Прошло несколько недель, и племя мало-помалу, вежливо и вместе с тем сдержанно, стало опять признавать Амастана своим равноправным членом, приняло его обратно, по крайней мере внешне, как человека, который оправился от долгого и загадочного недуга. К концу периода выздоровления никто уже не говорил ни о природе, ни о причине былого безумия юноши, никто не сплетничал о судьбе его возлюбленной, которую он оставил в горах. Амастан снова стал таким, каким был прежде. Злые духи покинули его, их изгнала девушка из Хоггара, и все гордились тем, что могут считать Мариату своей. Женщины приняли ее в свой круг, с удовольствием с ней общались. После вражды, которую она испытала, живя с народом кель-базган, девушка с большим облегчением видела признание и должное уважение, проявляемое со всех сторон. С еще большим удовлетворением Мариата сознавала, с каким огромным почтением все относятся к ее родословной. Здесь никто с насмешкой не звал ее Тукалинден — Маленькая принцесса, глумливо кривя при этом губы. Она понимала, что без содействия Таны Амастан вряд ли оправился бы так скоро, но видела, что женщина-кузнец ничего не имеет против того, что излечение больного приписывалось девушке из Хоггара. Пожилые женщины приносили ей финики, с искренним удовольствием и пониманием слушали ее стихи. Иногда они приносили с собой барабаны и все вместе распевали их под музыку. Матери просили Мариату познакомить их девочек с алфавитом тифинаг, чтоб те научились писать, незамужние девушки все чаще забегали за полоской бумаги, куда они могли бы завернуть свои амулеты, набожные просили написать какие-нибудь стихи из Корана на счастье, а суеверные — снабдить их любовными заклинаниями и научить колдовать, чтобы отвести техот, то есть дурной глаз. В ответ все они наперебой давали советы.

— Тебе надо выйти замуж и жить здесь, вместе с нами, — заявила Хадиджа.

— Не говори глупостей, — ворчала Нофа. — Мариата из кель-тайток, с чего она станет опускаться, выходя за мужчину из кель-теггарта?

Остальные закивали головами, но тут вступила Йехали и с вызовом заявила:

— Чем наши мужчины хуже уроженцев Хоггара? Они высокие и красивые. Трудности закалили их характер. Они крепки мышцами и высоки духом.

— Слишком высоки, особенно Ибрагим, — сказала какая-то женщина, и все засмеялись. — Зато его брат Абдалла — человек хороший, да и Акли очень интересный мужчина. Но если Мариата не желает подпортить свою родословную, ей не стоит выходить замуж.

— Ах, как ей, наверное, хочется плясать!

— Если так, то лучшего плясуна, чем Хедду, не найдешь.

— Уж чего-чего, а это дело он любит, — сказала Нофа.

Девушки закрыли рты платками, и раздался оглушительный взрыв смеха.

Мариата вдруг поняла, что слово «плясать» они употребляют в совершенно определенном смысле, и густо покраснела.

— Да-а, мы все знаем, как он пляшет. Каждая хоть разочек, да сплясала с Хедду, — подтвердила Тадла. — Потрясающий плясун. Но если хочешь получить с ним удовольствие, то надо поторопиться. Через месяц он женится на Лейле.

— Бедная Лейла, она ж его не обхватит своими пальчиками, — сказала Нофа с притворной серьезностью.

Двусмысленность все сразу поняли, и снова раздался дружный смех.

Мариата улыбнулась и покачала головой. Эти женщины кель-теггарт — грубый народ, им бы только говорить непристойности. Они много трудятся. Ведь рабов или харатинов тут нет. Переделаешь ежедневную ручную работу, и времени для отдыха не остается. Зато когда уж они веселятся, то делают это от души.

— Найти хорошего мужа здесь нелегко, это правда. — Тадла вздохнула. — Кого-то мы потеряли на соляном пути, другие ушли в горы. Хороших мужчин у нас мало, даже поговорить не с кем.

— А Базу?

— Да он вон какой жирный.

— А Махаммад?

— Все только Богу молится.

— Азелуан?

— Уже почти старик.

— Есть еще Амастан, сын Муссы. В конце концов, он сын аменокаля. Такой человек не запятнает родословной Мариаты.

Повисла пауза, словно все собравшиеся взвешивали свои слова, прежде чем отпустить их на волю.

Первой открыла рот Йехали:

— Сын Рахмы — красивый мужчина. Ни у кого нет таких рук, как у него.

Все наперебой принялись перечислять его достоинства.

— Он лучший поэт в наших землях. Помните ахал, который проходил за год до нашествия саранчи? Он там всех победил.

— Он хорошо танцует… Нет-нет, по-настоящему танцует. Не надо быть такой грубой, Нофа, а то Мариата обидится. Ноги у него легкие, и прыгает он так же высоко, как газель.

— В скаковых верблюдах разбирается лучше всех.

— А как владеет мечом!

— Метко стреляет!

— Путешествовал, посещал дальние страны.

Из всего этого Мариата узнала, что, перед тем как он, по их словам, ушел, во всем селении Амастан был дорогим гостем. В ежегодных путешествиях по торговым делам он порой заворачивал к своим, чтобы навестить родственников и принести девушкам гостинцев. Он был всеми любим и желанен, настоящий мужчина, за такого каждая хотела бы выйти замуж. Девушки очень опечалились, когда узнали, что он нашел себе невесту в другом месте. Но потом…

Тадла решила сменить тему:

— Нет, ей нужен не Амастан. Он человек несчастливый, а нам требуется тот, кому в жизни везет, правда же, Нофа?

— Да, богатый и счастливый, — согласилась Нофа. — Чтоб у него было не меньше пяти верблюдов.

— Десять!

Теперь Мариата слушала шутливую болтовню уже вполуха. Чтобы разжечь в ней интерес к Амастану, хвалить его не требовалось. Положа руку на сердце, она и без того только о нем и думала. Но Мариате любопытно было видеть, что другие девушки как бы не заметили его внимания к ней в эти несколько недель, и за это она была им благодарна. Каждый вечер после захода солнца он искал ее, они гуляли и разговаривали. Однажды юноша взял ее за руку и прикоснулся к ней губами. Когда он смотрел на нее, ей казалось, что его горячие глаза прожигают ее насквозь. Мариату охватывало беспокойное волнение, но она все равно желала этого. День будто пропадал даром, если вечером девушка не замечала, что, сидя с мужчинами вокруг костра, он не поглядывал туда, где у отдельного огня устраивалась она с другими женщинами.

Теперь Мариата принимала образ жизни его соплеменников, который прежде считала ниже своего достоинства. Она окунулась в спокойный ежедневный ритм, на рассвете вставала, помогала доить коз. В те дни, когда девушка не гоняла животных на пастбище, а оставалась в деревне, она толкла зерно, чтобы было из чего днем выпекать тагеллу, работала вместе с другими женщинами, слушала болтовню и сплетни, развлекала их своими стихами, пока они заваривали, а потом выпивали бесконечное количество чайников зеленого чая. Вероятно, простота и всепоглощающая практичность этого нового для нее жизненного уклада приносили ей удивительное чувство покоя.

Но каждое утро, перед тем как приступить к дойке или другим ежедневным обязанностям, она забиралась на самый высокий холм за деревней и внимательно вглядывалась в даль, на восток. Не видно ли каких-нибудь признаков того, что сюда явился Росси, сын Бахеди, чтобы забрать своих верблюдов, да и ее заодно, и снова увезти в Аир? Однажды девушка вдруг поняла, что прошло уже пять полных лун с тех пор, как она бежала от людей кель-базган. Если ему до сих пор не удалось связать ее исчезновение с его ненавистной теткой или заставить харатинов выложить все, что они об этом знали, то его неожиданное появление в Теггарте весьма маловероятно. Кстати, Рахма устроила все так, что оба великолепных белых мехари были отправлены далеко на север, на верблюжий рынок в Гулемиме. Там им слегка подправили клейма, которые говорили о том, что они принадлежат племени кель-базган, и продали задорого, поскольку отборные белые тибестинцы нечасто попадают на рынки в тех местах. Деньги, вырученные за верблюдов, Рахма отдала Мариате и отказалась от положенных ей комиссионных. Это была очень приличная сумма, даже после того как торговцы взяли себе причитающуюся долю.

— Ты сейчас одинока, а я по себе знаю, каково женщине без семьи и денег. Часть можешь вложить в караван, который скоро снова отправится в путь, или доверить Амастану, если он опять возьмется за торговлю.

Мариата думала, что это вряд ли возможно. Из разговоров, которые они вели с сыном Рахмы, не видно было, чтобы он проявлял большой интерес к торговле солью, кстати, вовсе не потому, что она говорила с ним о вещах более серьезных. Всякий раз, когда они приближались к опасной теме, Амастан умолкал и замыкался в себе. Но однажды ночью, когда они гуляли по берегу реки, девушка снова заговорила об этом.

— В свое время я повидал много старых торговых путей, — сказал Амастан, низкий голос которого звучал очень красиво на фоне хора лягушек, исполненного неги, вызова и страсти. — Но я больше не пойду с караваном.

— Расскажи о том, что ты увидел и узнал. — Глаза Мариаты засверкали. — Твоя мать говорила, что ты однажды поклялся дойти до Дерева Тенере, увидеть море и ощутить холод снегов на вершинах самых высоких гор. Еще она упоминала, что ты достиг всего этого.

Алый закат отражался в глазах Амастана, но выражения его лица, укрытого тщательно уложенным тагельмустом, Мариате не было видно. Амастан сел на камень и заговорил, будто обращаясь к толпе слушателей, то и дело помахивая сухой веточкой олеандра, словно это ритмичное движение помогало ему вспоминать. Девушка сразу подумала об одном рассказчике, который когда-то гостил у них дома в Хоггаре. У того в сумке было полно камешков-голышей, каждый из них означал какую-нибудь длинную историю. Этот человек предлагал женщинам залезать в открытую сумку и самим выбирать, что они хотели бы услышать.

Амастан говорил с таким же авторитетным видом:

— Я пересек пустыню камней, пустыню скал и пустыню песка. Пешком и на верблюде я прошел по всем старинным караванным путям. Я видел, как солнце, словно пожар, встает над бескрайним морем песка, как ночь крадет все краски этого мира, оставляя лишь одну, призрачно-серую, и только в небе сияют звезды, похожие на драгоценности райских дев. Я перевозил индиго из красилен в Кано, просо и финики из Ингала в Гат и обратно. Я видел рынки в Тафилальте, где торгуют золотом, и перешел через великий Атлас. Именно там я увидел чистое белое вещество, которое называют снегом. Он холодный, но обжигает кожу, как огонь. В славном городе Марракеше я ходил по центральной площади. Меня ошеломили крики пляшущих ребятишек и говорящих птиц, зазывания заклинателей змей, чародеев, предсказателей и шарлатанов, которых там были сотни. В Агадире я видел бескрайний синий океан, который, как и наши бесконечные песчаные дюны, постоянно движется и изменяется под ласковой рукой ветра. Я ходил торговыми путями, истоптанными тысячами ног, через Антиатласские горы, спускался от укрепленных стен Таруданта через могучий Джебель аль-Кест в красивый город Тафраут, расположенный в оазисе. Это случилось, когда мы пересекли великую пустыню, держа путь к соляным копям в Бильме и Кауаре на территории Судана. Там я увидел прославленное Дерево Тенере. Эта одинокая акация, как древний страж, стоит посредине самой суровой пустоши в мире. Люди из нашего каравана окружили ее кольцом и засвидетельствовали ей свое почтение. Так веками делали все, кто проходил в этих местах. Слепая и колючая, одинокая и крепкая, она стойко держится и не гибнет в знойном жаре пустыни. Это талисман, от которого зависит, будет наш народ жив или нет. Говорят, что если дерево погибнет, то не выживем и мы. Исполнилось мое желание хотя бы раз своими глазами увидеть это дерево, убедиться в том, что оно живо. Это было пять долгих лет назад. Я наблюдаю за тем, что происходит теперь, и боюсь, что оно умирает, а может быть, уже погибло.

При этих словах прутик в его руках треснул так громко, что даже лягушки на мгновение умолкли. Амастан сидел, уставившись в пространство, словно видел, как на огромном небосводе, окрашенном розовым закатом, увядают последние сполохи безрадостного будущего.

Очарованная Мариата глубоко вздохнула.

— Если бы я была мужчиной, то всю свою жизнь провела бы на спине верблюда, в путешествиях от одного чуда света к другому.

Амастан стряхнул с себя оцепенение.

— Маленькая странница, какие романтические мысли витают в твоей головке! Я научился плести словеса, они вертелись у меня, как дервиши. Я тоже умею напускать словесные чары и затемнять смысл реальности. Но часто ли ты слышишь поэтов, поющих о том, как трудно откапывать занесенный песком колодец, о смраде разложившегося трупа и о дерьме, гниющем в заднице, об отвратительном вкусе соленой воды, которую надо пить, чтобы остаться в живых, о мучающих тебя резях в животе, о том, что кожа твоя, выдубленная летящим по ветру песком, становится подобна голенищу старого сапога, а задница так устала сидеть в деревянном седле, что легче сойти с верблюда и идти пешком, даже если горячий песок прожигает подошвы сандалий. Никогда не слагают песен о том, что даже в самом сердце пустыни в хлебе заводятся долгоносики, а полоски вяленой козлятины становятся такими твердыми, что об них можно сломать зубы. Нет воды, чтобы их размочить, да и слюны во рту тоже, вся высохла. Не говорят стихами о том, как распухает язык и тебе кажется, что во рту вместо него торчит тряпка, о том, как страх и жажда приводят к тому, что ты испытываешь ненависть и недоверие к каждому встречному незнакомцу. Никто не говорит ни слова про скорпионов, рогатых гадюк, шакалов или разбойников. Нет, я не думаю, что караван — подходящее место для девушки.

Дослушав его горячий монолог, Мариата даже обиделась и заявила:

— Ты меня недооцениваешь.

— Разве? Неужто ты не слышала поговорки? Женщины — что козы, ходить по пустыне у них кишка тонка.

— А ты не подумал о том, как я появилась здесь? — гневно спросила она, проглотив приманку. — Не забывай, я родилась в Хоггаре, оттуда проделала большой путь до Аира, а потом пересекла Тамесну, чтобы уговорить джинна оставить тебя в покое! Заруби себе на носу, мой род по прямой линии восходит к самой матери-прародительнице, которая пешком прошла по пустыне тысячу миль, чтобы дать начало нашему народу!

Щеки у нее разгорелись, и к концу тирады она крепко сжала кулачки.

Амастан смотрел на нее с восхищением. Это видно было по морщинкам, собравшимся вокруг его глаз. Он протянул руку к высокому кусту, растущему у них за спиной, сорвал ярко-розовый цветок олеандра, наклонился и воткнул его ей за ухо. Этот жест был столь необычно интимным, что щеки Мариаты вспыхнули еще ярче. Даже цветок на этом фоне выглядел бледновато.

Потом Амастан снова заговорил, и в голосе его слышалась нежность:

— Когда Тин-Хинан совершала свое легендарное путешествие, она проходила по местности, где под ветром колыхались высокие травы, росли акации, в тени ветвей которых всегда можно было укрыться. Всюду паслись стада антилоп и газелей. Тогда здесь была не пустыня, а настоящий рай.

— Но как такое могло быть? Пустыня существует вечно. — Мариата смотрела на него широко раскрытыми глазами. — Всякому известно, что это огненное сердце мира, котел, в котором зародилась жизнь. Даже джинны возникли в пустыне, они состоят из жара и пламени. Разве огненные духи способны появиться в земле, покрытой растительностью?

— Я мог бы отвести тебя в Тассилин и показать наскальные рисунки, сделанные кель-над, людьми прошлого. Они изобразили животных, на которых охотились: антилоп и газелей, полосатых лошадей и жирафов. Эти божьи создания обитают только в саваннах и широких степях. Старейшины считают, что эти рисунки сделаны даже еще до того, как жила мать-прародительница.

Мариата отвернулась. Не это она хотела услышать.

— Они просто все выдумали и нарисовали, — пренебрежительно сказала девушка. — У меня на родине тоже есть такие рисунки. Я видела белую женщину с рогатым месяцем на голове. Под ним течет звездная река, в животе сияют семена, они же сыплются из ее рук. Эта картина что, тоже нарисована с натуры?

— Здесь ты меня поймала со своей женской логикой. Может быть, сердце твое не такое, как у поэта.

— Оно у меня хотя бы есть, — неосторожно парировала она.

Амастан быстро вскочил и нетвердым шагом пошел прочь, потом, словно передумав, повернулся на пятках и гордо приблизился к ней.

— Не смей больше так говорить! — сердито заявил он. — Никогда, слышишь?

Он выхватил цветок из ее волос, бросил его в пыль, с неожиданной яростью растоптал и зашагал прочь, в подступившую темноту ночи.

На следующий вечер он к ней не пришел, и она плакала до тех пор, пока не уснула. Утром Мариата поднялась еще до восхода солнца, подоила овец, выпустила их обратно к ягнятам и погнала стадо к реке, на пастбище. Там девушка положила на распухшие веки прохладные речные камешки и держала их до тех пор, пока краснота не исчезла и она не перестала быть похожей на лягушку.

— Прости меня, — прозвучало за ее спиной.

Она испуганно оглянулась. Амастан отделился от ствола дерева — словно тень раскололась надвое. Тагельмуст закрывал все его лицо, и ростом казался он с дерево, даже выше. Головой будто достигал до самого неба. Глаза, подведенные сурьмой, так и сверкали.

— Ты что, не спала всю ночь?

Не доверяя своему голосу, Мариата молча покачала головой.

— Я тоже. Сон не приносит мне того покоя, который находят в нем другие. — Он замолчал, о чем-то задумавшись, и повисла долгая пауза. — Я не гожусь для тебя, вообще для женщин, поэтому больше не стану тебя беспокоить.

— Зачем ты говоришь такое? — Она смотрела на него, охваченная испугом и смятением. — Мне всегда хорошо было с тобой. Я… я надеялась… — Но девушка не осмелилась до конца открыть ему то, что лежало у нее на сердце.

— Не надо надеяться, Мариата. Это очень опасно.

— Вот как?

Он отвернулся, а когда снова посмотрел на нее, ей показалось, что безумие опять полыхает в его глазах.

Амастан открыл рот, и ей почудилось, что сейчас он закричит, но юноша заговорил так тихо, что она едва разобрала его слова:

— У меня есть сердце, только оно раскололось надвое.

«Он все еще думает о своей возлюбленной», — пронеслось у Мариаты в голове, и грудь ее пронзила боль.

— Что ты хочешь этим сказать? — испуганно спросила она.

Амастан приблизил к ней лицо.

— Я желаю, чтоб мир стал другим, Мариата. Как бы мне хотелось уничтожить прошлое! — Он помолчал, глядя ей в глаза, снова отвернулся и сказал очень тихо, почти прошептал: — Как бы мне хотелось начать все сначала. Жениться, родить детей, быть счастливым. Но я не могу.

— Не можешь? — как эхо, переспросила она.

— Мир совсем изменился с тех пор, как я знал его год назад. Я тоже. Теперь я совсем другой человек.

Повисло тяжелое молчание… И вдруг, заливая все алыми лучами, над горизонтом показалось солнце. Воды реки у них под ногами были как кровь.

— Мир постоянно меняется, — мягко произнесла Мариата. — Он не стоит на месте, и мы тоже должны двигаться вместе с ним. Там, где прошло мое детство, неподалеку от нашей зимней стоянки между скал бежал ручей. Когда я была маленькая, то выкладывала ряд камешков на его берегу. Через год, когда мы возвращались на эту стоянку, я прибегала и искала свои камешки, но их нигде не было. Я снова выкладывала, но и на следующий год камешки куда-то пропадали. Я их искала-искала, все думала, что кто-то подшучивает надо мной, но нигде даже следов не было видно. Наконец я поняла, что с каждым годом русло ручья сдвигается в сторону примерно на ширину ладони. Я догадалась, что, когда постарею, это будет совсем другой ручей, а не тот, что тек здесь давным-давно. Пойми, Амастан, ничто в нашем мире не стоит на месте. Мы сами меняемся именно потому, что все вокруг тоже становится иным. Даже на следующий день мы уже не совсем те, что были вчера. Нас меняет наш опыт. Я больше не тот наивный ребенок, который когда-то покинул Хоггар.

Она бросила на него столь красноречивый взгляд, что он отвернулся.

— Может быть, в твоих словах и есть правда, но мой опыт слишком сильно изменил меня. Сказалось все, что я повидал и совершил в жизни. — Амастан умолк на несколько долгих мгновений, потом продолжил: — А сейчас я хочу поведать тебе то, о чем не говорил и не собирался рассказывать никому. Вряд ли это имеет отношение к стихам или песням. Но я слишком долго носил это у себя в груди, и ты должна знать правду. — Он глубоко вздохнул и медленно выдохнул. — Женщина, которую я любил, ушла из жизни, погибла ужасной смертью.

«Вот оно, — подумала Мариата. — Сейчас Амастан расскажет, как убил ее, и я узнаю, какое он чудовище».

Ей захотелось бежать прочь, но мысль о том, что она должна знать правду, остановила девушку.

— Смерть ее тяжким грузом лежит на моей совести, — начал он, подтверждая худшие опасения Мариаты, но рассказ, который повел молодой человек, через силу вытаскивающий из себя мучительные слова, оказался совсем не тем, что она ожидала услышать.

Он познакомился с Мантой, когда еще только-только вышел из мальчишеского возраста. Их караван проходил через ее селение. Она оказалась не столь застенчивой, как другие девушки, и это произвело на него огромное впечатление. Расставаясь с ним, Манта поцеловала его, и все долгие зимние месяцы путешествия через пустыню он помнил прикосновение ее губ. На заработанные деньги юноша накупил ей подарков. Наконец, на третий приезд, она пообещала выйти за него. Чтобы скрепить помолвку, Амастан подарил ей амулет, оберегающий от опасностей.

Мариата вдруг почувствовала, как тяжелый кусок серебра, который она носила на груди, словно живой, прижался к ее телу. Она невольно подняла руку и коснулась его сквозь тонкую ткань платья.

— Так он сейчас с тобой? — спросил Амастан, и его пристальный взгляд заставил ее виновато вздрогнуть. — Нет, не возвращай, не хочу, он приносит несчастье. Да и тебе не советую носить его. Человеку, который владел им до тебя, он не принес ничего хорошего.

Мариата достала амулет из-под платья и через голову сняла его. Он лежал на ее ладони. Они молча смотрели, как блики мерцают на черных бусинах шнурка.

— Но он мне очень нравится, — тихо сказала девушка. — Не понимаю, как такая вещь может приносить несчастье. Смотри, это символы солнца, вот и вот. — Кончиками пальцев она погладила сердоликовые диски. — Красный цвет приносит удачу.

— Открой его, — приказал Амастан, лицо которого оставалось мрачным.

Мариата покрутила в руках талисман, разглядывая со всех сторон, поковыряла ногтем бороздки сверху и снизу, но амулет казался ей цельным. Она покрутила сердоликовые кружки, нажала на шишечку посередине: нет, ничего, посмотрела с обратной стороны, ища, где бы можно было открыть его, но и там ничего не нашла.

— Как? — спросила она.

Амастан протянул руку, взял амулет и сдвинул пальцем шишечку вбок.

Амулет открыл свой секрет: потаенную полость, в которой… в которой оказалось пусто. Мариата посмотрела на Амастана. Тот даже не пошевелился, его лицо было очень близко, она ощущала тепло его дыхания.

— Здесь ничего нет, — сказала Мариата, констатируя очевидное.

— Я ходил к Тане и просил ее вложить в него заклинание-оберег. Но она… прикоснулась к амулету, что-то увидела и… поняла. Тана хотела забрать у меня амулет, сказала, что на нем сглаз. Я рассердился, силой отнял его у нее и ушел с проклятиями. Потом я решил пойти к марабу и купить у него стихи из Корана, но так и не дошел. Не знаю, что мне помешало, может быть, предрассудок или гордость. Я думал, что подарок и так хорош, а любовь моя столь сильна, что сама защитит ее от бед. — Амастан покачал головой. — Не знаю, о чем я думал. Манта была рада, когда я вручил его ей. Он очень древний и сделан из чистейшего серебра. Она носила его на себе все время, пока…

— Пока что?

Мариата должна это услышать во что бы то ни стало.

Амастан не торопился с ответом. Дыхание его, затрудненное, неровное, постепенно замедлялось, успокаивалось.

— Наше новое правительство, которое называет себя независимым, состоит в основном из выходцев с юга, то есть тех, кто нас ненавидит. Они обвиняют нас в том, что мы поработили их предков, оскорбляем и бесчестим их народ, и пользуются этим предлогом, чтобы преследовать нас. В правительстве есть силы, которые используют свою власть против нас, устанавливают произвольные границы, препятствуют нашим племенам пересекать их без документов, необходимых по их законам. Но при чем здесь границы и документы? Туареги всегда кочевали и вели торговлю от Сахеля до самого моря. Кто они такие? Вооружились русскими автоматами, надели западную военную форму и думают, что нас можно называть нецивилизованными варварами и пытаться навязать нам свой образ жизни? Эти люди всегда ненавидели наш народ, потому что мы были свободными, а они — жалкими и ничтожными. Мы отказываемся жить в их убогих и грязных городах, подчиняться их правилам и законам, замыкаться в пространстве, обозначенном их границами. Свои дела они прикрывают словом «закон», а на самом деле это притеснение, гнет и убийства. Трусы! — Он с силой ударил кулаком по скале. — Любое сопротивление они используют как повод для нападения на безоружных стариков, женщин и детей. — Голос его застрял в глотке.

Искоса взглянув на него, Мариата увидела слезы в сверкающих глазах.

Манта жила в одном из северных селений. Она рассказывала Амастану, что прежде случались беспорядки, но главным образом мелкие, незначительные. Люди из народа сонгаи, живущие в деревнях и осмелевшие после смены правительства и ухода французов, стали совершать набеги и грабить все, что попадется им под руку, не брезгуя ничем. Они угоняли скот, забирали запасы пищи, одеяла, даже кухонную посуду. Все жалобы оставались без ответа. Все больше распространялось слухов о нападениях и несправедливости. Молодые люди, которые были в отлучке с соляным караваном или на охоте, возвращались домой и видели, что стоянка разорена, их невесты и матери ограблены и обесчещены, но власти никаких мер не принимали. В других местах было и того хуже. Стали пропадать люди, которых якобы вызывали на допрос. Всплыли на поверхность старые обиды и неприязнь; отравлялись колодцы, уничтожались посевы.

Молодежь многих племен пыталась организовать сопротивление, но у них не было внятной и согласованной стратегии, силы разрознены. Ответные действия местного масштаба против зверств, которым подвергались их близкие, похоже, только ухудшали положение. Все же это было лучше, чем просто сидеть сложа руки. Амастан вступил в один из таких отрядов сопротивления, действующий в горах Адрар-н-Фугас.

— Мы следовали примеру Каоцена, героя первого восстания туарегов, дрались не как львы, а как шакалы. Нападали, наносили врагу урон сколько могли и скрывались. — Он замолчал, глубоко вздохнул и провел рукой по лицу.

Однажды до них дошел слух о нашествии военных в отдаленные южные районы. Как раз там и жила Манта. Вести были тревожные: женщин намеренно насиловали, чтобы испортить славные родословные туарегов, а детей насильно забирали в города. Амастан пытался убедить остальных бойцов отряда двинуться с ним туда, но у них здесь были свои враги, поэтому он отправился в одиночку.

— Я хотел забрать ее оттуда, увезти подальше от опасности.

Он закрыл глаза. Нависшее над ними синее небо выглядело бледным и угрожающим. Мариате казалось, стоит ей произнести хоть один звук, и оно обрушится на них.

Наконец Амастан подавил волнение и продолжил свой рассказ. Голос его звучал глухо, а глаза застыли, словно он не мог оторвать их от какой-то невидимой точки на реке.

— Я ехал всю ночь через предгорья, вздрагивая от каждого звука. Никогда в жизни мне не было так страшно, сам не знаю почему. Когда мой верблюд поднимал какую-нибудь птицу из кустов, я сам пугался до смерти. Каждая тень таила угрозу. Местность, в которой я за многие годы странствий знал каждый камень, в темноте казалась совсем незнакомой, чужой, наполненной афритами, гулами и мстительными духами мертвых. Еще не видя селения, я почуял какой-то странный запах. Его невозможно описать, ты даже представить себе этого не можешь. Скажу только, что если бы ты хоть раз ощутила этот запах, то запомнила бы его навсегда. Он будет преследовать меня всю жизнь. Мой верблюд тоже почуял его и стал пуглив. Он не хотел идти дальше, едва волочил ноги, упрямился, ревел так, что его крик будто достигал звезд на ночном небе. Мне пришлось гнать его силой, он ни в какую не хотел двигаться. Даже в темноте мне стало ясно, что в воздухе висит пелена дыма, густого, черного, смрадного. Мне казалось, что язык мой от этого дыма покрылся слоем прогорклого жира. От селения не доносилось ни звука — не лаяли собаки, не блеяли овцы, никто не сидел вокруг костра. Я подумал, может быть, люди покинули это место и двинулись дальше в горы… — Амастан секунду молчал. — Когда я подъехал поближе, в нос мне ударила вонь бензина, а это очень нехорошо. Какая польза туарегам от бензина? Это был чужой, враждебный запах. Меня охватило дурное предчувствие. Я хотел повернуть назад, но понимал, что не смогу этого сделать. Я увидел, что у входа в селение была навалена пирамида из камней, чуть не проехал мимо, не обратив на нее внимания, но вдруг лунный луч упал так, что она ярко осветилась. Я увидел, что там лежат не камни, а человеческие головы. Я был так потрясен, что упал с верблюда и лежал на земле без чувств, пока не взошло солнце. Если быть точным, там было тридцать четыре головы. Тридцать четыре человека, души которых будут вечно блуждать и скитаться по свету. Я ощущал их присутствие, они сердито кружились вокруг меня. Голова Манты была по счету тридцать первой. Я сидел, положив ее себе на колени. Та, что была так красива, так полна жизни, теперь превратилась в кусок твердого холодного мяса, покрытый сгустками запекшейся крови. Светлые, всегда сияющие глаза замутились и остекленели… — Ручеек его слов иссякал, видно было, что Амастан будто весь погрузился в себя и едва мог говорить. — Я призывал дух ее, умолял его поговорить со мной, но он молчал, и в этом молчании мне слышался упрек. Меня не оказалось рядом, я не спас ее. Амулет, который я подарил ей, не сделал ничего, чтобы отогнать зло, которое пришло в ее селение. Я отыскал этот амулет, он все еще был на теле Манты. Они не сожгли ее, как многих других, а вместе с ними коз и коров. Она была разрублена на части, зловонные куски мяса валялись повсюду. Не стану говорить, как Манта была одета, когда я нашел ее. Я сделал все, чтобы соединить голову с тем, что осталось от тела, но не мог, кричал и плакал. Должно быть, тогда разум покинул меня, и мной овладел Кель-Асуф, потому что больше я ничего не помню. Понятия не имею, как я вернулся в Теггарт, не знаю, как мне удалось выжить, что ел, пил и спал ли. Я был уже не человек. Потом ты пришла ко мне и посмотрела мне в глаза. Я подумал, что ты — это она, что Манта вернулась ко мне. Только потом я понял, что ты — совсем другая девушка.

— Так вот почему ты плакал.

Мариата взяла его руку, положила себе на колени, и на мгновение перед ее глазами вдруг предстала страшная картина: Амастан сидит на земле уничтоженной деревни, и на коленях у него отрезанная голова возлюбленной. Он с ней разговаривает как безумный, гладит ее по щекам.

Она сама не помнила, как вскочила и побежала, словно тысяча джиннов гналась за ней. Девушка не останавливалась до самого селения, опомнилась лишь в шатре Рахмы. Она в замешательстве озиралась вокруг и не понимала, как здесь оказалась.