— Кажется, вам было там не очень уютно, — сказал мне Таиб в машине.

— Просто задумалась, — пожала я плечами.

— Да, я вас понимаю. Мне тоже есть о чем подумать. — Он кивнул, но так и не сказал, о чем именно.

Мой первоначальный гнев давно утих, но враждебная вспышка Хабибы потрясла меня до основания. Да бог с ней, просто ревнивая женщина, которая видит во мне угрозу своему счастью. Что бы она там ни говорила, но интересно, они с Таибом все еще официально помолвлены или нет. Теплое чувство друг к другу, проявленное в моем присутствии, казалось искренним, но мне было трудно судить, настолько ли оно глубоко, как это демонстрировала их встреча, сопровождаемая поцелуями. Не усмотрела ли Хабиба в его отношении ко мне чего-то такого, не существующего на самом деле? Может быть, ее враждебность ко мне порождена ощущением, что она его потеряла, он пожертвовал ею ради Франции и женщин чужой страны? Учитывая тот факт, что она похоронила себя в этой Богом забытой пыльной деревеньке, в мрачном доме, занятом старухами со сверкающими бусинками глаз и умирающей гостьей, я хорошо понимала разочарование Хабибы. Всякая на ее месте позавидовала бы современной европейской женщине, которая, пританцовывая — пардон, прихрамывая, — опирается на руку мужчины, за которого ты собиралась выйти замуж. Эта бесстыдница ходит с непокрытой головой, дорогущими часами на загорелой руке и модной сумкой на плече. Она может, если, конечно, захочет, в любую минуту отобрать у нее Таиба, не привыкла отказывать себе в удовольствиях, не заботится о мнении окружающих и не думает о нежелательных последствиях своего поведения. Сегодня такая персона здесь, а завтра ее нет. Но одна мысль не давала мне покоя. Я считала, что это была не одна только ревность, чувствовала это в том странном тоне ее голоса, с которым она обрушилась на меня. В нем звучало глубоко засевшее высокомерное презрение. Хабиба увидела во мне нечто такое, что вызвало у нее жуткое отвращение. Я полагала, что, несмотря на все мои западные ухватки и непокрытую голову, вела себя вполне учтиво и почтительно. Да, я не умела говорить на ее языке. Часто бывает так, что иностранца считают невеждой, если он тебя не понимает и не может с тобой общаться. Но тут было что-то еще, не просто холодность, но язвительная резкость. В отношении к моей особе проглядывало осуждение, словно она видела во мне человека, который двинулся по кривой дорожке, в моральном смысле сошел с истинного пути и провалился в болото.

Я хорошо это понимала, сама привыкла, что ко мне относились с определенной долей уважения. Я жила в мире, где меня рассматривали под углом зрения моего социального положения и места в профессиональной иерархии. На работе меня характеризовала руководящая должность в компании, власть, которой я обладала, высокое положение клиентов, с которыми имела дело, и немалое жалованье. Даже вне работы, на улицах столицы я привыкла к тому, что окружающие догадывались о моем положении по внешнему виду — ухоженной прическе, маникюру, дорогой одежде, неброским, но очень качественным аксессуарам, по моим манерам и умению держаться. Чувство собственного достоинства мне придавали даже эти, в сущности, пустые атрибуты. Но кто на самом деле эта Изабель Треслов-Фосетт сама по себе? Действительно, что я за птица? При внимательном рассмотрении величественная и стройная система, в рамках которой я считалась во всех отношениях успешной женщиной, оказывалась довольно хрупкой. Я чувствовала в ней нечто иллюзорное, словно смотрела сон о себе самой. Деньги, конечно, хорошее дело, но сами по себе они ничего не значат, являют собой сделку с будущим, а какое оно у меня? Семьи нет, друзей тоже мало, ни веры в Бога или богов, ни убеждений, которые выходили бы за пределы моего опыта. Теперь мне стало ясно, что всю свою жизнь я прожила, затворившись от внешнего мира в своей раковине, старалась не замечать сложные или непонятные его элементы, чтобы они не навредили мне, обнесла себя крепкой стеной финансовой независимости и работы, не требующей эмоционального участия. На то, что я с таким тщанием выстроила вокруг себя крепость, были свои причины. Я хорошо это понимала. Выбранная мною стратегия помогла мне продвинуться в жизни и без особых потерь занять приличное положение в обществе. Но Хабиба потрясла фундамент этой крепости и основы стратегии.

А тут еще эта старуха, которая медленно угасала на полу ее гостиной. Меня глубоко тронуло, с каким смирением Лаллава принимала свой жребий, с какой теплотой пожимала руки своих гостей. С ее доброго, кроткого, измученного заботами лица не сходила улыбка, пусть и слегка перекошенная. Я вспоминала, как ее лицо часто поворачивалось ко мне. Каждый раз в течение этих долгих и тягостных часов, проведенных в маленькой комнатке, она безошибочно узнавала меня. Ей словно хотелось узнать, что у меня на душе, что я за человек, и даже, может быть, понять, в чем заключается мое достоинство. Что должна чувствовать она, вырванная с корнем из почвы родной пустыни и пересаженная в такое гиблое место, как Тиуада? Эта женщина страстно желала еще раз увидеть перед смертью суровую красоту пустыни, успокоить душу ее бескрайними просторами и бесконечными дюнами, которые она помнила в лучшие свои годы. Вместо этого ей приходилось неподвижно лежать в четырех мрачных стенах под неусыпным надзором этих старых ворон во главе с языкатой Хабибой, видеть, как чувства одно за другим покидают тело…

Пока мы ехали обратно по пыльным дорогам, окрашенным в какой-то лиловый оттенок лучами заходящего солнца, Таиб с Азазом молчали, что было даже как-то странно и непохоже на них. Каждый думал о чем-то своем. В тишине, под негромкое шуршание шин по неровной дороге, я издалека услышала, что мы приближаемся к пункту нашего назначения. В сумеречном воздухе разносился низкий рокот барабанных ударов, сопровождаемый резким бряцаньем струн какого-то инструмента и не менее пронзительным женским голосом такой высоты, что певица, кажется, рисковала сорвать себе голосовые связки. Мы остановились возле высокой глинобитной стены, Азаз открыл передо мной дверцу, и шум обрушился на меня со всей оглушительной мощью.

Таиб наклонился к моему уху так близко, что я почувствовала на шее его горячее дыхание.

— Добро пожаловать на настоящую берберскую фишту!

Сказав это, он немедленно сгреб меня в охапку и увлек за собой туда, где происходило нечто удивительное. С деревьев, украшенных гранатами и апельсинами, свисали десятки светильников, пламя которых мерцало в такт движениям танцующих: мужчин в тагельмустах и развевающихся халатах, женщин с густо насурмленными глазами и сверкающими серебряными серьгами в ушах, ритмически покачивающих над головой руками, окрашенными хной. В толпе шныряли разряженные мальчишки в длинных белых рубахах и ярко-желтых туфлях без задников, девочки в цветастых халатиках с поясом. Тут были и совсем карапузы с огромными черными глазищами и дырками вместо передних зубов, вцепившиеся в черные платья своих мамаш, головы которых были покрыты ярко расшитыми платками. Мужчины в полосатых халатах и белых тагельмустах, у каждого ритуальный кинжал на поясе, били в разнокалиберные барабаны, оглашая ночь мощными звуками какого-то сложного ритма, угрожающего поглотить целиком всякий след индивидуальности. Ошеломленная, оглушенная, я озиралась, желая отыскать уголок поспокойнее, но, увы, покой нынче ночью найти мне было не суждено.

Вокруг сада были расставлены низенькие кушетки и диванчики, небольшие деревянные табуреточки. На них восседали все те же старые вороны в черных одеяниях с головы до пят, что поджидали в гостиной Хабибы, когда же смерть приберет Лаллаву. Лица их были коричневыми и морщинистыми, как скорлупа грецкого ореха, птичьи пальцы крепко вцепились в стаканы с чаем.

Таиб усадил меня на свободную подушку возле группы хихикающих девушек, присматривающих за своими младшими братишками и сестренками, а сам куда-то ушел.

— Ждите меня здесь, — сказал он… Хм, как будто у меня был выбор. — Я на минутку.

Я смотрела, как он пробирается через толпу, и вдруг почувствовала на себе взоры старух, сверлящих меня сверкающими черными глазами так, словно они хотели что-то выпытать. Эти вороны заметили, что я тоже на них смотрю, твердо выдержали мой взгляд, а потом вдруг снова затрещали, как сороки, то и дело бросая на меня острые взгляды и шевеля птичьими пальцами. Ясно, о чем они думают. Теперь, после случившегося в Тиуаде, я читала мысли этих женщин так же легко, как собственные. Чувствуя себя крайне неуютно под их явно неодобрительными, испытующими взглядами, я порылась в сумочке в поисках мобильника, чтобы послать Ив еще одно сообщение, готовая на все, лишь бы дружески пообщаться на родном языке хоть с кем-нибудь, но сначала мне под руку попался амулет.

Я нащупала его грани, и вот он лежит у меня в ладони, твердый и уже столь знакомый. Странное дело, прикосновение к нему успокоило меня. По руке будто прошла волна тепла, и я вдруг подумала, что, в конце концов, все идет хорошо. Я не враг, вторгшийся на чужой праздник, не чужеземка из далекой страны, но желанная гостья. Даже более того, я участница праздника, как и все остальные. Этот барабанный бой, громкий, проникающий до мозга костей, уже стал частью моего существа, и сердце мое билось в том же ритме. Когда Таиб наконец протолкался ко мне, я с веселым видом сидела на своем месте, у меня на коленях устроилась какая-то девчушка, другая заплетала мне волосы. Я хлопала в ладоши и покачивала головой в такт музыке, словно делала это всю жизнь.

Он улыбнулся и изящно опустился на землю рядом со мной, держа в руке большую тарелку с какой-то едой. За ним явился и Азаз с двумя серебряными кувшинчиками, один из которых был с узким горлышком, и перекинутым через руку белым полотенцем. Азаз встал рядом со мной на колени и полил мне на руки. Как это утонченно-вежливо! Вымыв руки и вытирая их полотенцем, я улыбнулась ему. Он ответил мне тем же, снова обрел свой обычный веселый вид, потом быстро исчез вместе со своими сосудами. Дети тоже куда-то пропали, но сначала Таиб сделал пассы руками и достал из ушей полные горсти миндаля, а они в ответ счастливо захихикали.

— Да вы просто фокусник, — заметила я, когда музыка на минутку смолкла.

— У меня много племянников и племянниц. Упражняюсь каждый день.

— А своих детей что ж не заведете? Не хочется?

Он подал мне тарелку с дымящейся бараниной с овощами и большим куском лепешки. От еды исходил потрясающий аромат специй и фруктов. Нос мой сам собой зашевелился, словно у собаки. Он смотрел, как я ем, не отвечая на вопрос. Стоило мне попробовать эту вкуснятину — и я сразу обо всем забыла. Сочное, в меру сдобренное мясо молодого барашка весьма удачно дополнялось мягким черносливом, перцем чили, чесночком и еще какими-то специями, которых я не могла угадать. Это было что-то вроде лепестков розы и сандалового дерева или еще чего-то, не имеющего названия в нашем языке. Такое знают и употребляют только берберы. Я запамятовала и про свой вопрос, и про то, что на него полагается получить ответ, пока не уничтожила половину предложенной мне порции. Тут я виновато подняла голову и увидела, что Таиб смотрит на меня изумленными и пристальными глазами.

Я проглотила очередной кусок и повторила вопрос:

— Так у вас нет своих детей?

— Это мое личное дело.

— Правда? Сегодня мне весь день везет на личные разборки. Например, ваша дорогая кузина Хабиба мне нахамила.

— Не может быть! — Брови его взлетели вверх.

Я не собиралась в точности передавать ее слова. Неловко все-таки, еще обидится, да и ни к чему. Не дай бог, подумает что-нибудь не то, будто я с ним флиртую или еще что.

— А еще она сказала, что вы с ней помолвлены.

Лицо его застыло, замкнулось, стало отстраненным, словно окошко, закрытое ставнями.

— Было такое, — отозвался он после долгой паузы. — Когда-то давно.

— И что случилось?

— Это дело семейное и касается нас двоих. Я не хочу обсуждать его с посторонними.

Так, получила. Я обиженно откинулась назад, пока Таиб приканчивал еду. Потом он поднялся, взял пустую тарелку, не сказав ни слова, исчез в толпе, но через несколько минут вернулся. Под мышкой у Таиба торчал барабан, огромный, как тамбурин, в руке он сжимал еще один, представляющий собой два глиняных горшка, обтянутых кожей. Большой Таиб передал Азазу, они уселись, с крестив ноги, на циновку прямо посередине толпы и принялись отбивать какой-то задорный синкопированный ритм. Скоро с десяток или даже больше мужчин образовали вокруг них широкое кольцо, подхватив ритм каждый на своем инструменте или просто прихлопывая в ладоши. К ним подсел высокий молодой человек, в руках у которого было что-то очень похожее на банджо, и бойкие струны вплелись в общую мелодию.

Я сидела и смотрела, как Таиб играет и поет. Он закрыл глаза и всем своим существом отдался музыке. У него был негромкий приятный тенор. Таиб пел задушевно, страстно и свободно, бередил, что называется, душу и сам не сдерживал своих чувств. Видно было, как сухожилия растягиваются на его шее. Сама не знаю почему, но меня это удивило. До сих пор я и подумать не могла, что он, человек страстный и по-своему харизматичный, способен, как говорится, держать пением аудиторию. Теперь танцевали все. Мужчины делали шаг или два в сторону, почти не отрывая подошв от земли, и, хлопая в ладоши, возвращались на прежнее место. Женщины помоложе быстро двигались, покачиваясь из стороны в сторону, исполняя нечто вроде сдержанного танца живота, к тому же скрываемого одеждой. Их руки трепетали в воздухе, порхали туда-сюда, а те, кто постарше, раскачивались, подпрыгивали, приседали и при этом смеялись. Они больше не походили на черных ворон, как мне казалось еще совсем недавно. Песня все продолжалась, ей будто не было конца, она без перехода сменилась другой, потом третьей. Кто-то принес зеленый чай в стаканчиках, маленькое печенье, пахнущее миндалем, финики, что-то еще, внешне напоминающее сливочную помадку, и я с энтузиазмом протянула руку к лакомству. Увы, по вкусу оно оказалось не лучше древесины бальзы, так что в моем рту, наполненном слюной, мгновенно стало сухо, и мечты получить удовольствие как ветром сдуло.

Я бросила взгляд на часы. Боже праведный, какой ужас! Почти двенадцать ночи! Музыка наконец-то ненадолго умолкла, я поймала взгляд Таиба, и он подошел ко мне.

— Когда вы собираетесь ехать назад? — спросила я. — Мне надо предупредить Ив.

Его сдержанное лицо стало озабоченным, он потер ладонью щеку и сказал:

— Да-да, конечно. Подождите немного, я кое с кем переговорю. Всего несколько минут. Позвоните подруге, скажите, что с вами все в порядке, вы скоро вернетесь. Здесь должна быть хорошая связь.

Неужели? У черта на куличках, где-то посреди пустыни это казалось маловероятным, но я достала мобильник, посмотрела на экран и действительно увидела три палочки — связь почти идеальная. Я нашла в списке имя Ив, нажала на кнопку, и, что вы скажете, раздался гудок, за ним еще один.

«Эй, Ив! — подумала я. — Где тебя черти носят?»

Буквально через секунду, словно она подслушала, в трубке раздался голос:

— Алло!

— Ив! Это я!

Раздалось какое-то шуршание, будто подруга перекладывала аппарат к другому уху.

— А, это ты… Привет, Из.

Голос ее звучал как-то немного отстраненно, нечетко и вяло, казалось, она спала и еще не совсем проснулась.

— Извини, я не хотела тебя будить. Просто хочу попросить, не запирай дверь, я скоро приеду, хотя, наверное, уже будет довольно поздно.

Она что-то проговорила, но не мне, и так приглушенно, словно прикрыла телефон рукой. Я попыталась сосредоточиться, но вокруг все смеялись и болтали напропалую.

— Договорились, Ив? С тобой все в порядке? Как прошел день?

— Что? Мм… Ах да. Спасибо, отлично, просто здорово.

Вдруг, словно ее кто-то застиг врасплох, она испустила пронзительный визг, который быстро перешел в громкое и недвусмысленное хихиканье.

Потом подруга снова, правда безуспешно, попыталась закрыть ладонью мобильник, и я довольно отчетливо услышала ее голос:

— Отстань, Джез. Нет, отстань, говорю! Тсс, тихо, это Иззи.

Я тупо уставилась на телефон, будто на экранчике можно было увидеть нашу гостиничную комнату с темно-коричневыми изразцами и занавесками мышиного цвета. Интересно, зажгли они одну из ароматизированных свечей, которые Ив привезла с собой, или отдали себя в заложники суровой шестидесятиваттовой лампочке, которая свисала с потолка без всякого абажура? Сдвинули ли они две односпальные кровати или теснятся на узеньком матрасе Ив, переплетясь всеми своими голыми конечностями и лоснящимися от пота тренированными телами?

— Ох, Ив!..

Я вдруг почувствовала, как устала и опустошена.

— Что? Что ты сказала? С тобой все в порядке? Где ты?

— Да нет, ничего, все хорошо. Я с Таибом, у нас что-то вроде вечеринки в одной деревне к югу от города. Не знаю, долго ли будем добираться обратно, но ты за меня не волнуйся, хорошо?

Я дала отбой, и меня вдруг охватило отчаянное чувство полного одиночества. Я ощутила себя маленьким островком посреди огромного человеческого моря. Некоторые музыканты уже грели кожу своих барабанов у костра, а женщины играли на струнных инструментах, похожих на маленькие скрипочки странной формы. Детишки у их ног сосали финики. Вернулся Таиб об руку с человеком немного постарше, с сединой в волосах и густыми усами.

— Это Мустафа, он отвезет вас в Тафраут, — сказал он без всяких предисловий.

Таиб казался утомленным, словно уговорить Мустафу в том, что это сделать необходимо, ему стоило большого труда. Я во все глаза глядела на него, и мне стало еще более одиноко.

— Вы что, смеетесь? Я же совсем его не знаю. Кто он такой, откуда и так далее.

— Это мой дядя. С ним вы будете в полной безопасности. Кроме того, с вами поедет моя тетя с тремя дочерьми.

— А вы что, намерены оставаться здесь, гулять до утра?

— А я повезу Лаллаву в пустыню. — Он глубоко вздохнул. — Это ее последнее желание, а у меня есть и время, и транспорт. Я должен сделать это для нее.

Челюсть у меня так и отвалилась, по крайней мере мне так показалось.

— А-а-а… — сказала я, но на большее меня не хватило.

Он присел рядом со мной на корточки.

— Видите ли, сначала я собирался спросить у вас, не хотите ли вы прокатиться со мной, посмотреть Сахару, ведь до нее отсюда всего несколько часов езды, потом подумал, что это было бы сущее безумие. Вы едва меня знаете, а Лаллаве, несмотря на весь ее стоицизм и мужество, наверняка потребуются внимание и уход. Вы в Европе к этому не привыкли, у вас так не принято, вот я и подумал, что лучше попросить Мустафу доставить вас до гостиницы. Но если вы не хотите с ним ехать… — Он вздохнул и беспомощно развел руками. — Извините. Раз я обещал доставить вас в Тафраут, то сдержу свое слово. Едем сейчас, а завтра я вернусь за Лаллавой.

— Нет.

У меня было такое чувство, что это сказала не я, а кто-то другой, отчаянный и безрассудный. Я словно смотрела на себя со стороны. Вот моя рука касается губ Таиба, чтобы он молчал и не говорил ни слова.

— Нет, — повторила я. — Я поеду с вами. Я тоже хочу посмотреть пустыню. С вами и с Лаллавой. Возьмите меня в Сахару.

У меня было такое чувство, словно я сорвалась с цепи или, держась за веревку, шагнула в пропасть. Так или иначе, но дело было сделано, и с этой минуты жизнь моя покатилась совсем по другой колее.