Жрец действительно слышал музыку: она влилась к нему в уши, проникла в сердце и наполнила его горьковато-сладким ощущением одиночества.

Он стоял на плато за башней. Равнины под ним были черными, без единого светлого пятнышка — даже свет луны не проникал в их чернильную темноту. Казалось, что он смотрит в никуда. Весь день, пока Таласса еще спала, он провел в тени башни, не находя себе места от тревоги, сердце мучительно билось в груди, и даже тишина гор не могла успокоить его. Он был один, и одиночество раздражало его.

Решение был принято. Он должен идти на север, через горы. Его судьба там. Остальные могут зимовать здесь, в тепле и безопасности Годы, но он не будет ждать. Он ушел бы еще утром, но мысль о Талассе не давала сдвинуться с места. Он должен был узнать, что с ней все в порядке. Да, вампир, укусивший ее, мертв, но вылечило ли это ее от яда? Разве не написано в Книге Света, что когда вампир умирает, все его кровавые рабы освобождаются от рабства?

Тем не менее он помнил, что когда она проснулась в святилище, свет солнца ранил ей глаза и вызывал головокружение. Было ли это результатом раны, а может быть чем-нибудь намного худшим, чем-то таким, о чем он даже не может заставить себя подумать? Он обязан это узнать. Но придет ли она к нему в башню? А может быть, если она еще слишком слаба, Аланда или Джайал передадут весточку, скажут ему, что все в порядке? Он должен быть уверен, что с ней все хорошо, прежде чем уйдет на север.

Весь первый день он прождал ее, и второй тоже, до вечера. Темнота спустилась три часа назад, а она еще не пришла.

Когда заиграла музыка, он вышел наружу и взглянул на огни деревни с вершины холма. Он опять подумал о ней, его дух искал ее, пока ему не показалось, что он перевоплотился в повисшую в воздухе перед ним серую руку, длинные пальцы которой в темноте развернулись как усики тумана, вытянувшись на милю в длину вплоть до деревни. Он коснулся ее, внушая ей желание придти в башню. Но надежда на то, что она придет, слабела по мере того, как становилось все темнее и темнее. Музыка продолжала играть. Меланхолия и забота сплелись вместе и бродили по его груди, как не знающая покоя змея. Это чувство он хорошо помнил по тем часам в башне Форгхольма, которые он провел, слушая голоса проходивших под ним крестьян, шум движущихся горшков и сковородок в кухонном крыле монастыря, и звуки торжественного ритуала в храме. Жизнь так близко, и так далеко.

В темноте он обратился, как делал и в часы одиночества в Форгхольме, к внутренним, самым тайным уголкам свой души, слушая стук медленно бьющегося сердца, которое добавило басовую ноту к мелодии волынок и барабанов, доносящейся из деревни. В этот момент он возненавидел народ Года. Но была ли причина для ненависти: он был демон, вечный изгнанник; кто может поспорить с их инстинктивным страхом? Если бы он сделал то, о чем его просил староста, и снял бы свою маску, что бы произошло, когда они бы увидели то, что находится под ней? Они бы узнали, что такое настоящий ужас.

Но ирония была в том, что в первый раз со времени Ожога он стал надеяться, что не всегда будет таким: за последние два дня что-то случилось. Он исцелялся: в тот давным-давно прошедший день в Форгхольме его лицо превратилось в жесткую маску, не менее жесткую, чем ту, которую он носил; но теперь он чувствовал, как в него возвращается жизнь, по мертвой коже потекла кровь. Он чувствовал явные изменения — хотя и почти незаметные.

Подозрение родилось у него прошлой ночью. Он крутился и вертелся на своей узкой койке в башне не в состоянии заснуть, несмотря на все тяжелые события последних двух дней. Наконец он полностью потерял надежду уснуть, встал и достал посох собирателей пиявок. Казалось, что посох оказывал на него какое-то магнетическое воздействие, куда бы Уртред не ставил его; посох, как живое существо, всегда звал его, даже тогда, когда сам был не виден. Изуродованные остатки пальцев Уртреда всегда хотели коснуться и приласкать его. Дерево жило своей собственной жизнью, и его энергия, даже через перчатки, вливалась в его тело, когда он держал посох.

Этой ночью он нашел кремень, ударил им по камню и зажег грубую маленькую свечку, чтобы проверить посох. Маленькие веточки пробили сучковатую поверхность, добавившись к той единственной, которая прорвалась сквозь кору в Святилище Светоносца. В мерцающем свете свечи сверкнули миниатюрные, ярко зеленые листочки дуба. Какое-то время он сидел на краю своей койки, глядя на посох, не в состоянии лечь опять, тело горело от энергии, странные иголочки кололи пальцы и лицо. Немного подумав, Уртред снял с рук перчатки вместе с приводной сбруей и скинул с себя нижнюю рубаху. Потом он ухватился за посох своими искалеченными пальцами. Теперь энергия потекла еще сильнее, а еще он заметил зеленое свечение, пробивавшееся через кору. От своей крохотной свечки он зажег большую жировую свечу, которую нашел в башне, и вышел в темноту, обнаженный по пояс.

Никогда раньше, даже самыми тихими ночами в Форгхольме, он не слышал такую полную тишину: ни одна собака не лаяла и даже гром перестал ворчать на севере. Только ветер тихонько мурлыкал, пролетая над горами. Неподалеку, на востоке от башни, было маленькое озеро, в которое стекалась вода с окрестных гор. Уртред подошел к нему, жир со свечи падал на землю. Поверхность воды была матово-черной и не колебалась под порывами слабого ночного ветерка, свет свечи мигающей звездой отражался в ней. Он закрыл глаза и встал на колени рядом с водой, не осмеливаясь посмотреть на свое отражение. Вместо этого он провел пальцами по телу. С тех пор как восемь лет назад они сгорели вплоть до первого сустава, он почти ничего не ощущал ими, но сейчас, после долгого стояния на коленях, когда ноги начали болеть, он почувствовал странное и незнакомое покалывание, как если бы его оцепенелые пальцы что-то чувствовали, когда он водил ими по коже, как если бы он ощупывал чужое тело, не его. Не открывая глаз он исследовал выпуклости на своей груди. Ему показалось, или безобразные бугры стали меньше? Как если бы излеченная кожа сходила, открывая здоровое тело.

Он открыл глаза и отражение в воде озерца показало ему, что шрамы на груди, руках и ногах стали странно белыми и красными, как если бы по мертвой коже побежала кровь. Уртред еще раз ощупал пальцами тело и убедился, что они чувствуют больше, чем когда-либо с момента Ожога. Он исцеляется, Манихей оказался прав, Его тело внезапно вернулось к жизни, так же как корень, проспавший всю зиму, оживает, выпуская из себя новые побеги. Он протянул руку к маске, но потом заколебался. Да, он пришел сюда, чтобы посмотреть на свое отражение в озере, но еще слишком рано. Рука вернулась обратно — это будет последняя проверка. Он вернулся в башню, быстро заснул и крепко спал до утра.

Уртред проснулся полный энергии. Все, что нужно для путешествия, есть в башне, без сомнения приготовленное горцами для спуска на Равнину Призраков следующей весной. Веревок и крюков хоть отбавляй, молотки, сбруя для лазания по скалам, теплая одежда и сухая еда. Он проверил первые ступени деревянной лестницы и то, что лежало ниже: у него был неплохой опыт подъемов на горы около Форгхольма, до Ожога, и он сразу увидел, что спуск, хотя и нелегкий, вполне возможен. Перчатки Манихея давали ему силу, большую, чем у любого обыкновенного мужчины. И на равнине он не пропадет. Но он не может уйти не поговорив с Талассой. Так прошел второй день и настала темнота. Неужели она забыла его?

Он уже сдался и потерял надежду, что кто-нибудь придет, когда внезапный холодок в спине предупредил его, что он не один. Уртред повернулся в направлении деревни: луна была высоко, и в ее бледной свете он увидел призрачную фигуру, светло-желтую, скользящую из деревни к башне через ореховые рощи. Фигура была одета большой белый плащ с капюшоном. Ему не надо было видеть ее лицо; он сразу понял, что это Таласса. Грудь сжало, и он сообразил, что какое-то время не дышал.

Уртред неподвижно стоял у края обрыва, пока она проходила через последние поля, а потом шла по голым каменным плитам, на которых стояла башня. Она остановилась перед дверями башни. Лунный свет лился в откинутый капюшон и высвечивал ее прекрасное лицо. Кожа была просвечивающе-белой, и веснушки, которые слегка затронули ее нос, только подчеркивали в остальном совершенную красоту лица. Она показалась ему даже более прекрасной, чем раньше. Он попытался прочитать выражение ее лица. Губы трепетали, но на лбу не было складок: озабоченная, но решившаяся. Он отошел от края пропасти и подошел к ней.

Если она и удивилась его внезапному появлению, то не подала вида. Вместо этого она нервно улыбнулась, слегка приподняв уголки рта.

Ему было необходимо узнать, вылечилась ли она, но он не мог заставить себя спросить ее, так как боялся услышать ответ. В конце концов она заговорила первой. — Я принесла тебе немного еды. — Он взглянул вниз, в груди она прижимал какой-то сверток.

— Пошли, — сказал Уртред, указывая на дверь башни. Он толчком открыл дверь и она вошла внутрь. Когда Таласса протискивалась мимо него, Уртред уловил слабый травяной аромат ее кожи, и ее что-то под ним, быть может женские духи. Вслед за ней Уртред вошел в башню. Одна единственная жировая свеча горела на камне, который он использовал как стол. Он закрыл дверь, внезапно ощутив, насколько холодно и неряшливо было в комнате, какой беспорядок был на его маленькой койке, а на грубом столе еще оставались следы последнего ужина. Войдя, Таласса первым делом переставила свечу в грязную глиняную тарелку.

Уртред молча подошел к печке, в которой все еще светилось несколько угольков, и вернул ее к жизни, подбросив немного растопки. Пока он глядел на огонь, мысли беспорядочно крутились в его голове: что он скажет ей?

Наконец огонь разгорелся, Уртред сунул в печку полено и повернулся. Таласса молча стояла в центре комнаты. Она дала плащу упасть со своих плеч, он белым озерцом простерся на полу, обнимая ее ноги. Под ним оказалось то самое тонкое, как паутинка, платье, которое она носила в Храме Сутис, дыры на воротнике были грубо заштопаны, по белой шее шла цепочка багрово-коричневых ран. В мерцающем свете свечи, горевшей за ее спиной, ясно вырисовывались очертания тонкого как тростник тела. Пока он глядел на ее, время остановилось. Кто она такая? Они совершенно различны: за свою короткую жизнь она пережила так много, а его жизнь началась, кажется, только два дня назад, все остальное было стерто тем, что случилось в Форгхольме.

— Здесь вино, — наконец сказала Таласса, указывая на закупоренный глиняный кувшин, который стоял на столе среди других принесенных ею блюд. — Не выпьешь ли ты со мной, Уртред?

Вопрос был настолько обыденный и приземленный, что застал его врасплох. Он ожидал какого-нибудь небесного откровения. Ему пришлось взять себя в руки.

— Я не могу, — сказал он. — Во время еды я должен снимать маску.

— Ах да, маска, — сказала она с сожалением. — Поэтому они и послали тебя сюда. Из-за маски.

В его горле застрял ком, но он знал, что должен ей сказать, и немедленно.

— Не из-за маски, Таласса. Из-за моего лица. Маска — мое лицо, точная копия.

Она не отвела глаз.

— Да, я знаю, — просто сказала она.

— Как? Неужели Аланда рассказала тебе?

— Нет, я увидела это во сне, прошлой ночью. Сначала я испугалась. Но теперь я не боюсь.

— Но я боюсь, — ответил он. — Маска — моя защита. — Он отвернулся и уставился на огонь. — Без нее нет убежища, нет спасения от самого себя. Все закончится, когда она исчезнет, — прошептал он языкам пламени.

— Но ты не перестанешь существовать, Уртред.

— Возможно нет. — Он глубоко вздохнул. — Давай, сядем за стол, даже если мы не сможем выпить вместе. — Он поставил к столу один из стульев и она села на него, как птенец на насест, ее обнаженные плечи вздрагивали. Уртред потянулся было своими пальцами в перчатке помочь ей, но, как и тогда, в святилище, отдернул руку назад. Когти разорвут ее нежную плоть. Он сел на стул напротив нее.

— Я пришла, чтобы рассказать тебе мой сон, — начала Таласса. Уртред внимательно глядел на нее. — Ты тоже там был, я тебе уже говорила. Ты пытался помочь мне, но я сбежала от тебя. Потом пришло странное видение: как будто я стою на берегу озера Лорн. У меня страшная жажда, но я не могу пить, и тогда я поняла, как если бы не знала раньше — что я заразилась. Через месяц я стану одной из них.

В это мгновение его кровь заледенела, и ему показалось, что он видит как тепло, похожее на струйку дыма, улетучивается из комнаты в холодную ночь за дверью, а ее место занимает холод, холод могилы. — Это только сон…, — начал было говорить Уртред, но она остановила его.

— Прости меня. Я знаю, тебе тяжело, но выслушай меня до конца. — И она рассказала жрецу о том, что Ре показал ей, о видении Лорна и Серебряной Чаше, и о том, как Светоносица должна опять зажечь солнце над этой страной.

Когда Таласса закончила, он какое-то время молча глядел на нее. Лекарство от укуса вампира? Книга Света никогда не упоминала о такой вещи. Несколько минут назад его сердце было как кусок льда, но теперь он отчаянно захотел поверить в сон Талассы, захотел поверить, что есть надежда. Уртред встал. — Если это правда, нам надо торопиться. Мы выходим завтра.

— Есть еще кое-что, — сказала она. — Даже если бы я была здорова, мы должны торопиться. Наши враги, Фаран и Двойник, уже близко.

— Но даже если им удалось убежать от Некрона, они в двух сотнях лиг от нас, в Тралле, — запротестовал Уртред. — Человеку потребуется по меньшей мере месяц езды на лошади, чтобы добраться сюда. И это не считая Палисады. А с горами это будет очень и очень долго, если вообще возможно.

Она отвернулась от него и посмотрела в огонь. — Ты веришь во взаимное притяжение вещей? Подобное притягивает подобное? — Жрец кивнул. — Меч перенес нас сюда, поближе к своему товарищу, второму артефакту Мазариана, Бронзовому Воину. Они сделаны из одной и той же материи — как две половины души Джайала, светлая и темная, но обе части одного целого. Разве Двойник не тянется ко своей второй, отсеченной половине, Джайалу?

Он молча согласился: вся магия работает на невидимых связях и соответствиях. И если она права, им еще более опасно оставаться в Годе.

— Ты в состоянии выдержать путешествие? — спросил он.

— У меня нет выбора, Уртред. У меня есть только месяц.

— Поверь мне, мы найдем Серебряную Чашу раньше их. Светоносица принесет солнце в Лорн.

— Ох, вы все говорите, что я Светоносица, а я не могу даже вынести яркий свет, — криво усмехнулась она, отворачиваясь.

— Возвращайся в деревню, расскажи остальным. Мы должны выйти завтра, прежде, чем начнутся зимние снегопады.

— Спасибо, Уртред, — сказала Таласса. И, бросив последний взгляд на маску, встала. Подобрав упавший плащ, она надела его и скользнула за дверь.

Он пошел было за ней, но когда вышел за дверь она уже исчезла в ночи, так же загадочно, как и появилась.

Уртред немного постоял там, потом вернулся в башню. Он взял фляжку с вином, потом железными когтями перчатки вытащил пробку: запах гвоздики и тернослива проник под маску. Совершенно не похожий на ее запах, подумал он, снял маску и, опрокинув фляжку себе в горло, пил и пил длинными глотками, надеясь успокоить сердце и побыстрее заснуть, в призрачном свете луны видя только ее глаза.