ГЛАВА 1. У ГОРЫ ПРЕДАНИЙ

Горный перевал. Вершины над ним стары, голы и лысы, без следа растительности. На склонах между древними растрескавшимися контрфорсами видны руины былых стен. Тропа, отмеченная лишь пирамидальными кучами камня, ведет через безжизненные, точно лунные, скалы к вершине впереди. Нижний край красного ущербного солнца тонет в синевато-пурпурной небесной дымке, и свет красен, точно перед закатом, хотя едва перевалило за полдень.

Как везде в безлюдных горах, здесь царит особая тишина, столь напряженная и всеобъемлющая, что кажется, будто она имеет субстанцию и форму, будто это из нее состоят горы и небо и это она наполняет их едва слышимым гулом. Малейший звук здесь усиливается втрое; крик парящего в воздушных потоках орла лишь усугубляет гудящую тишину.

Но вот в нее вторгается новый звук. Внизу, на петляющей через валуны тропе, сорвался со своего места камень и покатился по склону, чтобы обрести внизу покой на новые тысячелетия. И показался человек, тянущий за собой тележку, точно морской рачок — свою громадную раковину. Тележка, с него величиной, подскакивала и раскачивалась на ухабах, словно живая.

Человек двигался медленно, заметно прихрамывая. Его лысая голова, испещренная коричневыми пятнами, казалась не менее старой, чем покрытые лишайником камни на перевале. Он тихо и нескладно напевал что-то хриплым и тонким старческим голосом. В его песне было всего четыре строчки, и он повторял их вновь и вновь в такт своим нетвердым шагам:

Он остановился, запрокинув лицо к красному солнцу, и до боли стиснул зубы, будто только сейчас осознав ужасающую тишину этого места и слабость своего голоса по сравнению с ней. Тишина быстро заполнила прореху, оставшуюся от его песни, и старик вновь поспешно двинулся вперед. Струйка пота стекала с его лба.

Старика звали Захарий. На будущее лето ему должно было стукнуть шестьдесят, но эта дата представлялась ему столь же далекой, как маячившие впереди вершины, к которым он двигался так медленно и мучительно. Он шел восемь часов и забрался уже довольно далеко в Огненные Горы. Миновав безжизненную гладь болот в пяти часах ходьбы от города, он с тех пор все время поднимался вверх по тропе, все круче и круче петляющей по склону горы. Чем выше он взбирался, тем труднее его усталым рукам было удерживать тележку. Все его внимание поглощала борьба с ней, и все суставы жгло огнем. Только гимн помогал ему, погружая в нечто вроде транса и позволяя переставлять ноги своим чередом.

Старик, пускаясь в дорогу, не надеялся прожить и этих восьми часов. То, что он все-таки прожил их, казалось ему чудом — это чудо явил бог, к которому Захарий обращал свою мольбу: Ре, бог Света, Солнца, Огня и пламенных когорт Второго Пришествия. Пока солнце светит, хотя бы и слабо, над умирающей землей, и у Захария остается возможность выжить. Он смотрел себе под ноги, и каждый шаг, приближающий его к цели до наступления тьмы, был маленьким триумфом его воли, маленьким поводом для радости. С помощью Ре он авось и до заката доживет — а если чудо продолжится, то дойдет до вершины перевала, ведущего через Гору Преданий.

Но грохот камней, посыпавшихся сверху, дал ему понять, что чудо случилось. Умолкнув на полуслове, Захарий глянул вверх. Он дошел до узкого прохода меж двумя скалами — превосходного места для засады. И этот проход загораживали двое: один громадный, почти что великан, другой маленький и юркий. Оба обросли бородами, волосы их висели космами, ноги были босы, закатанные рукава обнажали жилистые руки, сделанные будто из дерева, а не из мышц. Большой держал меч, помахивая им, точно веером, а не стальным клинком, весившим несколько фунтов. Великан подбрасывал и ловил свое оружие, едва шевеля рукой. Маленький довольствовался кривым ножом и зловещей улыбкой — похоже, он и был вожаком.

Оружия у них вполне хватит, чтобы разделаться с беззащитным стариком. Захарий со вздохом уронил оглобли тележки па землю, позабыв про гимн. Его жена Саман, останки которой он вез в этой самой тележке, верила в Ре. Этот гимн он посвящал в основном ее памяти. Что толку петь дальше? Никакой бог его теперь не спасет.

Большой медленно двинулся вниз по тропе. Он был почти семи футов ростом, с кожей цвета высохших костей и огненно-рыжими волосами. Таких много водилось в землях старой Империи — нечистокровные потомки строителей Тралла, города, из которого шел Захарий. Оба разбойника, несомненно, когда-то тоже жили там, но семь лет назад, с концом старого мира, бежали. С приближением гиганта Захарий сморщил нос от едкого запаха — на скотном дворе и то лучше пахнет. Великан, не обращая на него внимания, нагнулся над тележкой, с пренебрежением копаясь в тряпье и узлах на дне. Сундук он нашел почти сразу. Оглядев тяжелый медный замок, он перевел взгляд на Захария. В глазах великана старик увидел пустоту на месте угасшего разума.

— Что там у тебя? — спросил разбойник голосом, похожим на грохот каменного обвала.

Захарий посмотрел вверх: снеговая шапка Горы Преданий мерцала в пурпурном небе. Он думал о жизни, которой вот-вот мог лишиться, но не жалел ни о чем; он сделал то, что должен был сделать.

Маленький присоединился к своему товарищу.

— Глухонемой, никак? — сказал он, толкая Захария на тележку. Старик, ударившись о ее борт, упал на колени, потирая ушибленное плечо. Боль не имеет значения — все равно он скоро умрет. Умрет, и священные орлы унесут его кости к солнцу, где Ре примет их в свои огненные руки до конца времен. И если жена была права, Захарий вновь увидится с ней там, в белом свете рая, и они будут вместе до судного дня.

Великан вытащил сундук из тележки с озадаченным выражением ребенка, нашедшего игрушку-головоломку. Захария кольнула тревога. В сундуке лежал прах его покойной жены, который он собирался развеять высоко в горах. Ветер довершил бы остальное, унеся пепел на небо. Была в сундуке и шкатулка с локоном ее волос. Неужто разбойники растопчут все это в пыли? И посвященные Ре птицы не найдут ни единой черной, тонкой, как паутинка, прядки? Захарий представил себе, как Саман воскреснет в судный день без своих прекрасных черных локонов, бывших ее радостью и гордостью, и сердце его сжалось от горя.

— Не надо, — взмолился он, с трудом поднимаясь на ноги.

Грабитель маленького роста без труда пресек его попытки уцепиться одной рукой за сундук.

— Нынче наш день, Бирбран, — старый ростовщик привез нам свое золото, — сказал он, обнажая желтые зубы в улыбке, и подступил ближе, дыхнув на старика спиртным перегаром. — Сколько там у тебя, скелетина? Сотня золотых? Или две? — Он опустил глаза на грудь Захарию, и старик, проследив за его взглядом, увидел, что плащ распахнулся от удара о тележку, открыв заржавленный ключ, висящий на пеньковой бечевке вокруг шеи. — Эге, а это что такое? — И грабитель одним свирепым рывком сорвал ключ с шеи. Старик повалился наземь, задыхаясь и потирая борозду от веревки. Разбойник, рассмотрев ключ, кивнул Бирбрану. Великан пристроил сундук на большом камне, а маленький сунул ключ в медную скважину. Великан с тупой завороженностью следил, как его приятель старается открыть замок.

Захарий вновь приподнялся на колени, и кашель сотряс его ветхое тело. Он вскинул руку, пытаясь остановить грабителей, но злобный пинок маленького швырнул его на колесо тележки. Беспомощный, не в силах смотреть на совершенное бесчинство, он перевел взгляд к далеким вершинам.

Тогда на том месте, где раньше стояли разбойники, он увидел черный силуэт — человек был обращен спиной к солнцу, и лицо его скрывала глубокая тень. Он был высок и худ. Красно-оранжевые одежды трепетали на легком ветру — одежды жреца Ре. Захарий заметил нечто странное в лице и руках незнакомца еще прежде, чем тот вышел из тени валунов под красный луч послеполуденного солнца.

Тогда Захарий ахнул и отпрянул назад, ткнувшись в колени маленького. Бандит в бешенстве обернулся к нему.

— Да будь ты проклят... — Слова застряли в горле у разбойника, и он тоже уставился на фигуру идущего по тропе. — Это еще что такое? — процедил он наконец. Бирбран обернулся тоже, пораженный страхом в голосе товарища, и заворчал от удивления, как зверь.

За этот миг Захарий чуть-чуть оправился от того, что предстало ему в солнечном свете. Лицо из кошмара, из дурного сна, затмевавшее даже маски актеров пантомимы — двуносых ведьм и одноглазых уродов. Лицо, лишь отдаленно напоминающее человеческое.

Им явился Демон Огня — лицо из сплошных шрамов, из бугров черного, красного и желтого мяса, вместо носа щель, в которую видна розовая полость, идущая к горлу, зубы обнажены в ухмылке с клочьями вместо губ, сквозь челюсть проглядывают кости. Вместо глаз пустые ямы, точно всасывающие в себя свет.

Захарий ухватился за тележку и приподнялся на полусогнутых ногах. Разбойники у него за спиной отступили на шаг. Сундук, потеряв устойчивость, грохнулся наземь.

После мгновения всеобщей тишины видение, охватив всю сцену одним взглядом своих пустых глаз, вышло на более яркий свет. Тогда Захарий увидел, что его лицо — всего лишь маска. Но какая! Большой искусник, должно быть, долго трудился, вытачивая ее из дерева и раскрашивая, — так и кажется, будто каждый рубец в этой горе дикого мяса вопиет от боли.

Время застыло, и лишь крик орла доносился сверху.

Маленький разбойник оправился первым.

— Это только маска, — сказал он шепотом непонятно зачем — жрец подошел уже так близко, что все равно слышал каждое слово. — Ату его, Бирбран!

Приказу недоставало твердости, и Бирбран не спешил его выполнять. Маска жреца едва доставала ему до груди, но даже Бирбран чуял скрытую за ней угрозу. Он слыхал о таких — бродячих колдунах, беглых, как и он, пользующихся своей силой без разбора и милосердия. Но семь лет существования в этих голых горах — семь лет на мясе койотов и птичьих яйцах между редкими невольничьими караванами — сделали великана отчаянным, готовым убить и жреца, и старика из-за того, что там ни есть в сундуке.

С отвращением скривив свою топорную образину при новом взгляде па маску, он шагнул вперед. Старое железо, как ни жалко оно выглядело в его кулаке, придавало ему уверенности. Его и жреца разделяло всего тридцать футов, но дальше Бирбран не пошел. Жрец выставил свои опущенные доселе руки ладонями вперед. Бирбран успел заметить его необычные перчатки с железными наконечниками на пальцах, но тут воздух вокруг перчаток заколебался, будто внезапно открыли дверцу большой печи. Вместо горной прохлады, царившей здесь мгновение назад, гигант вдруг ощутил жар, охвативший его держащую меч руку. Рыжие волосы на ней дымились и чернели, а кожа вздувалась пузырями. Запах паленого мяса дошел до великана в тот же миг, что и боль. Он взревел, выронил меч, попятился и кинулся вниз по тропе со всей быстротой, которую способна была развить тяжелая туша.

Его приятель, поглядев ему вслед, вновь повернулся к жрецу. Тот обратил к нему свои перчатки, и разбойник, не дожидаясь продолжения, устремился вдогонку за великаном. Поскользнувшись на камне, он упал, но тут же вскочил и во всю прыть помчался прочь. Скоро бандиты превратились в два крохотных пятнышка на далеких осыпях. Шорох камней, потревоженных их бегом, еще постоял немного над перевалом и умолк.

Захарий за все это время не шелохнулся, точно пригвожденный к своей тележке, и лишь теперь отважился взглянуть на жреца. Черные глазные провалы маски словно вобрали его в себя. Пощады старик не ждал — одна смерть просто сменилась другой. Нескольких золотых, что при нем есть, будет довольно — жрец убьет его. Неясно только как, ведь оружия у незнакомца нет. Колдовством или голыми руками? Жрец между тем не шевелился — склонив закрытое маской лицо, он разглядывал свои руки в перчатках, поворачивая их то так, то сяк, словно проявленная ими сила удивила его самого. Захарий тоже смотрел на перчатки — из крепкой кожи, с заостренными железными когтями на пальцах. Такими можно в клочья растерзать. Металлические гребни шли от когтей по тыльной стороне руки до запястья, исчезая в красно-оранжевых рукавах. На суставах они выдавались шипами. Захарий смотрел, как сокращаются эти железные сухожилия, скрючивая пальцы. Потом жрец шагнул к нему.

Вот оно, подумал Захарий и закрыл глаза, вознося безмолвную молитву Ре.

Он слышал, как скрипит щебень под ногами у жреца.

Потом ничего — лишь снова крик орла да тихие вздохи ветра среди камней.

Захарий чуть-чуть приоткрыл веки. Жрец стоял рядом, с трудом дыша сквозь носовую прорезь маски и поправляя своими устрашающими когтями один их кожаных ремешков, удерживающих ее на месте. Слегка отвернувшись, он смотрел вниз. Часть его шеи между воротом плаща и маской приоткрылась, обнажив белые рубцы вперемежку с землистой кожей.

Захарий отвел глаза, содрогнувшись от смутного подозрения.

Несмотря на близость смерти, его взгляд невольно обращался в ту же сторону, куда смотрел жрец, — в сторону города, на который Захарий обещал себе больше не оглядываться.

Перед ними простиралась огромная чаша равнины, обрамленная по краям горными цепями. Дорога внизу вилась по горе, исчезая в скалах, и вновь появлялась тонкой белой чертой на болотах, уходя, прямая как стрела, в висящую над ними мглу.

— Далеко ли до города? — как ни в чем не бывало спросил жрец. Голос его под лакированным деревом маски звучал глухо и безлично. Задав вопрос, он обернулся, вновь явив свою маску во всей ее жути. Захарий уставился на нее, как завороженный, чувствуя движения глаз под темными провалами.

— До какого города? — пробормотал он в смятении.

— Разве на этой равнине их несколько? — с легким раздражением сказал жрец. Захарий поспешно замотал головой.

— Нет, — немного опомнившись, сказал он. — Вон он, Тралл.

Жрец проследил за дрожащим пальцем Захария. Там, где дорога терялась в тумане, смутно виднелись очертания гранитного утеса, встающего из ровной, как соты, равнины. Даже отсюда можно было различить силуэты зданий на его склонах и вершине.

Жрец удовлетворенно проворчал что-то и сделал шаг по тропе к далекому видению. У Захария невольно вырвалось:

— Уж не туда ли ты собрался?

Жрец остановился, глянув на старика темными ямами глаз.

— А почему бы и нет? — глухо донеслось из-под маски.

Старик замялся, сожалея о своем возгласе. Но жрец спас ему жизнь, а потом пощадил — его следовало предостеречь.

— Никто не ходит в Тралл. Скверное это место, — не совсем вразумительно пояснил старик.

— А какое место не скверное? — насмешливо фыркнул жрец. — Вся Империя лежит в руинах. Захарий усиленно затряс головой.

— Нет, в Тралле хуже, чем где-либо еще... Много хуже.

— Чем же?

Захарий проглотил слюну, подбирая слова.

— Если есть такое место, где мертвым лучше, чем живым, то это Тралл.

Жрец вернулся к Захарию.

— Рассказывай.

Когда он подошел ближе, стариком снова овладел страх, но Захарий постарался сдержать дрожь в голосе.

— Семь лет назад на этой равнине произошла великая битва. Сторонники Исса выиграли ее...

Но жрец простер свою когтистую руку, прервав его.

— Это мне известно — расскажи о более свежих событиях.

Захарий долго молчал, и теперь слова полились потоком.

— Так тебе известно, кто теперь правит нами? И что он принес Траллу? — Молчание жреца подстегнуло старика. — Тогда остальное легко представить. Днем ты ходишь, где хочешь, но к ночи запираешься у себя в доме. И даже там ты в опасности... — Старик передохнул, сглотнув подступившую к горлу желчь. — Они поймали мою жену и продержали ее всю ночь, а утром я нашел ее на пороге. Бледную как снег. Я втащил ее в дом, но она только смотрела на меня обведенными темным ободом глазами. Тогда я увидел эти укусы на ее шее, увидел, что она пылает в жару. В глазах ее были боль и ненависть, точно ей не терпелось вцепиться в меня ногтями... — Голос старика дрогнул от этого воспоминания. — Я привязал ее к кровати и пошел за жрецом — за одним из вас, за жрецом Огня. Он сказал мне, что остается только одно. Я ждал снаружи, пока... — Захарий отвернулся, не договорив, с сердцем, словно кусок льда, и смахнул слезы с глаз. — Ее пепел тут, в сундуке, и волосы тоже. У нее были красивые волосы... — Старик склонил голову.

— Продолжай, — тихо сказал жрец.

— Что еще сказать? Каждую ночь все эти годы мы сидим под замком в своих домах, а вампиры воют и бранятся снаружи, скребясь в двери и ставни. Каждая дверь, каждое окно, каждая дымовая труба заперты от них наглухо, и все-таки они проникают к нам, когда мы меньше всего этого ожидаем. Днем ты можешь случайно ступить в тень — а они там таятся сотнями, только и дожидаясь, чтобы ты вышел из солнечного света.

— Тогда почему ты оставался там так долго? Старик обвел взглядом нагие вершины.

— Идти некуда, кроме как через болота в горы, а здесь тебя ждет верная смерть.

— Однако ты все же пришел сюда.

— Я стар — мне так и так умирать. Пусть те, кто помоложе, надеются на то, что все еще станет, как прежде. — Старик оглянулся на город. — Только не бывать этому. Тралл — город мертвецов. Вот почему я ушел, жрец. И если будет на то воля Ре, поднимусь на Гору Преданий еще дотемна.

Жрец медленно кивнул, глядя на горные вершины.

— Да, с благословения бога можешь подняться. Однако будь осторожен: до Суррении далеко, и злодеев на пути много.

— Там, куда ты идешь, их еще больше, — улыбнулся старик, — однако спасибо тебе.

— Ступай же с миром, — сказал жрец, вновь поворачивая на тропу.

— Ты все-таки идешь туда?

Жрец оглянулся в последний раз.

— Я должен.

— Круг жрецов, твоих собратьев, с каждым днем становится все уже, — покачал головой старик. — Тебя убьют, если ты явишься туда.

Жрец рассмеялся яростно и глухо.

— Потому-то я и иду туда, старик: чтобы склонить весы в другую сторону. — Он повернулся и зашагал вниз по тропе, вздымая сандалиями клубы дыма.

Захарий смотрел ему вслед со смешанным чувством облегчения и жалости. Худая фигура все уменьшалась, пока не превратилась в оранжево-красного муравья, ползущего по склону горы далеко внизу. Потом он перевалил через взгорок, за которым скрывалась тропа, и зеленая равнина точно поглотила его, как жаба — яркую букашку.

Захарий покачал головой. Нынче и правда день чудес. Он прожил на восемь часов дольше, чем рассчитывал. Сундук уцелел, и авось посчастливится протянуть еще несколько часов, а к вечеру перевалить через Гору Преданий, где уже не так опасно.

Иное дело жрец, подумал старик, опять взваливая сундук на тележку. И оглянулся на равнину. Казалось, что там уже темнеет. Слабые лучи солнца не грели землю, и стало холодно.

— Да пребудет с тобой Огонь, — прошептал старик, потом поднял с земли оглобли тележки и возобновил свое мучительное восхождение к свободе.

 

ГЛАВА 2. «ДА НЕ СТУПИТ НОГА ТВОЯ В ТЕНЬ»

Почти все три часа, оставшиеся до заката, ушли у жреца на дорогу до города. За все это время он лишь раз ненадолго остановился на тропе через болота. Вокруг было пусто, и он мог как следует обозреть открывшийся перед ним город. С гор гранитные утесы Тралла казались ничтожным пятнышком посреди бескрайней равнины. Теперь они высились над ним высотой в тысячу футов. Массивные крепостные стены, сложенные из того же гранита, скрывали от глаз нижнюю часть города, но выше кровли густо лепились к отвесным склонам.

На самом верху утеса, на фоне бледного предвечернего неба, виднелись черные башни внутренней цитадели и верхушки пирамид двух городских храмов. Над тем, что был посвящен Ре, богу Света, от жертвенного огня поднимался густой дым. Над храмом Исса, бога Червей и Смерти, не было ничего.

Свет и Смерть — вечные соперники. Раньше эти две религии как-то уживались. Но когда солнце начало угасать, все изменилось. Брат восстал на брата; по всей Империи начались гонения, войны, резня. Но хуже, чем Тралл, места нет. Нынче ровно семь лет с того дня, как пятьдесят тысяч человек нашли здесь свою смерть — в том числе и наставник жреца Манихей.

Путник сделал то, от чего до сих пор воздерживался: отвернулся от города и перевел взгляд к небольшому пригорку, что стоял в пятидесяти ярдах слева от него, на болоте. Даже в скудном предвечернем свете этот холмик ярко белел на тусклой зелени болот. Мох и лишайник уже добрались до половины его пятидесятифутовой высоты, но и теперь, даже издали, было видно, из чего он сложен: его возводили ряд за рядом из человеческих голов, голов погибших в битве при Тралле, — ныне они стали голыми черепами. Князь Фаран не позволял никому, кто входил в Тралл, забыть о том роковом дне семилетней давности. Но жрец из пятидесяти тысяч погибших знал лишь одного — Манихея.

Говорили, будто голову Манихея положили на самую вершину пирамиды. Жрец запрокинул голову, но холм был слишком далеко от него, чтобы разглядеть что-либо. На таком расстоянии все эти оскаленные черепа казались одинаковыми — приношения Иссу, богу Смерти.

Жрец на краткий миг склонил голову и вновь устремился своим скорым, широким шагом к городу, низко надвинув на лоб капюшон плаща. Но павшие в битве не оставляли его. В сотне ярдов от городских ворот на утоптанной немощеной дороге стали попадаться белые вкрапления, похожие на куски мела, но жрец знал, что это не мел. На дороге перед воротами когда-то рассыпали кости мертвых. За семь лет ноги и колеса размололи их на мелкие куски, но плечевые и бедренные кости до сих пор еще торчали по обочинам, как иглы дикобраза.

Жрец ускорил шаг. Белые осколки хрустели под ногами. Наконец он дошел до моста через заиленный ров, окружавший город. Поросший мхом каменный настил вел к массивным, исхлестанным непогодой воротам — единственному входу в Тралл. Жрец еще ниже опустил капюшон. Служители Ре по-прежнему приходили паломниками в свой храм, но все они были на подозрении. Шаги сандалий по мосту отдавались эхом от стен. Впереди зияли ворота, и в полумраке виднелись стражники в пурпурно-коричневых мундирах легионов Исса. Увидев цвета одежды жреца, они беспокойно зашевелились. Один отделился от остальных и медленно вышел вперед с алебардой в руке. Желтый и небритый, он с любопытством заглядывал под капюшон путника в тускнеющем свете дня.

— Кто ты, незнакомец? — спросил он, стараясь разглядеть лицо жреца.

— Приверженец Ре, — прозвучало в ответ.

— Это я вижу, но что привело тебя сюда?

— Хочу посетить свой храм: мне сказали, что князь Фаран пока что это дозволяет.

— Дозволяет, — ухмыльнулся часовой, — да немногие из ваших пользуются этим дозволением.

— Значит, я могу пройти?

— Не раньше, чем я взгляну на твое лицо — мой капитан желает знать обо всех, кто входит и выходит.

— Я ношу маску, как весь наш орден во время странствий.

Часовой с угрозой ступил вперед, слегка приподняв алебарду.

— В маске ты или нет, я должен тебя видеть.

Жрец отступил назад, вскинув руку в перчатке. Часовой перевел взгляд с железных когтей на закрытое капюшоном лицо, но жрец, опережая его слова, произнес:

— Хорошо, смотри — но предупреждаю, тебе не понравится то, что ты увидишь. — С этими словами он слегка отвел в сторону нижний край капюшона, показав часовому часть маски.

— Боги! — сморщился тот. — Это что же такое?

— То, что я ношу. Можно мне теперь пройти?

— Проходи, коли охота, — с отвращением отвернулся страж. — Да не показывайся никому, во имя Исса!

Жрец, не дожидаясь дальнейшего приглашения, поспешил нырнуть в калитку. Прочие стражники, словно не замечая их перебранки, продолжали греться у жаровни, безразличные ко всему, кроме пронизывающей вечерней сырости и быстро меркнувшего света. Жрец устремился вперед по улицам Нижнего Города, между оплетенных плющом руин. Торчащие к небу черные стропила свидетельствовали о пожаре, прокатившемся здесь семь лет назад. Холодная, глубокая тень лежала в извилистых переулках, ведущих вверх, на скалы. На улицах было пусто. Памятуя предостережение Захарии, жрец торопливо поднимался в гору, скользя сандалиями по влажным булыжникам. Глаза его сквозь прорези маски перебегали вправо и влево, всматриваясь во мрак по обе стороны улицы. Зияющие двери, окна без единого стекла, провалившиеся крыши, почернелые стены, сорняки, выросшие на них в тех скудных лучах, что сюда проникают.

Впереди кто-то поспешно шмыгнул в дом, где еще имелись двери и решетки на окнах. Жрец, проходя мимо, услышал лязг задвигаемых засовов и звон цепей. Чувство одиночества, одолевавшее его весь месяц пути через Огненные горы, сделалось еще сильнее — точно он был одним из отверженных, что рыщут по этим улицам, наводя ужас на жителей. Это город призраков — больше ему не повстречался никто, хотя бы и спешащий укрыться в доме. Через двадцать минут подъема жрец остановился перевести дух на террасе, откуда видна была равнина. Солнце, плоский пурпурный овал, висело над западными горами. Его лучи не грели, и из носового отверстия маски вырывалось густое облачко пара. Содрогнувшись, жрец поспешил дальше.

Страх и возбуждение переполняли его. Встреча с часовым у ворот послужила предостережением: каждый служитель Ре в этом городе находится под подозрением. Но вскоре он окажется в безопасных стенах храма, рядом с братом, и узнает, зачем тот вызвал его сюда после двенадцати лет разлуки, семь из которых он не видел ни единого человеческого лица.

Он миновал стену внутренних укреплений толщиной в двадцать футов. Со свода подворотни капала вода. Ворота никем не охранялись, и жрец вновь вышел в угасающий небесный свет.

Здесь, на плоской гранитной верхушке утеса, помешалась самая старая часть города. Перед жрецом открылось широкое пространство протяженностью ярдов в сто. На нем стояли невысокие обелиски, каждый окруженный концентрическим узором из булыжника. Справа высилась пирамида Ре. Ее темные ступени поднимались к сереющему небу, и стервятники лениво кружили над столбом дыма, встающим из ее вершины. Впереди, к северу, темнели разрушенные стены и сожженные башни внутренней цитадели. Слева вздымалась зеркально отражающая храм Ре пирамида Исса, окруженная высокой стеной. Последние лучи солнца зализали площадь, отражаясь от булыжника. Кроме жреца, на ней, казалось, не было ни души. Он удивился этому: должна же тут быть какая-то жизнь, если солнце еще светит?

Из храма Ре донесся звучный удар гонга, созывающий верующих на молитву. Потом послышался еще один звук — человеческий голос, слабый, по достаточно громкий, чтобы перекрыть раскаты гонга.

— Да не ступит нога твоя в тень, брат Маска, — произнес он.

Жрец удивленно обернулся и только теперь разглядел колодки, стоящие в ряд на границе света и тени у западного края площадки, как раз рядом с ним. Колодок было четырнадцать, и все были заняты, голос же доносился из самых ближних. Жрец подошел. Человек, сидевший в них, был худ, как скелет. Кисти, торчащие из деревянных плах, казались огромными по сравнению с высохшими руками. Глаза на желтом лице были обведены пурпурным ободом, волосы слиплись космами, как у больного в горячке. Одежды, такие же красно-оранжевые, как и у пришельца, были грязны, изодраны, и сквозь них проглядывало тело. На жуткую маску путника он смотрел без трепета, как тот, который знает, что скоро умрет. На вид ему было столько же, сколько пришедшему, — лет двадцать.

За колодками в хаосе полуразрушенных домов легли густые вечерние тени. Темные переулки змеились там среди покосившихся стен и нависших крыш.

Жрец понял, почему человек в колодках предостерегал его.

Во мраке двигались какие-то фигуры, с виду человеческие — они потихоньку подкрадывались к узникам, отворачиваясь от скудных лучей солнца, как от жерла пылающей печи. Но их движение, хоть и медленное, было неотвратимо, как наползающая тень, и жрец сквозь носовую прорезь маски уловил их запах, запах плесени, могильной земли и мертвечины.

Он попятился назад, ближе к центру площади. Он уже не нуждался в предостережениях — он понял, кто они такие. Вампиры. Живые мертвецы, не выносящие солнечного света. Какой-то миг он стоял, как пораженный параличом, и только сердце билось в его груди. Никогда еще он не бывал так близко от них. Никогда еще не стоял на границе дня и ночи, видя их мертвые белые лица. Он уже различал красное свечение их глаз и слышал, как они подвывают, будто голодные псы, томясь по глотку крови. Солнце быстро закатывалось, и тени от домов надвигались на площадь. А вместе с нею и вампиры — они подкатывали к колодкам, как черный прилив. Жрец знал, что должен бежать как можно скорее — бежать в храм Ре.

Он оглянулся на своего собрата, чьи руки и голова были защемлены меж двух прочных деревянных плах. Узник мог дышать, но не мог шевельнуть руками. Плахи скреплялись вместе железными кольцами, на которых висели массивные бронзовые замки.

Жрец, преодолев страх перед наползающей тенью, снова шагнул вперед и стал гнуть замок со всей силой, доступной его перчаткам. Железные когти стиснули замок, словно клещи — он скрипел, однако не поддавался. Со времен своего создания перчатки еще ни разу не встречали столь упорного сопротивления. Жрец снова приналег что было мочи, но дужка так и не уступила.

— Побереги силы, брат, а заодно и жизнь, — прохрипел умирающий — уже едва слышно. Жрец, не вняв его словам, предпринял еще одну попытку — металл опять заскрипел, но не поддался.

— Ты понапрасну теряешь время — замки заговорены, — выдохнул узник. Жрец прервал свои усилия — тени подползали все ближе, а с ними и холод, от которого стыл мозг.

Человек говорил правду — замки и впрямь, должно быть, заговорены. Перчатки пришельца могли крушить камень, но этот жалкий кусочек бронзы ускользает из их железных когтей, точно ртуть.

— Ступай отсюда, — торопил узник, — спасайся. — Пена выступила у него на губах, но его уговоры лишь прибавили жрецу решимости. Ловя краем глаза движение у ближнего дома, он опустился на колени и попытался найти слабое место в кольце, скрепляющем колодки. Тогда он увидел на шее узника прерывистые следы — один, два, три укуса; всю шею окружал сплошной вздувшийся рубец, и кожа воспалилась. Руки жреца опустились.

— Сколько же ночей ты провел тут, брат? — тихо спросил он.

— Только одну, — едва выдавил узник.

Жрец вгляделся в тень. Там поблескивали зубы, и всего в трех ярдах от него, под темным сводом, слышался шорох. Тени уже подползали к ногам приговоренного, лежавшего у колодок ничком. Каких-нибудь пять минут — и живые мертвецы снова вцепятся в его шею, словно осы в кусок протухшего мяса. Сердце пришельца подступило к горлу, и кровь запела в жилах. Опасность была так близка, что чувствовалась, как нечто осязаемое. Внутри закручивалась тугая спираль — и вдруг один упырь с ворчанием кинулся к колодкам. Жрец выбросил вперед когтистую правую руку, взмахнув ею, как косой. Воздух вокруг нее задрожал, и пламя, точно из пасти дракона, оранжевой волной метнулось вперед.

Вампир застыл в ярком свете, разинув вопящий рот, — потом пламя охватило его плащ. Вампир завертелся волчком, тщетно пытаясь сбить огонь руками, — все его тело вспыхнуло, точно старый папирус. Разбрасывая клочья горящего мяса, он упал. Огонь с шипением угас, оставив на мостовой кучку обугленных лохмотьев с легким дымком над ними.

Умирающий, видевший вспышку во мраке, прошептал:

— Огненный Кулак. Кто научил тебя этому волшебству?

— Мой наставник Манихей, — ответил жрец, снова опускаясь на колени и пытаясь сломать замок.

— Тогда я знаю, кто ты, — произнес узник сквозь сжатые от боли губы. — Ты Уртред, брат Рандела.

— Ты знаешь меня? — Пришелец прервал свое занятие.

Узник не отвечал: он слабел с каждым мгновением и едва мог говорить через забитый слизью рот.

— Уртред, — выдавил он наконец, — уходи отсюда, во имя Ре! Городские ворота еще открыты — спасайся.

— О чем ты говоришь? — Уртред с новой силой налег на замок. — Я найду убежище в храме, и ты, друг, пойдешь со мной.

— Твоего брата взяли.

— Рандела взяли? — Жрец вперил дикий взгляд в другие колодки, невидимые в сумерках. Узник из последних сил качнул головой.

— Нет... свои же, из храма Ре. Это они нас выдали.

Жрец позабыл о таящейся во мраке опасности, так потрясли его слова умирающего. Вокруг внезапно поднялся ветер от множества плащей. Жрец слишком поздно увидел, что тень накрыла колодки и стало совсем темно. Не успел он опомниться, как вампир навалился на него и опрокинул на землю, прижав его плечи коленями. Уртред увидел над собой пасть, брызжущую слюной, и нечеловеческим усилием вывернулся, отбросив вампира прочь. Голова упыря оказалась на свету — он попытался приподняться на локтях, но рухнул обратно с жалобным воем. От его желтой образины повалил белый пар, быстро превращаясь в дым. Лицо таяло, словно навощенный пергамент, поднесенный к огню. Вампир ударился о ноги человека в колодках, дернулся и застыл.

Уртред, поднявшись, снова опустился на колени рядом с приговоренным, который угасал на глазах.

— Мой брат, — спросил его Уртред, — где мой брат?

Умирающий попытался ответить, но мокрота во рту глушила слова. Уртред снял с пояса фляжку, отвинтил крышку и поднес ко рту узника. Вода потекла по подбородку.

— ...его держат в храме... хотят принести в жертву...

— Когда?

Узник закрыл глаза и потряс головой, одолеваемый болью.

— Не знаю... скоро...

Над ними снова взвился плащ, будто вороньи крылья — вампир, сидящий на разрушенной стене ближнего дома, сверлил Уртреда злобными красными глазами, но не решался напасть, видя, что случилось с другими. Наконец он пролетел по воздуху и хлопнулся на спину узника, впившись зубами в его шею.

Уртред ухватил вампира за космы. Шея мертвеца хрустнула. Уртред продолжал сворачивать ее, постепенно повертывая вампира к себе лицом, — тот плевался и сыпал проклятиями, зубы багрово поблескивали, глаза светились кровожадным безумием. От него разило тухлой кровью, как от колоды мясника. Безумный блеск в его глазах не угас и тогда, когда жрец совсем свернул ему шею и все позвонки лопнули с сухим треском.

Уртред отшвырнул от себя мертвеца — тот приподнялся на четвереньки и пополз прочь, поматывая головой па свернутой шее.

Уртред снова опустился на колени — но последняя атака стоила жизни его собрату-жрецу: глаза узника погасли.

Уртред встал. В ушах еще звучали слова умершего о судьбе его брата, и он не знал, как быть. Он поздно спохватился, что тень, накрывшая колодки, продвинулась далеко на площадь, окружив его. Когда он заметил это, рядом оказалось еще пятеро вампиров — один зашел сзади, от колодок, четверо со стороны площади. Они смыкали кольцо медленно, но неуклонно — и вдруг все разом кинулись вперед.

Тот, что сзади, был всех ближе, но Уртред не обернулся, пока не ощутил на шее его гнилого дыхания. Тогда он ткнул правой рукой назад, одновременно нажав на стержень внутри перчатки. Освобожденный нож, укрепленный под кожаным раструбом на предплечье, прошел сквозь складки плаща у локтя и вонзился вампиру в грудь. Ребра мертвеца хрустнули, как трухлявое дерево, открыв пурпурные меха легких, и вампир покачнулся, но тут же снова бросился на жреца.

Они не чувствуют боли, подумал Уртред, одновременно отцепляя левой рукой кинжал от локтя и грозя правым кулаком вампирам перед собой. Он разжал пальцы — воздух вокруг них задрожал и вспыхнул пламенем. Рубящим движением Уртред направил стену огня на упырей. Те двое, что были в середине, не успели убежать и сразу загорелись. Третий отскочил, но пламя уже охватило его плащ. Последний избежал возгорания, но длинный свежевальный нож в левой руке жреца вонзился ему в лицо, сокрушив лоб и переносицу, как яичную скорлупу. Ослепший на время вампир отлетел назад. Раненный в грудь упырь, шумя плащом, снова бросился сзади, но Уртред пригнулся, сделал резкий поворот и вогнал свой правый кулак во вспоротую грудную клетку мертвеца. Зубы вампира клацнули у самого лица Уртреда, пока он пытался вытащить назад застрявшую руку, но отскочил от лакированного дерева маски — Уртред между тем, освободившись, схватил врага за поломанные ребра и отшвырнул прочь. Тот, крутанувшись несколько раз, стукнулся о колодки и упал на колени. Во мраке за колодками Уртред заметил не меньше двух дюжин живых мертвецов.

Поспешно отступив в полосу солнечного света, он огляделся. На площади по-прежнему было тихо и пусто, и пирамиды храмов чернели на меркнувшем небе. Уртред бросил быстрый взгляд на стервятников, кружащих вокруг дымового столба над храмом Ре, и во всю прыть своих обутых в сандалии ног помчался по булыжнику через площадь.

 

ГЛАВА 3. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Ворота, ведущие во внутренний двор храма Ре, когда-то славились по всей Империи. Они были так широки, что в них одновременно могли въехать две буйволиные упряжки, а высота их составляла тридцать футов. В нишах их свода когда-то стояли статуи, а на замковом камне был изображен сам Ре в виде старика с косматой бородой — в одной руке бог держал солнечный диск с идущими из него лучами жизни, в другой — пук молний, грозя ими земле с облака, на котором сидел.

Ныне лик Ре испещрил лишайник, буйно растущий в сыром болотном климате Тралла, и бог походил на зачумленного. Драгоценные камни, некогда украшавшие его глаза, вырвали разорившие Тралл солдаты. Статуи, представлявшие двадцать четыре воплощения Ре, тоже исчезли — их увезли в Суррению, Оссию, Хангар Паранг и другие страны, где князь Фаран набирал свое войско. Громадные створки ворот, некогда открытые днем и ночью, из-за жалкого состояния своей каменной рамы уже несколько лет как не открывались. Открыта была лишь маленькая калитка — в нее и вбежал Уртред.

Бой на площади и его приближение не прошли незамеченными: двое часовых в красно-оранжевых одеждах следили за Уртредом с порога калитки и разом заступили ему дорогу, но застыли на месте при виде его маски; Уртред проскочил мимо них, не дав им времени опомниться.

Он оказался во дворе храма, который поднимался вверх широкими, мощенными булыжником ступенями, образуя нижний ярус пирамиды. Выше всходила к небу сама пирамида из древнего растрескавшегося базальта. Каждая ее ступень была выше человеческого роста, и лишь врезанные в них лестницы позволяли подняться с яруса на ярус. В полутораста футах выше, на усеченной кровле храма, вырисовывались на смеркающемся небе статуи Ре, Владыки Света, и Сорока, Возжигателя Огня. Воздух между статуями колебался — это пламя храмового жертвенника смешивалось с красным огнем заката. В небе кружили стервятники.

На середине высоты пирамиды Уртред видел колоннаду, отмечающую вход в святилище. Он несся вверх, прыгая через две ступеньки, — за спиной уже слышались крики часовых.

Поднявшись повыше, он стал слышать сквозь жалобные вопли птиц и стук собственного сердца гул множества возбужденных голосов. Ропот становился все громче, и наконец Уртред, едва дыша, добрался до площадки под портиком.

Там собралось не меньше тысячи человек — толпясь в темном проходе, они искали убежища от надвигающейся ночи. Уртред врезался в гущу толпы, едва различая вокруг себя торговцев, ремесленников, жрецов, женщин и детей, пестрящих всеми мыслимыми цветами одежды. Разнообразие цветов, шумов и запахов действовало на него ошеломляюще после одинокого странствия и тишины Нижнего Города, не говоря уж о тех семи годах, что он провел один в башне Манихея. Уртред проталкивался вперед, стараясь не наступать на узлы с пожитками, плетеные корзины с гомонящей птицей, мешки с овощами и кучки разноцветных специй — все это лежало на пестрых тряпицах поверх багряных ковров, устилающих пол.

Чем ближе продвигался он к преддверию храма, тем гуще становилась толпа. Люди возбужденно переговаривались, вытягивая шеи, и едва замечали Уртреда, пробивающего себе путь к темному входу. Он скорее ощущал, чем видел, как красный солнечный диск у него за спиной опускается все ниже и ниже за гряду западных гор, и тяжкое предчувствие теснило его сердце.

Он пробился уже далеко вглубь, где народ стоял еще плотнее. Под напором Уртреда солдаты расступались, лязгая доспехами, и ростовщики, придерживая столбцы монет на столах, недоуменно таращились на свои заколебавшиеся весы. Краем плаща смахнуло на пол тесло ремесленников. Священные ястребы в золоченых клетках кричали и хлопали крыльями. Жрецы у треножников-курильниц шарахнулись от клубов дыма, ударивших им в лицо.

Уртред проталкивался, работая локтями, через кучу людей у самого входа. Гневные и протестующие крики оттираемых в сторону смолкали при виде его маски, и тишина кругами расходилась по толпе. Уртред приближался к порогу святилища. Здесь с обеих сторон висели, точно застывшие красные водопады, тяжелые камчатные занавеси. В узкий проем между ними был виден громадный зал сорока ярдов в поперечнике, восходящий ступенями к отверстию в потолке, через которое проникали косые лучи заходящего солнца. Стены заливал тусклый бронзовый свет, идущий от пылающего очага в центре пирамиды.

Уртред вышел в первый ряд зрителей, не замечая ни тишины, сменившей прежний гул голосов, ни сотен пар глаз, глядящих ему в спину. Сквозь стук своего сердца он едва различал испуганный шепот вокруг и знал, что страшная маска надежно защищает его.

Часовой, одетый так же, как стражи у ворот, охранял вход в святилище. Он воззрился на Уртреда, как зачарованный, оцепенев от изумления и страха, и жрец, воспользовавшись этим, прошел внутрь. Часовой, однако, вовремя опомнился и приставил свою шестифутовую алебарду к его груди

Уртред уже не мог остановиться, даже если бы и хотел. Он едва ощутил укол алебарды, оцарапавшей его тело сквозь толстую ткань плаща. Словно в трансе, он стремился к пылающему в центре Священному Огню. Не глядя, он схватился за древко алебарды и с треском переломил его.

Но из завешанных ниш по бокам явились другие стражи, нацелив свои алебарды на вздымающуюся грудь Уртреда. Он огляделся: впереди стояло полдюжины часовых, сзади подпирала толпа, задние ряды которой с удвоенными усилиями проталкивались вперед — посмотреть, что происходит.

— Дайте пройти! — зарычал он, выбросив руки, чтобы смести алебарды, но стражники мигом убрали оружие из-под удара и сразу же снова выставили его вперед. Уртред отступил в толпу, отчаянно пятившуюся подальше от схватки. Раздались крики ужаса, и Уртреда швырнуло обратно. Удар древка отбросил его к стене, и целый стальной частокол уперся в его грудь. Он знал, что умрет, если пошевелится.

Стражи держались в нескольких футах от него, стараясь не смотреть на жуткую маску, но оружие в их руках почти не дрожало. Они представляли собой смешение многих рас: были среди них узколицые астардийцы, темнокожие ормироки, оливковые парангиане — все, как один, наемники. Не зная, как поступить, они ожидали прихода своего офицера. В толпе слышались крики придавленных, и передние ряды норовили убраться подальше. Царило полное замешательство, но внезапно все умолкли, словно по волшебству. В темных глубинах храма возникло какое-то движение.

В оранжевом зареве Священного Огня возникли чьи-то фигуры. Уртред видел только силуэты, но различал на идущем впереди высокую шапку с колокольцами: это был верховный жрец храма. За ним двое тащили закованного в цепи человека. Он спотыкался, но свирепые рывки конвоиров не давали ему упасть. На большом расстоянии и в тусклом свете Уртред все же узнал в нем своего брата.

— Рандел! — завопил Уртред, рванувшись вперед. Скованный медленно повернул к нему голову, но острие алебарды, вонзившееся в грудь, вновь отбросило молодого жреца к стене. Он взглянул вниз: темно-красное пятно расплывалось на его красном плаще, и под сорочкой струилась теплая влага. Боли Уртред, как ни странно, не чувствовал, и его взор снова обратился к брату.

Прошло двенадцать лет с тех пор, как они расстались, и Уртред знал, что через несколько мгновений Рандел умрет.

Жрец беспомощно смотрел, как процессия достигла центра пирамиды и остановилась на фоне Священного Огня. Перед ними чернел алтарь. Рандела швырнули на его камень, и служители приковали к опорам его руки и ноги. Крик бессилия вырвался из груди Уртреда. Вновь алебарда пригвоздила его к стене, и мокрый от крови плащ прилип к телу. Верховный жрец встал над жертвой, высоко вскинув кривой кинжал, испускавший в свете Огня неземной перламутровый блеск.

Кинжал описал дугу, словно падающая звезда, и вонзился в сердце жертвы. Уртред даже издалека услышал удивленный вскрик — звук скорее любовного удовлетворения, нежели смерти.

Он снова взревел, отбросив оружие от груди своими когтистыми перчатками, и прыгнул вперед. Маска ограничивала обзор, и он не увидел меча, плашмя ударившею его в висок. Услышал лишь треск, и в голове вспыхнул свет. Он смутно осознал, что падает, и земля рванулась навстречу его маске. Руки ему заломили назад и сковали цепью, пока он тряс головой, силясь освободиться от крутящихся в ней искр.

Лишившись зрения, он, однако, что-то слышал. В глубине храма прозвучал гонг. Где-то запел хор тонких голосов, возносящихся ввысь, — накатывая друг на друга, как волны, они, казалось, достигли небес, и настала звенящая тишина.

Уртреда поставили на ноги и куда-то поволокли

Внутри от Священного Огня было жарко, как в печи — Уртред ощутил этот жар, как нечто осязаемое. Он приоткрыл глаза. Пламя из ямы очага отражалось от тесаного камня стен, и воздух около них дрожал. Пот Уртреда смешался с кровью, совсем промочив плащ. В голове гудело от удара меча, но зрение прояснилось.

Стражи вели его к алтарю, и он не мог оторвать глаз от жертвенного камня. Жрецы склонялись над распростертым телом, работая ножами, похожими на мясницкие.

Один из них извлек из груди все еще трепещущее сердце. Другие стояли наготове с блюдами и кувшинами, чтобы принять органы вскрытого тела. Уртред, обуреваемый тошнотой, отвел взгляд и закрыл глаза.

Его брата принесли в жертву. Уртред читал о таком обряде, но никогда не видел его воочию: в Империи о таком не слыхали уже несколько столетий. Но этот век снова принес с собой тьму: тьма лежит на площади, где рыщут вампиры, тьма воцарилась в сердцах собратьев Уртреда, жрецов Ре.

Теперь останки Рандела поднимут на кровлю пирамиды, стервятники растерзают искромсанное тело и унесут его, вплоть до мельчайшей частицы, в оранжевые чертоги Солнца, где восседает Ре на своем золотом троне. Каждая частица будет храниться там до того дня, когда Солнце возгорится вновь и все мертвые воскреснут такими же, какими были при жизни, а их души, покинув рай, войдут в их тела.

Рандел вызвал Уртреда в Тралл после двенадцати лет разлуки. Теперь и Уртреда принесут в жертву, как брата, и он так и не узнает, зачем Рандел нарушил двенадцатилетнее молчание. Уртред, влекомый к двери по ту сторону Огня, чувствовал цепи, сковавшие его руки. Это всего лишь металл — он не устоит против перчаток Уртреда и против его ярости. Уртред почему-то знал, что его ведут к человеку, обрекшему на смерть его брата.

 

ГЛАВА 4. ЧЕРНАЯ ЧАША

Большое, с филигранной решеткой окно выходило на ров, отделяющий храмовую пирамиду от разрушенной цитадели. Плоское пурпурное солнце висело над далекой грядой Огненных Гор, последними слабыми лучами освещая комнату, увешанную коврами и уставленную дубовой мебелью. Солнце умирало, но его лучи оживляли краски старинных ковров и гобеленов.

Старик в полотняной рубахе, сбросив на пол в кучу одежды своего сана, сидел на троне резного дерева. Трон стоял в темном углу, и старик отворачивался от лучей солнца, глядя на рдеющие угли обогревающей комнату жаровни. Его лицо, вопреки веселому свету и царящей вокруг роскоши, выражало угрюмую думу.

Старика звали Вараш, и был он верховным жрецом храма Ре в Тралле. Полный событий день, увенчавшийся жертвоприношением, исчерпал его силы. Встал Вараш на рассвете, чтобы совершить обряд Очищения Огнем. Как всегда без запинки он выпевал слова молитвы, пока ущербный диск солнца вставал над восточными горами: «Да обретет совершенство плоть, подобно нечистому металлу, очищаемому огнем горна. Да станем мы подобны золоту в глазах Ре, Владыки Света: чистыми и без порока, сияющими, как новорожденное Солнце в день Второго Пришествия!» Вараш надеялся, что никто из присутствующих не заметит, как щурится он от света, терзающего его глаза. Он громко произносил слова обряда, но ничто в его сердце не отзывалось на них. Даже свежая родниковая вода, которой только что омыли его служки, не принесла ему ощущения чистоты: все тело точно обросло липкой тиной отвращения к себе, ставшего осязаемым, — от этого никакое омовение не избавит. Чистые, отглаженные одежды, в которые облачили Вараша, не вызвали у него чувства подъема: они были всего лишь новой ненужной ношей для его старых плеч.

Вараш вздохнул. Усталость его была не только физического свойства. Он уже давно не смотрел людям в глаза, чтобы они не видели тьмы, скопившейся в нем за годы жизни: сделок с совестью, лжи, убийств. Все это можно утаить, пока не встретишься с кем-то глазами, — а тогда все тайное мгновенно становится явным.

Потому-то Вараш и теперь не смотрел на молодого послушника, только что вошедшего в комнату, а смотрел на угли жаровни.

И переспросил юношу Вараш только но старой привычке, ибо хорошо слышал, что тот сказал:

— Говоришь, некий жрец в маске поднял этот переполох?

— Да, владыка, он пытался прорваться мимо часовых в храм во время церемонии. — Голос послушника от волнения стал выше на пару октав — ведь он докладывал самому верховному жрецу.

— И где же он теперь?

— Там... там, за дверью, закованный в цепи.

Вараш выбранился про себя. Еще один смутьян вроде того, которого он только что отправил к Творцу? Когда же это кончится? Однако требования долга были ясны. Как бы ни устал верховный жрец, он должен допросить этого человека.

— Хорошо, введите его, — утомленно произнес Вараш. Юноша, однако, медлил. — В чем дело?

— С твоего позволения, владыка, этот жрец...

— Ну, что такое?

— Его облик...

— Что у него — две головы, три руки или хвост, как у собаки?

— Н-нет, владыка, но на нем такая маска...

— Маска? Ты думаешь, мальчик, я испугаюсь маски, видя по тысяче масок в день? Пусть он войдет! — Послушник собрался сказать еще что-то, но передумал и выскочил из комнаты. Шлепанье его сандалий по каменному полу отдалось эхом в коридоре.

Вараш медленно наклонился и поднял с пола свое тяжелое церемониальное облачение. Без всякого теплого чувства оглядев эти пропотевшие одежды, символизирующие его величие, он поднялся и устало натянул их на себя. Посторонний запах заставил его сморщить нос и понюхать рукав. Пахло кровью, скотобойней, смертью. И затхлым стариковским духом. Вараша пробрала дрожь. Он опять опустился на свой резной дубовый трон и протянул руку к хрустальному графину с молодым рубиновым вином. Рука его дрожала, когда он наливал напиток в бокал. Закинув голову, Вараш сделал такой большой глоток, что вишнево-алая струйка потекла по подбородку, потом вытер рот и вновь устремил мрачный взгляд на угли в жаровне.

Сморщив выпуклый лоб, Вараш думал о судьбе города, в котором семь лет состоял верховным жрецом Ре.

Дела приняли дурной оборот еще до Гражданской Войны. Солнце начало меркнуть задолго до рождения Вараша — оно угасало день за днем, год за годом, и под его слабыми лучами зимой уже не таял снег, а летом не зрел урожай. Воды на равнинах неуклонно поднимались, и некогда тучные поля превращались в бурые болота, зловоние которых саваном окутывало город. Тралл еще до смуты стал гиблым местом, и все меньше паломников приходило поклониться храму Ре: их поток, когда-то сделавший храм богатейшим в Империи, обратился в жалкий ручеек.

Да и сама Империя, столь долго сохранявшая в своих пределах веротерпимость, распалась. Некогда в нее входили Тралл, Оссия и Суррения, ныне же порядка в этих землях не стало. Удельные военачальники вроде барона Иллгилла, правившего Траллом семь лет назад, соперничали за господство над малыми областями. Торговля пришла в упадок, и голод царил повсюду после нескольких неурожайных лет.

Многие ждали, что император прибудет из своей столицы Валеды и положит конец голоду и кровопролитию. Но этим надеждам не суждено было осуществиться. Пятьсот лет назад, когда солнце впервые заволоклось дымкой, тогдашний император со своими наложницами и астрономами удалился в Потаенный Дворец, выстроенный на Высоких Равнинах над его столицей, дабы там постичь тайну умирания светила. С тех пор никто не входил во дворец и не выходил из него — только гонцы еще порой прибивали к его воротам послания от императорских вассалов, не дождавшись ответа на свой зов. На этих воротах можно было прочесть краткую историю пяти последних столетий: мольбы провинциальных губернаторов о помощи и руководстве становились все настойчивее по мере разгула мятежной вольницы, храмы просили исправить ущерб, нанесенный той или иной религии, воины клялись в верности невидимому императору, опустошая Империю его именем. Вся история распадающегося мира была представлена здесь, но никто не читал ее, и письма рвались в клочья ледяными ветрами, бушующими на Высоких Равнинах вокруг серых дворцовых стен. Никто больше не ездил к Потаенному Дворцу, избегая его как проклятого места, где умер император вместе со своей Империей.

Таков был мир, в котором родился Вараш, — мир войн, неуверенности в будущем и растущей раздробленности; глубже всего она проявлялась в религии, где усиливался раскол между Огнем и Червем. Вараш, следуя по стопам отца, стал служкой в этом самом храме. Он никогда не бывал за пределами Тралла, боясь царящего вокруг хаоса.

Однако за шестьдесят лет жизни Вараша в Тралле возвысился другой храм. Храм Исса всегда располагался через площадь от храма Ре, но ко времени рождения Вараша это был поросший травой холмик, куда вела задушенная сорняками нора. Около него изредка мелькали бледные изможденные фанатики, да покойников вносили порой в его катакомбы. Но когда солнце год от года стало меркнуть, около этого мрачного места стало появляться все больше и больше народу. Застарелые руины и заросли постепенно расчищались, и с востока прибывали жрецы, возрождая поклонение Иссу, богу жизни в смерти. Они бродили по городу, проповедуя всем, кто соглашался слушать, указывали на умирающее солнце и говорили: «Исс заключил своего брата Ре во тьме, когда тот совершал переход через его царство, и скоро повсюду настанет вечная ночь».

Вслед за этим начались убийства, жрецы Исса резали людей в темных переулках, и хотя виновных предавали казни, многие горожане исчезали, и молва гласила, что они потом оживают вампирами в катакомбах. Городом тогда правил барон Иллгилл, почетный жрец Ре. Служители Червя подверглись жестоким гонениям, и солдаты были посланы в катакомбы искоренить живых мертвецов. Многие из них не вернулись назад, а те, что вернулись, рассказывали о тысячах упырей, пробужденных от векового сна магией жрецов Червя и кормящихся живой кровью похищенных. Иллгилл послал еще больше людей в храм Исса — перебить жрецов и сжечь все трупы, которые будут обнаружены в катакомбах. Живые мертвецы, которым удалось избежать этой участи, ушли поглубже, в туннели, сотами пронизывающие утес, служивший основанием города.

Укрепившись там, они отправили гонцов на восток, в далекую Оссию, в Тире Ганд — столицу нежити. И тамошние старейшины снарядили в Тралл князя Фарана Гатона Некрона. Дальнейшее стало достоянием истории: Фаран Гатон пришел с войском, покрывшим равнину, как темный прилив. Гордое войско Иллгилла выступило ему навстречу, сверкая яркими знаменами, крепко уверенное в том, что жизнь восторжествует над смертью. Потом битва, в которой веселые знамена Иллгилла враги теснили все дальше и дальше к неизбежному поражению. Ночью последовало разграбление Тралла, кровавая оргия живых мертвецов и пожар, охвативший полгорода. Затем настала передышка — Фаран прекратил бесчинства. На площадях появились его указы, гласящие, что нежить не тронет живых, если те будут соблюдать его законы; он хочет одного — свободы вероисповедания для последователей Исса, между тем как уцелевшие жители Тралла вольны посещать храм Ре. Обещания на поверку оказались пустыми: на что был Фарану Тралл без крови живых? Да и храм Ре Фаран не закрыл лишь для того, чтобы знать, что замышляют его враги. Живые вскоре убедились в неверности слов нового правителя. Но к тому времени они оказались заперты в городе: пустынные болота преграждали им путь к свободе.

Теперь, семь лет спустя, среди жрецов, подопечных Вараша, началось сражение: в городе угрожала разразиться новая кровавая война, когда Огонь пойдет против Исса. Вараш делал все, чтобы не допустить этого. Этот последний заговор, столь жестоко подавленный им, был лишь одним из нескольких за последние месяцы. Его жрецы больше не верили ему, когда он говорил, что сохранить культ Ре в городе важнее, чем поднять вооруженное восстание против Фарана. Сведения, ранее поставляемые ему преданными собратьями по вере, перестали поступать. А месяц назад что-то круто переменилось. Многие жрецы начали в открытую оскорблять его, точно знали что-то, чего не знал он. Лишь в самый последний момент Вараш сумел раскрыть заговор, возглавляемый Ранделом, и расправиться с заговорщиками, но кое-что так и осталось неразгаданным: что же такое месяц назад побудило жрецов к открытому неповиновению? Вараш, как ни старался, не смог найти ответа.

Верховный жрец выругался про себя: глупцы, неужто они не видят, что их религия мертва, что по мере угасания солнца приверженцы Ре бегут из города или же вливаются в толпы тех, кто поклоняется Иссу, богу, сулящему жизнь даже в смерти, жизнь, которая будет продолжаться и тогда, когда солнце наконец угаснет, будто догоревшая свечка, бросив человека во тьму и холод безбрежной ночи?

Вараш утратил свою веру еще до Гражданской Войны — его служение Ре было всего лишь притворством. И неудивительно, что Фаран отметил его, сравнительно молодого жреца, и поставил во главе храма после гибели прежнего верховного жреца при взятии города. Вараш хорошо помнил свой страх и темные посулы, данные ему князем неживых при их беседе в глубоких катакомбах храма Исса. Тралл еще горел, и Вараш опасался за свою жизнь. Опасался он напрасно: Фаран был с ним почти приветлив. Они заключили соглашение о том, что Вараш будет сообщать обо всех своих жрецах, плетущих заговоры против Фарана. Взамен Вараш получил не только свой высокий пост, но и то, чего он жаждал всей душой с тех пор, как утратил веру: жизнь после смерти.

В ту ночь Вараш присягнул Фарану на верность. В ту ночь и в каждую ночь с тех пор Вараша сопровождали по лабиринту ходов под площадью в храм Исса, где он прикладывался к Черной Чаше — источнику вечной жизни в смерти.

В ту первую ночь густая черная кровь в Чаше вызвала у него отвращение, и ее медный вкус не покидал его, хотя он кубками вливал в себя воду. Он изверг обратно свой обед. Но с каждым новым глотком крови он все больше терял и свою чувствительность, и свою душу. Каждое утро его глаза все больше болели от солнца, и он приступал к своим обязанностям, вслушиваясь в разговоры жрецов и примечая, кто из них уже преступил или вот-вот преступит черту, чье имя следует назвать Фарану, чтобы виновника убили или поместили в колодки на площади.

А кровь из Чаши еженощно вершила свою алхимию: Вараш уже чувствовал, как животворные соки сохнут в его жилах, сердце билось все реже, кожа делалась как пергамент, кости — как старое дерево. Первые признаки усыхания, в котором человек может жить во плоти и после смерти. В таком состоянии свет солнца гибелен, а тьма и тень приятны. Со временем Вараш достигнет того, что немногим удавалось: своего рода бессмертия. Но предательства и смерти, которыми он этого добивался, придавали этой будущей вечной жизни не более приятный вкус, чем вкус пепла.

Варашу хотелось забыться, как-то развеять свою тоску. Взяв пригоршню стручков с блюда на столике рядом, он посмотрел на них: это были стручки леты, дым которых уносит человека в рай, далеко от умирающего мира. Он бросил их на угли жаровни. Стручки затрещали, и комнату наполнил пряный удушливый запах, похожий на запах корицы. Запах крови и старости растворился в нем, и Вараш воспарил, подымаясь кругами к темным стропилам, где на рваных знаменах, повешенных там давно истлевшими руками, лежала пыль тех времен, когда солнце еще было юным.

Шумная возня за дверью прервала грезы Вараша — ему представлялась глубокая старина, Золотой Век, когда солнце ярко пылало над зрелыми полями и люди весело работали в них, пожиная обильные плоды своего труда... При взгляде на фигуру, возникшую в дверях, Вараш отпрянул назад в невольном испуге. Ужас маски грубо вырвал его из транса, в который он был погружен. На какой-то миг Вараш уперся взглядом в вошедшего, как зачарованный, и не сразу различил у него за спиной храмовых стражников, державших концы цепей, которыми человек в маске был скован.

По знаку Вараша один из стражей швырнул пленного вперед так, что тот повалился на пол перед троном. На неизвестном были одежды жреца Ре, изношенные и покрытые грязью странствий, не идущие ни в какое сравнение с расшитым одеянием Вараша. На груди виднелись мокрые пятна крови. Руки в перчатках сковывала за спиной цепь.

Жрец поднял голову и посмотрел на Вараша сквозь лишенные век глазные дыры своей маски. Вараш, чувствуя его пронизывающий взгляд из мрака, ответил тем же, постаравшись придать своему взору выражение холодного безразличия.

— Не слишком приятное зрелище, святейший? — Голос сквозь дерево маски звучал глухо и насмешливо, и за свои слова пленный поплатился пинком от одного из стражей. Он со свистом втянул воздух от боли, но маска ничуть не изменилась — бесконечно далекая от мира боли и страданий, чуждая всему человеческому.

Верховный жрец постарался, чтобы и его голос звучал, ничего не выражая:

— Я не вижу в тебе уважения к сану, жрец. Разве ты не узнал этих одежд? — Вараш приподнял руку в богато расшитом рукаве.

— Как же — узнал. — Все та же насмешка.

— И что же?

— Это одежды верховного жреца.

— Тогда ты должен вспомнить свой долг и выказать почтение, подобающее нашей вере.

— Не платье делает человека — так гласит старая пословица.

По знаку Вараша двое стражников обрушили град ударов на спину пленного. Снова он задохнулся от боли, и снова маска осталась неподвижной, пребывающей в недоступном боли измерении.

Холод прошел по спине верховного жреца, и он приложил все силы, чтобы сдержать дрожь в голосе.

— Видишь, что бывает с теми, кто говорит неподобающие вещи! Если боль доставляет тебе удовольствие, продолжай в том же духе, и мои люди щедро вознаградят тебя, — Вараш склонил голову набок, ожидая, что за этим последует, но жрец, к его удовлетворению, промолчал.

— Так-то лучше. Твое имя?

Жрец продолжал молчать и лишь после очередного пинка глухо вымолвил что-то.

— Громче! — приказал Вараш.

На сей раз он хорошо расслышал ответ и снова содрогнулся, услышав:

— Уртред. Уртред Равенспур.

«Равенспур!» — мелькнуло в мыслях у Вараша. Так же прозывался и мятежник Рандел. Но Вараш, перерыв всю храмовую библиотеку, не нашел ни рода, ни места, которые носили бы такое имя. Одно несомненно: эти двое в родстве между собой, быть может, даже братья. Все начинает становиться на свои места. Теперь ясно, почему возник переполох во время жертвоприношения.

— Из какого ты храма?

— Я не из храма, — угрюмо ответил жрец.

— Тогда из какого монастыря?

Молчание пленника было вознаграждено новым ударом.

— Отвечай, собака! — рявкнул стражник.

Жрец скривил шею, стараясь облегчить боль в спине.

— Из Форгхольма, — глухо выговорил он наконец.

Ага, подумал Вараш, Форгхольмский монастырь. Дело становится все более интересным. Из Форгхольма двенадцать лет назад прибыл и Рандел. Это гнездо фанатиков, замкнувшихся от мира в Огненных Горах; они крепче всех поклонников Огня хранят старую веру.

Вараш мгновенно принял решение: если он хочет узнать подробнее о деятельности этих людей, незачем, чтобы это слышала стража.

— Можете идти, — сказал он.

Стражники удивленно переглянулись, и один из них осмелился сказать:

— Но, святейший, этот человек опасен...

— Разве он не закован в цепи? — отрезал Вараш. — Оставьте нас. — Стражи с поклонами попятились из комнаты. Один осторожно опустил конец цепи на красный ковер, и дверь бесшумно закрылась за ними.

* * *

«Вот он, случай, — подумал Уртред, — случай, посланный небом». Стража ушла, и лишь цепь, сковывающая руки за спиной, мешает ему растерзать в клочья убийцу брата. Он согнул и разогнул пальцы, ища слабое звено, но кузнец, ковавший цепь, работал на совесть. Звенья ее были прочны, как скала. Верховный жрец сверлил его взглядом из полумрака. Уртред перестал двигать руками, стараясь не выдать своих намерений.

— Для чего же ты явился сюда, жрец? — спросил Вараш.

Уртред молчал. Человек, принесший ему послание Рандела, подвергался опасности, идя через болота и горы к Форгхольму. Неосторожное слово Уртреда могло обречь на смерть и его, и остальных друзей Рандела. Ничего нельзя говорить.

Вараш покачал головой с легкой улыбкой на сухих багровых губах.

— Думаешь, твое молчание тебя спасет? — Стремительно встав, он подошел к сундуку у стены, шурша по полу своими тяжелыми одеждами. Открыв сундук ключом, он достал какой-то предмет и поднес к свету жаровни, чтобы Уртред мог видеть его. Это были железные клещи с зажатым в них окровавленным человеческим зубом.

— Твоему другу, тому, который умер, пришлось вырвать зуб, мешавший ему говорить, — сказал Вараш, помахивая клещами перед маской. — Это помогло: твой друг заговорил, как заговоришь и ты, когда я позову обратно стражу. Но ты можешь избавить себя от большой боли, жрец, рассказав мне то, что я хочу знать.

Пока Вараш копался в сундуке, Уртред вставил коготь перчатки меж двумя звеньями цепи. Теперь он пытался разорвать их. Коготь был привязан к наперстку, надетому на обрубок пальца, и каждое прилагаемое к цепи усилие, несмотря на помощь механизма, отзывалось жгучей болью в изувеченной руке. Оставалось надеяться, что верховный жрец не услышит слабого скрипа разгибаемого металла.

Молчание Уртреда взбесило Вараша.

— Прекрасно, — бросил он, — сейчас я вызову стражу, но прежде посмотрю, каков ты с виду. — Положив клещи на стол, он опустился на одно колено и протянул руку к маске. В тот же миг коготь Уртреда с треском разомкнул звенья, и он выбросил вперед руки, задержав их в дюйме от горла старика. Рука Вараша замерла в воздухе, и глаза разбежались в разные стороны, когда острые как бритва когти оцарапали его сморщенную шею.

— Один звук — и ты умрешь, — проворчал Уртред. Вараш бессильно уронил руки. Уртред встал, угрожая когтями лицу Вараша. — Вставай, — сказал он, зацепив верховного жреца пальцем за подбородок и вынудив его подняться с пола. Он толкнул Вараша обратно в кресло, и роскошные одежды подняли столб пыли, заплясавшей в тускло-красном свете. Уртред, нагнувшись, вцепился руками в поручни кресла.

Вараш видел теперь вблизи мерцающее, быстрое движение глаз под маской. Их холодный блеск говорил Варашу, что он умрет; все прожитые годы, все предательства пропали впустую. Он умрет жалкой смертью от рук этого безумца. Он открыл рот для крика, но рука в перчатке железными тисками сжала его челюсти, превратив рот в страдальческий овал.

— Понял теперь? — прошипел Уртред. Вараш едва смог кивнуть в ответ, так крепка была хватка.

— Теперь моя очередь задавать вопросы. И первый из них — почему умер Рандел?

— П-потому что он был еретик, — промямлил Вараш сквозь живые тиски.

— Нет! — взревел Уртред, сжав пальцы так, что в голове у Вараша помутилось от боли. — Рандел не был еретиком: это ты предал свою веру. Ну-ка, взгляни на солнце! — Он повернул голову верховного жреца к окну, обагренному кровью умирающего светила, и Вараш стал корчиться, словно его заставили смотреть в раскаленное жерло ада. — Так я и думал: ты не выносишь света! Ты стал одним из них, верно? Ты умер сердцем и разумом. Умер для жизни. Сколько же хороших людей ты погубил? Отвечай! — Уртред потряс старика, но тот, если даже и мог, ничего не ответил, и его молчание было красноречивее всяких слов. Солнце жгло его лицо, его глаза, и он извивался в безжалостных пальцах Уртреда.

— Прошу тебя, — взмолился он, — верни меня в тень.

— Чтобы я дал еще одной душе отречься от истинного бога? Разве движение солнца по небу, его восходы и его закаты не о чем не говорят тебе? Все люди должны умирать. Только одна жизнь после смерти возможна — та, что настанет в день Второго рассвета.

Боль становилась невыносимой; Вараш крепко зажмурил глаза и вдруг ощутил во рту вкус Черной Чаши. Это отдавала медью его собственная кровь из прикушенного языка.

— Довольно! — крикнул Уртред. — Что толку говорить о Ре с павшим столь низко? Уж лучше проповедовать псу. Открой глаза. — Железные когти кольнули Варашу горло. — Открой! — Вараш повиновался. Солнце опустилось совсем низко, но его свет бил прямо в мозг. Не вынеся муки, Вараш замотал головой из стороны в сторону — Ты хотел видеть мое лицо? Так смотри же, смотри на лицо истинно верующего, все отдавшего ради своего бога! — Левой рукой Уртред отстегнул с одной стороны маски две застежки, крепившие ее к кожаной раме, — правой он по-прежнему сжимал челюсти Вараша.

Маска отошла в сторону, как лоскут кожи.

Сначала Варашу показалось, что снятие маски было лишь игрой его воображения. То же нагромождение багровых рубцов предстало его глазам, та же щель вместо носа, те же обгоревшие черно-желтые губы, обнажающие зубы и десны.

Потом он понял, что это явь.

Тогда из глубин его души вырвался вопль. Но рука в перчатке все так же сжимала его челюсти, и крик, не сумев выйти из горла, разорвался в сердце белой вспышкой, тут же сменившейся чернотой. Вараш полетел в бездонную пустоту.

Уртред уронил мертвое тело на пол. Свирепый жар сжигал его грудь — жар гнева и радости. Жар осуществленного мщения. Он не ждал такого случая, но воспользовался им, и его сердце готово было разорваться вслед за сердцем старика.

Он знал, что умрет — не на жертвенном камне, так от рук стражников, — но это было ничто по сравнению с обуревавшей его радостью.

Он ждал, глядя на угасающие лучи солнца и шепча молитву. Постепенно бешеный стук сердца утих и гул в ушах поубавился. Стервятник пронесся по багровому небу мимо окна, громко хлопнув крыльями в тишине. Уртред ждал возвращения стражи — она не возвращалась, но придет непременно, в этом он был убежден.

Мертвые глаза верховного жреца были обращены к стропилам под потолком. Уртреду показалось, что их затягивает пелена. Вараш уже далеко продвинулся по своему пути, но Уртред не стал читать молитву, чтобы осветить ему дорогу через царство Исса: покойник принадлежал этому царству, а не светозарному раю Ре.

Шум в ушах, подобный реву далекого прибоя, почти совсем утих, и свирепая радость недавних мгновений тоже начала угасать, оставляя за собой пустоту. Солнце точно застыло над горными пиками. Безбрежная тишь висела над храмом и городом, точно весь мир затаил дыхание в этот вечерний час. Ни звука не доносилось из-за двери: ни криков стражи, ни топота бегущих ног. Никто не слышал, что здесь произошло, и это лишь усугубляло пустоту внутри Уртреда. Придется теперь действовать самому — и он знал, что он должен сделать.

Он рассеянно огляделся, впервые заметив окружавшую его роскошь: старинные гобелены из Хангар Паранга, тончайший сурренскнй хрусталь, мебель из галастрийского кедра — все было подобрано с отменным вкусом, картину нарушал лишь валяющийся у трона труп верховного жреца.

От этой пышности Уртреду стало еще тяжелее. Двадцать лет отшельничества в голых беленых стенах вселили в него отвращение ко всякому излишеству. Ему еще не случалось бывать в такой обстановке — да и в городе он оказался впервые. Перед тем как получить письмо от брата, он восемь лет не сходил с башни Форгхольмского монастыря. Это уединение было следствием увечья, которого доселе не видел никто, кроме верховного жреца, простертого теперь мертвым на полу. Уртред носил свое увечье гордо, как знак своего избранничества — а он стремился стать избранником Ре с самого детства, проведенного в стенах монастыря.

Вряд ли кто из городских жителей мог представить себе всю тяжесть этой монашеской жизни: холод, недоедание, суровую дисциплину. Такая жизнь и взрослого, не говоря уж о ребенке, способна лишить всего человеческого, заставить уйти в себя. Она побуждает искать не вне, но внутри, ту искру жизни, то потаенное волшебство, тот огонь, что не зависит от плоти, что заронил туда Ре в начале времен. Умерщвление плоти было будничным делом для тех, кто жил под кровом Форгхольмского монастыря. Удары, бичевание, погружение в ледяную воду. Эти каждодневные испытания служили лишь подготовкой к самому трудному дню — Дню Розги — самому короткому и темному в году, когда солнце, едва показавшись в полдень над горной грядой, тут же исчезает вновь. В этот день послушники, обнаженные до пояса, в кровь исхлестывали себя березовыми прутьями, молясь, чтобы исчезающий Бог-Солнце благополучно прошел через царство своего брата Исса, повелителя Ночи, Червей и Смерти. Ни один из тех, кто пережил пронизывающий холод и застывшую на спине кровь этого дня, уже не станет прежним. Вараш вряд ли, как догадывался Уртред, подвергал себя этому испытанию последние годы. Слишком уж противоречила этому роскошь его покоев.

Почему Вараш отверг своего бога? Уртред и сам долго боролся, с тягой к плотским утехам, к роскоши, к удобствам. Соблазн был велик: солнце умирает, скоро и все живое умрет вместе с ним. Ни молитвы Уртреда, ни рубцы на его спине, ни его изувеченное лицо не могут этому помешать. Так почему бы не уступить искушению и не провести последние годы в пьянстве и разврате? Урожай не зреет в полях, и темные бури носятся над землей, смывая прочь растительность и затопляя деревни. На севере, за стеной Палисадов, даже летом царит вечная мерзлота. Близок, близок конец света.

С тех пор как Уртред помнил себя, мир неуклонно погружался в вечную тьму, а с ним и все человечество. Видя, как умирает солнце, многие впадали в отчаяние, а многие, как Вараш, становились на путь измены, поддавшись на уверения Червя о неизбежности перехода в полужизнь, — ведь когда-нибудь солнце больше не встанет, и мир окажется во власти вечной ночи. По всей Империи некогда величественные храмы Ре разрушались — их остроконечные кровли проваливались с уходом верующих, и дворы зарастали травой.

Прихожане уходили туда, где поклонялись изображению рогатого Червя и причащали засушенной кровью рабов. Эти будут жить и тогда, когда солнце угаснет. Почему бы в таком случае не примкнуть к ним? Уртред в глубине души знал почему — слишком легко было бы отречься от полной лишений жизни и пойти проторенной дорогой.

А теперь он умрет и воссоединится со своим братом — достойный конец. Гаснущий свет за окном был сродни тому, что происходило в его душе. Уртред преклонил колени на мягком ковре и склонил голову, готовя себя к предстоящему: хотя в коридоре за дверью тихо, лучше сделать, что должно, теперь же, примирившись с собой и с кровью, которую он пролил.

Он нажал пружину внутри перчатки, и из левого указательного пальца выскочило лезвие ножа — шесть дюймов острой как бритва стали, способной разрезать тело до кости при самом легком нажиме. Уртред вознес благодарность своему учителю Манихею, создавшему маску и перчатки. Теперь эти перчатки, призванные защитить жизнь Уртреда, прервут ее, и он снова соединится с Ранделом и Манихеем. Он приставил острие к горлу чуть пониже маски, над адамовым яблоком. Холодное прикосновение стали обещало легкий конец, поток крови и черноту, в которой возгорится потом свет бога Ре; этот свет приведет Уртреда к пылающей печи, где все сущее растворено в белом небесном огне.

Уртред стоял на коленях лицом к восточной стене, за которой наутро взойдет солнце. К стене был прислонен лист полированной меди, заменяющий зеркало, и в нем Уртред увидел то, что убило Вараша: точную копию маски, только во плоти. Руины лица, бугры шрамов, обугленные клочья губ, темные дыры на месте носа и ушей. Жуть всего этого еще усиливали одухотворенные карие глаза — единственное, что осталось человеческого во всем этом месиве.

Глаза смотрели скорбно. Минуты шли за минутами, а за дверью по-прежнему было тихо. Отражение комнаты по краям становилось все темнее, и собственные глаза уводили Уртреда обратно в прошлое, в те дни, когда он расстался с братом. На миг он совсем забыл о настоящем. Вот они с Ранделом в летний день пасут монастырских овец, свободные на время от суровости монахов и железных монашеских правил — сколь редки и драгоценны бывали такие избавления! Уртред улыбнулся, чуть смягчив этим ужас своего лица. Смена в отражении вернула его к действительности: он поспешно вернул маску на место, и улыбка исчезла под ее плотно сжатыми губами.

Тогда он услышал сквозь увешанные коврами стены далекий звук гонга, зовущего к вечерне. Комнату заливал красный свет заката. Приближалась ночь — скоро присные Вараша придут за верховным жрецом. Уртред еще раз взглянул на маленькую, точно младенческую, голову Вараша в венчике пышных белых волос, на его странно разгладившиеся черты, потом перевел взгляд на лезвие, которое приставил себе к горлу. Неужто его жизнь стоит не дороже жизни этого предателя? Разве учитель Манихей еще много лет назад не предсказывал, что Уртред придет в Тралл? Разве не говорил он, что это лишь начало, а не конец странствий? И разве Уртреду не дано было сегодня услышать вновь глас бога? Сперва на горном перевале, в тот миг, когда он, выйдя навстречу бандитам, услышал крик орла и понял, что сила вернулась к нему, как и обещал ему Манихей. Повинуясь крику священной птицы Ре, семя огня вновь проросло в его жилах, как восемь лет назад, и его руки породили пламя. А позже его сила помогла ему в бою с упырями.

Вараш не первый жрец Огня, погибший от его руки: когда-то Уртред убил еще одного, Мидиана — тот стал причиной увечья Уртреда, но сам не пережил дня, принесшего несчастье им обоим. Уртред дважды отомстил за себя, но этого недостаточно — нужно еще выполнить дело Рандела, которого больше нет.

За дверью наконец раздались шаги и голоса. Потом постучали, и дверь распахнулась. Уртред увидел послушников с тазами и полотенцами, застывших на месте при виде его, стоящего на коленях у тела Вараша. Потом они подняли крик.

Уртред почти не слышал этого. Вскочив на ноги, он обеими руками вскинул над головой трон Вараша, кинулся к окну-фонарю и обрушил на него свою силу. Стекло и металл градом посыпались наружу. Уртред вскочил на подоконник — под ним все еще падал вниз трон, и осколки стекла искрились красным в лучах вечерней зари. Потом трон ударился о дно сухого рва в сотне футов внизу и раскололся на множество щепок. Уртред оглянулся: в комнату, расталкивая послушников, вбегала стража. Еще миг — и его схватят. Не глядя больше назад, он бросился в бездну.

 

ГЛАВА 5. ЕСЛИ БЫ ТУМАН УМЕЛ ГОВОРИТЬ

У подножия крутого гранитного утеса, на котором стоял город, за путаницей узких улочек с нависшими крышами старых домов, между внутренней и внешней городской стеной в юго-западном углу помещался участок ровной земли. Ворота, соединяющие его с городом, висели на сломанных петлях, покрытые плесенью, и вход зарос травой. Нездешняя картина открывалась за ними: вглубь, на расстояние полета стрелы, уходили могильные памятники, вздымаясь из моря тумана, как призрачные острова. Были тут черные гранитные пирамиды пятидесятифутовой высоты; были приземистые мастабы. расписанные фресками по облупившейся штукатурке. Между ними простиралось множество более скромных могил, отмеченных только надгробными камнями или просто холмиками земли. И все заливал белый туман, такой густой, точно сама сырая земля порождала его.

Это был Город Мертвых, старое кладбище Тралла. Здесь хоронили тех, чьи тела не предавали птицам Ре и священному огню и чьи души обречены были блуждать в Стране Теней до конца времен.

Ничто не шевелилось в этой гуще камня, терновника и трав — лишь порой встряхивались на деревьях кладбищенские грачи, высматривая злобными желтыми глазами последнюю за день поживу, пока ночь и туман не скрыли все окончательно.

Посередине этого заброшенного обиталища мертвых виднелась коленопреклоненная фигура: старая, сгорбленная женщина выпалывала траву на могильном холмике с неприметным камнем в голове. Здесь была могила ее мужа, павшего в великой битве за Тралл. Совсем одна среди этого огромного пустого поля, старуха трудилась над самой бедной из могил, пренебрегая угрозой, которую несла с собой ночь. За работой она тихо приговаривала что-то. Услышав шорох за спиной, она внезапно обернулась, и открылось ее лицо — с глубокими морщинами у губ и подбородка, мелкими вокруг глаз, с тонким темным ртом и прядью белых волос, упавшей на лоб. Руки с зажатыми в них пучками травы покрывали синие вены и коричневые пятна. Лишь глаза, сияющие ошеломляющей голубизной, словно собранной с сотни летних небес, выдавали ее, говоря о том, что в этой хрупкой полуразрушенной оболочке живет горячая, несокрушимая душа.

Глаза эти всматривались во мрак, стремясь открыть то, что скрывалось в нем. Шорох раздался снова, и женщина еще пристальнее вгляделась в туман. Она с облегчением расправила плечи, когда из белой завесы показалась дюжина мужчин — они шли осторожно, стараясь не шуметь. В руках они несли фонари, кирки и заступы, а под их темными плащами поскрипывали кожаные латы. Из-за поясов торчали рукоятки мечей. Глаза на небритых, изможденных лицах лихорадочно бегали по сторонам. Ясное дело — заговорщики.

Старуху как будто не удивило их внезапное появление. Похоже, она ожидала их, даже несла для них караул и теперь укоризненно обратилась к шедшему впереди:

— Что-то вы припозднились нынче, Зараман. — Упрек смягчила легкая улыбка, тронувшая угол ее рта.

Зараман остановился, а по его знаку и все остальные. Вожак был худощавый, желтолицый человек лет тридцати, с ястребиным носом.

— Нелегко было добраться, — пояснил он, продолжая вглядываться темными глазами в туман и мрак. — Что-то произошло в храме Огня, и теперь его служители рыщут по всему городу.

Оба взглянули на встающий из тумана утес, где в таинственном багровом свете Священного Огня виднелись кровли храмов.

— Дело, как видно, нешуточное, — сказала старуха. — В последние годы они не часто отваживались выходить из храма в темноте.

— Я было подумал, что нас предали, — сказал Зараман. — Но тогда бы они пришли прямо к дому и взяли бы нас, как Рандела и остальных.

— Кого же они тогда ищут?

— Кто бы это ни был, пусть смилуется Огонь над его душой — ибо скоро к служителям храма примкнут упыри.

— Аминь, — добавила старуха.

— Как тут, все спокойно?

— Как всегда. Никого, кроме грачей и крыс. Зараман кивнул, удовлетворенный ответом.

— Что ж, тогда за работу? Мы уже почти у цели.

— Вы идете в гробницу? — спросила старуха. Зараман кивнул:

— Надо заканчивать поскорее: в Тралле нам всем теперь грозит опасность. — Он посмотрел в дальний конец кладбища, где выступала из тумана большая пирамида. — А ты ступай домой, и будьте с девушкой готовы. Сереш зайдет за вами еще до полуночи.

— Зараман, будь осторожен. Не забывай, что нашел в том месте Иллгилл. Сколько человек погибло тогда? И сколько еще погибнет? — Она тоже теперь смотрела на мрачную пирамиду, чьи поросшие травами стены зловеще высились в багряных лучах догорающего заката. Пара грачей с унылыми криками кружила над ее вершиной.

— Иного выхода у нас нет, Аланда, — ответил Зараман сурово, сам, видимо, сознавая в полной мере грозящую ему опасность.

— Ступай тогда — и прими мое благословение.

— Последним из людей Иллгилла ничего доброго ждать не приходится, — печально улыбнулся Зараман, — однако спасибо тебе. Помни: Сереш придет за вами. Приготовьтесь — путь предстоит долгий. — Он махнул рукой своим людям, и все они исчезли в тумане. — Да будет с тобой Огонь, — донесся до Аланды напоследок голос Зарамана, точно призрак говорил с ней — туман уже надежно укрыл ушедших в него людей.

— И с тобой, — тихо промолвила она, — хотя я уже не увижу тебя живым, друг мой. Она сказала это твердо, точно знала, что таит в себе будущее.

Несмотря на мрак, покрывающий кладбище, она вновь принялась очищать от травы могилу, обращаясь к камню, как к живому существу:

— Быть может, мне следовало предостеречь их, Теодрик? Сказать им о том, что открылось мне... о том, что они скоро придут к тебе, в Страну Теней? — Камень, естественно, молчал, но женщину это не смущало. — Нет, — покачала головой она, — нельзя говорить смертным о том, что открывает мне бог, иначе я навеки лишусь своего дара. — Она с отчаянием швырнула на землю горсть травы. — Таково проклятие ясновидящих — знать тайны будущего и никому не выдавать их. Хорошо, что ты умер, мой милый. Все к лучшему. Ты правильно сделал, что ушел сражаться, и правильно сделал, что погиб. Мир стал намного хуже за эти семь лет. Похоже, только тут теперь и спокойно, только тут и безопасно, даже ночью. Они не ходят сюда по ночам — они только днем нуждаются в могилах. — Женщина посмотрела в туман, и ее голубые глаза заволоклись слезами. — Нет, нынче упырям найдется в Тралле пожива получше, чем кровь Аланды, — сказала она, смахивая слезы. — А завтра меня здесь не будет. Девушка готова, и мне суждена встреча с Герольдом. Я сызнова перечла пророчества. Он теперь здесь, в городе: я это чувствую. Только бы Замарану найти то, что он ищет, — и мы отправимся на север, в Чудь... — Аланда погладила камень, как плечо старого друга. — Терпение: когда-нибудь я вернусь и подниму твои кости на кровлю храма, откуда птицы унесут тебя на небо. А пока... — она извлекла из потрепанного рукава маленький золотой амулет, — возьми обратно свой свадебный дар. — Аланда зарыла вещицу в могильную землю. — Это мое сердце, Теодрик, прими его и сохрани.

Я вернусь. — Аланда поцеловала камень и медленно поднялась на ноги. В последний раз взглянув на могилу, она круто повернулась и пропала в тумане между памятников.

Почти совсем стемнело. На дорогу, ведущую через болота, легла глубокая тень, и только пики западных гор да вершины храмовых пирамид еще светились багрянцем. С болот к дороге пополз туман. Местные жители называли его плащом Исса — бог Смерти набрасывает на себя этот покров, чтобы легче пробраться в город. Поднимаясь все выше и выше, заполняя равнину, где еще полчаса назад светило солнце, туман нес с собой сернистое зловоние гниющих болотных трав и дыхание чумы.

От единственных городских ворот на дороге виднелись лишь огни, пляшущие во мраке, как светляки, да неподалеку, чуть в стороне, несмотря на заход солнца, фосфорически светилась пирамида из черепов.

В этот вечерний час она будто начинала жить собственной зловещей жизнью. Пятьдесят тысяч черепов — братья, мужья, сыновья, сестры, жены, дочери — теперь все походили друг на друга, утратив черты, когда-то любимые близкими: сияющие глаза, румяные щеки, алые, как вишня, губы. Безымянность распада уравняла их, и они скалились над попытками живых угадать, кем они были когда-то.

Кости на дороге тоже светились в густой пурпурной мгле — кости, составлявшие некогда основу живых тел: берцовые, плечевые и бедренные; осколки позвоночных столбов; грудные клетки, поломанные и перепутанные, давно истолченные в порошок ногами и копытами.

У ворот при свете фонаря солдаты в кожаных куртках и кольчугах налегли на огромный ворот, красные и потные, несмотря на усиливающийся холод. Это были живые наемники, которых Фаран поставил охранять город днем. Прерывистый скрип ворота отдавался эхом под сводом. Повинуясь медленному вращению механизма, створки ворот постепенно закрывались, и проем между ними делался все уже. Это повторялось каждый вечер, хотя никто не знал, зачем надо закрывать ворота: чтобы не впустить в город врага или чтобы не выпустить из него живых. Одна створка с грохотом стала на место, и двое солдат выглянули в оставшуюся щель на мощенную костями дорогу, белым пальцем разделившую окутанные туманом болота.

Лица наемников, точно высеченные из серого гранита, заросли щетиной недельной давности, и налитые кровью глаза пренебрежительно взирали на мир. Жизнь в Тралле быстро превращала человека в скота — жизнь здесь ценилась недорого, а ночи были долги. Фаран хорошо платил своим живым слугам, но мало кто задерживался здесь надолго — разве что те, кому некуда было деться. Двое стражей у ворот оба участвовали в битве за Тралл и никогда не бывали за его пределами. К новому порядку они приспособились, как приспосабливались к старому, и по-прежнему прикрывали показной ретивостью свое корыстолюбие. Рисковать жизнью понапрасну им было не свойственно.

Теперь они напрягали глаза, стараясь разглядеть в тумане, сколько же запоздалых путников приближается к воротам.

— Пятеро вроде, Соркин? — задумчиво сплюнув, спросил один.

Другой тоже сплюнул, перекинув алебарду из одной руки с другую.

— Меньше, Доб. Ты снова, как в прошлый раз, попался на болотные огни.

Его товарищ еще пристальнее вгляделся в туман и увидел, что две или три фигуры, принятые им за людей, светятся голубым призрачным огнем и блуждают в стороне от дороги. Пляшущие синие тени, сотканные из горящего болотного газа, что поднимается пузырями из сернистых глубин. Они вились и кружились в почти безветренном воздухе. Много было рассказов о путниках, которые сходили с дороги, приняв болотные огни за настоящие, и гибли в трясине. Страшно было представить, как человек барахтается в болоте и грязная жижа смыкается над ним бурой пеленой.

Доб содрогнулся: болота и горы за ними были не менее опасны, чем город, лежащий позади.

— Ладно, это ложные огни — а вон там тогда что такое?

Соркин, проследив за указующим пальцем Доба, разглядел двух сборщиков торфа, что есть духу поспешающих в город под тяжестью своей ноши, с фонарями, укрепленными на лбу. Но белая, точно сотканная из тумана фигура, что двигалась за ними, была высотой в два человеческих роста, а то и больше, и не шла, а точно плыла по воздуху.

У Соркина по спине прошла дрожь, и в уме возникли образы огромных оживших скелетов, ледовых чудищ, тысячелетия пролежавших в мерзлой почве севера — да мало ли еще какие страхи могла породить жуткая, повитая туманом ночь.

Но теперь пришла очередь Доба весело хмыкнуть:

— Да это ж лошадь, Исс меня побери!

Теперь и Соркин различил на расстоянии полета стрелы серого в яблоках коня — его ноги окутывал туман, и потому казалось, что он скользит над землей, как лодка. Потом он показался во весь рост, и стало видно, что это вполне земное существо. Сидевший на нем человек в темном плаще держался с гордой осанкой прирожденного всадника.

Увидев обыкновенного наездника вместо выходца из морозного севера, Соркин с Добом испытали некоторое облегчение.

— Трое входят в город, — оповестил часовой с надвратной башни.

Караульный офицер даже и не смотрел в ту сторону, раз и навсегда отдав приказ: как только последний луч солнца уйдет с западных гор, ворота должны быть закрыты. Заснеженные вершины еще отсвечивали слабым багрянцем, но этот свет того и гляди померкнет — тогда запоздалым путникам придется заночевать на болоте.

Сборщики торфа, видя, что ворота вот-вот закроют, заковыляли быстрее — ноша гнула их к земле, заставляя двигаться каким-то паучьим шагом. Всадник, не шевельнув вроде бы ни поводьями, ни стременами, без труда догнал их. Доб и Соркин видели теперь, что серый мерин уже немолод — белая грива, заплетенная в косы, висела лохмами, колени были в ссадинах, и шел он уже не плавно, а спотыкаясь, поочередно пробуя копытами мощенную костями дорогу. Он подходил к воротам, мотая головой, кости хрустели у него под ногами, и дыхание паром вырывалось изо рта. Но у самых ворот всадник натянул поводья, придержав коня.

Теперь часовые разглядели его как следует. На нем были пурпурно-коричневые одежды служителя Исса — зрелище довольно обыкновенное: львиную долю тех, кто ездил теперь в Тралл, составляли фанатики Червя. Низко надвинутый капюшон скрывал лицо. Конь фыркал и топтался на месте — ему не терпелось войти в ворота. Из-под его копыт поднимались клубы костяной пыли. Но всадник по-прежнему не пускал его, изучая надпись над сводом ворот.

Надпись, как и пирамида из черепов, появилась здесь семь лет назад. Соркин и Доб сейчас не видели ее — а если б и видели, то не сумели бы прочесть, — но слова, написанные там фараоном Гатоном, давно запечатлелись в их сердцах: «Путник, знай, что сей город находится под властью Повелителя Червей, и правит им Князь Смерти».

Ворот снова пришел в движение, и тяжелые дубовые створки заскрипели на своих петлях: просвет между ними сократился до пары ярдов. Сборщики торфа поравнялись с всадником, потные и удивленные тем, что он остановился на самом пороге. Отдуваясь, они прошли мимо него в узкий проем и оказались под освещенным сводом. Ворот снова заскрежетал — теперь уж всаднику не проехать. Но в этот миг он, слегка отпустив поводья и тронув каблуками бока коня, проскакал в щель, промчался под сводом и выехал на улицу.

В другое время солдаты остановили бы и его, и сборщиков торфа, но теперь им было не до того: ворота закрылись, и весь вечерний дозор во главе с офицером строился на улице — в левой руке алебарда, у каждого второго факел. Соркин и Доб опасались отстать — тогда им придется проделать одним всю опасную дорогу до казарм. Приезжий всего лишь паломник и не более опасен, чем сборщики торфа.

Подгоняемые страхом, часовые торопились исполнить свою последнюю обязанность. Доб ухватился за рукоять деревянного журавля, на котором висел большой дубовый брус. Соркин быстро установил засов над петлями по обе стороны ворот, и Доб отпустил рычаг. Засов с грохотом упал на место. Грачи, что устроились на ночлег в соседних руинах, потревоженные шумом, с криками взмыли вверх.

Стражники, быстро забрав оружие и фонарь, выскочили на улицу и обнаружили, что все равно остались в одиночестве: всадник, сборщики торфа и стража — все уже скрылись в темных уличных ущельях, ведущих в гору. Доб и Соркин, не оглядываясь, поспешили вслед за ними.

Всадник тоже поспешал, как мог. Из-за крутого подъема он спешился и вел под уздцы коня, который даже налегке спотыкался и оскальзывался на мокром булыжнике.

Ему удалось, как он и рассчитывал, быстро проскочить в ворота, не показав лица. Надежда на то, что поздний час убавит бдительность часовых, оправдалась, помог и наряд пилигрима. Но все же он ругал себя за то, что чуть было не выдал, кто он. Он отсутствовал почти семь лет, но и в своих южных странствиях был наслышан о происходящем в городе. Он готовил себя к зрелищу пирамиды черепов и мощенной костями дороги — и стойко выдержал это зрелище, хотя конь попирал кости его товарищей, и головы почти всех друзей его детства лежали в пирамиде. Однако надменная надпись над воротами застала его врасплох. Его род властвовал здесь веками — но ныне город потерян и для них, и для Ре. Надо быть осторожнее: теперь каждый здешний житель — его враг.

Уже совсем стемнело. Туман и мрак, стоящие между домами, рассеивали только сторожевые костры на перекрестках улиц. Стражи позади не было видно. Кучи битого камня и обгорелые остовы домов повествовали об ужасах пожара, поглотившего Нижний Город семь лет назад. Приезжий был не чужой в городе, но происшедшие перемены сбили его с толку, и он едва не заблудился.

Тьма была теперь и другом его, и врагом — он знал это с тех самых пор, как задумал свой план.

Конь споткнулся о побег плюща, свисающий из зияющего провала в стене, и всадник потянул скакуна за собой, успокаивающе шепча ему что-то на ухо, хотя и у него самого сердце подступило к горлу от неожиданности. Они поднимались все выше, густо дыша паром в туманном воздухе, а оставленные без присмотра костры на перекрестках между тем догорали. Путник с тревогой всматривался во мрак: ни звука. Конь снова споткнулся, и человек схватился за меч. Потом он почуял трупный смрад: у стены лежала груда мертвых тел. Жертвы чумы. Путник далеко обошел их, высвободив меч из-под плаща.

Это сопровождалось странным явлением: из шва, скрепляющего нарядные кожаные ножны, пробились тонкие лучики света, озарив путника и левую сторону его лица. Стало видно, что это молодой человек, где-то на середине третьего десятка, с ясными голубыми глазами, со светлыми волосами и усами и растрепанной бородкой. Держался он отрешенно, надменно и гордо. Верхняя губа, помеченная небольшим шрамом, была слегка вздернута, словно в постоянной усмешке. Но осанке противоречили глаза — мягкие и полные меланхолии, как у человека, знающего, что дни славы и гордости миновали и надо как-то жить дальше в этом несовершенном мире. Под пурпурно-коричневым плащом пилигрима он носил кожаные наручи и кирасу, которую, помимо фамильного герба, украшали стилизованные завитки пламени и зигзаги молний — символы Ре, не вяжущиеся с одеждой сторонника Исса. На ножнах, сквозь которые пробивался свет, сплетались друг с другом мифические существа — василиски, огнедышащие саламандры и покрытые чешуей драконы, рожденные руками искусного мастера. Золотая рукоять меча, тоже сделанная в виде головы саламандры, переходила в тонкую резную чашу. Вместо глаз саламандре были вставлены пурпурные аметисты.

Путник продолжал восхождение, петляя по узким улицам, ведя под уздцы постоянно скользящего, фыркающего от страха коня.

Минут через двадцать он наконец добрался до относительно ровного места. Дорога здесь шла вдоль края утеса, обращенного к болотам. Туман на этой высоте стал пореже, и путник увидел под собой его плотное белое покрывало, ограниченное вдалеке кольцом гор. Над ними собирались темные грозовые тучи. На востоке, за Ниассейским хребтом, вставала луна, Эревон — самый древний бог, лицезреющий одновременно и Ре, и Исса, бог тайн и преданий.

Нынче была ночь полнолуния. Путник знал, что это означает: сегодня вампиры должны вдоволь напиться крови до начала нового лунного цикла, иначе жилы их иссохнут и они погрузятся в новый, теперь уже вечный сон. Этой ночью они пустятся во все тяжкие.

Слева, между дорогой и утесом, стоял полуразрушенный дом с двумя башнями, частично скрытый десятифутовой стеной со стороны дороги. Справа дорога, делая крутой изгиб, продолжала головоломное восхождение туда, где красное зарево Жертвенного Огня слабо освещало вершины обоих храмов и цитадели.

Путник остановился, и на лице его отразились противоречивые чувства. Полуразрушенное здание слева явно чем-то притягивало его. Он задумчиво извлек наружу то, что доселе было скрыто под кожаным нагрудником кирасы — золотой ключ, блеснувший в свете меча и луны. Молодой человек нерешительно перевел взгляд с ключа на дом. Конь нетерпеливо заржал, и всадник, все еще в раздумье, подвел его к деревянным обвитым плющом воротам в стене. Теперь на виду остались только черепичная крыша, башни да верхушки двух тополей, одинокими перстами указывающие в пурпурное ночное небо.

Человек потрепал коня по шее, и тот снова ответил ему нетерпеливым ржанием. Конь не хуже хозяина знал, что это за место, и в отличие от хозяина рвался войти в эти ворота. Хотя прошло семь лет, он еще помнил сладкое сено в конюшне и помнил, как славно скреб его конюх Хасер после тяжелой скачки по болотам.

Молодой человек неподвижно застыл у ворот. В последний раз он прошел через них семь лет назад — в утро битвы. Тогда он, не зная, вернется ли сюда, оглянулся напоследок на дом, помнивший все восемнадцать лет его жизни.

На столе в своей комнате он оставил два письма, которые следовало вскрыть в случае его смерти. В первом он распорядился своим немногочисленным имуществом. Второе, в которое он вложил весь священный пыл юности, предназначалось его невесте Талассе. В последние годы он не раз вспоминал выспренние фразы этого второго письма: я погиб за правое дело Огня, говорилось в нем. Утреннее солнце бросало на стол алмазы сквозь мелкий переплет окна, когда он запечатывал письма. Он помнил, как прижал к губам письмо для Талассы. Как знать, может, письма и сейчас лежат там, выцветшие на солнце и покрытые пылью?

А Таласса? Он вернулся в город за ней, хотя и не знал, жива ли она. Очень могло статься, что один из черепов в пирамиде на болотах принадлежал ей. Немногие пережили взятие города... Но ее образ после семи лет одиноких странствий горел в его сердце все более ясным и чистым светом. Все эти годы он даже не смел подумать о ней как о мертвой. Что же суждено ему обрести здесь: живую женщину или призрак?

Дом, хотя и разрушенный, вызвал к жизни такой поток воспоминаний, что на миг страннику показалось, что эти семь лет были только сном: ему по-прежнему восемнадцать, и он вернулся сюда, усталый, после битвы. Таласса встретит его в солнечном свете, льющемся через осеннюю золотую листву яблони, озаряющем ее легкие каштановые волосы, ее белое платье и прелестное лицо...

Он потряс головой. Призраки — призраки и воспоминания. Семь лет прошло. Никого тут нет. Семь лет он провел в чужих краях, среди людей и нелюдей, одинокий и несчастный. Он бился с волшебными существами и колдунами, будто вышедшими из сказки, и с самым страшным демоном — с самим собой.

После битвы он не мог вспомнить, каким образом остался в живых. В памяти на этот счет царила полная пустота, и он терзал себя мыслью, что в страхе бежал с поля боя, бросив отца и друзей. Рассудок ему вернули лишь письма, найденные в седельной сумке: в них отец объяснял ему, зачем он едет на юг. Письма напомнили ему, кто он: Джайал, единственный сын барона Иллгилла.

Конь снова заржал: он не понимал, что конюшня, куда он так рвется, лежит в руинах, а Хасер скорее всего мертв, и его череп занял свое место в пирамиде.

— Тихо, Туча, — сказал Джайал, гладя животное по холке.

Молния вдруг сверкнула над северными горами, осветив искусно вырезанный над сводом ворот герб. Обросший мхом, он был все-таки ясно виден: саламандра, побеждающая змею, и язык пламени, охвативший гада. Фамильный герб Иллгиллов тот же, что был вытиснен на выгоревшей кожаной кирасе молодого странника. Вспышка молнии словно помогла ему принять решение: он нажал на ворота — они со скрипом распахнулись, и пыль густо посыпалась со свода. За ними мощенная плитами тропа, заросшая кустами, травой и зачахшим шиповником, вела к дому, стоявшему в сотне футов дальше. Яблоня предстала перед Джайалом черная и безлиственная. Дом был почти полностью разрушен. Черепица осыпалась с высокой крутой крыши, обнажив стропила, похожие на голые ребра. Огонь почти целиком пожрал одно крыло; в другом ставни болтались под немыслимыми углами у окон, где не осталось ни единого стекла. За домом открывался широкий вид на мрачные болота — новая молния, сверкнувшая над северными горами, только что озарила их.

Конь тихонько ржал и тыкался мордой в плечо Джайалу, словно побуждая хозяина войти внутрь. Но тот лишь улыбнулся невесело, стряхнув наконец с себя тяжкое раздумье, и снова погладил коня.

—Да, мы с тобой дома, Туча, но теперь еще не время. Сначала отыщем Талассу, а потом уж вернемся сюда. — Он потянул за узду, и конь неохотно двинулся за ним по дороге, ведущей вверх.

Там, где она поворачивала под прямым углом в гору, был крытый проход, и в нем Джайал опять увидел гору трупов; эти тоже умерли от чумы, судя по багровым пятнам на лицах. Джайал прикрыл рот краем плаща, задыхаясь от смрада. Булыжник сменился широкими каменными ступенями, и дома здесь были еще древнее обгорелых остовов Нижнего Города.

Сбоку донеслось шипение, и меч в мгновение ока наполовину вылетел из ножен. Ослепительно белый свет, идущий от клинка, хлынул в темный провал, откуда донесся звук. Джайал успел разглядеть желтые клыки и белую изможденную личину, с визгом скрывшуюся при вспышке света. Конь в ужасе попятился, и Джайал, повиснув на узде, с трудом успокоил его. Темная щель опустела, и молодой человек убрал меч на место.

— Пошли, — прошептал он, трепля мерина по шее, — теперь уж недалеко.

Над ними, обрисовывая громаду цитадели, Жертвенный Огонь храма Ре озарял небо, словно ложный рассвет. Стервятники черными силуэтами медленно кружили над кровлей, слишком отяжелев, чтобы улететь в свои далекие горные гнезда.

Джайал, чувствуя ломоту во всем теле после долгого пути, мечтал о теплой, безопасной постели. Но сперва он должен исполнить свой семилетней давности обет — до тех пор придется забыть об усталости. Он снова двинулся вперед, почти засыпая на ходу вопреки опасности.

Мигание огней впереди развеяло его дрему. Навстречу ему спускалась какая-то процессия с факелами, и огни колебались при сходе с одной крутой ступени на другую. Джайал остановился, прокляв свое невезение. Он мог укрыться с конем в темных боковых переулках, но встреча с вампиром убедила его в том, что выжить здесь можно, лишь держась середины улицы.

Поэтому он не двинулся с места и скоро увидел факельщиков. Смесь красно-оранжевых и пурпурно-коричневых одежд указывала, что служители Ре объединились со служителями Исса — странное зрелище для того, кто сражался за Огонь против Червя семь лет назад. Однако не оставляло сомнений то, что действуют они заодно.

Часть отряда шла прямо на Джайала, а другие, отклоняясь вправо и влево, светили факелами в темные входы и провалы стен. Те, что шли прямо, быстро приближались. В последний миг Джайал, спохватившись, успел прикрыть плащом висящий у пояса меч и пониже надвинуть капюшон. Идущие впереди замерли на месте, увидев на дороге лошадь, и задние налетели на них. Жрецы возбужденно загалдели, размахивая факелами, и конь в панике отпрянул. Джайал снова ухватился за узду, борясь с ним, и краем глаза увидел, как из рядов вышел жрец Исса в пурпурно-коричневом одеянии — должно быть, главный у них.

Он остановился и смерил Джайала взглядом. Тот, утихомирив коня, нехотя повернулся к жрецу и был поражен его внешностью. Жрец, бритоголовый, с ненатурально большими выпуклостями на висках, желтоглазый и желтолицый, имел к тому же волчьи, остроконечные уши. Взгляд его был расчетлив и подозрителен.

— Ты паломник? — отрывисто спросил он.

Джайал, по счастью, был слишком занят Тучей, чтобы волноваться, и только кивнул в ответ.

— Тогда ты должен знать, что на улицах небезопасно — если, конечно, ты не намерен отдать себя в жертву Братьям.

— Нет, я всего лишь ищу пристанища... Жрец медленно кивнул, явно не избавившись от подозрений.

— Ты кого-нибудь видел на улице?

— Никого.

— Ты уверен, что не встретил жреца Ре, носящего маску?

— Я не видел никого, кроме часовых у ворот города. Жрец так и остался недоволен — но он спешил.

— Как твое имя? — гаркнул он.

— Пенгор... Пенгор из Суррении.

— Так вот, Пенгор, ты явишься ко мне в храм, как только рассветет, — иначе я разыщу тебя сам.

Джайал слегка поклонился в ответ, но жрец, уже потеряв к нему интерес, отдавал своим какие-то приказы. Жрецы устремились мимо Джайала к Нижнему Городу, и он пошел было своей дорогой, но тут командир крикнул ему:

— Погоди!

Джайал замер на месте.

— Где ты собираешься заночевать?

— Мне сказали, что у ворот цитадели есть гостиница.

— Тогда поторопись — Братья уже вышли на улицы.

Джайал поблагодарил и двинулся дальше, стараясь унять бешено бьющееся сердце. Если его узнают — он покойник. Теперь, из-за этого бдительного жреца, у него остается времени только до рассвета, чтобы выполнить задуманное. Если он не явится поутру в храм Исса, такой же отряд будет выслан на его розыски. А о том, чтобы явиться-таки туда, не может быть и речи: тогда его уж наверняка узнают.

Джайал вел за собой коня наверх, к храму Ре. Он уже видел третью, последнюю, стену укреплений, ограждавшую храмы и цитадель. У ворот крепости стояла ветхая гостиница с низко обвисшей кровлей и покосившимися дымовыми трубами, почти достающими до верха городской стены. Двери в дом и на конюшенный двор были наглухо закрыты, но Джайалу показалось, что за одной из ветхих ставен в нижнем этаже брезжит свет. Гостиница помещалась здесь испокон веку, давая приют паломникам обоих храмов и гостям цитадели. Каким-то чудом она избежала общей участи — возможно, захватчики, упившись до бесчувствия вином из ее подвалов, позабыли ее сжечь.

Джайал привязал коня к столбу и застучал в расшатанную ставню, из-за которой виднелся свет. Через пару минут изнутри послышалось ворчливое:

— Кто там?

— Я паломник, ищу пристанища на ночь.

— Ты, видно, храбрый человек, а? Немногие отваживаются ходить по улицам ночью. Да только у меня места нет — и не будет для тех, кто является после заката.

Джайал столкнулся с неожиданным затруднением: нельзя же рыскать по всему городу с Тучей, а других гостиниц, при которых имелась бы конюшня, он не знал.

— У меня есть золото, — прибег к последнему средству он, бренча кошельком у пояса.

— Золото, говоришь? Да, это слово способно тронуть каменное сердце старого Скерриба! Покажи-ка мне его. Поднеси вот сюда, к свету. — Джайал поспешно развязал тесемки кошелька и выудил оттуда монету, поднеся ее к щели в ставне. Ставня в мгновение распахнулась, и чья-то рука выхватила золотой из пальцев Джайала. Он успел разглядеть старческое лицо и причудливый головной убор вроде наволочки, завязанной вокруг одного уха, — потом ставня захлопнулась опять, и старик за ней хмыкнул:

— И впрямь золото, будь я проклят — хе, хе!

Джайал в ярости замолотил кулаками по ставне:

— А ну впусти, не то сломаю дверь!

— Ха! Хотел бы я поглядеть, как это у тебя получится, паренек, — насмешливо отозвался хозяин. — Эта дверь выдержала такое, что тебе и вообразить-то не под силу, но сердце у меня доброе, и раз у тебя есть то, что по душе Скеррибу, то бишь золото, я тебя впущу еще за пару таких кругляшек.

— Три золотых за ночь? Да это грабеж?

— Придется, однако, их выложить, ежели не хочешь спать на одной подушке с вампиром.

Джайал в бешенстве скрипнул зубами: кошелек его был довольно легок, и после уплаты в нем останется всего два золотых да немного меди. Но делать было нечего.

— Ладно — только мне еще лошадь надо поставить на конюшню.

— Я не крохобор какой-нибудь — зачтем сюда и лошадь. Ну, подавай еще две монеты — тогда я отопру тебе дверь.

— Как я могу знать, что ты меня не обманешь?

— Никак, паренек, но советую все же попытаться. Джайал сокрушенно вздохнул — не мог же он препираться с трактирщиком всю ночь.

— Хорошо, но не вздумай хитрить!

— Чтобы Скерриб хитрил? Давай показывай, какого цвета у тебя деньги! — Джайал неохотно извлек из кошелька еще два золотых и поднес их к ставне. Она, как и в первый раз, мигом распахнулась, и золотые исчезли с той же быстротой. Подержав в руках золото, старик, как видно, смягчился, ибо через пару мгновений открыл ставню опять и что-то бросил под ноги Джайалу.

— Что это? — спросил тот, хотя и так было видно — что.

— А как по-твоему? Вязанка чеснока. Надень-ка ее на шею! — Джайал нехотя подчинился, сморщив нос от едкого запаха. Хозяин одобрительно кивнул. — Вот и славно — вампиры на дух чеснока не выносят. Им только запах крови по вкусу. Ступай к боковой двери, и мы найдем, куда поместить твоего коня.

Джайал, отвязав Тучу, прошел с ним к большим деревянным воротам в каменной стене. Хозяин рывком втащил Джайала внутрь и сразу захлопнул ворота. За ними был двор, с одной стороны огражденный городской стеной, с других — гостиницей и конюшнями. Джайал не стал упрекать жадного трактирщика, зная, что нуждается в его помощи. Всего одна ночь на то, чтобы найти Талассу и выполнить поручение отца. Если Джайал задержится в городе чуть дольше, он может считать себя мертвецом.

 

ГЛАВА 6. ЧЕМ ПИТАЕТСЯ ЧЕРВЬ

Глубоко под храмом Исса был тронный зал, сорок футов длиной и сорок высотой. Во всякое время суток здесь царила глубокая тишь, не нарушаемая ни движением, ни шумом. В северном и южном углах стояли затененные лампы — и только они да пылающие угли углубленного в пол очага освещали зал. В их слабом свете едва виднелся трон у дальней стены — единственное, что останавливало глаз в этом пустом пространстве.

Трон был высечен из глыбы черного мрамора величиной с деревенскую хижину. Резные черепа украшали концы его массивных подлокотников. В их глазницах поблескивали кроваво-красные рубины, и позолоченные зубы зловеще сверкали. На спинке трона был вырезан символ Исса — змея, поедающая собственный хвост.

Сидевший на троне человек терялся в его черной пасти — хотя, встав, оказался бы не менее шести футов ростом. Он сидел, вяло откинувшись назад, упираясь ногами в костяную подставку, сцепив руки под подбородком и пристально наблюдая за происходящей перед ним сценой. Его лицо с годами приобрело пергаментную желтизну и сухость, губы полиловели, поредевшие волосы едва прикрывали испещренный бурыми пятнами череп, кожа па шее висела мешком, как у индюка. Однако руки и ноги, выступающие из-под черного плаща, слабыми не казались. Несмотря на свою болезненную бледность, они были крепки и мускулисты. И полуприкрытые веками глаза тоже излучали силу — силу, способную испепелить любого, взглянувшего в них.

Это был князь Фаран Гатон Некрон, завоеватель Тралла, верховный жрец храма Исса и глава живых мертвецов. К Черной Чаше он впервые приложился полтораста лет назад и с тех пор ни разу не взглянул на солнце.

В полутемном зале вокруг трона отсвечивали смутной белизной сложенные из костей колонны, уходящие куда-то во мрак под куполом палаты. Слабым глазам Фарана было довольно света от ламп и углей в полу. Свет, хоть и тусклый, придавал блеск рубиновым глазам и золоченым зубам черепов и позволял рассмотреть лица Фарана и человека, на которого был устремлен темный взгляд князя.

Человек этот был раб, доставленный в город последним невольничьим караваном. Он висел на спущенных с потолка цепях с раскинутыми в стороны, руками и скованными вместе лодыжками. Он был наг, и на его белой в полумраке коже виднелись какие-то темные отметины. Его била дрожь, с которой он не мог совладать. Из-под кожаного кляпа во рту доносились полные ужаса стоны. Несмотря на завораживающий взгляд Фарана, раб вращал глазами, пытаясь увидеть, что происходит позади него, но цепи не позволяли ему оглянуться.

Если бы рабу это удалось, его ужас возрос бы вдвое. Какой-то человек, нагнувшись над углями в полу, грел в них нож, держа в другой руке глубокое металлическое блюдо. Звали его Калабас — это был личный слуга Фарана, полтораста лет назад перешедший вслед за своим господином в неживую жизнь. Он бесстрастно следил за ножом, который наконец раскалился докрасна.

— Мой господин? — сказал Калабас, показывая тускло-красное лезвие Фарану.

Фаран кивнул, и Калабас приблизился к скованному рабу. Тот забился в своих цепях, увидев Калабаса с ножом, и еще отчаяннее замычал сквозь кляп, — но оковы держали крепко. Калабас, чуть согнув колени, приложил нож к одной из темных отметин на груди у раба. Сгусток с легким шипением упал на подставленное слугой блюдо. Раб успокоился, увидев, что нож предназначен не для него, и выпученными глазами стал следить за Калабасом, который обходил его тело, раз за разом повторяя то же самое, пока не собрал все темные сгустки. Сделав это, Калабас вернул нож в очаг, преклонил колени перед троном и со склоненной головой протянул блюдо князю. Фаран, стряхнув с себя оцепенение, подался вперед. На блюде извивались напитанные кровью пиявки. Взяв блюдо у Калабаса, князь поднес первую пиявку ко рту и раздавил зубами — кровь брызнула ему на подбородок, точно сок переспелого плода. Жадно проглотив пиявку, Фаран схватил другую и тут поймал на себе завороженный взгляд скованного раба.

— Убери его, — прошуршал он, словно его голосовые связки были сделаны из кожи и песка, а не из живой ткани. Калабас щелкнул пальцами, и из мрака явились двое в масках-черепах служителей храма.

— Обратно в бассейны, — распорядился Калабас, кивнув на раба. Загремели цепи, и ноги зашаркали по полу, но Фаран уже не смотрел туда — зажмурившись от удовольствия, он копался в блюде. Он клал в рот то одну пиявку, то две зараз — кровь уже залила ему весь подбородок. Наконец лакомство кончилось, и Фаран удовлетворенно откинулся назад, с лязгом выронив блюдо.

Но удовлетворение его было неполным. Пиявки питали его кровью, но он никогда не мог насытиться, хотя в бассейнах содержалось множество рабов. Лишь кровь, выпитая из вен и артерий живого человека, могла насытить князя до конца. Однако в пиявках содержалось некое магическое вещество, разжижающее кровь, — это было известно еще до рождения Фарана, почти двести лет назад. Теперь он может быть спокоен до завтра: кровь его не высохнет и не свернется, и он не погрузится в вечный сон, которого боятся все живые мертвецы.

Калабас, чувствуя несытость Фарана, сказал:

— Господин, позволь привести тебе раба, чтобы испить из него: зачем ты, именно ты, должен отказывать себе в чем-то?

Фаран устало прикрыл глаза.

— Ты не хуже меня, Калабас, знаешь — зачем. — Сморщенная кожа у него на шее шевелилась, когда он говорил. — В Тралле более двух тысяч наших Братьев — а предателей и рабов, чтобы их кормить, остается все меньше — и в колодках на площади, и здесь, в катакомбах. Пока не закатится Эревон, Братья должны напиться живой крови, иначе жилы их иссохнут и они умрут окончательной смертью. Каждый месяц мы теряем все больше и больше, и засуха все усиливается. Я должен подавать другим пример: если я могу питаться пиявками, то почему бы им не делать этого?

— Но почему бы нам, господин, не использовать оставшихся горожан? В них столько крови, что на всех хватит.

— Ты знаешь и это, — отмахнулся Фаран. — Пока солнце еще светит на небе, нам нужны живые, чтобы нести службу днем — иначе враги из чужих краев придут и уничтожат нас. Чудь, живущая за Палисадами, и так уж норовит вторгнуться на человеческие земли. Скоро она явится и сюда. Кто будет при свете дня стоять на стенах и защищать ворота? Только живые на это способны — поэтому мы должны сохранить им жизнь, дав им надежду сделаться такими же, как мы. Жить и тогда, когда солнце угаснет навеки.

— Пусть скорее настанет этот час, — с жаром произнес Калабас.

— Солнце меркнет с каждым днем — теперь уж недолго ждать. — И Фаран, отвыкший от столь пространных речей, погрузился в раздумье, а Калабас почтительно отступил куда-то во мрак.

Думы Фарана были невеселы. Веселость никогда не была ему свойственна, но нынешние его тревоги становились уж слишком назойливыми и требовали незамедлительного решения.

В Тралле для сторонников Исса складывалось отчаянное положение. С каждым месяцем в подземельях все больше Братьев, которым не досталось крови, впадало в вечный сон. В городе просто-напросто не хватало пищи для всех. Немногие невольничьи караваны рисковали пускаться в далекий путь до Тралла. Повелители Фарана, старейшины Тире Ганда, где рабы, взятые в сотне войн, щедро питали живых мертвецов, не сдержали обещаний, данных Фарану семь лет назад: если он возьмет Тралл, говорили они тогда, у него больше не будет недостатка в крови для Братьев. А что на деле? Он ест пиявок, насосавшихся крови рабов, и во всем зависит от наемников, которые могут бросить его в любую минуту — стоит только прийти с севера слухам, что Чудь, мол, собралась в поход и уже перешла через Палисады. И если даже нелюди не возьмут Тралл, все равно чума, голод и вампиры не дадут дожить до будущего года больше чем нескольким сотням из некогда многочисленного городского населения. И сердце города почти что замрет. А вскоре исчезнут и эти немногие, и останутся только Братья, которые без живой крови впадут в вечный сон. Тралл опустеет и будет стоять среди болот обиталищем летучих мышей, оплетенный плющом и задушенный травами. Город-призрак.

Того ли хотели старейшины Тире Ганда, посылая Фарана разбить Иллгилла? Фаран был молод по сравнению с ними: многие из них прожили больше тысячи лет. И ему нетерпелось проявить себя. Ровно семь лет назад он разбил на этих болотах армию барона. Но взятие Тралла ничего не решило. Веками отрезанный от мира с тех пор, как воды поднялись и затопили поля, Тралл не представлял собой никакой коммерческой ценности. Даже до битвы он привлекал только паломников, посещавших храмы Исса и Ре.

Теперь приверженцы Ре почти не приходят в город. Приверженцы Исса — иное дело: фанатики все до единого, они стекаются сюда, ища жизни в смерти. Если им отказывают, они зачастую отдают себя в жертву вампирам, ввергая тех в кровавую горячку, от которой может пострадать всякий. Эти паломники — только лишняя обуза, тяжкое бремя для скудных возможностей города.

Этой же ночью и вовсе хлопот не оберешься: он слышал, что многие верующие вышли на улицы, ибо по древнему пророчеству Книги Червей в этот самый вечер все мертвые должны подняться и уничтожить живых. Фаран и сам наполовину верил в это пророчество. Семь лет исполнилось с того дня, как Тралл пал перед победоносным войском. Будет правильно, если в эту ночь всякая жизнь в городе прекратится. Если пророчество сбудется, даже кровь верных Иссу не удовлетворит Братьев. Каждую каплю вынюхают и выпьют досуха.

Раньше Фаран надеялся задержаться здесь до того, как угаснет солнце, но теперь он понимал, что пора уходить — пора оставить этот храм и отправиться туда, где человеческая кровь ценится дешево. Быть может, пророчество и вправду сбудется, а нет — так город захватят нахлынувшие с севера нелюди. В любом случае Траллу конец, и настала пора с ним расстаться. Поступив так, Фаран бросит вызов старейшинам Тире Ганда, но он не для того прожил двести лет, чтобы отдать свое бессмертие за этот забытый богами камень посреди болота. Он оставит Братьям ту небольшую толику живой крови, что еще сохранилась здесь. До Суррении всего две недели пути: там живые пока еще кишмя кишат, и он опять заживет припеваючи... А когда-нибудь, лет через сто, он вернется в Тире Ганд хозяином, властелином живых мертвецов. Так будет, но для начала надо решить насущные вопросы.

— Вернулся ли Голон? — бросил он во мрак. Калабас возник оттуда, как услужливый призрак.

— Нет, господин, он еще в городе.

Фаран выругался. Вараш убит в своем собственном храме, и убийца все еще на свободе. Завтра весь Тралл будет знать, что ставленник Фарана убит, а он, Фаран, оказался бессилен. Чего доброго, эта весть дойдет и до Тире Ганда, вызвав неудовольствие старейшин. Если авторитет Фарана даст трещину, жди вооруженного бунта, когда живые, как при Иллгилле, снова бросятся в катакомбы, сжигая всех, кого найдут там. Фаран вздохнул. Дело надо уладить этой же ночью, и если кто способен найти жреца, убившего Вараша, то это Голон. С помощью своих чар он разыщет виновного, где бы тот ни был. Тралл велик, но Голон сделает свое дело.

Приближающиеся шаги вывели Фарана из задумчивости. Он понюхал воздух: идущего еще не было видно, но Фаран и на таком расстоянии чуял живую кровь. Вскоре перед ним явился Голон, словно вызванный мыслями своего господина.

— Итак? — спросил князь.

Голон, покачав головой, без приглашения опустился на стул. Из всех живых только он один мог позволить себе такую вольность.

— Жрецы обыскивают Нижний Город. Можно подумать, что у беглеца нет запаха: мы обшарили все дома около храмов, и целые, и разрушенные — никого.

— Оба храма участвуют в поисках, а он все-таки ускользает от нас! — Фаран встал с трона и стал шагать по каменному полу. Резко остановившись перед Голоном, он спросил: — Как ему удалось уйти из храма, прежде всего?

— Он выпрыгнул в окно, — пожал плечами Голон, — и ему повезло: он ухватился за что-то и спустился вниз.

— Ступай опять туда — и ищите до рассвета, если нужно. Братья помогут вам.

— Братья? Жрецам Ре это не понравится.

— Сами виноваты — не надо было упускать этого человека! Ступай скорее — времени у нас в обрез. — Слюна пузырилась на потрескавшихся губах Фарана — он с трудом сдерживал себя.

— Слушаюсь, мой господин, — прошептал, вставая, Голон, напуганный злобой в голосе своего хозяина.

— Помни: он должен быть найден.

Князь посмотрел вслед Голону. Вот еще один пример падения авторитета: даже самый преданный слуга начинает задавать вопросы. А что, если вампиры и впрямь убьют кого-нибудь из переметнувшихся жрецов Ре, ищущих убийцу Вараша? Пора, пора уносить ноги из Тралла. Предатели из храма Ре, такие как Вараш, сослужили ему хорошую службу — пусть напоследок послужат ему своей смертью. А если жреца не найдут? Тогда, возможно, придется уходить этой же ночью. Надо сделать распоряжения.

— Калабас!

— Да, господин?

— Пошли стражников в храм Сутис и вели им привести сюда девушку.

— Да, господин.

— Дай им с собой золота — сотни монет хватит, — и пусть скажут верховной жрице, чтобы не ждала девушку обратно. За это я и плачу.

Калабас низко поклонился и скрылся, пятясь, во мраке. Фаран снова опустился на трон. Нынче ночью он наконец получит ее. Сколько раз томился он над этой молочно-белой шеей, сдерживая себя в последний миг. Но в эту ночь все будет иначе. В эту ночь он напьется ее крови — это будет достойное прощание с городом. Легкая улыбка предвкушения заиграла на губах Фарана. Возможно, все еще обернется к лучшему.

 

ГЛАВА 7. ДВОРЕЦ УДОВОЛЬСТВИЙ

Ночь завладела Траллом — она ползла на улицы из подвалов и склепов, проникая в каждую щель, словно неудержимый прилив. Все больше и больше живых мертвецов вылезало из темных нор, где они спали днем, и присоединилось к своим братьям и сестрам — шуршали их заплесневелые покровы, и черная кровь медленно струилась по оцепенелым телам. Велика была их жажда — ведь новая, бесповоротная смерть ждала их, если они не напьются живой крови до захода луны.

Однако тех, кто явился на храмовую площадь, ждало разочарование: осужденных в колодках уже высосали досуха. С животными стонами обманутых ожиданий опоздавшие разбежались по городу, нюхая воздух в поисках домов, где есть живые.

С далеких Палисадов надвигалась гроза. То и дело сверкала молния, и вампиры, застигнутые на открытом месте, застывали в ее белом свете, защищая руками глаза, а после спешили дальше, зная, что скоро молния загонит их под землю, положив конец охоте.

Кроме вампиров, на улицах не было ни единой души. Брошенные сторожевые костры, под вечер ревевшие вовсю, теперь угасали. Часовые на стенах замкнулись в своих темных караульных башнях, не зная, куда смотреть: на окутанную туманом равнину или назад, где того и гляди кто-то начнет скрестись у двери, жалобно выть и хрипло молить о глотке крови, об одном-единственном глоточке...

Но было в городе одно место, где ночи не оказывали привычного ей почтения. Большой дом, стоящий за высокой стеной на улице, идущей от храмовой площади, весь сиял огнями. Во дворе его тысяча фонарей с фитилями, пропитанными летой, мигала в холодном воздухе, своим ароматом рассеивая сернистый болотный смрад, заполнивший город; огни светили так ярко и приветно, что вампирам должно было казаться, будто солнце скорее взошло, нежели село. Они далеко обходили это место, шипя, если свет колол их слабые глаза раскаленными иглами.

Здание могло быть большим особняком, но почему-то было видно, что это не жилой дом, а торговое заведение либо место паломничества. Серые стены из местного гранита, поросшие мхом и лишайником, ограждали мощенный гравием двор и обширный сад. Само здание состояло из трех этажей — первый был сложен из гранита, но два верхних, из оштукатуренного дерева, с годами совсем обветшали. Деревянные балконы, поддерживаемые деревянными же консолями, и спереди, и сзади угрожающе нависали над двором и садом. На них тоже горели фонари, а окна за яркими занавесками светились еще веселее. Края черепичной крыши, покоробившейся от возраста, свисали низко над верхним этажом. Изнутри слышался переливчатый смех, усиливая исходящий от дома дух веселья и бесшабашности.

В жаровне под портиком пылал огонь, разгоняя ночной холод. За ним распахнутые настежь кедровые двери вели в зал футов тридцати высотой, со стропилами под потолком. Вдоль его стен в два яруса шли галереи, куда выходили двери верхних комнат с балконами. В ярком свете сияли краски заморских ковров, напоминающих цветущие весенние луга. Низкие столики, уставленные великолепной серебряной посудой, располагались вокруг возвышения в центре зала. Рядом с ними помещались ложи с мягкими подушками всех цветов радуги: коралловыми, синими, желтыми, пурпурными, густо-красными. Теплый и яркий, этот дом, единственный во всем городе, дышал жизнью, и его сердце буйно стучало.

Напротив входа стояла статуя мускулистого обнаженного мужчины, изваянного столь искусно, что ее мрамор казался умащенной маслами кожей. Мужчина стоял на коленях, отклонившись назад. Ниже пояса его обвивала не ткань, как того требовало бы приличие, но другая фигура, женская: ногами она оплела его бедра, руками обнимала его за плечи, лоном приникла к его приподнятым чреслам, голову в экстазе откинула назад.

В зал вошел старик, шаркая туфлями по мягкому ковру. Одной рукой он придерживал полы одежды, в другой нес лютню. Старика звали Фуртал, и он был рабом, который исполнял здесь обязанности музыканта и певца. Когда-то он считался любимым поэтом Иллгилла, но это было семь лет назад, до битвы. Потом судьба обернулась к нему суровой стороной, как к большинству любимцев Иллгилла, но Фуртал, в отличие от своих товарищей по несчастью, остался жить. И, как видно, ценил свою удачу, ибо его лицо никогда не оставляла кривая усмешка, готовая смениться хохотом. Проходя мимо статуи, он привычным жестом потрепал женщину по заду и осторожно присел на край низкого помоста как раз под ее ягодицами. Сев, он принялся настраивать свой инструмент. При этом он устремил задумчивый взгляд на статую, и белизна его глаз обличила его полную слепоту. Он взял несколько аккордов и, удовлетворенный звучанием, начал подбирать на своей грушевидной лютне какой-то мелодичный мотив. Потом запел чистым и звонким, как у юной девушки, голосом, обнаружив этим, что семь лет назад лишился не только зрения, но и мужского достоинства. Его пение вызвало эхо под потолком и в боковых коридорах.

В песне говорилось о ветреной прелестнице, вспоминающей забавы на берегу летней реки и на сеновалах, где кружится по свету мошкара.

Ах, любовь, вернись ко мне,

Вернись в мои объятия.

Светит нежная луна,

Негою душа полна.

Синий вечер чист и свеж,

Аромат струится ввысь,

Так приди же вновь ко мне,

Словно вихрь, ко мне ворвись.

Старик оборвал песню на высокой звенящей ноте — словно пальцем провели по краю бокала — и стал бренчать унылые нисходящие гаммы, повествующие о гибели любви и надежды, — они были когда-то, но теперь их больше нет.

Когда замерли последние звуки струн, на галереях начали открываться двери, и появились женщины в тонких одеждах, сквозь которые в ярком свете виднелись изгибы бедер и груди. Волосы у всех до одной были уложены в замысловатые прически или искусно заплетены в косы. В ушах, на шеях, на запястьях и щиколотках сверкали драгоценности. С веселым щебетом и смехом они сходили вниз, обнимаясь друг с другом и воркуя, как голубки в одном гнезде. Многие поправляли волосы и платья перед многочисленными зеркалами на стенах, прежде чем спуститься по устланной ковром лестнице в зал.

Старик склонил голову набок, грустной улыбкой встречая эту волну женственности, залившую все вокруг. Женщины чмокали его в лысину и щекотали под подбородком, заливаясь смехом. Ухмыляясь им в ответ наподобие старой слепой черепахи, он грянул новый игривый напев, бегая пальцами по струнам. Две женщины пустились в пляс, кружась все быстрее и быстрее, а когда музыкант завершил танец бурным аккордом, повалились, задыхаясь и смеясь, на один из диванов.

Все двери в доме теперь открылись, кроме двух. Одна дверь находилась внизу, в коротком коридоре, ведущем к саду. Двойная, она была украшена резьбой, изображавшей любовную сцену из Книги Гурий. Переплетенные языки и тела бесчисленных участников деревянной оргии служили достойным дополнением статуи в зале.

Другая дверь была на втором этаже. Остальные небрежно приоткрытые двери позволяли видеть обитые веселой камкой комнаты, где сверкала бронза и пылали лампы, но эта упорно оставалась закрытой, словно та, что обитала за ней, не желала иметь ничего общего с кипящим вокруг весельем.

В конце галереи помещалась шаткая черная лестница для слуг, и по ней как раз поднималась сгорбленная старуха с оловянным тазом, полным горячей воды. Она спешила изо всех сил, стараясь не пролить при этом ни капли. Подойдя к закрытой двери, она быстро постучала, удерживая свою посуду одной рукой. Глаза ее при этом бегали то вверх, то вниз — ошеломляюще голубые глаза, те самые, что недавно всматривались в кладбищенский туман, глаза вдовы Аланды.

Дверь отворилась, и в ней появилась девушка лет двадцати — красота ее поражала, но на этой красоте лежала печать заботы. Высокий шлем золотисто-каштановых волос обрамлял великолепный лоб, слегка тронутый веснушками, но в остальном безупречный. Вставленные в эту роскошную раму, под золотистыми бровями блистали необыкновенно серые глаза. Хрупкий овал подбородка был точно вылеплен из фарфора искусным мастером. Нос был прям и хорошей длины, но лишен надменности, и лишь рот строгий судья мог счесть не совсем совершенным — полуоткрытый, с полными искусанными губами, он противоречил тонким чертам лица. Создатель точно добавил его после, сочтя, что это несовершенство придаст больше человечности, а следовательно, и уязвимости слишком совершенному облику. Как и другие женщины, она была одета в тонкое, как паутинка, платье, на которое накинула шаль. Бледное чело девушки омрачала тревога, и едва заметные круги легли у серых глаз.

— Аланда, где ты была?! — воскликнула она, видя, что плащ старухи влажен.

— Тише! — ответила Аланда, вновь тревожно оглядев галерею и быстро входя в комнату. Молодая женщина закрыла за ней дверь. Комната, согретая пылающим огнем, как и все остальные, в роскошных драпировках: обивка стен, покрывала, подушки, занавеси, обрамлявшие покосившееся окошко и провисший балкон за ним, — все дышало роскошью, противореча тревожному лицу девушки. На туалетном столике лежала только что оставленная щетка в серебряной оправе, с застрявшей в ней прядкой золотисто-каштановых волос.

Аланда с кряхтением поставила тяжелый таз и облегченно распрямила спину.

— Ты была в Городе Мертвых, да? — обвиняюще спросила девушка, точно они поменялись возрастом и она была матерью, бранящей непутевое дитя.

— Да, была, — сказала Аланда, печально уставив глаза на дымящийся таз. — И ты знаешь, для чего. Девушка подошла и обняла старую женщину за плечи.

— Прости. Но тебя так долго не было, что я опасалась худшего.

— Полно, нужен кто-то похитрее живых мертвецов, чтобы схватить старую Аланду, — все городские закоулки известны мне не хуже, чем им. — Старуха помолчала, так пристально глядя на девушку своими голубыми глазами, что той показалось, будто Аланда видит ее насквозь. — Таласса, Зараман со своими людьми вот-вот проникнет в гробницу. В полночь мы уходим. Будь готова.

— Я уже семь лет как готова, — с жаром ответила Таласса, но ее серые глаза впились в глаза Аланды, словно ища какой-то подвох в словах старухи. — С Зараманом и остальными ничего не случится? — спросила она, точно чувствовала, что Аланда способна предвидеть будущее.

Аланда постаралась выдержать взгляд Талассы. Порой провидческие способности девушки пугали ее не меньше собственного дара. Но Аланда ничего не могла сказать ей о судьбе, ожидающей их друзей. Обеты провидицы запрещали это. Все ей подобные, если выдавали тайны грядущего, очень скоро лишались своего божественного дара.

— Когда я уходила, все было хорошо, — сказала она наконец, и сердце ее сжалось при виде лица девушки, просиявшего надеждой и радостным ожиданием. Она отвернулась и принялась подбирать дневную одежду Талассы, которую девушка сбросила, одеваясь к вечеру.

Это был привычный ритуал: он повторялся каждый вечер в течение семи лет, с тех пор, как они обе стали рабынями храма. Приготовления и неумолчные разговоры, которыми девушка прикрывает свой страх перед наступающей ночью, и долгое бдение Аланды на кухне, пока Таласса не отбудет своей повинности. И возвращение в эту комнату после ухода последнего гостя. Подниматься сюда глухой ночью было Аланде всего тяжелее: она могла лишь смотреть, как Таласса молча готовится ко сну, рассеянно глядя на себя в зеркало и порой трогая свое лицо, точно не веря, что она — та самая Таласса, с которой несколько последних часов происходило такое. Девушка вела эту ужасную жизнь с тринадцати лет, и Аланда могла только догадываться, что сделали эти годы с душой ее юной подруги.

Случившегося не поправишь: никогда Таласса не увидит дня своей свадьбы и не узнает светлых надежд, которые несет он с собой. Никогда подружки не положат ей на постель три брачных венца, как положили Аланде в день ее брака с Теодриком. Терновый венец — для долгой жизни и терпения. Венец из мирта и апельсиновых листьев — чтобы любовь не угасла. И витой хлебный крендель — для мира и благоденствия. Аланда наслаждалась всеми этими благами долгие годы, но семь лет назад лишилась всего разом. А Талассе не суждено насладиться ничем подобным — а быть может, ей вообще ничего не суждено впереди, столько опасностей их ожидает.

Эти мысли, должно быть, отразились у Аланды на лице, потому что Таласса спросила:

— Что-нибудь не так?

— Нет, все хорошо. — Аланда потрепала девушку по щеке, заметив при этом, что та мало продвинулась в своих приготовлениях к вечеру: косметика и щетка для волос лежали на зеркале нетронутые. — Послушай, тебе надо поторопиться! Мы должны вести себя как обычно — сегодня как никогда! — Аланда снова принялась сновать по комнате. — Я уложу все, что понадобится на потом: теплую одежду, немного еды, твои драгоценности. А ты готовься к вечеру.

Таласса, точно пробужденная от грез, быстро села к зеркалу, взяла серебряную щетку. Но, проводя ею по своим локонам, она не перестала смотреть в зеркале на Аланду.

— Расскажи мне про север, — попросила девушка. Аланда, прервав свои хлопоты, встретилась с ней в зеркале взглядом:

— Ты ведь нигде, кроме Тралла, не бывала?

— Нет. В детстве мне незачем было уезжать из города. Да и что могло меня ждать за его пределами, кроме болот?

Аланда повернулась к выходящему на север окну, чей переплет только что озарила молния.

— Мой род в стародавние времена пришел оттуда. Здесь, на юге, нас зовут ведьмами, потому что мы обладаем тайным зрением, но все мои предки владели им. Теперь нас немного осталось. Но я читала старые книги своего народа и знаю, что лежит там, в полночных краях, хотя сама никогда в них не бывала. В двух днях пути отсюда начинаются предгорья Палисадов. В книгах сказано, что путник, приближаясь к ним, видит высоко в небе белые облака. Он спрашивает себя, где же горы, где эти грозные Палисады, которые, как говорят, не преодолел еще никто из людей? И лишь подойдя поближе, он видит линии, соединяющие облака с пурпурным небом. И оказывается, что пурпур — это не свод небес, но сами горы, а облака — их покрытые снегом вершины.

Таласса взглянула в окно, стараясь представить себе это зрелище. Такое, должно быть, оказалось ей не под силу — ее рот удивленно приоткрылся, она тряхнула головой и прошептала:

— Продолжай.

— И вот ты вступаешь в самые горы. Снег и лед повсюду, вой ветра оглушает тебя, горные пики и бездны превышают всякое воображение. Живут там духи и снежные люди, ненавидящие нас. Лишь большому войску впору пересечь Палисады.

— Но мы их преодолеем?

— Да, если захочет Ре, — вместе с Зараманом, Серешем и остальными.

— И Фуртал пойдет с нами?

— Да.

— А что там дальше, за горами?

— На том краю стоят отвесные скалы высотой в несколько тысяч футов. За ними начинается травянистая равнина, где в стародавние времена жили боги.

— И твой народ прошел через все эти земли? Аланда улыбнулась, радуясь, что Таласса хоть на миг отвлеклась от своих тревог:

— Лишь малой горсточке за многие века удалось пересечь Палисады и увидеть Сияющую Равнину.

— Но ведь ты знаешь все про те страны?

— Я прочла о них в старых книгах.

— Хотела бы и я это прочесть.

— Они написаны на Огненном Языке колдуний Севера.

— А я эти книги видела, — лукаво сказала Таласса, бросив взгляд на старую кожаную суму около ложа Аланды. В ней-то старая дама и держала свои драгоценные фолианты — Таласса пару раз в ее отсутствие заглядывала в них, пытаясь разобрать язык древнего народа.

— Это единственные, — с улыбкой сказала Аланда, — которые я спасла от солдат Фарана, разграбивших дом Теодрика. Прежде у меня их было куда больше.

— А правда, что у северных колдуний глаза голубые, как у тебя? — Пухлые губы Талассы тронула озорная улыбка. Алмазно-голубые глаза мигнули.

— Так говорится в книгах.

— Значит, ты способна видеть будущее? — продолжала дразнить Таласса.

— Ты же знаешь — я никогда не говорю об этом.

— Воспользуйся своей властью, узнай — придем мы на север или нет!

Аланда не отвечала. Лицо девушки покрылось бледностью, и вся ее веселость пропала. Дрожащей рукой, она отложила щетку.

— Мы не дойдем, ведь верно?

— Ну конечно же, дойдем. — Аланда уже не в первый раз боролась с искушением выложить Талассе всю правду, но каждый раз невысказанные обеты, данные ею самой себе при первом ее озарении, останавливали ее. Вместо этого Аланда решилась сказать о пророчестве, содержащемся в священной книге Ре. — Книга Света говорит нам, что в эту самую ночь, ровно через семь лет после битвы, в городе произойдут великие события. Это будет ночь прибытий и расставаний, и новая судьба откроется перед теми, кто верует в Ре. Этой ночью проявятся долго таившиеся чары. Некий человек, называемый Герольдом, придет и возвестит о Светоносце — о том, кто вновь зажжет солнце. Разве может наш жребий быть дурным при таких предсказаниях?

— Кто же он — Светоносец?

— Кто он и что он — откроется этой ночью, — сказала Аланда с деланной легкостью, точно события, предсказанные Книгой Света, случались каждый вечер.

— Не из-за этого ли пророчества Зараман намерен проникнуть в гробницу именно сегодня? — не унималась Таласса.

— Тише! — шикнула Аланда, дико озираясь вокруг, словно стены тут имели уши — да так оно, по всей вероятности, и было.

— Никакой опасности нет, — сказала Таласса. — Они все в зале.

— Тебе тоже следует быть там: в эту ночь нам особенно не следует привлекать к себе внимание.

— Я спущусь через минуту. Вот только причешусь. — И Таласса снова принялась лениво водить щеткой по своим золотисто-каштановым кудрям. Все ее мысли уже устремились на север — к свободе. Внезапно она вздрогнула, и ее рука повисла в воздухе. — Они пустятся за нами в погоню, ведь верно?

— Если сумеют.

— Но на север ведет только одна дорога. Верхом они нагонят нас еще до рассвета.

— Откуда им знать, куда мы направились? Доверься мне.

Таласса, закусив губы, снова взялась расчесывать волосы. Аланда отложила охапку одежды, которую достала из полного до краев сундука, и взяла щетку из дрожащих пальцев девушки.

— Мир велик, Таласса, и в нем есть где укрыться.

— Укрыться от князя Фарана? — покачала головой та. — Нет такой страны, где он не нашел бы меня — пусть спустя долгий срок. — Горький смех сорвался с ее губ. — Как-никак, у него в запасе вечность.

Аланда, прервав свое занятие, взглянула на отражение Талассы в зеркале. Так молода, так прекрасна и невинна — и столько горя успела познать.

Не для такой участи была рождена Таласса, дочь Сорона Орлиное Гнездо, одного из храмовых Рыцарей Жертвенника. Тринадцати лет она была помолвлена с сыном барона Иллгилла, Джайалом — в тот самый год, когда Траллу объявили войну и армия князя Фарана Гатона разбила войско Иллгилла на равнине. После поражения жребий Талассы, как и жребий Аланды, круто и жестоко переменился.

Ибо этот остров света в море тьмы был не простым домом, но храмом, посвященным Сутис, богине плоти. Его владелица и верховная жрица, Маллиана, ревностно блюла правила своей веры, которая, в отличие от других, не заботилась о спасении души и прочих высоких материях: Сутис довольствовалась сиюминутными плотскими утехами. Молодые женщины, жившие здесь, были жрицами богини и несли службу, приносящую храму достаток, а им самим — безбедную жизнь в городе, где большинство жителей одевалось в лохмотья и ело что придется; в этом царстве тьмы они жили словно принцессы в волшебном замке. Да, волшебном — если бы только можно было позабыть о своих ночных занятиях в дневные часы, когда женщины праздно ждали вечера. Лишь вечером открывались ворота храма и мужчины, подогретые опасностями ночи, приходили искать удовольствий. Угроза смерти и близкий конец света служили отличным возбуждающим. Количество гостей даже возросло с тех пор, как живые мертвецы вновь появились ночью на улицах. Коротая темные часы в роскоши верхних комнат, мужчины хотя бы ненадолго забывали об ужасе, царящем снаружи. Ночью храм был подобен блестящей тюрьме, откуда никому не дано выйти до рассвета, когда минует опасность. Ходило много рассказов о том, что привело здешних обитательниц к их нынешнему занятию. Но никто из них не пал так низко, как Аланда, Таласса и музыкант Фуртал. Все трое находились при дворе Иллгилла. Все трое были захвачены в плен и проданы и рабство. Общая судьба побуждала их держаться вместе и все эти семь лет по мере сил содействовать тайной борьбе против Фарана.

Из них троих тринадцатилетняя Таласса поначалу лучше всех приспособилась к новому образу жизни — ее внутренняя сущность осталась нетронутой, несмотря на требования храма. Какое-то время она поддерживала бодрость в двух старших своих друзьях. Но потом случилось несчастье — несчастье, разрушившее ее ложное чувство безопасности и ежемесячно грозившее ей смертью.

Красота Талассы была не только телесной — всем своим существом она словно излучала жемчужный свет. Вот из-за этой-то красоты, которую никакой изъян не мог бы убавить, все другие женщины отчаянно завидовали Талассе с того самого дня, как ее привели сюда в цепях солдаты Фарана. И никто не питал к ней большей неприязни, чем верховная жрица Маллиана, купившая ее словно для того лишь, чтобы погубить. Талассе Маллиана уготовила особую судьбу — судьбу, грозившую девушке каждый месяц в течение четырех последних лет.

Это случилось посередине ночи года через три после водворения Талассы в храм Сутис. Тяжелая поступь на галерее разбудила старую даму, спавшую на своей лежанке у двери в комнату Талассы. Она стала искать огниво и трут, чтобы зажечь свечу, но нужда в этом отпала: дверь распахнулась, и комнату залил свет пылающих факелов. Верховная жрица стояла на пороге, тоже с факелом, держа его над головой. Пляшущий свет не смягчил ее резких черт. Когда-то она, без сомнения, была красива, но теперь ее лицо скрывалось под слоем белил и румян, а густой грим вокруг глаз лишь подчеркивал злобу во взгляде. Теперь этот взгляд был устремлен на Талассу и Аланду, не смевших вымолвить ни слова.

На галерее за ней стояли двое мужчин с факелами, в кожаных поножах, наручах и кирасах стражников храма Исса; медные маски в форме черепов скрывали их лица. Маллиана дала им знак войти. Таласса вскрикнула от страха, сев на постели и кутаясь в одеяло.

Жестокая улыбка появилась на лице верховной жрицы при виде испуга девушки. Маллиана взяла с дивана платье и швырнула его Талассе.

— Одевайся скорее, эти люди спешат, — распорядилась она.

Аланда, вскочив с постели, встала перед Маллианой.

— Куда ты уводишь ее? — грозно спросила она, ухватив верховную жрицу за рукав. Та вырвалась, ударив Аланду по руке.

— Опять ты вмешиваешься, голубоглазая ведьма! — прошипела Маллиана, и в ее собственных зеленых глазах вспыхнула ярость. — Если коснешься меня еще раз, отправишься на улицу просить милостыню.

Аманда отпрянула — угроза была не праздной: больше дюжины женщин выбросили вот так на улицу за эти три года. А на улице долго не проживешь.

— Ну, Таласса, — повернулась Маллиана к девушке, с лица которой исчезли все краски, — ты оденешься сама или мне попросить этих господ одеть тебя? — Мужчины ступили вперед, скрипнув кожаными латами, блестя медными черепами в свете факелов.

Таласса без слов кивнула головой.

— Вот и хорошо, — промурлыкала Маллиана. — Мы подождем за дверью.

И дверь снова закрылась.

Аланда бросилась к Талассе, которая так и сидела на постели с бурно вздымающейся грудью. Но Таласса отстранила ее и резко поднялась. Гневным движением она сорвала с себя ночную сорочку и, нагая, схватила снятое недавно платье.

— Что они хотят с тобой сделать? — спросила Аланда, протягивая руки, чтобы помочь ей.

Но Таласса снова оттолкнула ее и накинула платье себе на голову.

— Меня требует Фаран — вот и вся причина, — сказала она, возясь с застежками кружевного лифа.

— Нельзя тебе идти!

Таласса, сжав губы, туго затянула шнурки. Остановившимся взглядом она обвела комнату, ища нижнюю юбку. Аланда подала ее. Таласса приняла помощь, и гнев ее утих.

— Я должна идти... меня ждет верная смерть, если я не пойду.

С тем же успехом она могла сказать: «Меня ждет верная смерть, если я пойду», но это было ясно и без слов. Впервые с тех пор, как вошли стражники, она взглянула прямо на Аланду.

— Вот, — сказала она, снимая с белой как мрамор шеи подвеску и кладя ее в безвольную руку Аланды. — Возьми. Это подарил мне отец. Смотри на нее и вспоминай меня, если я не вернусь. — Аланда открыла было рот, чтобы возразить, но девушка приложила пальцы к ее губам. Ее решимость и так была достаточно шаткой, чтобы колебать ее лишними словами. Она знала, что, если она задержится еще хоть на миг, люди Фарана войдут и потащат ее силой. Она открыла дверь. Аланда мельком увидела стражников в масках-черепах — потом дверь захлопнулась, и девушка ушла.

Аланда повалилась на стул и просидела на нем, не шевелясь, весь остаток ночи, сжимая в бесчувственной руке ожерелье Талассы. Глядя в стену, не замечая бега времени, она подчинялась какому-то неосознанному суеверию: если она не пошевельнется, Таласса может чудом вернуться к ней.

И Таласса вернулась при первых проблесках рассвета. Она отворила дверь почти беззвучно, бледная и измученная, в разорванном у ворота платье и с растрепанными волосами. Когда она подошла поближе, Аланда уловила легкий запах плесени, идущий от ее одежды. На запястьях и лодыжках девушки остались красные следы, но на шее не было ничего. Она прошла мимо Аланды, не взглянув на нее, и тихо села на край постели, устремив взор куда-то за тысячу миль от себя.

Два дня она молчала. А когда заговорила, не сказала ничего о событиях той ночи.

С тех пор то же самое повторялось каждый месяц. Стражи, приходящие в полночь, их факелы, их грубые руки. Каждый месяц Аланда видела, как Таласса собирает все свое мужество, как глядит в ночное небо, определяя, далеко ли до новолуния — именно тогда стражи приходили за ней. И когда урочная ночь наконец наступала, Таласса сидела одетая и ждала их. Не было случая, чтобы они не пришли. Но Таласса, как ни странно, каждый раз возвращалась, бледная и дрожащая, в холодных проблесках рассвета.

Резкий стук в дверь вернул Аланду к настоящему. На миг она растерялась: точно такой же стук предвещал ежемесячное появление стражей. Щетка выпала из ее рук. Таласса смотрела на нее расширенными от страха глазами: в последний раз за девушкой приходили всего две недели назад. Нынче полнолуние: еще не пора. Обе женщины долгое мгновение смотрели на дверь, пока Аланда, опомнившись, не открыла.

В комнату хлынул поток музыки и смеха. За дверью стояла, развязно прислонясь к косяку, одна из жриц, играя бусами у себя на шее.

— Верховная жрица хочет видеть Талассу, — сказала она с деланным безразличием, но кривая улыбка накрашенных губ позволяла предположить, что этот вызов не сулит ничего хорошего.

— Но Талассе нужно сойти вниз.

— Она сказала, что это срочно, — равнодушно повела плечами жрица.

Аланда оглянулась на Талассу, которая смотрела на нее, бледнея на глазах.

— Иду, — сказала наконец девушка, сбросив с себя шаль и быстро вдев в уши серьги. Посланница уже спустилась вниз, что-то тихо напевая. Обе женщины обменялись взглядами.

— До полуночи, — шепнула Аланда.

— До полуночи. — Таласса сжала ей руку и грациозной походкой вышла на галерею.

 

ГЛАВА 8. В «КОСТЯНОЙ ГОЛОВЕ»

Мнение Джайала о хозяине «Костяной Головы» не улучшилось при более близком знакомстве. От старика, когда он закрывал ворота, пахнуло такой вонью, что она заглушила даже аромат чесночной гирлянды. Джайал освободился от своего ожерелья при первой возможности и бросил его под копыта коню.

Теперь он рассмотрел хозяина получше — это был не тот, что заправлял гостиницей семь лет назад. Гостиница тогда принадлежала семье Фаларнов, а они сдавали ее арендатору. Тот арендатор был вместе с Джайалом на поле битвы, и молодой человек полагал, что он погиб, как многие другие, как владельцы гостиницы Фаларны.

Скерриб, заперев ворота, повернул обратно — его ночной колпак нелепо болтался сбоку, на лице играла алчная ухмылка.

— Так, стало быть, поставим лошадь на конюшню? — спросил он, являя собой само радушие.

— Как условились, — осторожно ответил Джайал, опасаясь, как бы старый негодяй не содрал с него дополнительную плату.

— Ладно, я кликну мальчишку. — Хозяин откинул голову, как петух, собирающийся прокукарекать, и издал вопль, который пробудил бы мертвых, если бы они не встали уже и без того.

— Фазад! — проревел он в сторону обветшалой гостиницы и повторил свой призыв, когда отклика не последовало. — Будь проклят этот юнец, никогда его нет на месте, ежели надо, — горько пожаловался он, но тут из-за расшатанной двери появился худенький мальчик лет двенадцати с расширенными от ужаса карими глазами. — Вылез наконец, крысиное отродье! — ласково приветствовал его хозяин. — Иди сюда и поставь лошадь этого человека на конюшню, — велел он, толкнув мальчика в спину так, что тот устремился вперед скорее, чем ему хотелось. — Да смотри, чтобы этот старый одер не вышиб тебе последние мозги. — Мальчик уставился в окружающий его мрак, дрожа всем телом. — Шевелись же! — прокричал хозяин голосом, не предвещавшим Фазаду ничего доброго. Мальчик ухватил мерина за узду и повел к полуразрушенным конюшням.

— Не сказать, чтобы его отличало большое рвение, — заметил Джайал.

— Да, только таких вот недотеп и можно достать нынче: кому охота служить исправно; когда солнце гаснет и завтрашний день может стать последним? Ну, да ладно! Ты, конечно, устал с дороги и хочешь выпить либо подкрепиться? А может, и того и другого?

— Да, путь был тяжел, — согласился Джайал, опасаясь дальнейших расспросов и денежных требований. Через боковую дверь они прошли в переднюю комнату гостиницы, освещенную одинокой сальной свечой — ее-то свет и видел Джайал сквозь ставню. Низкие стропила, погнувшиеся от возраста, поддерживали просевшую крышу, а их, в свою очередь, подпирали покосившиеся деревянные столбы. На столах и стульях лежала пыль веков. Над закопченным очагом виднелся герб Фаларнов.

Джайалу вспомнилась «Костяная Голова» в утро перед битвой: в этой самой комнате рыцари поднимали кубки молодого вина за здоровье друг друга, прежде чем выехать на болота; взбудораженные предстоящим, они отпускали нервные шутки — а теперь их больше нет в живых. Джайал вспомнил, не без чувства вины, и хорошенькую служаночку: она выбежала во двор, когда он садился на коня, сняла платок с пышных каштановых волос и с открытым призывом в карих, под цвет волос, глазах вручила его Джайалу. Весь день он носил ее платок рядом с шарфом своей невесты. Воспоминание об этом заставило его смущенно поморщиться; ведь тогда он в душе нарушил верность и невесте, и обетам Жертвенника, которые принес, когда отец назначил его командиром.

Хозяин проследил за его взглядом.

— Это герб Фаларнов. Гостиница до войны принадлежала им, — пояснил он.

Джайал повернулся к нему, еще во власти воспоминаний.

— Да, Фаларны, — медленно кивнул он. — Их, должно быть, никого не осталось в живых? Скерриб заговорщически сморщил нос.

— Ну, не совсем никого... — Он мотнул головой в сторону конюшен. — Когда я приехал с востока и купил это заведение, все имущество Фаларнов перешло ко мне по указу — они ведь были мятежники. В том числе и этот малец — только он и выжил, как мне сдается.

— Только он, — задумчиво повторил Джайал. Скерриб, сочтя, что это известие огорчило его гостя, поспешно продолжил:

— Ясное дело, я не стал гнать беднягу из его же бывших владений — ведь дом-то Фаларнов сгорел дотла. Хотя и тогда уже видел, что толку с него не будет. И я хорошо с ним обращаюсь — куда лучше, чем стал бы другой на моем месте.

— Похвально, — процедил гость, смерив Скерриба ледяным взглядом и с заметным усилием сдержав вспышку гнева. — Ты, кажется, говорил что-то о еде?

— Да, господин, следуй за мной в трапезную, — быстро сказал Скерриб, ведя его по обшитому дубом коридору. На задах гостиницы слышались чьи-то голоса.

— Много ли в городе таких, как Фазад? — спросил Джайал, обращаясь к сгорбленной спине старика. Тот обернулся, прищурив глаз:

— Да хватает — здесь полно сирот Рыцарей Огня, погибших в той великой битве. Червь отнял у них все их достояние. Ты не узнал бы их — они все побирушки, те, что еще живы.

— Вот как, — с трудом вымолвил гость. — Это касается и самых славных фамилий?

— О ком ты спрашиваешь: о Пависах, о Куршавах, о Галлампогонах? — прощупал почву старик.

— Нет... еще выше, — с заминкой ответил гость.

Скерриб сохранил на лице привычную заискивающую маску, но мысль его работала что есть мочи — Голон из храма Исса хорошо платил ему за сведения о постояльцах. Голона, уж конечно, заинтересуют странные расспросы незнакомца.

— Ты имеешь в виду... — Скерриб помолчал, театрально обведя взглядом пустой коридор, — Иллгиллов?

Гость удивленно моргнул, словно ожидал услышать не то имя, но потом слегка дрогнувшим голосом сказал:

— Да... да, что стало с ними?

Скерриб, отметив про себя интонацию гостя для будущего доклада Голону, поскреб небритый подбородок.

— Ходят слухи, будто барон бежал на север...

— Ха! — прервал Джайал. — Нет нужды ехать сюда из южных краев, чтобы услышать эту сплетню.

— Это верно, — согласился Скерриб. — Что до других, то его сын, говорят, погиб в битве, а жена умерла еще раньше. Однако... — Скерриб помолчал несколько мгновений, оценивая, насколько незнакомцу не терпится услышать дальнейшее.

— Что же?

— Кое-кто говорит, будто Иллгилл заключил договор с Чудью, а его сын будто бы жив и уехал как раз на юг... — Скерриб сокрушенно развел руками, точно извиняясь за такое совпадение. Его глаза шарили по высокой фигуре приезжего, выискивая в нем сходство с сыном барона. Взгляд, который Скерриб получил взамен, отбил у него охоту к дальнейшим изысканиям. — Однако я знаю из достоверных источников, что этот сын, Джайал его звали, никуда не уезжал, а сменил имя и все эти семь лет прячется в городе.

— Джайал... в городе? — озадаченно повторил гость.

— Будто бы, но ведь это только слухи... — Смущение незнакомца подогревало интерес Скерриба: будет о чем рассказать в храме Исса. Может, это один из шпионов Иллгилла, приехавший разнюхать, что делается в городе?

— Ну, довольно об Иллгиллах, — проворчал гость, прервав ход мыслей хозяина. — Что слышно о роде Орлиное Гнездо?

Скерриб заковылял дальше по тускло освещенному коридору, и вопрос пришелся ему в спину.

— Орлиное Гнездо? — повторил он, остановившись у дальней двери. — Ты прости, но о них я ничего не слыхал. Может, кто из гостей тебе скажет.

Они вошли в комнату с низким потолком, походившую на переднюю залу — только здесь чуть ли не до самых стропил стоял густой синий дым леты, и ее тошнотворно-сладкий запах заглушал все остальные. Около дюжины мужчин сидели на жестких скамьях и пили пиво из деревянных кружек. Несколько человек были в таких же пурпурно-коричневых одеждах, что и Джайал: они сидели в стороне, изучая какой-то пыльный фолиант, раскрытый перед ними на столе. Джайал обеспокоился: они, конечно, примут его за собрата по вере и начнут задавать трудные вопросы.

Паломники все, как один, оторвались от переплетенной в кожу книги и уставились на него остекленелыми глазами. Джайал, не обращая на них внимания, оглядел остальных. Двое или трое вовсю дымили трубками, глядя перед собой невидящим взором — явные приверженцы леты, от которой в комнате было не продохнуть. Другие глядели в свои кружки — им не было дела до незнакомца.

Разговоры, которые велись здесь перед появлением хозяина с Джайалом, сразу утихли. Скерриб, как ни в чем не бывало, заковылял к стойке, кое-как сколоченной из старых дубовых брусьев — из бесценной старинной мебели Фаларнов. Взяв глиняный кувшин, он налил из него какой-то мутной жидкости в деревянную кружку. Джайал узнал «пиво», которым угощались другие посетители.

— Вот — сам варил, — бодро заявил хозяин.

— Из содержимого своего ночного горшка, — нарушил молчание какой-то хмельной гость, вызвав ржание своих собутыльников.

Хозяин не выразил никакого негодования — он только пуще развеселился.

— Из ночного горшка или нет, вы все-таки платите за него свои дуркалы и муркалы. Пей, господин, — обратился он к Джайалу, — такого пива ты не сыщешь во всем этом славном городе, а цена ему всего-то навсего один золотой!

— Да ведь мы же условились на трех золотых! — запротестовал Джайал.

— Эх, молодежь неразумная — кажется вам, будто вы все с лету поняли, ан выходит, и нет. Три золотых — это за то, что ты с конем тут переночуешь, а еда — особая статья.

— Да это грабеж!

— Называй как хочешь, а не нравится тут, так милости просим обратно в туман.

Кто-то из сидящих в комнате, возможно, был нанят хозяином для поддержания порядка. Джайал не мог сейчас позволить себе ввязываться в спор.

— Да, выбор не из легких, — согласился он, усаживаясь за стоящий на козлах стол подальше от поклонников Исса.

— Вот и ладно — ешь и пей па здоровье! — утешился Скерриб, ставя перед ним миску серой похлебки вместе с кружкой кислого, как уксус, пива. Вытерев сальные руки о грязный передник, он принял у Джайала еще один золотой и ретировался за стойку.

Джайал принялся за еду и питье, брезгливо морщась при этом. Он сильно проголодался, но даже и более съедобную пищу не смог бы проглотить: тревога сжимала желудок. Он рискнул всем, чтобы прийти сюда, однако без расспросов не обойтись, а они еще более усилят подозрения на его счет. Все, чего он добился за эти семь лет, может оказаться под угрозой.

На стол упала тень, и Джайал быстро поднял глаза. Поклонники Исса встали из-за своего стола и собрались вокруг него. Он впервые заметил, как они оборваны и какие у них изможденные, голодные лица. Один из них держал в руках книгу, раскрытую все на той же странице.

Самый высокий, с впалыми желтыми щеками, поросшими серой щетиной — видимо, главный у них, — обратился к Джайалу:

— Ты приехал нынче вечером?

Джайал ограничился не слишком приветливым кивком.

— Стало быть, к церемонии?

Джайал напряг мозги: что еще за церемония? Надо вспомнить детство — что там, бишь, храм Червя праздновал в этот день? Семь лет со дня битвы, третий день зимы. Незабываемый день. Может, церемония имеет какое-то отношение к битве?

Но недоумение Джайала, должно быть, уже отразилось на его лице, ибо вступивший в разговор паломник грохнул перед ним на стол свою книгу в кожаном переплете. Страницы были желты и источены червями. Остроконечные буквы лились по ним чернильными волнами.

Достаточно было беглого взгляда, чтобы узнать в фолианте Книгу Червей — священное писание Исса. На полях стояло сегодняшнее число, и паломник указал на него пальцем.

— Это дата битвы на болотах, — сказал ему Джайал, надеясь покончить с этим вопросом.

Губы паломника сложились в мрачную улыбку:

— И не только ее — прочти, что здесь написано.

Джайал перевел взгляд на строки книги. Это было пророчество, изложенное туманным языком, отличающим как Книгу Червя, так и ту, что Джайал изучал в годы своей юности, — Книгу Света. Он прочел:

Вы, жители грядущих времен, узрите силу Червя, что поднимется с востока, из стольного града Тире Ганда, и падет Червь на трескучее Пламя Тралла и угасит его в сей день. Семь лет еще будет жить Червь, и власть Живых Мертвых будет расти, но ровно через семь лет, день в день, гонг поднимет спящих из могил их, и будут они пировать до захода луны. И так погибнет город Тралл.

— Невеселое пророчество! — пробормотал Джайал.

— Ты что ж, прежде не слышал о нем? — подозрительно спросил старшина паломников.

— Слышал, конечно... Просто забыл, что как раз сегодня срок... — кое-как выкрутился Джайал.

Старшина с шумом захлопнул книгу, оглянулся на своих спутников и сказал Джайалу:

— Сейчас мы пойдем к ближайшему входу в катакомбы. Согласен ты идти с нами?

— Зачем?

— Чтобы предложить свою кровь восставшим из могилы, зачем же еще?

— Но отчего ты так уверен, что этот гонг прозвучит?

— А разве битва не произошла точно в предсказанный срок? — осклабился паломник. — Гонг существует, незнакомец: мы видели его своими глазами в подземельях храма. Кто-то ударит в него сегодня, и умершие вернутся к нам вновь.

Голова у Джайала шла кругом; меньше всего он ожидал подобного приглашения. Отказ только усугубит подозрения против него. Но не может же он терять ночь, отправившись с этими фанатиками в их безумный поход, как ни опасно им отказывать.

— Я приду к вам позже, — сказал он наконец. — По правде сказать, я приехал сюда, чтобы кое-кого отыскать здесь, — а после я присоединюсь к вам. — Старшина нахмурился, не слишком довольный таким ответом, но все-таки дал Джайалу указания, где их найти. Джайал знал это место: мрачная, ведущая в катакомбы дыра на полпути до подножия утеса. Он пообещал явиться туда до полуночи, рассудив, что вряд ли кто из паломников протянет так долго в кишащем вампирами городе и некому будет заметить его отсутствие.

Старшина хотел сказать еще кое-что, но тут явился хозяин с новым кувшином пива, намереваясь, без сомнения, вытрясти из Джайала еще сколько-нибудь. И поклонники Исса, познавшие, видимо, на себе алчность трактирщица, поспешно ретировались.

Скерриб проводил их кислым взглядом — они явно не относились к числу щедрых гостей — и с заискивающей улыбкой обратился к Джайалу:

— Еще пивка?

— Нет, — твердо ответил тот. Напряжение все больше овладевало им. Надо получить сведения, какие удастся, и как-то убраться отсюда: задерживаться здесь опасно. — Но ты еще можешь кое-что получить с меня, — сказал он, понизив голос. — Помнишь вопрос, который я тебе задал?

— Как не помнить! — вскричал Скерриб куда громче, чем хотелось бы Джайалу, и, не успел молодой человек его остановить, обратился к гостям: — Эй, ребята, наш друг — тут он потер палец о палец, намекая на мзду, — хочет кое-что узнать. — При этих словах те, что не совсем еще упились, оторвались от пива, а паломники, снова занявшие спои места, воззрились на Джайала с вновь ожившим подозрением.

— А что узнать-то? — осведомился один пьяница, тараща свои припухшие глаза.

Джайал поразмыслил — осторожность боролась в нем с настойчивым желанием получить ответ. Битва и то, что было до нее, давно отошло в прошлое. Вряд ли кто-то здесь вспомнит, что Таласса была помолвлена с Джайалом. Кроме того, раз Скерриб уже знает, о ком он спрашивал, не будет большой беды в том, что это узнают и остальные.

— Это касается семейства Орлиное Гнездо, — сказал он. — Я хотел бы знать, что сталось с ними — в особенности с дочерью.

Все разговоры в комнате разом стихли. Человек, издевавшийся над пивом Скерриба, уставился на Джайала и произнес без тени веселости:

— Опасное это имя. — Он оглядел комнату, ища поддержки. Один или двое согласно кивнули. Ободренный этим, выпивоха продолжил: — Если б мы даже знали, что случилось с их дочерью или еще с кем-то из них, говорить об этом было бы неразумно. От таких разговоров как раз угодишь в колодки. Так что попытай счастья в другом месте, незнакомец. — Его собутыльники усердно закивали и опять уткнулись в свои кружки. Поклонники Исса не сводили с Джайала глаз.

— Ну, Исс меня забери — это никак первый раз, что вы, забулдыги, отказываетесь сказать что-то за деньги! — вскричал Скерриб.

Шутник посмотрел на него поверх кружки:

— Может, оно и так, Скерриб, но тебя не было тут, когда Тралл горел, а с ним и его жители, и многие из них были дороги нам. У Червя долгая память, а род Орлиное Гнездо входит в число наиболее ненавидимых им. — При этих словах он беспокойно взглянул на пилигримов.

Те оживленно переговаривались между собой, поглядывая на Джайала. Надо было уходить поскорее, несмотря на вампиров снаружи. Джайал поставил на стол нетронутое пиво и стал завязывать тесемки плаща.

— Как, ты уже уходишь? — ворчливо сказал Скерриб.

Джайал устремил на него прямой взгляд своих голубых глаз.

— Да — туда, где компания поприветливее и узнать можно побольше. — С этими словами он встал и пошел по едва освещенному коридору к парадной двери. Скерриб побежал за ним:

— А как же твое пиво, твое жаркое?

— Убери все да позаботься о моей лошади, пока я не вернусь.

— Но куда ты собрался?

Джайал уже дошел до запертой двери.

— Не видишь куда? В город, само собой!

Скерриб мысленно выругал себя за то, что сразу не послал Фазада за стражей. Если этот человек тот, за кого Скерриб его принимает, храм Исса щедро заплатит за него.

— Но там опасно, — выпалил старик, — ты не знаешь еще, кто бродит по улицам ночью...

Точно в подтверждение его слов кто-то начал скрестись в дверь.

— Слышишь?

— Что это? — спросил Джайал.

— Что же, как не один из них? Царапанье усилилось, и к нему добавилось жалобное мяуканье, точно бездомная кошка просилась в дом.

— Да что ж это такое, во имя Хеля?

— Какой-то вампир, изголодавшийся по крови, — угрюмо ответил Скерриб. — Шш! Погоди минуту, сейчас он уйдет. — Мяуканье между тем усилилось, превратилось в вой, а потом в визг, от которого у Джайала чуть не лопнули барабанные перепонки. Он едва разбирал слова хозяина. — Вот так всегда: хочет спугнуть моих гостей своими бесовскими воплями, а того не соображает, что они чересчур пьяны и не слышат его. — Скерриб стукнул по двери и крикнул в замочную скважину громовым голосом, словно на корабле во время шторма: — А ну замолчи! — Вопль тут же сменился жалобным шипением. — Вот и довольно, — продолжал Скерриб, подмигнув Джайалу. — Никто не выйдет ночью из гостиницы тебе на поживу, так что убирайся прочь.

Сухой, хриплый шепот ответил из-за двери:

— Я уйду, Скерриб, но я вернусь: я знаю, что твоя жена спит на чердаке.

— И ты думаешь, мерзавец, что старый Скерриб не подумал об этом? Слуховое окошко забито наглухо, точно гроб — так же, как все мои двери и окна. Ступай на храмовую площадь.

Мертвец, с ненавистью зашипев, с шорохом убрался от двери.

— Он вернется, — сказал Скерриб, грохнув на прощание кулаком по двери. — Сам видишь — нельзя ночью выйти из гостиницы, не подвергая себя опасности.

— Так оно, пожалуй, и есть. — Джайал, оглянувшись, увидел, что один из пилигримов следит за ним из темного коридора. — Ну что ж, пойду погляжу на свою лошадь.

Скерриб смекнул, что его план послать Фазада в храм Исса сию же минуту терпит крах.

— Что твоей лошади сделается? Пошли выпьем — ведь ты заплатил!

Однако Джайал уже отпирал дверь на конюшенный двор, а выйдя, хлопнул ею так, что пыль с древних стропил посыпалась Скеррибу на голову.

«Ничего, отправлю Фазада, как только этот вернется», — рассудил хозяин, запер дверь и направился обратно, потирая руки при мысли о том, какой куш ему отвалят, когда Фазад доберется-таки до храма Исса. В зал он ввалился в самом радужном настроении:

— Что-то мало вы пьете, ребята, — думаете, у меня тут благотворительное заведение? Покажите-ка, какого цвета ваши дуркалы!

* * *

Джайала, вышедшего в холодный мрак сразу охватил туман, затянувший теперь почти весь город. Сернистые пары так и били в нос. Сначала Джайал не видел ни зги, но потом разглядел лучик света из щели вокруг двери конюшни по ту сторону двора и направился туда, тревожно сжимая рукоять своего меча.

Дверь открылась со скрипом, и Фазад, чистивший коня, подскочил в испуге.

— Не бойся, это я, — сказал Джайал, быстро выходя на свет и оглядывая пустые стойла. Все здесь было черно от пыли, затянуто паутиной, и в старой серой соломе гнездились тысячи мышей.

— Что угодно, господин? — недовольно спросил мальчик.

Гость, очнувшись от задумчивости, посмотрел на него добрыми глазами:

— Ты знаешь, кто ты? Знаешь, чья это гостиница?

— Да, господин — я Фазад, сирота, а гостиница принадлежит моему хозяину Скеррибу, — ответил мальчик, удивленный столь странным вопросом.

— Нет! — потряс головой Джайал. — Запомни: ты сын и наследник графа Фаларна! Никогда больше не кланяйся этим людям — обещаешь? — Он схватил мальчика за плечи, но в ответ получил лишь ошеломленный взгляд. Ясно было, что Фазад ничего не помнит о своей семье. — Ну, хорошо, — сказал Джайал, отворачиваясь. — Мне нужно узнать кое-что, чего не знает ни Скерриб, ни его гости. Где еще в городе я мог бы навести справки?

Глаза мальчика раскрылись еще шире, если это только было возможно.

— Справки? Какие справки? — дрожащим голосом проговорил он,

— Лучше тебе не знать этого, мальчуган: твой хозяин и без того уж полон подозрений. Фазад немного подумал.

— Наши немногие постояльцы обращаются обычно в храм Червей...

— Это слишком опасно, — прервал его Джайал.

— Тогда в храм Ре?

— Нет, они запираются на ночь; подумай еще.

— Есть еще Шпиль... Там ночует вся городская стража.

«Городская стража?» — задумался Джайал. Он потратил немало усилий, чтобы проскочить мимо стражников в ворота — неужто теперь он по доброй воле отправится в место, где их много и где будет еще труднее скрыть, кто он такой? Ему не на что полагаться, кроме своего мужества и своего меча. Времени, чтобы найти Талассу, у него только до рассвета — если она конечно, еще жива.

— Как мне безопаснее всего туда добраться? — спросил он мальчика.

— Неужели ты пойдешь туда теперь, ночью? На улицах полно живых мертвецов.

Джайал улыбнулся, стараясь скрыть свой страх:

— Думаешь, я их боюсь?

— Не только вампиров надо опасаться: в городской страже служат недобрые люди, господин!

— Здесь тоже не слишком спокойно. Одни паломники чего стоят.

— Но ведь ты и сам паломник!

— Внешность обманчива, мальчик, — слегка улыбнулся Джайал, — я не тот, кем кажусь: я служу Огню, и мне нужна помощь. Можно выйти отсюда как-нибудь помимо парадной двери?

Фазад собрался с мыслями.

— Наверху есть слуховое окошко — оно выходит на крепостную стену.

— Но Скерриб сказал, что оно забито наглухо.

— Это он только говорит так, — с содроганием сказал мальчик, — оно открыто. Он намерен ускользнуть через него, если вампиры когда-нибудь проникнут и гостиницу.

— Тем лучше! — Джайал потрепал Фазада по плечу. — Только надо уйти так чтобы Скерриб не заметил: я не доверяю ему.

Мальчик понимающе кивнул.

— Он обо всем доносит в храм Червя. Джайал тихо выругался.

— Мне следовало догадаться об этом. Можешь ты провести меня на чердак так, чтобы он не видел? — Мальчик кивнул опять и, нырнув в одно из пыльных стойл, извлек оттуда позеленевший фонарь. Он поднес фитиль к фонарю, освещавшему конюшню, и высохший жгут нехотя загорелся, озарив красноватым блеском старую медь. Фазад поправил его, прибавив света.

— Надо оставить тут огонь — иначе хозяин поймет, что я ушел, — пояснил мальчик и, приоткрыв скрипучую дверь конюшни, выглянул наружу. Потом махнул рукой Джайалу в знак того, что путь свободен. Они тихо перешли двор, но на сей раз Фазад скользнул в боковую дверь, ранее не замеченную Джайалом, и они оказались на пыльной лестнице, уходящей во тьму наверху.

Фазад, ступая на цыпочках, показывал дорогу. Перила, оплетенные паутиной, шатались, ветхие ступени были завалены поломанной мебелью. Фонарь отбрасывал длинные тени. Крысы шмыгали из-под ног в темноту. Двое сообщников почти уже добрались до верха, когда куча тряпья, лежащая на одной из площадок, вдруг зашевелилась с негодующим вздохом.

— Что это такое, во имя Хеля?! — вскричал Джайал, хватаясь за меч, но куча уже затихла.

— Шш! Это жена хозяина. Пошли, теперь уж недалеко.

И они вылезли на чердак гостиницы, скрючившись под низким потолком. Вскоре они оказались под запертой ставней, ведущей на крышу. Фазад осторожно отодвинул засов, и внутрь ворвался холодный ночной воздух с прядями тумана.

— Полезай скорее, — сказал мальчик, протягивая Джайалу руку. Джайал вылез в отверстие, сохраняя равновесие на скользкой черепице, и оглянулся на освещенного фонарем Фазада.

— Вот тебе за труды. — Он протянул мальчику несколько медных монет из своих последних запасов. Тот благодарно просиял, а у Джайала замерло сердце — невелика это будет награда, если Скерриб догадается о причастности Фазада к бегству постояльца. — Позаботься о Туче, — шепнул он. — Я вернусь на рассвете. — С этими словами Джайал ухватился за покосившуюся дымовую трубу и полез по ней к городской стене. Кирпичная труба была скользкой, но выкрошилась во многих местах и давала хорошую опору для ног.

Джайал сравнительно легко добрался до ее верха и остановился передохнуть, оглянувшись на слуховое окно.

Мальчик уже запер его. Джайал посмотрел вокруг, и при свете вспыхнувшей молнии перед ним открылась феерическая картина: над крепостной стеной, в двадцати футах выше его головы, светилось в тумане красное зарево Священного Огня. Между трубой и навесными бойницами оставалось еще футов десять, но старая стена была щербатой и вся поросла крепкими на вид кустами. Влезть по ней не представляло труда.

Спуститься вниз — иное дело. Края гостиничной крыши уходили куда-то в море тумана, из которого футах в пятистах внизу торчали там и сям кровли Нижнего Города. Туман казался мягкой пуховой периной, в которую так и тянуло упасть... У Джайала закружилась голова.

Он снова перевел взгляд вверх, устремив его к горизонту. Луна, Эревон, бледно светила в небесах перед самой грядой черных туч, идущих с севера, зловеще освещая щетинистые вершины гор. Снова сверкнула молния, и вскоре за этим раздался отдаленный раскат, словно где-то захлопнулась гигантская дверь.

Осторожно нащупывая ногами щербины, в тусклом красном зареве, Джайал полез вверх по стене.

 

ГЛАВА 9. ГОСТЬ, ПРИХОДЯЩИЙ ПОСЛЕ НАСТУПЛЕНИЯ НОЧИ

Таласса медленно спускалась вниз — шелковый подол шуршал за ней по ступеням, как белый водопад, и ее волосы отсвечивали медью в мигающем блеске тысячи свечей. Шаг ее был ровен, но в голове царила полная сумятица от предстоящей встречи с верховной жрицей. Эта женщина ее ненавидит; она отдала Талассу на растерзание, как только та поступила в храм в возрасте тринадцати лет. А с той роковой ночи, как подросшую Талассу впервые вызвали к князю Фарану, дела пошли еще хуже.

Таласса всемерно старалась избегать верховной жрицы, ибо встречи с ней не сулили ничего доброго. Порой обе женщины не виделись неделями. То, что Маллиана зовет ее именно в эту ночь, представлялось взбудораженному уму Талассы не просто совпадением. Что, если их заговор раскрыт? Вчера вечером говорили о том, что несколько приверженцев Ре посажены в колодки. Но имен их Таласса не знала. Неужели это Рандел и его друзья? Таласса сызнова ощутила, как она беспомощна — игрушка Маллианы, игрушка Фарана, игрушка любого, кто заплатит за нее. Бегство для нее — единственный способ стать хозяйкой своей судьбы.

Тяжесть на сердце заставляла и ноги идти медленно — дойдя до середины лестницы, Таласса вовсе остановилась. Держась за перила, она рассеянно глядела в зал.

Прямо перед ней Фуртал на своем помосте, залитый янтарным светом свечей, играл какой-то меланхолический напев, созвучный с тяжелыми думами Талассы. Ноты летели вверх, в темноту вокруг стропил, точно так же стремились вырваться отсюда на волю, как и она. Фуртал тоже знавал лучшие времена. Он был придворным музыкантом и поэтом Иллгилла, а теперь вынужден угождать нравам веселого дома, лишившись и пола, и зрения в руках палачей Фарана. Однако его музыка все так же свободна. Таласса снова начала спускаться.

Фуртал, точно услышав ее мысли, завершил свой мотив протяжным аккордом и обратил к ней свои незрячие глаза. Несмотря на слепоту, он всегда непостижимым образом чувствовал ее присутствие. Его тонкий, пронзительный голос перекрыл болтовню женщин:

— Приветствую тебя, госпожа моя, и твою красоту.

Таласса, несмотря на снедающий ее страх, невольно улыбнулась его старинной учтивости. Она остановилась, выжидая, когда приходившая за ней женщина скроется за дверью верховной жрицы. Талассе надо было поговорить с Фурталом.

— Маллиана хочет меня видеть, — шепнула она, не сводя глаз с двери, за которую ей предстояло пройти.

— Я знаю, — ответил Фуртал, тоже не глядя на нее и уставив невидящий взор в пространство. — Мужайся — полночь близка.

— Тогда до полуночи, — сказала Таласса, чувствуя, что от сердца чуть-чуть отлегло.

Фуртал тут же заиграл другую мелодию — игривую и скачущую, согласную с образом старого забавника, который он на себя напускал.

Женщины поглядывали на них во время их краткого разговора. Таласса, не обращая на них внимания, целиком сосредоточилась на двери справа от себя, украшенной резьбой из переплетенных тел. Ни в одном из этих взглядов не было дружелюбия, как и за все семь лет ее пребывания в храме. Таласса как-никак была аристократкой из рода Орлиное Гнездо и до войны имела привилегии, которых ни одна из жриц не знала. Все они, наряду с верховной жрицей, радовались ее падению. Но сейчас Талассе не было до этого дела. Утром она или погибнет, или будет свободна, навсегда избавившись от этой позолоченной тюрьмы.

При мысли об этом она воспряла духом. Да, после семи тяжких лет настал момент истины. Как бы ни обернулись события последующих нескольких часов, к старому возврата больше не будет. Свобода или смерть — третьего не дано.

Как только ее нога коснулась последней ступени, снаружи донесся отдаленный раскат грома, а вместе с ним ворвался порыв свежего воздуха, от которого на миг заколебалось пламя свечей. Таласса посмотрела в открытую дверь, за которой горела жаровня, призывно светя тем, кто отважится выйти на улицу после сумерек.

Недоброе предчувствие стиснуло грудь Талассы. Тьму снаружи расколол зигзаг молнии, и новый удар грома прокатился по залу, а свечи заколебались от нового порыва ветра.

В свете жаровни на порог ступила фигура и темном плаще с капюшоном. Ее появление сразу после удара молнии вызнало испуганные крики жриц, но гость, не смущаясь этим и стряхивая плащ от дождя, спокойно пошел в зал. Поворачивая голову из стороны в сторону, он увидел Талассу и сосредоточил на ней затененный капюшоном взгляд. Вошедший держался скрючившись, словно горбун, и потому держал голову под странным углом. Из-под капюшона на Талассу смотрел только один глаз, и этот глаз горел горячечным блеском. Он впитывал красоту Талассы столь же жадно, как умирающий от жажды пьет ледяную воду из колодца. Таласса хорошо знала этот взгляд: незнакомец захаживал в их храм уже три года. За это время он побывал здесь около дюжины раз, так ни разу и не сняв своего капюшона. И каждый раз он спрашивал ее.

Талассе вспомнился его первый приход — в такую же грозовую ночь, как нынешняя. Тогда, как и теперь, в зале все умолкли при его появлении. Он шепнул что-то жрицам у двери, и те указали ему на Талассу. Но одинокий глаз гостя уже и без того нашел ее. Он, видимо, каким-то образом угадал, что это и есть та женщина, которую он ищет. А быть может, он знал ее в лицо. Его же лицо оставалось скрытым, и ничто в этой скрюченной фигуре не напоминало Талассе кого-нибудь знакомого ей по прежней жизни. И невозможно было узнать, кто это, ибо храм уважал право своих гостей не раскрывать свое инкогнито — он мог прятаться под капюшоном сколько ему угодно.

Он поместился в темном углу и во время танцев не спускал с нее своего единственного глаза. А потом положил перед верховной жрицей туго набитый золотом мешок, указав на Талассу как на свою избранницу. Но Маллиана по какой-то причине отказала ему. Мужчина вспыхнул от гнева и схватился за меч, но сдержал себя и с язвительным смехом вышел обратно в ночь, не боясь вампиров и не жалея о золоте, которое заплатил. Поначалу Таласса подумала, что Маллиана просто хитрит, набивая ей цену, — та часто поступала так с наиболее желанными женщинами, отказывая в первый раз, чтобы потом взять с гостя побольше. Но когда тот человек в свой срок вернулся с еще более тяжелым кошельком, Маллиана снова ему отказала. С тех пор повторялось то же самое: гость каждый раз пренебрежительно оставлял храму свой кошелек и уходил в ночь.

Теперь этот загадочный человек явился снова, и Таласса в который раз задумалась, что же гонит его сюда ночью, когда весь Тралл запирается от вампиров и никто не выходит, на улицу. И почему он выбрал именно эту судьбоносную ночь? Прочие гости приходили в храм задолго до заката и дожидались танцев в особой комнате. Он один являлся после наступления ночи.

Между тем дверь справа от лестницы распахнулась, и появилась верховная жрица, с постоянной недовольной гримасой на лице. Зеленое атласное платье придавало ее глазам, тоже зеленым, почти изумрудный тон. Низкий вырез спереди и сзади выставлял напоказ дряблое тело. Черные волосы были собраны в строгий узел, накрашенные брови выгнуты надменно-вопросительно. Глаза, как всегда, окружала густая черная кайма, и щедро намазанный рот с презрительно опущенными углами подчеркивал гордо вскинутый подбородок. На плечи она накинула черный меховой палантин и такой же черный мех держала в руках, но он зашевелился, подняв черную голову, и стало видно что это кот. Зеленые кошачьи глаза смерили пришельца не менее злобно и расчетливо, чем глаза хозяйки.

— Опять ты здесь, — лукаво молвила Маллиана.

— Да, опять, — ответил незнакомец с грозными рокочущими нотами в голосе, — и ты знаешь ради чего. — Палец затянутой в перчатку руки указал на Талассу. — Я пришел к ней.

Ледяная улыбка появилась на губах Маллианы.

— Тогда я дам тебе тот же ответ, что и прежде: нет. Таласса этой ночью занята.

— Я принес золото.

— Ты и раньше его приносил, и за свое золото ты можешь взять себе любую другую, но не Талассу.

— Итак, ты снова отказываешь мне? — спросил мужчина, с оттенком угрозы.

— Мы рады тому, кто отваживается приходить к нам ночью, но Таласса занята.

— Другая мне не нужна, — непреклонно заявил гость. — Я подожду и посмотрю, не передумаешь ли ты. Десять золотых за твое «да». — Он швырнул тяжело звякнувший кошелек на медный поднос у входа, отвесил кособокий поклон и удалился в темный угол.

Маллиану это не тронуло.

— Будем считать это платой за убежище на эту ночь и за любую женщину, кроме Талассы. — Она щелкнула пальцами. — Впустите остальных. — Несколько женщин поспешили к боковой двери, за которой ждали другие посетители; — А ты ступай за мной, — величественно распорядилась Маллиана, обращаясь к Талассе. Та поднялась, с содроганием пройдя, мимо загадочного гостя.

Входя вслед за Маллианой в ее покои, Таласса не переставала чувствовать взгляд незнакомца, устремленный ей в спину. Вири, та самая, что приходила за ней, одна из наиболее преданных Маллиане жриц, нарочито плотно затворила за Талассой дверь.

Таласса с новой силой ощутила, что не властна над собой и что ее жизнью распоряжаются другие. И снова спросила себя, уж не раскрыт ли их заговор. Нет, наверняка нет: она успокаивала себя обещанием освобождения, которое должно наступить в полночь, — ведь не может же это обещание быть нарушено? Избегая взгляда верховной жрицы, она обводила глазами знакомую комнату, один вид которой наводил на нее тоску. Потолок, стены и мебель были щедро обиты красным атласом. Ножки и подлокотники сверкали позолотой. В очаге ревел огонь, но всякое ощущение тепла пропало, когда Таласса встретилась наконец с ледяным взором Маллианы.

— Кто этот человек? — спросила верховная жрица.

Столь неожиданный вопрос принес Талассе почти облегчение, ибо на него она могла ответить со всей откровенностью:

— Я уже говорила тебе: я ни разу его не встречала до его прихода в храм.

Маллиана грозно приблизилась к ней, отшвырнув в сторону жалобно мяукнувшего кота.

— Ты лжешь, разумеется, как и все тебе подобные. — Она стала вплотную к Талассе, вея девушке в лицо смешанным запахом старых духов и нечистого дыхания. — Гость не станет спрашивать каждый раз одну и ту же женщину, не имея на то причины. Так что говори быстро: кто он такой и чего добивается?

Она отвела руку назад, словно собираясь дать Талассе пощечину. Девушка закрылась ладонями от грозящего ей удара.

— Говорю тебе: я не знаю. Бывают такие мужчины... вцепятся в тебя и не отпустят.

Маллиана с саркастической гримасой опустила руку.

— Снова ложь. Никто не станет «вцепляться» в кого-то просто так, даже в такую, как ты, особенно если ради нее приходится выходить ночью на улицу. Ладно, пусть его. — Она повернулась к Талассе спиной. — Я взяла его золото, а больше уж он не придет.

«Почему Маллиана так в этом уверена?» — в смятении подумала Таласса. Уж не намерена ли верховная жрица вызвать храмовую стражу и бросить этого человека вампирам? Вряд ли это воодушевит остальных гостей. Маллиана снова обернулась к ней с необычным блеском в глазах — блеском, не предвещающим ничего доброго. Сложив руки на груди, Маллиана скривила рот в улыбке, словно предвкушая, как девушка отзовется на ее слова:

— Этой ночью ты покинешь храм. Будь готова.

— Покину? — с помутившейся головой повторила Таласса. Нет, это все-таки заговор; их раскрыли. Маллиана помедлила, наслаждаясь минутой.

— Да — Фаран купил тебя, и после полуночи ты перейдешь в его владение.

Вся кровь отхлынула от и без того уже бледного лица Талассы. Она боролась с дурнотой, едва удерживаясь на дрожащих ногах.

— Нет, — пролепетала она, — не может быть. — Но гнев, сменивший ошеломление, придал ей сил, и она подступила к верховной жрице с кулаками. Однако Вири подоспела вовремя, обхватав Талассу сзади. Маллиана не зря выбрала Вири себе в наперсницы: жилистая и мускулистая, та легко управилась с тонкой, как тростинка Талассой. Девушка напрасно билась в ее железных руках. Зеленые глаза Маллианы сверкали в полумраке комнаты; верховная жрица наслаждалась этой сценой.

— Прежде я не отдала бы тебя за сотню золотых, но теперь, когда ты так побледнела и отощала, больше ждать не приходится. К счастью, ты уходишь как раз к тому, кто довел тебя до этого, иначе он бы, чего доброго, мог потребовать деньги назад. — Маллиана вздернула вверх голую руку Талассы, словно подчеркивая ее худобу. Девушка попыталась вырваться, но Вири держала крепко,

— Пусти меня! — вскрикнула Таласса, но ее терзания только увеличивали удовольствие Маллианы.

— У тебя, Таласса, были все возможности; ты могла бы выбрать путь послушания, но нет — у тебя в жилах все та же голубая кровь, хоть ты и стала рабыней. Жаль, что Фаран не узнал о тебе до того, как ты пришла сюда, — сколько еды я на тебя перевела понапрасну.

— А сколько золота тебе переплатил за меня Фаран? — с вызовом бросила Таласса.

Но ее слова еще больше позабавили Маллиану.

— Говори, говори. Больше случая не будет. Ни у тебя, ни у твоей проклятой старой няньки.

Таласса оцепенела.

— Что ты намерена сделать с Аландой?

— А ты как думаешь? Кину ее вампирам. На что она сдалась мне тут без тебя?

Таласса мигом забыла свой гнев в тревоге за судьбу подруги. Аланда погибнет на улице — она слишком стара.

— Делай со мной что хочешь, но пощади ее, — взмолилась девушка.

Ледяная улыбка снова тронула губы Маллианы.

— Может, и пощажу, но потребую от тебя кое-чего взамен. Она задумалась, приложив палец к губам с таким видом, будто сочиняла для Талассы нечто особенно приятное, а не новую унизительную каверзу. Таласса закрыла глаза. Она уже продана Фарану, и ее ожидает смертельный укус — что еще может выдумать Маллиана? — До полуночи будешь служить мне, как обычно, — изрекла наконец та. — А затем отправишься к Фарану.

— А что будет с Аландой?

— Если послужишь хорошо, я ее пощажу. Пригодится выносить помои.

Едва сознавая, что делает, Таласса кивнула в знак согласия. Она почти не надеялась, что верховная жрица сдержит слово, но сделала бы все, чтобы дать Аланде хотя бы малейшую возможность выжить. Быть может, Сереш еще спасет старую даму.

Она позволила вывести себя из комнаты. В голове у нее звенело, и она не слышала ни шума голосов, ни музыки Фуртала. Зал уже заполнили мужчины, ожидавшие до этого в соседней комнате. Старые и молодые, жрецы Исса и Ре, солдаты городской стражи, обедневшие торговцы — все с любопытством пялили на нее глаза: ее бледность выделяла ее среди веселых накрашенных женщин, которые толпились вокруг гостей, стремясь привлечь их внимание. Таласса их почти не замечала. Она шарила глазами вокруг, ища Аланду. Но старушки нигде не было — она, должно быть, осталась в комнате Талассы. Вместо нее девушке снова попался на глаза человек в капюшоне — он сидел в стороне, и на столе перед ним стоял непочатый кубок, увидев Талассу, он встал. Она смотрела на него, прикидывая не сможет ли он ей помочь. Но нет: ведь Малианна уже ему отказала. На эту ночь верховная жрица постарается подобрать ей особого гостя: зачумленный стал бы наиболее достойным предшественником Фарана.

Фуртал, перебирая струны лютни, заиграл торжественную павану. Женщины, оставив гостей, поднялись на помост. Сбрасывая с себя прозрачные накидки и шали, они оглядывались посмотреть, какое впечатление производит на мужчин их едва прикрытая нагота. Взоры всех присутствующих, кроме незнакомца в плаще, обратились на танцовщиц. Разговоры смолкли — мужчины молча пили, глядя на женщин. У Талассы осталось всего несколько мгновений — потом и ей придется присоединиться к остальным.

Тут наконец наверху у лестницы появилась Аланда. Она пристально смотрела на Талассу, чувствуя, видимо, неладное.

Таласса вырвалась от Вири и бросилась к ней. Вири не мешала, наслаждаясь изумлением и ужасом на лице старой женщины, слушавшей торопливый шепот Талассы. Таласса повернулась, сбросила шаль и снова сбежала вниз, поднявшись на помост к другим жрицам.

Танец уже начался, но Таласса сразу попала в ритм — она двигалась как заведенная, но не сбивалась с такта, глядя в пространство перед собой. До полуночи оставалось пять часов. Потом придет Сереш, но также и стражи Фарана. Кто будет первым?

Таласса бездумно переставляла ноги. Снаружи опять сверкнула молния и прокатился гром, заглушив на миг звуки Фурталовой лютни. Таласса молилась о том, чтобы Сереш успел вовремя.

 

ГЛАВА 10. ПРУД СЛЕПЦОВ

Уртред сидел один на каменном парапете за Прудом Слепцов — на самом краю света, как могло показаться. Скалы под ним уходили на тысячу футов вниз, в туман, укрывший равнину. Только что взошедшая луна висела в мглистом небе. Сверкнула молния — приближалась гроза.

Пруд остался позади, футов пятидесяти в длину и ширину, матово-черный и гладкий, несмотря на близкую бурю; лишь луна смутно отражалась в нем да красное зарево Священного Огня. Некогда сюда приходили такие же, как Уртред, странствующие монахи — поклониться Ре. Уртред слышал, как наиболее фанатичные из них смотрели на солнце с рассвета до заката, пока не слепли, навеки запечатлев в своей памяти славу Ре.

Уртред, как и они, многим пожертвовал ради Ре, но, в отличие от них, отдал все, кроме зрения. Руки, которыми он прикрыл лицо восемь лет назад, спасли его глаза — вот, пожалуй, и все, что уцелело. Сами руки превратились в обгорелые култышки — Уртред мог владеть ими лишь благодаря перчаткам.

«Ослепшие во славу Ре», — говорили форгхольмские монахи об этих подвижниках. Уртред когда-то, до ожога даже завидовал таким слепцам, но теперь довольствовался собственным увечьем. Он достаточно отдал своему богу

По траве, буйно проросшей среди камней вокруг пруда, он мог судить, что теперь тут бывает немного его собратьев по вере: в эти последние дни меркнувшего солнца можно часами глядеть на красный диск без всякого ущерба для зрения — так умалилась сила Ре.

Да, конец света близок. Верно, Ре и вправду заблудился в подземельях своего брата Исса, и золотая нить, данная ему Галадриан, чтобы найти рассвет, порвалась где-то меж колонн темного царства.

И он, Уртред, умрет вместе с солнцем на этом месте, где молились правоверные в золотые дни мира.

Погони пока не было видно, и сердце Уртреда успокоилось после суматошного бега. Гнев и горе теперь наполняли его почти в равной степени. Сначала у него на глазах убили брата. Уртред отомстил, но довольно ли такой мести? Ему хотелось бы перебить всех предателей в храме. Уртред скрипнул зубами. Теперь, со смертью Рандела, он никогда не узнает, зачем его вызвали в Тралл. Больше он не знает в городе ни единой души. Без друзей он обречен и вряд ли доживет до рассвета.

Между ним и городом простиралась чернильная гладь пруда. Пруд был вырыт на мысу, откуда открывался широкий вид на восток, на юг и на запад. До дальнего парапета нельзя было добраться, не пройдя по воде. Уртреду это давало преимущество — упыри в воду не сунутся. Их плоть, иссохшая за многие века погребения, от влаги размокает и сползает с костей. Только живые способны убить его. Это к лучшему: он будет драться и погибнет, не рискуя получить укус вампира. Мертвые зубы не вопьются в него, и он не станет упырем, душой без огня, навеки прикованной к распадающемуся телу.

Ветер крепчал, срывая клубы тумана с равнины и принося их наверх к Уртреду. Влажный воздух оседал на одежде, уже и так промокшей насквозь после перехода через пруд. Уртред стучал зубами, сам того не замечая. Долго ли еще ждать часа, когда он совсем окоченеет? Он уже приготовился мысленно к смерти от холода: форгхольмские монахи говорили, что такая смерть часто сопровождается странными видениями и снами. Когда они посетят его, он будет знать, что конец близок;

Но теперь, на трезвую голову, события дня представлялись ему ничуть не менее странными, чем любые видения, вызванные холодом: сначала старик и разбойники на горном перевале, возвращение волшебной силы после восьми бесплодных лет, потом изнурительный переход до города, храмовая площадь, колодки, вампиры, потом жертвоприношение, гибель брата и Вараша, появление жрецов перед вечерней службой. И, наконец, прыжок в окно.

Все должно было бы кончиться тогда же: стекло сыпалось вниз разноцветным градом, и камень сухого рва летел навстречу, обещая сокрушить каждую кость в его теле.

Но жизненный инстинкт победил стремление к смерти: падая, Уртред увидел торчащую на карнизе чуть пониже окна голову горгульи, и его рука сама ухватилась за нее. Как ни странно, он до мелочей запомнил это изваяние, не упустив ни одной щербинки в старом камне было нечто среднее между драконом и собакой, с маленьким языком пламени, исходящим изо рта. Он разглядел все это в ту долю секунды, когда его правая рука вцепилась в шею горгульи, а левая, поспешив на подмогу правой, сомкнулась с ней в крепком кольце вокруг камня — обе руки едва не вылетели из суставов, влекомые вниз силой падения. Уртред закачался туда-сюда, болтая ногами над бездной. Изваяние глядело на него своими выпученными глазами, выставив змеиный язык и вздыбив чешую. Потом размах его качаний сократился, и когти перчаток утвердились глубоко в раскрошенном камне.

Следовало бы передохнуть хоть немного, но руки жгло огнем, сердце едва не выскакивало из груди, а над головой слышались крики жрецов. Искушая бога и бездну внизу Уртред протянул руку влево, к краю карниза, нащупывая новую неверную опору. Рука нащупала резной край карниза, но тут же прошла сквозь него — ветхое каменное кружево осыпалось вниз в облаке пыли. Другая рука, цеплявшаяся за шею статуи, потеряла опору — Уртред отчаянно ухватился левой за карниз, и на сей раз камень выдержал. Уртред нашарил обутыми в сандалии ногами выбоины в стене и повис на вытянутых горящих руках, повернув голову к окну верховного жреца.

Массивная голова горгульи скрывала его из виду. Жрецы вскоре должны были догадаться, что с ним произошло, но время у него еще было. Он посмотрел вниз — там пульсировала пустота, соблазняя его сдаться, уступить силе притяжения. Зажмурив глаза, Уртред поборол головокружение. Снова открыв их, он увидел в густеющем сумраке то, на что надеялся: толстую узловатую лозу, ползущую через карниз вверх. Он стал передвигать руки одну за другой, крест-накрест, царапая стену ногами. Карниз опять начал крошиться. Еще одно движение — и цель будет достигнута...

Карниз рухнул как раз в тот миг, когда левая рука Уртреда ухватилась за толстую, в фут толщиной, плеть. Лоза, давно и надежно вросшая в камень храма, выдержала его. Уртред закачался на ней, а карниз обвалился в ров и разбился на тысячу кусков. Собравшиеся у окна возбужденно завопили: теперь они поняли, что беглецу удалось уйти. Не теряя ни минуты, Уртред полез вниз по лозе, вонзая в нее свои железные когти, отрывая ее от замшелого камня и исторгая из нее тучи пыли. Он весь взмок от пота, но вот наконец его ноги коснулись земли. Вскарабкавшись по куче обломков, Уртред вылез из рва. Перед ним торчали почерневшие от огня руины цитадели, позади высилась ступенчатая громада пирамиды, у подножия отвесно обрывавшаяся в ров пятидесятифутовой глубины; у выбитого окна метались жрецы, наконец-то заметившие беглеца. Направо, у главных ворот, уже толпились преследователи в оранжево-красных одеждах, дико озираясь по сторонам. Эти увидели Уртреда почти сразу и помчались к нему.

Но он уже нырнул в темные, увитые плющом развалины цитадели. В ней когда-то размещались десять тысяч солдат, и она занимала почти половину вершины утеса. Уртред несся через заваленные обломками дворы, вспугивая летучих мышей, и крики погони приближались с каждым мгновением.

Он оказался перед входом в коридор, ведущим вниз; в стенах через равные промежутки были пробиты бойницы, в которые лился красный вечерний свет. Уртред бросился туда и постоял в темноте, пока погоня не пробежала мимо. Отдышавшись немного, он двинулся дальше и нашел сорванную с петель калитку, выходящую в темный, мощенный булыжником закоулок. Крики преследователей в руинах делались все слабее. Вскоре их поглотила великая тишь, упавшая на город с наступлением ночи. Теперь до Уртреда стали доходить новые звуки: странные скрипы и шорохи из подвалов цитадели. Вампиры? Он не стал задерживаться, чтобы выяснить это, и быстро вышел в калитку. В закоулок, лежащий за ней, наверное, никогда не проникало солнце. Здесь всюду рос мох и воняло гниющей растительностью.

Дойдя до его конца, Уртред посмотрел вправо и влево вдоль более широкой улицы, идущей на восток у подножия пирамиды Ре. Он совершил почти полный круг и, хотя бы на время, сбил свою погоню со следа. Уртред напряг глаза, и так уж стесненные прорезями маски, и побежал по улице. Вскоре она уперлась во внутреннюю крепостную стену и повернула вдоль нее на юго-восток. Вокруг лежал призрачный город: оплетенные плющом безглазые дома с проваленными кровлями отбрасывали темную зловещую тень. Даже здесь, на большой высоте, собирались уже пряди тумана. Уртред продолжал двигаться на юг, где еще брезжили последние отблески заката. Просвет впереди подсказывал беглецу, что он близится к краю утеса. Там, в мертвенном свете только что вставшей луны, Уртред увидел берег пруда и черные кипарисы, стоящие вокруг, как мрачные часовые.

Уртред прокрался туда, держась у стен разрушенных домов. К пруду вели железные ворота. Уртред услышал плеск и увидел бьющую над чернильной водой струю фонтана. За прудом земля обрывалась; справа над горами дотлевала огненная черта заката, с равнины поднимался туман, в котором белела костяная дорога; мерцание пирамиды черепов будто усиливалось по мере того, как сгущался мрак.

Уртред обдумал положение, в котором оказался. Скоро все люди Фарана вкупе с изменниками из храма Ре пустятся на его поиски. В числе слуг Фарана будут живые мертвецы, а он слышал, будто вампиры чуют человечью кровь на пятьдесят ярдов. Как раз на расстояние ширины пруда. Невелика защита, но выбирать не приходится: на улицах его ждет верная смерть, здесь же он может дотянуть до утра.

Уртред перелез через ворота, подобрал полы и шагнул в пруд. Ледяная стужа поднялась сперва до колен, потом до пояса. Вскоре Уртред брел уже по грудь в воде — тьма покрывала его, как шлем, и туман клубился над головой. Потом дно ушло из-под ног, и он погрузился с головой, уходя все глубже и глубже в бездонный омут. Снизу давила вода, пробивающая сквозь толщу камня из артерий широкой болотистой равнины, из ревущих горных потоков... Когда легкие Уртреда уже готовы были лопнуть, его вытолкнуло на поверхность, он вцепился перчатками в камень берега и вылез из воды, ловя ртом воздух.

Он увидел, что на самой кромке утеса. В тысяче футов под ним лежала сумрачная равнина, и блуждающие по ней голубые огни казались не больше светляков. Уртред лег на холодный камень, глядя на восходящий Эревон, созерцая небо, охваченное грандиозным амфитеатром гор, тускло-красное от храмового огня, с хищными птицами, черными на фоне зарева.

Это происходило два часа назад. Теперь Уртред молился сквозь клацающие от холода зубы за своего брата, за то, чтобы кости Рандела благополучно упокоились в огненном раю Солнца. Окончив молитвы, он стал твердить священную мантру:

О заветное семя огня,

Спаси и согрей меня.

Да не угасит ночь и зло

Святое твое тепло.

Он почти не вспоминал этих слов со времен своего Ожога в Форгхольме, но бог, видно, услышал его в час его великой нужды и зажег заветную искру в его жилах: Уртред ожил, приободрился, и желание отомстить этому городу запылало в его душе. Городу, убившему Рандела. Бог очнулся в нем от восьмилетней спячки. Он согрелся, несмотря на холод, и почувствовал, как энергия брызжет из кончиков его пальцев. Сила, которой он лишился после Ожога, возврата которой он не ожидал, но сегодня — сперва в горах, а потом на площади — его руки вновь породили огонь, впервые за все эти годы.

Откуда это? Манихей обещал, что сила Уртреда вернется, но тот, даже покидая Форгхольм, не надеялся на это. Лишь при стычке с разбойниками на перевале Уртред испытал давно забытое ощущение: неистовое пение в жилах и жар праведного гнева, чья магма льется из сердца и бьет из пальцев перед собственным неверящим взором. Он вновь обрел силу прежних дней — в точности так, как предсказал Манихей.

Уртред сидел у пруда в немом размышлении о чуде, находясь между сном и явью: ни разу со времен Ожога он не чувствовал Ре так близко. Он смотрел на восходящую луну, и на синие огни, блуждающие в тумане на болотах, и на все более частые вспышки молнии над горами.

Но холод уже брал верх над недолговечным жаром экстаза. Зубы Уртреда выбивали все более частую дробь, и он ждал, когда же придут видения, предвещающие смерть.

Как там говорили монахи? Сначала тебе мерещится всякое, потом перед тобой проходит, до боли ярко, вся твоя жизнь. И память, точно по сигналу, увлекла Уртреда к его первым воспоминаниям и в еще более ранние времена, которых он сам не помнил и лишь по рассказам монахов знал о своем странном прибытии в Форгхольмский монастырь в день еще холоднее этого, двадцать лет назад...

 

ГЛАВА 11. ОЖОГ

День середины зимы двадцать лет тому назад. Форгхольмский монастырь высоко в Огненных Горах, где кончается линия, лесов и начинаются снега. Он укрыт в потаенной долине, укрытой снегами и почти невидимой в белой сумятице склонов и скал вокруг. Картину венчает исполинский вулкан, который монахи зовут Старым Отцом. С его вершины высотой в двадцать тысяч футов поднимается дым, сливаясь с окутавшими кратер облаками. Старый Отец ни разу не пробуждался на памяти живущих, но история повествует об извержениях, погребавших под пеплом всю округу на много миль. Рассказывают, будто монастырь затем и построили, чтобы умолить бога не наказывать бедных крестьян на равнине. Но если это и правда, то она давно забыта всеми, как забыт почти совсем и сам Форгхольм в своей глухой долине.

Перевалы, ведущие к монастырю, уже несколько недель были перекрыты лавинами, навалившими там снега в человеческий рост, но путник верхом на коне вдруг возник неведомо откуда на зимней белизне, точно призрак.

Он ехал не по западной дороге, ведущей к равнинам Суррении. — единственной, которой пользовались монахи и немногочисленные паломники, — но по старой северной тропе, огибающей подножие Старого Отца, уходящей куда-то к далеким Палисадам. Поначалу монах-привратник, не сводивший глаз с Сурренской дороги, не мог взять в толк, откуда взялся всадник, и лишь потом разглядел цепочку лошадиных следов, пролегших по нетронутому снегу на север.

Монах поджидал путника, готовясь обрушить на него целый град вопросов. Лицо всадника скрывал грубый шерстяной капюшон, весь заиндевелый. Виднелась лишь побеленная снегом борода да черные как уголь глаза. Что-то грозное было в этом обличье, и вопросы замерли на губах привратника. Конь нетерпеливо плясал на снегу у ворот, и монах заметил, что бока и круп скакуна покрыты кольчужной попоной, точно у рыцарских коней. К луке седла была привязана плетеная корзина. Всадник снял ее, и монах увидел, что это колыбель. Всадник вручил ее привратнику. Тот, слишком ошарашенный, чтобы отказаться, безмолвно принял увесистую корзину. В ней лежали двое младенцев, завернутые в множество одеял. Одному было несколько месяцев, другому около двух лет.

Всадник со странным, незнакомым монаху выговором назвал имена детей — Рандел и Уртред — и их родовое имя, Равенспур. Ни сам привратник, ни кто-либо из его собратьев, опрошенных им позже, никогда не слыхали о таком месте. Затем всадник, не дав монаху опомниться, повернул коня и уехал в ту сторону, откуда явился. Монах, едва не оглохший от крика младенцев, глядел ему вслед, а тот все уменьшался на снежной равнине, пока не превратился в крохотное пятнышко на склоне Старого Отца, а после и конь, и наездник пропали из виду. Если бы не колыбель у него в руках, монах мог бы подумать, что все это ему пригрезилось.

Он бросился на главный двор, созывая других монахов. Мало-помалу все они высыпали на снег, дивясь на младенцев в колыбели. В монастыре давным-давно уже не бывало таких малых детей — послушникам, которых приводили сюда, было лет по двенадцать, а то и больше. Никто толком не знал, что делать с малютками. Иные предлагали бросить их стервятникам — пищи в монастыре мало, а зима долгая. Другие возражали — мальчишки, мол, здоровые и со временем будут пасти стада и рубить дрова вместо стареющих монахов. Последняя точка зрения возобладала, хоть и с весьма незначительным перевесом.

Если всадник сколько-нибудь дорожил своими подопечными, худшего места для них он выбрать не мог. Монахи, ожесточенные своим суровым уставом и суровой средой обитания, не питали никакой нежности к детям.

Первое время Уртреда выкармливали козьим молоком, через овечью кишку, приставив к этому слепого монаха. Каким-то чудом мальчик выжил. Но от холода, побоев и вечного недоедания рос он тонким и хилым. Монахи, привыкшие нести непомерные физические лишения, ругали его за слабость и с удвоенным старанием охаживали толстыми палками, которые назывались здесь правилками. Уртред уже в раннем детстве приучился быть сильным не телом, так духом — только сильный мог обмануть стервятников, круживших над плоской кровлей монастыря в ожидании очередного покойника. В покойниках недостатка не было; каждый месяц кто-нибудь да умирал от истощения, болезней или холода. Сначала братья были неразлучны и защищали друг друга, как могли, но скоро Уртреду пришлось учится жить без брата — его отправили в траллский храм, когда ему было десять, а Уртреду восемь.

С уходом Рандела Уртред лишился единственного друга. Другие мальчики, забитые и угрюмые, рады были предать любого, лишь бы получить от монахов какие-то мелкие поблажки. Это было достойной подготовкой к будущему, ибо и взрослые монахи не превосходили благородством или уступчивостью коз, которых пасли. Словно коршуны, они кидались на малейший проблеск оживления или радости в своих юных питомцах. Многие, чтобы уйти от тягот жизни, налегали на хлебную водку под названием визег, зажигавшую огонь в их жилах. Жестокость пьяных монахов не знала границ. Не умевшие читать или позабывшие, как это делается, они перемежали уроки священного писания палочными ударами.

Жестокий быт монастыря заставил Уртреда уйти в себя. С каждым годом он становился все молчаливее и отрешеннее. Ему стали слышаться голоса, которые он принимал порой за голоса монахов. А за голосами ему чудился, едва различимый басовой гул, идущий из самых глубин монастыря, где пылал в подземелье Священный Огонь. Иногда Уртреду казалось, что это глас обитающего там бога. Подрастая, он все больше утверждался в этом мнении.

Глас обращался к нему одному из всех послушников — в этом Уртред был уверен. Мальчик слышал его везде: и в семинарии, и в усеянном камнями поле на склоне горы. Уртред решил, что должен услышать глас поближе. Это желание преследовало его даже в снах, как навязчивый зуд. Он все крепче убеждался, что глас идет из глубин земли, от Священного Огня. И вот в двенадцать лет он собрался с духом и сошел по выбитым в скале ступеням в подземелье, где камни фундамента слипались с телом горы. Гулко шлепая сандалиями по камню, он пришел наконец к большую, полную сталактитов пещеру. Прежде он бывал здесь лишь по великим праздникам. В будни это место считалось запретным, и никто не смел ходить сюда, кроме старца.

Здесь было тихо и очень темно, лишь в расщелине на дальнем конце пещеры оранжево мигал Священный Огонь. Холодный страх охватил Уртреда. Страшное это место — здесь в старину приносили в жертву Огню таких же, как он, отроков.

От бассейна, где верховный жрец совершал омовения в дни отпущения грехов, шел пар. Когда Уртред подошел поближе, ему показалось, будто и камни здесь исходят потом, а рев пламени в расселине скалы был точным подобием того звука, который слышался Уртреду все эти месяцы. Так гудит печь, дверцы которой открыты, — все другие голоса в его мозгу утихли впервые за долгое время. Жар пронизывал его, наполняя энергией, которой он никогда не испытывал прежде.

Во время уроков в классной он ни разу не чувствовал присутствия бога. Но здесь он чувствовал его, и его наполняло сияние, точно Ре склонился над ним и своим огненным лучом зажег его сердце. Уртред, сам не зная зачем, вытянул вперед руку: странный трепет пробежал по жилам, и воздух перед пальцами заколебался. А потом из пальцев брызнуло оранжевое пламя, озарив пещеру. Уртред попятился прочь от совершенного им, не менее потрясенный, чем если бы чудо сотворил кто-то другой.

Он сразу понял, что это означает: он, Уртред — заклинатель огня; пиромант. Все, что Ре создал в начале времен, содержит в себе семя огня. Но только одному или двоим в каждом поколении дано вырастить из семени цветок, вызвав огонь из земли или воздуха.

Смелость мало-помалу вернулась к нему. Он описал правой рукой широкий круг. Огненный дракон возник из перегретого воздуха и понесся по пещере, изрыгая пламя, бросая скачущие тени на каменные стены. Забыв свой страх, мальчик завопил от восторга и сознания своей силы. Дракон носился кругами, то поднимаясь, то опускаясь, его глаза светились золотом, туловище было пламенно-алым, из пасти вырывались огромные языки огня. Мальчик бегал за ним и плясал, упоенный своим могуществом.

Потом, при одной из вспышек, Уртред заметил какое-то движение на лестнице, ведущей из пещеры, — фигура в клобуке убегала по ступеням наверх. Кто-то из монахов. Как только Уртред увидел его, волшебный дракон тут же погас, оставив за собой лишь струйку дыма.

Уртреда выследили, и жизнь его с тех пор переменилась. Скоро все монахи уже знали: он Адепт, чародеи, один на целое поколение во всей Империи. Но монастырскому старцу они об этом не рассказали, завидуя дару мальчика и его могуществу, которого сами были лишены.

Старца звали Манихеем, и он тоже умел вызывать огонь из воздуха и камня, а мир теней видел так же ясно, как мир живых. Монахи почитали его; отношение же Манихея к ним оставалось неизвестным: он добровольно заточил себя в высокой башне, откуда сходил каждые несколько дней послушать всенощную и съесть скудный ужин в холодной трапезной с монахами и послушниками. В дни покаяния он пускался один к жертвенному водоему, чтобы совершить омовение. Ходили слухи, что сюда его сослали высшие храмовые власти, ибо его знания оказались чересчур глубоки для этих мелких интриганов. Всю ту неделю, когда раскрылся дар Уртреда, Манихей пробыл у себя в башне, и монахи втайне от него сговорились погубить мальчика.

День Ожога. Монастырская семинария на самом верху высокого здания. Серые тучи заволокли вершины гор, и холодный ветер врывался в окна: стекла, выбитые прошлогодними бурями, так и не были вставлены. Сорок учеников, от двенадцати и старше, дрожали, кутаясь в свои лохмотья, и от дыхания в комнате стоял густой пар. Учитель Мидиан стоял на своей каменной кафедре, некогда изваянной в виде феникса, восстающего из пепла, но надписи, сделанные сотней поколений школяров, так преобразили сказочную птицу, что она сделалась почти неузнаваемой.

Внезапно Мидиан, прервав чтение святого писания, с грохотом захлопнул переплетенный в кожу том, подняв облако пыли. Впрочем, проку от его чтения и так было немного: он едва разбирал буквы, и спасало его лишь знание священных текстов назубок — их крепко вдолбили ему в голову, когда он был в возрасте своих нынешних учеников. Мидиан принадлежал к самой подлой части монастырской братии. Его редеющие рыжие лохмы делали еще заметнее багровый нос и налитые кровью глаза. Он был пьяницей, приверженцем визега.

Ученики, как нельзя лучше знавшие его характер, боялись его как огня, что еще больше его бесило. С каждым годом своего сорокалетнего пребывания в монастыре он становился все злее. Он пользовался всякой возможностью, чтобы помучить своих учеников. Вот и теперь, утомившись от притворного чтения, он искал, на ком бы сорвать злость.

Обычные побои его уже не удовлетворяли: ему надо было унизить свою жертву, прежде чем взяться за правилку. Классная была его театром, и он, как искусный актер, держал в руках свою публику: заставляя тех, кто послабее, смеяться над кем-то из товарищей, прихотливо менял своих фаворитов — дрожащим школярам оставалось лишь гадать, на кого он набросится сегодня.

Наученные горьким опытом, они всячески избегали налитых кровью глаз Мидиана, сошедшего с кафедры. А тот, держа в скрюченной руке правилку, так и зыркал из-под тяжелых век.

Начал он, как всегда, с вполне невинного вопроса.

— У всех нас есть какие-то сильные стороны, какие-то дарования, не так ли, мальчики? — прокаркал он, обводя комнату взглядом, в котором горела неугасимая злоба пьяницы. — Всех вас, ягнятки мои, — из-за пузырящейся на губах слюны слова вырывались у него с каким-то шипением, — привел сюда бог за ваши скрытые дарования. Только время поможет выявить их: время и палка! — Он смачно хлопнул по ладони своей трехфутовой ореховой правилкой, стоя перед первым рядом деревянных парт и вращая головой, как ящерица в поисках добычи.

— Вот ты! — вскричал он внезапно, треснув палкой по грубо отесанной парте перед собой. Сидевший за ней мальчик так и подскочил, но Мидиан смотрел не на него, а на кого-то в дальнем ряду полутемного класса. — Кевар так ведь тебя зовут? — Он смотрел мимо того, к кому обращался, словно слепой.

— Д-да, — выговорил Кевар, дрожа как лиса. Он был новичком и не привык к здешним играм.

— Так скажи нам, Кевар, что такое обнаружил ваш деревенским жрец в твоей жилой оболочке, раз прислал тебя сюда?

Кенар, онемевший от ужаса, издал звук наподобие того, что производит зевающая собака. Прочие мальчишки, полагая, что сейчас гнев Мидиана обрушите на него, угодливо захихикали.

— Что-что? Я не слышу! — Мидиан поднес к уху сложенную ладонь и снова треснул палкой по крышке парты, чем исторг из Кевара новый нечленораздельный звук. — У нас тут не скотный двор, любезный, мы твоего хрюканья не разбираем... — По классу прошел смешок. — Ладно. — Мидиан, поняв, что здесь особенно позабавиться не удастся, уже выискивал новую жертву. — Выйди вон, я с тобой после разберусь.

Кевар устремился к тяжелой дубовой двери, по тяжелая рука Мидиана успела съездить его по уху.

— Ну а ты, — учитель указал на следующего в ряду, смуглого южанина, который, если бы Мидиан отличался постоянством, мог бы считаться одним из его любимчиков, — ты ведь готовишься в храмовые стражники?

Мальчик нервно глотнул и ответил:

— Да, учитель. У нас в деревне я был первым борцом...

— Первым борцом? — Мидиан закатил глаза в насмешливом восхищении, снова вызвав смех в классе. — Почему тогда, — быстрым, как у пантеры, движением он ухватил мальчишку за ухо, — почему вчера ты проиграл Халдору? — Мидиан закрутил ухо, и парень взвыл от боли. — Учись быть мужчиной, а не мышью! — Учитель повернулся на каблуках и двинулся по проходу, по-прежнему глядя куда-то вдаль. — А тебя как звать? — ткнул он палкой в низенького тощего мальчугана, пришедшего в монастырь недавно, вместе с Кеваром.

— Талдон, с позволения учителя.

— Запомни, Талдон: никакого позволения, как ты изящно выразился, ты от меня не дождешься. Итак, что ты намерен предложить этому монастырю — ведь разумом ты явно не богат? — Новые смешки.

— С позвол... то есть...

— Говори! — рявкнул Мидиан, занося палку над головой Талдона.

— Я был г-гончаром.

— Был, говоришь? Разве что-то изменилось? Ведь не позабыл же ты свое ремесло за один день? Что у тебя там? — кивнул он на грубый мешок у ног школяра.

— Г... горшок, — выдавил тот.

— Гончар, и горшок при нем! Превосходно! — саркастически проворчал Мидиан. — Ну так покажи мне этот свой горшок! — Мальчик дрожащими руками поспешил развязать мешок и достал стройный глиняный кувшин с высоким горлом, вручив его Мидиану. — Что ж, отменно, — сказал тот, вертя кувшин в руках. — Как Властелин Огня слепил этот мир на колесе своей воли, так и ты слепил эту красивую вещь. — Понянчив горшок в ладонях, словно младенца, Мидиан вдруг швырнул его на каменный пол, разбив на сто осколков. — А теперь усвой себе, Талдон: великий бог уничтожает так же легко, как и создает! Научись смирению, а потом уж хвастайся своими убогими плошками.

Но эти слова были обращены не к захныкавшему Талдону, а к тому, на кого Мидиан смотрел с самого начала, все это время, говоря будто бы с другими, монах не спускал глаз с Уртреда. И Уртред знал, что все происходящее только присказка.

Мидиан медленно шел по проходу, мерно похлопывая палкой по ладони. Школяры с обеих сторон ежились при его приближении, но их тревоги были напрасны: взор Мидиана был прикован к Уртреду. Наконец монах встал перед ним, заслонив неяркий свет из окна.

— Что до тебя, Уртред, — сказал он, обдавая мальчика своим горячим зловонным дыханием, — причина твоего появления здесь ни для кого не секрет, ведь верно? — Он оглядел класс с заговорщической ухмылкой, прежде чем вновь обратить горящий взор на свою жертву. — Ведь вы с братом — ублюдки, отродье шлюхи, так или нет? — Школяры затаили дыхание: целомудренный устав монастыря воспрещал всякое затрагивание вопросов пола. — Тебе знакомо слово «шлюха», а? — Мидиан теперь воспарил орлом, но Уртред молчал, глядя в парту. — Так скажи нам, Уртред, шлюхин ты сын или нет? — С этими словами монах поддел Уртреда палкой за подбородок, приподняв ему голову.

Уртред сдержал бы себя, если бы Мидиан этого не сделал: мальчик тысячу раз наблюдал, как Мидиан унижал других словами, которых нельзя было ни забыть, ни простить, — однако в Форгхольме они были в порядке вещей. Слова эти говорились намеренно, чтобы заставить обиженного проявить гордость, которой монахи не терпели и за которую сурово наказывали. Уртред стерпел бы насмешки однокашников, слишком трусливых, чтобы не подыгрывать Мидиану, но от этого легкого, дразнящего нажима ниже подбородка у него перед глазами вспыхнул белый свет, и рев, подобный реву пламени в Святилище, наполнил голову. Одним движением он оттолкнул палку в сторону и вскочил на ноги. Он был высок для своих лет, хотя и тонок, и Мидиан на один радостный миг попятился прочь. Испуг монаха помог Уртреду победить собственный страх. Мальчик сам смутно дивился своей отваге: этот поступок мог кончиться для него жесточайшими побоями. Но рев в ушах заглушал все: ничто не могло отвратить того, что должно было случиться.

Его собственный голос прозвучал сквозь этот рев, будто чужой, уверенно и смело.

— Ты лжешь, — произнес он, глядя прямо в налитые кровью глаза Мидиана.

— Да как ты смеешь? — прорычал тот и ударил Уртреда по лицу правилкой, но тот, предвидя это, перехватил палку левой рукой, пытаясь вырвать ее у монаха. Но многолетнее пьянство еще не настолько доконало Мидиана, чтобы он не мог справиться с двенадцатилетним мальчишкой. Выдернув палку, он взмахнул ею, как косой, — Уртред едва успел отразить удар поднятой рукой, но был отброшен назад, к своей парте.

— Ты полон гордыни, мой мальчик, — тяжело дыша, сказал Мидиан. — Гордыни, тщеславия и глубокого невежества. Так прими же по удару за каждый из своих пороков! — Монах вознес палку над головой и обрушил ее на вскинутые руки Уртреда. — Вот тебе, вот, вот! — взвизгивал он при каждом ударе. Ореховая ветка падала на прикрывающие голову руки, сгибаясь каждый раз чуть ли не вдвое. Уртред повалился на парту.

Все прочие мальчики вскочили на ноги и собрались полукругом вдоль стен класса, глядя на эту сцену со смесью ужаса и восхищения: никто до сих пор еще не осмеливался восстать против монаха, и они ждали, что же будет дальше.

Уртред пытался выбраться из-под поваленной парты, но Мидиан, отшвырнув палку, рухнул на него всем телом. Воздух с шумом вырвался из легких Уртреда.

— Ну, а это тебе как? — с брызгами слюны прошипел в ухо монах, хватая его за волосы и выворачивая ему голову. Уртреду показалось, что пол с ужасающей скоростью несется ему навстречу. Потом Уртред врезался носом в половицу, глубоко прокусив себе язык. Во рту сразу стало солоно от крови. С воем, полным боли и ярости, мальчик вцепился монаху в правое запястье. В нем вскипел гнев — бурлящая лава хлынула по жилам и излилась из пальцев.

Мидиан почуял запах горелого мяса еще до того, как ощутил боль. Пламя, бьющее из пальцев Уртреда, жгло ему кожу и воспламенило рукав рясы. Запястье точно стиснуло раскаленными клещами. Мидиан попытался вырвать руку, но Уртред теперь обрел силу двух взрослых мужчин. Мидиан завопил, и комнату наполнил смрад горящего заживо тела.

Зрители, затаив дыхание, попятились назад. Они никогда еще не видели, как корчится от боли взрослый, а этот к тому же сам всегда причинял боль другим. Уртред отшвырнул Мидиана прочь, и учитель с воем покатился по полу, стараясь уберечь обожженную руку. Но это был еще не конец: рев в голове не давал Уртреду остановиться. Сквозь слезы, хлынувшие из глаз от боли в сломанном носу, он разглядел на полу правилку, схватил ее и встал, покачиваясь. Мальчики попятились от него еще дальше, пока не уперлись в стену. Уртред постоял какой-то миг, чувствуя, как жар бурлит в его жилах. Потом от ореховой палки повалил дым, она стала обугливаться под палацами Уртреда и наконец вспыхнула, как факел.

Уртред, освещенный пляшущим пламенем, обвел взглядом школяров и яростно обрушил свой пылающий жезл на лысеющую голову учителя. Еще и еще — ученики ахали от ужаса при каждом ударе. Мидиан, простонав несколько раз, затих.

Уртред не слышал ничего. В голове у него все еще ревело, словно в печи или вблизи водопада. Он кинул факел на тело Мидиана, и ряса загорелась, но Уртред уже отвернулся.

Рев неутихающей боли и ярости не оставлял его. Сейчас Уртред сольется с ним, растворяясь в огненных недрах земли.

Мальчик скорее поплыл, чем пошел, к двери. Все казалось далеким, точно во сне. Дверь растворилась перед ним сама собой, и холодный сквозняк ворвался, в комнату, сдувая тетради с парт и трепля одежду школяров; но на Уртреде не шевельнулась ни одна складка, ни одна прядь волос.

Он выплыл в коридор и увидел тусклый свет зимнего дня, льющийся из дальнего, в глубокой нише, окна, а в этом свете Кевара, покорно ожидающего наказания. Уртред хотел заговорить с ним, сказать, что Кевару ничего не грозит; но если он и сказал что-то, то не услышал собственных слов из-за гула в голове, Он прошел мимо Кевара и стал спускаться по широкой лестнице, а день светился серо за большим южным окном, дробясь на полувыбитых стеклах.

Уртред спускался все ниже и ниже — каждый шаг длился словно вечность. Наконец он преодолел последнюю ступень, ноги охватило холодом, и пещера Священного Огня открылась перед ним. Вот и та трещина в рост человека, омытая ровным оранжевым заревом. Вокруг нее в камне были высечены священные символы Огня; от трещины, загибая вправо, шел ход в глубь пещеры. Уртред направился туда немедля. Жар ударил в него, как стена. Сквозь рев Огня он смутно слышал позади сердитые крики — монахи бежали за ним. Он знал, что должен спешить. Впереди за поворотом все ярче разгоралось оранжево-красное зарево. Он никогда еще не бывал так близко к огню, а может, и никто не бывал: сейчас он узрит бога

Уртред завернул за угол, и перед ним открылась картина Хеля: обугленные кости на раскаленной докрасна скале рассыпались в пепел под его ногами; он увидел почернелый свод пещеры и громадный язык оранжево-красного пламени.

Жар был чем-то большим, чем просто жар, — это была чистая лучевая энергия, колеблющая воздух и плавящая скалу. Уртред закрыл руками глаза. Волосы и брови вспыхнули мгновенно, как осенняя паутина. Мясо на руках лопнуло и вздулось пузырями. Он попятился назад, слыша чей-то крик и лишь смутно сознавая, что это кричит он сам, что он бежал от Огня и несется обратно в пещеру, весь охваченный пламенем. Чьи-то руки сбивали с него огонь, но забытье уже засасывало его во тьму, где боль обрушилась на него со всех сторон, точно волны па одинокую скалу посреди океана.

 

ГЛАВА 12. МАНИХЕЙ

Уртред медленно вернулся к настоящему, удивившись тому, что по-прежнему сидит у Пруда Слепцов — столь ярко пережил он тот день восьмилетней давности. Ветер уже выл вовсю над утесами Тралла. Черные тучи затмили полную луну. Зубы выбивали дробь от холода, убийственного холода. Уртред знал, что должен двигаться, чтобы согреться, чтобы отогнать эти предвещающие смерть воспоминания. Но прошлое влекло к себе с головокружительной силой, и Уртред был уже не властен над своими мыслями. Непрошеные образы снова заволакивали мозг, и Уртред снова покатился назад, в дни, наставшие после Ожога...

Келья, где он провел последние восемь лет, келья форгхольмского старца на вершине башни, внезапно предстала перед ним, более реальная, чем камень, на котором он сидел, или пронизанное молниями небо. Уртред вновь увидел каменный свод, в который он смотрел со своей постели целый год после Ожога. Свет или тени на потолке, смотря по тому, улыбались или хмурились горы, представлялись Утреду более ясно, чем тучи, летящие по ночному небу над Траллом... И та жесткая деревянная кровать, с которой он не смел встать, боясь, как бы его густо смазанная жиром обугленная кожа не слезла с него, как с ящерицы. Он лежал на ней и утром, и днем, и ночью. Только глаза, которые он прикрыл тогда руками, остались целы. Боль была невыносима. Лишь какой-то стержень внутри держал его — глубоко внутри, куда не могли проникнуть ни огонь, ни боль.

Один Манихей ходил за Уртредом, оказавшимся между жизнью и смертью. Днем старец клал ему на лицо компрессы, бормоча заклинания. И когда все монахи отходили ко сну, он продолжал врачевать при свете своего одинокого фонаря, бросающего длинные тени, — этот свет был маяком в душевной пустыне Уртреда. Боль, покорная заклинаниям, на время утихала; мягкий голос Манихея уносил мальчика на зеленые поляны, на берега чистых ручьев. Но с рассветом Уртред вновь пробуждался от кошмара, где ревущий огонь пожирал человеческие черепа, и все его тело тоже пылало огнем.

Мало-помалу раны заживали. Через год Манихей, незадолго до своего ухода из Форгхольма, дал ему посмотреться в металлическое зеркальце. Старец молча положил руку на плечо Уртреду, глядящему на месиво багровых шрамов. Уртред, хотя и видел этот ужас глазами, умом не воспринимал его — он точно смотрел на демонскую маску ряженого, а не на собственное лицо: Потребовалось время, чтобы он осознал, что это лицо принадлежит ему. Тогда его охватило безумие, и монахи в своих кельях слышали холодными ночами, как он ноет, проклиная свою судьбу. Они обходили башню, одиноко светящуюся в ночи, боясь увидеть обитающего в ней получеловека-полудемона.

Уртред слишком ясно понимал, что перестал быть человеком: он пытался говорить, но сам не мог разобрать ни слова — эти звуки издавал не он, а это оскаленное чудовище, не имеющее ничего общего с живым существом, звавшимся некогда Уртредом Равенспуром. Лишь иллюзия отчуждения, уверенность в том, что он не этот урод, глядящий на него из зеркала, позволила ему прожить восемь лет после Ожога.

Монахи были избавлены от необходимости терпеть его присутствие. Он никогда не спускался с башни и за восемь лет не видел никого, кроме старца. Но даже при полнейшей недвижимости первых месяцев дух его не дремал. Дух пытался уйти от того, во что превратилось тело. Уртред погружался в себя глубже, чем когда-либо раньше, ища тайну, с помощью которой однажды вызвал из воздуха огненного дракона в пещере под монастырем.

Когда первые мучительные месяцы миновали, Манихей стал обучать его различным дисциплинам искусства пиромантии. Созидание: основа основ, умение раздуть огонь из искры, которая живет даже в неодушевленных предметах. Свет: использование огненных субстанций воздуха для освещения тьмы. Очищение: алхимическая наука получения чистых веществ из природных материалов. Защита: отработка боевых приемов «Огненный Кулак» и «Стена Огня». Заклинание духов: искусство вызывать из воздуха мифические, посвященные Ре существа вроде того огненного дракона в пещере.

Но эти науки несли Уртреду одно лишь разочарование: магия ушла, сгорела вместе с его плотью. Бог оставил его.

Огонь больше не расцветал из сожженных рук, и огненный трепет не пробегал по жилам, как он ни молился. Но старец не уступал: много месяцев подряд он провел у ложа Уртреда, шепча заклинания, а когда мальчик оправился, стал читать с ним священные тексты и магические труды из своей библиотеки, хотя сила оставила ученика, и он стал всего лишь жалким, покинутым богом калекой. Книги Манихея, украшенные множеством иллюстраций, писались во времена, когда мир был юным: краски сияли, и причудливые буквы, переливаясь красным, синим и золотым, бежали по желтому пергаменту. Но сила не возвращалась. Уртред не мог сам излечиться от своей потери — только время могло его вылечить.

Манихей слишком поздно узнал о магическом даре Уртреда. То, что позволило Уртреду вызвать дракона и сжечь Мидиана, ушло, испарилось вместе с проклятиями, которыми Уртред осыпал бога за то, что бог оставил его живым. Мальчик больше не слышал рева в ушах: телесные муки заслонили собой все. Книги были полны пустых слов: их с тем же успехом мог читать Мидиан вместо Манихея.

Но Манихей все читал и читал своим красивым, хорошо поставленным голосом, надеясь воскресить дар в своем ученике. И доверие между ними росло. Ибо Манихей не походил на оскотинившихся монахов, хоть и считался их духовным главой. И ругал себя за то, что не позаботился вовремя о мальчике, который мог бы стать — а возможно, еще и станет — его преемником.

Манихей упорствовал, несмотря на молчание, встречавшее каждый его урок и каждое заклинание, а ночью, когда его подопечный спал, спускался в свою мастерскую откуда далеко за полночь слышался стук молотка: Манихей мастерил для Уртреда маску и перчатки.

Вскоре перчатки были готовы, и старец помог Уртреду одеть их на обгорелые руки. Каждый их палец в точности подходил к култышке пальца руки. Уртред осторожно согнул и разогнул суставы, ощутив силу стальных стержней, движимых закрепленным на предплечье приводом, и его рваные губы впервые за много месяцев сложились в улыбку. Но хрупким узам, едва завязавшимся между старцем и отроком, предстояло вскоре порваться. Слухи о войне дошли и до монастыря. Здесь давно уже судачили о вызове, брошенном Иллгиллом, и об армии мертвецов, идущей на Тралл. А однажды во дворе у башни появился всадник. Уртред увидел из окна человека в оранжево-красных храмовых одеждах; его конь бил копытом по булыжнику, потный после сумасшедшей скачки по извилистой тропе к монастырю.

Путник пробыл в Форгхольме только час и ускакал обратно. После его отъезда Манихей поднялся на башню. Он взглянул на мальчика своими проникновенными серыми глазами, и несказанная печаль наполнила сердце Уртреда, понявшего без всяких слов, что Манихей уходит. Старец объяснил, что Иллгилл — его старый друг, и он должен быть рядом с бароном, когда армия Фарана подойдет к Траллу.

Два дня спустя Манихей ушел. С первым рассветом он явился в келью в башне. Уртред силился встать, но едва сумел приподняться на локтях. Старец принес с собой какую-то вещь, которую тихо положил возле кровати. Уртред взял этот предмет и тут же выронил, рассмотрев его в тусклом свете: это была маска, точная копия его изуродованного лица. Уртред снова взял ее, осторожно потрогал лакированную поверхность своего нынешнего зеркального отражения... Трепет энергии, похожий на прежний, предшествовавший явлению дракона, прошел от маски в его пальцы. Мальчик в смятении взглянул на Манихея.

— Чувствуешь? — улыбнулся тот. Уртред молча кивнул. — Тогда обращайся с ней бережно, Уртред, ведь твоя собственная сила не вернется к тебе еще много лет — тебе придется полагаться лишь на ту, которой я наделил маску.

Мальчик хотел что-то сказать, но Манихей знаком остановил его, глядя на окутанные летящими тучами горы.

— Маска — мой дар тебе; пусть странный, но все же дар. — Он перевел серые глаза на мальчика. — Уртред, я больше не вернусь сюда; тебе придется научиться жить в большом мире, ибо и ты однажды должен будешь уйти отсюда. До этого времени тебе надо будет привыкнуть к тому, как смотрят на тебя люди. Маска облегчит тебе эту задачу. Не только потому, что придаст тебе утраченную тобой силу, но и потому еще, что люди будут видеть: это только маска — и, привыкнув к ней, когда-нибудь привыкнут и к твоему настоящему лицу.

— Никогда этого не будет! — пробормотал Уртред сквозь обгорелые губы.

— Поверь мне, — печально настаивал Манихей, — настанет день, когда ты опять выйдешь в мир. Нося маску, ты получишь представление о том, как отнесется к тебе мир, когда ты наконец ее снимешь. Поняв это, ты лучше познаешь самого себя и станешь способен последовать за мной в Тралл.

— Я пойду в Тралл?

— Да, вслед за мной, — кивнул старик, — но не раньше, чем потребуешься им там — а тогда мир станет много хуже. Пройдет много лет, прежде чем мы вновь увидимся с тобой, много лет, прежде чем ты выздоровеешь телом и духом и познаешь силу маски.

Я снова смогу вызвать дракона, обрести Огненный Кулак и Палящую Руку?

— Да — и много других искусств из Книги Ре. Смотри! — Манихей указал на источенный червями стол в темном углу, где лежали три переплетенные в кожу книги разного формата и толщины. — Я оставляю тебе мои книги. Самая большая — это Книга Света. Молись по ней каждый день, молись, чтобы солнце не угасло, чтобы настал Новый Рассвет и Ре выбрался из темных подземелий.

— Я буду молиться, учитель.

— Вот книга поменьше. Изучи ее как следует. В ней рассказано обо всех видах пиромантии, известных Огню. С ее помощью ты сможешь вызвать огонь даже из ветра и льда и свести молнию с небес.

— Но ведь книга совсем маленькая!

— Суть не в словах, но в том, как толковать их. Для этого я оставляю тебе третью книгу. Я сам ее написал — это нечто вроде летописи, вроде истории этой части старой Империи. В ней ты найдешь много сведений о Тралле, о его постройке Маризианом-законодателем. О строительстве храмов Ре и Исса — обо всем. Читай ее внимательно: когда-нибудь тебе понадобятся эти знания.

Уртред не находил слов, смущенный огромностью Дара. Манихей вручал ему бесценное сокровище, кладезь знании, накопленных за целую жизнь.

Так ты больше не вернешься сюда? — выговорил наконец мальчик.

— Нет. Книги отныне принадлежат тебе.

— Но я увижу тебя вновь в Тралле?

Старик слегка улыбнулся, словно какой-то шутке, которой Уртред по молодости еще не мог понять.

— О да, увидишь, будь спокоен.

— А как я узнаю, где тебя найти?

— В свое время ты получишь весть. И помни: что бы ни случилось потом, это начало твоего странствия, а не конец.

— Ты говоришь загадками.

— Это потому, что я говорю о будущем. Прощай, и да будет с тобой Огонь. — Склонившись над Уртредом, пытающимся встать, он ласково потрепал мальчика по плечу, взмахнул своим дорожным плащом и вышел, не успел Уртред вымолвить и слова в ответ. Через несколько минут Уртред услышал, как застучали по булыжнику конские копыта, постепенно затихая вдали. И настало молчание — только ветер стонал вокруг башни. Еще несколько часов мальчик ошеломленно созерцал маску и книги, вдумываясь в слова учителя. Он смотрел так напряженно, что окружающее точно расплылось и он проник взором в самое сердце тьмы. Собственной тьмы. Он остался в башне один. Он заплакал бы, если б знал, сколько ему еще суждено прожить здесь одному, лишенному всякого общения. Но, к счастью, он не мог предвидеть тогда семи одиноких лет, ограничивших его мир стенами кельи и пустынными горами вдали.

Манихей ошибался: им больше не суждено свидеться. Старик погиб в битве за Тралл всего через несколько дней после того, как барон назначил его верховным жрецом Ре. Князь Фаран, которому не досталась голова Иллгилла, вместо нее увенчал свою пирамиду головой Манихея. Быть может, Манихей, говоря, что они еще увидятся, подразумевал эту пирамиду посреди болот? Потому-то в день прощания и улыбался столь загадочно?

Известие о гибели старца, пришедшее через несколько недель после его отъезда, посеяло панику среди форгхольмских монахов. Многие бежали, опасаясь, что мертвое войско Фарана вот-вот подойдет к воротам монастыря. Оставшиеся проводили дни в бездействии, ожидая скорого конца. Но войска Червя так и не пришли. Дни складывались в месяцы, месяцы в годы. Уртред продолжал жить один в башне покойного старца. Среди дюжины оставшихся монахов нашлись одна-две добрые души — а может, они попросту боялись мальчика, убившего Мидиана. Каждый день немного пищи и воды клалось в корзинку, которую Уртред с помощью веревки и простого ворота поднимал на башню, спрашивая себя, стоит ли трудиться ради такой малости и не лучше ли ему умереть.

Книги, оставленные Манихеем, были его единственным обществом. Первая, Книга Света, была его псалтырем: он молился и пел по ней каждый день. Книгу о пиромантии он прилежно изучил, но занятия с ней вселяли в него отчаяние — он ведь знал, что его волшебная сила ушла и от этого труда ему столько же проку, сколько слепому от книги об искусстве живописи. Но все-таки он вытвердил все пять дисциплин, навеки запечатлев в сердце и памяти все заклинания и ритуальные жесты на случай, если дар вернется к нему.

Третья книга, написанная Манихеем, была его любимой — она рассказывала ему о незнакомом мире за стенами башни, о людях и прочих созданиях, живущих на Старой Земле, о древних богах и о том, как Маризиан основал культы Исса и Ре; о минувшем золотом веке и о славе Империи вплоть до того времени пятьсот лет назад, когда император удалился от мира. Уртред узнал, как начало угасать солнце, как впервые появилась на небе темная дымка и как после стал гибнуть урожай и падать скот. Он прочел о наставшем вслед за этим расколе и понял, как дошло до битвы при Тралле, а благодаря этому начал смутно прозревать собственную роль в грядущем мире, если сила вернется к нему и он станет наследником Манихея.

Со временем в корзине с едой он стал находить записки — просьбы об исцелении или магических услугах, которые, вероятно, оказывал паломникам Манихей. Стало быть, легенда об Адепте, живущем в башне, разошлась но всем Огненным Горам — легенда о чародее из Форгхольма, наследнике Манихея. Вскоре к башне стали сходиться верующие со всей округи, надеясь исцелиться или увидеть чудо.

Уртред слышал их голоса, но никогда не спускался к ним. Он жалел этих несчастных глупцов: не слышали они, что ли, что сила покинула его, что в башне сидит не преемник Манихея, а всего лишь жалкий калека? Он держался подальше от узких окон, боясь, как бы паломники его не увидели — не увидели чудовище из башни и не впали бы в смятение и отчаяние.

Годы шли, а чудес все не случалось, и число ожидающих во дворе стало постепенно убывать; вскоре лишь двое-трое самых терпеливых остались караулить на никогда не тающем снегу. Уртред снова остался одиночестве, почти всеми забытый... до памятного дня месяц тому назад.

* * *

Уртред вернулся в мучительное настоящее, на продуваемый ветром обрыв, и поежился в студеном мраке. Нет, так нельзя: грезя о прошлом, он долго не протянет — тепло медленно уходило из тела. Он встал и начел бить себя руками по бокам. Но память, несмотря на это, упорно тянула его в прошлое, когда, сорок дней назад, из Тралла прибыл гонец.

Уртред ничего не слышал о своем брате почти двенадцать лет. Он не знал, погиб ли Рандел в битве за Тралл, и не знал, слышал ли брат об Ожоге. Письмо, поднятое наверх вместе с едой, привело Уртреда в смятение, и он впервые за много-много месяцев испытал радость. Каждое слово этого письма накрепко врезалось в его память:

Дорогой брат.

Ты не раз, наверное, за долгие годы нашей разлуки думал, что я забыл тебя. Это не так. Я много слышал о тебе от старца Манихея перед его смертью и от некоторых других своих друзей, побывавших в Форгхольме. Сердцем я был с тобой, хотя не мог ни написать, ни приехать к тебе. Здесь, в Тралле, властвует Червь, и посылать подобные письма небезопасно. Я и теперь это делаю лишь по той причине, что ты нужен мне безотлагательно. Манихей сказал мне перед смертью, что ты придешь, если я напишу. И велел мне сделать это, когда придет время.

Дорогой брат, время пришло. У нас в городе происходят события, о которых я не могу написать в письме, но ты сам все поймешь, когда придешь сюда.

Будь осторожен в пути, ибо Червь ненавидит форгхольмских монахов. Когда придешь в храм, назовись Герольдом — я или мои друзья найдем тебя.

А до того часа да ускорит Ре твое странствие.

Рандел.

Итак, Манихей был прав — Уртред все-таки отправится в Тралл. Юноша укрепил свое сердце, готовясь к встрече с внешним миром впервые за восемь лет. Весь день он размышлял, глядя на летящие облака, на снежную шапку Старого Отца, на хилые сосны, вцепившиеся в каменную осыпь, и знакомые серые строения монастыря далеко внизу. Настало время покинуть свою тюрьму и выйти навстречу судьбе.

Он встал на рассвете и спустился по пыльной лестнице на подгибающихся ногах, хотя значительно окреп за эти годы. К его удивлению, товарищи его детства — Кевар, Талдон и несколько других, ставшие теперь взрослыми, — уже ждали снаружи, когда дубовая дверь со стоном повернулась на своих ржавых петлях: им откуда-то стало известно, что он уходит. Впервые за восемь лет он вышел из сумрака на свет дня. Но если он и питал какие-то светлые надежды, то крики ужаса, которыми разразились монахи, быстро развеяли их, напомнив ему, что он носит на лице маску Манихея. Все попятились от него прочь, забыв отдать ему прощальные подарки, которые принесли.

Уртред хотел сказать им что-нибудь. Помнит ли Кевар, как стоял в тот далекий день в коридоре? Вернулся ли Талдон к гончарному кругу? Он хотел как-то сблизиться с ними, но нужные слова не приходили. Как объяснить им, что он человек, несмотря на маску? И он молча прошел мимо них в ворота, те самые, в которые его внесли двадцать лет назад.

Уходя, он ни разу не оглянулся.

Напрасно он не ушел из Форгхольма в тот же день, как получил письмо. Даже однодневное промедление оказалось роковым: брат погиб, а он сам чудом ушел от погони и вот теперь, сидит на студеном ветру у пруда, медленно умирая от холода. Все члены уже словно лед. Скоро начнутся видения — такие бывают в День Розги у монахов, проведших весь день на снегу.

Нет, не суждено ему исцелить язвы мира. Брата и Манихея больше нет, а с ними погибло и дело, которому, по их замыслу, он должен был послужить. Будь они даже живы, как он мог бы оправдать их чаяния, памятуя о восьми годах в башне? Он отвык от общения с людьми, даже если предположить, что кто-то сможет вынести вид его лица. Он не вождь по натуре. Он — человек, который заглянул слишком далеко, за пределы ставшего бесполезным тела. Его руки превратились в обгорелые клешни, которые действуют лишь благодаря перчаткам Манихея, грудь и торс состоят из сплошных рубцов. Годы страданий и лишений отняли у него всякую радость и надежду. А взамен — взамен эти семь лет, проведенных над книгами Манихея, унесли его за пределы плоти, за грань темной земли, на поиски огня, некогда горевшего в его жилах, а ныне обретенного лишь благодаря завещанной ему учителем маске.

Духовные борения, молитва, сомнения и умственные труды поглотили всю его жизнь. Соблазны, столь опасные для других, для него ничего не значили — он презирал их изначально.

И все же во тьме этой студеной ночи брезжил одинокий луч надежды. Сегодня, сперва в горах, а потом на площади, когда пламя вновь запело в его жилах и расцвело из его рук, он познал силу маски. Или это его собственная сила вернулась к нему? Только Манихей мог бы ответить на этот вопрос. Как бы там ни было, в этом возвращении былого дара чувствовалась рука Ре: бог не оставил его во тьме навеки. Быть может, Уртред еще исцелится духом.

Но не слишком ли поздно пришло исцеление? На несколько кратких часов Уртреда словно подхватило ураганом. Он убил упыря, отомстил за смерть брата. А теперь ему некуда идти, и его ждет неизбежный конец.

Он обернулся к северу: низкие черные тучи затянули половину лунного неба над храмами и цитаделью, неотвратимо надвигаясь на Тралл. Уртред ждал молнии — той самой, которую мог бы когда-нибудь свести с небес по обещанию Манихея. Пусть она ударит в край обрыва, где он стоит, и покончит со всем разом.

 

ГЛАВА 13. ВИДЕНИЕ

Гроза приближалась: промежутки между молнией и громом делались все короче. Ветер рвал туман на болотах в причудливые клочья, и они подымались над обрывом, славно призрачные драконы древних времен. Их полет сопровождался музыкой, не менее древней: ветер, точно в муках, выл над водой и меж кипарисов. Вот деревья согнулись в дугу, и буря накрыла Уртреда. Белый зигзаг ударил в землю, высветив на миг каждое зерно в камне. И тут же грянул гром, будто бы поколебав парапет под ногами.

Еще вспышка, прямо над головой — но двузубец молнии ушел на равнину, с треском ударив в верхушку пирамиды черепов. Полуослепший Уртред закрыл глаза, ожидая грома.

Но грома не последовало.

Вокруг вдруг настала полная тишь. Холод прошел по спине Уртреда. Он осторожно приоткрыл глаза, глядя в сторону, куда ударила молния. Там произошла какая-то перемена. Тьма на болотах словно пульсировала энергией, еще более черной, чем ночь, словно рябь шла по пруду. Пирамида черепов зажглась нездешним белым светом, идущим точно из самой ее сердцевины. Источник света на глазах Уртреда переместился к вершине, и она вспыхнула, точно смоляной факел. Воздух вокруг задрожал, будто нечто стремилось обрести форму — некий зародыш света, пробивающий скорлупу тьмы. Летучее, сияющее эфирное тело освободилось наконец и медленно поплыло вверх, к городу.

Звуки вернулись, а с ними пришел дождь — такой сильный, будто железные прутья лупили с неба. Одежда Уртреда и лицо под маской промокли мгновенно, и над прудом, в который ливень бил что есть мочи, вместо тумана поднялся пар. В нескольких ярдах ничего не стало видно; равнина пропала из глаз, а с ней и белая фигура.

Но Уртред знал, что она движется к нему. Холодная струя леденила затылок, но то был не дождь, а страх.

Потом он увидел ее.

Белая фигура плыла к нему сквозь ливень, обретая очертания человека, идущего сквозь тьму над болотами, преодолевающего черную пустоту, — он излучал свет, и края его колебались при каждом импульсе энергии, исходящем из его середины. Уртред смотрел, как он приближается, и члены его коченели, замораживая недавно обретенное волшебное тепло. Идущий по воздуху приближался неуклонно, белый свет бил из его глазниц — и наконец застыл в воздухе над прудом. Уртред теперь разглядел, кто это, и его страх стал еще сильнее.

Дождь лил без передышки, и холодный покой вдруг объял душу Уртреда, ибо в сиянии он различил черты и сгорбленную фигуру Манихея, давно умершего старца Форгхольмского монастыря, — старик был точно такой же, как при жизни. Уртред слышал много историй о беспокойных духах, приходящих из Страны Теней, где они ждут второго пришествия Ре, но никогда не думал, что и ему доведется увидеть такого, да еще точь-в-точь похожего на покойного учителя.

Белый свет, льющийся из глаз старца, завораживал Уртреда, и он стоял, точно окаменелый, а дух между тем подошел к нему на расстояние вытянутой руки.

Все нутро Уртреда оледенело. Теперь он умрет — так же верно, как если бы та молния поразила его. Но тут другое чувство нахлынуло на него — отчаянная дерзость, отвага, утраченная им много лет назад. Чего бояться? Разве Манихей не обещал, что они встретятся? Вот учитель и пришел к нему, пусть и не в былой телесной оболочке. И все же Уртред невольно пятился от белого сияния, словно боясь, что оно вберет в себя весь огонь его души, оставив лишь бесчувственную шелуху.

Манихей, словно чувствуя его страх, поднял руки в павлиньих переливах своего ореола. Грустная улыбка появилась у него на лице, и Уртред впервые за семь лет услышал голос своего учителя:

— Видишь, Уртред, я призвал себе на помощь молнию и огонь, как обещал тебе, помнишь? — Голос, как и у живого Манихея, был ласков, но звучал глухо, будто старец говорил сквозь тяжелую дверь. Однако Уртред ясно слышал каждое слово, и этот голос оживил в его памяти все, что сказал ему учитель в то прощальное утро. Уртред изучил все заклинания, как завещал ему Манихей, и знал слова, которыми можно вызвать огонь и молнию, но слов, вызывающих с того света мертвых, он не знал. Только сам Манихей мог вызвать молнию и явиться вместе с ней.

— Учитель... — склоня голову, начал Уртред. Но Манихей снова вскинул свою сияющую руку, останавливая его.

— Нет нужды рассказывать, Уртред: мир — это лишь материя и тень, ничего более. Я был среди теней и все эти семь лет следил за тобой: я знаю все.

— Зачем тогда ты пришел? — с трудом выговорил Уртред через застывшие губы. Снова улыбка:

— Так ты забыл мое обещание встретиться с тобой еще раз? Жизнь коротка, Уртред, но кровные клятвы живут долго: торжественное обещание, данное человеком, может вернуть его даже из Страны Теней, хотя бы ему пришлось ради этого взять себе крылья грозы!

Уртред, точно под действием невидимой силы, преклонил колени на залитых дождем камнях, дрожа всем телом.

— Я ничего не забыл, учитель, но я сомневаюсь.

— Сомнение объяснимо, Уртред: мы каждый день видим, как правоверные отпадают от нас и переходят к Иссу. Ты же всегда подвергал сомнению даже то, что, казалось бы, ясно как день, — потому-то я и выбрал тебя, потому и обещал однажды к тебе вернуться. — Горящие серые глаза проникали в темные провалы Уртредовой маски. — Все было предопределено заранее, Уртред: твое путешествие, твой брат, Вараш... Однако времени мало: моей энергии мне хватит лишь на несколько минут, а после я уйду опять.

— Ты знал обо всем этом заранее?

— Знал, я предвидел свою смерть и смерть тысяч других людей, разорение Тралла, переход власти от Ре к Иссу, предвидел то, что ожидает тебя, поэтому я и пришел. — Глаза закрылись, пригасив свет, и Уртред, набравшись смелости, взглянул на Манихея еще раз. В приглушенном свете он ясно увидел морщины на лице старца, словно вычерченные горящим внутри огнем. — Времени мало, и мне приходится быть кратким. Гроза не длится долго даже в этом окутанном мраком городе. Это, — показал он на свой светящийся ореол, — слишком заметно; только гроза и способна скрыть нас. Уртред, мы не встретимся больше, пока не настанет Второй Рассвет и Ре не вернется, чтобы исцелить мир. — Видение помолчало, словно черпая силы из какого-то далекого источника. — Ты станешь таким же, каким был я, Уртред, и поймешь тогда все, что теперь для тебя тайна; ты станешь по-человечески терпим к тому, что сейчас ненавидишь; ты научишься видеть огонь в каждой душе и уважать его... Ты чуть не сгорел когда-то лишь потому, что недостаточно уважал себя...

— Нет, это был священный акт! — возразил Уртред.

— Почему тогда твоя сила покинула тебя? Почему все эти годы ты твердил магические заклинания, но самой магией не владел?

— Но, учитель, нынче магия вернулась ко мне... — начал Уртред, однако Манихей вновь прервал его знаком сияющей руки.

— Да, вернулась, но каким образом? Помни, Уртред, твоя собственная сила не вернется к тебе, покуда ты носишь маску. Загляни себе в душу, Уртред, вспомни последние пустые годы, вспомни свое отчаяние, свое одиночество, свою гордыню, толкавшую тебя почитать себя выше всех, кто когда-либо ползал по этой земле под лучами Ре.

И, словно по волшебству, вся жизнь Уртреда в башне прошла перед ним — подобно пустыне, она простиралась от дня Ожога до этого самого мгновения; годы, в которые ни единого человеческого поступка или слова не проникло в его душу и не зажгло в ней того живого, дышащего огня, что некогда озарял все дни Уртреда. Он впервые признался себе в том, что знал все это время: Ожог не вознес его, не сделал лучше; рев, шедший из недр монастыря, был не голосом бога, а воплем неуемной ярости, едва не сгубившей Уртреда, а вот этот человек его спас. Манихей продолжал мягко, но с ясно различимым упреком:

— В свои детские годы ты ханжески судил о том, что свято, а что нет. Скажи, где твой огонь, твоя сила? Не твои ли тщеславие и ярость задули его? Вот и сегодня ты убил человека, послав его душу в Хель. Но нынче день поворота, день преображения. Хорошо, что ты пришел сюда, к пруду — огонь и вода способны очистить тебя, выплавив золото из руды.

Уртред склонил голову, не в силах созерцать сияющий лик.

— Вараш убил моего брата — я не мог оставить его преступление безнаказанным...

— Люди совершают немало преступлений ради так называемого правого дела, но праведных преступлении не бывает. Вараша следовало предоставить высшей справедливости, оставить небесам определить его жребий!

— Но ведь ты сам воевал, учитель, против Червя, против Исса. Я делал лишь то, что внушил мне Ре...

— Тебе еще многому предстоит научиться. Книга Света ничему не научила тебя, ибо тебе недоставало внутреннего света, чтобы понять ее. Ре живет далеко, на солнце — нам дано постичь бога лишь через его тень, через отраженный огонь в наших душах. Мы не можем надеяться ни уподобиться ему, ни охватить умом его промысел, ибо Ре далек от нас. Только священные птицы, что носят ему наши кости, знают его — как можем узнать его мы, не умеющие летать?

Мощный трезубец молнии снова ударил в землю, и снова за этим не последовало грома — лишь мириады пчел словно жужжали в голове Уртреда. Старец заговорил снова, перекрывая жужжание:

— Загляни в свое сердце, Уртред, и там ты прочтешь свою судьбу. Первую ступень ты уже миновал.

— Первую ступень?

— Твоя гордыня уже сожжена, твой гнев уничтожился; разве ты не сожалеешь теперь о смерти Вараша?

Уртред вспомнил младенческое личико мертвого старика, такое слабое и сокрушенное, и на сердце лег чугунный груз. Мщение — дело богов, а не смертных.

— Это лишь первая ступень, — продолжал Манихей. — Этой ночью ты еще немало узнаешь о себе и будешь немало удивлен. И в конце концов, быть может, поймешь, кто ты, но пока это скрыто в отдаленном месте.

— Что же это за место? — озадаченно спросил Уртред. — Мне неведомо, откуда я взялся и кто мои родители.

— Пока тебе и не нужно этого знать. Но я скажу тебе, где это место.

— Где же?

Манихей указал рукой сквозь пелену дождя на север, на далекие невидимые Палисады.

— В Полунощной Чуди? — смутился Уртред: ни одна человеческая нога не ступала в тот край с тех пор, а десять тысяч дет назад его покинули боги.

— Да, — кивнул Манихей, — в Чуди тебе откроется, откуда ты родом и каково твое предназначение. Ныне начинается твое великое странствие, но нить твоей жизни быстро прервется, если ты не покинешь город, а для этого тебе понадобятся друзья.

— Друзья? Я знаю, что бывает с друзьями Огня: сперва колодки, потом приходит ночь... И вновь Манихей вскинул светящуюся руку.

— Времени мало; сама судьба привела тебя сюда в этот день. Последние Братья Жертвенника уходят из города этой ночью, оставляя проклятый богами Тралл на волю рока. Ты найдешь их и уйдешь вместе с ними.

— Но где мне искать их?

— Пока что они рассеяны, но в полночь сойдутся вместе, и ты будешь с ними.

— Но как? По улицам рыщут вампиры.

— Молния слепит им глаза. И разве ты не ощутил, что маска вернула тебе силу? Ступай обратно в город, иди к Большой Дыре, что на Площади Скорби — видишь, молния показывает тебе дорогу? — Грозовой разряд осветил утесы по правую руку от Уртреда, и он увидел у подножия скал мрачный, темный проем, похожий отсюда на вход в подземное царство Исса.

— Рядом с Дырой дом, — продолжал Манихей, — он принадлежит роду Дюрианов, хотя сильно разрушен. Там ты найдешь друзей; скажи им, чей ты брат, и скажи, что ты знаешь Светоносца; они примут тебя и проводят в безопасное место.

— Но кто этот Светоносец?

— Ради него Рандел и вызвал тебя сюда. Кто Светоносец — откроется тебе этой ночью. Этот человек изгонит мрак из мира, но произойдет это лишь после множества приключений и после обретения магических знаний, давно утраченных людьми. Но ты должен сам раскрыть, кто такой Светоносец, — иначе ты не поверишь в его подлинность и не сможешь помочь его делу.

— Ты говоришь так, будто я имею какое-то влияние на ход событий.

— В этом твоя судьба; не изменяй ей... Я должен проститься с тобой, ибо гроза проходит. Больше нам не придется говорить до самого конца времен, и лишь один-единственный раз я еще сослужу тебе службу. Не забывай о горе, постигшем мир, ибо это тебе предстоит избавить от него все живое.

— О каком горе ты говоришь? Об угасании солнца?

— Солнце начало угасать, когда боги покинули землю и северное волшебство пало на нас, как проклятие. Не забывай, что принес его нам Маризиан.

— Но он дал нам законы: Книги Света и Червя!

— Да, и построил этот город, и основал оба храма. Он воздвиг эти утесы из расплавленного камня с помощью гигантов и левиафанов, и свел огонь с небес, чтобы сокрушить своих врагов. Но Маризиан владел и куда более мощным оружием — тем, что он похитил в городе на Далеком севере.

— Что это за город, учитель?

— Город называется Искьярд, но не ищи его на карте: Маризиан выпустил на волю злые силы, убившие всех жителей города и сровнявшие Искьярд с землей. Его руины лежат вдали от человеческих глаз, позабытые всеми.

— Что же Маризиан принес с собой? Что обрекло нас на гибель?

Горящие глаза старца гасли — энергия покидала его.

— Три вещи: волшебный меч, бронзовое идолище и то самое, из-за чего я попал в Страну Теней вместо огненного рая Ре: Теневой Жезл.

— Жезл? Что за жезл?

— Он открывает проход между мирами Света и Тени. Мир, где ты живешь, — это мир Света, хотя солнце и умирает. В мире Теней все противоположно ему. Там обретаются наши темные половины, наши Двойники. Чем добродетельнее человек в этом мире, тем страшнее его теневой образ. Святые не знают покоя, Уртред, ибо они видят зло, существующее по ту сторону.

— Скажи мне, как найти этот Жезл: я сниму с тебя проклятие!

— Поздно, — с печальной улыбкой сказал Манихей. — Но поспешим — гроза кончается. Я должен рассказать тебе историю Жезла. Когда боги покинули мир в своих огненных колесницах, Маризиан присвоил себе их наследие, а вкупе с ним и то проклятие, что они схоронили под землей. Наш мир был тесен для него — он последовал бы за богами, но они унесли свое волшебство к звездам, и пришлось ему довольствоваться тем, что осталось после них.

— Ну а Жезл?

— Слушай: пять тысяч лет назад Маризиан покинул злосчастный город Искьярд и бежал на юг, преследуемый демонами и существами, живущими близ Сияющей Равнины. Добравшись наконец сюда, он построил эту крепость — неприступную крепость; даже машины гигантов и за год не сокрушили бы Тралл, ибо строил город тоже гигант по имени Адаманстор. И Маризиан процветал, забыв о проклятии, которое навлек на мир: ведь это Жезл в его руках положил начало угасанию Ре, хотя проявилось это лишь через несколько последующих тысячелетий. Маризиан прожил двести лет и умер, и Жезл был похоронен вместе с ним, вон там! — Манихей указал светящимся пальцем на юго-запад, и молния ударила в той стороне, на миг высветив городскую стену и гробницы Города Мертвых. Над всеми ними возвышалась ступенчатая пирамида, примыкающая к стене.

— Вот она, гробница Маризиана! Иллгилл исследовал ее и нашел там древние, малопонятные рукописи. Много дней барон работал в подземных лабиринтах, где Маризиан в седую старину схоронил свои тайны. Много помощников Иллгилла сложили там головы, но барон добился-таки своего — он извлек Жезл из гробницы. Однако он не умел им пользоваться — для этого ему понадобился я.

— И ты заставил Жезл работать?

— Да, я вызвал тень в этот гибнущий мир и за это был проклят.

— А нельзя ли эту тень убить?

— Тогда погибнет и ее материальный двойник. Ты должен найти Жезл: только с его помощью можно вернуть тень обратно в ее мир.

— Но где мне искать эту тень и Жезл?

— С тенью ты встретишься этой же ночью. Жезл же находится на дальнем севере, за Палисадом.

— За это ты проклят?

Да — и заслуженно: я вызвал душу из небытия, тропы Теней — лишь моя любовь к Иллгиллу завила меня пойти на это. Из-за меня усугубились страдания мира ибо среди нас ходит чудовище — оно носит человеческий облик, но принадлежит к тому нашествию теней, что началось много веков назад в том далеком городе, откуда пришел Маризиан. Оно станет твоим злейшим врагом, Уртред, а ты между тем будешь считать его своим лучшим другом. Я не вправе сказать тебе больше: такова наложенная на меня кара небес. Только власть смерти позволила мне вернуться, чтобы предостеречь тебя. Исправь то, что я сотворил: ты сам поймешь как. — Манихей ласково улыбнулся. — Будь терпелив — ты исцелишься. Помни, что я еще раз приду к тебе на помощь, но этот раз будет последним. А теперь мне пора вернуться в Долину Теней.

Призрак начал бледнеть, и Уртред в отчаянии простер руки, чтобы удержать его, но встретил только воздух, видение же растаяло, как туман. Уртред дико огляделся. Ничего, лишь рябой от дождя пруд да последние блики молнии над черным монолитом города.

Слова Манихея отдавались эхом в голове. Уртред, погруженный в транс, оставался коленопреклоненным на мокром камне, спрашивая себя, не холод ли внушил ему это видение и не предвещает ли оно его собственную смерть.

Снова вспыхнула молния — и снова он увидел далеко внизу темный проем: Манихей назвал его Большой Дырой. Около виднелись развалины особняков знати. Где-то там находится дом, в который послал его Манихей. Это недалеко, но пойти туда — значит вновь подвергнуть себя опасности.

А здесь, у пруда, он мог бы в сохранности дотянуть до рассвета. Ну а потом? Город стерегут живые наемники Фарана. Днем они найдут Уртреда, даже если вампиры доберутся до него раньше. Ему нужны друзья, чтобы покинуть город. Благодаря Манихею у него появилась цель и трепет энергии вновь пробежал по жилам.

Уртред отбросил сомнения: он был убежден, что не грезил наяву. Учитель взаправду явился ему, чтобы вновь указать ему путь, как когда-то в Форгхольме. Более того, учитель обещал еще раз помочь ему.

С благословения Ре Уртред переживет эту ночь и выяснит, что крылось за словами призрака.

Не раздумывая больше, Уртред погрузился в холодные воды пруда и побрел обратно в город.

 

ГЛАВА 14. ЗУБ ДРАКОНА

Гроза застала Джайала на узком карнизе здания, выходящего на храмовую площадь.

Подъем на гребень стены, окружающей цитадель, занял у него всего несколько минут. Джайал медленно продвигался в тумане, который теперь заволок город почти полностью, прыгая с крыши на крышу над темными переулками и едва различая улицы под собой. Опорой ему служил плющ, плотно обвивавший дома, да старинные статуи, украшавшие почти каждую крышу: горгоны, василиски, огнедышащие драконы — все они поочередно спасали его, когда он оскальзывался на мокрой черепице.

Но потом молния пронзила белую мглу, и над равниной прокатился гром, идущий с севера. Джайал застыл на карнизе, прижавшись спиной к стене, глядя в глубокий провал у себя под ногами, — тут ослепительная вспышка осветила храмовую площадь, и он на долю мгновения увидел вампиров, столпившихся у колодок и прикрывших руками глаза, — а после мрак сомкнулся снова.

Джайал еще стоял, прилипнув к стене, когда дождь обрушился на площадь, выбивая бешеную дробь на его плаще. Джайал мигом промок до нитки. Он вертел головой стараясь уберечь от воды глаза, и отчаянно цеплялся за стену, в который раз за последние полчаса проклиная себя за беспечность: возвращение в город было опасно само по себе, а уж это путешествие по крышам почти равнялось самоубийству. Несколько раз он чуть не погиб, а дождь сделает камни и черепицу еще опаснее.

Снова вспыхнула молния — и он увидел цель своего пути. Рядом с высокой стеной, окружающей храм Исса, отходила вбок мощеная улица, и за храмовой пирамидой мелькнула на миг остроконечная скала, торчащая, словно клык, из утеса. Это и был Шпиль.

Джайал хорошо его помнил. Даже и семь лет назад Шпиль пользовался дурной славой. Эта полая, как соты, башня, недостижимая со стороны города, давала приют всякому отребью со времен основания Тралла, а на ее вершине, как говорили, было приковано некое существо, которое никто никогда не видел, по чьи крики раздавались над городом по ночам, когда Джайал был ребенком. Его нянька всякий раз делала знак Ре, слыша этот скорбный клекот, ибо существо со Шпиля считалось вестником смерти.

Молния раз за разом била рядом со Шпилем и храмовыми пирамидами. В просвете между домами Джайал видел простор призрачно-белой равнины — и снова все гасло. Он поднял глаза, заливаемые дождем, и тут новый зигзаг ударил в плоскую кровлю храма Ре. Это определило решение Джайала: внизу будет безопаснее. Он двинулся по карнизу к выбитому окну.

Влезши в проем, он сразу ощутил запах гнилья и плесени. Молния осветила пустую спальню с четырьмя столбиками кровати в лохмотьях истлевших занавесей. На ней высился холмик, похожий на спящую фигуру, запеленутую в кокон простыней и паутины. Джайал не стал любопытствовать, что это такое, и быстро прошел в другую комнату, заваленную поломанной мебелью и упавшими драпировками, где гнездились тысячи мышей, судя по кучам помета на озаряемом молнией полу. Повсюду висели полотнища паутины. Видно было, что здесь долго не ступала ничья нога. Но все-таки следовало быть осторожным: вампиры сбежали с площади и могли укрыться в домах вокруг.

Джайал достал меч из ножен, и комнату залил феерический зеленый свет: такой бывает вода в глубоком пруду, когда летнее солнце пронизывает его до самых потаенных глубин; свет играл волнами на стенах и потолке, а сам клинок пылал белым огнем, размывающим его очертания, — казалось, будто это сгусток энергии, а не предмет из твердого вещества. Только одно выделялось в этом белом сиянии: печать в виде полумесяца, вытравленная в металле посередине клинка. Черный на белом знак Старой Луны, враждебный сторонникам Исса, ибо луна управляет их кровавыми возлияниями.

Зуб Дракона. Отец заставил Джайала объехать полмира, чтобы найти этот меч. Сколько смертей повлекли за собой эти поиски и сколько смертей еще предстоит. Выкованный в старину из железного зуба чешуйчатого скакуна богов, насыщенный магией Маризиана-чародея, на века потерянный для жителей Империи. Джайал нашел его в башне колдуна на болотистом побережье Хангар Паранга, исполнив наказ своего отца. Но этому предшествовали шесть долгих лет сомнений и проволочек, годы в которые Джайал не всегда был уверен в своем рассудке. Теперь свет, идущий от меча, вселял в него мужество.

Джайал шел по темному дому, освещая мечом дорогу. Пыльная лестница перед ним уходила, изгибаясь, вниз, во тьму. Под ней послышался какой-то шорох и стон, и в свете клинка мелькнула пересекающая сени фигура. Она шмыгнула прочь от света и пропала. Удвоив осторожность, Джайал дошел до выломанной парадной двери дома, выходившей в переулок, темный от нависших крыш. Дождь потоком струился по сточной канаве посреди мостовой, и все было тихо.

Джайал набрал в грудь воздуха и вышел в переулок. Через несколько шагов он будет на площади, а там мигом доберется до улицы, ведущей к Шпилю, и окажется в безопасности. Он поспешно зашагал под проливным дождем, скользя сапогами по мокрому булыжнику. Впереди уже виднелся выход на храмовую площадь, озаренный красным заревом; Джайал ускорил шаг.

И тут сбоку кто-то выскочил наперерез ему, прямо на свет меча. Мелькнул темный плащ, распростертый, как крылья летучей мыши, бледное изможденное лицо, длинные белые зубы, подбородок, окрашенный кровью. Джайал, не успев остановиться, врезался плечом в грудь вампира, сбив его с ног, и сам от толчка повалился на колени. Упырь пытался ухватить его за ноги. Джайал махнул мечом назад, описав великолепную сверкающую дугу, и клинок с едва заметным усилием рассек ключицу вампира. Легкое шипение сопровождало проход раскаленного добела металла сквозь сырой плащ, кожу и кость.

Вампир судорожно дернулся — его разрубленная у плеча рука дымилась в месте удара. Живого такой удар убил бы, но вампир не перестал пожирать глазами Джайала. У молодого человека закружилась голова, точно эти глаза медленно втягивали его в себя.

На какой-то роковой миг он пожалел вампира за рану, которую ему нанес. Потом изо всех сил заморгал, борясь с дурманом, отступил назад и обрушил меч на голову врага. Голова треснула, как сухой орех.

Джайал, не дожидаясь возможного появления других вампиров, повернулся на каблуках и помчался к площади. С обеих сторон высились мрачные, с запертыми воротами храмы, едва видные сквозь завесу дождя. Пробежав по булыжнику, он вдруг оказался у входа в переулок по ту сторону площади. Вокруг сомкнулся мрак, в котором Зуб Дракона бросал длинные пляшущие тени. Миновав долгий ряд развалин, Джайал остановился перед местом, к которому шел.

За темным провалом торчала скала, поднимаясь на двести футов вверх — выше даже, чем храмовые пирамиды. Ее зубчатая вершина терялась в струях дождя, но по нижней части Шпиля было видно, что люди обитают в нем уже несколько столетий. Через провал на разной высоте перекидывались мосты, соединяя Шпиль с выступами на утесе. Некоторые совсем обветшали, но тот, перед которым стоял Джайал, выглядел довольно прочным. Его каменная дуга вела через пропасть к источенной червями дубовой двери с заржавленным железным кольцом и глазком. Далеко внизу при вспышках молний блестели мокрые крыши Нижнего Города.

Но Джайал, вместо того чтобы перебежать через мост, оставив за собой полные вампиров улицы, медлил — недоброе предчувствие одолевало его. Быть может, впереди еще опаснее, чем позади. Внутри располагается стража Фарана, набранная, несомненно, из наемников и городского отребья. Вряд ли его там ждет теплый прием. Вероятность быть узнанным гораздо больше. Там могут быть люди, которые его знали, а теперь перешли на службу к былому врагу.

Ну что ж, приходилось идти на риск. Нужно же ему узнать, где Таласса. Быть может, она уже семь лет как мертва — значит, так тому и быть. Он оплачет ее после, когда выполнит отцовский наказ. Но ближайшие часы он посвятит долгу перед своей невестой.

Да и кто узнает его через семь-то лет? Он оброс лохматой бородой, а семь лет назад был безусым юнцом. Вокруг глаз легла сеть усталости и забот, над верхней губой появился шрам. Просторный плащ паломника хорошо укрывает его, а лицо прячет низко надвинутый капюшон.

Оглянувшись для верности, Джайал перешел через мост, взялся за ржавое кольцо и несколько раз что есть мочи ударил им в дверь. Потом стал ждать, затаив дыхание. Несколько мгновений, показавшихся ему месяцами, никто не отвечал. Он постучал снова, с беспокойством оглядываясь, не покажутся ли упыри, но молния, то и дело сверкающая над городом, должно быть, распугала их.

Наконец, к облегчению Джайала, под дверью показался свет факела. Вспомнив про меч, Джайал поспешно вернул его в ножны и спрятал под плащом. Человек сварливо произнес:

Стук-постук! — Послышались тяжелые шаги, тот же голос выругался, потом окошко в двери открылось со ржавым скрежетом, и в нем показался налитый кровью глаз. — Это что еще за черт?

— Я пришел издалека, — быстро ответил Джайал, — во имя всего, что для тебя свято, впусти меня! Человек за дверью разразился хохотом.

— Во имя того, что свято? Для меня это золото, шлюхи и выпивка, так что убирайся откуда пришел, потому как при тебе ничего такого не видно.

— У меня есть золото, — чересчур, пожалуй, поспешно выпалил Джайал— ведь из-за алчности Скерриба у него остался всего один золотой. Обладатель красного глаза презрительно хмыкнул:

— Да ведь ты ж паломник?

— Да, клянусь Иссом! И нуждаюсь в убежище!

— А я думал, все ваши только и ждут, чтобы стравить себя вампирам.

— Только не я, уверяю тебя!

— Ишь, прилип, чисто пиявка. Ну, заходи, только быстро.

Загремели засовы, и волосатая рука ухватила Джайала за мокрый ворот плаща. Джайал, хоть и не из слабых, был беспомощен перед этой рукой, оторвавшей его от земли и втянувшей внутрь. Захлопнув дверь и задвинув засовы, привратник сунул факел под самый нос Джайалу. Бьющий в глаза свет слепил пришельца.

Прозрев, он попытался вырваться. Но тщетны были его старания, ибо хозяин дома был потомком северных гигантов: рост его превышал семь футов, и топорным обличьем он пошел в давних строителей Тралла. Многие поколения смешений с человеческой породой несколько исказили его черты, но его происхождение не вызывало сомнений. Его голову покрывала буйная огненно-рыжая грива, таким же волосом поросли здоровенные, в буграх мускулов ручищи. Он согнулся в три погибели под низким входом, наполняя затхлый воздух спиртным перегаром.

И Джайал внезапно узнал этого человека. Вибил. Иллгилл-старший взял кое-кого из этих полукровок в свою армию, вытащив их из лачуг в Нижнем Городе. В их числе был и Вибил. Как было Джайалу не помнить его — ведь великан служил как раз у него под началом, в роте Зажигателей Огня. Джайал помнил угрюмый характер Вибила и помнил, как великана высекли за неподчинение перед всеми пятьюдесятью ротами на храмовой площади, за пару дней до битвы.

Гигант подозрительно всматривался в гостя, и Джайалу показалось, что и Вибил его узнаёт. Из задней комнаты по тускло освещенному коридору до них донесся пьяный смех, но если Джайал надеялся, что это отвлечет великана, то он ошибался: тот не сводил с него глаз.

— Я тебя, часом, не знаю? — проворчал Вибил, сведя вместе мохнатые брови. Джайал поспешно затряс головой.

— Едва ли — я только сегодня прибыл из Хангар Паранга.

— Ишь ты, из Хангар Паранга, — передразнил великан: прошедшие годы явно не смягчили его. Он наклонился еще ниже, обдавая Джайала своим нечистым дыханием и недовольно хмурясь. — Если я чью рожу видел, то уже ее не забуду, а твоя мне знакома дальше некуда.

— Говорю тебе, я чужой в городе... паломник... Великан нахмурился еще пуще, словно Джайал вместо невинных слов сознался в зверском убийстве.

Ну так скажи, паломник, что привело тебя в гостиницу Вибила? Я ведь странников к себе не принимаю.

Джайал понял, что попал в весьма затруднительное положение, из которого надо было как-то выходить.

— Я ищу одного человека, — сказал он, не найдя лучшего ответа.

— Ищешь? Это ночью-то, когда вокруг полно вампиров?

— Гроза разогнала их на время, и я успел добраться сюда. — Джайал извлек из кошелька последний золотой. — Вот, возьми. Мне только и нужно, что поговорить минут пять с кем-нибудь из городской стражи, а потом я уйду.

— Дуркал за пять минут разговора? Ха! — Великан зажал золотой в своем громадном кулаке. — Пошли — за эти деньги ты можешь получить даже больше, чем просишь. — И Вибил повел Джайала по низкому, дурно пахнущему коридору, толкая его перед собой. Они миновали козлы, уставленные алебардами и прочим оружием.

Комнату в конце коридора, куда втолкнул Джайала хозяин, освещал красный огонь очага. В ней стояли длинные деревянные столы с кувшинами пива и остатками трапезы. Как и в гостинице Скерриба, здесь висело, доходя до самых стропил, густое облако дыма леты. На скамьях сидело с десяток мужчин, и еще человека три лежали на соломенных тюфяках у стен, спящие или одурманенные до бесчувствия. Судя по запаху, стоящему в комнате, они не вылезали отсюда все темное время суток.

Те, что еще бодрствовали, яростно бранились по поводу игры в кости, что велась за одним из столов. Но все они мигом умолкли, когда Вибил впихнул в комнату незнакомца. Внезапная тишина заставила и тех, кто уже осоловел от спиртного либо курения, поднять головы, и множество неприветливых глаз уставилось на гостя.

— Что это ты притащил нам из-под дождя? — спросил кто-то. Джайалу и этот был откуда-то знаком. Ага, это же один из солдат, охранявший ворота во время въезда Джайала в город, всего три часа назад. Тогда Джайал избежал вопросов часовых, а теперь вот добровольно явился в самое их логово.

Великан, не отвечая, направился в дальний конец комнаты, где стояло множество бочонков и бутылок. Вытащив зубами пробку, он плеснул какой-то жидкости в глиняную кружку, не сводя мрачного взора с мокрого до нитки пришельца. Джайал остался стоять, где стоял, чувствуя себя неуютно под прицелом стольких глаз. Вибил протянул ему кружку.

— За твое золото тебе полагается и выпивка, незнакомец, так что пей. — Он тряхнул посудиной, совсем маленькой в его громадной лапе. — А потом мы поговорим о твоем деле.

Джайал застыл. Что делать — пить или улепетнуть прочь по коридору? Решив, что пути назад нет, он дрожащими руками принял кружку, стараясь не встречаться взглядом с великаном. Теперь Вибил того и гляди узнает его, назовет Джайалом Иллгиллом — и конец семилетним странствиям.

— Итак, незнакомец, — сказал Вибил, — что же привело тебя сюда?

Джайал настороженно огляделся. Никто его как будто до сих пор не узнал. Раз уж он зашел так далеко, почему бы выяснить все до конца?

— Я ищу одну женщину... — Один из присутствующих понимающе заржал, но взгляд Вибила усмирил его

— Продолжай, — сказал великан, вновь переводя взгляд на Джайала.

— Ее зовут Таласса... Таласса Орлиное Гнездо.

Джайалу показалось, что люди в комнате зашевелились при этом имени, но выражение лица Вибила не изменилось.

— Таласса Орлиное Гнездо, — громогласно повторил великан, скребя у себя в бороде. — Это имя мне знакомо. Где ж я мог его слышать? — вопросительно обернулся он к остальным.

— Я ее видел не далее как на прошлой неделе, — сказал кто-то. — Я, во всяком случае, уверен, что это она.

— Да ну?! — воскликнул Вибил. — Где ж ты ее видел?

— Да где ж: я тогда получил тот золотой от сурренского вельможи, вот и решил малость позабавиться с красотками. Там я ее и видел, вот как тебя — в храме Сутис.

Джайал гневно подался вперед, позабыв об осторожности.

— Ты лжешь! — гаркнул он.

— Тихо, тихо, — вмешался Вибил, кладя руку ему на плечо. — Выпей лучше: это тебя успокоит, — кивнул он на нетронутую кружку в руке Джайала. Под нажимом этой тяжелой руки выбирать особо не приходилось. Джайал, перебарывая гнев, подумал, что успокоиться и вправду не помешает, запрокинул голову и влил напиток в горло, не забыв придержать капюшон.

От жидкости, налитой в кружку, у него сначала онемели губы, потом рот ожгло огнем, а глотка сжалась, точно от удушья. Жидкий огонь прошел через грудь в желудок. Джайал закашлялся, и глаза его вылезли из орбит. Вся компания разразилась смехом, глядя, как он давится и ловит воздух. Глаза заволокло слезами; проморгавшись наконец, Джайал увидел перед собой злобную ухмылку Вибила.

— Не привык пить, а, незнакомец? Глоточек раки — и ты уже с копыт долой?

Так вот это что: рака, трижды очищенная настойка дурно пахнущей болотной ягоды, обладающей, как говорят, наркотическими свойствами. Вибилу она, как видно, нипочем, но у Джайала в глазах края комнаты уже начали дрожать и расплываться.

— Охмелел уже? — с ехидным сочувствием осведомился Вибил, двумя исполинскими пальцами пихнув Джайала на скамью у стены. Джайал повалился на нее, как мешок, и капюшон слетел у него с головы. Комната перекосилась еще больше, и лица других гостей, столпившихся вокруг него, показались ему неестественно раздутыми.

— Ну, незнакомец, теперь, когда ты удобно устроился, мы авось узнаем кое-что и о тебе... — Гигант нагнулся над ним, и голос, хоть и звучал словно издалека, не сулил ничего доброго. — Однако мне сдается, что я и так уже немало знаю.

— Ты что, узнал его? — спросил кто-то, опять как будто издалека.

— Как, по-твоему, знает тюфяк того, кто его уминает? Доб, участвовал в битве: неужто не признал своего капитана, сына барона Иллгилла? — Собравшиеся изумленно заахали и придвинулись еще ближе.

Джайала пробрало холодом до мозга костей: вот оно, началось. Силясь встать, он схватился за меч, по Вибил зажал его руку, словно тисками.

— Спокойно: еще поранишься, чего доброго. Ишь, как полыхает истинный Огонь в твоей поганой душонке!

— Что ты хочешь с ним делать, Вибил? — спросил кто-то из толпы.

— Прежде всего мы вырвем у гадины ядовитые зубы... — Джайал беспомощно смотрел, как Вибил, откинув его плащ, обнажил латы во всей их красе. Медленно качая головой, великан обозрел выдавленные на них священные печати Ре, потом одним рывком расстегнул пояс с кошельком и мечом и зашвырнул его под один из столов. — А теперь, когда зубы вырваны, мы заставим гадину говорить. — Свободной рукой Вибил стиснул Джайала за подбородок. Тот едва различал сквозь дымку хмеля и боли корявое лицо гиганта. — Помнишь меня, капитан? Семь лет с той поры прошло. Помнишь, как ты вел нас в тот день на Червя? Человек не забывает того, кто ведет его на смерть. А я и так едва жив после порки — Фаран меня уже не страшил. Я показал тебе свою спину, капитан, иссеченную до костей, но ты все равно погнал меня в бой. — Вибил горько рассмеялся при этом воспоминании. — Я выжил чудом, когда судьбы, казавшиеся мне длиннее Золотой Нити, рвались почем зря. Поневоле уверуешь в провидение, видя тебя тут, капитан. Боги, должно быть, все-таки существуют, раз дали мне случай отомстить тебе.

Джайал стал видеть чуть яснее, но лучше ему от этого не стало: перед ним горели жаждой убийства налитые кровью глаза Вибила.

— Ты убьешь его? — спросил чей-то голос.

— Нет, пока не узнаю, что привело его обратно. — Вибил еще крепче стиснул челюсть Джайала. — А ну-ка, сын Иллгилла, спой нам: зачем ты здесь?

Язык Джайала, скованный ракой, наконец развязался.

— Ты ошибаешься... я никогда в жизни не был в Тралле! — Но железные тиски в ответ еще сильнее сдавили челюсть.

— Не ври мне, сукин ты сын. Доб, разве это не Джайал Иллгилл?

— Он самый! — ответил часовой, которого Джайал видел у ворот, и сплюнул на пол.

— Вот видишь, капитан, нет нужды лгать и прикрываться этой своей бороденкой. Говори, зачем ты вернулся?

Когда-то Джайала и его отца окружали повсюду восторженные толпы вот таких же людей. Теперь он видел в устремленных на него глазах одну лишь ненависть и злобу. Даже своей затуманенной головой он понимал, что единственный способ выжить — это провести их, посулив им золото. Наемники есть наемники. Пустив им в глаза золотую пыль, он получит шанс, хотя и скудный.

— Прекрасно, — сказал он. — Да, я Джайал Иллгилл, вернувшийся после семи лет отсутствия. Я сожалею о том, что вы претерпели, о ранах, полученных вами на войне, но мы сражались за правое дело...

— Хватит! — стиснул пальцы Вибил. — Наслушались. Самое время сдать тебя Червю: князь Фаран хорошо нам заплатит.

— У меня тоже есть золото! — воскликнул Джайал.

— Маловато, — проворчал Вибил, показывая Джайалу его пустой кошелек. — Тебе придется потрудиться, чтобы выкупить свою жизнь. Скажи нам, к примеру, где твой отец спрятал свои сокровища. Мы люди не жадные, так ведь, ребята?

Джайал быстро соображал. Теперь или никогда — лучшей возможности совершить побег ему не представится.

— Хорошо, — сказал он. — Дайте мне перо и бумагу, и я нарисую вам план. Если отпустите меня — он ваш.

— Тащите бумагу, — рявкнул великан. Кто-то тут же представил клочок пергамента и уголек.

— Отпусти меня, иначе я не смогу рисовать, — заявил Джайал. Вибил неохотно разжал руку, пригвождавшую Джайала к скамье.

Не теперь еще, подумал Джайал. Надо им хоть что-нибудь изобразить: Он провел несколько линий, похожих на ряд домов, и поставил в середине большой крест.

— Вот! — сказал он, протягивая бумагу Вибилу. Тот сразу схватил ее, а остальные сгрудились вокруг.

В тот же миг Джайал вскочил на ноги, сбив кого-то на пол, и прыгнул на стол, за который Вибил забросил меч. Он увидел у стены слабый свет, сочащийся сквозь швы ножен, и с опозданием понял, что не успеет схватить меч вовремя.

Мощный толчок сзади швырнул его лицом об стену. Он врезался лбом в камень, и перед глазами вспыхнули яркие огни, сменившиеся чернотой.

Очнулся он с острой болью в спине, руках и ногах. Он приоткрыл глаза. Вибил и прочие, оттащив в сторону стол, осыпали пинками его тело. К счастью, Джайал успел почти бессознательно свернуться в клубок. Вибил вскинул руку, увидев, что жертва шевельнулась.

— Глядите-ка, мы разбудили спящую красавицу! — Он опустился на колени перед окровавленным лицом Джайала. — Не больно-то ты силен в рисовании, Иллгилл. То, что ты накалякал, ни на что не похоже, сам знаешь. — Приподняв голову Джайала, Вибил грохнул ею о каменный пол. Из глаз у пленника посыпались искры, и он едва расслышал Вибила сквозь шум в ушах. — Никаких сокровищ ты нам не покажешь, Иллгилл. Все забрал с собой твой отец, когда бежал на север. От тебя нам не больше проку, чем от дохлого пса. И мало того — нам с ребятами еще придется взять на себя труд отволочь тебя вампирам.

— Так мы не поведем его в храм Исса? — спросил кто-то.

— Нет — в этот час храм заперт покрепче, чем ведьмино лоно. Думаете, Голон поверит нам, если мы продержим Иллгилла тут всю ночь? Нас убьют заодно с ним — верно, как то, что труп смердит.

Остальные ответили одобрительным гулом — как видно, новых хозяев Тралла здесь любили не больше, чем старых. Но Вибил снова нагнулся над лежащим, и Джайала замутило от запаха раки.

— Так, значит, ты вернулся из-за невесты? Вот это здорово! Ты у нас прямо столп добродетели — людей бьешь как мух, а никчемную шлюху спасаешь. — Джайал гневно поднял голову, но рука гиганта швырнула его назад. — Не спеши так, Иллгилл, скоро ты окажешься на улице. Но сперва мы расскажем тебе о твоей невесте. Дочь Орлиного Гнезда, как же! Есть на что поглядеть! Да только теперь ее может иметь любой из нас, а не одни благородные рыцари вроде тебя.

Джайал попытался плюнуть в лицо Вибилу, но тот в ответ тряхнул пленника так свирепо, что глаза чуть не вылетели из орбит.

— Тише, парень, — саркастически вымолвил гигант. — Ну-ка, Квиг, — продолжал он, не сводя глаз с Джайала, — где, ты говоришь, наш юный друг, сын Иллгилла, может найти свою пропавшую невесту?

Квиг злорадно почесал бороду.

— Да все там же, где любой может получить ее за дуркал-другой. В храме Сутис.

На этот раз Джайалу удалось плюнуть. Вибил закатил ему тяжелую затрещину тыльной стороной руки, и голова Джайала, мотнувшись, ударилась о стену. Он обмяк, оглушенный, смутно слыша голоса вокруг.

— Не убить ли нам его? — говорил один.

— И верно, — ответил другой. — От этих аристократов мы ничего, кроме горя, не видали — давайте его убьем.

— Лучше было бы все-таки сдать его завтра Червю, — вмешался третий. — Князь Фаран заплатит за него золотом.

— Правильно, это наш долг, — поддержал четвертый, взволнованный, несомненно, больше золотом, нежели долгом.

Бас Вибила заглушил всех остальных:

— Дураки, ведь я же сказал вам: что толку сдавать его завтра? Он пробудет у нас всю ночь, а вы знаете, как поступает Червь с теми, кого подозревает в измене: вспомните про колодки на храмовой площади. — Ему снова ответили одобрительным ропотом.

— Что ж тогда с ним делать? — спросил кто-то.

В глазах у Джайала стоял серый туман, но он почувствовал, как чья-то голова нагнулась к нему, и по запаху раки узнал Вибила.

— Уж поверьте, мне было бы слаще греха уморить его славной, медленной смертью. По капле крови за каждую живую душу, что они с отцом послали в Хель. По одной перебитой кости за каждый мой кнут и за каждую рану, полученную мной при Тралле. Но он не испытал бы того ужаса... Вы, кто родом отсюда, — помните, как ваши родные гибли, точно крысы в норах, когда город наводнили обезумевшие после битвы вампиры? Людей, молящих о милосердии, высасывали досуха. Они умирали медленно, как умрет и он. Гроза прошла, Братья опять выйдут на улицы — пусть же они выпьют из него все до капли. — Слушатели одобрительно взревели в ответ. Джайал почувствовал, как великан сгреб его спереди за ворот. — Слышишь, сын Иллгилла? Мне убить тебя — что глазом моргнуть, но это было бы чересчур хорошо для тебя. Ты отправишься обратно к вампирам, вот что. Ощутишь на себе их зубы, ощутишь, как уходит из тебя кровь. Они утащат тебя вниз, в катакомбы, где темно, и будут держать там, а ты будешь слабеть час от часу, пока вся кровь не иссякнет. Мы услышим твой вопль, когда они тебя заберут. Ведь это справедливо? Отвечай! — Вибил встряхнул Джайала, чья голова бессильно качнулась из стороны в сторону. Великан не стал ждать ответа — Джайал почувствовал, как веревки стягивают его руки и ноги, потом его вздернули на ноги и поволокли по коридору.

Тщетно он пытался оглянуться на Зуб Дракона, валяющийся в дальнем углу. Шесть лет пропало зря. Вся жизнь пропала...

Его дотащили до двери и открыли глазок.

— Пусто, — сказал кто-то.

— Ненадолго: гроза кончилась — скоро они будут здесь, — проворчал Вибил. — Давайте, ребята, выносите его! — Загремели отодвигаемые засовы, пахнуло свежим, напитанным дождем воздухом, и ноги Джайала коснулись земли. Его с размаху швырнули на каменный мост, и он лишился сознания.

Связанное тело, перекатившись пару раз, замерло, и дверь захлопнулась. Последняя молния осветила мост, и гром глухо прокатился над городом. Но ни вспышка, ни грохот не смогли привести Джайала в чувство.

За мостом круглый камень, сдвинутый чьей-то необычайно сильной рукой, открыл ступени, ведущие в сточный канал. Из отверстия показалась темная голова, за ней торс, и чьи-то глаза впились в неподвижное тело Джайала.

 

ГЛАВА 15. ДОМ У БОЛЬШОЙ ДЫРЫ

Граф Дюриан сидел в кабинете своего родового особняка. Огонь в камине бросал красный отсвет на его обыкновенно бледное лицо.

Подперев рукой подбородок и отрешенно глядя на пылающие угли, граф ушел глубоко в свои думы и совсем, казалось, позабыл о своем госте, человеке лет тридцати, сидящем по ту сторону камина.

Граф был старик с плешью, усеянной коричневыми пятнами и окруженной венчиком редких белых волос, с длинной белой бородой, но все в нем еще выдавало человека, привыкшего повелевать. Высокий лоб, нависающий над аристократическим носом, сделал бы лицо суровым, если бы не тепло и ум, светившиеся в глазах. Мужчина напротив, хоть и был моложе графа лет на сорок, очень походил на него лицом, но в глазах его, холодных и расчетливых, не было тепла. Молодой кашлянул, чтобы привлечь внимание старика, но тот так задумался, что не внял этому.

Граф когда-то принадлежал ко двору барона Иллгилла и входил в число Братьев Жертвенника, правивших городом несколько тысяч лет со дня его основания. Он был слишком стар, чтобы сражаться в битве на болотах, и поэтому единственный из Братьев остался в живых. Фаран сохранил ему жизнь, несомненно, лишь чтобы успокоить умы горожан, ожидавших, что после взятия города кара постигнет всех, кто служил Огню.

Но семь лет после битвы не доставили графу радости — он вел тягостное, подобное заключению, существование в стенах своего дома, которое лишь изредка скрашивали гости, знакомые ему по двору Иллгилла, и прежде всего старая Аланда. Он видел, как ночь от ночи тает городское население, знал о заговоре, зреющем в храме Ре. Теперь все оставшиеся заговорщики собрались покинуть город. Годы не позволяли графу уйти с ними, и остаток жизни, лежащий перед ним, представлялся ему совсем унылым.

В этот час он размышлял о судьбе таких же, как он, стариков, еще сохранившихся в городе, — когда молодые уйдут, дадут ли они себе труд запирать двери на ночь? Слуги покинули графа один за другим, а нынче ушел последний. Этого слугу звали Захарий — хороший был человек, но жизнь его разбилась, когда вампиры похитили его жену. Графу недоставало Захария. Он надеялся, что верному слуге удалось до ночи перевалить через Гору Преданий.

Воля горных перевалов! Уж много лет граф не бывал в горах и всей душой рвался к чистому воздуху голых вершин. Но ведь он еще старше Захария и свалился бы на первом же крутом склоне, если бы пошел с ним. Граф молился за своего слугу, желая ему благополучно добраться до Суррении

Нет, таким старикам, как он, остается только ждать — и в эту ночь граф знал, кого он ждет. Одного он уже дождался, и тот сидел рядом с ним в полутемном кабинете: Сереш, его единственный оставшийся в живых сын. Сереш пришел к дому Дюрианов час назад, когда гроза была в разгаре, но вынужден был ждать, затаившись в устье Большой Дыры, когда от графа выйдут другие, непрошеные гости: сыскной отряд из храма Ре. Они объявили, что убит их верховный жрец и что они ищут убийцу — жреца в маске. Со многими извинениями они все же обыскали дом, перевернули всю мебель и заглянули в каждую щель.

Они не нашли, разумеется, никого, но жрец в маске и был тем вторым, кого ждал в эту ночь граф.

Граф знал, что он придет, ибо, как многие при дворе барона, занимался на досуге предсказаниями будущего, и на столе у него лежали астролябия и Книга Света. Теперь графу почти не приходилось прибегать к ним. После битвы будущее сделалось его навязчивой идеей, и он часами просиживал над подсказками, которые давали ему книга и астролябия. Ныне он знал наизусть каждый стих, каждую звезду на небе. В эту ночь, ровно через семь лет после победоносного вступления Фарана в город, исполнится то, что суждено.

Сын графа беспокойно зашевелился. Он не знал, чего они ждут, и ему не терпелось уйти. Граф намеренно держал его в неведении, поскольку сын был упрям и не верил в пророчества отца. Граф предпочитал дождаться сначала жреца, зная, что тот придет непременно, — если бы он упомянул о его приходе загодя, сын только посмеялся бы над ним и ушел бы. Между тем было крайне важно, чтобы Сереш проводил пришельца в храм Сутис к другим заговорщикам. Сереш пришел попрощаться с отцом; граф благословлял судьбу за то, что его сын не попал в число повстанцев, схваченных в храме два дня назад. Сереш скрывался с самого дня битвы, живя в разных местах города, но в храм Ре никогда не заходил — там, помимо честных людей, немало было и предателей вроде Вараша. Сегодня Серешу было поручено проводить Аланду с девушкой в Город Мертвых, где их будет ждать Зараман.

Маризианова гробница — оттуда друг графа Иллгилл извлек последнее сокровище покойного мага: Теневой Жезл. Теперь три вещи, некогда хранившиеся в гробнице, разбросаны по всему свету, и в пирамиде осталась только волшебная Сфера, на которой можно увидеть все остальные предметы.

До этой-то Сферы и пытался добраться Зараман. Из гробницы он вместе с остальными уйдет на север, где они попробуют найти барона Иллгилла. Только Сфера может облегчить им эту задачу. Но никто из них еще не знает, как необходим им ожидаемый жрец. Разве не он зовется в Книге Света Герольдом? Для того чтобы пророчества осуществились, Зараману и Серешу необходима его помощь. Где же он? Гроза кончилась, и ночь проходит, а его все нет.

Граф вздохнул, глядя невидящими глазами в пламя очага.

Молчание между отцом и сыном делалось все тяжелее: прощание заняло у них всего пятнадцать минут, а после им нечего стало сказать друг другу. Сын знал, как подозревал граф, что видит отца в последний раз, и все слова в таких обстоятельствах казались никчемными. Всех остальных близких Сереш потерял при взятии Тралла. Остались только этот дом да стерегущий его отец. Все прочие погибли, пытаясь найти убежище в храме Ре.

Теперь сын порывался уйти. Ему еще не пора было в храм Сутис, но молчание явно угнетало его. В который уже раз он привстал с места, и в который раз отец удержал его знаком, молвив:

— Погоди.

— Но, отец... я должен...

— Не терпится? — покачал головой старик. — Аланда — старый наш друг, и она знает, что ты придешь. Погоди еще немного: я теперь остался совсем один без Захария. Хорошо, что нам довелось побыть вместе.

Сереш вновь со вздохом опустился на сиденье.

— Скоро сюда вернется сыскной отряд, — буркнул он.

— Не теперь еще. Тралл велик: им потребуется много часов, чтобы обыскать каждый дом.

Сереш угрюмо уставился на угли, и оба снова погрузились в молчание, нарушаемое лишь шумом дождя в водосточной трубе.

Туманное кольцо окружало луну Эревон, льющую свой тусклый свет на мокрый булыжник улиц. Уртред, держась в тени, приближался к Большой Дыре. С низкого свеса кровли вдруг с шумом хлынула вниз оставшаяся после дождя вода, и Уртред замер, подняв одну ногу. Но все было тихо, лишь капель падала с крыш да урчал вдали гром — гроза уходила на юг, к Астардийскому морю.

Ветер улегся, и туман опять начал собираться в ущельях между домами. Уртред дрожал в своей промокшей одежде и лязгал зубами. Но теперь, когда он двигался, холод стал терпимее. Кровь резво бежала по жилам, и впереди была цель, указанная ему призраком Манихея

Улица круто шла под уклон, ныряя в поросшую мхом арку. За аркой Уртред видел неправильной формы площадь. По правую ее сторону тянулся гребень внутренней городской стены, дальше был утес, а за утесом пустота, где в пятисотфутовом провале едва виднелись сквозь наползающий туман крыши Нижнего Города. На другой стороне, прямо перед Уртредом, в гранитном утесе зиял проем тридцатифутовой высоты — тот самый, что Уртред видел сверху. В темноте ночи это был сгусток еще более глубокой тьмы, пустота, поглощавшая всякий свет. Даже с этого расстояния Уртред слышал, как пищат внутри летучие мыши. Побеги плюща нависали над входом, словно гниющие зеленые зубы. Острые скалы внутри, освещенные луной, усиливали сходство пещеры с разинутым человеческим ртом. Большая Дыра. Уртред читал о ней в книге Манихея: сюда веками вносили мертвецов Тралла, чтобы похоронить их в катакомбах под землей. Теперь, как догадывался Уртред, отсюда по ночам вылезают упыри, проделывая в обратном порядке путь своих похорон. Того и гляди кто-нибудь из них вынырнет наружу.

Слева от пещеры стоял ряд обветшалых домов с серыми фасадами, поросшими лишайниками и исхлестанными дождем. Луна давала как раз достаточно света, чтобы Уртред мог разглядеть цель, к которой шел: трехэтажный дом с заколоченными окнами. Единственным, что походило на вход, была источенная червями двойная дверь с одной перекошенной половиной и знаком солнца на замковом камне свода. Особняк Дюрианов. Перед ним стояло лишенное листвы дерево, меланхолически роняя воду с ветвей. В доме не было видно ни огня, и Уртред снова спросил себя, не в бреду ли явилось ему видение у пруда. Но раз уж он пришел к этому дому, так почему не постучаться туда, прежде чем повернуть назад к пруду, чтобы дождаться там рассвета.

Уртред поспешно перешел через площадь, не отрывая глаз от зияющего входа в пещеру. Но внутри не наблюдалось никакого движения, и единственными звуками, сопровождавшими Уртреда, было шлепанье его сандалии по булыжнику да писк летучих мышей. И скоро он очутился у двери.

Стук его кулаков по червивому дереву показался ему неестественно громким, а эхо внутри нарисовало перед ним ряд пустых, заброшенных комнат, годами не слышавших человеческих шагов. Он беспокойно огляделся, опасаясь, как бы его стук не вызвал мертвецов из Большой Дыры, но там по-прежнему было тихо. Уртред снова грохнул в дверь кулаком, сам ужасаясь своей смелости. В мертвой тишине ночи его уж точно услышит весь Тралл. Не тут Уртреду померещился внутри едва слышный звук — как будто где-то далеко в доме открылась дверь. Потом послышались чьи-то шаркающие шаги. После недолгого, но многозначительного молчания голос, старческий и мягкий, вопреки ожиданиям Уртреда, спросил:

— Кто стучится в дом Дюриана в час, когда давно настала ночь?

— Друг, — как можно убедительнее произнес Уртред.

— Если так, то назовись, — с учтивой мягкостью сказал голос. — Как тебя зовут, кто тебя послал? Страннику, который хочет сохранить ту малую толику крови, что в нем еще осталась, не повредит это узнать.

— Я не причиню тебе зла, почтенный. Я форгхольмский монах, чужой и этом городе.

— Долгий же путь тебе пришлось проделать. Как твое имя?

Уртред ответил не сразу. Назваться братом Рандела? Слишком опасно. Потом он припомнил письмо брата и пароль, который тот дал ему. «Герольд» — пусть так и будет.

— Герольд, — наудачу сказал Уртред.

— Ах, — вздохнули за дверью, и Уртред, к своему удивлению, услышал звук отпираемого замка и отодвигаемых засовов. Половина двери открылась, и оттуда хлынул свет факела, который держал старик. Слезящиеся глаза взглянули на маску Уртреда, и морщинистое лицо при этом зрелище исказилось, словно от боли.

— Входи. — Старик отвел взор, и его голос, доселе мягкий, обрел твердость. Уртред, повинуясь его знаку, быстро прошел в дверь, которую старик поспешно запер. — Что за маску ты носишь! — бросил он с омерзением, будто что-то скверное попало ему в рот.

— Мне сделал ее один форгхольмский монах, Манихей, — пояснил, защищаясь, Уртред.

— Манихей? — остолбенел старик.

— Да, он был моим учителем.

— Я хорошо его знал, пока он был жив. Но зачем он сделал такую маску? В наказание или ради защиты? Нет, не отвечай, я не хочу этого знать: мой друг Манихей был мудрее всех на свете. — Старик помолчал. — Но это не спасло его.

— Он был мне как отец.

Старик задумчиво смерил Уртреда взглядом.

— Мне кажется, я знаю, кто ты, но откуда ты взял это имя — Герольд?

— Мой брат Рандел велел мне назваться так.

— Так ты брат Рандела... — И старик умолк, будто не находя слов для того, что должен был сказать. Уртред облегчил ему задачу:

— Мой брат умер, граф, — я видел, как его принесли в жертву.

Граф печально покачал головой:

— Я услышал об этом всего час назад — сюда приходили люди из храма, разыскивающие тебя.

— Я убил верховного жреца, — сказал Уртред с вызовом, не уверенный, не выгонит его граф теперь из дома.

— Потому они и приходили, — подтвердил граф, не выказав ужаса, который вполне могло вызвать присутствие убийцы в доме.

— И тебя это не тревожит? — спросил Уртред. Граф качнул головой:

— Вараш был предателем: многие хорошие люди из-за него расстались с жизнью, не только твой брат. Этой ночью ты многое пережил, но боюсь, что твои испытания на этом не кончаются: те, кто ищет тебя, еще вернутся, и лучше, чтобы тебя к тому времени не было здесь.

Уртред поник головой, удрученный перспективой новых скитаний по темному городу.

— Что ж, тогда я пойду — прости, что подверг тебя опасности.

Он повернулся к двери, но граф удержал его.

— Они вернутся, но не сейчас. Пойдем — нам нужно многое обсудить. — Старик жестом вельможи подобрал полы своей ветхой подбитой горностаем мантии и повел Уртреда через большой зал, освещая дорогу факелом. На полу, мощенном в шахматную клетку, лежала пыль. В темных углах громоздилась увешанная паутиной мебель, и лица предков смотрели с портретов на обшитых дубом стенах словно призраки, недовольные вторжением постороннего. Но вот из мрака на свет факела показалась еще одна фигура — живая. Уртред увидел молодого, но уже лысеющего человека, длинный нос которого имел фамильное сходство с носом старика. В обеих руках он держал большой меч и сморщился при виде маски.

— Это еще что за мерзость, проглоти меня Хель? — с нескрываемым отвращением осведомился он.

— Это друг, Сереш, — ответил граф, — сторонник Огня, как и мы, ученик Манихея.

— Манихей уже семь лет как погиб на равнине, — все так же подозрительно заметил молодой человек.

— Прости моему сыну, — усмехнулся граф, — порой он забывает об учтивости, как многие горячие молодые головы в наше время. Он скрывается, и приход жрецов явился скверной неожиданностью для нас обоих. Быть может, ты расскажешь нам, каким образом попал в этот дом?

Уртред проглотил тяжелый ком: ну вот, теперь придется рассказывать неправдоподобную историю, в которую граф с сыном вряд ли поверят, какими бы набожными или суеверными они ни были.

— Он явился мне во время грозы, — запинаясь, начал он. — И сказал, что я найду друзей здесь, в старом доме Дюрианов...

— Кто явился?

— Манихей.

Молодой граф презрительно фыркнул.

— И ты полагаешь, что мы поверим подобным россказням? Отец, он сам сказал, что Рандел убит. Кто знает, сколько еще наших друзей попало в лапы врага? Он послан и не зря прячется под маской! — Сереш шагнул перед и взмахнул своим тяжелым мечом, но отец заступил ему дорогу.

— Придержи свою руку, Сереш: где твоя вера? Уж ты-то должен знать, что Манихей способен переходить из Света в Тень столь же легко, как мы из комнаты в комнату. Не было на свете чародея сильнее его. Его сила могла остаться при нем и после смерти. Не так ли, жрец?

Уртред кивнул, настороженно поглядывая на Сереша.

— Мне показалось, будто призрак пришел от пирамиды на болотах...

Слезящиеся глаза старика зажглись волнением — у него, как видно, рассказ Уртреда не вызвал сомнений.

— Так Манихей явился тебе? Это хорошо. Точно так и сказано в Книге Света! Где-то среди нас таится Светоносец. Тралл погибнет, а с ним падет и власть Фарана. — Старик, несмотря на свою дряхлость, чуть было не пустился в пляс.

Таинственные слова старика озадачили Уртреда. И Манихей говорил о Светоносце — говорил, будто это Уртреду суждено открыть, кто это или что это. Уртред стал припоминать, что написано в Книге Света. В свое время он затвердил ее назубок под суровой опекой Мидиана, а после без конца перечитывал в башне старца. Ему вспомнилось место, где говорилось о священном граде Тралла — сей град в темную годину окажется во власти Червя, но из него же выйдет надежда рода человеческого, Светоносец. Этому будут сопутствовать многие видения, мертвые восстанут из могил. Говорилось там и о Герольде, но тут память подвела Уртреда. Старикан явно увлекся. Уртред сам сомневался, не от холода ли ему все это привиделось — но пришел же он в этот дом.

— Ты придаешь большое значение этому видению, — осторожно сказал он.

Старик, перестав приплясывать, заморгал слабыми глазами.

— Оно вселяет в меня надежду, а надежда — славная вещь. Ты говоришь, Рандел назвал тебя Герольдом? Это добрый знак. Не все потеряно: твой брат погиб, но в городе еще остались друзья, друзья, которые помогут...

— Отец! — прервал Сереш, по-прежнему, очевидно, не доверяющий Уртреду.

— Прости моему сыну. Он сжился со своим страхом, как и все мы... — Граф Дюриан погрузился в молчание, откуда, как ни странно, его вывела капля, упавшая с плаща Уртреда на каменный пол. — Извини и мне мою неучтивость. Ты продрог — пойдем к огню, и я угощу тебя тем немногим, что имею.

— А как же жрецы, разыскивающие меня? — возразил Уртред.

— Я уже говорил — у нас есть еще время в запасе. — И граф, светя факелом, устремился вперед по пыльному коридору, столь широкому, что по нему могли бы пройти в ряд шесть человек — да, вероятно, и ходили в лучшие времена. Но теперь здесь, как и у входа, веяло тленом, упадком некогда знатного рода. Паутина оплела дубовую мебель, оружие ржавело на стенах, серебряные подсвечники и блюда потускнели, мухи засидели большие зеркала, отражавшие призрачное шествие троих, черви источили стенные панели. Граф Дюриан, заметив, как видно, взгляд гостя, остановился посреди коридора и высоко поднял факел, осветивший картину печального запустения.

— Не слишком блестящее зрелище, верно? Знал бы ты, каким этот дом был раньше... когда им правила его прекрасная хозяйка, моя жена Элея, и у нас было еще двое дочерей и сын. Все они погибли — их, перебили в храме Ре при взятии города. А я остался защищать дом. Что за насмешка судьбы! Я думал, что это мне грозит опасность. Между тем убили всех, кто был в храме, а сюда никто даже не пришел. Да я бы отдал этот дом без борьбы в обмен на жизнь моих близких... Из всей семьи остались только мы с Серешем. Меня помиловали, поскольку я был слишком стар, чтобы носить оружие. Но Сереш сражался на болотах и скрывается с тех самых пор.

— Я удивляюсь, что Фаран и тебя помиловал, — заметил Уртред.

Граф горько улыбнулся.

— А чем был бы этот город, если бы всех его жителей истребили? Пустой оболочкой, лишенной живой крови. Кровь — вот что им нужно. Сначала вампиров было всего две или три сотни — те, что пришли с Фараном. Они питались рабами и пленными, взятыми в битве. Но потом они сошли в катакомбы под храмом Исса и своим колдовством подняли из могил давно почивших. Нужда в крови возросла. Все больше людей стало пропадать с улиц и из собственных постелей, и их высасывали досуха. Фаран пытался как-то остановить это, но его приверженцы совсем обезумели. Все, кто мог, бежали из города. Остались только самые старые или уж самые сильные. Я отношусь к первым, мой сын — ко вторым; но нас немного осталось — и тех, и других.

Граф снова медленно двинулся по коридору и наконец ввел гостя в обшитый дубом кабинет. Там на полках и столах лежали грудами тома в кожаных переплетах и пожелтевшие пергаменты. В одном углу косо стояла астролябия, в другом был соломенный тюфяк, на котором старик, видимо, спал. Пригасший огонь мерцал в огромном очаге, где можно было изжарить быка. Старик вставил факел в кольцо над камином и подбросил дров в огонь. Поднялся столб искр, языки пламени взмыли вверх, и Уртред ощутил, как желанное тепло проникает сквозь мокрую одежду. Сереш, молча следовавший за ними вес это время, остался у входа.

— Садись, — велел старый граф, указывая на единственный свободный от книг дубовый стул, стоящий у огня. Уртред сел, подумывая, не снять ли перчатки — скоро придется смазать их железные суставы, иначе они заржавеют и его руки перестанут действовать. Сереш смотрел на него все так же подозрительно, прислонясь к косяку, и не выпускал рукоятки меча, уперев острие в пол. Он явно не разделял полного доверия, которое питал к незнакомцу его отец, — да и с чего бы? В любую минуту его могли схватить и заковать в колодки на храмовой площади, вампирам на съедение. Старик достал откуда-то оловянное блюдо с коркой хлеба и куском серого мяса.

— Это все, что у нас есть, — виновато сказал он, — угощайся.

Уртред почувствовал голод — он ничего не ел с самого рассвета, когда еще не перевалил через Гору Преданий. Но если он не решался снять перчатки, чтобы не показать хозяевам своих искалеченных рук, еще труднее было бы открыть им то, что под маской.

— Благодарствую, я не голоден, — стоически сказал он.

Старик, досадливо цокнув языком, убрал блюдо.

— Расскажи нам, как ты оказался в городе: ведь от Форгхольма до нас путь не близкий.

Уртред вздохнул. Голова у него кружилась от усталости, голода и холода, но придется рассказывать, если он хочет, чтобы эти двое поверили ему.

— Рандел в письме велел мне прийти сюда: здесь, мол, готовятся великие события. Я пришел так быстро, как мог, но все же опоздал. — Уртред перевел дух и рассказал обо всем, что случилось с ним в городе, чувствуя, что полностью владеет вниманием своих слушателей. Колодки, храм, принесенный в жертву брат, смерть Вараша и бегство из храма, потом гроза, видение, таинственные речи Манихея среди сверкающих молний, жезл Иллгилла и Маризианова гробница, путь к дому Дюриана — все это излилось бурным потоком из уст Уртреда.

Выслушав рассказ, отец и сын переглянулись, и слово снова взял старый граф:

— Любопытная история. Ты уже знаешь кое-что о том, что происходит этой ночью в Тралле. Я сказал бы тебе больше, но время наше на исходе. Сыщики скоро вернутся, и тебе надо уходить. Мой сын пришел сюда попрощаться со мной. Его друзья проникли в гробницу Маризиана — ту, где Иллгилл нашел свой Жезл. Там есть некий предмет, называемый Сферой. Единственное ее назначение — показать, где находятся три других волшебных сокровища Маризиана. Поскольку барон Иллгилл увез Теневой Жезл с собой, Сфера покажет также, в каком месте находится Иллгилл, если он еще жив. — Старик остановился перевести дух. — Эта ночь — особая ночь: я рад, что ты пришел. И видение, и пароль — все сходится; я верю в Писание и верю, что Светоносец где-то среди нас. Вы вдвоем должны пойти и отыскать его.

— А как же ты?

— Я останусь тут. Если жрецы вернутся и увидят, что я ушел, у них возникнут подозрения. Вреда они мне не причинят. Разве Фаран не пообещал, что меня не тронут? — Граф вскинул руку, пресекая дальнейшие возражения, и спросил сына: — Ты знаешь, как идти?

— Через Большую Дыру, — кивнул тот и неприветливо взглянул на Уртреда. — Но можно ли довериться этому человеку, отец?

Граф Дюриан снова прервал его знаком:

— Он тот, за кого себя выдает. А теперь, — сказал он Уртреду, — не будешь ли ты столь добр подождать моего сына у выхода? Нам надо попрощаться. Теперь мы долго не увидимся — быть может, встретимся лишь в Стране Теней либо в Раю...

Уртред тут же встал с места.

— Благодарю тебя от всего сердца за то, что поверил мне...

Но Дюриан прервал его, вручив ему факел:

— Не нужно благодарить. Ступай, да будет Ре с тобой. Уртред неумело поклонился и с горящим факелом в руке пошел по пыльному коридору к выходу.

 

ГЛАВА 16. ЛОВЕЦ ПИЯВОК

Графу понадобилось всего несколько мгновений, чтобы проститься с сыном. Со своего места Уртред слышал их тихий разговор, потом Сереш повысил голос, как бы в гневе. Миг спустя молодой граф вышел в сени, злобно нахмурясь. Меч висел в кожаных ножнах у него за спиной. В одной руке он нес фонарь, в другой — плащ.

— Держи, — сказал он, бросая этот черный плащ Уртреду. Тот хотел было возразить — священные оранжево-красные одежды жреца Ре нельзя менять вот так запросто. Но он все еще не просох, несмотря на жаркий огонь графского очага. Он расстегнул у ворота свой собственный плащ и сбросил его на пол.

— Куда его деть? — спросил он Сереша.

— Отец сожжет его, когда мы уйдем, — ответил тот, закутываясь в такой же плащ, какой дал Уртреду. Уртред взглянул в сторону кабинета. Графа не было видно, но на стене лежала его тень, похожая на старого, согбенного, грустного великана.

— Что будет с твоим отцом? — спросил Уртред, но Сереш только мотнул головой:

— Ты же слышал, что он решил: он остается здесь.

Взяв факел из руки Уртреда, он зажег фонарь. Стала видна старинная мебель вдоль стен, две галереи, окружающие зал, и стропила под потолком, до сих пор невидимые. Но Сереш тут же закрыл фонарь железной шторкой, оставив только узкую щель.

Они безмолвно направились к выходу. Уртред оглянулся: гигантская согбенная тень старого графа осталась на том же месте. Сереш отворил дверь дома, посмотрел вправо и влево и сделал Уртреду знак следовать за ним. Они перешли через площадь к Большой Дыре.

Из пещеры на них пахнуло сыростью и едким запахом помета. Сереш, не смущаясь этим, отодвинул в сторону плющ, завешивающий вход. Они медленно двинулись вперед по узкому, заваленному камнями проходу; скоро последние проблески Эревона померкли, и тьма пещеры сомкнулась вокруг. Уртред чувствовал почти осязательно, как давит на пего сверху древний гранит Тралла.

Сереш приостановился и открыл свой фонарь спереди. Внезапный свет пронзил вековую тьму, писк летучих мышей стал оглушительным, и Уртреда окружил вихрь кожистых крыльев. Визг и хлопанье крыльев длились несколько мгновений — стая, будто поле перемещающегося мрака, слилась с мраком пещеры. Пара отставших еще некоторое время чертила зигзаги вокруг, отыскивая дорогу, а после улетела за остальными.

Теперь, когда шум и суматоха прекратились, Уртред смог оценить размеры пещеры. Фонарь освещал туннель сорокафутовой высоты, грубо высеченный в граните. С трещин на потолке капала вода на покрытый пометом пол. На сырых стенах гроздьями росли зеленые грибы.

Уртред чувствовал на себе взгляд Сереша. При свете фонаря лицо молодого Дюриана казалось мертвенно-бледным и удлиненным, а тень, скрывающая глаза, придавала ему сходство с призраком, вышедшим из Хеля.

— Разве в этих пещерах нет вампиров? — спросил Уртред как из желания прервать тягостное молчание, так и из подлинного страха перед катакомбами. Лицо Сереша, выражающее неприязнь и недоверие, а быть может, даже и ненависть, не изменилось. Вместо ответа он лишь мотнул головой, приглашая Уртреда следовать за собой.

В глубине пещеры стены были сложены из неправильных гранитных глыб, и грубо вытесанные ступени вели куда-то вниз — туда, видимо, и направился Сереш.

Он стал спускаться, и от фонаря вниз полетели длинные тени. Уртред последовал за ним, сгибаясь под низким сводом. Чувство тесного, давящего пространства сразу охватило его: лестница была черна, как преисподняя, а Сереш загораживал собой почти весь свет.

Уртреду приходилось нащупывать дорогу руками, и даже так он без конца натыкался на острые выступы скал. Через пять минут этого мучительного спуска Сереш остановился, светя фонарем вперед.

Уртреду со своего места показалось, что ступени обрываются прямо в воздухе — за круглым проемом виднелась лишь черная пустота. Он заглянул туда через плечо Сереша — и удивленно ахнул.

За карнизом, на котором они сидели, открывалась пещера в тысячу раз больше той, из которой они пришли: похоже было, что выдолбили изнутри весь траллский утес. Скальные стены уходили на сотни футов вверх и вниз — ни верха, ни дна не было видно: заполнившая пещеру тьма замкнула в тесный круг столь яркий недавно свет фонаря. Тысячи капель медленно падали вниз с невидимого потолка, пересекая полосу света, и пропадали бесследно во тьме под ногами.

Сереш указал налево, где вдоль утеса вырублена узкая тропа. Петляя, она отвесно уходила во мрак внизу. Уртред ощутил зов бездны — словно эта тропа была не просто дорогой вниз, а приманкой для путника, соблазняющей его кинуться за край, в пропасть. Что за крутизна: тут можно слезть разве что на четвереньках. Но Сереш, спускаясь, держался на ногах, беспорядочно взмахивая фонарем. Уртред двинулся следом — сандалии скользили, мелкие камни сыпались из-под них вниз, и пустота тянула за рукав. Наткнувшись на выступ, Уртред закачался, хватая руками воздух, и с трудом преодолел приступ головокружения.

Сереш, нетерпеливо подождав, пока он справится, пошел дальше. Уртред постепенно обрел равновесие и стал продвигаться быстрее. Он начинал видеть то, что окружало его, а не только узкую тропу под ногами. Вдоль карниза в скале были выдолблены прямоугольные проемы. Уртред догадывался, что это гробницы древних обитателей Тралла, похороненных здесь еще до Маризиана, в те времена, когда боги жили на земле. Когда-то эти проемы загораживали круглые камни, но эти камни давно разбили или откатили прочь либо грабители могил, либо — что было бы куда страшнее — сами погребенные. Внутри виднелись остатки гробов и даже истлевшие покровы, в которых приносили сюда покойников многие века назад. От самих мертвецов не осталось и следа. Ниже Уртред увидел нечто вроде входа в подземный дворец: арку высотой двадцать футов с желобчатыми колоннами по бокам, окрашенными в цвета Исса, пурпурный и коричневый. В луче фонаря блеснула позолота настенных фресок, показалась обитая медью мебель и заплесневелое ложе на помосте: на них покоился череп, скаля золотые зубы. Сереш прошел мимо, не глядя, и Уртред поспешил за ним.

Внизу проем между скалами сужался, и Уртред увидел в двухстах футах под собой место, где они смыкались. Капель с потолка усилилась и вовсю долбила по его толстому плащу. Тропу теперь усеивали пожелтевшие кости, намытые сюда дождевой водой. Под ногой что-то хрустнуло, и Уртред тяжко грохнулся на спину, головой прямо к разбитому человеческому черепу, на который и наступил. Он торопливо поднялся, обрушив вниз град мелкого камня и костей.

Сереш оглянулся на него без всякого сочувствия — лицо графского сына, освещенное снизу фонарем, казалось еще более злобным.

— Это всего лишь череп, — бросил он, словно мрак и кости были для него привычным делом.

Наконец он произнес хоть что-то, и Уртред поспешил поддержать разговор: все лучше, чем гнетущее молчание, в котором они пребывали до сих пор.

— Это кости из гробниц? — спросил он. Сереш взглянул вверх, на гробовые ниши.

— Да, это древние захоронения, древнее самого города. Говорят даже, будто тут покоятся кости богов. — Сереш кивнул на оставшийся за ними вход во дворец. — Но ты должен знать, жрец, если ты жрец, что боги не умирают: они возносятся в огненный рай Ре.

— А вампиры? Разве они сюда не приходят?

Сереш, многозначительно улыбнувшись, поднял голову к невидимому потолку, откуда капала вода.

— Слишком сыро здесь в это время года. А у вампиров от сырости мясо сползает с костей. В сухое время их жрецы приходят сюда и выносят покойников. — Сереш показал на взломанный вход в гробницу. — Теперь же можно не бояться.

Они уже почти достигли дна огромной пещеры, и Уртред увидел на противоположной скале змеящуюся вверх тропу — такую же, как та, по которой они спускались.

— Нам туда? — спросил он.

— Да, и еще дальше, — ответил Сереш и сердито предостерег: — На той стороне нам придется пройти через пещеры, где живут существа особого рода, и говорить с ними буду я.

Уртред открыл было рот для дальнейших расспросов, но Сереш опять умолк и устремился вперед еще быстрее, чем раньше. Уртред последовал за ним, стряхивая осколки костей с мокрого плаща.

Тишину нарушали только шум падающих камней да шипение воды, капающей на раскаленный фонарь Сереша. Вскоре струйки воды стали сливаться в ручейки, и их приходилось перепрыгивать с камня на камень. Давящее чувство еще усугубилось, когда проход между скальными стенами сузился. Ручейки превратились в ручьи, а ручьи в потоки — и все эти воды устремлялись в искусственный канал, проведенный посередине ущелья.

Со сменой картины менялись и звуки: сперва стук капель, потом журчание, потом рев, заглушающий все остальное. Вода неслась по дну ущелья в огромный туннель, прорубленный в скале слева от путников. Впереди через канал был перекинут крепкий мост тридцатифутовой ширины. Сереш указал па арку и прокричал:

— Этот путь ведет в Город Мертвых!

Во мраке канала Уртред различил огромные, высеченные из скалы кубы, похожие на хранилища, а вдоль воды тянулся заваленный осыпью мол. Ни о чем таком в книгах Манихея не упоминалось: все это, должно быть, построили в те времена, когда боги еще жили на земле. Уртреду вздумалось оглянуться на тропу, по которой они сошли вниз. Она, петляя, исчезала во мраке, и невидимые скалы тяжко нависали над ущельем. Уртред чувствовал себя раздавленным, ничтожным рядом с этими древними камнями. Внезапно по ту сторону ущелья, чуть выше места, где они стояли, показался огонек. Сереш тоже заметил его и ловким движением прикрыл фонарь. Они оказались в темноте. Огонек напротив продолжал свое, казалось бы, беспорядочное движение, и в его свете теперь, когда фонарь Сереша погас, стал виден чей-то силуэт. Из круглого отверстия на высоте пятидесяти футов свисала веревка к осыпи, где двигалась эта фигура.

— Кто это?! — воскликнул Уртред.

— Один из тех, о ком я говорил. Ловец Пиявок.

— Кто-кто?

— Пойдем, сам увидишь. — Сереш, убедившись, как видно, что существо напротив не представляет угрозы, снова открыл фонарь и взошел на мост через канал. Рев пенного потока, бурлящего внизу, начал постепенно слабеть, когда они стали взбираться на противоположную скалу.

Огонек над ними все так же мелькал туда-сюда — подземный житель, видимо, не подозревал об их приближении. Уртред уже различал, как темная фигура, согнувшись, словно собирает что-то под скалой. Потом неизвестный распрямился и перешел к другому камню.

На время Уртред потерял его из виду — тропа нырнула под каменный навес. Когда Сереш с Уртредом вышли на осыпь, фигура исчезла. Они огляделись — никого. Внезапно рядом с ними кто-то открыл фонарь. Уртред подскочил от неожиданности, но Сереш, как видно, ожидал чего-то в этом роде и спокойно осветил своим фонарем существо, сидевшее на камне у тропы.

Первое, что заметил Уртред, были красные глаза, мерцающие в темноте, как угли. Потом граненая, как у змеи, голова в пестрой зеленовато-серой чешуе. Две щелки вместо носа, безгубый рот, из которого порой показывался раздвоенный язык. Тело, облаченное в потрепанную серую хламиду, на расстоянии напоминало человеческое, но внизу виднелись массивные, чешуйчатые задние ноги, а маленькие ручки заканчивались трехпалой кистью с длинным когтем на среднем пальце и двумя более короткими по бокам.

С толстой веревки, заменявшей существу пояс, свисали два мешка из той же ткани, что и хламида. В мешках что-то копошилось, и в когтях одной руки существо тоже держало что-то живое — толстое, черное, размером с палец, только что, видимо, извлеченное из-под камня. Присмотревшись, Уртред узнал пиявку.

Существо глядело на маску Уртреда, как на самое обыкновенное зрелище. Уртреда же охватил страх, смешанный с изумлением. Саламандра! Древнее существо, обитающее в огне, существо, посвященное Ре, — это саламандры первые заселили мир, бывший тогда озером расплавленной лавы, они плавали в огненных потоках, словно рыбы в океане. Уртред думал, что они вымерли давным-давно — но вот он встретил одну из них под самыми скалами Тралла. Его спутник, однако, отнюдь не разделял благоговейного трепета Уртреда.

— Здорово, Сашель, — как ни в чем не бывало приветствовал Сереш саламандру.

— У него есть имя? — еще больше удивился Уртред. Существо наклонило голову, не спуская немигающих глаз с его маски.

— Он не умеет говорить, — сказал Сереш, — он общается по-иному.

— Как? — И Уртред, едва успев задать этот вопрос, услышал у себя в голове шепот — шипучий, но выговаривающий слова по-человечески. Телепатия! Существо умело разговаривать мысленно. Его рот и красные глаза оставались неподвижными, но голос звучал пугающе близко.

— Нынче вы пришли вдвоем — кто твой друг, Сереш? Сереш взглянул на Уртреда, не смущаясь подобным способом разговора.

— Тот, кто нуждается в нашей помощи.

— Тогда я знаю, кто он — впрочем, его маска уже сказала мне об этом.

— Ты слышал о нем?

— Жрецы Исса приходили ко входу в катакомбы и сказали часовому, что за человека в маске назначена щедрая награда. — Саламандра многозначительно взглянула на Уртреда, которого пробрала дрожь, передавшаяся, как видно, Сашелю, — красные глаза вспыхнули еще ярче, и Уртред почувствовал, как тот вбирает в себя каждую его мысль.

— Неужто ты намерен выдать его? — спросил Сереш, переводя взгляд с одного на другого. Красные глаза не отрывались от маски.

— Тебе известно, Сереш, что нам приходится обменивать вот это, — он показал пиявку, — на лекарство, но жрецы Исса нам не друзья.

Сереш кивнул.

— Нам нужна твоя помощь, чтобы пройти на ту сторону.

Саламандра склонила голову в знак согласия.

— Я проведу тебя и твоего друга через катакомбы, но сперва нужно поговорить со старшим.

— О каких катакомбах он говорит? — спросил Уртред.

— О тех, что под храмом Исса. Сашель уже не раз бывал моим проводником. Его народ держит нашу сторону, хотя и вынужден вести торг с Червем.

— Почему вынужден?

— Увидишь, когда мы пойдем через их пещеры.

Сашеля, казалось, не смущало столь открытое обсуждение: люди все равно мало что могли скрыть от него, раз он умел читать мысли. Он завязал свои мешки, взял фонарь с камня и направился к веревке, свисающей сверху.

Зацепив веревку когтями, он потянул за нее. Вверху тут же появилось еще несколько змеиных голов, мерцая красными глазами в свете фонаря. Сашель как будто не дал своим никакого сигнала, однако они спустили вниз две веревочные корзины, достаточно большие, чтобы выдержать человека.

— Полезайте, — произнес в мозгу Уртреда голос саламандры. Сереш уже забирался в свою корзину, и Уртред последовал его примеру, неуклюже втиснув в сетку свое долговязое тело. Его тут же начали поднимать вверх. Сашель без всяких усилий лез за ними по веревке и оказался на карнизе одновременно с корзиной.

Уртред осторожно вылез. Пещера вела куда-то во мрак, но в ее глубине горел яркий белый свет. Около двадцати сородичей Сашеля окружили пришельцев. Саламандры имели при себе ржавые копья и мечи, неловко держа оружие своими трехпалыми руками. Со свистом дыша сквозь свои носовые щели, они медленно двигали языками взад-вперед. Их безмолвная беседа жужжала в голове Уртреда, но немедленно утихла при знаке, который Сашель сделал людям.

— Следуйте за мной, — приказал он и повел их в пещеру, к источнику яркого света.

Пройдя чуть дальше, они увидели занавес из мешковины, закрывающий вход во внутреннюю пещеру. Сашель отвел его в сторону, и белое сияние хлынуло в туннель, ослепив Уртреда. Когда глаза Уртреда привыкли к свету, он увидел перед собой круглое помещение с множеством отходящих от него коридоров. Свет шел из старинных кувшинов, стоявших на полу под разными углами. Их наполняли светящиеся камни, дававшие и свет, и сильный жар. Уртреда сразу прошибло потом. Вокруг кувшинов на грубых пеньковых тюфяках лежали саламандры, но Уртред сразу заметил, что они больны, в отличие от тех, кого он видел прежде: их кожу покрывали пятна серой плесени, и языки бессильно свисали изо ртов.

— Они поражены плесенью, — пояснил Сашель. — Мой народ любит огонь — сырость пещер убивает нас. Но теперь мы не можем жить иначе, как под землей, и только огненные кувшины как-то спасают нас.

— Что за волшебство поддерживает в них огонь? — спросил Уртред.

— Мы нашли их после того, как боги покинули землю: лишь этот огонь может сравниться по силе с тем, посредством которого Ре создал мир.

— И все же твои собратья умирают?

— Все больше и больше по мере того, как гаснет солнце. Лишь лекарство, которое дает нам Червь в обмен на пиявки, поддерживает в них жизнь.

— Что же это за лекарство?

Сашель показал на мешок с белым порошком, стоящий рядом с одним из больных.

— Этот порошок замедляет гнилостный распад, как и белый свет из кувшинов. Но когда-то нас было много, а теперь осталось всего сто с небольшим. — Голос, шепчущий в голове Уртреда, поставил на этом точку, исключая дальнейшие расспросы и объяснения. — Пойдемте — нам нужно увидеться со старшим, прежде чем я поведу вас через катакомбы.

— Погоди, — сказал Уртред. Бьющий из кувшина свет оживил трепет в его жилах. Былая сила хлынула в его члены — сила, которую вернул ему Манихей посредством маски. В его сердце вспыхнула жалость к этим существам, избранникам Ре. Он погрузил руку в порошок, пропустив его между пальцами. Это были какие-то мелкие кристаллы, сухие и колкие на ощупь, но от них шел запах плесени — так пахло и от вампиров на храмовой площади. Ими, должно быть, пользовались в храме Червя при бальзамировании. По запаху Уртред понял, почему это лекарство так плохо помогает. Он посмотрел на больного рядом с собой — чешуя у него отваливалась слоями, и серые грибковые пятна покрывали лицо и верхнюю часть туловища. От больного пахло гнилью — он был явно не жилец.

Решение пришло к Уртреду мгновенно. Если Бог вернул ему силу, надо использовать ее во благо божьих созданий. Он отсоединил железные штыри, сцеплявшие перчатки с приводной сбруей, и снял перчатки, обнажив то, что под ними.

Не руки, а невесть что — скорее клешни, чем руки. Сплошные шрамы и культяшки пальцев, обгоревших до среднего сустава. Уртред услышал, как ахнул Сереш, но остался равнодушен. Он закрыл глаза, раздувая семя Огня, заложенное в нем и в маске. И вот жар потек вдоль его рук в остатки пальцев. Когда Уртред снова открыл глаза, белая огненная сеть играла в воздухе вокруг его рук — ярче той, которой светились кувшины. Он простер руки над пятнистым лицом больного. Серая плесень запульсировала, зашипела и сморщилась по краям, а через несколько мгновений испарилась струйками белого пара. Под ней открылась чистая рана. Больной впервые за все это время шевельнулся. Окрыленный успехом, Уртред стал обходить других — их было больше двадцати, — столь же чудесным образом выжигая плесень с их кожи. Врачуя последнего, он почувствовал, что сила его угасает, и вновь надел и закрепил перчатки.

Рядом с Сашелем теперь стояла еще одна саламандра — сгорбленная, опирающаяся на суковатую клюку, со слезящимися от старости глазами. Старший, о котором говорил Сашель, уже долго наблюдал за действиями Уртреда. В голове жреца отозвался его голос:

— Ты повелеваешь Огнем. Ты жрец бога Ре? Уртред кивнул.

— Ты спас моих братьев, которым лекарство Червя не помогало.

— Это лекарство заражено гнилью.

— Да, я понял это, видя чудо, которое ты сотворил. — Старик произнес это без особого возмущения, будто издавна привык к людским козням. — Они ненавидят нас за то, что мы купались в жидком пламени Ре, когда мир только родился.

— Тогда я могу навлечь на вас большее несчастье; ведь они ищут меня.

— Они уже были здесь — приносили свое лекарство и сулили награду.

— Да, я слышал. Старик помолчал немного.

— Я вижу прошлое и будущее. Даже князю живых мертвецов, правящему здесь, доступно не все, что вижу я. Мы были здесь, когда боги еще жили на земле. Они хоронили тут своих мертвых, когда болота еще были огромным внутренним морем. Мы видели их золотые ладьи, плывущие от дальней Ниассеи, и слышали гром их погребальных барабанов над водами. Мы не препятствовали богам, полагая, что на свете хватит места и для них, и для нас. Но море высохло и сделалось полем. Боги ушли, а к утесам Тралла нахлынули людские толпы. Наконец, пять ваших тысячелетий назад, когда солнце впервые заволоклось дымкой, сюда пришел Маризиан. Вы, люди, тогда еще не замечали дымки на солнце, но мы ее заметили. Мы ушли под землю, а гиганты и огнедышащие драконы Маризиана начали резать и плавить живую скалу. Скала стала крепостью и тюрьмой, а всех живущих здесь сковали цепями религии. — Уртред хотел было возразить, но старик, читающий его мысли, вскинул свой коготь и впился в Уртреда своими мерцающими глазами. — Ре совсем не то, что ты думаешь, жрец. Он не живет в пыльных книгах — это живой, пляшущий огонь, который неподвластен даже такому великому магу, как Маризиан — Старик помолчал, ожидая, что скажет Уртред, и, не услышав ничего, продолжил: — Теперь, через пять тысяч лет, время человека в Тралле истекает. Эта древняя скала вновь станет нашей, а ваш род покинет ее. Но ты будешь жить, жрец в маске, и я помогу тебе, как ты помог нам. Уртред молча склонил голову.

— Возьми этот посох, — сказал старик. — Случись тебе заблудиться, кто-нибудь из моих сородичей найдет тебя, где бы ты ни был.

Уртред принял посох и ощутил, как поток энергии, не слабее того, что только что излился из него, входит в его члены.

— Ты дал мне волшебный посох, — сказал он старцу.

— Он древен — древнее, чем весь человеческий род. Это ветвь дерева, что растет далеко на севере, в месте, которое вы, люди, зовете Лесом Потери. Дерево же зовется Древом Завета, ибо это первое растение, которое сотворил Владыка Света из своего священного семени. Береги этот посох. Помощь не замедлит прийти, покуда ты носишь с собой Ре.

— Я сохраню его, спасибо, — сбивчиво выговорил Уртред.

— А теперь тебе пора. Не забудь поскорее покинуть этот город, ибо его конец близок. Возможно, он настанет в эту самую ночь.

— Легко тебе говорить, — вмешался Сереш. — Нам еще предстоит пройти через катакомбы.

— Сашель проводит вас, как делал и прежде. — Сашель шагнул вперед, а старец с низким поклоном удалился в темный боковой грот.

— Пойдемте, — сказал Сашель, сворачивая в коридор. Сереш и Уртред последовали за ним, оставив позади огненную пещеру. Уртред рассматривал свой посох. Казалось бы, это всего лишь толстый сук, срезанный с дерева, но ток все время бежал из него, проникая даже сквозь плотные перчатки.

Еще несколько саламандр охраняло пробитый в скале туннель. Уртред заметил, что здесь намного суше. Сереш знающий об этом, насторожился.

— Здесь начинаются катакомбы под храмом Исса, — пояснил он. Уртред вгляделся во мрак. Туннель впереди не слишком отличался от тех, по которым они шли раньше, но от него отходило несколько боковых коридоров. По спине пробежал предостерегающий холодок.

Сашель шел впереди, высоко держа фонарь. Следом Сереш, извлекший из ножен свой двуручный меч. Уртред зашагал за ними, оглянувшись в сторону Большой Дыры. Саламандры уже пропали из виду. Уртред шел, и скалы будто давили на него еще сильнее. Перекресток, еще перекресток — и вот они углубились в настоящий лабиринт. Но Сашель безошибочно находил дорогу. За низким лазом начался новый ряд пыльных коридоров, до того древних, что пол в них растрескался, и дорогу то и дело загораживали обвалы, которые приходилось преодолевать. Из ниш выпирали груды костей на заплесневелых кожаных носилках.

Сашель остановился, поджидая других. Уртред обрадовался передышке: они двигались очень быстро, а он изнемогал от усталости и голода.

Сереш настороженно смотрел в ту сторону, откуда они пришли, и было в его глазах нечто такое, от чего Уртреда снова пробрало холодом.

— Что там? — спросил Уртред, едва слыша сам себя из-за маски и замкнутой тесноты коридора.

— А ты не чувствуешь? Идут!

— Кто?

— Кто же, как не те, что похоронены тут: они встают при свете луны, как мы при свете солнца.

Струйка белой пыли осыпалась с потолка — то ли от звука их голосов, то ли от чего-то еще.

Уртред прислушался, но маска глушила звуки, и до него доходило только усиленное биение собственного сердца. В извилистом коридоре было пусто, если не считать брошенного катафалка — на нем лежали заплесневелые покровы, и кучка пожелтелых костей сползла с него на пол. Они уже не раз проходили мимо таких же носилок, оставленных здесь в незапамятные времена — чего же бояться именно этой груды костей? Ведь даже Исс не вдохнет жизнь в эти жалкие останки, мертвые уже несколько тысячелетий! Внезапно маленькая, черная с белым змейка шмыгнула из глазницы желтого черепа и скользнула в темноту, подальше от фонарей. Уртреду немного полегчало. Но тут свет за его плечом начал меркнуть, и холод объял его с новой силой. Он обернулся и увидел, что Сереш и Сашель опять тронулись в путь. Уртред поспешил вслед за ними.

Но идущие впереди внезапно остановились, прислушиваясь к чему-то.

— Что там еще? — прошептал Уртред.

— Ш-ш! — Сереш приложил палец к губам и кивнул вперед. Теперь и Уртред расслышал шорох сухих листьев и ощутил дуновение свежего воздуха. Они подошли к выходу из катакомб, пройдя сквозь полость в теле горы. По оценке Уртреда, у них ушло на это чуть больше часа.

Голос Сашеля прозвучал в голове, нарушив давящую тишину;

— Теперь я должен вас покинуть. Береги свой посох, жрец, он может понадобиться тебе еще до исхода этой ночи.

Уртред хотел что-то сказать, но Сереш знаком призвал его к молчанию. Сашель еще раз посмотрел своими красными глазами в прорези Уртредовой маски и бесшумно ушел обратно по коридору. Еще несколько мгновений — и свет его фонаря исчез во тьме.

— Пошли, — шепнул Сереш, мотнув головой вперед, — мы почти у цели.

Они осторожно двинулись к выходу — Сереш шел впереди. Повернув за угол, Уртред увидел тускло освещенный, прямоугольный, с неровными краями проем, прорубленный в граните. За ним в скудном свете Эревона виднелся похожий на яму, заваленный сухими листьями и черепками двор, из которого крутые ступени вели на улицу.

Но Сереш и Уртред опоздали — выход был прегражден.

— Смотри! — прошипел Сереш. Из бокового прохода, тоже ведущего во двор, возникли две белые фигуры и устремились к ним, скользя на невидимых под саванами ногах. Сереш хотел прикрыть фонарь, но было уже поздно — вампиры прекрасно разглядели их, со светом или без света. Помедлив долю мгновения, упыри бросились вперед с шипением, какое издает кошка, нападая на собаку. Уртред даже при полузакрытом фонаре различил желтые клыки в полусгнивших ртах и горящие красные глаза.

Вампиры заговорили, шурша своими высохшими голосовыми связками, но на таком старинном диалекте, что Уртред едва разбирал их.

— Хо, я чую там два сосуда со спелой кровью! Отведаем, Файал? — проскрежетал один.

— Отведаем, и не только их: на улицах нынче будет полно живых.

— Переживем, стало быть, еще одну луну?

— Да, и тысячу других лун!

— Хорошо сказано. — Вампиры уже миновали выход во двор и быстро приближались. — Сюда, милые — зачем так медлить, когда вас ждет последнее объятие?

— Быстро назад, — сказал Сереш, полностью открыв фонарь — и свет ударил прямо в лицо вампирам. Но при свете стало еще страшнее: перед Уртредом и Серешем предстали двое мужчин с космами белых волос, с пурпурными пятнами на шелушащейся коже, с багровыми деснами, гноящимися глазами, скрюченными, как когти, пальцами; изо ртов торчали острые клыки, и мускулы грозно бугрились на руках и груди из-под грязных саванов.

Паника в голосе Сереша передалась и Уртреду, но он знал, что бежать обратно в катакомбы было бы равносильно самоубийству.

— Нет, погоди! — сказал он. Он уже сражался с вампирами на площади и, хотя израсходовал силу своей маски на лечение саламандр, мог еще пустить в ход перчатки.

— Верно, хозяин, — сказал упырь по имени Файал. — Чем скорее ты попадешь к нам в руки, тем скорее погаснет еще один огонек во славу Исса.

— Во имя гниения и распада, ты хочешь сказать — ибо твой бог не знает, что такое слава: ему ведомы лишь могила, саван и человеческое горе, — ответил Уртред, сложив на пол посох и выставив вперед кулаки.

Вампиры были не прочь побеседовать, подбираясь к жертвам.

— Время уходит, и надо спешить, чтобы поспеть напиться побольше красной, горячей, живой кровушки: иди ко мне, дай мне обнять тебя.

— Помни, они умеют завораживать: не смотри на них! — предостерег Сереш, отступая назад и водя фонарем из стороны в сторону, так что вампиры метались в его лучах.

— Иди, иди ко мне, — шептал Файал, подкрадываясь к Уртреду. — Подумай: все твои борения кончатся. Смерть — это покой, сладкий сон; тебе нужна только кровь, чтобы жить вечно... — Уртред сделал вперед шаг, потом другой. Сереш предостерегающе крикнул, думая, что Уртред поддался чарам вампира, его словам и гипнотическим красным глазам.

А Файал уже тянул белую руку к шее Уртреда, широко разевая рот, и слюна блестела на его гниющих зубах...

Все произошло в одно мгновение: Уртред выбросил вперед правую руку и схватил вампира за горло, как раз когда тот свел челюсти в попытке укуса. Зубы упыря с лязгом сомкнулись, синюшная кровь брызнула из прокушенной губы, и он забил руками в воздухе — Уртред оторвал его от земли, взявшись второй рукой за саван. Непрочные шейные позвонки хрустнули, точно гнилое дерево. Вампир захрипел, черный язык вывалился из-за желтых зубов, из носа и сломанной шеи хлынула густая черная желчь. Второй вампир подскочил к Уртреду с боку, норовя укусить, но Уртред заслонился бьющимся телом первого. Сереш скакнул вперед с ярко пылающим фонарем. Мертвец попятился, закрывая руками глаза. Сереш продолжал светить ему в лицо, и вампир медленно отступал прочь по коридору, свирепо оскалив зубы. Потом повернулся и удрал в темноту.

Сереш обратил фонарь к Уртреду, и жрец швырнул придушенного вампира на пол. В утлом теле хрустнуло еще несколько костей, но вампир еще копошился, пытаясь встать.

— Их ведь невозможно убить, верно? — ровным голосом спросил Уртред. Кровь шумела у него в ушах, оглушая его. Сереш вместо ответа открыл дно фонаря и вылил на вампира дымящееся масло, а после бросил на него и сам фонарь. Масло вспыхнуло желтым пламенем, охватив вампира. Тот дернулся пару раз и затих. Коридор наполнился черным едким дымом.

— Огонь убивает их, — сказал, кашляя, Сереш. — Пошли скорее, пока новые не набежали. — Уртред торопливо поднял посох и последовал за Серешем наружу.

После дыма воздух, хотя и густо насыщенный сернистым болотным туманом, показался им кристально чистым, и оба вдохнули полной грудью.

— Ну, брат Рандела, следует отдать тебе должное — мужества тебе не занимать! — почти дружелюбно сказал Сереш и стал подниматься вверх по ступенькам. Уртред узнал этот квартал по близости разрушенной цитадели и красному отсвету Священного Огня. Весь их путь по прямой едва ли составил милю — а судя по боли в ногах, они проделали всю тысячу. Сообразив, куда идти, Сереш быстро двинулся по улице между обвисших крыш, держа меч наготове. Ноги шумно шлепали по лужам, оставшимся после грозы. Далекая молния, вспыхнувшая па севере, заставила их укрыться на миг в дверном проеме разрушенного дома, где пахло гнилым деревом.

Новая вспышка резко осветила покрытые лишайником дома вокруг, как будто лампа — изрытое оспой лицо.

— А теперь куда? — спросил Уртред. Сереш запахнулся в плащ.

— Иди за мной да гляди в оба. Теперь уж недалеко.

Они отправились дальше, держась в тени и полагаясь на луну, светившую сквозь туман. Внезапно Сереш остановился, и они снова шмыгнули в дверь пустого дома. Впереди на улице слышались чьи-то голоса. Четыре фигуры в темных плащах, сгрудившись у какой-то закрытой двери, жалобно скулили и скреблись в нее, словно оставленные под дождем собаки. Вампиры.

— Чуют живую кровь, — прошептал Сереш, пятясь назад. Они с Уртредом повернули обратно и описали широкий полукруг, забирая вверх.

Вскоре они вышли на широкую улицу, в конце которой за открытыми воротами пылало множество ярких огней, бросая вызов ночи. Первое, что поразило Уртреда, был запах — тот самый, что стоял в покоях Вараша: тяжелый мускусный запах стручков леты. Казалось, будто это горящие свечи испускают его, наполняя холодную ночь странным пьянящим теплом.

— Что это за место? — прошептал Уртред.

— То самое, куда мы идем. — И Сереш без дальнейших объяснений двинулся вперед, а Уртред за ним. Теперь он различил на каменном фризе ворот множество нагих тел, переплетенных в самых немыслимых позах. Уртред, хотя никогда еще не видел подобного, догадался, что это за дом: храм, посвященный богине плоти Сутис.

— Сюда ты меня и вел? — недоверчиво спросил он.

— Куда же еще? Ты у нас святой — Червь вряд ли станет искать тебя тут! — Уртред раскрыл было рот, чтобы возразить, но промолчал. Приходилось согласиться, что Сереш рассудил здраво: это последнее место в Тралле, где может скрыться разыскиваемый жрец. — Только не с парадного входа, — шептал Сереш. — Эта твоя маска так и бросается в глаза. Ступай за мной! — Сереш перескочил через лужу и, низко пригнувшись, нырнул в боковой переулок, идущий вдоль храмовой стены. Уртред шел следом, не зная, что еще предстоит ему испытать в эту невероятную ночь.

 

ГЛАВА 17. В СТРАНЕ НЕЖНЫХ ЧУВСТВ

После разговора с Талассой Маллиана пустилась блуждать по своим владениям, точно дикая кошка. Она кралась по коридорам храма, готовясь уличить кого-нибудь из женщин в нарушении правил — будь то делом или словом. Но жрицы, наученные горьким опытом, старались ей не попадаться. Чуя это, Маллиана еще пуще бесилась. Зловеще шурша черным плащом, она шла по коридору в заднюю часть дома.

Кот, мало беспокоясь о настроении своей хозяйки, крался за ней, прыгая на волочащийся край плаща и в последний миг отскакивая. Наконец, увлекшись охотой, он вцепился в подол когтями. Маллиана, почувствовав толчок и тяжесть едущего за добычей кота, обернулась и отдернула плащ, с размаху грохнув кота о стену. Дальше она пошла и вовсе чернее тучи. Кот, присмирев и жалобно мяуча, теперь куда осторожнее последовал за ней. Но если он своим смирением надеялся подольститься к хозяйке, его ожидало разочарование.

Одна из женщин прошмыгнула мимо верховной жрицы, прижимаясь к стене. Маллиана почувствовала минутное удовольствие, видя, как та придерживает браслеты, чтобы их звяканьем не раздражать начальницу. Но это чувство быстро прошло, и Маллиана дошла до конца коридора с растущим неудовольствием.

Здесь было тихо — лишь капли падали с крыши да вдалеке, в зале, играла лютня. Все было, как всегда, в храме Сутис — ничего не изменилось за пятьдесят лет, проведенных Маллианой в его стенах. Все здесь подчинялось двум вещам: доставлению удовольствий и получению десятины. Но теперь, когда Маллиана постарела и подурнела, все уловки, интриги и лживые слова приобрели для нее вкус праха. Пятьдесят лет пошли прахом.

Она знала, что никогда не покинет этого места — не выйдет отсюда, пока сердце не остановится или солнце наконец не погаснет окончательно. Тем временем власть оставалась ее единственной отрадой, а потеря власти — самым большим опасением. В этот вечер Маллиану мучило то, что она навсегда теряет власть над Талассой. Утешало лишь то, что в полночь девушку, если только чудо ее не спасет, отдадут князю Фарану. А Маллиана за эти семь лет навидалась достаточно, чтобы знать: мучить других для Фарана так же естественно, как дышать. Да, Фаран быстро отнимет у Талассы то, чего давным-давно лишили саму Маллиану: юность, красоту и надежду. Все это дочери невинности — когда их мать умирает, они пытаются выжить на горьком молоке человеческого естества.

Но легко ли вот так взять и отдать Талассу? Не заклеймив ее позором до самого смертного часа? Но что можно выдумать после всего, что вынесла Таласса за эти семь лет... Юнец и старик, калека и больной — со всеми Таласса имела дело, если не по доброй воле, то и без жалоб.

Кроме тех ночей, когда ее призывал к себе князь Фаран. В первый раз Маллиана сама отправилась с ней — ночной визит в храм Червя возбуждал верховную жрицу, и она надеялась увидеть укус, который прервет жизнь Талассы, заразив ее горячкой, не излечиваемой ничем, кроме живой крови или смерти.

Но посыльный сказал Маллиане, что князь не намерен пить кровь — он хочет лишь ласкать. Маллиана только плечами пожала: неужто живой мертвец ограничится одними ласками? Носилки Фарана прибыли за ними глубокой ночью. Таласса, к разочарованию Маллианы, не издала ни звука, когда стражи пришли за ней, хотя ее нянька подняла было крик. Но утихомирить старую и слабую Аланду не составило труда.

Затем последовала сцена в подземелье глубоко под храмом, где обитает Серая Плесень. Там горела всего пара мигающих факелов, и Маллиану одолевал страх в этой комнате, так близко от пьющих кровь — не сцапают ли и ее заодно? Но ее оставили одну во мраке, отнесясь с пониманием к ее нездоровому любопытству. Фаран, сопровождаемый своей темной свитой, явился, точно призрак, из какой-то потайной двери, наполнив воздух запахом плесени. Прислужники, раздев Талассу и заковав ее в цепи, поспешили удалиться. Нагая, дрожащая девушка повисла на цепях, покачиваясь и задевая ногами пол, — тело ее казалось безжизненным, словно она уже умерла. Верховная жрица затаилась во мраке, ожидая, что будет дальше.

Фаран, взмахнув плащом, как летучая мышь крыльями, сбросил его и обнажил жилистое, мертвенно-белое тело. Князь был прекрасно сложен, только кожа у него совсем высохла и обтягивала наподобие сохнущих в дубильне шкур твердые, как дерево, мускулы. С этим великолепным телом плохо сочетался крошечный, сморщенный, белый член, притаившийся, как червяк, меж мраморных ляжек. Подойдя к Талассе, Фаран раздвинул коленом ее ноги. Она осталась безучастной, как труп, когда он взял в ладони ее груди, гладя молочно-белую кожу своими иссохшими пальцами и дыша ей в ухо.

До Маллианы дошел его шепот:

«Я знаю, мое дыхание не слишком свежо, но все же поцелуй меня». После этих слов Таласса, доселе недвижимая, замотала головой из стороны в сторону, мерцая в тусклом свете золотом волос. Фаран, запустив руку в ее локоны, запрокинул ей голову, выпятив горло, и рот его наполнился слюной. Тогда из мрака внезапно возникли двое прислужников и оттащили князя прочь, стараясь делать это не слишком грубо. Фаран пожирал взглядом голубые вены на шее Талассы, словно жаждущий в пустыне, все время, пока его оттаскивали и снова закутывали в плащ. Потом слуги вместе с Фараном растворились во тьме столь же бесшумно, как и явились.

Маллиана осталась недовольна: ведь она пришла сюда полюбоваться унижением Талассы, а возможно, и смертельным укусом. Вместо этого слуга вынес ей увесистый кошелек с золотом. На ее вопрос, доволен ли Фаран, слуга велел ей идти прочь, сказав, что встреча будет повторена в будущем месяце.

Маллиана почувствовала себя замаранной, словно это она висела на цепях, а не Таласса, которая, когда Маллиана набросила на нее плащ, впала в близкое к столбняку состояние. Словно это ей, верховной жрице, нанесли оскорбление. Храмы Сутис и Исса определенно сродни: оба придают первостепенное значение плоти, только Сутис печется о ее ублажении, а Исс — о ее сохранении. Однако всякая плоть слаба, и Маллиана поняла с годами, что свободен лишь тот, кто способен выйти за стены телесной тюрьмы. За эту-то свободу Маллиана и ненавидела Талассу пуще всего.

Теперь, в ночь своей горчайшей утраты, Маллиана снова думала о князе Фаране: неужто он решился после нескольких лет воздержания наконец вонзить зубы в чистые голубые вены Талассы, впрыснув яд ей в кровь? Или он будет держать ее при себе, словно жаждущий, глядящий на чашу с рубиновым вином, не касаясь ее, ибо предвкушение слаще насыщения? Маллиана подозревала, что потому-то он так и очарован Талассой: после двухсот засушливых лет только эта неутоленная страсть и поддерживает в нем жизнь. Он каждый раз колеблется на краю, мо никогда не дает себе воли.

Маллиана тяжко вздохнула, угнетенная тщетой своего существования. Таласса, как условлено, прослужит в храме еще несколько часов — но разве можно придумать для нее что-то ужаснее князя Фарана? Что может сравниться с вызовом в храм Червя, откуда возврата уже не будет? Есть этот незнакомец под капюшоном, который каждый раз пытается купить себе любовь Талассы. Что скрывает плащ, в который он кутается? Он уже предлагал в десять раз больше, чем потребовала бы Маллиана за любую из женщин, но из духа противоречия она ни разу не уважила его просьбы. Может, дать ему согласие сейчас, пока еще не поздно, и тем насолить Фарану?

Размышляя над этим, Маллиана смотрела сквозь стрельчатые окна на огражденный стеной сад позади храма. Там, как и спереди, разноцветные фонарики мерцали среди мокрых деревьев. Молния, сверкнувшая вдалеке, осветила ветви, похожие на скрюченные руки безумца. И Маллиана увидела двух человек, лезущих через увитую плющом стену. У нее на глазах они спрыгнули наземь и прошли к кухонной двери. В Маллиане пробудилось любопытство. В храме имелась стража для управы с нежеланными или уклоняющимися от уплаты гостями, по этих двоих, пожалуй, не следовало просто так выкидывать на улицу. Тут нужно было разобраться самой. Маллиана нажала на стенную панель позади себя, и та тихо открылась, повернувшись на петлях. Внутри стояла затхлая, кромешная тьма. Маллиана вошла и приоткрыла за собой дверь. Задевая лицом тенета, она шла по потайному коридору, придерживаясь за топкую внутреннюю стенку из оштукатуренной дранки. Вскоре она пришла к месту, где имелся секретный глазок, приоткрыла его деревянную створку и выглянула.

Перед ней открылась большая, с каменным полом, кухня, тускло освещенная одиноким фонарем и красными углями из печки у дальней стены. На низких дубовых стропилах висела посуда. Сюда-то и должны были войти два пришельца.

Маллиана не обманулась в своих ожиданиях. Оба были тут: один остролицый, другой в наводящей ужас маске. Они отряхивали плащи, промоченные о плющ на стене. Тот, что в маске, прислонил в углу свой причудливый посох. Тут же болталась проклятая старая нянька Талассы, Аланда — она, должно быть, их и впустила. Аланда старалась не приближаться к человеку в маске — похоже, он ее пугал. Потом она задала остролицему какой-то вопрос, и Маллиана приложила ухо к дыре, чтобы лучше слышать.

— Зря ты пришел так рано — это опасно, — говорила старуха.

— Больше некуда было, — ответил мужчина — наверное, тот, без маски. — Наш друг попал в беду, а я знал, что ты в этот час будешь одна.

— Счастье, что вы и вправду застали меня одну — у госпожи нынче был разговор с верховной жрицей.

— Что за разговор?

— Случилось худшее — ее вызывают в храм Исса.

— Когда?

— Нынче же в полночь. Но на сей раз Фаран намерен оставить ее у себя.

— Подумать только, что завтра она была бы уже вне опасности!

— Делать нечего: до полуночи она прослужит, как обычно, а потом за ней придут. — Голос Аланды дрожал от волнения.

— Ну нет! Просто нам придется осуществить задуманное чуть раньше срока. — Маллиана улыбнулась в темноте: дело поворачивалось так, как она и мечтать не могла.

— Кто это с тобой? — спросила Аланда про человека в маске.

— Достаточно будет сказать, что наши враги его ищут. Я собирался вывести его из города вместе с тобой и Талассой.

«Значит, заговор существует давно, — подумала Маллиана, — а я не сумела его раскрыть». Она прямо-таки корчилась от удовольствия, предвкушая, как поступит сейчас. Теперь в храм Исса отправится не только Таласса, но и Аланда с этими двумя. Остролицый продолжил:

— И мы уведем ее, только придется выждать почти до самый полуночи. Раньше Зараман и остальные не будут готовы. Притворимся до той поры, будто мы гости. Нет ли у тебя другой маски? Нельзя же ему войти в зал в своей.

— Маски найдутся, но что ты замышляешь?

— Мы присоединимся к другим гостям. Когда придет время, наш жрец выберет Талассу: пусть лучше будет с другом, чем с чужим. Незадолго до полуночи я приду к ней в комнату, и мы вместе уйдем. Но сейчас маска: лучше всего подошла бы та, что носят служители Червя.

— Есть и такие: пьяные жрецы то и дело забывают их тут. Сейчас принесу. — И старуха заторопилась прочь, оставив мужчин одних.

— По-твоему, этот план хорош? — Маллиана впервые услышала голос жреца в маске — в нем чувствовалась большая усталость.

— Другого у нас нет.

Жрец неохотно кивнул головой.

— А как я узнаю, кто из них Таласса?

— Узнать ее нетрудно — мужчин так и тянет к ней: золотоволосая, высокая, бледная... — Говоривший умолк, будто и сам был неравнодушен к той, кого описывал. — Ты не ошибешься, жрец: она тут самая красивая.

— Не будут ли другие гости добиваться ее?

— Нет: она обещана князю Фарану. Сторонники Исса будут держаться от нее подальше. Быть может, верховная жрица откажет и тебе — тогда выбери кого-нибудь еще и веди себя так, будто хорошо знаком с обрядами богини.

— А вдруг у меня не получится?

— Придется постараться. И еще одно...

— Да?

— Если пойдешь с Талассой, не забывай, кто она.

— Думаешь, я способен поддаться соблазну? — с явной насмешкой спросил жрец.

— Нет, но она так красива...

— Мир плоти чужд мне.

— Многие говорили так и все же пали. Вот тебе деньги, чтобы уплатить за жрицу. — Маллиана услышала звон монет и снова приникла к дыре глазом. В кухню как раз вошла Аланда, неся серую маску в виде черепа, неотъемлемую принадлежность жрецов Исса.

— Вот эта должна подойти, — сказала она, подав маску неизвестному.

— Хорошо, — сказал первый. — Ступай к себе и уложи свои вещи и вещи своей госпожи — к полуночи все должно быть готово.

— Мы уже сделали это. Я буду у нее в комнате. Дорогу в зал ты знаешь. Если кто-то увидит вас, скажите просто, что заблудились. — С этими словами Аланда ушла. Первый сказал жрецу:

— Надевай это, а свою маску брось в огонь — вот сюда, в печь. Теперь она тебе больше не понадобится.

Хотя лица второго не было видно, Маллиана почувствовала, что он не согласен.

— Нет, сжечь я ее не могу, но могу спрятать под плащом.

— Как хочешь. Но если Чернь схватит тебя, она обеспечит тебе колодки.

— Придется рискнуть. Отвернись: я не слишком... хорош собой. — Первый, пожав плечами, отвернулся. Жрец, глубоко вздохнув, отстегнул свою маску, и Маллиана едва сдержала крик ужаса, увидев его изуродованное лицо. Обличье демона из Хеля — такого она могла пожелать разве что злейшему врагу. Вот он-то и должен стать последним клиентом Талассы в храме: он послужит девчонке достойной наградой за все ее ужимки и гордый вид. Притом устроить это будет до смешного просто: заговорщики сами играют ей на руку. Жрец уже надел на себя другую маску, спрятав свою, страшную, под плащом. Его спутник обернулся и, оставшись доволен увиденным, сказал:

— Теперь ступай за мной.

— А посох? — спросил жрец.

— Его пока придется оставить здесь. Спрячь его вот сюда. — Остролицый открыл чулан рядом с печью, где хранились метлы, тряпки и тому подобное. Жрец сунул туда посох, и оба ушли влево, из поля зрения Маллианы.

Маллиана немного поразмышляла. Эти двое, конечно, преступники, и Червь хорошо заплатит за сведения о них. Она уже слышала от кого-то из гостей, что Голон, чародей князя Фарана, рыщет по городу в поисках человека, убившего верховного жреца Огня. Этот человек носит демонскую маску. Жрец, который явился сюда, несомненно, и есть убийца. Маллиане по всем статьям полагалось бы немедленно отправить гонца в храм Исса. Но Таласса должна увидеть его лицо в свою последнюю ночь — это даже хуже, чем вечные поползновения Фарана. Нет, гонец подождет, пока Таласса не обслужит своего последнего клиента в храме Сутис. Маллиана тихо скользнула обратно в потайной коридор.

Сереш открыл тяжелую кухонную дверь. Коридор был пуст: слуги, которые суетились здесь днем, теперь прислуживали гостям в зале. Сереш и Уртред пошли по устланному ковром коридору на жалобные звуки лютни, несущиеся из глубины дома.

Уртред, видя сквозь прорези новой маски статуи, стоящие вдоль стен, ощутил дрожь омерзения. Здесь открыто служили позывам плоти — позывам, которые он презирал. Он почувствовал отвращение и к себе, в который раз подумав, не лучше ли было бы сдаться жрецам Огня сразу после смерти Вараша. Без маски Манихея он казался себе голым — вся магическая сила, которую он недавно обрел, теперь вместе с маской скрылась у него под плащом.

Звуки музыки стали громче; играли медленную, благородную мелодию с многозначительными паузами после каждого такта. Уртред оказался на пороге зала футов пятидесяти в поперечнике, мягко освещенного цветными фонариками — они горели в стенных бра или свисали с галереи, опоясывающей зал. С галереи же падали волнами драпировки из бархата и атласа. По паркету с возвышением посредине были красиво расставлены диваны, покрытые цветными покрывалами. На них нежились мужчины, молодые и старые, которым прислуживали женщины в тончайших одеждах, не скрывавших изгибов их прекрасных тел — особенно много открывалось взору когда женщины, склонясь, разливали рубиновое вино из длинных кувшинов.

На низком пьедестале в конце зала стояла скульптура еще чувственнее тех, которые Уртред видел и коридоре. Под ней, скрестив ноги, сидел лысый старик и играл на лютне; его белесые глаза говорили о том, что он давно уже лишился зрения. Оно и к лучшему, ибо на центральном помосте перед ним танцевало около двадцати женщин, одетых, если это возможно, еще легче прислужниц. Они медленно и томно двигались в такт музыке. Легкие газовые ткани, окутывавшие их, почти ничего не оставляли воображению.

Уртреда, с первых дней жизни заточенного в Форгхольмском монастыре, красота танцовщиц ранила в самое сердце. Все они были прекрасны лицом и статью, и каждое их движение было неразрывно слито с музыкой, словно слепой музыкант играл на них, а не на струнах своей лютни. Они кружились со всей грацией и гибкостью, свойственной юности. Взор Уртреда следовал от безупречно вылепленных лодыжек, где поблескивали золотые браслеты, к играющим в танце икрам и к бедрам, мелькающим сквозь прорези топких платьев, розовым и тугим. И выше, к тому, что открывалось в складках одежд, столь новое и странное для него: к легким округлостям живота и заостренным грудям.

А лица! Точно целый словарь женской красоты открылся перед ним: вот приветливая смуглянка с полным чувственным ртом, всезнающе глядящая из-под черных ресниц; вот белокожие блондинки, точно выросшие на воле золотые лилии; вот две богатырши, повыше многих мужчин, неприступные в своих кожаных поножах и наручах — есть гости, которым это нравится. Все остальные, кроме них, тонки, как тростинки, колеблемые музыкой; разум Уртреда колебался вместе с ними, и голова шла кругом.

Как сквозь сон до него дошло, что Сереш тянет его за рукав к дивану и что-то ему шепчет. Обожженное лицо Уртреда под маской еще пуще побагровело, когда он осознал, что таращится на танцовщиц уже несколько мгновений. Глупец, сказал он себе, быстро же померкло твое пламя перед темной силой плоти. Сереш тем временем усаживал его на один из диванов, сам поместившись на соседнем. К ним подошла девушка в прозрачных храмовых одеждах. Сереш с небрежной улыбкой достал из кошелька горсть золотых дуркалов и бросил на серебряный поднос, подставленный ею. Девушка, склонившись, что-то шепнула ему на ухо, и кривая полуулыбка мелькнула на ястребином лице Сереша. Если он только делает вид, что ему приятно, подумал Уртред, то он недюжинный актер. Женщина перешла к Уртреду — он смотрел на нее, как во сне. С лукавой улыбкой она протянула ему поднос.

Уртред приказывал себе не поддаваться наваждению ее свежего круглого личика и смеющихся глаз, заставляя себя смотреть сквозь обманчивую плоть — на бьющееся сердце, на петли внутренностей, на череп. Но лицо так и лезло в глаза — вся суровая монастырская выучка сошла на нет. Девушка опять улыбнулась и игриво тряхнула подносом, звякнув монетами Сереша.

— Заплати, господин, чтобы твой червячок нашел себе уютную норку, — хихикнула она. Уртред внезапно вспомнил, что на нем маска Червя, вспомнил их план и торопливо полез в карман за золотом, которое дал ему Сереш. Перчатки мешали ему — он шумно швырнул монеты на поднос, не зная, много дал или мало. Но девушка, кажется, осталась довольна и ласково улыбнулась ему, прежде чем отойти. Другая женщина тем временем наполняла вином золотой кубок, протянутый Серешем. Потом она обернулась к Уртреду, но он покачал головой — он и без того уже был пьян зрелищем танцующих на помосте женщин. Притом для того, чтобы выпить, пришлось бы снять маску. Его взор, точно притянутый магнитом, опять обратился на танцовщиц. Он смотрел — и вот танцующие фигуры стали мало-помалу блекнуть, а все его внимание сосредоточилось на одной из них.

Поначалу он не замечал ее, как не замечают орхидею на пестреющей цветами клумбе, но теперь видел, что она особая, не такая, как все. Шлем золотисто-каштановых волос, благородно-бледное лицо, на котором немного не к месту пухлые, чуть надутые губы — развеять бы недовольство их владелицы долгим поцелуем, да поможет ему Огонь...

С дрогнувшим сердцем Уртред заметил, что и она смотрит на него — не прямо, но краем глаза, когда поворачивает голову в такт движениям танца. Должно быть, это та самая, о которой говорил Сереш. Уртреда пробрала дрожь волнения, смешанного со страхом. Потом он вспомнил предупреждение Сереша и свой сердитый ответ. Как могло случиться, что всего несколько минут спустя его сердце отвратилось от чистоты и обратилось к похоти — и это после суток, проведенных в пути, и безупречно целомудренной жизни? Он потряс головой, надеясь, что в ней прояснится. Быть может, это еще и не та женщина. Плотская страсть только осложнила бы и без того трудное положение.

Таласса танцевала только потому, что эти движения за семь лет прямо-таки въелись в нее, и теперь руки и ноги сами делали свое дело. Мыслями она была далеко. Она думала о полуночи и смерти, идущей рядом, и на сердце лежала свинцовая тяжесть.

Она видела Аланду, делающую ей знаки из темного угла, но была слишком удручена, чтобы вникнуть в. их смысл, и отвела глаза, боясь расплакаться. Слезы гостям храма Сутис ни к чему, за слезы тут не платят.

Сереш все-таки пришел: она увидела его, когда он входил в зал. Его почему-то сопровождал жрец Исса. Сереш должен был вывести ее, Аланду и Фуртала из храма, но разгоряченному воображению девушки представилось, что и он тоже стакнулся с Червем. Она окинула пристальным взглядом спутника Сереша. Он был в маске, как и все бывающие здесь жрецы. Однако он снимет ее, когда будет есть или пить. Тогда Таласса увидит его. Может, он присутствовал при том, чему она ежемесячно подвергалась в храме Исса? Чувствовалось, что он не сводит с нее глаз, и его маска назойливо напоминала ей о смерти.

В это время в зал вошла Маллиана. Судорога ненависти сжала грудь Талассы, и девушке пришлось напомнить себе, что надо быть покорной приказам верховной жрицы. Тогда Аланда, возможно, останется в живых. Маллиана направилась прямо к дивану, на котором сидел жрец в маске, точно все у них было обдумано заранее. Точно она знала что-то, чего не знала Таласса. Нужно же было так доверять Серешу все эти годы. Вон как свободно он чувствует себя в веселом доме — такой вполне способен продать своих друзей за хорошие деньги. Болтает с другим гостем, словно каждый вечер здесь бывает и в храме ему, как рыбе в воде. Маллиана уже подошла к незнакомцу, и Талассу одолело недоброе предчувствие, когда верховная жрица нагнулась, чтобы поговорить с ним.

Девушка не сводила с Уртреда глаз уже несколько минут, и его попеременно бросало то в жар, то в холод. Когда наконец кончится этот танец? И как подойти к ней тогда? Пока он боролся с этими мыслями, его посетило новое ощущение: что-то кольнуло его в затылок. Потом черный кот прыгнул на диван рядом с ним и потерся о его ноги. Уртред обернулся — прямо у него за спиной стояла женщина, успевшая, наверное, заметить, куда он смотрит. Уртред побагровел под маской — понимающий взгляд женщины говорил о том, что ей ведомы все его мысли с той минуты, как он вошел в зал. Пока она дарила его этим взглядом, Уртред успел рассмотреть ее: не полностью скрытые белилами морщины, большой рот, искривленный недобрым весельем, высоко взбитые черные волосы, густые брови, черное с пурпуром платье и серебряные амулеты, символы сана — знай смотрит прямо в глазные отверстия его маски своими всезнающими, подведенными углем глазами. Уртред инстинктивно понял, что это верховная жрица храма. Сереш обеспокоено смотрел на них через ее плечо.

Сердце Уртреда забилось еще сильнее: вот сейчас она разоблачит его, вбегут люди и поволокут его прочь. Но единственная рука, которая коснулась его, принадлежала самой верховной жрице: женщина присела на край его дивана, и красивая, с заостренными пальцами рука легла на бедро Уртреда, сжавшись легко и игриво.

— Ты у нас впервые, жрец? Если судить на ощупь, — рука сжалась снова, — ты молод и гибок — даже я не отказалась бы от ночи любви с тобой, будь я в твоем возрасте. — Уртред похолодел, не в силах бороться с противоречивыми чувствами, которые вызвали в нем прикосновения жрицы. — Но теперь, милашка, Маллиана уже не та — мне разве что твой прадедушка будет под стать. Не бойся — я уж вижу, что ты положил глаз на кое-кого помоложе! — Она лукаво посмотрела на танцующих девушек, и две-три робко улыбнулись ей в ответ, ценя ее внимание. Но та, на кого смотрел Уртред, отвернулась, глядя в другую сторону. Маллиана изучала девушек, точно прикидывая, кто лучше подойдет жрецу. Но все они, казалось, чем-то не удовлетворяли ее, и она остановила свой взор на избраннице Уртреда.

— Ага, — сказала Маллиана, стиснув опять его ляжку, — Таласса! Эта будет в самый раз. — Живо поднявшись, Маллиана взошла на помост и взяла девушку за руку. Та, как и ожидал Уртред, сердито обернулась, и ему показалось, что она намерена воспротивиться, но ее гнев тут же погас, и она позволила верховной жрице свести себя по ступеням к Уртреду. Он впился взглядом в приближающуюся фигуру, вбирая в себя изгибы бедер, грудей и лодыжек, овал лица и серые глаза...

В следующий миг он отвернулся, стараясь собраться мыслями, и тут заметил устремленный на него взгляд одного из гостей. Лицо незнакомца почти наполовину скрывал низко надвинутый капюшон, но Уртред прочел на этом лице страсть, смешанную с ревностью. И что за лицо! Привыкший к собственному уродству Уртред понял, что этот человек тоже должен ощущать себя отверженным — шрам, занимавший всю половину лица, придавал ему выражение постоянной ухмылки. А взгляд, которым он смотрел на Уртреда, не сулил молодому жрецу ничего хорошего. Быть может, незнакомец выбрал эту женщину для себя? Но Уртред не успел разгадать эту загадку, ибо верховная жрица опять обратилась к нему.

— Ну, вот и мы, — весело заявила она. — По-моему, этот жрец облюбовал как раз тебя — а ты как думаешь, Таласса? — Девушка молчала, опустив голову, и Уртред тоже не находил слов и не смел взглянуть на нее, раздираемый самыми разными чувствами. — Ступайте-ка оба наверх — ночь создана для любви, — распорядилась Маллиана, подняв его за руку с дивана и подтолкнув к Талассе.

Уртред отчаянно завертел головой в поисках Сереша и увидел, что поступок верховной жрицы ускорил окончание танцев. Прочие женщины тоже сходили с помоста, направляясь к тем гостям, которые, на их взгляд, выказали им наибольшее предпочтение. Сереш уже усаживал на свой диван сразу двух.

Уртред почувствовал себя беспомощным и покинутым, увлекаемым в неизвестность капризом верховной жрицы и планом, который выдумал Сереш на храмовой кухне. Все прошло слишком уж гладко — но, быть может, тут всегда так бывает? Совершенно случайно ему досталась именно та женщина, которую ему велено было выбрать. И теперь она, держа его за руку своей, мягкой и легкой, ведет его к лестнице. Уртреда поразила внезапная глухота, потом он заметил, что не дышит — в ушах стоял только стук собственного сердца. Уртред не видел теперь светло-серых глаз девушки, но от мягких пальцев бежал ток, сотрясающий тело.

Как только они начали подниматься на лестницу, верховная жрица задержала Талассу и что-то шепнула ей на ухо. Уртред снова оглянулся на человека со шрамом, одиноко сидевшего в углу. Уж не шпион ли? Тот поднял кубок, вздернув обезображенную шрамом губу и обнажив желтые зубы, и сделал знак, будто пьет за здоровье Уртреда, прежде чем осушить кубок до дна. В следующий миг Уртред чувствуя легкое пожатие Талассы, взошел на ступени.

 

ГЛАВА 18. БИТВА ПРИ ТРАЛЛЕ

Гроза прошла. Последний гром, будто катящееся в пустой бочке пушечное ядро, утих над равниной. И настала тишина — только капли падали с соседних крыш.

Джайал неподвижно лежал на камнях с кровоподтеком на виске, в том месте, которым Вибил ударил его об стену. На правой стороне лица запеклась кровь.

Душа отделилась от тела и кружила над ним, раздумывая, улететь ей или остаться. Однако тело, несмотря на это, на боль и на тьму вокруг, не утратило слуха и слышало, как чьи-то шаркающие ноги подходят все ближе. Шаги остановились, потом кто-то взял Джайала за ноги и поволок по мостовой; его голова колотилась о булыжник. С каждым ударом тьма перед глазами все больше сгущалась. Черно... черно... черным-черно...

И душа улетела прочь, чертя неровные круги над Серой Долиной. Тело осталось далеко позади: здесь, в Долине, Джайал в числе других душ будет ожидать конца времен и воскресения своего тела. Он опускался все ниже и ниже, но ничего не различал в пустой Долине, а она делалась все темнее и темнее. Наконец мгла сомкнулась полностью, и душа, хотя светилась сама, утратила зрение. Джайал летел во тьме, увлекаемый сильным течением.

Громовой рев наполнил тьму, и Джайал наконец-то прозрел. Какие-то серые формы проносились мимо, как прутья, уносимые водопадом. Значит, он на краю бездны Хеля, ожидающей всех умерших без покаяния, и сейчас бесконечно медленно низвергнется во тьму, куда не проникает никакой свет и откуда нет возврата. Так он проклят? И бледные тени вокруг — это души, осужденные вечно пребывать во тьме?

Течение влекло его. Вот как окончилось его бесславное существование: он не оправдал надежд отца и Талассы, потерял меч, а теперь он проклят. За что? Слишком много он нагрешил, чтобы понять причину, и поток ревет так громко, что думать очень трудно. Сейчас небытие поглотит его.

Он уже различал лица вокруг — изнуренные, со ртами, разинутыми в крике, недоступном человеческому уху, ужасающем и завораживающем одновременно, а течение становилось все сильнее. Потом впереди открылся провал, рев сделался еще громче, и в клубах тумана перед Джайалом разверзлась бездна Хеля.

Но на самом краю пропасти невидимая сила удержала его — так камень останавливает ветку на краю водопада.

Значит, ему не суждено погибнуть, а если суждено, то не теперь. Поток колебал его, но он чувствовал свою отдельность от него.

Его не оставлял страх перед рекой, могучей и неумолимой, влекущей его в темное подземное море, где гибнет все: разум, сознание своего бытия и надежда.

В его воспаленном мозгу мелькали призраки: знакомые лица, те, кто сражался вместе с ним и умирал в битве на болотах семь лет назад. Вортумин, Ядшаси, Эдрик, Полюсо — все они с разверстыми в крике ртами рушились в бездну. Джайал хотел бы коснуться их, но у него не было рук, он плавал в пустоте бестелесный. Он закричал, но и звука не было.

И душа его устремилась назад по спирали прошлого, ища ответа, вопрошая память.

И память вернулась — освобожденная память, которую его сознание подавляло все эти семь лет.

Битва. Как долго она была пробелом в его воспоминаниях. Как долго он думал, что бежал с поля боя, как трус, бросив своих товарищей. Только торопливо нацарапанные заметки отца, найденные в седельной суме, убедили Джайала в обратном. А теперь он впервые сам вспомнил все, ярко и неодолимо.

Он снова оказался на поле смерти, как в предвечернее время дня сражения. Голые серо-коричневые болота простирались до черных зубьев гор, окружающих равнину. Позади был Тралл, тоже зубчато-черный, увенчанный цитаделью — единственная возвышенность на болотах. Солнце низко стояло на небе, и начинал моросить серый дождик. Багрово-черный дым висел над полем, и языки огня озаряли его.

Оба войска стояли одно против другого. По низкому взгорью, где находился Джайал, тянулись шеренги армии Иллгилла. Четыре дивизии слева, справа и в центре, и Братья Жертвенника в резерве. Ряды поредели после целого дня тяжелого боя. Добровольцы из ополчения уже начинали роптать, единым духом проклиная барона и свои раны. Некоторые потихоньку разбегались под покровом густеющих сумерек. Даже в регулярных войсках возмущались: что за безумие побудило барона Иллгилла встретить орды Фарана на плоских болотах, когда стены Тралла могли бы выдержать полугодовую осаду? Это был резонный вопрос, и Джайал слишком хорошо знал ответ на него: гордыня и спесь — вот что побудило его отца сойтись с врагом в открытом бою. Барон хотел, чтобы победа Огня над Червем была видна всем и чтобы вся Империя склонилась перед славой Ре. Мало пользы принесло это благое намерение: если солдаты и продержатся еще немного, то лишь до ночи, когда из могил встанут живые мертвецы.

В шеренгах по обе стороны от Джайала парили ропот и брожение. То один, то двое, то несколько человек отделялись от рядов и скрывались в сумерках. Но в центре, где стоял Джайал, все еще реяли яркие знамена — те самые, что так гордо красовались перед горожанами ранним утром. На ветру развевались стяги старинных родов Огня — желтые, красные и оранжевые, а на камзолах поверх кольчуг, пусть изорванных и покрытых грязью, изрыгала огонь фамильная саламандра Иллгиллов, красная на белом поле.

Утром в армии Иллгилла насчитывалось двадцать тысяч человек: все годные к бою мужчины Тралла и окрестных гор и некоторое количество сурренских наемников. Но их дважды отбрасывали назад, к ярким шатрам воевод, и трудно было сказать, сколько осталось. Половина? Поле было усеяно мертвыми и умирающими, и крики последних поощряли дезертиров. Офицер неподалеку от Джайала сделал попытку остановить бегущих, по был растоптан ими. Только двести людей Джайала стояли твердо. Отборная рота Зажигателей Огня держала фронт, застыв в угрюмом молчании.

В сотне ярдов от них, за полосой изрытого болота, покрытого мертвыми и ранеными, стояла армия Фарана. Там, в отличие от войска Огня, господствовали черные, коричневые и пурпурные цвета, а выстроенная против Джайала гвардия носила маски в виде черепов. Маски белели в меркнущем свете дня, неотступно напоминая о смерти, которую сулили бронзовые мечи и булавы гвардейцев. Над полем в который раз пронесся унылый рев костяных рогов Червя, и черные ряды Фарана перешли в наступление на флангах, тесня и без того уже дрогнувших ополченцев. Недавняя ровная линия превратилась в подкову, направленную краями к шатрам военачальников.

Джайал с горечью вспоминал, как радужно был настроен утром, как выезжал на битву, чувствуя себя непобедимым. Но болото победило их — болото, черное и топкое, где не было спасения от града стрел и ударов бронзовых мечей. Конь Джайала пал еще во время первой атаки, сраженный стрелой в холку — как Джайал ни пришпоривал его, ряды Фарана нисколько не приближались. Джайал поднялся на ноги, несмотря на тяжелую кольчугу, и дотащился до своих рядов грязный и побитый, зная уже, что битва проиграна. С этого момента вал битвы перемещался лишь в одном направлении: обратно к Траллу. Перевес Фарана стал необратимым. Какой-то жрец благословлял оружие легионеров Джайала — когда он подносил руки к наконечникам копий, те вспыхивали фосфорическим огнем, призрачно освещая лицо старого жреца. Джайал узнал его — это был друг его отца, кудесник Манихей. Только в рядах копейщиков и наблюдалось движение — горделивая армия барона Иллгилла слишком выдохлась, чтобы шевелиться. Грязные латы солдат были иссечены, оружие затупилось в многочисленных стычках. Они обессилели не только телом, но и духом: скоро придет ночь, и дела станут совсем плохи. Только днем они могли еще надеяться победить, а с уходом дня умрет и надежда: скоро живые мертвецы, не выносящие солнца, встанут из мелких ям на болотах, где прятались весь день. Джайал знал, что этим битва и кончится. Мертвецы не чувствуют боли, в отличие от живых.

Джайал задыхался в своей кольчуге, шлем гнул голову к земле, к обутым в железо ногам, упершимся в пузырящуюся болотную жижу. Новый страх закрался в его сердце. Ведь Фаран занял поле битвы еще прошлой ночью. Что, если он, Джайал, сейчас на одной из временных могил, где зарыты живые мертвецы? Подняв глаза, юноша увидел невдалеке что-то белое, торчащее из земли — точь-в-точь костлявая рука. Только потом он разглядел в слабом свете, что это корень какого-то болотного растения.

Он вглядывался туда, где стояла почти неразличимая в сумерках армия Фарана. Сколько войска осталось у них? Тысяч пятнадцать? Усталому уму Джайала их сила представлялась несметной. Казалось, что столько врагов не перебьешь и за тысячу лет, а в тот миг Джайал еще не знал всей правды. Над вражеским войском в который раз за день зазвучал мрачный хор — это Жрецы завели свою Песнь Смерти; она поднималась и опадала, полная скорби и отчаяния, напоминая Джайалу, насколько он смертен и насколько устал. Град стрел, некоторые из которых влачили за собой хвосты отравленного черного дыма, обрушился на оранжево-красные ряды Иллгилла и на шатры за ними, и без того уж изодранные в клочья тысячью прежних залпов. Где смеющиеся, уверенные в себе мужчины, что поутру пили в этих шатрах белое вино за здоровье друг друга? Половина их уже полегла, а в шатрах теперь стонут раненые. После обстрела стоны умножились — изодранные полотнища шатров не могли защитить от смертоносного дождя, что падал с темнеющего неба.

Джайал видел, как его отец покинул свой шатер и поднялся на пригорок в окружении своих генералов. Иллгилл казался столь же непоколебимым, как и в начале дня: грозные глаза под нависшими бровями, торчащая вперед черная борода, красные с черным доспехи — все придавало ему несгибаемый вид. Отца с сыном разделяло около пятидесяти футов, па которых стояли три поредевшие пехотные шеренги, но Джайал видел, что отец смотрит на него. Даже на таком расстоянии в этом взгляде читался вызов, уверенность, что сын не сдюжит и опозорит род Иллгиллов, восходящий к основателю города Маризиану. Фамильная честь для отца была всем, и Джайал всю свою короткую жизнь старался быть достойным ее, но никогда не мог угодить суровым требованиям отца. Несмотря на смертельную усталость, Джайал заново ощутил свою никчемность — должно быть, он с самого рождения только и делал, что обманывал надежды отца.

Последний залп стрел сразил многих: люди кричали, лошади бились в предсмертных корчах, один из шатров пылал. Джайал видел все это издалека, сквозь красную призму заката — казалось, что он заговорен и ни одна стрела не может его коснуться.

В сумерках он разглядел бредущего к нему его друга Вортумина с отломанным оперением стрелы в руке. Вортумин пытался сказать что-то, но ему мешала другая рука, которой он зажимал горло. Джайал увидел, что в горле у друга торчит половина стрелы и красная кровь стекает на красный камзол. Джайал бросился на помощь, но глаза Вортумина закатились, и он рухнул на колени. Поврежденные голосовые связки издали глухой хрип, и тело повалилось на бок.

Джайал опустился на колени рядом, суетливо водя руками и не зная, что делать. Из сумрака, словно коршун, явился жрец в своей серебряной двурогой шапке, похожей на длинный челн и окаймленной по краям колокольчиками. Жрец имел приказ добивать всех тяжелораненых, чтобы они не достались живым мертвецам. Но Джайал так свирепо глянул на него, что тот попятился и ушел искать другую жертву своему богу.

Джайал приподнял голову Вортумина и попытался напоить его из своей фляги, но тот не мог глотать, и вода, стекавшая в его ужасную рану, пенилась там розовыми пузырями. Глядя на Джайала печальными карими глазами, Вортумин наконец почти внятно выговорил что-то. Джайал склонился пониже, и Вортумин повторил: «Увидимся в Хеле, мой друг». Потом из его горла опять вырвался хрип, тело дрогнуло и застыло. Джайал опустил его голову на землю и встал, пошатываясь. Уже стемнело, и замогильный напев Жнецов Скорби зазвучал снова, сопровождаемый на сей раз гулом костяных рогов — унылым, сухим и полым, как сама смерть. К Джайалу подбежал его сержант, Фуризель.

— Чего тебе? — рявкнул Джайал, обуреваемый досадой и гневом.

— Тальен тяжко ранен, командир.

— Ты знаешь, что следует делать в таких случаях, — ответил Джайал, глядя на тело Вортумина.

— Но он, может быть, еще выживет... Джайал гневно вскинул глаза.

— Ты меня слышал: всех тяжелораненых следует передавать жрецам — и тебя, и меня, и кого угодно. Закон для всех один.

Фуризель ответил ему взглядом, полным холодной ненависти: сержант вырос вместе с Тальеном. И перевел взор в сторону погребальных костров, сложенных позади линий.

— Будь прокляты твои законы и ты сам, Джайал Иллгилл. — Сержант повернулся и пошел туда, где кучка солдат окружала трепещущее тело Тальена. Джайал хотел его остановить — отец убил бы Фуризеля на месте за подобную дерзость. Но сыну недоставало целеустремленности, придававшей столь жестокую твердость отцу. Джайал так же ясно понимал, что битва проиграна, как и то, что он не способен убить Фуризеля. И так всю жизнь: всегда он пытался примирить непреклонную строгость отцовских правил с мягкостью собственного сердца, со слабостью, побуждающей его рассматривать любое дело с двух сторон, признающей справедливость просьбы Фуризеля и в то же время отвергающей ее; и никогда он не достигал ни полного подчинения, ни полной человечности, оставаясь ни с теми, ни с этими, — и от сознания собственного ничтожества ему не хотелось жить.

Что ж, недолго ему и осталось. Тот самый жрец, которого Джайал только что видел, приближался к сборищу около раненого, подталкивая перед собой юного служку, тащившего Книгу Света величиной чуть ли не с него самого. Солдаты гневно обернулись к ним, возмущенно размахивая руками. В это время новый град стрел обрушился с той стороны — жрец в своем пышном одеянии завертелся на месте, словно подбитый петух, и упал. Служка застыл, в ужасе глядя на стрелу, пронзившую кожаный переплет его книги, а после бросил книгу наземь и во весь дух бросился бежать к Траллу. Темная туча, накрывшая поле битвы, разразилась дождем — последние желтые лучи солнца едва брезжили по ее краям. Над одним из погребальных костров неожиданно вспыхнула радуга — и свинцово-серая пелена окончательно закрыла солнце, погрузив равнину во мрак. Тогда черная болотная почва на ничейной полосе встала дыбом, точно взрытая сотнями кротов. И полезли из земли мертвенно-белые, покрытые болотной слизью руки, а следом белые лица со свирепо оскаленными желтыми зубами. Упыри обезумели от сырости, в которой пролежали весь день, от сырости, разъедающей их безжизненные тела, и ворчали, словно бешеные псы.

Копейщики выступили им навстречу, фосфорически мерцая во тьме наконечниками своих копий — дождь шипел, попадая на светящийся металл. Враг пустил новую тучу стрел, пылающих темным огнем. Многие солдаты упали, но остальные держались стойко, заграждая дорогу выходцам из могил. Свет отпугнул кое-кого из вампиров, но другие лезли прямо на копья, сияющие волшебным огнем. Некоторые загорались и падали, но их сменяли новые ревущие толпы. За спинами вампиров снова уныло взвыли коровьи рога, и серые ряды Жнецов двинулись на центр войска Иллгилла, блестя медными палицами и щитами при свете чадящих костров. Остатки копейщиков побросали оружие и отступили, осыпаемые новым градом стрел.

Вампиры наступали вместе с передовыми рядами пехоты, яростно завывая, томимые жаждой крови. Некоторые, совсем обезумев, кидались на своих же или на раненых копейщиков, но таких было мало, и враг надвигался на Джайала, словно чудовищный морской вал. Сзади изрыгнули огонь баллисты Иллгилла, швырнув раскаленные ядра в наступающие ряды; в сплошной стене идущих образовались бреши, но воины в масках-черепах снова сомкнули ряды.

Джайал опять оглянулся на отца, прямо и гордо стоящего перед яркими шатрами в окружении своих генералов. Рядом стояли оставшиеся в живых Братья Жертвенника со стягами Легионов Огня. Как Джайал ребенком восхищался этими знаменами, что висели в зале отчего дома, и эмблемами Ста Кланов Огня, вышитыми на них золотом! Теперь знамена висели клочьями, беспомощно трепыхаясь в порывах дождя. Джайалу показалось, что и отец взглянул в его сторону, но он не понял, каким был этот взгляд: ободряющим или прощальным.

И Джайал снова обернулся лицом к неумолимо наступающим серым ордам. Их было слишком много: как человек, много часов плывущий к далекому берегу, вдруг обнаруживает, что берег не приближается, что он зря потратил усилия, что прибой каждый раз отбрасывает его назад на то же расстояние, которое он проплыл, — так и Джайалу казалось, что на место каждого, павшего от его меча, тут же встает новый воин Фарана и что врагов не убывает, что их и теперь столько же, сколько было на рассвете. Он чувствовал, что силы его на исходе и ничто не остановит этот вал пурпурно-черных воинов, неуклонно идущих вперед.

Сознание своего бессилия жгло его сердце: хоть Джайал и не мнил себя равным отцу, все Иллгиллы спокон веку были горды и неукротимы, словно орлы, и не кланялись никому, а уж тем более Червю. Джайал испустил крик — не воинственный крик, а вопль бессильной ярости.

И бросился вперед, с трудом двигаясь в своих тяжелых доспехах, увязая в топкой почве, ведя за собой своих людей. Кроваво-красное солнце вдруг пробилось меж черных туч, озарив поле битвы. От промокших упырей попалил пар, и они взвыли по-собачьи. Джайал был уже среди них, и смрад погребальных покровов бил ему в ноздри. Уцелевшие вампиры слепо кидались на него, и один из них метким ударом в прикрытую латами грудь на миг остановил Джайала. Но юноша снова двинулся вперед — последний солнечный луч наполнил его неувядаемой музыкой Огня. Однако солнце вновь скрылось за тучей, и еще больше упырей полезло из земли. Джайал бил направо и налево, не разбирая живых и мертвых, не различая, чьи крики слышатся вокруг: врагов, соратников или его собственные; его меч работал мерно, разрубая неподатливую плоть, связки и жилы, извергающие фонтаны крови. Черепа хрустели под шлемами. Никакая броня не могла устоять против его гибельных ударов, ибо в нем бушевал Огонь — разве Джайал не принадлежал к Братьям Жертвенника?

Он докажет своей смертью, что он один из Избранных, что годы учения и суровой дисциплины, одетый в железо отцовский кулак и резкие слова не прошли даром. В Джайале за эти годы скопилась уйма ярости, раскаленной добела, и теперь она пожирала его. Он умрет мстителем, умрет сыном Иллгилла. Джайал скорее чувствовал, чем видел, как падают его соратники под ногами врага. С каждым павшим Джайал словно терял клок собственной плоти: Ядшаси, Эдрик, Полюсо, друзья его детства и юности. Люди кричали, наносили удары и умирали, словно какие-то чудовищные часовые механизмы — кто-то завел их и отправил убивать, и теперь они не остановятся, пока не разобьются на тысячу кусков. Остались только Джайал и еще двое-трое — они пробивались вперед, рубя направо и налево, не чувствуя ударов, которые получали сами.

Рядом с Полюсо дрался семифутовый великан Вибил с гривой рыжих волос поверх окровавленной повязки — он махал своим двуручным мечом с силой, недоступной обычному человеку. Сержант Фуризель дрался так, словно зерно молотил, и ни один удар не мог сбить его с ног.

Но с заходом солнца померкло и в глазах у Джайала. Все вокруг стало двигаться медленнее, словно пыл битвы готовился уступить место черной неотвратимости.

Джайал увидел свою смерть — булаву, занесенную над головой, и ее шипы навсегда запечатлелись у него в памяти.

За миг до того, как удар достиг цели, перед Джайалом прошла вся его жизнь, озаренная зеленым, как полярный закат, светом, пронеслась вихрем ярких красок. Потом зубчатая четырехгранная булава обрушилась сбоку на шлем, разодрав его, как бумагу, и размозжила Джайалу пол-лица от брови до подбородка. Он запомнил ее до мелочей — обагренную теперь его кровью, отведенную назад для нового удара. Но сознание уже покидало его, и он слышал, как воет пустота, да где-то вдали пропел рог: Братья Жертвенника трубили наступление.

Поздно, поздно придет подмога — он умрет в Огне... Сознание уходило, но второго удара булавой не последовало. Вместо этого в бок вонзилось копье — пчелиный укус по сравнению с зияющей раной в голове. И свет померк, как свеча, брошенная с ладьи в Астардинское море. Настала тьма, и поток понес Джайала в бездну, откуда нет возврата, где меняется все, кроме самой бездны.

 

ГЛАВА 19. ПРИЗРАКИ

Дрожащий огонь свечи, словно красный мотылек, трепетал за сомкнутыми веками приходящего в себя Джайала. Так он все-таки жив? Он зажмурил глаза еще крепче. Боль, от которой раскалывалась голова, свидетельствовала в пользу жизни. Мысли путались: видение битвы предстало перед ним так ярко... но ведь это всего лишь видение? Между тем полученная им рана все еще болит. Потом он вспомнил: Вибил ударил его головой о стену, ему связали руки и вынесли на холод.

Откуда тогда свет? Джайал чуть-чуть приоткрыл глаза. Свет не исчезал, упорно колеблясь перед склеенными кровью веками. Джайал разлепил их усилием вылетающей из кокона бабочки — и вновь стал зрячим.

Первое, что он увидел, был призрак.

Свеча была настоящая, и держала ее старческая сморщенная, чуть дрожащая рука. Другая рука заслоняла ковшиком только что, видимо, зажженный огонек. Дрожащий круг света падал снизу на лицо, столь же бурое и морщинистое, как держащая свечку узловатая рука. Во рту не хватало нескольких передних зубов. Только теплые карие глаза, глядящие сверху на Джайала, оживляли эти бесстрастные, словно из дерева выдолбленные черты.

Это было лицо из видения Джайала. Лицо сержанта Фуризеля, постаревшего на семь лет.

Джайал теперь понял, что лежит на полу левым боком вверх, с головой в тени. Руки, которые ему, согласно смутным воспоминаниям, связали в гостинице Вибила, были развязаны. Он разглядел утоптанный земляной пол, сваленную в углу старинную, обросшую паутиной мебель, высокое сводчатое окно, куда только что проник лунный свет: Эревон плыл, как фрегат, сквозь оставленные грозой тучи. Обойдя комнату, взгляд Джайала вернулся к пугающе знакомому лицу напротив. Молодой человек хотел заговорить, несмотря на запекшуюся во рту кровь, но не смог произнести ничего членораздельного. Старик знаком руки, заслонявшей свечу, призвал его к молчанию.

— Лежи тихо. Здесь ты в безопасности. На вот, попей. — Старик поднес к губам Джайала старую кожаную флягу. Джайалу казалось, что его рот забит песком со всей Страимской пустыни — сверхчеловеческим усилием он приподнялся на локте и приложил губы к горлышку. Старик запрокинул флягу, чтобы легче было пить.

Огонь. Огонь, ожегший легкие и кишки. Не холодная вода, которой он ожидал, а огненная вода, рака, крепкая водка из болотной ягоды. Недавнее прошлое немного прояснилось в памяти: гостиница Вибила, хмельной дурман, драка... Джайал поперхнулся и сплюнул, не в силах дохнуть, и Фуризель свободной рукой хватил его по спине, прочистив гортань.

— Ничего, ничего, — произнес при этом старик, — зато ты живой, хотя заслуги Вибила с друзьями в этом нет.

— Что со мной случилось? — обретя дыхание, проскрипел Джайал.

— Что случилось, говоришь? Смотрю, значит, я — бежишь ты под дождем через храмовую площадь. Что, думаю, за притча? Джайал Иллгилл собственной персоной — и вдруг направляется к Шпилю?

— И ты так сразу меня узнал? — спросил Джайал. Старик ответил снисходительной усмешкой: что, мол, возьмешь с человека, который треснулся головой?

— Ясное дело — и шел ты прямо к гостинице Вибила. Я почуял, что дело неладно, и пошел следом. Залез в сточный канал и жду. Твое счастье, что я так сделал. Несколько минут спустя тебя выкинули оттуда — и уже без того чудного меча, что висел у тебя на боку.

Зуб Дракона пропал — эта мысль не сразу уложилась в разламывающейся голове Джайала.

— Где это мы? — спросил он, попытавшись сесть.

— Через улицу от Шпиля — как обычно.

— Как обычно?

— Да, видать, рука у Вибила все такая же тяжелая — здорово он повредил тебе мозги. Куда ты всегда посылаешь, когда тебе нужен человек для грязной работы?

— Посылаю? За тобой? Да я семь лет как тебя не видел!

— Вот и видно, что с головой у тебя неладно, — хмыкнул старик. — Может, с Вибилом ты и не виделся какое-то время, а уж со мной-то... Только вчера ко мне приходил один из твоих.

Джайалу показалось, что он медленно сходит с ума.

— Вчера? Меня вчера и в Тралле-то не было.

— Будь по-твоему — Город Мертвых все-таки не совсем Тралл.

— В Городе Мертвых меня тоже не было!

— Ладно, — вздохнул Фуризель, — давай я хоть домой тебя отведу — Казарис выплатит мне награду, хотя его хозяин не помнит, ни кто он такой, ни где он был.

— Казарис? Кто это?

— Птица под стать тебе. Колдун твой.

Но тут Джайал ухватил старика за руку и крепко стиснул — силы ему было не занимать. Железные пальцы и решительно сжатый рот отбили у старика охоту ухмыляться.

— Все это очень забавно, — процедил сквозь зубы Джайал, — твои россказни о Казарисе и прочем. А теперь скажи мне, почему ты думаешь, что вчера видел меня, хотя я еще ехал тогда через Огненные Горы, а в этом городе не бывал семь лет.

Когда Джайал подался вперед, сжимая руку старика, его лицо впервые попало в круг света. На Фуризеля это произвело поразительное впечатление: он с приглушенным криком отпрянул назад, пытаясь вырваться, но Джайал держал крепко.

— Твой шрам — куда он девался? — простонал старик.

— Какой еще шрам?

— Да тот, что ты получил в битве при Тралле!

Недавнее видение снова ожило в памяти Джайала: сокрушительный удар булавой... и чернота. Все это словно приснилось ему семь лет, а не пару минут назад.

— Отпусти меня, господин! — ныл Фуризель, мешая думать. Джайал, несмотря на боль в голове, свирепо тряхнул старика за ворот истрепанной рубахи:

— Говори, что тебя так испугало? — От ужаса, с которым глядел на него старик, по спине прошел холод. В этом взгляде Джайал видел свое отражение, отражение дьявольского лица, леденящее кровь до мозга костей. Джайал отпустил ворот Фуризеля и потер, морщась от боли, покрытый запекшейся кровью висок, — в это самое место пришелся удар булавы. Но был ли он, тот удар? За семь лет Джайал ни разу не вспомнил о нем. А вот теперь, когда он лишился сознания, память вернулась к нему с болезненной яркостью. Тот удар должен был убить его. Почему же он, Джайал, здесь? Почему он не воет среди навеки проклятых в бездне и не блуждает в Долине Теней? Почему его череп не лежит среди других в пирамиде, а его кости не истолчены на дороге в пыль ногами и копытами?

Вот и Фуризель смотрит на него, как на призрак.

— Скажи мне, что тебя пугает! — взмолился Джайал, снова хватаясь за ворот старика, как утопающий за соломинку.

— Твой глаз!

— Что с ним не так?

— Глаз! — жалобно взвыл Фуризель.

— Который? У меня два глаза, как у всех. — Старик тупо качал головой. — Ну, говори! Язык у тебя, что ли, отсох?

— Правый глаз ты потерял в битве — а он опять вырос. И шрам пропал.

Недавнее видение вернулось к Джайалу во всей своей остроте — кровь отхлынула от головы, и он снова стал падать во мрак. Смертельный удар, копье, пронзившее бок, тьма, пустота впереди... Он — блуждающий по свету призрак, который теперь, как это у призраков заведено, вернулся в дорогие ему места. Неужто вся жизнь — только сон, населенный такими же призраками? И эта комната, и полная будто бы луна — неужто все это иллюзия, отраженная бесконечными зеркальными стенами Хеля, где все не то, каким кажется, даже муки, которым подвергаются грешники? Джайал поморгал, стараясь снова вызвать перед собой картину водоворота и летящих в бездну душ. Но свеча все так же горела, и Эревон светил в высокое окно, и Фуризель — не могло быть сомнений, что это он, — все так же ежился от страха.

Однако ведь пережил же Фуризель эту кровавую баню, и Вибил тоже? Разве рог отца не трубил атаку, когда Джайал упал? Их всех могли спасти — просто у него, Джайала, выпало из памяти нечто такое, что разъяснило бы все.

Старик обрел голос и произнес, словно в трансе:

— Ты демон — демон из бездны. Ну, скажи мне, что это не так, что это Казарис своим чародейством сумел убрать твою рану. Никто не обрадуется этому так, как старый Фуризель...

— Я не демон, — сказал Джайал, хорошенько тряхнув старика для пущей убедительности. — Разве ты не видишь, что я из такой же плоти и крови, как и ты?

Фуризель, не слушая его, ежился, стараясь стать как можно меньше.

— Твое лицо было в крови, да еще темнота... Я не заметил сразу, что шрама нет...

Джайал думал о своем. Если булава все-таки обрушилась на него, шрам непременно должен был остаться.

Он снова потрогал висок, но нащупал под волосами только рану, нанесенную Вибилом.

Нет, он не призрак — ведь призраки не чувствуют боли. А его рана жжет зверски, да еще рака подбавляет изнутри. Призраки — они не ощущают ни жары, ни холода, их не беспокоят ни седельные потертости, ни укусы насекомых. А он за семь лет достаточно настрадался от всего этого. Он живой человек: это ясно. В этом месте своих рассуждений Джайал заметил, что Фуризель высвободился и успел извлечь из-под плаща кривой кинжал зловещего вида. Клинок, мерцающий в пламени свечи, мстил Джайалу в грудь.

Джайал встал, пошатываясь, но пристально глядя в глаза Фуризелю.

— Ни шагу дальше, или я убью тебя, демон! — с дрожью в голосе сказал старик.

Это показалось Джайалу крайне нелепым: кто же угрожает смертью демону или призраку? Ведь они бессмертны. Откинув голову, он залился сухим, лающим смехом, сотрясшим все его тело. Тут и до истерики недалеко — так все перевернулось в этом мире. И подумать только — когда-то он приказал этому человеку обречь на смерть лучшего друга, и тот подчинился! А теперь он угрожает своему командиру. Чего только Джайал не лишился за эти семь лет: и священного гнева, который придавал ему сил, и власти, которой так широко пользовался, и женщины, которую любил, и дома — а теперь вот еще и Зуба Дракона, в поисках которого объехал полмира. И в довершение всех зол его бывший сержант принимает его за призрак из бездны! От смеха Джайала старому ветерану стало совсем не по себе, и кинжал затрясся в его руке. Джайал отнял у него оружие без труда, как игрушку у ребенка, и охота драться покинула старика столь же быстро, как овладела им. Фуризель понурил голову, глядя в пол.

— Сядь, — велел ему Джайал, и старик неловко присел на корточки. Джайал сделал то же самое, чтобы видеть его лицо.

— Ну а теперь рассказывай. Рассказывай о том, другом, что так похож на меня.

— Он — твое зеркальное отражение, — отведя глаза, сказал Фуризель, — Если бы не шрам...

— Значит, он самозванец.

— Нет! Я вынес его, его самого, с поля битвы при Тралле. Он вылитый ты, если не считать раны на голове.

— И он пользуется моим именем?

— Нет, имя он изменил — Джайала Иллгилла Червь мигом бы сцапал.

— Как же он называет себя?

— Сеттен — он взял это имя вскоре после битвы, полагая, что перемена имени и шрам собьют врагов со следа.

Джайал вспомнил сплетню, которую передал ему хозяин «Костяной Головы»: что Джайал Иллгилл будто бы жив и прячется в городе с самой битвы. Этот Сеттен, должно быть, самозванец: он одурачил старого сержанта, который его спас, а потом воспользовался именем Иллгилла, чтобы приобрести власть над шайкой головорезов.

— Кем бы этот человек ни был, он только выдает себя за меня, — со всей доступной ему твердостью заявил Джайал. — Я все эти семь лет странствовал в южных краях. И нынче впервые со дня битвы увидел наш старый дом на Серебряной Дороге — пустой, заброшенный... — Фуризель, услышав это, замотал головой. — В чем дело?

— Но ведь это там ты — то есть тот другой — и жил все эти годы!

— В этой развалине? Фуризель кивнул.

— Но дом показался мне пустым, когда я был там!

— А ты входил в него?

Джайал отрицательно качнул головой,

— Там он и живет со своей шайкой.

— Так у него есть шайка?

— Да, у него двадцать ребят, включая колдуна Казариса, — все отпетые негодяи, за один дуркал могут убить.

— И ты им служишь?

— Я не убиваю — на то есть другие. Просто помогаю им — жить ведь как-то надо.

— Ах ты, мерзавец, — ухмыльнулся Джайал, — ты выдумал все это потому, что я очнулся раньше, чем ты успел меня ограбить.

— Чего ж я тогда не ограбил тебя и не оставил вампирам, вместо того чтобы волочь сюда?

И то верно, подумал Джайал. Надо бы выслушать Фуризеля с самого начала.

— Расскажи мне о битве — я очень плохо ее помню из-за того удара по голове...

— О битве, говоришь? — горько рассмеялся Фуризель — воспоминания на время пересилили в нем страх.

— Да, о вечере того дня — чем все кончилось?

Фуризель проглотил ком в горле и обвел глазами комнату — память об этом, видимо, все еще причиняла ему боль. Хлебнув раки, он опять перевел взгляд на Джайала.

— Всех, кто остался жив, спасло только чудо. В твоей когорте все погибли бы, если бы не последняя атака твоего отца. Рыцари Жертвенника с ним во главе отбросили Жнецов назад. Я упал тогда, раненный в грудь, но помню барона Иллгилла. Было на что посмотреть! Глаза его светились во тьме, словно карбункулы, борода развевалась — можно было подумать, он слишком горд, чтобы умереть. — Воспоминания развеяли ужас старого вояки, и глаза его блеснули. Джайал сидел тихо, весь обратившись в слух.

— Да, грозен он был, и ничто не могло его сразить — а ведь уже дюжина ран покрыла кровью его черные доспехи. — Свет в глазах старика угас, он понурил голову и сгорбил плечи. — Но потом...

— Что потом? — поторопил Джайал. У Фуризеля вырвался похожий на рыдание звук, и он отвернулся к окну, за которым сиял янтарный лик луны.

— Потом твой отец увидел твое безжизненное тело. Голова твоя была разбита булавой и бок пронзен копьем. Весь задор сразу покинул барона — он стоял там в сумерках. Жнецы отступали, и мертвые устилали поле...

Джайал вновь ощутил мучительную боль от ран — и как только он мог забыть ее? Даже теперь он стиснул зубы, чтобы не закричать, и заставил себя слушать старика вопреки призрачной боли, раздирающей тело.

— А после? — спросил он хриплым, измученным голосом. Фуризель, чей взор затуманился, покачал головой. — Что было потом? — мягко повторил Джайал.

— Как я уже сказал, из барона сразу вышел весь боевой дух. Минуту он ревел, как раненый бык, потом его плечи поникли...

Джайал только головой покачал: такого отца он не помнил.

— Продолжай, — прошептал он.

Фуризель смотрел на него как-то странно, как человек, который должен сообщить дурную новость и не решается ее произнести. Джайал, желая помочь ему, наговорил мягко:

— То, что было после ранения, для меня полный провал. И только сегодня я впервые вспомнил, что вообще был ранен.

— Рана была страшная: голова у тебя раскололась отсюда и досюда. — Фуризель провел черту от правого глаза до подбородка. — Не могло быть сомнений, что тебе конец.

— Конец?

— Ну да — что ты умираешь и осталось тебе недолго. И потом, на погребальном костре, мне тоже не верилось, чтобы кто-то мог пережить такой удар.

Джайал вспомнил и тот удар, и те, что наносил он сам: да, рана была смертельной. Как же он спасся?

— Расскажи мне обо всем, что ты видел, — приободрил он старика.

— Я видел далеко не все, но расскажу тебе все, что знаю. — Фуризель осторожно поставил свечу на пол и поплотнее закутался в плащ. — Я лежал рядом с тобой, раненный в грудь, когда услышал трубы твоего отца и звон стали. Я знал, что для меня помощь запоздала, хотя Жнецы валились, точно снопы. Потом все утихло. Я ждал, когда придут жрецы и прикончат меня. Много всяких мыслей приходит к человеку, которого смерть манит своим железным когтем. Тут я услышал, как твой отец отдал приказ: унести всех умирающих, уделив особое внимание его сыну. Вот повезло-то, подумал я, выходит, жрецам мы не достанемся. Двое Рыцарей Жертвенника подняли меня — один за руки, другой за ноги, и я от их медвежьей хватки лишился чувств. Я увидел тебя опять уже намного позже...

— Позже?

— Да, но это длинная история... — Фуризель поежился от ночного холода и снова хлебнул раки, словно готовился изгнать неких демонов прошлого.

Потом начал говорить — сперва запинаясь, потом, взбодренный ракой и вниманием Джайала, все откровеннее. И пока он говорил, духи убитых словно восстали из Хеля, приникнув к окнам и дверям заодно с туманом, который возвращался на улицы с уходом грозы. Джайал почти не слышал его слов. Прошлое ожило вновь, и речь старика лишь сопровождала образы, встававшие перед Джайалом. Он ничего не помнил семь лет, но этой ночью прошлое решило вернуться к нему — той самой ночью, когда он сам вернулся а Тралл. Вскоре он и вовсе перестал слышать Фуризеля, а все краски, звуки и запахи семилетней давности предстали перед ним во всей первозданной яркости.

Все вокруг вращалось — это было первое, что он ощутил, упав на землю и увидев булаву, обагренную его кровью. Его сначала медленно, потом все быстрее стало влечь во тьму. Но потом каким-то чудом он снова пришел в сознание. Мир вращался по-прежнему: только Джайал был неподвижен, а все вокруг вертелось колесом, словно он был водоворотом, черной воронкой, всасывающей в себя все остальное.

Чьи-то руки подняли его и быстро понесли куда-то. Ему было все равно куда — ведь скоро нахлынет тьма, положив конец этой никчемной суете. Над головой звучали разговоры, из которых он улавливал лишь отдельные фразы:

— Это сын барона. — Убит? — Нет, но едва дышит. — Да смилуется Огонь над нами, грешными... — С дороги, сучьи дети! Несите его в шатер! — Потом послышался голос отца:

— Неужто ничего нельзя сделать?

— Ничего, светлейший, — остается только молиться.

— К черту молитвы — это мой сын!

— Повелитель, битва проиграна, а с ней и вся война. Червь занимает поле — эта потеря лишь еще одна рана, которую ты унесешь с собой в изгнание.

— Унесу? Пусть смерть унесет мою душу в Хель! Мой сын умирает, а ты не даешь мне надежды?

— Мой повелитель, есть лишь одно средство, но нам оно недоступно. — Произнес лекарь и торопливо добавил: — Он отходит — пусть жрец даст ему отпущение...

— Нет! Нечего жрецам лезть со своими придирками, когда мой сын умирает!

— Но что, если он уйдет в иной мир без покаяния? — раздался голос жреца.

— Слушай меня: я не затем вел битву, чтобы мой единственный сын угас вместе с солнцем, — я прибегну к Жезлу!

— К Жезлу?! — воскликнул жрец.

— Ты слышал меня, старый пес. Ступай и приведи Манихея — он врачует раненых, насколько мне известно. — Жрец, прошуршав шелком одежд, удалился, и настала тишина, в которой сознание Джайала кружило, то и дело приближаясь к краю водоворота, несущего в никуда. Потом какой-то солдат вскричал у входа в шатер:

— Повелитель, Червь снова атакует! И мягкий голос отца, мягче, чем когда-либо за все восемнадцать лет жизни Джайала:

— Итак, конец времен подставил нам подножку, как скверный мальчишка, и мы валимся наземь в бессильной ярости. В этой последней схватке нам всем придется умереть, но ты не умрешь. Ты рожден для света, не для пропасти Хеля! — Кто-то откинул входное полотнище шатра и вошел. — Ты все-таки пришел, Манихей, хотя и поздно.

— Да, битва проиграна, — подтвердил другой голос.

— Всем остальным выйти! — скомандовал отец, и лекарь вместе с другим жрецом покинули шатер. Ветер выл, задувая в рваные стены утлого убежища, где они остались втроем. — Джайал умирает, — тихо сказал отец. — И тебе известно, зачем я вызвал тебя.

— Ты хочешь, чтобы я пустил в дело Жезл, — ответил Манихей столь же тихо, несмотря на вой ветра и шум возобновившейся битвы. Голос отца из отчаявшегося стал гневным:

— Я весь день прошу тебя об этом. Мы выиграли бы битву еще до полудня, если бы ты это сделал. Но ты отказал мне, и теперь в этом городе будет править Червь, и Огонь угаснет в Жертвеннике.

— Я сразу сказал тебе, приехав из Форгхольма, что не прибегну к Жезлу, ибо это связано с проклятием.

— Разве меня и без того не постигло проклятие? Битва проиграна, и мой сын умирает!

— Я называл тебе причину своего отказа: Жезлом не должны пользоваться ни ты, ни я — он предназначен для другого, который явится вскоре, чтобы избавить мир от скорби, который вновь зажжет солнце. Подумай об этом, Иллгилл.

— Думать об этом, когда мой сын умирает? Слушай! Они атакуют опять, времени почти не осталось; по имя нашей дружбы, Манихей, спаси моего сына! — Снаружи слышался лязг оружия и крики, но внутри, где Иллгилл и Манихей стояли над умирающим юношей, царила странная тишина. Наконец Манихей произнес с глубоким вздохом:

— Я и это предвидел — предвидел уже давно. И почему я не уступил тебе раньше? Я мог бы спасти тысячу душ, кроме одной этой. Теперь Ре проклянет меня из-за одной-единственной жизни. Будь при нем, пока я схожу за Жезлом — времени у нас мало. — Рука отца легла Джайалу на плечо, и ее тепло помогло сыну устоять перед засасывающим его водоворотом.

Джайал открыл свой единственный уцелевший глаз.

Отец стоял рядом, глядя на него. В другом углу шатра, в густо-красном зареве погребальных костров, Джайал увидел верховного жреца Манихея — тот, позвякивая колокольчиками на шапке, склонился над свинцовым сундуком, откуда извлек предмет, светящийся нездешним голубовато-белым огнем. Изможденное лицо жреца озарилось снизу этим чудным светом. Манихей благоговейно воздел свою ношу вверх, пропел какие-то слова — Джайал понял только, что это древний Язык Огня, и двинулся к носилкам, держа волшебный предмет на вытянутых руках.

— Ты держишь его? — спросил Манихей.

— Да, и смотри — он в сознании.

— Дай взглянуть! — Жрец склонился над Джайалом, и слепящий белый свет хлынул в глаз раненого, пронзив голову болью. — Он пока еще с нами, но тень смерти уже легла на него. Держи его крепче, и приступим к делу.

— Сделай это, Манихей, и я буду тебе благодарен до конца наших дней.

— Стало быть, недолго — ведь люди Фарана скоро будут здесь. Начнем.

Свет стал нестерпимым. Джайал закрыл глаз, по Жезл продолжал сиять, посылая во тьму столб света. Душа Джайала отделилась от тела — он видел свое тело внизу, оно лежало в шатре, и отец с Манихеем, держащим сияющий Жезл, стояли над ним, не зная, что Джайал его покинул. Джайал летел вверх, оставляя землю под собой, и думал, что это смерть, что возврата из этого полета не будет.

Но что-то летело ему навстречу из тьмы пространства, по выгнутому мосту света, соединившему мир теней с миром живых. Джайал не сразу различил, что это, но вдруг увидел перед собой песочного цвета волосы, светлые усы, голубые глаза: свое зеркальное отражение, но искаженное оскалом страха, с пеной на губах, словно влекомое по воздуху невидимыми демонами. Их точно притягивало друг к другу мощным магнитом — и вот оба слились, вспыхнув белым огнем. Полет Джайала прервался, и юноша почувствовал, что скользит по световому мосту обратно в страну живых и что душа его перешла в это новое тело. Джайал чувствовал себя ожившим и видел как льется кровь из раны в голове другого. Видел, опускаясь все ниже и ниже, как его прежнее тело содрогается в предсмертных корчах, теряя кровь и мозг...

Джайал в ужасе раскрыл глаза. Он вспомнил. Вспомнил, почему он жив, почему у него нет шрама и оба глаза на месте. Другой принял на себя его рану. Его темная половина, вызванная из Страны Теней, чтобы умереть за него. Тень, как две капли похожая на Джайала, претерпела жестокие муки — но не умерла.

И теперь она здесь, в этом городе — тень, ненавидящая его больше всех на свете. Его Двойник.

 

ГЛАВА 20. СМЕНА СВЕЧЕЙ

Храм Сутис. Два часа до полуночи. Гости и жрицы разошлись по верхним комнатам. В зале после танцев и галдежа мужчин настала странная тишина. Только верховная жрица и Фуртал остались здесь. Старик распрямил поджатые ноги, слез с помоста и, вытянув одну руку перед собой, заковылял в сторону кухни.

Маллиана с нетерпением следила, как он уходит — ей надо было сделать кое-что, и быстро. Рядом с комнатой Талассы была устроена потайная каморка. Маллиана поднимется туда — но чуть позже, когда Таласса и жрец приступят к делу, иначе они могут ее услышать. Маллиана уже знала, что жрец — тот самый, кого ищет Фаран, убийца Вараша, но примесь опасности лишь еще больше возбуждала ее.

Любопытнее всего, что будет с Талассой, когда она снимет маску с гостя, как велела ей Маллиана. На крики девушки, конечно, прибежит стража — а если не прибежит, Маллиана сама приведет ее. И Таласса отправится в храм Исса не одна, а в приятном обществе.

Фаран вознаградит Маллиану за это, но всему свое время. Жрецы и служки Исса, хоть и бывали здесь, все же презирали Маллиану за ее занятие. Лицемеры все до одного: они стремятся к жизни в смерти, но и простой жизнью не прочь попользоваться. Эти бледные служители Исса, пожелтевшие без солнца в ожидании дня, когда Фаран допустит их к Черной Чаше, составляли основную часть клиентуры храма, но относились с издевкой и к собственным желаниям, и к Маллиане. Теперь все переменится.

Теперь храм, опеку над которым она приняла двадцать два года назад, будет наконец признан храмом, а не просто публичным домом. Плоть и Червь, что ни говори, крепко связаны друг с другом: одно не существует без другого. Фарану это известно: зачем ему иначе нужна Таласса? Он хочет ее крови, как живые хотят ее тела; вопрос лишь в степени обладания. Никто не свободен от требований плоти: богиня держит первенство, а Князь Исс лишь потом, в могиле, берет свое. Маллиана усмехнулась краем рта, дойдя до этой мысли.

Она успела дать краткие наставления Талассе перед тем, как та со жрецом поднялась к себе. Так Маллиана, к своему удовлетворению, убила двух зайцев разом. Она сказала Талассе, что если та хорошо сделает свое дело и выведает у жреца, кто он такой, то она сдержит обещание и пощадит Аланду. Маллиана знала, что Таласса на все пойдет ради старухи, и предвкушала, как проведет у глазка захватывающие полчаса. Потом Талассу и этого в маске уведут в храм Исса, Аланда же все равно вылетит на улицу: довольно верховная жрица терпела эту голубоглазую ведьму.

Кот умильно мяукал — он вернулся к хозяйке, поживившись объедками после гостей. Маллиана порывисто прижала его к своей пышной груди. Она вновь обрела былой вкус к интриге и помыканию другими. Кот, чувствуя ее настроение, рьяно замурлыкал, работая пушистыми боками.

Но что-то еще беспокоило Маллиану — свечи в зале догорали, и становилось все темнее. Подходило время Смены Свечей — всей тысячи свечей, заново обращающей ночь в день. Куда подевались рабы, обязанные следить за этим? Где стража, обязанная надзирать за рабами? В этот час в зале должна кипеть суета. Между тем в темнеющих покоях повисла странная тишина. Сквозь дверь, у которой горела жаровня, Маллиана выглянула в сад. Свечи догорали и там. Еще немного — и к храму придут вампиры.

Маллиана быстро направилась к помещению, где жили рабы, думая, что они перепились: они наловчились воровать спиртное. Ничего, сейчас она их поднимет. Их следовало бы выпороть, а потом продать в храм Исса; жаль, что пленных, взятых в битве, осталось совсем немного, а работорговцы почти перестали приводить сюда невольничьи караваны. Но даром это виновным не пройдет. Бархатное платье шуршало по полу за Маллианой, и кот мурлыкал с удвоенной силой, словно чувствуя гнев хозяйки.

И тут из темного угла возникла сидевшая там фигура. Маллиана от неожиданности остановилась как вкопанная. Это был незнакомец в плаще, тот, что приходил к Талассе. Капюшон по-прежнему скрывал его лицо. Маллиане показалось, что гость покачивается, и от него попахивало ракой. Этого еще недоставало. Почему стражники не займутся им, если он напился такой отравы, как рака? Отправить бы в храм Исса и их заодно. Маллиана хотела пройти мимо, но гость загородил ей дорогу.

— Чего тебе? — рявкнула она, пытаясь обойти его, а кот угрожающе зашипел.

Незнакомец удержал ее за руку, несмотря на брызги слюны, летящие ему в лицо. Теперь верховная жрица немного рассмотрела его лицо с глубоким шрамом на правой стороне.

— Ничего такого, госпожа, чего бы мне не причиталось. — Голос, хоть и грубый, звучал надменно, давая попять, что этот человек, вопреки своему жалкому облику, знавал лучшие времена. В Тралле было много таких, кто жил под чужим именем, и среди них встречались люди опасные, которым нечего было терять. Чем скорее стража выставит его за дверь, тем лучше. Маллиана метнулась к двери, ведущей в людскую, но неизвестный проворно загородил ее.

— Я тебе уже сто раз говорила и еще раз повторю, — бросила Маллиана, — Таласса занята.

— Это я понял — я видел, как ты подвела ее к тому жрецу.

— Так в чем же дело? Пей свое вино и жди, когда освободится кто-нибудь из женщин при второй смене свечей.

— Нынче не будет и первой смены, не говоря уж о второй.

— Что ты городишь?

Он придвинулся ближе, и она увидела бугристую яму на месте правого глаза, а запах спиртного стал еще сильнее. Маллиана брезгливо сморщила нос. На губах у незнакомца мелькнула улыбка, искривленная из-за шрама.

— Где твои рабы, твоя стража? — спросил он.

— Через минуту они будут здесь, — стараясь говорить уверенно, ответила она.

— Нет, госпожа, твоя стража тебе уже не поможет, да и никто не поможет. — Он достал из-под плаща черный флакон, и Маллиана даже сквозь запах раки ощутила гнилостный дух корня дендиля, самого ядовитого растения на Старой Земле. — Я добавил это им в пиво. Здоровы они пить, твои рабы и стражники — хоть один-то, казалось, мог бы воздержаться, но нет: все напились, и все мертвы.

— Ты лжешь! — вскричала Маллиана, пытаясь прорваться на кухню, но мужчина свободной рукой зажал ей рот. Маллиана замахнулась на него кулаком, но он заломил ей руку за спину. Флакон вместе с котом покатились на пол.

— Не веришь? — тяжело дыша, спросил незнакомец, и Маллиана приглушенно вскрикнула, когда он вздернул ей руку еще выше. — Пошли, я покажу тебе твоих слуг.

Он пинком открыл дверь и втолкнул в нее Маллиану. Первое, что она увидела, были остекленевшие глаза одного из стражей. Он весь побагровел, словно от удушья, и лежал головой в луже рвоты на одном из длинных столов. Пол был усеян телами других. Здесь, похоже, и вправду лежала вся стража и все рабы, и от запаха смерти у Маллианы перехватило горло.

— Говорил я тебе, — спокойно молвил незнакомец, — все мертвы.

Маллиана какой-то миг во все глаза смотрела на мертвых, не веря тому, что видит. Как мог один человек убить столько народу? Потом запах смерти снова ударил ей в нос, и она ясно осознала: без смены свечей и без стражи храм обречен. Резким рывком освободив руку, она сплюнула, чтобы прогнать дурной вкус изо рта, и простонала:

— Что ты натворил?

Незнакомец, смеясь, откинул капюшон и подставил лицо мерцающему свету очага. Шрам был еще уродливее, чем Маллиане показалось поначалу: бугристая рваная рана стянула всю правую сторону лица, будто насмехаясь над левой половиной, принадлежащей пригожему молодому человеку лет двадцати с небольшим. Выражение, с которым смотрела на него Маллиана, еще больше позабавило его.

— Так ты не узнала меня? — Маллиана только икнула, утратив дар речи, а гость насмешливо покачал головой: — Ах, госпожа, как ты дурно обращалась со мной — а я был так терпелив, я носил тебе золото... Теперь моему терпению пришел конец. — Он опять заломил Маллиане руку, вызвав крик боли. — Как по-твоему, почему я каждый раз спрашивал Талассу, хотя мог бы иметь любую? — Маллиана, страдая от боли, недоуменно потрясла головой. — Я расскажу тебе одну историю — она не будет длинной. Ты помнишь, чьей невестой была Таласса до войны? — Маллиана снова мотнула головой, но боль сызнова обожгла ей руку. — Помнишь, помнишь! С чего бы иначе ты держала ее у себя все эти годы? Она была невестой сына Иллгилла, верно?

— Да-а... — страдальчески выговорила Маллиана.

— Догадываешься теперь, кто я?

Она не догадывалась. Мужчина нетерпеливо возвел свой единственный глаз к закопченному потолку, прежде чем снова вперить его в раскрашенный лик верховной жрицы.

— Я все эти семь лет прожил здесь, госпожа, по немногие меня узнавали. Потому-то я и рисковал иногда появляться у тебя в притоне. Шрам изменил мою внешность, но я по-прежнему Джайал Иллгилл!

Маллиана попятилась бы, если бы не заломленная за спину рука. Она отвела взгляд от обезображенного лица. Сына Иллгилла она помнила смутно, но сходство, несомненно, существовало, несмотря на шрам. Правда, молодой Иллгилл никогда не бывал у нее до войны, и наверняка Маллиана судить не могла. И все же это лицо было ей знакомо.

— Ты рехнулся! — с трудом выговорила она. — Сюда вот-вот явятся вампиры.

— Не беспокойся, госпожа, меня вампиры не тронут. А если ты будешь умницей и поможешь мне, они не тронут и тебя.

— Чего ж ты от меня хочешь?

— Немногого: проводи меня в комнату Талассы, да побыстрее. — Он извлек из-за пояса кинжал. — А там видно будет. — Кольнув Маллиану острием ножа, он направил ее к черной лестнице.

Маллиана подумала, не позвать ли па помощь — но кто ее услышит? Стража мертва, а все женщины заняты с гостями. А этот человек, тень сына Иллгилла, явно не в своем уме. Подгоняемая уколами ножа, Маллиана, перешагивая через тела, двинулась к лестнице.

Аланда с Фурталом сидели одни на храмовой кухне по ту сторону дома. Старик ел жаркое из миски и теперь шарил рукой по столу, ища кувшин с вином, чтобы наполнить свой кубок, и не зная, что кувшин на буфете вне его досягаемости. Старая дама, отсутствующе глядя в огонь, не замечала усилий Фуртала, и тот, потеряв наконец терпение, встал и спросил:

— Где вино?

Алапда не отвечала, размышляя о событиях прошлого и будущего, — она, пожалуй, осталась бы безучастной, даже если бы Фуртал потряс ее.

Она обладала даром ясновидения, и минувшее наряду с грядущим являлось перед ней в спокойные, как сейчас, минуты. Но Алапда никогда не видела с полной ясностью того, что прямо касалось ее. Так, о смерти своего мужа она не знала заранее. Не знала Аланда и того, что Талассу отнимут у нее в эту самую ночь, как раз перед побегом.

Аланда собирала воедино доступные ей обрывки будущего, зная, что где-то там Таласса должна быть. Провидица странствовала в вихре красок и движения, где порой мелькали формы и картины. Один образ повторялся постоянно. Заснеженный город — ранний вечер — рубиновые башни горят в лучах заката — снега тянутся до самого горизонта — и она посреди большого двора; подымается поземка, и что-то движется к ней сквозь метель — Аланда различает белое как снег лицо сердечком: это Таласса, а рядом Аланда видит маску сегодняшнего жреца. Но что это за место? Страна Теней? Нет, город как будто находится в пределах этого света... Видение исчезло, как всегда, и Аланда застонала в досаде, вновь видя перед собой только пляшущий в очаге огонь. Жаль, что она не успела поговорить с Серешем до того, как он поднялся наверх, не расспросила его, что он намерен делать. Сереш послан, чтобы вывести их отсюда, но как он собирается это осуществить? Пока что по крайней мере он занимается точно тем же, чем все остальные пришедшие сюда мужчины, а полночь уже совсем скоро!

Аланда не слышала, как Фуртал подошел к ней, — языки пламени поглощали все ее внимание. Она снова вызвала перед собой уродливую маску пришельца, и та возникла в огне, сама сродни огню, как и тот, что носил ее. Аланда прозревала в нем гнев, ярость, стремление разрушать, но вместе с тем и уязвимость, и некую незаживающую рану. Сила в нем уживалась со слабостью — этим он был сродни Талассе.

Таласса теперь низкая женщина, шлюха из храма Сутис, но некогда, встречая ее девочкой в садах Иллгилла, Аланда не нашла слов от полноты восхищения — так ясно предстал перед ней жребий этого ребенка. Аланде помнился этот миг: солнце светило сквозь листву сада, играя на лице девочки, и лицо это, необычайно одухотворенное, дышало сверхъестественной силой. Это открылось одной лишь Аланде и никому больше. Аланда поняла, что Таласса и есть та, о ком сказано в Писании, — это она Светоносица, которой суждено вывести людей из вековой тьмы.

Ту же силу открыла Аланда и в неизвестном жреце за те несколько минут, что он провел с Серешем здесь на кухне. Кто он? Сереш назвал его другом. Но он не из Тралла: всех городских служителей Огня Аланда знала. Он пришел издалека — и мало того, явился в тот самый вечер, который, согласно Книге Света, должен положить начало концу тьмы.

В Книге говорится о Герольде, о том, кто придет перед Светоносцем — о человеке без лица. Быть может, жрец и есть Герольд? Он носит маску. Однако в Тралле многие носят маски, в том числе и все жрецы, хотя этот явно чем-то выделяется. Но для Аланды его приход был предрешен, и она чувствовала, как груз грядущих событий давит ее хрупкие кости... а между тем не знала, что будет с ней самой — единственным проблеском было видение того заснеженного города.

Она вернулась мыслями к жрецу в маске. Он ушел с Талассой, как и было задумано. Однако это Маллиана их свела. Тут что-то не так. Сереш теперь не появится до самой Второй Перемены, что бывает незадолго до полуночи, — а тогда уж точно будет поздно...

Почувствовав руку на своем плече, Аланда подняла глаза, очнувшись от своей долгой задумчивости. Она еще ни словом не перемолвилась с Фурталом с тех пор, как он вернулся из зала, и старик не знает, что случилось с Талассой.

Фуртал и Аланда были друзьями с незапамятных времен, оба подвизались при дворе Иллгилла, но порой Аланда, вот как сейчас, забывала о его присутствии.

— Фуртал, — сказала она, — нынче ночью Фаран потребовал Талассу к себе.

Старик кивнул своей лысой, усохшей головенкой так, будто уже знал.

— Да, я догадывался. Сереш пришел, не так ли?

— Да — вместе с человеком в маске.

— Я слышал их обоих даже сквозь звуки лютни — слепые все слышат.

— Фуртал, что делать?

— Что ж тут сделаешь? Сереш что-нибудь придумает. А пока что подай мне вина — от пения в горле пересохло.

Аланда поднялась, как в трансе, словно грядущее всей тяжестью своих лет сковало ей члены и навалилось на плечи. Дрожащей рукой она налила вино в кубок. Старик, снова сев за стол, жадно выпил и принялся за жаркое, нагнувшись над самой миской и методически отправляя ее содержимое ложкой в беззубый рот.

— Ты, я смотрю, не очень-то встревожен, — сказала Аланда.

— Надо же чем-то поддерживать силы.

— Зачем? Похоже, мы все так и умрем здесь. Фуртал отложил ложку и обратил к Аланде свои незрячие глаза.

— Ты ведь знаешь, кому суждено умереть, разве не так?

Аланда отвела взгляд. Она старалась не применять своего дара к друзьям, чтобы не страдать от предчувствия их смерти, но порой ей виделся череп под чьим-то лицом — так этим вечером было с Зараманом. Аланда боролась с холодом охватившего ее недоброго предчувствия, а Фуртал вцепился в ее руку.

— Конец скоро постигнет всех нас, — сказал он без следа своей обычной веселости, — и все же надо верить. Сереш что-нибудь да придумает.

Аланда обвела взглядом знакомую кухню: истоптанный каменный пол, низкие стропила над головой, огромные закопченные очаги, начищенные до блеска медные кастрюли па стенах — все, что окружало ее последние семь лет. Мирная как будто картина — но Аланда очень надеялась покинуть все это в полночь и больше сюда не возвращаться.

Однако Фуртал прав: пока что ничего нельзя сделать. Аланда улыбнулась старику, хотя он и не мог этого видеть. Он всегда был рядом — за семь лет своего рабства они не раз поддерживали друг друга среди мелкой храмовой тирании.

Когда-то все было иначе. Дворец Иллгилла на Серебряной Дороге, наполненный траллской знатью. Возможно, Аланда тогда вела себя высокомерно, смотрела на слуг свысока, говорила с ними резко. Теперь она уже не могла вспомнить, так ли это было, но знала твердо: все будет не так, если она снова станет свободна. Она ко всем будет относиться с полным беспристрастием. Только рабы знают цену свободе.

— Помнишь, как ты играл для барона Иллгилла? — спросила Аланда.

— Помню. Пусть я ослеп, но память осталась при мне. Помню, как молодая госпожа прибыла во дворец после своей помолвки. Был большой пир, и я играл «Лэ о любви Идрас и Иконокласа». Оно имело большой успех, и барон подарил мне кошелек с десятью дуркалами, хотя я пару раз сфальшивил...

— Я тоже помню тот день — ты пел тогда, как ангел.

— А теперь пою, как евнух — такие времена.

— Но наши несчастья длятся всего семь лет...

— Да я и не горюю. Меня лишили глаз и пола, зато теперь я окружен красотой, которая не наносит ран, плотью, которой не желаю... а этой ночью я верну себе свободу.

— Аминь. Сереш скоро придет и что-нибудь придумает, как ты говоришь.

— Если будет на то воля Ре. А пока что мы должны вести себя, как всегда. Который теперь час?

— Должно быть, как раз сменили свечи.

— Тогда я пойду обратно — любовникам скоро захочется музыки.

— Убаюкай их ко сну, старый друг, — чем меньше недругов будет тут в полночь, тем лучше.

— Не волнуйся, мы спасем Талассу. — Фуртал пожал Аланде руку своими тонкими и изящными, несмотря на возраст, пальцами — старинные фамильные кольца на них представляли священных созданий Огня: грифона, саламандру и дракона. Аланда поцеловала его руку.

— Прими мое благословение, Фуртал, скоро для нас опять настанут лучшие времена.

— Для тебя, госпожа, но не для меня: нить моей жизни близится к концу. Знаешь, слепые тоже бывают прозорливцами.

Аланда промолчала, и холод вновь охватил ее: неужто она лишится и Фуртала? На окне горела помеченная кольцами свеча — по кольцам узнавали время. Да, пора.

Фуртал нащупывал гриф лютни, прислоненной к скамье. Аланда направила его руку, и он благодарно улыбнулся.

— Приободрись: что бы Ре ни делал, все к лучшему, даже и в эти последние дни, — весело, хоть и с тяжелым сердцем, сказал он.

— Да услышит тебя Огонь. А теперь иди, не то Маллиана опять задаст тебе трепку.

— Ничего, я привык! Будь осмотрительна, и все решится еще до полуночи. — Аланда довела его до тяжелой двери, открыла ее — и сразу поняла, что дело неладно. Коридор и зал тонули во мраке, который едва рассеивали одна-две еще не догоревшие свечи. Фуртал, не подозревая об этом, двинулся было вперед, но Аланда втащила его обратно.

— Что случилось? — спросил он, слыша, как Аланда гремит засовами.

— Свечи, — выдохнула она, задвинув последний, — все свечи погасли!

 

ГЛАВА 21. КОНЕЦ ХРАМА СУТИС

Пока Таласса поднималась с незнакомцем к себе в комнату, в голове у нее царил полный сумбур. Маллиана велела ей выяснить, кто это такой, — тогда верховная жрица, быть может, пощадит Аланду. Но ведь этот человек — друг Сереша, они вместе вошли в зал. Если бы ей удалось переговорить с Серешем после танцев, узнать, что происходит... Но Маллиана проделала все слишком быстро. Сереш исчез, бросив Талассу одну со жрецом в маске. Кто он — переодетый друг или настоящий жрец Исса? Серешу, безусловно, можно доверять. Он сын графа Дюриана, он скрывается и подвергает себя большому риску, приходя сюда... Но зачем он привел с собой жреца Исса? И что пыталась знаками передать ей Аланда во время танцев?

Фаран. Ничто в Тралле не свободно от его влияния, и это, возможно, последняя шутка, которую он и Маллиана решили сыграть с Талассой. Таласса знала, что ее может спасти только чудо, а полночь надвигалась с пугающей быстротой. Скоро, как всегда, пробьет гонг в храме Исса, возвещая приход самого глухого времени ночи. И это будет последний раз, когда Таласса услышит его вне стен храма Червя.

Что ж, придется выполнить приказ верховной жрицы: так хотя бы Аланда будет спасена. Таласса играла эту роль годами — от двух лишних часов не будет вреда, а польза может быть.

Они уже подошли к двери комнаты. Таласса была женщина со всеми присущими женщине чувствами; прежде она хотела нежности и искала ее в этих роскошных покоях. Дым леты притуплял все, и легко было, отдавшись неге, совершать то, о чем Таласса теперь сожалела, позволять плоти взять верх над духом. Впервые попав сюда вместе с Аландой, изголодавшаяся, поруганная солдатами, Таласса не надеялась на многое. Уют, тепло, свет, пристанище — вот и все, чего ей хотелось, и собственное тело не казалось чересчур высокой платой за все эти блага.

Все изменилось после того первого полуночного посещения храма Исса — грубые руки стражей, переход по холодным улицам, голубые огни, освещающие путь, сырой тяжелый воздух, насыщенный туманом, струи пара, бьющие из носовых отверстий масок-черепов. Потом склеп глубоко под храмом, руки, раздевшие ее донага, Фаран в своем плаще, похожем на крылья летучей мыши, пахнущий плесенью...

С тех пор ее жизнь стала сущей мукой, и маленькие вольности, которые Таласса позволяла себе с гостями, сделались ей ненавистны; теперь она держала себя холодно и отстраненно, и ее редко выбирали во второй раз.

Но с этим жрецом ей придется вспомнить свои прежние манеры, когда она, еще сравнительно невинная, старалась угодить тщеславным, себялюбивым мужчинам, приходившим в эту комнату. Таласса была уверена, что Маллиана будет наблюдать за ней. Придется играть свою роль, зная, что в полночь, даже если она сделает все, как велела Маллиана, ее навсегда отдадут Фарану. Фарану, который ценит лишь то, что может уничтожить в любое мгновение.

Взявшись за дверную ручку, Таласса безмолвно помолилась, как молилась каждый день в храме Сутис. Это была молитва из переплетенной в кожу, украшенной драгоценностями Книги Света, которую Таласса открывала каждое утро всю свою жизнь, как только солнце вставало над горами. Книга Ре, Жизни, Света — книга огня, который горит в душе каждого человека и которому Таласса дала угаснуть, попав сюда и потеряв в роскоши храма. Но девушка по-прежнему открывала книгу каждое утро, и аметисты с изумрудами, украшавшие переплет, вспыхивали на утреннем солнце, льющемся с балкона; Таласса читала, и святые слова, смывая память о минувшей ночи, возвращали ее в прежние счастливые времена: «Свет есть путь Ре, торжествующего над тьмой, которая есть путь его брата Исса, повелителя Червей — слушай слова света, и не убоишься ночи». Таласса вела пальцем по ярким строкам на пожелтевшем пергаменте, шепча про себя слова, и бодрящий огонь вливался в ее жилы: «Я встану с тобой утром и уйду с тобой на покой вечером. Моя кровь — огонь, и твой огонь — кровь, и радость в твоем пробуждении». Прочтя эти слова, Таласса взглядывала на горы — и Аланда часто бывала при ней в это время с улыбкой в своих ярко-голубых глазах, и жизнь снова казалась терпимой, а ночи будто и не было.

Но теперь страх было отогнать не столь легко, ибо близилась полночь. Как же быть? Предать этого человека? Попросить его снять маску, как велела Маллиана? В конце концов, это маска жрецов Исса, врагов Талассы.

Даже его рука сквозь мягкую кожу перчатки казалась какой-то странной. Под мягкой кожей чувствовались стальные связки — такие же твердые и неподатливые, как сам незнакомец. За все это время Таласса еще не обменялась с ним ни единым словом. Сейчас он повернул к ней свою маску-череп, не понимая, почему она так замешкалась у двери. Охваченная новой волной паники, Таласса торопливо вошла в комнату, залитую оранжевым светом занавешенных светильников. Любопытно бы знать, где находится глазок: Таласса всегда подозревала, что в комнате есть нечто подобное, но гнала от себя эту мысль. Верховная жрица, без сомнения, уже заняла свой пост.

В уме Талассы сложился план: какое-то время она будет играть свою роль и попробует выяснить, кто этот человек. Если он друг, она, возможно, еще успеет предупредить его...

В этот миг жрец, точно устав притворяться, враждебным жестом отшвырнул от себя ее руку, и Таласса с трепещущим сердцем закрыла за собой дверь.

Уртред сквозь прорези маски разглядывал комнату служительницы разврата. Все здесь претило ему, и гобелены на стенах, представляющие любовные приключения богини Сутис с другими богами, казались вопиюще кощунственными. Вся обстановка комнаты служила достойной оправой похоти Сутис: кровать, занавешенная тяжелыми красными драпировками и украшенная резными фигурами акробатических совокуплений, была к тому же снабжена сотней разноцветных подушек. Бронзовые чаши поблескивали в мягком свете. Ароматные свечи говорили о южных краях, где одуряюще пахнут под солнцем чудные цветы и теплый бриз, почти забытый на Старой Земле, летит над песками пустыни. Картина в точности совпадала с представлением о комнате развратницы, которое могло бы сложиться в воображении Уртреда.

Ему казалось, что его загнали в ловушку. Ни разу в жизни он еще не оставался наедине с женщиной. Легкое касание ее руки сквозь перчатку, когда она вела его по лестнице, пробудило в нем давно подавленные чувства; тепло этой руки проникло до самого сердца и вызвало разбухающую тяжесть в чреслах. Уртред боролся, как мог, но дурманящая атмосфера храма одолевала его.

Выпустив руку Талассы и стремясь унять бушующее сердце, он подошел к полуоткрытому окну, в которое лился ночной холод. Стены храма еще не просохли после дождя, но луна светила, и грозовые тучи уходили на юг. Молния сверкала где-то вдалеке, и гром рокотал еле слышно. От сплошной пелены тумана, облегчившей его бегство, осталась лишь пара прядок, застрявших в укромных местах, куда не проник недавний свирепый вихрь. Укрытые от дождя свечи в своих вазах мигали по всему саду, точно звезды. Но вот одна погасла, за ней другая. Странно: неужто в храме полагают, что защитой от вампиров может послужить одно лишь внутреннее освещение?

В меркнувшем свете было видно, что главные ворота храма почти уже потонули во мраке. За ними таились сомнения и тревоги — как, впрочем, и здесь. Он не доверял этой женщине, кто бы она ни была, и держался настороже. А разобравшись в этих чувствах получше, он, к своему горю, понял, что эта женщина беспокоит его больше, чем все опасности ночного Тралла. Чей-то смех прозвенел в коридоре, точно напоминая Уртреду, что это за дом. Смех завлекающий, дразнящий, столь же женственный, как каждый клочок ткани и каждый изгиб мрамора в этих стенах. Уртред стиснул зубы и решился быть стойким.

Новое прикосновение пронизало его будто током. Легкое, как перышко, оно было столь неожиданным, что Уртред подскочил на целый фут, ударившись о стену. Девушка отпрянула при его резком движении и вскинула руки, словно защищаясь от удара. Так они и застыли на какой-то миг — она с расширенными от страха серыми глазами, он со стиснутыми кулаками и бешено бьющимся сердцем. Потом его плечи обмякли и пальцы разжались.

— Не нужно меня трогать, — процедил он сквозь все еще сжатые зубы.

— Прости... — начала девушка, но Уртред прервал се, сказав:

— Ничего, — хотя стук собственного сердца оглушил его, а комната медленно кружилась. Он опять отвернулся к окну, но из сада на него пахнуло дымом леты.

Уртред старался думать о другом. Ведь он не трус — почему же теперь он не может вымолвить ни слова и не способен принять хоть какое-то решение? Он был зол па себя: полгорода ищет его, убийцу верховного жреца Ре, а он бледнеет от прикосновения какой-то девчонки! Бессмысленность собственного поведения так поразила его, что сквозь маску вырвалось нечто вроде глухого смешка. Отвернувшись от окна, он увидел, что девушка смотрит на него глазами размером с блюдце, не зная, чему приписать этот смех: порыву веселья или безумию.

Ее страх помог Уртреду обрести некоторую уверенность. Вступив с ней в разговор, он увидит, что она за человек, и ее плоть станет для него тем, чем есть: оболочкой, скрывающей кости, темницей пылающего угля души. Кроме того, надо рассказать девушке о плане Сереша.

— Я друг, — нерешительно начал Уртред. — Сереш велел мне выбрать тебя...

Уртреду показалось, что девушка вздрогнула и тревожно обвела глазами комнату. Он тоже огляделся. Они были одни — так по крайней мере казалось. Придется ей довериться — иного выхода нет. А она вдруг превратилась в комок нервов — все ее кокетство испарилось, и она потупила глаза, словно не желая, чтобы он продолжал. Молчание придало Уртреду уверенности. Пожалуй, это предостережение Сереша так его насторожило. Он с излишней тревогой готовился отразить чары этой принцессы на час — он, избранник Ре, ни разу не коснувшийся женской плоти! Больше эта женщина не тронет его. В назначенный срок явится Сереш и избавит его от искушения. Утешенный этой мыслью, Уртред заговорил снова:

— Сереш сказал мне, что придет сюда в полночь: хватит ли моих денег до того времени? — Глаза девушки вновь тревожно забегали. — В чем дело? — спросил он.

— Все хорошо. Сядь здесь, подле меня, и мы поговорим... — Сев на диван, она похлопала по подушке рядом с собой.

— Я постою, — сквозь комок в горле выговорил Уртред.

Она неохотно поднялась, и он заметил, что она не так густо размалевана, как другие женщины, — легкие тени, положенные на лицо, лишь подчеркивали ее собственные нежные краски...

Ее глаза теперь были прикованы к его маске — серые глаза, словно способные проникать сквозь все покровы, но как провидцы, не как судьи. И он вновь ощутил потребность заговорить, разбить чары.

— Расскажи мне о себе, — неожиданно и слишком громко, как ему показалось, произнес он.

— Что ж тут рассказывать? — робко улыбнулась она, и он спросил себя, не поддельная ли это робость: но ему и вправду захотелось узнать о ней побольше.

— У каждого есть своя история, — сказал он. Рассудок подсказывал ему, что чем больше он будет знать об этой женщине, тем труднее ему будет выдержать предстоящие несколько часов. Но судьба неумолимо толкала его к искушению. — Таласса уже отвела глаза, чуть приподняв брови, и ее взгляд ушел в прошлое, которому отныне суждено было стать частью будущего Уртреда.

— Мой отец и братья погибли на войне... — сказала она без жалости к себе, скорее с достоинством, ибо страдание облагораживает. — Вскоре умерла и тяжело болевшая мать. Дом наш сгорел дотла после битвы. — Она устремила взгляд за окно, где всходила луна. — Меня, блуждавшую по городу, схватили солдаты Фарана. — Таласса с вызовом взглянула в глазные щели маски Уртреда. — День или два они забавлялись со мной, а потом продали в этот храм. У меня было преимущество, выделявшее меня среди множества женщин: я принадлежала к знатному роду, и новым властителям Тралла показалось забавным продать меня в публичный дом. — Она помолчала, словно давая Уртреду время осмыслить сказанное. — Ты, быть может, еще не знаешь того, жрец, но нужда всему научит. Я могла бы покончить с собой: крепостные стены высоки, и многие бросались с них, предпочитая смерть рабству. Но я выбрала жизнь, хотя бы и такую, в храме Сутис; а что выбрал бы ты?

Уртред отвел взгляд, чувствуя себя неловко под прицелом этих ясных серых глаз.

— Мне посчастливилось, — продолжала она, — я не голодала, как другие, и не досталась вампирам. — Упомянув о вампирах, она содрогнулась и плотнее закуталась в свое тонкое платье.

Уртред горько раскаивался в своем любопытстве. Что-то в ее голосе неотвратимо влекло его к ней. Его молчание побудило ее подойти ближе, почти коснувшись головой его подбородка.

— Как тебя зовут? — шепнула она так тихо, что Уртред едва расслышал ее. Пахнущее кардамоном дыхание проникало под маску, кружа голову.

— Уртред... Уртред Равенспур, — тоже невольно перейдя на шепот, ответил он.

— Никогда не слышала о таком месте. — Он не услышал бы ее, если бы не глубокая тишина вокруг.

— Никто не знает, где это... но так меня назвали.

— И ты жрец Исса?

Близость ее тела рушила все укрепления, воздвигнутые Уртредом несколько мгновений назад.

— Нет, — шепнул он, — я жрец Ре, а эту маску надел для отвода глаз.

Сама не зная почему — возможно, потому, что терять ей было нечего, — Таласса доверилась жрецу в маске. Его взвинченность, решила она, происходит не оттого, что он предатель и его совесть нечиста, а просто оттого, что ему не доводилось бывать в подобных местах. Но он, похоже, уже выдал себя — Маллиана должна была намотать на ус все, что говорилось до того, как они стали шептаться. Надо постараться, чтобы верховная жрица, не слыша их слов, думала все же, что Таласса выполняет свой долг.

Девушка стояла совсем близко к Уртреду, и его дыхание почти смешивалось с ее. Ее волосы касались его все еще мокрого рукава. Он подпал под чары очаровательного суккуба — сейчас он очнется и увидит на ее месте змею, сосущую из него кровь. Ее медовое дыхание туманило ему голову.

Он протянул руку, желая оттолкнуть ее, но она точно слилась с его телом: ее голова легко опустилась ему на грудь, и запах ее каштановых волос, словно аромат цветка пустыни, пьянил крепче вина. Уртред беспомощно огляделся, но вся комната будто дышала тем же нежным соблазном — у него голова шла кругом от одного пребывания здесь, а Таласса жалась к нему, как птичка, и касания ее были легче перышка...

Обостренным чувствам Уртреда представилось, что одежда упала с него и нет никаких преград между их телами. Он чувствовал ее соски на своей груди, легкую выпуклость живота у своих чресел, шелковистые бедра словно втекли в его ноги. От прямоты и откровенности ее взгляда у него помутилось в голове. Он почему-то воображал, что женщина смотрит на мужчину иначе — как-то вроде мраморной статуи, которой поклоняются за ее холодную красу, лишенную живого тепла и ласки. Это плоть твердил он, отчаянно цепляясь за остатки железной некогда воли, животное тепло, и только...

Тая под взглядом Талассы, Уртред услышал, как она шепчет что-то, и принял это за ласковые слова, но она, видя, что он не расслышал, повторила чуть погромче:

— За нами следят... — Уртред замер, и его желание внезапно обратилось в страх. — Не шарахайся, жрец. Доверься мне и делай то же, что и я. — И Таласса добавила громче, привлекая его руку к своей груди: — Ну, жрец, сними же свои перчатки, не стыдись. — И на ухо Уртреду: — Надо вести себя как обычно, иначе верховная жрица вызовет стражу.

Так это верховная жрица следит за ними! Страх Уртреда сменился гневом. Как решить эту головоломку? Перчатки. Сняв их, он станет беспомощным. А под ними обнаружатся остатки пальцев, черные, как требуха, что крестьяне едят на ужин, скрюченные, как чудовищные вороньи когти. Девушка намерена проделать весь привычный ей ритуал, чтобы обмануть подозрения верховной жрицы, но что будет, когда Таласса снимет с него маску? То, что под ней, убило Вараша — что же станется с Талассой?

Уртред вырвался из ее объятий.

— Что с тобой? — спросила она, следуя за ним и тревожно озираясь. Ее тревога передавалась Уртреду. Где затаился враг — за дверью или у глазка, просверленного в одной из перегородок?

— Не трогай меня и не приближайся ко мне, — сказал он громко, кружа по комнате и стараясь определить, где может помещаться глазок. Он вырвется отсюда, найдет Сереша, и они убегут.

Вот оно — маленькое черное отверстие, проделанное в отсыревшей штукатурке на уровне глаз. Стальной кулак Уртреда пробил стену, как бумагу, но, попреки ожиданиям, не встретил там ничьего лица — за стеной было пусто.

Звук удара почти заглушил шорох, раздавшийся позади. Резко обернувшись, Уртред увидел, что дверь открылась, и на пороге явились две фигуры: верховная жрица билась в руках человека в плаще, который в зале поднял кубок за Уртреда. Втащив Маллиану в комнату, незнакомец пинком закрыл за собой дверь, и Уртред увидел кинжал, который тот приставил к пояснице женщины.

Все четверо несколько мгновений в молчании взирали друг на друга: верховная жрица была слишком напугана, чтобы говорить, незнакомец прислушивался, не привлечет ли произведенный Уртредом грохот кого-нибудь из любопытных, Уртред гадал, враг этот человек или друг. Лицо Талассы было выразительнее всех остальных. Впервые ей удалось увидеть незнакомца поближе — и она, покрывшись смертельной бледностью, попятилась назад и зажала руками рот, чтобы не закричать.

Убедившись, что сюда никто не идет, человек в плаще толкнул Маллиану вперед.

— Любопытное зрелище, — ухмыльнулся он. — Неудивительно, что у верховной жрицы по всему храму натыканы глазки: ведь смотреть еще интереснее, чем самому этим заниматься...

— Чего тебе надо? — проворчал Уртред, раздраженный тоном пришельца, хотя тот был явно не на стороне верховной жрицы.

— Дело прежде всего, да? — Мужчина толкнул Маллиану еще дальше, и Уртред при свете еще яснее разглядел шрам на его бородатом лице. Незнакомец перевел взгляд с Талассы на Уртреда. — Спроси свою шлюху — она тебе скажет. — Уртреда поразил вид Талассы: вся кровь отхлынула от ее и без того бледного лица, и на висках выступило голубое кружево вен. Потом ее глаза закатились, и она упала на пол в глубоком обмороке.

— Проглоти меня Хель... — Уртред шагнул к ней, но незнакомец остановил его.

— Я должен объяснить кое-что, а времени мало. В полночь Фаран пришлет за этой женщиной, тогда же, как я понял, вернется и твой друг. Кроме того, — добавил он со злобной улыбкой, — во всем храме сейчас погаснут огни. — Уртред подумывал, не броситься ли на него, но рука незнакомца твердо держала кинжал, и не требовалось большого воображения, чтобы представить, как лезвие вонзается между ребер. Незнакомец усмехнулся, видя, как Уртред сжимает кулаки. — Спокойно, спокойно: нельзя ожидать соблюдения скромности в храме Сутис. — Он залился тонким, почти истерическим смехом, и Маллиана содрогнулась, когда нож опять кольнул ее тело сквозь топкое платье. Мужчина снова хохотнул, наслаждаясь болью Маллианы и вращая своим единственным глазом, словно стрелкой компаса. — Ах, простите: я забыл представиться. В столь волнующих обстоятельствах невольно забываешь о приличиях. Я уже назвал верховной жрице причину своего появления здесь. — Он отвесил насмешливый поклон лежащей без чувств Талассе. — Что до моей госпожи, она, кажется, наконец-то узнала меня. Я приходил сюда все эти годы, но этой ночью она впервые увидела меня в лицо. И что же за этим следует? Она падает в обморок, точно я призрак. Впрочем, это понятно — она ведь считала меня погибшим в Траллской битве. Другие женщины приходили искать тела своих любимых — но не Таласса. Ей уж слишком невтерпеж было заняться этим ремеслом! — Он выплевывал слова, и слюна пузырилась у него на подбородке. — Смотри! — вскричал он, совсем откинув капюшон. — Это я, твой жених, Джайал Иллгилл! — Но все его представление пропало впустую. Таласса лежала все также недвижимо. С презрительным смехом мужчина обернулся к Уртреду: — Я убил бы тебя, жрец, но тогда мне пришлось бы поубивать всех, кто был с ней. И я оставлю тебе случай спастись. Я свяжу вас с верховной жрицей, заткну вам рты. Может, вампиры вас и не найдут.

— Будь я проклят, если позволю тебе тронуть меня хоть пальцем! — взревел Уртред, делая шаг вперед. Противник тотчас же обратил к нему кинжал. Но Маллиана, почувствовав, что нож больше не колет ей спину, мгновенно вцепилась в правую руку врага, крикнув Уртреду:

— Скорее!

Единственным оружием Уртреда были перчатки, но больше ему и не требовалось. Стальной кулак двинул противника в плечо, словно кувалда, и кинжал вылетел из руки. Уртред, не теряя времени даром, левой рукой врезал врагу в висок, и тот без чувств рухнул на ковер...

Маллиана, покосившись на Уртреда, рванулась к двери. Уртред бросился за ней и поймал ее за подол, но тонкая ткань порвалась, и Уртред упал с клочком газа в руке, видя перед собой белую спину верховной жрицы, открывающей дверь. Когда он встал, она уже выскочила наружу, громко призывая на помощь.

Уртред хотел догнать ее, но нужно было заняться лежавшей без чувств Талассой. Когда он опустился около нее на колени, она слегка пошевелилась. Он легонько встряхнул ее, и она открыла глаза. Поначалу девушка не понимала, что с ней случилось, но память быстро вернулась к ней, и она приподнялась на руках и коленях, чтобы взглянуть на человека со шрамом.

Уртреда заботило другое. Крики верховной жрицы наверняка уже подняли на ноги стражу. Надо действовать быстро.

Он выбежал в коридор — там было темно, и лишь несколько свечей еще догорало в оловянных плошках на полу. Уртред вспомнил об огнях, гаснущих в саду: что тут случилось? Вампиры вот-вот могут ворваться сюда. Крики Маллианы, зовущей на помощь, слышались где-то внизу. Двери на галерее начали открываться, и оттуда выглядывали встревоженные лица. Уртред нырнул обратно в комнату.

— Маллиана убежала, и свет повсюду гаснет. Надо спешить, — сказал он.

Но Таласса, бледнее обычного, по-прежнему склонялась над распростертым телом, и грудь ее вздымалась судорожно, точно в приступе удушья. Человек, назвавший себя Джайалом Иллгиллом, лежал с открытым лицом, разметав гриву светлых волос, и кровь запеклась там, где железный кулак Уртреда проломил ему череп. Это зрелище не вызвало жалости в Уртреде, сердце которого все еще кипело яростью.

— Идем, — сказал он, рывком поднимая Талассу. Его перчаткам этой ночью предстояло еще немало крушить и рвать — он не мог церемониться с женщиной. Она взглянула на него невидящими глазами. — Свет гаснет — надо найти Сереша.

— Это он, точно он, — прошептала Таласса, глядя на лежащего.

Уртред, видя, что она витает где-то далеко, потащил ее к двери, а она то и дело оглядывалась. Уртред выругался, раздраженный ее медлительностью. Снаружи уже поднялась суматоха; мужчины и женщины метались туда-сюда — кто бежал к лестницам, кто безуспешно пытался зажечь догоревшие свечи. На них с Талассой никто не обращал внимания.

Уртред тянул девушку за руку, но она точно приросла к месту, устремив полные ужаса глаза на человека со шрамом.

— Кто он ни есть и кем бы он ни был раньше, нам надо уходить, — торопливо зашептал Уртред. Таласса не отвечала. — Разве ты не слышала? Он шпионил за нами... каким бы он ни был раньше, теперь это уже не тот человек. Оставь его!

— Он был бы точь-в-точь как Джайал, если бы не шрам... — проговорила она, не сводя глаз с поверженного.

— Да разве он вел себя, как твой жених? Он изменился, и в худшую сторону...

— Да, ты прав... — медленно произнесла она.

— Ну так идем! — Уртред потянул ее за собой, но она вырвалась, сказав без всякого выражения:

— Надо взять вещи. — Она обошла тело, которое точно магнитом притягивало ее к себе, и приподняла длинную скатерть, покрывавшую один из столиков. Внизу лежали две хорошо смазанные кожаные котомки. Таласса вытащила их и с неожиданной силой вскинула на оба плеча.

— Ступай вперед, жрец. — Голос ее дрожал, но она уже немного овладела собой. Ее тонкий стан согнулся под тяжестью двух котомок, и Уртред хотел взять у нее одну, но она отвела его руку и сказала: — Возьми кинжал. — Оружие незнакомца поблескивало на полу. Голос Талассы окреп. Она уже преодолела свое потрясение и минутную нерешительность. Уртред подобрал кинжал. Клинок был острый как бритва, но с его перчатками сравниться не мог. Жрец сунул его за пояс, и снова вышел из комнаты. Снаружи осталась только одна жрица — она тщетно старалась зажечь от жгута свечу, догоревшую до основания. Увидев в сумраке Уртреда, она вскрикнула и убежала, бросив свой жгут. Таласса только сейчас, видимо, осознала, что происходит.

— Свет... — шепнула она.

— Надо найти Сереша. — Уртред оглядывался по сторонам, но ничего не видел в почти полном мраке. В которую из комнат ушел Сереш? Снизу доносились крики и хлопанье дверей, но на верхних этажах было тихо. — Пойдем, — сказал Уртред, направляясь к лестнице.

И остолбенел от первого вопля, полного ужаса и муки, возвещающего о погибели души. Вопль несся из комнаты на галерее всего в десяти шагах от них.

Дверь распахнулась, и оттуда выскочила полуголая женщина — из ее шеи хлестала кровь, орошая все вокруг. В тот же миг ее втянули обратно, и дверь захлопнулась. Уртред шагнул было вперед, но позади послышался другой вопль.

— Они повсюду! — крикнула Таласса. Уртред схватил ее за руку и потащил за собой, не сводя глаз с двери, из-за которой только что выскочила жрица. Изнутри донесся тихий стон, за ним рыдание и такой звук, будто кто присосался к тыквенной бутыли. Брезгливая жалость пронзила Уртреда, но он знал, что уже поздно: кровь женщины заражена. Надо бежать. Он вел Талассу к лестнице, ведущей в зал. Там в очаге еще горел огонь, и люди толпились вокруг, запрокидывая кверху бледные лица. Среди них Уртред различил старуху с кухни и слепого лютниста. Таласса уже бежала вниз, оглядываясь на Уртреда, но он замер, чувствуя затылком угрозу. Слабый свет, идущий снизу, отбрасывал на стену его огромную тень. А рядом возникла другая тень, что-то занесшая у себя над головой. Это был Иллгилл с окровавленным лицом, вооружившийся чугунным подсвечником почти с себя ростом. Когда Уртред обернулся, подсвечник уже свистнул в воздухе, метя ему в голову. Левая рука Уртреда, опережая мысль, вылетела вперед и вцепилась в запястье Иллгилла, остановив орудие в дюйме от виска. Уртред вывернул руку Иллгилла, глядя в его налитый кровью глаз, и с удовлетворением услышал хруст ломающейся кости. Иллгилл, страдальчески искривив лицо, выронил подсвечник.

— Колдовство, — прошептал он. Уртред приставил острый коготь своей перчатки к адамову яблоку врага, заставив того откинуть голову. Глаз Иллгилла пылал ненавистью. — Что ж, убей меня, колдун. Я всего лишь вернусь обратно в Страну Теней, и меня снова вызовут оттуда, чтобы я преследовал тебя.

Он мог бы поберечь слова — Уртред его не слышал. Вся кровь в жилах жреца ревела, требуя убить этого человека, — желание было жгучим, как сам Огонь Жертвенника, всесильным и неодолимым. Уртред отвел перчатку назад, готовясь раскроить врагу горло, а Иллгилл приподнял руку в тщетной надежде отвести удар.

Но сквозь рев Огня до Уртреда дошел другой голос — голос Талассы, умоляющей его остановиться. Потом ее пальцы коснулись его руки, пронзив его током, и в глазах немного прояснилось.

— Не убивай его! — молила Таласса. — Он злоумышлял против тебя, но смерти не заслужил. Когда-то он был хорошим человеком.

— Это было давно, — проворчал Уртред, но гнев уже оставил его, и он опустил руку. Противник повалился на бок и зажал под мышкой сломанное запястье. Больше он явно угрозы не представлял, — Ладно, живи, — сказал Уртред.

Тот ответил ему все тем же ненавидящим взглядом.

— Ты умрешь еще до рассвета: я сам присмотрю за тем, чтобы ты умирал палец за пальцем, пядь за пядью, — выплюнул он.

Уртред, возможно, ответил бы ему, но рядом раздался оглушительный треск и новый вопль ужаса. Уртред молча повернулся на каблуках и спустился за Талассой по двум лестничным пролетам в зал.

Здесь сгрудилось около дюжины женщин: огонь и несколько принесенных с собой свечей давали им иллюзию безопасности. Гостей и прочих жриц не было видно, но холод, веющий в открытую дверь, подсказывал, что они предпочли неведомые опасности города явным опасностям храма.

Как раз в этот миг снаружи донесся жалобный стон, и через порог на свет ступил вампир с иссохшим, в глубоких пурпурных трещинах лицом. Он постоял немного, привыкая к свету, и двинулся вперед, протягивая к женщинам скрюченные пальцы.

Жрицы с визгом бросились в глубину зала. Но Таласса, сбросив с себя поклажу, осталась на месте. Она выхватила из очага горящую головню и швырнула ее в вампира, но полено лишь слегка задело плечо упыря, не остановив его. Зато от огня занялась свисающая с галереи бархатная драпировка — пламя охватило ее в тот же миг, как вампир кинулся на Талассу. Девушка увернулась, сделав отчаянный прыжок, Аланда же на бегу оттащила в сторону слепого Фуртала.

Уртред, ожидая, что сила огня вновь поможет ему, как на храмовой площадке, выбросил вперед руку. Но огонь не вспыхнул в его жилах — лишь напрасный трепет пробежал по ним, не вызвав пламени из пальцев. Тогда Уртред вспомнил, что маска спрятана под плащом, а на лице у него другая. Вампир обернулся к нему, шипя от ненависти.

Уртред уловил движение на галерее — там наконец-то появился Сереш, с одного взгляда уяснивший, что происходит внизу. Оказавшись как раз над горящим полотнищем, он сорвал его и сбросил прямо на вампира, подняв столб искр и пламени. Вампир, с визгом пытаясь скинуть окутавшую его горящую ткань, упал на колени, заставив вспыхнуть ковер и обивку дивана. Комната начала наполняться удушливым дымом.

Рядом с Серешем на балконе возник другой вампир. Сереш схватился с ним, сверкнул меч, и упырь свалился вниз.

Сереш тут же сбежал следом и одним мощным ударом снес вампиру голову — тот уполз прочь, словно полураздавленный паук.

Огонь уже разгорелся не на шутку и с гулом пожирал драночные стены и деревянную галерею. Жар и дым становились нестерпимыми. В доме оставалось всего пятеро: Уртред, Таласса, Аланда, Фуртал и Сереш. Все остальные скрылись. Беглецы переглянулись, и Сереш, приняв командование на себя, крикнул, чтобы все бежали на кухню. Таласса в последний раз взглянула на галерею, где остался лежать Иллгилл, но там бушевал огонь, и упавшего не было видно.

Спеша по коридору на кухню, Уртред достал из-под плаща маску Манихея, пропустил других вперед и надел ее. Если ему суждено умереть, он умрет, нося дар Манихея. Другие не успели заметить, что он отстал, — они суетились в последних сборах, облачаясь в плащи и собирая съестное в дорогу. Уртред вспомнил о посохе Ловца Пиявок — тот так и стоял в углу, и Уртред взял его. Сереш с фонарем в одной руке и мечом в другой взревел, перекрывая гул пламени:

— Вперед, на прорыв! — В этот миг галерея, окружавшая зал, с треском обрушилась вниз, а искры полетели в кухонный коридор, поджигая деревянные стены. Аланда распахнула дверь, и все выбежали в сад, жадно глотая свежий воздух. Уртред оглянулся: весь храм превратился в сплошной оранжевый костер, в котором трещали гнилое дерево и дранка. Кто-то выскочил на балкон и огненным шаром свалился вниз. Уртред догнал остальных, собравшихся у калитки. Аланда, достав ключ, отпирала ее. Сереш первым выскочил в переулок, держа меч перед собой. Там никого не оказалось, и Сереш быстрым шагом двинулся вперед. Следом Таласса с Аландой вели слепого лютниста, а Уртред замыкал процессию.

Никому из них не пришло в голову оглянуться — иначе они увидели бы, как в калитке возник человек со шрамом, весь покрытый сажей, в дымящемся плаще и с обвязанным тряпицей запястьем. Его единственный глаз сверкнул, обнаружив беглецов, и он пустился за ними вдогонку, держась в тени стены сада горящего храма.

 

ГЛАВА 22. СТРАНА ТЕНЕЙ

Человек, преследующий беглецов, был тем же, кто сражался с Уртредом в комнате Талассы и на галерее. В Тралле он был известен под несколькими именами: как Сеттен, как Джайал Иллгилл и как Двойник. Он выпрыгнул из заднего окна пылающего храма, добавив к полученным от Уртреда ранениям вывихнутую лодыжку.

Но не физическая боль донимала его больше всего — его терзали душевные муки: жрец дважды одержал над ним верх, и Таласса от него ускользнула. Возможно, виной этому была рака, затуманившая рассудок, но теперь-то он протрезвел.

Он тащился за беглецами, скрежеща зубами и сплевывая отдающую медью кровь из прокушенного языка.

Холодная ярость и ненависть помогали ему. С каждым вздохом он словно отвоевывал свое у воздушной стихии и с каждым шагом попирал землю у себя под ногами. С тех пор как ему насильственно навязали это жалкое существование, месть, одна лишь месть двигала им. Многие пали от его руки, многие женщины стали жертвой его пороков. Истязание других было его повседневным занятием. Каждый день в течение этих семи лет он искал новой пищи для вдохновляющей его ярости, и с каждым днем эта ярость росла в его душе.

Идущие впереди то исчезали в тумане, то появлялись снова, и Двойник мог порой видеть ту, за кем охотился: Талассу Орлиное Гнездо.

В ее унижении он видел вершину своей мести. Бесчестия, которому она подверглась в храме, было недостаточно: он желал сам обладать ею, чтобы, скомкав ее красоту и дух, как бумагу, швырнуть их в равнодушные небеса. Лишь это могло стать началом его удовлетворения. Тогда и только тогда он мог бы сказать, что начал мстить клану Иллгилла.

Слова Талассы, молящей жреца пощадить его, жгли Двойника, как уголья, добавляя горечи во рту. Он вгонит в нее эти слова острым железом, вобьет в нее. Он не нуждается ни в милосердии, ни в сочувствии — и уж меньше всего он склонен терпеть их от женщины, которая, как вещь, принадлежит ему, ее законному владельцу.

Ярость, однако, не мешала ему тихо красться за беглецами, порой подходя к ним так близко, что он мог бы дотронуться рукой до спины жреца.

Перед жрецом маячила Таласса со старым лютнистом, которого Двойник слышал не раз во время своих посещений храма. Звуки лютни тогда лишь понапрасну звенели в ушах, не трогая его, — музыка ничего не значила для такого, как он. Девушка же в эти минуты, когда он шел за ней, представлялась ему эфирным созданием, призраком, жительницей иного мира. Луна, пробивающаяся сквозь туман, придавала неземное сияние ее коже — он жаждал обладать этим сиянием, жаждал зажать этот свет в руке, скатать в тугой комок и скрыть куда-нибудь навеки.

Но нет, никогда не будет он обладать ничем, что связано со светом. Он пришелец из иного мира и создан из противоположности света — из тени. Со светом он может делать лишь одно — гасить его.

Он, Двойник, повидал оба мира — Мир Плоти и Мир Теней, зеркально отражающие друг друга. Лишь немногие из обитателей первого мира знают о существовании второго — ясновидцы, поэты и безумцы, способные заглянуть за угол и узреть, что наряду со светом существует тьма, а наряду с добром — зло. На вид два мира ничем не отличаются друг от друга — в любом можно одинаково легко проехать из Тралла в Суррению, ибо Мир Теней не менее реален, чем этот. Те, кто способен видеть его, находят в нем те же улицы, те же дома, те же небо и дорогу, те же деревья в горах. Но люди, которых они видят, не слышат их, ибо духом провидцы остаются в Мире Плоти и для жителей Мира Теней они все равно что призраки.

Мир теней населяют отверженные, несущие наказание за свои грехи; они осуждены блуждать в мнимо реальном мире — в мире, где они каждый день могут видеть своих любимых, но любимые не видят их. Там обретается и Манихей, и все остальные, чьи кости птицы не унесли в огненный рай и кому не суждено кануть в бездну. Но там живут не только души умерших, а еще и злые духи, изгнанные жрецами и посланные в пустоту.

К ним и принадлежал Двойник, тень Джайала Иллгилла.

* * *

Он перенесся памятью в прошлое — в те времена, когда был един со своей половиной. В возрасте пяти лет маленький Джайал впервые перенес припадок сильных судорог, и припадки эти усиливались по мере того, как он рос. Точно две противоборствующие души обитали в одном теле, и каждая старалась склонить тело на свою сторону. Добро и зло, столь равные по силе, что ни то, ни другое не могло взять верх, сражаясь в детском теле, доводя его до припадков и буйства. Темная сторона, ставшая потом тенью, добивалась полного уничтожения души-противницы, хотя это принесло бы гибель и телу, и ей самой.

Когда Джайал стал подростком, требовалось несколько взрослых мужчин, чтобы удержать его во время припадков. Когда ему исполнилось шестнадцать, его отец обратился за помощью к жрецу — к тому самому Манихею, который теперь разделил с Двойником его былое проклятие. Жрец Огня славился тем, что умел изгонять злых духов и возвращать покой душам живых мертвецов. Осмотр длился недолго: жрец тотчас же понял, что душа Джайала расщеплена на две половины; порочную и чистую. Понял и переменился в лице, будто сама бездна Хеля глянула на него из этих юных глаз. По его указанию Джайала связали, и снесли в затемненную ставнями комнату. Черные занавеси окончательно загораживали слабый солнечный свет, и свечи, образующие пятиконечную звезду, горели вокруг стола, где Джайал лежал крестом — с раскинутыми в стороны руками и тяжело вздымающейся грудью.

Джайал слышал собственную речь — но это были не его слова: точно кто-то чужой говорил, проклиная заложенное в Джайале зло. Потом он понял, что это говорит его другое "я", и проклял его в ответ, и два разных голоса зазвучали в комнате, к ужасу присутствующих.

Вошел жрец в двурогой шапке с колокольчиками по краям. Он пропел священные слова и стал делать пассы, вызывая из эфира духов огня. Огненный меч явился в руках у жреца, озарив его изможденное лицо. Жрец подступил к распростертому телу юноши, воздел пылающий меч вверх и опустил его так, что меч рассек грудь Джайала по самой середине. Джайал ощутил, как вспышка света обожгла его кожу, и провалился во тьму, лишившись чувств.

Очнулся он все на том же столе, но уже не связанным. Жрец-экзорцист и его отец держали под руки какого-то юношу, безжизненно поникшего между ними. Во всем до мелочей он походил на Джайала: рост, цвет волос, все, вплоть до пор на коже, было у них одинаковым! Джайал гневно поднялся на ноги — ведь это он остался жить, а не его двойник! Он подошел к людям и тронул рукой отца — но рука прошла сквозь тело, а отец не обернулся и ничего не почувствовал.

Но тот юнец, узурпатор, почувствовал — он весь передернулся, словно кто-то прошел по его могиле. Жрец положил руку ему на плечо:

— Это злые духи, мальчик, — теперь они изгнаны, однако остерегайся их. — И он вывел мальчика из комнаты.

Джайала сжигал гнев. Уж не его ли жрец называет злым духом?

Он открыл рот, чтобы возразить, но никто не услышал ни единого его слова. Не слышал его никто и позже: ни мать, ни нянька, ни слуги. Он был хуже чужого — был призраком, недоступным глазу.

Он блуждал по дому дни, недели, месяцы, отчаянно надеясь, что кто-нибудь да увидит его и признает, что он существует. Но никто его не видел. Между тем, как ни странно, все прочее в мире осталось прежним: Джайал мог трогать и осязать неодушевленные предметы — например, хлебы, которые он брал на кухне и ел, заставив их сначала полетать в воздухе перед глазами у повара; или стул, который он двигал взад-вперед у очага, так что все, сидевшие там темным зимним вечером, разбегались, крича, что в доме, завелись духи. Эти и тому подобные проделки стали его единственной отрадой. Он подглядывал за женщинами, — ведь он мог просочиться в любую щелочку, даже меж кирпичей в стене. Ничто не могло от него укрыться, и от этого его, душа делалась все порочнее, и все новые излишества требовались, чтобы ублажить ее, лишенную отныне истинного человеческого единения.

Но он не мог коснуться одушевленного существа так, чтобы оно ощутило его присутствие. Да вскоре и его власть над неживыми предметами стала убывать — он отходил все дальше и дальше от Мира Плоти, сливаясь с теневым миром.

Его вторая половина, тот полудохлый мальчишка, которого Манихей увел тогда из комнаты, все время торчал у Джайала перед глазами, принимая на себя то хорошее и плохое, что дает ребенку семья. Джайал с улыбкой наблюдал, как сурово относится его отец к этому сопляку: тот не раз плакал у себя в комнате. За это Джайал — он до сих пор думал о себе как о Джайале — его презирал: он сам отдал бы что угодно за общение с живыми людьми, каким бы суровым оно ни было, — а этот мальчишка, этот дух, занявший его место, не ценит своего счастья.

В доме жили и другие привидения — их наказание заключалось в том, что они не могли покинуть это место. Двойник и теперь, много лет спустя, видел, как они бродят по дому на Серебряной Дороге.

В ту пору призраки увещевали его: «Уходи отсюда. Не оставайся в старом мире. Уходи! Есть много других мест, где ты станешь свободен! А тут зрелище того, что никогда уже не будет твоим, сведет тебя с ума. Мы давно ушли бы, да не можем».

И он признал их правоту — безумие, ожидавшее его здесь, было страшнее того, что за стенами дома, притом он скоро уже не сможет наслаждаться своими злыми проделками. Мебель теперь почти не поддавалась его усилиям, свечи не гасли, когда он дул на них, ценные вещи не пропадали на глазах испуганных зрителей... Джайал начинал по-настоящему понимать, что значит быть призраком в мире живых.

Он ушел из Тралла. Мир теней кишел такими, как он, и он надеялся найти там покой. Он путешествовал по зеркальному миру, невидимый для глаз смертных, ища места, где обитают не воспоминания, а настоящие призраки — те, до которых можно дотронуться и с кем можно поговорить.

Горвост — порт в широкой дельте реки, впадающей в Астардийское море. Зимой там стояли жестокие холода, а летом житья не было от москитов, но призраки, живущие там, от этого не страдали. Живых там не было — все жители ушли, когда дельта заилилась. Дома и склады стояли пустые. Изредка тут бывали контрабандисты или странники — все остальное время город принадлежал призракам.

Здесь, вдали от мира живых, который стал теперь только источником страданий, Джайал обрел покой. Порт призраков был мрачным местом, под стать своим обитателям: вечно серое низкое небо, серое пустынное море, однообразные дюны, тянущиеся до самого горизонта. Однако призраки были вполне осязаемы друг для друга, и распутству не было границ. Призрачные женщины из развалин храма Сутис никогда не отказывали Джайалу — ведь у них уже не было душ, которые можно было бы погубить. Здесь заботились только о сиюминутном удовольствии — мораль осталась в том, другом мире.

Джайал пил вина далекой Галастры, взятые из заброшенных винных подвалов, — ароматные и бархатистые, как ляжки темнокудрых красавиц. Предаваясь неге, Джайал на время забывал покинутый Тралл и серую гладь неба, моря и песка. Кроме вина, была еще лета. Ее привозили сюда темнокожие контрабандисты из южных стран — они не удивлялись, когда некоторое количество их груза исчезало: все знали, что Горвост — город призраков. Двойник сидел в облаке дыма: дым был видим, он сам — нет. Скорлупа реальности лопалась, и он видел себя в свои юные годы, до того как меч Манихея рассек его пополам.

Странные вещи случались, когда он под действием леты заглядывал за угол своего мира. Хохочущая шлюха, на которой он лежал, вдруг оборачивалась нянькой, журящей его; речистый жрец Исса приобретал облик старого наставника с ненавидящим, словно у демона, лицом.

Все путалось, вставало с ног на голову; Двойник не мог отделаться от памяти о прежней жизни и о потерянной им душе, которая теперь досталась тому, другому, и никогда уже не вернется к нему. Он решил отказаться от наркотика, но было поздно: видения, где один лик сменялся другим, продолжали его преследовать. Ему без конца являлись люди, которых он знал по Траллу. И голоса, которые он столь часто слышал до своего изгнания, еле слышно звучали у него в ушах.

В Горвосте и его окрестностях некогда почитался бог, не имевший касательства ни к Огню, ни к Червю: бог по имени Аркос. Местные жители считали его воплощением чистого разума и верили, что ему подвластна мудрость веков, более древняя, чем боги, которых принес с севера Маризиан. Но теперь этот край опустел, и мало кто в Империи поклонялся Аркосу. Однажды в город пришел человек, одетый как жрец этого бога. Призраки сразу узнали в нем пришельца из Мира Плоти, ибо он свободно проходил сквозь их толпы, кишевшие на улицах и причалах. Он поселился в маленькой хижине близ гавани, думая, видимо, что обретает здесь полное уединение. Стояла зима, и дельта замерзла. Джайал решил, что теперь или никогда испытает, насколько далеко отошел от мира живых. Уж этот-то жрец, наделенный мудростью веков, должен почувствовать его присутствие, и он, Джайал, наконец-то опять коснется реального мира.

Джайал прокрался в холодную хижину. Жрец сидел на полу, скрестив ноги и неотрывно глядя на горящую перед ним свечу. Обезьянье личико в обрамлении косматой белой бороды могло принадлежать и тридцатилетнему, и столетнему. Белки глаз белели, как у слепого или человека на грани беспамятства. Жрец не шелохнулся, когда дверь открылась и снова закрылась, поколебав пламя свечи, — он все так же недвижимо глядел на огонь, простерев к нему руки. Джайал не понял, знает ли жрец о его присутствии или думает, что дверью хлопнул воющий снаружи ветер.

Джайал испытывал полную душевную пустоту, сознавая, как он близок и в то же время далек от мира, в котором живет этот человек. Ему необходимо было вступить в общение со жрецом, какой бы тщетной ни оказалась эта попытка. И Джайал стал говорить, хоть и знал, что жрец его не услышит. Лучше говорить и не быть услышанным, чем не говорить вовсе.

Пока Джайал излагал всю свою историю до изгнания и после, жрец все так же смотрел невидящими глазами на свечу, и руки, которые он протягивал к ней, словно желая согреть, слегка дрожали. Ясно было, что он не слышит Джайала. Когда Джайал умолк, настала глубокая тишина, нарушаемая лишь стонами ветра. Жрец закрыл глаза, будто уснул. Джайал распахнул дверь, ветер ворвался в хижину, и свеча угасла, испустив струйку сального дыма. Джайал хотел уже выйти, но тут жрец вдруг раскрыл глаза, и его белки необычайно живо блеснули во мраке. На Джайала он взглянул так, будто увидел его только сейчас, но без всякого удивления, словно призраки были для него чем-то обыденным. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и жрец сказал:

— Тебя переместили в теневой мир.

— Да, — подтвердил Джайал, и безумная надежда впервые за эти годы шевельнулась в нем. — Меня прогнали прочь.

— И ты желал бы вернуться.

Джайал только кивнул — ему все еще не верилось, что этот человек не только видит его, но и говорит с ним.

— Для тех, на ком лежит проклятие, возврата нет, — торжественно произнес жрец. — Ты обречен блуждать по этой земле до конца времен. Тебе не суждены ни муки Хеля, ни блаженство рая, ни пурпурные чертоги Исса. Тебе выпал самый тяжкий жребий — жить в Стране Теней, постоянно видя вокруг мир, который ты потерял и в который уж никогда не войдешь.

— Но ведь ты же говоришь со мной, — выпалил Джайал. — Значит, хоть какая-то лазейка да есть?

Жрец, не отвечая, с помощью огнива и трута вновь зажег свечу и сказал:

— Поднеси свои пальцы к огню. — Джайал с холодком недоброго предчувствия протянул к свече руку, и жрец сказал: — Смотри. — Тогда Джайал увидел, что от жреца падает тень, а от его собственной руки — нет. — Тебя переместили из того мира в этот, и ныне все твои поступки, все твои слова, все твои мысли — лишь тени, пляшущие на стене пещеры. Тебе больше не дано тронуть чью-то душу или сердце женщины, ибо ты отвергнут. Твой двойник, твое отражение, отделен от тебя. И в то время как ты ведешь жизнь отверженного, бессильный на что-либо повлиять, его жизнь полна смысла и призвана изменить многое. Он — сущность, ты — тень. Знай: лишь в случае его смерти кончится твое пребывание здесь, и тебе будет назначено иное наказание.

— Тогда я убью себя — и он тоже умрет!

— Помни, ты только тень, — покачал головой жрец. — Что бы ты ни сделал, на нем это не отразится. Ты не можешь умереть.

— Значит, мне суждено страдать так еще многие годы, и надежды нет?

Жрец впервые за это время улыбнулся.

— Великие дела вершатся в землях старой Империи. С востока, из Тире Ганда, движется войско, собравшееся уничтожить Тралл и всех его жителей. Быть может, твой двойник погибнет, и ты освободишься.

— Тралл, — прошептал Джайал, и его охватила печаль, сменившаяся гневом. Знали бы отец с матерью, какие муки он испытывает! Жрец, точно прочтя его мысли, сказал:

— В мире живых ты почти что умер — никто уже не помнит, каким ты был. Твои отец с матерью счастливы, что тебя больше нет, что ты не мучаешь и не портишь их дитя. И как только ты умрешь в памяти реального мира, ты умрешь и в мире теней, ибо только воспоминания живых способны продлить жизнь призрака. Ты лишаешься все большего и большего. Скоро ты станешь нематериален даже в этом нематериальном мире: женская плоть сделается бесплотной, удовольствия перестанут существовать для тебя, тело твое будет мало-помалу таять, а душа носиться по Стране Теней, словно осенний лист.

— Но что мне мешает отправиться в Тралл хоть сейчас? Я буду являться в доме моего отца, и они поймут, что я вернулся!

— Ты хочешь двигать предметы, устраивать всякие каверзы; да, когда-то это было возможно, но теперь у тебя больше нет сил.

— Но каким образом ты говоришь со мной, с призраком? — смекнул Двойник. — В каком мире существуешь ты сам?

— Я прошел долгий путь. За тридцать три моих земных воплощения мое теневое естество слилось со мной, и теперь мы во всем равны. В этом и заключается истинное знание, когда темное начало человека сливается со светлым.

— Что же происходит с теми, кто этого не достигает?

— Они продолжают жить как ни в чем не бывало но им недостает равновесия, которое делает человека истинно великим. Такой человек судит всегда неверно, ибо его весы колеблются, и он не знает себя, а потому не может читать в умах других, будь они добрыми или злыми. Есть и такие, которые становятся тенями, подобно тебе, и бессильно следуют за своей возобладавшей половиной. Только так, как я сказал, или чудом, можешь ты вернуться в мир света.

— Чудом? Каким?

Но жрец уже вновь закрыл глаза и возобновил свое странствие по коридорам Серого Дворца, где в мириадах зеркальных комнат теневые сущности переплетаются с нитями судьбы на тысячу ладов, где отражения бесконечны и эхо миллиона голосов взывает к своим утраченным половинам. Жрец провел в этих странствиях долгие годы. То, что Джайал — злой дух, нимало его не трогало: он привык принимать темную сторону наравне со светлой. Он не зря сказал Джайалу, что лишь человек, способный примирить обе свои половины, чего-то стоит в конечном счете. Сам жрец этого достиг.

Джайал затворил дверь изнутри и стал нетерпеливо ожидать, когда жрец выйдет из транса. Не раз ему хотелось встать и уйти, но чудо общения с живым человеком смиряло его нетерпение. Наконец глаза жреца открылись снова, и он глянул на Джайала так, словно увидел его насквозь до последнего фибра.

— Твой отец вернет тебя обратно в Мир Плоти но ты не скажешь ему спасибо, — прозвучали загадочные слона.

— Как так?! — вскричал Джайал, но жрец лишь покачал головой.

— Это все, что мне дозволено было вынести из Серых Чертогов. Если хочешь узнать больше, отправляйся туда сам!

— Ты же знаешь, что я не могу, — встав, сердито сказал Джайал. — Скажи мне, что ты узнал!

Жрец лишь улыбнулся в ответ. Джайал выхватил из пожен свой меч и занес его над головой другого.

— Раз ты меня видишь, то и пострадать от меня можешь — говори все, что знаешь! — Но жрец улыбался все так же — словно вспоминал о чем-то приятном. Джайал, выругавшись, слегка ткнул мечом его шею, но сталь прошла сквозь плоть, как сквозь воздух.

Что за колдовство? Джайал кипел от бессильной ярости, словно собака, ловящая собственный хвост. Меч сверкнул и опустился дважды и трижды — Джайал хорошо знал искусство кавалерийской сабельной рубки, — но каждый раз клинок проходил сквозь жреца, не встречая опоры. Жрец медленно встал.

— Теперь я уйду отсюда — уйду далеко, — сказал он.

— Зачем ты явился сюда мне на мучение? — спросил Джайал, бессильно опустив меч.

— Я не знал, какая судьба ожидает тебя, пока не побывал в Серых Долинах. Радуйся, что вернешься туда, куда большинству из вас путь заказан. И мсти миру — не мне.

— А ты?

— Я узнал многое — столько же, сколько за тридцать три свои жизни. Следующую я хочу прожить в мире.

С этими словами жрец открыл дверь и вышел в метель, поднявшуюся снаружи. Больше Двойник его не видел.

После ухода жреца дела пошли все хуже и хуже: на месте лиц горвостских призраков Джайалу все время виделись лица жителей Мира Плоти.

Однако то, что предсказал ему жрец, близилось — Джайал это знал. Он чувствовал на себе какое-то влияние, которого не ощущал два года назад, когда его, теневую половину, разлучили с телесной. Джайал не имел понятия, что это за влияние, но ледяной страх не оставлял его.

Разъединенность с миром призраков мучила его все сильнее. Ночами он укладывал с собой в постель двух, трех, четырех женщин, но лица сползали с них, как шелуха, и все его желание пропадало. Боялся он теперь и леты, а от вина он просыпался среди ночи весь в поту, с бешено бьющимся сердцем.

После нескольких таких мучительных ночей он разогнал призрачных женщин и лежал один, трезвый, день за днем и ночь за ночью. Это было как ожидание рождения — только на сей раз вполне сознательное.

И наконец свершилось. Как-то ночью он сумел уснуть, но проснулся от яркого света; будто некие врата разверзлись в потолке у него над головой, и в них лилось ослепительно белое сияние, подобного которому он еще не видел. Свет играл на нем, окутывая его с головы до пят.

И вдруг невыносимая боль пронзила голову Джайала, его правый глаз; вскинув руку к лицу, Джайал нащупал что-то липкое, и ладонь окрасилась кровью. К пальцам пристало что-то похожее на раздавленную красную ягоду и Джайал с испугом понял, что ослеп на один глаз. Боль в голове не унималась, и ветер задувал сквозь дыру в черепе, холодя зубы. К этому добавилась рвущая боль в боку. Комната начала вращаться вокруг столба света, бьющего с потолка, все быстрее и быстрее — и наконец Джайала всосало в центр светового смерча, и он понесся через пространство по световому мосту — ветер оглушал его, и боль была белее, чем этот ярко-белый свет.

Сознание оставило Джайала.

Очнулся он лежа на спине — было раннее-раннее утро, когда серые проблески рассвета едва брезжат на небе. В этом призрачном свете он увидел впереди могучие утесы Тралла. Джайал почему-то удивился не больше, чем если бы проснулся в собственной постели в Горвосте. Все давно шло к его возвращению — и вот он вернулся.

Положение его тела подсказывало ему, что он лежит на каком-то возвышении. Он слегка повернул голову и увидел, что это возвышение не что иное, как куча мертвых тел. Мертвые воины лежали грудой, и лица их были серыми в сером утреннем свете. Джайал ощутил смрад горелого мяса и крови. Здесь произошло какое-то сражение, и он лежал на одном из погребальных костров, куда сносили убитых.

Единственным глазом он следил, как над ним кружат стервятники, становясь все четче в свете занимающегося дня. Он сосредоточил все свое внимание на этих птицах, зная, что закричит, если будет думать о боли в голове и боку. Но целиком отвлечься от боли он не мог. Он попытался открыть рот, чтобы излить ее хотя бы стоном, — но и в этом ему было отказано: правую сторону лица парализовало, и челюсть не размыкалась, несмотря на то, что ветер по-прежнему холодил зубы сквозь рану.

Он возродился лишь для того, чтобы умереть.

Кричать Джайал не мог, но из его груди вырвался странный сдавленный стон. Тогда же Двойник увидел нависшую над ним темную фигуру. Он не мог узнать лица, потому что плохо видел одним глазом. Он ждал, что этот человек прикончит его — что ж, хотя бы смерть будет легкой. Вместо этого угол зрения Двойника внезапно изменился, будто незнакомец взвалил его себе на плечи. Теперь Двойник видел ноги того, кто его нес, и усеянное трупами поле битвы. Реальный мир, угрюмо думал он, столь же полон смерти и горя, как и Страна Теней. С Двойником обошлись несправедливо, и он решил, что будет жить во что бы то ни стало.

Человек нес его вниз по приставной лестнице, дыша тяжело и хрипло. Двойник был на грани беспамятства, но держался, несмотря на раны и на мучительный переход через поле. Шли часы, а может, и дни — слепящая боль в голове не ослабевала, и он уже не помнил, как раньше жил без нее.

Потом движение прекратилось. Двойника опустили на сырой пол какого-то подвала, и он провалился во мрак.* * *

Придя и себя, он сообразил, что находится и подвале дома Иллгилла. Была ночь, и во мраке перед мим являлись знакомые призраки, спокон веку живущие в доме, — но Двойник больше не слышал, что они говорят.

Он снова потерял сознание.

Когда он очнулся в третий раз, был день, и призраки исчезли. На каменном полу около пего скопилась лужица воды — Двойник обмакнул в нее пальцы и поднес их к пересохшим губам. Отдающая гнилью вода показалась ему слаще самых изысканных вин, которые хранились вне его досягаемости в глубине подвала.

Несколько раз он был на краю смерти: когда холодный туман поднимался вечерами с болот, заволакивая решетчатое окно подвала, и вороны своим карканьем провожали исчезающий свет. Двойник не надеялся проснуться наутро. Безгласные призраки всю ночь парили подле него, будто плакальщики у одра покойника. Но неукротимый дух, живущий в Двойнике, не давал ему умереть. Жажда мести, самое могучее из, всех чувств, поддерживала внутри огонь, неподвластный холодному туману.

Так прошло много дней и ночей. Двойник медленно, но верно поправлялся и мог уже ползать по подвалу, пить воду и пользоваться хранящимися там съестными припасами. Он делал себе примочки, из сухих болотных трав, пучками висевших на стропилах, и травы вытягивали из ран гной и гангрену.

Потом он стал заново учиться ходить — и ему это стоило не меньших трудов, чем младенцу. То и дело он падал, проклиная свою слабость, и только сила воли заставляла его подниматься опять.

Наконец он добрался до лестницы и в тусклом свете дня вылез наружу. Сад зарос сорной травой. Собаки обнюхивали кучи тряпья — он не сразу понял, что это разлагающиеся трупы. Он сощурился от непривычного солнца и увидел, что, пока он лежал в подвале половина дома сгорела дотла.

Некоторое время спустя он отважился покинуть дом и выйти на улицу. Тогда он увидел, в сколь горестный мир вернулся: руины еще дымились, повсюду лежали черепа, сложенные в пирамиды; днем город обходили стражи в масках-черепах, а ночью — вампиры.

Но он возродился, как обещал ему жрец. Возродился в изувеченном теле среди разрушенного мира. Единственным утешением ему служило, что его двойник — тот, полудохлый — все еще жив. Ведь жрец сказал, что ни один из них не может жить без другого. Джайал почему-то знал, что однажды они встретятся, и эта встреча не застанет его врасплох. Волшебство привело его в этот мир — он разгадает это волшебство, взнуздает его и заставит того, другого, пройти через все муки, которые сам так долго терпел.

Он начал готовиться. Днем он ходил по Траллу, и никто не узнавал его из-за безобразивших лицо шрамов. Он был известен всем как Сеттен, и только. Ночью те, кого он встречал на улицах днем, становились его жертвами. Он вламывался в дома, что было не под силу даже вампирам, убивал или захватывал в плен их обитателей и грабил все, что мог. Подвалы его дома превратились в подземелья ужасов — разгула, насилия и пыток.

Были такие, что, прослышав о его подвигах, присоединялись к нему. Несколько месяцев спустя он поймал залезшего к нему в подвал человека — того самого, что вынес его с поля битвы, и многое из того, что раньше оставалось непонятным, прояснилось. Человека звали Фуризель, и в битве он сражался под началом Джайала. Фуризель явно принимал Двойника за того, другого. Но Двойник все же принял его в свою шайку, и с тех пор старый сержант стал выполнять его приказы. Старый дурак! Не замечал он, что ли, как изменился его прежний командир?

Однако что же другой? Куда он девался? По слухам, в последний раз его видели, когда он покидал поле битвы на белом коне. Если верить тем же слухам, скакал он на запад, в Огненные Горы. Но второй Джайал знал, что он еще вернется — чуял это нутром.

Тем временем за муки, которые он перенес в Стране Теней, расплачивались жертвы, приволакиваемые им и его новыми товарищами в дом Иллгиллов. Их крики никто не слышал, ибо никто из горожан больше не ходил мимо дома на Серебряной Дороге. Когда же истязаемые теряли способность чувствовать боль, их сбрасывали из выдолбленных в скале темниц прямо в пятисотфутовую пропасть, в болото, на корм воронам и ящерицам. Их духи поднимались к Двойнику вместе с вечерним туманом, но он больше не слышал их обвиняющих речей. Когда другие голодали, он и его люди ели досыта. Проворнее и хитрее, чем вампиры, они промышляли и днем, и ночью, так что никто из живых не чувствовал себя в безопасности.

Но хоть Джайал и воплотился вновь в реальном мире, жизнь его оставалась пустой. Меланхолия гнала его в те пыльные покои старого дома, которых не тронул огонь, и там, в одиночестве, он размышлял о своей полужизни, которая никак не могла обрести цельность. В тусклом свете, льющемся в грязные окна, перед ним проходило его детство — сцены тех времен, когда его еще не «переместили». Он облазил уцелевшую часть дома сверху донизу в поисках разгадки — чего-нибудь осязаемого из прошлых времен, что помогло бы ему стать целым. Где-то здесь скрывался секрет, вернувший его в этот мир.

В одну из комнат Джайал приходил снова и снова. Раньше здесь, должно быть, помещался кабинет: пол усеивали клочки пожелтелых страниц, выдранных из книг. Бумагу загадили мыши, и чернила на ней выцвели, но Джайал, опустившись на колени в последнем проникшем в окно луче, вспомнил, как его отец тоже стоял на коленях в этой самой комнате. Картина была стойкой, как пятна, которые горят перед глазами, если долго смотришь на солнце, и Джайал задумался, зачем отцу нужно было преклонять колени. Он повнимательнее присмотрелся к обрывкам бумаги. Деловые заметки, аккуратные столбцы цифр, письма из чужих стран, налоговые списки... а вот источенный червями свиток, запечатанный красным воском и перевязанный пыльной лентой. Джайал развернул трескучую бумагу. Написанное фигурной вязью объявление возвещало о помолвке Джайала и Талассы Орлиное Гнездо. Так вот чем занимался его двойник, пока он влачил дни в призрачном Горвосте!

Джайала охватило неуемное любопытство. Вот якорь, за который он мог зацепить свое лишенное стержня существование, вот женщина, принадлежавшая его второй половине. Если она еще жива, он отомстит через нее за свою загубленную жизнь. Сначала он овладеет этой женщиной, потом уничтожит ее.

Он кликнул своих людей, и они тотчас явились, протирая заспанные глаза. Он велел им обшарить весь город и найти Талассу. Поймав тайный взгляд, которым обменялись двое из шайки, он в приступе своего прославленного крутого нрава сбил одного с ног одетым в кольчугу кулаком. Второй без промедления сказал ему, что Таласса служит в храме Сутис и в розысках нет нужды.

Отпустив всех, Джайал снова вперил угрюмый взгляд в извещающий о помолвке свиток. Для него этот документ был не залогом любви или черных намерений, а всего лишь купчей: эта женщина принадлежала ему. Если его брат-двойник когда-нибудь вернется, невесты братцу не видать с удовлетворением подумал Джайал. Той же ночью он предпринял опасное путешествие к дому, где горела тысяча свечей. Там он увидел Талассу, и это только укрепило его решимость. Отказ верховной жрицы — всего лишь временная неудача. В ожидании своего часа он довольствовался тем, что длинная череда мужчин, проходящих через комнату Талассы, еженощно пятнает честь его тени, и к их числу принадлежит сам князь Фаран, каждый месяц вызывающий девушку к себе в храм.

Время Джайала еще настанет. Когда он будет готов покинуть город, он вернется сюда и заберет ее. А заодно уничтожит храм и всех потаскух, что вертят здесь мужчинами.

Он снова и снова возвращался в комнату, где нашел извещение о помолвке. Одну из стен целиком занимало большое разбитое окно, и он часто под вой западного ветра смотрел оттуда на серо-зеленую гладь болот и на пирамиду черепов. Здесь, в молчаливом раздумье, пока умирающее солнце тащилось по небу, он задавал себе множество вопросов, из которых не последним был такой: каким образом его перенесли из Страны Теней обратно в жизнь? Тихая комната, усеянная клочками бумаги, не давала ответа. Он знал только, что его тень где-то существует — иначе и он бы тоже погиб. Через несколько дней после первого прихода сюда перед ним снова возник образ стоящего на коленях отца. Отец молился? Нет, не то. Джайал встал с поломанного стула, на котором сидел, взглянул на то место, где образ впервые явился ему, и преклонил колени на голых плитах пола. Стена перед глазами не давала никакой разгадки. Джайал поднялся и ощупал ее, но не нашел никаких тайных рычагов или скрытых панелей. Он отступил назад и в своих следах, оставшихся на пыльном, полу, вдруг разглядел тонкие линии, почти неотличимые от стыков между плитами. Снова став на колени, он провел пальцами по этим едва заметным узорам.

Когда он обвел весь чертеж, ему почудился далекий звук, как будто чей-то палец прошелся по краю хрустального бокала. Джайал насторожился, приподняв руку над полом. Звук раздался снова, каменная плита начала подниматься, и в хлынувшем из-под нее ярком свете открылась висящая внизу золотая клетка. Плита поднялась еще выше и повисла в воздухе.

Джайал склонился над проемом. Сквозь тесно посаженные золотые прутья нельзя было просунуть руку, и на дверце висел замок. Внутри в золотой дымке неземного света виднелись драгоценности, мешки с золотом и слитки. Джайал осторожно протянул к, клетке руку, и прутья зазвенели, словно множество колокольчиков. Где же ключ?

Тщетно Джайал оглядывал сумрачную комнату — он столько раз обыскивал се, что такой предмет, конечно, от него бы не укрылся. Он снова протянул руку, и клетки снова ответила звоном, но дверца упорно не желала открываться.

Внезапно в темном углу комнаты явилось существо, напоминающее человека могучего сложения с длинными рогами, — оно скрестило руки, и его красные глаза горели нездешним огнем. Его слова, не произнесенные вслух, отозвались в голове Джайала подобно перезвону клетки: «Не вызывай хранителя клетки в третий раз, если не имеешь ключа». Изрекши это, существо пропало, а через несколько мгновений и клетка ушла обратно под пол.

С тех пор Джайал перестал ходить в ту комнату, и лишь несколько недель спустя, когда Фуризель явился просить работы, набрался смелости и отправился туда по пыльным коридорам вместе со стариком.

— Войди сюда, — велел Двойник, — и скажи мне: что здесь произошло?

— Но ведь ты сам это знаешь, господин.

— Не твое дело: может, я хочу тебя испытать, — ответил Джайал, ругнув себя за неосторожность: ведь для старика он был сыном Иллгилла.

— Да кто его знает, — ответил, подумав, сержант. — Я был здесь только раз: барон держал здесь книги и всякое такое...

— Это я и без тебя знаю! — буркнул Джайал, кивнув на груды бумаги, устилавшие пол. — Был здесь кто-нибудь после битвы?

— Рыцари Света — они пришли сюда как раз тогда, когда я... — Старик не осмелился выговорить «бросил тебя», но Джайал и так догадался. Сверля Фуризеля своим единственным глазом, он сказал:

— Они искали здесь некую вещь, которую ищу и я, — золотой ключ, не так ли?

Фуризель задумчиво поскреб седую щетину и, как видно, вспомнил.

— Как же, был такой ключ! Или ты позабыл? В день битвы твой отец повесил его себе на шею, будто талисман, способный отвести удары мечей.

— А что стало с ключом после?

— То же, что и со всем остальным — барон, должно быть, увез его с собой на север. — Двойник сгреб старика за грудки, вперив в него горящий взор. — Вспомни сам, господин, — мы ведь лежали с тобой на одном костре, когда твой отец бежал.

Джайал поставил Фуризеля, которого приподнял на воздух, обратно, и тот рад был унести ноги, оставив Джайала одного. Итак, это здесь скрыта тайна двух Иллгиллов. Младший бежал на запад, и кто знает, куда потом? Судьба его осталась неизвестной, но Двойник был уверен в двух вещах: во-первых, что тот жив, и, во-вторых, что он когда-нибудь вернется в Тралл.

Что до старшего Иллгилла — зачем он бежал на север? Здравый смысл, казалось, подсказывал, что он устремится на запад по стопам сына. На западе лежит Суррения, откуда ходят суда в Галастру и Хангар Паранг. В тех странах еще горит Огонь, и барон встретил бы там радушный прием. Однако он предпочел уехать на север — по старой дороге, которой никто не пользуется, кроме сборщиков торфа и ягод и где через пятьдесят миль начинаются предгорья Палисадов. На тех предгорьях стоят разрушенные крепости, построенные древними людьми, но ни один человек, не говоря уж об остатках разбитой армии, не протянет там долго — какой-нибудь месяц, и все перемрут с голоду. Или барон не помышлял останавливаться в предгорьях, а задумал то, что никто не совершал уже несколько веков — перейти через Палисады? Да, так, похоже, и есть, но что лежит по ту сторону гор? Полунощная Чудь, Сияющая Равнина, Лес Потери — не менее загадочные и опасные, чем сами Палисады. Даже если Иллгиллу удалось пересечь горы, то где он теперь? А главное — где Жезл, нужный Двойнику, чтобы вновь обрести отнятое у него тело? Жезл, с помощью которого Двойник вернет второго Джайала Иллгилла в искалеченное тело? В доме Иллгилла не найти ответа на эти вопросы — в этом Двойник был уверен: И с того дня, хотя не раз вызывал золотую клетку из-под пола и разглядывал хранящиеся в ней сокровища, ни разу больше не касался се прутьев.

 

ГЛАВА 23. ДВОЙНИК

Между тем второй Джайал был ближе к Двойнику, чем тот мог себе представить: всего в пятнадцати минутах ходьбы от дома на Серебряной Дороге, в подземелье, где слушал рассказ своего старого сержанта. Ноги у Джайала затекли от долгого сидения на земляном полу, и он, внезапно очнувшись, спросил себя, сколько же он так сидит: час или больше? Он не знал этого; все это время он смотрел на луну, но перед глазами у него горел иной свет: ослепительный свет Жезла, столь могущественный, что способен найти даже тень в потустороннем мире и перенести ее в этот — тень, как две капли воды схожую с живым человеком. Свет столь могущественный, что на семь лет выжег память Джайала, и тот лишь сегодня вспомнил, чему обязан своим спасением.

Теперь он знал, что мир состоит из двух начал — света и тьмы; огня и тени, которую огонь отбрасывает на стену; в одном начале заключены жизнь и сила, другое — лишь серая иллюзия. Так и у каждого человека есть две души: настоящая и теневая, живущая сама по себе. Эта темная душа являет собой полную противоположность реальной и обитает в Стране Теней.

Но его, Джайала, тень теперь здесь, в этом городе. Темное отражение неразрывно связано со своей плотской сущностью.

Фуризель умолк, и Джайал рассеянно встретился с ним глазами, не имея понятия, о чем говорил только что старый сержант. Ах да, о конце битвы, о том, как нашел тело Двойника.

Фуризель получил тогда тяжелую рану. Жрецы, в чьи обязанности входило приносить умирающих в жертву, сочли его мертвым и положили на один из погребальных костров за шеренгами Иллгилла. Джайал хорошо помнил эти сооружения тридцатифутовой высоты, где слой политых спиртом дров чередовался со слоем трупов. В конце дня жрецам понадобились длинные лестницы, чтобы взбираться наверх, — столько было убитых. Несколько костров уже зажгли до того, как Джайал был ранен; они горели оранжевым пламенем, и от них стлался жирный черный дым, делающий сумрак над полем еще гуще.

— Прошу тебя, продолжай, — сказал Джайал старику. Свеча сгорала, оплывая на сквозняке, идущем от хлипкой двери. Фуризель запахнулся в свой потрепанный плащ и снова хлебнул раки, а после молча протянул флягу Джайалу. Молодой человек на сей раз не стал отказываться и сделал долгий глоток — что значил жидкий огонь раки по сравнению с болью, терзавшей его сердце?

— Так вот, — продолжал Фуризель, — жрецы поместили меня на верхушку последнего костра. Только этот последний еще не был зажжен, и они торопились завершить свою работу до окончательного разгрома Иллгилла. Ты помнишь приказ: ни одного мертвого не должно было остаться на поле. Я слышал шум битвы и крики умирающих, но попытавшись сказать жрецам, что я жив, не смог произнести ни слова. Только слух и зрение не изменили мне. Да и прочие чувства тоже — я чувствовал жар уже горящих костров, чуял густой, удушливый запах паленого мяса; я еле дышал из-за раны в груди, но милосердная смерть не приходила. Двое, втащившие меня на верхушку костра, кинули меня, словно мешок с навозом, и скорее полезли вниз, надеясь, по всей видимости, спасти свою шкуру от Червя.

Я лежал и ждал, что вот сейчас они подожгут костер снизу. Мне предстояла тяжкая смерть — быть изжаренным заживо, и я старался к ней приготовиться. Мне казалось, что я уже чувствую огонь сквозь свой панцирь, — но это было только воображение. Огня не было: жрецы, должно быть, убежали, так и не зажегши костра. Тем временем шум битвы приблизился, а я знай лежал себе, как бревно, глядя на последние проблески заката и на коршунов, круживших над головой. Вскорости все затихло — слышались только стоны раненых, а Жнецов, похоже, отогнали. Минуты шли, становилось темно, а огня все не было — и я стал надеяться, что еще, пожалуй, увижу рассвет.

Мне удалось шевельнуться — я вывернул шею и увидел рядом еще одного из нашей роты, Санланг его звали. Он лежал в раскроенной булавой кольчуге, весь серый, с выпущенными кишками. Жрецы и с ним поторопились: он еще дышал, но еле-еле. Мне захотелось сказать ему что-то напоследок, и я сказал: «Не придется нам нынче раки хлебнуть, Санланг!» — а он приоткрыл глаза, улыбнулся странно так и шепчет: «Помяни меня в огненных чертогах». Он смотрел прямо на меня, потом глаза у него закатились, он содрогнулся, а я подумал: «Может, мы и встретимся там нынче, друг, но, если этот костер так и не подожгут, я двинусь обратно в Тралл, не глядя на рану, живых мертвецов и Фарана со всем его воинством!» Тут проклятая лестница опять заскрипела, и я подумал: «Погоди малость, Санланг, — они-таки вспомнили про нас» Но наверх взобрался только один человек, несущий на плече мертвое тело, — он поднимался очень медленно, и я узнал в нем самого Старца Манихея. Он согнулся в дугу под тяжестью нагого тела, которое нес. Любопытные мысли приходят к человеку на грани смерти — я подумал, какая, мол, честь мне выпала: сам Старец отправит мои кости в Хель. Жрец помедлил и, сделав последнее усилие, свалил это нагое тело рядом со мной — при этом он бормотал какие-то слова, — а потом исчез внизу, звеня колокольцами на своей шапке.

Я закрыл глаза и стал опять ждать, когда костер загорится. Но тут снова взвыли рога Жнецов, вокруг закипела битва — судя по звукам, нас окончательно смели и погнали к городу. Кругом стонали умирающие, а потом я услышал другие звуки... — Фуризель помолчал, глядя широко раскрытыми глазами на мерцающее пламя свечи. — Упыри чавкали, пожирая раненых у подножия костра, И я сказал себе: «Фуризель, не дай стервятникам или упырям поживиться тобой!» И стал прикидывать, как бы слезть с костра. Тогда я разглядел тело, которое принес Манихей; и моя несчастная душонка чуть было не отправилась вслед за Санлангом. — Старик снова умолк, ожидая, что скажет Джайал, но тот лишь смотрел сквозь рассказчика невидящими глазами, уже предчувствуя, что последует дальше. — Это был ты: Джайал Иллгилл. Твоя голова — то, что от нее осталось, — покоилась на вспоротом брюхе Санланга. А всего чуднее было то; что я разглядел в свете горящих костров: ты все еще дышал! Опять дал маху жрец, да какой: сам Старец! — Фуризель улыбнулся, снова не дождался от Джайала никакого ответа, но, не смутясь этим, продолжал: — Я подумал, что пора слезать с этого насеста для червей, пока вампиры внизу не учуяли, что и наверху есть кое-что живое, но грудь, когда я зашевелился, стало жечь огнем, и я опять улегся, глядя на мерцающие звезды и каркающих стервятников. Авось полегчает, думал я себе, если малость отлежусь. Легкое пробито, рёбра сломаны — но случалось, и после такого выживали; вот отдохну немного, говорил я себе, и пройдет; — Фуризель закрыл глаза, словно вновь оказался на грани смертельного сна, и тряхнул головой, словно борясь с зовом Страны Теней. — Наверное, я лишился сознания тогда — потому что, когда я очнулся опять, уже светало, и старое солнце подымалось на небо за дальним траллским Шпилем. С восходом я как будто почувствовал себя бодрее и пополз по трупам к краю костра. Что за зрелище! Над полем висит туман, в нем торчат наши покинутые знамена, шатры изодраны в клочья, и все болото, сколько видно в тумане, устлано трупами. Но теперь здесь стояла тишина, мертвая тишина. Никто не шевелился — ни живые, ни мертвые.

Пора убираться отсюда, подумал я. Каким-то чудом лестница так и осталась у костра — ну, думаю, раз уж бог меня сохранил, полезу-ка вниз, пока не вернулись люди Фарана. Приняв такое решение, я услышал стон. Сперва я пропустил его мимо ушей, но потом подумал: если я дожил до рассвета, надо и ближнему помочь. Я отполз обратно и стал искать, откуда стон. Мухи уже вовсю жужжали над трупами, но ни один не шевелился. Я уж совсем было сдался по стон послышался снова. Стонал ты — твой рот приоткрылся, а все лицо покрывала корка запекшейся крови. Как раз в тот миг один из коршунов слетел сверху и сел тебе на грудь, поглядывая на меня желтым глазом, а потом клюнул тебя в щеку. Я захлопал в ладоши, но громкого звука не получилось, и стервятник только покосился на меня опять, точно прикидывал, не сгожусь ли и я на завтрак. Но я закричал на него, и он отскочил прочь, а после улетел. Мне показалось, будто он унес в клюве твой глаз. Вот этот самый. — Старик снова пристально взглянул в правый глаз Джайала, и тот невольно вскинул руку — убедиться, что глаз на месте. Этот жест нарушил оцепенение, в котором Джайал пребывал.

— А дальше? — хрипло сказал он, держась за глаз.

— А дальше я потащил тебя — или того, кого за тебя принимал, — в город. Моя рана оказалась не так тяжела, как думал — только ребра треснули да пара пинт крови вытекла, для солдата это пустяки. Два дня я добирался до Тралла, и ты все это время был как неживой — знай только стонал, как скрипучая дверь. Клянусь, мне много раз хотелось бросить тебя за то, как ты поступил с Тальеном, — но обет, данный рассвету, надо держать, и я волок тебя, хоть и ругался последними словами.

— Что же случилось потом, в Тралле?

— Так ты вовсе ничего не помнишь?

— Говорю тебе — это был не я. Фуризель кивнул, по-прежнему неуверенно,

— Кто его знает — шрама-то и впрямь нет. Может, и не ты.

— Ну, рассказывай же дальше.

— Полгорода сгорело — повсюду дымились руины, и жители, уцелевшие в резне, посыпали головы пеплом своих домов. Под конец пути мне стало казаться, что я тащу труп, но ты пришел в себя, я напоил тебя болотной водой, от чего ты ожил еще немного, — и мы наконец доплелись до ворот, где всегда сидели нищие, а теперь сбились в кучку раненые солдаты. Немного их осталось. Две ночи подряд их трепали вампиры, и мало кто был в силах защищаться. Выжившие молили меня помочь им войти в город, но я так устал, что только сидел и смотрел — на дым над горящим Нижним Городом, на груды тел, — и мне казалось, что настал конец света. Я знал заранее, что мой дом сгорел, а с ним и вся семья.

Тогда-то я и надумал снести тебя в твой дом на Серебряной Дороге. Там, в отличие от Нижнего Города, пожар уже угас, и я надеялся найти какую-нибудь помощь. Это было как во сне: не знаю, как и почему мне это удалось, но к вечеру мы добрались туда. Половина дома сгорела, и повсюду, в саду и в доме, лежали мертвые. От смрада было не продохнуть, но я к нему уже привык. Мне подумалось, правда, что я зря приволок тебя туда: это ведь твои родные и близкие валялись там, с выпущенными кишками, обезображенные или высосанные досуха вампирами. Но ты смотрел так, будто никого из них не знал. Я сказал, что тебе нельзя здесь оставаться, что ты сойдешь с ума, глядя на этих мертвецов, но ты только засмеялся и велел мне нести тебя в подвал. Там я нашел еду, вино и бинты, чтобы перевязать твои раны. Ты поел, попил, и тебе вроде бы полегчало, но потом у тебя началась горячка, и я стал думать, что к утру ты умрешь. Всю ночь вокруг дома шастали упыри, и мне казалось, что они того и гляди проникнут в подвал...

— И что же?

— Я бросил тебя там — смущенно сознался Фуризель. — Ты все равно был не жилец. Я подумывал, не прикончить ли тебя, чтобы ты не достался упырям, но решил не лишать тебя последней надежды. Я выбрался из дома и лишь через много месяцев вернулся туда. Уж слишком много мертвецов там валялось, Обосновался я в этом вот доме у Шпиля. Тут еще оставались живые, и вампиры не появлялись по ночам. Тут я снова встретился с Вибилом, но вместо того чтобы обрадоваться мне, как старому товарищу, он забрал у меня всю еду, которой я разжился, и выгнал меня, а вскоре перешел на сторону Червя. К тому времени я совсем оголодал, отчаялся и вспомнил о подвалах Иллгилла: там-то всяких припасов было полно. Я собрался с духом и отправился туда, готовясь увидеть твои кости.

Я прокрался во двор и в темноте, ощупью, спустился по лестнице к двери подвала. Собрал все свое мужество, повернул ручку и вошел. На том месте, где ты лежал, я увидел только старый соломенный тюфяк. «Вампиры загрызли его», — подумал я и произнес краткую молитву. Потом решил, что ты не станешь возражать, если я возьму пару бутылок — они подмигивали мне со своих полок заманчивее иной шлюхи. И только я набрал охапку, кто-то схватил меня за плечо; все, это вампир, подумал я, заорал и схватился с ним, но он повалил меня на пол, перебив все бутылки. Опомнившись малость, я увидел, что это ты. Лицо твое зажило, и ты опять стал сильным, как был. Тут на меня напал смех — я хохотал и не мог остановиться. Тебе пришлось вытянуть меня ремнем чтобы поговорить со мной.

— И что же "я" тогда сказал?

— Все до точки хочешь знать, да? Сказал: «Здорово, мой старый сержант, что ты поделывал с тех пор, как ушел отсюда?» И стал глумиться надо мной, дергать за мои лохмотья и говорить, как тебя восхищает мой наряд и как отменно, мол, меня причесывает мой цирюльник. И повар, мол, у меня хороший, раз я так прибавил в теле...

— Ладно, ладно — а после что?

— После тебе, видно, надоела эта забава — ты обругал меня за то что я тебя бросил, и сказал, что меня убить бы надо, но ты, мол, нынче милостив. Еще сказал, что город совсем захирел и прожить в нем можно только разбоем, скрываясь при этом от Червя. Ты уже взял себе новое имя и звался не Джайалом Иллгиллом, а Сеттеном, и тебя никто не узнавал из-за шрама — только я один знал, кто ты есть. Потом ты сказал, что есть для меня работа: нужен человек, чтобы посторожить. И в ту же ночь мы посетили работорговца.

— Посетили?

— Помоги мне Ре! «Посетили» значит ограбили, увели его жену, убили его сына — страшное дело, что и говорить.

— Это сделал человек, выдающий себя за меня?

— Ну да — тот, кто звался Сеттеном. Джайал тяжело дышал, и его рассеченная верхняя губа подергивалась от ярости. Овладев собой, он спросил;

—Дальше что было?

— Дальше я приходил к нему всякий раз, как нуждался в паре дуркалов, и он всегда давал мне работу — опасную, заметь себе.

— Когда ты видел его в последний раз?

— Всего две ночи назад — я опять-таки сторожил, а было это в Городе Мертвых, у той старой гробницы где рылся еще твой отец: Ма... Ма..

— Маризиана?

— Вот-вот. И было чертовски опасно — упыри так и кишели у подножия гробницы, а я сидел там, внутри. Притом оказалось, что я не один — во мраке затаился один из шпионов Червя, только он меня не видел.

— А за кем ты следил?

— За мятежниками, еретиками Огня — их всех вчера арестовали.

— За еретиками? Ты что ж, отступился от Огня?

— Так называл их Сеттен.

— Чего он хотел от тебя?

— Чтобы я, когда они взломают каменный пол гробницы, прибежал и сказал ему.

— Ну и как — взломали они?

— Да — и когда я прибежал к нему, преодолев все опасности ночного города, он сказал такие слова: «Значит, через две ночи». Я не стал спрашивать, какие такие две ночи, потому что он, против обыкновения, казался довольным и хорошо заплатил мне — то-то я и хлестал раку все это время, пока не нашел тебя.

— Ты веришь, что я — Джайал Иллгилл? — после краткого молчания спросил молодой человек.

— Да, теперь верю, но просто жуть, до чего вы похожи.

— Значит, ты понимаешь, что этот Сеттен — самозванец?

Фуризель медленно кивнул, словно сам себе до конца не верил.

— И ты согласен послужить мне, как служил прежде?

— Согласен! — вскричал старик, с размаху хватив себя по ляжке. — Воровство и грабеж всегда мне были не по нутру. В былые времена я служил тебе верой и правдой — так ведь?

Джайалу вспомнилось мятежное поведение Фуризеля на поле битвы — но бывшему капитану не оставалось иного выбора, кроме как довериться своему сержанту. Притом старик, кажется, боялся Джайала не меньше, чем его двойника. А город так изменился по сравнению с прошлым, что Джайал нуждался в проводнике.

— Это так, — сказал он. — Мы с тобой отправимся в дом на Серебряной Дороге и покончим с этим человеком раз и навсегда!

— Но ведь там Казарис и прочие разбойники. Ты и мигнуть не успеешь, как тебя подвесят за ноги на крюк, точно мясную тушу.

Джайал снова вспомнил о Зубе Дракона, оставшемся в гостинице Вибила. У старика, похоже, был только кинжал — таким оружием не управиться с шайкой вооруженных головорезов.

— Надо будет отобрать мой меч назад, — сказал Джайал.

— Так ведь он у Вибила!

— Я не затем ехал за ним полсвета, чтобы подарить его Вибилу. Далеко ли отсюда до гостиницы?

— Всего несколько минут ходу.

Джайал обдумывал свои действия. Сначала меч, потом самозванец. А после Таласса. Но что такое сказал о ней человек в гостинице Вибила? Как он смел обозвать ее шлюхой? Вся кровь в Джайале вскипела.

Следовало убить негодяя за такие слова. До полуночи два часа — и столько надо сделать! Где искать Талассу, если она еще жива? Фуризель должен это знать Джайал уже собрался задать старику вопрос, но что-то его удержало. А вдруг то, что сказали ему в гостинице правда, смириться с которой нельзя?

— Идем, — вскакивая с места, сказал он. И пошатнулся, еще не совсем оправившись от удара головой.

Фуризель растерянно взглянул на него — старик все никак не мог прийти в себя от внезапного раздвоения своего бывшего командира. То, что сказал ему Джайал, было, если и правдиво, уж совсем невероятно. Фуризель сам: должен выяснить, кто из этих двоих тень и уничтожить эту тень, если даже при этом придется погибнуть самому.

 

ГЛАВА 24. ПРОБУЖДЕНИЕ МЕРТВЫХ

Маллиана прижимала к полуобнаженной груди меховой коврик — все, чем успела прикрыться при бегстве из храма. Ночь была холодна, но еще более леденило то, что таилось во мраке.

В считанные мгновения ее империя перестала существовать. Из всех покорных ей женщин при ней осталась только ее фаворитка Вири. Их было много, когда они убегали из храма, но и вампиров на улице Грез собралось немало. Вири и Маллиане как-то удалось прорваться, но всех остальных переловили. Их крики до сих пор звенели у Маллианы в ушах. У Вири на виске остался синяк, и губа кровоточила, и платье висело клочьями, но лицо дышало решимостью. Маллиана не могла не восхищаться ею. Вряд ли им удалось бы уйти, если бы Вири, прикрывшись другой жрицей, не швырнула ее вампирам.

После гибели их храма оставалось лишь одно место, где они могли бы укрыться: храм Исса. Маллиана владела ценными для Фарана сведениями, но в то же время знала, что потеря Талассы приведет его в ярость. Не сказать ли ему, что Талассу схватил вампир? Или что она погибла в огне? Если уж сочинять, то как следует — Фаран живет слишком долго, чтобы не уметь разгадать, где ложь, а где правда.

Маллиана была в храме Червя только однажды — когда в первый раз провожала туда Талассу. Тогда она натерпелась достаточно страху, а это посещение обещало стать еще опаснее.

Две женщины свернули с улицы Грез и приближались к храмовой площади по широкой дуге, выводящей на зады храма Исса. К зареву Священного Огня храма Ре теперь добавилось зарево пожара, освещавшее улицу, как днем. Маллиана, видевшая, как первые языки огня лижут стены, знала, что ее храм обречен.

Справа от женщин внезапно открылась дверь, и они нырнули в тень по ту сторону улицы. Из темного проема возникли две фигуры в плащах, с надвинутыми на лица капюшонами. Они огляделись, но не заметили женщин и, пройдя мимо них, направились по переулку к Шпилю. При этом Маллиане удалось хорошо разглядеть их лица с левой стороны. Первый был красивый светловолосый юноша, второй — сгорбленный, лысый как колено старик с выдубленной годами кожей. Младший вел за собой старика, который шел с явной неохотой. Оба, горячо споря о чем-то, вскоре скрылись из глаз. Дождавшись этого, Маллиана выбранилась и прошипела:

— Это он.

— Кто? — спросила Вири.

— Кто-кто! Джайал Иллгилл, отравивший нашил слуг и погубивший наш храм.

В словах верховной жрицы содержалось некоторое преувеличение, но Вири приняла их как должное.

— И как ему удалось опередить нас? — недоумевала Маллиана, замечая при этом, куда направились двое мужчин. В той стороне есть только одно место, куда может отважиться пойти живой человек: гостиница Вибила, и Маллиана готова была побиться на последний дуркал, что туда эти двое и шли. Если так, она и об этом сообщит Фарану — авось это как-то возместит ему потерю Талассы.

— Идем! — поторопила Маллиана, устремляясь вперед по улице. Вири следовала за ней по пятам.

Через каких-нибудь пару минут они вышли к храмовой площади и остановились у разрушенного дома на ее краю. Площадь в этом месте насчитывала около ста ярдов в поперечнике, и мощенное булыжником пространство простиралось до самого лобного места посередине. Храм Исса был слева, но между женщинами и запертыми наглухо медными воротами не имелось никакого укрытия. В воздухе плавали клочья тумана. Справа виднелись колодки, и закованные в них фигуры смутно белели при свете луны.

Вампиров не было видно — они, должно быть, все сбежались к храму Сутис. Площадь выглядела настолько безопасной, насколько это возможно в Тралле после сумерек. Маллиана мотнула головой Вири, и они припустились к храмовым воротам, поднимая за собой клубы тумана.

— Хозяин, это — безумие! — Фуризель дергал Джайала за рукав, но тот не слушал, весь поглощенный мыслью, как бы вернуть себе меч. Опасность, которой при этом подвергались они с Фуризелем, первостепенного значения не имела. Вскоре они добрались до каменного моста ведущего к Шпилю. Острая вершина скалы грозно чернела в воздухе, обрисованная двумя заревами. В пятистах футах внизу простиралось море клубящегося тумана, из которого торчали кое-где наиболее высокие кровли Нижнего Города. Джайал обдумывал, как бы половчее проникнуть в Шпиль — уж конечно, не так, как в прошлый раз. Тут требуются хитрость и дерзость одновременно. За мостом по обе стороны двери имелись окошки, но их загораживала железная решетка. Однако в нескольких футах ниже моста виднелся какой-то старый вход. Мост, некогда соединявший его с главным утесом, давно уже, вероятно, рухнул в пропасть, а ограждали вход всего несколько деревянных брусьев... будь у Джайала веревка, он мог бы спуститься туда. Он шепотом изложил свой план Фуризелю.

В старике замечалось не больше пыла, чем при выходе из дома. Он все еще пребывал в смятении и не верил даже себе самому. Кто этот человек рядом с ним? И кто тот, другой, тоже называющий себя Джайалом Иллгиллом? Но настояния молодого человека возымели наконец действие, и Фуризель повел его ко входу в сточный канал, где прятался, когда Джайала выкинули из гостиницы. Старик, кряхтя, отвалил тяжелый камень, и Джайал в красном зареве увидел идущие вниз осклизлые ступени, которые кончались у какой-то темной дыры. К ржавому железному кольцу у провала была привязана веревка. Фуризель осторожно слез вниз и стал ее выбирать.

— Куда ведет этот люк? — шепотом спросил Джайал. — В катакомбы — без нужды туда лучше не лазить.

Больше спрашивать Джайал не стал, а сержант выбрал всю веревку, футов тридцать длиной, и отвязал ее от кольца.

— Теперь, если дело не выгорит, и убежать-то будет нельзя, — угрюмо сказал он. Они молча вернулись к мосту и крадучись перебрались через него.

Внезапно с вершины Шпиля, окутанной туманом, донесся жуткий клекот.

— О Тени! — ахнул Фуризель. — Что это?

Душу Джайала объяло холодом — это кричал вестник смерти, которого так боялась нянька в былые годы, Житель Шпиля, и крик звучал эхом над улицами и болотами. Сколько раз в детстве и юности слышал Джайал этот крик! И каждый раз на следующее утро дым на вершине храма Ре делался густо-черным: кто-то из жителей Тралла делался жертвой несчастного случая, чумы или войны. Тогда Джайал представлял себе злобное существо, прикованное высоко в своем гнезде над вершинами храмов, вдали от человеческих глаз. Его судьба неразрывно связана с судьбой горожан, на которых оно глядит со своего насеста: предание гласит, что, если оно когда-нибудь порвет свои алмазные цепи и улетит, настанет конец и Траллу, и всем его обитателям. Теперь Житель Шпиля оглашал округу шакальим воем, тонким и жалобным, громче, чем помнилось Джайалу. Неужто срок настал и ночью Тралл погибнет, как предрекали паломники Исса?

— Ничего, — сказал Джайал, заговаривая собственный страх, — это какая-то ночная птица.

— Ну нет, — проворчал Фуризель, — меня ты не обманешь, Иллгилл, — я знаю, что это.

— Мужайся. — Джайал встряхнул старого сержанта за плечо. — Помоги мне с веревкой, а там можешь вернуться в свою сточную канаву.

Джайал поискал, к чему бы привязать веревку, и увидел на парапете обросшую лишайником статую василиска; он захлестнул петлю вокруг постамента и затянул тугой узел.

Потом махнул Фуризелю, отсылая его обратно в сточный люк, куда старик и устремился с невероятной быстротой, то и дело тревожно оглядываясь на вершину Шпиля. Джайал вскочил на парапет моста, сбросил вниз веревку, послав в бездну облачко пыли, повис на руках и через пару мгновений слез по веревке к двери. Он пытался ухватиться за верхнюю перемычку, но никак не мог дотянуться и качался над бездной, как маятник — то к двери, то от нее. Джайал видел, что размах веревки неминуемо приведет его в нужное место, — и в самом деле, скоро он, набрав в грудь воздуха, понесся с головокружительной скоростью прямо в дверь.

Вири и Маллиана, еле переводя дыхание, стояли у ворот храма Исса. Матово-черная ступенчатая пирамида ввинчивалась в ночное небо, словно огромный тупорылый земляной червь. Изнутри не доносилось ни звука. Эта тишина устрашала, и женщины не знали, как быть дальше. Вири, преодолев страх, крикнула раз, потом другой, потом обе завопили разом — но ответа не дождались: можно было подумать, что храм пуст. Женщины переглянулись. Чем больше шума они поднимали, тем больше рисковали привлечь внимание упырей, однако в целом Тралле больше не было места, где они могли бы укрыться. Жрецы Ре никогда не пустили бы их к себе, а где живут их клиенты, они не знали: никто из жриц не покидал пределов храма, разве только в самых чрезвычайных обстоятельствах, за эти последние семь лет. Обе женщины могли надеяться выжить, только достучавшись до жрецов Исса или изобретя какой-либо иной способ.

Они покричали опять — как можно громче и дольше. Но только эхо вернулось к ним от стен площади, да в цитадели раскричались разбуженные грачи.

Дело принимало отчаянный оборот. Вампиры, поживившись у храма Сутис, вернутся, без сомнения, на площадь. Маллиана ломала голову, изыскивая путь к спасению. Нет ли у храма другого входа? Ей смутно помнилось, что в ее детские годы храм представлял собой простой холмик, заросший сорной травой и окруженный неприступной стеной с воротами, которые никогда не отпирались. Но в той стене была щель, куда дети подзадоривали друг друга войти. Насколько помнилось Маллиане, никто на это так и не отважился, но теперь она ухватилась за это воспоминание, как за последнюю надежду.

Схватив Вири за руку, она потащила ее вдоль южной стены к тому месту, где часто сиживала с приятелями детства лет тридцать назад. Щель, если Маллиана верно помнила ее расположение, теперь густо заросла терновником и ежевикой, но ошибки быть не могло — вот и небольшой откос перед проемом.

— Зачем мы сюда пришли? — прошептала Вири. Маллиана, шикнув на нее, атаковала стену кустарника. Колючки раздирали ее тонкое платье и царапали голые руки. Вири, вдохновленная примером своей патронессы, присоединилась к ней, и ее платье тоже в считанные мгновения превратилось в лохмотья. Шум, который обе при этом производили, казался им оглушительным, но страх придавал сил, и минут через десять они расчистили достаточно места, чтобы между двумя тесаными блоками храмовой стены открылась узкая трещина. Отсюда казалось, что она ведет прямо в основание нависшей над ними пирамиды.

Оглянувшись напоследок, Маллиана продралась сквозь оставшуюся растительность к щели. При этом шипы вырвали ей из головы немало волос. Она протиснулась в трещинку, проклиная себя за то, что так раздобрела с годами. Сейчас ей было все равно, куда этот ход ведет. Пусть даже в тупик — все лучше, чем укус вампира. Стройная Вири пролезла в щель без особых усилий.

Маллиана шарила руками в кромешной тьме, нащупывая то грубо обтесанный камень, то густую паутину. Пути назад не было. Ход петлял то вправо, то влево, следуя, как догадалась Маллиана, проемам между камнями внешней стены. Ярдов через двадцать туннель стал шире. Маллиана принюхалась — здесь пахло смертью и разложением, и впервые то, что лежало впереди, показалось ей страшнее того, что осталось позади.

Она заставила себя двинуться вперед, и сразу под ногой покатилось что-то, устрашающе грохоча по камню. Череп?

Маллиана продолжала пробираться вперед, ощупью находя дорогу. Ход уперся в скалу, и Маллиана стала шарить по ней в поисках выхода. Вместо него на уровне груди обнаружилась ниша, полная костей. Маллиана отдернула руку, словно ее укусили, но тут случилось странное; из ниши хлынул белый свет, идущий, как выяснилось тут же, из глазниц и рта черепа.

Маллиана и Вири отскочили прочь, оказавшись на самой середине осветившегося помещения. Вдоль всех его стен размещались такие же ниши, наполненные грузами черепов, и в нескольких направлениях от него расходились туннели, снабженные такими же выемками. На глазах у женщин ниши одного из туннелей начали зажигаться одна за другой, и скоро весь коридор стал виден до конца.

— Что это значит? — прошептала Вири.

— Это волшебство устроено недаром, — ответила Маллиана, — но для чего -: не знаю.

— Вампирам не нужен свет, чтобы находить дорогу, — неуверенно заметила жрица.

— Но зачем им нужно, чтобы живые нашли дорогу в храм?

— Может, они хотят, чтобы живые шли по этому, а не по иному коридору?

— Скоро мы это выясним. — В словах Вири была своя логика, да и выбора особого не оставалось. Маллиана свернула в освещенный коридор.

При свете они быстро продвигались вперед, поднимая тучи пыли: здесь, как видно, веками не ступала ничья нога. Об этом говорили и частые осыпи, через которые приходилось перелезать. Но черепа освещали дорогу исправно. Вскоре коридор разделился надвое, и осветился левый туннель, а правый остался темным.

Маллиана помедлила, чуя ловушку. Но назад поворачивать не годилось — ей слишком живо помнился ужас неосвещенного хода, и она свернула налево. Через несколько ярдов проход круто поворачивал. Маллиана с возросшим страхом осторожно выглянула за угол.

От того, что она увидела, кровь застыла у нее в жилах. Путь преграждала фигура без головы, футов восьми вышиной, облаченная в доспехи; кирасу старинного образца толстым слоем покрыла серая пыль. В каждой руке фигура держала булаву, занесенную для удара. Иссохшая голова, хорошо сохранившаяся, несмотря на свою древность, лежала на полу близ ног воина — ее тоже покрывали пыль и паутина. Но глаза внезапно моргнули и уставились на Маллиану, а безголовое туловище ожило и зашевелилось, стряхивая пыль с брони. Женщины отступили назад, онемев от ужаса, а голова разлепила губы и, излив из них черную желчь, вопросила:

— Кто вторгается сюда, где с темных времен не ступал никто из смертных? — Голова говорила медленно, с клокотом изливая изо рта темную кровь, а Маллиана смотрела на черную лужу, лишившись дара речи. Но Вири дрожащим голосом выговорила:

— Мы хотим пройти в храм Червя.

— Вы живы, однако идете в храм Смерти? Вири кивнула.

— Тогда вы избрали путь, которым не дерзал ходить никто с тех самых пор, как Верховный Жрец поставил меня здесь много поколений назад! И цена, которую вам придется заплатить за проход, слишком велика для этого города и для всего человеческого рода.

Теперь и Маллиана обрела голос:

— Но поворачивать назад слишком опасно.

— По-твоему, идти вперед менее опасно? — И безголовый воин вновь зашевелился, угрожающе заскрипев руками.

Вири попятилась назад, но Маллиана осталась на месте — ее страх уступил место решимости.

— Назад мы не пойдем.

— Что ж, хорошо — жрецы будут довольны. Ибо в Книге Червей сказано, что кто-то должен прийти, и ударить в гонг, и пробудить мертвых.

— В гонг? Что это за гонг?

— Проходите: я не причиню вам вреда, если вы ударите в него, — в противном случае не дерзайте поворачивать обратно. Вы проникнете в храм Червя — и пусть это обернется вам во благо. Да смилуется над вами Червь, не помиловавший меня. — С этими словами глаза закрылись, и воин снова затих.

Маллиана и Вири стояли, не решаясь пройти мимо стража, чтобы продолжить свой путь.

— Что будем делать? — шепнула Вири. Маллиану начинали раздражать вопросы жрицы, но проявлять слабость не подобало.

— Пойдем вперед, что же еще? — со всей доступной ей твердостью сказала она.

— А как же проклятие?

— Какое там еще проклятие? По-твоему, мы, лишившись своего храма, еще недостаточно прокляты? — И Маллиана с трепетом перешагнула через голову. Голова не шевельнулась, и Маллиана протиснулась мимо туловища. Вири следовала за ней с гримасой ужаса на лице.

Коридор впереди вел в неосвещенный склеп. Маллиана осторожно переступила через медную цепь, преграждавшую вход. Внутри стояла кромешная тьма. Струйка ледяного пота ожгла спину Маллиапы, а Вири глухо застонала от ужаса. Этот звук отозвался эхом в склепе, вызвав слабый гул в дальнем его конце.

— Что это? — испуганно вскрикнула Вири. Гул: точно отвечая колебаниям ее голоса, усилился. Глаза Маллианы немного привыкли к темноте, и она настороженно двинулась вперед. Навстречу ей шла какая-то белая фигура. Маллиана остановилась — и фигура остановилась. Тогда Маллиана поняла, что смотрит на свое отражение в огромном медном гонге футов шести в поперечнике. Потревоженный голосом Вири, он медленно колыхался в своей раме из кожи и дерева. Лицо Вири появилось в зеркальной поверхности рядом с лицом Маллианы.

— Что это? — выдохнула жрица, и, гонг снова заколебался. Их лица, отраженные в нем, походили на черепа.

— Ты же слышала, что сказал страж: тот, кто ударит в этот гонг, поднимет всех мертвых из могил. — Волнение в голосе Маллианы выдавало страх.

— Но страж убьет нас, если мы повернем назад, — шепнула Вири.

— Выбора у нас нет, — согласилась Маллиана.

— Неужто ты осмелишься?

— А почему бы и нет? — обернулась к своей спутнице Маллиана. — Жрецы уж точно явятся сюда, если он прозвучит. А если он возвестит о гибели, то пусть заодно с нашим храмом гибнет и все остальное.

— А ожившие мертвецы?

— Пусть приходят, — хрипло рассмеялась Маллиана, — мы так и так все скоро умрем. — Гонг отозвался на ее смех слабым дрожащим гулом, усиленным каменными стенами склепа. — Слышишь — он уже звучит! — И Маллиана, прежде чем Вири успела ее остановить, вскинула вверх кулаки и обрушила их на медную поверхность гонга.

Звук оглушил их. Он все рос и рос, точно бил из какого-то скрытого источника, вбирая в себя все прочие звуки, все мысли, все сознание. Он ширился волна за волной, и Маллиана с Вири упали на колени, зажав руками уши.

Но это было лишь начало. Шум отразился от стен склепа и хлынул наружу, стократно усиленный. Его мощь подняла женщин с колен и отшвырнула в дальний угол зала.

Звук стеной катился по коридору, все больше усиливаясь в тесном пространстве. Сметя стража вместе с его головой, волна покатилась дальше, сотрясая черепа в нишах, и наконец вырвалась на площадь в вихре вырванных с корнем кустов, ударилась о стены храма и разрушенных домов, пронеслась по обгорелым улицам Нижнего Города, за Шпиль и городские стены — на болота, где все так же плясали в тумане голубые огоньки и белела пирамида черепов, пронеслась и ушла к кольцу далеких гор.

Но не пустые равнины и горы должен был пробудить этот звук по замыслу давно умерших создателей гонга из Тире Ганда — он должен был поднять мертвых. Звук проник в заброшенные ходы катакомб, где веками не ступала нога живого человека, и прокатился над могилами, где гнили в своих гробах мертвецы, над опустевшими гробами тех, кто уже восстал, и над гробами вампиров, впавших в вечный сон от недостатка свежей крови. Звук пронизал их, усопших вторично, заставив черную загустевшую кровь вновь заструиться по жилам. Он сотрясал оцепеневшие тела, и мертвые глаза открывались, иссохшие губы начинали шевелиться, ноздри вбирали в себя пыльный воздух, и в мозгах пробуждалась память о том, что некогда поддерживало в теле жизнь и теперь вновь манило из гробового сна: о свежей крови.

* * *

Но Маллиана, корчась на полу и зажимая руками уши ничего не знала об этом. Она надеялась лишь на то, что этот шум не сведет ее с ума и не оглушит окончательно. И когда ей уже стало казаться, что он не прекратится никогда, он начал слабеть и отступать, будто море в час отлива, а после затих совсем, хотя в ушах у женщин звенело по-прежнему.

Маллиана, пошатываясь, поднялась на ноги, Вири следом. Когда их глухота немного прошла, они услышали новый звук: массивная гранитная глыба в одной из стен со скрипом поворачивалась, а за ней открывалось освещенное луной пространство, в котором Маллиана узнала двор храма Исса. Затем послышался топот, и в образовавшийся проем вбежали двое жрецов в пурпурно-черных одеждах и серебряных масках-черепах, а за ними около двадцати храмовых стражей. Жрецы изумленно уставились на двух полуодетых женщин.

— Кто пробудил мертвых? — глухо спросил из-под маски один из них. Этот вопрос привел бы в ужас любого, но Маллиана, получив возможность излить на кого-то свою ярость, не дрогнула.

— Знаешь ли ты, кто я? — спросила она, выступая вперед. Жрец, задавший вопрос, качнул головой. — Я Маллиана, верховная жрица храма Сутис! — И она картинно указала рукой в сторону горящего храма, обнажив при этом грудь. Маска-череп восприняла и жест, и зрелище с одинаково ледяным безразличием.

— Ты ударила в гонг: этого достаточно. Хватайте их. — Стража набросилась на женщин и потащила их к храму.

— Вы не поняли! — кричала Маллиана. — У меня есть важные сведения для князя Фарана Гатона.

— Не беспокойся, госпожа, князь наверняка захочет посмотреть на того, кто ударил в гонг.

Сквозь лязг солдатских доспехов до Маллианы дошел новый звук, идущий с площади: скрежет отодвигаемых могильных камней. Гонг исполнил свое назначение.

Влекомые вперед женщины лишь мельком увидели двор, освещенный с четырех углов сторожевыми кострами, горевшими багровым перламутровым пламенем. В тусклом свете белели привязанные к столбам тела. Впереди высилась сто футовая громада пирамиды, на вершине которой виднелся каменный череп десятифутовой вышины: багровые огни горели в его глазницах, а вокруг основания обвилась каменная змея, символ Исса, поглощающая собственный хвост, как одна жизнь поглощает другую.

 

ГЛАВА 25. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОСТИНИЦУ ВИБИЛА

Джайал копошился среди обломков трухлявой двери, распугивая крыс. Миг спустя он оперся руками о каменный пол, поднялся на ноги и напряг зрение. Поначалу не было видно ничего, кроме рваной дыры, которую он пробил в двери, — в нее проникал лунный свет и отблески огня.

Летя к этой двери ногами вперед, Джайал на миг пришел в ужас от мысли, что эта дверь окажется крепче, чем выглядит, что он отскочит от нее, сорвется и разобьется насмерть о крыши Нижнего Города в пятистах футах под собой. Но черви-древоточцы сделали свое дело: как только его ноги ударили в дверь, она разлетелась, в щепки, и он ворвался в нее без всякого сопротивления; потом веревка зацепилась за перемычку, и он свалился на пол.

Теперь веревка опять болталась за порогом. Джайал хотел поймать ее, но решил обождать: вдруг кто-то прибежит сюда на грохот выломанной двери. Он прислушался, но все было тихо. Приободрившись, он перешагнул через обломки двери и наткнулся на пустой винный бочонок, едва не свалив его на себя.

Шаря руками в темноте, он нащупал контуры и ручку второй двери. Из дома Фуризеля он захватил с собой смоляной факел, огниво и трут и теперь думал, не высечь ли огонь, но решил этого не делать: может, солдаты и не обратили внимания на шум снизу, где, судя по возне у его ног, стаями бегают крысы, а вот свет заметят наверняка.

Джайал достал из-за пояса кинжал Фуризеля и свободной рукой нажал на ручку. Дверь с легким скрипом отворилась — за ней было все так же тихо. Бешено бьющееся сердце стало понемногу униматься. Безумный спуск в пропасть завершился счастливо, но вылазка против Вибила с одним лишь кинжалом сулила не меньшую опасность.

Немного привыкнув к темноте, Джайал разглядел за дверью каменную винтовую лестницу, ведущую вверх. Он стал потихоньку подниматься по ней, придерживаясь рукой за стену. Впереди возникла еще одна дверь, за которой как будто слышались какие-то звуки. Джайал приложил к ней ухо — там храпели и ворочались с боку на бок. Нащупав ручку, Джайал повернул ее, и дверь, чуть слышно щелкнув, открылась.

Он увидел перед собой угли очага и оплывшую, едва мигающую свечу. Это была та самая комната, где он побывал два часа назад. Двое постояльцев еще сидели у стола над своими кружками, но все остальные уже улеглись на раскиданных по полу соломенных тюфяках. В комнате разило мочой и немытым телом. Вибил сидел на стуле прямо против двери, и Джайалу показалось, что великан его видит. Но нет — даже в столь тусклом свете было видно, что Вибил клюет носом и глаза у него закрыты.

В одной руке он держал Зуб Дракона, таинственно светящийся сквозь швы ножен, в другой — фляжку раки.

Джайал двинулся вперед, стараясь не наступить на устилающую пол битую посуду и не стучать сапогами по камню. Шаг, еще шаг. Вибил спал, приоткрыв рот, и рукоятка меча, лежащего поперек живота, поднималась и опадала в такт мерному дыханию великана.

С величайшей осторожностью Джайал сунул свой кинжал за пояс и протянул руку к мечу. Казалось, что голова саламандры на рукояти, блестя глазами-самоцветами в свете очага, смотрит на Джайала с ненавистью и вызовом. Рука, простертая к мечу, дрогнула, а великан заворчал во сне. У Джайала замерло сердце, но Вибил снова затих, а меч перекосился под опасным углом. Стоит великану всхрапнуть — и Зуб Дракона с лязгом грохнется на пол. Джайал снова протянул руку — и его пальцы сомкнулись на золотой голове саламандры. Новый раскат богатырского храпа заколебал живот Вибила, и Джайал осторожно убрал меч. Готово!

И в этот миг гул, который могли бы издать тысячи гонгов, обрушился на гостиницу. Лавине звуков предшествовало мгновение полнейшей тишины — потом гром грянул, пол вместе с мебелью точно вздыбился, и Джайал едва устоял на ногах. С полок и столов посыпалась посуда, но звона, с которым она билась, не было слышно — всезаглушающий гул поглотил все привычные звуки, придав всему последующему потусторонний оттенок.

Великан мигом пробудился и изумленно взревел, увидев Джайала прямо перед собой. Но из разинутого рта, казалось, не вырвалось ни звука, и отброшенный стул беззвучно отлетел в сторону. Джайал ударил Вибила по голове мечом в ножнах, отбросив его назад.

Следующей доли мгновения едва хватило, чтобы освободить меч из ножен. Белый магнезиевый свет залил комнату, но Вибил уже вскочил и замахнулся на Джайала стулом. Молодой человек пригнулся, и тяжелая махина, против которой меч был бессилен, просвистела в нескольких дюймах над его головой. Но Вибил замахнулся снова, и Джайалу ничего не оставалось, как отразить удар мечом. Клинок завяз в древесине, а сила противодействия швырнула Джайала к стене. Джайал, оттолкнувшись, высвободил меч, но в его плащ уже вцепились чьи-то руки. Махая мечом из стороны в сторону, он отогнал окружавших его солдат и, пользуясь мгновенной передышкой, кинулся к передней двери. Кто-то приподнялся с тюфяка, но Джайал огрел его мечом плашмя и перескочил через тело, зная, что другие солдаты следуют за ним по пятам.

Он несся по коридору, оглохший от гула, а перед глазами маячил тяжелый засов на входной двери и торчащий в замке громадный ключ. Нечего и надеяться отпереть дверь до того, как погоня его настигнет.

Джайал повернулся, чтобы встретить бегущего за ним стражника, так и не снявшего на ночь своих грязных кожаных доспехов, и едва успел отразить удар его меча. Но Зуб Дракона тут же вспыхнул в воздухе сверкающей дугой и разрубил стражнику плечо, а тот разинул рот в беззвучном крике. Джайал выдернул клинок и ткнул им в грудь второго солдата, поспевшего за первым. Тот наткнулся на меч с разбега, и острие вышло у него из спины. Джайал узнал стражника по имени Доб. На миг оба застыли в этом положении — потом Доб, с удивленно округлившимся ртом и вытаращенными глазами, рухнул на колени, увлекая за собой руку Джайала с мечом.

Все это время гостиницу сотрясали переливы чудовищного гула — возможно, и к лучшему, ибо все, кроме Вибила, который как раз вывалился в коридор, слишком перепугались, чтобы преследовать Джайала. Однако неустрашимый великан, видя, что меч врага завяз в Добе, схватил со стены двуручный топор и атаковал Джайала.

Джайал, как ни дергал, никак не мог высвободить меч — и сделал единственное, что ему оставалось: упал под ноги Вибилу, обхватив его колени, как раз когда гигант взмахнул своим топором. Удар пришелся в воздух, и Вибил, потеряв равновесие, перекувырнулся через Джайала, топор же с добавленной при падении силой раскроил дубовую дверь. Вибил вылетел наружу, разнеся дерево в щепки.

Джайал, пользуясь моментом, уперся ногой в грудь Доба и дернул что есть силы, освободив наконец обагренный кровью Зуб Дракона. С мечом в руке он обернулся, готовясь отразить атаку Вибила, но гигант все еще копошился за дверью, силясь подняться на ноги.

Джайал выскочил в проломленную дверь под начавшие затихать переливы гонга — и увидел, что Вибил упал на одно из лезвий своего топора, которое вошло глубоко в грудь великана. Струйка крови стекала изо рта по бороде, и большая лужа собралась вокруг раны. Вибил обратил к Джайалу свои налитые кровью глаза, похожие на затухающие угли.

— Итак, сын Иллгилла, ты все-таки погубил меня, — простонал он, упираясь могучими руками в мост, но сумел подняться лишь на пару дюймов. Джайал встал на колени рядом с ним, прямо в лужу крови.

— Скажи мне, — взмолился он, тряся великана за плечо, — скажи правду: где Таласса?

Улыбка тронула губы Вибила, словно то, что он собирался сказать, доставляло ему удовольствие даже на грани смерти. Кровавый пузырь вздулся у него на губах, и великан устремил взгляд куда-то к цитадели, за красные отсветы Священного Огня.

— Тебе сказали правду, Иллгилл, — с трудом выговорил он. — Она теперь шлюхой заделалась. Ищи ее вон там, где другое зарево светится в небе, — слабо мотнул головой Вибил, и лицо его исказилось от боли, — и чтоб ты вместе с ней сгнил на веки вечные. — Тут глаза великана закатились, и он повалился вперед, а топор, вонзившись еще глубже, вышел у него из спины с потоком крови.

Джайал поднялся на ноги, пошатываясь и не замечая крови, запятнавшей его одежду. С тяжким сердцем он взглянул на новое зарево, явившееся в небе. Зачем Вибил при всей своей ненависти стал бы ему лгать? Там, куда указал великан, полыхал, видимо, большой пожар. Что там стряслось? Джайал посмотрел на тело Вибила, жалея, что тот больше ничего не скажет.

Однако медлить здесь не следовало: гул гонга затихал, и в гостинице начиналось движение. Из ее темных недр вылетело что-то — Джайал инстинктивно пригнулся, и над головой у него просвистел кинжал. Джайал вернулся и побежал через мост, освещая дорогу Зубом Дракона и зовя Фуризеля.

Но за мостом было пусто, как и в люке, ведущем в сточный канал. Джайал в смятении обвел глазами улицу — никого.

Он опять остался один.

* * *

При звуке гонга в храмовый двор высыпала толпа воинов, жрецов и слуг. Теперь они, крича и размахивая руками, окружили Маллиану и Вири. Но конвой, захвативший женщин в склепе, вел их к главному входу в храм расположенному у самого основания пирамиды. По обе стороны от входа на стене пылали факелы, а внизу, у подножия лестницы, виднелась фигура, окруженная таким же багровым светом. Вскоре оказалось, что это человек в коричнево-пурпурных одеждах жреца — маску он держал в руке. Его вытянутое худое лицо иссохло и пожелтело в долгих трудах вдали от солнца. Маллиана помнила его по своему прошлому посещению храма: это был Голом, чародей Фарана Гатона.

Голон брезгливо, поджав губы, смотрел на ее наготу, и под эти взглядом праведный гнев, пылавший в сердце Маллианы, несколько поугас. Она хотела сказать что-то, но Голон, ступив вперед, ударил ее по лицу. Это было столь неожиданно, что Маллиана застыла на месте, безмолвно раскрыв рот.

— Ты ударила в гонг, — рявкнул Голон, — и теперь все живое в Тралле погибнет!

— Почему же никто из вас не вышел на наш зов? — злобно выговорила Маллиана сквозь кровь, заполнившую рот.

— Станем мы выходить к каждой шлюхе, которая притащится сюда ночью!

— Но храм Сутис горит!

— Пусть его горит — а заодно и все, кто в нем есть. Этой ночью погибнет весь город — что мне до твоего храма?

— Да что мы такое сделали? — простонала Вири — вся ее храбрость пропала, и она едва не падала в обморок от страха.

— Что? Так, пустяки — всего лишь пробудили мертвых! Спавшие вечным сном теперь восстали и жаждут крови. И только вампиры переживут эту ночь. — Голом в ярости плюнул. — Подумай об этом, верховная жрица, ибо тебе недолго осталось жить. — Он снова окинул Маллиану уничтожающим взглядом, прежде чем сделать знак страже. — Но сначала князь Фаран — моли его о прощении, если посмеешь.

— У меня есть что сообщить ему, — отважилась сказать Маллиана.

— Что бы ты ни сказала, ему теперь безразлично. — Голон повернулся и стал спускаться по коридору вниз. Стража, толкая перед собой женщин, последовала за ним в заветные недра храма. Женщины, охваченные ужасом, не пытались больше спорить.

Дойдя до какой-то арки, Голон надел на себя маску-череп и стал почти неотличим от других жрецов, сопровождавших пленниц. Арка походила на разверстую пасть дьявола: каменные, роняющие капель сосульки, наподобие сталактитов, свисали с ее свода во всю тридцатифутовую ширину. Из пола торчали такие же каменные пики: их можно было поднимать с помощью ворота, и тогда они, сомкнувшись с верхними, создавали непреодолимый барьер. Два выпуклых окна над входом напоминали носовые отверстия черепа, а в глубине «рта» горела решетчатая жаровня, бросая тусклый багровый отсвет на грубо обтесанные стены коридора. Вход был точно глотка — и женщинам, когда их втолкнули туда, показалось, что их проглотили.

Вири бросала тревожные взгляды на хозяйку, но посиневшее от удара лицо Маллианы оставалось непроницаемым. Голон вел их все дальше и дальше. Красные фонари на стенах и ребристые арки усиливали чувство погружения в чье-то чрево, и стало слышно, как внизу мерно, точно чье-то могучее сердце, бьет барабан. Коридор разделился надвое, упершись и справа, и слева в двойные створки громадных, высотой в три человеческих роста, медных дверей Их украшал барельеф, фигуры которого, хоть и позеленевшие от древности, казались необычайно живыми.

На левых дверях тощие, как скелеты, люди работали в поле, над которым закатывалось огромное, словно раздутое солнце, а жрецы в масках-черепах, стоя между работниками, указывали им на умирающее светило. Под землей были изображены гробницы и катакомбы, наполненные гробами и грудами костей.

Правая дверь изображала картину окончательной гибели солнца. Вместо неба скульптор оставил на меди глубокую впадину. Мертвые вставали из могил, жрецы ликовали, а люди, работающие на полях и в садах, отбрасывали свои бесполезные отныне орудия и подставляли свои шеи Воскресшим Неживым. Это были сцены Смерти Солнца из Книги Червя, служащие краеугольным камнем всех ритуалов Исса. Барабан за дверями бил все медленнее, точно сердце умирающего, и наконец настала зловещая тишина.

Голон и стража, почтительно склонив головы, ввели женщин в левую дверь. Коридор здесь был увешан черным бархатом, а из ажурных светильников едва пробивался тусклый свет.

Пленниц провели через покой, где писцы в коричнево-пурпурных одеждах склонились над своими свитками и фолиантами в слабом мерцании сальных свечей. На высоте двух человеческих ростов покой окружала огромная галерея, где в кромешной тьме хранились переплетенные в кожу тома и футляры со свитками: мудрость веков, которую никто из людей не может постичь за свою короткую жизнь. С Темных Времен нигде еще не было столь богатой библиотеки.

Голон подошел к двустворчатой деревянной двери в дальней стене и, оставив у нее стражу, вступил вместе с остальными в каменный мешок, где единственным источником света служила мерцающая на полу свеча. Из мрака в дальнем конце склепа явились две фигуры в тяжелых темных плащах, бесшумно ступающие сапогами по каменному полу.

Женщины заметили две вещи: во-первых, идущие им навстречу мужчины были футов семи ростом, и во-вторых, судя по запаху гниения, это были мертвецы. Вири конвульсивно схватилась за шею при их приближении. Но те лишь молча остановились, подбоченясь — сквозь плащи проглядывала меловая бледность их тел, и дыхание с хрипом вырывалось из пересохших ноздрей. Голон обернулся к Маллиане с неприятной улыбкой на тонких губах.

— Чтобы пройти дальше, придется прибегнуть к колдовству. — Маллиана лишь сердито сверкнула на него глазами. — Боюсь, вас ждут не слишком приятные ощущения, — ухмыльнулся Голон.

— Делай свое дело, — бросила Маллиана. — Я полагаю, что князя Фарана Гатона заинтересует то, что я скажу, и что он, — она набрала воздух, — будет возмущен тем, как ты с нами обошелся.

— Прекрасно. — И Голон распахнул плащ, сделав обеими руками движение сеятеля, разбрасывающего семена. И хотя вокруг было темно, женщинам показалось будто он и впрямь бросает семена — черные семена, которые испарялись в воздухе, превращаясь в призрачные фигуры. Голон отступил, направляя эти фигуры к Вири и Маллиане, словно кукольник, дергающий за невидимые нити. Тени, повинуясь ему, ринулись на женщин.

Призрачные пальцы, проникая сквозь тонкие платья, побежали по коже, проникая в каждую полость. За всю свою жизнь храмовой проститутки Вири еще ни разу не испытывала ничего подобного. Холодный пот выступил у нее на лбу, и все вокруг закружилось. Потом пальцы перестали шарить по телу, и Вири взглянула на свою хозяйку. Та была еще белее, чем обычно.

— Любопытно, — с легкой улыбкой промолвил Голон. Он щелкнул пальцами — и черные пары слились в шар, исчезнувший в складках его плаща. На дальней стене появилась полоса тусклого света, и Вири поняла, что это проем между двумя блоками камня, которые со скрежетом расходились все шире.

За стеной открылась комната, где на возвышении стоял трон — спинку его украшали острия и узоры в виде раковин, подлокотники изображали собой сплетенных змей, сиденьем служили человеческие черепа. У подножия трона горела жаровня, освещая лицо сидящего на нем человека. Глаза скрывала тень, куполообразный череп был совершенно гол, и лишь коричневые старческие пятна нарушали его белизну. Под багрово-синими губами белел безволосый подбородок. Руки казались тонкими и слабыми, но Вири заметила, с какой силой вцепились его пальцы в подлокотники трона. Лицо тоже выражало энергию и живость, словно какой-то скрытый огонь горел за ним и это впечатление усиливали глаза, тускло-красным светом мерцающие в темных орбитах.

Вири, хотя никогда не видела его прежде, сразу поняла, что это и есть князь Фаран Гатон Некрон, верховный жрец траллского храма Червей, победитель Иллгилла, возведший на болотах пирамиду из пятидесяти тысяч черепов. Одни говорили, что Фарану полтораста лет, другие — что двести; истины не знал никто, кроме него самого.

Он подался вперед, грозным взглядом окинув обеих женщин. При этом до них донесся запах, плохо заглушаемый горящим в жаровне ароматным курением. Запах смерти — дегтя, скипидара и бальзамирующих мазей: то, что в древности использовалось для мумифицирования, теперь применялось для сохранения разлагающихся тел живых мертвецов. Вири содрогнулась, но, видя, что ее хозяйка спокойна, постаралась овладеть собой.

Маллиана низко склонилась перед троном, на что Фаран ответил ей лишь едва заметным кивком. Вири тоже склонилась в поклоне, думая, кто же из этих двоих первым нарушит чреватое бурей молчание. Отважившись вновь поднять глаза, Вири увидела, что Фаран пристально смотрит на Маллиану с кривой улыбкой на иссохшем лице, словно читал мысли второй жрицы.

И словно прочтя эти мысли, он заговорил скрипучим и хриплым голосом, издавая какие-то странные щелчки высохшей гортанью:

— Ты пришла сказать мне, что девушка пропала. Маллиана прочистила горло.

— Да, девушка похищена... а храм объят пламенем и окружен Братьями...

Фаран вскинул руку, прерывая ее:

— Братьев ничто не остановит — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Гонг прозвучал и на веки вечные отдал этот город во власть мертвых. Не говори мне о своем храме — подумай лучше о себе. Подумай о том что десять тысяч Братьев этой ночью будут охотиться за каждой каплей крови; вспомни, сколько таких капель у тебя в жилах и сколько раз ты будешь укушена, прежде чем умрешь! И это будет лишь справедливым наказанием за то, что ты сделала. — Маллиана хотела что-то ответить, но Фаран вновь знаком заставил ее замолчать. — Но сначала о девушке — и если она мертва, жрица, вспомни мои слова, сочти каждую каплю своей крови и прикинь, какой боли она тебе будет стоить!

От его речей женщин охватила дрожь, но Маллиана все-таки обрела дар речи и начала заплетающимся языком повествовать обо всем, что произошло этой ночью, — с тех самых пор, как Фаран прислал ей свой приказ: о разговоре с Талассой, о двух пришельцах и о безобразных шрамах на лице одного из них, а также о появлении человека, назвавшегося Джайалом Иллгиллом.

— Иллгилл? Ты уверена? — прервал ее Фаран.

— Да — он пришел за Талассой.

— Так, значит, выродок Иллгилла все это время был в Тралле, — сказал Фаран Голому, — а мы оказались в дураках!

— Ходило множество слухов, князь, — стал оправдываться Голон, — о грабителе, будто бы похожем на младшего Иллгилла, но лишь теперь мы получили подтверждение...

Фаран выругался.

— Знать бы, где он теперь...

— Я знаю где.

Мужчины уставились на Маллиану, дерзнувшую прервать их.

— И где же? — спросил Фаран.

— Князь, но что же будет с моим храмом, моими женщинами?

— Слишком поздно спасать их. Если хочешь жить — говори, где Иллгилл!

— В гостинице Вибила, — упавшим голосом шепнула Маллиана. — Я видела, как он отправился туда не больше чем полчаса назад.

Фаран вскочил на ноги.

— Надо найти его, пока он не попал в руки Братьев. А потом я разыщу Талассу и остальных. Я знаю, куда они пошли: не зря мои шпионы последние несколько дней следили за мятежниками. Ты, — указал он на Маллиану, — пойдешь со мной, и нет нужды говорить, что с тобой будет, если ты солгала.

Он хлопнул в ладоши. Из мрака явились прислужники и, выслушав его указания, удалились вновь, а с ними и Голон.

Маллиана и Вири остались одни с Фараном. Маллиана, к удивлению Вири, упала на колени — жрице еще не доводилось видеть, чтобы ее госпожа так унижалась, и это зрелище напугало Вири чуть ли не больше предшествующих событий.

— Князь, — умоляюще заговорила Маллиана, — мы не стали бы бить в гонг, если бы знали... пощади нас.

Фаран, устремив на нее непроницаемый взгляд, наконец ответил:

— Тралл в эту ночь погибнет, но если мы захватим Талассу и сына Иллгилла — тогда и только тогда, — ты будешь жить, жрица.

И Фаран погрузился в молчание, пока в храме не послышались шаги, и не вошел Голон.

— Что скажешь? — спросил его Фаран, изогнув бровь.

Тот пожал плечами:

— Вибил и его постояльцы мертвы. Одни пали в какой-то схватке, других убили Братья, опередившие нас. От Иллгилла не осталось и следа — но никто не переживет эту ночь без помощи магии. Улицы переполнены Восставшими.

— Итак, госпожа, — обратился Фаран к Маллиане, — где же доказательства, что Иллгилл там был? — У Маллианы затрясся подбородок.

— Говорю тебе — я видела его так же ясно, как тебя. Сначала в храме, потом идущего к Шпилю.

— Время покажет, не лжешь ли ты. И сначала ты поможешь мне вернуть Талассу. — Фаран отвернулся от Маллианы и сказал Голону: — Вели страже построиться.

— Но как же Братья? Я с трудом добрался до Шпиля, а теперь их станет еще больше.

— Твое колдовство удержит их на расстоянии, пока я не обращусь к ним сам. Меня они послушают. — И Фаран величественно поднялся с трона, пресекая дальнейшие споры, а затем направился к выходу. Голон последовал за ним, подталкивая перед собой Маллиану и Вири.

 

ГЛАВА 26. СВЕТОНОСИЦА

Туман и тьму временами озарял свет луны, проникающий между городскими крышами. Уртред и остальные уже минут двадцать как спускались под гору, порой находя дорогу ощупью. Все уже едва дышали и совсем выбились из сил, но с прямой опасностью пока что не сталкивались. Они не зажгли ни фонаря, ни факела, чтобы не привлекать вампиров, и только зарево горящего храма Сутис вкупе с отблеском Священного Огня позволяло определить, в какой стороне юг — на юг они и шли, удаляясь от центра и приближаясь к Нижнему Городу.

Уртред замыкал процессию, Сереш с Аландой шли во главе, а в середине Таласса вела слепого Фуртала.

Уртред сожалел, что идет позади, а не впереди — здесь он не мог видеть Талассу, скользившую в проблесках луны, как легкий дух. Больше того, он обязан был следить за ней: временами он не видел во тьме ничего, кроме нее и Фуртала. Оторвав от нее взгляд на миг, он мог бы свернуть не туда и заблудиться. Но, как ни трудно было в этом сознаваться, не одна необходимость приковывала взгляд Уртреда к Талассе. Опасности ночи не рассеяли влечения, которое он почувствовал к ней в храме. Входя в очередную полосу лунного света, Уртред сызнова упивался очертаниями ее тела, сквозящими под тонкой тканью, и все трезвые мысли покидали его. Она казалась существом из иного мира феей, посланной по лунному лучу на соблазн человеческому роду. А вид ее тела воскрешал в памяти ее прикосновения. Точно Уртред был опять в ее комнате, и ее соски касались его груди чуть пониже сердца, а легкая округлость живота прижималась к его чреслам...

Уртред гнал от себя эти мысли. Он жрец бога Ре — не следует забывать об этом. И потом, какую цель преследовала Таласса, обнимая его в своей комнате? Ему казалось, что она с несколько излишним усердием выполняла указания верховной жрицы. Не нужно забывать, кто эта женщина: обольщать мужчин — ее ремесло. А он чуть было не пал и чуть не предал годы лишений, укрепившие, казалось бы, его против плотских желаний...

Но тщетно он твердил себе все это. Кем бы ни была по воле судьбы Таласса, ее благородство осталось при ней. Это сделалось еще заметнее с тех пор, как она покинула пределы храма. Она держалась как принцесса: спина прямая, а не сутулая, как у какой-нибудь замарашки, голова высоко поднята, взгляд, хоть и скромен, тверд и не замутнен стыдом.

Долг и желание раздирали Уртреда на части. Верно пишут в книгах: человек желает лишь того, что ему недоступно. А Таласса для него недоступна вдвойне. Во-первых, он дал обет безбрачия. Во-вторых, если бы он даже нарушил свой обет, разве смогла бы эта женщина смотреть без отвращения на его обезображенное лицо. Теперь, когда на нем опять маска Манихея, ясно хотя бы, что там, под ней.

На рассвете, говорил он себе, все определится. Тогда они, возможно, покинут город, и он будет волен уйти — быть может, он вернется в Форгхольм, что бы там ни говорил дух Манихея о деле, которое будто бы призван свершить Уртред в северных странах. Он уйдет и никогда больше не увидит Талассу и остальных.

Но сама эта мысль пронзала его болью: он и хотел, и не хотел бежать от этой женщины и от искушения. В те полчаса, что он пробыл с нею, перед ним открылся новый мир, и он познал неодолимое влечение, которое уже не мог побороть. Его ум метался между влечением и отвращением, точно между двумя полюсами магнита.

И все это время Уртред не отрывал взгляд от Талассы, светящейся в лунных лучах, что проникали сквозь туман.

Это так поглощало его, что он чуть было не налетел на предмет своих мечтаний при внезапной остановке. Туман впереди слегка рассеялся, и Сереш остановился в месте, где их переулок круто спускался к поперечной дороге. Он махнул рукой задним, и все поспешно укрылись в проломах дверей.

Тогда Уртред услышал тихие стонущие голоса и шаркающие шаги. Из тумана возникло около дюжины вампиров, идущих по улице под прямым углом к переулку. Теперь они оказались всего в тридцати футах от Уртреда, и он ясно видел в лунном свете их белые изможденные лица, их желтые зубы, с которых капала слюна, их истрепанные погребальные одежды, обнажающие ребра и костлявые члены. С таким количеством маленький отряд не справился бы, и Уртред от страха отступил подальше в тень разрушенного дома. Вампиры между тем приближались и могли, того и гляди, учуять запах живой крови. Уртред замер, когда упыри остановились у входа в переулок и стали принюхиваться словно гончие, идущие по следу.

Он затаил дыхание, и страх пробрал его до костей.

И тогда...

Он ощутил гул, прежде чем звук дошел до них — дрожь в воздухе все нарастала и наконец заполнила собой все. Звук бил по голове справа и слева попеременно. Уртред скрючился в своем укрытии, беззащитный против этих терзающих уши волн. Волна шла за волной, он уже не мог дышать и чувствовал, что тонет. Корчась в муках, он лишь через полминуты вспомнил, что надо открыть рот и набрать воздуха. Это облегчило давление на барабанные перепонки, но ненамного. Когда Уртред стал уже думать, что шум никогда не прекратится, звук начал слабеть, и постепенно утих, словно растворился в ночном воздухе. Он оставил за собой звенящую тишину, в которой, казалось, самые камни домов гудели, как камертоны.

Потом прошло и это, уступив место полной тишине залитого туманом города.

За эти мгновения Уртред совсем забыл о вампирах, а вспомнив, вскочил и выставил перед собой перчатки: если упыри нападут, он захватит кое-кого из них с собой.

Но никто не бросался в атаку — вокруг было тихо, и Уртред решился выглянуть за порог.

Место, где стояли вампиры, опустело, и на виду был только Сереш, выглядывающий из другой двери по ту сторону переулка. Увидев, что путь свободен, он вышел из укрытия и махнул рукой остальным. Все сошлись на середине переулка, не менее ошарашенные, чем Уртред. У него еще и теперь в ушах отдавалось эхо.

— Что это было, во имя Хеля? — произнес он, едва слыша сам себя.

— Что бы это ни было, оно спасло нас — вампиры ушли, — заметил Сереш.

Фуртал покачал головой, и мрачное выражение сменило его обычную веселость.

— Они ушли к храму Червей. Кто-то ударил в гонг Исса.

— В гонг Исса? — повторил Уртред. Фуртал кивнул.

— Я слышу о нем, сколько живу в этом городе. Этот гонг возвращает к жизни, но ударить в него должна человеческая рука.

— Но кто же из людей может быть настолько безумен, чтобы совершить такое?

— Как видно, нашелся кое-кто, — сказал Сереш, — зато он по крайней мере отозвал упырей.

— Скоро их станет еще больше, много больше, — мрачно предрек Фуртал.

— Тогда поспешим, — сказал Сереш. — Я схожу на разведку, а вы постойте тут. — Он вынул меч и медленно двинулся к улице. Дойдя до нее, он оглянулся и скрылся в тумане.

Уртред, взяв Фуртала за руку, вернулся с ним в дом, где прятался от вампиров. Аланда и Таласса, чуть видные на той стороне, тихо переговаривались, сняв с плеч свои котомки и доставая из них теплые вещи для защиты от сырой ночи. Уртреду больно было видеть, как Таласса укутывает свои красивые плечи в шаль, и это зрелище так увлекло его, что он вздрогнул от слов Фуртала:

— На волосок были.

Уртред только кивнул, по-прежнему глядя на Талассу.

— Который теперь час? — спросил старик.

Уртред взглянул на луну, светившую сквозь туман, и по ее положению на небе определил, что до полуночи еще два часа.

— Два часа! — вздохнул Фуртал. — Кто знает, что случится с нами за это время?

— Да, в будущее заглянуть не просто.

— Поэтому надо слушать Аланду. Она наделена таким даром и поможет нам, если это будет в ее силах.

— Даром? Ты хочешь сказать, что она способна видеть будущее? — Уртред, хотя и был уверен, что женщины их не слышат, все же перешел на шепот.

— Да, и прошлое тоже — от нее ничто не может укрыться. Мне кажется, она ждала, что ты придешь, — загадочно произнес старик.

— Потому что была дружна с моим братом?

— Нет — потому что предвидела твой приход. Она верит, что вы с девушкой отмечены особым жребием.

— Забавно. Не забывай, однако, что я жрец, а девушка...

— Блудница, — с улыбкой договорил старик за Уртреда, у которого это слово застряло в горле. — Видишь, не так уж и трудно это выговорить.

Уртред нервно покосился на женщин, но те продолжали спокойно разбирать свои вещи.

— А ты многое знаешь, — сказал он Фурталу.

— Я не всегда был музыкантом в веселом доме.

Тут ниже по улице раздалось нетерпеливое шипение и из тумана возник Сереш, машущий им рукой. Они вышли на свет, и Сереш знаком призвал их к молчанию.

— Что-то странное творится, — шепнул он. — Слушайте! — Беседа с Фурталом отвлекла Уртреда, но теперь и он услышал: внизу словно перекатывали камни, двигали глыбы, и булыжник под ногами слегка сотрясался.

— Гонг сделал свое дело, — сказала Аланда. — Даже мертвые, пролежавшие в могиле несколько тысячелетий, теперь пробуждаются.

— Сколько же их? — спросила Таласса.

— Встают те, кто в прошлом поклонялся Иссу, те, кто не желал расставаться с земной жизнью и не получил последнего причастия, которое перенесло бы их души в Пурпурные Чертоги Исса.

— Так их тысячи?

— Многие тысячи, — мрачно подтвердила Аланда.

— Поспешим тогда, — сказал Сереш. — Есть еще немного времени, прежде чем они выйдут на улицы.

Он свернул в боковой переулок тем же скорым шагом. Дома по обеим сторонам терялись в тумане. По мере того как беглецы удалялись от верхней части города, подземное движение затихало. Переулок делал крутой поворот, спускаясь вниз вдоль скалы. Уртред пытался вспомнить, сколько времени занял у него подъем от ворот на храмовую площадь. Полчаса? Если так, то они уже скоро должны оказаться у подножия утеса.

Словно в ответ на эти мысли, крутой спуск закончился, и они вышли на ровное место. Ближние дома, насколько их было видно, перекосились самым немыслимым образом на болотистом грунте, окружавшем утес. Туман лежал здесь густой, непроглядной пеленой, не тревожимый ни единым дуновением. Уртреду померещился позади какой-то звук, вроде стука сапога о булыжник. Он оглянулся, но там были только туман и мрак, поглощавшие всякий свет и всякое движение.

Они шли дальше по улице, огибающей подножие утеса. Дома с правой стороны пропали, как будто там теперь лежало открытое пространство.

Подул легкий бриз — он на миг откинул завесу тумана и показал то, что было скрыто.

Оплетенные плющом руины стен, поломанные ворота и надгробия, простирающиеся до смутно видимых в тумане башен городской стены.

Город Мертвых.

Здесь хоронят тех, кто не поклоняется ни Ре, ни Иссу, и здесь нашел свое последнее успокоение Маризиан. Его гробница виднелась на расстоянии полумили, у самой городской стены. Даже отсюда она казалась громадной, превышающей размерами пирамиды Исса и Ре. В ней Иллгилл нашел Жезл, погубивший в конечном счете Тралл и навлекший проклятие на Манихея. Опасное место — но Уртреда тянуло туда, точно магнитом. Никто из спутников не говорил ему, куда лежит их путь, но Уртред знал, что они идут к гробнице Маризиана: разве Манихей не показал ему в видении это место?

Но сейчас они направлялись не туда. Сереш вел их влево, к разрушенным домам у подножия утеса. В гранитной скале между остатками двух зданий показалась узкая щель. Будь Уртред один, он никогда не нашел бы этот ход — его отмечал лишь выбитый вверху символ солнца, да и тот давно оброс мхом. Когда-то, видимо, ход располагался выше, но утес, как и дома вокруг, постепенно погружался во всепоглощающее болото. Сереш, нагнувшись, уверенно прошел в щель, остальные последовали за ним. Вспыхнуло огниво, и загорелся смолистый факел, населив низкий проход дрожащим желтым светом и пляской теней. Воздух здесь был затхлый и неживой. Сереш быстро зажег второй факел и протянул его Аланде.

— Что это за место? — спросил Уртред.

Аланда ответила:

— Мы называем его Святилищем Светоносца. Тебе известны пророчества, заключенные в Книге Света, и жители Тралла веками верили, что Светоносец явится здесь, в нашем городе. Однако с тех пор, как разразилась война, немногие приходят с дарами в святилище, и до полуночи нас здесь не потревожат.

— А что будет в полночь? На сей раз ответил Сереш:

— За нами придут друзья, и мы отправимся с ними в гробницу Маризиана.

Значит, Манихей и тут сказал правду. Но Уртред по-прежнему хотел бы знать, почему его брат рискнул всем ради этой гробницы, — не магические ли предметы, о которых говорил Манихей, тому причиной? Но ведь их больше нет в гробнице, по словам того же Манихея.

— Что мы должны будем делать там? — спросил Уртред.

— Мы должны отыскать там кое-что. Наши друзья уже пробили путь в гробницу.

На Уртреда эти слова подействовали так, как будто Сереш вознамерился погасить Священный Огонь в храме Ре.

— Но ведь это кощунство! Маризиан — основатель нашей религии.

— Барон Иллгилл уже вел там розыски и кое-что нашел. Мы только следуем его примеру — и в этом наша последняя надежда.

— Все так, — заметила Аланда, — однако жрец прав — вторжение в прошлое уже навлекло однажды беду на этот город.

Сереш, освещенный факелом, сердито покраснел.

— Мы это уже обсуждали. И оставшиеся Братья Жертвенника дали свое согласие, в том числе и брат этого человека, Рандел.

Уртред медленно кивнул. Если Рандел дал согласие — значит, у него были на то веские причины, и Уртред не собирался оспаривать действия своего покойного брата.

— Пойдемте к алтарю, — не слыша дальнейших возражений, сказал Сереш и двинулся по коридору, а Таласса с Фурталом за ним.

Уртред хотел идти следом, но Аланда удержала его руку.

Он обернулся к ней, и его снова поразила глубина ее синих глаз, чужих и пугающих своей силой.

— Чего ты? — нервно спросил он.

Выждав, когда другие отойдут подальше, она сказала:

— Ты говорил с Фурталом, пока мы ждали Сереша, верно? Он кивнул.

— Я знаю, вы говорили обо мне — о том, что я способна видеть будущее. Ты веришь в это?

Трудно было не поверить, глядя в эти синие глаза, что эта женщина и впрямь наделена какой-то властью, — и Уртред снова кивнул.

— Тогда выслушай, что я тебе скажу.

— Но другие, должно быть, уже около алтаря, — возразил Уртред, которому не терпелось уйти.

— Так и следует — девушка должна увидеть сама.

— Что увидеть?

Аланда загадочно улыбнулась.

В эту ночь алтарь будет не таким, как всегда, — он преобразится.

— Ты знаешь об этом заранее?

— Да. Фуртал верно сказал — я вижу будущее. Но девушка лишена этого дара и не знает, что ее ждет.

— Почему же ты не скажешь ей, раз так уверена в своем провидческом даре?

— Потому что она должна составить свое мнение о том, что увидит. Если бы я сказала, она бы не поверила в то, что ей предстоит.

— Ты говоришь загадками — что же ей предстоит?

— Полно, жрец, ты ведь говорил с графом Дюрианом. Разве он не сказал тебе о пророчествах, о том, что открылось ему?

— Сказал кое-что.

— Нынче исполнится семь лет со дня падения Тралла — и нынче же явится Светоносец.

— Граф сказал мне об этом, но мне неясно, как пророчество может быть столь точным.

— Ты сомневаешься, жрец, а между тем пророчества взяты из твоего святого писания — Книги Света.

— Но какое отношение имеют они к Талассе?

— Она и есть Светоносица.

— Она? Низкая блудница? С меня довольно!

— Смейся сколько угодно — скоро увидишь сам! — гневно сверкнув синими глазами, воскликнула Аланда. Но Уртреда не так легко было убедить.

— Ре учит нас воздерживаться от плотских грехов, дабы не угас наш бессмертный огонь во влаге похоти. Девушка отдавалась мужчинам не меньше тысячи раз — как же она может быть избранницей бога? — В гневе Уртред повысил голос, но Аланда не уступила ему:

— Не будь таким святошей, жрец, — я знаю, что и ты поддался ее чарам.

Неужто Аланда в самом деле читает мысли — или она просто ловкая отгадчица?

— Не чарам, а уловкам опытной шлюхи, — бросил Уртред.

— Ты выдаешь себя, когда гневаешься, жрец, твоя маска ничего не скрывает.

Вот это верно, подумал Уртред, она сама не знает, до чего это верно. Аланда же, не сердясь больше, еле заметно улыбнулась, точно зная, что рано или поздно убедит его в истинности своих слов.

— Пойдем — и ты увидишь, — сказала она и пошла по коридору, освещая дорогу факелом. Уртред последовал за ней — не смягчаясь, однако с нетерпением ожидая увидеть то, что таилось в конце коридора.

Туннель, выбитый в толще гранита, шел слегка под уклон, и Уртред догадывался, что они близятся к гранитному ядру горы. Возможно, этот туннель входит в систему старинных ходов, пронизывающих утес изнутри, и, если идти по нему достаточно долго, он выведет обратно к Большой Дыре и к странным созданиям, живущим там. Однако в этом подземелье, в отличие от тех, по которым Уртред шел с Серешем, атмосфера была почти приятна. Холод, царящий снаружи, сменился ласковым теплом, идущим точно из самых недр земли.

Идя по коридору, Уртред чувствовал, как испаряется тревога, сопровождавшая каждый его шаг в этом городе. Теперь каждый шаг уводил его все дальше от его преследователей, от вампиров и от зловещего тумана. Здесь, под гранитными скалами, он испытывал чувство полной безопасности.

Это чувство благополучия еще усилилось благодаря золотистому сиянию, возникшему в конце прохода. Свет становился все ярче, и коридор внезапно влился в большой зал.

Ушедшие вперед стояли на пороге этой пещеры, имевшей около пятидесяти футов в длину, ширину и высоту. Ее наполнял золотой свет, казавшийся еще ярче от золотого алтаря в дальнем конце.

Ослепительное сияние мешало понять, взаправду ли этот алтарь отлит из драгоценного металла или же это лишь призрачное видение из иного мира. Казалось, что его сверкающие створки сами по себе излучают свет. Сквозь сияние смутно виднелись изображенные на них пасторальные сцены, где люди и звери резвились на золотых полях и лесных лужайках, пастухи отдыхали у подножия золотого водопада, а вершины гор венчали сверкающие дворцы. Над алтарем сиял многоконечный символ солнца, заливая пещеру потоками света.

Но это было не единственное диво. На полу и у подножия алтаря кипела жизнь — всякая тварь, привлеченная светом, стекалась сюда: змеи, лягушки, мыши и крысы, кошки и собаки. Все, что было живого в городе, собралось тут — и никто, даже самые тощие и паршивые зверьки, не кидался на свою привычную добычу; все лишь смотрели завороженно на пылающую звезду.

Но не одни земные твари были здесь: огненные фигуры летали в воздухе, как мотыльки, чертя мириады узоров.

Сереш, Таласса и Фуртал стояли как зачарованные, подобно животным. Суковатая ветвь, подаренная Уртреду Ловцом Пиявок, тоже зажглась золотым огнем. На глазах Уртреда в мертвой коре посоха набухла почка, а из нее явился нежный листок. Уртред посмотрел на других — заметили ли они такое диво, — но они были слишком захвачены видом золотой пещеры, и он, обретя наконец дар речи, спросил хриплым шепотом:

— Что это значит?

— Эти животные и духи ждут, когда явится Светоносец, — спокойно пояснила Аланда, не столь как будто завороженная зрелищем, как остальные, — так ей и полагалось, если она взаправду предвидела все это, как говорила Уртреду.

— Но вчера алтарь не светился, — сказал Сереш. Аланда обратилась к Уртреду с легким торжеством во взгляде:

— Ты знаешь Книгу Света, жрец: что там сказано о втором нашествии тьмы?

— Семь лет под игом ненавистников солнца; семь лет тьмы, прежде чем придет искупитель.

Слова писания слетели с губ Уртреда, не успел он опомниться. Да, так и есть. Слова, которые он прежде не замечал среди тысяч других, теперь сами пришли ему на ум с ясностью пророчества, сбывшегося на его собственных глазах.

Как там дальше?

Ожидай Герольда еще до рассвета:

Он ходит во мраке, без лица,

Но придет он — и всякий его узнает.

Трепет прошел по телу Уртреда. Герольд. Не так ли велел ему назваться брат в своем письме?

И семь лет исполнилось с того дня, как тьма опустилась на Тралл.

И человек без лица, ходящий во мраке, прикрываясь маской от солнца, пришел в город.

— Я вижу свет! — прервав его мысли, воскликнул Фуртал и протянул руку к источнику сияния. Таласса отпустила руку слепца, осторожно нагнулась к белой мышке, подобравшейся к ее подолу, и погладила зверька. Мышка нисколько не испугалась, точно человеческая ласка была для нее делом обычным.

— Поистине Светоносец где-то близко, — вымолвил ошарашенный Сереш.

Аланда не отвечала — она вся ушла в свои мысли, глядя на Талассу.

— Быть может, он уже здесь, — произнесла она наконец, но так тихо, что один Уртред расслышал ее.

— Могут ли эти духи говорить? — спросил он, кивнув на светящиеся воздушные фигуры.

— Нет, — покачала головой Аланда, — это порождение Огня, и нет у них ни тела, ни языка. Они следуют за огненными потоками, текущими глубоко под землей, как рыба за океанским течением, стремясь туда, где бушует то же пламя, что много тысяч лет назад породило мир в своем горниле. Наша природа слишком различна, и нам их не понять.

Пока они говорили, огненные духи начали собираться вокруг Талассы клубящимся облаком — они касались ее платья, но не дышали на нее жаром и не обжигали. Таласса медленно выпрямилась, а духи кружились вокруг нее, озаряя причудливыми узорами света ее лицо и фигуру, и наконец окутали ее золотым плащом, столь ослепительным, что больно было смотреть. Уртред отвел глаза, но Аланда глядела не отрываясь, и лицо ее, омытое светом, внезапно помолодело. Она вновь с торжеством взглянула на Уртреда, а тот на Талассу. Аланда была права: девушка преобразилась, словно это ее ожидали здесь все годы. Она плавно поворачивалась на месте, восхищаясь видом своих сияющих одежд и рассылая потоки света по всей пещере

Спутники Талассы могли бы смотреть на нее часами но топот чьих-то ног, бегущих по коридору, внезапно вернул их к действительности и к ее опасностям. Чары разбились — все обернулись ко входу, а духи отпрянули от Талассы в дальний конец зала.

В коридоре показались огни двух факелов — в святилище приближались двое мужчин; их плащи покрывала грязь, и небритые лица блестели от пота. В свободных руках оба держали мечи.

— Это Гадиэль и Рат! — с облегчением воскликнул Сереш.

Эти двое входили в число тех, кто работал с Зараманом в Городе Мертвых. Они остановились у входа в зал, остолбенев от обилия света, — даже страшная маска Уртреда не привлекла их внимания.

— Где же остальные? — спросил Сереш, шагнув к ним. — Где Зараман? — Двое переглянулись, но не ответили, словно им было трудно говорить.

— Скажите нам все, — мягко вмешалась Алапда. — Что с остальными?

— Они мертвы, — сказал, проглотив комок, человек по имени Гадиэль, и Уртред только теперь понял: по его черному от копоти лицу струится не пот, а слезы.

— Мертвы?! — вскричал Сереш. — Но как это случилось?

Гадиэль вперил взгляд в стену, судорожно подергивая головой.

— Мы пробирались ко входу в гробницу, как и было условлено, но Зараман не успокоился на этом — ему хотелось посмотреть, что там внутри. Мы пытались его отговорить, но он, не слушая, отвалил камень. — Гадиэль закрыл глаза, словно ему слишком тяжело было вспоминать об этом. — Мы прошли совсем немного, а потом...

— Раздался взрыв, — продолжил Рат, — и только мы с Гадиэлем спаслись.

Уртред оглянулся посмотреть, какое действие оказали эти слова на его спутников. Таласса закрыла лицо руками, и Уртред с болью увидел слезы, проступившие между пальцами. Духи вернулись к ней, но двигались вокруг уже не с прежней быстротой, словно отражая ее отчаяние.

— Что такое вы надеялись найти в гробнице? — спросил Уртред Сереша. Тот, потупившись, медленно ответил:

— Вместе с Маризианом были похоронены три волшебные вещи. Одной из них завладел Иллгилл: это был Жезл, соединяющий наш мир с Миром Теней. Иллгилл увез его с собой на север. Остальные две вещи — это бронзовый воин, превосходящий мощью все живое...

— Его зовут Талос, — прервал Уртред, вспомнив книги, оставленные ему Манихеем в Форгхольме, и вскинул вверх свои руки в перчатках. — Мой учитель Манихей скопировал их с его рук.

— Манихей многое знал и умел, — кивнул Сереш. — Однако и Талос потерян для нас. Много веков назад он во время сильной грозы вырвался из гробницы и ушел неведомо куда. Никто не сумел бы догнать его — даже конный, скачущий во весь опор. И задержать его никто бы не смог при его богатырской силе. Талос, подобно барону, тоже ушел на север, в Чудь, и с тех пор о нем не слыхали.

— А третья вещь?

— Это меч под названием Зуб Дракона, выкованный из железного зуба одного из огненных чудищ, что правили этим миром, пока с небес не спустился наш род. Он несокрушим, а его удар прожигает человека до костей. В глубокой древности служители Червя проникли в гробницу и унесли меч. Но он принадлежал Огню, а не Червю, и потому был враждебен им. Не сумев подчинить его себе, они увезли меч далеко на юг, в твердыню могущественного чародея, который вот уже много веков прячет его от людей.

— Так, стало быть, в гробнице ничего не осталось?

— Там осталось одно — то, что служит ключом к трем остальным. Это волшебный кристалл, показывающий, где находятся три пропавшие вещи, а зовется он Сферой.

— Твой отец говорил о ней, — вспомнил Уртред.

— Сфера скажет нам, где искать три сокровища. И когда мы найдем их, мы восстанем — и Червь будет сокрушен!

— Ты, я вижу, крепко веришь в их силу.

— Ты сам читал в книгах, жрец: Маризиан не сам создал их, лишь принес их людям, однако с их помощью он сотворил мир, где мы живем сейчас: он повелевал гигантами, троллями и карликами, он кроил эти скалы по своему желанию, он открыл путь в потусторонний мир — как можно сомневаться в силе этих вещей?

— Это так, но для того чтобы управлять ими, нужна мудрость. — И Уртред подумал о Манихее, осужденном блуждать в Стране Теней до конца времен.

— Без них нам не обойтись, — сжав зубы, сказал Сереш. — Войска Червя движутся от Высоких Равнин Валеды, близ Потаенного Города, к границам Суррении. Скоро падет Галастра, а следом и все другие страны.

— Да, Червь теперь в силе, — подтвердил Гадиэль. А нас, приверженцев Огня, остается все меньше — кто же подчинит себе волшебные предметы, если мы и найдем их?

— Рандел не зря пошел за своим братом, — сказал Рат, кивая на Уртреда. — Все мы слышали не раз, что этот юноша своими познаниями не уступает Манихею.

— Говорят, — сказал Уртреду Сереш, — что будто бы если Манихей в день битвы на равнине пустил бы в ход Жезл, то мы бы победили. Известно тебе что-нибудь об этом?

Уртред, снова вспомнив о постигшем Манихея проклятии, покачал головой, хотя хорошо знал, что Жезл был использован по крайней мере однажды.

— Мой брат полностью полагался на меня, но не был свидетелем моего чародейства. Что же до того, смогу ли я или кто другой подчинить себе сокровища Маризиана — это выяснится, когда они окажутся у нас в руках.

— Но ведь ты владеешь тайным знанием — ты пиромант, как и Манихей? — настаивал Сереш.

— Я не обладаю и сотой долей той силы, которой обладал мой учитель, — сказал Уртред, чувствуя, что все взоры теперь обратились на него.

— Однако на что-то ты все же способен?

— У меня есть вера — остальное дает мне Ре, когда время приходит.

— Тогда молись, чтобы бог не оставил тебя в час нужды, ибо последующие часы будут самыми опасными в твоей жизни.

— Защищена ли гробница магией? — спросил Уртред.

— И магией, и ловушками всякого рода — никто не знает, сколько их там. Единственным, кто знал точный план гробницы был Иллгилл, и он увез свое знание с собой. Ходят, правда, слухи, что он оставил книгу со своими записями где-то в городе, но никто так и не нашел ее за семь лет.

— Мой брат тоже помогал вам? Сереш кивнул.

— Он провел много часов, копая с Зараманом и другими новый ход по образцу прорытого Иллгиллом. Но теперь нас осталось только трое. — Голос Сереша дрогнул, и он посмотрел на Уртреда, как бы спрашивая, согласен ли тот присоединиться к ним.

Тяжелое молчание сковало всех от сознания, сколь велика предстоящая им задача.

Но сияние алтаря, вопреки их мрачному настроению, все росло и росло с каждой минутой, заменяя все краски блеском чистого золота.

Уртред взглянул на Талассу: она походила на золотую статую юной богини, печально потупившей взор, — и духи кружили над ее головой медленно из уважения к золотым слезам, что катились по ее щекам, словно капли расплавленного металла. Уртред смотрел и не мог насмотреться.

— Уже почти полночь, — прервала Аланда золотую тишину, заворожившую даже Гадиэля с Ратом. Сереш устало кивнул:

— Да, нам пора. Хотя нас осталось только трое, мы должны все же проникнуть в гробницу.

— Нет, Сереш, — возразила Аланда. — Мы пойдем все, — какая бы судьба тебя там ни ожидала, она и наша, не только твоя.

— Но ты стара, а Таласса... — Сереш взглянул на девушку. Свет алтаря начал угасать, и она повернулась лицом к остальным. Сереш ожидал найти ее столь же удрученной, как он сам, но нет: свет преобразил ее. Целеустремленная, она горела внутренним огнем, зажигавшим даже слезы на ее щеках.

— Мы пойдем все — не правда ли, жрец? — тихо, но твердо произнесла она. Уртред тоже был поражен ее преображением. И эти слова, первые, которые она обратила к нему после ухода из храма, развеяли всякие подозрения, которые он еще питал относительно ее прежнего поведения. Не задумываясь, он кивнул головой, поражаясь тому, как может столь прекрасное существо смотреть без ужаса на маску. Таласса одарила его улыбкой, согревшей его сердце частицей ее золотого сияния. — И Фуртал тоже — все будет хорошо, вот увидите, — добавила она, и ее слова как-то успокоили всех.

Без лишних слов, словно молчаливо согласившись, что говорить больше не о чем, все бросили прощальный взгляд на золотой алтарь и пошли прочь из святилища. Уртред задержался, все еще не в силах оторвать глаз от Талассы, и на миг они остались одни.

Золотой свет, излучаемый многовековой звездой, створками алтаря и огненными духами, потускнел, но краса Талассы по-прежнему гипнотизировала Уртреда, пронзала его сквозь глазные щели маски, колола легким током покрытое шрамами лицо.

Таласса, словно догоняя меркнущий свет, шагнула к Уртреду; ее глаза бестрепетно смотрели на страшную маску, столь сильно разнящуюся с гнетущим видением золотой пещеры.

— Прости меня за то, что было в храме, — сказала она. — Это маска Исса смутила меня: я думала, что нас предали. Если б я знала, что ты брат Рандела...

— Это моя вина, — прервал ее Уртред. — Я вел себя дурно, я поддался искушению...

— Это свойственно человеку, жрец, — улыбнулась она. — Но мне жаль, что это тебя так огорчает. А вот жрецы Червя нисколько не страдают от этого. — Уртреду ее улыбка показалась не лишенной темного смысла, словно Таласса, несмотря на преобразившее ее золотое свечение, все еще оставалась служительницей Сутис, покорной душой и телом этой богине. И голова у жреца снова пошла кругом.

Таласса тронула Уртреда за руку — от этого касания ток пробежал по его телу, как прежде в храме — и прошла мимо, оставив его в пещере одного.

Все вокруг, лишь недавно горевшее золотом, превращалось в осеннюю бронзу и медь. По углам собрались тени, и животные, кишевшие на полу, скрывались в сумраке. Огненные духи на глазах Уртреда ушли в скальную стену и, напоследок озарив ее изнутри, исчезли.

Уртред повернулся и пошел прочь по коридору. На сердце снова легла тяжесть — Уртреда смущали его чувства к Талассе и томило то, что ожидало их в Городе Мертвых и в гробнице Маризиана.

 

ГЛАВА 27. ЧЕЛОВЕК С СЕРОЙ ДУШОЙ

Два человека видели, как отряд Сереша направляется в Город Мертвых.

Один засел между надгробиями еще с сумерек. Звали его Морула, и он был приверженцем Червя, фанатиком, который рисковал укусом вампира ради того, чтобы послужить своему богу и, быть может, приобрести вечную жизнь после смерти. Это его видел Фуризель из своей засады две ночи назад. Морула явился в город за месяц перед тем и был радушно принят в храме. Старейшин, как видно, тронула его искренняя вера, и они поручили Моруле это важное задание — наблюдение за гробницей Маризиана. Он поначалу принял это как должное, не задаваясь вопросом, почему сюда не послали кого-то из более заслуженных. Он неколебимо верил в тех, кто стоял выше его, и охотно отправился на свой пост, надеясь, что за верную службу будет допущен к Черной Чаше.

Однако ночь шла за ночью в холоде и сырости, и малейший звук в удушливом тумане мог означать гибель.

Глаза Морулы покраснели и воспалились, так пристально он вглядывался во тьму, и сердце начало пошаливать от многократных восхождений на пирамиду Маризиана, где заговорщики вели свой подкоп. Каждое утро он доносил о том, что видел, жрецам в масках-черепах, но Чаши ему все не предлагали. Вечерами его опять отсылали на пост в Городе Мертвых, ничем не вознаграждая, и он вновь тащился на свой насест на склоне пирамиды. Ночь от ночи его страх усиливался, и он обещал себе, что наутро, когда храм Исса опустеет, он потихоньку уйдет, вернется на родину, в Суррению, и ноги его больше не будет на этом кладбище.

Когда над городом прокатился гонг, Морула пришел в полную растерянность. Ему было приказано оставаться на месте до рассвета, но звук, катящийся от цитадели, был слишком страшен и могуч. Он колебал туман, как ветер — поле пшеницы. Оглушенный Морула ушел со своего поста и стал пробираться между могилами к утесу. У него достало ума спрятаться, когда он заслышал в тумане шаги. Несколько человек прошло мимо него, и он даже увидел мельком маску Уртреда, мысленно сделав в памяти заметку для будущего доклада. Добраться бы только до храма — тогда Фаран наверняка захватит этого страшилу и остальных в святилище Светоносца.

Но Моруле не суждено было добраться до храма.

Поднимаясь на гору, он, подобно Серешу и его спутникам, услышал под землей скрежет отодвигаемых камней и остановился в недоумении. Вокруг толстой сырой стеной стоял туман, и невозможно было определить, откуда идет этот звук. Потом, наряду с сернистыми миазмами болот, Морула ощутил и другой запах — запах плесени.

Туман рассеялся.

Морула стоял на маленькой площади, и сотни живых мертвецов стягивали вокруг него кольцо, тихо влача свои саваны по булыжнику.

С той ночи никто больше не слышал о Моруле, как, впрочем, и о тысячах других.

Другим, кто следовал за отрядом Сереша от самого храма Сутис, был второй Джайал Иллгилл, Двойник. Он шел, удивляясь, как это жрец до сих пор не оглянулся и не заметил его, но тот, похоже, двигался как в дурмане и смотрел только вперед. Двойника это вполне устраивало. Он остановился вместе с преследуемыми, когда те пережидали вампиров, и услышал гонг. Но Двойник был так поглощен своей задачей, что едва заметил этот звук. Его глаза были прикованы к Талассе: за эти два года жажда мщения так сгустилась в нем, что лишь горькая услада истребления девушки могла бы принести ему облегчение. Сколько раз он приходил в храм Сутис, находя извращенное удовольствие в отказах верховной жрицы, не жалея о потраченном золоте и не возмущаясь тем, что с него берут деньги и ничего не дают взамен. Верховная жрица нынче достойно поплатилась за свое упрямство, а он, когда заполучит Талассу, с лихвой вознаградит себя за все несбывшиеся ожидания.

Отряд снова тронулся в путь, и Двойник заметил необычайно сильное движение под улицами города: такого ему еще не доводилось наблюдать, а он безбоязненно ходил по ночным улицам вот уже семь лет.

В отличие от прочих жителей Тралла Двойник не испытывал страха перед вампирами. Они питались живыми, он же был тенью, противоположностью живой жизни Вампиры даже учуять его не могли: в нем текла совсем не та кровь, которой они жаждали. Он ходил среди мертвых, как и среди живых, словно тень, незаметный, неслышный и всемогущий.

Вот и теперь он, хотя шел один, не думал о многократно возросшей опасности и проследил отряд Сереша до самого входа в святилище на краю Города Мертвых. Он заметил место и поспешил на Серебряную Дорогу, чтобы привести сюда свою шайку.

Но тут позади послышалось шипение, и он, оглянувшись, увидел смоченные слюной клыки в красной пасти. Из тумана возник вампир, протягивая скрюченные руки к шее Двойника. Двойник мигом сообразил, что этот готов довольствоваться даже отравленной кровью тени. Глаза вампира сверлили добычу, пытаясь зачаровать ее и заставить подчиниться своим темным желаниям.

Однако в глазах Двойника вампир увидел лишь отражение собственной черной сущности и отступил обратно в туман, скуля по-собачьи.

Двойник рассмеялся сухим горловым смешком, лишенным веселья. Он чуял, что вокруг есть и другие вампиры, но и они бессильны причинить ему вред. Лишь кровь живого существа может утолить их голод, а Двойник хоть и похож на человека, но вампиры безошибочно, как животные отраву, чувствуют, что душа у него серая, что дыхание жизни угасло в нем, и его единственный голубой глаз знает о смерти такое, что даже мертвым недоступно.

Двойник ковылял по улицам Тралла, приближаясь к дому на Серебряной Дороге. Вампиров вокруг было больше, чем ему когда-либо доводилось видеть. Они подходили к нему, дергали его за платье, возбужденно скалили зубы, но он отмахивался от них, точно от попрошаек, и они с разочарованными возгласами уходили обратно во тьму и туман. У него не было запаха и не было жизни, которую им так хотелось у него отнять. Он думал о прошлом — и о мести. Он отомстит за свою раненую руку и за свою уязвленную гордость, отомстит этой шлюхе Талассе, которая принадлежит ему и которая уже почти была у него в руках.

Улицы, окутанные туманом, были темны — только луна да брошенные после сумерек костры давали какой-то свет. Холод пронизывал насквозь. Двойник уже почти дошел до поворота на Серебряную Дорогу. В темноте все время чувствовалось движение, а запах гнили и плесени так и бил в нос. Вампиры выламывали двери, за которыми чуяли живую кровь, и с тонкими радостными криками бросались на своих жертв.

Их численность впервые поразила Двойника. Почему их так много? Неужто это гонг разбудил их? Двойник посмотрел, как из двери какого-то дома вытаскивают новую жертву. Этак в Тралле к утру не останется никого живого.

Свернув на Серебряную Дорогу, он увидел первых людей, умерщвленных вампирами. Они лежали на выломанных дверях, точно на столах в лазарете, и, как и те, кого оказалось бессильно спасти искусство хирурга, были мертвенно белы и отдали всю свою кровь до капли. Их раны, однако, ограничивались шеей, покрытой полукружиями укусов. Двойник, молча проходя мимо мертвецов, вдруг остановился — кто-то слабо звал его по имени, глядевшись в ближнее тело, он, несмотря на тьму, узнал лысую голову и морщинистое лицо Фуризеля.

Старик побелел, и горло у него вздулось от ран, но каким-то чудом он еще не умер. Последним усилием раскрыв глаза, он взглянул на своего хозяина, но взор уже остекленел и готов был угаснуть. Двойник торопливо опустился на колени, чтобы услышать слова старика.

Слова эти были бессвязны. Фуризель, похоже, принимал его за кого-то другого и заклинал его не ходить в дом на Серебряной Дороге — это, мол, слишком опасно, Фуризель, мол, уже предупреждал его...

Двойник начинал понимать. Старик переметнулся к кому-то. Кто-то или что-то наконец убедило его, что Джайал Иллгилл, которому он служил с самой битвы, не тот человек, который сражался рядом с ним на болотах. И этому есть лишь одно объяснение — в город вернулся Джайал Иллгилл, которого Двойник ждал семь лет.

И когда Фуризель, выговорив свое последнее слово, захлебнулся собственной кровью, Двойник уже твердо знал, что долгому ожиданию настал конец и его вторая половина в этот самый миг приближается к дому на Серебряной Дороге.

 

ГЛАВА 28. ТЕНЬ МОЕЙ ТЕНИ

Субстанция близилась к собственной тени. Красный диск луны висел над зубьями восточных гор, и туман окутал город до самых высот. Джайал выжидал, затаившись около дома Иллгилла. С ближних улиц до него доносились вопли, треск дерева, шаркающие шаги. Он знал, чьи это шаги и отчего в домах раздаются крики: после того как прозвучал гонг, мертвые начали вставать, поколение за поколением, и город уже кишел ими. Джайалу повезло, когда он шел сюда от Шпиля: он встретил только одного или двоих, а теперь они, похоже, заполнили всю верхнюю часть города.

Зуб Дракона Джайал прятал под плащом, но свет пробивался наружу сквозь грубую шерсть, словно это был тончайший газ. Только теперь этот свет приобрел другую окраску: белый накал преобразился в медно-красное свечение, похожее цветом на заходящую луну.

Или на кровь.

Никогда прежде клинок не менял цвета, и Джайал не знал, что это означает.

Страх поселился в его сердце, и одолевали воспоминания о битве и о Жезле. Что бы ни ожидало его впереди, это будет частью проклятия, о котором Манихей предупреждал его отца в походном шатре. Его собственное отражение? Джайал отогнал эту мысль. Возможно, это всего лишь обычный самозванец — возможно, Фуризель лгал. Жаль, что рядом никого нет. Куда подевался старый сержант? Впрочем, Джайал знал ответ: Фуризель не на его стороне, а на стороне другого, который засел там, в доме. Джайалу Фуризель помогал только по принуждению и в первый же удобный момент сбежал. Без сомнения, он уже предупредил обитателя этого дома, что Джайал идет сюда. Что ж, пусть будет так, мрачно думал Джайал, кровавое свечение меча не сулит добра никому, кто встанет этой ночью на его пути.

Но как лучше проникнуть в дом? Он еще раз оглядел разрушенные стены. Впереди был двор, а в центре его стояла статуя, пугавшая Джайала в его детских снах: демон огня Сорон. Раньше по бокам у него торчали каменные языки пламени, и скульптор хорошо передал бешеную ярость, с которой демон смотрел на попираемого им червя, пронзая его огненным трезубцем. Теперь статуя заросла мхом, да и солдаты Фарана славно потрудились над ней: выбили глаза, отломили трезубец и языки огня. Но демон все еще был грозен, будто никакие увечья не могли угасить живущего в нем мстительного духа.

Сорон, демон мщения — он воплощал в себе то, чего не хватало Джайалу. Взаправду ли было нужно тратить шесть лет на поиски Зуба Дракона? Нельзя ли было справиться с этим делом раньше? И сколько жизней он мог бы спасти, если бы ему это удалось, а насколько легче было бы тогда найти отца? Даже теперь Джайал медлит войти в дом и расправиться с существом, запятнавшим их фамильное имя.

Это прошлое — прошлое и память о нем не пускают меня, решил Джайал. Раньше, когда он остановился у этих ворот с Тучей, его удержало от того, чтобы войти, какое-то неясное чувство, нежелание тревожить призраки прошлого. Ему не терпелось убраться подальше от этого места со всеми его воспоминаниями — найти Талассу представлялось более легким делом.

Теперь он не станет ее искать. В глубине души он знал, что Вибил сказал ему правду. Тринадцатилетняя девочка, которую он знал, превратилась в уличную потаскуху с телом, покрытым язвами и болячками, с глазами, остекленевшими от раки и леты. Она, наверное, даже не узнает его. Ничего больше не осталось здесь для него — ничего, кроме воспоминаний.

Ровно семь лет прошло с тех пор, как он уехал отсюда в утро великой битвы. Он помнил шум и гам на улицах, веселые стяги легионов, трепещущие на ветру, грохочущие по булыжнику тяжелые сруры, топот солдатских сапог — армия Иллгилла во всей славе своей выступала на равнину, чтобы встретиться с ордами Червя. А он, Джайал, был принцем из знатного дома: ему кланялись, ему подчинялись...

А теперь он прокрался в город, как вор, пряча лицо, для того лишь, чтобы увидеть, как пошли прахом все труды его отца.

Хвала Ре хоть за то, что Джайала не было в городе, когда тот пал. Джайал, должно быть, уже ехал через Огненные Горы, когда войска Фарана вломились в ворота и началась резня.

А может, было бы лучше, если бы он погиб, сражаясь на улицах вместе с другими. Какое-то время после битвы он думал, что бежал из трусости, но теперь ему открывалась правда.

Когда колдовской белый свет залил шатер, Джайал лишился чувств, и его душа улетела в Страну Теней — по крайней мере к ее границам. Некое существо вырвалось оттуда ему навстречу по светлому мосту — и они слились воедино.

И Джайал внезапно очнулся.

Он лежал на залитых кровью носилках, а шатер наполнял тускловатый отсвет погребальных костров. Снаружи слышались крики и лязг оружия — битва все еще бушевала. Джайал будто пробудился от глубокого сна: его члены отяжелели, и кровь медленно струилась по жилам. Его тянуло вновь уйти в беспамятство, но кто-то не пускал его, тряся за плечо.

Это был отец — он склонился над Джайалом со странным, почти подозрительным выражением на хмуром лице, точно никак не мог поверить в то, что лежало перед ним на носилках. Чувство вины побудило Джайала приподняться, но тело было словно чужое, и он без сил повалился обратно.

Отец все смотрел на него и мог бы смотреть еще долго, но тут зазвенели колокольчики на жреческой шапке, и в шатер вошел Манихей.

— Враг готовится к новой атаке! — объявил старец. Впрочем, звуки костяных рогов снаружи были и так достаточно красноречивы.

Барон был в таком столбняке, что некоторое время смотрел на жреца, будто не узнавая его, и лишь потом взял себя в руки, спросив:

— Что с телом?

— Я сам положил его на вершину костра.

— Так зажги этот костер немедленно! — Но костяные рога Жнецов пели все громче, а следом раздался мощный клич: враг устремился на приступ. Жрец медленно склонил голову перед отцом и сыном и вышел. Иллгилл снова обернулся к сыну и спросил: — Ты можешь идти?

Джайал слабо кивнул: его члены медленно обретали чувствительность. Отец помог ему встать, и он зашатался, как ребенок, который учится ходить. Джайал ждал, что сейчас дадут о себе знать раны в голове и в боку, но боли не было; он ощупал места, куда был поражен, и опять ничего не ощутил, точно его раны затянуло какой-то нечувствительной тканью. Осталась только страшная слабость, при которой сон необходим, как воздух, а бодрствовать мучительно. Глаза Джайала слипались, но чувство долга еще тлело в нем.

— Я должен вернуться к своим людям... — выговорил он и направился к выходу из шатра, но колени его подкосились. Барон подхватил его.

— Нет — битва проиграна, — сказал он тусклым голосом. Джайал медленно поднял голову, не веря своим ушам. Отец встретил его взгляд с выражением, которого Джайал не мог разгадать — решимость была прежней, но теперь ей сопутствовала глубокая печаль. — Все кончено: твои люди перебиты. Остались только Рыцари Жертвенника. Я хочу, чтобы ты сделал для меня напоследок только одно. Обещаешь? — И отец тряхнул сына за плечи так, что голова Джайала мотнулась из стороны в сторону. Юноша слабо кивнул в ответ.

Иллгилл повел его в глубину шатра. Джайалу казалось что он бредет по липкой патоке — с таким трудом давался ему каждый шаг. Слова отца доносились до него будто издалека.

— Тебя избавили от ран, мальчик, с помощью великого волшебства, которое может еще навлечь беду на наш дом. Но что сделано, то сделано — и никогда не спрашивай меня об этом, если нам еще суждено встретиться в этом мире.

Слова о смерти и поражении так не вязались с отцом, что Джайал не мог не прервать его.

— Но что помешает нам встретиться? — Вопрос стоил Джайалу таких усилий, что он покачнулся, и дальше отец почти нес его на руках. В задней стенке шатра огонь прожег большую дыру. Иллгилл помог Джайалу выбраться в нее, переступив через обгорелый труп. Вечерний холод и шум немного привели Джайала в себя, и он разглядел темные фигуры, бегущие мимо шатра к дороге. Лязг бросаемого ими на ходу оружия и доспехов красноречиво возвещал о том, что это дезертиры.

— Ты видишь, — угрюмо сказал барон, — дух армии сломлен, а с ним вот-вот угаснет и Огонь. — Полными горечи глазами он смотрел, как его солдаты бегут, словно крысы. — Я буду сражаться и погибну, быть может, это мой долг. Но ты, — он стукнул Джайала по плечу кулаком в кольчужной рукавице, — ты должен жить, чтобы завершить начатое нами дело.

Джайалу стиснуло горло — он не сумел выговорить и слова и опять только кивнул.

— Хорошо, — сказал Иллгилл, снова ударив его по плечу, и сделал кому-то знак. Из мрака явился его конюший Хасер, ведя под уздцы Тучу, серого боевого коня Иллгилла. Он насчитывал пятнадцать ладоней росту, был облачен в серебряную броню и нес на себе высокое, с серебряными шипами седло. Темные переметные сумы висели до самых стремян.

Конь ткнулся носом в шею Иллгилла, и глаза у барона стали словно рана. Он потрепал Тучу по лбу, отмеченному белой звездой, и конь, будто понимая, что хозяин с ним прощается, легонько заржал и встряхнул гривой.

Хасер усадил Джайала в седло, передав поводья барону. Джайал взгромоздился на коня, не попадая в стремена обутыми в железо ногами.

Барон снова заговорил, и Джайал нагнулся с седла, чтобы расслышать его за шумом битвы.

— Я знаю, что был суровым отцом, однако моя выучка закалила твой дух. Ты мой наследник, ты хранитель Жертвенника, ты Иллгилл! — Глаза отца сверкали в красном зареве погребальных костров. — И теперь тебя ждет последнее испытание. Когда отъедешь на безопасное расстояние, прочти бумаги, что лежат в твоих седельных сумах. Тогда ты поймешь, что должен делать и почему никто, кроме тебя, не может этого исполнить. — Он кивнул на дорогу, пересекающую болота. — Ты должен ехать в Хангар Паранг.

— Но зачем? — в полном замешательстве спросил Джайал.

— Бумаги все тебе объяснят.

Но Джайал, не удовлетворенный ответом, на миг преодолел свою сонливость.

— Что я должен найти там? — настойчиво спросил он. Барон оглянулся на поле битвы, где враг одолевал его поредевшие войска, и закричал, перекрывая шум:

— Волшебный меч под названием Зуб Дракона — он рубит даже камень, и ни один смертный против него не устоит! В бумагах сказано, где его искать, ибо Червь увез его отсюда еще в Темные Времена. Найди его и возвращайся. — Сражающиеся взревели с новой силой, и число бегущих угрожающе возросло. — Я должен вернуться туда, чтобы возглавить Гвардию, — поспешно молвил барон.

Он расстегнул свой черный камзол, под которым при свете костров блеснул какой-то золотой предмет. Барон снял его через голову, сделал Джайалу знак нагнуться пониже и надел золотую вещицу на шею сыну. Лишь тогда Джайал увидел, что это золотой ключ.

— Храни его как зеницу ока, — сказал отец. — Когда найдешь меч, сколько бы времени ни ушло у тебя на это, возвращайся в Тралл, в наш дом, в мой кабинет. Там в полу найдешь плиту, исписанную рунами. Проведи по ним пальцами и тогда поймешь, для чего нужен ключ.

— Но что же будет с тобой?

— Если я останусь жив, в тайнике под плитой найдешь указания, где меня искать. Но не возвращайся без меча! — Голос отца и рев битвы не позволяли медлить. Джайал, робко протянув руку, коснулся отцовского плеча.

— Я вернусь, — пообещал он, сам не веря в свои слова.

— Ну, Туча, теперь лети, как ветер! — крикнул отец, не слушая его, и хлопнул коня по крупу. Туча галопом пустился вперед. Джайал вцепился в поводья, из последних сил стараясь удержаться в седле, а конь несся через болото к дороге, и бегущие солдаты шарахались от него в разные стороны. Вылетев на дорогу, конь взвился на дыбы, и Джайал в последний раз увидел вдали черные утесы Тралла, прежде чем Туча снова пустился вскачь.

Они ехали всю ночь — сперва галопом, потом рысью, потом шагом. Конь почти выбился из сил, когда они достигли Огненных Гор и начали медленно подниматься вверх. Беглые солдаты остались далеко позади, а к рассвету не стало видно и следов армии Фарана Гатона. В сером свете дня, забрезжившем над горами, Джайал оглянулся на Тралл. Равнину все еще скрывал густой туман, но городские утесы выступали из мглы. Столб черного дыма поднимался над Траллом все выше и выше, пока не достиг облаков.

Джайал заметил, что идет снег — редкое явление для этого времени года. Он вытянул руку, но снег не холодил и распадался в прах между пальцами. Это был не снег, а пепел горящего города.

Ключ. Джайал нащупал его под рубашкой — это было единственное, что связывало его теперь с отцом. Где-то в отцовском кабинете, не тронутая ни грабителями, ни огнем, спалившим половину дома, висит золотая клетка, которую следует отпереть этим ключом. В ней Джайал найдет то, что оставил ему отец. Сын понятия не имел, что это такое. В бумагах, что лежали в его седельных сумах, ничего об этом не говорилось.

Он знал одно: отец заранее задумал, в случае если Огонь проиграет битву, отослать своего сына на юг за Зубом Дракона; если сын вернется, спрятанное в тайнике поможет ему вновь обрести отца.

И вот Туча привез Джайала домой, осилив, несмотря на старость, этот последний свой путь. Ровно через семь лет после битвы. Знал ли отец, что им предстоит столь долгая разлука? Добыть меч стоило Джайалу многих трудов и опасностей. Он провел много дней в сточных канавах под крепостью мага, сражаясь со слизистыми чудищами, словно вышедшими из кошмарного сна. За этим последовал бой с самим колдуном, когда в комнате полыхал нездешний огонь, угрожая ослепить и сжечь Джайала.

Несгибаемое мужество позволило Джайалу выдержать это испытание, но теперь, когда он вернулся домой, мужество покинуло его, а непрошеные воспоминания лишили остатков воли.

Воистину прошлое — самый страшный враг, и не в силах человек противостоять его коварным поползновениям.

Все тело у Джайала затекло, так долго сидел он скрючившись за упавшей, заросшей колонной. Он снова обвел глазами фасад дома со смутно памятными ему окнами: через любой проем можно проникнуть внутрь, но, если верить Фуризелю, дом кишит людьми самозванца. И они, конечно, поджидают Джайала, благодаря тому же Фуризелю. Низко пригибаясь, Джайал пробрался к пьяно повисшей на петлях дубовой двери — открывшийся за ней проем заплел плющ. И откинул свой плащ, открыв светящийся медно-красным огнем меч. Потом взглянул на Эревон, заходящий за кровлю дома, и нырнул во тьму, светя себе мечом. Вправо и влево уходил коридор с ветхими гобеленами на стенах. Из-под ног Джайала в темноту шмыгнула крыса. Он стоял, стараясь сообразить, где находится, — все выглядело совсем другим в темноте, где пахло гнилью и сухие листья устилали пол.

Решив, что кабинет определенно должен быть справа, Джайал направился было туда, но тут со двора, тоже заваленного листьями, до него донесся легкий шорох. Джайал резко обернулся, но это лишь листья кружили по каминным плитам, подхваченные мимолетным порывом ветра. Ослепшая статуя Сорока незряче глядела на него, точно подстрекая углубиться в темные дебри дома. С нервами, натянутыми, как струна лютни, Джайал двинулся по коридору. Дорогу загромождали поломанные сундуки и рухнувшие оружейные стойки, полные ржавого железа. Паутина задевала за лицо и руки — здесь давно уже никто не ходил. Прошло несколько минут, прежде чем Джайал снова увидел приветный свет луны, льющийся в окна какого-то обширного помещения.

Джайал узнал обшитый деревом зал, в котором его отец некогда вершил суд вместе с Рыцарями Жертвенника. Все важные собрания, бывавшие в доме Иллгилла, происходили здесь, и в детстве этот зал внушал Джайалу некоторый трепет. Теперь здесь, как и во всем доме, веяло распадом — двойные двери перекосились, и подгнившие половицы были выломаны во многих местах, так что то и дело приходилось перешагивать через предательские черные дыры. Джайал шел через зал, пересекая его. Ему хорошо помнилось трехстворчатое окно тридцати футов высотой, выходящее на равнину. В окно лился свет заходящей луны. Под окном помещался длинный стол, покрытый толстым слоем пыли с опутанными паутиной канделябрами на каждом конце. Стол окружали стулья с высокими спинками — многие из них, поломанные, валялись на полу. Стул во главе стола, под окном, походил на трон — на нем когда-то сидел отец Джайала.

В двадцати футах над головой по трем стенам зала шла резная галерея, где прежде помещались музыканты. Теперь луна освещала там пустые скамьи. Внизу под резными деревянными балдахинами висели фамильные портреты. Первый из них был написан в то же время, когда построили зал, — много веков назад. Лица предков терялись во мраке, краски с годами потемнели, и головы изображенных походили на черепа. Завоеватели постарались усилить это сходство, лишив Иллгиллов глаз, как и статую Сорона. Жуть ликов с пустыми глазами усугубляло то, что Джайал знал о потайных нишах за каждым из них — там хранился прах сожженных предков. В дальнем конце зала, кроме огромных окон, имелась и дверь — ее мог найти только тот, кто о ней знал, столь искусно она была скрыта среди деревянных панелей, но Джайал в детстве и юности не меньше тысячи раз видел, как отец входит и выходит через нее. Эта дверь вела в кабинет, куда отец приказал Джайалу прийти с ключом.

Джайал постоял в нерешимости, чувствуя, как страх ползет вдоль хребта. Где же люди самозванца?

Потом он ощутил чье-то присутствие сзади, обернулся — и закричал.

* * *

За дверью стоял Фуризель с мертвыми, закатившимися глазами. Крик Джайала, должно быть, нарушил неустойчивое равновесие трупа, и тело рухнуло вперед на молодого Иллгилла.

Джайал отскочил на середину зала, наткнувшись на стол. Труп, упав, поднял клуб пыли с пола. И фигура, сидевшая на высоком стуле Иллгилла, поднялась, взмахнув плащом.

Все замерло в Джайале: и сердце, и дыхание, кишки обратились в лед, ноги — в свинцовые тумбы. Вверху зашуршало, и на галерее встали во весь рост другие фигуры. Следом, по резкому знаку того, кто стоял у трона, открылись панели с портретами предков. Из-за них вышли еще люди с мечами, блиставшими при луне и сиянии Зуба Дракона. Джайала окружило около тридцати противников.

Он метнулся вправо и влево, пользуясь тем, что спина его временно защищена столом. Но там караулило восемь человек, а задние могли в любой момент перескочить через стол.

Джайал сделал выпад Зубом Дракона в сторону ближайшего врага. Тот вскинул меч, отражая удар, потом сверкнула красная вспышка, и раздался вопль: красное сияние пролилось по клинку разбойника в его руку. Он упал и покатился по полу, словно охваченный огнем.

Его товарищ, не смущаясь этим, кинулся па Джайала — тот едва успел отскочить в сторону, и меч разбойника распорол подкладку его плаща. Джайал эфесом отбросил его к столу и пронзил мечом другого врага, бежавшего прямо на острие. Зуб Дракона легко прошел между звеньями кольчуги, и свет на миг озарил грудную клетку изнутри, точно тело разбойника было бумажным фонарем со свечкой, горящей в нем. Глаза пронзенного побелели, и из них повалил пар. Он открыл рот, но оттуда вместо крика вырвался багровый свет. Джайал выдернул меч, и дымящееся тело упало на пол, но миг, затраченный на это, слишком дорого стоил.

Джайал обернулся назад — на стол вскочили двое новых противников, занеся меч над его головой. Но смертельного удара не последовало.

— Стойте! — прогремел чей-то странно знакомый голос, и человек, сидевший на троне, двинулся к Джайалу.

Это наверняка и был самозванец — Джайал мог теперь по крайней мере сразиться с ним самим. Тот, видимо, готовясь к этому, с лязгом извлек меч из ножен. Люди, окружавшие Джайала, отступили, очищая место своему вожаку. Джайал пригнулся, готовый к бою, но человек продолжал идти вперед, держа меч в опущенной руке. Джайал заметил, что правое запястье у него перевязано и что он явно не привык драться левой рукой. Джайал заколебался на миг, не желая убивать беззащитного, но тут же вспомнил, кто такой этот идущий к нему человек, и поднял Зуб Дракона, намереваясь отделить противнику голову от туловища.

Тогда в медном свете меча он впервые увидел лицо своего врага.

Рука Джайала ослабла, и меч со звоном упал на пол позади него. Он закричал бы, если б мог, но все в нем, включая и голос, застыло от ужаса.

В ту долю мгновения, когда его меч готов был опуститься, Джайал увидел перед собой свое собственное лицо обезображенное, словно в кривом зеркале, со шрамом через всю правую половину и вздутием на месте правого глаза.

В памяти Джайала эхом отдались слова, сказанные отцом под конец битвы: «Волшебство, которое может еще навлечь беду на наш дом».

Давнее видение не обмануло его. Перед Джайалом был тот самый, кого он встретил на световом мосту — тот, кто взял на себя его рану. Тот, кто должен был умереть, но не умер.

Двойник подошел к Джайалу вплотную, вперив свой единственный голубой глаз в его лицо. Потом откинул голову и залился смехом — торжествующим, лающим смехом, корчась и перегибаясь пополам.

Люди, окружившие Джайала, схватили его, заломив ему руки за спину, а Двойник все еще содрогался в судорожном хохоте, покуда слеза не выкатилась из его одинокого глаза на изуродованную щеку.

 

ГЛАВА 29. ИСХОД ИЗ ХРАМА ИССА

Во дворе храма Исса, словно целеустремленные духи, сновали взад-вперед люди, готовясь к отбытию князя Фарана Гатона. Медные ворота отделяли двор от площади, но все, кто был внутри, знали, что ожидает их снаружи. Полусотня храмовой стражи со щитами и булавами построилась перед воротами в двойную колонну. Их маски-черепа и медная броня мерцали в свете костров и красном зареве заходящей луны. Во главе колонны встали четверо музыкантов в тех же масках-черепах, но почти нагие, в одних лишь шкурах на плечах и вокруг бедер. Их инструментами были барабан, маленькая флейта, литавры и коровий рог.

Меж двумя колоннами эскорта стояли большие носилки с четырьмя рабами, уже надевшими на себя сбрую, у каждого из четырех шестов. Это сооружение по форме и размерам походило скорее на лодку, чем на простые носилки. Его нос, выступавший меж двух передних шестов, был изваян в виде змеиной головы — рубины, заменяющие глаза, горели красным огнем в мерцающем свете, а саму голову, как и днище носилок, покрывала металлическая чешуя. Заканчивалось сооружение хвостом торчащим меж задних шестов. В середине, за тканевыми завесами, сидели укрытые от посторонних глаз князь Фаран и Маллиана. Вири, пока шли последние приготовления, стояла снаружи, дрожа от холода и страха.

Голон шел вдоль строя, оглядывая солдат. Удовлетворившись, видимо, своим осмотром, он занял место во главе одной из колонн. Слуга, подбежав, вручил ему кадило. Взяв цепь одной рукой, Голон сделал знак другой. Кадило вспыхнуло голубым светом, ярко озарив двор. Голон прокричал приказ — и музыканты грянули нестройный мотив, где каждый инструмент словно вел войну с другими. Засов, замыкавший ворота, отодвинули, и створки распахнулись в ночь.

За ними открылась огромная храмовая площадь. И на всем ее пространстве ряд за рядом стояли в тумане ожившие мертвецы — пять тысяч, если не больше. На них были одежды, в которых они отошли в свой первый смертный сон, обветшавшие и изъеденные червями. Встречались среди них и шитые золотом имперские узоры — стало быть, их владельцы служили императору, когда Тралл еще был столицей провинции, то есть пятьсот лет назад. Другие мертвецы явились в белых одеяниях крестьянских гильдий, некогда процветавших на равнине, третьи — в воинских доспехах тех времен, когда имперская армия ходила покорять Чудь. Вся история Тралла, поколение за поколением, предстала во всем своем былом величин на этой площади.

И всех этих покойников, почивших в разные времена и знавших друг друга при жизни, объединяло одно: все они в свое время приложились к Черной Чаше, либо зараженные укусом вампира, тоже испили человечьей крови, сея заразу вокруг себя, и успокоились только в могиле. Там, в подземных лабиринтах под Траллом, негде было достать живой крови, и жидкость, струящаяся в их собственных жилах, высохла, и они прогрузились в мертвый сон, лишенный сновидений. Но год за годом, пока крысы и черви глодали их тела, они ждали — ждали, когда прозвучит гонг. Воскрешающий гонг.

И вот теперь они притащились сюда, являя собой весьма устрашающее зрелище. У одних желтые кости прорвали серую кожу, у других сгнили лица, открыв мрачно оскаленные черепа. Сердца вампиров бились не чаще четырех раз в минуту, и редкое дыхание вырывалось слабым облачком из пересохших глоток. В полном молчании, окутанные погребальными покровами, бледные и изможденные, они ждали, и запах плесени, исходящий от них, мешался с сернистой вонью болот.

Голон шагнул вперед, высоко подняв кадило, и передние ряды вампиров расступились, пропуская носилки. Музыканты и вся остальная процессия последовали за Голоном. Вири попыталась затеряться в толпе служителей храма, но один солдат схватил ее за руку и поволок за собой. Она вырывалась, но мужчина был гораздо сильнее — сопротивление Вири вызвало у него только смех, странно звучащий под оскаленным черепом маски.

Живые мертвецы все так же расступались перед процессией по мере ее движения вперед, голубой свет освещал дорогу, музыканты тянули свою режущую ухо мелодию, и аккомпанементом к ней бряцали доспехи стражи, и скрипела кожаная сбруя носильщиков. Носилки достигли центра площади, где среди булыжника возвышался небольшой холмик. Там Голон остановился, описывая кадилом широкие круга вокруг головы. Вампиры отпрянули прочь от света, очистив большое пространство вокруг лобного места. Тогда Голон махнул рукой, и обливающиеся потом рабы подняли носилки на вершину холма, осторожно опустив их там на землю. Занавеси раздвинулись, и вышел Фаран Гатон.

Он был облачен от шеи до пят в черную кожу, и только голова оставалась открытой. В руке он держал круглый щит с чеканкой в виде черепа, у пояса висел меч. Белое лицо Маллианы мелькнуло между занавесками и скрылось; музыканты разом смолкли, и мертвая тишина опустилась над площадью.

Фаран Гатон медленно оглядывал окрестности со своего возвышения. Многие поколения мертвых, ряд за рядом, стояли перед ним, заполняя площадь до самых краев. Все, позабытые на века в городских катакомбах, теперь сошлись сюда. И он был их главой, как верховный жрец Исса в городе. Их было больше, чем он мог себе представить, и каждый из них жаждал глотка спасительной живой крови, которая оросила бы иссохшие жилы и осуществила последнюю надежду на вечную жизнь. Времени остается мало — луна уже заходит. Если они не напьются крови до ее заката, они умрут второй необратимой смертью.

Гонг поднял их из могил, посулив напитать живительной влагой. Этой ночью в Тралле не останется ни капли живой крови, но и та, что есть, не насытит всех Братьев, стоящих на площади. Хождение Голона пока удерживает их на расстоянии: колдовское курение заглушает запах крови, поэтому Голону и страже ничего не угрожает. Горожане, что попадутся в руки воскресшим, не будут столь счастливы. К рассвету Тралл станет мертвым городом.

Быть может, следовало сразу же после битвы дать вампирам напиться вдосталь. Он же прервал их оргию через какие-то сутки. Он знал, что Тралл не протянет долго без живой стражи, которая бдит, пока мертвые спят. Старейшины дали ему приказ удержать город, однако мудрость их стратегии была сомнительна с самого начала. Крови недоставало, и никто из живых не являлся в город, кроме бледноликих фанатиков Исса, которых Фаран с годами стал презирать. Надо было восстать против Старейшин еще тогда и уйти в Суррению, сокрушая все на своем пути. Суррения дальше от Тире Ганда, земля там пока еще плодородна, и в селениях полным-полно живых.

Но все в Тралле погибнут сегодня: он спасет Талассу и молодого Иллгилла, если Маллиана сказала ему правду. Они нужны ему оба. Маллиана тоже поживет еще некоторое время — для того, чтобы другие на ее примере усвоили, что не следует вставать на пути Исса.

Фаран вскинул руку, хотя в этом не было нужды: на площади и так царило полное молчание.

— Братья! — вскричал он. — Прозвучал гонг Исса — тот самый, что поместили здесь старейшины нашей веры много поколений назад. Вы восстали, веря его обещанию напоить кровью вас всех. Здесь собрались все, кто не умер второй смертью, — и Тралл ожидает вас. Пейте, покуда луна не зашла. В Тралле еще много наших врагов — напитавшись ими, вы можете совершить долгожданное путешествие в Тире Ганд. Вы знаете, Братья, где искать этих врагов. — И Фаран торжественно указал рукой на храм Ре. — Пока вы спали, не зная вкуса крови, служители этого храма злоумышляли против вас. Они уносили тела ваших собратьев из катакомб и сжигали их на этой самой площади. Этим Братьям никогда уже не встать — но вы поднялись. Луна кругла — вершите вашу месть!

Одобрительный рев вырвался из сухих глоток воскресших при этих словах, и толпа повернула к храму Ре, словно прибой, неотвратимо стремящийся к берегу. Ряды вокруг лобного места стали редеть — все больше вампиров двигалось к указанной цели с гневным оскалом на белых лицах.

Фаран бесстрастно наблюдал за ними. Перемирие между двумя храмами умерло вместе с Варашем. Он сделал лишь то, что пытался сделать с Братьями барон Иллгилл семь лет назад. Это отчаянный шаг: если об этом узнают за пределами Тралла, на землях старой Империи вспыхнет священная война, которая, возможно, докатится до самых ворот Тире Ганда. Да будет так: жребий брошей.

— Путь свободен, Голон, — сказал князь, возвращаясь к носилкам. — Теперь в Город Мертвых, за Талассой.

Чародей, кивнув, прокричал приказ носильщикам и страже. Фаран сел в носилки, задернув занавеси, и оказался вместе с Маллианой в непроглядной тьме. Зашуршало платье — женщина отпрянула от него. Ей незачем беспокоиться: кровь у нее старая и пахнет затхлым — кому это знать, как не ему, тысячу раз пившему кровь молодых существ. Если он и соизволит испить сегодня, то лишь из нежно-голубых вен на шее Талассы.

* * *

Колонна вновь двинулась вперед, направляясь к воротам в стене по ту сторону площади. Кое-кто из оживших мертвецов следовал за ней на расстоянии, но большинство осаждало ворота храма Ре. Укрывшиеся в храме, должно быть, поняли, что происходит, — на стенах уже появились тесные ряды защитников, и на головы толпы летели горящие головни и лилось кипящее масло. Тела нападающих вспыхивали, как факелы, и в воздухе звучали вопли боли и ненависти. Но сомнительно было, что усилия защитников спасут храм, ибо сотни плеч, несмотря ни на что, крушили ворота. Скоро вампиры вооружатся камнями и балками из ближних руин, и даже ворота храма Ре не устоят против такого натиска. Шум сражения внезапно утих — Фарана внесли под своды туннеля, уходящего за пределы площади. Громко забряцали в тесном пространстве доспехи стражи, и колонна вновь вышла на свежий воздух.

Носилки остановились. Фаран отдернул занавеску и выглянул. Голон стоял рядом, с раздражением глядя в ночное небо. Процессия вышла на маленькую площадь, где помещалась гостиница «Костяная Голова». Из ее выломанных дверей лился свет. Какие-то Братья, должно быть, взяли ее приступом, не дойдя до главной площади: на булыжнике валялось несколько трупов. Фаран вытянул шею, следя за взглядом Голона. Высоко на крутой кровле виднелись две фигурки — на них-то и смотрел Голон с таким недовольством.

— Ты их знаешь? — спросил Фаран.

— Да — это один из моих лучших осведомителей, Скерриб, и его жена. Больше уж ему ни о чем не придется мне сообщать.

Две фигурки, хорошо видные на фоне луны, пытались уйти от кучки вампиров, которые карабкались за ними по крыше.

Фаран уже хотел приказать колонне трогаться, как вдруг на конюшенном дворе гостиницы раздался топот копыт, и из поваленных ворот вылетел большой серый копь. Мальчик, сидевший на нем, цеплялся за его шею, стараясь усидеть без седла. За лошадью и всадником гналось побольше вампиров, чем было на крыше. Конь повернулся к ним, высекая копытами искры из булыжника, но мальчик, стиснув ногами его бока, послал его в галоп, сбив по дороге одного из упырей.

Конь несся к носилкам, и Фаран заметил у него во лбу белую звезду. Скакун умчался во тьму, разгоняя туман.

Фаран смотрел ему вслед, и его медленно бьющееся сердце застучало чуть-чуть быстрее. Когда-то он уже видел этого коня — но когда и где?

И лишь когда топот копыт почти утих, Фаран вспомнил. Это было ровно семь лет назад, в день Тралльской битвы, и тогда на этом коне ездил Иллгилл. Тогда Фаран смотрел с носилок, очень похожих на эти, как армия барона вышла из города и направилась навстречу его войску. Он сразу узнал человека, которого пришел победить: барон Иллгилл сам ехал во главе войска, держась в седле гордо и прямо, и его доспехи, черные с красным, казались особенно яркими по сравнению с серебристо-серой мастью коня, который точно светился в первых лучах рассвета. В тот день Фаран еще много раз видел лошадь и всадника, скачущих перед редеющими рядами.

Каким образом конь опять оказался здесь? Не мог же Иллгилл вернуться в Тралл без ведома Фарана. Должно быть, это сын барона, как и утверждала Маллиана, — сын, который, как и отец, ускользнул от Фарана после битвы?

Однако скакавший на коне мальчик слишком мал, чтобы быть сыном барона, притом люди Фарана уже не догонят его: он теперь уже где-то в Нижнем Городе, если только не упал и не сломал себе шею. Присутствие в городе Иллгиллова коня лишний раз доказывает, что эта ночь — особая.

Ровно семь лет со дня битвы. Книга Червей говорила правду.

Фаран пролаял приказ и, не глядя больше на злосчастную пару на крыше, вернулся в носилки. Колонна снова двинулась в белый туман, в ту же сторону, куда ускакал конь, и скоро исчезла в густой пелене — слышен был лишь топот обутых в железо ног да отдаленный шум сражения у стен храма Ре.

 

ГЛАВА 30. ЛИЦО В ОКНЕ

Однажды в детстве Джайал проснулся среди ночи. Стояла глубокая зима, и ветер выл над просторами болот. Он несся, точно злой дух, от самых северных гор, мимо застывших холмов и голых низин, прямо к окну спальни Джайала. Весь дом трясся от его свирепых порывов. Так было весь день, а к вечеру никто не сомневался, что ночью разразится настоящая буря. Но Джайала разбудил не ветер. Нет — кто-то стучал в окно, и даже вой ветра не мог заглушить звука, проникшего в сон Джайала и вернувшего мальчика к яви.

Тук, тук, тук.

Окно было завешено шторами. Джайал дрожащими руками поправил фитиль лампы, всегда горевшей в его комнате, и она вспыхнула желтым успокоительным светом. Джайала окружили привычные вещи его детства: книги и игрушки валялись на полу, одежда кучей громоздилась на стуле. Джайал успокоился было, но стук послышался снова, объяв холодом его хрупкое тело. Тук, тук, тук.

Джайал в страхе сел на постели. Уж не существо ли со Шпиля пришло за ним, как часто сулила ему нянька? В голове Джайала возник образ чудовища, висящего на плюще за окном, — с клыков у него капает яд, а глаза точно угли.

Стук прекратился. Может, чудовище ушло? Свет лампы придавал Джайалу мужества. Без одеяния в комнате было очень холодно.

Тук, тук, тук. Опять! Джайал замер.

Теперь воображение нарисовало ему другую картину: северный ветер мог принести из-за Палисадов жителя Полунощной Чуди. Джайал представил себе, как это существо мчится в ледяном вихре сквозь многие мили тьмы — огромное, как этот дом, как облако, способное заслонить луну. Оно несется над землей, гася всякий свет, — и вдруг перед ним возникает Жертвенный Огонь в храме Ре. Единственный огонь на всей пустынной равнине. Северное чудище замедляет свой полет, примериваясь к добыче, — замечает крошечный огонек в доме на Серебряной Дороге. Свет в башенке Джайала...

Тук, тук, тук. Может, Джайал так и просидел бы всю ночь на кровати, да вспомнил, как отец каждый день во время учений высмеивает его за трусость; Джайал всегда злился на эти насмешки и тщился доказать, что он не трус... Свет лампы прогонит всякого, кто бы ни был там за окном, — даже существа, обитающие в Чуди, не выносят света. Джайал встал, дрожа в своей ночной сорочке, взял лампу и сделал два шага, отделявшие его от окна. Ни одно ночное существо не выдержит света. Джайал набрал побольше воздуха, ухватился за край занавески и отдернул ее в сторону.

В окно смотрело лицо демона — со скрытыми тенью глазами, изжелта-бледное и неестественно длинное. Джайал открыл рот, чтобы крикнуть, — открыло и оно, разинув его во всю вышину окна. Джайала неудержимой силой потянуло в эту разверстую пасть. Время застыло на месте — в мире не стало ничего, кроме этой вопящей маски. Потом стук раздался снова — Джайал увидел, что это плеть плюща стучит в раму, подхваченная новым порывом ветра, а стекло давно покривилось и искажает все, что в нем отражается. Перед ним было его собственное лицо.

Теперь Джайал смотрел на Двойника, мысленно приказывая этому своему отражению — сходство нарушал только шрам — исчезнуть. Он даже поводил головой из стороны в сторону, но отражение оставалось на месте, неотрывно глядя своим единственным глазом на Джайала.

Люди Двойника крепко держали пленного. Образ, возникший перед Джайалом, отнял у него всю силу. Его поставили на колени, а голову за волосы откинули назад, и он принужден был смотреть прямо в лицо Двойнику.

Лицо в окне с тех пор снилось ему каждую ночь, вплоть до изгнания из него злого духа. Потом Джайал забыл о нем, как и о многом другом, загонял его в темные глубины разума... И вот его кошмар осуществился наяву: демон вернулся.

Он нагнулся к Джайалу, обдавая его своим нечистым дыханием, кривя рот в улыбке. А потом заговорил голосом Джайала, но с каким-то безумным распевом, притом густо уснащая свою речь уличным жаргоном Тралла и приплясывая в лад своим словам вокруг коленопреклоненного Джайала. Самые слова эти были скорее песней, чем обыкновенной речью, хотя никакой мелодии в них не было:

Призрак мой

И все ж не призрак.

Тень моя

И все ж не тень.

Тот, кем я стал бы,

Но не стал.

Брат, покинувший меня

На развилке дорог,

Тень, ушедшая прочь

В бледном свете солнца.

Двойник оборвал свою песню и плюнул Джайалу в лицо, сверля его горящим ненавистью глазом.

— Ты отнял у меня жизнь! — Плевок стекал со щеки на грудь Джайалу, и Двойник следил за этим с жадным интересом. Затем его глаз снова впился в Джайала. — Уже дважды, — Двойник втянул обратно слюну, вскипавшую в углу его рваного рта, — уже дважды ты пытался убить меня. В первый раз это было, когда жрец загонял меня в Страну Теней: он думал, что его милому мальчику ничего не грозит теперь, когда я ушел. И верно, ты жил припеваючи, покуда Фаран не пришел. Когда же ты облил кровью сапоги своего отца, я опять вам понадобился. Жезл, жезл! — вскричали Иллгилл со жрецом. Где тот, Другой, та темная половина, которую мы прогнали прочь? Дайте ему это умирающее тело, чтобы мой сын мог жить! И вы вызвали меня обратно — вот в это тело! — Двойник ударил себя в грудь перевязанной рукой и засмеялся, откинув голову. — Ну а теперь ты мой! Я часто думал над тем как буду тебя называть: братец, близнец, кузен? Я все время мечтал, что ты вернешься. И вот ты здесь — симметрия достигнута. Старый дурак Фуризель мне все рассказал перед смертью — все как есть!

Джайал не отвечал, оцепенев разумом и духом. Отец говорил о проклятии — может ли быть проклятие страшнее этого?

Но Двойник не отставал. Он пригнулся еще ближе, и вонь раки проникла даже в оцепенелое сознание Джайала, заставив его отпрянуть. Двойник принял это за проявление страха.

— Ты думаешь, я тебя убью?! — торжествующе воскликнул он. — Ну нет — это слишком легко. Притом в этом случае мы умрем оба. Мы с тобой крепко связаны. Я вынужден сохранить тебе жизнь, но с одним условием: твое тело должно вернуться ко мне. Тело, о котором грезят женщины, способное побороть даже тигра и осушить пару мерок раки. Довольно с меня этой разбитой посудины. — Он снова стукнул себя в грудь. — Мы найдем нашего отца, барона — он где-то на севере, и при нем Жезл, который выгонит тебя из краденого тела и вернет его мне! — На сей раз он ударил в грудь обеими руками и сморщился от боли в сломанном запястье. В ярости он пнул Джайала в живот и запрыгал, ругаясь, с ноги на ногу. — Подайте мне раки, сучьи дети! — взревел он, и один из разбойников поспешно протянул ему кожаную флягу. Двойник хлебнул так, что жидкость потекла по подбородку, и утерся перевязанной рукой. — Все, кузен, — хмыкнул он, — больше я не стану бить свое собственное тело. — Гримаса боли на лице Джайала вызвала у него кривую улыбку. — Казарис, — обратился он к кому-то, стоявшему в глубокой тьме, — не позволяй мне больше пинать моего братца, пока мы не заполучим Жезл!

Джайал немного скособочился от удара, и ключ на цепочке выпал у него из-под рубашки. Блеск золота привлек внимание Двойника.

— Что это такое? — спросил он, совершенно вдруг успокоившись. Джайал стал вырываться, но его держали, как в тисках. Не дожидаясь ответа, Двойник поднес к глазам ключ. Луна висела над ломаной линией Огненных Гор на западе, и ее янтарный свет, яркостью почти не уступающий дневному, лился сквозь огромные окна в конце зала. Ключ в ее лучах вспыхнул ослепительным кристаллическим светом.

По знаку Двойника разбойник сзади снял цепь с шеи Джайала и передал ключ вожаку. Тот осторожно принял его здоровой рукой.

— Да сохранит нас бог безумцев! — воскликнул он. — Что же это такое? — Он вертел ключ туда-сюда в лунном свете, и блеск отражался в его глазу. — Ключ, да не простой, бьюсь об заклад. Но где же замок и что он запирает? Скажи мне, брат, от чего этот ключ?

Джайал снова сделал тщетную попытку вырваться. Двойник, наклонясь, провел ключом ему по носу.

— Дин-дон, несется с башен звон, — пропел он с той же кривой улыбкой. — А как часы окончат бой, то разом голову долой. — Он упер бородку ключа Джайалу в переносицу. — Говори, от чего этот ключ?

Джайал стиснул зубы от боли. Кровь из пораненного носа капала на подбородок, но он молчал. По знаку Двойника стоявший сзади замотал головой Джайала из стороны в сторону, разбрызгивая кровь.

— Ну? — Джайал по-прежнему молчал, и Двойник воздел руки в шутовском отчаянии. — Не знаешь? Не можешь вспомнить? — Он посмотрел на своих людей, пожал плечами и с размаху ударил Джайала ногой в солнечное сплетение, позабыв о своем решении, принятом всего минуту назад. Джайал скрючился пополам, несмотря на усилия разбойников удержать его.

Двойник опустился на одно колено перед стонущим Джайалом, говоря примирительно:

— Ладно, брат, я не собираюсь тебя убивать — это было бы чересчур легко и для меня неудобно, как я уже сказал. Я знаю, от чего этот ключ. — Он кивнул головой на дверь в кабинет на дальнем конце зала. — Это там, не так ли? — Джайал не удостоил его ответом, но Двойник лишь улыбнулся на молчание пленного. — Так я и думал. Сейчас мы пойдем и испробуем этот ключ. Но сперва проясним дело относительно Жезла. Ты ведь знаешь, о чем я говорю, верно? — Он приблизил свое лицо к лицу Джайала. Тот молчал. — Опять не отвечаешь? Ты же знаешь, зачем он мне нужен: чтобы ты получил обратно свое увечное тело, а я вернул себе свое! — Разбойник оттянул голову Джайала назад, и тот снова увидел горящий безумием голубой глаз, так похожий на его собственные глаза. — Так где же Жезл?

— Не знаю, — пробормотал Джайал.

— Так не годится, — скорбно покачал головой Двойник. На этот раз кто-то другой пнул Джайала в бок, и он опять скривился от боли. — Полегче, ребята, не забывайте, чье тело перед вами. Вернемся назад, — предложил он почти мягко. — Когда ты видел Жезл в последний раз?

— В-во время битвы, — сквозь зубы процедил Джайал.

— Ясное дело, во время битвы: с чего бы я иначе очнулся на погребальном костре вместе с твоим верным сержантом? — Он кивнул на труп Фуризеля, глядящий невидящими глазами на луну. — Я знаю, что Жезл был использован во время битвы — ты мне скажи, где он теперь?

— Говорю же тебе — не знаю.

Двойник взглянул на одного из своих приспешников — тот подошел и двинул Джайала по лицу кулаком в железной кольчужной рукавице. Когда в глазах у Джайала прояснилось, он увидел, что враг держит его спереди за ворот перевязанной рукой, несмотря на явную боль, которую себе этим причиняет.

— Поверь, мне так же больно, как и тебе, брат, — со злобной иронией произнес Двойник. — А в другой раз будет еще хуже. Итак, как вы с отцом условились о встрече?

— Никак... — пробормотал Джайал, заработав еще один удар по лицу.

— Разве ты вернулся в Тралл не для встречи с отцом? Для чего же тогда?

— Из-за Талассы...

Двойник снова расхохотался, запрокинув голову.

— Ты приехал за своей невестой? Тогда тебе интересно будет узнать, каким ремеслом она теперь занимается...

— Я слышал, — прервал Джайал, скрипнув зубами.

— Ах уже слышал? Конечно, это добрый сержант рассказал тебе перед тем, как с ним приключилось несчастье? Отлично! Но хотя она и шлюха, я возьму ее себе, Иллгилл. Так возьму, как тебе и не снилось. Потом отдам ее моим ребятам, а потом убью у тебя на глазах.

Джайал молчал, понурив голову. Двойник снова придвинулся поближе, дыша ему в лицо.

— Ну, довольно загадок: пойдем посмотрим, подойдет ли ключ, а? — Он повертел золотую вещицу перед глазами Джайала. Тот опять не ответил. — Ничего, разговоришься со временем. Я ведь сказал, что знаю, где искать замок. — Встав, Двойник сделал знак своим. — Тащите его в кабинет! — Джайала подняли на ноги, и он зашатался. — Казарис, и вы двое, ступайте за мной, — распорядился Двойник. — Остальные готовьтесь — скоро мы отправимся поразвлечься.

— Это куда же? — спросил кто-то.

— Известно куда — в Город Мертвых. Слыхали гонг? Мертвецы вылазят из подвалов и сточных капав и пищат, как грудные младенцы, требуя кровушки. Что может быть в такую пору приятнее ночной прогулки?

— Нам туда не дойти, — осмелился высказаться один из членов шайки. Двойник шагнул к нему.

— Но ведь я-то дошел? — сказал он, обращаясь к остальным. — Я проделал весь путь оттуда сюда — а разве я не живой человек?

— Живой, да не такой, как мы, — сказал другой разбойник.

— И верно, не такой, потому что не трус! А если кто трусит, то милости просим в темницу. — Возражавший разбойник умоляюще вскинул руки. Безумный глаз вожака обежал остальных в ожидании дальнейших проявлений недовольства. Все молчали, стараясь не встречаться с ним взглядом. — Хорошо! — прокаркал он. — Ждите меня во дворе. Выведите узников из тюрьмы: будем кидать их вампирам в случае надобности.

Вся шайка, кроме двоих, державших Джайала, потянулась к выходу. Двойник посмотрел на Зуб Дракона лежащий на полу рядом с обгорелыми трупами двух разбойников, убитых Джайалом. Меч по-прежнему излучал медно-красный свет. Двойник нагнулся, чтобы взять его, но передумал.

— Казарис, — сказал он, — держи этот меч при себе, пока он мне не понадобится.

Казарис вышел из мрака на лунный свет. Это был молодой человек, с длинными, прямыми черными волосами и крючковатым носом. Вид у него был важный и ученый, как у того, кто долго корпел над книгами и намерен доказать миру, что корпел не зря.

Он осторожно поднял меч и осмотрел его, поворачивая сверкающий клинок в луче Эревона.

— Ну что! — спросил пристально наблюдавший за ним Двойник.

— Это очень древнее и очень могущественное оружие.

— Об этом я и без тебя знаю, — фыркнул Двойник, кивнув, на трупы, и спросил Джайала: — Где ты взял этот меч?

— В южных странах, — ответит тот, глядя в пол.

— По указке отца, конечно?

Джайал не ответил, но Двойник, как видно, принял его молчание за подтверждение.

— Ладно, посмотрим, что окажется в кабинете. — Двое разбойников потащили Джайала к потайной двери. Двойник шел впереди, вертя в руках ключ.

Он нажал на секретную панель, и она, со скрипом повернувшись на ржавых петлях, отворилась. За ней на полу горел фонарь, освещая бумажные россыпи вокруг. В центре комнаты стоял деревянный стол со множеством колб и реторт, где булькали разноцветные жидкости. Двойник одним движением смел их со стола, и оглушительный звон битого стекла наполнил тесное пространство комнаты. Казарис запротестовал было, но Двойник свирепо обернулся к нему, и он попятился, а Двойник со своей кривой усмешкой пинком опрокинул стол.

И удовлетворенно кивнул, совершив этот разгром, — под столом при свете фонаpя открылась плита с едва заметными рунами. Та самая, о которой говорил ему отец, сразу же понял Джайал.

— Выведи его вперед, — не оборачиваясь, приказал Двойник. Стражи швырнули Джайала на колени среди разбитого стекла и дымящихся луж, и он едва не уткнулся своим кровоточащим носом в знаки на полу. — Развяжите его. — Один из стражей развязал Джайалу руки. — Ну, что ты тут видишь?

— Камень, — глухо выговорил Джайал разбитыми губами.

— И что тебе о нем известно? — круто обернулся к нему Двойник.

Джайал проглотил тяжелый ком. Двойник явно играл с ним и получше Джайала знал, что находится под плитой. С тем же успехом можно было и признаться.

— Там внизу что-то спрятано, — пробормотал Джайал.

— Ну вот! Это уже значительно лучше. Чего же ты ждешь? Обведи эти линии и посмотрим, что завещал нам наш отец. — Двое разбойников, повинуясь его знаку, отошли назад.

Джайал растер посиневшие руки, глядя на вырезанные в камне узоры и собираясь с мыслями. Мелькнула мысль о побеге, но кабинет был устроен, как монашеская келья: в нем было только одно окошко, пробитое высоко в стене да и то выходило прямо в обрыв над болотами. А единственную дверь охраняли небритые головорезы Двойника скрестив на груди ручищи толщиной с ляжку.

Через семь лет Джайал завершил свои искания: меч вернулся в Тралл, и ключ готов был отпереть тайник. И вот оказалось, что все усилия были напрасны. Проклятие о котором говорил отец в ту ночь на Тралльской равнине, исполнилось во всем своем ужасе. Отец не мог знать, что Двойник, положенный на погребальный костер, останется жив и вернется, чтобы отомстить. Не мог он знать и того, что Джайал не в состоянии жить без своей тени, как и тень без Джайала.

И все же отец, как видно, чуял беду и предостерег сына, прежде чем отправить его с поля битвы верхом на Туче. Жезл еще навлечет проклятие на Иллгиллов, сказал барон. Как же он был прав!

Теперь игра окончена. Семь лет опасностей и борьбы пошли прахом. Джайал, впрочем, был так оглушен недавними событиями, что его уже не томила загадка сокрытого под плитой. Почти бессознательно он протянул к ней руку.

Когда он провел пальцами по рунам, в голове у него внезапно возникло видение летнего луга, покрытого белыми и желтыми цветами. Над ним ярко сияло оранжевое солнце. У беседки бил копытом и фыркал белый конь. Вдали на ослепительно лазурном небе виднелась стройная башня. Старые магические знаки вызвали картину старых времен, когда земля еще не впала в дряхлость, как теперь. Времена Маризиана и погибшего города Искьярда. Призраки и живые мертвецы тогда еще не бродили по свету, и солнце еще не начало угасать.

Палец Джайала обвел последний завиток — и каменная плита с легким шипением поднялась над полом, повиснув в воздухе. Под ней сияла золотая клетка, словно взятая из видения Джайала, а на клетке висел золотой замок. Джайал невольно поднял руку к груди, где все эти семь лет хранился ключ, и только тогда вспомнил, что ключа у него нет.

— Ты что-то ищешь, братец? — Голос Двойника разбил прекрасную картину, напомнив Джайалу, что тот теперь служит дьяволу, а не Ре. Джайал не обернулся, зная, что Двойник дразнит его. — Эту клетку нельзя трогать, если только у тебя нет одной маленькой вещички, — просюсюкал демон.

— Будь ты проклят! — крикнул Джайал и с размаху ударил кулаком по золотым прутьям клетки.

Раздался легкий перезвон, и по пальцам Джайала пробежал ток — это не причинило боли, лишь вызвало прилив энергии.

— Перестань! — панически завопил Двойник. Неведомо откуда вдруг пахнуло зловонием, точно звон вызвал что-то, чего боялся Двойник. Джайал, почувствовал свой перевес, истерически рассмеялся и опять стукнул кулаком по клетке. Бумагу, раскиданную по полу, точно вихрем подхватило, и тени в дальнем углу кабинета сгустились, обретая форму. Казарис и двое стражей попятились назад, и Джайал увидел перед собой возникшее из тени существо — во тьме сверкали его красные глаза. Двое разбойников с криком ужаса бросились бежать, но Джайал едва заметил это, глядя на существо в углу.

— Не делай этого в третий раз. — Двойник уже не насмехался и говорил очень тихо.

Существо медленно двигалось к ним, словно змея гигантского размера, даже на расстоянии обдавая их горячим и влажным дыханием. Оно колебалось между этим и иным миром, словно прибой, когда он в час отлива отступает удовлетворяясь своим могуществом. Оно скользило, вклиниваясь между Двойником и Джайалом. Казарис переминался в углу, выставив перед собой меч.

— Возьми, — сказал Двойник, протягивая Джайалу блестящий ключ, — возьми, открой замок, пока оно не бросилось на нас! — И он бросил ключ Джайалу прямо сквозь призрачное существо. Поймав ключ, Джайал посмотрел опять на Двойника, чье внимание было поделено между Джайалом и зловещим существом. Джайал знал почему-то, что, если он еще раз ударит по клетке, они все умрут, и тайна клетки останется неразгаданной, пока ее не откроет кто-нибудь — возможно, кто-то из живых мертвецов.

Каково было бы желание отца? Вероятно, он все же предпочел бы, чтобы сын остался в живых, даже если возможность побега ничтожна? И Джайал вставил ключ в замок. Нежный перезвон, до сих пор звучавший, в ушах Джайала, утих, а теневое существо стало таять в потоке бело-золотого света, хлынувшего из открытой дверцы, и наконец исчезло совсем.

На клетку было больно смотреть, такой силы свет пылал в ней. Джайал прищурил глаза и разглядел внутри, точно в бесконечной перспективе, то, что принадлежало золотому веку — веку зеленого луга и белого скакуна, то, для охраны чего в старину поставили теневого стража. Столбцы золотых монет, сверкающее оружие, ковры, точно сотканные из огня, чаши, полные серебристого вина, горы сияющих самоцветов. Джайал опустился на колени, ошеломленный блеском былого.

Но тут на видение упала тень — это подошел Двойник. Но он, в отличие от Джайала, совсем не мог смотреть на свет и с проклятием отвернулся.

Подошел и Казарис, тоже заслоняя глаза. Двойник что-то крикнул ему, и Джайал почувствовал на шее острие Зуба Дракона.

— Возьми то, что там лежит, и прикрой этот проклятый свет! — с угрозой приказал Двойник.

Джайал думал, не закрыть ли дверцу, сказав, что там ничего нет, но тут заметил один предмет, в отличие от остальных не излучавший света: маленькую книжечку в кожаном переплете, лежавшую сразу за дверцей. Не ее ли оставил ему отец?

Не раздумывая больше, Джайал схватил книжку и захлопнул дверцу. Свет тут же померк, и плита опустилась обратно. Трое мужчин стояли молча, вновь приучая глаза к сумраку полуосвещенной комнаты. Джайал, охваченный печалью, смотрел на книгу. Она была всего с ладонь величиной, кожаный переплет потерся и уголки загнулись. На коже была вытиснена порядком выцветшая огнедышащая саламандра — фамильный герб Иллгиллов.

Двойник тоже понял это и выхватил книгу у Джайала. Джайал потянулся было за ней, но острие меча давило на шею, и голос Казариса звучал предостерегающе: делать было нечего.

Двойник неловко листал страницы раненой рукой, шаря глазом по строчкам, будто коршун. Добравшись почти до конца, он испустил торжествующий вопль и прочел вслух:

— "Главная опасность, помимо множества мелких, заключается в том, что внешние залы охраняет демон огня. Тот, кто не остережется, сгорит в мгновение ока".

Это описание гробницы Маризиана! — крикнул Двойник Казарису.

— Похоже на то, — согласился маг.

— "Спускаясь ниже, — продолжал Двойник, — увидишь хищные растения — они съедят тебя, если подойдешь слишком близко. Затем ищи дверь, которая на дверь не похожа: медный символ укажет тебе дорогу". — Весело сверкнув глазом, Двойник снова уткнулся в книгу. — «Дальше начнется лабиринт. Там явится тебе призрак Прародителя; горе тому, кто не познал свою душу и не готов дать полного отчета, — его бренное тело погрузится в сырые катакомбы глубоко под городом и будет затеряно во тьме. Лабиринт ведет к погребальной палате — оттуда я в последний день самена, перед тем как князь Фаран Гатон двинулся с востока, извлек Жезл, открывающий врата между Миром Плоти и Миром Теней. Он и только он, согласно писаниям, глубоко изученным мною и всеми Братьями Жертвенника, спасет мир. Посему я оставил в гробнице другой чудесный предмет — Сферу, заметив лишь на ней, где находятся меч, Зуб Дракона, и Бронзовый Воин. Путь и к тому, и к другому труден. Меч пребывает в Хангар Паранге, бронзового же Талоса, описанного в старых книгах, следует искать в кузне близ Полунощной Чуди. Лишь безумец рискнет отправиться туда, но именно в ту сторону ляжет мой путь, если завтрашняя битва будет проиграна и Червь восторжествует». Эта запись была сделана ровно семь лет назад. Двойник опустил книгу с безумным блеском в глазах. — Сфера! — вскричал он, пускаясь в пляс. — Сфера укажет нам, где Жезл! — Он потряс книгой. — Только найти его — и я опять буду цел и невредим, а ты, — плюнул он в Джайала, — вернешься в свое истинное тело.

А потом, — задумчиво протянул он, — я уж выдумаю тебе муку: суну тебя в яму со щелоком по шею, а глаза тебе выедят шершни!

— Будь ты проклят! — прорычал Джайал. Его так и подмывало броситься на Двойника, но мешал Зуб Дракона, который Казарис держал твердой как сталь рукой. Маг заставил Джайала медленно подняться на ноги и направил его к двери. Двойник с ехидным смешком, сунув книгу в карман плаща, последовал за ними. Джайал клял себя за то, что не воспользовался случаем и снова оказался во власти тени.

Люди Двойника сгрудились на том конце темного зала, с оружием наготове ожидая, что явится из кабинета. Двойник рассмеялся, видя их испуг.

— Это всего лишь я, сучьи дети, так что уберите свое железо: оно еще пригодится. В Город Мертвых, ребята, да поскорее — там готовится заварушка, которая может обернуться нам на пользу.

Разбойники в смятении переглядывались, явно считая ночную прогулку чем-то близким к самоубийству. Но страх перед Двойником пересилил страх перед вампирами, и они подчинились командам вожака, перемешанным с бранью. Джайалу снова связали руки за спиной и погнали его по коридору, через который он проник в дом. Он с отчаянием оглянулся: портреты предков пустыми глазами смотрели, как волокут прочь из дома последнего потомка рода Иллгиллов.

 

ГЛАВА 31. ЧЕЛОВЕК, ПОЧТИ ДОСТИГШИЙ БЕССМЕРТИЯ

По какому-то странному капризу погоды между двумя слоями тумана в Городе Мертвых образовалась область чистого воздуха. Первый слой стлался по земле до пояса человеку, второй начинался футах в двадцати над землей, скрывая верхушки самых высоких памятников. Поэтому казалось, что Сереш и его шестеро спутников скользят в тумане без помощи ног, точно духи. Они шли по широкой аллее к строению, возвышающемуся над Городом Мертвых, — к гробнице Маризиана.

Заходящая луна выглядывала из-за городской стены, освещая пирамиду. С такого расстояния она казалась равной по величине храмам Исса и Ре; тень от нее сквозь белые клубы тумана падала до середины кладбища. По обе стороны от нее громоздились ветшающие гробницы более ранних времен, обросшие мхом и лишайником и покрытые щербинами. Затейливые расписные фризы, некогда восхвалявшие добродетели похороненных здесь, в сыром болотном воздухе облезли и висели гнилыми лохмотьями. И над всем этим убожеством парила пирамида Маризиана, в пятьдесят раз больше любой из гробниц.

Таласса шла с Аландой, чуть в стороне от других, все еще ошеломленная тем, что случилось в святилище Светоносца. Ей казалось, что свет алтаря все еще горит в ней и потому ей тепло, несмотря на ночной холод. Ей очень хотелось бы сейчас достать из своей котомки Книгу Света и поискать там объяснение тому, что она видела у алтаря. Но все остальные так спешили и так стремительно шагали сквозь туман... Аланда же с самого ухода из святилища хранила гробовое молчание, словно хотела, чтобы Таласса сама разобралась в том, что видела. Что ж, придется заглянуть в книгу позже, когда они выйдут за пределы города. А теперь Талассе оставалось лишь гадать, что означало то видение, почему молчит Аланда и почему внутри так тепло, несмотря на страх, на ночь и туман.

Тут что-то прошло по лунному диску — какая-то тень, на миг заслонившая свет. Таласса посмотрела вверх и в пятистах футах над головой увидела в тумане нечто огромное, медленно, но неуклонно летящее куда-то на своих крыльях, как у летучей мыши. Это могла быть хищная птица, но ни одна птица не в состоянии заслонить лунный диск. Таласса следила, как существо плывет сквозь туман, изредка взмахивая огромными крыльями. Миг спустя ветер, поднятый его полетом, всколыхнул нижний слой тумана, вызвав множество завихрений. Существо описало круг над Городом Мертвых, освещаемое сразу несколькими огнями с городских высот: оранжевым заревом горящего храма Сутис, красным отблеском Жертвенного Огня Ре — теперь к нему прибавились какие-то костры, вспыхнувшие вокруг стен храма, — и, наконец, голубым огнем, что внезапно появился на одной из улиц, в пятистах футах над кладбищем.

— Что это, во имя Теней? — прошептал Уртред, глядя на громадного летуна, медленно повернувшего обратно к городу.

— Это существо со Шпиля, — ответила Аланда. — Его никто не видел вот уже много поколений. Должно быть, гонг потревожил его.

— Оно предвещает смерть, — мрачно сказал Сереш.

— Еще одно предзнаменование. — Аланда взглянула на Уртреда. — Все, как я и говорила: город погибнет в эту ночь.

Сереш молчал, но нетрудно было догадаться, о чем он думает: он смотрел вверх, на скрытый в тумане дом Дюрианов, где остался его отец.

Никто не произнес ни слова: все знали, как мала вероятность того, что граф Дюриан выживет, — не больше той, что выживут они сами. Их лишь семеро против опасностей гробницы Маризиана.

— Что это за костры? — прервал молчание Уртред.

— Храм Ре осажден, — угрюмо пояснил Сереш. — Они льют кипящее масло на вампиров, но их запасы скоро иссякнут.

— Да сохранит их Огонь.

— А тот голубой свет — что это?

— Не знаю — посмотрите, он движется сюда! — И точно, голубой огонь медленными зигзагами спускался с утеса.

Дивное явление гигантского летуна мигом забылось, и всем в голову пришла одна и та же мысль: это Фаран гонится за ними. Только он один мог отважиться выйти в переполненный вампирами город. Беглецы поспешно устремились вперед.

Таласса снова задумалась о невероятной череде событий, случившихся с ней этим вечером. Предсказания Аланды сбываются, и городу, в котором Таласса прожила все двадцать лет своей жизни, и хороших, и дурных, этой ночью настанет конец. Вампиры и существо со Шпиля позаботятся об этом. За последние семь лет Таласса почти не вспоминала о судьбе несчастных горожан, прозябающих за стенами храма Сутис. Но теперь она думала о них — как они ждут, запершись в своих домах, и знают, что в эту ночь вампиров ничто не удержит.

И Таласса молилась на ходу — молилась о том, чтобы души горожан обрели покой, чтобы священные птицы растащили их кости и умершие, когда воскреснут, увидели бы яркое желтое солнце над цветущей землей, где жужжат пчелы и звучат птичьи трели; пусть обретут они то, чего лишились люди на земле в эти последние времена. Она молилась — и на сердце у нее вдруг стало легко, будто птицы Ре унесли в своих когтях груз, который гнул ее все эти семь лет. Таласса точно воспарила. Даже внезапное появление ее жениха в храме не угнетало ее в этот миг, хотя ей очень хотелось бы знать, что было с ним за те семь лет, что прошли со дня их разлуки. Что значили его жестокие слова и поступки? Должно быть, несчастья, постигшие Тралл, исказили его былую натуру. Таласса тоже пала, но сейчас, несмотря на мрачные картины Города Мертвых и на опасности, ждущие впереди, это ее прошлое казалось ей чем-то далеким и неважным. Она вдруг с новой силой почувствовала, что ей всего лишь двадцать лет — в храме она казалась себе совсем старой.

Она с внезапной нежностью обвела взглядом своих спутников — даже жреца в маске. Что, если он — Герольд? Он, должно быть, много страдал и теперь еще страдает — ведь он носит ужасную маску, которая отталкивает от него всех, кто видит ее.

Переполнявшее Талассу сияние лучилось наружу, и она с надеждой смотрела в будущее. В этом жреце было что-то чарующее, несмотря на маску и на его суровость; в нем чувствовалась сила — сила, упорство и смелость; смелость была в том, что он уже совершил, и в том, что он продолжает борьбу, хотя легче было бы столкнуться с тайнами Маризиановой гробницы. Ибо Таласса сомневалась, что Сереш, при всей его кажущейся уверенности, взаправду знает о том, что их ждет.

Уртред тоже думал об огнях, о крылатом существе и о судьбе живых, оставшихся в Тралле, но взгляд Талассы, от которого его сердце забилось в радостной надежде, был сильнее этих мыслей — и Уртред вновь дивился, отчего это так. Ведь он разумный человек и способен побороть эти чувства. Завтра он посмеется над ними, но в этот миг, несмотря на опасность, а может, именно из-за нее, острые шипы желания впились в его плоть, и он, как ни силился, не мог удалить их.

Он пытался сосредоточиться на том, что видел в святилище, и на том, что сказала ему Аланда. Он знал Книгу Света назубок, и ее пророчества в точности совпадали со словами Аланды: Маризиан предвидел все эти события еще в глубокой древности, знал и о темных годах, и о явлении Светоносца. Светоносец... Таласса шла впереди, словно паря над туманом. Она была точно богиня или одна из героинь, о которых повествуется в Писании, но ведь она не такая. Она — блудница, она спала с бесчисленным множеством мужчин и служила мерзкой богине. Впрочем, это не совсем так. Краткое пребывание в храме Сутис показало Уртреду, что Таласса не похожа на прочих жриц. Внутри она совсем не та, какой кажется снаружи... Нет, довольно думать об этом — так и с ума можно сойти. Надо думать о деле, о том, чем он может быть полезен в гробнице. Надо вспомнить, что говорилось о Маризиане в записках Манихея.

Перед глазами Уртреда вновь явились страницы этой оставленной в Форгхольме книги, исписанные острым почерком учителя. Там много чего было о древнем маге. Он пришел из погибшего города Искьярда на заре времен. Он принес жителям юга свое волшебство, а также две книги — книгу Ре и книгу Исса, чтобы южане могли познать могущество этих богов. Уртред и сам учился пиромантии по Книге Света, священной книге Ре. Еще Маризиан принес с собой три волшебные вещи, о которых говорил Сереш: Бронзового Воина, Теневой Жезл и могущественный меч — Зуб Дракона. Он построил на равнине город Тралл, видный всем от Палисадов до Огненных Гор. Гиганты, тролли и карлики долбили и тесали, возводя дворцы вышиной до небес. Вместе с Маризианом в гробнице похоронен царь Адаманстор. Всех остальных строителей Тралла изгнали в Чудь — так, по крайней мере, говорилось в книге Манихея.

Но, хотя мудрость Маризиана была необъятна, никто не называет его век золотым. Золотой век был до него. Вместе с Маризианом пришла Година Мрака, когда люди впервые заметили, что лик солнца побледнел и свет его поблек, и время выращивания и сбора урожая стало убывать, а жестокие зимы стали еще более жестокими. Тогда-то люди и начали искать утешения в Книге Червя, и все меньше приверженцев оставалось у Огня по мере угасания солнца. Были такие, что говорили — хотя верующие считали их еретиками, — что это Маризиан принес смерть на земли юга и что Искьярд, легендарный северный город, погиб из-за неумелого обращения Маризиана с тайной силой, оставшейся после богов.

Какими бы силами Маризиан ни владел, они не спасли его от смерти. Он был почти что бессмертен, но, прожив тысячу лет, все же умер и был похоронен в гробнице, выстроенной для него еще несколько веков назад, а вместе с ним и три его волшебные вещи.

Ныне волшебные вещи пропали, а гробница являет собой загадку, которую на памяти живых смог разгадать лишь один человек. Свои разгадки Иллгилл унес с собой на север — теперь Уртреду и его друзьям придется решать все заново.

И срок этот близок. Вот она, пирамида — высится на ночном небе, выступая из тумана. Вход в нее точно дворец: он обнесен высокой стеной с воротами, украшенными некогда великолепными барельефами, которые ныне разрушили ветер, непогода и лишайник. Дальше следует лестница из пятидесяти гигантских ступеней, как и в храме Ре или Исса, и ведет она к высокому крыльцу. Сзади пирамида вплотную примыкает к городской стене. Тот, кто у ее подножия и смотрит сверху вниз на эту четырехсотфутовую громаду, не может не подивиться строгим пропорциям сооружения, издали казавшегося несколько неправильным.

Уртред с трепетом смотрел на громадные ступени. Здесь между ними, в отличие от храма Ре, не было устроено переходных лестниц, и каждая насчитывала не менее шести футов в высоту; ступени густо заросли кустарником, и тысячелетние дожди пробили в них многочисленные канавки.

У беглецов ушло около двадцати минут, чтобы добраться сюда, а голубой огонь между тем уже спустился с утеса в Нижний Город. Он просвечивал сквозь пелену тумана на краю кладбища. Кто бы ни шел за ними следом, он быстро настигал их.

— Крылья у них, что ли, вместо ног, — сказал Сереш, глядя в ту сторону. Уртред знал, почему они так мало продвинулись: Аланда с Фурталом стары и идут медленно, а на подъем по ступеням отряд затратит еще больше времени. Погоня настигнет их где-то на середине пирамиды. Гадиэль и Рат, пошептавшись, тоже, видимо, пришли к этому выводу.

— Ступайте, — сказал Гадиэль Серешу. — Мы задержим погоню.

— Не сходи с ума, — ответил Сереш. — Вас только двое, а их могут быть сотни.

— Все равно, хоть ненадолго, а мы задержим их, — твердо заявил Гадиэль. Взгляды обоих мужчин скрестились в молчаливом поединке, и спокойная решимость Гадиэля одержала верх.

— Хорошо, — сказал Сереш. — Следите за входом, чтобы не пропустить нас, когда мы выйдем. — В его голосе не было уверенности — он, как видно, не надеялся увидеться с добровольцами снова. Он хотел добавить что-то еще, но не нашел слов. Они с Гадиэлем снова посмотрели в глаза друг другу, мысленно прощаясь, потом Гадиэль вернулся к Рату, и оба исчезли в тумане.

Остальные полезли вверх по одному из желобков, пробитых водой в пирамиде. Уртред карабкался первым, забросив посох Ловца Пиявок, на котором так и остался распустившийся в святилище лист, себе за спину. Он тянул за собой Фуртала — перчатки облегчали ему эту задачу, За ними лезли Сереш и женщины. Тишину нарушала только лютня за спиной у Фуртала, когда она вздрагивала от очередного рывка. Старик, не отвечая на участливые вопросы, молча лез дальше. Женщинам на головы сыпалась грязь, и терновые кусты рвали им платья. Таласса застряла, зацепившись за ветку, и Уртред, вернувшись назад, отцепил ее когтями своих перчаток. Она поблагодарила, и оба оглянулись на голубой свет, который теперь стал гораздо ближе. Таласса содрогнулась.

— Это Фаран, я знаю, — прошептала она.

Уртред хотел возразить, но неумолимость, с которой голубой свет преследовал их, и вправду наводила на мысль о могуществе, доступном лишь Фарану.

— Поспешим, — сказал жрец, поворачиваясь к Талассе спиной и устремляясь вверх.

Трудный подъем продолжался — грязь сыпалась из-под ног, и Уртред покрылся испариной, несмотря на холод.

Оглянувшись опять, он увидел, что голубой огонь стал еще ближе и плывет над нижним слоем тумана. Уже были слышны какие-то крики и завывания. Сереш приостановился, стиснув зубы.

— Это боевой клич Жнецов, — сказал он. — Я вдоволь наслушался его во время битвы на болотах.

Они постарались ускорить подъем, но старая женщина и слепец по-прежнему задерживали их. Крики раздались совсем близко — Гадиэль и Рат вступили в бой. Туман скрывал то, что происходило внизу, и глушил звуки, но голубой огонь, несмотря на заварившуюся схватку, надвигался неотвратимо, а шум сражения, все нараставший, внезапно затих. Этому было только одно объяснение: Гадиэль и Рат убиты, а времени выиграно совсем немного, хоть и столь дорогой ценой. Уртред опять полез вверх, отчаянными рывками таща за собой Фуртала.

Минуты казались часами, и Уртред взмок так, будто выкупался в Пруду Слепцов, — но вот он преодолел последнюю ступень и оказался в густой тени портика, на двух третях высоты пирамиды. Он втащил на помост Фуртала. Потом показалось лицо Талассы с мокрыми прядями, прилипшими ко лбу, — Уртред и ей помог подняться. Сделав неотвратимый шаг вперед, она на миг приникла к его груди. Следом появился Сереш с Аландой — и все повалились на колени, ловя ртом воздух.

Голубой свет все так же приближался к ним сквозь туман. Уртред поднялся на ноги. Перед ним был вход в гробницу. С фронтона в тридцати футах выше свисал плющ, частично заслоняя проем. Внутри виднелся пол из черных и белых плит. Уртред отвел в сторону плеть плюща, впустив в гробницу лунный свет. Квадраты пола покрывали вековые наслоения помета летучих мышей. В глубине открылась пробитая в полу глубокая траншея с кучами щебенки и грязи по бокам.

Остальные присоединились к Уртреду. Сереш зажигал факелы от своего огнива, но трут отсырел, и трудно было высечь искру. Уртреду каждый миг промедления казался невыносимым. Голубой свет точно жег ему спину. Потом по телу прошел холодок — в который раз за эту ночь он почуял присутствие вампира. Уртред вышел на помост: голубой огонь пылал у самых ворот пирамиды, но источник его по-прежнему скрывался в тумане. Подъем вверх не займет у преследователей много времени.

Уртред знал, что этот голубой огонь, кому бы он ни освещал дорогу, последует за ним хоть на край света. Где то пламя, что явилось из его рук под вечер на храмовой площади? То пламя, что могло бы преградить путь этому зловещему огню? Оно угасло со смертью Вараша. Верно сказал Манихей: Уртред согрешил, и сила покинула его как раз тогда, когда он в ней нуждается. Никогда он еще не чувствовал себя таким далеким от бога. Теперь полночь, а через два часа настанет Тенебра, самое темное время ночи: форгхольмские монахи в этот час встают со своих жалких постелей и молятся, чтобы солнце снова освободилось от черных цепей, которые держат его под землей.

И Уртред наскоро вознес про себя эту молитву, обращаясь к семенам огня, заключенным во всем, что есть на земле, живом и неживом. В рыбе, птице и звере. В камне, почве и небесах. Во всем этом от начала времен была заложена искра огня. Этому-то семени и обязано все сущее своим возникновением и формой. Весь мир послушен солнцу, как железо — магниту, и весь он умрет вместе с солнцем.

Тенебра, безмолвно молился Уртред: скоро настанет темнейший в мире час, но я даю обет богу, горящему во мне и во всем сущем, — обет выйти из этой тьмы с факелом и вновь возжечь солнце.

Молитва окончилась, и Уртред, глядя на голубой свет, вновь ощутил в жилах знакомый трепет, точно бог услышал его и дал ответ.

* * *

И в тот же миг факел Сереша наконец загорелся, бросая бледный отсвет на лица. Уртред, раздвинув зеленую завесу, присоединился к остальным. В глазах Сереша виден был страх.

— Помните, мы ничего не знаем о том, что лежит за траншеей, знаем лишь, что Зараман и все остальные погибли там. — И он направился к пробитому в полу туннелю, светя себе чадящим факелом.

— Погоди! — крикнул ему Уртред.

— Ну, что там еще?

— Гадиэль и Рат сказали, что Зарамана и его спутников убил огонь — надо как-то отвести от себя проклятие Ре.

— Жрец прав, — сказала Аланда. — Однако поторопись — времени у нас мало.

На поясе Уртреда висела дорожная сумка с разными принадлежностями его сана, и он достал оттуда цветные восковые палочки, не пострадавшие от купания в пруду.

— Я начерчу на ваших лбах знак Огня: это отгонит враждебных духов. — Сереш, кажется, мало верил в пользу этого, но Аланда с Фурталом тут же вышли вперед, и старик склонил свою лысую голову. Уртред, придерживая его за шею и стараясь побороть легкую дрожь в руках, зажал мелок между когтями правой перчатки и принялся тщательно вырисовывать на лбу руну Огня.

— Скорее! — поторопил Сереш. Он вышел наружу и смотрел на свет, который миновал ворота и горел у самого подножия пирамиды.

— Пусть горит в тебе Огонь, — произнес Уртред, заканчивая рисунок.

— И в тебе тоже, жрец, — ответил Фуртал.

Теперь подставила лоб Аланда, и Уртред вновь поднял свою дрожащую руку. Аланда, пронзив его пристальным голубым взглядом, сжала его пальцы.

— Времени мало, жрец, сделай это как следует. — Ее пожатие и пристальный взгляд вселили в Уртреда уверенность. Голубой взор Аланды страшил, серый взор Талассы завораживал. Уртред представил себе то, что видит она: безобразную демонскую личину, осклабленную в безгубой ухмылке. Нетвердой рукой он отвел золотистые локоны со лба, мимолетно восхитившись его мраморным совершенством, и тщательно вычертил руну. Таласса снова подняла на него глаза, словно стараясь проникнуть за маску — не с ужасом, а с мягкой пытливостью. Потом слегка пожала его руку и отошла в тень. С гримасой на лице подошел Сереш.

— Постарайся, жрец, — пробурчал он, — если ты вообще знаешь, как это делается! — Уртред начертал знак, со злостью нажимая мелком на кожу. Сереш сердито глянул на него и устремился к траншее. Остальные последовали за ним, но остановились, видя, что Уртред медлит.

— В чем дело, жрец? — спросила Аланда, глаза которой при свете факела светились, как у кошки.

— Мне нужно нарисовать знак и на себе, но для этого я должен снять маску.

— Ну так сними.

— Я поклялся никому не показывать моего лица. Прошу вас, идите — я догоню.

— Пусть его, — бросил Сереш, — если он достанется Фарану, я не стану горевать. — Он прыгнул в яму и свет факела стал отдаляться. Аланда с Фурталом последовали за ним, по Таласса задержалась.

— Ступай, — глухо сказал ей Уртред. — Тогда поспеши. Мы подождем тебя. — И она ушла, растаяв в сумраке, словно сильфида, таинственный дух. Уртред, оставшись один в темноте, посмотрел ей вслед. Потом стряхнул с себя задумчивость, отвернулся, на случай если Таласса останется в начале траншеи, и отстегнул маску. Чертить руну на собственном исковерканном, бугристом лбу, да еще в зеркальном отражении, было нелегко, но он все же справился со своей задачей и с панически бьющимся сердцем вернул маску на место.

И тут случилось странное.

Туман у входа в гробницу осветился зловещим голубым светом — погоня, должно быть, была совсем близко. Уртреду следовало бы поскорее нырнуть в канаву, но он вдруг ощутил в себе дух противоречия, и на него снизошел покой — точно такой же, как в день Ожога. Что-то толкало его встретить опасность лицом к лицу, а не бежать от нее.

Не раздумывая, он вышел наружу и взглянул на исполинскую лестницу, где голубой свет пылал, словно поджидая его. Теперь стали видны фигуры, выстроившиеся полукружием у подножия пирамиды.

Одна из них, намного выше остальных, выступила из тумана и взглянула вверх. Уртред со своей высоты встретился с ней взглядом — и на несколько мгновений оба замерли в этом положении. Вся кровь в жилах Уртреда обратилась в лед, но этому сопутствовали покой и готовность принять смерть, позволявшие ему смотреть без трепета в глаза грозной судьбе.

Уртред знал отчего-то, что эта фигура внизу не кто иной, как князь Фаран Гатон Некрон.

Уртред с усилием отвел глаза. Колдовские чары вампира могли проявляться и на таком расстоянии, но Уртред был в силах их побороть. В его жилы вернулся огонь. Ему предстояла схватка не на жизнь, а на смерть, но теперь он знал, на что способен Фаран. Уртред вернулся внутрь и пошел на свет факела, слабо мерцавший в траншее.

Фаран Гатон хорошо разглядел человека, появившегося на вершине лестницы. Князь уже много десятилетий жил в полумраке, в склепах и пыльных подземельях, где даже в полдень царила тьма. И с течением этих лет, подобному течению песка сквозь пальцы, его глаза, которые при первой жизни могли разглядеть ласточку в полете на расстоянии мили, медленно привыкли к отсутствию света. Теперь он превосходно видел в полной темноте, в то время как солнечный свет пронзал его зрачки тысячами копий. Он увидел на лице фигуры, стоявшей в трехстах футах над ним, страшную маску — в этом помог ему Эревон, светящий сквозь туман, — и понял, что это тот самый человек, которого он искал всю ночь: жрец, убивший Вараша.

Стража сомкнулась вокруг князя, а первые вампиры из числа сопровождавших процессию уже карабкались на пирамиду. Фаран был рад избавиться от них, полагая, что они вряд ли доберутся до Талассы прежде него. Жрец владеет магической силой, притом он там не один — с ним должны быть бойцы получше тех двоих, что лежат теперь мертвые среди могил. Половина вампиров, увязавшихся за Фараном с площади, осталась при этих трупах. А те, что лезут на пирамиду, примут первый удар на себя и очистят дорогу князю.

Быстрота, с которой вампиры взбирались наверх, равнялась их жажде. Время тех, кто не успел еще напиться вдосталь, было на исходе: Эревон стоял низко, над самой грядой западных гор. Через каких-нибудь два часа он зайдет, и всякий вампир, не утоливший жажды до его заката, умрет второй смертью.

Фаран хорошо знал силу их желания. Кровь живого тела, в котором еще бьется сердце, — лишь она способна полностью насытить неживого. Кровь из пиявок — труха по сравнению с этим сладострастным текучим нектаром. Фаран ощущал вкус свежей крови даже сквозь едкий дым Голонова кадила. Ею пахло от двух женщин. Фаран дивился тому, как за последний час помолодела кровь Маллианы, прежде имевшая затхлый привкус.

В Городе Мертвых они вышли из носилок. Маллиана шла рядом с ним, трясясь от холода. Она тоже видела человека наверху, но ей он представлялся мутным пятном.

— Это был тот жрец, — сказал Фаран, борясь с желанием, которое возбуждал в нем ее запах.

Маллиана, видя в его глазах жажду крови, отвела взгляд. Фаран был так близко, и запах плесени дурманил ей голову: она была уверена, что не переживет эту ночь. Лишь колдовской свет Голонова кадила удерживал вампиров на расстоянии, а Фаран мог в любой миг, по своему капризу, отменить эту защиту. Маллиана жалась к Вири, которая пребывала в не меньшем ужасе: жрица вся побелела, и глаза у нее были круглые. Фаран смотрел на них с полоской слюны на губах.

Князь, — робко заговорила Маллиана, стараясь его отвлечь, — ты нашел своего жреца, прошу тебя, отпусти меня и мою служанку.

Из горла Фарана вырвался сухой скрипучий звук: не то смех, не то презрительное ворчание.

— Нет, жрица, это было бы слишком легко. Ты ударила в гонг, ты пробудила Братьев — далеко вам все равно не уйти.

Маллиана поняла, что и впрямь оказалась в западне; не только Город Мертвых, но и весь Тралл полон теперь ожившими мертвецами, которых она сама же и подняла. Она сама обрекла себя на гибель, не зная, какой властью обладает этот гонг. Фаран прав: в город возврата нет.

Фаран двинулся вперед. Рядом с ним шел Голон со своим кадилом. Неодобрительно оглядев первую гранитную ступень, словно карабкаться на нее было ниже его достоинства, князь подозвал знаком двух Жнецов. Они взобрались на ступени, нагнулись и втащили за собой Фарана. Затем подняли бряцающего кадилом Голона. Это сопровождалось густым облаком голубовато-белого дыма. Маллиана влезла сама, отчаянно цепляясь руками за выемки в камне — Жнецы даже и не подумали помочь ей. Взобравшись на первую ступень, она протянула руку Вири.

Но Вири рассудила иначе. Солдаты, собравшись лезть наверх, отпустили ее, и жрица колебалась, то задирая голову вверх, то оглядываясь на кладбище. Потом, решившись, отступила назад на шаг, еще на шаг — и бросилась бежать прочь между могилами. Маллиана хотела предостеречь ее криком, но навстречу Вири из мрака уже вылезали вампиры, не насытившиеся кровью Гадиэля и Рата.

 

ГЛАВА 32. ОТЧАЯНИЕ

Джайала привязали к одному из других пленников Двойника — светловолосому юноше с таким цветом лица, что и вампир бы не постыдился. Их связали не только за руки, но еще и захлестнули веревочными петлями за шею; за юношей шли прочие пленники. Один из людей Двойника держал в руке конец веревки, грубыми рывками побуждая всю связку двигаться быстрее — на шее Джайала уже проступила кровавая борозда.

Узники, выведенные из подвалов, держались совершенно безучастно и лишь при виде Двойника стали пятиться, ожидая продолжения мук, которым подвергались ежедневно. Но когда двоих из них оставили вампирам, они встрепенулись и все время поглядывали то на Двойника во главе колонны, то на оставшихся позади товарищей, словно прикидывая, кто будет следующим.

Хотя Двойник вел свой отряд кружной дорогой вдоль подножия утесов, они не замедлили напороться на вампиров, которых было не меньше полусотни. Люди Двойника все, как один, бросились наутек, а вампиры за ними. Джайал слышал шелест их заплесневелых одежд, вопли убегающих, потом веревка вновь врезалась в израненную шею, и вожатый, изрыгая брань велел им бежать что есть мочи. Сзади натяжение веревки ослабло, и лишь через пять минут, когда вампиры непонятно почему растаяли в тумане, Джайал понял причину. Двое задних пленников исчезли, схваченные живыми мертвецами. Недосчитались и пятерых членов шайки. Веревка впилась в шею с новой силой, заставив Джайала сморщиться от боли.

Колонна быстро следовала по улицам, постепенно спускаясь вниз. По оценке Джайала, они были уже в Нижнем Городе, но уверенности он не чувствовал. Он пересчитал в тумане людей Двойника — их осталось около двадцати. Двойник хорошо их подобрал — все они казались вытесанными из одной глыбы: они были увешаны награбленными драгоценностями и ругались, словно одержимые демоном безумия. Глаза у всех как на подбор были свинцовые, лишенные даже тени сочувствия. Опять вампиры? Джайал пытался оглянуться, но веревка не пускала, и они продолжали мчаться, имея возможность смотреть только вперед.

Потом их внезапно остановили, и Джайал стал жадно ловить воздух своей поврежденной гортанью. Двойник прошел в хвост отряда и улыбнулся при виде страданий Джайала.

— Ну как прогулка, братец? — спросил он, явно не опасаясь того, что таилось в ночи. Не услышав ответа, он только рассмеялся и перешел к пленнице, шедшей позади всех, темноволосой и хорошо сложенной — ей было не более тридцати лет, но багровые рубцы на лице лишали ее, возраста. Двойник, легонько взяв ее за подбородок, заглянул ей в глаза. Женщина принялась неистово дергать головой, натягивая веревку и причиняя еще большую боль шее Джайала.

— Атанша, Атанша, — укоризненно сказал Двойник. — Разве ты забыла, как нам хорошо было вместе?

Посмотри на меня: это же я, Сеттен!

— Ты убил моего мужа и моих детей! — выкрикнула она.

— Твой муж был простой возчик, а дети — писклявые выродки. Разве тебе не лучше было со мной?

Вместо ответа женщина плюнула в него пересохшим ртом. Двойник грустно покачал головой.

— Что ж, тогда нам придется расстаться, Атанша. Женщине порой хочется свободы — я это понимаю и даже приветствую. — Атанша тревожно переводила взгляд с Двойника на вожатого, который подошел и перерезал веревку, связывавшую ее с остальными. Не успела она опомниться, как разбойник схватил ее и поволок к столбу посреди улицы, к которому и привязал. За все это время она не произнесла ни слова, и темная грива волос скрывала ее лицо. Разбойник рванул спереди лохмотья, в которые она была одета, обнажив ей груди, и оставил ее стоять так, дрожащую от холода.

Двойник достал из-за пояса кинжал и подошел к женщине.

— Мне жаль терять тебя, — почти искренне произнес он, — но у меня будет много других еще до конца этой ночи. — Он сухо засмеялся, глядя, как женщина рвется в своих путах, и вдруг провел кинжалом по ее соскам, сделав два глубоких крестообразных разреза, из которых сразу хлынула кровь. Удовлетворенно посмотрев на дело рук своих, он сделал сладострастное движение языком и рассмеялся. Какой-то миг Атанша молчала глядя на свою порезанную грудь, а потом испустила душераздирающий вопль. Двойник, больше не обращая на нее внимания, вернулся к колонне.

— Вперед — своими воплями она скоро созовет к себе всех вампиров на милю вокруг, — сказал он, дергая за веревку.

Пронзительные крики женщины вытеснили все мысли из головы Джайала. Он надеялся, что ей не придется долго страдать. Темное отчаяние обуревало его. Не только от сознания своего положения, но и оттого, что все это творила его темная половина, которая когда-то составляла с ним одно целое и без которой он не мог существовать.

Джайала душило отвращение к себе. Если им суждено умереть обоим, когда он убьет Двойника, быть по сему. Нельзя оставлять на земле подобное существо. Джайал чувствовал себя раздавленным, уничтоженным и жаждал конца — он желал бы, чтобы это его оставили на съедение вампирам, но знал, что его ждет куда более тяжкая участь.

Подобное отчаяние находило на него и раньше, когда после битвы он несколько лет странствовал по Хангар Парангу. Наяву он ничего не мог вспомнить о битве, но она являлась в его сны. Лицо Вортумина, бредущего к нему со стрелой в горле, пылающие погребальные костры, изодранные в клочья нарядные шатры, завеса дыма над Траллом при взгляде с Огненных Гор. Он ехал своим путем, измученный, почти все время погруженный в какой-то полусон, и, качаясь в седле, видел страшные сны. Полюсо и Эдрик, такие же, как в день своей гибели, шли впереди него по пыльной дороге. Он окликал их, поравнявшись с ними, но они смотрели прямо перед собой — их лица и волосы покрывала пыль, кровавые раны зияли. У Полюсо внутренности свисали до колен. А Туча не останавливался, хотя Джайал во сне натягивал поводья, кричал и ругался. Всаднику оставалось лишь оглядываться с отчаянием на тающие вдали фигуры Полюсо и Эдрика.

Зачем жить, если все, кого он знал, умерли? Джайал впервые познал вину оставшегося в живых, вину столь тяжкую, что даже и наяву перед ним все время вставали лица мертвых. Вину столь жестокую, что даже гибель казалась желаннее по сравнению с такими страданиями.

Однажды ночью он сидел у колодца в деревне, сожженной бандитами, рыскавшими по всей округе. По мерзкому сладковатому запаху, идущему со дна, было ясно, что колодец завален трупами, чтобы отравить воду. Бандитам не стоило так утруждаться: камушек, брошенный в колодец Джайалом на глубине около пятидесяти футов, ударился обо что-то мягкое, а потом о камень. Колодец был пуст, и негде было достать воды, а вокруг простиралась пустыня.

Тогда-то Джайал и решил добавить свой труп к тем другим. В его жизни не осталось ничего — ни дома, ни отца, ни Талассы. Он привязал себе на шею камни и задумал броситься в колодец, как только взойдет солнце. Если он не разобьется, привешенный груз наверняка сломает ему шею. Он сидел в темноте и ждал, когда Ре выйдет из темного царства своего брата. Он ждал целую вечность, не смыкая глаз.

Отчего эта ночь тянется так долго? Неужто Ре на сей раз так и останется в темных лабиринтах Исса? Или само время умерло? Но вот черное небо как-то неуловимо просветлело, стало сереть, потом над землей прорезался золотой край, и солнце медленно поднялось над дюнами пустыни. Джайал сел на край колодца и свесил ноги, готовясь прыгнуть. Потом в последний раз взглянул на солнце. Верхняя половина светила, красная и раздутая, висела над песками зажигая их багрянцем. И вдруг Джайал увидел яркую вспышку на красном диске. Что это — знак? Джайал заколебался. Рядом нетерпеливо заржал Туча, которому не терпелось убраться из этого места, где пахло смертью, — и Джайал точно очнулся ото сна. Что он такое задумал? В тот миг Джайал познал еще одну истину: лишить себя жизни — это слишком просто, мертвых этим не вернешь. Он снял камни с шеи, сел в седло и весь день ехал в отупении по дюнам и голым камням. Жажда населяла его мозг множеством видений. Под вечер Туча остановился и коротко заржал, вырвав Джайала из дремы. Тот устало поднял голову, не понимая, что могло потревожить коня, и вдруг ощутил в воздухе соленую влагу: рядом было море! Запах оживил Джайала, он пришпорил коня и увидел вдали серебристую ленту воды. Скоро они оказались на берегу. Волна тихо шуршала, разбиваясь о мокрую гальку каскадами бриллиантов. Налево, за входящими в море утесами, начиналось болото, а посреди него виднелась далекая башня, в поисках которой Джайал объехал полмира — башня, в которой, согласно отцовским свиткам, Червь много тысяч лет назад спрятал Зуб Дракона...

Все это было год назад, в южных странах, где слабое солнце все-таки греет землю. Там куда теплее, чем в Городе Черепов. Теперь былое отчаяние вновь вернулось к Джайалу: что толку, если он нашел меч, раз тот висит на поясе у Казариса; отец неведомо где, отцовские тайны вырваны у Джайала его кривым отражением, Двойником; невеста Джайала стала падшей женщиной, а его самого бесславно влекут на веревке, как раба. Джайал слишком долго вел свои поиски, и время стало его главным врагом: теперь уж мечу не суждено послужить добру. Отчего, однако, его свет из белого преобразился в медно-красный, словно у заходящей луны? Этого не случилось ни разу за весь тот год, когда меч принадлежал Джайалу. Что предвещает это превращение?

Новая внезапная остановка прервала размышления Джайала. На маленькой площади, где они оказались, туман был чуть пореже и видно было, что ее дальний край примыкает к Городу Мертвых.

Двойник шел обратно вдоль колонны.

— Ну, как тут наши псы на сворке? — сказал он, подходя к пленным. Двое, связанные с Джайалом, беспокойно зашевелились, но Двойник и не смотрел на них, уставившись в глаза Джайала. Потом дернул за веревку, и шею Джайала ожгло как огнем. — Ну вот, теперь очухался. Гляди — экий хельский фейерверк! — Он указал в сторону, откуда они пришли. Джайал оглянулся. Вокруг цитадели и храма Ре полыхало багровое зарево. — Храм Ре горит, а с ним авось сгорят и все жрецы. Теперь взгляни туда! — Джайал проследил за пальцем Двойника, указывающим на площадь, и увидел за пеленой тумана в Городе Мертвых какой-то странный голубой свет.

Джайал снова посмотрел в голубой глаз Двойника, так похожий на его собственные глаза, — он вглядывался в эти черты, как в зеркало, с нездоровым собственническим чувством. Лицо Двойника перекосилось в знакомой кривой усмешке.

— Хельский огонь! — радостно вскрикнул он, брызжа слюной. Брызги попали Джайалу в лицо, и он поморщился, но Двойник придвинулся еще ближе. — Нам туда Джайал Иллгилл, так что давай-ка шевелись. — Он дернул за веревку, и Джайал, спотыкаясь, пролетел несколько шагов по булыжнику. Но обратное натяжение веревки остановило его, и он упал, тщетно пытаясь смягчить удар связанными руками.

— Ну-ну, — хмыкнул Двойник, поднимая его на ноги, — не надо так обращаться с нашим драгоценным телом — ведь оно будет моим, когда мы найдем Жезл! Поосторожнее, не надо так спешить! — Двойник повел Джайала за собой по булыжному спуску. Казарис и все остальные шли следом. Пятеро из шайки уже пропали, и нервы у всех явно были напряжены до предела. Глаза разбойников так и бегали, стремясь проникнуть в мрак и туман. Но все же они шли за Двойником, совершенно как будто равнодушные к опасности, и их разнообразное оружие: мечи, топоры, арбалеты и алебарды — торчало в стороны, точно иглы дикобраза. Только один Казарис мог похвастать хладнокровием в подражание вожаку. В одной руке маг нес пожелтевший свиток, в другой — длинный ритуальный кинжал. Джайал не сводил глаз с Зуба Дракона. За те пять минут, что прошли с их последней остановки, меч словно стал еще краснее — и Джайал снова задался вопросом, что это означает.

Они вошли в полосу густого тумана, оказавшись в странном белом мире, где ничего не было видно на расстоянии двух вытянутых рук, и все звуки глохли или искажались. Колонна двигалась мимо прогоревших караульных костров по сырому, заваленному битым камнем переулку — здесь давно никто не ходил, судя по густой траве под ногами. По сторонам стояли сгоревшие дома. Потом двое шедших впереди уперлись в обвалившуюся стену и перелезли на ту сторону, распугав жаб, которые запрыгали у них из-под ног.

Джайала толкнули вперед, и он на миг задержался на гребне стены, думая, не нырнуть ли в спасительный туман. Но тогда с ним должны были бежать и двое других пленников, а в них, кроме страха, не осталось ничего человеческого. Двойник, словно читая его мысли, не сводил с него глаз — потом кольнул Джайала мечом сквозь грубый плащ, и тот побрел вниз по каменной осыпи. В тумане возникли надгробные памятники: они были в Городе Мертвых.

Отряд продвигался вперед, совсем уже ничего не видя из-за тумана. Внезапный треск впереди заставил всех снова замереть на месте. Треск повторился — словно кто-то переломил ветку через колено. Джайал оглянулся. Двойник, едва различимый в зареве пожаров, бушующих в тысяче футов над кладбищем, тоже прислушивался. Потом он подтолкнул связку пленников вперед.

Из-за обманчивых свойств тумана Джайал едва не споткнулся о лежащее на земле тело — оттуда, снизу, доносился треск. Это был труп человека в изодранных в клочья кожаных доспехах и с полусъеденной головой. Над ним присели два существа: один человек, хоть и упырь, другой — получеловек-полугиена. Один вгрызался в развороченный череп, высасывая оттуда мозг, другой рвал зубами ногу. Хруст повторился — чудовище отгрызало кусок кости вместе с мясом.

Вампир почуял людей и зашипел гортанно, обнажив острые, вымазанные кровью зубы. Потом его голова дернулась назад, словно от рывка невидимой нитки, и ударилась о мраморное надгробие позади. Стрела из арбалета попала ему прямо в лоб. Там образовалась дыра величиной с кулак, и вампир сполз вниз, пятная черной сукровицей белый мрамор.

Двойник, обойдя Джайала, замахнулся на оборотня мечом, но он не привык рубить левой рукой, и чудовище отбило его слабый удар оторванной ногой убитого, шипя, как загнанная в угол кошка. Джайал пятился назад, стараясь укрыться за спинами разбойников. Оборотень, яростно вращая ногой, уж выбил у кого-то меч, но тут Двойник сделал быстрый выпад и пронзил прогнившую грудь мерзкой твари. Та с визгом затрепыхалась на конце меча, как рыба на крючке, и, чуя неминуемую гибель, нацелилась когтями в лицо Двойнику. Но двуручный топор раскроил ей череп, и Джайала осыпало осколками костей. На губах остался мерзкий привкус гнилой крови, а связанные руки не позволяли вытереть рот. Джайал стал яростно отплевываться.

Люди Двойника осыпали ударами вампира, который пытался уползти прочь, несмотря на дыру в голове. Осколки кости и сгустки крови так и летели во все стороны, и наконец вампир затих. Двойник не принимал в этом участия, разглядывая лежащий перед ним странный гибрид. Да и было на что посмотреть: туловище у этого создания было кошачье с хорошо развитыми задними ногами — должно быть, тварь хорошо прыгала, — но совершенно безволосое. Более того, морда оборотня, несмотря на длинные торчащие уши, до того, как ее разбили всмятку, напоминала человеческое лицо.

— Никогда еще такого не видел, — тихо сказал Казарис. Остальные, бросив молотить вампира, тоже столпились вокруг и боязливо глядели на труп.

— Да что ж это все-таки за страшилище, поглоти меня Хель? — вскричал Двойник. Казарис пожал плечами, глядя на окутанные туманом утесы в зареве огней.

— Гонг вызвал к жизни не только тех, кого ожидалось.

У Джайала путались мысли: странные предзнаменования, странные события, странные существа — и, прежде всего меч на поясе у Казариса. Он стал еще краснее, цвета свежей крови, и заливал своим светом всю фигуру чародея.

Люди Двойника тревожно перешептывались. Ясно было, что, дай им волю, они тут же вернулись бы в дом Иллгилла.

— Ничего, — рявкнул Двойник, оскалив зубы, — мы не такое еще видели: не будем терять голову!

Он мотнул головой, и все последовали за ним сквозь путаницу надгробий, присмирев еще больше, чем прежде. Отряд снова вспугнул вампиров, пирующих над другим трупом, но на сей раз обошел их, дав большой крюк.

Туман снова начал редеть, и из него выступила громада пирамиды Маризиана. У ее подножия горел голубой свет, а вокруг собрались какие-то фигуры.

Джайала с другими невольниками втолкнули в большой, как дом, склеп, а Двойник и Казарис поползли вперед, укрывшись за поваленной колонной. В просвет между двумя слоями тумана им были хорошо видны собравшиеся у пирамиды.

— Ишь ты, сам князь, — прошептал Двойник, приметив своим единственным глазом высокую фигуру у ворот. Фаран Гатон смотрел вверх, на человечков, лезущих по гигантским ступеням пирамиды. Он хорошо позаботился о своей охране: при нем было около полусотни Жнецов, и Голон тоже присутствовал. Рядом с Фараном Двойник узнал Маллиану и Вири, дрожащих в своих тонких платьишках.

Он вполголоса выругался. Теперь придется иметь дело не только с человеком, уведшим Талассу, но и с Фараном. Еще неизвестно, сможет ли Казарис стать достойным противником легендарному Голону. Остается лишь надеяться, что два предыдущих отряда несколько истощат защитные силы гробницы и ему с его шайкой будет уже легче.

Тем временем первый из вампиров, лезущих на пирамиду, добрался до верха и пропал из виду. Тогда начал свое медленное восхождение и Фаран при помощи двух солдат. Маллиана последовала за ним, но Вири поступила иначе: отступив на пару шагов назад, она повернулась и побежала к могилам. Голон что-то крикнул Фарану, но князь покачал головой, решив, как видно, не гнаться за беглянкой. Оба продолжили подъем, а Вири неслась сломя голову прямо на Двойника с Казарисом. На бегу она испуганно озиралась, ожидая погони, но, увидев, что никто ее не преследует, замедлила шаг, и облегчение на ее лице сменилось сомнением. Она начала боязливо вглядываться во мрак и посматривать назад на огонь Фарана. Внезапно она метнулась в сторону — рядом с ней из тьмы возник вампир. Он шипел, брызгал слюной и тянул к ней когти. Вири попятилась и пустилась бежать назад, но там ее уже поджидали два других вампира. Она завизжала, и

Двойник увидел, как белое лицо Маллианы оглянулось на нее с пирамиды.

— Может, спасем ее? — спросил Казарис, но Двойник потряс головой.

— Пусть ее: она отвлечет упырей, пока мы будем двигаться вперед.

К Вири сбежалось еще больше вампиров: они играли с ней, тыча в нее пальцами, а она металась в их все теснее смыкающемся кругу. Пляшущие фигуры упырей заслонили ее — вероятно, она лишилась чувств, прежде чем первый вонзил в нее клыки: больше она не кричала. Двойник махнул своим людям — те вытащили из укрытия Джайала и двух других. Обойдя пирующих вампиров, отряд Двойника двинулся к пирамиде под самой стеной, невидимый для тех, кто взбирался наверх.

 

ГЛАВА 33. МАРИЗИАНОВА ГРОБНИЦА

Туннель был низкий и ненадежный. С потолка за шиворот Уртреду сыпалась земля, обжигая холодом шею. Прорытый совсем недавно людьми Зарамана, ход уже норовил обрушиться, и каждый шаг вызывал новую маленькую лавину. Воздух был спертый, и пахло могильной землей. Крыса, вспугнутая Уртредом, с отчаянным визгом неслась перед ним по туннелю. Уртред шел на слабый свет, брезживший впереди, уповая на то, что это факел Сереша.

Во всяком случае, это был единственный проблеск во тьме, и Уртред клял себя за то, что не взял другого факела. Свет между тем все слабел в извилистом туннеле и уже едва-едва виднелся. Затем Уртреду в глаза вдруг ударила красная вспышка, и раздался глухой взрыв. Уртред замер на месте, насторожив все чувства. Все стихло, и настал полный мрак. Через несколько мгновений до Уртреда дошла волна едкого дыма. Что там могло случиться? Раздумывать было некогда: Фаран шел по пятам. Уртред нащупал руками стенки туннеля — в маске он был почти слеп. Его охватила паника, еще усилившаяся, когда блеск взрыва померк перед глазами и тьма сделалась беспросветной.

Уртред снова выругал себя за то, что так долго задержался снаружи. И что только толкнуло его бросить вызов Фарану? Думая об этом, он вдруг споткнулся о какое-то препятствие и упал ничком, да так, что дыхание с шумом вырвалось из легких. Отбросив ногой то, что его подкосило — какую-то деревяшку, которой следовало бы подпирать потолок, — он снова поднялся.

С него было довольно. Он отстегнул маску, снова ощутил запах дыма из глубины гробницы и едва не закашлялся, хлебнув воздуха, но чувство сдавленности, когда он снял маску, немного отпустило его, и он опять двинулся вперед по коридору.

Земля по-прежнему сыпалась с потолка, но Уртреда уже не беспокоило, что внезапный обвал погребет его под собой. Все лучше, чем эта тьма. Судить было трудно, но, по его оценке, он спустился не меньше чем на пятьдесят футов той трехсотфутовой высоты, на которую перед тем поднялся.

Затем случилось сразу две вещи: туннель впереди расширился, и внезапный свет залил это широкое пространство. Уртред на миг ослеп и с трудом различил большое помещение, наполненное дымом и наполовину засыпанное землей из туннеля — он погрузился в нее по щиколотку. Вспомнив о маске, Уртред поспешно прикрыл лицо и направился к свету — его источником был незаслоненный фонарь у стены. За ним маячила какая-то темная фигура. Глаза Уртреда, лишенные век, не могли выдержать такого света — он отвернулся, нащупал застежку и закрепил маску.

Снова обретя зрение, он увидел Аланду с лампой в руке — все ее лицо до мельчайшей морщинки было ярко освещено, и глаза смотрели твердо.

— Это ты! — пробормотал Уртред.

— Я ждала тебя, зная, что у тебя нет факела.

Она видела его лицо! Паника, гнев и смущение охватили Уртреда разом, но, если Аланда что-то и видела, по ее голосу понять было нельзя. Остальные ушли дальше, хотя Таласса этому противилась. Она кивнула в дальний конец зала.

Уртред взглянул туда — там перед аркой, за которой начинался новый коридор, лежали какие-то обугленные бревна, а над входом нависал карниз, наполовину скрытый во мраке. При взгляде на него Уртреда кольнул страх; потом глаза привыкли к свету фонаря, и Уртред увидел, что бревна — вовсе не бревна, а обгорелые человеческие тела, сплавленные вместе каким-то сильным жаром. В зале стоял запах горелого мяса. Уртред за свои двадцать лет повидал немало страшного, включая и собственное лицо, но при виде этой сожженной плоти у него желчь подступила к горлу.

— Зараман? — спросил он.

— Да, Зараман и его друзья — Ре взял их к себе. Уртред отвернулся.

— Что стало причиной их смерти?

— Огонь: сделай шаг и увидишь, что будет. Уртреду как-то не хотелось делать этого шага.

— Мои знаки помогли?

— Да. Идем же — надо спешить: Фаран, наверное, уже близко. Заслони глаза: свет будет очень ярким. — И Аланда со своим фонарем направилась к арке.

В тот же миг словно открылась дверца исполинской печи, и оранжево-красное пламя хлынуло из пола и с потолка, охватив Аланду. Уртреда швырнуло к стене волной жара. Он отвернул лицо, но тут же оглянулся посмотреть, что стало с Аландой.

Она шла к арке, словно против сильного ветра. Никогда еще после Жертвенного Огня в Форгхольме Уртред не испытывал такого жара. Комната пульсировала красно-оранжевым светом, идущим, казалось, с карниза над аркой. Сощурив глаза, Уртред смутно различил присевшее там существо — демона со сборчатыми брыжами вокруг жабр, изрыгающего изо рта струю жидкого пламени; потом новый клуб огня скрыл его из глаз.

Аланда уже добралась до выхода, не понеся как будто никакого ущерба, и махала оттуда Уртреду. Он набрал в грудь воздуха и бросился в огненный вихрь.

Раздался рев, и воздух снова наполнился пламенем. Уртред брел вперед — его плащ развевался от знойного ветра, но огонь не трогал его. Он будто вновь оказался у Жертвенного Огня в Форгхольме, но на этот раз начертанный на лбу знак отвращал от него жар, и Уртред боролся лишь с силой знойного вихря, а не с самим зноем. Дышать было трудно: огонь точно выжег весь воздух из комнаты, но вот Уртред преодолел последнюю завесу и вновь глотнул промозглого воздуха гробницы. Позади огонь угас так же внезапно, как и вспыхнул.

Уртред был цел и невредим — руна исполнила свое назначение. И, что еще любопытнее, все шрамы на его теле лучились энергией, словно стихия, некогда ставшая причиной их возникновения, теперь исцеляла их. Все тело чесалось, и хотелось соскрести с себя кору, свербящую в тысяче мест.

— Ты обжегся? — спросила Алапда, видя, как он ежится.

— Нет, знак Ре защитил меня. Но у меня страшный зуд по всем теле.

— Быть может, огонь оказал на тебя целебное действие.

Проходя сквозь огонь, Уртред совсем забыл, что Аланда видела его лицо, когда он вошел, и лишь теперь спохватился.

— Ты видела меня без маски.

— Да, — просто сказала она.

— Тогда ты видела то же, что и Вараш, а его это убило.

— Я и без того догадывалась, что скрывается за твоей маской. Я говорила с Манихеем перед битвой, семь лет назад. Он рассказал мне немного о тебе — о том, что с тобой случилось, и о том, что ты принадлежишь к избранным и когда-нибудь станешь его преемником. С тех пор я ждала тебя и знала, что ты придешь.

— А мне и невдомек было, что ты его знала. — И Уртред подумал, не рассказать ли Аланде, как учитель недавно явился ему.

Но у нее другое было на уме. Она оглянулась назад, где стало тихо и темно, — только дым клубился, постепенно уходя в ведущий наружу туннель.

— Ты еще многого не знаешь, но теперь пора идти — огонь задержит Фарана, однако погоня уже близка.

— А где все остальные?

— Они уже ушли вперед.

Перед ними была лестница, ведущая вниз, в темноту. Аланда стала спускаться, высоко держа фонарь. Серые ступени уходили винтом в непроницаемый мрак. Аланда, шедшая очень быстро, вдруг остановилась, ловя ртом воздух.

— Надо передохнуть минутку. Старость не радость.

Уртред оглянулся. Огонь не загорелся — значит, Фаран еще не дошел до демонского логова, и ему, возможно, понадобится несколько часов на то, чтобы пройти. Уртред хотел продолжить разговор о Манихее, но Аланда заговорила первая.

— Итак, жрец, что же ты вынес из святилища Светоносца? — все еще задыхаясь, спросила она.

— Все было так, как ты сказала, — признал он.

— А девушка?

— Что девушка?

— Полно, жрец, ты знаешь, о чем я. Разве духи не льнули к ней, разве ты не видел, как она преобразилась? Уртред слишком хорошо видел все это.

— В одном я уверен: у тебя и впрямь есть дар.

— Упрямый ты, но я знаю, ты уверуешь рано или поздно. Ваши с Талассой судьбы связаны неразрывно.

Сердце Уртреда вдруг затрепетало, как будто именно это он втайне надеялся услышать, несмотря на свою природную недоверчивость. Он ничего не ответил Аланде, но она, не смущаясь этим, продолжала:

— Я уже говорила тебе, что не всегда была служанкой в доме разврата. Ты был еще мальчишкой, когда я подвизалась при дворе барона Иллгилла, и он обращался ко мне за предсказаниями. Мой муж тоже имел этот дар, но это не спасло его от гибели, и он пал в битве. Теперь он гниет в Городе Мертвых, и Ре не примет его в свой рай, а голова его вместе с другими лежит в пирамиде на болотах. — Воспоминания затуманили взор Аланды. — Семь горьких лет я ждала тебя.

— Ты так твердо знала, что я приду?

— Я же говорила — сам Манихей сказал мне об этом. Потом я не раз видела тебя во сне, а твой брат рассказал мне о тебе еще больше. Это я попросила его написать тебе в Форгхольм, — с легким смущением добавила Аланда.

— И вот я здесь, а брата больше нет...

— Мы бессильны спасти его.

— Но ведь ты видишь будущее — разве ты не знала, что случится с Ранделом?

Их глаза встретились: его — затененные прорезями маски, ее — сверкающие чуждой голубизной.

— Я уже отдохнула, — сказала она. — Пойдем.

— Ты не ответила на мой вопрос. Ты знала, что Рандел умрет?

— Да.

— Ас ним и другие заговорщики?

— Я знала и о них — это мое проклятие, жрец. Я вижу будущее и вижу смерть друзей, но не могу их предостеречь — если я скажу им, нити судеб переплетутся, прошлое и будущее спутаются, точно ком пряжи, на земле настанет хаос, а я буду осуждена блуждать в Стране Теней до конца времен.

— Ты опасная женщина, Аланда, и я бы не хотел оказаться на твоем месте в обмен на свое прежнее лицо. Знать заранее, когда кто умрет — быть может, и я в том числе...

— Я сказала уже, что у тебя будущее есть — вместе с Талассой.

— Отчего ты тогда не скажешь нам, какие опасности ждут нас впереди?

— Маризиан оставил здесь не только демонов. Здесь искажается всякая магия, какой бы она ни была, — и мое искусство, и твое.

Уртред призадумался. С тех пор как он взглянул сверху на Фарана, прежняя сила как будто снова влилась в его жилы — и, кажется, не маска была ее источником. Вся кожа горела, точно Огонь мог в любой миг вырваться из нее, как тогда на площади. Там видно будет. Аланда уже отдышалась, а Фаран приближается.

Уртред подтолкнул старушку вперед, и некоторое время они спускались в не слишком дружелюбном молчании. Потолок здесь был сложен из плит тесаного камня, и между ними просачивалась, капая вниз, вода. Скользкие ступени обросли мхом. Уртред стал замечать странные белые папоротники, каким-то образом выросшие без света между ступенями и стеной. Одно из растений вдруг вытянуло щупальце к ноге Уртреда. Он отпрянул.

— Осторожнее, — сказала Аланда. — Их привлекает твое тело, и они ядовиты.

— Спасибо за предупреждение, только оно немного запоздало.

Аланда взяла его за руку:

— Не забывай, что Маризиан все здесь устроил на пагубу непрошеным гостям. Даже растения тут обладают разумом, не говоря уж о других...

— О каких других?

— Скоро сам увидишь. Иллгилл одержал над ними победу, когда вынес отсюда Теневой Жезл, — будем надеяться, что окажемся не слабее барона.

Аланда все так же шла впереди, и ее фонарь отбрасывал длинные тени; наконец ступени кончились ровной площадкой, от которой отходило три туннеля. Аланда уверенно направилась в средний, точно знала дорогу.

Пройдя через туннель, они оказались у подземного водоема около двадцати футов в поперечнике. На той стороне, освещенные факелом, стояли Сереш, Таласса и Фуртал. Сереш с Талассой осматривали вырубленную в камне нишу, но на свет фонаря Аланды тут же обернулись с тревожными лицами, словно ожидая беды. Увидев, кто идет, они успокоились, и Таласса приветственно крикнула что-то, вызвав под сводами гулкое эхо.

Аланда помахала им в ответ, выйдя на край пруда. Он был гладким, как стекло, — лишь капли с потолка падали в него с унылым плеском, разгоняя маслянистые круги по воде. Вдоль пруда шла узкая дорожка, окаймленная с другой стороны теми же зловещими белыми папоротниками, что давеча напугали Уртреда.

Аланда и он осторожно двинулись вперед. Уртред, с любопытством глядевший на воду, вдруг обомлел: призрачные лица скалились на него из глубины, корчили гримасы, беззвучно разевали рты. Он попятился и упал прямо в папоротники. Белые щупальца тут же вцепились в его плащ. Уртред заметался, обламывая ветви, — из них сочилась бледно-зеленая жидкость, которая шипела и пенилась, соприкасаясь с одеждой. Аланда быстро наклонилась и с поразительной силой помогла ему встать.

— Спасибо, — пробормотал Уртред, разглядывая дыры, прожженные кислотой в его плаще.

— Помни: здесь все несет в себе какую-то угрозу. — Уртред отвернулся от пруда, и они поспешили дальше.

— Не слишком-то вы торопились, — буркнул Сереш, когда они подошли. Аланда, не отвечая, принялась рассматривать каменную глыбу, преграждавшую им путь.

— Что ты скажешь об этом? — спросила она Уртреда. Он шагнул вперед, бросив мимолетный взгляд на Талассу. Девушка, бледная и перепуганная, смотрела в сторону. Вид сожженных тел отнял у нее всю уверенность, обретенную у алтаря Светоносца. Чем скорее они двинутся дальше, тем лучше будет для нее.

Но как сдвинуть эту глыбу? Не видно ни ручки, ни замочной скважины, ни тайных пружин... Уртред уперся в нее своими перчатками, ничего этим не добившись.

— Это я уже пробовал, — с легким раздражением сказал Сереш.

— Должен же быть какой-то способ, — задумчиво произнес Уртред.

— Иногда дверь бывает не там, где кажется, — вмешался Фуртал.

— Что ты говоришь?! — воскликнул Уртред. Старик обратил к нему свои молочно-белые глаза.

— Легенда гласит, что здесь все устроено с великой хитростью. На месте двери может быть непроходимая скала, а на месте скалы — дверь. Что там с другой стороны?

Уртред пожал плечами: с той стороны была гладкая гранитная стена. Он уже отвернулся было, но заметил на высоте пояса маленькую медную печать. Он присмотрелся к ней поближе. Печать позеленела от древности и явно не случайно была помещена здесь. Уртред положил на нее свою руку в перчатке. В глубине скалы тут же раздался рокот. Уртред испугался, думая, что вызвал обвал, но скала со скрежетом повернувшись на древних петлях, отошла в сторону и за ней обнаружился проход пятифутовой ширины.

— Молодец, Фуртал! — вскричал Уртред, заглядывая в проем.

Лестница за ним опять вела вниз, во тьму. Обветшавшие фрески на стенах говорили о глубокой древности этого места. Они, должно быть, относились еще ко временам погребения Маризиана. В отличие от натуралистических фресок Форгхольмского монастыря эти были написаны в незнакомой Уртреду манере, принятой, вероятно, еще до основания монастыря, то есть более семисот лет назад. Угловатые, вытянутые фигуры выражали стремление человека к небесам, куда несколько тысячелетий назад улетали боги. Уртреду эта живопись показалась самой чистой и одухотворенной из всей, виденной им прежде.

Он понял, что теперь они приблизились к сердцу этой древней святыни. Обратной дороги нет: Фаран закупорил их здесь, словно гончая, загнавшая зайца в нору. Остается лишь молиться, чтобы опасности, ждущие впереди, оказались не страшнее князя нежити. Уртред набрал в грудь затхлого воздуха и начал спускаться вниз.

 

ГЛАВА 34. ИСПЫТАНИЕ ОГНЕМ

Тяжко вздохнув в последний раз своими иссохшими легкими, Фаран оказался на площадке перед входом в пирамиду. Подъем был для него сущей мукой; ребра трещали, грудь сжималась и расширялась, как старые кожаные мехи, и вокруг распространялся скверный душок, ощутимый даже за густым запахом помета. Долгая жизнь износила тело Фарана, но то, что осталось, было крепким, как мореное дерево, крепче нежной плоти живых.

Мало-помалу воздух нашел дорогу в оцепеневшее тело, и бешеный стук в груди начал стихать. Четыре удара в минуту — больше не надо живым мертвецам, чтобы застойная кровь продолжала струиться по жилам, а сердце Фарана било сейчас не меньше десяти раз в минуту. Но боли не было, а члены не жгло огнем, как непременно было бы у живого. Фаран оглядел свои желтые руки и закованное в доспехи тело, чтобы удостовериться, не повредил ли как-нибудь при восхождении сухую, лишенную чувствительности плоть. Каким-то чудом ни ран, ни царапин не оказалось.

Двое Жнецов втащили на помост Маллиану. Для нее восхождение прошло не столь благополучно: тонкий прозрачный подол совсем изорвался, обнажив белые, со вздутыми венами ноги, меховая накидка обтрепалась. Маллиана, как и Фаран, дышала с трудом, лицо казалось белой, испачканной в саже маской. Фаран смерил ее бесстрастным взглядом. Она была еще нужна ему: пусть оставшиеся Братья следуют за ними в надежде на ее кровь. Собственную жажду, мучившую его все сильнее с приближением захода луны, Фаран пока еще мог побороть. Запах крови манил, но не кровь Маллианы была желанна ему, а одной лишь Талассы.

Когда живешь так долго, тебе требуется нечто большее, чем просто телесное удовлетворение, которое у Фарана связывалось с прокисшей кровью Маллианы. Он искал красоты внутренней, недоступной, до которой, однако же, он мог добраться и вырвать ее прочь, оставив лишь пустую шелуху плоти. И это искупление могла даровать ему далекая прелесть Талассы. Лишь заполучив ее, Фаран мог вновь испытать какие-то чувства, коснуться заветного семени жизни, которое в нем самом давно умерло за долгие годы сухого существования.

Однако, неотступно думая о Талассе, Фаран не забывал о той роли, которую сыграла верховная жрица в событиях этой ночи, — как она в безумии своем освободила Братьев до срока: ведь в Тралле не найдется крови и на десятую их долю. Маллиана должна понести за это кару. Пусть, согласно преданиям, Тралл обречен был погибнуть в эту самую ночь — нужен некий обряд, некая жертва, чтобы отметить это событие. Молодая жрица теперь мертва — Братьям придется удовольствоваться старой.

При Фаране оставалось не менее сорока вампиров — все они взобрались на пирамиду и ждали во марке у входа: кадило Голона не подпускало их ближе. От луны даже сквозь туман тянулись уже длинные тени. До ее захода оставалось совсем немного.

Несмотря на присутствие Братьев, Маллиана, казалось, освободилась от страха, терзавшего ее всю дорогу от храмовой площади. Наверняка это гибель подруги вдохнула в нее такую смелость. Ей и невдомек, как близка она сама к подобной участи. Она с вызовом уставилась на Фарана своими зелеными глазами.

— Твоя нечисть, — бросила она, — убила Вири.

Фаран, не удостоив ее ответом, отвел в сторону ползучие растения, заслоняющие вход. Его глаза тут же привыкли к почти непроницаемому мраку внутри, и он увидел кучи земли, вывороченные плиты и глубокую траншею, вырытую в полу. Вот уже несколько недель, каждый день вплоть до этого вечера, его шпион докладывал ему о том, что делают здесь мятежники, поэтому увиденное не явилось для Фарана неожиданностью: он давно уже догадался, что они опять замышляют добраться до погребальной палаты Маризиана. Любопытно, куда шпион девался теперь: он был одним из доверенных лиц Голона, одним из бледных фанатиков, пришедших сюда из Суррении. Он, конечно, расплатился своей кровью, как и все живые в эту ночь.

Глядя на работу, проделанную мятежниками, Фаран мысленно благодарил их за то, что они избавили его от трудов по вскрытию гробницы, — ему бы очень не хотелось заниматься этим самому. Это место священно и для последователей Исса, и для последователей Ре, и нарушать его покой — большой грех. Фаран вернул зеленую завесу обратно и обернулся к Маллиане. Он давно уже перестал напускать на себя грозный вид ради устрашения: одних его иссохших черт было достаточно, чтобы вселять страх и в живых, и в мертвых.

— Я предупреждал вас, чтобы вы не отходили далеко. Твоя служанка лишилась разума от страха: только голубое кадило способно защитить вас.

— Ты забыл, сколько услуг я оказала тебе за последние семь лет, — не уступала Маллиана. — Разве я не присылала тебе каждый раз девушку?

— Сейчас девушки с нами нет — она сбежала из-за твоего недосмотра.

Фаран обратил свой взор к Жнецам Скорби и насчитал сорок восемь вместо пятидесяти, вышедших с ним из храма, По его знаку двое выступили вперед и схватили Маллиану, гнев которой сразу сменился ужасом.

— Руки прочь! — завопила она и тут же умолкла, ощутив их силу и поняв, как беспомощна против них. Жрецы оттащили ее в сторону.

Голон стоял рядом наготове — его кадило испускало голубовато-белый дым, придающий нереальный оттенок всей сцене. — Что тебе известно об этом месте? — спросил Фаран.

— Не больше, чем тебе, повелитель: эта гробница равно опасна и для Огня, и для Червя. — Голон подступил поближе и понизил голос. — На случай ловушек разумнее было бы послать вперед Братьев...

Фаран кивнул. Вампиры затаились в тени у входа — древнее суеверие, более могущественное, чем жажда крови, не давало им войти внутрь. Многие из них настолько истлели, что вряд ли могли принести большую пользу. Они пожирали глазами дрожащую Маллиану с алчностью бедняков, видящих горшок с золотом.

Братья! — сказал Фаран. Его голос все еще имел над ними власть, и они обернулись к нему. — Вы знаете, зачем я привел вас сюда. Там внизу есть кровь, которой достанет на всех вас. Ступайте же и пейте вволю, не трогайте только молодую девушку — она моя!

Вампиры с одобрительным ропотом повалили в гробницу. Фаран быстро разделил оставшихся Жнецов — половина должна была сопровождать его, половина — остаться на страже у входа. Нескольким из тех, кто шел с ним, он велел идти вперед, а сам с Голоном и Маллианой двинулся следом. Вампиры уже попрыгали в траншею, и Фаран со своим эскортом спешил их догнать. Живые мертвецы, попав в темный туннель, оказались в своей стихии.

Они толпой валили вперед, не обращая внимания на землю, сыпавшуюся с потолка. Солдаты брели следом, натыкаясь на стены и ругаясь. В отличие от вампиров они плохо видели в темноте. Живые мертвецы добрались до первого зала, опередив Фарана на несколько ярдов. Не замечая груды обугленных тел, они ринулись вперед. В это время из туннеля появился Голон, шедший сразу за передовыми Жнецами. Он открыл было рот, чтобы предостеречь Братьев, но опоздал.

В самой их гуще взорвался огненный шар. Шедшие впереди вспыхнули, как смоляные факелы, и задергались: в бешеной пляске. Пытаясь отскочить назад, они поджигали своих спутников. Многие, ослепленные ярким светом, бросались прямо в огонь, думая, что бегут от него. Масса обезумевших Братьев, в том числе и горящих, хлынула обратно к Голону и Фарану.

Голон заслонил собой своего господина, который еще за мгновение до взрыва почуял неладное и прикрыл руками глаза. Чувствуя жар несущихся на него пылающих тел, Фаран успел прижаться к стене. Голон оттолкнул одного из горящих вампиров, но другой рухнул прямо под ноги Фарану. Князь в ужасе воззрился на пламя, лижущее его ступни, но тут Голон ногой отбросил вампира прочь.

Все кончилось в один миг: дюжина тел догорала в разных углах зала, остальные вампиры бежали к выходу, прихватив с собой кое-кого из стражи. Когда Фаран привык к неожиданному свету, он увидел, что при нем осталось всего четырнадцать Жнецов, Голон и Маллиана.

Все они кашляли и отплевывались от черного маслянистого дыма, но Фарана дым мало беспокоил. Шум постепенно утих, и слышалось лишь потрескивание трупов, растекающихся в чадящие лужи.

Голон открыл кадило и задул его, хрипло пояснив:

— Теперь оно нам больше не понадобится. Фаран раздраженно заморгал глазами, перед которыми до сих пор стояло угасшее уже пламя.

— Можем мы теперь идти дальше? — спросил он, вглядываясь в зал.

— Несмотря на опасность? — Голон сделал пару шагов вперед, не доходя до места, где вспыхнул пожар. — Я могу попробовать заклясть Огонь, но вам всем нужно будет стать поближе ко мне.

Фаран думал, не вернуться ли назад, чтобы взять побольше людей, но теснота и тьма подземелья оказывали на солдат слишком дурное действие, и он, решив обойтись оставшимися, велел им:

— Подойдите к чародею. — Солдаты, не меньше Маллианы ошарашенные взрывом, все же подчинились и повели женщину к Голону, став рядом с ним тесным полукругом. Маг начал произносить заклинание, рисуя в воздухе древние знаки среди скачущих теней, отбрасываемых горящими телами. Воздух вокруг Голона начал дрожать и кривиться, послушный движениям его рук. Постепенно слабое свечение образовалось вокруг собравшихся, заключив их как бы в стеклянный пузырь. Стенки пузыря утолщались, становясь почти твердыми на, вид.

— Прикрой глаза, господин, — посоветовал маг Фарану. Тот так и сделал, перестав тереть их. Голон двинулся вперед в тесному кругу остальных. Как только они прошли несколько шагов, оранжевое пламя вновь с ревом вспыхнуло вокруг светящейся Сферы, но внутрь пузыря жар не проникал.

Мало-помалу они продвигались вперед. Один из Жнецов, завороженный красотой нежгущегося пламени, вытянул руку за пределы Сферы — и она тут же вспыхнула факелом, мгновенно обгорев до кости. Солдат отпрянул назад, вытолкнув при этом из круга своего соседа. Тот уставился на остальных из-за барьера, изумленно разинув рот, и пламя тут же с ревом охватило его с ног до головы, заглушив его вопль.

Голон продолжал идти вперед, а остальные сомкнулись вокруг него еще теснее. Огонь вдруг угас так же мгновенно, как и вспыхнул. Обожженный таращился на свою почерневшую руку, а огонь между тем уже перекинулся на его плащ, и волосы вспыхнули, как сухая солома. Солдат испустил душераздирающий вопль, но Голон даже не попытался помочь ему — тот скрючился на полу в клубах густого черного дыма, дернулся еще пару раз и затих. Его гибель послужила хорошей острасткой для остальных — они по первому же слову Голона отвернулись от жуткого зрелища, и двое солдат прошли сквозь арку, ведущую в глубину Гробницы.

* * *

Двойник втаскивал Джайала за собой на одну из последних ступеней пирамиды, когда первое пылающее тело скатилось к ним сверху, разбрасывая искры во все стороны. Двойник отпрянул, ослабив веревку, и Джайал рухнул прямо в терновый куст. Но Двойника сейчас мало заботила участь его второй половины — сверху катились еще два охваченных огнем тела, а следом неслись уцелевшие вампиры. Некоторые в паническом бегстве перелетали через помост и кубарем валились вниз, рассыпаясь на куски, как трухлявые поленья. Двойник следил за ними, уверенный, что этакого спуска никто не переживет, однако были и такие, что все еще приподнимались на четвереньки и уползали прочь наподобие недобитых тараканов. За вампирами последовали другие — вероятно, живые солдаты Фарана: эти сломя голову мчались по ступеням или съезжали по желобам, увлекая за собой град мелкого камня. В своем суматошном бегстве они даже не заметили Двойника с его отрядом.

Что-то случилось там, внутри, а стало быть, у Фарана поубавилось солдат, и он почти что сравнялся силами с Двойником. Если так, то надо поспешить, чтобы захватить князя в выгодный для себя момент. Двойник махнул своим людям, и они в считанные минуты добрались до входа.

Там еще осталось некоторое количество часовых — они оживленно переговаривались и заглядывали в темную гробницу, явно не зная, что делать: идти туда или оставаться там, где приказано. Люди Двойника напали на них с двух сторон, стреляя из арбалетов и бросая ножи, полдюжины Жнецов пало на месте, остальные схватились с разбойниками. Сталь зазвенела о сталь — Жнецы в своих масках-черепах бились отважно, но их окружили и приканчивали одного за другим. Вскоре бой утих, и настала тишина, прерываемая лишь стонами раненых.

Двойник сосчитал своих людей — он потерял всего лишь пятерых, что было хорошим итогом. Теперь шайка, на его взгляд, сравнялась численностью с отрядом Фарана.

Он отвел завесу плюща — внутри было тихо, и прорытая в полу траншея сразу бросилась ему в глаза. Казарис подошел к нему, таща за собой Джайала. Тот весь исцарапался от падения в терновый куст, и над одним глазом нависла багровая опухоль. Двойник пришел в расстройство, словно ему поцарапали или поломали какую-то ценную мебель. Но это чувство быстро прошло — у Джайала все отличным образом заживет до того времени, когда они разыщут отца, а с ним, по воле тьмы, и Жезл, который вернет Двойнику тело, временно занимаемое этим узурпатором.

Двойник мотнул головой, и к нему подошли двое — один с тяжелым арбалетом на ремне. Меткий выстрел из этого оружия мог отбросить человека на десять футов назад, а следовательно, и вампира обезвредить, хотя бы на время. Арбалетчика сопровождал один из самых молодых членов шайки, зеленый юнец, трясущийся от страха и волнения. Двойник нахмурился: трусам тут не место, и надо поскорее избавиться от этого сопляка — вампирам его бросить, что ли? Разбойники двинулись к траншее.

В туннеле стеной стоял черный удушливый дым. Бандиты принялись кашлять, плеваться, а то и падать во тьме — если впереди ждала засада, весь этот шум наверняка должен был ее насторожить.

Но засады впереди не оказалось. В зале, открывшемся перед ними, не было ничего, кроме все еще дымящихся тел вампиров.

— Фаран?! — недоуменно воскликнул Двойник. Пара разбойников сунулась было вперед, но Казарис предостерегающе крикнул, и они застыли на месте.

Ничего не ответив на вопросительный взгляд Двойника, Казарис просто поднял камушек и кинул его на середину зала. Там тотчас же вспыхнуло пламя. Еще шаг и идущие впереди разбойники сгорели бы заживо.

— Ключ следует искать в твоей книге, хозяин, — сказал Казарис.

Двойник выругался, недовольный дерзостью своего подручного и тем, что позволил ему заглянуть в книгу, — теперь Казарис, набравшись излишних знаний, начнет еще, чего доброго, оспаривать власть вожака.

Двойник извлек потрепанный томик, взятый из кабинета Иллгилла, и стал перелистывать его в поисках нужного места. Как он и подозревал, Казарис запомнил на память все, что там говорилось.

— "В первом зале ждет тебя первое испытание — испытание огнем, — прочел Двойник. — Не входи, не начертав знака Огня на теле своем, иначе демон Огня, живущий там, уничтожит тебя". — Двойник поднял глаза от книги, ожидая найти надменное выражение на желтой образине молодого мага, но ничего такого не обнаружил. А жаль: Двойник с удовольствием сбил бы с Казариса спесь. — Так это демон вызывает огонь?

— Да — смотри! — Чародей выбросил вперед руки, точно забрасывая в море невод, и в воздухе перед ним действительно явилась сеть.

Огонь снова вспыхнул, но колдовская сеть прошла сквозь него невредимо, ударилась о дальнюю стену — и на карнизе над дверью показалось сидящее на корточках существо. В нем было не меньше десяти футов росту, а из оскаленной клыкастой пасти вырывались языки пламени. Телом оно напоминало дракона, но лицо было совсем как у человека.

Люди Двойника в ужасе попятились. Но Казариса не смутило это адское видение — он взмахнул своей сетью и набросил ее на демона, туго опутав его. Нечеловеческий рев прокатился по залу, и чудовище забилось в неводе. Но Казарис держал крепко — и чем туже сжимал он сеть, тем слабее трепыхался демон, точно рыба, которую тянут из воды, и наконец совсем затих. Тогда Казарис стал выбирать сеть, сворачивая ее в шар, — сначала величиной с тыкву, потом с комок пряжи, потом с мраморный шарик. Наконец на ладони у чародея остался совсем крохотный комочек, лопнувший со слабым хлопком.

— Теперь можем идти смело, — сказала Казарис. Все стояли, разинув рты.

— А как же насчет знаков Огня? — спросил Двойник, тыча пальцем в книгу.

— Нам не обязательно следовать указаниям Иллгилла, — вскинул бровь Казарис и шагнул вперед. Огненной вспышки не последовало, и остальные с опаской двинулись за ним, оглядывая сумрачный зал: нет ли где засады?

Двойник остановился у сожженных тел, уже превратившихся в пузырящиеся смрадные лужи. Опознать сгоревших было невозможно: вряд ли завоеватель Тралла способен погибнуть столь бесславно. Потом на глаза Двойнику попалась обгоревшая лакированная маска — вроде той, которую носил тот жрец. Жрец и Таласса наверняка тоже прошли здесь: все указывало на это. Но опять-таки невозможно было определить, — та это маска или не та. Двое самых ненавистных Двойнику людей скорее всего остались невредимы. Пусть так — он и не думал, что обойдется без боя. И у него есть два громадных преимущества: книга и Казарис.

Казарис. Двойник раздраженно поморщился. Без колдуна они наверняка бы погибли. Двойник уже видел, что его преисполненная ужасом шайка питает к Казарису больше уважения, чем к нему. В прошлом, во время самых дерзких набегов, которыми он командовал, ни один из этих отпетых головорезов не осмеливался ослушаться его. Теперь дело иное: не успели они пройти по городу, как разбойники стали видеть своего спасителя не в нем, а в Казарисе. Это надо поломать — да побыстрее. Нельзя позволить своей правой руке взять над собой верх.

Двойник еще разделается с ним — но после. Пока что книга и Казарис дают ему перевес, какого нет ни у Фарана, ни у того урода — жреца. Только раскрыв тайну гробницы и отомстив обоим, сведет он счеты с Казарисом. Впереди загадка Маризиана — загадка, только единожды разрешенная в памяти живых, а теперь ожидающая его. Он найдет Сферу и отыщет на ней, где находится Жезл.

Двойник махнул своим людям, и они начали сходить в глубину.

 

ГЛАВА 35. МАРИЗИАНОВ ЛАБИРИНТ

Уртред и его спутники спускались, к сердцу пирамиды не менее получаса по сырой лестнице, крутыми витками уходящей вниз. Уртреду казалось, что они теперь уже ниже Города Мертвых.

Ступени были широкие и сравнительно низкие, а по косым стенам тянулись фрески, замеченные Уртредом еще в самом начале пути вниз. Там живопись была сильно повреждена сыростью, но здесь находилась в лучшем, состоянии. Заметны стали золотые надписи над картинами — в верхней части лестницы они совсем осыпались. Золото приятно поблескивало при свете факелов. Уртреду хотелось остановиться и рассмотреть эти надписи поближе, но тут Сереш вскинул руку: ступени внезапно кончились, и путники вышли на ровную площадку, от которой отходило несколько коридоров.

— Погребальная палата должна быть где-то близко, — понизив голос, сказала Аланда.

— И пора бы — не то мы дойдем до самого центра земли, — ответил Сереш. Уртред тем временем изучал золотые буквы над фресками.

— Это Язык Огня, — сказала из-за его плеча Таласса, подошедшая так близко, что Уртред ощутил на затылке ее легкое дыхание.

— Да, — пробормотал он, уставясь на фреску. Она знала древний язык! Это, впрочем, не столь уж удивительно — она могла выучиться ему от Аланды еще в детстве. Но Язык Огня был известен очень немногим, и это опять-таки выделяло Талассу из общего ряда. Уртред сосредоточил свое внимание на поблекшей росписи — фрески делились на множество огромных картин, последняя из которых представляла Маризиана в виде сурового старца. На сотне предыдущих картин, как заметил Уртред, изображалась жизнь Маризиана, начиная от его прибытия к утесам Тралла: возведение города, где великаны таскали глыбы тесаного камня, а гномы врывались глубоко под землю, созидая дворцы и храмы; ниже Маризиан вручал обе священные книги первым жрецам Ре и Исса. Там он был изображен еще сравнительно молодым человеком, но на этой последней фреске предстал белым как лунь и дряхлым. Маризиан состарился, как и все смертные, только вместо десятилетий у него на это ушли века.

Кроме возраста Маризиана, на фресках менялся и цвет солнца. В ранних сценах оно светило на лазурном небе ярко, будто яичный желток, а в более поздних, как и во внешнем мире, меркло и блекло; поля сохли и бурели. Ветви деревьев никли, плоды увядали на них, и все было исполнено глубокой грусти. Уртред дивился этому: ведь люди начали замечать, что солнце угасает, лишь пятьсот лет назад, а не в то время, когда писались эти картины. Неужто Маризиан знал, какая участь постигнет мир после его кончины, и предсказал это на фресках своей гробницы.

На последней картине старец сидел у окна где-то городе, быть может, в разрушенной ныне цитадели: оттуда открывался вид на болотистую равнину и зубчатую гряду Огненных Гор, показанных в неумелой перспективе. Однако Маризиан смотрел не на этот вид, а в зеркальце, которое держал в руке, и это зеркальце, повернутое к зрителю, не отражало его черт и было совершенно пустым.

Уртред подошел поближе. В зеркале что-то шевелилось! Оно было не нарисованным, а настоящим. В поблекшей за много веков амальгаме отражались он и Таласса: красавица и демон.

— Что это значит? — прошептала Таласса.

Уртред прищурился, стараясь разобрать в полумраке надпись над картиной, и начал читать вслух, без труда переводя с древнего языка:

Солнце старится в небе,

Как старюсь и я в моей башне.

Ищу в зеркалах я правды -

Нахожу лишь ложь и тщеславье.

Я украл самого себя,

И не будет мне исцеленья.

Ты, искатель, сюда пришедший,

Был испытан огнем и камнем -

Так пройди испытанье правдой.

Ибо правда одна вернет нам

Былую пропавшую правду.

— Не очень-то вразумительно, — фыркнул Сереш.

— Так и задумано, — сказала Аланда, устремляясь по коридору с фонарем.

— Тут сказано о третьем испытании, — заметила Таласса.

Фуртал, до сих пор молчавший, задумчиво произнес:

— Мы уже разгадали пару загадок, а теперь нам предстоит самая трудная.

— В чем же она? — спросил Уртред. Глаза старого лютниста странно белели в мерцающем свете факелов.

— Говорят, что солнце начало угасать, когда Маризиан пришел к нам с севера.

— Да, так говорят, но это стали замечать лишь пятьсот лет назад, в то время как император затворился от света в Валеде. Однако на фресках мир уже предстает умирающим, а они были написаны тысячи лет назад — как это объяснить?

— Маризиан принес в наши края Жизнь и Смерть: Ре и Исса. Прежде, в Золотой Век, они были нераздельны. Маризиан разделил человека с природой, и они стали врагами. А вслед за этим брат восстал на брата, сын на отца, и весь мир раскололся на два враждующих лагеря.

— Если все так и совершилось, то лишь по вине жрецов Исса. — Кровь бросилась Уртреду в лицо: Маризиан был великим законоучителем, и никто не смеет осуждать его поступки.

— То, что я говорю, правда — не к этому ли призывает нас сам Маризиан? — мягко ответил Фуртал.

— Но это ересь! Маризиан дал нам Книгу Света!

— И Книгу Червя.

Уртред, еще пуще разгневавшись, сжал кулаки так, что заскрипели железные суставы перчаток. Но что возьмешь с Фуртала — он стар, слаб и слишком долго пробыл в доме греха, где утратил всякое понятие о морали.

— Пойдем-ка лучше дальше, — сказал Сереш, с тревогой оглядываясь на темную лестницу. Аланда окликнула их из коридора, заставив вздрогнуть, — все забыли, что она ушла вперед.

— Что там такое?! — крикнул в ответ Сереш.

— Нечто очень странное.

Все поспешили к Аланде, забыв о своем споре. По пути они миновали несколько боковых коридоров, откуда доносился унылый стук капели о камень. Со свода черного гранитного туннеля, по которому они шли, тоже мерно капала вода. Впереди показались четыре колонны, подпирающие потолок, и коридор влился в огромный зал, занимавший, казалось, все основание пирамиды.

Все его пространство было населено игрой света и тени — так ветер гонит волны по полю злаков. Свет шел из пола, который светился жемчужной белизной, словно под ним было заключено ослепительно яркое солнце. А у колонн, обозначающих вход, плясали в воздухе бесчисленные световые зайчики, создавая мерцающую завесу между пришельцами и залом.

Уртред и его спутники остановились у колонн — воздушные огоньки напоминали им об алтаре Светоносца.

— Это духи, — прошептала Аланда. — Хранители гробницы.

— На вид они не опаснее светлячков, — заметил Сереш и хотел уже шагнуть вперед, но Аланда не пустила его, прошипев:

— Осторожность прежде всего. Сереш вырвался от нее, раздраженно оправляя плащ. Чем больше Уртред вглядывался в бегущие светотени за мерцающим занавесом, тем яснее виделись ему там стены и коридоры, образующие подобие лабиринта. Но здесь ли должно произойти то, о чем говорила стенная надпись, — испытание правдой?

— Маризиан схоронил здесь свои секреты, — сказала Аланда, — и не желал, чтобы они были доступны всем и каждому. Червь и Темные Времена похитили отсюда Зуб Дракона, Талос ушел по собственной воле, Иллгилл взял себе Жезл — вот все, что известно нам об этом месте. Заклинаю вас всех соблюдать осторожность: один неверный шаг может привести к гибели.

— Как же нам тогда двигаться дальше? — спросил Уртред.

— Думаю, ты был прав, жрец: ответ на это содержится в той последней надписи.

— Там говорится об испытании огнем, испытании камнем и испытании правдой, — вспомнила Таласса, — но что это за испытание правдой?

Аланда задумалась.

— Маризиан должен был понимать, что когда-нибудь сюда явятся дурные люди, грабители — они не станут читать надписи на стенах, стремясь лишь к золоту и прочим сокровищам. Очевидно, для того чтобы пройти в погребальную палату, нужно подвергнуться некоему испытанию. Грабители солгут, но тот, кто пришел сюда с благой целью, скажет правду. Одному из нас придется пройти это испытание, пока Фаран не нагнал нас!

И Уртред неожиданно для себя — то ли желая блеснуть перед Талассой, то ли сознавая, что это его долг, — сказал:

— Первым пойду я!

— Ты, жрец? — улыбнулась Аланда. — Но ты только сегодня пришел в город. Следовало бы пойти кому-то из нас — ведь мы годами вынашивали этот замысел.

— Ты сама сказала, что мой брат вызвал меня сюда с особой целью, и он велел мне назваться Герольдом, предтечей Светоносца. Если это так — мой долг идти первым, кем бы ни был Светоносец, — сказал Уртред, стараясь не встретиться взглядом с Талассой.

— Так будь же правдив в сердце своем, жрец, — произнесла, соглашаясь с ним, Аланда.

— Ты пойдешь один?! — недоверчиво воскликнул Сереш.

— Так будет лучше, — твердо ответил Уртред, сам удивляясь своему спокойствию.

— Я пойду с тобой! — выступила вперед Таласса. Щеки ее пылали, грудь бурно вздымалась, но решимостью она, казалось, не уступала Уртреду.

— Это еще что за новости?! — вскричал Сереш. — Я еще понимаю, почему идет жрец, но от тебя-то какой прок, Таласса?

— Я знаю, что должна пойти, вот и все — ты же видел, что было в алтаре. — Таласса повернулась к Аланде. — Скажи им.

Аланда медленно кивнула, не сводя с Талассы глаз.

— Она права — она должна идти вместе с жрецом.

— А как же мы, остальные? — смирившись, видимо, с этим, спросил Сереш. — Фаран, вероятно, уже близко.

— Там много боковых коридоров, — кивнула назад Аланда. — Спрячемся в одном из них и подождем, что будет. Может быть, где-то там есть ход, который выведет нас на болото.

— Но Гадиэль и Рат будут ждать нас... — заметил Уртред и тут же понял, что сказал это напрасно, что оба они погибли, пытаясь задержать погоню, и остальные никогда больше не увидят их, каким бы путем ни вышли из гробницы.

После краткого молчания Аланда спросила его и Талассу:

— Ну что, готовы?

Таласса обернулась лицом к Уртреду. Ее серые глаза лучились светом, не угасавшим в них со времени видения у алтаря. И Уртред, встретившись с ней взглядом, вновь, как и после преодоления огненной стены, ощутил на лице легкий зуд — словно и лицо его, и душа заживали, готовясь оставить кокон прошлого и возродиться к новой жизни.

— Я готова, — сказала она. Уртред, не раздумывая, протянул ей руку, и Таласса, тоже без колебаний, приняла ее. Мягкое пожатие вновь пронзило его током сквозь тонкую кожу перчатки. Таласса шагнула в зал. Воздушные духи заметались и кинулись к ней, окружив ее мерцающим, пляшущим ореолом, — и Таласса исчезла на глазах Уртреда, который так и остался стоять с протянутой рукой.

Уртред шагнул за ней и скорее почувствовал, чем увидел, быстрые вспышки света — это духи сомкнулись вокруг него. Он оглянулся, но Аланда и Фуртал исчезли вдали с пугающей быстротой, словно огромная волна уносила его от берега в море. Он открыл рот, но не сумел издать ни звука, и стремительность полета лишила его чувств.

Очнувшись, он оказался все в том же огромном зале, где чередовались свет и тень. Он слышал, что на севере, где никогда не заходит солнце, вечером на небе играют такие же огни — полотна света, переливающиеся всеми мыслимыми красками. Но здесь присутствовали только три цвета — черный, белый и серый, и последний был сильнее всех. Уртред не мог судить, сколько времени прошло с тех пор, как он потерял сознание — то ли несколько мгновений, то ли несколько лет. Духи исчезли, а с ними и Таласса. Но издали, по одному из коридоров, сотканных из света и тьмы, к нему близилась какая-то фигура. Белый свет бил из ее глазниц, как и у призрака Манихея, и Уртред узнал старца, которого видел на последней фреске у подножия лестницы. Уртред заслонил перчатками глазные прорези маски — бело-голубой свет слепил его.

Призрак, подобный Манихею, выходец из Хеля! Но теперь перед ним не благодетельный дух учителя, а призрак чуждый, неизвестно зачем пришедший: то ли помочь Уртреду, то ли разорвать его в клочья.

И вдруг видение исчезло столь же внезапно, как и явилось. Уртред огляделся вокруг. Не видя больше призрака, он чувствовал его присутствие. Впереди лежал лабиринт, выстроенный из света и тени, Уртред направился туда, где ему виделся коридор, но наткнулся на преграду, прочную, как каменная стена.

— Кто ты? — эхом прокатился в голове исполинский голос.

Как быть: солгать, быть может, и попытаться проникнуть в гробницу хитростью? Назваться Маризианом или Иллгиллом? Но Уртред помнил слова Аланды: только правда может спасти его.

— Я Уртред Равенспур, — произнес он. Световой узор переместился, и Уртред почувствовал, что идет по одному из коридоров, не двигая при этом ногами. Вдали в другом конце необъятного зала, показалось сияние.

— Зачем ты пришел сюда? — вопросил тот же голос.

— Я ищу правды. — И снова Уртред поплыл над полом, словно подхваченный волной, а сияние стало ярче.

— Какой правды ты ищешь?

— Той, что похоронена вместе с Маризианом.

— Что это за правда? — Голос не изменился, но Уртред почувствовал, что это главный вопрос — вопрос жизни и смерти. Уртред вспомнил еретические речи Фуртала и выпалил, не успев обдумать ответ:

— Правда об угасании солнца.

— Отчего ты пришел теперь, а не вчера и не завтра? Уртред вспомнил то, что видел в алтаре, и слова Аланды. Неужто она права? Сейчас он это узнает.

— Я... Герольд, — нерешительно выговорил Уртред. Новая волна — и он стремительно полетел по коридору, между светящихся стен.

— Готов ли ты служить Светоносцу?

На этот раз Уртреда обуяло сомнение. Вправду ли Таласса — Светоносица? Его полет, словно в ответ на эти мысли, сразу замедлился, и Уртред снова наткнулся будто бы на стену — глаза его чуть не вылетели из орбит, а члены налились свинцом.

— Готов ли ты служить? — повторил голос, ставший чуть слабее.

Ужас оледенил Уртреда. Конечно же, он послужит Талассе.

— Да, — шепотом ответил он и снова устремился вперед, со страшной скоростью поворачивая из одного светового коридора в другой. Внезапно полет прекратился, и ноги Уртреда вновь коснулись земли.

Он стоял перед огромной аркой, за которой сиял тот же золотой свет, что озарял алтарь Светоносца. На этот раз свет шел от тысячи свечей, горевших по обе стороны длинного сводчатого нефа, — но не так, как горят земные свечи. В дальнем конце нефа виднелась огромная вращающаяся Сфера футов двадцати диаметром, висевшая прямо в воздухе. Она переливалась множеством цветов: зеленым, красным, белым и черным, медленно сменяющими друг друга. Рядом с ней высилась глыба из черного базальта — усыпальница Маризиана. Там, где стоял Уртред, было сумрачно, но он разглядел перед собой Талассу, и в руке у нее горела взятая из котомки свечка. Она вглядывалась в него, точно старалась различить, кто это явился из сияющих коридоров. Уртред шагнул к ней и увидел, что она его узнала.

— Все хорошо? — спросил он.

Она кивнула, хотя он видел, что она дрожит.

— Ты тоже видел призрак и слышал голос?

— Да. — Уртред махнул рукой, вспомнив, как чуть было не потерпел неудачу. — Я не знал, что отвечать, но слова пришли ко мне сами. — И Уртред пристыжено повесил голову. — Я сказал, что пришел узнать, отчего угасает солнце.

— Как говорил Фуртал?

— Да, именно так.

— Я тоже. — Таласса, в свою очередь, заколебалась. — Уртред... — сказала она и умолкла, точно не находя слов. Она впервые назвала его по имени.

— Что?

— Ты веришь, что я — Светоносица?

— Да, — просто сказал он.

— Но еще недавно ты...

— Теперь уж не важно, кем ты недавно была. Мы все переменились.

Они постояли молча в волнах света, и странный покой снизошел на них — как будто их судьба определилась и ничто уже не могло ее изменить. Наконец Таласса сказала.

— Призрак сказал мне кое-что...

— Что же?

— О прошлом и о будущем — и о северном городе откуда он пришел, о городе, закованном во льды...

— Имя этого города — Искьярд?

— Да — и я должна отправиться туда, Уртред.

— Значит, и я с тобой.

Она улыбнулась, а он потупил глаза, обуреваемый смешанными чувствами. Таласса пробудила в нем то, чего он еще не ведал: желание нечистое, в котором он теперь раскаивался, и чистое, которое, он знал, не умрет никогда. Даже ее ноги в изодранных и запачканных атласных туфельках казались ему до боли совершенными. Но ведь она не только женщина из плоти и крови — она легендарное существо, о котором написано в Книге Света. Как же совместить эти две ипостаси? Он поднял глаза. У него теперь, должно быть, странное лицо, но она-то видит только эту жуткую, уродливую маску, которую ему суждено носить вечно. Сердце Уртреда точно зажали в железные тиски. Зачем Манихей обрек его носить эту личину? Быть может, учитель хотел ввести Уртреда в мир, где каждый встречный будет знать заранее, что скрывается под маской? А быть может, все обстоит так, как сказал Манихей: люди, привыкнув к маске, когда-нибудь примут и подлинное лицо Уртреда. Жрец угрюмо спросил себя, поможет ли эта уловка в его отношениях с Талассой. Сейчас она, конечно, считает, что эта маска предназначена для устрашения, — вот и хорошо, пусть и дальше думает так.

Он знал, что внезапное пробуждение чувств может погубить его. Еще месяц назад он не желал ничего иного, кроме уединения форгхольмской башни, а теперь, оказавшись в мире людей, где нужно брать и давать взамен, он то и дело себя выдает и чувствует себя голым, на которого смотрят со всех сторон. Неужто нельзя утаить от мира хоть что-то заветное, что-то святое?

Нет, нельзя... А раз его сердце раскрыто, точно сундук, где всякий может рыться, то кто он? Урод, всем на потеху лезущий в мир, от которого навсегда отлучен.

Однако эта мысль вызвала в Уртреде прилив отваги. Пусть будет так — он всем рискнет: насмешки и позор для него ничто. Он выбрал дорогу и не сойдет с нее.

Его кожа все еще горела после испытания огнем: он чувствовал себя всесильным, как в тот раз, когда мальчиком в Форгхольме вызвал из воздуха огненного дракона. Бог по-прежнему с ним — и ближе, чем когда-либо после Ожога. Открытость миру пока что не принесла Уртреду вреда.

Он снова встретился глазами с Талассой, которая все так же улыбалась ему.

— Пойдем, — сказал он, подав ей руку, и его сердце снова затрепетало, когда она дала ему свою. Рука об руку они двинулись по освещенному свечами проходу к Сфере и саркофагу.

 

ГЛАВА 36. МАГИЯ ЛУНЫ И МОГИЛЫ

Сереш точно прирос к месту, где стоял. Только что Таласса и Уртред были здесь — и вот их нет. Но где же они? Завеса светящихся духов была прозрачна, и он ясно видел за ней запутанные коридоры света и тьмы. По залу бежали волны, точно свет, идущий из пола и с потолка, отражался в воде, но жрец и девушка исчезли бесследно.

Еще неделю назад в заговоре против Фарана участвовало около ста человек, но целая череда провалов резко сократила их число. Рандела и остальных, преданных Варашем, схватили в храме два дня назад; Зараман со своим отрядом превратился в груду обгорелых костей; Гадиэль и Рат сгинули тоже; отец Сереша неизбежно станет жертвой вампиров, а за жреца в маске и Талассу остается только молиться, где бы они ни были. Сам Сереш, Аланда и Фуртал — вот и все уцелевшие.

Судьба отца угнетала Сереша больше всего. Сын представлял себе, как старый граф сидит в своем кабинете и ждет конца. Кто доберется до старика первым: вампиры или обыскивающие город жрецы? Чувство обреченности давило Сереша с тех самых пор, как в их дом пришел жрец в маске, столь же зловещей, как и он сам. После этого несчастья посыпались одно за другим, и Сереш совсем пал духом, теперь их осталось только трое, и Фаран идет за ними по пятам.

Сереш тяжко вздохнул и тем отвлек Аланду от столь же молчаливого созерцания лабиринта.

— Надо вернуться обратно и ждать там, — сказала она.

Сереш кивнул. Силы у них просто смехотворные: двое стариков да он, до сих пор даже не извлекший меча из ножен, — а погоня близка. Сереш вытащил из-за спины тяжелый двуручный клинок.

В коридоре, по которому они пришли, в любой миг могли появиться вампиры. Во время их головоломного путешествия по гробнице Сереш ни разу по-настоящему не задумался над тем, на каком расстоянии от них может быть погоня, но теперь у него по спине прошел мороз. Некоторые люди, вроде Уртреда, чувствуют присутствие вампиров, как те чувствуют запах живой крови. Нет ли их где-то поблизости? Сколько из них могло выжить после испытания огнем? Все существо Сереша восставало против возращения назад, побуждая его последовать за жрецом и Талассой в глубины таинственного лабиринта. Но Сереш знал, что в лабиринте его ждет верная смерть, — как и позади, быть может.

Он набрал в грудь воздуха, чтобы успокоиться, и повел Аланду с Фурталом назад по гранитному коридору.

Тихие глубины туннеля при слабом свете лабиринта и фонаря Аланды казались пустыми, как и несколько мгновении назад. От главного коридора вправо и влево отходило семь боковых — все они имели футов двадцать ширину и в высоту, да и располагались, будто бы намеренно, через двадцатифутовые промежутки. Сереш заглянул в первый с правой стороны. Аланда светила ему. Через десять футов коридор упирался в каменную дверь. Сереш оглянулся на Аланду.

— Попробуй следующий, — шепнула она.

Сереш двинулся дальше, стараясь ступать как можно тише. Безмолвие давило его. Хотя коридор был пуст, во тьме таилась угроза. При переливчатых отблесках лабиринта и дрожащем свете фонаря казалось, будто стены шевелятся.

У входа в следующий туннель Сереш остановился и прислушался: ничего, только вода долбит камень, капая с потолка. Они прошли здесь всего пять минут назад, и все же Сереш чувствовал: что-то изменилось. Что же? Этого он не мог понять, несмотря на обострившиеся чувства. Все как будто было по-прежнему. Сереш покрепче стиснул рукоять меча и с клинком на плече встал перед входом в туннель.

Там было пусто, и через десять футов коридор заслонила янтарная глыба. В ней при свете фонаря Сереш разглядел чей-то громадный скелет, подобного которому еще не видывал: остов насчитывал футов двадцать в высоту, а между тем принадлежал человекоподобному существу. Быть может, один их гигантов, построивших город, погребен здесь вместе со своим господином? И все боковые туннели ведут к таким вот малым гробницам? Ну что ж, мертвых по крайней мере можно не опасаться.

Сереш с облегчением вздохнул, обернувшись к Аланде и Фурталу, и только тут понял, что изменилось в коридоре.

Запах.

Теперь здесь пахло плесенью.

Фаран! Сереш круто повернулся на месте. Из дальних боковых ходов, шурша плащами, вылезали Жнецы в масках-черепах. Ближнего Сереш мог бы достать четырехфутовым мечом. Он сосчитал: Жнецов было двенадцать, а за ними маячили три фигуры — высокий Фаран в кожаных доспехах, лысый человек, в котором Сереш признал колдуна Голона, третьей была Маллиана, которую крепко держал Голон. Сереш почти не удивился, увидев ее здесь, — это лишь усилило его чувство обреченности, неотвратимости рока. Их неудачи начались в храме Сутис — и лишь справедливо, что верховная жрица храма пришла сюда замкнуть горестный круг.

Меч отягощал руки мертвым грузом. Прежде Серешу уже приходилось вступать в неравные схватки, откуда он чудом или милостью Ре, убив двух, а то и трех противников, выходил живым. Но ему никогда еще не случалось сражаться против четырнадцати человек.

Неизбежность смерти поразила его — дыхание на миг пресеклось, и самое сердце, казалось, остановилось. Но в следующее мгновение чувства вернулись к нему во всей полноте: не время было обмирать.

Фаран, сделав солдатам знак отойти в сторону, выступил вперед. Значит, предстоит поединок; шансы Сереша возросли, но не столь уж намного. Фаран возвышался над ним, и его глаза, блестевшие при свете фонаря, втягивали Сереша в свои колдовские глубины. Фаран подходил все ближе, поскрипывая кожаными латами, и вдруг неуловимым движением обнажил меч, сверкнув пурпурными аметистами на рукоятке. В другой руке Фаран держал маленький медный щит с выдавленным на нем черепом. Голос князя, сухой как песок, нарушил тишину

— Ты еще можешь спастись. — Его тон, вопреки словам, не давал никакой надежды. — Только сложи оружие и скажи нам, где твои друзья.

Сереш, помимо воли, продолжал смотреть в глаза Фарану — и они затягивали его, как два темных омута. Сдаться на милость врага казалось наилучшим исходом

Это чары! Он опять забыл о власти, которой наделены живые мертвецы. Сереш с усилием отвел глаза и взмахнул своим мечом. Фаран без труда ушел от удара и прыгнул вперед, вскинув щит и под его прикрытием целя острием Серешу в грудь. И меч вошел бы в тело, если бы Сереш после своего размаха не отклонился вбок. Клинок Фарана, пронзив его плащ, прошел между рукой и туловищем, оцарапав кожу. Сереш снова размахнулся, но его равновесие было нарушено, а Фаран подступил слишком близко, и эфес грохнул об оскаленный череп на щите князя.

Противники сцепились, не имея возможности пустить в ход мечи. Сереш был высок ростом, но Фаран еще выше, и его дыхание, пахнущее засохшей кровью, словно полы скотобойни, било прямо в Сереша. Тот мотал головой из стороны в сторону, стараясь избежать завораживающих глаз вампира. Фаран отшвырнул его к стене — в голове вспыхнула боль, и из глаз посыпались искры. Сереш рванулся обратно, но Фаран припер его к стене мечом, и омытые слюной, ненатурально острые зубы вампира уже тянулись к открытой шее побежденного...

Но внезапно яркий свет хлынул в лицо Фарану, и тот лишь скользнул зубами по шее Сереша, вырвав клок плаща у ворота. Аланда вышла вперед с открытым фонарем, светя прямо на Фарана. Вампир попятился, крепко зажмурив глаза. Сереш толкнул его еще дальше, отбив от себя его меч. Фаран зашатался, стараясь удержать равновесие, и приготовился отразить ожидаемый удар спереди, но Сереш уже оттолкнулся от стены и ушел вбок. Ослепший Фаран на долю мгновения оказался беззащитен.

Меч Сереша взвился и устремился вниз, предвещая смерть. Сереш испытал безумный восторг, видя, как бритвенно-острый клинок летит, чтобы обрушиться на голову Фарана. Достойное отмщение за семь лет унижений!

Это было последнее, что Сереш почувствовал в жизни. За миг перед тем, как меч достиг цели, колдун сделал знак рукой, и что-то мокрое и липкое шлепнулось на голову Серешу. Извивающиеся щупальца закрыли лицо. Сереш успел еще увидеть — глазами, не разумом — три зазубренных шипа, вышедших из нутра этой твари, прежде чем они вонзились ему в рот и в глаза, поразив мозг. Сереш умер, не успев этого осознать, а меч пролетел по воздуху над головой Фарана и ударился о стену. Тело Сереша с головой, облепленной мерзкой тварью, еще немного постояло шатаясь и с грохотом рухнуло на пол. Настала тишина, нарушаемая лишь глухим шипением, — это чудовище высасывало кровь и мозг из трупа, раздуваясь на глазах.

Свет фонаря заколебался — Аланда опустила руку, уставясь на мертвого Сереша. Тело содрогнулось в последний раз и затихло. Аланда едва заметила, как Голон вышел вперед и вырвал у нее фонарь, плотно закрыв его створки и погрузив всю сцену в полумрак.

Лишь через несколько мгновений Аланда почувствовала, как Фуртал отчаянно дергает ее за рукав: старик слышал шум битвы, внезапно сменившийся глубокой тишиной, и эта тишина, не прерываемая ни воплем, ни победным возгласом, ужасала его.

— Что случилось, госпожа? — спрашивал он, но вскоре и сам ощутил присутствие чужих, сомкнувшихся вокруг тесным кольцом, и стал беспомощно озираться, словно его слепые глаза могли высмотреть какую-то лазейку.

— Итак, вас осталось только двое, — сказал Фаран, возвращая меч в ножны. — А где же остальные? — Он посмотрел в сторону лабиринта, размахнулся и ударил Аланду по щеке шипованной перчаткой, оставив глубокие вмятины на морщинистой коже.

Аланда, ахнув и схватившись за щеку, отлетела к стене. Фуртал бросился на Фарана, но тот сбил его с ног, и старик растянулся на полу, а его лютня издала жалобный звон. Фуртал застыл рядом с Серешем, недвижимый, как и тот.

Фаран испустил сухой скрежет, означавший у него смех.

— Кто эти убогие? — не оборачиваясь, спросил он у Маллианы, которая стояла у него за плечом, неотрывно глядя на труп. Она с трудом оторвалась от этого зрелища и заморгала, словно очнувшись от глубокого сна.

— Старуха, — служанка Талассы, а слепой — храмовый музыкант.

— Значит, Таласса и жрец в маске должны быть где-то поблизости, — сказал Фаран, поднимая Аланду на ноги и глядя ей в глаза. — Они в том зале, не так ли? — Аланда не отвечала, и в ее голубых глазах был вызов, хотя по щеке струилась кровь. Фаран с недовольством убедился, что на нее его взгляд не действует так, как на Сереша, и отпустил.

— Ты выдерживаешь мой взгляд, ведьма, но скоро ты заплатишь Братьям своей кровью. Тебе недолго осталось жить! Присмотрите за этими двумя и за жрицей, — приказал он четверым своим людям и, не оглядываясь больше назад, двинулся к мерцающим огням лабиринта.

Жнецы подтащили Маллиану к Аланде и Фурталу, который все так же недвижимо лежал па полу. Верховная жрица смерила старую женщину злобным взглядом, но ничего не сказала: теперь, когда они обе были в смертельной опасности, о мести не могло идти и речи. Маллиана ограничилась тем, что плюнула Аланде в лицо, и ее слюна смешалась с кровью, текущей из раны.

— Надеюсь, ты умрешь лютой смертью, — прошипела при этом жрица, — такой же, как твой дружок!

Аланда точно онемела. Она не раз уже видела смерть — и в действительности, и в своих видениях. Но каждый раз внезапность, с какой обрывалась чья-то жизнь, поражала ее. Вот и теперь она не ведала, что смерть Сереша так близка, хотя он почему-то никогда не появлялся в ее видениях, касающихся будущего. Что проку в ее провидческом даре, если она не в состоянии защитить своих друзей? Сереш, Зараман, Гадиэль, Рат и многие другие — все они погибли.

Только бы Таласса уцелела, безмолвно молилась Аланда.

Голон вглядывался в перебегающие узоры лабиринта, и его лицо, мрачное и без того, приобретало все более кислое выражение. Изучение длилось несколько минут, но оставило чародея неудовлетворенным.

— Я знаю, пройти можно, — сказал он. — Ведь ваяли же Братья оттуда меч много веков назад.

— Как же им это удалось? — нетерпеливо спросил Фаран.

— Исс был сильнее тогда — после это тайное знание затерялось в череде времен.

Фаран выругался — это было ему известно и без Голона.

— Кто-то должен пойти первым, — сказал он Жнецам. — Ты пойдешь.

Солдат, на которого он указал, не дрогнул: Жнецы, не обратившиеся в бегство от огненного шара, были самыми отважными из всей гвардии Фарана — это благодаря их стойкости и слепому повиновению был побежден Иллгилл и Тралл семь лет оставался под властью Фарана. Не было случая, чтобы кто-то из Жнецов оспорил приказ — даже обрекавший, как теперь, на почти верную гибель. Солдат достал из-за пояса флакон и отдал его одному из товарищей. Фаран знал, что там: несколько капель из Черной Чаши, приберегаемые для смертельного часа. Теперь они, быть может, не понадобятся Жнецу — первая смерть станет для него и последней. Низко склонившись перед князем, солдат прошел через завесу белых огней.

В этот миг произошли сразу два события.

Жнец, переступивший черту, мгновенно исчез, как до него Таласса и Уртред.

В то же время сверкнуло оранжевое пламя и грянул взрыв, поднявший в воздух каменные плиты пола. Фаран видел, как парят над ним эти глыбы, весившие несколько центнеров, — одна из них просвистела около самого его уха. Потом он заметил, что и сам летит по воздуху, словно подхваченный невидимой рукой. Тут его настиг грохот взрыва, погасив все прочие ощущения, и Фаран тяжело грянулся оземь, в сознании, но полуоглохший и полуослепший.

Со странным безучастием он смотрел, как пол обваливается в дыру, образовавшуюся после взрыва, и как эта дыра, все увеличиваясь, будто бы мчится к нему. Вот его ноги уже повисли над бездной. Фаран шарил руками в поисках опоры, но не находил ее. Он упал и полетел в глубину среди крутящихся каменных глыб.

Отряд Двойника во время спуска в сердцевину пирамиды следовал по пятам за Фараном. Двойник взял на себя роль разведчика, поскольку его одного вампиры не могли учуять. Он шел за Фараном по коридору и видел, как тот устроил засаду, приведшую к гибели Сереша. Вступая в гробницу, Двойник был убежден, что его люди вполне способны справиться с поредевшим отрядом Фарана, но при виде того, что сделал с Серешем Голон, эта уверенность мигом рассеялась. Казарису, колдуну Двойника, такое было не под силу.

В состоянии, близком к панике, Двойник вернулся к своим.

— Фаран победил своих предшественников и вышел к лабиринту, — сообщил он, устремив единственный глаз на Казариса. Молодого мага мало тронуло это известие.

— Что ж, те люди оказались слабыми в отличие от нас.

Двойник скривил рваные губы в надменную усмешку.

— Нет, Казарис, у Фарана есть Голом, а он посильнее любого из нас.

Гнев сверкнул в глазах чародея: этот гнев не угасал в нем с тех пор, как Двойник подобрал его, изгнанного из храма Червя за какую-то мелкую провинность, легкую добычу для вампиров, блуждающих ночью по улицам. Двойник был уверен в нерушимой преданности Казариса: ведь он дал этому юноше приют.

Но Двойник ошибался. Казарис всегда отличался самоуверенностью, и изгнание из храма не сломило его. Теперь он открыто бросал вожаку вызов. Но Двойник, как и все эти годы, был на редкость терпелив с магом — тот был еще нужен, да и волшебный меч был при нем.

Зуб Дракона теперь рдел еще ярче, чем в доме на Серебряной Дороге, и Двойник знал, что этот зловещий пламень не предвещает ничего доброго.

— Ты не спрашивал у него, что это означает? — Двойник кивнул на Джайала, все еще связанного веревкой. Но рабы, с которыми он раньше шел, исчезли — их оставили у входа, как приманку для вампиров.

— Он говорит, что не знает, — ответил Казарис, — но у меня есть собственные мысли на этот счет.

Что это — Казарис улыбается? Так он намеренно утаивает что-то от вожака? Быть может, он уже поговорил с людьми, пока Двойник ходил на разведку, и склонил их на свою сторону?

Двойник шагнул к колдуну. Казарису приходилось видеть, как вожак убивал людей голыми руками, и хотя теперь одна рука была повреждена, выражение лица Двойника не вызывало сомнений.

— Что же это за мысли? — прорычал он.

— Я думаю, это луна... — быстро ответил Казарис, сразу побледневший при виде безумной ярости Двойника — Чем ближе она к закату, тем ярче светится меч.

— Хорошо — просто замечательно. — Двойник медленно кивнул, не сводя глаз с Казариса. — Нынче полнолуние — это как-нибудь связано с мечом?

— Смотри. — Казарис, чуть-чуть осмелев, протянул ему меч. — Здесь есть печать.

Двойник всмотрелся в кроваво-красный клинок. В самом деле, на нем был вытравлен полумесяц — знак, относящийся к тем временам, когда мир еще поклонялся старым богам, и прежде всего Эревону.

— Умеешь ты управлять эти мечом? — резко спросил Двойник.

— Я знаю одно заклинание на древнем языке — на нем говорили, когда мир был юным...

— Ну так колдуй — время дорого! — рявкнул Двойник. Маг, обрадовавшись предлогу уйти от сверлящего глаза вожака, отступил на шаг, сосредоточился и поднял меч двумя руками, обратив его острием к потолку. Потом закрыл глаза и начал произносить какие-то слова — поначалу так тихо, что Двойник ничего не мог разобрать, но потом маг стал обретать уверенность и заговорил громче. Это был древний язык, непонятный Двойнику.

Меч, и без того горящий красным накалом, разгорался все ярче и ярче, и к концу заклинания стало казаться, что чародей держит в руках слиток, только что вынутый из горнила. Алый свет залил лестницу и лица изумленных разбойников, тени побежали по коридору, и древние фрески зашевелились, будто живые. А из клинка вырвался ослепительно белый разряд.

Казарис был поражен не меньше, чем все остальные. Вся уверенность слетела с него, и он взглянул на Двойника в поисках указаний.

Двойник шагнул к нему, даже на расстоянии чувствуя, что сила меча враждебна ему, выходцу из Мира Теней. Сам он не сможет взять меч в руки без тяжких последствий, но Казарис как будто стал опять послушен, несмотря на власть, которую обрел.

— Используй его с толком, — только и сказал вожак, нетерпеливым знаком велев Казарису стать во главе отряда, и взял веревку, привязанную к шее Джайала. Он чувствовал, что меч, в чем бы ни заключалась его сила, может стать не менее опасен для них, чем для Фарана.

Шайка, с держащим пылающий меч Казарисом во главе, потянулась по туннелю из черного гранита. Двойник видел впереди мерцание лабиринта и черные силуэты людей Фарана.

И вдруг Казарис бросился бежать по коридору, хлопая развевающимся плащом. Жнецы обернулись на его топот, и один из них что-то крикнул. Казарис выбросил вперед меч — и споткнулся, наступив с разбегу на свой длинный плащ. Молния, вырвавшаяся из меча, попала не в Фарана с Голоном, как намеревался Казарис, а в семерых Жнецов, стоявших тесной кучкой. Грянул взрыв, поднявший столб медно-красных искр. Жнецы исчезли, точно испарились, — и гранитные плиты пола взлетели в воздух, точно выбитые снизу мощным кулаком.

Грохот в замкнутом пространстве прозвучал оглушительно. Весь коридор затрясся, и с потолка дождем хлынули вода и щебенка. Двойник каким-то чудом устоял на ногах. Он видел, как разверзся пол, и двое солдат, охранявших Аланду, провалились туда. Фаран, брошенный взрывом на колени, пытался встать, но рядом разверзся другой провал и поглотил князя.

Голону повезло больше: его уже затягивало в лабиринт, но он сумел ухватиться за колонну. Крутанувшись вокруг нее, чародей отлетел назад — к пленным и двум уцелевшим солдатам.

Казарис, несмотря на падение и контузию, был уже на ногах и бежал вместе с другими людьми Двойника к остаткам вражеского отряда. Сам Двойник застыл на месте. Он видел, на что способен Голон, и знал, что надо спешить, но ему приходилось тащить за собой на веревке Джайала. Экая обуза! Двойник дернул за веревку обеими руками, выругавшись от боли, обжегшей сломанное запястье.

В этот миг Голон поднялся на ноги. Его одежда висела клочьями, и лицо почернело от сажи, но руки уже сложились для заклятия. Двойник, позабыв о боли, потянул Джайала ко входу в боковой коридор — и тут в полный дыма туннель хлынули черные пары, волной катясь на Казариса и остальных. Казарис, не успев остановиться, врезался прямо в эту волну, а с ним двое разбойников. Раздался душераздирающий вопль. Зуб Дракона взвился над черным облаком и покатился по полу. В конце коридора грянул новый взрыв, усугубив адский грохот и подняв удушливый дым.

Из облака, пятясь, выбрался Казарис, окруженный клубами пара. Мириады гусениц покрывали все его тело, и мясо клочьями сползало с него, точно с шестимесячного трупа. Вот перекосилось лицо, глаза выкатились и лопнули, точно спелые виноградины — и Казарис упал, а туман, клубясь, прокатился над ним.

Показался один из разбойников, тоже облепленный червями, — он заковылял по коридору, столкнулся со своим товарищем, и оба упали обратно в туман, добавив свои крики к воплям других умирающих. Оставшиеся люди Двойника пятились от настигающей их волны, но она катилась быстрее бегущего человека и скоро накрыла всех разбойников.

Смертельный вал близился к оцепеневшему Двойнику и Джайалу. Двойник, придя в себя, дернул за веревку, увлекая Джайала за собой в непроглядный мрак бокового коридора.

Он пробирался вперед ощупью, молясь о том, чтобы ход не привел его в тупик. Паутина задевала за лицо, и он поранил себе подбородок о выступ стены, но в голове стучало одно: бежать. Поэтому, когда пол оборвался у него под ногами, он не успел остановиться, а вместе с Джайалом скатился кубарем по короткой лестнице вниз. Адская боль в запястье захлестнула его, и Двойник на долю мгновения потерял сознание, выпустив из рук веревку. Едва придя в себя, он услышал, что Джайал поднимается на ноги, и хотел его схватить, но Джайал ударил его сапогом, должно быть, прямо по ребрам. Двойник скорчился на полу, слыша удаляющиеся шаги Джайала.

Он охотно остался бы на месте и отдышался, но он знал, что черный пар катится к нему сквозь мрак — значит, надо встать... Превозмогая боль, Двойник поднялся на ноги. Он не имел понятия, куда идти, чтобы спастись, и где караулит его невидимая смерть. Он заковылял вперед, пока не уперся в стену.

А вот Джайал нашел какой-то выход — надо пойти по его следам, пока пар еще не докатился сюда... Двойник шел вдоль стены, лихорадочно шаря по пей руками, и в конце концов он нащупал проем и бросился туда. Что-то коснулось его лица — пары или паутина? Но теперь уж ничто не могло остановить Двойника. Коридор то и дело поворачивал, и Двойник натыкался на неожиданные углы — защитой ему служили только вытянутые руки. Но он слился с тьмой, стал неразделим с ней, и каждый толчок, прошивавший болью сломанную руку, тоже был частью этой адской тьмы. Двойник отскакивал от стен, не обращая на боль внимания, весь поглощенный мыслью о преследующем его паре.

Так он бежал, пока совсем не лишился сил, и лишь тогда рухнул на колени. Ловя ртом воздух, он сообразил, что опять вышел к перекрестку. Справа переливался слабый свет лабиринта. Двойнику каким-то чудом удалось обойти Фаранова колдуна. В воздухе стоял едкий дым — зато черного пара не было. Двойник ушел от колдовского облака — единственный, скорее всего, из всей своей шайки. Несмотря на бешено бьющееся сердце, он попытался собраться с мыслями. Слева, с противоположной от лабиринта стороны, лежал густой мрак и слабо капала вода. Путь был один: к свету.

Двойник свернул в правый коридор, и мерцающий свет лабиринта стал делаться все ярче. Двойник приостановился, глядя в ту сторону. Впереди никого не было. Придется войти в лабиринт — в книге сказано, что только так можно отыскать Жезл.

Книга! Двойник здоровой рукой ощупал бок и, найдя то, что искал, испустил глубокий вздох облегчения. Дневник Иллгилла, как ни странно, не выпал из кармана. Двойник достал его и стал листать перевязанной рукой, ища нужное место и напрягая глаза при слабом свете. Мелькали пожелтевшие страницы, исписанные почерком Иллгилла Ага, вот оно: план пирамиды, а следом остроконечные буквы: «Подойди к лабиринту и позволь духам увлечь тебя внутрь. Там явится тебе Прародитель. Не бойся и говори смело, что ты Герольд, пришедший послужить Светоносцу. Этих слов будет достаточно, и погребальная палата откроется перед тобой».

Двойник угрюмо улыбнулся. В другой раз он не рискнул бы доверить свою жизнь подобной тарабарщине, но теперь, когда сам Голон против него, лабиринт, пожалуй, будет самым безопасным местом во всей гробнице.

Двойник пробрался до конца коридора и своим единственным глазом осторожно выглянул наружу. Он стоял у выхода из последнего бокового туннеля, ведущего в гранитный коридор, всего в тридцати футах от края лабиринта. Справа от него Голон и два уцелевших Жнеца, стоя на коленях, заглядывали в большую воронку, куда провалился их предводитель. При этом они, к счастью, оказались спинами к Двойнику. Верховная жрица и Аланда стояли у стены неподалеку, черные от сажи и ошарашенные. Слепой музыкант лежал на полу у их ног — Двойник не мог понять, живой он или мертвый. Женщин он не опасался.

Он набрал в грудь воздуха и ринулся прямо в мерцающий свет. Маллиана, увидев его, очнулась и завопила. Голон вскочил на ноги, но Двойник уже проскочил через завесу пляшущих духов, стерегущих вход в лабиринт.

Как и все другие до него, он исчез во вспышке белого света.

* * *

Ему казалось, что его несет на своем гребне могучая волна. Огни мелькали по сторонам так быстро, что слились в одно сплошное пятно. Но внезапно движение прекратилось, голова от нежданной остановки дернулась назад, зубы впились в израненные губы — и Двойник потерял сознание.

Очнулся он на полу лабиринта. Он оглянулся назад, но там не было ни Голона, ни людей Фарана. Серый свет, мерцавший вокруг, напомнил ему Серые Долины — сумеречную страну, откуда его извлекли, чтобы воскресить в этом искалеченном теле.

Он был уверен в одном: этот лабиринт находится не в том мире, что у людей зовется Землей, а в другом — быть может, в самом Сером Дворце, куда не дано проникнуть дерзновенным, стремящимся проникнуть в тайны былых времен.

Эта мысль не испугала его. Разве не жил он в Стране Теней после своего изгнания? Серые Долины — лишь преддверие преисподней, а не она сама. И теперь он близок к своей цели — к Сфере.

Впереди из путаницы коридоров возникло белое сияние. Прародитель Маризиан идет. Ну что ж — хотя Двойник и не принадлежит к этому миру, книга подсказала ему правильные ответы. Бояться нечего. Двойник поднялся на ноги, лицом к свету, который становился все ярче.

 

ГЛАВА 37. СФЕРА

Нe меньше тридцати футов в поперечнике, она медленно вращалась в воздухе, словно не имела веса, и легкий гул сопровождал ее вращение. Свет, идущий изнутри, озарял ее поверхность, испещренную зелеными, коричневыми, голубыми и белыми пятнами. Равнины, горы, океаны и тундра — такой видят Землю боги со своего небесного трона.

Уртред уже видел глобус в форгхольмском кабинете Манихея, но тот был куда меньше. Эту Сферу могло создать лишь древнее волшебство. Она жива и переменчива — свет, зажженный ее создателем, все еще горит в ней через тысячу лет после его кончины.

Среди цветов почвы, камня, моря и льда на поверхности шара выделялись три ярких красных пятнышка. Все они находились в одном полушарии, на одном меридиане, соединяющем север с югом.

Три пятнышка — три волшебные вещи, некогда похороненные вместе с Маризианом, а ныне разбросанные по всему свету. Уртред не сомневался, что огоньки обозначают именно их.

На Сфере не были отмечены ни города, ни иные следы деятельности человека, но местонахождение самого нижнего огонька ясно указывало, что одна из вещей, вопреки всем ожиданиям, обретается здесь, в Тралле. Огонек горел ярче других, словно чувствуя эту близость. Уртред ясно видел кольцо гор, замыкающих город: Огненные на западе, Сурренские на юге, Ниассейские на востоке, Палисады на севере. Огонек горел на зеленом пятне в самой середине кольца. Ошибиться невозможно. Одна вещь находится здесь, но которая? И каким образом она вернулась с юга? Уртред провел воображаемую линию к следующему огоньку. Палисады на глобусе представляли собой смешение коричневого и белого цветов: ледники и зубчатые вершины, ущелья и хребты — стена, тысячелетиями отделяющая Чудь от человека.

К северо-западу от гор виднелось зеленое пространство, ничем не отличающееся от других таких же пятен на глобусе, но грозное для человека: Полунощная Чудь. О ней было известно только то, что обитающие там существа ненавидят человеческий род. К северо-востоку от Палисадов пространство было бурым: там лежала Сияющая Равнина. Это там боги покинули землю, взвившись на своих огненных скакунах к звездам. В восточной части равнины на глобусе светились столбики: это, конечно же, те легендарные башни, подпирающие облака, что остались после отлета богов. А от божественных дворцов сохранились лишь стеклянные поля да оплавленные камни. Между Чудью и Равниной простирался обширный лес с довольно крупным озером в середине — оно блистало, как сапфир на изумрудном поле. На этом-то озере, точно искусно вставленный в сапфир маленький рубин, и светился второй огонек.

Уртред повел глазами дальше, вверх по вращающейся Сфере. Тралл, по его оценке, был где-то на полпути между полюсом и экватором, Чудь — в четверти пути. Все пространство от Сияющей Равнины до полюса было покрыто льдом — он сиял и искрился при свете тысячи свечей, горящих позади в нефе. На далеком-далеком севере, близ самой верхушки глобуса, едва видной Уртреду снизу, светился третий огонек. Город Маризиана, Искьярд, тоже стоял некогда далеко на севере. Уртред предполагал, что третий огонек горит как раз на месте Погибшего Города: обозначенная им вещь вернулась на родину Маризиана.

В Сфере воплощалось все, за что брат Уртреда и его сподвижники отдали свою жизнь: с помощью трех волшебных вещей Рандел надеялся свергнуть владычество Исса и возродить поклонение Огню. Уртред не знал, могут ли эти три вещи творить чудеса совместно — он вообще ничего не знал об их свойствах, если не считать того, что Манихей сказал ему о Жезле. Жезл должен быть самым могущественным из трех предметов — ведь он открывал дорогу в Страну Теней. Он обладает огромной властью и представляет огромную опасность для своего владельца, ибо никто по доброй воле не станет отворять дверь в зеркальный мир, где обитает темная половина людского рода.

Хотел бы Уртред знать, что сказал бы Рандел теперь, увидев Сферу. Брат, конечно, изумился бы тому, что один предмет оказался в Тралле. Который из трех? Меч, Бронзовый Воин или Жезл? Чего доброго, он опять пропадет или, еще того хуже, попадет в руки к Червю.

Впрочем, несмотря на опасности, которыми полон город, добыть этот предмет будет легче, чем остальные два. Из Чуди еще никто не возвращался, и уж совсем неизвестно, что ждет путника в арктической пустыне. Пожалуй, нельзя уходить из города, не разыскав ближайший волшебный предмет.

Таласса рассматривала Сферу с тем же вниманием, что и Уртред, и, видимо, пришла к тому же заключению.

— Одна из вещей находится в Тралле, — сказала она.

Уртред кивнул.

— Мой брат собирался разыскивать ее в дальних краях, а она, возможно, все это время была здесь.

— Да, а возможно, она вернулась сюда лишь недавно.

Уртред лишь теперь обратил внимание на гул Сферы: время уходит с каждым ее оборотом — быть может, их друзья, оставшиеся позади, теперь в опасности.

Но прежде чем уйти, он хотел бы сделать еще одно. Уртред взглянул на саркофаг рядом со Сферой, занимавший почти всю ширину нефа. Усыпальница, высеченная из цельной глыбы черного базальта, насчитывала футов двадцать в ширину. Здесь покоился Маризиан, основавший религию Уртреда. Со смесью страха и любопытства жрец приблизился к каменному гробу. Открыть его, по всей видимости, невозможно: в глыбе не было видно ни единой щели. Уртред даже представить себе не мог, каким волшебством могло возникнуть такое сооружение. Там, внутри, хранились сокровища ценнее, быть может, даже трех предметов, обозначенных на Сфере, ибо вместе с Маризианом схоронили обе священные книги — Исса и Ре, — которые он написал собственной рукой пять тысячелетий назад. За пределами гробницы можно найти только их копии: даже в тех двух случаях, когда людям удалось проникнуть сюда, ни жрецы Ре, ни жрецы Исса не дерзнули покуситься на сам саркофаг.

Однако последняя на пути сюда фреска призывала искателя открыть правду — тайну угасания солнца, если верить толкованию Фуртала. Сфера не давала разгадки этой тайны — ответ следует искать в саркофаге рядом с Маризианом.

Таласса, подошедшая к Уртреду, внезапно, точно повинуясь какому-то зову, сделала еще шаг вперед и еще, пока не оказалась вплотную к саркофагу. Уртред хотел что-то сказать, но не успел он и рта раскрыть, как она, подняв правую руку, коснулась стенки гроба. Вспышка белого света озарила апсиду, и мощный порыв ветра промчался по нефу, гася свечи одну за другой. Уртред зажмурил глаза, а когда он раскрыл их снова, базальтовая глыба исчезла. Апсида погрузилась в полумрак, а на месте саркофага открылся проем в полу со ступенями, ведущими вниз. Оттуда шел свет, окружая ореолом стройную фигуру Талассы. Она нисколько не пострадала от взрыва, и Уртред оглядев себя, убедился, что и на нем нет ни царапины.

— Как ты себя чувствуешь? — проговорил он. Таласса обернулась к нему с круглыми от страха и волнения глазами.

— Я ведь только дотронулась! — воскликнула она, глядя на свою руку, как на чужую.

Уртред снова взглянул на место, где был саркофаг, опасаясь, что стал жертвой оптического обмана, и гроб никуда не делся. Но нет: саркофаг в самом деле исчез. Сооружение, простоявшее пять тысяч лет, испарилось в мгновение ока.

Уртред подошел к Талассе, глядя вниз, на свет. Они стояли совсем близко — он касался ее плечом и слышал ее учащенное, испуганное дыхание. Она тоже пристально смотрела вниз, явно желая спуститься туда.

— Туда нельзя, — сказал ей Уртред. — Там лежат книги — священные книги.

Она сжала его руку, заставив его содрогнуться.

— Наш долг сойти туда, Уртред, — если бы мне не суждено было этого сделать, я уже наверняка была бы мертва.

— Быть может, тебе просто посчастливилось.

— Нет, ты сам знаешь, что дело не только в этом. Вспомни пророчества, вспомни алтарь. — И Таласса шагнула вперед, не выпуская руки Уртреда.

Он опять хотел возразить, но невольно подчинился ей. Они медленно сходили по ступеням к свету, и страшное предчувствие теснило грудь Уртреда. Когда они спустились, свет померк, Таласса отпустила его руку, и он остался в кромешной тьме.

В ноздри ударил знакомый запах — запах разложения, запах склепов, где хоронят покойников и где, словно старыми книгами, пахнет тлением, хотя плоть погребенных давно рассыпалась в прах, а кости их были брошены птицам. Уртред шагнул вперед — неодолимое любопытство боролось в нем с ужасом.

— Не бойся, — совершенно спокойно сказала? Таласса. — Смотри. — Как только она произнесла это слово, из отверстия в потолке брызнул луч, осветив низкий постамент впереди. Таласса стояла рядом, чуть приподняв руку, точно это по ее мановению зажегся свет.

На возвышении лежало тело — надо полагать, это были останки Маризиана. Уртред ожидал, что сейчас грозный призрак, такой же, как в лабиринте, явится и сокрушит их, но ничего подобного не произошло.

Собрав все свое мужество, Уртред подошел к постаменту.

Останки были завернуты в простой белый саван. От лица осталась только кожа, сквозь которую просвечивали желтые кости. Глазницы были пусты; белая, топкая, как паутина, борода побурела с годами. Костлявые руки лежали крестом на груди.

Человек, почти достигший бессмертия, ныне обратился в прах, как любой смертный, доживший до конца отпущенных ему дней.

Согнутые локти покойника прижимали к телу две книги — одну в золотом переплете, другую в серебряном.

Книга Света и Книга Червя.

Но эти книги больше не были книгами: их страницы между досками переплетов рассыпались в тонкую черную пыль, усыпавшую грудь Маризиана.

— Книги погибли, — сдавленным голосом сказал Уртред.

— Да, — ответила Таласса, — они рассыпались в прах, книги закона, которые разделили людей и подняли брата на брата, — ведь так говорил о них Фуртал?

— Ты не понимаешь. На Книге Света зиждется вся наша религия.

Она взглянула прямо в глазные отверстия его маски.

— Быть может, так и должно быть. Догма и непонимание — вот что веками зиждется на них. Быть может, мир изменится к лучшему, когда их не станет.

Уртред был слишком потрясен гибелью книг, чтобы упрекать Талассу. В одном она права: без оригинала любая копия Книги Света перестает быть верной. Все копии могли быть состряпаны в позднейшие века. Никто теперь не узнает, что написал сам Маризиан.

Уртред еще раз взглянул на два холмика праха. Сколько же веры и надежд было вложено в изучение этих книг! Он сам подчинил всю свою жизнь вплоть до этого мига одной из них. Говорилось ли в оригиналах о причине угасания солнца? Вправду ли катастрофу вызвал сам Маризиан? Ни в чем теперь нельзя быть уверенным — остается только верить.

— Пора возвращаться, — сказала Таласса. — Мы слишком надолго бросили остальных.

Уртред потерял счет времени: сколько прошло с тех пор, как они вступили в лабиринт — минуты или часы? Бренные останки, лежащие перед ним, внезапно напомнили ему, что и сам он смертен, а время за пределами лабиринта бежит быстро. Он кивнул, соглашаясь с Талассой, и стал подниматься обратно.

Наверху было темно, но Уртред все же разглядел фигуру, которая вглядывалась вниз с вершины лестницы, и удивленно ахнул, заметив, что у этого человека только один глаз. Это был тот, с кем он сражался в храме Сутис, тот, кого Таласса назвала Джайалом. Пользуясь замешательством Уртреда, пришелец отскочил прочь и исчез из виду.

Как мог еще кто-то, кроме них, пройти через лабиринт? Уртред, отложив решение этого вопроса на потом, помчался вверх по ступеням. Но Иллгилл, бежавший на дальний свет, был уже на середине нефа. Уртред побежал за ним, но не догнал — тот исчез среди движущихся теней.

Таласса поравнялась с Уртредом, бледная и напуганная

— Снова он!

— Он прошел через лабиринт — значит, должен был встретиться с нашими друзьями.

Пояснять эту мысль не было нужды. Оба устремились вперед, на время позабыв в тревоге за друзей все, что видели в погребальной палате.

 

ГЛАВА 38. СПУСК В ГЛУБИНУ

Пыль и дым у входа в лабиринт понемногу рассеивались. Голон всматривался в глубокую яму, разверзшуюся в полу после взрыва. Если Фаран и в сознании, с помощью придется погодить — сначала надо проверить, не осталось ли позади какой-либо угрозы.

Голон удивился, когда кто-то выскочил из бокового коридора и нырнул в лабиринт: маг думал, что пар убил всех их неприятелей. Впрочем, не стоило беспокоиться об этом человеке: Жнец, которого Фаран послал в лабиринт, не вернулся, и беглец, скорее всего, разделит его судьбу. Голон прошел по коридору к трупам, устилающим пол, бесстрастно глядя на дело своих рук. Первым лежал мятежник, вступивший в бой с Фараном. Колдовской спрут, сидящий у него на лице, окаменел, а тело молодого человека стало мраморно-серым, как у статуи. На трупах людей Двойника все еще кишели белые гусеницы, мало кто мог бы выдержать подобное зрелище, но Голона оно не трогало.

Он сосчитал мертвых, стараясь вспомнить, сколько человек участвовало в атаке. Недоставало двоих. Один — это тот, что убежал в лабиринт, значит, следует считаться только с одним врагом. Из Жнецов в живых осталось двое.

Их должна была ужаснуть смерть товарищей, погибших в одно мгновение, но под масками-черепами этого не было заметно. Жнецы стояли около пленников, переминаясь с ноги на ногу. Голон подозвал их, и они втроем пошли по коридору, заглядывая в каждый боковой ход. Там никого не оказалось. Последний уцелевший враг ушел — но ушел один. Пора было заняться другими делами.

Голон медленно двинулся назад, и его взгляд упал на меч, от которого и произошло все это бедствие. Меч лежал рядом с изъеденным червями трупом того, кто возглавил атаку. Чародей, рассудил Голон, но неопытный, недостойный управлять силой, приведшей его к смерти. Меч светился тусклым медно-красным огнем. Голон, встав на колени, протянул к нему руку и даже на расстоянии пары футов ощутил идущую от него мощь — мощь Огня, а не Червя, враждебную и ему, Голону, и живым мертвецам. Пусть этот меч остается там, где он есть.

Голон встал и вернулся к пленным. Старый лютнист все так же лежал без чувств на полу, а обе женщины так перепугались, что вряд ли могли устроить какую-то каверзу. Голон хотел уже пройти мимо, но верховная жрица ухватила его за рукав и вскричала, глядя на него диким взором:

— Это был он!

— Кто? — спросил Голон, брезгливо отдернув плащ.

— Тот, кто убежал туда, в свет. Это был Джайал Иллгилл! Говорила же я, что видела его в храме...

— Довольно сочинять: это тебя не спасет! Маллиана собралась сказать еще что-то, но ужас сковал ей язык.

— Стерегите их как следует, — приказал Голон двум солдатам, — и хватайте всякого, кто выйдет оттуда.

Он кивнул на лабиринт и подошел к дыре в полу, заглянув во тьму, откуда все еще поднималась пыль. Молния, ударившая из меча, пробила, должно быть, перекрытие нижнего коридора, отчего и произошел нежданный обвал. Сквозь тучи пыли внизу, на глубине около пятидесяти футов, виднелась куча камней, похоронивших под собой Фарана. Но если князь и завален, то жив — того, кто прожил двести лет, не так-то легко убить.

Голон раскинул плащ, как крылья летучей мыши, и шагнул в пустоту. Вопреки закону тяготения, он не упал камнем вниз, а медленно, словно осенний лист, слетел на глыбы, под которыми лежал Фаран.

Джайал вслепую брел по темным коридорам. Восторг, который он испытал, сбежав от Двойника, быстро сменился ужасом перед тьмой и невидимыми препятствиями, о которые он задевал. К тому же руки у него по-прежнему были связаны за спиной — он не мог даже убрать паутину, залеплявшую ему рот и глаза, и вытереть воду, капавшую на голову с потолка.

Так он шел двадцать минут, а то и больше, то и дело останавливаясь, чтобы прислушаться, — нельзя было понять, углубляется ли он все дальше в путаницу коридоров или близится к некой неведомой цели.

Усталость и раны вынуждали его то и дело прислоняться к сырым стенам туннеля. Однажды, когда он сделал так, его спина не встретила сопротивления, и он упал, с грохотом повалившись на груду какого-то металла. Что-то острое распороло кожаный наручень и глубоко вонзилось в руку.

Джайал барахтался как сумасшедший, изо всех сил стараясь подняться на ноги с помощью связанных рук. При этом он нащупал пальцами лезвие меча, и сердце его радостно забилось, несмотря на боль. Теперь он сможет разрезать веревку. Но для этого нужна опора. Продолжая шарить позади руками, Джайал наткнулся на что-то вроде деревянной рамы, в которой торчал стоймя еще один меч, — это была, вероятно, оружейная стойка. Джайал приложил веревку к лезвию и стал пилить, не обращая внимания на порезы. После недолгих, но рьяных усилий веревка распалась, нарушенное кровообращение восстановилось, но и раны стали кровоточить обильнее.

В кромешной тьме Джайал начал ощупывать раскиданное вокруг оружие. Меч, поранивший его руку, оказался просто исполинским: рукоять у него была двух футов длины, а клинок — шести футов. Этот меч сковали для какой-то давно вымершей породы великанов.

Джайала била дрожь, которую он не в силах был унять. Его раны, похоже, оказались серьезнее, чем он думал. Невидимые стены кружились вокруг него. Он разодрал свою рубаху и неуклюже перевязал порез от меча, помогая себя зубами. Кровотечение остановилось, и ему немного полегчало. Он встал и снова двинулся куда-то наугад. Нащупав еще несколько гигантских мечей, он нашел затем стойку с более коротким оружием: для гигантов оно, вероятно, служило кинжалами, он же с трудом поднимал любой клинок — они были тяжелее даже, чем Зуб Дракона. Но какое ни есть, это было оружие, необходимое на случай встречи с врагом. Но что, если этим врагом окажется Двойник. Джайал не был уверен, что найдет в себе отвагу убить его. О чем бы ни думал отец, прибегая к помощи Жезла, теперь в этом мире существует двое Джайалов Иллгиллов, и если умрет один, то умрет и другой. Только Жезл, который Манихей извлек из свинцового ларца, когда Джайал лежал при смерти, способен изгнать тень туда, откуда она явилась. И чтобы найти Жезл, надо найти отца, — но первым делом надо выбраться из этих коридоров.

Оружейная кладовая осталась позади, и минутная решимость стала быстро покидать Джайала, бредущего от стены к стене. Но вот в кромешном мраке забрезжил серый свет, и Джайал устремился к нему, сам не свой от радости. Свет становился все ярче, и вскоре обозначился прямоугольный проем на конце коридора. Подойдя ближе, Джайал услышал гневно звучащий женский голос.

— Храм сгорел, и все женщины погибли, а все из-за тебя, ведьма!

Аланда, прикладывая к ране Фуртала влажную тряпицу, почти не слушала Маллиану.

— Не будь меня, храм все равно бы сгорел, — спокойно ответила она, не поднимая глаз. Она ждала, когда же Таласса с Уртредом появятся из лабиринта. Фуртал слабо застонал. На голове у него вздулась громадная серовато-черная опухоль — Аланда подозревала, что Фаран проломил старику череп. В полубреду Фуртал бормотал отрывки из своих песен и все повторял какое-то имя — возможно, имя женщины, которую любил. А Маллиана продолжала изливать свои жалобы, безразличная к страданиям старика.

Одному из стражей наконец надоел этот шум, и он прикрикнул на Маллиану. Она мигом умолкла, прикусив язык, и во внезапно наступившей тишине все услышали какой-то шорох в ближнем боковом коридоре. Солдаты насторожились, изготовив щиты и палицы.

Из коридора вышел человек.

Семь лет прошло, но Аланда сразу узнала его — это был сын Иллгилла — он вернулся в Тралл, о чем уже сказала ей Таласса. Это он стал причиной гибели храма Сутис. Аланда видела его лишь мельком, когда он сражался со жрецом на лестнице, ведущей в зал, и еще раз, когда он исчез в огнях лабиринта. Почему же он теперь вернулся с другой стороны? Ведь из лабиринта должен быть только один выход?

Иллгилл узнал ее не сразу. Он стоял у выхода из коридора, настороженно глядя на двух солдат и на меч, лежащий за ними на полу. На нем были потрепанные кожаные латы с узорами и печатями Огня, а левая рука и правое запястье были обвязаны окровавленным полотном. Он имел при себе нелепый громоздкий меч с фигурно отлитой рукоятью и рунами на клинке — столь древними, что даже Аланда не могла их прочесть. Не очень-то, должно быть, ловко драться таким оружием.

Жнецы выступили вперед, вскинув щиты и палицы. Маски-черепа скрывали их лица. Джайал метнулся вбок, пробежав по краю ямы в полу, и Аланда поняла, что он пробирается к другому, светящемуся красным мечу, что лежит за спиной у Жнецов. Жнецы, должно быть, тоже это смекнули и бросились вперед, стараясь отрезать неприятеля от меча.

Джайал действовал быстро. Воспользовавшись тем, что один из Жнецов оказался чуть впереди, он проскочил мимо, отразив его удар и прикрывшись его корпусом от второго. Жнец попытался оттеснить Джайала щитом, но тот опять увернулся, продолжая прикрываться первым от второго, и вдруг замахнулся на противника мечом. Жнец пригнулся, но на миг потерял равновесие.

Джайал, воспользовавшись, этой долей мгновения, понесся по коридору к Зубу Дракона, а Жнецы — за ним, но им мешали бежать более тяжелые доспехи. Джайал схватил с пола красный меч и ринулся на первого. Тот, не успев с разбега отразить этот низкий удар, налетел прямо на острие.

Зуб Дракона мог пробить металл и потолще, чем кольчуга Жнеца: клинок вошел в держащую щит руку, обрубив ее чуть выше локтя, и кровь окатила стены и потолок. Раненый отлетел назад и рухнул навзничь, а кровь, хлещущая из обрубка руки, продолжала поливать Джайала и стены. Второй Жнец устоял на ногах и ждал Джайала. Противники заплясали, прыгая взад-вперед. Солдат нападал не слишком рьяно — он, похоже, помышлял о бегстве, а дергающееся тело товарища только укрепляло его в этом намерении. Но он раздумывал слишком долго: Джайал снова взмахнул мечом, целя ему в шею. Жнец вскинул щит вместе с палицей, пытаясь заслониться, но обычный металл был бессилен отразить древнюю сталь. Зуб Дракона пробил и то и другое, подняв столб искр, и с глухим шипением рассек кожаные латы, прикрывающие шею Жнеца. Голова пронеслась по воздуху и упала прямо между ног Маллианы.

Та завизжала и попятилась, став пепельно-серой от ужаса. Ее глаза перебегали с катящейся по полу головы на Джайала. Он был страшен — залитый кровью, кое-как обвязанный бинтами, с безумно горящим взором.

Лаская взглядом меч, который держал в руках, он не сразу обратил внимание на женщин. Но когда он сделал это, лицо его сразу прояснилось.

— Госпожа Аланда? — спросил он.

Хотя он был вылитый сын Иллгилла, Аланда держалась настороже — она помнила рассказ Талассы о том, что он учинил в храме. И как напал на жреца. Аланда попятилась Он либо самозванец, либо сумасшедший, либо и то и другое.

— Держись от меня подальше, — велела она, надеясь, что голос не слишком выдает ее страх.

— Ты не узнаешь меня? Это же я, Джайал Иллгилл!

— Может, это так, а может, и нет.

— Почему ты думаешь, что я могу быть кем-то другим? — озадаченно спросил Джайал. Держа меч перед собой, он осветил им свое лицо. — Полно, не мог же я так измениться за семь лет.

Он смотрел на Аланду так умильно, что почти убедил ее. Повинуясь внезапному порыву, она повернулась к Маллиане, молча стоявшей рядом. В этот миг обе женщины стали союзницами.

— Это тот человек, которого ты видела в храме? — спросила Аланда.

— Похож, — недоуменно наморщилась та, — но у того был шрам вот отсюда и досюда. — Она провела пальцем по правой щеке.

— Ты видела его? — Джайал резко повернул голову, словно его двойник мог прятаться где-то в тени.

— Значит, есть кто-то другой, похожий на тебя? — шагнула вперед Аланда.

Лицо у Джайала вытянулось — он понял, что его врага здесь нет.

— Да, есть — он в точности такой же, как я, только душа у него противоположна моей. Если он причинил вред твоей подруге, знайте: я скоро ему отомщу.

— Она мне не подруга, — презрительно бросила Аланда. — Но скажи мне — кто он, твой двойник?

— Это долгая история, требующая веры и времени. Он взял меня в плен и привел сюда. Я шел в хвосте отряда, который напал на Фарана, а потом мне удалось бежать.

— Выходит, это он ушел в лабиринт.

Джайал обернулся к мерцающим огням.

— Он ушел туда? Тогда я должен следовать за ним.

— Это очень опасно, — жестом остановила его Аланда.

— Я все равно пойду! — Он оттолкнул ее руку.

— Тогда ты умрешь — это древний магический лабиринт.

Смесь вызова и отчаяния отразилась на лице Джайала.

— У него есть книга моего отца с заметками, которые барон сделал, побывав здесь семь лет назад. Он найдет Сферу и обретет могущество, получив нужные ему знания!

— Туда ушли также двое наших друзей — возможно, они остановят его, — успокаивающе сказала Аланда.

— Кто они?

Аланда не ответила. Голон мог вернуться в любой момент, и нужно было убрать отсюда Фуртала. Лучше пока не говорить Джайалу о Талассе.

Но Маллиана уже обрела дар речи, а с ним и все свое ехидство.

— Один из них — жрец бога Ре, а другая хорошо тебе известна, — с улыбочкой произнесла она.

— Как так?

— Это твоя невеста, — удовлетворенно фыркнула Маллиана. — Таласса.

— Таласса там?

— Так близко и так далеко, молодец. Сомневаюсь узнаешь ли ты ее после всех этих лет.

— Довольно! — вмешалась Аланда, опасаясь, чтобы этот разговор не зашел слишком далеко. Но Джайал знаком велел ей замолчать, сделавшись вдруг очень спокоен.

— Кто ты? — спросил он Маллиану.

— Кто же, как не та, что кормила твою Талассу и эту вот старую ведьму, без меня они бы с голоду померли. Я верховная жрица Сутис.

Джайал, слегка дрогнув, точно от удара, обратился к Аланде:

— Ты была с Талассой все эти семь лет?

— Я все тебе объясню, — сказала она, стремясь поскорее уйти отсюда, но он не слушал:

— И вы все это время пробыли в храме Сутис? Аланда молча кивнула.

— Я всю ночь, — тихо сказал Джайал, — только об этом и слышу. Таласса... — Его голос сорвался. — Таласса, говорили мне все эти бродяги и воры, стала храмовой шлюхой.

— Тебе говорили верно, Иллгилл. — Маллиана растянула в улыбку накрашенные губы, но Джайал обернулся к ней с такой яростью, что она отпрянула.

— Бога ради, позволь мне объяснить! — вскричала Аланда, метнув злобный взгляд на Маллиану. — Чародей Фарана вот-вот вернется — давайте сначала уйдем в безопасное место!

— Чародей Фарана? — внезапно опомнился Джайал. — Но где же он?

— В яме — он ищет там своего господина.

— Тогда пойдемте, — сумрачно решил Джайал. — Дождемся Талассы в другом месте и послушаем, что скажет она сама, когда выйдет.

— Если выйдет, — поправила его Аланда. — Не забудь, что твой двойник тоже там. — Фуртал и во время боя, и после него беспрестанно бредил, не сознавая происходящего. — Поможешь мне снести его?

Джайал впервые посмотрел на старика — и сумрачное лицо молодого Иллгилла, прояснившись было, опять омрачилось: он узнал Фуртала и увидел, как тяжело тот ранен. Став на колени, Джайал нащупал пульс старика — слабый и прерывистый. «Музыкант моего отца!» — прошептал он. Будет ли предел чудесам этой ночи? Джайал поднял Фуртала и, держа Зуб Дракона в одной руке, другой перекинул старика себе через плечо. Со своей ношей Джайал двинулся за Аландой, свернувшей в боковой ход, из которого недавно вышел он сам. Маллиана неохотно последовала за ними.

Голова у Джайала шла кругом. В свои двадцать пять лет он чувствовал себя таким же старым, как тот, кого он нес: прошлое настигло его, грозное и не согласное умиротворяться. Он не мог ничего вспомнить целых семь лет, но здесь, в Тралле, жизнь продолжалась без него. И многое переменилось, вопреки его ожиданиям найти здесь, вернувшись, все как было. Его воспоминания сохранились, точно мухи в янтаре, но все остальное стало неузнаваемым. Напрасны были его мечты — теперь он узнал, кем стала Таласса, и это знание сокрушило его: он не мог совместить свое идеальное представление о ней с грубой действительностью. Да, ее продали в рабство, и ей, возможно, не оставалось иного выбора, кроме службы в храме. Но Джайал чувствовал безысходную горечь, вспоминая те смертельные опасности, которым подвергался сам. Ради чего он шел ей навстречу? Ради гордости, которой его невесте недостало, чтобы предпочесть смерть позору. Но разве сам он не выбрал смерть в тот страшный день в пустыне? Разве Ре явившись Джайалу на круге умирающего солнца, не повелел ему жить, чтобы сражаться с Червем? Его разум отказывался думать об этом, не в силах преодолеть пропасти между надеждами и горькой правдой, открывшейся этой ночью. Джайал плелся дальше в горестном молчании — тяжесть ноши и боль ран сливались воедино с душевной болью.

Зуб Дракона светился, как раскаленное железо, помогая фонарю Аланды. Со свода капала вода, и плащи идущих влачились по маслянистым на вид лужам. Пройдя около двухсот шагов, Аланда остановилась, сочтя, видимо, что это место не хуже любого другого. Тьма коридора впереди, куда не проникал свет фонаря, сулила опасности не меньше тех, что остались позади. От лабиринта сюда достигал едва заметный проблеск — если кто-то двинется за ними в погоню, они увидят его.

Джайал осторожно опустил раненого на пол. Фуртал был, что называется, кожа да кости, но у Джайала, пока он его нес, разболелись все ушибы и порезы, и молодой Иллгилл рад был сложить свою ношу.

Медленно распрямившись, он встретился взглядом со старой дамой. Семь лет ничуть не изменили ее, точно такой же он видел ее в доме отца, накануне битвы. Хоть она не поддалась стремительному бегу времени. Ровно семь лет прошло с того дня, как они расстались: судьбы будто бы все это время вели их к встрече, превращая в ничто минувшие годы.

Кем бы Аланда ни была в храме Сутис и какую бы она роль ни сыграла в падении Талассы, Джайал нуждался в союзнике, который посоветовал бы ему, что делать дальше. Ибо все мысли Джайала теперь сосредоточились на одной-единственной цели: убить Двойника. Материя и тень нераздельны: если умрет один, умрет и другой. Таково заклятие Жезла. Джайал перестанет существовать, убив свою вторую половину. Он не знал, как угаснет его жизнь: быстро, как вспышка молнии, или медленно — но следовало быть к этому готовым. Аланде же придется доставить Зуб Дракона его отцу на далеком севере. Пусть она стара, но происходит из знатного рода — да и колдовская наука не чужда ей, как подозревал Джайал. Он отдаст ей меч тотчас же, а себе возьмет другой из тех, что валяются на полу в оружейной. На сей раз Двойник уж не захватит его врасплох — и один из них, или оба, умрут. Этим и кончится проклятие.

Аланда смотрела на него спокойно, будто ожидала рассказа о прошедших семи годах. Джайал тоже еще недавно желал бы узнать о ней многое. Но теперь он готовился к битве с Двойником. Придется отложить рассказ Аланды на потом, а возможно, Джайал никогда уже его не услышит.

Но если Аланда возьмет меч, она должна знать, что это такое и как должно послужить в битве с Червем. Ей надо рассказать все с самого начала.

И вот Джайал, поглядывая на вход в коридор, начал повествовать обо всем, что случилось с ним за последние семь лет. Вначале он едва цедил слова от усталости, но потом разошелся, и речь его потекла живее. Он еще ни разу не рассказывал этого ни единой живой душе — а за эту ночь уже дважды повторял историю своих странствий. Говоря о годах сомнений и промедлений, он не смел взглянуть в глаза старой даме и пару раз совсем замолкал, борясь с обуревающими его чувствами. Он говорил о битве, о безнадежности борьбы, об атаке на Жнецов, о своей ране и о том, что вспоминалось ему вновь при встрече с Фуризелем: о воскрешении с помощью Жезла. Потом началась история поисков меча, его обретения и возвращения в город. Затем последовал рассказ о самом страшном открытии Джайала — о встрече с Двойником. Во взгляде Аланды Джайал видел сочувствие, а когда его бурное повествование закончилось, он с удивлением обнаружил, что гнев его почти угас, словно он исповедовался перед жрецом и теперь ждал разрешения всех грехов и сомнений, которые он совершил и от которых страдал все эти семь лет.

Аланда, протянув руку, ласково потрепала его по плечу, и ему стало хорошо впервые за все одинокие годы, когда он не знал человеческого тепла.

— Ты добыл меч — одно из сокровищ Маризиана. Твой отец должен гордиться тобой.

— Если он еще жив.

— Он жив — я чувствую это.

— Я помню — ты наделена даром. Отец прислушивался к твоим советам. Помню, в ночь накануне битвы он говорил с тобой в своем кабинете.

— Считай мой дар чем хочешь, Джайал, — это и благословение, и проклятие. А отец твой меня тогда не послушал. В противном случае пролилось бы куда меньше крови.

— Ты знала, что должно случиться?

— Лишь смутно. Многое слишком близко касалось меня. Я видела пирамиду из черепов и вдов, рыдающих на улицах, но не знала, что окажусь в их числе, а голова моего мужа ляжет в пирамиду.

— Мы все пострадали, — тихо заметил Джайал.

— Не забудь и Талассу.

Джайал умолк, когда Аланда назвала это имя, и она могла только догадываться, что он испытывает. Но то, что он сказал после, удивило ее.

— Возьми Зуб Дракона, — сказал он, протягивая ей рукоять меча. — Если судьбы будут милостивы, ты найдешь моего отца. Расскажи ему, с какими трудами я его добывал, и что я не сдался, хотя и затратил на это так много лет.

— Ты сам отдашь его отцу, — сказала Аланда, отводя меч.

— Нет! Говорю тебе: я должен найти Двойника, и кто-то из нас должен умереть. — Джайал говорил громко, и это разносилось по всему коридору. Потом он умолк, и Аланда сказала:

— Подожди еще немного: другие вскоре должны вернуться из лабиринта.

— Если мой Двойник не совершил худшего.

— Посмотрим, — спокойно ответила Аланда. Оклик, раздавшийся со стороны главного туннеля, застал их врасплох, и у входа что-то мелькнуло.

— Это жрец! — воскликнула Аланда, устремляясь вперед с фонарем.

 

ГЛАВА 39. ВОССОЕДИНЕНИЕ

Уртред и Таласса еще раз прошли сквозь мерцающие огни лабиринта. Медленность продвижения и тревога за друзей сводили с ума. Иногда перед ними в переливах серого света мелькал Двойник: однажды он показался далеко впереди, в другой раз — так близко, что можно было рукой достать, но когда Уртред протянул к нему руку, образ исчез и явился далеко позади, все время уменьшаясь в жемчужном сиянии. Потом воздух перед ними начал дрожать и плавиться: они близились к краю лабиринта. Как и прежде, им показалось, будто у них на ногах выросли крылья и мощная волна несет их с пугающей быстротой прямо к яркой воздушной завесе. Пролетев сквозь нее со вспышкой белого света, они внезапно остановились и пробежали по инерции несколько шагов. Они с трудом узнали место, откуда отправились. Сумрачный покой сменился картиной полного разрушения. Прямо перед ними в полу зияла дыра. В коридоре валялись обглоданные, обезглавленные, мертвенно-белые трупы. Уртред с Талассой сразу узнали Сереша по его кожаным латам, хотя его лицо скрывал какой-то серый нарост.

Таласса в ужасе отвернулась, а Уртред, насторожив все чувства, стал вглядываться во мрак.

Не обнаружив ничего опасного, он заставил себя еще раз осмотреть трупы, молясь о том, чтобы никого больше не узнать среди них. К его облегчению, ни Аланды, ни Фуртала там не оказалось.

Он решился позвать их. Его крик гулко пронесся по коридорам, отражаясь от древних камней гробницы. Потом кто-то отозвался из ближнего бокового хода — и Уртред узнал голос Аланды. Он и Таласса поспешили туда и увидели во мраке огонек фонаря, движущийся им навстречу, а за ним какой-то тускло-красный отсвет.

Скоро из мрака появилась Аланда с засохшей кровью на щеке.

— Ты ранена! — вскрикнула Таласса.

— Пустяки, — успокоила Аланда. — Фаран оказался ближе, чем мы думали, и его колдун убил Сереша.

— А Фуртал?

— Он там, в коридоре — ранен, но жив.

— Где же Фаран? — с тревогой спросил Уртред.

— Провалился в яму. Его чародей последовал за ним.

— Надеюсь, там ему и конец, — мрачно сказал Уртред. Его глаза привыкли к свету фонаря, и он различил за Аландой еще две фигуры. В одной он с изумлением узнал Маллиану. Странно было и то, что ей удалось пройти сюда по ночным улицам, и то, что они с Аландой оказались рядом. Но это изумление было ничто по сравнению с тем, что испытал Уртред при виде другой фигуры — мужчины с тускло светящимся красным мечом. Это был человек из лабиринта, называющий себя Джайалом Иллгиллом! Он взял Аланду в плен — иного объяснения нет. Уртред бросился на него, выставив вперед перчатки, но Аланда загородила ему дорогу.

— Уймись! — вскричала она, схватив его за руку.

— Ты что, не видишь? Это же он! Тот, кто напал на нас в храме!

— Это не он — это другой человек. — Аланда вцепилась в Уртреда с поразительной силой. Уртред хотел оттолкнуть ее прочь, но услышал позади вскрик и оглянулся. Таласса стояла, не сводя глаз с того человека, застыв от изумления и страха.

— Аланда права, — произнесла она дрожащими губами. — Он похож на того, но у него нет шрама!

И верно, человек с мечом мог бы сойти за зеркальное отражение того Джайала, только у этого оба глаза были на месте и лицо без изъяна.

— А кто же тот, другой? — спросил Уртред. Джайал, когда впервые увидел его маску, вздрогнул и поднял меч.

— Другой — это самозванец, — сказал он теперь, — и что бы он ни творил, я за это не в ответе. Я только вечером вернулся в город. Я узнал, чем занимался тот, другой Джайал все эти семь лет, и решил покончить с ним. Но все обернулось не так, как я ожидал. Он привел меня сюда со своей шайкой, и только нам двоим удалось спастись. Его-то вы, должно быть, и видели здесь.

— До чего же он похож на тебя, — сказал Уртред, недоверчиво разглядывая Джайала. Так похожи — и так различны. Тот Джайал, с которым он дрался в храме, был воплощением зла. Его повадки, его страшное лицо, его речи — все говорило о черной душе. Этот же человек, в отличие от своей злобной тени, благороден — это сквозит в каждом его жесте и слове.

— Я уже все объяснил госпоже Аланде, — продолжал Джайал. — И о том, волей каких обстоятельств попал сюда, и о том, как встретился со своим двойником. Эта история даже мне самому кажется странной, и я не стану упрекать тебя, если ты не поверишь мне, жрец.

— Мне довольно того, что тебе верят Аланда и Таласса. — Уртред взглянул на обеих женщин. Аланда согласно кивнула, но Таласса стояла отворотясь, словно не находила в себе сил смотреть Джайалу в лицо. Ревность кольнула Уртреда, несмотря на опасность, в которой они все находились, — он вспомнил, что она была помолвлена с этим человеком. Но их помолвка состоялась семь лет назад — неудивительно, что теперь они встретились как чужие. — Нам нельзя здесь оставаться, — быстро заметил Уртред. — Тот человек, твой двойник, ненамного отстал от нас.

— Я дождусь его у лабиринта, — заявил Иллгилл, — мне надо знать, что он видел там.

— Он видел то же, что и мы, — сказал Уртред.

— Что же видели вы? — встревожился Джайал. Уртред снова посмотрел на Аланду, и она снова утвердительно кивнула ему.

— Сферу: мир в виде разноцветного шара, вращающегося в воздухе. На ней отмечены три волшебных сокровища Маризиана.

— И что же? — поторопил Джайал. Уртред покосился на Аланду, и она сделала ему нетерпеливый знак — продолжай, мол.

— Одно из сокровищ находится здесь, в Тралле. Джайал поднял меч, и медный свет упал на его лицо.

— Вот оно: меч, похищенный Червем несколько тысяч лет назад. Мой отец послал меня в пустыню далеко на юге, чтобы отыскать его.

Уртред молча воззрился на меч, стараясь разгадать, в чем его сила. Велика она должна быть, какой бы ни была.

— Значит, ты проделал долгий путь, — сказал он Джайалу, — но еще дольше будет путь тех, кто захочет добыть остальные два сокровища: одно из них лежит за Палисадами, а другое — на покрытом льдами севере.

Джайал подошел к Уртреду, уже не опасаясь его маски.

— Так найди их, жрец, — их и моего отца!

— А что же ты сам и твой меч?

— Я уже говорил Аланде, что должен встретиться со своим двойником. Старая дама отказалась от меча — но ты жрец. Прими его вместе с божьим благословением. Я знаю, ты сумеешь управлять им!

— Но зачем? Разве тебе он не нужен?

— Меня скорее всего не будет в живых, жрец: тот, кого ты видел, то существо в лабиринте, хитростью проникшее в тайны моего отца, — он должен умереть, а я умру вместе с ним.

— Но почему?

— Мы крепко связаны с ним. Пока он жив, мое имя покрыто позором, а мой отец, которого он ненавидит, находится в опасности. Я должен убить его сейчас же, а с ним оборвется и моя жизнь.

— Странные слова ты говоришь, — сказал Уртред, взглянув на Аланду.

— Странные, но верные, насколько я могу судить, — ответила она. — Жезл открыл дорогу в теневой мир, и тот, другой, вышел оттуда.

— Кто же это совершил? — спросил Уртред, уже предугадывая ответ.

— Мой отец и верховный жрец Ре.

— Манихей?

— Он самый.

— Я видел его ночью, — после краткого молчания сказал Уртред.

Аланду это как будто не удивило.

— Тебе было видение? — спросила она.

— Да, он явился мне у Пруда Слепцов. Я совсем обессилел, и он пришел помочь мне, как обещал, покидая Форгхольм.

— Что он сказал тебе? — спросила Аланда.

— Сказал, что осужден жить в Стране Теней за тяжкое прегрешение...

— Он вызвал оттуда с помощью Жезла мое теневое подобие, — прервал Джайал. — И наши тела обменяли, когда я лежал при смерти. Манихей был убежден, что тот, другой, умрет, но он забыл, что человек не может жить без своей тени. И Двойник выжил, хоть и в моем покалеченном теле. Манихея же постигло проклятие, а с ним и меня. Шесть лет я тщетно разыскивал меч. Возьми его, жрец, — чтобы убить пса, волшебный меч не нужен. — Но Уртред опять не принял меча.

— Оставь своего Двойника в покое, — сказала Аланда. — Теперь мы знаем, что нам нужно, и можем уйти.

— Чтобы он следовал за мной на край света? Поверь мне, госпожа, он так и сделает: быть может, он не догонит меня ни завтра, ни на следующей неделе, но он всегда будет где-то рядом — и, чего доброго, захватит меня врасплох. А теперь я готов. Жрец говорит, что он скоро выйдет, — и я дождусь его у лабиринта.

— Я пойду с тобой, — вызвался Уртред.

— Спасибо тебе, но это слишком опасно: чародей Фарана может вернуться, и тогда конец нам обоим. Ты же, если я умру, должен будешь отнести меч моему отцу и поведать ему обо всем, что узнал в гробнице.

Джайал смотрел и говорил с такой мольбой, что Уртред едва заставил себя отвести от него взгляд, чтобы посмотреть на Аланду и Талассу. Обе молчали: старая дама уже высказала все свои возражения, а Таласса за все это время не сказала ни слова и ни разу не обменялась с Джайалом взглядом. Разве можно было за столь краткий срок преодолеть все, что легло между ними? Она понурила голову, не давая Уртреду ответа ни словом, ни жестом.

— Что ж, хорошо, — сказал он, взявшись за рукоять меча. Сила тут же хлынула в него через железные сочленения перчаток, и огонь загорелся в жилах.

— В нем заложено могучее волшебство, — сказал наблюдавший за ним Джайал. — Недаром он выкован из зуба скакуна богов.

— Такое оружие приличествует воину, а не жрецу.

— И все же подержи его при себе, пока не найдешь моего отца. — И Джайал с сумрачной усмешкой пошел прочь по коридору, по-прежнему не глядя на Талассу. Его силуэт мелькнул на фоне огней лабиринта и пропал.

Маллиана, которая все это время молчала, не менее других захваченная историей Джайала, теперь не упустила случая поддеть Талассу:

— Похоже, он забыл тебя!

— Что она здесь делает? — нетерпеливо воскликнул Уртред, вспомнив о присутствии верховной жрицы.

— Фаран ее привел, — ответила Аланда.

— Ты нам не друг, — сказал Уртред Маллиане, — и я охотно оставил бы тебя Фарану.

— Ишь, какой ты добрый, урод, — усмехнулась она. — Да если б я выдала тебя Червю еще в храме, ты бы тут не распоряжался.

Уртред не удостоил ее ответом, решив, что с верховной жрицей разберется потом, — ему было о чем подумать и без нее.

— Где Фуртал? — спросил он.

Аланда подвела его к сидящему у стены старику. Глаза Фуртала, хоть и открытые, остекленели: старый лютнист был совсем плох. Между тем пора было уходить: чародей Фарана не станет сидеть в яме всю ночь.

Аланда, думая, видимо, о том же, сказала:

— Нам нельзя возвращаться тем же путем, которым, мы пришли: надо поискать другой выход из пирамиды.

— По-твоему, он есть?

— Тут есть множество подземных коридоров: если мы спустимся пониже, то найдем какой-нибудь, выводящий наружу.

Уртред подумал о посохе, подаренном ему Ловцом Пиявок, и достал его из-за спины, где нес его все это время. Крохотный зеленый побег и единственный листочек, проросшие на посохе у алтаря Светоносца, никуда не исчезли.

— Нам с Серешем дал это один из обитателей Большой Дыры. Я помог им, а их глава сказал, чтобы я позвал их на подмогу, если будет нужда.

— Что это? — спросила Аланда, разглядывая посох

— Он сказал, что это ветвь старого дерева, но я знаю, как Ловцы Пиявок найдут нас.

— Эти существа способны на многое: быть может им уже известно, что мы в беде.

— Будем надеяться, — согласился Уртред. — Живые мертвецы, поди, уже так и кишат вокруг гробницы

Таласса смотрела в ту сторону, куда ушел Джайал, безразличная к Маллиане, маячившей рядом, как злобная тень.

— Надо идти: я понесу Фуртала, — сказал Уртред.

— А он? — Аланда кивнула вслед ушедшему Джайалу.

— Ты же слышала, что он сказал, — он принял решение.

— Позвольте мне поговорить с ним, — сказала вдруг Таласса, удивив всех.

— Ты считаешь, что это хорошая мысль? — ответила Аланда.

— Он знает, не так ли? — спросила Таласса. Аланда молча кивнула.

— Лучше нам поговорить сейчас: быть может, другого случая не представится. — И Таласса направилась следом за Джайалом.

— Поторопись! — сказал ей Уртред. — Голон скоро вернется. — Но он не был уверен, слышала ли его Таласса, уже отошедшая на несколько футов.

Джайал подобрал с пола чей-то меч и, попробовав, хорошо ли он уравновешен, встал у входа в туннель. Отсюда ему хорошо был виден край лабиринта. Он сжимал и разжимал пальцы на рукояти нового меча. Не Зуб Дракона, конечно, но сойдет. Двойник может теперь появиться в любой миг — и удар вот этого меча оборвет обе их жизни. Тогда все кончится — пусть бесславно, но кончится. Джайал был так занят своими мыслями, что не услышал приближающихся сзади шагов. Когда шаги стали совсем громкими, он резко обернулся — и тут же отвернулся опять, увидев, что это Таласса.

— Что тебе надо? — спросил он, стиснув зубы.

— Остальные хотят уйти, поискать другой выход из гробницы.

— Прекрасно — мы так и договорились.

— А ты не хочешь уйти с нами?

— Я уже говорил: я жду моего двойника.

— Фаран со своим чародеем могут появиться раньше, чем он.

— Придется рискнуть.

Таласса колебалась: ей хотелось сказать далеко не только это, но Джайал не смотрел на нее. Как много лет прошло! Будто бы то лето, когда они бегали, смеясь, в садах Иллгилла, осталось где-то в прошлой жизни. А как она страдала, думая, что он убит...

Что ж, он и верно умер тогда, семь лет назад. Он прав: прошлое уже ничего не значит ни для него, ни для нее.

— До свидания, — только и сказала она.

— Не забывай о мече, — сказал он, но не получил ответа — она уже шла к другим.

Таласса вышла из мрака, и ее отсутствующий взгляд сказал все без слов.

— Так он не пойдет с нами? — спросила Аланда. Таласса покачала головой. — Судьба еще сведет нас вместе. Его не было семь лет, а нынче ночью он вернулся. Верьте мне — мы не в последний раз видели Джайала Иллгилла.

— Ну, если ты так говоришь... — скептически сказал Уртред. Однако Аланда уже много раз оказывалась права — быть может, она и теперь говорит правду.

Аланда без лишних слов подняла фонарь и направилась во тьму подземелья.

 

ГЛАВА 40. НЕКРОН

Пыль — пыль древних коридоров, тысячелетняя пыль гробницы, не потревоженная за века ничем, кроме сквозняков, оставивших на ней узоры. Таково было первое ощущение Фарана: пыль, забившая глаза и рот. Потом стал зудеть обрубок левой руки — руку оторвало, но когда? При взрыве или во время падения? Какая страшная потеря! Рваную культю обвевало холодом — и обнаженные нервы все еще отзывались болью на это холодное дуновение, хотя давно почернели и омертвели. Из обрубка медленно сочилась кровь.

Фаран чувствовал, что медленно уходит в смерть. Он уже испытал это однажды, полтораста лет назад, когда с ним расправились наемные убийцы. В ту ночь сверкали под луной серебристые клинки, и его кровь казалась черной на стенах, на белых простынях и на женщине, с которой он спал. Тогда было не так больно — жизнь просто вытекала из него, точно где-то прорвалась подпирающая ее плотина. Убийцы постарались на совесть, но все же недостаточно: потребовалась одна или две минуты, чтобы темная пелена покрыла мозг. Тогда он впервые вкусил смерть.

Братья-вампиры спасли его: доставили в Тире Ганд и поднесли к его губам Чашу. Он очнулся в склепе, думая что настал судный день, но тут же узнал раздирающую его жажду и заметил, что сердце едва бьется. Тогда он понял, кем стал.

А теперь он умрет снова, медленно, без капли крови, которая оросила бы его иссохшие вены. Всего через день-другой он превратится в сухую шелуху, в мумию, которую ничто уже не оживит.

Как он попал сюда и почему лежит под грудой камней, так глубоко, что его запорошенные пылью глаза не видят ничего, кроме мрака? Ему смутно вспоминались запутанные коридоры, треснувший пол и падающие колонны, древние, облезшие стенные фризы, облупившийся лик Маризиана на стене...

Гробница Маризиана — вот где он находится. Все казалось таким легким, он был так близок к цели. Потом взрыв, огонь, способный убить — и убивший.

Почему же он тогда еще жив? Фаран провел сухим языком по растрескавшимся губам и понял. Ему не дала умереть кровь, которую он ощутил на губах: не сухая кровь живого мертвеца, а настоящая, живая, сладкая кровь. Рядом лежал труп одного из Жнецов, рухнувших в яму вместе с ним, — кровь из расчлененного туловища орошала лицо Фарана, и князь медленно слизывал ее. Она была слаще на языке, чем малина. Фаран поглощал ее всем своим существом, как поглощает зеленый росток солнечные лучи — этот слабо струящийся источник, его аромат, спасали Фарана от бездны Хеля и второй смерти.

Он, должно быть, опять лишился сознания и очнулся, услышав зовущий его голос. Голос звучал глухо сквозь толщу заваливших Фарана камней, но князь узнал Голона и прокаркал что-то в ответ. Голон, вероятно, услышал его, ибо тут же раздался грохот разбрасываемых камней. Свет хлынул в глаза Фарану, обжегши его чувствительную радужку. Открыв их снова, князь увидел над собой изнуренное лицо чародея, осматривающего его рану. Вывернув шею, Фаран тоже взглянул туда и увидел торчащий из плеча обломок желтой кости. Сам себе удивляясь, он рассмеялся сухим горловым смехом. Полтораста лет он жил, медленно разлагаясь — потихоньку разваливался на куски, словно портновский манекен; даже бессмертие не искупает подобного бесчестья. Лицо Голона приобрело еще более тревожное выражение.

Он снова принялся разбирать завалившие Фарана обломки, но скоро прервал свой труд, и Фаран увидел поперек своего живота колонну трехфутовой толщины. Раньше он, как ни странно, ее не чувствовал, однако она лежала на нем, вдавливая его слипшиеся кишки в хребет.

В этот миг первый из мощных толчков потряс все вокруг. Зубы Фарана застучали, глаза вылезли из орбит, ушные перепонки чуть не лопнули. Шум шел отовсюду и ниоткуда, и от этого гневного рокота пыль сыпалась дождем с разрушенного потолка. Колонна сдвинулась. Беспамятство, к удивлению Фарана, вновь овладело им, и он соскользнул во тьму...

Голон дико озирался по сторонам. Склеп, где он оказался, был огромен и сложен из громадных каменных блоков. Во все четыре стороны от него расходились темные, двадцатифутовой высоты туннели, а груда обломков, под которой лежал Фаран, высилась точно посередине. Голон напряг зрение, стараясь понять, откуда идет звук. Грохот раздался снова, и его сопровождало столь сильное сотрясение, что у Голона помутилось в глазах. Затем каменная кладка одной из стен с громовым треском обрушилась внутрь, послав в зал новое облако пыли.

Когда пыль чуть рассеялась, Голон с изумлением увидел руку — большую, как дверь, серую, как камень, который она проломила. Рука слегка согнула пальцы, и снова камни с грохотом посыпались из стены, открыв мощное мускулистое предплечье футов шести в толщину и двадцати в длину. Рука была человеческая, но в двадцать раз больше, чем у любого человека. Один из гигантов, построивших город — сам Адаманстор, быть может, — очнулся от векового сна. Раньше Голон думал, что в этих гигантах было футов восемь, от силы десять росту. Но тот, кому принадлежал этот кулак, был раза в четыре больше, и силы у него, как видно, было довольно, чтобы обрушить всю пирамиду.

Голон не часто испытывал страх: науки, которые он постиг в храмовой библиотеке, все эти заклинания и заговоры отучили его бояться. Все вокруг привыкли отступать перед ним и его знанием. Но когда гигантская рука шевельнулась снова, обрушив часть стены, Голона объял голый и неприкрытый страх. Это ожившее страшилище, явившееся из седой древности, могло истребить и его, и все вокруг. Ведь в те времена, когда этот великан жил, магия, создавшая город, была обычна, как воздух. Тогда все умели то, чему в нынешнем поколении обучился один Голон. Оставалось последнее, отчаянное средство, ни разу не употреблявшееся за стенами храма Червя. Заклинание из Книги Червей, страшнее всех известных Голону. Но есть ли у него время? Будь что будет: только таким путем он может еще спасти Фарана.

На полу было как раз довольно места. С тревогой глядя на руку, опять застывшую неподвижно, Голон торопливо извлек из кошеля на поясе мел и расчистил пол от пыли и обломков, молясь, чтобы пыль не осела снова, пока он будет чертить. Слегка дрожащей рукой он принялся вычерчивать сложный иероглиф, похожий на цветок с множеством лепестков, где линии, подобно Иссу, пожирающему собственный хвост, бесконечно переплетались друг с другом. Сосредоточенно нахмурясь, Голон старался не упустить ни единой мелочи в узоре. Шум раздался снова — теперь в нем уже можно было узнать мощный рев. Трещина побежала через пол к Голону, словно гигантская змея, и мел затрясся в руке у мага. Не лучше ли спастись бегством? Но трещина, добежав до его ног, остановилась у самого круга, который он очертил. Голон вновь принялся рисовать, лихорадочно скрипя мелом. Закончив дело, он вскочил и раскинул свой черный плащ, воздев руки к потолку. Стараясь не торопиться, он запел молитву на древнем языке, которого никто не слышал уже много веков за пределами храма Исса:

О ты, владыка, всех древнее и почитаемее,

Ты, чья пища — прах, из коего все мы созданы,

Чьи глаза от века не видели солнца, врага твоего,

Ты, что бдишь, незримый, во тьме:

Услышь раба своего, владыка,

Ты, чье сердце есть бесконечный круг

В средине вселенной.

Помоги рабу своему в этот час,

И восславим мы тебя еще истовее.

Голон закончил, и в звенящей тишине из скалы снова донесся рев, снова посыпались камни, и в проломе показалась исполинская щека и красный глаз в пару футов шириной. Глаз уставился на Голона.

Маг был слишком испуган, чтобы двинуться с места. Заклинание не помогло: должно быть, он ошибся, рисуя знак. Но тут из-под растрескавшегося пола до него дошла слабая дрожь, которую произвел не погребенный гигант, а нечто другое. С потолка снова посыпалась пыль — сперва тонкими струйками, потом ливнем. Челюсть Голона затряслась помимо его воли, и глаза полезли из орбит. Весь воздух точно разом выпили из туннеля, и стал слышен шум — гул сходящей лавины, топот тысячи скачущих лошадей, более громкий, чем рев гиганта. Голон вперился в северный туннель, откуда, как ему казалось, шел звук, но на большом пространстве, видимом ему, ничего не было заметно.

Тогда он оглянулся на руны, которые начертал на полу. В середине круга малым смерчем вилась пыль, постепенно принимая очертания. Сначала Голон различил громадный череп, после длинное, покрытое панцирем тело, заканчивающееся хвостом, как у скорпиона. Пурпурный свет, исходящий от чудовища, озарил проломленную стену и скулу великана, а после хлынул по коридорам. Великан взвыл, когда фиолетовая вспышка ожгла ему глаза, и его кулак заходил вверх и вниз, круша стену, а Голон повалился на пол, не слыша собственного крика.

Демон вздымался над обломками, посылая завихрения пыли во все стороны. Его дыхание разило бойней, в его вопле слились крики тысячи убиваемых животных.

Лицо гиганта стало таять, точно восковое, черная желчь хлынула из его глаз и рта, и он взревел снова — так, словно тысяча скал столкнулась над головой у Голона. У мага лопнули барабанные перепонки, но он, как ни странно, остался в сознании, хотя его мозг вопиял о тьме, которая скрыла бы от него весь этот ужас.

Стены зала ожили — из них полезли головы червей, стремящихся в середину, к зачарованному кругу. Но за левой стеной копошилось нечто более мощное — и вот кирпич и штукатурка посыпались из нее градом, а в проломе появилась огромная голова. Она оскалила зубы и огласила склеп сотрясающим камни, полным слепой ярости ревом.

Аланда замерла на месте, услышав первый громовой раскат, донесшийся снизу.

— Что это? — спросила она, обернувшись к. остальным. Все, как и она, застыли, склонив головы набок, и вскоре услышали новый рокот. Пол затрясся у них под ногами, и пыль посыпалась с потолка.

— Это где-то рядом с погребальной палатой, — сказала Таласса.

— Голон, — буркнул Уртред.

— Тогда надо торопиться, — решила Аланда, пускаясь вперед во всю прыть своих старых ног.

Пыль все струилась с потолка, и что-то упало под ноги Талассе. Она закричала, Аланда обернулась к ней с фонарем, и все увидели бурую змею, уползающую прочь. Шум и тряска возрастали с каждым мгновением.

Страх снова холодной мантией окутал плечи Уртреда, проникая в грудь и сердце: Червь был близок, ближе, чем за всю эту ночь. Точно сам Исс явился в гробницу. Но страх сопровождался и другим ощущением, которое Уртред впервые узнал после испытания огнем: легким зудом в шрамах на месте старых ожогов. Зуд превратился в тепло — оно боролось с холодным страхом, растапливало его: душа огня вернулась, чтобы помочь Уртреду. Не Зуб ли Дракона, висящий в ножнах у пояса, делает это — или это бог благословляет своего жреца? Откуда бы ни исходила помощь, она будет кстати: от трех женщин и раненого старика толку чуть.

Тряска усиливалась: что-то преследовало их, и оно быстро приближалось; пыль и щебенка так и сыпались с потолка. Туннелю впереди не было конца. Изредка по сторонам попадались боковые ходы, где-то наверняка переплетающиеся друг с другом.

Сзади шел рев, подобного которому Уртред еще не слышал: точно там рвали в клочья прочный металл. Теперь с потолка сыпались кирпичи, и один ударил Уртреда в плечо. Аланда упала, но поднялась опять. Что-то громадное катилось по коридору, настигая их. Уртред передал бесчувственное тело Фуртала Талассе и крикнул, перекрывая шум:

— Идите!

— Ты ничего не сможешь сделать, пойдем с нами, — взмолилась Таласса, стараясь удержать старика.

— Иди! — вскричал он опять, толкая ее. Она покачнулась, перекинула руку старика себе через плечи и потащила его вслед за остальными.

Уртред ждал, стуча зубами от колебаний, сотрясающих коридор. В той стороне, откуда они исходили, стояла кромешная темень, и без фонаря Аланды он ничего не видел. Пришло время использовать свою силу, прибегнуть к семени огня. Уртред описал широкий круг рукой в перчатке, пламя вспыхнуло впереди сверкающей сетью. Увиденное пригвоздило Уртреда к месту.

Сначала ему показалось, будто туннель пожирает сам себя, беспрестанно сокращаясь. Но потом Уртред рассмотрел, что всю ширину коридора занял червь футов десяти толщиной, с целым частоколом зазубренных блестящих зубов во рту. Червь приближался к нему со скоростью бегущего человека. Он был уже в каких-то пятидесяти футах, и времени не оставалось.

Не задумываясь, Уртред, как прежде на площади, вскинул руку и послал по коридору вал огня. Пламя выжгло весь воздух у него из легких, и плащ загорелся. Потом раздался громовой рев — огонь в оранжевом всплеске столкнулся со своей целью. Кусок потолка рухнул, и Уртред повалился наземь. Рассмотрев, что происходит за пылевой завесой, он в ужасе откатился назад. Червь, хоть и медленно, продолжал двигаться вперед — его розовое рыло почернело и обуглилось, еще больше обнажив частокол зубов во рту.

Уртред послал ему навстречу другую стену огня, но жрец был простерт на полу, и второй вал получился не столь мощным, как первый, — это был лишь огненный дух по сравнению с прежней клубящейся стеной. Однако из слепого рыла чудовища повалил жирный дым, и оно остановилось футах в трех от Уртреда. На миг Уртреду показалось, что он убил червя, но тот все полз, нацелившись зубами ему в ногу. Уртред затаил дыхание в ожидании смертельного укуса.

В этот миг из бокового коридора справа появился кто-то, и Уртред успел заметить, что это Джайал. Наклонившись, Джайал оттащил Уртреда прочь от сомкнувшихся челюстей. Червь снова двинулся вперед, зацепив зазубренным резцом Уртреда за плащ. Но Джайал выдернул Зуб Дракона из-за пояса жреца, и меч, описав сверкающую дугу, обрушился на тупое рыло червя. Клинок погружался в голову чудовища, пока не добрался до кучки нервных узлов, заменяющих мозг, — длинное туловище червя дернулось и затихло.

Уртред перевел взгляд с мертвого чудища на своего спасителя.

— Ты спас мне жизнь, — с трудом глотая воздух, выговорил он.

— Пустяки. Пошли — нам надо спешить. Оттуда, где зародился этот, могут явиться и другие: Фаранов чародей вызвал демона.

— А твой двойник?

— Против демона ему не устоять, — мрачно усмехнулся Джайал. — Двойник заперт в лабиринте: он умрет, если выйдет оттуда, как умер бы я, если б стал дожидаться его. Потому-то я и вернулся.

— Так ты идешь с нами?

Лицо Джайала отразило внутреннюю борьбу — но он решился, увидев идущую к ним Аланду. Она взглянула на мертвое чудище, закупорившее туннель, потом на обоих мужчин — и не стала спрашивать, почему Иллгилл здесь.

— Маллиана сбежала от нас — ушла в боковой коридор, — сказала она.

— А Таласса?

— Осталась с Фурталом. Я вернулась, когда шум прекратился — посмотреть, как тут дела.

— Джайал убил чудовище, но могут появиться другие.

— Ты идешь с нами? — спросила Аланда у Джайала.

— Иду, — помолчав, сказал тот. — Если мой двойник и выживет, то разве что чудом — тогда я убью его при следующей встрече.

— Жезл по-прежнему у твоего отца: барон сможет изгнать его обратно в его мир.

— Возможно. Но я уверен лишь в одном: если мы не поторопимся, то погибнем все.

— Тогда скорее, — сказала Аланда, ведя их за собой во мрак.

В яме теперь кишмя кишела всякая ползучая тварь: ленточные и слепые черви, змеи и громадные десятифутовые чудища, напоминающие гигантских многоножек. Все они сползались к пурпурному крутящемуся демону. Пурпурный смерч медленно всасывал в себя обломки с пола, кружа их в своей воронке. Колонна, придавившая Фарана, последовала за обломками камня, точно невесомая. Однако воющий смерч не трогал ни Голона, ни Фарана, который начал медленно приходить в себя. Голон помог ему подняться. В теле Фарана скрежетали сломанные кости, но требовалось время, чтобы выяснить, что он себе повредил, — он был нечувствителен к боли, и лишь сквозняк, холодивший обрубок руки, беспокоил его.

Ни один из них еще не сталкивался так близко с подобной мощью — мощью превыше страха и разумения. Голон понимал, что им нельзя здесь оставаться, хотя демон до времени не тревожил их. Маг распростер свой плащ и произнес фразу па древнем языке. И он, и Фаран сразу же начали подниматься в воздух к выходу из ямы, оставляя картину хаоса за собой.

Змеи и черви летели мимо них прямо в пасть демону. Смерч, по мере того как поднимались Голон с Фараном, все рос и рос, и чем больше ползучих тварей поглощал он, тем более четкую форму обретал: появилась рогатая голова, где вместо кожи кишели черви, а змеи вились на месте рук и волос.

Фаран и Голон взлетели над ямой. Внизу стоял оглушительный шум. Из всех углов верхнего зала тоже ползли всякие гады, сваливаясь в яму. Оттуда начал валить белый дым. Голон, оглядевшись, сразу же заметил, что оба солдата убиты. Значит, мятежники бежали, — но пусть, демон вскоре убьет их. Голон никогда уже не узнает, что скрывается в лабиринте, — возможно, это и к лучшему.

— Скорее, князь, — сказал он, таща Фарана за рукав.

— Где Таласса?

— Ушла — они все ушли.

Фаран с поразительной силой стиснул уцелевшей рукой плечо Голона. Князь, даже однорукий, был сильнее десятерых и куда сильнее чародея. Он впился в Голона мерцающим взглядом, который подчинял себе принцев и вельмож, живых и мертвых.

— Мы найдем их, убьем предателей, и я возьму себе Талассу, хотя бы это стало последним, что мне суждено совершить!

Голон посмотрел в коридор, полный пыли. Потолок трясся от колебаний, идущих снизу, и мог вот-вот обвалиться. Если это произойдет — им уже не спастись. Надо тянуть время, пока возможно.

— Они, должно быть, вернулись к выходу в Город Мертвых.

— Тогда и нам нужно туда, пока они не достались Братьям. — И Фаран устремился вперед со всей доступной ему быстротой, хотя переломы явно мешали ему.

Но тут из лабиринта выбрался человек и встал, ошеломленно глядя на Фарана с Голоном и гадов, льющихся в яму. Голон узнал его: он шел в хвосте напавшего на них отряда. Пришелец быстро очнулся от первого потрясения и шмыгнул к боковому ходу. Но по знаку Голона из трещин в полу выросли корни и обвились вокруг его лодыжек, повалив его на пол. Он корчился, не в силах освободиться от пут.

Голон подвел к нему Фарана. Незнакомец в отчаянии рвал корни руками и в малодушном ужасе поднял глаза на выросшие над ним две фигуры.

— Вот он, пес, заваривший всю эту кашу! — плюнул Голон, решив оставить его демону. Но Фаран, приглядевшись к неизвестному, вскричал:

— Да ты посмотри, кто это! Это лицо я узнал бы всегда, несмотря на шрам и бороду.

— Кто же он? — спросил Голон, нервно поглядывая па белый туман, валящий из ямы.

— Не кто иной, как Джайал Иллгилл — верховная жрица сказала правду!

— Я не сын Иллгилла! — пропищал Двойник. — Пощадите! Я знаю то, что может вам пригодиться.

Пол опять сотрясся. Времени оставалось в обрез, и Фаран быстро принял решение.

— Возьмем его с собой, а допросим позже. — Голон, сомневаясь, все же скрестил запястья, и путы слетели с ног Двойника. Тот, шатаясь, поднялся на ноги.

— Смотри, без фокусов! — предостерег Голон, толкая его вперед и поддерживая Фарана. Двойник послушно пошел впереди, прижимая к груди сломанную руку. Они заковыляли по коридору, с трудом держась на ногах, — пол под ними вспучивался и содрогался. С потолка позади обрушилась огромная каменная глыба. Они добрались до лестницы, которую усеивали теперь ошметки сухой краски, что сыпалась, как снег, с фресок по обе стороны ступеней. Трое стали карабкаться вверх, большей частью на четвереньках — пыль душила их, а кирпичи падали то слева то справа. Потайную дверь сорвало с петель, а помещение за ней по щиколотку залило водой из прорвавшегося бассейна. В зале, где властвовал демон огня, стоял густой белый туман. Трое, задрав головы, увидели над собой ночное небо — верхушку пирамиды снесло. Осыпь из земли и камня вела вверх, к спасению. От пробитого в полу туннеля, по которому они сюда пришли, не осталось и следа.

Они взобрались наверх — и свежий воздух, хоть и насыщенный болотным газом, показался им кристально чистым после удушливой атмосферы гробницы. Гигантские ступени пирамиды были завалены битым камнем и землей. В городе над кладбищем вовсю пылали храмы Ре и Сутис. На восточном небосклоне едва брезжил серый проблеск. Но даже этот, едва заметный просвет возвещал, что время живых мертвецов на исходе: скоро дряхлое солнце вернется и вновь загонит Братьев под землю, погрузив тех, кто не испил крови, в вечный сон.

На верхней ступени стояла фигура, растерянно глядя на осыпь под собой. Изодранная в клочья юбка почернела от сажи, темные волосы висели космами, однако по фигуре легко было узнать верховную жрицу Сутис. Почувствовав чье-то присутствие, она повернулась к мужчинам. Фаран и Голон поравнялись с ней, прежде чем она успела убежать. — Где Таласса? — рявкнул Фаран на трепещущую жрицу, с ужасом взиравшую на обрубок его руки. Удар Голона привел ее в чувство.

— Они... они там, внизу.

Фаран в гневе оглянулся. Пирамида продолжала медленно проваливаться внутрь. Трещины змеились по ее бокам, и каменные блоки рушились в провал. Густое облако пыли поднималось вверх, предвещая скорый обвал всего сооружения.

Маллиана попыталась смягчить удар:

— Они говорили, что поищут другой выход — они думали, что здесь их будут ожидать Братья.

— Есть ли он, другой выход? — спросил Фаран Голона.

— За века это забылось, но возможно, и есть.

— Куда он может вести?

— В город — или на болота.

— Они будут искать лишь тот путь, что ведет на болота! — Фаран вырвался от Голона и понесся по крутым ступеням вниз, к покрытому туманом Городу Мертвых. Он скользил по осыпи, не обращая внимания ни на раны, ни на то, что лишь одна рука помогает ему удерживать равновесие, ни на опасную быстроту спуска.

 

ГЛАВА 41. РАЗБИТАЯ ЛЮТНЯ

Таласса сидела на корточках рядом с Фурталом подле затянутого ряской пруда. За прудом виднелась ведущая куда-то арка. Туннель, начинающийся за ней, уходил во тьму. Сверху в пруд с унылым звуком капала, колебля тину, вода.

Видно было, что Фуртал очень плох. Перчатка Фарана оставила багровый рубец на правом переднем полушарии его лысого черепа, и вся половина головы превратилась в сплошной кровоподтек. Один глаз так налился кровью, что в темноте казалось, будто один глаз у Фуртала красный, а другой белый.

Увидев свет фонаря, Таласса подняла глаза, но никак не отозвалась на неожиданное возвращение Джайала: ее взгляд вновь обратился к Фурталу, который силился прийти в себя.

— Не надо бы его трогать, — тихо сказала она. Старик, как видно, услышал ее: он поднял костлявую руку и вцепился в рукав ее платья, пробормотав:

— Оставьте меня.

— Вздор! — с жаром сказала Аланда, опускаясь рядом с ним на колени. — Помнишь, о чем мы говорили на кухне? К рассвету мы будем на болотах!

Слабая улыбка скользнула по окровавленным губам Фуртала:

— Помню, госпожа моя, мы собирались идти на север.

— Вот-вот! Давай-ка мы поднимем тебя на ноги.

— Болот мне не одолеть, — слабо качнул головой Фуртал. — Оставьте меня. — Голос его звучал решительно, хоть и слабо. Аланда с отчаянием оглянулась: кому-то придется нести Фуртала. Уртред, делавший это и раньше, с готовностью выступил вперед, не дожидаясь просьб. Продев руки под мышки старику, он осторожно поставил его на ноги, а потом перекинул его себе через плечо. На другом плече он нес посох Ловца Пиявок.

— Пошли, — сказал он. Лишь легкое напряжение в голосе показывало, как ему тяжело — под маской усталости не было видно. Из коридора до них докатился новый мощный толчок, и камни заколебались под ногами. Уртред едва не упал. По всей гробнице слышался грохот летящих вниз камней. Следовало поспешить. Пруд нельзя было обойти по краю, и оставался единственный путь — вброд. Аланда, подняв фонарь, осторожно ступила в воду.

Внезапно пруд взбурлил, заставив всех зажмуриться. Аланда упала назад, на каменную кромку. Раскаленный фонарь зашипел, когда на него попали брызги, но Аланда смотрела не на мигающий фитиль, а на то, что явилось из глубины пруда.

На миг все приросли к месту, не в силах пошевельнуться.

Змея футов восьми в длину, в зеленой слизистой чешуе под цвет воды, с красными глазами и желтыми зубами, истекающими ядом, выгнув шею, нависла над Аландой и готовилась нанести удар.

Но тут из глубин гробницы до них дошел новый толчок. Змея шлепнулась на пол и уползла, скользнув мимо ног Уртреда, прочь, во тьму.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Таласса, опускаясь на колени рядом со своим старым другом.

— Хорошо, дитя, я только промокла, а от этого не умирают. — Аланда встала и, не смущаясь тем, что только что чудом избежала смерти, снова вошла в пруд. Под водой оказались ступени, и она спускалась по ним, пока вода не дошла ей до пояса. Тогда она двинулась вброд, высоко держа фонарь и волоча за собой плащ, точно свадебный шлейф.

Остальные последовали за ней. Таласса помогала Уртреду удержаться на скользких ступенях, а Джайал замыкал шествие. Они прошли под аркой. Туннель впереди вливался в какое-то просторное помещение. Все его пространство, насколько достигал свет, было покрыто черной водой. Футах в двадцати над головой шла галерея, поддерживаемая кирпичными столбами. На нее вела обросшая тиной лестница, а во все стороны из зала расходились коридоры.

Аланда остановилась, не зная, какой путь выбрать. Крепко зажмурив глаза, она задумалась. Путь надо искать в голове. Она уже как-то прошла через катакомбы, когда уносила останки своего мужа с поля битвы. Тогда она руководствовалась старинной картой. Теперь карты под рукой нет — остается положиться на прозрение. Но, как и всякий раз, когда Аланда пыталась предсказать собственную судьбу, будущее представлялось ей полнейшим мраком. Она открыла глаза. Ох, как много коридоров. Одни ведут к спасению, другие — к смерти. Впервые чувство полной безнадежности овладело ею. Но не успела она предаться отчаянию, как Таласса крикнула:

— Смотрите! — и указала на галерею. Прямо над ними мерцал свет фонаря. Сначала Аланда видела лишь круг света и трехпалую руку, держащую фонарь, и только потом различила вверху голову, похожую на змеиную.

— Это Сашель! — вскричал Уртред.

— Кто? — переспросил Джайал, отпрянув при виде этого существа.

— Ловец Пиявок — он друг нам.

Существо уже спускалось вниз, отбрасывая фонарем широкую полосу света. Джайал покрепче взялся за рукоять Зуба Дракона. Но Уртред уже брел по воде навстречу Сашелю, согнувшись под тяжестью Фуртала. Тот ждал его на нижней ступеньке.

И снова Уртред услышал его слова у себя в уме:

— Где Сереш?

— Погиб в гробнице.

Ловец Пиявок торжественно кивнул головой:

— Он был слишком горяч, чтобы прожить долго, да упокоит Огонь его душу. А с тобой, Маска, как я и предсказывал, мы встретились еще до исхода этой ночи. Старец увидел тебя в огненном горшке — он узнал, где находится посох, и понял, что ты нуждаешься в помощи. Теперь я отплачу тебе услугой за услугу и выведу тебя с твоими друзьями на волю.

От нового толчка вода дождем хлынула с потолка на тихую гладь озера, шипя при соприкосновении с фонарями и Зубом Дракона. Ловец Пиявок остался невозмутим.

— Кончилось время человека на этой скале, которую вы зовете Траллом. Много веков назад, когда она была островом посреди моря, мой народ жил здесь в мире. Потом сюда явились люди со своими мертвецами: с тех пор и доныне вы не дали нам ничего, кроме смерти. Но теперь пришел ты и пришла она. — Он кивнул на Талассу. — Она заплатит за вас все долги: я видел это на огненных шарах ночью, когда другие спали. Она принесет нам Второй Рассвет.

— Но как быть с демоном, которого вызвал Фаран? — спросил Уртред.

— Это порождение Червя — он может существовать лишь во мраке ночи или катакомб. Когда настанет рассвет, мой народ выйдет и встретит солнце. Больше мы не будем хворать.

С этими словами Сашель повернулся и стал подниматься наверх. Уртред сделал остальным знак следовать за ним.

Бесконечные залитые водой темные коридоры сменяли друг друга, а Сашель все шел вперед ровным шагом, удаляясь от источника разрушительных колебаний. Они прошли через пещеру, где собрались другие ловцы пиявок, греясь у своих огненных горшков. В голове Уртреда звучали их испуганные речи, в то время как новые взрывы сотрясали подземелье. Голоса саламандр преследовали его и тогда, когда Сашель повел отряд вниз по вырубленным в скале ступеням.

Впереди Уртред увидел сумрачное пространство Большой Дыры — они вышли в ущелье, бегущее по ее дну.

Сашель повел их вдоль бурного потока сквозь арку, где вода падала шумным каскадом с пятидесятифутовой высоты. Они спустились по ступеням у края водопада. Внизу водяные пары насыщали воздух густым туманом. Призрачно мерцая фонарями во мгле, отряд вышел к широкому подземному каналу. Полузатопленные барки, обросшие зеленой тиной, гнили у его берегов. Крысы разбегались прочь, увидев свет. Сашель вел их еще полмили, пока они не уперлись в железные ворота, заграждающие большую арку. За воротами мрак казался уже не столь густым, и на путников пахнуло зловонным болотным воздухом. Ворота, видимо, выходили в ров, окружающий Тралл.

— Здесь я должен оставить вас, — сказал Сашель, — я нужен своим сородичам. Ворота — последняя преграда на вашем пути, и в твоей, Маска, власти открыть их.

Уртред положил Фуртала на пол и поклонился.

— Ты спас нас всех.

— А девушке еще предстоит спасти нас — смотри, береги ее. — Сашель взглянул напоследок на Уртреда своими красивыми глазами, повернулся и исчез во мраке столь же внезапно, как и появился.

— О чем вы с ним толковали? — спросил Джайал, от которого ускользнула суть мысленной беседы.

— Он нам друг: он вывел нас на волю.

— Мой отец, бывало, охотился па них в катакомбах ради их шкур.

— Тогда просто чудо, что он помог нам. Давай подумаем, как выйти за ворота.

Уртред хотел опять поднять Фуртала, но Джайал сделал это за него.

Толчки и колебания, сопровождавшие их во время всего пути через подземелье, стали слабее, словно то, что зародилось в темных глубинах Маризиановой гробницы, теперь замоталось в кокон и обдумывало свой следующий шаг. Уртред порадовался, что они уходят и не узнают на себе, что это будет за шаг.

Чем ближе к воротам, тем сильнее делался запах болотных газов. За воротами виднелся заросший водорослями ров и белая пелена тумана. Засовами служили железные брусья в руку толщиной. Уртред осмотрел те, что запирали ворота с его стороны, взялся за брус и потянул на себя так, что мускулы вздулись. Древнее железо заскрипело и подалось, осыпав пол ржавчиной. Уртред отодвинул второй засов и вышел за ворота, а остальные за ним.

Они оказались на каменном карнизе над рвом тридцатифутовой ширины. Ров этот был вырыт, чтобы оборонять город во время осады, но теперь стал непреодолимым препятствием для желающих уйти из города. Уртред взглянул вверх: там поднималась отвесная скала, и неведомо было, что там на вершине. Неужто они оказались в ловушке?

Аланда протиснулась мимо Уртреда и стала вглядываться в растительность, покрывающую ров. Потом двинулась по узкому карнизу, придерживаясь за обросшую лишайником стену. Таласса на вопросительный взгляд Уртреда только пожала плечами: у старой дамы явно был какой-то план. Они последовали за ней. Вскоре она нашла то, что искала: место, где растения так переплелись, что образовали настоящий мост между берегами. Но человека этот мост, на взгляд Уртреда, выдержать не мог. Травяной настил покачивался от ветра, веющего с болот, заставляя колебаться водоросли внизу. Аланда нагнулась, и ее фонарь отразился в воде, как звезда. Она простерла руки ладонями вверх, и растения вдруг будто ожили. Корни, стебли и листья начали сплетаться, точно под парой невидимых рук. Эти руки продвигались все дальше к другому берегу рва, оставляя за собой ковер из лилий и камыша, прочный на вид, как циновка.

Таласса во все глаза глядела на Аланду, словно погруженную в транс. Девушка не раз видела доказательства пророческого дара Аланды, но понятия не имела, что та умеет колдовать.

Старая дама, очнувшись и заметив изумление остальных, с улыбкой распрямила спину.

— Идемте, это вполне надежно, — сказала она и ступила на ковер. Он слегка заколебался под ее ногами — Аланда раскинула руки в стороны, чтобы удержать равновесие, и пошла через ров. Другие, переглянувшись, последовали за ней. Она была права: травяной мост оказался очень прочным и лишь слегка прогибался под их тяжестью. Они перешли на тот берег, где стеной стоял камыш в рост человека. Воздух казался сладким после затхлой гробницы и городской вони, хотя, по правде говоря, здесь клубился такой же сернистый туман, как и во всем Тралле: это свобода пахла столь сладостно. Тишь и покой нарушал только шелест камыша.

Джайал принялся прорубать мечом тропу в камышах, Аланда светила ему, а Таласса поддерживала Фуртала — и Уртред получил возможность оглянуться на городские утесы. Сквозь туман просвечивал огонь пожаров, а справа, где скалы спускались к Городу Мертвых, чернела пирамида Маризиана, вздымаясь высоко над пятидесятифутовыми стенами города.

Помимо тумана и зарослей камыша, вокруг чувствовалось что-то еще — сначала Уртред не мог взять в толк, что, но потом понял: небо, едва видное сквозь туман и валящий из города дым, чуть заметно просветлело. Приближался рассвет, а ночь была на исходе. Другие уже углубились на двадцать футов в камыши, и Уртред поспешил за ними.

Он вошел в Тралл всего двенадцать часов назад, а теперь они казались ему двенадцатью годами, если не веками. Все события, последовавшие за гибелью брата и смертью Вараша, произошли под покровом тьмы. Во тьме Уртред узрел видение, обрел свою прежнюю силу, во тьме сражался с упырями, попал под чары Талассы и увидел в гробнице Маризиана такое, что за предшествующие века видел только один человек. Точно ураган промчал его сквозь эту ночь, а ныне занимающийся рассвет сулил возвращение к здравому разуму и вселял надежду. Уртред догнал Талассу, тащившую Фуртала по прорубаемой Джайалом тропе.

— Светает, — взволнованно шепнул он. Таласса обернулась к нему. Лицо у нее было изнуренное и грязное, волосы слиплись, и она вся дрожала от холода. Уртред и сам должен был бы устать до предела, но огонь, помогавший ему сражаться с исполинским червем в гробнице, все еще бежал по его жилам. Он мог бы идти еще хоть целый день. Впрочем, им всем придется пересечь болото до того, как настанет ночь и вампиры пустятся за ними в погоню. Но у Талассы был такой вид, словно она и шагу больше не в силах ступить.

— Давай-ка его мне, — сказал Уртред, снова взваливая Фуртала на себя. Старик опять бредил, и всякое резкое перемещение только ухудшало его состояние.

Таласса поблагодарила и вновь повернулась к Джайалу, рубившему камыши. Джайал молчал все время, пока они шли по залитым водой коридорам гробницы, хотя не раз мог бы заговорить с ней. Глядя на него, Таласса никак не могла преодолеть замешательство, охватившее ее при первой встрече. Он так похож на того, другого — только по шраму их и можно различить. Тот, другой злобен и жесток — этого Джайала она помнила восемнадцатилетним, выезжающим на битву ровно семь лет назад: гордым, молчаливым и непреклонным.

Неужто он вернулся сюда за ней? И да, и нет, полагала Таласса. Он вернулся в Тралл не только из-за нее. Но она помнила, каким идеалистом он был в свои восемнадцать лет. Его подавлял отец, а ровесники, считая его идеалы устаревшими, потешались над ним. Перед нашествием Фарана эти его приятели таскались по кабакам и непотребным домам — все, кроме Джайала. Она могла себе представить, что он пережил, узнав, что его невеста сделалась частью того гнусного мира, который он некогда так презирал. Гордость была присуща ему еще с юности — она сжигала его изнутри.

Лучше бы они не встречались. Ее собственным идеалам настал конец семь лет назад, а вместе с ними погибла и всякая память о Джайале. Она была уверена, что его череп лежит в пирамиде на болотах вместе с тысячами других.

И вот теперь, по воле судьбы, они приближаются к месту битвы на болотах. Джайал рубил камыши так неистово, что ясно было, он тоже сознает это. Он оглянулся, и Таласса поймала его затравленный взгляд. В этом взоре не было радости, не было огня: проклятие давило его тяжким грузом. Он, точно призрак, явился нарушать покой ее и других живущих, чтобы вкусить жизни, которой не способен более наслаждаться.

Уртред боролся с мечущимся в бреду Фурталом. Под ноги жрецу подвернулся болотный корень, и он упал на колени. Старик скатился с него, продолжая молотить руками, несмотря на все попытки Уртреда утихомирить его. Таласса и Аланда поспешно склонились над Фурталом. Он приходил в себя.

— Где моя лютня? — ворчливо спросил он, хватившись, что она больше не висит у него на плече.

— Ты разбил ее о голову вампира, — сказала Таласса, стараясь обратить это в шутку. Старик, как видно, услышал ее — он затих и наморщил свой окровавленный лоб, стараясь вспомнить.

— Да, помню! И что же, убил я его?

— Нет, его убил другой.

— Сереш?

Таласса взглянула на Аланду: говорить или нет? Старушка, стиснув плечо Фуртала, сказала как можно мягче:

— Сереш погиб.

— Да, теперь я вспомнил, — сморщился старик. — Их было слишком много. Сереш сражался, но... Джайал, подойдя к ним, спросил:

— Как он?

— Этот голос мне знаком, — удивился Фуртал.

— Верно. Это я, Джайал Иллгилл. Я вернулся в Тралл.

Лицо старика оживилось:

— Я знал, что ты жив! Ты принес меч?

— Да. — И Джайал поднял светящийся клинок перед слепыми глазами Фуртала.

— Я вижу что-то — это свет! Сколько раз мы говорили об этом с твоим отцом — теперь я умру счастливым. Ступай к отцу и скажи, что в рабстве я пел прежние песни и умер, думая о нем! — Разговор истощил силы старика, и он снова впал в полузабытье, но вдруг встрепенулся снова: — Где моя лютня?

— Разбилась, — терпеливо повторила Таласса, утирая ему лоб своим подолом.

— Как же я воспою возвращение моего господина?

— Мы найдем тебе другую на севере.

— На болотах нет ни одной. А лучшие в старину делались из дерева, добываемого в Лесу Потери — там, в Чуди. — Старик заморгал, перебарывая боль. — Возьми меня за руку, малютка, — сказал он Талассе. Она протянула белую руку — Уртреду казалось, что в жемчужном предутреннем свете ее рука сияет подобно водяной лилии. Старик сжал ее в своей. — Мне открылось будущее — ты увидишь место, где делают эти лютни, золотые лютни...

— Ты тоже увидишь его! — воскликнула Таласса, но старик затряс головой.

— Нет, песок утекает — я мог лишь надеяться, что умру вот так, свободным — на болотах, вдали от своей темницы... — Он приподнял голову, прислушиваясь к ветру в камышах, и ветер, точно только этого и ждал, налетел с запада, разогнав пелену тумана, и горный воздух порвался в сернистый смрад болота. Фуртал вдохнул полной грудью. — Слушай, я расскажу тебе кое-что о Чуди о которой ты знаешь лишь из баллад да из старушечьих сказок. Я побывал там много лет назад...

— Там никто не бывал! — вмешался Уртред. Но старик продолжал:

— В последние дни, когда боги жили на Земле, их дворец, говорят, стоял на Сияющей Равнине. Я видел это место — тогда я еще был зрячим: их костры до сих пор горят там, и днем и ночью посылая столбы дыма в небеса. Но к ним нельзя подходить, хотя ночью они служат хорошим путеводным знаком. Увидишь огненные столбы, а к востоку от них — безверхие башни. К ним тоже не подходи: их посещают призраки богов. Что же до тамошних жителей, вспомни баллады: они такие и есть, как там говорится, непримиримые враги человека. Лишь те, кто живет около Кузницы, помогут тебе и станут твоими друзьями.

— Но как нам найти эту Кузницу? — спросил Уртред.

— Ты уже видел ее — в гробнице. — «Откуда старик знает, что мы видели Сферу?» — подумал Уртред, но не стал придираться к словам умирающего. Быть может, тот первый огонек и есть Кузница.

Старик впадал в забытье, и всем пришлось нагнуться совсем низко, чтобы слышать, что он говорит.

— Моя лютня пропала, — бормотал он, — а без лютни я петь не могу. Никогда уж мне больше не петь. — Это были его последние слова — старик захрипел, и смертная судорога свела его члены. Таласса хотела ему помочь, но он дернулся только раз и затих. Аланда сморщилась, и слезы потекли у нее по щекам. Она уронила голову на грудь Фуртала. Слепые глаза старика смотрели в затянутое туманом небо.

— Он ушел от нас, — сказал Уртред, кладя руку па плечо Аланде.

— Ушел, чуть-чуть не дождавшись рассвета, — простонала она, глядя в светлеющую высь.

Таласса помогла ей подняться. Встал и Уртред. Таласса, содрогаясь от тихого плача и поддерживая Аланду, смотрела на серую ленту рассвета над восточными горами.

В Уртреде все омертвело, и он ничего не чувствовал. Он посмотрел на лицо старика при свете фонаря и отвернулся. Джайал уже ушел вперед по прорубленном им тропе.

— Нельзя хоронить его здесь, — сказал наконец Уртред. Все его существо восставало против мысли о похоронах приверженца Ре в сырой болотной земле. — Священные птицы не слетают на топкие низины, и Фуртал в День Воскресения достанется Червю.

— Не бойся, жрец, — подавив слезы, сказала Аланда, — мы поднимем его туда, где вода не коснется его тела.

Мягко высвободившись от Талассы, она расправила плащ и этим будто вернула себе прежнюю уверенность. Повернувшись к зарослям камыша, она протянула руки ладонями вверх— и растения начали сгибаться и переплетаться, образуя четыре столба по краям прямоугольника. Потом верхнее пространство между ними перехлестнули зеленые побеги, за ними последовали более толстые стебли — и вскоре на столбах возник прочный помост.

А среди камыша и травы на нем вдруг расцвели шиповник и эглантерия.

Никто за все это время не произнес ни слова — не было надобности в словах и теперь. Уртред поднял старика на руки. Тот весил не больше ребенка, и его лысая голова тоже походила на младенческую — так безмятежно он спал. Уртред с благоговением возложил старика на помост.

— Пусть найдут тебя птицы Ре, — молитвенно произнес жрец, — пусть они, насытившись тобой, отнесут тебя к Ре, дабы он хранил твое тело вплоть до Возрождения. И да сделает сияние Ре светлыми твои дни в раю. И да услышат твою лютню во Дворце Белой Розы.

Уртред почти не знал старика, но слова заупокойной молитвы застревали у него в горле. Он отвернулся, не в силах смотреть на заплаканные лица женщин, и поплелся по тропе за Джайалом — вся бодрость покинула его, и губы шептали мольбу о скором пришествии рассвета.

 

ГЛАВА 42. РАССВЕТ

Со своего наблюдательного поста на вершине храма Исса князь Фаран смотрел на увитые туманом болота и на светящееся небо. Ему удалось спуститься с пирамиды Маризиана без дальнейших повреждений. Кое-кто из Братьев все еще оставался около нее, но от живой стражи не осталось и следа. Теперь по всем городским стенам стояли караульные — живые мертвецы, способные подметить малейшее движение в темноте. Но за тот час, что Фаран провел здесь, никто еще не заметил Талассы с ее спутниками — а скоро станет поздно. Не пройдет и часа, как на равнину хлынет свет из-за восточных гор: Ре освободится от ночного плена в чертогах Исса, а Фарану вместе с Братьями придется укрыться во мраке подземелий.

И блажен будет тот, кто укроется от дневного света: увиденное Фараном в городе напомнило ему картины семилетней давности. Трупы, белые как мел, порой растерзанные на куски, валялись на улицах. Повсюду клубился дым и летали искры от горящих домов. При переходе через храмовую площадь Фарана смутил высокий воющий звук из храма Ре, объятого пламенем. Это был многотысячный вопль тех, кто сгорал заживо в святилище. Их кровь не достанется Братьям, и многие, вставшие ныне из могил, так и не утолят своей жажды.

Виновница всех несчастий Братьев, Маллиана, закутавшись в плащ, взятый с мертвеца, всю дорогу жалась к Фарану. Несытые вампиры принюхивались к ней, желая избежать второй смерти ценой ее крови. Фаран мог бы отдать ее им, но это было бы слишком просто: он питал иные намерения относительно верховной жрицы Сутис. Колдовство Голона вновь удержало упырей на расстоянии. Другой их спутник, тень Джайала, словно бы не имел запаха — вампиры относились к нему как к одному из своих, не как к живому. Здесь была какая-то тайна, но Фаран собирался раскрыть ее позднее — после того, как найдет Талассу. Выбравшись из гробницы, этот человек, казалось, преодолел свой страх, и легкая улыбка играла на его рваных губах. Но его книга, книга Иллгилла, была теперь у Фарана, и князь, опять-таки позднее, намеревался допросить его о ней. Сначала нужно найти Талассу.

Сейчас они все стояли на вершине пирамиды Исса, обвеваемые ветром с гор, которые делались все виднее с приближением рассвета. У Фарана невыносимо ныла культя руки — каждый порыв ветра резал ее как бритвой; ничего подобного он не испытывал со времен своей первой смерти. Но глаза его, несмотря на это, продолжали неустанно обшаривать болота вокруг города. Хотя здесь, наверху, бушевал ветер, внизу по прежнему лежал густой туман. В нем блуждали болотные огни, делаясь все тусклее в серых проблесках рассвета.

Фаран, в который уже раз, выругался. Неужто Таласса погибла в гробнице? Фаран воочию видел силу Голоновой ворожбы и не сомневался, что демон копит мощь для последнего сокрушительного удара. Да, она могла погибнуть — но как знать? Жрец и старая ведьма, что сопровождали ее, вряд ли сдались бы так легко.

В этот миг снизу подал голос одни из караульных. Фаран поспешно перешел на ту сторону, откуда раздался крик, и стал вглядываться в темноту. К юго-западу от него светилась пирамида черепов, а к ней медленно двигался крохотный красный огонек. Меч Иллгилла — оружие, скинувшее его, Фарана, в яму! Он снова взглянул в небо: в серой полосе над Ниассейским хребтом появились белые проблески. Погоню на болотах застанет рассвет — Таласса уходит!

Он снова выбранился. Да, она ускользает от него — это невыносимо. Лучше бы ее растерзали на куски Братья, чем дать ей наслаждаться свободой без него.

Вскочив на парапет с безумием в душе, он посмотрел на храмовую площадь. В тени, подальше от огней, кишели Братья — все, сколько было их в Тралле с тех пор, как Червь сделал свой первый укус. Раньше Фаран думал, что в катакомбах их около двух тысяч, но внизу, казалось, их было куда больше, тех, кто умрет второй смертью на рассвете, поскольку в городе не осталось ни единой капли крови. Сколько их там? Пять тысяч, а то и больше — и это только на площади. Еще тысячи, без сомнения, рыщут по улицам и катакомбам, вынюхивая кровь, пока свет дня не убил их.

Фаран сохранил достаточно сил, чтобы перекрыть голосом гул пожара и вой ветра. Его слова разнеслись далеко над пепелищами и пылающими домами, неся тем, кто его слышал, последнюю надежду на вечную жизнь в смерти:

— Братья! В Тралле нет больше крови. Вы видите — луна почти закатилась. Ре сызнова вырвался из пут нашего владыки. Но к югу от городских ворот, где я угасил Огонь на поле битвы, еще есть кровь. Ступайте туда, Братья, пока не настал рассвет, и пейте досыта во имя Исса, не щадя никого!

Ропот пробежал по толпе вампиров, и все скопище, колыхнувшись, повалило к воротам цитадели.

Фаран ощутил в глазу какую-то влагу и вытер ее уцелевшей рукой. Слеза. Единственная слеза за полтораста лет. Никогда он не стиснет в руках мраморно-белой шеи Талассы, никогда не ощутит ее сладкой, как ягода, крови на своих губах, никогда не овладеет ею. Братья в своей бессмысленной похоти растерзают то, чем он так дорожил...

Он подумал, не последовать ли за Братьями, презрев близость рассвета. Что из того, если восходящее солнце обратит его в пар? Все лучше, чем эта достойная осмеяния полужизнь, когда он не может иметь ничего, что искренне желает. У Фарана вырвался мучительный стон, и он заскрежетал зубами так, что рот наполнился костяной крошкой.

Голон, говоря ему что-то, помог сойти с парапета. В помрачении Фаран позволил чародею увести себя внутрь пирамиды. Там ожидал Калабас, окутавший плащом изувеченную руку князя. Не все еще потеряно — у него есть книга Иллгилла. Где бы ни был его враг, Фаран найдет его. Семь лет он ждал — теперь он отправится в путь и навсегда угасит Огонь.

Он лишился Талассы, но в его жизни еще оставалась цель. В запасе у него вечность — или время, оставшееся до угасания солнца. И он добьется успеха.

* * *

На болотах становилось все светлее. Путники выбрались из высоких зарослей камыша, и туман быстро редел под ветром, задувшим с востока. Показалась дорога — белая от костей близ моста через ров и бурая дальше. Слева в жемчужно-сером свете мерцала пирамида из черепов — ярче в этот предрассветный час, чем в сумерки.

Джайал устало оперся на меч — он более получаса прорубал дорогу в камышах. Пряди его светлых волос прилипли к измазанному сажей лицу. Пот залил его кожаную кирасу, мокра была и рубаха под ней, а раненая рука болела невыносимо. В серых проблесках рассвета он сообразил, где находится: каприз судьбы привел его к тому месту, где он семь лет назад сражался за дело своего отца. Чем быстрее рассветало, тем более знакомым казался ему пейзаж. Вот пригорок, где стоял отцовский шатер, вот круги пепла на месте погребальных костров, вот ямы, из которых в сумерках встали упыри. Только пирамиды из черепов не было здесь тогда. Джайал видел еще скрытую туманом дорогу на протяжении полумили — на ней не было заметно никакого движения. Двустворчатые городские ворота на том же расстоянии позади еще не открылись, и туман там был особенно густ из-за смешавшегося с ним дыма.

Джайал подумал о Туче, носившем его семь лет, брошенном им в гостинице Скерриба. Джайал, хотя и вырвался из города, не чувствовал себя целым. Уцелела какая-то часть, носящая на себе Зуб Дракона и обладающая знанием, где искать остальные сокровища, но с потерей Тучи Джайал терял последнюю связь с прошлым, с семью годами своих странствий.

Он отдышался и, слабо кивнув своим спутникам, медленно зашагал по топкой земле к дороге. Тогда он услышал звук — звук, которого не слыхал уже семь лет, и кровь, как и в тот последний раз, застыла у него в жилах. Это завывали костяные рога Жнецов, неотделимые от тумана и отчаяния, от пирамиды черепов и мощенной костями дороги. Уж не призраки ли убитых солдат встали в предрассветный час над ратным полем? Но тут городские ворота начали отворяться с немилосердным скрипом, слышным в тихом воздухе даже на таком расстоянии. Оттуда повалили фигурки, похожие на муравьев: Джайал насчитал двадцать, потом к ним прибавилось еще двенадцать, еще и еще — он потерял им счет. Их были сотни, и их слитный вой уже несся по воздуху, обжигая холодом хребет. Фигурки едва ползли вперед, но Джайал уже видел, что вампиры вполне успеют отрезать их от дороги. Придется поворачивать обратно в болото и попытать удачи там: благодаря Аланде, Уртреду и близкому рассвету они еще могут спастись.

Но тут сзади раздался тревожный крик: Уртред указывал рукой на давнее поле битвы. Джайал точно перенесся на семь лет в прошлое. Земля шевелилась, как и тогда, когда из нее вставали упыри. Из торфа лезли скелеты, опутанные паутиной пурпурного света. Кости и обломки костей — все, что пропустили жрецы Исса, когда мостили дорогу, — вылезали и скакали взад-вперед, точно зловещие насекомые. Джайал обернулся к дороге — за эти несколько мгновений переменилась и она. Пурпурный свет играл на ней, и даже отсюда было видно, что она извивается, будто живая. Вампиры, теряя равновесие, валились с нее в болото или в ров. Другие разбегались от нее прочь, словно спасаясь от землетрясения.

В каждом черепе, лежащем в пирамиде, вспыхнул колдовской пурпурный огонь, и глазницы засветились, как фонари.

Взгляд Джайала упал на пирамиду Маризиана. Туман длинными космами отходил от нее, и она стала ясно видна. По всей ее четырехсотфутовой высоте переливался пурпурный свет, и каменные глыбы падали с нее вниз. Потом, точно при извержении вулкана, ее верхушка взорвалась, подняв в воздух еще множество камней. Пурпурный смерч футов ста высотой хлынул наружу — в вихре смутно виднелся рогатый череп и покрытое панцирем тело. Крылья тенью простерлись над Городом Мертвых, заколебав огни, горящие у цитадели.

Джайал закричал: что-то словно тисками стиснуло его правую лодыжку. Костяная рука вцепилась в него. Он стряхнул ее, взмахнув ногой, — она упала в двадцати футах от него и поползла прочь, точно краб. На всем поле битвы из земли явились оплетенные травой черепа и прочие части тел: как умудрились жрецы оставить там столько костей? Джайал повернул к остальным. Все трое сгрудились на островке сухой земли — том самом, где когда-то стоял отцовский шатер. В отводной канавке вокруг кишели, булькая, ожившие кости. Джайал перескочил на холмик и встал, оценивая положение.

Опасность грозила со всех сторон. Вампиры все еще валили из ворот, несмотря на то, что вся дорога ощетинилась костями. Первая волна уже хлынула на болота, не боясь воды, которая могла разъесть их высохшие тела.

Через несколько минут они доберутся до пригорка. Повсюду с лязгом метались кости, мерцая магическим огнем. Холодная тень накрыла путников, и они увидели, как вздымается над гробницей демон, заслоняя собой рассвет. Он все рос и рос, всасывая в свою воронку пыль и камни. Что-то светлое мелькнуло у ворот, и в гуще вампиров, льющихся из города, возникло замешательство. Они расступились, словно разделенные невидимой рукой, и между ними пронеслось серое пятно. Джайал уже видел, что это конь, скачущий галопом. Этого серого в яблоках коня он узнал бы повсюду: Туча! Точно в свои молодые годы, когда он носил барона Иллгилла на охоту, он мчался по дороге, будто она была вымощена камнем, а не колючими костями. Вскоре Джайал узнал и всадника, вцепившегося ему в холку: это был Фазад, мальчик из трактира. Вампиры не могли даже коснуться лошади и наездника — Туча летел так, словно старший Иллгилл снова приказал ему вынести своего сына с поля битвы. Фазад, единственный из всех жителей Тралла, сумел бежать из города.

Фазад намертво вцепился в серую с белыми прядями гриву коня. Всю ночь, с тех пор как вампиры вломились в гостиницу Скерриба, Туча носил его по городу. В поисках безопасности они перебирались с места на место — конь чутьем избегал многочисленных сборищ вампиров. Тем не менее, их несколько раз окружали, но конь прорывал кольцо, топча вампиров, и уносился прочь. Уже стало светать, когда Фазад, устало подняв голову, увидел, что они оказались около городских ворот. Он удивился, как это конь принес его сюда, но вокруг было тихо, и за последний час они не встретили ни одного вампира.

Небо становилось все светлее, и Фазад впервые подумал, что им, пожалуй, все-таки удастся спастись. Но тут со всех сторон сразу послышался гул — из боковых улиц к воротам валом валили вампиры. Почему-то не учуяв Фазада, они сняли засов с ворот и потекли наружу, сотня за сотней. Впереди в сером свете брезжила мощенная костями дорога, но что-то странное творилось с ней: она извивалась и вздымалась, точно под ее полотном шевелилось что-то живое. Но Тучу это не смутило. С громовым ржанием конь встал на дыбы и ринулся в проем. Вампиры шарахнулись от него в обе стороны, и он вылетел на дорогу, не пугаясь костей, лезущих ему под копыта. Но вот кости остались позади, и копыта Тучи застучали по твердой земле. На юго-западе виднелось кольцо Огненных Гор, и Туча несся туда — к свободе.

— Лети, Туча! — крикнул Джайал — он словно наблюдал со стороны картину собственной скачки с поля битвы. Теперь он, подобно Манихею и остальным, что смотрели тогда ему вслед, собравшись вокруг отцовского шатра, знал, что он умрет, а Фазад будет жить. Конь и всадник исчезли в пелене тумана, и вампиры, пытавшиеся преследовать их, убедились в тщете своих попыток, примкнули к тем, что брели через болото к пригорку.

Джайал повернулся к Уртреду — им оставалось всего несколько минут до того, как вампиры доберутся до них. Разум его оцепенел, не в силах ничего придумать. Положение выглядело безнадежным. Демон, взвившийся над гробницей Маризиана, медленно повернул к ним голову, и холод пробежал по спине Джайала — холод, от которого мозг стыл в костях и паралич сковывал члены. Кости на болоте пришли в еще более неистовое движение. Костяные руки уже всползали на пригорок, клацая пальцами.

Но Уртред смотрел не на демона, а туда, где справа, ярдах в двухстах от них, светилась огнями пирамида черепов. Оттуда шел оглушительный шум, напоминающий пение цикад в летнюю ночь, и Уртреду пришлось прокричать, чтобы его услышали: — Надо идти к пирамиде!

Джайал отпихнул ногой первую из ползущих рук. В своем ли жрец уме? Раз черепа ожили, как и эти руки, они любого на куски разорвут. Но жрец продолжал кричать что-то, указывая на восток. Джайал проследил за его рукой. Над чернеющими утесами Тралла, за крутящимся телом демона, небо над восточными горами зажглось красной зарей — красный отсвет лежал на заснеженных вершинах и гряде облаков. Солнце готовилось взойти. Но на болотах пока что лежала густая тень, отбрасываемая утесами Тралла, — в ней вампиры могли ничего не опасаться. Надо взобраться повыше — туда, куда скоро упадут первые лучи солнца. И единственная возвышенность вблизи — это пирамида черепов.

Не раздумывая, четверо путников бросились к ней через лужу у подножия пригорка, отбрасывая ногами кости, цепляющиеся за одежду. Из камышей внезапно поднялся скелет, но Уртред треснул его сбоку по черепу — и череп разбился вдребезги.

Они уже достигли подножия пятидесятифутовой пирамиды. Черепа оглушительно трещали, каждый из них издавал тихий стон, как некогда его владелец, умирающий на поле битвы. Обрывки бесед, мольбы, нежных слов, последних мыслей смешивались в этом гаме. Четверо, стоя перед скрежещущим холмом, оглянулись назад. Вампиры уже расплескивали воду вокруг пригорка. Кости докучали им не меньше, чем живым, но они приближались неотвратимо — и были их тысячи. Уже можно было различить их изможденные лица и заплесневелые одежды — ветер, разгоняющий туман, донес даже запах бальзамических мазей.

Несколько черепов внезапно покатились вниз. Аланда уже начала карабкаться на пирамиду, но поскользнулась и сбросила их. Черепа упали к ногам Уртреда, бормоча что-то и ругаясь. Аланда снова полезла вверх, Таласса и Уртред за ней. Джайал заткнул Зуб Дракона за пояс и тоже полез, скользя по громко протестующим черепам, отдергивая руки от лязгающих зубов. Сорваться можно было в любую минуту. Джайал проследил за катящимся вниз черепом: первые вампиры уж добрались до пирамиды и тоже карабкались вверх.

Джайал был где-то на полпути, а все остальные — почти у вершины. С отчаянием он взглянул на восточные горы. Багровый отсвет над ними стал еще ярче — и вот первый луч прорезал небо и зажег склоны Огненных Гор на западе. Но громада Тралла все еще заслоняла пирамиду черепов от солнца, оставляя ее в тени. Похоже, игра была проиграна.

Уртред первым добрался до вершины. Джайал видел лица женщин, глядевших на них сверху, потом череп у него под ногой подался, и он начал падать. Рука Уртреда молниеносно, как атакующая змея, вцепилась в руку Джайала; тот чуть не лишился сознания от боли, когда остальные когти перчатки впились в него, — не помог и кожаный наручень. Джайал повис, скользя ногами по гладким черепам в тщетных поисках опоры. Кто-то ухватил его за лодыжку. Он взглянул вниз, увидел торжествующе разинутый желтозубый рот, лягнул ногой — и вампир покатился вниз, прихватив с собой еще двух. Но весь склон пирамиды уже кишел упырями. Рыдая от отчаяния, Джайал подтянулся вверх по руке Уртреда — Аланда и Таласса держали жреца за ноги — и оказался на вершине.

Уртред быстро встал, взглянул на багровеющее небо, словно ища в нем вдохновения, и резко взмахнул рукой сверху вниз. Огонь расцвел в воздухе и покатился вниз по пирамиде, обугливая покрытые лишайником черепа. Огненный шар ворвался в гущу вампиров — их сухая кожа вспыхнула, словно старый папирус, и пламя понеслось дальше неукротимой волной, сметая все на своем пути.

Джайал в отчаянии озирался по сторонам. Усеченная верхушка пирамиды образовывала площадку размером около десяти футов, середину которой отмечал почерневший от огня череп, — он, единственный из всех, не светился пурпурным бесовским светом. Джайал сразу же понял, что это череп Манихея, увенчавший пирамиду вместо головы того, кто ушел из рук Фарана: отца Джайала.

Над краем возникло лицо мертвеца — Джайал обнажил Зуб Дракона и обрушил на голову вампира, расколов ее надвое. Сухие мозги брызнули оттуда, как опилки. Джайал повернулся в другую сторону, но теснота на площадке мешала ему, позволяя наносить удары только сверху вниз. Другой вампир уже вылез к ним на вершину. Джайал столкнул его плечом за край. На другой стороне пирамиды метался Уртред, молотя железными перчатками упырей. Вот он отклонился назад, и оранжевое пламя вновь хлынуло из его рук. Когда дым рассеялся, вампиры исчезли. Закричала Таласса — прорвавший оборону вампир обхватил ее. Уртред тут же, ухватив его за нос и за горло, свернул ему голову. Таласса упала прямо на череп Манихея. Вампиры валом хлынули на площадку. Они вцепились в правую руку Джайала, и он качался из стороны в сторону, отбиваясь согнутым локтем. Кто-то ухватил его за ногу, стараясь повалить, — Джайал стряхнул вампира, но потерял равновесие и упал навзничь. Острые зубы блеснули над ним, готовясь укусить, но тут все вокруг залило красным огнем, и лицо вампира сползло с костей, точно облитое кипятком. Из глазниц повалил пар. Тело отклонилось назад и мешком свалилось с пирамиды. Джайал дико повел глазами вокруг: вампиры дымились в предсмертных корчах и рушились вниз.

Солнце, благословенное солнце, взошло на небо. Красный луч коснулся вершины скалы и залил своим сиянием пирамиду. Демон таял, распадаясь на мелкие облачка, трескотня черепов стала тише и скоро умолкла совсем. Джайал поднялся на ноги, наслаждаясь слабым теплом светила. Солнце быстро заливало восточный склон пирамиды, сметая вампиров, испепеляя их. Уцелевшие сгрудились в кучку на теневой стороне, сделавшись пленниками тени. Услышав рыдание, Джайал обернулся и увидел, что Таласса лежит, а Уртред с Аландой стоят рядом с ней на коленях. Струйка крови окрасила уголок ее рта, а лицо было еще бледнее, чем обычно. Шея слегка искривилась, и на ее мраморной белизне виднелось то, что походило на любовный укус, но любовник в порыве страсти укусил чересчур глубоко: из отметин зубов сочилась кровь.

Джайал знал, что это значит: достаточно и одного укуса. Он не убивает человека, но делает его другим. Зараза уже проникла в кровь Талассы: через месяц кожа ее начнет сохнуть, а глаза станут чувствительны к свету. Яд струится по ее жилам, бесповоротно меняя ее, — даже алая заря не в силах ее спасти.

В сердце Джайала словно нож повернули: он так радовался тому, что остался в живых, а женщина, которую он когда-то любил, скоро станет хуже, чем мертвая.

Прикончит ли ее жрец, как велит ему долг? Как же несхож будет конец Талассы с началом ее дней. Джайал тоже опустился рядом с ней на колени. Она дышала хрипло и неровно. Аланда наложила руки на рану, вновь и вновь повторяя какое-то заклинание на неизвестном Джайалу языке. Когда она убрала руки, кровь перестала сочиться, но отметины зубов остались.

— Мое искусство тут бессильно, — дрогнувшим голосом сказала Аланда.

Из-под маски жреца донеслось странно звучащее сдавленное рыдание. Он встал, запрокинув свою уродливую маску к солнцу, и тут же склонил голову к почерневшему черепу рядом с Талассой, словно обращался и к солнцу, и к нему.

— Мне нужен меч, — тихо сказал он.

— Зачем? — спросил Уртред, взглянув на Зуб Дракона.

Голос жреца шел будто издалека:

— Манихей обещал, что поможет мне один раз. Он перенесет нас в место, где царит покой и где Таласса сможет поправиться.

— Но Манихей умер — смотри, от него один череп остался!

Жрец пристально посмотрел на Джайала, и в утреннем свете тот впервые разглядел какое-то движение за глазными щелями маски.

— Ты должен верить, — сказал Уртред, протягивая руку.

Джайал, словно в трансе, протянул ему меч.

— Что ты хочешь делать?

— Меч перенесет нас в Кузницу, где находится первый волшебный предмет.

— Как можешь ты быть так уверен?

— Так обещал мне мой учитель, а он никогда не лжет.

Джайал не успел больше вымолвить ни слова — жрец поднял меч к солнцу, и клинок вспыхнул, как радуга. Джайал глядел на ослепительный свет, чувствуя, как его затягивает в сияющую глубину. Верхушка пирамиды черепов начала вращаться — сперва медленно, потом все быстрее. Джайал, чувствуя головокружение, поскорее отвел глаза и взглянул на город. Утесы Тралла заволокло плотной пеленой дыма и тумана, за которой ничто не шевелилось. Солнце растопило демона, но он все еще таился в тумане, охотясь за теми, кто пережил эту ночь. Джайал заметил, как тянутся щупальца тумана на равнину, к пирамиде черепов. Демон, однажды вызванный, не умирает, а лишь слабеет от солнца.

Теперь Джайала тянуло во тьму, все еще окутывавшую город, — в извечный мрак, в землю. Он оторвал оттуда взгляд и вверился вихрю, кружившему вокруг черепа Манихея. Вершина пирамиды тут же завертелась снова, фигуры Уртреда, Аланды и Талассы утратили четкость очертаний, меч превратился в яркую точку, куда их всех втягивало. Джайала тоже всосало в исчезающий свет, и он почувствовал, как мимо свистит пустота, — а после все стало черно.

Очнулся он от пения птиц.