совершенно не сомневаясь, что мнение барона справедливо, но ее сердце стремилось к château с еще большей решимостью.

— Ужасная идея. Еще вина?

— Спасибо.

— К тому же ни один банк не даст вам денег под это здание. Без бизнес-плана — нет. Между прочим, почему вы так хотите купить его? — Эми не могла ответить на этот вопрос. Теперь она стала беспокоиться о том, что барон планирует делать после обеда. В конце концов, Фенни здесь не было. — А ваш бюджет? Ипотека? Личные условия? Как вы это себе представляли?

— Возможно, если цена будет разумной… Я думала, что предложу меньше, чем они просят, из-за крыши, — ответила она. — Вы это хотели мне посоветовать?

— Сам принцип, конечно, я одобряю, но в данном случае он не подходит. Не часто мне доводилось встречать менее привлекательный château. Мне было бы крайне неприятно видеть, как вы делаете ошибку, покупая его, какой бы ни была цена.

Может быть, Отто говорил искренне? Возможно, он вовсе не хотел купить этот дом для себя, чтобы сделать из него школу, клинику, маленький отель? Возможно, он хотел только уберечь ее? На самом деле, решила Эми, во всех его отношениях с ней намерения его были добрыми Хотя ее и потянуло к нему как к светскому человеку и европейскому аристократу, он был всего лишь славным, правда на вид и величественным, бизнесменом, не лишенным нормальной чувствительности, если только «чувствительный бизнесмен» — это не оксюморон. Эми снова ощутила прилив дружеских чувств к барону. Тем не менее, по мере того как они подъезжали все ближе к отелю, Эми снова стала думать, как справиться с неловкостью, которая может возникнуть между ними. Она никак не могла найти убедительных возражений против еще одного небольшого приключения с бароном, но ей очень хотелось этого избежать. Она скажет ему, как больно он ранил ее чувства в тот вечер после приема, устроенного в ее честь. Все эти тревоги, однако, растаяли от удивления: они прибыли как раз вовремя, чтобы, подойдя ко входу на стоянку для машин — небольшой посыпанной гравием площадки позади отеля, увидеть, как из такси выходит Эмиль Аббу.

Конечно же, приезд Эмиля имел какое-то отношение к château и наследству Он, по-видимому, был удивлен и не особенно рад встрече. Вероятно, он узнал барона, с которым познакомился у Жеральдин, если не в Вальмери. Эми, смутившись, подумала, что он может решить, что они с бароном проводят здесь романтический уикенд в маленькой сельской гостинице. На ее щеках появился румянец, когда она представила, что он о ней, вероятно, думает.

— Да, у меня несколько вопросов к нотариусу, — сказал Аббу. — А вы какими судьбами?

— Я приехала, чтобы решить вопрос о… гм, об инвестициях в château, — ответила Эми.

— Инвестиции — это такое пуританское оправдание. Разве вы не можете просто захотеть купить это для себя?

— Я не понимаю, почему вы всегда говорите обо мне и о моих национальных чертах так, как будто все американцы одинаковы и все — пуритане. Вы были когда-нибудь в Америке?

— Определенно нет, — сказал Эмиль.

— А я был, — заметил барон Отто. — Несколько раз в Нью-Йорке и один раз во Флориде.

— Я заставлю их накормить меня ужином, если еще не слишком поздно, — улыбнулся Эмиль. — Вы не хотите выпить со мной? Полагаю, вы уже отобедали?

Эми, усмотрев в этом предложении свой шанс избежать объяснений с бароном, с радостью согласилась. Встреча с Эмилем оживила все ее мысли о нем, которые изнуряли ее на прошлой неделе: сексуальное влечение и смущающее душевный покой ощущение, что именно его она хотела бы видеть своим другом. Они сели за столик, и Эмиль помахал рукой хозяйке, которая работала и в баре, и на кухне. Отто с Эми заказали бренди, и Отто с уверенностью собственника подал Эми ее бокал, взяв его с маленького подноса официантки. Сердце Эми забилось от желания, чтобы Отто как можно скорее ушел спать и оставил ее наедине с Эмилем, которому она, как всегда, уже успела сказать что-то запальчивое — да, ему, с которым, как она отчетливо понимала, ей хотелось быть по-настоящему милой. Она хотела с ним спать. Может, это шанс?

— Разруха, руины, катастрофа, — Отто начал излагать свое профессиональное мнение о состоянии château, догадалась Эми, но его слова подходили для описания ее душевного состояния. Отто пустился в запутанные рассуждения о недвижимости.

— Нам следовало бы распить бутылочку вина из урожая того виноградника, который находится в поместье, — боюсь, я не знаю его названия, — сказал Эмиль. Он стал расспрашивать женщину, которая принесла вино, и говорил с ней шутливым тоном на французском языке, так что Эми не могла следить за разговором.

— Интересно, одобрил бы князь Кропоткин ваш проект покупки château и водворения в нем наследников Венна вообще. Это не было бы похоже на анархизм в стиле Годвина, скорее на монархию, — сказал Эмиль, улыбаясь. Эти слова и улыбка поразили ее в самое сердце. Она понимала, что он сделал это намеренно, его ссылка на князя была для нее прямым посланием. Она испытала ликование и панику примерно в равных пропорциях.

— Надеюсь, Эми его не купит. Я ей настоятельно рекомендовал не делать этого, — сказал Отто. «Охотник за состоянием», — неприязненно подумал он про Эмиля, раскусив, как он решил, его игру: тот хотел повлиять на Эми, чтобы она купила château, и поселить там свою жену. И он, вероятно, готов был переспать с Эми ради этой сделки — иначе зачем ему встречаться с ней в удаленном от посторонних глаз отеле? Какое бесстыдство! Рыцарская натура барона, такая естественная составляющая его профессии, была задета, и, конечно, его привязанность к Эми тоже.

«Конечно, я не стану его покупать, — думала Эми, — холодные комнаты, кирпичи, рвы — это не для меня». Ей неожиданно стало совершенно понятно, чего она хочет. Или, точнее, понятно, что того, чего она хочет, château ей не даст. Все пойдет наперекосяк, как пошли все ее другие попытки оказать помощь. Вместо того чтобы разочаровать, этот момент осознания реальности и открытия самой себя — может быть, за ним последуют и другие? — принес ей освобождение, радостное возбуждение и подсказал, что у сердца свои пути, которые нельзя не признавать, даже если временами удается одержать над ним победу. Сердце ее было переполнено Эмилем — так, что оно даже может разбиться, и через образовавшуюся рану хлынут печаль, страсть, все чувства. Ее волнение нарастало.

— Совместное проживание являлось формой взаимной помощи, которая одобрялась обществом, но он хотел бы, чтобы мы владели собственностью совместно, а это уже заходит слишком далеко, — сказала она. — Я для такого слишком капиталистка. — «Отправляйтесь спать, барон Отто».

Эмиль тоже смотрел на барона Отто, который стал заказывать пиво, с выражением, в котором читалось раздражение. Со своей стороны, барон начал очень холодно реагировать на болтовню Эмиля и Эми; он был явно раздражен и сбит с толку Эмилем, присутствие которого действовало на него, как лай докучливой собачонки или приставания назойливого ребенка.

— Grand ou demi?

— Grand.

Барон пустился в рассуждения о состоянии крыши и о проблемах, связанных с осушением старых рвов, и без того уже высохших. Эми не могла сосредоточиться на разговоре: мешали мысли об Эмиле. Она пыталась от них отвлечься, мысленно следуя за бароном из одной комнаты château в другую.

Он никогда не оставит Эми с этим хищником и мошенником, думал Отто. Американцы наивны и честолюбивы, они всегда переоценивают свои силы. Женщин всегда увлекают типы, подобные этому.

— Одни только трубы, почти полностью свинцовые, потребуют выложить для начала пятьдесят тысяч евро. — Он не мог подавить свои личные воспоминания об Эми, чудесной девушке, которую он, как он хорошо помнил, вполне удовлетворил — насколько он мог судить. — Не говоря уже о водостоках на карнизах, которые надо обшить изнутри медью… Эми, вы, наверное, устали. Вы не должны позволять нам задерживать вас. Мы можем все это обсудить завтра.

— О, я прекрасно себя чувствую, я как раз думала попросить еще один бокал… — стала возражать Эми. Эмиль налил ей еще вина.

— Жеральдин так надеется, что все сложится удачно для всех наследников Венна и… для вашей жены… Для всех, — сказала она. — Вы видели издательство? Эти красивые старые машины, старомодные гарнитуры? В мелком шрифте есть что-то романтическое…

— Напротив, я думаю, моя теща как раз придерживается такого же мнения, как и барон, — возразил Эмиль. — Она считает, что вы сделаете ошибку, если купите château, и еще она считает, что у меня есть дар убеждения. Точнее, разубеждения.

— Вероятно, так и есть. — Эми улыбнулась своей милой улыбкой, и на ее щеках появились ямочки.

— Она хотела, чтобы я вас разубедил.

— Именно так. Мадам Шастэн беспокоилась, что вы делаете ошибку, — согласился барон.

— Я же, наоборот, думаю, что вам надо его купить, если вы можете себе это позволить, — сказал Эмиль.

Все это привело Эми в замешательство: она-то думала, что Жеральдин одобряет ее план.

— Она попросила вас приехать сюда?

— Жеральдин предложила мне поговорить с вами, — уклончиво подтвердил Эмиль.

— Я сказал ей, что поеду взглянуть на château, — сказал барон.

— Вы проделали весь этот путь из-за меня? — Эми начала испытывать раздражение. В конце концов, она и сама умела принимать решения.

— Мне хотелось посмотреть на это место. И Персан предложил мне поехать, поскольку мне все равно надо было встретиться с нотариусом. Персан против того, чтобы американцы покупали недвижимость во Франции, — сказал Эмиль. — Полагаю, и я тоже, если говорить вообще. Но есть американцы, которых хочется видеть чаще. — И Эмиль, и барон, воспользовавшись удачным поворотом разговора, радостно улыбнулись Эми. Сочетание красоты, большого состояния и просвещенного социального мышления — с таким собранием качеств Эмиль раньше никогда не сталкивался; он не мог винить себя за то, что ослеплен. Если бы только удалось избавиться от этого австрийца.

«Охотник за состоянием, распутник — как все это прискорбно», — думал Отто.

Эми поняла, что дело безнадежно: мужчины не собирались упускать друг друга из виду до полуночи.

— Спокойной ночи! — произнесла она и встала. — Большое спасибо. Вы оба были невероятно любезны. — Она надеялась, что ее взгляд, брошенный Эмилю, вполне красноречив. Она еще раз улыбнулась и вышла.

— Хотите сигару? — предложил Эмилю барон.

Надевая ночную рубашку в своем номере, Эми раздумывала, не отказаться ли от нее совсем. Европа! Тут она может вести себя, как ей нравится. Находясь в состоянии крайнего возбуждения, она недоумевала, что будет делать, если в итоге в ее дверь постучится барон. Хотя вряд ли. Ее возбуждение было более чем сексуальным, у нее было такое чувство, как будто она находилась на перекрестке судеб, но между чем и чем — она совершенно не знала. Но она уже видела это раньше: нити самопознания сплетались в прочное полотно, на которое можно было положиться, не потворствуя в будущем долгим рассуждениям на эту тему.

К счастью, в ее дверь постучался именно Эмиль. Предусмотрительно отступив от двери, несмотря на внутренний протест, Эми все-таки бросила взгляд в коридор, ожидая увидеть, как Отто тоже крадется на цыпочках к ее двери, как в пьесе Фейдо (эта пьеса была одним из театральных мероприятий, на которые ее посылала Жеральдин и которые Эми смогла понять) люди на цыпочках крались по коридорам, держа в руках туфли, и прятались под кроватями. Эмиль вошел и обнял ее.

Спустя некоторое время, после того как оба они уже не могли желать ничего большего (эта фраза принадлежала Стендалю), Эмиль сказал:

— Я пытался объяснить, как я влюбился в тебя — в каком-то смысле. Возможно, все произошло из-за налета таинственности или очарования твоего иноземного племени, но на самом деле это случилось, когда я увидел, как любезно ты обошлась с теми толстыми американцами напротив Дома Инвалидов. Нет, не «в каком-то смысле», я действительно влюбился в тебя. Тебя беспокоило, как поддержать честь французов. Нет — на самом деле, еще раньше. Однажды в Вальмери ты вышла к обеду с распущенными волосами. Помнишь? Именно тогда я впервые заметил, как ты красива.

Эми действительно помнила тот вечер: именно тогда она переспала с бароном. Итак, Жеральдин, очевидно, права насчет того, как важна прическа, как права и насчет всего остального, включая предположение, что в интимной обстановке Эмиль «занятен» — в этом она только что убедилась.

— Конечно, я замечал это и раньше, тогда за ланчем, и даже еще раньше. В конце концов, ты «заметная» женщина, — продолжал Эмиль. Эми была очень довольна, что такое идеальное создание хвалит какие-то ее черты.

— А у меня все случилось тогда, когда ты не стал убивать омара, — сказала она. — Но тогда я этого не поняла. Я разрешила себе понять, только когда услышала о том, что Виктуар ушла от тебя — видишь, какая я щепетильная. Так ты не думаешь, что мне надо постричься?

— Может быть, до плеч, — согласился он так, словно уже думал об этом.

И тогда Эми поняла, что он настоящий француз, представитель иноземного племени.

— Ты думаешь, для нас все слишком поздно? — спросила она. — Я возвращаюсь в Калифорнию.

На глаза ей навернулись слезы, удивившие ее саму. Эмиль обнял и поцеловал ее, и это был очень убедительный ответ. Эми прижалась к нему, но остатки инстинкта самосохранения напомнили ей о необходимости защитить свое сердце. Эмиль, видимо, ощущал такое же беспокойство.

— Ты должна возвращаться?

— Да, мое место не во Франции, и я это знаю.

— Не многим больше, чем мое, полагаю. Мы оба чужаки. И в этом наш шанс.

— Тебе надо вернуться к себе в номер. Остаться вместе — значит все усложнить, — сказала Эми.

Но он остался на всю ночь — в конце концов, сопротивляться этому было невозможно, — но они оба твердо решили, что то, что они делают, не в счет, это не помешает им следовать своим решениям, принятым в реальной жизни.

— В чем же твоя тайна? — спросил ее Эмиль в какой-то момент.

Она не знала точно, что он имел в виду; себе самой она казалась понятной до скуки. Может, дело в ее деньгах; она знала: это единственное, о чем она не могла говорить, — что-то вроде постыдного секрета.

Они не могли с уверенностью сказать, слышали ли они посторонние звуки. Может быть, глубокой ночью у их двери стоял барон или кто-то другой; но, кто бы это ни был, он, должно быть, слышал, как изнутри доносятся стоны и крики.

 

Глава 40

Возвратившись в Париж, Эми несколько дней ходила как во сне. Она гуляла по Люксембургскому саду и у Бон Марше, не обращая внимания на окружающую обстановку; решимость ее была поколеблена. Временами она думала о возвращении в Пало-Альто с нарастающей паникой. Один раз в магазине она услышала свой собственный судорожный всхлип. Она знала, какое ей предстоит будущее — безрадостное и не сулящее впереди ничего хорошего: она никогда больше не увидит Эмиля; любовь всей ее жизни осталась позади; предстоящие годы не принесут ей ничего, кроме хорошей работы, что не казалось ей такой уж заманчивой перспективой, как должно бы было казаться. Было ли ее несчастье относительно — ведь в ее жизни имелось так мало оснований для беспокойства? Ее глаза наполнились слезами из-за жалости к самой себе: она всегда будет аутсайдером, белой вороной; богатство поставило ее в положение человека, не заслуживающего никакого сочувствия. Кто пожалеет ее, одну из самых счастливых людей на земле?

Она знала, что на самом деле ей не хотелось château. Это была глупая идея. Она не сельская жительница, и даже не европейка, она — человек, который даже не смог как следует обставить свою квартиру. Ее подлинная натура не соответствовала жизни в башне, в изгнании; нравилось ей это или нет, но она — американка из Пало-Альто, и обойти это обстоятельство не было возможности. Château стал бы для нее бременем, выходящим далеко за рамки ее интересов и возможностей; чем-то вроде отклонения от истинного пути в сторону претенциозности. Она подумала о своем коллеге Бене, оказавшемся в затруднительном финансовом положении на огромных земельных участках в Патагонии, и о несчастном, тоскливом выражении его глаз, когда он возвращался в Калифорнию — теперь он делал это не часто.

Где проходит тонкая граница между тоской и унынием? Может ли вся нация впасть в уныние? А в тоску? Проходя по парижским улицам и глядя на более стройные тела французов, Эми думала о том, что они живут дольше: может быть, их меньше, чем американцев, угнетает тоска? Не потому ли это происходит, что они могут видеть окружающее собственными глазами, ведь они ходят пешком, вместо того чтобы запирать себя в машинах? Или из-за того, что им не хватает колес, они чувствуют себя замкнуто и скованно?

Конечно, Эми помнила о том разочаровании, которое почувствовали Виктуар, Поузи, Руперт, Керри и Гарри, даже она сама, хотя принятое решение не покупать château принесло ей также и облегчение, обнажив корень зла. В ее сознании, а может быть и в подсознании, где примитивные гены нашептывали мысль о необходимости приобретения недвижимого имущества, вырисовывались угрожающие очертания гигантского холодного здания с протекающей крышей. Она собиралась пойти наперекор своим принципам, основанным на взаимопомощи, отказавшись сделать то, что принесло бы всем такую очевидную пользу.

Эмиль заверил Эми: Жеральдин будет довольна, что она решила не покупать château. Тем не менее свое решение Эми объясняла Жеральдин с внутренним трепетом.

— Барон Отто сказал, чтобы я его не покупала. По-видимому, все считают, что это было бы неосмотрительно, — извиняющимся тоном сказала она.

Жеральдин об этом уже знала: ей позвонили Эмиль, Отто, испуганная Памела и впавший в отчаяние Руперт. Она спросила у Эмиля, не он ли отговорил Эми от покупки château.

— Я? Нет. Я с ней об этом не говорил, — ответил Эмиль не вполне искренне.

— Я убеждена, что вы поступаете правильно, — сказала Жеральдин Эми.

Она испытывала облегчение, но не хотела показаться слишком довольной.

— Я не совсем уверена в этом. Представляю себе, сколько людей могли бы быть там счастливы: маленький Гарри, Виктуар… Тут для них столько возможностей, я это понимаю…

— Я знаю, что вам не терпится вернуться домой, — понимающе произнесла Жеральдин. — Там, должно быть, так замечательно — все эти пальмы и пляжи.

Она думала о том, что на самом деле Эми не была похожа на человека, которому очень хочется вернуться домой. В ее облике теперь было что-то новое, одновременно и сияющее, и печальное. Жеральдин хотелось бы, чтобы Эми осталась еще на несколько месяцев. Девушка явно находилась на перепутье и могла выбрать любую дорогу, но она, вероятно, вернется к калифорнийскому, варварскому образу жизни; например, она рассказывала Жеральдин о еде на вынос.

— Да нет, не совсем, — сказала Эми, вспоминая автострады, гамбургеры «Бургер Кингз», автозаправки, движение на дорогах, автоматические двери гаража, обидчивых сальвадорцев, ухаживающих за живыми изгородями, войну, религиозных фундаменталистов в А-образных церквях с виниловой обшивкой — все уродства и всю злость, которую, как она знала, она найдет сегодня дома. Она подумала о Юкайе своего детства, жаркой и пыльной, в которой можно было повсюду гонять на велосипеде, и о сегодняшнем Пало-Альто. Но сбежать от себя нельзя — такова реальность, можно только попытаться стать лучше там, где ты есть. Корни — это чепуха. Сколько же ей пришлось пережить, чтобы открыть эту довольно банальную и простую истину.

— Вы будете часто приезжать сюда, у вас ведь тут квартира, — утешила ее Жеральдин. — Для Виктуар не будет разочарованием то, что она не сможет жить в château: ведь, в конце концов, она там никогда не жила. Я рада сообщить, что она решила вернуться к мужу. Возможно, она ко мне больше прислушивается, чем я думала. А топ âge, я полагаю, я уже кое-что знаю о жизни.

Эми не знала, что и думать об этой новости. В принципе, она верила в такие неизменные общественные институты, как брак. Жеральдин стала излагать свои взгляды на брак.

— Конечно, в определенном смысле, это условность, — убеждала она Эми. — Но в браке скрывается человеческая мудрость, разве нет? Ведь у него такое богатое прошлое. — Она подчеркнула, что ее осуждение относится именно к Виктуар.

Несмотря на облегчение, Жеральдин удивилась, что Виктуар решила попытаться наладить свои отношения с Эмилем и вернуться к той жизни, которую она вела раньше. Она полагала, что это решение было принято после того вечера в честь Эми, когда Виктуар увидела Эмиля во всем блеске славы — такого красивого и окруженного почитателями. Антуан де Персан, восходящая звезда политического небосклона, обращался к нему как к равному, самые именитые ее гости благоговели перед ним, и в перспективе его ожидали неплохие финансовые возможности.

Жеральдин не ожидала найти в Эми такую сияющую, изменившуюся женщину, впавшую в состояние, которое часто означает, что женщина влюблена. По крайней мере, изменение в состоянии Эми не было связано с недвижимым имуществом. Конечно, она не станет совать свой нос в чужие дела, но, заметив обновленный, сияющий вид девушки, Жеральдин должна была задуматься, и она пустилась в разглагольствования на тему любви вообще. Пока она говорила, она внимательно наблюдала за Эми, чтобы узнать, понимает ли та, что и сама она может почерпнуть немало мудрых мыслей из рассказов Жеральдин о ее материнских переживаниях.

— Виктуар такая идеалистка! Она всегда пренебрегает самыми обычными вещами, которые продлевают брак, — говорила она. — Достаточно старых рецептов: неглиже, свечи, все это нельзя недооценивать. Духи — это очень важно. Даже, осмелюсь сказать, перемена сексуальной позы время от времени. Я имею в виду, что физическая любовь — основа всего. — Она углубилась в рассуждения о женских уловках и о непостоянной природе Эроса, который улетает от малейшего подобия скуки.

Уловки не очень-то интересовали Эми; она их не одобряла. Во всяком случае, мудрость Жеральдин не шла дальше того, о чем писали дамские журналы. И почему Жеральдин говорит ей все это? В какой-то момент Эми испугалась, что Жеральдин что-то известно о ней и Эмиле, и она хочет устранить Эми, рассказывая о том, как счастливы будут Виктуар и Эмиль на своих надушенных простынях. Но Жеральдин, по-видимому, даже не знала о том, что Эмиль ездил в Сен-Гон, поэтому, без сомнения, она говорила только как незаинтересованный представитель своего поколения, обязанный передать жизненно важную информацию более молодой и неопытной женщине.

Пока Жеральдин говорила, она начала понимать, что есть еще одно правдоподобное объяснение произошедших в Эми изменений и ее стильной, более короткой стрижки — слава Богу, она избавилась от своей школьной косички: может быть, она чувствует облегчение оттого, что вернется в Калифорнию. Жеральдин не была уверена, что может зачислить Эми в список своих удач. Два ее действительно больших успеха были связаны с разведенными американками, которые смогли выйти замуж за французов, хотя из этих браков прочным оказался только один. Для сравнения: чего же добилась здесь Эми? Она на самом деле умный и наблюдательный человек, и, наверное, за несколько проведенных здесь месяцев ей удалось развить некоторые способности. Одетая по-новому, она выглядела более красивой; по-видимому, она научилась ценить искусство и еду; она также упоминала о том, что прочла несколько книг! Жеральдин также слышала, как она описала французскую погоду с помощью прилагательного grisaille.

Наиболее вероятным объяснением нынешнего счастливого вида Эми, решила Жеральдин, является то, что Эми может быть влюблена. И вдруг ей пришло на ум, что любовник Эми — это барон Отто! Должно быть, так и есть! Они оба были в Вальмери, потом в Сен-Гоне, и Отто так ответственно подошел к поручению Жеральдин и покорно отправился смотреть château. Она, определенно, вовсе не предлагала ему соблазнять эту девушку. Может быть, Отто видит Эми в будущем владелицей шале на лыжном курорте? Эта мысль показалась Жеральдин досадной, но она решила не расспрашивать его об этом. Что Эми делала, с кем она спала, что она покупала — это ее личное дело.

Эми было совершенно ясно, что сиять ее заставила любовь. Но кроме того, она еще испытывала облегчение, решив для себя проблему любви: она нашла подходящий объект для своего сердца. Эми благодарила судьбу за то, что главная драма ее жизни осталась позади. Если иногда, время от времени, ее будут одолевать одиночество, страдание и приступы невыносимого желания, она будет сбегать в Париж. Именно проникновение в суть происходящего с нею позволяло Эми излучать сияние внутреннего спокойствия. Она прошла сквозь неизвестное горнило, ощутила его силу и испытала страдание — и быть может, именно за этими глубокими и напряженными чувствами она и приезжала сюда.

— Я никогда не видела вас такой красивой, Эми, — сказала Жеральдин. — Именно сейчас, когда я наконец сделала из вас парижанку, — как жаль, что вы не можете остаться дольше.

 

Глава 41

Эми решила, что в меню ее прощальной вечеринки должны быть маленькие бутерброды с икрой, enchiladas с омарами, пирожки с сыром и мясом, ростбиф с кровью под соусом чили, большие креветки, маринованные в соке лайма, шампанское и коктейль «Маргарита». Жеральдин тактично добавила кое-какие закуски и предложила два варианта горячего блюда. Для тех, кто не очень любит острое, а это можно сказать почти о каждом французе, будет приготовлено горячее без соуса чили, и это блюдо будет больше похоже на bœuf bourguignon с бобами. Будут приглашены Mariachis. Эми принесла две свои новые скатерти, чтобы накрыть длинный стол, и наблюдала, как их расстилали официанты. Белоснежное совершенство и изящные монограммы были данью многовековым традициям гостеприимства.

Белое судно под названием «Эльба» стояло на якоре у набережной Сены, на его палубу вел металлический трап, увешанный гирляндами канатов и спасательными кругами. Неяркое послеполуденное солнце уже село, но было еще тепло. Жеральдин знала, кому надо позвонить, чтобы арендовать bateau-mouche, который в девять тридцать выйдет из гавани Генриха IV, предназначенной для прогулочных судов, и совершит экскурсию по реке, во время которой состоится обед. На фоне темных набережных, которые будут медленно проплывать мимо них, они увидят великолепные памятники, расположенные вдоль Сены и освещенные мощными прожекторами. Для Эми этот контраст имел метафорическое значение, символизирующее ее опыт, приобретенный во Франции: реальность, покрытая мраком и загадочными тенями, перемежаемыми мгновенными вспышками озарения.

В девять часов на борт речного трамвайчика по трапу стали подниматься парижские знакомые Эми. Она удивилась тому, что за несколько месяцев, благодаря своим кулинарным занятиям, урокам дикции и всему остальному, она познакомилась с таким большим количеством людей. Здесь были и другие ее учителя, а также ее американские советчицы, французы, приглашавшие ее к себе в гости, друзья Жеральдин и весь клан Веннов: Памела и Руперт снова приехали из Лондона, ведь теперь, когда появился «Евростар», проблем с поездками не было.

Все вместе они составляли красивую, даже эффектную группу, которую Эми мысленно сравнивала со своими друзьями, оставшимися дома. Какими они покажутся ей по возвращении? Изменившимися? Сочтут ли они изменившейся ее? Неважно, вечеринки — это взаимопомощь в ее самом приятном, располагающем виде, когда каждый гость, приходя, погружается в человеческое общение. По мере того как они прибывали, Эми приветствовала американок, которые оказывали ей помощь, и их французских мужей. Должны были прийти Жеральдин и Эрик, и с ними Виктуар всего набиралось человек сто.

Поузи Венн и Робин Крамли пришли в числе первых. Они легко поднялись по трапу рука об руку. Робин выглядел почти настоящим щеголем в блейзере темно-синего цвета. Поузи надела ветровку и белые брюки. Поглощенные друг другом, они едва замечали Эми, но, увидев ее среди гостей, радостно бросились ей навстречу.

— Вы удивитесь, — воскликнул Робин, целуя Эми в обе щеки, как француз. — Мы должны вам сказать, что собираемся пожениться! Об этом скоро будет объявлено. Мы уже написали в «Таймс».

Они и на самом деле излучали радостное оживление влюбленных в преддверии свадьбы, и их настроение подтверждало такое неожиданное развитие событий. Они могли быть довольны: Эми была изумлена так, как они и хотели. А ведь ланч в Сен-Жан-де-Бельвиль, несомненно, был первым случаем, когда они имели возможность находиться в компании друг друга, не так ли? Эми постаралась представить себя замужем за Робином Крамли, и такое предположение казалось более невероятным, чем могло осилить ее воображение. Она заключила, что Робин и Поузи не слышали о планах Эми в отношении покупки château и поэтому не знали о разочаровании Виктуар и Руперта, когда она решила его не покупать.

— Вы должны объявить об этом прямо здесь, сегодня. Помолвка гораздо приятнее, чем прощание, — сказала Эми, пока они, счастливые, шли навстречу Эмилю, который приехал отдельно от Виктуар и Жеральдин и стоял у борта, мрачно глядя на воду. Возможно, подумала Эми, ему так же одиноко, как и ей. Они почти не осмеливались смотреть друг на друга из-за опасения, что кто-нибудь заметит их чувства.

— Аббу, дорогой друг! Как говорят, пути Господни неисповедимы. Мы с Поузи собираемся пожениться! Это все, о чем только можно мечтать, сбегая в романтическое путешествие: завтра мы отправляемся в Монако на одном из этих чудесных французских поездов. Мы уже послали объявление в «Таймс». Вы увидите его в ближайшие дни…

— Поздравляю, Крамли, Очень разумный выбор.

Эмиль тряс руку Робина с искренней симпатией. Он легко мог представить Поузи в роли настоящей английской матери, каковой ей и предназначено было быть. Он мысленно видел рядом с ней розовощеких светловолосых карапузов, а саму Поузи представлял за вязанием свитера или на кухне за выпечкой бисквитов или других яств их странной кухни. Для Крамли, да и для любого другого, она — просто идеальная жена. Эмиль обнял Робина и поцеловал Поузи в обе щеки с восхитительной отстраненностью и искренней привязанностью.

К ним подошла Виктуар и положила руку на руку Эмиля. Эми не могла не заметить этот собственнический жест. Виктуар обняла Поузи и поцеловала ее.

— Я должна тебе кое в чем признаться. О, ты подумаешь, что я идиотка, — прошептала она на ухо Поузи. — Я и есть идиотка.

— Не глупи, — ободряюще сказала Поузи.

В Виктуар не было ничего идиотского. О чем она говорит? Виктуар потянула Поузи за собой, и они отошли от Робина и Эмиля. Матросы начали отвязывать швартовы, и шум двигателей скрыл их разговор от остальных.

— Я знаю, я вела себя как чужая, по-дурацки, но это в прошлом. Все это время я думала — ты будешь смеяться, — что вы с Эмилем что-то чувствуете друг к другу. Я была так зла на вас! На тебя и на Эмиля, но особенно на Эмиля. Я думала: «Ну, все! Jʼen ai assez. Даже мама не могла заставить меня взяться за ум. Я должна была тебе все рассказать и рассеять все недоразумения. Вот почему я вела себя так ужасно по отношению к тебе, дорогая Поузи. Ты можешь меня простить?»

— Что ты, тут нечего прощать! — с жаром воскликнула Поузи после почти незаметного мгновенного замешательства. — Конечно, мне Эмиль очень нравится, но ты все-таки моя сестра. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

Она подумала, что, может быть, Бог не поразит ее на этом самом месте, потому что она говорила это искренне. После Робина из всех своих новых знакомых она больше всех любила Виктуар. К Эмилю она всегда будет относиться с некоторой тяжестью в сердце, к счастью недостаточной для того, чтобы поставить под угрозу отношения в семье, — просто капля злости; но Поузи искренне считала, что ей повезло и что ее боль исчезла благодаря счастливой судьбе, которая свела ее с Робином. Ей едва удалось избежать запутанных любовных отношений с двуличным североафриканским соблазнителем. Насколько лучше выйти замуж за известного английского поэта, художника, интеллектуала, человека, имевшего репутацию, которая открывала перед ним все двери, — и он скоро станет ее мужем! Она полупит магистра гуманитарных наук! У нее даже будет ребенок! Они часто будут приезжать во Францию, где у Роберта такие потрясающие связи, и, возможно, воспользуются частью своего наследства, чтобы купить какой-нибудь небольшой дом в Дордоне или Миди. Ведь кто-нибудь купит château и она получит свои деньги. Счастье Поузи было совершенным.

Памела Венн и Руперт поднялись по трапу около половины десятого, когда судно уже готово было отплыть. У каждого из них был свой план. Руперт приехал в Париж в надежде переубедить Эми насчет покупки château. Он сомневался, что это у него получится. Или же, в случае ее отказа, он мог бы попытаться убедить ее вложить деньги в «Икарус Пресс». Эми с удивлением увидела, что за Рупертом и Поузи идет Керри Венн. Она поднималась, опираясь на трость и клонясь на одну сторону, как дерево под напором ветра. Ноги Керри были заключены в ортопедические аппараты, и она шла, поддерживаемая Кипом. Эми сама не приглашала Керри, но Кипу она сказала, что не возражает, если он ее приведет, учитывая, что иск, возбужденный Керри против Эми, улаживался с помощью небольшой суммы по обоюдному согласию.

— Ей надо бывать на людях, — сказал Эми Кип. — Она все время находится в клинике, и эти ненормальные, что поднимают шум вокруг Жанны д’Арк, все время толкутся вокруг нее: она для них стала кем-то вроде божества.

— Или святой, — поправила Эми.

Но кто эти люди, почитавшие Жанну д’Арк? И не будет ли между Керри и Памелой Венн, чей дом она отвоевывает, неловкости или даже сцены? Когда дело дошло до остальной части ее иска, Керри, как говорили, повела себя безжалостно. Раз она даже не может жить в собственном доме, она преисполнилась решимости занять дом Памелы Венн, который теперь принадлежал ей по закону. У Эми были свои сложности с Керри — иск, но она не сознавала, до какой степени появление Керри на борту «Эльбы» напоминало появление злой феи на крестинах принцессы. Все собравшиеся на палубе отреагировали на появление Керри, ужаснувшись в той или иной мере, хотя, может быть, такая реакция объяснялась только тем, что перед ними предстала женщина, сильно искалеченная, но не потерявшая мужества.

Сейчас на лице Керри застыло выражение неуверенности, как у человека, решившегося появиться в обществе; возможно, Керри прилагала усилия, чтобы казаться любезной в знак признательности за щедрость Эми, которая забирала Кипа с собой в Калифорнию. Он пойдет в свою старую школу, но самым лучшим было то, что Скво-Вэлли находился всего в нескольких часах езды от Пало-Альто, поэтому они смогут часто навещать друг друга и Эми будет присматривать за Кипом в качестве суррогатной сестры, если так можно выразиться. Керри ни с кем не стала разговаривать, а просто села на носу трамвайчика, что позволило ей любоваться чудесными видами набережных Сены.

Руперт Венн ухитрился отвести Эми в сторонку, чтобы спросить, не разрешит ли она ему прийти с бизнес-планом, который он подготовил. Он собирался вложить свою долю наследства в издательство, которое переедет из château в какое-нибудь другое здание во Франции; но ему понадобится партнер. Он покажет ей цифры. Эми сказала, что с удовольствием обсудит этот вопрос. Она могла себе представить, что «Икарус Пресс» в состоянии изготовить необходимые ей экземпляры «Взаимопомощи» Кропоткина, и хорошего качества, а также, без сомнения, и другие стóящие книги.

Руперт и его мать уже переговорили с Керри Венн о некоторых важных делах. Они знали, что надежды на то, что она передумает относительно их лондонского дома, очень мало, хотя Пам пока еще надеялась на это, и в настоящее время Тревор Осуорси пытался уладить юридическую сторону дела. Памеле было любопытно увидеть наконец молодую миссис Венн, и Жеральдин тоже. Они также успели затронуть еще одну деликатную тему: они принесли с собой прах.

Почти в полной тишине большое судно вышло из гавани и отправилось в неторопливый путь вдоль набережных Сены, миновав первый мост. Несколько минут гости стояли на палубе, но стало холодно; вскоре они получили приглашение спуститься вниз к обеду. В банкетном зале, расположенном посередине судна, столики были расставлены около иллюминаторов — так, чтобы сидящие с каждой стороны могли наблюдать изумительные виды Парижа. Эми с сожалением подумала о музыкантах: несмотря на то что они прекрасно играли — «Кукарачу» и «Мое прекрасное небо», — эта музыка гаучо не гармонировала с призрачным великолепием контрфорсов собора Парижской Богоматери, на которых играли пятна света, вызывавшие тени людей, похороненных внутри собора во времена средневековья. Однако гостям, видимо, нравились маленькие и плотные мексиканцы, или они просто делали вид, что нравились. Костюмы с блесками и сомбреро определенно довершали картину бьющего через край энтузиазма Нового Света, с помощью которого Эми надеялась выразить свое настроение при расставании. Конечно, это была ложь; на сердце у нее становилось все тяжелее и тяжелее, пока она смотрела на Эмиля и думала о Пало-Альто. Как и Памела Венн, она в каком-то смысле стала бездомной и больше не подходила ни здешнему миру, ни, как она подозревала, тому, который найдет дома.

Эми поняла теперь, что ей следовало бы разложить на столиках карточки с именами гостей. Ей бы хотелось, чтобы за одним столом с ней оказались Эмиль, Кип и Жеральдин, но пока все вокруг рассаживались и искали себе компанию, она успела только пригласить к себе за стол Жеральдин, Виктуар, Джо Даггарта, ужасную Долли и еще одну женщину, которую она никогда в жизни не видела. Кип сел за соседний столик со своей сестрой, Эмилем, мужем Жеральдин и французскими супругами, фамилию которых Эми позабыла.

Оказавшись рядом с Виктуар, Эми не могла не почувствовать укол в сердце; но милое и простое обращение Виктуар, ее чудесные голубые глаза и характер, не склонный к подозрительности, обещали прощение. Эми сказала себе, что уважает Эмиля за то, что он не оставил жену и детей и что уважение почти также важно и гораздо менее загадочно, чем любовь. Она постаралась не жалеть о том, что каждодневные разочарования совместной жизни с Эмилем достанутся Виктуар. Но это было трудно.

Несмотря на все это, Эми была рада поговорить с Джо Даггартом: у него оказалось много новостей. В самом разгаре эскалации напряженности между США и Францией, несмотря на то что Соединенные Штаты официально отрицали свою вину в деле о лавинах во Французских Альпах, они тем не менее решили выплатить компенсации некоторым жертвам. Джо сказал, что к самолетам это никакого отношения не имеет. Какой-то очевидец видел американские вездеходы на хребте, выше того места, с которого были унесены лавиной Венны, и выступил с обвинениями. Он сам, сообщил Даггарт, был в группе спасателей, работавших на вездеходах.

— Ни черта мы не спровоцировали лавину, но они правы в том, что спасателей вызвала женщина по сотовому телефону. Эта женщина назвалась баронессой фон Штессель, она каталась на лыжах на другой стороне. Мы видели лавину сверху, с того места, где находились, из вездеходов. Спуститься мы не могли, и у нас не было спасательного оборудования, чтобы искать пострадавших, но я подтвердил то, что она им уже рассказала: точно назвал место, где надо было искать, — два человека под снегом, относительно неглубоко, как потом оказалось.

— Вы не пошли помогать? — спросила Эми, потрясенная до глубины души.

— В общем, нет… У нас не было снаряжения, и почти не было шансов их найти. Профессионалы отыскали их гораздо быстрее. Тем не менее я совершенно уверен, что не мы сдвинули с места снег. Наверху, где мы были, карниз остался нетронутым. Должно быть, они сами стали причиной оползня.

— Почему вы там находились? — спросила Виктуар.

— Мы искали остатки аппарата, принадлежавшего нашей космической программе. Предполагалось, что они должны были находиться в том районе.

— Керри и Гарри получат компенсацию? — забеспокоилась Эми.

Даггарт ответил, что в настоящее время он ведет об этом переговоры Вдова должна что-нибудь получить, но он считает, что это никак не повлияет на ее планы уехать в Англию. Она решила, что Гарри надо воспитать настоящим англичанином, таким, каким был его отец. С другой стороны, на нее оказывают слишком сильное давление последователи Жанны д’Арк, которые хотят, чтобы она оставалась их почитаемым символом, и им очень важно ее присутствие во Франции, поэтому, может быть, она переменит свое решение.

— Я рада, что они получат какие-то деньги. Америка, в конце концов, всегда поступает правильно, — заключила Эми, хотя теперь она была в этом не так уверена, как раньше.

— Мне нравится так думать, — сказал Джо Даггарт, и, по-видимому, без иронии.

После десерта — сливочное мороженое с шоколадным сиропом — столы отодвинули, и гости стали танцевать. Эми заметила, как Руперт и Поузи Венн, а также их мать и Керри Венн вместе выходят из обеденного зала.

— Пусть это сделает Керри, — сказала Поузи, помогая Керри раскрыть контейнер.

— Полагаю, Поузи, нам надо что-нибудь прочитать или сказать? — спросил Руперт.

— Я могу прочитать стихотворение Робина «Ухожу за темный горизонт», — предложила Поузи. «Прощай, папа», — думала она про себя.

— Давайте сделаем это молча, и пусть каждый думает о своем, — сказала Керри.

Помедлив мгновение, она открыла урну и резко вытряхнула прах по ветру с правого борта. Маленькие частички пепла обожгли им глаза острой болью и заставили зажмуриться, но вскоре слезы смыли их без остатка. Руперт оглянулся на Памелу — та стояла в стороне, наблюдая за происходящим. Она негромко вздохнула, показывая, что она с ними. «Прощай, отец», — произнес Руперт в своем сердце.

— Все хорошо? — спросила Керри, повернувшись к Поузи и Руперту.

— Прекрасно, — ответили они. Поузи жалела, что радом нет Робина — он так чутко чувствует настроение момента; но Робин погрузился в разговор с Эмилем.

Воспользовавшись тем, что все гости заняты музыкой и танцами, Эмиль и Эми незаметно ускользнули, чтобы заняться сексом. По-видимому, они оказались в штурманской рубке. Их страсть подтвердила опасения, что не так-то легко будет попрощаться навсегда.

— Мы с Кипом в четверг уезжаем, — вздохнула Эми. Они улыбались беззаботно, не слишком надеясь на хороший исход, но и особо не веря в то, что их жребий настолько жесток, что может разлучить два любящих сердца, которые так подходят друг другу во всем, — ведь оба они были, в общем, баловнями судьбы. Или их все-таки постигло возмездие и они должны потерять любовь всей их жизни? Если и так, они все равно не сдадутся без боя: целое состояние, потраченное на авиабилеты, слезы, президентская стипендия Гувера для Эмиля, негласная финансовая поддержка некоторых его проектов со стороны Эми, жаркие занятия любовью в мотелях Сан-Хосе или в гостиницах Прованса — все это они видели в перспективе, вероятно недооценивая, насколько это будет заполнять предстоящие им годы жизни, — желание, растущее от необходимости преодолевать трудности, чтобы достичь желаемого. Впереди все было не так уж плохо.