Глава I

Лесли больше не нравился мне, и от этого было немножко грустно. Мы сидели на берегу реки, и Лесли не подозревал, что у меня на душе. По обыкновению, он был настроен хвастливо — «бывалый» человек, которому есть что вспомнить.

— После этого Мэйбл уже не могла мне нравиться, — рассказывал он. — Я горжусь тем, что я человек широких взглядов, но это было уж слишком. Все, однако, теперь в прошлом.

Лесли было семнадцать лет.

День был весенне-веселый, небо в «барашках»; там и сям по его ярко-синей глади плыли пушистые как клок ваты облака; весенний ветер шумел листвой. На Лесли были входившие в моду широкие брюки какого-то пурпурного отлива.

— Есть стороны жизни, о которых, надеюсь, ты никогда не узнаешь, Кристина, — говорил он. На его изящный, несколько длинный нос упал солнечный зайчик. Он запутался в его густых рыжеватых волосах, и разогретый солнцем бриллиантин придал им зеленоватый оттенок.

— Моя маленькая Кристина, — произнес Лесли утробным голосом и обнял меня, но тут же, словно обжегшись, отдернул руку.

Я спросила, что случилось.

— Я понял, что не имею права касаться тебя, когда в голове подобные мысли.

— Какие мысли? — Но в сущности мне было безразлично. У меня разболелась голова, мне надоело в Ричмонде, хотелось сесть в автобус, поскорее добраться домой и тихонько, чтобы никто не слышал, пройти в свою комнату, где сейчас так прохладно и совсем темно. Придется написать Лесли письмо, ибо сказать ему у меня не хватит решимости.

— Вчера мне сообщили ужасную вещь. Я случайно встретил Дики Флинта.

При упоминании о Дики Лесли сделал какой-то замысловатый жест рукой. Затем он провел ладонью по глазам и произнес глухим басом:

— Ты знаешь, в Болхэме есть публичный дом!

Я была на полгода старше Лесли и прочла гораздо больше него. Я сказала, что не удивлюсь, если их там окажется несколько.

Лесли вскочил и, судорожно прижав руки к груди, шумно задышал. Он был небольшого роста.

— Да что с тобой?

Слышать подобные слова! Из этих нежных уст!.. Солнце освещало его профиль. Если бы немного укоротить Лесли нос и чуть удлинить подбородок, он, возможно, и был бы таким неотразимым, каким себя считал. Но даже такой, как есть, он был намного интересней кавалеров большинства моих подруг, и я была чрезвычайно польщена, когда на школьном балу он выбрал именно меня, ибо я была отнюдь не красавица и ужасно стыдилась своей плоской груди. Я позволила ему поцеловать себя в саду под навесом, а потом, словно во сне, мы танцевали на квадратной лужайке, освещенной фарами автомобилей. Мы были безумно влюблены друг в друга. К тому времени, когда моим друзьям наконец удалось убедить меня, что мать Лесли — ужасная женщина, а его все считают «тронутым», я уже привыкла к нему, да к тому же была слишком горда, чтобы тут же порвать с ним и этим доставить удовольствие своим подругам. Я верила, что Лесли со временем исправится и мне удастся вложить разум в его бедную голову. Он странный потому, утешала я себя, что главное в нем интеллект, — он всегда по воскресеньям носил с собой томик Ницше. Однако наш роман длился уже почти восемь месяцев, и теперь я сама убедилась, что Лесли безнадежен.

— О, не будь глупым, — сказала я.

Он промолчал и сделал обиженный вид, явно настраивая себя на ссору, которую тут же готов был закончить сентиментальным примирением. Я принялась собирать маргаритки, чтобы сплести венок. На зеленом подоле моего платья белоснежные маргаритки казались особенно красивыми. На мне были зеленые туфельки — это было так эффектно, что все девушки с завистью оглядывались на меня. А между тем туфли были парусиновые, и я просто выкрасила их зеленой краской. Я позаимствовала эту идею из «Маленьких женщин» и, по правде сказать, ужасно боялась, что кому-нибудь другому тоже придет в голову воспользоваться ею.

Потеряв надежду, что я заговорю первая, Лесли опустился передо мной на колено и положил мне руку на плечо. Он пристально посмотрел мне в лицо, отчего его глаза слегка закосили.

— Ты такая хрупкая, — сказал он снова утробным голосом, — такая чистая. Я не хочу, чтобы этот грязный мир коснулся тебя. Я не хочу думать о тебе… как о какой-нибудь Мэйбл.

— Да ты и не можешь. Ведь я же не коротконожка.

— Пфи! — воскликнул Лесли. Несомненно, это восклицание было позаимствовано из какого-либо великосветского романа; он с особой тщательностью воспроизвел его. — Крошка! — сказал он, и его нижняя губа слегка отвисла.

— Поедем домой. Ты не возражаешь? У меня разболелась голова, — сказала я.

— Ложись на траву, и я поглажу твою головку. Все сразу пройдет.

Но я заявила, что хочу домой; я даже втянула щеки, чтобы придать себе страдальческий вид. Лесли был явно огорчен. Наши последние субботние поездки в Ричмонд приходились на холодные и дождливые дни, и сейчас выдался первый погожий денек.

— Я хотел покатать тебя на лодке.

Мое желание немедленно вернуться домой возросло. Однажды я позволила Лесли покатать меня на лодке, и мне всегда было стыдно вспоминать об этом. С самого начала все пошло не так, как надо. Лесли никак не мог отчалить от пристани, и лодочнику пришлось отталкивать нас багром. Затем судорожными зигзагами он повел лодку вниз по течению, то и дело завязая веслами в воде и врезаясь в чужие лодки; нас все время ругали. Так продолжалось около часа. Когда же мы повернули обратно, я увидела, что мы идем против ветра и при тех устрашающих виражах, которые выделывал Лесли, едва ли сможем добраться до лодочной пристани засветло.

— Дай я сяду на весла! — умоляла я Лесли, но он лишь сердито таращил на меня глаза и отвечал, что не в его правилах так обходиться с дамами. Мы кружили по реке еще час, преследуемые насмешками катающихся, пока наконец мне пришло в голову спросить у Лесли, сидел ли он когда-нибудь на веслах.

— Раз или два, — ответил он, уже окончательно выбившись из сил — я боялась, что он вот-вот упадет замертво.

— Где?

— На пруду в парке Клэпем-Коммон.

Когда мы наконец добрались до пристани, было уже совсем темно. Лодочник, который ждал нас, чтобы подтянуть к причалу, был вне себя от ярости. Лесли чуть не плакал, а я по-настоящему глотала слезы.

— Не вздумай катать меня на лодке сегодня, — сказала я. — Моя голова просто не выдержит.

— Ну, что ж, — согласился Лесли, — тогда зайдем ко мне и выпьем чаю. Матер сегодня у тетушки. Мы будем совсем одни. — Он посмотрел на меня нежным и многозначительным взглядом. — Мои поцелуи излечат тебя, — шепнул он мне на ухо. От него пахло джемом.

Только потому, что я совсем уже разлюбила Лесли, я согласилась. Мне не хотелось огорчать Лесли больше, чем следовало. Он и без того был достаточно несчастен. Я уже начинала понимать, что если отказывать в любви не так мучительно и больно, как самой получать отказ, то в этом есть все же достаточно своего стыда и душевных терзаний.

— Хорошо, — согласилась я. — Я зайду, только ненадолго. И, пожалуйста, не надо никакой «любви». Просто будем добры и внимательны друг к другу.

В слово «любовь» мы не вкладывали того смысла, который, быть может, вкладывает молодежь теперь. В наше время, когда подростки говорили о любви, они имели в виду поцелуи или другие столь же невинные вольности.

— Я буду боготворить тебя издалека, — высокопарным тоном произнес Лесли и помог мне встать на ноги. Подобрав упавший с моих колен недоплетенный венок из маргариток, он выразительно посмотрел на меня и, прижав цветы к губам, сунул их через ворот под джемпер. Я с удовлетворением заметила, что он больше не носит белых с коричневым туфель, бывших ранее неотъемлемой частью его спортивного туалета. Я их раскритиковала и после длительного и упорного поединка с Лесли наконец заставила его отказаться от них.

Когда мы приблизились к домам на окраине Тутинг-Бэк-Коммон, где жил Лесли, дневной свет сменили теплые краски заката. Ветер утих. Кирпичные стены домов нежно алели под лучами заходящего солнца, а небо над крышами было чистым, как родниковая вода.

Дом, где жил Лесли, был четвертым в ряду таких же шестикомнатных особнячков, с зеленой калиткой и изгородью из желтой бирючины.

— Давай представим, что это наш с тобой дом, — сказал Лесли. «Чай вдвоем и двое к чаю»… — тихонько пропел он, вставляя ключ в замочную скважину.

Но, увы, он ошибся, когда думал, что его матери нет дома. Не успели мы войти в душную маленькую прихожую, как послышался грозный окрик:

— Где ты был, глупая скотина?

Лесли вздрогнул и остановился.

— Конечно, в Ричмонде, матер, — крикнул он тонким срывающимся голосом. — Я говорил тебе. Куда мы всегда ездим.

Тяжело ступая, к нам вышла его мать, тучная, с багровым лицом и сверкающими от гнева глазами. Она только что сделала новую шестимесячную завивку, и голова ее напоминала войлочный колпак.

— А, это ты, Кр-ристина. Если вы к чаю, то опоздали. Что же касается тебя, Лесли, то я, кажется, пр-росила тебя пр-ривезти арфу отца из магазина. Ты сделал это?

Отец Лесли был арфистом в оркестре кинотеатра. Очень скоро ему предстояло остаться без работы, ибо в лондонских кинотеатрах уже начали демонстрироваться звуковые фильмы. Это был тихий неприметный человек с кроткими черными глазами, как на портретах Мурильо, и рыжеватыми волосами, которые ложились сзади прилизанными блестящими прядями, напоминавшими ласточкин хвост.

— Его новую ар-рфу. Ту, что он купил на свою страховку, когда сломал ногу.

Она повернулась ко мне.

— Что ж, входи, р-раз зашла. Почему ты не вдолбишь этой глупой свинье, что он должен слушать мать?

— Я собирался пойти за арфой! — в отчаянии завопил Лесли. — Поэтому мы с Кристиной и вернулись пораньше домой. Я собирался.

Его мать тем временем оттеснила нас в крохотную гостиную, где едва хватило места для троих.

— Еще бы! Попр-робовал бы ты не пойти. Ведь отец-то лежит со сломанной ногой! Шляться — вот все, что у тебя на уме. И все же ты у меня еще сущий телок, хотя и увиваешься за взр-рослыми девицами, — добавила она тоном унизительной материнской жалости.

— О, ма! — воскликнул Лесли и бросился наверх в свою комнату.

Я слышала, как он громко хлопнул дверью. За время нашего знакомства вот уже второй раз, не выдержав насмешек матери, Лесли убегал в свою комнату, и я знала, что теперь он плачет.

Голова моя разболелась не на шутку. Мне бы надо было тут же уйти, но меня удерживало чувство долга по отношению к Лесли и желание хоть как-нибудь помочь ему; даже если бы я любила его, я и то не могла бы испытывать к нему большего сострадания, чем сейчас. Между тем его мать не собиралась отпускать меня. Нашелся даже чай, который не совсем остыл. Я нравилась ей, как нравились все молодые женщины: они, по ее мнению, были все слишком хороши для ее сына Лесли и поэтому обладали в ее глазах несомненными достоинствами. Она налила мне чашку чаю и принялась развлекать беседой, которая постепенно вылилась в перечень недостатков Лесли. Ее материнское недовольство уходило корнями еще в те далекие дни, когда Лесли был младенцем и после соски неизменно срыгивал. Шотландский акцент, с которым она обычно говорила, почти исчез, и я даже усомнилась, действительно ли она провела юность в Шотландии. Лесли не подавал признаков жизни, поэтому после получасового выслушивания малоинтересных для меня воспоминании я наконец сказала его матери, что меня ждут дома.

Едва я отошла от дома шагов на пять, как увидела Лесли. Он шел мне навстречу, толкая пород собой низенькую повозочку, на которой стояла большая позолоченная арфа. Высоко запрокинув голову, Лесли с беспечным видом громко насвистывал. Когда он подошел поближе, я увидела, что лицо его было все еще опухшим от слез, однако улыбка, которой он меня приветствовал, светилась безмятежностью. Он остановился и резко дернул повозочку к себе.

— Надеюсь, матер не слишком заговорила тебя. Она сегодня невозможна, правда? — Он посмотрел на арфу. — Решил все же привезти эту штуку для патера, чтобы не было разговоров.

Два мальчугана на противоположной стороне улицы, увидев Лесли с арфой, весело захихикали. Лесли покраснел.

— Действительно, эта штука хоть кому придаст дурацкий вид, если, конечно, обращать на это внимание.

— Ничуть, — сказала я.

— Достоинство или есть у человека, или его нет. Если оно есть, тогда ему плевать, что бы он ни делал. «Мораль господ, мораль рабов», — как сказал Ницше.

— Лесли, — сказала я, — когда твоя мать сердится, она говорит с сильным шотландским акцентом. Она действительно родилась в Шотландии?

— По чистой случайности нет, — ответил он, вскинув брови и с важным видом посмотрев на меня. — Она родилась в Бангее. Однако ее род берет начало от самих Стюартов, — добавил он, торжественно понизив голос.

— Сыграйте нам что-нибудь, маэстро! — пропел один из мальчуганов.

Лицо Лесли опять залилось краской.

— Пожалуй, отвезу эту проклятую штуку домой, а то матер совсем рассвирепеет. Никак не может забыть времена, когда у нас была прислуга.

Я проводила его до калитки. Лесли остановился и, подложив под колеса камень, закрепил тележку, чтобы она не катилась.

— Не повезло нам сегодня, малышка. Одним хорошим воспоминанием меньше.

— У нас будет следующая неделя, — сказала я в смятении, ибо твердо знала, что следующей недели не будет.

— Поцелуй меня.

— Только не на улице. Вдруг твоя мать…

— У матер доброе сердце. Если узнать ее поближе, она в сущности очень сентиментальна.

— Глупая свинья! — раздался окрик с крыльца. — Ты что же, хочешь, чтобы вся улица глазела на тебя, эдакий здор-ровенный балбес! Внеси ар-рфу в дом!

— Иду, — ответил Лесли.

Его мать скрылась в доме. Лесли посмотрел на меня; его бледно-голубые глаза умоляли не презирать его. Я обняла его за шею и крепко поцеловала, не обращая внимания на ехидное хихиканье мальчишек и на тележку с арфой, которая, соскочив с камня, откатилась в сторону и застряла в живой изгороди.

Лесли не сразу выпустил меня из своих объятий.

— Да, — сказал он важно, — ты способна быть преданной в любви. Ты из таких женщин.

Его мать забарабанила в окно, и я отправилась домой.

 

Глава II

Айрис Олбрайт следовало отнести к числу тех «лучших подруг», общества которых жадно ищут девушки неприметной наружности в порыве какого-то необъяснимого самоуничижения, кому не верят, кого ненавидят и кем все же непонятным образом дорожат. Она была неправдоподобно хороша собой; ей не пришлось пройти через период детской и отроческой угловатости, она всегда была восхитительно сложена и спокойно уверена в будущем. Айрис была тщеславной и жадной. Привыкнув к всеобщему восхищению, она не переносила, если хоть капля его перепадала кому-нибудь другому.

Наша дружба началась в первый год пребывания в школе. Это был также единственный год нашей совместной учебы. Я осталась в средней школе, потому что собиралась поступить на службу или, если у меня обнаружатся какие-нибудь необыкновенные способности, стать школьной учительницей. Айрис перешла в школу одаренных детей в Дулвиче, где скучные уроки занимали лишь первые часы, а все остальное время ученицы пели, декламировали, разыгрывали пантомимы или, одетые в пачки, разучивали па классических танцев.

Как все люди ее склада, Айрис жаждала поклонения в любом виде. Она хотела, чтобы младенцы улыбались ей, а собаки лизали ей руки. С двенадцати лет у нее начались невинные романы с мальчишками-школьниками, все еще бегавшими в коротеньких штанишках. Если не было мальчишек, она кокетничала со мной, прижималась к моей щеке своей душистой, пахнущей жимолостью щечкой и просила поклясться, что я никогда не променяю ее на другую подругу. По мере того как мы становились старше — теплыми летними вечерами мы уже прогуливались в парке с молодыми людьми, — мое рабское подчинение Айрис и страстное желание освободиться от нее возрастали в прямой пропорции друг к другу. Моим самым большим удовольствием было представлять себя у ее могилы горько скорбящей оттого, что такое нежное и очаровательное создание ушло из жизни так рано.

Она портила мне все. Если какой-нибудь молодой человек вдруг начинал проявлять ко мне хоть малейший интерес, она пускала в ход все свое обаяние, чтобы отвлечь его от меня. Мы обычно встречались с юношами, которые также дружили между собой, и один из них обязательно оказывался намного привлекательней другого. Айрис немедленно выбирала того, кто был красивее, уверяя меня, что второй подходит мне больше, ибо он так же умен, как я; она уже предвидит длительный, на всю жизнь, гармоничный союз между нами. Но если этот «умный» молодой человек примирялся с ролью некрасивого «лучшего друга», предназначенного развлекать некрасивую «лучшую подругу», и начинал оказывать мне знаки внимания, Айрис не успокаивалась до тех пор, пока не отнимала его у меня, в то же время не отпуская своего первоначального избранника. Если было два яблока для нас двоих, она считала вполне справедливым, чтобы оба достались ей.

И все же я по-своему была привязана к ней, хотя, кокетничая со мной, за неимением других жертв, она невольно заставляла меня играть роль мужчины и защитника.

Эта роль была совершенно чужда мне, и я сопротивлялась, как могла. Мне хотелось быть такой же женственной, как она, между тем иногда мне казалось, что я начинаю ходить вразвалку, как матрос.

Ее женская красота была так же совершенна, как красота нежнейшей розы в корзине, украшенной бантами. Она носила платья, отделанные воланами, рюшами и цветами, шляпки изысканнейших фасонов с небесно-голубыми развевающимися лентами. Однажды я купила себе ярко-зеленую шляпу очень дерзкого фасона, какую, мне казалось, Айрис никогда не наденет, и в ней пришла на наше свидание вчетвером.

— Ну разве не премиленькая цаца! — воскликнула Айрис, переходя на свой излюбленный детский жаргон. — Прелесть как идет тебе! Не правда ли, Роджер? Питер считает, что ты в ней просто м-мм, красотка!

Молодые люди неуверенно улыбались.

— Дай мне померить, Кристи! О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Один только разочек.

И, сорвав с меня шляпку, она подбежала к зеркалу и ловко надела ее. Глядя на свое отражение, она состроила гримаску.

— Нет, она мне не идет. Эта шляпка создана для Кристины. Я в ней чучело. Я в ней просто лошадь.

— Ты в ней прелестна, — хриплым голосом промолвил Роджер, и это было действительно так. У Роджера даже перехватило дыхание от восторга, но Айрис шутливо щелкнула его по носу.

— Неправда, ты прекрасно знаешь, что это неправда.

— Нет, правда.

— Ну тогда Питер подтвердит, что я похожа в ней на лошадь. Не так ли, Пити?

— Она тебе идет, — пробормотал Питер таким же срывающимся, как и у Роджера, голосом.

— Я не сомневалась, что Пити знает толк в лошадях. Нет, вернем-ка Кристине эту прелесть.

И, сняв шляпку, она небрежно нахлобучила ее мне на голову. Дрожащими пальцами я поправила шляпку. Я была уверена, что выгляжу в ней уродиной. Удовольствие было испорчено, и я больше никогда ее не надевала.

И все-таки… все-таки, как я уже сказала, я по-своему любила Айрис. Она поверяла мне свои тайны, нашептывая их мне на ухо и в это же время сводя мальчишек с ума взглядом своих светло-серых, широко открытых глаз. Когда она бывала простужена и лежала в постели, она требовала, чтобы я сидела около нее и гладила ей руки или лоб.

Она часто говорила:

— Другой такой нет на свете, Кристи. Никто так не понимает меня, как ты. Знай, что в моем сердце ты занимаешь самое первое место.

Но когда я всего лишь чуточку влюбилась в растяпу Питера, она тут же оставила Роджера и сделала все, чтобы не дать мне возможности насладиться тем, что могло быть лишь ее правом. Она сделала меня глубоко несчастной, и когда я мысленно снова увидела себя у ее могилы, я с недобрым смехом произнесла: «Прах к праху».

Лесли был единственным, кого ей не удалось обольстить. Для него с самого начала существовала одна я. На какие только уловки не пускалась Айрис! Она кокетливо дразнила его, дергала за галстук и умоляла дать на память хоть крохотный лоскутик от него; она пыталась тронуть его тем, что, отвернувшись, громко и жалобно вздыхала; она пускалась даже на прямой обман — делала вид, что вывихнула ногу, и просила его помассировать ей лодыжку. Но он был слеп и глух. В минуты горьких раздумий я склонна была объяснять это тем, что он просто тронутый, ибо какой нормальный человек может предпочесть меня красавице Айрис!

И все же упрямая ребяческая любовь Лесли явилась важным поворотным моментом моей юности; она помогла мне разбить цепи рабского подчинения красивой подруге. Теперь, когда меня любили, я старалась выглядеть более привлекательной. Я преисполнилась веры в себя, начала покупать себе платья более мягких и светлых тонов, не боясь казаться в них смешной. Моя походка была снова естественной, я стала лучше танцевать. Я все реже и реже теперь встречалась с Айрис. Да и она не стремилась к этому, ибо ее поклонники, убедившись, что кто-то (пусть всего лишь бедняга Лесли) способен смотреть на меня с неизменным восторгом, стали обращать на меня больше внимания. Айрис сочла неосторожным подвергать их такому искусу.

В тот вечер, когда я рассталась с Лесли и его арфой, у крыльца своего дома я встретила Айрис. Мы не виделись с ней почти месяц. Она приветствовала меня одним из своих щедрых влажных поцелуев, запечатлев его где-то у меня на скуле.

— Препротивное черствое создание! Я вполне могла бы подумать, что тебя уже нет в живых. Поэтому решила зайти и во что бы то ни стало вытащить тебя на свет божий.

В голубом платье, казавшемся нежно-сиреневым от теплых лучей заходящего солнца, она была так хороша, что прохожие замедляли шаги, любуясь ею. Чувствуя на себе восхищенные взгляды, она театральным жестом протянула мне руку, отчего бесчисленные розовые и голубые подвески на ее модных браслетах легонько зазвенели.

— Тинь-тинь-тинь! Тебе нравятся мои браслеты или я похожа на рождественскую елку? Милочка, я стучусь в дверь бог знает сколько, но никто не отвечает.

Я подумала, что отец и тетя Эмили, должно быть, ушли в кино. В сущности Эмили не была мне теткой; она была второй женой моего отца, но решила, что так мне удобней называть ее.

— Очевидно, никого нет дома, — сказала я.

— О, полно! — воскликнула Айрис. — Я знаю, твоя тетя Э. просто недолюбливает меня. Для нее я легкомысленная хористочка.

В действительности тетя Эмили была совершенно равнодушна к Айрис. Она вообще не способна была думать ни о ком другом, кроме моего отца, которого любила рабской, преданной, самозабвенной любовью. Она была подругой моей матери и считала себя безнадежной старой девой. То обстоятельство, что мой отец вдруг женился на ней (пусть всего лишь для того, чтобы сохранить привычный распорядок жизни и снять с себя заботы обо мне), было и, очевидно, навсегда осталось для нее необъяснимым чудом. Отец был достаточно привязан к ней и ко мне, он был добр, хотя умел брать, ничего не давая взамен. Но брал он так милостиво, что его простая доброжелательность уже казалась щедрой наградой. Он был государственным чиновником в отставке. Свою пенсию он пополнял тем, что сдавал внаем два верхних этажа нашего большого викторианского особняка на самой окраине Коммона в округе Клэпем, отделенном от Баттерси лишь проезжей частью улицы. Когда мой дед купил этот дом в 1886 году, в нашем квартале любили селиться люди в той или иной степени связанные с театром. В те времена южная сторона Баттерси-райз представляла собой открытый выгон с редкими кустами боярышника, где мирно паслись овцы. Дед купил дом главным образом из-за вида, открывавшегося из его окон. Но в течение десяти лет этот вид постепенно исчез за нежданной порослью лавок и недорогих домов, принадлежащих людям среднего достатка, а еще через десять лет дома протянулись через землю особняка и пустырь к самому берегу реки. Мой дед, который в течение двадцати лет был первой скрипкой в оркестре Королевского театра, никогда не падал духом и до конца своей жизни держал дом на такую же широкую ногу и в том же стиле артистической богемы, как и в дни своего благополучия. Лишь во время своей последней и роковой для него болезни он сказал моему отцу:

— Когда я умру, можешь сдавать верхние этажи. Но только когда я умру.

И хотя отец, тетя Эмили и я занимали теперь лишь первый этаж и полуподвал, дом продолжал хранить остатки былого великолепия: на выцветших моррисовских обоях все еще были видны павлины и сверкающие золотом Данаи; в гостиной висела люстра с недостающими тремя подвесками, некогда участвовавшая в качестве декорации в постановках сэра Герберта Три; в столовой стоял массивный эпохи позднего Регентства буфет красного дерева, украшенный резной гирляндой: пятна на обоях и потрескавшуюся штукатурку в холле верхнего этажа прикрывали черные потускневшие какемоно, память о гастролях в Сан-Франциско. На моих друзей наш дом неизменно производил впечатление и в то же время раздражал. Люди, попавшие в стесненные обстоятельства, но все еще цепляющиеся за остатки былого великолепия, едва ли могут рассчитывать на понимание. Поэтому, хотя мы были бедны, я считала необходимым делать вид, что не дорожу тем, что имею.

— Ну что ж, заходи в наш барак, — небрежно сказала я, впуская Айрис. — Выпьем чаю. — Я провела ее в дом через дверь, ведшую в полуподвал, и не преминула посетовать на то, что дом слишком велик, чтобы быть уютным.

— Однако, милочка, в нем хоть дышать можно, — возразила Айрис. — Когда я возвращаюсь из театра домой, мне кажется, что меня втиснули в шкатулку, обитую плюшем. — Айрис недавно начала работать хористкой в театре Музыкальной комедии в Винтер-Гарденс.

Приняв загадочный вид, она вдруг спросила, как я думаю, почему она проделала весь этот путь из Уинчестер-Гарденс, чтобы повидать эдакую старую ворчунью, как я. Разве я заслужила тот приятный сюрприз, который она собирается мне сделать, если только я буду себя хорошо вести? Право, я совсем не стою своих добрых и верных друзей, которые из кожи лезут, чтобы сделать мне приятное.

Выяснилось, что она хочет вместе со мной, со своим новым кавалером и его закадычным другом пойти в Хэммерсмит на танцы.

— Виктор говорит, что Кейт просто прелесть, и он чуть с ума не сошел от радости, когда узнал, что его познакомят с шикарной партнершей. То есть с тобой.

«Свидание за глаза», приглашение от неизвестного партнера было новым модным увлечением молодежи, только что завезенным в Европу из Америки. Мне еще никогда не приходилось знакомиться подобным образом, да и особенно не хотелось. (Я была довольно консервативна в своих взглядах.) Но Айрис была упряма и при первых же признаках моего сопротивления начала уговаривать меня, пустив в ход знакомые обезоруживающие и бесившие меня уловки.

— Виктор прекрасно разбирается в людях, и, если он хвалит Кейта, ты можешь на него положиться. Неужели ты лишишь меня даже этого совсем крохотного удовольствия и скажешь «нет»?

Я думаю, что сказала бы «нет», несмотря ни на что, если бы она вдруг не добавила:

— Надеюсь, твой Лесли проживет без тебя один вечерок.

Это заставило меня вспомнить, что я должна освободиться от Лесли, освободиться ради самой себя; я должна наконец сделать выбор, избавиться от постоянного раздражения, жалости и необходимости скрывать свои подлинные чувства. Новая свобода, приключение, которое ждет меня (ну и что же, если его даже не будет?), — все это показалось мне вдруг заманчивым и прежде всего как возможность тайно отпраздновать свое освобождение от Лесли.

— Хорошо, — согласилась я. — Когда?

— Вот и прекрасно! — воскликнула Айрис. — Я так и знала, что ты согласишься. Я знала, что ты не захочешь подвести меня и сделать совсем-совсем несчастной. — Довольная, она принялась обсуждать, что нам одеть. Я же думала, согласится ли отец купить мне новое платье. Сама я себе еще ничего не могла купить, ибо, окончив школу, теперь училась в коммерческом колледже для девушек. Взяв один из модных журналов (которые тетя Эмили жадно прочитывала, хотя никогда не следовала их советам), Айрис принялась изучать фасоны вечерних туалетов. Вскоре, однако, ее внимание привлек ненормально пухлый младенец, огромными неподвижными глазами глядевший в нежно склоненное к нему лицо позирующей красавицы, которая никак не могла быть его матерью.

— Вот о чем я мечтаю! — горячо воскликнула Айрис. — Но никто этого не понимает. Я не хочу быть актрисой. Я хочу выйти замуж и иметь много-много милых славных карапузов, таких вот, как этот, но только моих собственных. Я хочу, чтобы у меня их было четверо, нет, пятеро. Да-да, хочу, не смотри на меня так скептически.

Прошло немало лет, прежде чем я поняла, что Айрис была вполне искренна. Уверенная в своей красоте, она самым жалким образом не верила в свой сценический талант, бесцеремонно подталкиваемая своей тщеславной матерью к цели, которой, она боялась, ей не достичь никогда. («В один прекрасный день твое имя, Айрис, будет сверкать огнями реклам».) Несмотря на постоянную погоню за скальпами поклонников, чем она окончательно оттолкнула от себя всех своих подруг, Айрис по натуре была человеком без страстей; самым искренним ее чувством был инстинкт материнства, и она постоянно боялась, что не сможет удовлетворить его. («Если хочешь сохранить фигуру, Айрис, нельзя рано выходить замуж. Это всегда успеешь сделать»). Когда Айрис останавливалась на улице, чтобы полюбоваться каким-нибудь младенцем в колясочке, и склонялась над ним с изяществом позирующей перед фотоаппаратом актрисы, в такие моменты она бывала как никогда искренной.

Но в то время, не зная всего этого, я ничего не ответила ей на ее неожиданное признание и стала расспрашивать о предстоящих танцах. Это был один из ежегодных балов, устраиваемых спортивным клубом ее приятеля Виктора. Состоится он в субботу на будущей неделе. Мы должны сами добраться до станции метрополитена в Хэммерсмите, где молодые люди будут ждать нас в такси.

— О! — запротестовала я. — Терпеть не могу такие свидания, когда бальные туфли приходится таскать с собой в сумке. Это ужасно.

— Что ж, — разумно заметила Айрис (иногда она бывала гораздо менее тщеславной и более разумной, чем я), — придется немного подождать, пока и у нас появятся кавалеры с собственными машинами.

— У тебя они иногда появляются.

— Ах, эти завсегдатаи театральных кулис, как по старинке называет их моя мама. В сущности у них редко бывают серьезные намерения.

— А у твоего Виктора?

— Пока да, — ответила она со странным подергиванием щек (это был один из ее наиболее неудачных приемов вызвать ямочки на щеках). — Знаешь, у него такие красивые карие глаза, что иногда я просто теряю голову… Я не верю, что ты способна потерять голову, Кристи.

Я подумала, что, увы, это случалось со мной гораздо чаще, чем Айрис может предполагать: просто я старалась не показывать ей этого из страха, что она снова захочет лишить меня моих маленьких радостей и побед.

— На твоем месте я не говорила бы Лесли, что ты идешь на танцы, — сказала она. И добавила, употребив одно из своих излюбленных нелепых словечек: — Он не поймет и будет только бякой.

 

Глава III

Мелкие подлости, совершаемые нами, больше всего способны преследовать нас хотя бы уже потому, что мы осмеливаемся вытаскивать их на свет и пристально разглядывать. Тогда как лишь немногие из нас так смелы или так безрассудны, что не стараются похоронить в своей памяти тяжкие проступки, которые совершили по отношению к самим себе или к близким нам людям. Мелкие подлости кажутся нам вполне безобидными, пока, свернувшись в клубочек, они лежат на дне ящика Пандоры, именуемого нашим прошлым. Но стоит нам, обманутым этой безобидностью, извлечь их на свет божий, как они вонзают в нас свои ядовитые когти.

Мне до сих пор неприятно вспоминать о том, как я поступила с Лесли.

Мой первоначальный замысел, зародившийся под впечатлением последних слов Айрис, был сам по себе достаточно неблагороден. Я решила не следовать ее совету и все-таки рассказать Лесли о предстоящем свидании с неизвестным молодым человеком, а затем воспользоваться ссорой, которую Лесли непременно затеет, и порвать с ним. Но в конце концов я поступила еще хуже.

Мэйбл, о которой Лесли в столь загадочно зловещих выражениях говорил мне на берегу реки, как можно было догадаться, не была ни Мессалиной, ни Таис. Это была довольно тщедушная девица небольшого роста, с ничего не выражающим взглядом красивых зеленых глаз, гулявшая с Лесли прошлым летом по парку Коммон. Она работала машинисткой на соседней фабрике, была на пять лет старше Лесли и считалась в какой-то степени любимицей его матери. Мать Лесли питала слабость ко всем, кто боялся ее, а Мэйбл буквально трепетала перед ней и в ее присутствии открывала рот лишь для того, чтобы едва слышным шепотом сбивчиво и неуверенно выразить ей свое восхищение. Мэйбл и Лесли великолепно танцевали и дважды получали призы за исполнение блюзов на конкурсах танцев в зале «Розовый бутон» в Брикстоне.

Причиной, почему в воображении Лесли личность Мэйбл была окутана ореолом заманчивой порочности, послужил тот факт, что восемнадцати лет она вышла замуж за сорокапятилетнего мастера с фабрики, а затем, узнав, что он уже женат, сбежала от него. Говоря о ней, Лесли испуганным шепотом произносил слово «разведена», воображая, что я не знаю всей этой истории. Он даже намекнул, что для утешения она завела себе любовников, но его мать тут же высмеяла его.

— Бедняжка чер-ресчур-р р-робка для этого. Обжегшись на молоке, дуешь на воду. К тому же она далеко не Венер-ра Милосская.

Мне хорошо было известно, что роман с Мэйбл кончился незадолго до того, как Лесли начал ухаживать за мной, и я знала, что, несмотря на то что он гордился флиртом с женщиной старше его («женщиной с опытом», как многозначительно говорил он, кося глазами), он давно утратил к Мэйбл всякий интерес. Они виделись теперь лишь в тех редких случаях, когда в «Розовом бутоне» устраивались конкурсы танцев, и Мэйбл по-прежнему бывала его партнершей. Один из таких конкурсов должен был состояться в понедельник, неделю спустя после моей встречи с Айрис.

Субботу мы с Лесли провели вместе. К счастью, шел дождь, и мы ограничились тем, что пошли в кино. Я старалась быть по-прежнему приветливой, хотя Лесли казался мне чужим и был уже отгорожен от меня стеклянным барьером: это был кто-то, кого я едва знаю и до кого мне нет дела.

В понедельник мы отправились на танцы. На эти маленькие танцевальные вечера мы ходили под надежным эскортом — нас всегда сопровождала мать Лесли, одетая в какое-нибудь необыкновенное, сшитое специально для этой цели платье. Она была профессиональной портнихой и умела экономить на материале заказчиц ровно столько, сколько нужно, чтобы сшить новую блузку или сделать отделку к платью. У матери Лесли был врожденный талант к танцам, хотя Лесли очень неохотно признавал это, и, если бы он потрудился обучить ее нескольким новым па, она превзошла бы в этом искусстве любую из девиц, посещавших танцзал. Однако ей приходилось довольствоваться уан-степом и «старомодными» вальсами, на которые ее неизменно приглашал распорядитель и владелец танцзала, лощёный, плотный, улыбающийся, но раздражительный маленький человечек, по имени Уилкиншоу. Мэйбл потом долго, и не скупясь, бранила Лесли за то, что он не поощряет в матери ее необыкновенных способностей, и одергивала его, если он гневно таращил на мать глаза, когда та вдруг изъявляла желание танцевать вместе со всеми «Поля Джонса».

— Я знаю, что делаю, — величественно говорил он, но так, чтобы его мать не слышала. — Для такой женщины, как матер, с ее врожденным чувством собственного достоинства, это неприлично.

Танцзал «Розовый бутон» был сооружен на пустыре за рядами небольших домов. Вход в него был через один из особняков, а гардеробная помещалась в бывшей кухне. Зал и сам дом принадлежали мистеру Уилкиншоу, и в течение нескольких лет он сумел добиться неплохого коммерческого успеха своего предприятия. Он тратился всего лишь на небольшой оркестр из трех инструментов, между тем как получал проценты с дохода от ближайшего кафе, куда в перерывах между танцами молодежь забегала освежиться прохладительными напитками.

Зал был довольно неприглядный и мрачный, и нескольким бумажным гирляндам не удавалось придать ему праздничный вид. Однако пол в нем был превосходно натерт, и не одна пара, мечтающая о профессиональной карьере бальных танцоров, проходила здесь первую серьезную практику. В те дни, когда я еще была влюблена в Лесли, этот зал был полон для меня очарования «Тысячи и одной ночи», а прозаическая пыль, лежавшая там на подоконниках и перекладинах стульев, казалась мне золотой россыпью. Теперь же, когда пришел конец иллюзиям, я видела все в ином свете. Я словно бы заглянула в стеклянный шар гадалки и увидела в нем свою судьбу; я поняла, что должна вырваться из мира Лесли, Мэйбл и мистера Уилкиншоу и уйти далеко-далеко вперед. Душой я уже покинула его. Сознание этого делало меня несколько надменной, и вместе с тем меня мучила совесть.

Мэйбл, сидевшая рядом со мной, робко и застенчиво косила глаза то на меня, то на мать Лесли. Был перерыв перед началом конкурса, и Лесли ушел, чтобы торжественно переобуться в туфли, купленные специально для этого события.

— Вы обе такие шикарные сегодня. Ах, если бы у меня был ваш вкус, — воскликнула Мэйбл.

— Девушки вр-роде тебя не должны носить кр-рас-ный цвет, — заметила мать Лесли. — Любой цвет, только не кр-расный. В нем у тебя изможденный вид.

— Лесли тоже сказал мне это.

— Хор-рошенький комплимент от этого дур-ралея. А самого то и дело пр-риходится учить, как одеваться.

Легко скользя по паркету, вернулся Лесли, самодовольный и несколько робеющий от всеобщего внимания. Он уже чувствовал себя победителем.

— Трусишь, а, Мэйбл? Хочешь, мы победим?

— Я чувствовала бы себя лучше, если бы мы хоть немножко потренировались, — ответила она, глядя на свои короткие, широкие в ступне, но ловкие ноги. — Другие-то тренировались. Вчера, когда мы репетировали, у меня просто поджилки тряслись.

— И все же ты танцевала хорошо, — успокоил ее Лесли. — Положись на меня и помни — легче, легче.

На середину зала вышел мистер Уилкиншоу и под барабанную дробь поднял руку. Конкурс начался. Лесли поклонился Мэйбл, она встала с деревянной скованностью новичка, но как только ее рука легла ему на плечо, на лице ее появилось равнодушное выражение танцора профессионала.

Пока они танцевали, пока их объявляли победителями, аплодировали и поздравляли, а миссис Уилкиншоу, не раз побеждавшая на любительских танцевальных конкурсах страны, вручала им диплом, я обдумывала свой жалкий план бегства.

Как всегда, после танцев Лесли пошел меня провожать. Напутствуемые сварливыми замечаниями его матери — он не должен возвращаться слишком поздно, не должен забыть надеть завтра чистые носки и пусть не рассчитывает, что она будет двадцать раз будить его к завтраку, — мы наконец направились к трамвайной остановке. Я предложила Лесли последнюю часть пути пройти пешком. Я была неразговорчива, и это беспокоило его.

Мы шли через парк. Моросил мелкий, как пыль, дождичек, и редкие фонари вдоль дорожек казались сердцевинками больших радужных лунных шаров, состоящих из тумана и газового света. Наконец небрежным тоном я сказала:

— Итак, ты снова видишься с Мэйбл.

— Вижусь с Мэйбл? Ну, конечно, я виделся с ней сегодня.

— А вчера?

Он помолчал, затем сказал:

— Я зашел к ней, чтобы немного попрактиковаться перед конкурсом.

— Ты мне ничего не сказал об этом.

— Когда же я мог? Мы почти не были с тобой одни…

— Мы с тобой танцевали.

— К тому же я не придал этому никакого значения. Мэйбл для меня лишь партнерша по танцам.

Я попросила его не лгать. Я знаю, что он к ней вернулся — тот факт, что он скрыл от меня, что был у нее в воскресенье, убеждает меня в этом. Я не собираюсь им мешать, он может оставаться со своей Мэйбл, но между нами теперь все кончено.

— Глупышка, — сказал Лесли глухим от испуга и нежности голосом. Он остановился и попытался меня обнять.

Я вырвалась и пошла вперед. Я знала, что поступаю нехорошо, и мне было стыдно. Однако стыд заглушало чувство странной гордости; я гордилась тем, что нашла в себе силы пойти против собственной совести и победила ее. Жажда свободы была похожа на яростный, почти физический натиск изнутри; я чувствовала, как конвульсивно сжимаются то сердце, то горло. Мне трудно было дышать. Я распалялась все больше и больше. Я говорила, что не переношу лжи и притворства, ненавижу неискренность. Я знаю, что они любят друг друга, и пусть любят, я не буду им мешать.

— Ты сошла с ума, ты сошла с ума! — воскликнул Лесли. Теперь он силой остановил меня под фонарем. Я видела сверкающую, как сахарная пудра, дождевую пыль на его волосах, лбу и переносице длинного носа. Взгляд его широко открытых глаз казался потерянным, длинные слипшиеся от дождя ресницы торчали, словно иглы. И вдруг с его губ слетели роковые слова.

— Я не виноват, что она в меня влюблена. При чем здесь я?

Это самодовольство, заглушить которое не в силах была даже инстинктивная осторожность в минуты опасности (я хорошо знала, что Мэйбл не была в него влюблена), помогло мне расправиться с последними угрызениями совести. Я заявила, что нет смысла говорить теперь об этом. Отношения наши испорчены; я давно это поняла, понимал и он.

Есть ли на свете люди более бессердечные и более лишенные воображения, чем разлюбившие юноша или девушка? Потом, много лет спустя, когда я сама оказалась в роли покинутой, мне пришлось вспомнить, как я поступила с Лесли, и я испытала мучительную жалость к нему и отвращение к себе. Но сейчас непреодолимое желание быть свободной придало мне решимости. Я попросила Лесли не провожать меня. Я сама доберусь домой.

— Тебе нельзя идти одной через парк в такое позднее время. Здесь много всяких подозрительных личностей!

— И все же я рискну, — ответила я и вдруг бросилась бежать.

Мелкий дождик внезапно перешел в ливень. Вместо того чтобы бежать по аллее, я свернула напрямик через пустырь, где было совершенно темно, так что единственным ориентиром мне служили далекие огни фонарей на Вест-Сайд.

Лесли потерял меня из виду. Я слышала его испуганный и отчаянный крик:

— Кристи! Не глупи, вернись! Что скажет твой отец!.. — Звук, словно след, протянулся через вертикальные струи дождя, далекий и слабый, тут же поглощенный временем; слышен был лишь плеск воды, шорох ночи и ропот деревьев под беспощадными потоками.

От влажной травы чулки и подол платья стали мокрыми; пропитавшиеся водой туфли громко хлюпали. Но мне было хорошо. Прохлада и темнота казались необыкновенными и чудесными. Наконец-то я была свободна, свободна, как воздух. Мне казалось, что я бегу босиком по берегу неведомого моря на самом краю земли, где никто не знает меня и я не знаю никого. Ибо в короткие минуты, проведенные мною на большом пустыре, никто, ни одна душа на свете, не знала, где я. Потом много раз в жизни я испытывала чувство полной свободы. Помню, как однажды, после пережитых испытаний и горя, случайно очутившись на Грейс-Инн-роуд, я шла и думала: «Никому меня не найти здесь. Никто не может написать мне, позвонить по телефону или просто догадаться, где я».

На этой лондонской улице, менее чем в двух милях от своего дома, я была так же далеко от всех, как если бы очутилась в пустыне Азии. И при мысли об этом сковывавшие меня цепи упали, и я почувствовала облегчение и радость человека, поднявшегося с постели после долгой, изнурительной болезни и обнаружившего вдруг, что руки и ноги вновь ему послушны, что он снова хозяин собственного тела, снова здоров.

И все же, мне кажется, чувство, с такой силой охватившее меня в ту ненастную дождливую ночь на восемнадцатом году моей жизни, было чем-то большим, чем простая радость освобождения. Это было еще и сознание того, что я нашла в себе силы отвергнуть ненастоящее и мне теперь не надо принимать с благодарностью лишь то, что мне дают. Позднее в жизни я так настойчиво хотела любви, что готова была бороться за нее со всей одержимостью, когда без сожалений выбрасывают за борт гордость, как пустое ребячество и пережиток; и тогда меня утешала мысль, что и я когда-то сделала свой выбор и что если сейчас мне отказывают в любви, то я должна принять это как жестокую справедливость судьбы. Но это уже совсем другая история и отнюдь не та, о которой мне хотелось бы вспоминать. Как я уже сказала, нас больше всего мучают наши мелкие проступки, потому что мы достаточно благоразумны, чтобы держать память о больших под замком.

 

Глава IV

Я родилась за два года до начала первой мировой войны, когда благополучие моего деда уже приходило к концу. Мои ранние воспоминания связаны с нехваткой денег в доме. Помню, как в витрине аукционного зала Ивенс была выставлена большая кукла. Мне она так нравилась, что моя мать пообещала купить ее мне ко дню рождения.

Она вернулась печальная, с пустыми руками.

— Я рада, детка, что не купила ее. Мне показалось, у этой куклы очень злое лицо.

Она жалобно смотрела мне в глаза, словно просила поверить. Я помню споры, которые велись в нашем доме — проводить ли электричество. Они закончились странным компромиссом: провести электричество на двух нижних этажах, а на верхних оставить газовые рожки.

— Каждая точка — фунт, помните, каждая точка — фунт, — говорил отец, словно вбивая мне в память эти слова; они так и остались для меня полными зловещей загадочности.

Когда умер мой дед, выяснилось, что он ничего не оставил нам, кроме дома. Длинной вереницей потянулись квартиранты (съемщики, как мы их называли): мистер Косгрейв, которого спустя неделю спешно ночью увезла больничная карета, — подозревали, что у него сонная болезнь; мистер и миссис Лик, которых долго выслеживала настоящая миссис Лик и наконец настигла в прихожей нашего дома; мистер Смит и его сестра, к счастью съехавшие от нас за месяц до того, как им было предъявлено обвинение в распространении по почте порнографических открыток; юный мистер Хоун, который пил; и престарелая миссис Томсон, которую мы все невзлюбили и которую я так напугала, написав на стене в уборной: «Ждите, шинфейнеры придут!», что она немедленно съехала. (Напрасно моя мать убеждала ее, что никаких шинфейнеров в Клэпеме нет и что это все детские проделки ее дочери, — миссис Томсон покинула наш дом в тот же день. Волоча свои чемоданы к выходу, она бормотала: «Разве может девятилетний ребенок написать такое слово без единой ошибки, разве может?..»)

Непрекращающаяся смена жильцов знакома всем, кто сдавал в эти годы меблированные квартиры. Людям ничего не стоило, въехав, тут же заявить об отъезде. И хотя мы всегда требовали рекомендации, последние, несомненно, составлялись если не самим квартирантом, то его родственниками.

Я любила свою мать, печальную, раздражительную, но добрую женщину, преисполненную самых невероятных надежд относительно моего будущего. Она редко говорила о них, но они светились в ее глазах, и временами я сгибалась под их тяжестью. Моя мать управляла домом, отцом и квартирантами. Все заботы лежали на ней. Когда она слегла, заболев плевритом, который перешел вскоре в двухстороннее воспаление легких, она в тревожном недоумении спрашивала меня:

— Ведь я не могу умереть, правда? На кого я это все оставлю?

Мне было тогда четырнадцать лет, и, когда ее не стало, я думала, что никогда больше не смогу быть счастливой.

Она была права, когда говорила, что ей не на кого все оставить. Я была еще слишком мала, а отец слишком безразличен. Он сразу же стал искать жену, способную взвалить на себя все заботы, и вскоре женился на Эмили, которая во время болезни моей матери, да и после нее была, как он сказал, столпом опоры.

— Правда, — заметил он тогда со своей странной, неуверенной улыбкой, — столпом ее едва ли назовешь. Для этого твоя тетя Эмили слишком миниатюрна.

Он по-своему очень любил меня, но он никогда не был склонен к тщеславию, тем более если это касалось меня. Желанием моей матери было, чтобы те восемьдесят фунтов, которые мы должны были получить по ее страховому полису, пошли на мою учебу в солидном коммерческом колледже для девушек, где я могла бы познакомиться с девушками подходящего круга, а потом, быть может, сразу же получить хорошее место. Если ей предстоит увидеть меня секретарем (чаще всего она видела меня великой пианисткой, актрисой, певицей, писательницей), то пусть я буду, например, личным секретарем какой-нибудь герцогини, и моими обязанностями будет получать и рассылать приглашения и красиво расставлять цветы в вазах. Мой отец хотя и считал все это чепухой, однако никогда не перечил ей. Он сразу же положил в банк эти восемьдесят фунтов и добавил от себя еще двадцать на приобретение необходимого секретарю гардероба. По тем временам это была неслыханная сумма.

Мне было хорошо в колледже, хотя я и не приобрела здесь друзей. Все девушки были из более обеспеченных семей, и многие из них учились отнюдь не для того, чтобы зарабатывать себе на хлеб, а чтобы иметь какое-нибудь занятие, пока не выйдут замуж, или содержать себя потом, если вдруг придется уйти от мужа.

— Милочка, — говорила мне одна из них, — надо думать о будущем. Представь себе, что он дрянь, но не настолько, чтобы тебе дали развод. Что ж, ты уходишь. Ну, а если он не даст ни гроша, что тогда? Лучше уж, когда знаешь, что можешь в любое время уйти, это и мужчину держит в рамках.

Нет, моими друзьями по-прежнему оставались друзья моего детства: девушки, с которыми я училась в начальной школе, юноши из средней школы или из католического колледжа. Мы росли вместе, и нам было весело в обществе друг друга. Моя мать всегда придерживалась того взгляда, что лучше приглашать мальчиков в дом, чем позволять мне встречаться с ними по закоулкам. Сказать по правде, я делала и то, и другое. Однако ее настойчивое желание раз в неделю держать дом открытым для моих друзей приносило несомненную пользу, ибо у нее был прекрасный глаз и она умело удаляла сорняки из нашей компании. После ее смерти мой отец продолжил эту традицию, но скорее из нежелания что-либо менять, чем по убеждению. Должно быть, он доверял мне, если вообще когда-либо задумывался над этим. Эмили тревожилась за меня, но не смела показывать этого и ограничивала свою опеку тем, что, когда я уходила на танцы, неизменно ждала меня с чашкой горячего какао.

В те годы танцы были национальным бедствием. Из Америки был только что завезен к нам чарльстон. Собираясь у меня, мы заводили граммофон, сворачивали ковер и добросовестно разучивали танец часов до десяти вечера, когда с чаем и хлебным пудингом появлялась тетя Эмили и ставила часы на доску камина, словно напоминая гостям, что пора расходиться. Это было счастливое время, привольная и чистая пора юности. Все мы и наши семьи хорошо знали друг друга. Если кто-нибудь из нас знакомился в парке с новым юношей (невинное, полное девичьего хихиканья и легкого флирта приключение), то этот юноша оказывался или племянником одной из знакомых тети Эмили по церкви, или кузеном молодого человека, чьи верительные грамоты были уже приняты в нашем доме.

Помню, в моде были гавайские гитары. Все молодые люди с большим или меньшим успехом пытались играть на них. Дики Флинт, белокурый, рослый юноша несколько старше нас и единственный, кого как-то обвинили в известной «развязности» (на самом деле совершенно незаслуженно), был знаменит тем, что мог не только аккомпанировать, но и исполнял настоящие «мелодии». Его гитара, украшенная великолепным пучком лент, была довольно дорогим инструментом. У нас вошло в привычку теплыми летними сумерками собираться на большом пустыре возле улицы Норт-Сайд и усаживаться в кружок на складных стульях. Дики играл на гитаре, а мы пели популярные в те времена песенки. Подобные посиделки на открытом воздухе не очень нравились тете Эмили; она вынуждала моего отца тоже возражать против них, но он делал это весьма неохотно.

— Пригласи их к себе, если хочешь, но сидеть на пустыре — это так вульгарно, — говорила Эмили. Она не отличалась богатством воображения.

— Да, Кристина, не стоит делать это, — рассеянно поддакивал отец, думая в это время о своем.

Как-то раз, когда синим июньским вечером, не послушавшись их, я снова сидела со всеми на пустыре, отец прошел мимо, как всегда элегантный, в сдвинутой на затылок шляпе. Увидев нас, он приподнял шляпу, улыбнулся нам своей обаятельной улыбкой и проследовал дальше, оставив после себя легкий аромат сигары, словно свое благословение этой теплой летней ночи.

Вся неделя после моего разрыва с Лесли была для меня сущим испытанием, ибо он бомбардировал меня письмами и даже пытался приходить в самое неподходящее время. Я отказывалась видеть его, написала ему длинное неискреннее письмо, в котором уверяла, что всегда буду хранить память о нашей дружбе, но ничего большего предложить ему не могу. Тетя Эмили догадывалась, что я дурно поступила с Лесли, но не вмешивалась; в любом конфликте между мужчиной и женщиной она всегда была готова принять сторону женщины, если, конечно, этим мужчиной не был мой отец. А отец полностью поддерживал меня и, словно по безмолвному уговору, не пускал Лесли дальше порога.

— Я всегда считал, Кристина, что тебе не подходит этот размазня. Еще успеешь этим заняться. Лучше изучай свою стенографию.

Однако мои мысли были заняты неизвестным партнером: моя фантазия до того разыгралась, что, если бы танцы вдруг состоялись в Букингемском дворце, а Кейт оказался принцем Уэльским, действительность едва ли превзошла бы мои ожидания. Я решила на сей раз затмить заурядную миловидность Айрис благородством своей осанки и загадочностью. (Я никогда раньше не считала себя загадочной натурой, и эта мысль очень понравилась мне.) Отец согласился дать деньги на новое платье, и я купила совершенно простое розовое, решив для пущего эффекта не надевать к нему никаких украшений. Из прочитанных романов я помнила, как нередко главная героиня обдуманной простотой своего туалета затмевала усыпанных бриллиантами графинь и рядом с ней они казались одетыми безвкусно и вульгарно.

Вестей от Айрис не было, кроме записочки, брошенной в почтовый ящик, в которой она просила быть у нее в субботу в семь часов — молодые люди заедут за нами на такси. В постскриптуме она добавила: «Между прочим, Виктор сказал, что Кейт по-настоящему красив, не очень высок, но просто божествен».

В этот решающий вечер я величественно спустилась вниз, терзаемая однако тревожными предчувствиями.

— Мне кажется, ты пробыла у себя в комнате не менее двух часов, — заметил отец.

Эмили окинула меня взглядом и сказала:

— Не понимаю, почему тебе хочется выглядеть такой простушкой? Где твои хрустальные серьги?

— Драгоценностей в этом году не носят, — ответила я, и мне страстно захотелось, чтобы отец и Эмили наконец заметили, как отсутствие их выгодно оттеняет мою внешность.

Эмили медленно обошла вокруг меня, словно я была музейным экспонатом.

— Мне кажется, ты похожа на дитя благотворительности. Не правда ли, Горас?

— Что мы с тобой понимаем в причудах нынешней моды? Цвет ей, однако, к лицу.

Итак, моя внешность не произвела на них ожидаемого впечатления.

— Мне все же кажется, что хрустальные серьги или серебряная брошь…

Уверенность моя была поколеблена, однако я не сдавалась.

— Не возвращайся слишком поздно, — сказал отец, не уточняя, что он считает поздним временем. — Должен, однако, сказать, что розовый цвет тебе к лицу.

— Надеюсь, ты не собираешься идти к Айрис в этих туфлях? — сказала Эмили.

— Я не намерена таскать с собой эту ужасную сумку для туфель, — ответила я.

— На дворе почти штормовой ветер, — заметил отец. — Но делай, как знаешь.

 

Глава V

Был мартовский вечер, то неистово лунный, то облачный, и такой ветреный, что казалось, все находилось в движении и даже далекие неровные очертания парка Коммон напоминали палубу попавшего в шторм корабля. Я повязала голову шарфом, но все равно боялась, что приду с испорченной прической. Ветер с остервенением ринулся мне навстречу, когда я пересекла Норт-Сайд и свернула на Уинчестер-Гарденс, где жила Айрис. Я надеялась, что приду достаточно рано, чтобы успеть привести себя в порядок до приезда молодых людей. В присутствии моей подруги я не могла позволить себе ни малейшего физического изъяна, даже растрепанных ветром волос.

Она сама открыла мне дверь, как всегда расфранченная, и тут же заставила меня с упавшим сердцем окончательно убедиться, что моя обдуманная простота, на которую я возлагала такие надежды, оказалась ошибкой. У меня было такое чувство, будто я явилась к ней в ночной сорочке.

— О, какой миленький-премиленький цвет! — воскликнула Айрис и, словно девочка, захлопала в ладоши; однако она окинула меня оценивающим взглядом взрослой женщины. — Ты выглядишь такой невинной, милочка. Как жаль, что мама тебя не увидит, она у тети Ады. Пойдем в спальню и приведем себя в порядок. Мальчики должны приехать с минуты на минуту.

С последней слабой вспышкой надежды посмотрела я на себя в зеркало и увидела за собой тесный уют комнаты Айрис, еще больше подчеркивавший мою злосчастную наготу: украшенный рюшами туалетный столик, бледную куклу в пыльном кринолине, пышные складки которого прикрывали ящичек для ночной сорочки, слонов из мыльного камня, один другого меньше, выстроившихся в ряд на каминной доске.

— Ты похожа на пуританскую девственницу, дорогая, — сказала Айрис и добавила после паузы: — Но почему?

Ответить на этот вопрос было трудно, и я промолчала.

Айрис надушилась за ушами и опрыскала духами подол своего платья.

— Мама считает, что мне необходимо выбрать сценическое имя. Айрис подходит, но Олбрайт никуда не годится. Ей нравится Айрис Лавальер, но мне это кажется слишком вычурным. Мне нравится Айрис Ла Хэй.

Я сказала, что мне не нравится ни то, ни другое.

— Ты достаточно хороша собой, — заметила я, — чтобы поразить людей каким-нибудь совершенно простым именем. Например, Айрис. Грин, или Грэй, или даже Джонс.

— Как ты можешь так говорить! Ты же знаешь, что я просто уродливая лошадь. Не спорь, я знаю, что я лошадь.

Мы мешали друг другу, стараясь каждая захватить побольше зеркала, и все это время Айрис, не умолкая, болтала каким-то чересчур громким возбужденным голосом. Мне вдруг показалось, что ей отчего-то не по себе.

— Что случилось? — спросила я.

Она опустила щетку, которой приглаживала волосы, и посмотрела на меня.

— Случилось?

— Да, случилось.

— Ничего. А что может случиться? — Мне показалось, что что-то неладно.

— Не будь глупышкой, — сказала Айрис. Она обняла меня, и в глазах ее появилось привычное кокетство.

— Ну скажи, что я похожа на лошадь. — И она так тесно прижалась ко мне, что я слышала, как бьется ее сердце. — Милочка, ты же знаешь, что я обожаю тебя. Ты знаешь, что Айрис тебя не подведет.

Моя тревога возрастала.

— Что-то случилось, я знаю.

— Нет, дорогая, ничего не случилось, потому что у тебя такой славный характер и нет человека добрее тебя, но понимаешь, оказывается, Кейт…

В это время в прихожей раздался звонок.

— Вот и они!

— Что Кейт?

Айрис метнулась в сторону — облако бледно-голубого тюля и аромата фиалок. Зазвенели браслеты. Щеки Айрис порозовели, словно в стакан с чистой водой опустили кисточку с пунцовой краской — сначала пятно, а потом нежный ровный румянец.

— Что Кейт? — уже крикнула я.

Но, оттолкнув меня, Айрис бросилась в переднюю и открыла дверь. Она приветствовала молодых людей невнятным щебетом, в котором, казалось, слова были и их не было. Я вышла вслед за нею. От сильного порыва ночного ветра, ворвавшегося в открытую дверь, волосы у нас разметались по лбу, а наши юбки, одна розовая, другая голубая, плотно прилипли к коленям.

— Это Виктор, — объявила Айрис бесшабашно веселым тоном, избегая смотреть на меня.

Это был юноша с ямочками на щеках и светло-карими глазами. Он был весь словно начищен до блеска.

— А это Кейт.

Мне пришлось принять удар без подготовки. Затем я почувствовала настоящий неукротимый гнев.

Кейт был хорош собой — Виктор не солгал. Он был более чем хорош: лицо его было прекрасно — печальное, ясное и спокойное с большими голубыми глазами, вопрошающими и покорно ждущими ответа. Но глаза эти были где-то на уровне моих губ, а я была так мала ростом.

Он был калекой, ибо его большое и сильное тело мужчины держалось на ногах двенадцатилетнего ребенка. За его головой возвышалась острая, как клин, лопатка, напоминая гористый пейзаж на портретах старых итальянских мастеров. Гордо и с ненавистью отдавал он себя на мой суд. Он сразу же понял, что я не была предупреждена.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Надеюсь, мы не опоздали, — сказал Виктор, — а если и опоздали, то у нас есть оправдание. Мы приехали не на такси, а в машине Кейта. Он только сегодня получил ее в подарок.

— От отца, — сказал Кейт, без улыбки, ни на кого не глядя. — Он давно обещал мне и вот сегодня выполнил свое обещание.

Открыв дверь. Айрис выглянула на улицу.

— Ах, какой вы счастливчик! Она сногсшибательна — у-у, притаилась, как пантера.

— Она не новая. Отец ездил на ней, но теперь он купил себе другую.

— Ну разве нам не повезло, Кристи? — обратилась ко мне Айрис и, встав рядом, положила мне руку на талию. Я не шелохнулась.

Чувство, охватившее меня теперь, было похоже на ужас. Я понимала, что что-то должна сделать с собой и тотчас же, сию минуту, чтобы Кейт не заметил, что со мной происходит, а если он уже догадывается, он не должен окончательно убедиться в этом. Мой гнев был направлен против Айрис. Я не могла простить ей этот обман, это малодушие. Ведь она знала обо всем. Может, она узнала слишком поздно и побоялась сказать мне, но это все равно. Я думала: она считает, что лучшего я не стою: вот степень ее пренебрежения. И вместе с тем доля гнева, к моему ужасу, была направлена и против несчастного калеки за то, что он оказался таким. Я ничего не могла поделать с собой, хотя и ненавидела себя за это. Я презирала и жалела себя одновременно. Скромное розовое платье и мой обдуманный отказ от украшений делали меня настолько смешной в собственных глазах, что я с ненавистью отвернулась от себя: не только за эгоизм, но и за глупое ненужное жеманство.

— Располагайтесь, как дома, я на секундочку оставлю вас, — крикнула нам Айрис, ища спасения в бегстве. — Папиросы в шкатулке.

— Право, Айрис сегодня просто сногсшибательна, — слащавым голосом произнес Виктор. — И вы тоже, — добавил он не столь уверенно.

— Я не собираюсь соперничать с ней. — Мой ответ был довольно резок, и я знала это. Я предложила ему папиросы. — Пойду захвачу пальто.

Я вбежала в спальню. Стоя перед зеркалом. Айрис, крепко сжав губы, пудрила лицо.

— Как ты могла поступить так со мной?

— Милочка, я сама этого не знала. Ты же знаешь, как плохо мужчины умеют рассказывать друг о друге. Я знала, что он немного хромает, во всяком случае, я не думала…

— Ты знала, какой он!

— Кристи, ты ведь не собираешься ссориться со мной? Пожалуйста, прошу тебя. Ты будешь танцевать с Виктором столько же, сколько я.

— Твой Виктор — противный наглый мальчишка! — воскликнула я. — Я лучше буду танцевать с Кейтом.

Айрис залилась слезами.

— Посмотри, что ты наделала! Теперь я буду уродиной. Ты все испортила. О, уходи, пожалуйста! Я сейчас выйду.

Вернувшись в гостиную, я застала там одного Кейта.

Я увидела, что он старше, чем я думала, — ему было, видимо, года двадцать четыре или двадцать пять. Или, возможно, восемнадцать, но испытания и обиды сделали его старше своих лет.

Он стоял спиной к камину, сцепив сзади руки, со спокойным и неподвижным лицом.

— Хорошо, должно быть, иметь свою машину, — сказала я. Мой голос казался мне совершенно естественным. Я пыталась как можно скорее справиться с болезненным и гнетущим чувством досады, столь мешавшим мне и несправедливым по отношению к нему.

Кейт вынул белоснежный, туго накрахмаленный платок и провел им по ладоням. Свет лампы под потолком, тусклый, как свет всех ламп в квартире миссис Олбрайт, падал на его голову. У него были русые, густые, гладко причесанные волосы.

— Боюсь, что вас не предупредили, — сказал он; выражение его лица оставалось прежним. — Это несправедливо ни по отношению к вам, ни по отношению ко мне.

Я лихорадочно искала подходящие слова. Должны же быть слова, которые не обидят его! Но усилия мои были напрасны. Слов не было, а ждать было невозможно. Я должна была что-то сказать сейчас же.

— Вы имеете в виду, что мне ничего не сказали о вашей хромоте? Да, мне действительно ничего не сказали об этом. Но мне кажется, что она не так уж заметна, как вы думаете.

Тогда он улыбнулся ласково, с облегчением, и в его улыбке не было ничего похожего на унижение.

— Хромота — это, пожалуй, не самое главное. Однако я танцую и неплохо, хотя предпочел бы посидеть с вами и поболтать. Но это — как вы пожелаете.

Мое раздражение против него исчезло, растворившись в жалости, почти такой же острой и болезненной; где-то в ней вдруг вспыхнули новые искорки гнева, но теперь против тех, кто посмел бы унизить его.

— Знаете, я хочу танцевать. Я хочу много танцевать.

— Виктор сказал мне, что вы пишете стихи.

— Пробую писать.

— Я читал их. Мне бы хотелось так писать. Виктор сказал, что вы необыкновенно умны.

— Я умна, а Айрис красива, — сказала я, вспомнив старую обиду. — У каждой из нас, свое амплуа.

— Мне кажется, что вы и умны, и красивы, — медленно произнес он. — И мне хотелось бы быть таким, как все, чтобы вы поверили моим словам.

А потом он сделал странную вещь: он протянул мне руку ладонью вверх и ждал, пока я вложила в нее мою. Это было похоже на фигуру нового танца, который никто из нас хорошенько не знал. Он крепко сжал мои пальцы, но тут же отпустил их и отошел.

Вошел Виктор, за ним следом впорхнула Айрис, вызывающе веселая и оживленная.

— Ну как, вы уже подружились?

— Я только что сказал Кристине, что она очень красива, — сказал Кейт.

Я поняла, что передо мной не мальчик, кажущийся старше своих лет, а взрослый мужчина, который выглядит как мальчик. Должно быть, ему было около тридцати.

Айрис, как и следовало ожидать, немедленно реагировала на его слова.

— Ну вот. Как всегда, Кристи получает все комплименты, а для меня, бедняжки, ничего не остается.

Кейт улыбнулся, но ничего не ответил.

— Но мы же все знаем, что ты лошадь и чучело, — начал поддразнивать ее Виктор. Он коснулся рукой ее голого плеча. Она капризно заметила, что боится щекотки. Она очень нервная и не любит, когда к ней прикасаются, особенно она не хочет, чтобы к ней прикасались люди, которые считают ее чучелом. И она тут же устроила Виктору сцену и заставила его просить прощения. Когда они наконец помирились, было уже без четверти восемь.

— Пожалуй, надо ехать, если вы готовы, — сказал Кейт своим ровным бесстрастным голосом. — Путь не близкий.

Мы сошли вниз к машине, навстречу сбивающему с ног ветру.

— Кристи сядет с Виктором сзади, — повелительным тоном распорядилась Айрис, — а мы с Кейтом впереди и будем рассказывать друг другу о себе.

— Это что еще такое? — запротестовал Виктор.

— Ты сделаешь так, как я сказала. Кейт презирает бедняжку Айрис и считает ее нехорошей, а я хочу, чтобы мы все сегодня подружились.

Кейт молча открыл перед ней дверцу машины, и она уселась рядом с ним. Ей удалось шепнуть мне:

— Ты видишь, это все я делаю ради тебя! — На самом же деле, почувствовав, что не понравилась Кейту, увидев его предупредительность ко мне, она не могла смириться с тем, что ею пренебрегают. Поступая так, Айрис совсем не хотела быть жестокой с тем, кого собиралась ограбить. Ей вообще не было свойственно чувство зла. Просто в этот момент она забывала об этом человеке. Она выросла, окруженная любовью, всеобщим обожанием, заботой и восторженным восхищением. Если тот, кто встречался ей на пути, не был сразу же пленен ею, это казалось ей каким-то вопиющим нарушением естественного порядка вещей, и она считала необходимым немедленно восстановить его. Я думаю, что если бы девушка, у которой Айрис отняла возлюбленного (а таких было немало), вдруг явилась к ней и прямо сказала ей об этом, Айрис с ясным, удивленным взором и с присущим ей нередко великодушием тут же признала бы справедливость претензий и отошла бы в сторону; но беда в том, что очень молодые мужчины и женщины придают слишком большое значение тому, что они называют гордостью и что на самом деле является малодушием и отсутствием веры в себя.

Конечно, мне было безразлично, собирается ли Айрис в силу своей избалованности отнять у меня Кейта или нет. Меня бесило и оскорбляло другое — поведение Виктора: вынужденный сидеть со мной на заднем сиденье, он сначала мрачно молчал, а потом то и дело пытался поцеловать Айрис в шею. Как раз в тот момент, когда он снова вздумал проделать это, Кейт внезапно затормозил, чтобы не наехать на пешехода, и Виктор со всего размаха ткнулся носом в спинку переднего сиденья и разбил нос в кровь. Когда мы приехали на танцы, настроение у нас было самое неопределенное — Кейт был сдержан и молчалив, Виктор прикладывал платок к лицу, а Айрис и я изображали ту степень неестественной и вызывающей веселости, которая охватывает молодых девушек, когда вечеринка начинается для них не совсем так, как они мечтали.

 

Глава VI

Зал для танцев помещался в полуподвале большого ресторана. Когда мы вошли, я увидела, что из гардеробной мы должны спуститься туда по широкой в шесть ступеней лестнице, словно специально предназначенной для того, чтобы хорошенькие и уверенные в себе девушки (а отнюдь не такие дурнушки, как я) могли показать себя во всей красе. И стоило только мне подумать, как я сойду по ней, неприглядная в своем розовом, похожем на ночную сорочку платье рядом с калекой, ростом мне едва по плечо, как чувство неукротимого головокружительного гнева снова охватило меня. Глаза наполнились слезами. Айрис что-то сказала мне, но я не слышала.

В те времена я часто видела себя (потом это с возрастом прошло) не в героических и великолепных ролях, а в самых унизительных и жалких. Это было болезненной причудой моей юности, однако я поддавалась ей лишь тогда, когда меня к этому вынуждали. В этот мартовский вечер мне показалось, что все дурные сны стали явью и все видят их; свет бесчисленных лампочек, лимонно-желтых, красных, золотых, связанных в праздничные гирлянды, внезапно скрестился на одной мне.

Я лихорадочно обдумывала, как мне сказаться больной, может даже упасть в обморок или неожиданно отказаться от всего, но так решительно и, может быть, загадочно, чтобы это встретило всеобщее понимание, окружило меня ореолом той таинственности, о которой я так глупо заботилась еще дома, отказываясь от ниточки жемчуга, сережек и серебряной броши. Однако у меня так и не хватило смелости воспользоваться ни одной из этих уловок. Задыхаясь от гнева и слез, я последовала за Айрис в гардеробную, стащила с себя пальто, бросила его гардеробщице, взяла номерок, пригладила рукой волосы и в ожидании Айрис отошла к двери, даже не взглянув на себя в зеркало. На это я просто не могла решиться.

Через несколько секунд Айрис подбежала ко мне.

— Ну что с тобой? Надеюсь, ты не собираешься испортить всем вечер? Клянусь, я ничего не знала. О Кристи, нельзя же быть такой злюкой! — шепнула она.

Я оттолкнула ее. Я боялась, что не сдержу слез. В голове пронеслась отчаянная мысль: если слезы не прольются, если они будут лишь застилать глаза, может, все кругом покажется мне даже прекрасным и я смогу выдержать этот ужасный вечер. В этот момент я забыла о Кейте, хотя понимала, что должна думать и о нем тоже. Я была предельно эгоистичной в своем отчаянии, и сознание того, что я плохая и не стыжусь этого, лишь подстегивало меня.

Мы вышли из гардеробной.

Этот танцевальный вечер был гораздо более многолюдным и изысканным, чем те, на которых я привыкла бывать. Членами этого спортивного клуба, как сообщила мне Айрис, были люди с солидным доходом: актеры, юристы, дельцы не ниже управляющих, владельцы магазинов, давно уже сами не стоящие за прилавком. Многие из мужчин были во фраках; женщины были одеты не столь вычурно и кричаще, как девушки, посещавшие танцзал «Розовый бутон», но более обнажены. Я не увидела здесь, однако, графинь в черном бархате без драгоценностей.

Виктор и Кейт ждали нас на площадке лестницы: Виктор со своей самоуверенной пустой улыбкой, Кейт приземистый, неулыбающийся, в его тени. Айрис бросилась к Виктору с протянутыми руками, будто встречалась с ним после долгой разлуки. На ее голубое платье упали розовые отблески многочисленных огней.

— Милый, мы, должно быть, заставили вас ждать!

— Что поделаешь, привилегия дам, — ответил Виктор со слащавым полупоклоном, показавшимся мне отвратительным. Сердце мое тоскливо сжалось. Я тоже пошла навстречу молодым людям.

И в этот момент произошло невероятное. Кейт внезапно вышел вперед и, глядя на Айрис, громким бесстрастным голосом произнес:

— Как вы прелестны! Позвольте мне выразить вам свое восхищение.

Ловким движением он втиснулся между Айрис и Виктором и, взяв Айрис за руку, притянул ее к себе. По этой ужасной лестнице Айрис сошла вниз под руку с Кейтом, я следовала за ними с мрачным как туча Виктором, который пытался скрыть обиду за широкой недоумевающей улыбкой.

В груди что-то лопнуло, словно наболевший нарыв, принеся бесконечное облегчение и бесконечную усталость. Я была так удивлена и так благодарна Кейту, что, когда он пригласил меня на первый танец, не знала, что ему сказать. Я стыдилась своей бессердечности (слава богу, он ничего не заметил!) и теперь столь же лихорадочно искала возможность выказать ему свою симпатию, как совсем недавно стремилась убежать от него. Как ни странно, но он хорошо танцевал, даже лучше, чем я (я никогда не была достойной парой Лесли), и мне было хорошо от его спокойной уверенности. Какое-то время мы танцевали молча. Наконец он сказал:

— Я знаю, что мое замечание покажется вам не джентльменским, но Айрис не производит на меня впечатления приятной особы.

— Она, право, милая, — возразила я, колеблясь между желанием угодить ему и старой верностью подруге.

— Она не прочь лишить вас всего. Скажите, почему вы ей это позволяете?

— Разве я могу соперничать с ней, — снова сказала я.

— Ерунда! Айрис может нравиться только мальчишкам.

Я была на седьмом небе.

— Мне кажется, она нравится всем.

— Я вас уверяю, что это чепуха! — Кейт говорил так, словно читал. Я уже заметила его несколько чопорную манеру говорить «я не хочу», «я не буду», «я не стал бы» вместо простых и обычных «не хочу», «не буду», «не стал бы». — Айрис нравится зеленым юнцам или мужчинам, которые никогда не станут взрослыми. Неужели вы считаете, что Виктор вам пара по уровню развития?

— Признаться, я никогда не думала о своем уровне развития, — ответила я, весьма польщенная.

— Вы не могли не думать об этом. Ведь вы пишете, много читаете. Виктор говорил, что одно из ваших стихотворений было даже напечатано.

— Всего лишь одно, да и то в маленьком журнальчике.

— Вы всегда будете нуждаться в духовном общении с людьми, — вдруг устало сказал он. — А это, пожалуй, все, что я мог бы вам предложить. Но само по себе это ровным счетом ничего не стоит.

Музыка умолкла. Кейт не прошелся со мной в последнем круге, как сделали другие мужчины (Виктор так закружил Айрис, что она превратилась в радужное облако), а осторожно и спокойно остановился на месте. Мы вернулись к нашему столику.

Затем Виктор очень неохотно пригласил меня на один танец, один мы с Кейтом пропустили, а потом я танцевала с каким-то молодым человеком, оказавшимся секретарем клуба. Мы заказали мороженое. Вдруг Кейт поднялся.

— Прошу извинить меня. Я забыл сигареты в машине.

Он вышел. Виктор и Айрис ушли танцевать. Я осталась одна.

И в эту минуту у подножия лестницы я вдруг увидела румяную даму средних лет, разговаривающую с молодым мужчиной. Поначалу мой взгляд лишь случайно задержался на них, но потом я вдруг почувствовала непреодолимое желание еще раз взглянуть на стоявшего у лестницы мужчину. Наши взгляды встретились. Это продолжалось всего какую-то секунду, а затем он отвел глаза и отвернулся.

Но сердце у меня ёкнуло. Без всякого предупреждения я была ввергнута в пучину такой тревоги, беспокойства, смутных желаний, что меня охватил страх.

Я была влюблена.

 

Глава VII

На основании всего, что со мной произошло, я верю, что любовь с первого взгляда возможна, — я сама убедилась в этом. Но мне непонятно, почему утверждают, что только такая любовь является настоящей. Самое сильное чувство в моей жизни, оно не имеет отношения к данному рассказу, пришло ко мне совсем не так. Настоящая любовь пришла ко мне, как нежданная радость, удивление и что-то похожее на страх, когда после многолетнего знакомства, сложной и неподдающейся объяснению дружбы я иными глазами посмотрела на человека.

А эта восемнадцатилетняя любовь была неосторожной, безрассудной и похожей на налетевший шквал. Я не могла поверить в нее, она не казалась мне частью меня самой, как моя плоть или мой характер, а была чем-то жестоким и чужим, что насильно поселилось во мне.

Он был тонкий, светловолосый, двадцати семи-тридцати лет, роста ниже среднего и держался с какой-то небрежной ловкой грацией. У него было маленькое лицо с высоким лбом, острый с горбинкой нос, несколько полный надменный рот. Маленький подбородок выдавался вперед. Это было бы птичье лицо, если бы не глаза, большие, голубые и оценивающие, с тяжелыми темными веками.

Его поза, то, как он отвечал своей собеседнице, — все выражало презрительное нетерпение. Казалось, он не был частицей этого вечера. Он с успехом мог оказаться инспектором, которого пригласили, чтобы услышать его мнение об организации вечера, оркестре или планировке помещения.

Рядом со мной сидела девушка, которую так же, как и меня, никто не пригласил на этот танец; невзрачная на вид девушка, но, как я заметила, она знала почти всех в зале. И я вдруг решилась на то, на что не осмелилась бы при других обстоятельствах. Я обратилась к ней со словами:

— Мне кажется, я знаю тех двоих, что стоят у лестницы. Вы не скажете, кто они?

— Это миссис Паттон, одна из наших вице-президентш. Она ужасно богата и помогает нам всякий раз, когда у нас финансовые затруднения. А его я не знаю.

— Мне кажется, она довольно красива, — фальшиво заметила я.

— Вы находите? — ответила девушка с вполне понятным удивлением.

Вернулся Кейт с сигаретами, подошли Виктор и Айрис. Танцы продолжались.

В те дни у молодых людей существовал не совсем приятный обычай, который, возможно, сохранился и в наши дни. В тех общественных местах, где разрешалась продажа спиртных напитков, молодые люди во время танцев считали непременным для себя, хотелось им того или нет, наведываться в буфет. Это был всего лишь обычай, он как бы утверждал их мужское превосходство и подчеркивал солидарность пола. Я знала, что Виктор не замедлит отдать дань этому обычаю, но была несколько удивлена, когда вместе с ним поднялся и Кейт.

— Перерыв, — сказал Виктор, — и время пропустить по маленькой. Вы извините нас, девушки?

— Я не дам ему долго задерживаться, — сказал Кейт, и в глазах его блеснуло оживление, словно и ему этот вечер должен был наконец доставить приятное.

— Ну не противные ли они? — пожаловалась Айрис, когда они ушли, предусмотрительно обеспечив нас лимонадом. — Мужчины просто не могут не пить. Я нахожу, что они все отвратительны.

Их все еще не было, когда оркестр вернулся на эстраду.

— Они не стоят нас, дорогая, — злилась Айрис. — Право, мне кажется, что мир был бы лучше без мужчин.

Вначале паркет был пуст. Но вот вышла первая пара, за ней вторая, и вскоре зал стал похож на яркий цветник.

Я видела, как через зал, лавируя между танцующими, к нам — ко мне? — шел «он», некрасивый, но такой элегантный. Я стояла у стены, не смея поднять глаза, и пристально разглядывала свое розовое платье. Я внезапно обнаружила, что, хотя издали оно сверкает и переливается, вблизи материя кажется обыкновенной рогожкой: поверх блестящей нити проходила тусклая, сплетаясь с ней в таком тонком и мелком узоре, что приглушала ее блеск. Глядя вниз, я вдруг увидела его ноги, — две черные колонны, выросшие из земли.

— Потанцуем?

Вопрос не был обращен ко мне или к Айрис; он был обращен куда-то в пространство, словно ответить могла любая.

Я подняла глаза и очнулась от жаркого и тревожного сна. Айрис с детской, ангельской улыбкой сказала:

— Нет, нет, я устала. Пригласите мою подругу. Она танцует лучше меня.

Его взгляд остановился на мне.

— Я не танцую этот танец, — ответила я небрежно, хотя готова была умереть от гордости и досады. — У меня спустилась петля на чулке. — И я принялась обстоятельно объяснять, как мне необходимо сейчас же отправиться в гардеробную и закрепить петлю.

Но он уже не слушал меня. Теперь он смотрел на Айрис; глаза его откровенно разглядывали ее. Айрис покраснела. Затем, слегка пожав плечами, она положила руку на его предплечье, — это была ее особая манера, она избегала класть мужчине руку на плечо, — а ладонь второй руки легонько опустила на его запястье.

Он улыбнулся и почти перенес ее с ковра на гладкий паркет. Она была голубым облаком в цветущем саду, и улыбка ее освежала, как благодатные брызги дождя.

Во время моего добровольного заточения в гардеробной я думала: Кейт не прав. Этот человек не был мальчишкой, Айрис всегда будет все отнимать у меня, всю жизнь. (Ибо вся жизнь вдруг представилась мне как немногие годы, которые могли вместиться в моей ладони, и была вещью, которой каждый может распорядиться, отнять у меня, выбросить.) Однако она не виновата (я все еще продолжала защищать Айрис), он сам выбрал ее, a не меня. Конечно же, он выбрал ее. Да и кто бы на его месте поступил иначе?

С застывшим лицом и комком обиды в горле я вернулась в зал.

Пришли Кейт и Виктор — Кейт с непроницаемым лицом, Виктор с вкрадчивой мужской улыбкой, полувиноватой, полусамодовольной.

— Просим прощения. С трудом удалось протиснуться в буфет. — От Виктора разило пивом, и этот запах вдруг напомнил мне Лесли и запах джема, которым от него пахло. Мое сердце сжалось от совершенно неуместного чувства раскаяния.

— Где Айрис?

— Ее пригласили танцевать.

Музыка умолкла. Блистательная и гордая — Мария-Антуанетта, входящая в Бычий глаз, — вернулась Айрис. За ней следовал ее партнер. Он торопливо поклонился ей и тут же отошел, словно спешил по неотложному делу.

— О Вик, боюсь, я была бякой. Но вы задержались и не могли же мы с Кристи подпирать стену!

— Я подпирала ее, — сказала я и сама удивилась, что могу говорить об этом так спокойно и без всякой обиды. Я не верила, что на сей раз Айрис одержала победу.

Кейт с улыбкой посмотрел на меня.

— Уверен, что вы не танцевали только потому, что сами того не захотели.

Оркестр заиграл «Поля Джонса».

— Все в круг! — закричала Айрис, поднявшись на носки; она вскинула над головой руки и щелкнула пальцами. — И пусть победит самая достойная из нас.

Я взглянула на Кейта.

— Этот танец не для меня, — ответил он все с той же дружеской улыбкой, — хотя кто-то сказал, что «Поль Джонс» невозможен без шута. Так или иначе я уступаю эту роль Виктору.

Схватив меня за руку, Айрис потащила меня в круг, который уже образовали дамы. Раскрасневшиеся, возбужденно поглядывая по сторонам, мы плавно плыли по кругу сначала вправо, потом влево. Во внешнем круге тесно сжатый с боков Виктор тщетно пытался высвободить руки и избавиться от своих соседей, он во что бы то ни стало хотел, чтобы Айрис досталась ему в партнерши. Но его толкали из стороны в сторону, руки его были плотно прижаты к бокам, а улыбка так же отчаянно рвалась вперед, как тщетно пыталось высвободиться его тело.

— Те-тум-те-тиддл-ай-та-та! — громко подпевали музыканты и вдруг умолкли.

Я подняла глаза. Передо мной стоял человек, в которого я была влюблена.

Мы закружились в одном из тех медленных сомнамбулических вальсов, от которых ноют икры ног.

— Рассчитал я, кажется, неплохо, — сказал он, глядя куда-то поверх моей головы.

Вблизи его лицо было изрезано мелкими морщинками, словно от длительного пребывания на солнце, нос не казался таким надменным, а выглядел довольно обычно, напоминая лезвие ножа. Маленькие зрачки были окружены странной мозаикой из серых и голубых сегментов, каждый из которых был обведен тонким черным ободком.

— Когда я пригласил вас танцевать, почему ваша подруга приняла это на свой счет?

Я была слишком молода и простодушна и поэтому сказала:

— Но ведь вы смотрели на нее!

— Положим, я ни на кого из вас не смотрел. Это мой первый бал после трехлетнего перерыва, и я, возможно, был несколько неловок. Однако мне казалось, что намерения мои были достаточно ясны.

— Нет, не были! — воскликнула я и рассмеялась, потому что он тоже засмеялся. Меня заливала волна счастья. — Как вы попали сюда сегодня? — спросила я.

— Моя кузина — одна из клубных шишек. Она и притащила меня сюда.

— Вы довольны, что пришли?

— Да. Однако в следующий раз, когда я вас приглашу на танец, извольте сами отвечать за себя.

Это было грубо, заносчиво с его стороны; кроме того, это было несправедливо — он должен был понимать, что перед ним девчонка. Однако для меня все это было безразлично. Небрежная грубость его тона казалась мне неотразимой. Рядом с ним молодые люди, вроде Виктора, были жалкими мальчишками. Мне было жаль Айрис, искренне жаль. Бедная Айрис.

— А, черт! — вдруг воскликнул он.

Мы снова были в кругу. На этот раз я тоже прилагала все усилия, чтобы мы оказались вместе. Айрис в дальнем конце зала с шутливым недоумением подняла брови и осуждающе приложила палец к губам. Однако нам удалось снова быть партнерами лишь в последнем туре танца, когда уставшие музыканты играли уже в бешеном темпе. Когда, запыхавшиеся, мы наконец остановились, он сказал:

— Следующий — танец с ужином. Вы сохраните его для меня?

В эту минуту я увидела Кейта. Он сидел за столиком и изучал программу мероприятий клуба. Он с таким вниманием делал это, что мне стало жаль его, и это придало мне уверенности в себе.

— К сожалению, этот танец я уже обещала, — сказала я.

— Возьмите обратно ваше обещание.

— Не могу.

— Кто он? Этот слащавый юнец?

— Нет.

И кивнула в сторону столика.

Какую-то долю секунды он молчал, раздумывая, а затем сказал:

— Ну что ж, вам виднее, дорогая, — и отошел от меня так же внезапно, как покинул тогда Айрис.

Я была в отчаянии.

Кейт поднял на меня глаза.

— Вам было весело?

— Ничего.

— Мне кажется, вы пользовались большим успехом.

— Не говорите глупостей, — с неприличным раздражением ответила я.

Айрис набросилась на меня.

— Кристи, хитрюга! Самый интересный мужчина в зале буквально гоняется за тобой! Это заговор.

— Против кого же? — спросил Кейт.

— Ах, не все ли равно? Заговор против всех! Вы не знаете Кристи. Она скрытная.

— Кто он? — спросила я.

— Я могу узнать, — ответил Виктор. — Я немного знаком с миссис Паттон. А он, кажется, пришел вместе с ней.

— Он пригласил тебя на танец с ужином! Я все слышала, Кристи, ты пользуешься успехом! — Айрис сказала это с таким удивлением, как если бы вдруг узнала о неожиданном успехе у дам Сирано де Бержерака.

— Я отказалась, — быстро ответила я.

— Ах, какая глупая! — воскликнула Айрис. Бывая великодушной, она сейчас искренне хотела, чтобы я не упустила случая, поскольку сама она не собиралась воспользоваться им. — Но почему ты отказалась?

— Я обещала этот танец Кейту.

Кейт пристально посмотрел на меня, и я испугалась — сейчас он скажет, что никакого обещания не было, но он тихо произнес:

— Я не обиделся бы на вас, если бы вы нарушили свое обещание.

— Но мне хочется танцевать и ужинать с вами, — ответила я.

Тогда мне было легко самой поверить в это, легко было казаться доброй и великодушной. Однако во время долгого, чрезмерно обильного и сладкого ужина в молчаливом обществе Кейта, по мере того, как Айрис и Виктор все более шумно и откровенно флиртовали, шутливо толкая друг друга, громко перешептываясь и заливаясь тем особым смехом, когда каждому кажется, что смеются над ним, раздражение мое росло, и мне все труднее становилось черпать удовлетворение в собственном благородстве. За столом, когда его больные ноги не были видны, Кейт не вызывал прежней жалости. Я старалась видеть лишь его красивое лицо, на которое страдание наложило печать спокойствия. Ну, конечно, он вполне доволен всем. Не слишком ли я все преувеличиваю? Может быть, я пожертвовала всей своей жизнью (опять жизнью!), чтобы предложить ему сочувствие, в котором он вовсе не нуждается. Эти мысли мучили меня и заставляли вновь переживать обиду, как вдруг Кейт сказал:

— Не думайте, Кристина, что я не вижу, как вы добры ко мне. Я никогда не забуду этого ужина.

Я запротестовала, я сказала, что вовсе не так уж добра, и я была вполне искренна, хотя постаралась придать своим словам оттенок известной нарочитости.

Но он не обратил внимания на мои слова.

— Я не буду пытаться снова встретиться с вами. Я никогда этого не делаю. Но если вам когда-нибудь захочется поужинать или пообедать со мной в городе, дайте знать Виктору. Я все устрою.

Я видела, как в ответ на знаки Виктора к нам шла через зал миссис Паттон. За нею небрежной походкой, сунув руки в карманы, с равнодушным видом следовал «он». Виктор представил нас миссис Паттон.

— Я так рада, что вы пришли. Очень милый вечер, не правда ли? Все так просты друг с другом. Это мой кузен Нэд Скелтон. — Она подтолкнула «его» вперед. Он кивнул каждому из нас. — Его буквально насильно приходится вытаскивать на подобные легкомысленные танцульки, — заметила она, весело взглянув на Нэда, и похлопала его по плечу. — Он привык к солдатской жизни — бррр! Поона и прочее. Ха-ха-ха? — У нее был странный смех, похожий на риторический вопрос.

— Неужели Поона? — воскликнула Айрис, сильно наклонившись вперед, отчего голубой корсаж ее платья слегка отстал и был теперь похож на лепестки цветка вокруг нежно обрисовывавшейся маленькой груди. — Как ужасно интересно!

Только Айрис могла быть одновременно такой глупой и такой обворожительной; но на мистера Скелтона это не произвело впечатления.

Он объяснил нам, что очень недолго служил в регулярных войсках и провел несколько месяцев в Индии.

— О, вы могли бы привезти мне маленького слоненка для моей коллекции. Ах, если бы я знала раньше!

Он вежливо ответил, что на ввоз слонов существует большая пошлина, а затем, взглянув на часы, повернулся к миссис Паттон и сказал, что должен успеть на последний поезд метро.

— Нет, нет, вы должны поужинать с нами! — тоном приказа воскликнула Айрис. — Кейт отвезет вас на своей машине. Вы не возражаете, Кейт? Еще так рано.

— Однако мне завтра на работу, — ответил Нэд. Все это время он ни разу не взглянул на меня. Мне было тоскливо и холодно. — Прошу меня извинить…

Он пожелал нам доброй ночи, а затем, словно вспомнив, повернулся ко мне:

— Надеюсь, я еще увижусь с вами. Вернее, я уверен в этом.

— Кристи! — не выдержала Айрис, как только он ушел. — Я тебе говорила, что это победа! Я ничего подобного не видела. Клянусь, ты заставила Кейта ревновать!

Но даже она сообразила, что сказала бестактность, и покраснела, — очень легонько и очень быстро, словно прошла мимо пронизанного солнцем окна с розовыми стеклами. — Ну, ладно! — вдруг добавила она, не вкладывая в эти слова никакого смысла, а лишь заканчивая ими разговор.

— Конечно, я ревную. Каждый бы ревновал на моем месте, — сказал Кейт.

Мы снова пошли танцевать, хотя все вокруг мне казалось теперь пустыней. Кейт сделал после этого лишь одно замечание, которое, однако, не укладывалось в рамки обычных светских замечаний. Не называя имени, он сказал:

— Его, пожалуй, можно отнести к числу воспитанных грубиянов, как вы считаете?

В двенадцать часов он отвез нас домой. Сначала мы высадили Айрис у дверей ее дома, где она наградила Виктора обычным прощальным поцелуем, жеманясь и хихикая, словно делала это впервые. Затем она нежно коснулась душистыми полуоткрытыми губками моей щеки и шепнула мне на ухо:

— Видишь, все получилось не так уж плохо, правда?

— Не говори глупостей. Это еще ничего не значит.

— Я имею в виду Нэда Скелтона.

— И я тоже.

— Ты простила меня?..

— Кажется, да.

— За то, другое? Право, я невиновата.

— О чем это вы шепчетесь? — с деланным добродушием прервал нас Виктор. — Мы народ трудовой, нам спать пора. — Он получил свой поцелуй, и вечер больше не представлял для него интереса.

Попрощавшись с Айрис и помахав ей рукой, мы уехали. У моего дома — в окне тети Эмили горел свет и меня ждало горячее какао. Кейт вышел из машины и поднялся со мной на крыльцо. Он поблагодарил меня за вечер.

— Мне было очень приятно познакомиться с вами. Другой на его месте обязательно поцеловал бы меня, считая это непременным ритуалом, но Кейт лишь пожал мне руку. Поэтому, наклонившись вперед, я сама поцеловала его, без тени смущения или самолюбования — он был добрый, он мне нравился, и мне захотелось поцеловать его просто как друга. Больше мы с ним не виделись.

 

Глава VIII

Последовавшие затем недели остались в памяти не как цепь конкретных событий, связанных воедино, подобно кадрам кинофильма, а как некое тусклое пятно: серая паутина оплела все надежды, желания, разочарования и сумасбродные мечты. Я выбегала в переднюю в поисках письма, которое не надеялась получить; любой стук в дверь рождал надежды. Каждый день я одевалась с тщательностью невесты, ждущей жениха, — если он придет, я должна выглядеть безукоризненно. Каждый вечер я ложилась спать, надеясь и не надеясь, что завтра что-нибудь произойдет.

Я была по-настоящему влюблена.

Но в очень юном возрасте трудно долго хранить чувство, не получая поощрения. Между тем для поддержки его достаточно ничтожно малого: увидеть любимого из окна автобуса, услышать его имя из уст случайного знакомого, прочесть его фамилию на афише или вывеске магазина. Если бы я в то время знала о существовании поэта Джона Скелтона, я бы с жадностью прочла все, что он написал. Но я ничего не знала о нем. У меня по существу не было ничего. Я даже не виделась с Айрис, ибо просто избегала ее. Однажды на Пикадилли я встретила Виктора и в разговоре с ним упомянула имя Нэда Скелтона; но он ничего не слыхал о нем и о миссис Паттон тоже, кроме того, что она уехала на весну в Швейцарию.

Острая боль постепенно сменилась тупым отчаянием, а затем и оно прошло. Я была одинока, я даже ловила себя на том, что жалею о Лесли, но я снова была здорова. Отец и тетя Эмили с облегчением вздохнули, когда на моих щеках вновь появился румянец.

Однако все сожаления о Лесли исчезли, когда однажды субботним майским вечером он вдруг нанес мне неожиданный визит. Открыв дверь, я увидела его на ступеньках крыльца в небрежной позе, в новом сером костюме из жесткой, словно картон, ткани; на голове у него красовался необычайно маленький котелок, и, к моему великому возмущению, он снова был в своих коричневых с белым туфлях.

Увидев эти туфли, я сразу поняла, что они означают его полное освобождение из-под моей власти. Когда он ухаживал за мной, я категорически отказалась встречаться с ним, пока он не избавится от этих туфель. Он очень неохотно уступил мне. Он любил их, и они казались ему олицетворением небрежного шика. Теперь он снова щеголял в них. Этот факт настолько отвлек мое внимание, что я даже забыла о его нелепом котелке.

— Я не буду заходить в дом, дорогая, — сразу же сказал он, хотя я даже не успела пригласить его. — Решил по дороге заглянуть в память о старой дружбе. Как дела?

Я ответила, что хорошо.

— В понедельник приступаю к новой работе в Сити, — сообщил он. — Буду работать в линолеуме. — Я с удовольствием представила себе Лесли, одетого в этот материал. — Знаешь, все это Люсетта, одна моя знакомая, это она надоумила меня. Я зашел туда и tout va bien.

Я заметила, что он снова пускает в ход французские словечки, что я также запретила ему, ибо он почти всегда пользовался ими невпопад.

Я поздравила его.

— На пороге новой карьеры, — сказал он и улыбнулся, чтобы его напыщенный тон был принят за шутку, — решил удостовериться, что между нами нет обид. Ты не должна думать обо мне плохо! — неожиданно добавил он.

— Да я и не думаю! Почему я должна думать о тебе плохо?

— Все было чудесно, пока продолжалось. Но я не подхожу тебе. Я немного донжуан, дорогая, а тебе нужен более постоянный человек.

Я испытала огромное облегчение, и чувство вины окончательно исчезло. Лесли убедил себя в том, что он первый положил конец нашим встречам, и я была рада, что он так думает.

— Возможно, ты прав, — согласилась я.

— Люсетта совсем другая, она сама немного ветрена. Моя матер считает, что она как мотылек. По pour le moment… Его взгляд мечтательно устремился куда-то на шпиль церкви Св. Варнавы, серый, как глина, на фоне пронзительно голубого, почти итальянского неба, сулящего снова жаркий день. Это зрелище словно вдохновило Лесли, ибо он вдруг сказал: — В жизни есть и другие вещи, кроме любви. Более серьезные вещи.

Я согласилась с ним и пожелала ему успеха.

— Итак, — произнес Лесли (к этому спасительному слову прибегают в тех случаях, когда понимают, что пришло время закончить затянувшийся разговор, хотя и не хочется это делать, или когда хотят ускорить уход надоевшего собеседника). Он протянул мне руку, я пожала ее. — Vaya con Dios, — добавил он особенно эффектно и, приподняв свой нелепый котелок, который от волнения, здороваясь, забыл снять, сбежал по ступеням и зашагал к церкви Св. Варнавы. Вскоре он исчез в лучах заката, горевшего на минаретах Св. Марка и крышах Масонской школы.

Радостная и довольная, я вернулась в дом, где тетя Эмили предавалась своим излюбленным гипотетическим подсчетам несостоявшихся юбилеев.

— Только подумай, — говорила она, обращаясь к моему отцу и наклонившись с ножом в руке над телячьим языком, словно Юдифь над головой Олоферна, — если бы твой отец был жив, сегодня ему исполнилось бы сто два года.

Как всегда, мы с отцом выслушали это в почтительном и удивленном молчании, словно мой дед и вправду совершил такой подвиг.

— А твоей матери, — добавила она, — было бы девяносто три.

Этого оказалось достаточно даже для самой Эмили, ибо она умолкла и пригласила нас ужинать.

— С кем это ты разговаривала? — спросил меня отец.

— С Лесли. Он забежал ко мне по дороге на какое-то свидание.

— Надеюсь, ты не собираешься начать все снова?

— Конечно, нет.

— Твой Лесли просто недотепа.

— Он всегда был джентльменом, — робко заметила Эмили.

Лесли был неизменно любезен с ней и умел даже развлечь ее шуткой.

— Ну и дела! — воскликнул отец. — Если бы в подобном случае эдакое сказали обо мне, я перерезал бы себе горло, черт побери!

Отец был в одном из своих ностальгических настроений, в которые впадал всякий раз, когда вспоминал о недолгом пребывании в Центральной Африке; слабое здоровье очень скоро заставило его уйти в отставку. То были славные дни виски и покера. Кое-кто (только, конечно, не мой отец) держал даже черных наложниц. Забывая о том, кто его слушает, отец иногда рассказывал мне, как они называли туземных девушек «черный бархат».

Мне было жаль отца; я понимала, что его тоска, раздражительность и склонность к воспоминаниям вызваны необычайно жаркой погодой.

Зная, что он любит, когда ему немножко дерзят, я сказала:

— Не думаю, чтобы кто-нибудь назвал тебя джентльменом, услышав, как ты чертыхаешься.

— Ну, ну, Кристина, — запротестовала хотя и шокированная, но неизменно преданная отцу Эмили. — Твой отец настоящий мужчина.

— Так ли это? — печально промолвил отец и добавил без всякой видимой связи: — Почему я не привез с собой попугая!

В нашей жизни наступил период мертвящего затишья. Эмили всегда жила так и была счастлива. А мы с отцом это жаркое лето прожили в мире и согласии, но и в полном безразличии друг к другу. Мои друзья приходили потанцевать и отведать хлебного пудинга. Были легкие флирты и невинные увлечения. Я простила Айрис и снова приглашала ее к себе, хотя она бывала свободна лишь по воскресным вечерам, так как «работала»: она была одной из шести танцовщиц в кабаре. Айрис отняла возлюбленного у моей подруги Каролины Фармер, и та в отчаянии восемнадцати лет вышла замуж за человека, которого не любила и который бросил ее несколько лет спустя. А в остальном жизнь текла без перемен, пока в сентябре не пришло к концу мое учение. Я стала самостоятельно зарабатывать свой хлеб.

 

Глава IX

Мой колледж нашел мне место младшего секретаря (вполне звучный титул, позаимствовавший какую-то долю своего великолепия из табеля о рангах для государственных чиновников) в конторе одного из туристских агентств в Вест-Энде, с жалованьем два фунта в неделю. Это было почти то, о чем мечтала моя мать, готовя меня к карьере «личного светского секретаря». Ибо единственной чисто коммерческой операцией, которой нам приходилось заниматься, была выдача денег по аккредитивам. В остальном работа состояла в том, что мы устраивали нашим клиентам туристские поездки по стране, показывали им Лондон и выполняли их мелкие просьбы и поручения.

Управляющим конторой был мистер Фосетт, большой, добродушный, неуклюжий человек с черными блестящими глазами, имевший солидные связи в Европе и Америке и семью из четырех непутевых сыновей, с грехом пополам приобретавших в колледжах какие-то профессии. Этим в основном и объяснялся необычайно озабоченный вид мистера Фосетта, весьма импонировавший клиентам, которые не подозревали, что причиной его являются всего лишь постоянные семейные огорчения моего шефа.

Помощник мистера Фосетта, мистер Бэйнард был одним из тех джентльменов, старость которых уже смолоду написана на их лицах; небольшого роста, подвижный, он, казалось, ко всему был преисполнен недоброжелательности. Я сразу невзлюбила его, ибо в первый же день моей работы в конторе на площади Ватерлоо он отнял у меня мой звучный титул и стал называть просто «младшая». Секретарем мистера Фосетта была красивая еврейка мисс Розоман. Ее пышная красота напоминала недолговечную красоту распустившейся розы, изнемогающей от тяжести своих лепестков, — в любую минуту порыв холодного ветра мог сорвать их, оставив голый и сухой стебель. Мисс Розоман была практичной, прекрасно знающей свое дело молодой особой, у которой за видимым бесшабашным пренебрежением ко всему скрывалась добрая душа. Она работала у мистера Фосетта давно, еще в те годы, когда он возглавлял английское туристское агентство. Ему стоило большого труда оставить ее при себе сейчас, когда он перешел в американское агентство, ввиду упорного сопротивления главной администрации в Америке, которая не могла не считаться с антисемитскими настроениями некоторых своих клиентов.

Для прочей работы в конторе была еще мисс Клик, прилежная, тихая, тщедушная девушка, и рассыльный Хэттон, крупный мужчина с некрасивым лицом и стройным мускулистым телом. Одетый в шинель с галунами и фуражку с козырьком, Хэттон весь день бегал с поручениями по городу. Он неизменно сопровождал меня и мисс Розоман в качестве телохранителя, если по долгу службы нам приходилось отправляться в отель, чтобы писать под диктовку деловые письма наших клиентов.

— Это необходимо, — замечал в таких случаях мистер Фосетт со свойственным ему невероятно озабоченным и встревоженным видом, — ибо я отвечаю за вас перед вашими родителями. Люди в большинстве своем, — он шумно переводил дыхание, — э-хэ, более или менее джентльмены, но могут найтись и подлецы, так сказать, э-хэ… подонки. Однако ваши родители могут не беспокоиться.

Нам эта опека казалась совершенно излишней: у мисс Розоман не было родителей, а моему отцу и в голову бы не пришло беспокоиться обо мне. Но «план Фосетта», как мы это называли, неуклонно претворялся в жизнь, и когда, закончив работу, мы покидали номера наших клиентов в отелях «Кларидж», «Беркли» или «Браун», в конце коридора, словно часовой на посту, неизменно маячил поджидавший нас Хэттон.

Я довольно быстро и легко освоилась с работой, разумно решив, что должна свыкнуться со своей антипатией к мистеру Бэйнарду, как свыклась со спокойным, но непреодолимым отвращением к паукам и восточным ветрам. Я не испытывала особых затруднений ни в чем, кроме обращения с арифмометром. Обычно обменом долларов на фунты и выдачей денег по аккредитивам занимались мистер Бэйнард или мисс Розоман; но иногда в их отсутствие этим приходилось заниматься мне. Арифмометр был куплен главным образом для меня, поскольку все, даже Хэттон, столь же быстро и успешно производили подсчеты на полях отрывного календаря. Однако у меня была удивительная способность извлекать из арифмометра самые невероятные решения, ибо я была абсолютно лишена математического чутья. Цифровые ответы на арифмометре, как правило, получались верные. Трудность состояла лишь в том, чтобы в нужном месте поставить запятую десятичной дроби. Я никак не могла постичь той простой истины, что 750 долларов, переведенные в английские фунты по курсу 4 доллара 35 центов за фунт, дадут мне скорее трехзначную, чем двухзначную или четырехзначную цифру. Иногда я предлагала клиентам явно нелепые суммы. И с улыбкой им приходилось поправлять меня, а некоторые, видя мое отчаяние, нередко сами производили подсчеты или, перегнувшись через барьер, с невероятной быстротой — так опытная швея проводит строчку на швейной машине — извлекали из моего маленького арифмометра нужный результат.

Таким образом, аккредитивы стали моей главной и неприятной заботой; второй главной, но уже приятной заботой была еда. Компанию мне составляла мисс Розоман. Естественно, что на свои три фунта в неделю она могла позволить себе больше, чем я на свои два. Будучи крупнее меня и обладая хорошим аппетитом, она поглощала еду в значительно больших количествах, чем я. Из своего жалованья я еженедельно откладывала шесть шиллингов на транспорт, десять шиллингов тете Эмили и отцу на хозяйство, пять шиллингов на сигареты (десять штук в день, ибо я рано стала заядлым курильщиком и испытывала в этом настоящую потребность, которая с годами только возрастала); остальные девятнадцать шиллингов должны были покрыть расходы на страховые взносы, одежду, еженедельное посещение кино, удовлетворить мои скромные потребности в косметике и накормить меня.

Таким образом, ежедневный ленч (четыре раза в неделю в дешевом кафетерии и в день получки — в ресторане «Слэйтер») стал предметом моих вожделенных мечтаний. Мысль о нем скрашивала монотонность утренних часов, когда не было работы, и служила аккомпанементом горячего трудового дня. Мое излюбленное меню состояло из яичницы-болтуньи с поджаренным хлебом (восемь пенсов), небольшого канареечно-желтого бисквитного пудинга с черносмородинным сиропом (четыре пенса) и чашки кофе (два пенса) — итого один шиллинг два пенса. Если же по пятницам я тратила на еду один шиллинг и шесть пенсов, общий недельный расход на еду составлял семь шиллингов два пенса и шиллинг на чаевые. Мисс Розоман, следившая за фигурой, была более умеренна в выборе блюд: салат, бисквиты «Рай-Вита», стакан оранжада. Однако количество еды, необходимое ей для поддержания сил, значительно превышало то, которое требовалось мне, и поэтому ее расходы на еду были примерно в той же пропорции к ее жалованью, что и мои.

Наша работа имела одну неприятную особенность. До конца сентября мы были так загружены, что любая передышка казалась невероятным событием и мы порой даже стеснялись воспользоваться ею. Однако с первого октября до первого марта работы почти не было, а в иные дни не было совсем. Тем не менее мы с мисс Розоман, работавшие в передних комнатах конторы, не могли открыто бездельничать из-за сомнительной возможности, что кто-нибудь из нашего заокеанского начальства вдруг неожиданно нагрянет и увидит, что штат мистера Фосетта не оправдывает затрат. Мы могли бездельничать только до половины одиннадцатого, ибо с половины одиннадцатого наша контора считалась официально открытой для посетителей. Поэтому с половины десятого до половины одиннадцатого (написав и отправив те несколько писем, которые требовали ответа, или заполнив пару карточек на новых клиентов) мы просматривали «Тайм» или «Нью-Йоркер», решали новый кроссворд или (как мисс Розоман) занимались вязанием. После половины одиннадцатого мы все делали вид, что по горло заняты работой.

Для меня это часто не составляло труда, ибо мое увлечение литературным творчеством было в полном разгаре. Мне удавалось довольно регулярно печатать одно-два стихотворения, и я пробовала теперь силы, трудясь над довольно смелым и недостоверным вариантом биографии Кристофера Марлоу. Поэтому я могла часами сидеть и прилежно писать на листах розовой бумаги, которая обычно шла у нас на копии, в то время как мисс Розоман печатала на машинке свою личную корреспонденцию, а мистер Бэйнард в дальнем конце комнаты медленно и сосредоточенно читал Сапёра, замаскировав его обложкой барклеевского банковского ежегодника, и время от времени вставал со стула, чтобы произвести неприятную операцию — просушить у электрокамина свой насквозь промокший носовой платок, ибо был подвержен жестоким насморкам.

Если мисс Розоман (только она одна могла это себе позволить) возмущенно поднимала брови, он тут же раздраженно говорил:

— Хорошо, хорошо, я знаю, что вы хотите сказать. Но это вполне гигиенично, ибо микробы испаряются.

— Грязный осел! — шептала мне мисс Розоман. — Меня просто тошнит от него.

По мере того как приближалось осеннее равноденствие, насморки мистера Бэйнарда усиливались, а с ними ухудшалось и его настроение, и порой он бывал просто злобен.

Было холодное шафраново-желтое утро в начале ноября. Поскольку Хэттон был послан с поручением в Сити, я сама отправилась в отель «Браун», чтобы отнести одной из наших клиенток, задержавшейся в Лондоне, ее билет на пароход, отходивший через неделю. Мисс Розоман и мисс Клик были больны гриппом. Мистер Фосетт был более обычного расстроен, ибо его младшего сына только что выгнали из Оксфорда за патологическую лень. Вернувшись в контору, изрядно продрогшая, в дурном расположении духа, я застала мистера Бэйнарда с мрачным и решительным видом прохаживающегося по комнате, где на полу в беспорядке валялось почти все содержимое нашей картотеки.

— Что случилось?! — в ужасе воскликнула я. Ибо вести картотеку было моей обязанностью.

— Кажется, нам надо делать вид, будто мы работаем, даже если работы нет. Мне надоело видеть, как вы, девицы, вяжете или кропаете стишки. Теперь по крайней мере приведете в порядок картотеку.

— Приведу в порядок картотеку? — машинально повторила я.

— Советую вам проверить слух. Я давно замечаю, что вы туги на ухо. Возможно, это скопление серы, — добавил мистер Бэйнард с известным миролюбием, но тут же спохватился и подавил в себе всякое желание пойти на уступки. Злоба засела в нем, как и его насморк. Это был катар бессмысленной злобы. — Лучше, чтобы вас видели за разбором картотеки, чем сидящей без дела. В любую минуту может нагрянуть начальство. Ведь они не предупреждают о приезде. Почем знать, может быть, это случится сегодня!

— Я столько труда вложила в эту картотеку! — чуть не плача, воскликнула я. — У меня своя система. — Я обессилела от отчаяния. — Я так гордилась ею, — добавила я жалобным голосом.

Я поняла, что он решил придумать для меня работу бессмысленную и унизительную, заставить меня толочь воду в ступе. Мне трудно было примириться с этим.

— Это нечестно! — не выдержав, крикнула я.

— Будьте любезны запомнить, что в этой конторе вы всего лишь младшая служащая, а младшие выполняют то, что им приказывают старшие.

Я умолкла. Едва сдерживая слезы и возмущение, я принялась собирать картотеку.

В двенадцать мистер Бэйнард собрался завтракать.

— Вы останетесь одни, — сказал он небрежно. — Я вернусь через час. А Хэттон придет с минуты на минуту.

Но Хэттон задержался в Сити, а мистер Фосетт появился только для того, чтобы на ходу сообщить, что он уходит в отель «Беркли», где у него свидание с некой миссис Шайлер Лоуринг.

Впервые за все время я осталась в конторе совершенно одна — одна с рассыпанной картотекой и своей горькой обидой на несправедливость.

Но не прошло и десяти минут, как послышалось гудение и лязг лифта и в контору вошел высокий бледный молодой человек в костюме из английского твида и котелке. Он протянул мне визитную карточку. Попросив его подождать в приемной, я порылась в картотеке и обнаружила, что это мой первый миллионер, требующий обслуживания по классу А.

У нас была своя негласная классификация клиентов, составленная на основании сведений об их прежних туристских поездках. Мы делили своих клиентов на три класса: А, Б и «Под вопросом». Когда клиенты появлялись без уведомления, мы с мисс Розоман при помощи нашей картотеки могли сразу определить, какие отели им рекомендовать. Я увидела, что Джеймс Р. Дьюи 3-й был клиентом класса А, заслуживающим отеля «Кларидж», и что он был не только долларовым, но и стерлинговым миллионером, ибо его отец был стальным магнатом. Это был клиент даже не для мистера Бэйнарда, а для самого мистера Фосетта. Может позвонить мистеру Фосетту в отель «Беркли»? Но не рассердится ли он, если я прерву его беседу с миссис Лоуринг, тоже клиенткой класса А, хотя и не столь богатой, как мистер Дьюи, но нашей постоянной клиенткой, приезжающей каждый год, когда зацветает чистотел, и покидающей Англию, когда цветут астры? Я стояла в нерешительности среди хаоса, учиненного мистером Бэйнардом.

Наконец я вышла в приемную и сообщила молодому человеку, что мистер Фосетт отсутствует по важному делу. Следует ли мне разыскать мистера Фосетта или я сама смогу быть ему полезной?

Когда я вошла, он вскочил, изящно и несколько неожиданно, — так в спокойный ясный день над, казалось бы, потухшим угольком вдруг внезапно встает тонкая струйка дыма, — и посмотрел на меня с явным удовольствием человека, которому приятно сознавать свой высокий рост.

— Уверен, что сможете. — Он откровенно разглядывал меня. — Мне надо разменять чек на небольшую сумму.

Я сказала, что придется подсчитать.

— Представляю, как вы наловчились это делать, — сказал он, следуя за мной в контору.

Оставив его по ту сторону барьера, я взяла его туристский чек и с уверенным видом придвинула к себе арифмометр. Сумма была пустячной, и я думаю, что подсчитала бы ее без ошибок, если бы до этого меня не расстроил мистер Бэйнард, а теперь не смущало вежливое, но пристальное разглядывание мистера Дьюи. Он внимательно следил за тем, как я пишу что-то на листке бумаги, а потом устанавливаю цифры на арифмометре и верчу ручку. Полученный результат был, как обычно, без запятой. При мысли, что мне надо где-то ее теперь поставить, нервы мои не выдержали.

— Вы умеете обращаться с этой штукой? — почти выкрикнула я.

Он расхохотался.

— Странные порядки у вас в конторе.

— Ничуть. Просто все ушли, а мне обычно не приходится заниматься этим.

— Бедняжка! — воскликнул мистер Дьюи. — Как им не стыдно оставлять вас одну. Поверните-ка ко мне эту штуку, я все сделаю.

Он взглянул на арифмометр.

— Мне кажется, вы просто математический гений, мисс…

— Джексон, — подсказала я. — Почему?

— Никто, кроме вас, не добился бы такого результата.

— Это десятые, — пролепетала я, полностью теперь завися от его великодушия.

— Да, но даже сами цифры неправдоподобны. Хотите, я научу вас?

От него пахло туалетной водой или кремом для бритья и очень чистой кожей. Его сорочка была белой и тугой, как новая бумага для рисования.

— Сюда могут войти.

— О'кей. — Он сам произвел подсчеты на арифмометре. — Вы должны мне шестнадцать фунтов четыре шиллинга и три пенса. Вы мне верите? Вы не записываете суммы, которые выдаете? Ведь вам придется отчитываться за то, что взяли из кассы? Вы держите все деньги здесь?

У меня в голове вдруг мелькнула дикая мысль, что передо мной грабитель. Он моментально прочел ее в моих глазах.

— Нет, я не Джесс Джеймс, — сказал он успокоительно.

— Банк ежедневно посылает нам деньги пневматической почтой, и мы возвращаем их обратно таким же способом. — Я отсчитала деньги, и он принял их у меня с церемонным поклоном.

— Где бы я мог позавтракать? — спросил он.

Это был пустячный вопрос. Я назвала ему три-четыре шикарных ресторана, посещаемых американцами его круга.

— А где завтракаете вы?

— О, где придется, — ответила я.

— А не мог бы я составить вам компанию?

Это был мой первый миллионер, и он приглашал меня завтракать.

И меня вдруг обуяла совершенно неприличная жадность. Если я буду завтракать с миллионером, я смогу заказать себе все, что захочу. Я не пойду с ним туда, куда хожу обычно, а обязательно туда, куда ходят такие, как он.

— О, вам там не понравится.

— Понимаю. А почему?

— Это кафетерии для бедных девушек из контор.

— Которые называются?..

Я не поняла его.

— Я спрашиваю, как называются эти кафетерии? — пояснил он.

— Они вам все равно не понравятся, — упрямо твердила я, а сама поглядывала на дверь: каждую минуту мог войти мистер Фосетт или Хэттон.

— Так вы не откажетесь позавтракать со мной?

Я не знала, что ему ответить.

— Я не опасен. Ну так как же?

— Собственно, я не возражаю, но…

— В таком случае, куда мы пойдем?

— На Джермин-стрит есть ресторан «Монсиньор», — выпалила я с бьющимся сердцем.

— Что ж, пусть будет «Монсиньор». Когда вы сможете освободиться?

— Только в час дня.

— Мне зайти за вами?

Нет, сказала я, лучше, если мы с ним где-нибудь встретимся.

Я не боялась, что мистер Фосетт запретит мне это; мы должны были в пределах разумного удовлетворять капризы клиентов класса А. Но мистер Фосетт заставил бы Хэттона следовать за мной как тень, постоянно маячить перед моими глазами (как некая граница дозволенного) и доставить меня затем обратно в контору. А мне хотелось без свидетелей насладиться этим необычайным приключением.

Но мистер Дьюи едва ли поймет это, ибо не знает наших порядков.

Однако он понял.

— Итак, я жду вас у «Монсиньора» после часу дня.

В это время в контору вошел Хэттон в фуражке, плотно надвинутой на ярко-рыжую шевелюру; губы его были сложены в беззвучном свисте. Мистер Дьюи поспешил откланяться.

Хэттон бросил мне пачку «Голдфлейк», в которой было ровно десять сигарет, и протянул руку ладонью вверх. Это означало, что он снова выиграл их в дротик в Пассаже на Ковентри-стрит. Сигареты обошлись ему в три пенса, а он охотно уступал мне их за пять. Так мне еженедельно удавалось сэкономить несколько пенсов, ибо Хэттон был чемпионом по метанию дротика в пригороде Лейтонстон, где жил.

— Кто это приходил?

Я сказала ему.

— Оплатила чек? Подсчитала правильно?

— О, это было совсем не трудно, — с достоинством ответила я.

— Привыкаешь? — Он взглянул на пол. — Кто устроил эту свалку?

Я с горечью рассказала ему, как мистер Бэйнард решил занять мое время.

— Этот сопливый… — В моем присутствии Хэттон не позволял себе вслух более сильных ругательств, однако его губы безмолвно произносили слова, в значении которых едва ли можно было ошибиться. — А ну-ка отойди, я помогу.

Мы с Хэттоном были друзья.

Он был не глуп, не хуже мистера Бэйнарда знал дела в конторе, считал на арифмометре (которого не имел права даже касаться) быстрее всех и обладал таким же даром, как я и мисс Розоман, по виду распознавать клиентов и направлять их в соответствующие отели.

Зайдя за барьер, он окинул быстрым взглядом те ящики, которые случайно остались в шкафу. В десять минут все карточки уже были на месте, расставленные в безукоризненном порядке от А до Я — зеленью для наших постоянных клиентов, розовые для новичков, синие для клиентов, о прибытии которых нас известили, но которых мы пока еще не видели.

— А если он снова вздумает проделать это, я не побоюсь дать ему здоровенного пинка в зад. — Эти слова Хэттон бросил на ходу, отправляясь в свои владения. Конечно, он знал, что никогда не сделает этого, но ему доставляло удовольствие думать, что он на это способен. Затем я услышала, как он возится в своей каморке со щетками и пылесосом и напевает свою любимую песенку:

 

Глава X

Время приближалось к часу, и я уже начала жалеть, что так безрассудно согласилась пойти с мистером Дьюи в ресторан «Монсиньор».

Прежде всего я просто трусила. А что, если он дурной человек? Он может сделать мне гнусное предложение. Поскольку мне еще никогда никто не делал гнусных предложений, я не знала, как мне вести себя в подобных случаях. Я была достаточно взрослой и, конечно, не думала, что он подсыплет мне снотворного в стакан в таком знаменитом и фешенебельном ресторане, как «Монсиньор» (по мнению тети Эмили, именно так поступают все дурные люди); однако я боялась, что могу оказаться настолько безвольной, что соглашусь зайти потом в его номер, если он вдруг попросит меня об этом. Простая добросовестность заставит меня сделать это, если я вдруг пообещаю.

Но гораздо больше, чем эти смутные и неясные страхи, меня мучила мысль о том, что я могу оскандалиться перед мистером Дьюи в присутствии официантов. Дело в том, что в течение двух недель я как-то все забывала зашить огромную прореху на подкладке моего пальто, и теперь она протянулась от проймы до самого подола. Удастся ли мне не снимать пальто, как бы жарко в ресторане ни было? Я могу сказать, что просто ненормально чувствительна к холоду. Это покажется интересным, даже оригинальным, в зависимости от того, конечно, какая будет температура в ресторане. Во всяком случае, ни за что на свете мистер Дьюи не должен догадаться об истинной причине. Я даже содрогнулась, представив, как на позолоченной спинке стула, у всех на виду, лежит мое пальто с длинной и извилистой, как змея, прорехой на подкладке. Я уже видела, как прячут улыбки официанты, прикрывая рот тонкими ухоженными руками. Я видела лицо мистера Дьюи, пытающегося скрыть презрительную усмешку. Что бы ни случилось, я не должна снимать пальто.

Без десяти минут час я была уже в таком состоянии, что у меня дрожали ноги. А тут еще как назло мистер Бэйнард не возвращался. Наконец, в десять минут второго он вошел в контору и небрежно извинился. Я торопливо доложила ему о том, что произошло в его отсутствие. Затем, поспешно напудрив нос, я кое-как нахлобучила шляпку и, сунув руки в рукава своего злополучного пальто, побежала по Нижней Риджент-стрит к «Монсиньору».

Он ждал меня (как я молила бога, чтобы, отчаявшись, он ушел!), спокойный и приветливый, словно мы с ним были давние друзья и я пришла ровно в назначенный час.

Он даже не стал слушать моих извинений.

— Вы пришли, и это главное, — успокоил он меня.

Я не знала, что обеденный зал ресторана находится в подвале. Когда он ввел меня в маленькую кабину лифта, спрятанную за решеткой из позолоченных чугунных гирлянд, мне показалось, что я спускаюсь в преисподнюю. Я не могла вымолвить ни слова, и колени у меня подкашивались.

— Как вас зовут, кроме Джексон? — спросил он, когда мы шли сквозь жаркое золотистое марево зала, лавируя между столиками, украшенными букетами роз, гвоздик, лилий.

Я сказала.

— Какое красивое имя! — воскликнул он. — Такое красивое, что мне, пожалуй, совсем не надо звать вас Энди, что я непременно бы сделал, если бы вас вдруг звали мисс Ефимия Джексон.

Я была слишком парализована страхом, чтобы понимать даже простые шутки. Я сообразила, что он шутит, однако это лишь усугубило мое замешательство, ибо теперь я боялась, что, поскольку я лишь слабо хихикнула в ответ, он сочтет, что я совсем лишена чувства юмора.

Вдруг я увидела узкое византийское лицо и две худые руки, сложенные словно для молитвы. Они ясно возникли передо мной из застилавшего все тумана: они чего-то хотели.

— Ваше пальто, мадам? — пробормотало лицо.

Четким голосом, обращаясь к мистеру Дьюи, я сказала:

— Я не буду снимать пальто. Я ужасно боюсь холода.

Воцарилось довольно продолжительное молчание, во время которого я вдруг ощутила, что температура в зале не уступает температуре турецких бань.

— Вы уверены, что не хотите снять пальто? — спросил мистер Дьюи тоном неподдельного изумления.

— Я так привыкла, — ответила я. — Даже дома я часто не снимаю его.

— Понимаю, — сказал он.

Он заказал все сам; да я и не смогла бы помочь ему в этом. Я не знала и десятой доли тех блюд, что были указаны в огромной карте меню. Для меня он заказал сухое мартини, которого я никогда прежде не пробовала. Я сразу же почувствовала себя гораздо лучше и вместе с тем намного хуже. Теперь я могла говорить, и я говорила, но мне было так невыносимо жарко, что я с ужасом думала: сейчас откроется мой обман, ибо мое лицо будет сверкать от пота.

— Вы уверены, что вам не жарко? — снова заботливо спросил мистер Дьюи.

— Что вы! Только сейчас я начинаю отогреваться. Я чувствую себя превосходно.

Я отпила большой глоток от второго бокала мартини, который был заказан без моего ведома, и тут же почувствовала, что на лице выступают капли пота, щеки покрываются влажным глянцем, а из-под шляпки вот-вот побегут ручейки.

— Я не знаю, в чем тут дело, но, мне кажется, абсолютно необходимо сейчас же освободить вас от этой штуки, — решительным тоном вдруг заявил мой спутник, и не успела я опомниться, как мое пальто уже лежало на спинке стула. Я вскочила как ужаленная и поспешно перевернула пальто подкладкой вниз; затем, усевшись, я как можно плотнее прижала его к спинке стула.

— Так в чем же дело? — спросил мистер Дьюи.

— Подкладка разорвана! — выпалила я и посмотрела ему прямо в глаза.

Он тоже смотрел на меня.

— О Кристина! — воскликнул он. — Какой вы еще ребенок!

После этого все было чудесно; а когда наконец он сделал мне предложение, которого я так боялась, я совсем не испугалась, а, наоборот, была польщена. Ибо оно как нельзя лучше отвечало моим самым смелым, самым романтическим мечтам. Он собирался провести конец недели в Париже и хотел, чтобы я поехала с ним. Ему кажется, мы чудесно проведем время.

Очень вежливо я ответила, что с удовольствием поехала бы с ним, если бы была уверена, что мой отец одобрит это.

— Вы хотите сказать, — заметил мистер Дьюи, — что это не совсем в ваших правилах?

— Боюсь, что да.

— В таком случае, вы еще успеете побывать в Париже. Я же многое потерял, — сказал он с милой улыбкой и накрыл ладонью мою руку. — Прошу простить меня.

Больше он ничего не предлагал мне (чем несколько разочаровал меня), однако, когда мы снова вошли в лифт, чтобы вернуться в мир реального, на глазах у мальчишки-лифтера он обнял и поцеловал меня, сначала в обе щеки, а потом в губы.

— Завтра я покидаю Лондон, — сказал он, когда мы медленно шли по Пикадилли. — Потом — на «Иль де Франс» и домой. А там видно будет. Хотите, я куплю вам цветы?

Я просто не знала, что ответить. Мне казалось, он и без того сделал для меня много, даже слишком много. Я не привыкла к спиртным напиткам и знала, что перед мистером Бэйнардом придется двигаться с осторожностью.

Мистер Дьюи остановился перед старой цветочницей с лотком гардений, лепестки которых напоминали белую лайковую кожу, а листья были зелеными, как изумруд.

— Мне кажется, я должен купить вам эти цветы, — сказал он и добавил, обращаясь к цветочнице: — Я возьму дюжину.

Дюжину по полкроны за штуку!

Он сунул мне в руки охапку цветов.

— Я не могу взять их, — запротестовала я.

— Но они уже ваши. Проводить вас?

Я попросила его не делать этого.

— Мне было хорошо с вами, Кристина. Благодарю вас.

И он дружески подтолкнул меня вперед по тротуару.

Захмелевшая от счастья и выпитого вина, все еще со стыдом вспоминая инцидент с пальто, подавленная мыслью о резком контрасте между чудесным, несколько пугающим раем, в котором я только что побывала (и откуда с облегчением вырвалась), и неприглядной пустотой, которая ждет меня в конторе, я медленно брела по площади Ватерлоо, огибая памятник героям Крымской войны, который сзади напоминал неопрятную постоялицу меблированных комнат в папильотках и ночном капоте. Я смотрела на букет у меня в руках. Как я объясню это мистеру Бэйнарду? Что он подумает? Что подумает мистер Фосетт?

Я просто не знала, что делать. Как мне избавиться от этих цветов? Одна гардения уже пожелтела по краям, словно опаленная огнем. Я не могла бросить их в водосточную канаву, на это сразу же обратят внимание. Отдать их какому-нибудь прохожему, или нищему, или ребенку? Но подходящие люди не попадались мне навстречу, а часы уже показывали двадцать пять минут третьего.

Оставался лишь один выход. В душе молясь, чтобы прохожие подумали, будто мой прадед погиб под Инкерманом, я почтительно приблизилась к памятнику, на мгновение склонила голову и, церемонно опустившись на колено, положила букет у подножия, а затем, словно за мной гналась стая волков, пустилась бежать в контору.

Мистер Бэйнард холодно встретил меня.

— Вам известно, что вы опоздали на десять минут? Младшим служащим полагается завтракать час, но не больше. Да, вас кто-то спрашивал по телефону. Какой-то мистер Скелтон. Не будете ли вы любезны впредь предупреждать наших друзей, чтобы они не звонили вам в контору по личным делам?

 

Глава XI

— Он будет еще звонить?

— Не знаю, не спрашивал, — буркнул мистер Бэйнард. Он уже чувствовал приближение очередного насморка. — Не интересовался! — злобно рявкнул он, за секунду до того как мучительно расчихался.

Я тихонько села за свой стол, не желая вызывать еще больший гнев на свою голову, — я мечтала, чтобы из нее как можно скорее выветрился хмель. Я попыталась разобраться в том, что произошло со мной сегодня. С замиранием сердца я думала о Нэде Скелтоне, хотя это не было возвращением моего первого бурного чувства. Я с трудом могла вспомнить, как он выглядит, — восемь месяцев немалый срок. Время после обеда тянулось медленно, и вскоре я устала вздрагивать от каждого телефонного звонка. День клонился к вечеру. Длинной полосой опустился туман, оставив различимыми лишь первые ряды деревьев в Сент-Джеймском парке. На фоне желтой ваты тумана они стояли неподвижные и словно отлитые из чугуна.

В четверть шестого раздался его звонок. К счастью, я была одна в комнате, заканчивая письма, которые в последнюю минуту продиктовал мне мистер Фосетт. Мистер Бэйнард, ища спасения от насморка, ровно в пять нахлобучил шляпу и поплелся сквозь туман домой.

— Я не уверен, помните ли вы меня, — услышала я голос, который никогда бы не узнала, если бы не была предупреждена. — Мы познакомились на танцах. Вчера, играя в клубе в скуош, я встретил вашего приятеля Виктора. Он сказал мне, где вы работаете. — Голос умолк, словно ждал ответа.

Наконец я пролепетала в трубку, что очень рада.

— Не согласитесь ли вы покататься со мной на машине. Не сегодня, конечно, учитывая погоду.

— С удовольствием.

— В таком случае я еще позвоню вам.

— Это не совсем удобно.

— Понимаю. Тогда дайте мне ваш адрес. У вас дома есть телефон?

Узнав, что нет, он небрежно выразил свое сожаление. Обычно он лишь в последнюю минуту знает, будет ли свободен. Диктуя ему адрес, я почувствовала, как задета моя гордость. Почему он говорит со мной таким уверенным, таким деловым и странным тоном? Он напомнил мне мистера Бэйнарда, разговаривающего с младшими служащими. Поэтому я сказала:

— Я тоже не всегда располагаю своим временем и не всегда знаю, когда буду свободна.

— Вы освободитесь для меня, — сказал Нэд Скелтон, — я позабочусь об этом.

Он повесил трубку. Разговор этот оставил чувство беспокойства и неудовлетворенности. Меня охватила тревога, зашевелились забытые надежды. Мне же совсем не хотелось, чтобы они снова подняли голову.

Я становилась взрослой и твердо решила покончить с глупыми мечтами. Зачем он беспокоит меня своими звонками, да еще так, словно бы уверен, что я сижу и жду их? У меня только что было свидание с миллионером. Точно в сказке, я получила в подарок букет из двенадцати гардений. Жаль, что он не знает этого, не понимает, что именно со мной это может случиться.

Я сложила аккуратной стопкой письма, положив на каждое конверт, и понесла их мистеру Фосетту на подпись.

Мистер Фосетт шумно вздохнул.

— Я задержал вас, мисс Джексон. Бегите-ка домой, а то будет трудно добираться. О-хо-хо!

Я действительно с трудом добралась домой, ибо туман сгустился и автобусы двигались по Пикадилли не быстрее пешеходов. Уличные фонари едва пробивали густую мглу, и в словно разделенных на отдельные нити полосах света клубился и полз туман. Тускло светились витрины, и даже сверкающие огни за окнами уютных клубов казались горстью круглых, без блеска рубинов. Густой удушливый воздух и выпитые бокалы мартини вызвали одну из тех жестоких головных болей, которые волей-неволей заставляют оценивать все лишь с точки зрения трезвого разума. Я знала, что мой миллионер уже забыл меня, и каким бы ярким воспоминанием он ни остался в моей жизни, в его я пройду лишь бледной тенью. Я знала, что мне не хочется видеть Нэда Скелтона, что он груб и наверняка недобр.

Мне было все равно, позвонит ли он еще или нет; мне даже не хотелось, чтобы он мне писал.

По крайней мере мне не хотелось этого тогда. Но в последующие недели, когда дни шли, а вестей от него не было, беспокойство снова овладело мною, вернулось прежнее лихорадочное состояние. Словно в тревожном, полном галлюцинаций сне мне виделось мое будущее, и я с тоской тянулась к нему. Я была неспокойна и несчастна.

Когда же наконец пришло его письмо, я была вынуждена отказаться от встречи, ибо умер мой отец.

Однажды ночью за неделю до рождества, очнувшись от странного тревожного сна, он тронул Эмили за плечо и сказал каким-то чужим голосом:

— Я спущусь вниз, старина.

Эмили устала за день, и он прервал ее крепкий сон. Сквозь дремоту она подумала, что голос у него какой-то странный, да и разбудил он ее в сущности из-за такого пустяка. Она снова уснула. Спустя какое-то время, проснувшись и решив, что уже рассвет, она протянула руку и вдруг обнаружила, что отца нет рядом. Сон мгновенно оставил ее. Вскочив с постели, она накинула халат и, полная тревожных предчувствий, выбежала на лестницу. Ее часы показывали всего половину второго. Ей казалось, что, когда отец разбудил ее, был час ночи: возможно, она слышала бой часов на соседней церкви. Но даже полчаса было слишком много для его отсутствия. Спускаясь по лестнице, она начала дрожать.

Затем она увидела его в конце коридора: он шел, шатаясь, словно пьяный. Она увидела его потому, что свет уличного фонаря падал в круглое лестничное окно. Посмотрев на нее, отец спросил:

— Зачем ты здесь, старина? — А затем перед нею уже был чужой человек, ибо страшная гримаса исказила его лицо так, словно он решил в шутку напугать ее. — Старина… — снова промолвил он и упал к ее ногам.

Она закричала. Я спала так крепко, что не слышала ее крика. Она опустилась возле него, положила его голову к себе на колени, гладила его мокрый от испарины лоб, звала его по имени, целовала, кричала на него в гневе и безумном страхе. Она лихорадочно пыталась нащупать пульс, но пульса не было.

Все это она потом рассказала мне.

Я помню лишь, как увидела ее у своей постели, как даже в такую минуту она осторожно, шепотом, чтобы не напугать, будила меня:

— Кристина, твой отец… Ему плохо.

В памяти остались кошмарные минуты, как вслед за нею я спустилась в ярко освещенный холл и впервые увидела смерть; как, наспех накинув пальто, бежала по морозным улицам в поисках врача. А потом было то, о чем трудно писать, ибо в этом нет ничего нового, что бывает всегда, когда в дом нежданно входит смерть, — обычный ритуал, но для близких тягостный, невыносимый.

Больное сердце, заставившее отца покинуть Африку, сердце, которое в последние годы было постоянным предметом его забот, отказало — оно взбунтовалось, рванулось в последний раз и остановилось.

Два дня Эмили была словно окаменевшей. Этой простодушной, недалекой маленькой женщине плохо шла трагическая роль; но она любила с неистовым упорством и самоотречением — вся ее жизнь была в моем отце. Она хотела бы умереть вместе с ним. Несколько раз я заставала ее в каком-нибудь темном уголке в странной позе, с аккуратно сложенными на коленях руками. Она, очевидно, старалась задержать дыхание; грудь ее не вздымалась, глаза были широко открыты, и взгляд их устремлен в пустоту. Лицо ее покрывалось густой краской, пока щеки не начинали напоминать увядшие лепестки темно-красной розы. Затем, не выдержав, она с шумом выдыхала воздух. Мне кажется, она тешила себя нелепой надеждой, что так ей удастся умереть.

Она спокойно перенесла формальности и необходимые хлопоты. Но когда пришло время выносить гроб, она вцепилась в него своими крохотными сухими ручками, так что они побелели от напряжения, закрыла глаза и сложила губы в обиженную детскую гримасу. Я пыталась уговорить ее; но она ничего не слышала. Она только один раз сказала:

— Если я буду держать его, они не отнимут его у меня. Он не уйдет от нас. Я не отпущу его.

Все были в отчаянии. Время шло. Эмили своим телом прикрывала гроб, крепко обхватив его руками, и молчала. Наконец она широко открыла глаза, оглянулась вокруг, разжала руки и поднялась. С недоумением поглядев на свои руки с красными полосами там, где в них врезались острые края гроба, она пролепетала что-то похожее на извинения и вышла из комнаты.

 

Глава XII

Прошли похороны. На окнах снова были подняты шторы. Погода была мягкой для декабря, и весь день неярко светило солнце. Эмили бесшумно двигалась по дому, хлопоча по хозяйству. Как-то сам собой установился распорядок нашей жизни. Эмили предложила мне снова приглашать друзей на прежние вечеринки; однако дни танцев прошли. Мы вели натянутые беседы за чашкой чая, и мои друзья каждый раз вдруг вспоминали, что им надо пораньше вернуться домой.

Неожиданно Эмили придумала для нас игру. И хотя, мне кажется, мы все понимали, что эта игра была недостойной и глупой, она невольно увлекла нас и мы уже не смогли вырваться из ее плена. С этой игрой было связано сознание чего-то недозволенного. Мне казалось, что мои друзья входят в мой дом крадучись, волнуясь и в известной степени стыдясь.

В эту игру играют перевернутым низким бокалом без ножки, установив его в круге вырезанных из картона букв. Играющие касаются кончиками пальцев дна бокала и пытаются заставить его отвечать на вопросы. И если они достаточно терпеливы, бокал начинает легонько скользить по кругу, от буквы к букве, слагая слова.

Есть две категории играющих (собственно, даже три, если считать и шарлатанов, которых я лично не принимаю в расчет): те, кто не может удержаться от того, чтобы не давить на бокал и таким образом более или менее бессознательно не заставлять его подчиняться их воле; и те, кто пассивен во время игры и кому вследствие этого любой результат кажется неожиданностью, подтверждающей веру в сверхъестественное. Моя тетя Эмили относилась к первой категории, хотя ни за что бы не поверила этому, если бы ей сказали, и отрицала бы это с искренним негодованием, ибо в конце концов бокал всегда делал то, что она хотела.

Она, я и человека три моих друзой (Дики Флинт, иногда Айрис и очень редко помолвленная и несчастная Каролина Фармер) усаживались в освещенной камином столовой, где отблески пламени, взлетая и падая, играли на выцветших моррисовских обоях и отражались в полированных створках буфета. Эмили зажигала свечу, чтобы мы могли видеть буквы, когда бокал начнет сдвигать их с места.

Она восседала на почетном месте за столом, напоминая маленькую деревенскую гадалку, и, вытянув вперед руки, короткими, терпеливыми, легкими, как дыхание, пальцами касалась утолщенного дна всезнающего бокала. Мои друзья (все, за исключением суеверной Айрис) находили ее смешной, но зловещее очарование игры крепко держало их в плену. Иногда бокал двигался, подчиняясь их собственной воле, отвечая каждому на его сокровенные вопросы.

— Кто здесь?

Неуверенное движение бокала по кругу: «ПХАВИ». Воля слишком многих людей давила на бокал одновременно, и это обычно бывало причиной нелепых ответов. Дики несколько хриплым от волнения голосом:

— А-ну, давай, давай, не стесняйся. Кто здесь?

Долгая пауза.

«ОДРИ».

Так звали новую подругу Дики. Айрис с испуганным смехом:

— Одри, ты действительно любишь его?

Бокал: «ЧУТЬ-ЧУТЬ».

Дики:

— Не больше?

Бокал: «ЧУТЬ-ЧУТЬ, ДИКИ ПЛОХОЙ».

И все в таком духе.

Но обычно бокал передавал Эмили странно торжественные и совсем непохожие на моего отца послания от него. Ему хорошо в стране цветов. Жаркое солнце. Птички.

— Африка, — шептала Эмили, и слезы блестели на ее щеках.

— Ты в Африке, милый? «ДА».

— Ты думаешь обо мне и Кристине?

Бокал неожиданно (должно быть, под воздействием моего невольного протеста): «НЕТ».

— О, ты думаешь, я знаю… Дики, дорогой, ты очень сильно нажимаешь. Попробуем еще раз. Ты думаешь обо мне?

Бокал послушно: «ДА». А затем, напугав меня: «ТОЛЬКО НЕ НЭД».

Но в этом тоже, должно быть, была я повинна.

Эти собрания поначалу казались достаточно безобидными — утешение для бедной Эмили и несколько сомнительное развлечение для меня и моих друзей теперь, когда граммофон был заброшен. Но вскоре они начали беспокоить и раздражать меня. Я представила, как иронически и неодобрительно отнесся бы к ним мой отец, будь он жив, как решительно отказался бы участвовать в них.

Для Эмили эти вечера становились чем-то большим, чем утешение, они превратились в навязчивую идею. Весь день она двигалась по дому, словно во сне, смахивая пыль, стряпая, убирая постели, обслуживая тихих и наконец приличных жильцов верхнего этажа; но с наступлением вечера она покрывалась румянцем, напрягалась как струна и становилась беспокойной и говорливой; глаза ее загорались фанатичным огнем.

Был вечер первого января, холодный, мокрый вечер нового года. Мы сидели вокруг стола — Эмили, Каролина и я.

Бокал сразу же начал прыгать с какой-то жуткой резвостью. Это было так заметно, что мне пришлось снова напомнить себе, что я не верю во все это.

— Кто здесь? — Шепот Эмили повис в воздухе, словно дымок от сигареты. Ответ последовал сразу же, продиктованный ее волей: «ГОРАС».

— Горас! Ты хочешь мне что-то сказать?

Бокал споткнулся, замер.

Каролина шепнула мне на ухо (ей не удалось сказать мне этого раньше, ибо не успела она войти в дом, как Эмили сразу же усадила ее за эту ужасную игру):

— Выхожу замуж через месяц. Все будет очень тихо.

— Горас! Ты что-то хочешь сказать мне, дорогой?

И вдруг бокал задвигался, уверенно, как прежде, подталкиваемый мною, хотя я и не сознавала, что мои пальцы нажимают на него.

«ПРЕКРАТИ ЭТУ ЧЕРТОВЩИНУ».

Эмили вскрикнула. Она была так потрясена, что, отпустив бокал, нечаянно задела его пальцем. Он вырвался из круга букв, перелетел через край стола, упал на ковер и, откатившись к каминной решетке, разбился вдребезги. Эмили истерически разрыдалась. Каролина вскочила и зажгла свет. Мы с ней стояли, щурясь от яркого света, чувствуя смущение, неловкость, странный стыд и огромное облегчение.

— Послушайте, миссис Джексон, — промолвила Каролина, — это случайность. Кроме того, это ведь игра. Право, всего лишь игра.

— Я никогда больше не буду играть в нее, — рыдала Эмили, — никогда.

Она оттолкнула нас и, шатаясь, вышла из комнаты. Мы слышали, как она возится на кухне, готовя чай. Стук чайной посуды не мог заглушить ее громкие судорожные всхлипывания. Мы с Каролиной переглянулись.

— Я бы не трогала ее, — сказала Каролина.

На следующий день Эмили была прежней, ровной и безразличной, как всегда.

Три дня спустя пришло письмо от Нэда Скелтона, в котором он выражал уверенность, что мне доставит удовольствие поездка за город в воскресенье. Он не спрашивал, согласна ли я; он просто уведомлял меня, что в половине третьего заедет за мной в машине.

Моя первая мысль была не о Нэде, а о том, что мне надеть. Она заглушила все остальное. Я снова обносилась: за это время мне удалось скопить ничтожно мало. Потратить все на новое платье или на новую шляпку и сумочку? Черный цвет подойдет ко всему, а у меня есть все основания носить черное. (Серого пальто, в котором я ходила на службу, по мнению Эмили, было вполне достаточно для траура. Она не забыла шутливую угрозу отца — если после его смерти она оденется в черное и станет похожей на ворону, его призрак будет преследовать ее. Сознавая, что гораздо лучше чувствовала бы себя в настоящем трауре, Эмили, однако, скрепя сердце, носила коричневый свитер, чтобы умилостивить тень отца.) Что же надеть? У Каролины есть меховая горжетка; если бы она согласилась дать ее мне.

Я показала письмо Эмили, которая прочла его без особого интереса, однако сказала:

— Да, да, поезжай, милая. Ты молода. Ты не должна хоронить себя в этом мертвом доме.

— Да нельзя же все время думать об этом! — запротестовала я, чувствуя, как к сердцу подкрадывается холодок.

— Ну, конечно, дорогая. Это так глупо с моей стороны. Бедный Горас всегда был таким жизнерадостным, не правда ли? Тебе будет полезно проветриться.

 

Глава XIII

В воскресенье выпал снег. Он лег твердой корочкой из черных и серебряных бисеринок вдоль изгородей из бирючины, прилип белыми лишаями к крышам домов, слежался, твердый как сталь в сточных канавах. Небо было белым и холодным; за ним где-то пряталось солнце, которому так и не суждено было проглянуть.

Убрав со стола обеденную посуду, я поднялась в свою комнату, чтобы переодеться. Каролина дала мне меховую горжетку. У меня была новая черная шляпка. Я чувствовала себя уверенной и взрослой, пока не увидела в окно маленькую, яркую, как божья коровка, спортивную машину, остановившуюся у подъезда. Тут я вдруг растерялась и испугалась. Сердце торопливо застучало. Я знала, что покраснела до неприличия и не смогу теперь поздороваться с Нэдом так, будто ничего не произошло.

Я видела, как он вышел из машины и, не спеша, с присущим ему птичьим изяществом, поднялся на крыльцо. На нем было пальто из верблюжьей шерсти и коричневая фетровая шляпа. У входной двери раздался звонок. «Пусть подождет!» — сказала я себе. Но отдавая себе это категорическое приказание, я уже бежала вниз открывать дверь. На площадке я остановилась, ибо Эмили опередила меня. Она открыла Нэду дверь и что-то сказала ему своим тихим невыразительным голосом. Непринужденно, с улыбкой в голосе он ответил ей и, подняв глаза, увидел меня.

— Хэлло! Кажется, я приехал вовремя. Вы уже готовы.

Мне стоило усилий встретиться с ним глазами. Я увидела, что под тяжелыми веками прячется доброжелательная улыбка, ободряющая, немного лукавая, словно он собирался поделиться со мной какой-то тайной.

— Мы с вашей тетушкой уже познакомились.

— Когда же? — От волнения я потеряла способность соображать.

Он показался мне таким немолодым; он был намного старше всех моих друзей, и честь, которую он мне оказывал, приглашая на прогулку, была слишком велика. Я почувствовала себя до того жалкой, что даже разозлилась на себя за это. И мне вдруг захотелось затеять с ним ссору.

— Только что, конечно. — Он спросил у Эмили, доверяет ли она его умению водить машину, имея в виду, разумеется, доверяет ли она ему меня.

— Не задерживайтесь слишком поздно, — робко пролепетала Эмили, помня, что несет за меня ответственность.

— Не задержимся. К вечеру должно подморозить. Ровно в семь я доставлю ее домой. Едемте, Кристина, — сказал он и, взяв меня за руку, повел беззащитную в свой чужой мне и неведомый мир.

Когда он подсаживал меня в машину, мне вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь из моих друзей увидел меня в эту минуту и рассказал Айрис. Ее молодые люди были такие юные и неопытные. Меня всегда удивляло, что она, актриса, продолжает флиртовать почти со школьниками.

Нэд сказал, что повезет меня в сторону Хайндхэда.

— Вы знаете эти места?

Я покачала головой.

Какое-то время он вел машину молча, а я старалась украдкой разглядеть его птичий профиль, настороженный, привлекательный, но какой-то недовольный.

— Не думаю, чтобы вы вообще многое знали.

Это опасные слова, слова обольстителя, подумала я в панике. Что, если он захочет поцеловать меня, но не так, как это сделал бы кто-нибудь из моих друзей, даже Дики Флинт, которого все считали парнем не промах? «Так целуются только во Франции», — как-то объяснял мне Лесли таинственным и испуганным голосом, каким он всегда говорил о подобных вещах. «Ни один порядочный мужчина не отважится на такой поцелуй. Уважающая себя девушка непременно даст ему пощечину». Затем его голос падал совсем до шепота: «Это своего рода знак».

Вот почему я думала об этих поцелуях, как о каком-то насилии, думала с ужасом и с какой-то виноватой тоской. Моя юность тревожно билась во мне, как лепестки цветка в тесных оковах бутона.

— Сколько вам лет, Кристина?

— Восемнадцать, — ответила я. И действительно, через два дня мне исполнялось восемнадцать лет.

— Я на четырнадцать лет старше вас, девочка. Вас это не пугает?

— Нисколько, — ответила я. — Это совсем не так уж много.

— Для меня немного. Но если мы допустим, что я очень рано женился, то я мог бы быть вашим отцом.

Мне хотелось, чтобы он перестал говорить о ранних браках, отцовстве, моей молодости и своей зрелости. Я чувствовала, что он уже начал наступление, что у него есть какие-то виды на меня. Страх не проходил; и все же мне было хорошо. Я жалела, что Айрис не видит его машины, его пальто из верблюжьей шерсти. Он был богаче молодых людей моего круга. Он может водить меня в такие рестораны, как «Монсиньор», — как я рада, что у меня уже есть кое-какой опыт. Мне захотелось побольше узнать о нем, о его жизни; я почувствовала укол ревности, острой, настоящей, неподдельной ревности, при мысли о девушках, с которыми он знаком, которых, быть может, целовал (как?). Мне совсем не хотелось, чтобы он сейчас поцеловал меня. Я сильная, говорила я себе, и здесь я постою за себя.

Мы уже выехали из Лондона. Кругом лежали белые и чистые снежные поля, небо почти сливалось с ними, и линия горизонта угадывалась лишь там, где ярко синела полоска далекого леса. Как все бело и как все сине! Я никогда еще не видела таких чернильно-синих далей.

Нэд рассказывал о себе. Его отец держал контору по продаже недвижимости. Его же нисколько не прельщала мысль войти в дело отца, поэтому он стал солдатом и прослужил некоторое время в Индии. А потом («проклятое невезение», сказал он, а я подумала, что он, взрослый мужчина, а не мальчишка, мог бы не ругаться в моем присутствии) у него в легком нашли пятнышко и уволили из армии по состоянию здоровья.

— Все, конечно, теперь прошло, я снова здоров, и не думайте, что меня ждет романтический конец поэтов. — Он взглянул на меня и остановил машину. Мы были на вершине Кабаньего Хребта — перед нами лежал белый мир и густая морозная тишина. Небо слегка потемнело и стало серебристо-серым с еле заметными красноватыми переливами.

— Красиво, не правда ли? — Его рука легла мне на колено; он с удивлением посмотрел на нее, словно и сам не ожидал увидеть ее там. Сняв руку, он предложил мне сигарету и продолжил свой рассказ. Вернувшись из армии, он снова отказался вступить в дело отца. Что угодно, но только не это. Получив армейскую пенсию, он отправился в Ливерпуль в надежде попасть на какое-нибудь судно, но лишь залез в долги. — Я ставил тогда на лошадей, теперь я не делаю этого. Я получил хороший урок. Отец решил воспользоваться этим и пообещал уплатить мои долги, при условии, что я перестану валять дурака и войду в дело. Что я и исполнил. Теперь я веду себя вполне респектабельно. Все это довольно мерзко, как вы считаете?

— Сейчас уж нет, — ответила я осторожно, после секундного молчания.

Он расхохотался. А потом обнял меня и повернул лицом к себе; он не просто смотрел мне в лицо, а как-то вглядывался в него и изучал. Я замирала от страха, томления, любви, но, кажется, больше всего от страха. Снова пошел снег, и почти невидимые крохотные снежинки закружились, словно тени, покрывая тончайшим и непрочным кружевом капот машины. Я не должна позволить ему поцеловать меня, ибо у меня не хватит сил последовать мудрому совету Лесли и залепить ему пощечину.

Но Нэд вдруг отпустил меня. Он завел мотор и вывел машину на дорогу.

— Приходится быть осторожным — дорога скользкая, как стекло. Надо поторапливаться, а то останемся без мая.

Чай мы пили в одном из отелей Хайндхэда — воскресный загородный чай с черным и белым хлебом и маслом, сандвичами с крутыми яйцами, шоколадным бисквитом и печеньем с сахарной глазурью, с тортом, сладкими ватрушками и корзиночками с кремом. Большинство из сидевших в зале тоже были пары, приехавшие на своих машинах; девушки были гораздо старше меня и одеты более изысканно.

Я снова почувствовала гордость, а яркий огонь камина вернул мне уверенность.

Нэд дружески расспрашивал меня; лицо его было добрым, и теперь мне было легче разговаривать с ним, ибо его глаза больше не изучали меня со столь откровенным удовольствием.

— А что вы сделали с беднягой Батеруортом?

Я не поняла, о ком он говорит.

— С приятелем Виктора Коберна? С калекой?

Начав ему объяснять, как все было, я вдруг почувствовала презрение к себе. Я не смела так предавать Кейта, и всего лишь ради того, чтобы убедить Нэда, что у меня были не только такие знакомства. Мне следовало бы сказать ему, что Кейт — мой старый друг и я бываю с ним на танцах просто потому, что он мне нравится. Но, может быть, Нэду известно, что Кейт мне вовсе не друг? При этой мысли моя совесть немного успокоилась.

— Вы честно выполнили свой долг. Думаю все-таки, что это был всего лишь долг. Иначе я никогда бы не появился на вашем горизонте. Экая была бы жалость!

— О да, конечно, — воскликнула я чересчур поспешно и чересчур громко. Кое-кто из публики даже обернулся. — Очень мило с вашей стороны, что вы это сделали, — добавила я уже потише.

— Очень мило, — повторил он. Его голубые глаза насмешливо вспыхнули. — Нам пора ехать, а то добрейшая тетушка Эмили и вправду решит, что я стареющий соблазнитель.

Это было так похоже на то, что я сама думала о нем, что я покраснела и поспешно отвернулась, чтобы он не заметил этого.

— Пожалуй, это почти то, что вы сами думаете обо мне. Увы, я не соблазнитель, и вам нечего бояться.

— Я ничего такого не думала о вас!

— Думали, думали, милочка. Меня не проведешь.

Я была несчастна. За его шутливой насмешкой чувствовалось что-то непреклонное. Он знал, что я молода, неопытна, неуверенна в себе и не смогу ответить ему так, как это сделала бы на моем месте любая девушка постарше. Несколько минут прошло в молчании. Затем он подозвал официантку, расплатился и помог мне встать. Мы отправились в обратный путь.

Уже стемнело; вечер был безветренный и безлунный. При свете фар снег казался золотым. В машине было восхитительно тепло и уютно.

— Мне приятно с вами, — сказал он наконец. — Вам не кажется, что нам будет хорошо вместе? — Он говорил, не отрывая глаз от дороги. Его руки, лежавшие на руле, казались маленькими, бледными и изящными. — Не думайте обо мне всякую ерунду. Оставим это тетушкам. А вам не следует.

— Я не думаю.

Я чувствовала, как приближалось счастье, стыд, насилие. Чувства завладевали мною вопреки моей воле; я закрыла глаза, ощущая легкое пощипывание от набежавших слез.

— Разве вам не хочется знать, почему я так долго не пытался увидеться с вами?

Я спросила, слегка задетая, почему он считает, что меня это должно интересовать. Я вообще не надеялась увидеть его после того вечера.

— Но ведь я сказал вам, что мы увидимся. Я не бросаю слов на ветер. — Он посмотрел на меня с легкой самоуверенной улыбкой.

Мне еще не приходилось видеть столько уверенности в мужчине — это и разозлило, и вместе с тем тронуло меня. Однако самолюбие заставило меня промолчать.

— Моя дорогая девочка, моя дорогая девочка, — сказал он. — Вам еще многое предстоит узнать. Я все равно разыскал бы вас. Но прежде мне надо было кое-что уладить.

Я не задала ему ни единого вопроса, но он продолжал так, словно отвечал мне.

— Другая девушка. Это тянулось много лет.

— Понимаю.

— Мы никогда не были помолвлены. Просто все считали, что это само собой разумеется. Но теперь все кончено.

— Бедняжка! — невольно воскликнула я, когда все поняла.

Он беспокойно шевельнулся.

— О, мне кажется, она это знала.

— Что знала?

— Что что-то случилось.

— Но что же случилось?

— Вы. — У него погасла сигарета, и он умолк, раскуривая новую. — Мне пришлось рассказать Ванде все. Так, я считал, будет честнее.

— Но вам нечего было рассказывать!

— Ну, если речь обо мне, то я мог рассказать ей очень много. Я не хотел встречаться с вами, пока она не поймет всего.

Даже тогда я почувствовала, как он жестоко обошелся с этой девушкой, как он настойчив и нетерпелив в своих желаниях. Меня возмутила его самонадеянная уверенность — он не сомневался, что я ждала его. Мне вдруг захотелось тут же убежать от него, кое-как самой добраться домой сквозь холод и сгустившуюся завесу вечернего тумана, захотелось снова быть свободной. И в то же время я испытывала гордость от того, что человек, который был намного старше меня, поступил так ради меня; я не могла сдержать острого чувства радости, показавшейся мне настоящим счастьем. Она прорвала берега, заставила замолчать разум, заглушила страх.

— Почему вы решили, что я свободна? — спросила я у него, но на этот раз я уже дразнила его, и он почувствовал это; он знал, что теперь, когда я осмелилась на это, власть его надо мной только возросла. Ибо, если он был бессилен перед ребенком, он знал, как удержать женщину.

— Не могло быть иначе. Вы совсем еще дитя. Во всяком случае, были до сих пор.

Мы въехали в пригороды Лондона. Вокруг нас сомкнулось золотое кольцо уличных фонарей.

— Мне кажется, нам будет хорошо вместе, — сказал он снова. — Очень хорошо.

Я постаралась запомнить эти мгновения, инстинктивно чувствуя, что буду помнить их, представлять осязаемо и зримо во всех деталях. Бьющие в лицо снопы света от встречных автомобилей, мягкая кожа сиденья под горячей ладонью, запах масла и бензина, прикосновение меховой горжетки Каролины и аромат ее любимых «Пари-Суар», мягкое пальто Нэда, тепло его тела и собственное сердце, комком застрявшее в горле.

Мы подъехали к моему дому.

Сейчас, думала я, сейчас. Я мужественно приготовилась, еще сама не зная, к чему. Позволить ему поцеловать меня (что он подумает, если я это сделаю!) или не позволить (какой неопытной и глупой я ему покажусь!)? Он не выключил мотора; лишь один этот звук нарушал морозную тишину. Мы молчали, прислушиваясь к ворчанию мотора. И без всякой видимой причины мне вдруг захотелось, чтобы Нэд помог мне, захотелось сказать ему, что я действительно еще очень молода. На мгновение я даже перестала стыдиться своей молодости.

Нэд сжал мою руку. При слабом свете лампочки на щитке лицо его казалось сейчас мягче и моложе, в нем не было теперь ничего отпугивающего.

— Благодарю вас, очень, — сказала я. — Мне было хорошо.

Я ждала. Беспокойное трепетание цветка в тесных оковах бутона стало почти невыносимым. Бессознательно я шевельнула пальцами, зажатыми в ладони Нэда, и очарование было нарушено; он отпустил мою руку, открыл дверцу, и через секунду я стояла на тротуаре. Он поднялся со мной на крыльцо и подождал, пока я найду ключ.

— Передайте тетушке, что я доставил вас в целости и сохранности и ровно в семь. Я вам напишу.

Он уехал. Дверь оставалась открытой; из кухни послышался голос Эмили:

— Это ты, детка? Хорошо провела время? Ужин тебя ждет.

 

Глава I

Потом, уже много лет спустя, я как-то вдруг поняла, что в эти дни Нэд был влюблен в меня гораздо больше, чем я в него. Я была влюблена просто в самую мысль о нем, и, если бы его отношение ко мне было более откровенным и менее осторожным, я, возможно, сразу же увидела бы это. Но искренняя, неподдельная тревога за меня, сомнения в нашем с ним будущем заставляли его быть сдержанным. Прошло целых три недели после нашей прогулки за город, прежде чем он снова пригласил меня. Но на этот раз все было плохо — нам просто не о чем было говорить. Я боялась показаться ему скучной, ибо не решалась признаться себе в том, что мне с ним скучно. Прошла еще неделя, и за это время — всего лишь коротенькая, ничего не значащая записочка. Затем еще неделя. Уязвленное самолюбие подстегивало меня, и на смену романтической влюбленности пришло более устойчивое и более определенное чувство.

Я еще не понимала тогда, что он любил меня, но боялся предъявить на меня права, хотя не раз так хвастливо об этом говорил. Его пугала моя молодость. Он то отдалялся от меня, то снова возвращался: так привязанную лодку то относит течением, то снова прибивает к берегу.

Он сам еще не знал, хочет ли он быть со мной или хочет остаться свободным.

Тем временем, где бы я ни была — в конторе, дома, с Эмили или с друзьями, — я жила в мире сладостных грез. Моим друзьям я уже не раз намекала о Нэде, не столько из хвастовства, сколько из неудержимого желания произносить его имя вслух.

Когда Эмили говорила: «Ты что-то не так часто видишься теперь с мистером Скелтоном, милочка, не правда ли?» — ее замечание вызывало у меня скорее радость, чем печаль. Ибо, говоря о Нэде, Эмили тем самым подтверждала, что он реален и существует не только для меня.

Айрис, однако, сразу поняла, что я одержала серьезную победу, и жаждала выведать подробности. Она только что порвала с Виктором, после ею же самой подстроенной ссоры, ибо ее мать не переставала твердить ей, что есть куда более выгодные партии. Избавившись от Виктора, она чувствовала себя несчастной, хотя и считала, что с точки зрения благоразумия поступила правильно.

Однажды вечером я ужинала у нее. Потом мы с ней и с ее матерью сидели в тускло освещенной гостиной.

Миссис Олбрайт была миниатюрной, элегантной, уже увядшей женщиной со странно любопытным и чувствительным носом, который, казалось, видел больше, чем ее глаза, и умел выспрашивать лучше, чем ее язык. Ее муж умер, когда Айрис было два года. Он был красивый, но слабый и безвольный мужчина, нуждавшийся в материнской ласке и заботе. Миссис Олбрайт с неистовой страстностью усыновила его. Вся ее жизнь сосредоточилась на нем. Когда он умер, ей ничего не оставалось, как столь же усердно, хотя и с меньшей нежностью, опекать свою красивую, но ветреную дочь.

Айрис, по натуре веселая и живая, в присутствии матери как-то вся сникала под тяжестью непомерного материнского тщеславия и несбыточных надежд. Своей полной неспособностью разделять их она приводила миссис Олбрайт в бешенство.

— Знаешь, Кристина, моя дочь — это мой тяжкий крест. — Миссис Олбрайт говорила это так, словно Айрис не было в комнате, небрежно покачивая ногой и листая модный журнал. — В кабаре, где она выступает, ей представилась возможность вместе с двумя другими девушками исполнять песенку, а один куплет даже петь одной. Ты думаешь, она ухватилась за эту возможность, думаешь, она старается и репетирует дома? Конечно, нет. Целый день она бродит по комнатам, вытирает пыль, убирает постели, словно служанка.

Казалось, что Айрис не слушает этих косвенно обращенных к ней нареканий. Она завела патефон, поставила пластинку с сентиментальной популярной после очередного фильма песенкой и напевала себе под нос.

— Знаешь ли ты, Кристина, — упорно твердила свое миссис Олбрайт, — кто бывает в «Кафе Элизе»? Принц Уэльский! Вдруг Айрис ему приглянется? Одного его слова достаточно, чтобы изменилась вся жизнь! Я говорю ей: «Не хочешь стараться для матери, постарайся для принца». Но она упряма как осел.

— О, ради бога, мама! — воскликнула Айрис, стараясь перекричать тягучую мелодию. — Можно подумать, что он женится на мне.

В глазах ее матери вспыхнул гнев и скрытое торжество.

— Случались и более невероятные вещи!

Граммофонная иголка застряла в желобке пластинки — «Только ты… только ты… только ты…»

Подбежав к патефону, Айрис сняла мембрану и с громким стуком захлопнула крышку.

— Ты видишь, Кристи, видишь, что приходится мне выслушивать!

— Говорят, — невозмутимо продолжала миссис Олбрайт, — что он неравнодушен к женской красоте. Любого мужчину, неравнодушного к красивым женщинам, можно завести дальше, чем он того хотел бы. В век демократии все возможно.

— Перестань, перестань, перестань! — Айрис заткнула уши.

Ее мать вздохнула.

— Хорошо. Вот так обращается со мной моя единственная дочь. Как жаль, что у нее нет твоего ума. Красота — это еще не все.

— Если ты сейчас скажешь, — завопила Айрис, которая зажимала уши, однако не была глуха к речам матери, ибо научилась читать их по губам, — если ты скажешь, что Кристи — дурнушка, она тут же уйдет и у меня не останется больше ни одного близкого друга! Ты уже отняла у меня Виктора.

— Конечно, Кристи довольно мила, но тебе бог дал исключительную наружность. Однако он не дал тебе ни сердца, ни ума. Я не желаю больше слышать о Викторе. Он был слишком зауряден для тебя.

Айрис уронила руки на колени и снова погрузилась в состояние меланхоличной печали, в которой теперь уже угадывались слезы.

— А где же этот милый-милый Рональд Дин? — спросила миссис Олбрайт.

Это был юноша, которого Айрис столь коварным образом отняла у Каролины, а затем великодушно отдала обратно, но слишком поздно, чтобы что-нибудь поправить. Каролина вышла замуж. Она решилась на это, не раздумывая, с вызовом и храбростью отчаяния. Она знала, что это кончится катастрофой.

— Не напоминай о нем! — воскликнула Айрис — Иначе Кристи может поссориться со мной, да и с тобой тоже.

— Разве Айрис виновата, что мужчины вьются около нее, словно банки с медом, — сказала мне миссис Олбрайт тоном упрека. Но, почувствовав, что сказала нелепость, тут же поправилась: — Словно мухи вокруг банки с медом. А у нашей Кристины теперь свои собственные секреты.

При этих словах миссис Олбрайт словно преобразилась. Теперь она снова была близка с дочерью и обе напоминали борзых, готовых пуститься по горячему следу. Пригладив свои густые седые волосы, уложенные в столь вычурную прическу, что ее голова казалась слишком тяжелой для ее хрупкого тела, миссис Олбрайт улеглась на кушетку в позе мадам Рекамье и настороженно повела своим чутким носом.

— Сорока на хвосте принесла мне весточку, что появился некий интересный молодой человек.

— Кристи скрытна, как устрица, — тут же подхватила Айрис, — вернее, как улитка. Она не доверяет своим старым друзьям, и, если ты начнешь выспрашивать, она обозлится.

— Ничего интересного, — сказала я.

— Сорока шепнула мне, что он не похож на ваших грубиянов мальчишек, — продолжала миссис Олбрайт.

Этой сорокой была, конечно, Айрис.

— Ему тридцать два года.

— Ах, милочка, милочка, надеюсь, ты знаешь, что делаешь! У тебя умная головка на плечах, мы все это знаем. Но у мужчин в этом возрасте не всегда бывают благородные намерения.

— Ничего серьезного, — сказала я, радуясь возможности поговорить о Нэде. — Я совсем не так уж близко знакома с ним.

— Он тот самый очаровательный денди, с которым мы познакомились на танцах, мама, куда Кристи пошла с беднягой Кейтом.

— И хорошо сделала, что пошла. Я уважаю девушек, способных на жертвы. — Миссис Олбрайт потянулась ко мне, словно хотела одобрительно потрепать по плечу, но, поскольку я сидела слишком далеко от нее, она лишь помахала в воздухе рукой. К ней снова вернулось ее постоянное недовольство Айрис. — Но я также знаю девушек, которые не способны на жертвы даже ради родной матери.

Однако Айрис была слишком поглощена какими-то своими мыслями, чтобы обратить внимание на слова матери. Она вдруг вскочила, подбежала ко мне и обвила мою шею своими прелестными ручками с гладкой, смуглой, чуть в веснушках кожей.

— Кристи, мне очень хочется, чтобы ты как-нибудь вечерком привела его к нам. Я хочу убедиться, что он действительно стоит тебя. Приходи, прошу тебя!

Я сказала, что не настолько знакома с Нэдом, чтобы вместе наносить визиты.

— Кроме того, — добавила я, но так, чтобы не слышала ее мать, — я не забыла случай с Каролиной.

Айрис наморщила носик. У нее он был покороче и поизящней, чем у матери, но, так же как и нос миссис Олбрайт, он умел жить своей самостоятельной жизнью и быть независимым в своих суждениях.

— Чудовище! — шепнула она мне, а затем уже громко сказала: — Следует узнать его получше. Я буду в восторге от встречи с ним. Да и не только я, все.

— Любопытно, — мечтательно заметила миссис Олбрайт, — кто из нашего круга, я имею в виду вас, молодежь, раньше всех будет помолвлен? Думаю, что Айрис. У нее больше возможностей.

— А может, Кристи выйдет замуж за Нэдди! — воскликнула Айрис, по-детски присюсюкивая. У нее была привычка давать уменьшительные имена людям, которых она едва знала, а то и не знала совсем.

Я попросила ее не говорить глупостей.

— Кристина должна сама пробивать себе дорогу в жизни. На ней лежит забота о тете Эмили. Не думаю, чтобы ее отец тратил все эти деньги на ее учебу лишь для того, чтобы она вышла замуж за первого встречного.

Я молчала, ибо погрузилась в сладостные мечты о замужестве. В темной комнате, полной аромата цветов и шума чужого моря за окном, я со страхом и восторгом протягиваю к «нему» руки. Мои мысли с каким-то извращенным упорством возвращались к одной детали: я старалась решить, какого фасона будет на мне ночная сорочка.

Миссис Олбрайт вскоре оставила нас вдвоем.

— Меня клонит ко сну, а вам, девочкам, надо ведь посекретничать. — И все же она не смогла не оставить последнего слова за собой; у самой двери она обернулась и сказала: — Кристина, попробуй заставить мою ленивую дочь немного порепетировать.

Когда она ушла, я сказала Айрис:

— После случая с Каролиной я не хочу рисковать и не буду знакомить тебя с моими друзьями.

Глаза Айрис наполнились слезами и стали серыми, как дождливый день. Она коснулась ладонью моей щеки.

— Милочка, клянусь, я не виновата! Я все время старалась прогнать его, клянусь. Ведь это я заставила его вернуться обратно. Ты просто несправедлива ко мне!

В другое время из скрытого самодовольства и уверенности, что она способна обольстить и увлечь любого мужчину, она постаралась бы подольше поговорить на эту тему, но сейчас, видимо, что-то тревожило ее.

— Ты жестокая, Кристи, — сказала она решительно, словно сама больше не намерена была обсуждать этот вопрос. — Милочка, мне хочется спросить тебя об одной вещи.

— О какой?

— Только пусть это останется между нами. Мы ведь старые друзья? Кого-нибудь другого я бы ни за что не спросила. Кристи, ты чувствуешь, что… ну в общем… тебе хотелось бы позволить мужчине все?

В наши дни мы обычно только так и говорили — многословно, намеками, боясь называть вещи своими именами. У нас не было тогда таких спасительных слов, как «заниматься любовью».

— Когда выйдешь замуж, конечно, — чопорно добавила она. — Ведь мы не какие-нибудь потаскушки. — Она взяла меня за руку.

Пока она была так близко от меня, я не могла ей ответить. Говоря о любви, она сама была карикатурой на нее. Я встала и отошла к окну. Был мокрый вечер; фонари опустили длинные полосы света в темное море асфальта. Проехала машина и, разбрызгав лужу, скрылась за углом. Я сказала:

— Да, хотелось бы. И в этом нет ничего дурного.

— А мне нет!

Я повернулась к ней. Казалось, она плакала несколько часов, а не всего лишь несколько секунд. Лицо ее было бледным, опухшим, почти некрасивым.

— Я должна признаться тебе. Я буду просто ненавидеть все это. При одной мысли об этом я заболеваю. Но мне придется смириться, когда я выйду замуж, потому что я хочу иметь детей. Придется. Мне все равно надо выйти замуж, потому что я не добьюсь успеха на этой проклятой сцене, и мне необходимо уйти от матери. Но я никогда не буду любить это, и я не понимаю, как ты можешь!

Теперь я могла подойти к ней и позволить ей прижаться ко мне.

— Но ты ведь целуешься с мужчинами, Айрис! — наконец сказала я. — Разве в это время ты ничего не испытываешь?..

— Нет! Никогда. Ничего, кроме удовольствия, что нравлюсь им. Мне необходимо сознавать, что я нравлюсь, это создает настроение.

— Значит, ты только ради этого отняла Ронни у Каролины?

Она сразу же стала прежней Айрис. Черты ее лица стали жёстче. Она улыбнулась мне загадочной улыбкой, которой обычно одаряла мужчин, словно поверяла им крохотную частицу своей тайны.

— Какая ты смешная! Разве я в этом виновата? Он сам стал бегать за мной, как только увидел. Если хочешь кого-нибудь винить, то вини Каролину. Она и пальцем не пошевельнула, чтобы помешать этому. Сидела и чего-то ждала.

Было уже поздно. Я поднялась и пошла в спальню Айрис за своим пальто. Когда я вышла, Айрис стояла у двери в холл. Она чмокнула меня на прощание в щеку своими свежими влажными губками.

— Я знаю только одно, — сказала я. — Если Нэд начнет по-настоящему за мной ухаживать, я постараюсь, чтобы он никогда не встретился с тобой. Прими это, как комплимент, если хочешь.

И это действительно было сказано отчасти, как комплимент, но скорее всего, как шутка, для того, чтобы на прощание как-то разрядить атмосферу. Однако, к моему удивлению, Айрис отнеслась к этому совершенно серьезно.

— Ты сильная, Кристи. Как я завидую тебе!

И вдруг я услышала слова, которые, казалось, произнесла не она, а кто-то другой, глубоко спрятанный в ней. Это была одна из тех пророческих истин, которые не нуждаются в том, чтобы их торжественно изрекали. И мне предстояло запомнить ее.

— Мужчина, который полюбит тебя, постарается, чтобы ты всегда оставалась сильной. Тебе не удастся поплакать у него на груди. Он просто не позволит тебе этого.

Ее слова показались мне сущей ерундой — злой и бессмысленный выпад в отместку за то, что я отказалась познакомить ее с Нэдом. Поскольку мне нравились в Нэде его резкость, решительность и бесцеремонность, слова Айрис были лишены для меня тогда глубокого смысла. Да и она сама, мне кажется, не понимала их, ибо ее лицо вдруг приняло недоумевающее выражение. Однако через секунду на нем снова заиграла прелестная кокетливая улыбка.

— Как приятно было поболтать с тобой. Не сердись на меня. Я часто говорю глупости.

 

Глава II

Была весна. Я и мои друзья оплакивали кончину Д. Г. Лоренса. Немногие из нас читали что-либо из его книг, кроме «Сыновей и любовников», и мы скорбели о нем скорее потому, что он пострадал во имя «безнравственного». (В те дни понятие о безнравственном не было еще столь узким, как сейчас, когда писателю приходится немало изощряться, чтобы привлечь внимание ревнителей морали. Это был наш трудный рассвет, и мы впервые глотнули воздуха сексуальной свободы.) Мы оплакивали смерть Лоренса еще и потому, что он был одним из нас, хотя мы не совсем понимали и немного побаивались его. (Должно быть, под личиной неукротимого и чувственного «я» мы угадывали холод.) Если бы он не был одним из нас, разве он смог бы так смело и безжалостно коснуться самых жгучих и больных для нас вопросов? Олдос Хаксли, мы считали, тоже писал для нас. Он льстил нашему интеллекту; он каким-то образом умудрялся удерживать фейерверк своего блестящего остроумия в рамках нашего понимания, и если мы напрягали сообразительность в той мере, в какой он этого от нас требовал, мы всегда могли с гордостью сказать, что поняли его иронию. Но Лоренс вопреки нашей воле и желанию заставил нас заглянуть в самые темные уголки нашего «я», он указал нам путь из юности и показал, что он нелегок.

Нэд, с которым я пыталась поговорить о Лоренсе в одну из наших редких, спокойных и разочаровывающих встреч, лишь покачал головой.

— В нем нет ничего особенного. Мне довелось прочесть «Любовника леди Четтерлей», и, поверь мне, каждый смог бы прославиться, напичкав книгу таким количеством непристойностей.

Холод, исходивший от Лоренса, не мог сравниться с холодом, которым иногда веяло на меня от Нэда. Я особенно почувствовала это, когда наконец решилась показать ему вырезки моих немногих опубликованных стихов. Он прочел их, слегка улыбаясь, и молча вернул. Я снова спрятала их в сумочку. Прошел целый час, прежде чем он вспомнил о них; весь этот час мы провели в пустой и натянутой беседе, которую, казалось, ни он, ни я не могли прервать. Наконец он сказал:

— По натуре я не поэт, Крис. Тебе еще придется заняться этим.

Мы встречались раз в неделю, ходили в кино или совершали прогулки в машине. Он наконец поцеловал меня. Это был обычный прощальный поцелуй, совсем непохожий на тот, которого я так боялась и так ждала. Я была влюблена, но не всегда. Бывали дни, когда, проснувшись, я чувствовала себя совершенно свободной. Мир чудесным образом изменялся, словно чья-то огромная добрая рука за ночь переносила меня куда-то. В такие дни я говорила себе, что мне ничего не стоит реже видеться с Нэдом, а потом не видеться совсем. Но когда он вдруг не писал и не звонил (обычно он звонил мне в контору за десять минут до начала работы, когда мистера Бэйнарда еще не было на месте), я умирала от желания видеть его, мучила себя фантастическими мечтами, в которых полностью отдавала себя в его руки, умоляла уничтожить меня и создать заново такой, какой он сам хотел бы меня видеть.

Я гадала, стараясь уравновесить романтические мечты с трезвыми планами, хорошо ли будет выйти за него замуж.

Не следует слишком строго судить молодежь из средних классов за присущий ей снобизм. Девушке, вроде меня, вышедшей из среды, которая по необъяснимым причинам осталась вне рамок четких социальных определений (то есть не принадлежала ни к низшим слоям мелкой буржуазии, ни, безусловно, к высшим, а находилась где-то посередине), едва ли приходилось на многое надеяться. Несколько лет службы, которую даже с натяжкой не назовешь карьерой, а затем, возможно, скромный брак с человеком своего круга и привычных интересов, дети — повторение все того же малообещающего, хотя и не совсем безрадостного цикла. Я не думала серьезно о карьере. Несколько стихотворений, не вполне отвечающих духу времени, не давали мне достаточных оснований для каких-либо надежд. И хотя я осмеливалась считать Т. С. Элиота неискренним и претенциозным, в душе я опасалась, что времена Руперта Брука, чьей манере я следовала, безвозвратно прошли.

Я разделяла довольно безотрадное убеждение многих девушек моего круга, что успех, который может выпасть на нашу долю, будет скорее успехом в обществе, хотя, будучи девушками образованными, мы предпочли бы профессиональную карьеру. Танцы в клубах лондонских предместий ушли в прошлое; теперь модным считалось пить коктейли в барах Мейфэра хотя бы раз в две недели, романтически отождествляя себя с дебютантками и кокотками. (Думаю, что Каролина едва ли решилась бы на свой брак, если бы ее муж не был завсегдатаем баров на Довер-стрит.) Нэд иногда возил меня в «Скаковую лошадь» и однажды даже к «Хэтчетту». А его почтовый адрес начинался с 31.

Он жил на Мэддокс-стрит в квартире, размещавшейся над магазином оптовой продажи готового платья. Он еще ни разу не приглашал меня к себе, и я лишь с улицы видела окна его квартиры, когда однажды в туманный полдень пришла сюда и, задрав голову, смотрела на них, надеясь, что никто меня не заметит и не поинтересуется, зачем я здесь.

Это было в один из тех дней, когда тоска по Нэду стала невыносимой. Как только пришел час моего перерыва на обед, я, не раздумывая, направилась в сторону Бонд-стрит, и зная и не зная, зачем я это делаю.

31. Для молодежи, живущей в районах Ю-З11, С-З12, Ю-В14, адрес, начинавшийся с 31, обладал особой притягательной силой. Возможно, так осталось и по сей день. 31 означал веселье, блеск драгоценностей в полумраке баров, музыку, вино. Он означал, что у тебя достаточно денег и не надо холодным туманным утром вскакивать с постели и бежать к переполненному автобусу. Он означал заманчивую обеспеченность.

Я была достаточно благоразумной, чтобы не считать Нэда богачом или человеком, живущим в роскоши. Но я знала, что он окончил небольшую закрытую школу на юге страны, является членом клуба, и адрес 31 говорил ему то же, что и мне, хотя он едва ли признался бы в этом.

В дни первых сомнений как часто романтические мечты об изысканной и обеспеченной жизни в кварталах 31 удерживали меня от инстинктивного желания бежать от Нэда. Я признаюсь в этом без всякого стыда, ибо ошибки молодости я склонна рассматривать теперь в прежнем, старомодном смысле этого слова, а именно как простодушие и наивность юности. Есть что-то холодное и отпугивающее в тех юношах и девушках, которые не прошли через так называемый возраст ошибок. Гораздо больше я стыжусь теперь того, что свое представление о светской жизни приобрела не столько в результате серьезного и вдумчивого чтения (Генри Джеймса, например, или «В сторону Свана»), сколько от мало похвального знакомства с Майклом Арленом.

Однако, кроме нетерпеливой молодости и страха перед будущим, была еще одна причина, заставлявшая меня думать о замужестве.

 

Глава III

Эмили очень изменилась. Она принадлежала к числу тех тихих и спокойных натур, которым как будто не свойственна внутренняя жизнь. Но теперь Эмили находилась во власти каких-то скрытых глубинных процессов. Вначале она как бы онемела от горя и не была способна что-либо видеть или слышать. Но в последние недели она все чаще впадала в состояние глубокой меланхолии, остро сознавала свою потерю и нередко давала выход горю в неудержимых беззвучных рыданиях. Не раз мне случалось, вернувшись из конторы домой, оставаться без ужина. В такие дни я обычно находила Эмили в гостиной — она сидела у окна и смотрела на пустырь, даже не пытаясь утереть слезы, обильно текущие по щекам, некогда румяным, как свежее яблоко, а теперь потемневшим, словно яблоко, тронутое гнилью. Она теперь менее охотно отпускала меня из дому и всегда хотела знать, куда я иду и когда вернусь. Она страшилась одиночества и все больше нуждалась во мне.

Вначале она лишь изредка пыталась намекать мне об этом, но вскоре стала откровенно придумывать нелепые и пустячные предлоги, лишь бы оставить меня дома.

— Ты знаешь, что мне пришло в голову? Сегодня очень хорошая программа по радио, и я подумала, что, пожалуй, мы могли бы поужинать вместе за маленьким столиком в гостиной.

Или:

— Сегодня я вспомнила игру, которой научил меня твой отец, — очень интересная игра. Я подумала, как хорошо было бы и тебе научиться. Мы могли бы вместе играть в нее по вечерам.

Ее поведение было трогательным и вместе с тем смешным. Никогда она не вспоминала такого количества гипотетических юбилеев и годовщин: третьего числа следующего месяца ее дяде могло бы исполниться сто четыре года, а его жене сто пять. Однажды она купила бутылку лечебного бургундского, чтобы отпраздновать десятую годовщину золотой свадьбы своих родителей, которые так и не дожили до нее. Эти воспоминания, однако, не вызывали у нее прежней грусти. Теперь они служили маленьким развлечением, источником робких вспышек хорошего настроения, когда она тихонько напевала: «Две девочки в голубом…»

Каролина, как-то забежавшая ко мне вечером, как раз застала Эмили в таком настроении. Когда мы остались одни, она сказала:

— В последнее время Эмили какая-то странная, ты не находишь, Крис?

Я выразила надежду, что это пройдет.

— Если же нет, мне придется выйти замуж или еще что-нибудь. Ах, если бы ты знала, как тяжко возвращаться по вечерам в этот ужасный дом.

Каролина рассмеялась. Высокая, белокурая, с томным взглядом и нежным пухлым ртом, она напоминала девушку с портретов Рогира ван дер Вейдена.

— Я в любую минуту променяла бы своего супруга на твою тетушку Эмили. Ты просто не представляешь, какая ты счастливая.

— Зачем же ты сделала это? — наконец решилась спросить я. До этого я никогда не расспрашивала ее из уважения к тому, как мужественно она делала вид, что счастлива.

— О, я дала слово в минуту затмения, а потом уже не могла отказаться. Ты не представляешь, как это трудно. Я первая из всех наших вышла замуж, и вот видишь, что из этого получилось.

— Все обойдется. Должно обойтись.

— Я тоже утешаю себя этим. — Она вздохнула и поднялась, снова замкнувшись в себе. Она всегда была странно замкнутой, охотно выслушивала всех, кто испытывал потребность довериться ей, но сама никогда не отвечала тем же. — Не торопись. Говорю это тебе серьезно, — добавила она, надевая шляпку и аккуратно сдвигая ее со своего выпуклого детского лба. — В постели иногда забываешь об этом, но, когда встаешь, вот тогда-то и начинаются самые страшные сомнения.

Я видела ее отражение в зеркале — ее лицо в эту минуту не следовало бы видеть никому, кроме нее самой. Она была самой спокойной и самой покладистой из всех нас и, казалось, наименее уязвимой; и вот в девятнадцать лет она должна была сама искать выход из нелепой трагедии, которой не должно было случиться. Сейчас она с ужасом думала о возвращении домой.

— Избежать встреч с Айрис, пожалуй, не удастся, — сказала она. — Куда ни пойдешь, везде натыкаешься на эту красотку. Но когда-нибудь я тихонько лягу на ковер и с наслаждением вопьюсь зубами в ее ножку.

Проводив ее, я поднялась к Эмили пожелать ей доброй ночи. Она лежала одетая на постели в ярко освещенной спальне.

— Я думала, ты уже спишь, — сказала я.

— Ах, я теперь почти не сплю. Мне и сейчас не хочется.

— Тогда зачем ты поднялась к себе так рано?

— Я знала, что тебе захочется побыть наедине со своей подружкой. Я теперь не нужна тебе. Я никому не нужна. — Ее немигающий взгляд был устремлен на раскаленную сетку газового рожка. «Смотрит на огонь, как орел на солнце», — подумала я и тут же вспомнила другой до ужаса литературный образ: «Как Регул, лишенный век, на берегу моря в Карфагене».

— Я не нужна тебе, — с каким-то отталкивающим самоуничижением произнесла она.

После таких сцен мне хотелось, чтобы поскорее наступило утро и я снова могла очутиться в конторе.

 

Глава IV

День начался многообещающе. С волнением и чувством какого-то необыкновенного открытия я читала новый американский роман, который принес мне Возьмем Платона (Так прозвали друга Дики Флинта, красивого смуглого юношу невероятных интеллектуальных устремлений. Низко росшие на лбу волосы придавали ему некоторое сходство с бизоном. Свое прозвище он получил потому, что одно время имел привычку каждую фразу начинать словами: «Возьмем Платона…»).

— Это замечательная книга, Кристина! Ты должна обязательно прочесть ее! Это пограндиозней, чем сам Толстой! Пограндиозней, чем Кэтрин Мэнсфилд! — Он выражал свой восторг бессвязными и отрывистыми фразами.

— Целый месяц я только и слышу, что об этой проклятой книжке, — заметил Дики со своей медлительной застенчивой улыбкой. — Если так будет продолжаться дальше, придется переменить ему прозвище. Будем звать его «Вопящий о Волке», только, пожалуй, это будет напоминать индейца.

Книга называлась «Оглянись, ангел, на дом родной», и Возьмем Платона получил от своего друга из Иллинойса экземпляр первого американского издания. Я упивалась книгой и не могла оторваться от нее даже за ужином, несмотря на неодобрительное ворчание Эмили, что я читаю за столом. Я брала ее с собой в ванную и читала, лежа в воде, и отрывалась лишь для того, чтобы открыть кран с горячей водой, когда вода становилась совсем холодной. Я читала ее даже на крыше автобуса, хотя прыгающие строчки вызывали у меня головокружение.

Книга была написана для нас, для нашего поколения и нашего времени. Это была книга для молодежи, глупой, влюбленной, жаждущей молодежи, с ее смешными представлениями о вечности, с ее горячим сердцем и головой. Она была такой же неустоявшейся и бесформенной, как мы сами, и, как мы, была полна скрытого честолюбия, благородных порывов и отчаяния оттого, что мир целостен и прекрасен и мы никогда не сможем передать всей его красоты и сочтем за счастье, если хоть намеком, бессвязной фразой удастся рассказать о ней.

Я была пьяна от книги и в этом восхитительном состоянии опьянения пришла в контору, где меня ждали: записка от Нэда, назначавшего мне свидание днем в «Трокадеро»; мистер Бэйнард, веселый и напевающий, ибо он получил роль самого интересного молодого человека в пьесе «Сенная лихорадка», которую собиралось ставить этим летом любительское драматическое общество; и сияющий мистер Фосетт, который наконец мог объявить о помолвке своего наименее удачного сына с вдовой, способной обеспечить ему жизнь, к которой он привык.

— В воздухе запахло весной, — воскликнула мисс Розоман. — Какой восхитительный день!

И действительно, это был один из тех весенних дней, которые даже в Лондоне кажутся изумрудными или голубыми; сверкающий великолепный день, когда женщинам хочется надеть яркие платья.

— Грех работать в такой день, — робко заметила мисс Клик и, словно испугавшись, что мы расценим ее слова как непозволительное легкомыслие, поспешно добавила: — Но работать нужно.

Мисс Розоман, закинув руки, потянулась, отчего ее полная грудь упруго напряглась.

— Мне хотелось бы сейчас оказаться с моим дружком в Соннинге на берегу реки или еще где-нибудь.

Я была так счастлива, что меня даже не покоробили слова «мой дружок»; ни я, ни мои друзья не употребляли таких выражений.

— пел мистер Бэйнард слабым глуховатым голосом. Зная песню, я начала вторить ему, и как только он произносил «Ты…», я подхватывала на низкой ноте: «Ты — ручеек…»

В приемной под аккомпанемент гудящего пылесоса Хэттон пел свою любимую «Рано утром поднимайся…» Солнце щедро вливалось в окна, рисуя на блестящем паркете спокойные золотые квадраты. День, как никогда, начался хорошо. Мои мысли были заняты попеременно то Томасом Вульфом, то Нэдом, и в это утро я работала с той великолепной точностью, которая доступна секретарям-машинисткам лишь в состоянии полного транса. Я стенографировала письма мистера Фосетта, не слыша ни единого слова из того, что он диктует, и, когда пришло время их печатать, они показались мне совершенно незнакомыми и очень интересными. В двенадцать часов (обычное время моего перерыва), радостная и счастливая, я отправилась на свидание с Нэдом.

Он еще ни разу не приглашал меня к ленчу, главным образом потому, что время моего перерыва было весьма ограниченным; тем более необычным показалось мне теперь это приглашение. Ресторан был довольно шикарный, и я радовалась, что на мне мой новый серый костюм и шляпка.

— Мило, — сказал Нэд, с удовлетворением оглядев меня с ног до головы. Он провел меня в жаркий, залитый светом электрических ламп обеденный зал ресторана. Запах жареного мяса вызвал чувство голода. Было приятно чувствовать себя голодной, красивой и влюбленной.

Как всегда, Нэд принялся расспрашивать меня о моей жизни, моих привычках, вкусах, симпатиях и антипатиях, о моих немногочисленных детских романах и о моих друзьях — Айрис, Каролине, Дики, Лесли и Возьмем Платона. Моя манера рассказывать забавляла его, глаза его блестели, были спокойны, полны нежности и легкой иронии, но где-то в глубине их притаилось что-то незнакомое, настораживающее.

— Неплохо для такой маленькой девчушки, — заметил он, заставив меня назвать ему имена четырех юнцов, из-за которых я поочередно проливала слезы где-то между двенадцатым и шестнадцатым годом моей жизни. — Но больше я этого не потерплю. Довольно всяких Дики, Лесли и Платонов.

— Но был всего лишь один Лесли, да и то это было так давно. — Я не могла удержаться от смеха. Нам было хорошо вместе, мне была приятна его шутливая ревность, и время бежало незаметно.

— Мне пора, — наконец сказала я. — Стоит мне опоздать на пару минут, как подымается невообразимый шум.

Я была уверена, что Нэд тут же позовет официанта, но он не сделал этого.

— Пусть подождут на сей раз. Дело в том, что у меня есть для тебя новость. Я открываю собственную контору по продаже недвижимости. — Он неоднократно говорил мне, как ему неприятно работать в конторе отца. «Это так же плохо, как учиться в школе, где преподает кто-либо из родственников».

Ему казалось, что самостоятельно он сможет добиться большего. Отец с матерью согласились ссудить его небольшим капиталом в дополнение к тому, что ему удалось скопить.

— Я начну весьма скромно, а затем постепенно расширю дело. У меня есть связи. Кроме того, у меня будет теперь ради чего бороться.

Если бы он сказал «работать» вместо «бороться», я бы решила, что он просто имеет в виду собственную независимость. Но то, что он выбрал такое слово, как «бороться», подсказало мне, что он говорит о чем-то большем, и я почувствовала, что от страха и волнения у меня замерло сердце. Он взял мою руку, поцеловал ее и посмотрел мне в глаза. Зал тонул в золотисто-красном мареве. Было очень душно. Гул голосов доносился откуда-то издалека.

— Но мы еще вернемся к этому.

Меня сковала робость, спутница первой любви, ее проклятие и ее очарование. Мой голос показался мне неестественным, когда я сказала, что рада за него и искренне желаю ему успеха. Потом я опять повторила, что должна спешить в контору и, если он не против, я не стану ждать, пока он расплатится с официантом.

Но он крепко удержал меня за руку.

— Нет, я против. Мы уйдем отсюда вместе.

Сердце пронизала такая острая радость, что мне даже стало стыдно. Я не осмелилась посмотреть Нэду в глаза. Но хотя мне нравился его безапелляционный тон, я все же вынуждена была возразить. Я отличалась почти болезненной пунктуальностью, унаследованной или, возможно, с детства привитой мне отцом. Куда бы я ни шла, я всегда старалась, чтобы у меня в запасе было не менее получаса. Если я опаздывала на обычную встречу с друзьями, я всегда очень огорчалась. Мысль же о том, что я могу опоздать в контору, привела меня просто в ужас. (На сей раз я не пила мартини, ибо Нэд никогда ее пил днем, и я не могла рассчитывать, что оно поможет мне при неприятном разговоре с мистером Бэйнардом.)

— Я должна идти. Это совершенно необходимо. У меня будут неприятности!

— Сядь, Крис, и успокойся. Как давно мы с тобой знакомы? Не считая той встречи на танцах, а вот после поездки в Хайндхэд?

— Пять месяцев.

— Все это время я думал о нас с тобой.

— Нэд, ты должен потребовать счет!

— Хорошо.

Он позвал официанта, но тот ответил:

— Одну минутку, сэр.

— Я уже отдал дань грехам молодости. Ты же еще не начинала думать о них, — продолжал он.

— Обычно девушки не делают этого, — попробовала возразить я.

— Кое-кто делает. Я знал таких девушек.

Я почувствовала ненависть к ним.

— Но не такие, как я.

— Во всяком случае, не в твоем возрасте.

— Причем здесь возраст? — упорствовала я для того, чтобы поставить его девиц на место (просто недостойные особы сомнительного поведения). — Это вопрос принципа.

Он улыбнулся.

— Пусть будет так. Во всяком случае мне не хочется, чтобы меня считали соблазнителем младенцев.

Его слова показались мне грубыми и пошлыми, и я почувствовала неприятный холодок.

— Насколько я понимаю, для этого пока нет оснований, — ответила я, как мне казалось, с достоинством.

— Разве ты так не считаешь? Мне казалось, ты должна так думать.

Момент, которого я так ждала с трепетом и восторгом, приближался, но я способна была думать лишь о том, что опаздываю, и только один мистер Бэйнард занимал теперь мои мысли.

— Нэд, к нам когда-нибудь подойдет этот официант?

Он даже не шевельнулся.

— Куда ему спешить? — Он взглянул на стенные часы — маленький светящийся солнечный лик в кудрявых лучах. Эти часы вначале показались мне очень красивыми, но теперь я ненавидела их. С оттенком несомненного злорадства он сказал: — Кстати, здешние часы отстают на десять минут.

Я замерла от ужаса.

— Не может быть!

Он сверил их со своими часами.

— Точнее, на двенадцать. Ах, бедняжка, ты погибла, не так ли?

Я почти плакала.

— Мне надо идти, говорю тебе! Ты не представляешь, что теперь будет.

— Нервы, — сказал он, качая головой. — Ай, как прискорбно, когда они пошаливают в таком юном возрасте.

Я встала. И прежде чем он успел мне помешать, выбежала из зала, промчалась вверх по лестнице и со всех ног пустилась бежать в контору. Нэд довольно легко догнал меня на углу Джермин-стрит.

— Успокойся, Крис. Ты преувеличиваешь. Я сам объяснюсь со стариком, как его там зовут. — Он взял меня за руку и заставил перейти на шаг.

— Ты не должен… — Я не верила, что он пойдет со мной в контору. — Ты только еще больше все испортишь.

— И все же я пойду с тобой, — сказал он.

Я пришла в отчаяние. Это было жестоко с его стороны. Позже мне могло быть приятно вспомнить об этом, как о доказательстве его силы и уверенности в себе, но в тот момент я чувствовала только страх. Я умоляла его не идти со мной, не замечая, как голос мой становится все громче и громче.

— Надеюсь, ты не хочешь, чтобы около нас собралась толпа, — сказал он. — Нас могут задержать за нарушение порядка.

Перед самой конторой я в последний раз попыталась отговорить его.

— Глупости. Во всем виноват я, и я не могу допустить, чтобы ты пострадала из-за меня.

— Но от этого мне будет только хуже!

— Чем больше ты споришь, тем больше опаздываешь, — заметил он веско.

В довершение ко всему, яркий день вдруг померк, будто в небо швырнули щедрой лопатой серую пыль, упали первые крупные капли дождя.

Даже в лифте он не отпустил мою руку; он продолжал ее держать и тогда, когда мы вместе вошли в контору, где меня ждал мистер Бэйнард, прямой и окаменевший, словно статуя адмирала Нельсона, и столь же непреклонный.

 

Глава V

— Вы опоздали ровно на тридцать минут, мисс Джексон! — Мистер Бэйнард отчеканивал каждое слово. Речь свою он, должно быть, приготовил, как только стрелка часов показала одну минуту второго; по мере того как я все больше запаздывала, он лишь соответственно менял время. Он был так разъярен, что даже не заметил Нэда или решил, не обращая внимания на то, какой полицейской хваткой тот держит меня за руку, что это клиент, случайно вошедший вместе со мной. Мистеру Бэйнарду ничего не стоило отчитать служащего в присутствии посторонних.

Мисс Розоман из сострадания ко мне низко опустила голову над машинкой и с остервенением стучала по клавишам. Мисс Клик, высунувшая было голову из гардеробной, тут же спрятала ее обратно. Она благоразумно решила переждать бурю.

— Это уже второй раз за полгода.

— Если бы он знал, какая это все ерунда! — шепнул мне на ухо Нэд.

— Простите, мистер Бэйнард, — пролепетала я, — Но я никак не могла получить счет…

— Надо укладываться в свое время! Я не потерплю, чтобы младшие служащие подобным образом пренебрегали моими распоряжениями. Я заставлю уважать себя! — Губы его дрожали. Гнев всегда доводил мистера Бэйнарда почти до истерики. Он повернулся к Нэду. — Да, сэр? Чем могу служить?

— Я пришел с мисс Джексон. В ее опоздании виноват я.

Когда мистер Бэйнард сообразил, что обратился к знакомому младшей служащей тоном, которым обычно разговаривал только с клиентами класса А и Б, ярости его не было предела.

— Мисс Джексон не имеет права приводить сюда своих друзей! Она не имеет права завтракать с друзьями, если не может вернуться вовремя! Это контора! Я не потерплю здесь этого!

Нэд отпустил мою руку. Сделав легкий подпрыгивающий шаг к барьеру, он облокотился на него и посмотрел на мистера Бэйнарда с обманчивым дружелюбием.

— Беда в том, — сказал он, — что вы невежливы. А мне это не нравится.

— Кто вы? Кто такой? С кем вы разговариваете? — голос мистера Бэйнарда показался мне жалким, ибо он перетрусил. Ему не хотелось попасть в дурацкое положение в присутствии подчиненных.

Нэд не спешил с ответом. Мисс Розоман замедлила темп и печатала теперь со скоростью новичка: ей не хотелось пропустить ни единого слова из разговора Нэда с мистером Бэйнардом. Приоткрытая дверь гардеробной свидетельствовала о том, что мисс Клик также проявляет жгучий интерес к происходящему.

— Я женюсь на мисс Джексон, — сказал Нэд. — Мы договорились об этом сегодня, обедая вместе. Мне кажется, для всякого разумного человека это достаточно уважительная причина. Но вы не дали мне возможности даже объяснить. Меня зовут Скелтон.

Мистер Бэйнард увидел наконец возможность выйти из затруднительного положения и не замедлил воспользоваться ею.

— О, понимаю! Тогда, конечно, совсем другое дело. Кажется, вас следует поздравить, мисс Джексон. Однако пусть это будет в последний раз.

— Я был бы огорчен, если бы это повторилось, — пробормотал Нэд тоном вежливой шутки и положил мне руку на плечо.

Мне казалось, что я в цепком плену кошмара. У меня не было сил ни думать, ни говорить, ни даже стряхнуть с себя этот сон. Ведь это шутка. Нэд не может подобным образом сделать мне предложение. И все же я почувствовала гордость. И хотя сон пугал, я не смогла бы с уверенностью сказать, что он был мне неприятен. Я не знаю, как бы я повела себя дальше, что сделала бы или сказала, если бы не находчивость мисс Розоман. Она мне потом призналась, что сразу поняла, что я сама впервые слышу о своей помолвке.

Подойдя к барьеру, она перегнулась так, что почти легла на него, и, держа обе ноги на весу, поцеловала меня.

— Кристина, я так рада. Почему же ты молчала? Ах, мистер Бэйнард, ведь это замечательно!

Сбитый с толку, мистер Бэйнард вынужден был согласиться, что это действительно замечательно. В дверях наконец появилась раскрасневшаяся мисс Клик и бочком протиснулась к своему столу.

— Увидимся вечером, — сказал мне Нэд. — Заеду около восьми. — Он поцеловал меня в щеку, одарил мисс Розоман своей обаятельной широкой улыбкой, кивнул мистеру Бэйнарду и вышел.

— Однако даже ради великих событий мы не должны забывать о работе, — заметил мистер Бэйнард. — Советую вам, мисс Джексон, не мешкать и поскорее приступить к работе.

Когда я вернулась из гардероба и села за свой стол, он уже полностью овладел собой; в какой-то степени пришла в себя и я. Он тут же поручил мне самую нелепую работу, какую только мог придумать: заново переписывать чуть-чуть загрязненные алфавитные указатели. А когда мисс Розоман подошла ко мне, чтобы разузнать о всех волнующих подробностях, он резко заметил ей, что я едва ли справлюсь с заданием, если каждый будет отрывать меня по пустякам.

— Тебе не повезло, — шепнула она, возвращаясь к своему столу. — Утром ему по телефону сообщили, что не будут ставить эту пьесу. Должно быть, отказались от нее, лишь бы не видеть его на сцене.

Да, было совершенно очевидно, что мистера Бэйнарда вывело из себя еще что-то, кроме моего ослушания. Во время перерыва на чай я слышала, как он снова, но уже в минорном ключе напевал «Ты — ручеек…» Мне стало жаль его. Я тоже когда-то играла в любительских спектаклях и помню, в каком я была отчаянии, когда у меня отняли роль Ипполиты и отдали толстой девице по имени Фреда.

Тот факт, что в такой день я способна была сочувствовать мистеру Бэйнарду, свидетельствовал, в каком состоянии растерянности я находилась. Я не верила, что все это действительно произошло со мной и что на глазах у всех меня связали обещанием. Мои беспорядочные мысли сопровождались вереницей образов, мелькавших, словно освещенные окна курьерского поезда, мчащегося на далеком ночном горизонте; я видела себя в кварталах Вест-Энда — я расхаживаю по собственной квартире в черном, узком, блестящем, как лакричный леденец, платье; представляла себе свадебную ночь в загадочной комнате на берегу моря (мне вспомнилась картина из какого-то романа) и наступивший затем день прозрения, унылый и лишенный романтики, когда двое обыкновенно одетых людей беседуют за грубо сколоченным сосновым столом в комнате, похожей на тюремную камеру, где нет ни дверей, ни стенных часов, отсчитывающих время. Сочувствие мистеру Бэйнарду было одним из способов пожалеть и самоё себя.

Я с ужасом ждала вечера и встречи с Нэдом, и вместе с тем мне казалось, что время тянется невыносимо медленно. Я не знала, что скажу ему, и положилась на волю случая или волю божью (я по-настоящему молилась и просила подсказать мне какой-нибудь спасительный выход).

Но этот день, один из тех чрезмерно душных и жарких дней, когда, казалось, с непонятной жестокостью в действие вступают неведомые злые силы, принес мне еще одну неприятность, правда, уже трагикомического характера.

В мои обязанности входило ровно в пять вечера собирать остаток разменных денег и вместе с дневными поступлениями вкладывать в патрон пневматической почты и отправлять в банк. Насколько я припоминаю, я и на этот раз проделала все, как обычно. Я помню, что свернула трубочкой банкноты и расходную квитанцию, вложила их в гильзу патрона и завинтила металлическую крышку с прокладкой из грязного войлока.

Мистер Бэйнард и мисс Розоман ушли домой, мисс Клик понесла письмо на почту, Хэттон еще не возвращался из города, а мистер Фосетт писал в кабинете свои личные письма. Я уже надела шляпку, как вдруг зазвонил внутренний телефон, соединявший нас с банком, который помещался в нижнем этаже.

— Послушайте, — узнала я голос мистера Гарвея, кассира банка, — мы еще не получали ваших денег. Что с ними случилось?

Я ответила, что послала их, как обычно.

— Странно. Значит, кто-то другой получил их. Пойду проверю. — Через некоторое время он вернулся. — Мы получили патрон и крышку, денег нет.

Меня бросило сначала в жар, потом в холод.

— Они должны быть там!

— Их нет. Вы не завинтили крышку как следует, вот что.

— Но я завинтила ее!

— Моя дорогая, вы не сделали этого.

Мне ничего не оставалось, как пойти к мистеру Фосетту и повиниться ему во всем. С видом человека, ставшего свидетелем какого-то невероятного происшествия, с выпученными глазами и, как принято говорить в таких случаях, с волосами, вставшими дыбом, не сказав ни слова, он выбежал из комнаты. Я слышала, как он нетерпеливо вызывает лифт.

Когда он вернулся, на его лице не было обычного приветливо-рассеянного выражения.

— Вы знаете, что вы наделали? В моторе вертятся триста фунтов, разорванные в клочки!

Я была не в силах оправдываться и поэтому, уронив голову на руки, разрыдалась. Перед моими глазами предстало ужасное зрелище — Паоло и Франческа в вечном вихре. Триста фунтов? Эту сумму я не раз держала в руках в виде чека, отсчитывала ее пятифунтовыми и десятифунтовыми банкнотами. Но только сейчас она обрела для меня ужасающую реальность.

Самым разумным было положиться на милосердие мистера Фосетта.

Он стоял надо мной, и сквозь пальцы, которыми я прикрывала глаза, я видела его большие, беспомощно повисшие руки.

— Ну ладно, ладно, все устроится. Банк запишет номера банкнотов. Но больше не делайте этого и, ради бога, перестаньте плакать! Перестаньте. Не наступил же конец света.

Он пытался успокоить меня, разговаривая со мной ласковым тоном, каким никогда ни с кем из нас не разговаривал, более ласковым, чем ему бы хотелось разговаривать с подчиненной. Он то бранил меня, то утешал, то говорил со мной, как с ребенком, то обращался, как к взрослому человеку, которому должно быть стыдно за свое поведение. Наконец, потеряв надежду унять мои бурные рыдания, он громко воскликнул:

— В конце концов это ерунда! Кроме того, вы и без того расстроены. Мистер Бэйнард сказал мне, что сегодня состоялась ваша помолвка. Этого вполне достаточно, чтобы расстроиться. Пожалуйста, перестаньте, мисс Джексон. Отправляйтесь-ка домой, выпейте чего-нибудь, если вы пьете, пообедайте и забудьте обо всем.

Он был добрый человек, но малодушный. Со словами:

— А теперь я должен бежать. Вы тоже не задерживайтесь. Хэттон закроет помещение, — он стремительно повернулся и со вздохом облегчения выбежал из конторы, решив, что в данном случае все уговоры бесполезны.

Я подняла голову и вдруг обнаружила, что глаза мои сухи. Я даже не заметила, когда перестала плакать. В конторе стояла тишина. Дождь перестал, но за окном с громким плеском падали с балконной балюстрады тяжелые капли. Спокойно и с любопытством, как бы со стороны я представляла, как внизу, в моторе, вертятся банкноты. Это могло напоминать марсианское динамо из романов Уэллса. Однако мне не следовало давать волю моему воображению, ибо тут же один из банкнотов превратился в Нэда, а другой в меня; мы закружились в непрерывном, головокружительном, неправдоподобном вихре, созданном Данте в его божественном гневе. Ум современного человека не верит в ад (поскольку бог стал для нас чем-то вроде свойского парня или коллеги по клубу), но пророческая душа влюбленного не перестает втайне его бояться.

 

Глава VI

Когда он пришел в тот вечер, мне казалось, что я готова к встрече. Беспечным голосом я скажу ему, что его шутка была очень милой, но у меня, право, будет дурацкий вид, когда через неделю придется расторгнуть эту фиктивную помолвку. Я с улыбкой упрекну его в том, что он доставил мне немало неприятностей, а когда он попросит прощения, мы вдоволь посмеемся над растерянностью мистера Бэйнарда, находчивостью мисс Розоман и испугом мисс Клик. Я расскажу ему о банкнотах, застрявших в моторе.

Он легко взбежал на крыльцо, перескакивая сразу через две ступеньки; на его лице сияла улыбка. Успокоенная, я открыла ему дверь.

И вдруг он поцеловал меня, чего никогда не делал прежде. Я не смела поднять головы — я почувствовала, что погибла.

— Кто бы мог подумать, что все случится именно так, — воскликнул он каким-то странным, чужим голосом. — Я люблю тебя, Крис. А теперь скажи, что ты тоже любишь меня.

И я сказала. В это мгновение мне показалось, что все мое существо растворилось в чувстве страха и восторга. Ни он, ни я не в силах были двинуться с места.

В холл спустилась Эмили. Увидев нас, она вскрикнула, словно на ее глазах совершилось убийство. Нэд отпустил меня. Подойдя к ней (она застыла на кончиках пальцев, вся дрожа, держась одной рукой за перила, а другой вытянув вперед), Нэд расцеловал ее в обе щеки.

— Тетя Эмили, мы с Кристиной решили пожениться.

— Вы не должны, — наконец вымолвила она. Ее взгляд заметался между мною и Нэдом. Она отстранила Нэда. — Кристина слишком молода.

— Моя мать вышла замуж, когда ей было семнадцать, — сказал Нэд.

Это была неправда, но в таких случаях все почему-то считают необходимым прибегать к подобной лжи, чтобы предупредить возражения.

— В те времена все было иначе, — вдруг мечтательно произнесла Эмили. Но в ее глазах не было мечтательности — зрачки напоминали кусочки кварца.

— Я понимаю ваше удивление. — Нэду даже не пришло в голову, насколько не подходит слово «удивление» к тому, что должна была испытывать Эмили. — Но вы, должно быть, догадывались о моих чувствах к Кристине.

— Она слишком молода для вас.

— Она большая умница для своих лет, тетя Эмили. И я помогу ей добиться того, чего она хочет.

Эмили прошла мимо нас в гостиную. Мы последовали за ней. Она остановилась под знаменитой люстрой, словно на судейском месте. Однако слабость сковала ее.

— Я не могу отдать вам Кристину. У меня нет никого, кроме нее. — Ей ни тогда, ни потом не пришло в голову, что она могла бы запретить этот брак до моего совершеннолетии.

— В таком случае вы будете жить с нами, — громко, с ненужным пафосом произнес Нэд.

— Я даже не знаю, что мне вам сказать.

— Пожелайте нам счастья.

— Но все это произойдет еще не скоро? — Она доверчиво подняла на него глаза, очевидно, считая его человеком скорее своего поколения, чем моего. Румянец ее поблек, и, несмотря на постоянные темно-красные пятна на щеках, она была бледна.

— Не очень скоро. Мне еще многое надо уладить. Я начинаю собственное дело. Да ну же, тетя Эмили, скажите что-нибудь хорошее.

— Поздравляю, — сказала она, коснувшись его рукава. — Поздравляю, — сказала она, обращаясь ко мне. Я поцеловала ее. Я чувствовала себя ужасно виноватой, словно подвергла ее незаслуженному унижению.

Нэд подготовился заранее к этому событию. Из кармана плаща он вытащил полбутылки виски.

— Мы выпьем за наше здоровье. За здоровье Кристины, тетушки Эмили и мое.

Он послал меня за водой и стаканами.

Но Эмили отказалась пить что-либо, кроме воды. Она спросила, каковы наши планы и что думает об этом мать Нэда. Она снова попросила нас не торопиться со свадьбой. Она смирилась и была несчастна.

Нэд был ласков и внимателен к ней во время этого невеселого пиршества, но, как и следовало ожидать, долго выдержать это не мог.

— Теперь мне хотелось бы побыть вдвоем с Кристиной. Мы проедемся в Ричмонд, но обещаю вам вернуться рано. Извини меня на одну минутку, — сказал он мне. — Ты пока одевайся. — И он поднялся в ванную комнату.

— Это так неожиданно, — сказала Эмили. — Так неожиданно.

— И для меня тоже, но мы обе скоро привыкнем.

— Да. Но ты уверена в себе? Ты счастлива? Ах, если бы был жив твой отец!

— Я ужасно счастлива, — ответила я, и это была правда. Я была на верху блаженства, и ощущение счастья было настолько сильным, что все предметы в комнате казались словно бы в тумане, и единственное, что я видела сквозь этот романтический туман, было осунувшееся лицо Эмили.

Потом громким испуганным голосом, словно толкаемая чувством долга на что-то дурное и постыдное, Эмили сказала:

— Если ты ничего не знаешь об этом, то я тебе помочь не могу. Ты должна спросить у кого-нибудь другого. Тебе, должно быть, надо это знать… — и она выбежала из комнаты.

Вернулся Нэд.

— Что случилось?

— Ничего.

— Но у нее был такой вид!

— Она подумала, что я, возможно, несведуща в некоторых вопросах жизни, — ответила я неохотно. — Это все, о чем она могла подумать в такую минуту. Она чувствует себя ответственной за меня.

Нэд расхохотался.

— Не надо, — попросила я.

В этот вечер мы впервые побывали в ресторане, расположенном в одной из речных заводей в Ричмонде. Впоследствии мы стали часто бывать здесь. Мы сидели в полутемном, словно специально созданном для влюбленных баре и смотрели на густую темную воду заводи, прорезаемую, словно стрелами, бледными тенями проплывающих лебедей.

Нэд крепко, до боли сжимал мою руку.

— Ты так много значишь для меня, Крис. Я не думал, что способен на столь сильное чувство. Ты не представляешь, как я счастлив.

Из зала для танцев доносилась популярная мелодия, нежная, сладостная, томящая душу.

Мне всегда немного жаль тех мужчин или женщин, чьи возлюбленные глухи к музыке. Мелодия, так много говорившая мне, ибо я слушала ее вместе с Нэдом в момент острой радости или печали, ничего не говорила ему, ибо он не мог бы отличить ее от любой другой. Я думала, что она может преследовать меня в моих воспоминаниях, а в его памяти для нее просто не будет места, и это воздвигало барьер между нами. Запомнившиеся мне мелодии не всегда непосредственно связаны с моментами, когда я впервые услышала их. Например, одна банальная песенка даже сейчас способна невыразимо тронуть меня, ибо напоминает о том, что было двадцать лет назад и кануло в вечность; она заставляет приближаться к краю пропасти и, рискуя упасть, заглядывать в нее.

— Что они играют? — спросила я Нэда.

— Не спрашивай меня. Единственный мотив, который я способен узнать, — это «Боже, храни короля», да и то потому, что в это время все встают.

Потом мы гуляли в парке. В воздухе пахло травой, росой и речной прохладой.

«Незабываемое, незабытое»… — напевал Нэд, сжимая мое плечо. — Видишь, и я тоже могу быть поэтом, когда захочу. Не такой уж я безнадежный обыватель. — Свет фонарей падал на георгианские особняки, величественные и прекрасные в своей простоте и безыскусности, смягчая густой красный цвет кирпичных фасадов до нежной розоватости румянца тетушки Эмили. — Мне хотелось бы когда-нибудь поселиться здесь. Но поначалу нам придется довольствоваться самым малым.

Я не хотела довольствоваться малым. Мое будущее представлялось мне как нечто величаво спокойное, полное простора и достатка.

Впрочем, мое огорчение длилось не более секунды. Юность готова быстро свыкнуться с любой новой мыслью. В следующее мгновение я уже видела себя в маленькой очаровательной квартирке из трех комнат с ванной. Эта картина показалась мне даже более привлекательной, чем первая. Я сама буду заботиться о Нэде, свою любовь я докажу ему вниманием, умением вести хозяйство.

— С тобой мне везде будет хорошо, — сказала я.

Он порывисто прижал меня к себе. В парке было пустынно, но даже если бы это было не так, в этот момент для него существовали только мы одни. Снова каким-то чужим, испугавшим и тронувшим меня голосом он сказал:

— Это правда? Ты действительно так думаешь? Ты должна любить меня, Крис, должна любить так, как я люблю тебя, иначе я не выдержу. — Рука его коснулась моей груди. — Ты потом поймешь.

И тут я заговорила, взволнованная чувством, которого никогда не испытывала раньше, чувством, которое, казалось, требовало жертв, больших жертв ради любимого.

— Ты старше меня. Если тебе трудно ждать… то только для тебя… я никогда никому не говорила этого. Я не смогла бы, только тебе…

Он немедленно отпустил меня. И прежде чем он произнес первое слово, я почувствовала холод, которым повеяло от него.

— Как можешь ты быть такой дурой? Никогда не говори мне подобных вещей!

Этого никогда бы не случилось, не будь я так молода, не случилось бы и других вещей, но тогда я еще не понимала этого. Я унизила себя до того, что стала уверять его в своей чистоте. Он сказал, что не сомневается в этом, но я никогда не должна говорить того, что может быть неправильно понято людьми, плохо знающими меня. Я сказала, что сделаю все, что он скажет, что буду слушаться его и вверяю ему свою судьбу. Когда он решил, что я достаточно прочувствовала свою вину, он обнял меня и целовал до тех пор, пока я чуть не задохнулась от счастья и была на грани истерических слез. Но где-то внутри меня поднял голову маленький, трезвый, настороженный критик.

 

Глава VII

В следующее воскресенье Нэд повез меня знакомить со своей семьей. Он жил с отцом и матерью. У него была еще овдовевшая сестра старше его на десять лет, которую, мне кажется, он недолюбливал. Я так боялась этого визита, что накануне буквально засыпала его вопросами. Какие они? Как выглядят? Смогу ли я понравиться им? Как мне следует себя вести? Я не знала, как лучше подготовиться к этой встрече. Когда Нэд сказал, что его сестра не переносит косметики, а мать ничего не имеет против, я попыталась выяснить у него, кому мне следует больше понравиться, и просила хотя бы предположительно сказать, какого мнения в данном случае может придерживаться его отец.

— Мне ровным счетом наплевать, что каждый из них подумает о тебе, — ответил Нэд. — Ты мне нравишься такая, какая есть. Надеюсь, ты не собираешься как-то особенно вырядиться или же, наоборот, предстать замарашкой?

Тем не менее в этот день я потратила больше часа на свой туалет, нервничая все больше и больше, по мере того как примеряла одно платье за другим, пудрилась и подкрашивала губы, а затем начисто все смывала и начинала снова. Волосы, как на грех, не слушались, торчали во все стороны непривычными вихрами, были тусклыми и отказывались ложиться локонами. Я чувствовала, что выгляжу не только ужасно юной, но и жалкой. Я была в отчаянии и так перетрусила, что у меня ныло под ложечкой. Вид безмолвной Эмили, сидевшей на моей кровати и тоскливо глядевшей куда-то в стену поверх моей головы, едва ли мог ободрить меня. Она впала в состояние какой-то печальной отрешенности, молча ходила за мной из комнаты в комнату и глядела на меня так, будто я вот-вот растаю в воздухе, и время от времени говорила:

— Он, должно быть, сказал это не серьезно, когда пригласил меня жить с вами. Он сказал это просто так.

Мне припомнился старик из сказки о Синдбаде-Мореходе. Эмили, казалось, должна была бы раздражать меня, но я ее понимала, словно ее горе было моим собственным. Порой, когда она особенно открыто выражала его, мне хотелось, чтобы она наконец набралась решимости и отговорила меня от этого брака и тогда я до конца ее жизни делила бы с ней ее печальное одиночество. Даже когда ее не было рядом, образ ее неотступно следовал за мной, словно тень. Но я не решалась утешать ее, боясь усугубить ее печаль. Сейчас я сомневаюсь, действительно ли она так страдала; ее переживания носили скорее пассивный характер и были чем-то необходимым ей; без них она чувствовала бы себя потерянной и ненужной. Мне кажется, мы часто обрекаем себя на лишние терзания, когда приписываем другим то, что испытываем сами. Если бы мы не делали этого, мы были бы куда более счастливы и, безусловно, намного хуже. Мы не можем отмахнуться от человека только потому, что он эгоист или злой. Он способен страдать не меньше, чем самые бескорыстные и благородные из людей. И пока мы не знаем истинной меры его страданий, мы должны считать, что они так же велики, как были бы наши собственные, и должны вести себя, как будто это действительно так.

— Наверное, ты вернешься поздно, дорогая, — сказала Эмили, — однако постарайся не задерживаться дольше, чем нужно. — Она была воплощением скорби. — Желаю приятно провести время.

Я так старалась казаться веселой, что, когда мы прибыли на Мэддокс-стрит, на моем лице застыла вымученная болезненная улыбка. Я знала, как она портит меня, но никак не могла от нее избавиться. Губы пересохли и потрескались, словно обветренные.

— Спокойней, спокойней, — сказал Нэд, останавливая машину.

— Я совершенно спокойна, — ответила я странным, надтреснутым голосом, но, слава богу, улыбка наконец исчезла, осталось лишь непроизвольное подергивание в уголках рта.

Мы поднялись по крутой голой лестнице мимо дверей каких-то контор. Через грязные лестничные окна с трудом пробивался тусклый оливково-серый свет, который лишь усугубил мое подавленное состояние.

— Дай мне отдышаться, — сказала я.

— Эх ты! Никуда не годишься, — воскликнул Нэд. — Пыхтишь, как паровоз. Я, например, до прошлого года играл в регби. Считался лучшим нападающим нашего клуба.

Наконец мы достигли площадки верхнего этажа. Перед тем как открыть дверь, Нэд нагнулся и поцеловал меня.

— Я горд, как Петрушка.

После казенной неприглядности лестницы квартира показалась мне воплощением моей мечты об изысканной роскоши.

Я увидела светлые панели, зеркала в позолоченных рамах, шелковые портьеры. Навстречу мне вышла очень высокая и очень стройная дама, словно сошедшая со страниц «Скетча» или «Тэтлера». Она выглядела так моложаво, что я приняла ее за сестру Нэда.

Но голос ее не был молодым, и, прежде чем я смогла понять почему, в памяти возник образ матери Лесли.

— Ну вот, Кристина, слава богу, мой сын наконец нашел кого-то, кто снимет с нас заботу о нем. — Она легонько коснулась моей щеки официальным поцелуем. — Я очень рада. Входите.

В гостиной с резким северным светом я увидела, что, несмотря на стройность и осанку, передо мной была почти старуха. Матери Нэда, должно быть, было не менее шестидесяти лет, а тогда мне это казалось очень много. У нее был такой же, как у Нэда, надменный птичий взгляд из-под тяжелых век, волосы, которые она носила коротко остриженными по моде 20-х годов, все еще были белокурыми. Она повертела меня перед собой, рассматривая с какой-то задумчивостью.

— А она хорошенькая, Нэд. Она знает, что ее ждет? — затем, обращаясь ко мне, добавила: — Моя дорогая, он всегда был перекати-полем. Но теперь у него есть возможность пустить корни. И пусть лучше воспользуется ею, иначе ничего больше не получит ни от меня, ни от отца.

Нэд пожал плечами и улыбнулся с видом баловня семьи, однако я усомнилась, действительно ли он был любимцем матери. Впрочем, она в равной степени не выказывала особой нежности и к своей дочери, полной, насмешливой, небрежно одетой даме, которую она теперь представила мне.

— Это Элинор. Она скорее годится вам в тетки, чем в золовки, не так ли? Нелли, убери у меня из-под ног эту ужасную собачонку! Она когда-нибудь станет причиной моей смерти.

Элинор сдержанно поздоровалась со мной, окинув меня быстрым взглядом, и подхватила с ковра старого лохматого скайтерьера.

— Отнесу-ка я тебя, бедняжку, в переднюю. Никому ты здесь не нужен, правда? — сказала она, обращаясь к собачонке. — Только своей старой глупой хозяйке.

Миссис Скелтон предложила мне стул. Сев напротив, она сложила на коленях унизанные кольцами довольно крупные руки с подагрическими суставами и в упор посмотрела на меня.

— Он вдвое старше вас.

— Ну-ну, — возразил Нэд, — для этого мне не хватает четырех лет. Не пугай малютку.

Она бросила на него холодный, понимающий взгляд, каким мать Лесли часто смотрела на своего злополучного сына, а миссис Олбрайт на Айрис, и, ничего не ответив ему, снова повернулась ко мне.

— Однако это не моя забота. Надеюсь, вы будете счастливы. И следите, чтобы он занимался делом.

К нам наконец вышел отец Нэда, который, казалось, оттягивал свое появление специально для того, чтобы произвести наибольший эффект; что касается меня, то это ему вполне удалось. Он был небольшого роста, седой, со вздернутым носом и производил впечатление человека только что вышедшего из турецких бань — такой он был чисто вымытый, розовый и сверкающий, с легкой пружинистой походкой.

— Итак, это и есть тот сюрприз, который приготовил нам Нэд! — воскликнул он и хлопнул в ладоши перед самым моим носом. Согнув колени, он присел передо мной так, что его глаза оказались на уровне моих. Я не знала, как мне быть. При появлении дамы старше меня я должна была бы встать. А как быть, если в комнату входит пожилой джентльмен? Я заколебалась в нерешительности и сделала слабую и неловкую попытку подняться со стула, но мистер Скелтон остановил меня.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Значит, вы и есть та самая малютка! Должно быть, вас привезли сюда в колясочке? — добавил он и луково подмигнул.

— Перестань паясничать, Гарольд, — остановила его жена. — Не всем это может нравиться.

Мистер Скелтон вздохнул и, с хрустом разогнув колени, неожиданно выпрямился, словно пружинный чертик, выскочивший из коробочки.

— Э-хе, хе-хе!

Вошла Элинор.

— Я приготовила чай. Подавать сейчас или еще рано?

— Как хочешь. — Миссис Скелтон закурила сигарету. — Когда вы собираетесь венчаться, Кристина?

Я ответила, что мы еще не решили.

— Я бы не затягивала на вашем месте. Какой смысл? Да и Нэду пора навести порядок в своем доме.

— Раньше надо обзавестись им, — заметил Нэд.

— У моего дерзкого сына возмутительная манера придираться к словам, — сказала миссис Скелтон. — Возможно, вам удастся отучить его от этого. Должна сказать, что я вздохну с облегчением, когда буду знать, что кто-то другой заботится о нем.

Она настолько не соответствовала моему представлению о свекрови, которая прежде всего должна была бы возненавидеть невестку и находить в ней одни недостатки, что я не могла не проникнуться к ней внезапным чувством симпатии и благодарности. Про себя я решила, что ее постоянное желание принизить Нэда в моих глазах было, пожалуй, семейной шуткой.

Элинор внесла чай. К моему удивлению, миссис Скелтон предпочла коктейль, который тут же сама приготовила из джина и французского вермута. Чаепитие проходило почти в полном молчании, ибо Элинор разговаривала только с собакой, которая снова вернулась за ней в гостиную. Нэд с отцом беседовали о бирже, а миссис Скелтон сосредоточенно глядела в свой стакан и не выказывала ни малейшего желания поддерживать общий разговор. Поэтому у меня было время более внимательно оглядеться вокруг и убедиться, что первое впечатление о роскоши было обманчивым. Мебель, ковры, портьеры стоили в свое время, должно быть, недешево, но теперь на них лежала печать запустения, объяснявшегося не столько недостатком средств, сколько прежде всего нерадивостью и равнодушием хозяйки. Газовый камин фыркал, вспыхивая неровным пламенем. Стемнело, но никто не зажег электричества.

Наконец Нэд сказал, что нам пора ехать. Он хотел еще проехаться со мной в Ричмонд.

— Что за удовольствие в такой дождь, — заметила Элинор.

— Мы теперь часто будем видеть вас, Кристина, — сказала миссис Скелтон, снова подливая в стакан джину. — Теперь вы стали членом нашей семьи. Как-нибудь на днях мы с вами встретимся и поболтаем по душам. А пока подумайте, как вы будете звать меня.

— Я зову тебя Гарриет, — сказал Нэд, суждения которого казались мне странно неавторитетными в его собственном доме. — Почему бы и Кристине не звать тебя так?

Миссис Скелтон пожала плечами.

— Как вам угодно. Решайте сами, мне все равно.

Ее супруг исчез. Потом я узнала, что его появления перед гостями, хотя и отличались необыкновенной сердечностью, бывали весьма кратковременны. Сердечности хватало ненадолго, и когда он чувствовал, что она иссякает, он погружался в молчание и его улыбающийся взгляд становился отсутствующим. Он напоминал человека, прекрасно знающего по-французски всего десяток фраз и немедленно пускающего их в ход при встрече с французами. Произведя впечатление и исчерпав весь запас своих познаний во французском языке, он исчезал до того, как его собеседники успевали разочароваться.

Элинор проводила меня до дверей. Нэд уже спустился вниз, чтобы исправить какие-то неполадки в моторе. В тот день я узнала, что машина принадлежала его отцу и тот лишь изредка позволял ему пользоваться ею.

— Скучная семейка, не правда ли? — сказала Элинор, дружелюбно глядя на меня. — И самая скучная из всех — это я, ибо предпочитаю жить не в Лондоне, а в Хертсе, в трущобах эпохи Тюдоров. Нэдди в сущности неплохой, и ему повезло, что он нашел вас. Однако держите его покрепче в своих коготках, если вы уже отрастили их.

Она ужасно некрасива, подумала я, и знает об этом. И считает бесполезным заботиться о своей внешности, а потому даже не пытается делать это. Толстые стекла ее очков были в старомодной, тяжелой круглой оправе, она носила заколки в волосах. Но я подумала, что у нее прелестный рот и ее муж, должно быть, поэтому и женился на ней.

— Я постараюсь, миссис… — ответила я и умолкла в нерешительности.

— Ормерод, если это так уж важно. Но лучше зовите меня как все — Нелли. Правда, другие это делают не без насмешки. Идите, ваш жених уже ждет вас. Следите за его характером. Когда он был ребенком, он падал на пол и грыз кулаки от злости. Сейчас он стал гораздо лучше, конечно.

Это был неудачный день, поскольку он развеял все мои романтические иллюзии; но, с другой стороны, он был все-таки удачным: меня одобрили, я понравилась. Собственно, я даже считала, что слишком понравилась, ибо мне казалось ненормальным, что семья Нэда безоговорочно встала на мою сторону против него. Мой внутренний критик мог бы многое сказать мне, но я не хотела его слушать, во всяком случае тогда.

 

Глава VIII

Официальная помолвка налагает свои обязанности. Мне предстояло познакомить Нэда с моими друзьями. Я пригласила только самых близких — Дики, Каролину, Возьмем Платона. Я не пригласила Айрис — мне не хотелось рисковать.

С самого начала меня одолевали сомнения. Я не столько боялась, что скажут мои друзья о Нэде, — мне казалось, что он не может не понравиться им, — сколько меня беспокоило, понравятся ли они ему. Все они вдруг показались мне такими юными, а наши интересы такими детскими, и от этого мои друзья стали мне еще дороже, и я мысленно уже защищала их от всякой возможной критики.

— Пожалуй, кроме чая, следует подать также херес, — предложила Эмили, которая, казалось, нервничала не меньше моего. — Нэд, очевидно, привык к хересу.

— Кто же пьет херес после обеда, — авторитетно заметила я.

— После обеда? — недоуменно переспросила Эмили. Она была убеждена (как до недавнего времени и я тоже), что обедать положено днем, а не вечером. — Понимаю, — добавила она. — Тогда, может быть, купить пива?

Сама Эмили была убежденной трезвенницей, но ее непреклонность в этом вопросе была несколько поколеблена, когда врач прописал ей рюмочку виски перед сном. Кроме того, она испытывала священный трепет перед тем, что называла миром Нэда. Мне кажется, она жалела о Лесли и его редкой заурядности — он весь был как на ладони, и в нем не было ничего неожиданного и непонятного.

Как я и опасалась, вечер оказался неудачным. Мои друзья сидели в напряженных позах, словно по команде смеялись шуткам Нэда и так же внезапно умолкали. Дики захватил с собой гитару, но при одном взгляде на Нэда тут же выскользнул в прихожую и сунул ее под вешалку. Каролина, на которую я возлагала самые большие надежды, поскольку она была замужней женщиной, а следовательно, принадлежала к миру взрослых, разочаровала меня. Куда девалось ее живое, даже несколько смелое остроумие? Она курила сигарету за сигаретой и за весь вечер не проронила и двух слов. Я чувствовала, что начинаю злиться на нее. По какому праву она присвоила себе роль стороннего наблюдателя, которую я хотела сохранить для себя?

Только Возьмем Платона не утратил своего обычного красноречия, но я даже жалела об этом. (Кажется, оно самым настоящим образом потешало Нэда.)

— Ну вот Ницше, например, — разглагольствовал Возьмем Платона, отбрасывая со лба прядь всклокоченных волос. — Какое-то время я находился под его влиянием. Но рано или поздно начинаешь видеть его насквозь. Во всяком случае, так было со мной. За всех, конечно, ручаться нельзя.

— Я бы лично не стал, — солидно поддакивал ему Нэд. — Кто же потом завладел вашими мыслями?

— Кажется, Шопенгауэр поразвлекал тебя с недельку, не так ли, Рэг? — сказал Дики, — Но бедняга недолго продержался. А потом мы только и слышали, что о Фрейде. Ad nauseam.

— Он хотя бы щекочет нервы, — заметила Каролина. — Вносит какое-то разнообразие.

Возьмем Платона откашлялся, готовясь к бою.

— Едва ли кто станет отрицать, что Фрейд является катализатором нашей эпохи. Как вы считаете? — доверительно, как мужчина к мужчине, обратился он к Нэду.

— А что это нам дает?

— Ну, например, познание самих себя. Мы теперь знаем себя так, как не знали никогда. Более того, — добавил Возьмем Платона, небрежно передернув плечами, — это нечто вроде катарсиса.

Дики тихонько напевал, разглядывая носок своего ботинка.

— Эти разговоры чересчур мудрены для меня, — сказала Каролина, — Что такое катарсис? Похоже на лекарство.

— Так оно и есть! — горячо воскликнул Возьмем Платона. — Это своего рода слабительное, только для души.

Мне и раньше казалось, что он не очень умен, но я была слишком привязана к нему, чтобы особенно задумываться над этим. Теперь же он выглядел просто смешным, и это больно задело меня.

Мне захотелось, чтобы он показал себя в более выгодном свете.

— Ведь ты первый открыл нам Томаса Вульфа, не так ли? — громко сказала я, главным образом для Нэда.

— О божественный каролинец! — воскликнул Возьмем Платона. Он был счастлив, что я дала ему возможность щегольнуть новой фразой.

— Нэд, ты обязательно должен прочесть Вульфа, — сказала я уже менее уверенно. — Он великолепен.

Нэд сидел, удобно вытянув ноги. Он, как я и ожидала, отказался от хереса и с удовольствием пил чай и ел хлебный пудинг Эмили, на который я обязательно наложила бы запрет, если бы знала, что она собирается подать его гостям.

Обращаясь к Возьмем Платона с видом человека, жаждущего услышать нечто весьма интересное и поучительное, Нэд спросил:

— А что вы читаете для развлечения? Ну, в поездах, например?

— Откровенно говоря, я предпочитаю стихи.

— Святый боже! — воскликнул Дики. — Сейчас он начнет декламировать…

— Римских поэтов, например, — с горящим взглядом продолжал Возьмем Платона. — Какое счастье впервые открыть их для себя! Можно ли удивляться, что Шекспир так преклонялся перед Овидием?

И на языке школьной латыни, без единой ошибки в акцентах и ритме он прочел нараспев:

«Terra tribus scopulis vastum procurrit in aequor, Trinacris a positu nomen adepta loci».

— Что ж, я тоже учил это в последнем классе школы, — сказал Нэд, немного испугав и обескуражив нас этим заявлением. — Только мы не произносили «уастум». Мы произносили это иначе. В переводе это кажется так: «Земля возвышается тремя холмами над водой. Имя ей Тринакрия, что весьма удачно».

— Не совсем точно, — попытался возразить Возьмем Платона, заливаясь густой краской, но Нэд словно не слышал его и продолжал:

— Не вижу, что вы находите в этих стихах. Однако я уже говорил Крис, что я не поэт.

Воцарилось неловкое молчание.

— Чувства прежде всего, — наконец снова обрел дар речи Возьмем Платона. — Если стихи ничего не говорят нам, то здесь уж ничем не поможешь.

Мне показалось, что все, кроме Нэда, облегченно вздохнули, когда настало время прощаться. Я же была глубоко несчастна. Мне так хотелось, чтобы Нэду понравились мои друзья. Но он, казалось, так и не решил, нравятся они ему или нет. Мне так хотелось, чтобы мои друзья полюбили Нэда, но было ясно, что этого никогда не случится. Разница в возрасте была той зияющей пропастью, которую я могла перешагнуть, но они нет. Я почувствовала холод тоски и отчаяния, как человек, который понемногу трезвеет после легкого опьянения. Я не знала еще, что сулит мне будущее, но поняла, что в тот вечер попрощалась с друзьями моего детства.

 

Глава IX

И все же последующие месяцы я была счастлива: меня захватила радость новизны. Я изучала Нэда, как изучают новый язык, — а поначалу все языки кажутся легкими и изучение идет успешно. Мы виделись почти каждый день, у меня или у него. Но чаще у меня: его мать, хотя и относилась ко мне хорошо, слишком часто бывала настроена мрачно и скептически, а Эмили не переставала угнетать меня своей безмолвной просьбой не оставлять ее одну. Я не говорила Нэду, почему так часто предпочитаю оставаться дома. Я знала, что он скажет на это. И поэтому придумывала всяческие причины — я слишком устала в конторе, у меня разболелась голова, мне надо закончить работу, я задержусь и будет уже поздно для поездки в Ричмонд. Нэд всегда соглашался со мной. Он охотно проводил вечера у меня дома, был нежен, заставлял меня рассказывать ему маленькие и смешные эпизоды из моего детства, выслушивая их с полуулыбкой и время от времени поглаживая меня пальцем по щеке. В такие вечера Эмили рано уходила к себе и оставляла нас одних; для нее было достаточно того, что я дома.

Нэд начал собственное дело, купив контору по продаже недвижимости недалеко от Сауткенсингтонского вокзала. Общий доход, он считал, должен быть около трех тысяч фунтов стерлингов в год, и он надеялся иметь не менее полутора тысяч чистого дохода. Эта сумма казалась мне поистине фантастической. Если я выйду замуж за Нэда, сбудутся самые смелые мечты моей матери, которая часто говорила: «Как бы мне хотелось, чтобы Кристина вышла замуж за человека с тысячей фунтов годового дохода».

Эти слова казались магическим обертоном, заклинанием, от которого мягко и приглушенно звонили колокола каждый раз, когда я думала о будущем.

— Если дела пойдут, как я рассчитываю, — говорил Нэд, — в августе мы поженимся. Дай бог, чтобы все было так, хотя поначалу могут быть всякие неожиданности.

Я не знаю, когда впервые поняла, что он не верит в себя, когда почувствовала эту всосавшуюся в его плоть и кровь неуверенность. В сущности уже с самого начала мне было ясно, что она является неотъемлемой чертой его характера, однако по молодости я считала, что смогу помочь ему избавиться от нее и стать другим. Никогда не забуду, как я попыталась сделать это и что из этого вышло. Я вспоминаю об этом, как об одном из самых позорных поражений моей юности, оставившем надолго свой след и о котором невозможно говорить и трудно даже писать.

Однако до этого произошло еще одно событие.

Когда после первого весеннего дождя установилась погода и наступили теплые и звездные вечера, Нэд однажды оставил у меня свой макинтош. Мы не должны были видеться с ним на следующий день, и поэтому у меня, как всегда в таких случаях, было дурное настроение — я плохо переносила разлуку с Нэдом. Вернувшись вечером из конторы, я поужинала и, взяв книгу, собралась было подняться в свою комнату, как вдруг Эмили окликнула меня.

У нее был таинственный и взволнованный вид, а губы сжаты так плотно, словно она изо всех сил старалась не произнести того, что все-таки считала себя обязанной сказать. Я вспомнила, что у нее всегда бывал такой вид в тех редких случаях, когда она собиралась в чем-нибудь возразить моему отцу. Мелкими семенящими шажками она приблизилась ко мне и протянула какую-то измятую бумажку.

— Мне кажется, ты должна видеть это. — Она с шумом втянула в себя воздух и задержала дыхание.

— Что это? — я не хотела смотреть на эту бумажку.

— Записка. Я нашла ее на полу под макинтошем Нэда. Должно быть, выпала из кармана. Она лежала так, что я не могла не увидеть, кому она адресована. — У Эмили хватило честности слегка покраснеть при этом. — Мне кажется, тебе следует знать это.

Она поспешно удалилась. Я слышала, как хлопнула дверь.

Сердце мое сжалось. Когда ты влюблен, нелегко иметь дело с таинственными записками, а когда ты вдобавок очень молод — это порой бывает ужасно. В зрелом возрасте разум подсказывает, что иногда лучше смотреть на такого рода неприятные открытия сквозь пальцы и стараться забыть о них до того, как мы примем бесповоротное решение. В зрелом возрасте мы уже в состоянии оценивать преимущества неведения. Но тогда, держа в руке записку, результат праздного любопытства Эмили, я чувствовала себя так, словно держала бомбу, готовую взорваться. Я похолодела от страха за будущее, мне показалось, что какая-то часть моей жизни уже прожита и оборвалась, прежде чем я успела подготовиться к этому.

Записка выглядела так, словно ее много раз читали и перечитывали. Я увидела слова: «Любимый», «невыносимо больно». Распрямив плечи, сделав глубокий вдох, я прочла ее до конца. Это было коротенькое письмецо без даты, полное страстных упреков, и, на мой неискушенный взгляд, довольно откровенное. Вместо подписи стояла буква «В». Сомнений не было — писавшая его была любовницей Нэда.

Даже если бы он никогда не говорил мне о Ванде, я не была настолько глупа, чтобы считать себя первой женщиной, в которую он был влюблен. Здравый смысл подсказывал мне, что не все его увлечения были такими невинными, как мои. Однако его отношение ко мне было столь же церемонным, как отношение Лесли, и поэтому я тешила себя нелепой надеждой, что он «берег себя» (как любила выражаться моя мать) для девушки, на которой собирался жениться.

Теперь, когда я знала, что это не так, мне показалось, что меня предали. Во мне с такой силой вспыхнула ревность, что на мгновение я почувствовала физическое недомогание. Я завидовала Ванде, завидовала тому, что она уже женщина и может, не стыдясь, безудержно и страстно выражать свои чувства. Рядом с ней я казалась себе ничтожной, юной, глупой, объектом всеобщих насмешек. У нее было преимущество передо мной и, «плохая», она сумела стать более желанной, чем я, «хорошая». Как несправедливо, как подло! Мне хотелось быть такой же бесстыжей, испорченной и красивой, какой, я уверена, была Ванда. Моя невинность казалась мне шутовским колпаком, и я презирала себя.

Я опустилась на ступеньки лестницы, машинально сворачивая ужасную записку до тех пор, пока она не превратилась в грязный комок. Зачем он носил ее с собой? Когда она была написана? Я вдруг решила, что Нэд до сих пор встречается с этой грешной Еленой (Томас Вульф услужливо подсказал мне это сравнение и поэтому сразу же стал моим врагом) и та снова хочет заманить его в свои сети.

Услышав, как внизу хлопнула дверь, я вскочила и убежала в свою комнату. Я положила записку на туалетный столик и, чтобы не видеть ее, прикрыла крышкой от пудреницы. Бросившись на кровать, я уткнулась лицом в подушку, но мне казалось, что я слышу, как шелестит, разворачиваясь в своей темнице, злополучная записка.

Кашлянув, в дверь постучалась Эмили.

— Кристина!

— Я занята, — ответила я высоким, срывающимся, деланно бодрым голосом.

— Дорогая, я должна была сказать тебе. Ведь я же отвечаю за тебя.

— Это все ерунда! — снова крикнула я.

Эмили вошла. Я едва успела сесть на кровати.

— Он намного старше тебя…

— Говорю тебе, все это пустяки. Это старая история. — Но я сама не верила этому.

— Подумай, что ты делаешь, дорогая! Ты слишком молода, чтобы выходить замуж. — Эмили была взволнована и преисполнена надежд.

— Ах, не говори глупости!

— Ты груба, дорогая, — сказала Эмили таким мягким ровным голосом, словно отчитывала меня за плохие манеры за столом. А затем добавила: — Ты можешь ничего не говорить ему, но знать ты должна.

Я действительно не собиралась ничего говорить Нэду. Я твердо решила, что ни за что не сделаю этого. И когда на следующий день он пришел, я старалась казаться веселой и беспечной. Я разрешила ему один поцелуй, но уклонялась от второго. Я удерживала разговор в рамках общих тем, проделывая это, как мне казалось, с подкупающей беззаботностью. Если учесть, что накануне я проплакала всю ночь, а затем почти весь день (хорошо, что было воскресенье, ибо в конторе я не смогла бы так щедро изливать свое горе в слезах), мне казалось, что я совсем неплохо играю свою роль. Но, должно быть, это было не так.

— Перестань притворяться, — вдруг сказал Нэд. — Ты не способна обмануть даже котенка. Ну, говори, что случилось.

Я вынула записку и протянула ему, невнятно пробормотав что-то о том, что лишь мельком взглянула на нее, да и то потому, что увидела его имя, я не знаю, что в ней, да мне и не интересно, но я не понимаю, почему мужчины предпочитают именно такой тип женщин, а не порядочных девушек; я мешать ему не стану, ибо уверена, что Ванда вполне ему подходит, она, несомненно, очаровательная особа, хотя мне и не приходилось бывать знакомой с такого сорта дамами, да и вся эта история мне кажется довольно пошлой, и я о ней знать не хочу.

— Не будь дурой, — сказал он и, поскольку я попыталась отойти от него, схватил меня за руку и удержал около себя. Свободной рукой он развернул записку. — Ах вот что. Где ты ее взяла?

— Она выпала.

— Выпала? Откуда?

— Из твоего макинтоша.

— Неправда. Не будь идиоткой. Я знаю, что ты не станешь шарить по чужим карманам, значит, это сделала милейшая Эмили. Я не знал, что записка сохранилась. Я думал, что потерял ее.

— Ты по-прежнему видишься с ней. Но, милый, я ничего не имею против. Я совершенно искренне говорю это, и я действительно так думаю. Надо же быть современной…

— Невероятно, — бормотал Нэд, разглядывая записку.

— …хотя быть современной не означает, что следует вести себя, как женщина дурного поведения…

— Перестань, Крис. Перестань, дорогая, перестань, глупая.

— И если ты хочешь с ней встречаться…

Разорвав записку, он бросил ее в камин.

— Послушай, Крис, я уже говорил тебе, что, прежде чем начать встречаться с тобой, я должен был покончить с Вандой. Эту записку и еще добрый десяток таких же я получил от нее в марте или феврале. Потом она перестала писать. Это, кажется, была последняя. Я сунул ее в карман плаща и забыл. Потом в конце марта я сдал плащ в чистку, забыл о нем, к тому же он где-то у них затерялся, и я получил его обратно только в начале прошлой недели. Так что тебе должно быть совершенно ясно, что я не виделся с Вандой, да и не нужна она мне.

Не знаю почему, но я тотчас же поверила в эту историю с затерявшимся в чистке макинтошем — должно быть, потому, что очень хотела поверить. (И хорошо сделала, что поверила; случайное замечание его матери полгода спустя подтвердило, что он говорил правду.)

В волне радости растворилось неприятное чувство протеста против того, что Нэд так грубо говорит о других женщинах — «покончить с ней», «не виделся с ней, да и не нужна она мне». Я бросилась ему на шею.

— Глупая, глупая, — говорил он, целуя меня, и не успокоился до тех пор, пока не заставил меня попросить прощения за мою подозрительность, снова довел до слез, сказав, что я смешна и глупа, как ребенок, что, раз я не верю ему, меня следует наказать, оставить одну, пока я не поумнею, или задать хорошенькую трепку. И в конце концов заставил меня согласиться, что я заслужила все эти наказания. Примирение было изысканным по форме, но мне хотелось поскорее забыть о нем, ибо все смахивало на дешевую мелодраму.

Я понимала, что вела себя глупо, но я также знала, что на моем месте любая девушка моих лет вела бы себя так же, и стремление Нэда во что бы то ни стало сделать меня виноватой было зловещим предзнаменованием того, что могло меня ждать в будущем.

— Но она же была твоей любовницей! — наконец смогла я сказать, с усилием отстраняясь от него.

— Допустим, если тебе угодно так изобразить дело.

— А как же иначе можно его изобразить?

— Дорогая, надо быть благоразумной. Мне тридцать два года. Не думаешь же ты, что я жил монахом?

— Думаю, что нет.

— Но сейчас существуешь только ты одна. И отныне будет только так. Ты мне веришь? Скажи, что веришь.

— Верю.

— Повтори еще раз.

Я повторила.

— Еще раз.

Мне хотелось расспросить его о Ванде, красива ли она, но наше примирение так затянулось, что стало напоминать одну из тех мучительных сцен примирения, которые, несмотря на то что приносят облегчение, начинают вдруг тяготить и хочется их скорее закончить. Поэтому я ни о чем не спросила Нэда.

Вечером, когда я ложилась спать, мой взгляд случайно упал на книгу Томаса Вульфа «Оглянись, ангел, на дом родной», которая лежала вместе с другими книгами на ночном столике. Схватив ее, я спустилась вниз в столовую и сунула книгу в ящик буфета. Я не хотела видеть ее.

Это была наша первая значительная размолвка. Вторая была гораздо серьезней, и в ней доля моей вины была неизмеримо большей. Именно об этой ссоре мне неприятно вспоминать.

Впервые натолкнула меня на эту мысль миссис Скелтон. Это случилось в конце июня. В течение нескольких недель Нэд был странно молчалив, когда речь заходила о его делах. Раз или два, позвонив ему в контору, я не застала его там. Как потом выяснилось, большую часть дня он проводил в клубе, играя в теннис или скуош. Обе игры, как объяснил он мне потом, когда я осторожно заговорила об этом, весьма полезны людям его профессии — завязываешь деловые знакомства.

Однажды вечером, приехав на обед к Скелтонам, я застала дома лишь мать Нэда. Мистер Скелтон уехал за город осматривать дом, предназначенный для продажи, а Нэд почему-то запаздывал.

Я спросила у миссис. Скелтон, как, по ее мнению, идут дела у Нэда. С выразительным, истинно галльским пожатием плеч она налила себе в стакан джина.

— Не думайте, что мой сын делится со мной. Возможно, он откровенен с отцом, хотя я в этом тоже сомневаюсь. Но даже если бы это было так, я все равно ничего бы не знала.

Но я продолжала расспрашивать. Хорошо ли идут дела у Нэда? Он беспокоит меня, сказала я ей.

— Да разве он когда-нибудь в чем-либо преуспевал? — патетически воскликнула миссис Скелтон. — Никакой настойчивости. Таков и его отец. Если бы не Финниган, мы давно уже были бы банкротами, — Имя Финнигана я слышала впервые, но даже не спросила, кто это. Потом я узнала, что так звали старшего клерка в конторе мистера Гарольда Скелтона.

— Никакой настойчивости, — повторила она. — Никакой уверенности в себе. Эгоист, эгоист до мозга костей. — Она удовлетворенно откинулась на спинку кресла; ее лиловые, похожие на створки раковины веки медленно прикрыли большие выпуклые глаза. — Вам следует взять его в руки. — Она снова пожала плечами. — Хотя это едва ли поможет. Когда говоришь ему что-нибудь, он обязательно сделает наоборот.

Вот тогда-то мне и пришла в голову мысль помочь Нэду, воспользовавшись этой чертой его характера делать все наоборот. Я хотела, чтобы он добился успеха и мы скорее поженились, ибо в душе я уже боялась этой затянувшейся помолвки. Кроме того, — но это уже не относилось к области благородных побуждений, — мне очень хотелось, чтобы Нэд подарил мне, как настоящей невесте, кольцо. У меня до сих пор его не было, и мистер Бэйнард не преминул съязвить по этому поводу. Но когда я робко намекнула об этом Нэду, его ответ привел меня в отчаяние своей неожиданной грубостью.

— Не знал, что от меня сразу же потребуется кольцо.

Эти слова долго не выходили у меня из головы. В тот момент я даже возненавидела Нэда за них. Это было несправедливо и грубо с его стороны, и меня с новой силой охватили сомнения. Но я любила Нэда, и мне очень хотелось носить обручальное кольцо.

 

Глава X

Самые опасные из наших планов — это те, что рождаются в глухих уголках нашего мозга и буйно растут там, словно тепличные растения. Мы не даем себе труда проверять их, перед тем как привести в исполнение. Но стоит извлечь их из темноты, как мы видим все наше безрассудство.

В этот жаркий летний вечер воздух был липким и удушливым. Нэд предложил пойти в кино недалеко от вокзала Виктории, сославшись на то, что у него был тяжелый день и ноют ноги от беготни; к тому же в помещении в такую жару прохладней, чем на воздухе.

Фильм оказался плохим, но он помогал скоротать время. Мы сидели в последнем ряду почти пустого амфитеатра. Нэд обнимал меня за плечи и время от времени крепко прижимал к себе. Иногда мне казалось, что он пристально разглядывает меня при бледном свете экрана.

Не знаю почему, но именно в эту минуту в моей голове начал окончательно созревать мой коварный план.

Мои щеки пылали, а сердце учащенно билось. Мне казалось, что, хочу я того пли нет, момент для решающего удара неумолимо приближается. Я понимала, что не решусь на него в другое время и в другом, более уравновешенном состоянии, поэтому я должна решиться сейчас, если хочу помочь Нэду, и, подобно жене Авраама Линкольна, стать его судьбой.

Какая-то пара, сидевшая впереди, поднялась и вышла из зала. Затем ушла женщина, сидевшая неподалеку от нас. Мы с Нэдом остались одни в пустом амфитеатре.

План, столь внезапно и тайно родившийся, окончательно созрел и требовал исполнения.

— Знаешь, — промолвила я, — я все время думаю…

— О чем? — Рука Нэда легла на мою и легонько погладила ее. — О чем ты думаешь, детка? О чем, дорогая?

На какую-то долю секунды мне показалось, что я сорвалась и лечу в пропасть: поздно ухватиться за что-нибудь, задержаться, спастись.

— Знаешь, — продолжала я беспечным тоном (я и сейчас еще слышу свой голос, его интонацию, тембр), — у меня нет ни капли веры в тебя. Я не верю, что у тебя выйдет что-нибудь с этой конторой. Вот не верю и все.

Мне хотелось сказать: «Милый, я верю в тебя и всегда буду верить. Только прошу, оправдай мои надежды». Но с моих уст слетели совсем другие слова.

И стоило мне произнести их, как я онемела и оглохла. Я не слышала грома, но знала, что он разразился. Рука Нэда все еще лежала на моей, но пожатие его пальцев ослабело.

Я ждала, что он воскликнет с негодованием: «Не веришь? Хорошо, я докажу тебе. Я заставлю тебя взять свои слова обратно».

Но он молчал.

Два лица заполнили экран — лицо мужчины и лицо женщины. Они в чем-то горячо убеждали друг друга, но я смотрела и ничего не понимала.

Рука моя была еще теплой от крепкого пожатия Нэда, и теперь ее неприятно коснулся холодок.

— Затекла рука, — пролепетала я.

— Идем, — вдруг сказал Нэд и заставил меня подняться. Голос у него был ровный, сухой, полный презрения. — Идем.

Я последовала за ним из зала в душный, затянутый плюшем коридор, затем вниз по каменной лестнице к красной светящейся надписи «Выход», навстречу улице и сквозняку.

Мы вышли из кинотеатра. За все это время Нэд не проронил ни слова.

— Милый, ты не должен думать… — наконец смогла вымолвить я.

— Если ты не веришь в меня, нам не о чем больше говорить. Да идем же наконец!

Он шел так быстро, что я почти бежала за ним. Я была напугана и несчастна. Мне хотелось объяснить ему мою маленькую хитрость, но я боялась, что он высмеет меня.

— Я не думала, что ты примешь это всерьез.

— Мне все равно, что ты думала.

— Ты должен понять, что я очень хочу, чтобы ты добился успеха.

— Не похоже на это.

Мы подошли к остановке автобуса.

— Подходит твой автобус, — сказал Нэд, — Если ты не возражаешь, я не буду провожать тебя сегодня.

— Нэд, нам надо поговорить!

— Нам не о чем говорить.

Я умоляла его простить меня; он слушал, отвернувшись. Подошел автобус.

— Я не сяду в него.

— Сядешь. Входи. — Он силой заставил меня подняться на подножку. — Спокойной ночи.

— Нэд! — крикнула я, но он отвернулся и зашагал прочь.

— Пройдите вперед, мисс! — сказал кондуктор. — Вы задерживаете пассажиров.

Словно в кошмаре сидела я в ярко освещенном ночном автобусе, видя и не видя перед собой ряды прыгающих усталых, белых, как рыбное филе, лиц. Жалобно плакал ребенок, которому давно уже пора было спать.

Не может быть, чтобы я потеряла Нэда. Из-за какой-то глупой фразы. Из-за нелепой ребяческой затеи. Я глупая, но не подлая! Я намного моложе его, он должен понять это. Он догонит меня следующим автобусом. Он не должен позволить мне уйти, не должен. Из-за такого пустяка! Он едет за мной, он догонит, отругает, посмеется и простит, и все снова будет хорошо. Раскаяние мучило меня, ибо я понимала, что в сущности совершила подлость. Я видела, чувствовала, как рождается и зреет эта негодная идея, как она овладевает мною и толкает на безрассудство. Я очень обидела Нэда. От страха и угрызений совести у меня почти начались галлюцинации. Мне представлялось, что я выхожу из автобуса и иду по Сент-Джонс-роуд мимо ярко освещенных витрин пустых магазинов, поднимаюсь на Баттерсирайз и вижу редкие огни парка Клэпем-Коммон. Я прислушиваюсь к торопливым шагам сзади, я отчетливо слышу их, но, когда оборачиваюсь, никого нет. Лишь далекий свисток поезда, словно нож, разрезает ночную тишину.

В постели я судорожно рыдала, оттого что я совсем одна, что у меня нет ни отца, ни матери и некому утешить меня; оттого, что я не могу рассказать все Эмили и должна носить свое горе в себе. Я плакала, вспомнив, что я круглая сирота, и ухватившись за эту сентиментальную причину, ибо была слишком малодушна, чтобы признаться себе в истинной причине своих слез.

Когда в ту ночь, вздрагивая, я бессчетное количество раз просыпалась, мне хотелось, чтобы весь мир проникся жалостью ко мне. Я даже негодовала на моих бедных родителей за то, что они ушли из жизни так рано и оставили меня совсем одну.

 

Глава XI

— Вы с Нэдом поссорились? — спросила Эмили за завтраком. — У тебя опухшее лицо — ты плакала?

Я рано пришла в контору и, усевшись у телефона, ждала звонка. Но Нэд не позвонил. Что ж, в отчаянии думала я, пусть злится. Он ведет себя просто возмутительно.

Работы в этот день было очень много, и я не помню, как справилась с ней. Помню только, что мистер Бэйнард был в отличном настроении, ибо его сестра родила дочку.

— Такая смешная крошка, мисс Джексон. Видели бы вы ее мордашку — не больше циферблата моих часов. Представляете, она будет звать меня дядей. Дядя Перси.

Я не пошла обедать. Вместо этого, зайдя в комнату отдыха универсального магазина, я написала Нэду письмо — спокойное, разумное письмо, в котором, не роняя достоинства, извинилась за все, а в конце даже пошутила. Письмо было длинным, пожалуй даже чересчур длинным, но у меня не было времени переписывать его. Отправив письмо, я почувствовала себя лучше.

Ответа я не получила.

На третий день я самым жалким образом призналась во всем Эмили, ибо не могла больше молчать. Но она ничего не поняла.

— Подумать только! Рассердился из-за такого пустяка. Пусть дуется, если хочет. Ему должно быть стыдно за свое поведение. Не волнуйся, он скоро придет, а если нет, то не велика беда. Если он из-за каждого пустяка будет портить тебе нервы, представляешь, какой будет твоя жизнь? Тебе повезло, что ты вовремя раскусила его.

Она сияла. Она надеялась, что теперь я никогда ее не покину. У нее давно не было такого хорошего настроения, и она даже купила себе новую летнюю шляпку — лиловую, поскольку все еще носила траур.

Безусловно, меньше чем кому бы то ни было мне захотелось бы поведать о своем горе Айрис, если бы я случайно не встретила ее вечером на Пикадилли, когда она возвращалась с репетиции домой.

— Кристи! Ведь мы можем вместе поехать на автобусе. Почему ты избегаешь меня, негодница? Не украду я у тебя твоего Нэдди. Я ему совсем не нужна. Кому нужно такое чучело, как я! — Ее миловидность по-прежнему заставляла людей оборачиваться и смотреть ей вслед. — Нас загоняли в театре до смерти, милочка, просто до смерти. Ноги ужасно устают, и кажется будто пальцы вот-вот отвалятся.

Мы поднялись на крышу автобуса.

— Ах, Кристи! — громко и жалобно воскликнула Айрис. — Все места заняты, а мне так хотелось сесть впереди.

Тут же вскочил какой-то мужчина.

— Садитесь, мисс, я скоро выхожу.

— Как это мило с вашей стороны. Вам действительно не жаль уступить нам места, вы уверены?

Он заверил ее, что это лишь доставит ему удовольствие.

— Вот видишь, Кристи, стоит захотеть и всегда можно получить удобное местечко, — сказала Айрис.

Она уселась, довольная, и взяла меня под руку.

— Расскажи мне о себе. Ты всегда позволяешь мне болтать без умолку, а сама молчишь. Расскажи мне о твоем Нэдди. Честное слово, я не отниму его у тебя, потому что у меня есть совершенно обворожительный поклонник из театра, а Виктор подцепил себе новую девицу, знаешь из этих, что обожают «простую жизнь» — челка, греческие сандалии на босу ногу и расплющенные пальцы. Не понимаю, что он в ней нашел! Разве можно держать ноги чистыми в таких сандалиях, особенно в Лондоне? Но она «выше» этого. Да еще, представляешь, если на ногах мозоли!..

Солнечные блики, отражаясь от окон домов и стекол автобусов, играли на оживленном лице Айрис и еще больше подчеркивали золотистую свежесть ее кожи. Я же чувствовала себя глубоко несчастной.

— Ну хорошо, — почти не меняя тона, сказала она. — А теперь расскажи Айрис, что случилось.

И когда я рассказала ей, стараясь быть предельно краткой, она повернулась ко мне и, как всегда, когда речь шла о чужих сердечных делах, глаза ее горели любопытством.

— Оставь его, милочка. Одумается, сам придет.

Я сказала ей, что он не одумается, потому что во всем виновата я.

— Но ведь ты же ему все объяснила, не так ли? Если он не хочет понять, тем хуже для него. Мне кажется, он ведет себя отвратительно. Ты обожаешь его? Ну что за глупый вопрос, конечно, обожаешь!

Я ничего не ответила.

— Моя дорогая, — со странным, почти материнским участием продолжала Айрис, — а что, если он не вернется?

От ее слов у меня тоскливо заныло сердце.

— Не хмурься, а представь, что он не вернется. Разве не приятно сознавать, что никто больше не будет устраивать тебе эти противные сцены и делать тебя несчастной?

Подошел кондуктор и попросил взять билеты.

— Ах, вы сейчас рассердитесь на меня! — кокетливо произнесла Айрис. — У меня только фунтовый билет. Представляю, что вы мне сейчас скажете.

Кондуктор улыбнулся и сказал, что постарается разменять билет, но ей придется подождать, пока он наберет мелочь.

— Я могу дать тебе четыре пенса, — предложила я.

— Глупости. Им не мешает изредка оказывать любезность пассажирам.

Она вернулась к прерванному разговору.

— Разве тебе не хотелось бы снова быть свободной? Вольной как птица. Дики говорил мне, что ты жаловалась, будто Нэду не нравится, что ты пишешь стихи. Но ведь ты обожаешь писать? Разве не приятно знать, что ты можешь заниматься этим сколько хочешь и плевать на всех?

Странно, но ее слова успокоили меня, если не сразу, то потом, когда я распрощалась с ней у парка Клэпем-Коммон.

Я действительно испытывала нечто вроде облегчения и даже какой-то радости от сознания, что снова свободна. С вершины холма Баттерси за шпилями церквей небо казалось нежно-зеленым, как утиное яйцо, и очень чистым и спокойным. Лишь над шпилем церкви Святого Марка плыла маленькая розовая тучка, тихая, одинокая, гордая и свободная. Внизу, на улице, свет казался теплым, как венецианское золото, и бронзовые его отблески падали на лица школьников, которые с трудом одолевали крутой подъем на своих велосипедах: одни из них спешили домой после игр, другие — отбыв наказание в школе.

В эту ночь я спала хорошо. Эмили постелила свежие, хрустящие, как бумага, и пахнущие лимоном простыни. Покой блаженно разливался по телу, успокаивая каждую косточку, каждый мускул и нерв. По потолку пробегали желтые блики света от проезжавших мимо автомобилей; я следила за их игрой, пока не уснула. Мне казалось, что я медленно и восхитительно мягко падаю вниз. И так же, как Алиса, провалившаяся в кроличью норку, лечу мимо полок, на которых стоят всевозможнейшие сны, — протянув руку, я могу выбрать любой.

Пробуждение было таким же спокойным, и я увидела, что проспала всю ночь, почти не шевельнувшись, — простыни лежали на моей груди такие же свежие и неизмятые. Лишь через какое-то время анестезирующее чувство забвения стало исчезать и смутные воспоминания дали знать о себе первым уколом боли. О чем же мне надо вспомнить? Я знала, но не хотела вспоминать.

Весь этот и следующий день я была спокойна и упорно старалась не думать о том, что будет дальше, отмахиваясь от этого, как от неприятного пробуждения. Когда ко мне зашел Дики, мы пошли с ним в парк.

Все еще держалась жаркая погода, и, несмотря на поздний час — было уже около девяти вечера, — среди золотистой листвы островка на пруду резвились ребятишки, нагишом прыгавшие в воду.

— У тети Эмили сегодня ужасно довольный вид. Словно у кошки, слопавшей канарейку, — сказал Дики.

— У нас будет наконец телефон, — ответила я. — Завтра придут ставить.

— Следовательно, это и есть причина, почему Эмили так довольна? Не иначе, как она собирается висеть на нем целый день.

Я сказала ему, что Эмили довольна, потому что мы с Нэдом поссорились.

— Ах, вот оно что, — сказал Дики и сразу стал серьезным. Он всегда был по-братски добр и нежен со мной и Айрис. Помню, каким было для меня ударом, когда два года назад Айрис под большим секретом показала мне записку, которую он ей написал. Она начиналась словами: «Конечно, я не заморский принц, но должен признаться, что ты мне нравишься…» А мне казалось, что он-то по крайней мере равнодушен к ее чарам. И хотя я знала, что это увлечение длилось не более двух недель, меня огорчило, что Дики оказался таким же, как все мужчины.

— Между вами действительно все кончено?

— Не знаю.

— Мне никогда не был симпатичен этот тип, — сказал Дики, сразу перенося все в прошлое. Он снял крохотную гусеницу, запутавшуюся в его жестких белокурых волосах, и, присев на корточки, осторожно посадил ее на травинку. — Может быть, сам по себе он и ничего, но тебе он не подходит. Ты уже знаешь номер своего телефона?

Я сказала, что узнаю его только завтра, и вдруг почувствовала себя ужасно несчастной — у меня будет телефон, но, подняв трубку, я не услышу голос Нэда.

Из пруда с криком выскочил голый мальчуган, за ним вдогонку второй. Гоняясь друг за другом, они закружились вокруг Дики, забрызгав водой и испачкав грязью его новые светло-коричневые брюки. Дики поймал старшего из них и высоко поднял его над головой, грозясь бросить в воду.

— Посмотри, что ты наделал, дьяволенок!

Мальчишка визжал и брыкался от испуга и удовольствия. Дики бросил его в воду и, смеясь, смотрел, как следом за ним нырнул и второй. Мальчишки барахтались, визжали и пытались нас обрызгать.

Дики взял меня за руку.

— Все пройдет и забудется.

— Я не хочу забывать.

— Мы теперь снова сможем собираться, как прежде.

— Мы будем собираться, даже если я выйду замуж за Нэда.

— Я не уверен в этом.

— Мои друзья всегда останутся моими друзьями, — твердо и с достоинством заявила я.

— Непохоже, чтобы Нэд стремился сделать их и своими друзьями тоже.

Я рассердилась и сказала, что он несправедлив к Нэду, что мы уже не дети и не можем резвиться, как прежде.

— Если ты когда-нибудь женишься, я буду только рада за тебя и никогда не скажу тебе, что мне не нравится твоя жена.

— Я не собираюсь жениться.

— Когда-нибудь соберешься.

— Знаешь что? — сказал он задумчиво. — Если к сорока годам ты не выйдешь замуж, а я не женюсь, мы поженимся. В пожилом возрасте мы здорово подойдем друг другу.

— Почему только в пожилом?

— Знаешь, не будет всей этой канители с любовью и прочим. Крис! — Он остановился у края шоссе и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел по сторонам.

— Что?

— Если тебе когда-нибудь будет плохо и ты будешь несчастна, ты можешь в любое время рассчитывать на мою помощь. В любое время.

Мы пересекли шоссе и очутились в поросшем травой и клевером поле. Белые головки клевера, пожелтевшие по краям и словно опаленные солнцем, сладко благоухали. Как всегда, мне было хорошо с Дики. Мы шли молча, испытывая нежность друг к другу.

 

Глава XII

Я написала байроническую поэму об ушедшей любви; поэма очень понравилась мне, но совсем не понравилась издателям. Я решила, что они черствые люди.

Прошла неделя. Я побывала в гостях у Каролины в ее несколько претенциозно обставленной квартирке. Когда ее муж бывал дома, она редко приглашала к себе друзей, объясняя это тем, что он нелюдим — он может, не проронив ни слова, весь вечер просидеть в углу, покачивая ногой и разглядывая носок своего ботинка, пока гостям наконец не надоест и они не разбегутся по домам.

— Когда мы вдвоем, нам бывает совсем неплохо. Правда, все довольно однообразно, — торопливо объясняла она, словно боялась, что я ее пожалею. — Но мне не хочется быть все время только с ним. Что поделаешь, я люблю общество, а он не переносит его.

Неудачный брак, как ни странно, не отразился на внешности Каролины. Ее нельзя было назвать красивой, но грация и непринужденное изящество, которые всегда с успехом заменяли ей красоту, с годами придавали ей все больше обаяния. (Она часто напоминала мне флаг на мачте корабля в ясный погожий день.) К тому же Каролина всегда тратила на наряды гораздо больше, чем я могла бы мечтать, даже выйдя замуж за человека, получающего тысячу фунтов в год.

Мне захотелось посвятить ей одно из своих стихотворений и в нем воспеть ее такой, какой, должно быть, видели ее мужчины. Свои первые любовные стихи я неизменно посвящала женщинам от имени влюбленных мужчин, за исключением лишь моей последней байронической поэмы. Теперь я много писала и много читала. Освобождение от Нэда, убеждала я себя, положительно скажется на моем культурном и творческом росте. Однако меня несколько смущала известная искусственность моего творческого подъема и то, что результаты его оставляли желать лучшего. И все же я не чувствовала себя несчастной. Оцепенение после удара еще не совсем прошло.

— Если ты в данную минуту занята только своими стихами, будь добра, отвлекись и помоги мне накрыть на стол. — Эмили считала, что если я сочиняю стихи или читаю книги, то это именно те занятия, которые следует как можно чаще прерывать.

С деланным недовольством и явным внутренним облегчением я отложила в сторону свою новую поэму — хорошо, когда тебя отрывают от дела, которое явно не спорится.

— Достань, пожалуйста, другую скатерть, ту, что вышила твоя мать. Почему бы нам не побаловать себя красивыми вещами, даже если мы обедаем одни? Она в ящике буфета.

Разыскивая скатерть, я неожиданно наткнулась на книгу Вульфа «Оглянись, ангел, на дом родной». Сначала я даже не поняла, почему она очутилась здесь среди салфеток и коробок с ножами. Но затем воспоминания с такой силой нахлынули на меня, что мне пришлось ухватиться за край буфете и подождать, пока они до краев не заполнили все мое существо. Я видела перед собой дерзкое смуглое лицо своей недостойной соперницы, женщины, которую он любил до меня и к которой непременно вернется, если я не помешаю этому.

Едва соображая, что делаю, я бросилась к телефону и набрала номер Нэда.

— Что ты делаешь? — крикнула из кухни Эмили. — Сейчас не время затевать телефонные разговоры. Яйца почти сварились.

Настойчивые телефонные гудки раздавались как будто в темном туннеле.

Наконец голос телефонистки сказал, что номер не отвечает.

Мне чуть не стало дурно от охватившего меня чувства облегчения. Я поспешно бросила трубку на рычаг и вернулась в гостиную. Отыскав скатерть, я накрыла ею стол. Какой дурой я чуть было не оказалась! Я благодарила бога за то, что он вовремя спас меня от последствий моего малодушия.

Когда мы с Эмили сидели уже за столом, телефон вдруг начал издавать какие-то странные, напоминающие приглушенное урчание или хруст гравия звуки. Дрожащей рукой я подняла трубку.

— У вас неправильно лежит трубка па рычаге. Будьте любезны положить ее как следует.

Я послушно сделала это. Но теперь остатки моего искусственного спокойствия окончательно улетучились. Я вернулась к действительности и снова была во власти панического страха, терзаний и тоски. Я должна написать Нэду! Это будет сдержанное и спокойное письмо, как то первое, что я ему уже отправила. Но между строк он должен прочесть, как мне тяжело. Задача лишь в том, как много следует сказать ему между строк. Я писала и переписывала это письмо. Один вариант я уже готова была опустить в ящик, но что-то остановило меня. Потом я была рада, что не сделала этого, ибо на следующий день, как только я пришла в контору, мне позвонил Нэд.

Голос его, доносившийся издалека, казался спокойным и холодным.

— Хэлло, это ты? Если ты перестала дурить, мы могли бы вечерком проехаться в Ричмонд. Но только при условии, что ты уже одумалась.

Я была слишком молода и глупа, чтобы понять, что одержала победу и могу теперь делать с Нэдом все, что захочу. Я даже не поняла, что его звонок означал полную капитуляцию. Я просто потеряла голову от радости и могла лишь лепетать в трубку:

— Милый, милый, родной.

В тот вечер, когда мы встретились, я была воплощением трогательного раскаяния и заискивающей покорности, которой даже сама устыдилась. Но не следует думать, что сильные чувства не могут ужиться со стыдом и не мирятся с ним, как со случайным попутчиком.

Вначале Нэд был сдержан, небрежно поцеловал меня и попросил поторопиться, так как мы уже опаздывали. Но когда мы выехали на тихое, усыпанное листьями шоссе, он остановил машину и целовал меня так, что я замирала от восторга, ибо почувствовала, что наконец он увидел во мне женщину, такую же женщину, как Ванда, а не просто ребенка. Это пугало, тревожило, но это было чудесно. И это заставило меня с большим усердием, чем я того хотела, бичевать себя за нашу размолвку: он слушал, пока я не выговорилась до конца, с самодовольной улыбкой владыки, выслушивающего донесения о победах.

И все же он сделал мне одну маленькую уступку. Заводя машину, он сказал:

— Знаешь, дружище, в эту неделю мы получили неплохой доход от сделок по продаже. Дела идут в гору.

— Я знала, что так будет! — воскликнула я, изо всех сил стараясь, чтобы он прочел в моем взоре безграничную веру и беспредельную любовь. На какую-то робкую долю секунды у меня мелькнула мысль, не напоминает ли мой взгляд классическую собачью преданность. Но в этот вечер я знала, рискованно было делать подобные сравнения.

Когда мы сидели в баре над рекой, Нэд вдруг стал загадочным и молчаливым; он односложно отвечал на мои замечания и смотрел на меня с тем сосредоточенным интересом, с каким опытный покупатель в последний раз оглядывает облюбованную им покупку. Два чувства — уверенность в моей власти над Нэдом и робость — одновременно овладели мною; потом они причудливо слились в одно совсем новое чувство. В полумраке бара, в темных с позолотой зеркалах, множилась вереница огней — от лимонно-желтых язычков стенных бра до крохотных алых вспышек сигарет. Я увидела и свое лицо, странно порозовевшее от красного плюша кресел или от пристального взгляда Нэда.

— У меня есть кое-что для тебя, — вдруг произнес он смущенно и неловко, что всегда беспокоило и трогало меня. — Ты давно этого хотела. Надеюсь, тебе понравится.

Сначала на столе ничего не было, кроме пепельницы и стаканов, а затем на нем вдруг появилась маленькая красная коробочка. Она вобрала в себя свет всех ламп в зале, все время и все надежды. Я боялась прикоснуться к ней.

Нэд нажал пальцем крышку, она отскочила. В коробочке лежало колечко, и, прежде чем я успела разглядеть его, оно уже очутилось на моем пальце — колечко со странными заклепками по бокам, испугавшее меня и, что еще хуже, разочаровавшее.

Голландский мальчуган, заткнувший пальцем дыру в плотине, остановил морскую стихию, но сам стал пленником ее. Я была поймана, я погибла, я испугалась. Не ужаснулась, не впала в панику, а именно испугалась, как пугаются дети. Страшно, когда в узком коридоре юности тебя встречает твое будущее и, широко раскинув руки, неумолимое, преграждает путь. Ты поймана. Неужели ты думаешь, что можешь идти дальше? Сколько еще есть коридоров, просторных комнат, широких врат, ведущих в сады с яркими экзотическими цветами и щебетом птиц, но все это уже не для тебя. Ты выходишь из игры в самом начале.

— Это кольцо моей сестры Нелл. Я отдавал его переделать. Все равно ничего лучшего я в магазинах не нашел бы. — В голосе Нэда послышалось беспокойство. — Что с тобой, детка? Ты плачешь?

Сейчас, когда мы взрослые, нам нельзя проникаться жалостью к себе. Это непозволительная роскошь, и понять это — значит сделать первый шаг на пути к мужеству. Однако нам простительно сколько угодно жалеть себя в юности, ибо это все равно, что жалеть кого-то другого, одно из наших «я», которых в нас так много и которые последовательно сменяют друг друга, так что лишь в итоге жизни мы до конца познаем себя. Тогда, если случится сделать неожиданное открытие, уже поздно что-либо изменить. А в молодости сколько в нас этих «я», и одно способно удивляться другому, а порой и жалеть его.

Влюбленная молодость может страдать снобизмом, поскольку материальные блага кажутся ей своего рода безопасностью, которую нет еще умения оценить и с духовной стороны. В молодости мы со страхом отдаем свою судьбу в чужие руки, и в это путешествие в чужую далекую страну нам хочется взять с собой знакомые предметы — шелковистый ковер, позолоченную вазу, монету со знакомым профилем. Мы уверены, что знаем, что такое деньги; мы думаем, что знаем, что такое «положение». Мы жаждем их не потому, что алчны или расчетливы, а потому, что ищем утешения. Лишь став взрослыми, мы ничего не требуем от любви, ибо из чужой страны она нам стала родным домом.

Именно потому, что я боялась выходить замуж за Нэда, потому что мне одинаково страшно было и потерять его, и сохранить, и цеплялась за вещи, которые были для меня символом зрелости (и, как я думала, спокойствия; я еще не знала, что нет его и в зрелости, как нет в жизни вообще, пока звучит в человеке беспокойный голос плоти).

Мне казалось, что о достоинстве девушки судят по кольцу, которое она носит в знак помолвки; достоинство замужней женщины — это ее дом и та материальная собственность, которую она может назвать своей. Я думала, что все это поможет мне выдержать даже самые горькие разочарования, если они ждут меня. Что бы ни случилось, у меня будет положение в обществе. Только в очень юном возрасте мы склонны столь переоценивать значение этих нынешних атрибутов.

— Зеленый — это твой цвет, не так ли? — Нэд был обеспокоен. — Ты ведь любишь зеленый? А это — настоящий изумруд.

Это был крохотный камешек между двумя жемчужинами — зеленая искорка и две белые точечки. Я не плакала, как ему казалось, но мне очень хотелось плакать, и, когда он заговорил, я дала волю слезам.

Я думала, что плачу от разочарования, что кольцо оказалось не таким, о каком я мечтала. Но сейчас мне кажется, я плакала о большем. Я плакала потому, что будущее слишком рано взяло меня в плен, и, хотя для кого-то игра продолжается, я уже вышла из нее. А это было неблагородно, несправедливо, жестоко. Я плакала, сделав свое первое открытие, что жизнь часто бывает суровой и бесполезно предъявлять ей претензии в этом.

— Какое миленькое, — сказала я. — Я совсем не ожидала получить его сегодня. Эти последние недели были так ужасны.

— Я был зол на тебя. Но теперь все прошло.

— Ах, как было ужасно, — повторяла я, избегая его взгляда.

Он утешал меня и просил не плакать. Все прошло и никогда не повторится. Он спрашивал, довольна ли я теперь, и подшучивал над моим несчастным видом.

— Потанцуем, — предложил он.

Я покачала головой. Мне необходимо было выговориться после этих ужасных педель. Он был внимателен и добр, помогал мне расспросами. Неужели было так плохо? Я должна была знать, что все в конце концов уладится, говорил он. Я рассказала ему о прогулке с Дики и о том, как он утешал меня.

— Больше тебе не придется прогуливаться с Дики, — шепнул он мне и улыбнулся. — Теперь только я один имею право утешать тебя. Дики нечего совать нос в чужие дела.

Я попробовала улыбнуться.

— Бедный Дики, — сказала я.

— Ни Дики, ни Питеру, ни Хью.

Питер и Хью были те самые подростки, о которых я как-то, шутя, рассказала Нэду, когда он стал расспрашивать меня о моих детских романах. Я давно забыла о них и потеряла их из виду.

— Да, чуть было не забыл Возьмем Платона! Ему тоже нечего соваться в чужие дела. А теперь пойдем потанцуем. Это развеселит тебя.

 

Глава XIII

Мы прошли из бара в высокий, ярко освещенный зал, где за столиками сидело всего несколько человек и две-три пары медленно двигались по паркету. Звуки маленького оркестра глухо отдавались в большом и пустом помещении. Танцуя, я понемногу освобождалась от страха и разочарования. Ко мне снова вернулось хорошее настроение. Я любила Нэда. Колечко не казалось таким уж маленьким; наоборот, оно мне даже нравилось своею простотой. Оно сделано со вкусом, хотя мисс Розоман все равно не поймет этого; а что касается мистера Бэйнарда, то его суждения слишком неавторитетны, чтобы обращать на них внимание. Однако это крохотное колечко оттягивало руку. Я все время чувствовала его, и мысль о том, что я не сниму его до самой смерти, пугала и тревожила.

Когда музыка умолкла, Нэд подошел к оркестру и попросил повторить. «Это особый случай», — сказал он своим четким, несколько резким голосом. Он снова положил мне руку на талию. Дирижер оркестра, которому, видимо, надоело играть в пустом зале для столь немногочисленной публики, обрадовался хоть какому-то разнообразию. Он улыбнулся широкой беззубой улыбкой, поклонился и поздравил нас. Мы снова заскользили по паркету.

— Сейчас мы выпьем, — сказал Нэд, — а затем попросим сыграть эту мелодию еще раз.

Я сказала, что мне, пожалуй, не следует больше пить.

— Шампанское не повредит, — ответил Нэд, — его мы и закажем.

Я чувствовала, что на нас смотрят. Это было приятно и вместе с тем смущало. Все вокруг казалось каким-то неправдоподобным.

— Где жила Ванда? — вдруг спросила я так, словно Ванды уже не было в живых. Я чувствовала, что теперь могу спрашивать все, что захочу. Я была ужасно уверена в себе.

— Ванда? Где-то здесь поблизости.

— Ты приходил с нею сюда?

— Кажется, был один раз. А что?

— Просто мне хотелось знать.

Мы пили шампанское и танцевали, как мне казалось, в полумраке, прорезаемом ослепительными вспышками молний, под звуки музыки, доносившейся со всех сторон, даже откуда-то сверху и снизу. Я обрадовалась, когда мы наконец сели, потому что очень устала.

— У тебя не сохранилось ее фотографии?

Я с удовлетворением отметила небрежность тона, каким задала этот вопрос. Мне казалось, что наконец я достигла того предела светской искушенности, когда подобные вопросы задаются только небрежным тоном.

Нэд внимательно посмотрел на меня.

— Я не ношу с собой фотографий.

— Но она есть у тебя?

— Возможно, где-нибудь и сохранилась. Не знаю. У меня много всякого хлама.

На этом разговор закончился.

Но неделю спустя, не забыв об этом разговоре (он никогда ничего не забывал), Нэд показал мне любительский снимок двух девушек в ситцевых платьях с прищуренными от солнца глазами. Я смотрела на красивую стройную молодую женщину с высоким зачесом темных волос над прекрасным лбом.

— Значит, это и есть Ванда, — сказала я.

— А ну, покажи, — сказал Нэд и, взглянув на снимок, проследил направление моего взгляда. — Не на ту смотришь. Ванда — блондинка. — Это была девушка в очках, низенькая, склонная к полноте; меньше всего можно было ее представить в роли чьей-либо любовницы.

— Ах, эта! — воскликнула я, и мое сердце подпрыгнуло от радости.

Но, как я уже сказала, это было неделю спустя. А в тот вечер я тут же забыла о фотографии, которую так хотела посмотреть. Я испытывала приятное чувство блаженства и усталости, однако была готова танцевать хоть до утра.

Вдруг мне стало жаль Нэда, потому что у него было такое красное и расстроенное лицо.

— Пусть сыграют наш танец, — попросила я. Теперь меня не смущало, что все будут смотреть на нас; наоборот, мне этого хотелось. Жаль только, что в зале почему-то стало темно.

Но Нэд взял меня за руку и подозвал официанта. Неестественно громким и размеренным голосом он сказал, обращаясь ко мне:

— Думаю, что нам надо ехать, если мы не хотим до смерти напугать Эмили.

Мой голос тоже был громким. Он казался мне мелодичным, как серебряный колокольчик. Я сказала, что мне безразлично, напугаем мы Эмили или нет, мне надоело, что со мной обращаются, как с ребенком, надоело, что она постоянно ждет меня и ни на минуту не оставляет одну. Слова так и сыпались из меня, и мне казалось, что это нравится Нэду.

Однако танцевать мы почему-то не пошли, а очутились в машине, и меня немного беспокоило, что я не помнила, как все это произошло. Нэд, я заметила, был довольно молчалив и отвечал без особой охоты, когда я пыталась обратить его внимание на то, как романтически загадочны освещенные квадраты окон, как прелестны фонари дорожных рабочих, похожие на гроздья красной смородины на решетке сада; как красивы ярко освещенные надписи на поворотах: «Объезд только слева», а тротуары стремительно проносятся мимо, будто вертятся вокруг своей оси. Я болтала без умолку, а затем так же неожиданно умолкла. Но я не заметила, как это случилось. Теперь я думала о том, что Нэду наскучит, если я буду все время молчать. Но слов не было. А затем, когда я снова заговорила, это был отчаянный вопль:

— Останови машину! Мне плохо.

Таких остановок пришлось сделать не одну и не две. Я чувствовала себя адски плохо в кромешной и зыбкой темноте, и мне хотелось умереть. Нэд был где-то рядом и утешал меня, но голос его звучал раздраженно. Мой собственный лепет:

— Как стыдно, ах, как стыдно! — был печален, как панихида.

— Не будь дурой, Крис. Это со всеми случается. Сущая ерунда.

— Мы так никогда не доедем домой, никогда, — стонала я, а мой внутренний маленький критик был абсолютно трезв и с присущим ему хладнокровием наблюдал за всем со стороны.

— Мы не попадем домой, — твердила я, а Нэд совал мне в руки свой носовой платок, и я вытирала им мокрый от испарины лоб.

Наконец мы подъехали к моему дому. Нэд взял у меня ключ и отпер дверь черного хода.

— Ради бога, возьми себя в руки.

Я увидела Эмили, такую крохотную в своем розовом халатике. Она спешила мне навстречу по длинному и узкому, как воронка, коридору. Она упрекнула меня за позднее возвращение и сказала, что приготовила мне какао.

— Боюсь, Кристина съела что-то несвежее. Возможно, легкое отравление, — небрежным голосом сказал Нэд.

Встревоженная Эмили засыпала меня вопросами. Что это могло быть? Омары или крабы? Они так часто бывают несвежими.

— Должно быть, крабы, — храбро соврала я и, оттолкнув Эмили, направилась к лестнице, далекой и желанной, ведущей в небытие. Я поднялась по ступеням и уже достигла площадки верхнего этажа, как вдруг услышала голос Нэда:

— Я, пожалуй, пойду. Это пройдет, я уверен. Я позвоню завтра утром.

Хлопнула дверь.

Этот звук отозвался в моем сердце щемящей тоской, словно что-то разрушил, чему-то возвестил конец. У меня не было сил идти дальше, я села на холодные ступени и прислонилась головой к стене. Эмили окликнула меня. Сейчас она поднимется сюда и станет расспрашивать, что я съела. Надо держаться спокойно (ведь пройдет же наконец это ужасное головокружение), надо уверять ее, что во всем виноваты крабы. Вспыхнул свет. Румяное лицо склонившейся надо мной Эмили казалось необъятных размеров.

— Я пьяна, — пролепетала я, — Тетя Эмили, это ужасно, я пьяна.

 

Глава XIV

Она никогда не простила этого Нэду. Оглядываясь на прошлое и не испытывая при этом, как я, ни страха, ни головокружения, ибо ей казалось, что она смотрит вниз с совсем маленького пригорка, она, бывало, говорила мне:

— Ты была еще совсем ребенком. Он обязан был присмотреть за тобой. Он не имел права позволять тебе пить.

Мне кажется, она была несправедлива к Нэду. Мы выпили с ним всего лишь полбутылки шампанского, но после двух коктейлей этого оказалось слишком много для меня. Я не умела пить, и Нэд мог не знать этого. Эмили скорее следовало бы винить его за то, что он так трусливо убежал в тот вечер из нашего дома, но ей, конечно, это в голову не пришло. Я же считала, что он обязан был полностью взять на себя вину, хотя и не был ни в чем виноват.

Это происшествие, однако, привело к самым неожиданным последствиям. Разгневанная Эмили твердо решила, что Нэд должен понести наказание, и с этого дня стала открыто говорить, что намерена жить вместе с нами. Она говорила об этом сухим, враждебным тоном, устремив взгляд противнику в переносицу, словно бросала вызов. Вначале, когда Нэд предложил ей это, она сама не отнеслась серьезно к его предложению. Теперь же эта мысль не покидала ее. Она уже не пыталась помешать моему браку; она просто включала себя во все наши планы.

Было решено, что мы поженимся в конце года. Миссис Скелтон все время пыталась уговорить нас приблизить срок. Но Нэд был против, хотя и не выдвигал каких-либо веских причин; я же инстинктивно цеплялась за свободу, которой еще располагала в пределах первоначально назначенного срока. Кроме того, мне была неприятна эта настойчивость миссис Скелтон. Мне казалось, что настоящая мать очень неохотно отпускает от себя сына, и столь странное поведение матери Нэда беспокоило меня. Я не знала, как идут дела у Нэда, а он мне ничего не говорил. Но он казался вполне довольным. Месяц назад ему удалось продать под склады большой участок в Сэттоне. Я предполагала, что были и другие сделки, ведь для этого и существуют конторы, как у Нэда. Поскольку значительную часть времени он по-прежнему уделял спорту и поездкам за город, я считала, что всю неинтересную работу он перекладывает на своих подчиненных.

А пока я с удовольствием подыскивала квартиру, обдумывала цвет и фасон подвенечного платья и составляла список тех, кого приглашу на свадьбу. Мы собирались венчаться в церкви, однако было решено, что я не буду венчаться в белом.

— Это выглядит чертовски глупо в наше время, — говорил Нэд. — И я буду чувствовать себя призовым ослом, если возле меня будут вертеться подружки невесты. Теперь гораздо более изысканной считается свадьба без всех этих фокусов.

Мне казалось, что я полностью с ним согласна. И когда Эмили запротестовала:

— Невеста в белом, ведь это так красиво! Это бывает только раз в жизни! — я неожиданно набросилась на нее:

— Я не язычница, мне не нужны варварские обряды!

Она не поняла меня и только огорчилась.

Я не выносила, когда Эмили огорчалась, хотя знала, что ее печаль часто бывает своеобразным приемом оказывать на меня давление. Однажды вечером она нарочно оставила дверь своей комнаты открытой, чтобы я, проходя в ванную, увидела, как она молится, и услышала ее громкий шепот: «…Господи, сделай Кристину примерной христианкой, следующей заветам церкви». Все это бесило меня. И все же ее маленькое, упрямое, умоляющее лицо неизменно трогало мое сердце, и я клялась себе, что, даже если придется возиться с ней всю жизнь, я не только не буду сетовать, но с радостью взвалю на себя эту обузу. Я думаю, что смогла бы уговорить Нэда позволить мне венчаться в белом, лишь бы доставить удовольствие Эмили, если бы она не донимала меня так откровенно. Жаль, что она заходила слишком далеко и что я была слишком молода и не понимала, что виной этому было предельное отчаяние.

И все же я была счастлива. Я отказалась от всех прежних интересов ради Нэда. Я узнавала его все ближе и ближе, его сильные и его слабые стороны. Я научилась понимать его несколько грубоватый юмор и могла теперь смеяться над тем, что ему казалось смешным. Я понимала его потребность командовать и подчинялась ему, ибо была уверена, что всегда смогу положить этому конец, когда мне надоест. Я узнала, какому типу женщин он нравится, наблюдая за ним, когда мы бывали в барах, на спортивных соревнованиях или на танцах. Обычно это были замужние женщины лет на пять старше его, которые любили весело проводить время, болтать и пить вино в обществе мужчин, любили спорт, танцы и были уверены в успехе. Я еще не знала тогда, что такого типа женщины совсем не привлекали Нэда, и моя любовь часто омрачалась ревностью. Я знала, что он любит меня, но я также знала, что его любовь непохожа на то всепоглощающее чувство, когда бережно хранишь старый автобусный билет, потому что он побывал в руках любимого, или с трепетом, словно на плиты храма, ступаешь на платформу вокзала Виктории, потому что обычно здесь он садится в свой поезд. Я не знала, что всякая любовь, не только моя, может быть немного смешной. Я о многом хотела бы сказать ему, но боялась показаться глупой. И моя неуверенность и робость нередко вызывали в нем ревность, которая внезапно начала принимать устрашающие размеры.

Однажды вечером, когда Нэд был у меня и мы сидели с ним в состоянии какого-то нервозного возбуждения, вызванного, должно быть, душной, предгрозовой погодой, внезапно зазвонил телефон. Эмили с присущим ей упрямством настояла на том, чтобы телефон установили у подножия лестницы в самом темном и неудобном месте нашего дома: ей казалось, что именно отсюда лучше всего будут слышны телефонные звонки. На деле же они были слышны только в кухне и в столовой, а до верхнего этажа почти не долетали. Если вечером, лежа в постели, я все же слышала телефонный звонок, я должна была в темноте спускаться по лестнице, прежде чем зажечь свет на верхней площадке. Но даже в этом случае разговаривать по телефону приходилось в темноте, так как выключатель нижнего этажа находился довольно далеко от телефона.

В этот вечер мне позвонил Дики, только что вернувшийся из туристской поездки во Францию. Он был полон впечатлений. Мне тоже очень хотелось поболтать с ним, потому что я никогда еще не выезжала за пределы Англии, а Нэд как раз обещал повезти меня после свадьбы на недельку в Париж. Разговор с Дики, естественно, затянулся и продолжался бы еще бог знает сколько, если бы вдруг Нэд не вышел из столовой. Засунув руки в карманы брюк, он самым категорическим образом кивками головы дал мне понять, что разговор следует закончить.

Я сказала Дики, что не могу больше разговаривать, но мы обязательно должны с ним увидеться, и повесила трубку.

— Кто это звонил?

— Дики.

— Передай своим друзьям, чтобы не звонили, когда я здесь, и не отнимали у тебя весь вечер.

Я сказала ему, что Дики только что вернулся из Франции и рассказывал много интересных вещей.

— Это я понял. И все же я не желаю, чтобы этот юнец висел на твоем телефоне с утра до ночи. У тебя многое теперь переменилось, и ему следует понять это.

Я не могла не рассмеяться. Но это всего лишь Дики!

— Хоть сам Муссолини, — резко заметил Нэд. — Внеси, пожалуйста, в это дело ясность.

Я ничего не ответила. Я решила, что эта вспышка раздражительности объясняется предгрозовой духотой. Все пройдет, и Нэд одумается. Но, увы, это было не так. Когда через час Дики снова позвонил, чтобы попросить у меня какую-то книгу, Нэд затеял ссору. Она была настолько безобразной, что при первой встрече с Дики я попросила его не звонить мне в те дни, когда Нэд бывает у меня. У меня неприятности из-за телефонных звонков, объяснила я.

— Послушай, — возмутился Дики. — Знаешь, что я думаю о типах, которые ведут себя так? Скажи ему, что он осел.

— Я не могу сказать ему этого, ты знаешь, — заявила я, испытывая известное удовольствие от того, что действительно не посмею сказать это Нэду.

Дики презрительно передернул плечами.

— Не понимаю, как девушки терпят это.

— Ревность. В этом нет ничего странного.

— Но ревность ко мне?

— Я ему тоже это сказала.

— Не представляю, как можно ко мне ревновать! — простодушно удивился Дики.

Я подумала, как были несправедливы те, кто когда-либо обвинял Дики в развязности. Он был самым чистым и неиспорченным из всех моих друзей, я любила его больше всех и поэтому никогда даже не думала о каком-либо флирте с ним.

— Я тоже не представляю, — согласилась я.

— Ну, знаешь ли, это уж слишком! — воскликнул он, задетый. — Я ведь не какой-нибудь Квазимодо.

— Конечно, нет. Но все же не звони мне больше, слышишь? Во всяком случае, по этим дням.

Он выполнил мою просьбу. Однако спустя два дня, как раз в это время, когда у меня был Нэд, снова раздался телефонный звонок. Взяв трубку, я почувствовала, что холодею от страха.

— А, это ты, — сказала я. — Как странно снова слышать твой голос.

В дверях столовой появился Нэд. Губы его были плотно сжаты от злости.

Я постаралась отвечать в трубку как можно более односложно и невнятно, а сама лихорадочно придумывала способ поскорее закончить разговор.

— Мне очень жаль, но я занята сейчас. Как-нибудь в другой раз, — наконец сказала я.

Как нарочно, на сей раз позвонил юный Хью, о котором я как-то рассказывала Нэду. Когда мы с Хью бродили по парку Коммон, хихикая и легонько толкая друг друга, этим неуклюже выказывая свою симпатию друг к другу, Хью было пятнадцать лет, а я была на год моложе. С тех пор я не видела его. Вернувшись из Ирландии, он, к моему несчастью, решил разыскать меня.

Я вернулась в столовую. Нэд последовал за мной.

— Кто звонил?

— Так, пустяки. Одна знакомая девушка. — Я перетрусила не на шутку.

— Как ее зовут?

— Бетти, — соврала я. — Бетти Хьюз, — бойко принялась я врать. — Это подруга Каролины, мне она никогда не нравилась, ужасно скучная особа. Она уехала в Дублин, а теперь вернулась и ищет работу. Она портниха, очень неплохая, еще в школе сама себе все шила.

— Хватит!

Я испуганно взглянула на Нэда. У него был застывший и напряженный взгляд. Лицо покрылось неровным румянцем. Я попыталась что-то еще сказать.

— Ты лжешь! — выкрикнул он. — Кто звонил?

— Я же тебе сказала. Одна девушка…

— Лжешь, лжешь!

Он осторожно взял меня за плечи, словно слепец поводыря, и подтолкнул к стулу. Сев на стул, он заставил меня стать перед ним на колени.

— Кто это был? Ты думаешь, я не слышал, что это был мужской голос? Опять этот деревенщина Дики?

Я сказала, что он пугает меня, я не могу с ним разговаривать, пока у него такой вид.

— К черту мой вид! Это был Дики? Да?

— Нет.

— Кто же?

Я призналась, что это был Хью.

— Но я не видела его уже много лет. Я ничего не слыхала о нем все это время.

— Зачем ты солгала мне?

— Потому что ты так сердишься, — Я попыталась положить ему голову на колени в надежде, что он пожалеет меня, и вдруг, не выдержав, разрыдалась.

— Ложь всегда приводит меня в бешенство. Я ненавижу ложь.

— О, пожалуйста, перестань, — умоляла я. — Мне очень жаль, что так получилось.

— Что толку от того, что тебе жаль. А ну посмотри на меня. Ты слышишь? — Он грубым рывком поднял мое лицо за подбородок. — Нечего плакать. Слезами теперь не поможешь.

Я была в отчаянии. Я потеряю Нэда, мы никогда не поженимся, все об этом узнают, меня никто больше не полюбит. Напуганная, я уверяла его, что ужасно обо всем жалею, просила простить меня; обещала, что это никогда не повторится.

— Сейчас я даже способен ударить тебя, — сказал Нэд.

Я схватила его за руки, ибо испугалась, что он действительно сделает это. Я почти поверила, что он на это способен.

— Ты обязана доверять мне! — вдруг выкрикнул он совершенно, как мне показалось, непоследовательно.

Мой упрямый критик, хотя и не был в состоянии помочь мне, однако не мог не отметить всю несправедливость этого упрека в мой адрес.

— Ведь я же доверяю тебе, — рыдала я, стараясь глядеть ему прямо в глаза, чтобы он сам увидел, как безгранично мое доверие. И тут мне показалось, что в его глазах мелькнула усмешка. Это был всего лишь слабый огонек, блеснувший и погасший, но он давал надежду. Я бросилась Нэду на шею, смеясь и плача, уверяя его, что буду хорошей и никогда больше не буду говорить неправду.

— Никогда не лги мне, — сказал Нэд. — Будем называть вещи своими именами — ты лгунья, это так. — Лицо у него было каменное.

В эту минуту в столовую вошла Эмили с подносом в руках.

— Ну, дети, — сказала она с деланной бодростью, ставя поднос на стол. — Вот и чай готов. — И вдруг, взглянув на нас, замерла от испуга. — Что случилось, Нэд? Вы опять обидели Кристину?

— Жаль, что Крис в детстве не учили говорить правду. Предлагаю вам заняться этим теперь, хотя думаю, что уже поздно.

Я разразилась неудержимыми рыданиями. Они были благословенной отдушиной и временным спасением.

— Нэд! — воскликнула Эмили, залившись краской и вся затрепетав. — Я не знаю, что все это значит, но вам должно быть стыдно!

— Спросите лучше у нее. А теперь я ухожу.

Он вскочил со стула так резко и неожиданно, что толкнул меня и я чуть не упала. Он схватил меня за руку и резко дернул к себе.

— Черт побери, ты что, не можешь держаться на ногах?

— Я должна знать, что все это значит, — слабо протестовала Эмили. — Она совсем еще ребенок, вы чем-то очень расстроили ее.

Но Нэд уже ушел. Я слышала, как он сорвал с вешалки свой макинтош, хлопнул дверью и сбежал по ступенькам крыльца. Я крикнула ему вслед.

— Что случилось? — пыталась выяснить Эмили. — Ты должна сказать мне.

Я выбежала вслед за Нэдом. Но его машина была пуста. Я оглянулась по сторонам и увидела, что он медленно пересекает улицу, направляясь к парку Коммон. За деревьями парка сверкали зарницы, в небе словно приоткрывался и гас яркий глазок.

Я бросилась вслед за Нэдом и, обхватив его сзади руками, окликнула его.

Он обернулся и сжал меня в объятиях.

— Это ты? — сказал он. — Ты не представляешь, что я пережил за эти несколько секунд. Тебе не понять этого. Я узнал страх.

— Я не хотела лгать тебе. Я просто испугалась тебя.

— Я слишком стар для тебя, Крис.

— Нет, нет, это неправда.

— Как ужасно, что ты вынуждена лгать мне.

— Я больше не буду.

Горячий ветер зашелестел листвой деревьев, будто рассыпал колоду карт. Меня охватила слабость, словно после долгой болезни. Нэд просил меня простить его, но мне уже было безразлично. Мне хотелось домой, в постель, спать. Я устала.

Но прежде всего надо было придумать, как объяснить все Эмили.

— Я так устала, — промолвила я.

Он поцеловал меня нежно и великодушно, словно прикоснулся рукой и принес успокоение.

— Сразу же иди к себе в комнату. Я сам поговорю с тетей Эмили.

Я была невыразимо благодарна ему, что он так хорошо понял меня.

— Крис, я обещаю быть тебе хорошим мужем. Я искуплю свою вину, увидишь. — Он взял мою руку и повернул маленькое обручальное колечко камнем внутрь — остался виден лишь золотой ободок. — Вот так будет лучше. Вот тогда мы будем спокойны и в безопасности.

— Да, в безопасности, — повторила я. Мне было хорошо в этой застывшей предгрозовой тишине. Я могла бы тут же уснуть, положив голову Нэду на плечо.

 

Глава XV

— Вчера, когда я вышел из конторы, я встретил твою подружку Каролину. Пригласил ее в бар и угостил коктейлем. Она довольно живая особа, правда?

Он часто употреблял эпитеты, которые мне казались старомодными.

— Ругает своего муженька на чем свет стоит. Как ты думаешь, долго она это выдержит?

Я сказала, что не знаю. Каролина всегда отличалась удивительным терпением или, вернее, умела смотреть на свои неприятности со стороны, как на нечто любопытное, однако не имеющее к ней никакого отношения. Почувствовав легкий укол ревности, я спросила, как она ему понравилась.

— Не в моем вкусе, — сказал Нэд. — Слишком любит светские удовольствия.

Я подумала, как бы обрадовалась Каролина, услышав это. Больше всего ей хотелось производить такое впечатление, хотя удовольствий в ее жизни было не так уж много, а будущее не сулило ничего хорошего.

— С ней не скучно, — продолжал Нэд, — но в ней нет настоящей глубины. Тебя она считает совершенством. Кстати, спрашивала, не хочешь ли ты получить в качестве свадебного подарка электрический чайник.

Было начало сентября; похоже было, что в конце месяца состоится наша свадьба. Мы осуществили бы наше первоначальное намерение и обвенчались бы раньше, если бы Нэд не утверждал, что надо подождать, пока наладятся дела в конторе. Я облюбовала квартирку на Авеню Мэншинз к северу от парка Клэпем-Коммон. Я была рада, что мне не надо расставаться с местами, где прошло мое детство и юность. Эмили дала объявление о продаже дома и каждое утро за завтраком проливала слезы.

— Все уходит. Ничего не остается.

Выло решено, что Эмили не будет жить с нами. Мысль об этом беспокоила и мучила меня. Нэд, вначале сам предложивший ей это и демонстративно включавший ее во все наши планы, вдруг изменил свое решение и без обиняков сказал ей, что молодым супругам лучше жить отдельно. Он подыскал ей однокомнатную квартирку с кухней и ванной в этом же доме.

— Вы сможете видеться с Кристиной каждый день, тетя Эмили. И у вас не будет оснований для глупых разговоров об одиночестве.

Нэд часто бывал довольно резок, но это объяснялось не столько черствостью сердца, сколько неумением деликатно выражать свои мысли. Какими бы ни были его недостатки, его нельзя было назвать лицемером.

Он объявил ей о своем решении как-то за ужином, когда в гостях у нас были миссис Скелтон и Нелли Ормерод. Застигнутая врасплох, Эмили густо покраснела и так сильно дернула свою цепочку из металлических брелоков и бирюзы, что она врезалась ей в шею и оставила красный след. Она ничего не сказала.

Миссис Скелтон подлила лимонного сока в свой стакан с несколькими каплями джина. Когда в гостях у нас бывали родные Нэда, Эмили с непонятным упорством ставила на стол не более четверти бутылки джина. В перерывах между едой миссис Скелтон курила, предусмотрительно пододвинув к себе вместо пепельницы пустую спичечную коробку.

— Пусть поживут одни, миссис Джексон. Сами поссорятся, сами и помирятся. Ничего тут не поделаешь.

— Кристина еще так молода, — пробормотала Эмили. Ее глаза наполнились слезами, и на кончиках ресниц задрожали слезинки. Я умирала от жалости к ней.

— Все равно вам когда-нибудь пришлось бы с нею расстаться. — Миссис Скелтон посмотрела на Эмили загадочным, полунасмешливым, полусочувственным взглядом. — Всем нам приходится, рано или поздно. Годы идут, а мы моложе не становимся.

— Только безумец согласился бы жить с Нэдом под одной крышей, — добродушно пролаяла Нелли Ормерод. — Мы все рады, что скоро избавимся от него.

— Неправда, ты же любишь меня, Нелл, — сказал Нэд, и они обменялись неожиданно дружеским, почти нежным взглядом.

Эмили поднялась и, пробормотав какое-то извинение, вышла из комнаты.

— Ей очень тяжело, — сказала я. — Ведь у нее ничего не осталось.

— У всех у нас ничего не осталось, — ответила миссис Скелтон. — Во всяком случае, теперь. Но когда-то было. И у нее тоже была своя молодость. Пусть теперь даст пожить другим.

Я не была уверена, что мне самой этого хочется. Я сделала бы все, чтобы чем-нибудь помочь Эмили. В этот момент я чувствовала неприязнь к Нэду и его родным.

— Послушайте, Крис, — благоразумно заметила Нелли. — Я понимаю, что мы вам кажемся бессердечными. Но посмотрите на все с другой стороны. Между вами и Нэдом разница в возрасте. Вам придется привыкать друг к другу, а первый год всегда нелегкий. Мы с Эдгаром первый год жили ужасно плохо, но притерпелись друг к другу и в конце концов были счастливы.

Ее глаза за толстыми стеклами очков потеплели от воспоминаний. Я подумала, что она, должно быть, была не так уж некрасива, когда был жив ее муж, и подурнела лишь тогда, когда не стало человека, которому ей хотелось бы нравиться.

— Вы прекрасно знаете, что бедняжка Эмили, хотя мы все любим ее, слишком склонна к меланхолии, а это в трудные минуты будет только усугублять все. Она потребует внимания, которое по праву должно принадлежать Нэду. Если ей покажется, что вы недостаточно внимательны к ней, она надуется, как мышь на крупу. — Юмор Нелли был таким же грубоватым, как юмор ее брата. — Уступите Эмили, обидится Нэд.

Она вдруг встала, обошла вокруг стола и обняла меня.

— Вы знаете, что я люблю вас, Крис, и желаю вам только добра?

— Что добро для одних, то зло для других, — сказала я и с удивлением заметила, что изъясняюсь афоризмами.

— Ты вполне можешь писать пьесы в духе Лонсдейла, — сказал Нэд.

Вернулась Эмили. Она поставила перед миссис Скелтон эмалевую пепельницу, которую нашла в гостиной и до блеска начистила. Она, должно быть, так усердно терла ее, что даже исчезло коричневое пятнышко на ободке, которое, насколько я помню, всегда там было. Я представила, как в кухне Эмили с ожесточением чистит пепельницу, пытаясь хотя бы этим заглушить боль обиженного сердца.

— Благодарю вас, Эмили, — вежливо и несколько удивленно сказала миссис Скелтон. — Очень мило с вашей стороны. Но, право, не стоило беспокоиться.

Эмили снова заняла свое место во главе стола. Она вытянула на скатерти руки, посмотрела на них, крепко сжала и вдруг стала похожа на председателя собрания, от которого все ждут последнего решающего слова.

— Думаю, что вы все правы, — сказала она. — Мне будет приятно иметь свою собственную квартирку.

— Вот это молодец! — воскликнул Нэд с нотками искреннего чувства, вызванного облегчением.

Эмили посмотрела на меня.

— А Кристина будет навещать меня.

— Каждый день, — сказала я, задыхаясь от жалости.

— Не каждый день, ибо у тебя хватит и своих дел, но довольно часто.

Итак, все уладилось. Моя жизнь была решена. Мы продали наш дом за хорошую цену. Эмили распорядилась, что из мебели возьмет она (очень немного) и что возьму я (Нэду не придется тратиться на мебель: это было весьма кстати, ибо мы снова были стеснены в деньгах); остальное мы решили сдать на хранение. Мы ничего не собирались продавать, ни единого мраморного слоненка. Все принадлежало моему отцу, каждой вещи касалась его рука.

Свадьбу назначили на последний день сентября. Шафером Нэда согласился быть его приятель, некий Гаррис, к которому я не питала особой симпатии. Кроме Эмили и Скелтонов, были приглашены только Каролина, Дики и мисс Розоман. Скрепя сердце, я согласилась с Нэдом, что глупо «швырять деньги» на устройство свадебного обеда, когда они пригодятся нам для меблировки квартиры; я понимала, что доводы его вполне разумны.

Недели за две до свадьбы я отправилась в Кенсингтон купить подвенечное платье. Я захватила с собой Каролину. Ее присутствие всегда ободряло меня. Каролина волновалась так, будто сама выходила замуж за человека, которого по-настоящему любила.

— Я ужасно суеверна, Кристи! Ты не должна венчаться в этом противном бледно-голубом. Это так пошло. Нет, ты будешь венчаться в платье зеленого цвета. Это твой цвет. — Я на минуту заколебалась при мысли о такой недозволенной роскоши, как зеленые туфли. Куда я их потом дену? — Детка, — продолжала Каролина, обдавая меня свежестью своего дыхания и знакомым ароматом «Пари суар», — ты не получишь от меня никакого дурацкого чайника. Я просто не решусь сделать тебе такой подарок. Я подарю тебе туфли. — И она торопливо добавила: — Ну, конечно, ты получишь и чайник тоже. Тебе подарит его Питер (так звали ее мужа). Хочет он того или нет.

Высокая, белокурая, легкомысленная и храбрая Каролина, внешне веселая, но примирившаяся с собственной неудачей, замкнувшаяся внутри, водила меня по огромному магазину, превращая это в увлекательное путешествие для нас обеих. Я была влюблена в нее. Мы были однолетки, но она была уже умудрена опытом, и рядом с ней я чувствовала себя более уверенной и более спокойной.

Усталые, мы наконец сели за столик в кафе выпить чаю с пирожными.

— Ты еще не успела познакомить Нэда с душкой Айрис?

— Нет, и не собираюсь, — решительно ответила я.

— Не думаю, чтобы она понравилась ему. И все же я не рисковала бы. Знаешь, — заметила она, откидывая мех с плеч тем движением, которое подметила у шикарных и уверенных в себе женщин, и задумчиво пуская кольца дыма своим крупным розовым ртом, — если бы Айрис умерла, это, кажется, была бы единственная покойница, о которой я позволила бы себе отзываться дурно. И заметь, детка, сделала бы это без единого, слышишь, без единого укора совести.

Затем она добавила:

— Если бы она брала только то, что ей нужно, я бы еще могла простить ее. Но она упорно стремится взять и то, что ей совершенно не нужно, а затем, измяв и изгадив, отдает тебе обратно с эдакой очаровательной, великодушной улыбкой. Не думай, что известный тебе юнец стоил моих слез. — Она никогда не произносила имени юноши, которого отняла у нее Айрис.

— Я не думаю, — сказала я.

— Я знаю, что он не стоит этого. Но дело здесь в принципе.

Оркестр за позолоченной решеткой играл вальсы Штрауса. Сидевшие за столиками дамы в большинстве были немолоды, в замысловатых шляпках с украшениями, и их разгоряченные напудренные лица казались фантастическими цветами на фоне бронзы, стекла, пушистых аспарагусов в горшках и горевших красноватым светом люстр. Уютная интимная обстановка позволила мне обратиться к Каролине с вопросом, который я не осмелилась бы задать никому другому.

— Ах, ты об этом! — Она на минуту задумалась, словно подыскивая нужные слова. — Все зависит от человека, дорогая. Я, например, отношусь к тем, кто безусловно за. Но не думай, что все постигается сразу. Пройдет, пожалуй, месяца два, а то и больше. Ах, если бы люди понимали это, скольких трагедий могло бы и не случиться! — она посмотрела на меня, словно взвешивала, что ей известно обо мне, о моем характере, темпераменте. — Думаю, что и ты будешь за. Уверена, что будешь.

Она успокоила меня. Я не знала, что Каролина может быть такой красноречивой, если надо кого-то успокоить. Произнесенная ею тирада была почти подвигом для нее. Я спросила ее с беспокойством, как ей нравится Нэд.

— Знаешь, старина Нэд совсем неплохой парень, — ответила она, словом «старина» отнюдь не намекая на его возраст, а скорее давая мне понять, что может говорить о нем так же просто, как о Дики или Возьмем Платона. — Даже очень мил. — Это была обычная фраза, не более как светская любезность, но Каролина вложила в нее все свои добрые чувства. — Он безумно влюблен в тебя. Только об этом и говорит. Мне бы наскучило, если бы ты не была моей «сестренкой». (Мы называли так друг друга еще с самого детства, когда вместе посмотрели «Как вам это понравится».)

Последние следы ревности исчезли. Я улыбалась Каролине и с удовольствием смотрела, как она подкрашивает губы.

— Мы не потеряем друг друга из виду, правда, когда я выйду замуж? — спросила я. Она была единственным моим другом, и мне не хотелось ее терять.

— Мы никогда не переходили друг другу дорогу, — сказала она. — А это главное.

Да, это было верно. Мы никогда не делали этого. Нам незачем было это делать. Чтобы дружить, нам даже не надо было часто видеться, ибо наша близость восстанавливалась сама собой легко и мгновенно, при каждой встрече. Я была рада, что она понравилась Нэду, а Нэд ей. Возможно, мне удастся сохранить для себя хотя бы дружбу с Каролиной.

В конторе за моей спиной все время перешептывались. Мне готовили свадебный подарок.

— Здоровенные часы, — сказал мне по секрету Хэттон. — Неинтересно, сказал я им. Лично я подарил бы тебе картину. Я видел потрясающую и совсем недорогую в одном магазине в моем районе. Закат и снег, вот здорово! Смотришь, и будто сам там находишься.

Мисс Розоман нервничала больше меня.

— Не понимаю, как ты можешь быть такой спокойной! Я не смогла бы напечатать ни строчки.

Мистер Бэйнард, как всегда, беспричинно злился и с явным злорадством мечтал вслух, кого возьмут на мое место.

— Думаю, мы подберем себе настоящего квалифицированного младшего секретаря. Приличную девушку, окончившую курс у Питмана или Грегга. Только бы хозяину не пришло в голову пойти в агентство по найму. Он может выбрать кого-нибудь, кто считает себя слишком образованным для нашей работы. Надеюсь, новенькая по-настоящему оценит нашу картотеку. Немного встретишь таких картотек.

Я не удержалась и напомнила ему, что картотекой они обязаны мне.

— Что же, если вам угодно так думать, думайте, — сказал он с деланно многозначительным видом. — Нам всем свойственно тщеславие.

И чтобы излечить меня от него, он отправил меня в один из отелей в Кенсингтоне с поручением, которое с успехом мог бы выполнить Хэттон.

— Я не могу доверить рассыльному драгоценности, — сказал он и тут же весьма нелогично добавил: — Деньги — это другое дело.

 

Глава XVI

Я должна была отнести одной из наших клиенток серьги, которые по ее просьбе оценивал для нее мистер Фосетт. В половине пятого я уже освободилась. Поскольку мистер Бэйнард разрешил мне не возвращаться, я решила сделать Нэду сюрприз и зайти к нему в контору.

Я как-то уже заходила к нему раз или два. Сейчас меня встретил Хайнет, худощавый щеголеватый молодой клерк со склоненной набок головой и манерами приказчика.

— Отсутствуют, — сказал он.

Помню, меня поразила именно эта лаконичность его ответа. Я посмотрела на него с удивлением. Прежде Хайнет держался со мной неизменно любезно — как подобает держаться клерку с будущей женой своего хозяина.

— Вы хотите сказать, что мистера Скелтона нет в конторе? Он скоро вернется?

— Не сегодня, насколько мне известно.

Я осмотрелась вокруг. Как всегда, в конторе было чисто. Но на этот раз чувствовалось какое-то запустение. На столах почти не было бумаг. Машинистка красила ногти и льстиво улыбнулась мне.

— Прекрасная погода, мисс Джексон. Так и хочется куда-нибудь на реку.

Я спросила Хайнета, где может быть Нэд. Он еще больше удивил меня, ибо его губы медленно расплылись в фальшивой, иронической и подчеркнуто многозначительной ухмылке.

— Не думайте, что я посвящен во все тайны. Не исключено, что они действительно изволили отправиться на пляж.

— Этого не может быть! — с негодованием воскликнула я.

— Или играют в теннис. Мячи, ракетки и прочее. Вот это жизнь! Она бы и меня устроила. Да и каждого из нас, не правда ли, Джесси! — сказал он, обращаясь к машинистке.

Я дрожала от гнева и стыда и не знала, что делать. По своей молодости и неопытности я все равно не смогла бы поставить на место этого нахала. Пусть лучше Нэд сам сделает это.

Я решила, что обязательно расскажу ему обо всем.

— Передайте, что я заходила, если он вернется, — сказала я Хайнету.

— То ли вернется, то ли нет… — промолвил Хайнет. — Хорошо, будет передано. Мое вам почтение. — И он открыл передо мною дверь.

Когда вечером я рассказала Нэду о моем неожиданном визите к нему в контору и возмутительном поведении его клерка, лицо Нэда стало жестким.

— Юный Хайнет уведомлен об увольнении, — отчеканивая слова, сказал он. — Я выгнал его. Это был его последний день в конторе. Этим и объясняется его наглость.

Я спросила, почему он уволил Хайнета.

— Ленив, как свинья, да еще имел наглость требовать, чтобы ему повысили жалованье. — Он немного помолчал, а затем сказал: — Послушай, Крис, мне не нравится, что ты ни с того, ни с сего заходишь ко мне в контору.

Его слова больно задели меня. Почему я не могу приходить к нему в контору, спросила я. В голове вдруг мелькнула дикая мысль — машинистка Джесси его любовница, и он боится, что я об этом узнаю.

— Потому что место жены — дома, девочка, а контора — это мужское дело. И еще потому, что я не разрешаю тебе. Думаю, этого достаточно.

Вспыхнула ссора. Я чуть не плакала от обиды. Но Нэд вдруг очень ловко обратил все в шутку, и я не заметила, как уже смеялась над ним, над Хайнетом, над собой. Он крепко прижимал меня к себе и говорил, касаясь губами моих волос:

— Приходи, когда хочешь, глупышка. Только что ты нашла там интересного? К тому же большую часть дня меня там не бывает — я показываю дома клиентам. Приходи, когда вздумаешь. Я просто пошутил.

Но он хорошо знал, как знала это и я, что теперь я никогда не зайду к нему в контору без приглашения. Мне указали мое место. Нэд добился своего. Однако нервы мои были так напряжены, что лучше всего было убедить себя, что победа осталась за мной.

 

Глава XVII

Прошло два дня. Мы с Нэдом гуляли в Ричмонд-Грине. Было десять часов вечера, и с семи часов мы, не переставая, ссорились, я даже плакала. Примирение было столь же бурным, как и сама ссора. Теперь Нэд шел рядом, обняв меня за плечи, с каким-то помолодевшим и умиротворенным лицом. Ссоры удивительно успокаивающе действовали на него, будто с его плеч падала тяжесть, походка его становилась легкой, словно он едва касался ногами земли. Меня же ссоры приводили в смятение, каждый мускул и каждый нерв во мне напрягался и дрожал, сердце отчаянно колотилось, я чувствовала себя больной.

Был теплый вечер. На темно-синем небе, чуть затянутом дымкой речного тумана, висела круглая ржаво-красная луна. В окнах домов за занавесками светились огни. Одно из окон было нежно-розовым. Мне представилась за ним загадочная жизнь, полная разделенной любви, покоя, своих маленьких тайн. И мне так захотелось в эту высокую комнату с розовым окном, что на глаза опять навернулись слезы. Как-то однажды, много лет спустя, когда я была очень несчастна, я зашла в Национальную галерею. Мое внимание привлек итальянский пейзаж с густо-синими далями, на фоне которых крохотные Авраам и Исаак разыгрывали свою никому не интересную драму. Тогда мне захотелось перешагнуть через тонкую раму картины и уйти в неведомые дали так далеко, чтобы затерялся мой след и все забыли обо мне. Это желание охватило меня и в тот вечер в Ричмонд-Грине. Мне захотелось очутиться за розовым окном и раствориться в ждущем меня там покое.

Нэд молчал. Он с удовлетворением думал о чем-то своем. Свет фонарей изредка выхватывал из темноты его надменный птичий профиль. Вдруг рука его легла мне на грудь, и нервы мои сдали. Я услышала громкий и решительный голос, совершенно непохожий на мой.

— Я не могу выйти за тебя замуж.

Его рука продолжала ласкать меня, спокойно и нежно.

— Придется вернуть все подаренные тебе чайники и подносы.

— Я серьезно говорю. Нэд, дорогой, — сказала я, не чувствуя ни малейшего страха, а лишь одну жалость. — Я не могу выйти за тебя замуж.

Рука его замерла. Я поняла, что наконец он по-настоящему услышал мои слова.

— Не говори ерунды, — сказал он, прибавив шагу и увлекая меня за собой.

Как можно более веско и убедительно я постаралась объяснить ему, почему я не могу этого сделать. Мне очень жаль, что так все получилось, но мы не будем счастливы вместе. Еще не поздно одуматься, и мы обязаны сделать это.

Он продолжал идти вперед.

— Я знаю, что был свиньей сегодня, — наконец сказал он. — Я расстроил тебя больше, чем следовало. Но мне самому нелегко эти последние месяцы. Вот и срываешь иногда дурное настроение на других. Все будет иначе, когда мы поженимся.

— Я не выйду за тебя замуж, — снова сказала я.

Наконец он остановился и посмотрел на меня. У него было растерянное и недоумевающее лицо человека, тихие сны которого были прерваны чьей-то грубой рукой.

— Не говори глупостей, Крис. Я уже сказал тебе, что виноват. Ты прекрасно знаешь, что мы любим друг друга. Ведь ты же любишь меня?

Я решила прикинуться совершенным ребенком. Конечно, я люблю его, но не так, как он того хочет. Не так, например, как он любит меня. Я люблю его, он мне дорог, но я совершенно не влюблена в него, как в мужчину.

— Вот это новость! — сказал он все с тем же недоумевающим видом.

Я чувствовала в себе удивительную уверенность, и состояние это было необычным. Меня даже перестала беспокоить растущая жалость к Нэду. Я промолчала.

— Вернемся в бар и выпьем еще по рюмочке. Там все покажется иным, и мы перестанем говорить глупости, — предложил он.

Но я отказалась. Мы спустились к реке. Оранжевая луна, проложив по воде золотую дорожку, напоминала брелок от часов. Над нею в густой синеве застыла золотистая тучка с неровными горящими краями.

— Как красиво! — воскликнул Нэд и крепко прижал меня к себе. — Правда?

Я молча кивнула головой.

Он начал говорить о том, что любит меня больше, чем сам того ожидал, я необходима ему, я именно та женщина, которая ему нужна. Я смогу помочь ему стать таким, каким я хотела бы его видеть.

Мы сели на деревянную скамью.

— Не надо, Крис. Прошу тебя, не надо, — сказал он. Потянуло холодком. Мне была приятна близость Нэда, тепло его тела. И это несколько поколебало мою решимость.

— Мы не должны видеться неделю. Я хочу подумать. Мы отложим свадьбу на время, пока не проверим наши чувства.

— Какой идиотизм! — воскликнул он сердито. Его впервые охватили сомнения. Он потребовал, чтобы я сказала, что люблю его, он знает, что я придумала все это лишь для того, чтобы проучить его за дурное отношение ко мне и несносный характер.

— Я знаю, что заслужил наказание, Крис, но, черт побери, я ведь стараюсь!

Ему казалось, все очень просто. Но я упорно твердила, что это не так. Я поняла, что мы не можем пожениться — во всяком случае «так скоро», добавила я, смалодушничав. Мы должны расстаться на время.

И тогда он ужасно напугал меня, ибо он уронил мне голову на плечо и зарыдал. Я никогда еще не видела, как плачет мужчина. Я считала, что для мужчины плакать так же позорно, как, например, ударить женщину. К жалости примешалось чувство беспокойства и презрения. Какой же он мужчина? Я еще не знала, что в любви мужчина мало чем отличается от женщины. Он так же ревнует и так же мечтает, так же способен создать фетиш и поклоняться ему: дереву на улице, где живет возлюбленная, огоньку в ее окне, аромату ее тела, загадочности ее улыбки, крохотному пятнышку на ногте ее мизинца. Я не знала также, что большое и зрелое чувство заставляет женщину уважать слезы мужчины.

В юности бывает трудно поверить, что кто-то способен тебя безумно любить. В собственном облике мы не находим ничего загадочного и привлекательного. Реальностью кажется лишь наше собственное чувство. Теперь я удивляюсь, что сразу не поняла причину слез Нэда, ибо она была самой простой. Тогда мне казалось, что он разыгрывает передо мной душевную мелодраму в надежде этим вернуть меня. Я не могла, а может быть, и не хотела поверить в искренность его переживаний. Ибо хотя дальнейшая жизнь с Нэдом в значительной мере развеяла мои мечты о счастье с человеком сильной воли (воля и грубость самым опасным образом представлялись мне понятиями тождественными), в тот момент мне еще трудно было поверить, что мой удел — быть опорой одинокого и безмерно ожесточенного мужчины, жаждущего излить свое горе на моих материнских коленях.

Я поднялась. Нэд сидел молчаливый и подавленный, с бессильно опущенными руками. Но вот он вынул из кармана платок и вытер им лицо.

— Куда ты? — спросил он.

Я не ответила.

Он догнал меня.

— Куда ты идешь?

— Не иди за мной.

— Не будь дурой.

Решительно и твердо я сказала ему, что он не должен идти за мной, я не хочу этого. Почему он послушался меня тогда, мне до сих пор непонятно. Должно быть, в моем голосе прозвучала та бессознательная сила или приказ, которым не мог не подчиниться человек, столь подавленный и растерянный.

Я бросилась бежать; луна, казалось, бежала вслед за мной.

— Куда торопишься, малютка? — окликнул меня игривый мужской голос.

Я бежала, не останавливаясь. Наконец, запыхавшись, я остановилась и оглянулась назад. Нэда не было видно. Мне вдруг представилась его неподвижная фигура на деревянной скамье у реки. Спокойным, легким шагом я пошла к железнодорожной станции. Поскольку билеты остались у Нэда, я купила обратный билет до Лондона.

Я сидела в поезде. Голова казалась пустой и невесомой, но эта пустота была приятной. Должно быть, так чувствуешь себя в раю, подумала я, — там тишина, нет бурных чувств, переживаний.

— Душный вечер, — сказал единственный, кроме меня, пассажир в купе, пожилой, небольшого роста мужчина в рыжем котелке.

Я пугалась, когда со мной заговаривали незнакомые люди. Но в этот вечер, казалось, ничто не могло бы испугать меня. К тому же бояться не было оснований, просто моему спутнику хотелось поговорить. Он был очень общительным человеком и тут же сообщил мне, что его специальность — торговля канцелярскими товарами. Я сказала ему, что работаю в конторе.

Нравится ли мне?

Не очень.

Кем бы мне хотелось быть?

Поезд постукивал на стрелках. Дым отлетал назад клочьями серебряной ваты. Луна мчалась вдогонку за поездом.

— Я хотела бы стать писательницей, — сказала я.

— В таком случае вам понадобится много писчей бумаги, — практично заметил мой новый знакомый. У него было доброе открытое лицо. — Я могу снабжать вас ею по очень недорогой цене. — Он протянул мне свою карточку. — И копировальной бумагой тоже.

Поезд остановился в Клэпеме. Я вышла. Мой попутчик ехал дальше, до вокзала Виктории.

В течение двадцати лет я покупала бумагу у его фирмы. Сейчас он уже умер, и дело перешло к его сыну. Мой случайный попутчик всегда служил мне несколько необычным напоминанием о том вечере в Ричмонд-Грине, когда я обрела свою мнимую свободу и почувствовала себя настолько независимой и уверенной, что ушла, оставив Нэда, не посмевшего следовать за мной.

 

Глава XVIII

В течение недели я избегала встреч с Нэдом и даже отказывалась разговаривать с ним по телефону. Его письма, самые влюбленные из всех, что он мне писал, правда, теперь лишенные обычной ласковой, чуть снисходительной иронии, не трогали меня.

Эмили, которой я ничего не сказала, но которая сама догадывалась, что между нами что-то произошло, совсем не радовалась этому. Если бы это случилось месяц назад, она была бы счастлива, что мой брак с Нэдом расстроился, но теперь, когда дом был продан, деньги за квартиру внесены, а ее собственная квартирка наполовину обставлена, любая угроза нашим планам способна была повергнуть ее в отчаяние. Она просто не знала бы, что делать. Мне казалось, что она уже видит себя выброшенной на улицу — горестно поникшая фигурка на куче пожитков под открытым небом. Испуганный, робкий взгляд ее голубых глаз не давал мне покоя, прося успокоить и заверить, что все будет хорошо.

Прошла неделя. Наконец я ответила на телефонный звонок Нэда.

— Ну? — спросил он резко.

В его голосе слышался страх.

— Я не знаю.

— Ты должна знать. Мы венчаемся ровно через неделю, это решено. Я дал тебе время подумать, поэтому прояви хоть немного благоразумия. Я зайду вечером.

Я сказала ему, что я еще не решила. С минуту он молчал, затем сказал:

— Слушай, мы должны сломать этот проклятый лед. Давай встретимся где-нибудь в общественном месте, там, где мы не сможем ругаться, — он произнес эти слова с изрядной долей сарказма, — и посмотрим, что из этого получится.

— Хорошо, — согласилась я.

Он предложил поужинать в одном из ресторанов на Лестер-сквер. Это был куда более изысканный ресторан, чем те, где мы бывали прежде.

— Ровно в восемь, — сказал он.

— Хорошо, — ответила я.

— Да, Крис, — в его голосе зазвучали просительные нотки, — надень желтое платье, то, что мне так нравится.

Я одевалась очень медленно и очень тщательно. Я все еще не знала, что ему скажу. Но я твердо знала одно: во что бы то ни стало категорически и в последний раз я должна сказать ему, что мы не можем пожениться. Произойдет, конечно, ужасная сцена. Мне казалось, что чем лучше я буду выглядеть сегодня, тем спокойней перенесу ее. Я купила веточку дикой орхидеи (это означало, что в течение двух дней мой завтрак будет состоять из чашки кофе и булочки) и сделала прическу. Я нервничала при мысли, что буду ужинать в таком шикарном ресторане. Даже Каролина не бывала здесь.

Он ждал меня у входа, очень чопорный, во фраке, с красным цветком в петлице, и в его гладко причесанных волосах отражались огни разноцветных ламп. Приблизившись, он поцеловал меня в щеку.

— Ты чудесно выглядишь.

Я поблагодарила его за комплимент.

— Я соскучился по тебе, Крис. По-моему, ты уже достаточно наказала меня.

Глаза его слегка затуманились, словно он вспомнил о чем-то. Мне показалось, что, если бы сейчас я вдруг пожелала, чтобы все осталось прежним (чего я, конечно, не собиралась делать), он обязательно отомстил бы мне за то, что был вынужден подчиняться моей воле. Мысль об этом доставила известное удовольствие. Я почти готова была помочь ему снова утвердиться на прежнем пьедестале, даже если бы мне это дорого обошлось.

Мы спустились в большой душный, залитый электричеством зал. Нэд заказал столик у самой эстрады.

— Если будут эстрадные номера, мы по крайней мере увидим их.

Он заказывал для меня самые дорогие блюда, но я едва притрагивалась к ним. Каждый раз, когда я делала вид, что ем, Нэд исподтишка наблюдал за мной. Я не в силах была смотреть ему в глаза, ибо знала, что увижу в них одиночество и страх. Мы оба боялись друг друга. Нэд много пил.

Я еще никогда не видела его пьяным, — это слово не подходило к нему. Когда он выпивал, это не отражалось ни на его речи, ни на походке. Большое количество выпитого вина придавало его лицу, как многим лицам с правильными чертами, своеобразную, как мне казалось, красоту. Лицо его сейчас побледнело, отчего глаза и губы казались особенно темными, складки разгладились, и кожа была почти прозрачной и хрупкой, как стекло. Он старался сидеть очень прямо и неподвижно. Всегда скупой на жесты, теперь он почти не шевелился, и эта неподвижность придавала ему внушительность.

Кое-как мы закончили ужин. Мы говорили очень мало и как-то нехотя о нашей квартире, о свадьбе, словно все это было реальным. Однако мне это не казалось странным. Надо же было о чем-то говорить. Так не все ли равно о чем.

Наконец он не выдержал:

— Ну?

— Милый Нэд, дорогой мой, — сказала я, — это бесполезно.

— Я тебя не понимаю. Я абсолютно тебя не понимаю.

Я сказала ему, что он давно должен был понять, что между нами не все обстоит благополучно.

— Мы ссоримся, это верно, — сказал Нэд. — Но кто же не ссорится?

— Нет, все обстоит гораздо хуже. Я не чувствую себя счастливой и никогда не буду счастлива с тобой.

Он положил свои маленькие руки на край стола. Через тонкую кожу просвечивали голубые жилки.

Я вдруг сняла кольцо и подвинула его через стол Нэду. Он машинально надел его на мизинец, посмотрел на него и потер камень о рукав. Затем он схватил меня за руку, насильно одел мне кольцо на палец и с какой-то тихой яростью сказал:

— Я не хочу выглядеть из-за тебя дураком!

Глаза его были широко открыты, и он весь дрожал.

— Неужели так важно, что подумают другие? — спросила я. — В сущности это не имеет значения, — Мне действительно казалось, что это так.

— Нет, имеет! Крис, ради бога, перестань. Ведь ты же умница. Ты хорошо знаешь, что перед свадьбой девушки часто капризничают и нервничают. Это вполне понятно. Ты же любишь меня, ты сама мне это говорила. Я готов из кожи лезть вон, чтобы ты была счастлива. Я сделаю все. Но только… — голос его внезапно оборвался, он откашлялся, — … не надо упорствовать. Ты должна выйти за меня замуж. — Он опустил глаза и уставился на скатерть. — Без тебя у меня не останется ничего.

— Я не могу, Нэд, — сказала я.

Началось эстрадное представление. Три негра в матросских костюмах исполняли танец с той гротескной расслабленностью мускулов, которая напоминает пляску подвешенных в воздухе марионеток. Нэд заказал виски. Разговаривать было невозможно, так как мы сидели слишком близко от оркестра и звуки трубы буквально раскалывали воздух.

Я была рада, что почти ничего не пила. Трезвость придавала мне уверенность в себе, мне казалось, что я стала выше ростом, кажусь почти величественной и старше своих лет. Я знала, что выгляжу хорошо. Даже в эти ужасные минуты — при всем моем желании оставаться совершенно равнодушной я знала, что потом, оглядываясь назад, я действительно буду считать эти минуты ужасными, — мне было приятно, что печальные и разгневанные глаза Нэда смотрят на меня с восхищением.

Танец негров закончился. Оркестр приглушенно заиграл приятную, легкую мелодию. На эстраду вышли три девушки, и одна из них была Айрис. На них были узкие черные платья, черные шапочки со страусовыми перьями, белый мех на плечах. Мелкими шажками выйдя на середину свободной полоски паркета между столиками, они приняли элегантно развязные позы и запели: «Три леди с Лестер-сквер».

Айрис увидела меня. Я угадала это по легкому подергиванию ее щек в заученной улыбке.

«Подавив усталость и печаль»… — вдруг пропела она одна и ее слабый, но верный голосок показался мне здесь еле слышным.

— Если это шлюхи, то я предпочитаю дочерей священника. Господи, что за дрянной номер! — воскликнул Нэд.

— Средняя — это Айрис, — сказала я.

— Знаю. Твоя знаменитая подружка. У меня хорошая память на лица. — Он умолк. — На что она мне сдалась? Она и ее глазки!

Отчаяние сделало его очень некрасивым. Он стремился обидеть меня грубостью, но не знал, как это сделать. Он говорил по-прежнему тихим голосом и сидел так же неподвижно, но я чувствовала, что на нас уже обращают внимание.

Айрис задержалась у нашего столика, еле заметно подмигнула мне и пропела последнюю строку куплета, глядя в глаза Нэду.

Он тоже смотрел на нее — он готов был воспользоваться любой возможностью, чтобы отомстить мне. Он улыбнулся ей.

Девушки ушли, и на смену им вышла звезда программы, французская певица. Мы с Нэдом молча слушали ее. Я пролила вино на платье и терла пятно кончиком носового платка, смоченного водой. Я была рада, что нашла наконец хоть какое-то занятие.

Первое отделение эстрады закончилось, и начались танцы.

Нэд поднялся и заставил меня танцевать. Оркестр играл знакомую мелодию, ту, что мы с Нэдом просили играть для нас в Ричмонде в тот самый вечер, который закончился для меня так позорно. Я злилась, потому что эта мелодия невольно будила воспоминания. На какое-то мгновение я почувствовала себя снова счастливой оттого, что танцую с Нэдом под эти грустные звуки и чувствую, как он крепко держит меня, оттого, что я снова с ним в этот последний час разлуки. Вдруг я услышала собственный голос:

— Я люблю тебя, Нэд, но не так, как ты думаешь. Я уже говорила тебе. Ты должен это понять.

Только в ранней юности мы способны верить, что подобные признания могут хоть в какой-то степени служить утешением отвергнутому возлюбленному. Много лет спустя мне самой пришлось услышать подобные слова, высказанные, правда, в более деликатной форме человеком, который был намного старше меня. Мне было стыдно, и я горько сожалела, что допустила это.

Нэд не сказал ни слова.

Когда мы вернулись к нашему столику, нас ждала Айрис. Она не сняла грима, но переоделась в голубое вечернее платье. От скрытого торжества она сверкала, как горсть бриллиантовых осколков.

— Вот я и поймала вас! — сказала она, обращаясь ко мне. — Кристи, ты попалась! Тебе придется представить меня твоему таинственному Нэду. Хотя мы с ним уже знакомы.

— Да, припоминаю.

Голос Нэда казался лишенным всякого выражения.

— Я не знала, что ты поешь здесь, Айрис.

— Я и сама не знала этого до прошлой недели. Кто-то заболел или ушел, и я заняла его место. Ужасный номер, не правда ли? И отвратительная песенка. А этот костюм! В нем я просто лошадь. — В Айрис было что-то успокаивающее, вечное и неизменное, как чередование месяцев в году. — Ведь я похожа на лошадь, правда? — обратилась она к Нэду. — И разодета, словно для цирковой арены, с плюмажем и прочей ерундой. Не хватает только подвесить мне мешок с овсом.

Она снова повернулась ко мне.

— Кристи, свинтус, ты не должна была так долго его прятать. Это жадность! Я обожаю Кристи, — сказала она Нэду, придав своему лицу выражение простоты и искренности. — Она моя лучшая подруга.

Я спросила, будет ли она еще петь.

— Слава богу, нет! Mille fois non, детка! На сегодня довольно. Я переоделась специально для того, чтобы посидеть с вами несколько минут.

Нэд предложил ей выпить чего-нибудь.

— О, только чудесного освежающего апельсинового соку, — сказала Айрис, которая не прикасалась к вину. — За вас обоих! Это правда, что на будущей неделе ваша свадьба? Ты просто чудовище, Кристи, что не пригласила меня.

Я смущенно пробормотала, что мы вообще не собираемся никого приглашать.

— Но меня-то можно? Скажи, что можно, Нэдди, — я вас буду звать Нэдди, — вы должны пригласить меня. В церкви я сяду по правую сторону рядом с друзьями жениха, и тогда никто не посмеет меня выставить.

Он улыбнулся, но ничего не ответил.

— Возможно, нам придется отложить свадьбу на неопределенный срок, — сказала я и пояснила, что возникли осложнения с нашей новой квартирой. Нэд продолжал улыбаться. Мне пришлось напомнить ему об апельсиновом соке для Айрис.

— Ах вы, бедняжки! Но помните, Айрис все равно придет, раз она сказала.

К моему удивлению, Нэд пригласил ее танцевать. Как всегда, она вспыхнула, радуясь успеху, в котором, однако, не сомневалась.

— Но мы не можем оставить бедную Кристи совсем одну.

Я сказала, что не возражаю побыть одна.

— Мы совсем, совсем немножко. — Айрис благосклонно позволила Нэду обнять себя. Я следила, как они танцуют, не испытывая ничего, кроме любопытства. Танцуя, Айрис без умолку болтала, и лицо ее светилось оживлением. Нэд смотрел поверх ее головы и изредка односложно отвечал. Как всегда, левую руку она положила партнеру на предплечье, словно была так мала ростом, что не могла дотянуться до плеча. Один раз, откинув голову назад, Айрис залилась таким громким смехом, что Нэду пришлось остановиться. Затем, высвободив руку из руки Нэда, она помахала мне.

Когда они наконец вернулись к столику, Нэд был еще бледнее, но настроение его заметно улучшилось. Он стал разговорчив и подшучивал над Айрис так, словно знал ее не меньше моего.

Я подумала, как хорошо, что мне теперь не надо ревновать. Я считала, что Айрис не может понравиться Нэду, хотя и забавляет его. Конечно, ему еще не приходилось встречать таких красивых девушек. И все же меня задели его оживление и непринужденность в обществе Айрис.

— Кристи, желтый цвет тебе очень к лицу, — сказала она. — Ты выглядишь в нем такой хрупкой.

— Если ты хочешь сказать, что я выгляжу в нем бесцветной, можешь не стесняться, — сказала я, как мне показалось, с достоинством, ибо теперь я была свободна от Айрис, теперь она не могла ни обласкать, ни обмануть, ни обокрасть меня.

— Мяу, фр-р, фр-р! Нэдди, вам не кажется, что Кристи — злюка?

— Нет, Крис хорошая, — ответил Нэд.

Они с Айрис смотрели друг на друга.

— Какой миленький цветочек! Нэдди, у вас в петлице бесподобный цветок! Айрис очень хотелось бы получить его на память. Она собирает цветы.

Нэд заколебался.

Внезапно центр тяжести этого вечера, этой недели, всей моей жизни переместился. Я почувствовала, что люблю, что мне грозит опасность, и от тоски и страха сжалось сердце.

— Ведь Кристи позволит подарить этот цветочек своей подруге. Правда, Кристи? — она коснулась моей руки.

— Это цветок Нэда.

Мне стоило немалых усилий произнести эти слова. Да, всегда так было. Ничего не изменилось. Все та же старая обида. «Вы позволяете ей все отнимать у вас! — сказал бедняга Кейт. — Почему вы позволяете ей это?

Пальцы Айрис прикоснулись к гвоздике. У нее был шаловливый и лукавый вид. А во взгляде, который она бросила на меня, светилась настоящая нежность, какую нередко испытывают друг к другу соперницы.

— Можно или нельзя?

— Пожалуйста, если вам так хочется, — ответил Нэд. — Но цветок уже увял. — Он отстранил протянутую руку Айрис, немного задержав ее в своей, затем вынул цветок из петлицы и воткнул его Айрис в волосы.

— Вы просто душка! — воскликнула она. — Кристи, какой он милый! Ты счастливица, просто счастливица. Ты обязательно должна привести его ко мне, обещай!

И вдруг я услышала, что обещаю ей это. Я была на грани слез. Я вовсе не была ни взрослой, ни сильной, как мне казалось, и я ненавидела Айрис за то, что она лишила меня моей силы и драгоценной уверенности. Мне захотелось, чтобы Нэд поскорее увел меня отсюда.

— Я смертельно устала, — сказала я.

Нэд подозвал официанта.

— Ну, хорошо, — сказал он, а затем, повернувшись к Айрис, спросил: — Вас подвезти? У меня машина.

— Как это мило! Но, увы, я не могу. Я должна быть на какой-то глупой вечеринке и если не потороплюсь, то не смогу даже сменить грим. — Она звонко засмеялась. — А это совершенно необходимо. Клянусь, я бы с удовольствием сменила и лицо, если бы это было возможно.

Она нагнулась, чтобы поцеловать меня. От нее пахло фиалками от ароматных лепешек, которые она, как это ни странно, действительно любила.

— Мне кажется, он очень мил, — сказала она мне так, словно мы с ней были одни. — Желаю вам бездну счастья, и не забывай свою бедную одинокую подружку, которая обожает тебя. — Затем она повернулась к Нэду и окинула его задумчивым взглядом. — Нет, я, пожалуй, не буду вас целовать. Мы еще недостаточно знакомы. — Она погладила его по щеке гвоздикой, которую он ей подарил, и убежала, провожаемая удивленными и восхищенными взглядами публики.

— Пойдем, — сказал Нэд. Оживление его моментально исчезло. Потом уже, когда мы ехали в машине домой, он заметил:

— Очень смешная девица.

Мне тогда показалось, что он сказал это лишь для того, чтобы обмануть меня. Как и все, он не устоял перед чарами Айрис, он позволил ей обворожить себя. Она готова была отнять у меня даже Нэда, который мне, собственно, уже не нужен.

— Она может позволить себе быть смешной, — ответила я сухо, — но вот когда это позволяет себе взрослый мужчина…

— Да, она забавная.

— Она очень красивая.

— Конфетная красота. Не чувствуется характера.

— Однако ты охотно подарил ей этот дурацкий цветок.

— Простая любезность.

— Вздор! — воскликнула я, а сердце мое чуть не разрывалось от горя. Они теперь обязательно встретятся. Они договорились об этом во время танцев.

Нэд вдруг остановил машину. Мы были на Гровенор-Плейс. Неожиданно налетевший ветер зашумел деревьями дворцового парка. Нэд протянул ко мне руки. Я бросилась ему на шею.

— На следующей неделе, — сказал он, — как было решено.

— На следующей неделе.

Волнение от его близости еще никогда не было таким сильным. Я впервые испытывала его и испугалась.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Мы будем счастливы.

— Конечно, будем.

— Мне было нелегко эти дни, — сказал он и, отстранив меня, снова взялся за руль.

В этот вечер я ложилась спать в состоянии восторга и странного смятения и думала, что не усну. Но я тут же уснула и проспала без сновидений до шести часов утра, когда с наступлением рассвета серая комната спешила принять знакомые очертания, чтобы не дать мне увидеть свои таинственные ночные превращения. Я села на постели, трезвая, полная дурных предчувствий, страстно желая, чтобы кто-нибудь вошел, поговорил со мной и успокоил, — кто угодно, пусть даже Нэд, которого я совсем не хотела видеть (как могла я мечтать о нем?), потому что я поняла, что натворила Айрис.

Она явилась, как бог из машины, равнодушный, коварный, озорной бог, само воплощение зла, и вырвала мою судьбу из моих рук.

Она предала меня.

 

Глава I

Хэттон предупредил меня, что мне не понравится подарок, но он ошибся. Это были красивые часы с циферблатом в виде солнечного диска в ореоле лучей; их выбрал сам мистер Бэйнард, который вспомнил, что год назад я любовалась такими же часами у нас в конторе. Это неожиданное внимание со стороны человека, от которого я меньше всего этого ожидала, тронуло меня до слез. Я не любила контору, но теперь, когда пришло время с нею расстаться, мне казалось, что я покидаю что-то обжитое и близкое, своих друзей, прощаюсь с известным ради неизвестного. Я стояла в кабинете мистера Фосетта, меня окружали мои бывшие сослуживцы, держа стаканы с хересом, и я пыталась найти слова, которые звучали бы убедительно.

Натянутость церемонии прощания несколько разрядилась, когда выяснилось, что часы слишком тяжелы для меня и мне одной не довезти их на автобусе. Хэттон вызвался помочь мне, но мистер Бэйнард резким голосом заметил, что он должен съездить в отель «Клэридж» к некой миссис Фиппс за деньгами. Мистер Фосетт предложил было мисс Клик проводить меня (глаза бедняжки наполнились слезами, ибо она торопилась на свое первое свидание в парк Кен-Вуд), но потом поднял часы и убедился, что они тяжелы даже для нас двоих. Тогда он предложил Хэттону вызвать для меня такси.

— Конечно, за мой счет, — сказал он, а затем заторопился: — Мне пора. До свидания, мисс Джексон, и желаю всяческого благополучия в вашей новой жизни.

— Время не ждет! — в свою очередь воскликнул мистер Бэйнард. — Если я не потороплюсь, мне влетит от жены. В нашей семье любят пунктуальность. — И на прощание заметил специально для меня: — Нашей новенькой придется прежде всего научиться пунктуальности, или ей не поздоровится у меня.

Он ушел, ушел и мистер Фосетт. Мисс Клик, для которой я была уже в прошлом, незаметно исчезла, спеша навстречу своему счастью.

Только мисс Розоман и Хэттон помахали мне на прощанье рукой, когда я уселась в такси и положила рядом с собой свой подарок. Мне было обидно, что остальные не захотели дождаться этой минуты. Ведь произошла такая важная перемена в моей жизни, а многие перемены переносятся легче, если их смягчить соответствующей церемонией. Но, видимо, эта перемена была важна только для меня одной; при этой мысли я почувствовала себя маленькой и одинокой. Я говорила себе, что должна радоваться тому, что рассталась с утомительной и однообразной рутиной ради жизни, полной приятных волнений и надежд. И все же, глядя в окно такси на мелькавшую мимо Риджент-стрит, на деревья Сент-Джеймсского парка, колышущиеся под жарким и пыльным осенним ветром, на проплывшую мимо арку, на Конститьюшн Хилл и огромную колесницу, словно уносящуюся в небеса, я почувствовала невыразимую грусть. Нащупав рукой один из лучей циферблата, проколовший зеленое сукно, в которое были завернуты часы, я крепко ухватилась за него, словно за протянутый мне палец.

Теперь мне кажется, что последние дни моей свободы то мелькали мимо, как сумасшедшие, то тянулись невыносимо медленно. Иногда, особенно когда я просыпалась при первых лучах рассвета, я испытывала такое чувство страха, что мне хотелось удержать неуловимое время, скупо отсчитывать его минута за минутой, замедлить его бег. Иногда же время казалось мне бесконечным. Но вот наступил важный день в моей жизни и пронесся мимо, непонятный и незапомнившийся.

Свою свадьбу я встретила, терзаемая сомнениями и в то же время замирая от радости обманчивых надежд. Сейчас мне кажется, что все утверждения, будто день свадьбы «незабываем», являются чистейшим заблуждением, во всяком случае если речь идет о двух непосредственных участниках ее. Они слишком стремятся осознать важность этого критического в их жизни события, чтобы оставалось место для других эмоций; они ничего не видят, кроме калейдоскопического мелькания деталей. И наиболее определенным из всех чувств, знакомых им в этот момент, является чувство удивления и неожиданного разочарования от того, что они в сущности не способны проникнуться радостью этого события и вся значимость его ускользает от них, оседая где-то в далеких уголках памяти. На своей собственной свадьбе в церкви Святого Варнавы в теплый золотисто-желтый осенний день я обнаружила, что все мое внимание сосредоточено только на туфельках, которые подарила мне Каролина, на зеленых атласных туфельках, которые мне потом никогда не пригодятся, но которые в тот момент означали для меня понимание и дружбу. Я еще больше теперь любила Каролину. Мысль о ней успокаивала меня.

Я не думаю, что в день свадьбы я выглядела лучше, чем обычно. Это еще одно из распространенных заблуждений — считать, что девушка краше всего в день своей свадьбы. Обычно это далеко не так. Она слишком волнуется, у нее напряженный и испуганный вид. Перед зеркалом ее охватывает фантастическая надежда, что произойдет чудо и ей удастся выглядеть сегодня такой красивой, как никогда. Но надежда не сбывается. Несмотря на все усилия, из зеркала на нее смотрит все то же знакомое обыкновенное лицо, которое ничуть не хуже и не лучше, чем всегда. Обманутая, она не без вызова решает: «Пусть принимают меня такой, какая я есть, без всяких прикрас». Но к тем линиям, которые уже проложило на ее лице беспокойство, прибавляется еще одна — тень обманутого тщеславия.

Во время приема, устроенного в квартире тети Эмили (помню, что ее квартирка показалась мне переполненной, как танцзал), вначале я испытывала лишь беспокойство хозяйки, озабоченной тем, чтобы никто из гостей не остался без еды и питья.

— Счастлива? — шепнул мне Нэд. Конечно, я не чувствовала себя несчастной. Просто я казалась себе какой-то чужой. И все же по мере того, как время шло, где-то во мне зашевелилось самодовольство. Я — замужняя женщина, говорила я себе, а мне нет еще и двадцати. Стыдно признаться, но мысль, что я вышла замуж раньше Айрис, доставляла мне удовольствие. Мне очень хотелось написать мое новое имя. И когда Нэд, забыв обо всех, вдруг посмотрел на меня с нескрываемой нежностью и любовью, я тоже любила его.

День состоял из каких-то странных провалов. Мне казалось, что время вдруг исчезает, как исчезает оно в летний полдень на лугу, когда тебя внезапно сморил сон и тут же снова приходит пробуждение. Иногда я испытывала удивление и легкую обиду, когда замечала, что разговор с Нэда и меня переходил на другие темы. Так много лет спустя, в театре, где шла пьеса моего друга, я с удивлением слушала, как в антрактах публика говорит о чем угодно, только не о новой пьесе; не было о ней разговора и после спектакля, когда занавес опустился в последний раз и толпа зрителей хлынула на Сент-Мартинс Лейн.

Я услышала шепот Нэда:

— Мне кажется, через десять минут мы можем сбежать.

Я разрезала торт. Мистер Скелтон читал вслух множество телеграмм; почти все они были от друзей Нэда. Я получила нежную, чуть обиженную телеграмму от Айрис: «Прими пожелания самого чудесного счастья от старого неприсутствующего друга». Вторая телеграмма была от Возьмем Платона; телеграфистка основательно все напутала, но я поняла, что телеграмма гласила следующее:

«Cras amet qui nunquam amavit».

Мистер Скелтон не прочел ее вслух, а со словами:

— Непонятно вдвойне, — передал Нэду.

Тот отдал ее мне.

— Не думаю, что Возьмем Платона в будущем станет моим желанным гостем, — сказал Нэд.

Я огорчилась. Похоже было, что не многие из моих друзей смогут рассчитывать на это.

Кто-то шепнул мне, что приехала машина, и чутье свадебных гостей подсказало всем, что мы готовы их покинуть.

Нас окружили, чтобы сказать последние слова прощания. А затем словно бы ничего и не было, гости куда-то исчезли, и мы с Нэдом остались одни.

— Бедная Эмили. Она плакала, — сказала я.

— На свадьбах всегда плачут. Какая свадьба без слез?

— Она выглядела такой одинокой.

— Глупости. Ведь мы не уезжаем в какое-нибудь Тимбукту.

Такси везло нас по знакомым улицам, через знакомую равнодушную толпу.

— Не будь такой озабоченной, — сказал Нэд. — Я очень люблю тебя.

В поезде мы были одни в купе. Нэд обнял меня за плечи. Мы смотрели в окно. Тень от паровозного дыма плыла над полями и напоминала вереницу голубых ангелов, которые, взявшись за руки, улетают в небо. Мне хотелось чувствовать себя взволнованной, но я была спокойна.

— Я взвалил на свои плечи ужасную ответственность, — сказал Нэд.

Я спросила, понравилась ли ему свадьба.

— Все закончилось так быстро, что я не успел опомниться.

Я согласилась с ним, это отсутствие свадебных впечатлений немного сблизило нас.

— Не смей выглядеть такой обеспокоенной.

Я заверила его, что ничуть не беспокоюсь.

Мы намеревались провести неделю в Борнмуте. О Париже пока не может быть и речи, сказал Нэд, поскольку дела идут хуже, чем он ожидал. Но он надеется, что скоро все наладится и тогда весной мы сможем поехать за границу.

Весной, подумала я, нет, этого никогда не будет. Это непредвиденное, неразумное вмешательство действительности настолько опечалило меня, что слова сомнений чуть было не слетели с моих губ.

— Весной мы сможем совершить более длительное путешествие, — добавил Нэд. — А сейчас я могу оставить контору только на неделю, не больше.

Когда Нэд расписался в журнале гостиницы и я увидела свою новую фамилию, я почувствовала легкое беспокойство и даже обрадовалась этому: я не хотела все время оставаться безучастной — это было нехорошо. Но чувство беспокойства быстро прошло. Оставшись с Нэдом наедине в номере, из окна которого был виден лишь кусочек моря (так непохожего на те бескрайние просторы, напоенные запахом апельсиновых рощ, какие представлялись мне в моих мечтах), я поцеловала Нэда и принялась разбирать чемоданы. Нэд сидел на краешке постели и следил за мной. Я чувствовала, как его взгляд скользнул с моего затылка по спине вниз. Мне казалось, что мои движения очень экономны и спокойны. Глядя на них, Нэд должен понять, что я буду хорошей хозяйкой.

Шторы еще не были опущены, и за окном дремал тихий и мирный вечер.

— Невероятно, — сказала я, — но я совсем не чувствую усталости.

Нэд встал с кровати так быстро и неожиданно, будто в нем распрямилась пружина. Я вздрогнула. Он рассмеялся.

— Детка, ты начиталась всяких книг о монстрах, и у тебя вид жертвы. Пойдем-ка лучше поужинаем и не надо быть такой глупышкой.

Я разрыдалась.

— Глупышка, так и есть глупышка, — успокаивал он меня.

 

Глава II

Эти свежие и благоухающие осенние дни на берегу моря хорошо запомнились мне. Они полностью принадлежали мне и Нэду. В этот короткий период мы любили друг друга.

Я впервые тогда поняла, что время ожидания было нелегким для Нэда. Это была откровенная и чувственная натура; он не мог бы довольствоваться лишь романтическими обещаниями любви. И тем не менее его отношение ко мне было неизменно нежным, терпеливым и внимательным, за что я была невыразимо благодарна ему. Несмотря на предупреждения Каролины, которые я берегла, как талисман, я сравнительно быстро смогла ответить Нэду на его чувства, и в этом была прежде всего его заслуга. Какое-то время мне казалось, что я наконец обрела твердую почву под ногами, стала совсем взрослой и ошибок больше не могло быть.

Погода нам благоприятствовала. Весь день на белом безоблачном небе сияло солнце, море было спокойным. Мы лежали на пляже, бродили в густой пахучей сосновой роще, по вечерам танцевали в курзале. Мы были веселы и спокойны и ни о чем не мечтали, ибо человек мечтает, когда ему плохо.

Накануне отъезда я сказала Нэду, что мне надо сделать кое-какие покупки. Он вскочил.

— Я пойду с тобой.

— Нет, не надо, оставайся здесь и читай свою книгу. — Я объяснила ему, что мои покупки будут совсем не интересными и займут у меня не более получаса.

Я еще не решила, что хочу купить. Я только знала, что выберу что-нибудь по весу самое тяжелое. Я зашла в отдел скобяных изделий одного из больших магазинов и стала разглядывать сковороды. Я отказалась от алюминиевых и выбрала большую чугунную, рассчитанную на семью из десяти человек.

— Желаете с доставкой на дом?

— Конечно, — ответила я продавщице. (Ведь только для этого я и делала покупки.)

— Куда?

Я указала адрес. Продавщица предложила оплатить доставку и спросила мое имя. Наконец-то я могла удовлетворить свое маленькое, но упорное желание, не покидавшее меня с самого дня свадьбы.

— Скелтон, — сказала я. — Миссис Эдмунд Скелтон. С-к-е-л-т-о-н.

Чувство удовлетворения согрело меня, как горячее питье в промозглый день. Моя будущая жизнь представлялась мне как нечто скромное, солидное и совершенно простое. Именно о такой жизни я мечтала и была теперь вполне довольна.

Для молодой девушки первые дни супружеской жизни похожи на игру — девушка играет в хозяйку. Я важно расхаживала по своей новой квартире и делала домашнюю работу с такой быстротой и охотой, что обычно после полудня не знала, куда себя девать. Я не привыкла иметь столько свободного времени, и теперь я не знала, чем его заполнить. Писать мне не хотелось; теперь я стала женой и хозяйкой, а порядочным женам, говорила я себе, незачем изливать свои чувства в стихах. Я читала так много, что у меня болели глаза, перечитала всех любимых авторов Нэда, чьи книги он держал на полке в спальне: Скотта, Конрада, Вудхауза, Киплинга; среди них, как это ни странно, мне попались «Дублинцы» Джойса. Мне хотелось во всем как можно больше походить на Нэда и разделять его вкусы.

Эмили не часто напоминала мне о себе. Казалось, мой медовый месяц, во время которого она впервые по-настоящему рассталась со мной, помог ей обрести новые интересы. Она опять вернулась к религии своей юности, и все ее интересы были связаны теперь с деятельностью приходской церкви, священник которой, по ее мнению, был человеком исключительных качеств и энергии. В какой-то мере она даже перенесла на него то благоговейное обожание, которое когда-то испытывала к моему отцу. Он не только добр, говорила она, но и необыкновенно умен, и ей даже нравилось, что некоторые из его проповедей были недоступны ее пониманию. Он был человеком тонкого вкуса и собирался превратить местное литературное и музыкальное общество в центр культуры, отвечающий самым взыскательным требованиям. Эмили как-то пригласила меня на концерт Уильяма Примроуза. Весь концерт она просидела в состоянии экстаза и в течение почти двух часов неправильно отбивала такт рукой, затянутой в перчатку.

— Настоящий праздник музыки, — сказала она мне потом, улыбаясь своей новой робкой и одухотворенной улыбкой.

Нэд был теперь в хорошем расположении духа и, насколько я могла судить, занят. Он позволил себе играть в теннис только один раз в неделю. Я больше ничего не слышала о тех временных затруднениях, которые помешали нам провести медовый месяц в Париже.

Однажды, спустя три месяца после нашей свадьбы, ко мне зашла на чай миссис Скелтон. Я не ждала ее и поэтому действительно смогла угостить ее только чаем. Она пила его с подозрительным и опасливым видом, словно некое экзотическое зелье, к которому каждая порядочная англичанка не может не относиться с подозрением. Как всегда, она презрительно и раздраженно говорила о своем муже («С ним просто не о чем разговаривать, да и всегда так было») и о Нелли («Почему она обязательно должна выглядеть такой неэлегантной?»). Но эта тема вскоре оказалась исчерпанной. С наслаждением вытянув в кресле свое тощее тело, она закрыла глаза, но тут же снова открыла их; зрачки ее сузились.

— Вы с Нэдом еще не собираетесь подарить мне внука? Мне бы это было приятно.

Я сказала, что Нэду кажется, нам лучше подождать.

— Почему? Зачем? Не лучше ли иметь детей сейчас, пока вы молоды?

Я объяснила ей, что, по мнению Нэда, мы должны годик-другой пожить для себя и лишь потом обременять себя заботами; кроме того, Нэд считает, что прежде мы должны прочно встать на ноги.

— А разве вы еще не прочно стоите на ногах? Почему? Как идут у него дела?

Я сказала, что не знаю, но думаю, что все обстоит хорошо.

— Разве он не говорит с вами об этом?

— Я не спрашиваю, — ответила я с достоинством. — Мне кажется, это его мужское дело, а мое — забота о доме.

— Какой вздор! — воскликнула миссис Скелтон, и ее тон обескуражил меня. — Уверена, что эту мысль внушил вам Нэд. На вашем месте я бы обязательно поинтересовалась его делами.

Однако дела Нэда меня не беспокоили. Он по-прежнему был весел, и нам было хорошо вместе. Правда, денег все время не хватало, и в последние недели мы стали реже бывать в театрах и кино. Но я находила эту бережливость Нэда вполне разумной и была рада, что наконец он начал новую жизнь. Благоразумие никогда прежде не было его отличительной чертой.

Меня больше взволновало замечание миссис Скелтон о внуках, ибо мне хотелось ребенка. Как я уже говорила, мое безделье угнетало меня.

В один из вечеров после Нового года я попробовала поговорить об этом с Каролиной: мы с ней решили вместе пообедать. Наши мужья были в отъезде — ее муж уехал по делам за границу, а Нэд находился в Суффолке, где показывал дома клиенту, собиравшемуся поселиться в тех краях.

— Почему не иметь их, если можешь, — ответила мне Каролина. — У меня, очевидно, детей не будет. Во всяком случае, до сих пор мне в этом, как видишь, не везло.

Она показалась мне глубоко несчастной, и эта перемена в ней испугала меня.

— Но ты совсем недавно замужем, — сказала я.

— Достаточно давно, чтобы задуматься над этим. Не то, чтобы мне очень хотелось иметь малыша, но мужу хочется. Он спит и видит кучу ребятишек, которые лезут к нему на колени и мажут его вареньем. Он уже упрекнул меня в том, что я бесплодна. Очень благородно с его стороны, правда?

Она еще никогда не была со мной так откровенна; потребность высказаться, услышать слова утешения и сочувственного негодования была в ней столь велика, что поборола ее природную сдержанность. Ее муж, как я поняла, только об этом думал и говорил.

— Должна признаться, порой мне кажется, что это его вина. Но, честное слово, милочка, зная его, никто бы не поверил в это.

Никто из нас толком не разбирался в этом вопросе.

— Это стало у него навязчивой идеей. Я говорю ему: дай мне время, ведь мне нет еще и двадцати одного года. Но он утверждает, что возраст здесь ни при чем, если бы у меня было все нормально. Я начинаю чувствовать себя ярмарочным уродом, — сказала Каролина уже с нотками прежней бравады в голосе и тут же, переменив тему, стала расспрашивать меня об успехах Нэда.

Я сказала, что дела его идут хорошо. (В этот день у меня были все основания думать так.)

— Он разрешает тебе приглашать друзей?

— Он бы ничего не имел против, — ответила я, стараясь быть лояльной по отношению к Нэду, — но мне самой кажется, что мы все уже выросли из этих забав. — Я пожаловалась, что очень тоскую, когда Нэд в отъезде.

— Как бы мне хотелось сказать это о своем муже! Но только представлю, как он входит, как пристально оглядывает меня и начинает тут же расспрашивать и считать дни, в такие минуты мое сердце колотится отнюдь не от радости.

Несмотря на то что она решила не говорить о муже, она то и дело снова заговаривала о нем. Она рассказала мне о многом, чего я прежде не знала, о том, как он великодушен и добр со своими друзьями и как совсем по-иному относится к ее друзьям; о непостижимости его характера и странных приступах чувственности, о болезненной и беспричинной скрытности.

— Когда по утрам приходит почта, он хватает свои письма, прячется куда-нибудь в угол и, лишь повернувшись ко мне спиной, открывает их. Он похож в это время на белку, укравшую орех. Будто мне интересны его письма! Тем более, я уверена, большинство из них касается его коллекции марок. Скажи, Нэд позволяет тебе читать его письма?

Я с гордостью ответила утвердительно. Когда он уезжает, он даже просит меня вскрывать его почту и пересылать ему все наиболее важное.

— Как он доверяет тебе! — воскликнула Каролина. — Счастливая. — А затем сказала мрачно: — Проклятая белка со своими проклятыми орехами.

Именно одно из таких писем, адресованных Нэду, я вскрыла утром того дня, и оно вселило в меня спокойствие и уверенность.

У меня никогда еще не было текущего счета в банке, и, поскольку всеми денежными делами обычно ведала Эмили, я не представляла, как может выглядеть банковское извещение о вкладах. Поэтому, вскрыв письмо и пробежав его без особого интереса глазами, я хотела было отложить его в сторону, как вдруг мой взгляд остановился на цифрах, которые, как мне показалось, должны были иметь какое-то отношение к финансовому положению Нэда: три жирно выведенные красными чернилами цифры. Итак, решила я с удовлетворением, миссис Скелтон ошиблась, дела у Нэда идут отлично.

Когда он вернулся домой, я от радости ног под собой не чуяла. У меня появился даже тот несколько игривый тон, который, я чувствовала, мне совсем не шел, но который иногда забавлял Нэда.

— Я хочу, чтобы ты мне сделал подарок, — сказала я, усаживаясь на ручку его кресла. — Обещай мне.

— Никаких неосторожных обещаний, — ответил Нэд. — Что это?

— Я подумала, что было бы неплохо купить мне меховую шубку. Я так боюсь холода. Конечно, не очень дорогую, — поспешно добавила я.

Он посмотрел на меня.

— Я с удовольствием купил бы тебе шубку, Крис, если бы мы могли себе это позволить. Подожди, когда мы выкарабкаемся.

— Но мы уже выкарабкались! — торжествующе воскликнула я. — Милый, вот я тебя и поймала! Я считаю, что дела у нас идут просто великолепно.

Лицо Нэда приняло довольно странное выражение. Он спросил, как понимать мои слова и в чем я поймала его. Все так же шаловливо (когда я вспоминаю об этом, я до сих пор ежусь от стыда, ибо легче видеть себя смешной сейчас, чем в годы юности) я подошла к его столу, вынула из ящика банковское извещение и, торжественно положив его на диванную подушку, с видом королевского герольда, вручающего Золушке ее хрустальный башмачок, преподнесла его Нэду.

— Вот! — воскликнула я. — У нас в банке 842 фунта, 7 шиллингов и 5 пенсов. И после этого ты смеешь говорить, что не можешь купить мне шубку?

Нэд взял в руки извещение. Какой-то миг его лицо не выражало ничего, словно он спал с открытыми глазами. А затем оно все залилось краской и как-то даже вздулось. Губы его плотно сжались.

Я все еще держала в руках подушку, но он сильным ударом выбил ее у меня из рук.

— Дура! — воскликнул он. — Так вот как ты решила пошутить!

Я была напугана и растеряна.

— Право, я всего лишь немного подурачилась. — Я решила, что его разозлила моя шутка с подушкой. — Я думала ты обрадуешься.

— Чему, черт побери, я должен радоваться?

— Что у нас есть деньги. Разве плохо, что у нас в банке лежит такая сумма?

— Ты действительно воображаешь… — начал было он, но тут же замолчал. — Да, очевидно, ты действительно так думаешь. Ты и вправду дура. Ничего подобного я еще не встречал.

Я умоляла его объяснить мне, что все это значит. Это была наша первая серьезная размолвка после свадьбы.

— Эти цифры совсем не означают наш капитал и банке. Это наш долг банку.

Я все еще не понимала. Терпеливо, тихим, но дрожащим от ярости голосом Нэд объяснил мне значение этих красных цифр.

— Теперь ты видишь, — закончил он, — как было бы дико, если бы я радовался.

Да, теперь я поняла. Однако, пока он растолковывал мне все это, в моей душе зрело чувство протеста. Я успела обдумать и взвесить его реакцию на мой невинный поступок, ту грубость, с какой он разговаривал со мной. Я больше не девчонка, которой лестно внимание взрослого мужчины. Я жена и не хочу, чтобы со мной так обращались.

— Что ж, — сказала я, — очень жаль, если по твоей вине мы очутились в таком печальном положении. — Я отошла вглубь комнаты, так как там чувствовала себя в большей безопасности.

— Не суйся не в свое дело! — выкрикнул он даже с каким-то удивлением и вскочил с кресла. — Твое дело — это дом. А понадобятся мне твои советы, тогда я тебе об этом скажу.

Я попросила его не разговаривать со мной таким тоном. Я не потерплю этого.

Я думала, что он рассердится еще больше. Но уже более спокойным голосом он сказал:

— Тебе не понять этого, Крис. Просто мне не повезло. Тут ничего не поделаешь.

— Ты мог бы, во всяком случае, принять какие-то меры, если бы бывал в конторе каждый день. Но ты предпочитаешь оставлять дела на таких ничтожеств, как Хайнет.

— Нужно же человеку иногда развлечься после работы.

— Разве ты после работы играешь в свой дурацкий теннис?

Он снова сел и опустил руки между колен. Я ждала, что он скажет. Наконец с каким-то странным мальчишеским отчаянием в голосе он сказал:

— Мне никогда не хотелось браться за это проклятое дело. Я хотел быть солдатом.

Возможно, ему повезет, сказала я, и специально для него затеют какую-нибудь войну. Сказав это, я тут же пожалела, ибо впервые говорила таким сварливым тоном.

— Извини, я не хотела этого сказать.

Но он словно бы не слышал меня.

— Они всегда принуждали меня, все. — Он помолчал. — Я так устал. Я устал, как собака, Крис.

— Что же нам делать?

— Бороться дальше. Банк пока не будет беспокоить меня с этим долгом.

— Прости меня, Нэд, — сказала я. — Я бы помогла тебе, если бы знала, как. Я могу снова вернуться на работу.

— Я не хочу, чтобы об этом знала моя семья. — Он намеренно игнорировал мое предложение пойти работать; он не желал об этом слышать.

Я спросила, не придется ли его родителям все равно помогать нам, если наши дела пойдут совсем плохо.

Он покачал головой. Они дали ему последнюю возможность. Он взял меня за руку. Мы оба молчали. Вид у Нэда был действительно очень усталый, темные и глубокие тени легли на его лицо. Я знала, что одержала победу, но она не радовала меня. Мне не нужна была эта победа — победа над близким человеком. Я бы хотела смотреть на него с благоговением, восхищаться им, учиться у него, идти за ним и искать у него утешения. А теперь мой брак предстал передо мной в своем истинном свете и мне ни о чем не хотелось думать; нужно было сберечь ясную голову для той моральной перестройки, которая мне предстояла.

 

Глава III

Когда впервые убеждаешься, что беспощадная правда чаще всего обрушивается на тебя в моменты наибольшей успокоенности, жизнь начинает пугать, и ты вдруг видишь непрочность построенного тобою мирка.

После ссоры из-за банковского извещения между мной и Нэдом установилось то взаимное доверие и близость, которые в силу необъяснимых причин совсем нередкое явление при неудачных браках. Нэд искренне раскаивался, что был груб, и более обычного старался загладить свою вину. Я была рада, что он такой покорный и ласковый, и позволила себе снова на что-то надеяться. Мы оба знали радость физической близости, в своих желаниях охотно шли навстречу друг другу и одинаково испытывали потом умиротворение. Здесь ничто не омрачало наших отношений. Эта сторона супружеской жизни была для Нэда чем-то само собой разумеющимся и вместе с тем неизменно вызывала у него благоговейный восторг. Его собственная чувственность была для него постоянным источником сладостного удивления. Я же верила, что знаю наконец, что такое любовь — на одну треть физическое наслаждение, на две трети дружеская беседа. Это открытие было разочаровывающим, и мне казалось, что книги обманывали меня. Но вместе с тем это успокаивало — если такова любовь, тогда нет проблемы. Каждый мало-мальский разумный человек способен управлять ею, если поймет, как она проста в своем существе.

Именно в таком состоянии покоя (напоминавшем успокоенность юности, воображающей, что она получила ответ на главный философский вопрос бытия, или отчасти самодовольно-капризное удовлетворение писателя, только что поставившего точку в конце своей новой книги) в один из зимних дней я отправилась в парк Клэпем-Коммон. День начался хорошо. Утром мы с Нэдом встали, освеженные сном. Вполне миролюбиво поспорили о новостях в газетах. Нэд в хорошем расположении духа отправился в контору, я удачно сделала покупки, с поистине макиавеллиевской изобретательностью, сэкономив около 10 пенсов на еженедельных расходах. Чувствуя себя образцовой хозяйкой, у которой все спорится, спокойная и довольная собой, я пересекала поросшую боярышником лужайку, направляясь к пруду. Под ногами хрустела тронутая морозцем трава. Я любовалась белым искрящимся снежком, присыпавшим деревья. Пруд покрывала серая пленка льда, в которой ослепительно отражалось стальное небо. На высоком, словно сахарная голова, островке посреди пруда красиво сплелись ветвями деревья, напоминая о благодатной тени летом. Тонкие ветви были чуть припудрены снегом, на толстых он лежал плотным слоем. Все казалось удивительно четким, чистым и рельефным. На фоне этой чистой белизны птички выглядели черными точками: они пили воду из трещин у берега, где лед был тоньше и местами обломился.

Я удивительно остро ощутила окружавший меня покой, а это ощущение всегда таит опасность. Покой висел в застывшем воздухе, как дым от моей папиросы. Кругом не было ни души. Я могла размышлять, не боясь, что мне помешают. Так будет изо дня в день, бесконечно, и никогда ничего не произойдет. Вот я и вернулась домой из далекого путешествия в пугавшую меня незнакомую страну, и за это время ничего здесь не произошло, ничего не изменилось ни к худшему, ни к лучшему, ничто меня не ждет, а мой дом — это всего лишь место, где можно отдохнуть, поесть, лечь в постель и уснуть без сновидений.

И я спросила себя: чего же ты тогда боишься? Разве тебе этого мало?

На ветку вспорхнула птичка, сбросив мне на колени легкий как пух комочек снега.

Хотя ветра не чувствовалось, он, видимо, дул с северо-востока, ибо в вечерней тишине до меня отчетливо донесся бой церковных часов. Я могла сидеть здесь, под этими деревьями у замерзшего пруда, еще полчаса, а затем должна была идти домой и встречать Нэда.

Завтра будет таким же тихим и покойным, как сегодня, и мне ничто не угрожает. Так будет изо дня в день, пока незаметно пройдет молодость, наступит зрелость (которую я себе не представляла) и старость (которую в молодости представляешь себе очень хорошо) станет свершившимся простым фактом, а в конце ее придет то единственное, что может пугать и тревожить — смерть. Вот и все.

И прежде чем я поняла, что со мной происходит, к горлу подкатились слезы. Почему мне хочется плакать? Ведь мне нечего бояться?

Тишину неожиданно нарушили шум промчавшейся по шоссе машины, гул самолета в небе, порыв ветра, стряхнувший с деревьев снег и погнавший его по льду замерзшего пруда. Как ужасно, что нет никого рядом, кто бы понял, как мало мне этого покоя, как всегда будет мало. Мне недостаточно того, что умиротворенной остается лишь одна плоть. Я поступила дурно. Я совершила ошибку, выйдя замуж за Нэда, и виновата теперь перед ним и перед собой. Я почувствовала, что вся дрожу, но не от холода, а от страха, голого и реального, как эти зимние деревья, с которых ветер сдул снег. Меня пугала мысль, что надо смириться, что надо стать такой, какой я не могу быть (ведь Нэд любит не ту меня, какая я есть на самом деле); меня пугала мысль, что теперь, когда я знаю, что мой брак не удался, я должна убеждать себя в обратном.

Я слишком долго гнала от себя эти мысли, слишком упорно глушила их, и теперь они, торжествуя, набросились на меня, копошились и шуршали, словно клубок обозленных змей. Перед ними я была безоружна.

Внезапно и непонятно, без предупреждения меня вырвали из убежища детства и заставили стать взрослой.

Однако мой внутренний критик нашептывал мне:

— У тебя есть теперь преимущество — дети не могут терпеть и не умеют принимать решения и ждать; взрослые могут. Ты тоже можешь и должна и, конечно, сделаешь это.

 

Глава IV

Я стала замечать перемену не только в себе, но и в других. Мне казалось, что беззаботность юности померкла во мне так же внезапно, как гаснет луч заката на стене, когда солнце уходит за горизонт и все предметы вокруг становятся реальными, обыденными и серыми. Если я повзрослела (а этот процесс представлялся мне не шагом к чему-то, а охлаждением и потерей), то, должно быть, это произошло и с моими друзьями. Поэтому когда я снова увидела Дики, случайно встретив его на Сент-Джонс-роуд, когда делала покупки, его обычная смущенно-глуповатая улыбка показалась мне совсем уже другой. Он словно бы сам понял ее подкупающее свойство, изучил ее воздействие и пользовался ею теперь сознательно, когда хотел понравиться.

— Ты в какую сторону? Я послоняюсь с тобой. — Это было знакомое школьное словечко, но за ним уже пряталась снисходительная усмешка взрослого, словно Дики сам понимал ее нелепость. — Давай корзинку. Мне не привыкать таскать ее для матушки, потаскаю и для тебя.

Мы шли по тротуару, то теряя друг друга, когда нас разлучала толпа, то снова шагая рядом.

— Как живешь? — спросил Дики.

Я ответила, что хорошо. Никаких особых перемен. А как он?

— Собственно, у меня есть кое-что новое. Я переменил работу. — Он рассказал мне, что работает теперь у музыкального издателя и очень доволен. В основном приходится выполнять работу конторщика, но пару раз ему уже поручали аранжировку народных песен. — Понимаешь, обычно до основной мелодии с трудом доберешься. Вот я и очищаю ее от всяких лишних звуков. Возможно, меня ждет будущее. — Он поднял глаза к небу. — Представляешь, я человек с будущим!

Я спросила его о наших общих знакомых. С ними как будто ничего особенного не произошло. Возьмем Платона учится второй год в Кембридже и, кажется, делает блестящие успехи.

— Бедняга так щедро делился своими мозгами, — заметил Дики, — что я был уверен, у него их совсем не осталось. До сих пор не могу понять, почему мы смеялись над ним. По части интеллекта он без труда может заткнуть за пояс любого из нас.

Поскольку в душе я считала себя гораздо одаренней Возьмем Платона, я промолчала.

Мы поднялись на холм. Был ясный холодный мартовский день. Со стороны Норткот-роуд до нас доносились выкрики уличных торговцев. На газонах перед домами бурую зимнюю грязь уже прорезали острые, как алмаз, ростки бирючины.

Я спросила, знает ли он что-нибудь о Лесли. Но Дики ничего не слыхал о нем; его никто не видел.

— Но я уверен, что он сделал сногсшибательную карьеру, — сказал Дики, имея в виду не столько реальные возможности Лесли, сколько его буйную фантазию. — Например, контрабандная торговля ромом или исполнение главной партии в опере «Риголетто» в Ковент-Гардене.

Он умолк, а затем сказал:

— Тебя, возможно, удивит это, но у меня есть подружка. — Это была наша фраза, фраза нашей молодости. В наше время мы не говорили «девушка», «дама сердца» было слишком старомодно и буржуазно, «женщина» — вульгарно, а «барышнями» мы величали женщин под пятьдесят лет.

Я попросила его рассказать мне о ней. Жизнь — это цепь неожиданностей, и иногда бывает очень трудно придерживаться принятых решений. Нежданным зимородком вдруг сверкнет надежда, в сущности не сулящая ничего. В те дни любой чужой роман, каким бы далеким он ни был для меня, мог взволновать и тронуть меня, даже заставить чего-то неразумно ждать. Каждый вечер, ложась спать, я уверяла себя, что мне повезло и, хотя я еще очень молода, жизнь моя устроена. Меня не ждут теперь никакие неожиданности. Мое влечение к Нэду растет; нам хорошо вместе. К тому же я сознавала свой долг по отношению к Нэду и даже гордилась им. Позднее, когда поправятся его дела, у нас будут дети. Так тихо, незаметно, довольная всем, в кругу семьи, я доживу до старости. Я понимала, что должна быть благодарна судьбе. Но в двадцать лет легче сознавать необходимость быть благодарной, чем испытывать благодарность. Я презирала себя за не покидавшее меня чувство внутренней неудовлетворенности и успокаивала себя, что это пройдет.

Дики хотя и был на этот раз необычайно разговорчив, не смог, однако, ничего мне рассказать о своей новой подруге, кроме того, что познакомился с ней на работе, ей двадцать два года, и зовут ее Баба, имя, он согласен, довольно нелепое.

Я спросила, насколько все это серьезно.

Он посмотрел на меня взглядом деревенского простака, поковырял носком ботинка тротуар и улыбнулся куда-то в сторону.

— Ты же знаешь меня. Я не силен в вопросах любви. Но все же мне бы хотелось знать твое мнение о ней.

Мы стояли у моего дома. Я внезапно почувствовала себя совершенно самостоятельной и вольной поступать, как мне хочется, особенно когда речь идет о таких безобидных желаниях, как это, и потому сказала:

— Приведи ее к нам. Например, в четверг на будущей неделе. — Мне было безразлично, что скажет Нэд. Эти времена уже прошли, и могу же я, в конце концов, приглашать к себе своих друзей.

— А что скажет он? — Дики всегда почему-то избегал называть Нэда по имени.

— Кто он?

— Ну-ну, — улыбнулся Дики. — Сама знаешь, не притворяйся.

— Я приглашаю, кого хочу, — сказала я. — Нэду приятно, когда у меня бывают друзья.

Вечером, когда пришел Нэд, я сообщила ему как можно более независимым тоном, что на будущий четверг пригласила гостей. Но он почти не слушал меня.

— Делай как знаешь.

Ужин прошел в молчании. Я думала, что, несмотря на кажущееся безразличие, Нэд все же рассердился, но решила не обращать на него внимания, хотя в душе побаивалась. Однако опасения мои были напрасны. Когда, перемыв посуду, я вернулась из кухни, Нэд поднялся со стула, поцеловал меня в щеку и сказал:

— Надень-ка пальто, мы немного пройдемся.

Был ясный и холодный вечер. Звезды густо усеяли небо над пустырем. Нэд обнял меня за талию; он давно уже не делал этого.

— Дружище, — сказал он наконец. — Боюсь, что мы сели на мель.

Я испугалась.

— Что случилось? — (Я уже все поняла, но надеялась, что сползание вниз будет долгим, в сущности бесконечным, и с ним вполне можно будет смириться, даже привыкнуть, как к плавному спуску с пологого холма.)

— Несмотря ни на что, я все еще надеялся, — сказал Нэд. — Поэтому не хотел тебя огорчать. Тем более, — добавил он с горьким упреком, показавшимся мне сейчас неуместным и поэтому не тронувшим меня, — что знаю, как мало ты веришь в меня. — Черты его лица заострились при холодном свете звезд. Я видела, как двигался у него на шее кадык. — Но больше нам не продержаться.

Я спросила, что будет дальше.

— Я виделся сегодня с отцом. Я надеялся, что он поможет мне продержаться еще какое-то время. Черт побери, ведь у него есть деньги! Но он отказал. Пришлось выслушать его условия. Гарриет присутствовала при разговоре, и, если отец что-либо упускал, она подправляла его. Я вынужден был принять их условия.

Мы стояли на большом голом пустыре, том самом, где, казалось, так давно я и мои друзья коротали теплые фиолетовые вечера. (Мой отец, проходя мимо этих предосудительных сборищ, с улыбкой приподнимал шляпу.) Нэд крепко прижал меня к себе, и теперь я уже не видела его лица.

Он сказал, что отец согласился взять его к себе в контору, однако не в качестве компаньона, а всего лишь помощником Финнигана. Отец будет платить ему жалованье, на которое мы сможем жить почти по-прежнему. Однако ничего лишнего мы уже не сможем себе позволить.

— Ловко придумано, не правда ли? Своего рода наказание. Трудно мириться с этим, когда тебе за тридцать. — И вдруг с ненавистью у него вырвалось: — Будьте вы все прокляты!

Когда ты связан с человеком, бывают моменты, когда ты с ним одно целое, даже если любви уже нет. И его обиды причиняют тебе не меньшую боль. Лишь обида за себя и за Нэда заставила меня обронить роковые слова:

— Мистер Каркер-младший.

Я тут же спохватилась и пожалела о них. Я попыталась успокоить себя, что Нэд не заметил их и не понял. Но он читал Диккенса.

— Благодарю, только этого мне не хватало. — Отпустив меня, он быстро зашагал прочь. — Хорош друг! — воскликнул он, когда я догнала его. — Нечего сказать, хорош товарищ!

Я схватила его за руку. Он был так несчастен, и я была в отчаянии, что заставляю его страдать еще больше. Я уверяла его, что не хотела его обидеть. В груди остро защемило, как когда-то, в наши прежние ссоры, когда враждебность внезапно сменялась чем-то похожим на обновленное чувство радости. Но теперь радости не было. Лишь неуместно и ненужно вспомнилось об этом.

Я умоляла Нэда поверить мне, что я не смеюсь над ним. Просто я вспомнила, как жестоко поступила фирма Домби, когда, простив молодому клерку его прегрешения, приняла его обратно, но при условии, что он никогда не сделает карьеры; до седых волос будет он сидеть на стуле младшего клерка, будет на побегушках у юнцов, которые годятся ему во внуки.

— Я не хотела обидеть тебя, — говорила я. — Ты должен понять, что я не хотела этого. Я так зла на них за тебя, что готова плакать.

Но я прекрасно понимала, что снова поступила дурно. Именно эти промахи молодости Нэд не мог мне простить. Я вспомнила злополучный вечер в кино и мою неудачную попытку подстегнуть его самолюбие. Теперь мне так же отчаянно хотелось, чтобы он простил меня, как и тогда, но теперь я хотела этого прежде всего ради него, а не ради себя.

Я подняла к нему лицо. Он смотрел на меня взглядом, все еще полным горечи и обиды. Я не знала, что теперь будет. Но выражение горечи на лице Нэда вдруг сменилось усталостью.

— Ладно, — сказал он, — проживем как-нибудь. Не пропадем. Ведь мы с тобой вместе.

 

Глава V

Ha следующий день, пока Нэд заканчивал свои запутанные дела в конторе, я позвонила миссис Скелтон и попросила ее встретиться со мной. Но я не хотела, чтобы об этом знал Нэд.

— Я никогда ничего ему не говорю, — ответила она кратко, словно мне самой полагалось бы об этом знать.

— Вы одни дома?

— У меня сегодня Нелли. А что за таинственность такая?

Я сказала, что никакой таинственности нет, просто я очень несчастна.

— Тогда нам, пожалуй, лучше пойти в кино. Я плохо умею утешать. А Нелли только что усыпила своего пса.

Я все же сказала, что буду у нее в три часа.

Как всегда, я застала мою свекровь величественной и скучающей, с журналом на коленях и стаканом джина под рукой. Лицо Нелли было красным от слез.

Я выразила ей свое соболезнование.

— Слезами не поможешь, и его не вернешь. Когда они так мучаются, иного выхода, должно быть, нет.

Я вежливо согласилась с ней.

— Но самое ужасное, — сказала Нелли, — это то, что мне было бы приятнее оставить его в живых, даже если бы он мучился еще больше и сам просил смерти. Это показывает, какие мы, люди, эгоисты. Вернее, какая я эгоистка, — добавила она.

— Заведешь себе нового пса, — успокоила ее миссис Скелтон.

— Да, конечно. Через какое-то время я заведу нового, так же привяжусь к нему и так же буду страдать, когда его не станет. И так без конца.

— Кристина говорит, что она тоже несчастна, — миссис Скелтон пригладила свои неживые белокурые волосы и посмотрела на меня из-под тяжелых век. — Хороша семейка, нечего сказать.

— Кристина, должно быть, расстроена из-за Нэда, — сказала Нелли. — Я знала, что это огорчит ее.

Это замечание придало мне смелости, и забыв о Нелли, я заговорила, обращаясь только к одной миссис Скелтон. Я просила ее за Нэда, как не просила еще ни за кого в жизни. Я забыла, что мы с нею никогда не были особенно близки. Я говорила, что знаю, что у нее есть достаточно денег, чтобы дать Нэду возможность еще раз попытать счастья. Он потерпел неудачу, когда хотел осуществить свою единственную романтическую мечту, удовлетворить страсть беспокойной натуры. Ведь служба в армии давала ему возможность не только посмотреть мир, она вселяла надежду, что, дисциплинируя других, он будет дисциплинировать и самого себя. А потом он попытался отдать свои силы тому, что ему осталось после всех этих неудач. Он старался быть хорошим сыном (он и не помышлял об этом, но отчаяние заставило меня покривить душой). Он хороший муж (в эту минуту я сама искренне верила в это), я буду помогать ему, мы будем вместе трудиться и вместе добьемся успеха. Я закончила словами:

— Не делайте из него клерка. Вы не должны!

В течение нескольких секунд она смотрела на меня немигающим взглядом. Она была встревожена. Ее вялое тело напряглось, и от этого она казалась более внушительной и более человечной.

— О Крис! — воскликнула она, протянув мне свои сигареты. — Моя дорогая, так я и думала, вы не поймете этого.

— Как бы вы себя чувствовали на моем месте, Нелли? — воскликнула я.

— Плохо. Так же плохо, как и вы. Но я все же отнеслась бы к этому разумно. — Разговаривая со мной, Нелли, сама того не замечая, тихонько похлопывала себя по колену, словно звала свою собачонку, чтобы приласкать ее и взять на руки. Она объяснила мне, при полном молчании миссис Скелтон, что я просто не знаю Нэда. Это не первый раз с ним происходит: он терпел неудачи неоднократно, правда не в столь серьезных делах. Было бы чистейшим безрассудством рисковать сейчас деньгами ради него. Его дела невозможно поправить. У отца в конторе дела тоже идут неблестяще, и он не намерен создавать фирме дополнительные трудности. Обязанности Нэда не будут строго определены, просто он снимет часть забот с Финнигана и хотя бы этим принесет какую-то пользу.

— Когда дела поправятся, а это так и будет, если мы освободимся от Сноудена, — прервала ее миссис Скелтон, — и Нэд все еще будет отказываться от работы в фирме отца, он сможет попробовать свои силы в одной из крупных фирм. У него есть опыт, и мы не собираемся ему мешать.

Я не знала, что ответить им. Все их доводы были вполне разумными. Однако я по-прежнему считала, что они поступают жестоко.

Обращаясь ко мне, Нелли дружелюбно сказала:

— Мы с мамой считаем, что вы очень помогли ему. Когда он с вами, он вполне цивилизованный человек. Мы любим вас, Крис, вы это знаете. Но мы не собираемся рисковать из-за нашего мальчугана-непоседы.

Они больше не хотели ни продолжать, ни вновь начинать этот разговор. Я кое-как допила свой чай и распрощалась с миссис Скелтон.

— Мы отнюдь не чудовища, мое бедное дитя, — сказала она, — просто мы деловые люди. Мы вынуждены быть такими.

Нелли проводила меня вниз до самого парадного. Мы спускались друг за другом по узкой, пыльной, скрипучей лестнице.

— Мне очень жаль вашего пса, — снова сказала я.

— Мне надо было иметь детей. Тогда я не привязывалась бы так глупо к животным. В таких женщинах есть что-то отталкивающее: мне всегда казалось, что от них даже разит псиной. Возможно, и от меня тоже, только никому не придет в голову сказать мне это.

Она потрепала меня по плечу.

— Все уладится со временем. Вам удастся это сделать. Поддерживайте и подпирайте его, и старайтесь, чтобы он не падал духом.

На улицу наползали сумерки, обещая обычный городской вечер. Моросил мелкий дождик, и в мокрых тротуарах отражались оранжевые квадраты витрин. Несмотря на едкий запах дыма и бензинных паров, сладко пахло цветами, лимонным деревом, морем, как это часто случается в Лондоне по вечерам. Я вспомнила свои мечты о кварталах Вест-Энда, о нарядных женщинах в барах, об укромных ресторанчиках на боковых улочках, о звуках музыки, притягивающей к себе толпы искателей развлечений.

От отчаяния, слишком сильного, чтобы молчать, я воскликнула:

— Я никогда не прощу вам этого, никому из вас!

— Нет, вы простите нас, Крис, простите, — печально сказала Нелли. — Когда все уже будет позади.

 

Глава VI

Все последующие дни я была спокойна, что объяснялось скорее всего обыкновенной усталостью. Приняв решение поговорить с миссис Скелтон и осуществив его, я, казалось, израсходовала весь запас своей энергии.

Нэд тоже внешне был спокоен. В какой-то степени мы с ним жили сейчас лучше, чем последние несколько недель. Между нами установились дружеские отношения, обычные между людьми, связанными общей бедой. И хотя мы прямо не говорили об этой беде, у нас вошло в привычку шутками или намеками все же упоминать о ней, словно мы надеялись, что этим нам удастся сделать ее менее серьезной и даже немножко смешной. Однако под кажущимся спокойствием притаилась тревога, словно приглушенные раскаты далекого грома. Она постоянно была с нами, какими бы спокойными мы ни казались.

Я совершенно забыла о том, что пригласила в гости Дики и его новую приятельницу, и вспомнила об этом лишь накануне их прихода. Было уже поздно отменить их визит, и поэтому я просто напомнила об этом Нэду и попросила его не сердиться.

— Что ж, пусть приходят. Я не возражаю. Это немного расвеет нас. — Он ходил по комнате своей подпрыгивающей походкой, время от времени останавливаясь перед книгами, вазой, стулом, словно был одним из тех мужей (к счастью, он им не был), которые вечно журят жен за беспорядок в доме и ищут, к чему бы придраться. — А пока давай-ка полежим. В нашем распоряжении еще целый час, — вдруг сказал он.

Это было одно из ужаснейших обыкновений Нэда — предлагать мне лечь с ним в постель в самое неподходящее время. Я поняла, что он снова чем-то огорчен. Неприятности у многих заглушают желание физической близости. Но Нэд словно находил в ней безошибочное противоядие от всех невзгод.

Вскоре к нему снова как будто вернулось хорошее настроение. Лишь перед самым приходом гостей он с громким недобрым смехом сказал:

— Да, с ними шутки плохи. Они способны убить в человеке все живое.

— Кто они?

— Мои родственнички. Я видел старика сегодня. Он сообщил мне свое последнее условие — я не могу больше пользоваться машиной. По субботам и воскресеньям она, видишь ли, нужна моей мамаше.

В это время в прихожей раздался звонок.

— Вот и гости! — воскликнул он. — Пусть идут хоть косяком.

Подружка Дики оказалась именно такой, какой я себе ее представляла. Это была тихая, бледная, черноволосая девушка в очках. Она была одновременно стройной и крепкой, с довольно длинной талией и маленькими высокими грудями. Ее украшал рот, крупный, красиво очерченный и слегка насмешливый. Смеясь — а смеялась она довольно часто и как-то беззвучно, — она показывала такие же белые и красивые зубы, какие были у Дики. Она держалась скромно и застенчиво, что, пожалуй, было вполне понятно, ибо Дики, представив ее нам, вел себя потом так, словно не имел к ней никакого отношения и она случайно забрела к нам вслед за ним. К счастью, своей застенчивостью она расположила к себе Нэда. Он был более приветлив с ней, чем обычно бывал с моими друзьями, и вечер, которого я так боялась, обещал быть даже приятным. Обычно напускная непринужденность Дики была на сей раз вполне естественной. Когда я подала кофе, Нэд достал бутылку джина.

— Мне совсем немножко, — попросила Баба, впервые произнеся что-то по собственной инициативе: до сих пор она только отвечала на обычные светские вопросы. — Когда я выпью, я становлюсь просто несносной.

Она сказала это таким потешным чопорным тоном, что Нэд громко рассмеялся.

Я была рада, что он отвлекся. Он казался таким же веселым, каким бывал в прежние беззаботные времена в кругу своих друзей, и мне было приятно, что он не менее хорошо чувствует себя теперь с моими друзьями. Я заметила, что у него снова появился тот многозначительный, насмешливый взгляд, который когда-то покорил меня. Он разглядывал подружку Дики словно через театральный бинокль, и я подумала, что интересно будет потом узнать его мнение о ней.

— Да, да, именно несносной. Дики может подтвердить. — Сложив руки на коленях, обтянутых серым шелком, словно добродетельная мадонна с фламандских полотен, Баба улыбнулась мне нежной, иронической улыбкой.

Дики тоже улыбнулся, переменил позу, но ничего не ответил. Казалось, приведя ее к нам, он полностью снял с себя всякую ответственность за нее.

Девушка безучастно смотрела, как Нэд наливает ей почти столько джину, сколько налил бы себе.

— О, это очень много!

— Я знаю, сколько может выпить девушка, — сказал Нэд. Их глаза встретились. Баба рассмеялась.

— Что ж, — пробормотала она. — Вам же будет хуже.

Под предлогом, что мне надо взять еще лимонного сока, я вышла вслед за Нэдом на кухню.

— Бедняжка будет пьяна. Зачем ты это?

— Не вмешивайся, я знаю, что делаю, — сказал он. — Я знаю этот тип девиц.

Когда я проходила мимо, он обнял меня за талию и поцеловал.

Однако Баба не разрешила ему вторично наполнить ее стакан. Пока Нэд очень много пил (лицо его все больше краснело, а улыбка уже не сходила с губ), а Дики пил больше обычного, Баба развлекала нас маленькими забавными историями из жизни своей конторы. Со своеобразным мягким юмором и умением рассказывая о других, она безошибочно охарактеризовала и саму себя. Дики смотрел на нее с ленивой благосклонностью. Сам он не собирался развлекать нас разговорами, хотя при желании мог и попаясничать; однако сегодня он не хотел выглядеть смешным. Когда он выпивал, а это случалось с ним довольно редко, он очень следил за тем, чтобы не сказать лишнего. Он сидел немного поодаль у окна и, казалось, гордился тем, что мы, особенно Нэд, находим его подружку такой забавной.

Наконец Баба поблагодарила нас за чудесный вечер. Она снова превратилась в застенчивую, тихую и воспитанную девицу.

— Вы доберетесь домой? — спросил ее Нэд. — Вам далеко?

— Я провожу ее, — сказал Дики, ласково улыбнувшись Баба. Он встал со стула так осторожно, словно отсидел ногу или не был уверен в прочности пола. — Только удастся ли мне потом попасть на трамвай?

— О, трамваи ходят до поздней ночи, — успокоила его Баба. Как видно, она не привыкла отговаривать молодых людей от выполнения ими до конца своих обязанностей кавалеров.

Она задержала мою руку в своей.

— Мне так хотелось бы, чтобы и вы как-нибудь зашли ко мне. Хорошо? У меня маленькая квартирка — немного тесновато, но не так уж плохо.

— Надеюсь, вас никто по вечерам не ждет со стаканом горячего какао, как когда-то меня, — сказала я. — Я завидую вам.

— А знаете! — воскликнула она, и глаза ее широко раскрылись за стеклами очков. — Я обожаю какао! Но многие его просто не переносят.

Дики поторопил ее и заставил надеть пальто. Несмотря на то что он был доволен ею, ему не хотелось пешком возвращаться домой из дальнего пригорода.

Как только они ушли, настроение Нэда снова упало.

— О господи, как я устал!

Я спросила его торжествующим тоном хозяйки, званый вечер которой удался на славу, хорошо ли, по его мнению, все прошло.

По его лицу пробежала тень улыбки.

— Не плохо. Только Баба может оказаться орешком не по зубам для твоего друга Дики.

Эти слова, хотя и сказанные тоном превосходства, звучали вполне доброжелательно; раньше мне не приходилось слышать, чтобы Нэд в таком миролюбивом тоне отзывался о моих друзьях. От этого будущее мне снова показалось не таким мрачным. Я позволила себе небольшую свободу, и Нэду пришлось примириться с этим.

Я уже верила, что в конце концов мы поймем друг друга, будем великодушны, терпимы и нежны друг к другу и будем проще смотреть на жизнь.

Да, насколько было бы лучше, если бы мы как можно проще смотрели на жизнь, ибо я уже знала, что какое-то время она будет нам суровой мачехой.

 

Глава VII

Мы так долго и много негодовали и огорчались по поводу предстоящего возвращения Нэда под родительский надзор, что когда наконец этот момент настал, все показалось не таким уж страшным. Нэд почти ничего не рассказывал мне о первых днях своей работы в конторе отца, а я не расспрашивала. В отношениях между людьми одним из наиболее зловещих признаков отчужденности является неожиданное нежелание и неспособность задавать друг другу вопросы. Счастливые влюбленные не скупятся на расспросы. Я не знала, замечает ли Нэд, как мы все больше отдаляемся друг от друга, ибо внешне мы держались дружески и непринужденно. Я, однако, отмечала каждый новый симптом этого отдаления. Жизнь замерла в ожидании, как туча, которой не суждено разразиться дождем. Но само это ожидание было уже утешением. В этот период, мне думается, меня ничего особенно не беспокоило, кроме постоянной нехватки денег. Без споров и размышлений, казалось, было невозможно купить новую чашку взамен разбитой.

Дики не подавал о себе вестей, но наконец в начале мая он позвонил и сообщил (среди прочих новостей, которые казались ему более интересными), что его роман с Баба уже в прошлом. Когда я спросила, что произошло, он ответил:

— О, мы просто разошлись. Ты же знаешь меня.

Пришлось этим удовлетвориться. Все равно эта новость едва ли смогла бы надолго занять мои мысли, ибо к этому времени у меня были свои неприятности, и к тому же очень серьезные. Я была слишком поглощена делами Нэда и не заметила, как минули все сроки. Лишь Каролина случайно помогла мне понять, что произошло. Однажды утром, собравшись навестить свою мать, она по дороге забежала ко мне. Мне показалось, что я никогда не видела ее такой нарядной и элегантной и вместе с тем неестественно оживленной.

— Я не отказалась бы от чашечки кофе, — сказала она. — Горячего, крепкого черного кофе. — Она бросилась на диван, положила голову на подушку, а ноги на ручку дивана. — Милочка, ну вот и свершилось. Я не могу молчать, тем более что ты в курсе дела. — Закурив сигарету, она выпустила несколько красивых аккуратных колец дыма. — Престижу моего дорогого муженька нанесен сокрушительный удар. Мне надоело с утра до вечера слышать о моем «бесплодии», я решила рискнуть и заявила, что пойду к врачу при условии, что он тоже пойдет. «Глупости, — надменно заявил он. — Иди ты, а мне-то зачем?» Я настаивала на своем и твердила, что пойду, только если пойдет он. Мы ссорились, ссорились, ссорились. Ты не представляешь, что это было. Но в конце концов мы все же пошли. С моей стороны потребовалась железная выдержка, представляешь?

Она вскочила с дивана и пересела на стул.

— Валяться вредно для фигуры. Все равно не могу усидеть на одном месте больше пяти минут. Но дай мне раньше кофе, и я расскажу тебе о совершенно невероятном результате.

Однако мне пришлось порядком подождать, прежде чем она рассказала. Ей стоило усилий быть откровенной в эти трудные для нее дни. Но наконец я поняла, что произошло. Каролина была совершенно здорова и могла иметь детей; бесплодным оказался ее муж.

Вначале он не хотел верить этому. Он кричал на врача, хвастливо доказывая ему, что всегда успешно справлялся со своими супружескими обязанностями. («Словно кто-то оспаривал это», — устало заметила Каролина), растерянно пытался острить, когда ему сказали, что часто одно к другому не имеет отношения, и наконец заявил, что пойдет к другому врачу, ибо не намерен верить первому попавшемуся эскулапу. — Он был так груб, дорогая, что мне хотелось сквозь землю провалиться. Ты ведь знаешь, как я ненавижу скандалы.

И он действительно пошел вместе с Каролиной к другому врачу, а затем к третьему. Но результаты только подтвердились.

— А теперь, — сказала Каролина, — началось самое нелепое. Поскольку он неспособен иметь малюток, он отказывается быть мне мужем. Просто не хочет и все. Честное слово, я сойду с ума. Мы живем теперь как брат и сестра. — Она отвернулась. — А для меня это нелегко. Как я уже говорила, я отношусь к тем, кто решительно за. — И она добавила: — Жестокая насмешка судьбы, не правда ли? Разумеется, теперь ему ни к чему считать мои лунные месяцы. Хоть в этом у меня утешение.

Тут-то я и вспомнила о себе. Страх охватил меня с такой силой, что я какое-то время не могла вымолвить ни слова. Я позабыла о Каролине, только что рассказавшей мне то, о чем она не рассказала бы никому другому. Я даже не могла пожалеть ее или хотя бы отдать должное ее мужеству, проложившему линии зрелости на этом почти детском лице и гладком, как у младенца, лбу.

Наконец мне удалось произнести несколько сочувственных слов. Они прозвучали банально. Но даже эти банальные слова обрадовали Каролину, которая не любила громких фраз и чрезмерного проявления эмоций.

— Итак, — сказала она, вставая, — теперь ты все знаешь. А сейчас мне надо идти к мамочке, казаться веселой и беззаботной и ни в коем случае не проговориться ни о чем. Ведь для нее, бедняжки, все будет так непонятно. Она так простодушна, бедная овечка, и никогда не поймет этого.

Я проводила ее до крыльца. Она посмотрела через улицу на зеленый весенний парк. У ограды резвились дети, они влезали на нее, а затем свешивались головами вниз, показывая рваные штанишки и худое детское тело. Мороженщик с расписной тележкой расхваливал свой товар. Одинокий майский куст на краю большого пустыря ярко пестрел ранними, сладко пахнущими цветами.

— Когда-то нам было здесь хорошо, правда? — грустно промолвила Каролина. — Помнишь наши первые туфли на высоких каблуках? Мы так гордились ими. А вот и мой автобус, дорогая.

Когда она уехала, я еще немного постояла у ворот, бесцельно глядя вдаль и чувствуя на лице горячие лучи солнца. Я могла перепутать числа — ведь даже с арифмометром я допускала ошибки, а с подсчетами в уме и подавно. Но я знала, что ошибки здесь нет.

Я ждала, пока Нэд сам заметит. Но он ничего не замечал; он был равнодушен ко всему и поглощен лишь одной мыслью — работать так, чтобы его родители пожалели, что были так несправедливы к нему. В конце концов мне самой пришлось сказать ему.

Момент для этого я выбрала явно неудачный. Я пыталась позабавить Нэда рассказом о том, как закончился роман Дики с Баба и как Дики отнесся к этому. Нэд рассеянно слушал и изредка вежливо улыбался, словно зажигал и гасил лампочку, и вдруг с моих губ непроизвольно слетели торопливые и пугающие слова. Нэд уставился на меня, и его мозаичные глаза потеряли всякое выражение. Затем румянец, вспыхнувший на его скулах, стремительно пополз вниз по шее.

— Ты удачно выбрала время, черт побери! Как раз когда дела обстоят из рук вон плохо, — наконец сказал он.

Он был уверен, что я все подстроила нарочно. Напрасно я пыталась убедить его, что не виновата, что просто мы где-то допустили оплошность. Но он напомнил мне все случаи, когда я действительно говорила, что хочу ребенка. Отчаяние, охватившее меня, не помешало мне с удивлением отметить, что он помнит каждое слово, которое я когда-либо ему говорила.

— Не лги, — заявил он. — Ты всегда умела очень ловко лгать, но я думал, что наконец отучил тебя от этого.

— Неужели ты думаешь, что я рада тому, что случилось? — возмущалась я.

— Конечно, рада. Ведь тебе безразлично, что отдуваться будет кто-то другой.

— Как-нибудь проживем.

— Вздор! (Это было любимое словцо его матери.) Как?

— Живут же люди.

— Как могла ты так подвести меня, не понимаю! Ты эгоистка до мозга костей и думаешь только о себе.

Мне необходимо было поговорить с ним, я хотела, чтобы он выслушал меня. Мне уже было знакомо то неприятное чувство гнева, разочарования и оскорбленной гордости, которое сейчас охватило меня. Мне хотелось, чтобы мой голос звучал, как голос чужого человека, и чтобы это заставило Нэда выслушать меня с необходимым вниманием. Но я решила подождать. Нэд, подпрыгивая, ходил взад и вперед по комнате. Шаги его, однако, замедлились, когда мое молчание затянулось.

— Ну? — наконец сказал он.

— Ты ведешь себя так, что мне кажется, будто все это дурной сон. Я жду ребенка, и этот ребенок твой.

— Чей же еще? — машинально сострил он.

Я попросила его успокоиться, и действительно, мой голос был чужим, и он заставил Нэда умолкнуть.

— Я жду ребенка, и это ужасная неожиданность для меня, потому что я знала, как ты к этому отнесешься. Но ты ведешь себя просто как скотина.

Ему должно быть стыдно, говорила я. Как он смеет утверждать, что я сделала это нарочно?

— Потому что все это выглядит довольно странно, — сказал он.

Я говорила, что он не смеет обвинять меня в обмане, называть лгуньей, говорить, что я думаю только о себе. Я попросила его — и это уже не звучало, как мольба, не забывать, что я намного моложе его, и обращаться со мной, как требует справедливость.

Он встал и вышел из комнаты.

Я взяла в руки журнал. Я не собиралась плакать. Я решила спокойно читать, пока он не вернется.

Он вернулся. Он сказал, что жалеет о том, что наговорил, что и сам не понимал, что говорит. Конечно, мы проживем, живут же другие, как справедливо заметила я. Гарриет будет рада внуку и, возможно, подобреет. Я должна пойти к врачу и, если все подтвердится, должна беречь себя, давать отдых ногам. У него появилась какая-то испуганная нежность, он суетился и хлопотал около меня. Затем он вдруг сказал, что его грубость объясняется тем, что он испугался за меня. Если со мной что-нибудь случится, он не переживет этого. Именно поэтому он так себя вел — он испугался, что я умру от родов.

— Ведь я люблю тебя, Крис, ты должна понять меня.

Я слишком устала и поэтому была согласна помириться и простить. Я сделала вид, что поверила ему. Он повеселел, даже расшалился и предложил выпить за нашего ребенка. Мы должны уже сейчас решить, как мы его назовем. Мы снова чуть не поссорились из-за имени. Весь этот вечер показался мне чудовищно неправдоподобным. Мы вели себя так игриво и влюбленно, словно только что познакомились. Время тянулось невыносимо медленно, стрелки часов почти не двигались. Мне казалось, что я не дождусь, когда можно будет лечь в постель и в темноте выплакаться в подушку.

На следующий день, когда Нэд ушел на работу, я пошла к врачу. Он подтвердил мои подозрения и велел ежемесячно показываться ему.

Домой я возвращалась через парк Коммон под горячими лучами утреннего солнца. Я поняла, что все это время вопреки всему я все еще надеялась, что произошла ошибка. Теперь окончательность приговора ошеломила меня. Я в западне, из которой нет выхода. Нэду и мне придется научиться быть такими же счастливыми, как другие люди, и получать удовлетворение от того, что мы растим ребенка. Я присела ненадолго на скамейку под деревьями, чтобы переждать охвативший меня страх; я знала, что он должен пройти. В воздухе стояла тишина. Белая пыль на листьях боярышника превратилась под солнцем в хрупкую позолоту. Трава была сухой, как сено.

Мимо прошла женщина, толкая перед собой маленькую деревянную коляску-креслице. Ребенок, сидевший в ней, вертелся, перегибался вперед через державшие его ремни, снова откидывался назад и смотрел в небо широко открытыми голубыми глазами. И этого оказалось достаточно. Смирившись, потеряв желание плакать, я встала и пошла дальше. Наконец я смогла почувствовать радость, которой сразу же лишил меня Нэд. Да, я хотела ребенка, я все время страстно мечтала о нем. Эти месяцы ожидания покажутся мне невероятно долгими.

Я зашла к Эмили и сообщила ей свою новость. Она онемела от неожиданности. Казалось, в ее представлении мы с Нэдом должны были жить (пользуясь выражением Каролины), «словно брат и сестра».

— Но ты еще так молода! — Это было обычным возражением Эмили. — Я просто не знаю, что и сказать тебе, милочка. Это так неожиданно. — Она неуверенно похлопала меня по руке. — Как гром с ясного неба. Ведь об этом не было и речи, правда?

Ее первой разумной мыслью было начать что-нибудь вязать для младенца. Она сегодня же купит шерсть, вернее, сейчас же. И действительно, она так заторопилась в магазин за шерстью, что буквально вытолкала меня за дверь. Эмили трудно привыкала ко всякой новой мысли, и для этого ей необходимо было остаться одной.

Когда я наконец вернулась домой, квартира показалась мне необычайно тихой и сумрачной, хотя за окнами ярко светило солнце. Я не знала, куда себя девать, и меня попеременно охватывало то чувство страха, то острое чувство радости. Я пыталась читать, но не могла. Этот день будет, пожалуй, самым трудным. Завтра я буду спокойнее, привыкну к мысли об огромных переменах, которые столь неожиданно свалились на меня.

Я завтракала бутербродами на краешке кухонного стола — днем для себя я ничего не готовила, как вдруг в передней раздался звонок.

Распахнув дверь, я увидела человека с плоским чемоданчиком в руках. Когда он открыл его, в нем оказался набор всевозможных щеток, гребней, шпилек для волос и мотков резинки.

— Доброе утро, мадам! Могу ли я что-либо предложить вам сегодня? У нас есть очень хорошие…

Он внезапно осекся.

Мы смотрели друг на друга.

Он сделал неловкий шаг назад и сказал глубоким басом:

— Боже мой! Ты?

Передо мною был Лесли. На его голове красовался все тот же нелепо маленький котелок, хотя, возможно, это был уже новый. Лицо его еще больше удлинилось, и в нем еще заметнее стало что-то лисье. Его большие пустые глаза готовы были выскочить из орбит.

— Боже мой!

Положение, в котором мы оба очутились, было не из легких.

— Подумать только, какая неожиданная встреча, — сказала я. — Входи, пожалуйста.

Все сразу переменилось, и комичность этой неожиданной ситуации даже развеселила меня.

Лесли тоже пришел в себя и хрипло рассмеялся.

— Войти? Что ж, в переднюю, пожалуй, но не дальше. Мне не положено входить дальше передней.

Он переступил порог, небрежно бросил свой чемоданчик на столик и встал возле него, несчастный и храбрый.

— Вот видишь, до чего я докатился.

— О, это такая же работа, как всякая другая, — сказала я. — Как ты живешь?

Он не слушал меня. У него был какой-то безумный вид; он был все такой же «тронутый», хотя прошло немало времени.

— Да, работа. Это все, что страна может предложить человеку, оказавшему ей немалую услугу. О, у тебя кошка! — голос его внезапно переменился, стал более естественным. Он нагнулся и попытался достать кошку из-под стула; он всегда любил животных.

— Это не наша, соседская.

— Ах, вот как. — Кошка вывернулась и шмыгнула через открытую дверь на лестницу. — Кис-кис-кис!

— Какую же услугу ты оказал своей стране? — спросила я, не в силах сдержать любопытство, — не потому, что я надеялась услышать что-то интересное, а просто мне хотелось знать, как далеко способна зайти фантазия Лесли.

Он ответил не сразу, потому что в это время уронил свой котелок. Подняв его, он начал его чистить. Наконец он повернулся ко мне и приложил палец к губам.

— Секретная миссия. Об этом говорить не положено. Разведка, если хочешь знать, — добавил он небрежно.

Я сказала, что это, должно быть, очень интересно.

— Да, было интересно, — заметил он с видом человека, которому приятно вспомнить. — Не без интереса. Собственно, эта глупая работенка, которую я сейчас выполняю, не совсем то, что кажется на первый взгляд. Однако больше мне не следует говорить.

Я пригласила его войти в комнаты и выпить со мной чаю.

— Нет, маленькая Кристина, — излишне многозначительно отказался он. — Нет. Твоему мужу это может не понравиться.

— Его нет дома, — ответила я и поняла, что сказала бестактность.

Но Лесли не способен был это заметить.

— Да, я слышал, ты замужем. В прошлом году летом я случайно встретил Реджинальда.

Я не сразу сообразила, что так официально он величает Возьмем Платона.

— Но я не знал, — продолжал он, — где ты живешь. Решил, что лучше не расспрашивать.

Я спросила почему.

— Не стоит ворошить старое, — ответил Лесли и, помолчав, добавил: — Пусть прошлое хоронит своих мертвецов.

Я спросила, как здоровье его матери. По его лицу пробежала тень.

— О, матер все такая же, ты ее знаешь. По-прежнему grande dame. Но поскольку я не могу открыть ей всей правды о моей настоящей профессии, между нами нередко возникают недоразумения. В прошлом году умер мой отец.

Я выразила ему свое сочувствие.

— Превосходный был музыкант, — заметил Лесли. — Таких теперь не сыщешь.

Я смущенно сказала, что его визит очень кстати, потому что мне как раз нужна платяная щетка.

— Неужели ты думаешь, — ответил он, с усилием кривя рот в улыбке, — что я воспользуюсь нашим старым знакомством и, как мелкий торгаш, буду навязывать тебе свой товар?

Я стала уверять его, что дело есть дело.

— Ну что ж, — согласился Лесли, тут же забыв о своей щепетильности. — Вот, мадам, неплохая щетка, взгляните. Из настоящей свиной щетины. Уверяю вас, что за эту цену вы нигде не достанете товар такого качества.

Я спросила, сколько стоит эта щетка. Он окинул оценивающим взглядом переднюю, ту часть гостиной, которая была видна через открытую дверь, и мое платье. — Только для вас, мадам, — восемь шиллингов и шесть пенсов.

— Это очень дорого, — сказала я.

Он заверил меня, что я нигде не куплю такую превосходную щетку по столь низкой цене. Я поняла, что он заломил такую цену только потому, что знал мою слабость к хорошим вещам. Я предложила пять шиллингов. Он согласился уступить щетку за семь шиллингов и шесть пенсов. Наконец я уплатила шесть шиллингов и шесть пенсов, — на шесть пенсов больше, чем с меня взяли бы за такую же щетку в лавке на Баттерси-райз. Продав мне щетку, он снова превратился в прежнего Лесли и заговорил утробным голосом.

— Скажи мне, — спросил он, захлопывая чемоданчик, — ты счастлива?

Я ответила, что счастлива.

— По-настоящему?

— Конечно, — сказала я громко и, как мне казалось, искренне.

— Меня не обманешь. Я слишком хорошо тебя знаю. — Рука его уже лежала на дверной ручке. Он словно над чем-то размышлял, низко опустив голову, на которую уже водрузил свой котелок. — Значит, счастлива. Так, так. — Конструкция фразы была необычной для Лесли. Я подумала, не убедил ли он себя сейчас, что он немецкий граф — он всегда любил фильмы производства УФА. — Счастлива. Но жизнь — это коварная штука, малютка Кристина. Я хочу, чтобы ты знала: если тебе понадобится поплакать на чьем-нибудь плече, можешь рассчитывать на мое. Оно будет ждать тебя. — Я поблагодарила его. Я хотела, чтобы он поскорее ушел и не заметил, что я действительно готова расплакаться. На мгновение прошлое словно камень придавило меня. Вдруг Лесли добавил весьма нелогично:

— Прощай, моя дорогая. Возможно, мы никогда больше не увидимся.

Я смотрела, как он сбегал с лестницы, размахивая своим чемоданчиком. Бедняга Лесли, первый человек, полюбивший меня, давший мне уверенность в себе; Лесли, живущий в мире своих фантазий, свободно путешествующий в нем по паспорту вымышленного королевства; бедняга Лесли и счастливчик Лесли, который узнает, что такое бедность, безработица и отчаяние, но никогда не узнает самого себя и всегда будет видеть себя лишь таким, каким ему больше всего хочется себя видеть.

Я закрыла дверь и тут же перестала о нем думать.

 

Глава VIII

В эти годы кварталы между Клэпемом и Баттерси скорее напоминали деревню, с присущей ей простотой нравов и смешанностью классовых прослоек. Мелкие чиновники и служащие, жившие в Норф — и Вест-Сайде, ходили за покупками в магазины на Баттерси-райз и Сент-Джонс-роуд. Иногда в целях экономии и ради развлечения они посещали открытые ряды на Норткот-роуд, где по субботам, на ярко освещенных нафтоловыми лампами лотках, можно было недорого купить нужную вещь. Они пили кофе в кафе универмага «Ардинг и Хоббс», влюбленные пары бродили среди рекламных образцов «меблированных квартир», воображая, что они у себя дома, а те, кто не был влюблен и был прилежен, сидели, склонившись над книгами, в пахнущих кипарисовым деревом залах Справочной библиотеки на Лавандовом Холме — экзамены на аттестат зрелости были не за горами. Куда бы вы ни пошли, вы везде здесь встречали друзей и знакомых.

В один прекрасный день на Баттерси-райз я неожиданно столкнулась с миссис Олбрайт; не потрудившись даже взглянуть на мою талию, она набросилась на меня:

— Ты совсем забыла нас.

Был душный августовский день. Я очень устала, и мне было трудно долго стоять на ногах. Я извинилась и сказала, что была занята. На лице миссис Олбрайт мелькнуло некоторое подобие улыбки.

— Айрис огорчена, что все лучшие друзья забыли ее. Никто из вас не зайдет.

Кончик ее любопытного носа пришел в движение. Несмотря на жару, у нее был озябший вид и синие пятна на крыльях тонких ноздрей.

Я решила быть с ней откровенной и напомнила, как совсем недавно она приняла Каролину, случайно забежавшую днем к Айрис: она заявила ей, что ее дочь до четырех часов дня никого не принимает.

— Это очень обидело Каролину, — сказала я.

— Почему? — удивилась миссис Олбрайт. — Ведь Айрис работает до поздней ночи. Само собой разумеется, что ей нужен отдых днем. — Она умолкла. — Конечно, для тебя она всегда дома. Ты ее самая близкая подруга.

Я сказала, что постараюсь зайти.

— Мне кажется, она несколько обижена, — заметила миссис Олбрайт, — что ее лучшая подруга так не откровенна с ней. Она случайно узнала от посторонних, что ты в ожидании счастливого события.

— Я не делаю из этого секрета. Просто я мало выхожу.

— Ты ждешь на рождество? — расспрашивала миссис Олбрайт, хотя ей все уже было известно. — Подумать только, вы все уже замужем и устроены, одна Айрис так засиделась, — вдруг вырвалось у нее с горечью.

Мне хотелось домой. У меня болели ноги, а надвигавшаяся гроза буквально придавила меня своей тяжестью. И все же я не удержалась, чтобы не сказать ей:

— Мне всегда казалось, что вы против того, чтобы Айрис рано выходила замуж и портила себе карьеру.

— Конечно, не за первого Тома, Дика или Гарри. Но у нее есть сейчас один поклонник, и я сказала ей, что она будет дурой, если упустит его. — В полуподобострастном, полунасмешливом тоне она принялась рассказывать о поклоннике Айрис. Он богат, не очень молод, торговец драгоценными камнями, родом из Португалии; каждый вечер он ждет Айрис у театра, осыпает ее цветами и восхитительными, не очень дорогими подарками, которые было бы глупо возвращать.

— Предположим, — заметила миссис Олбрайт, мужественно допуская худшее, — ее карьера не оправдает наших ожиданий. — В ее голосе зазвучали резкие нотки; ей нелегко было говорить о том, что давно мучило ее. — В этом случае у нее хоть будет что-то за спиной. Тысячи, — добавила она на тот случай, если я сама не догадаюсь. — Но она разборчивая невеста, принцесса на горошине. Я ей говорю: Кристина, как разумная девушка, не выбирала, она взяла то, что ей предложили.

— Я сама выбрала Нэда, — запротестовала я, достаточно еще простодушная, чтобы тут же попасться ей на удочку.

Она посмотрела на меня со странной улыбкой, но ничего не сказала.

Кто-то из общих знакомых, выйдя из магазина, буквально нос к носу столкнулся с нами, но при виде миссис Олбрайт, поспешно перешел на другую сторону улицы. Дики как-то заметил, что он безошибочно может сказать, когда миссис Олбрайт выходит из дому — все пешеходы квартала словно сквозь землю проваливаются.

— Айрис сейчас на переломе, — продолжала она. — Она только что закончила сниматься в своем первом фильме. Если ее ждет успех, кто знает, может дон Хайме и не понадобится.

Она произнесла это имя с такой нарочитой манерностью, что мне пришлось спросить, как оно пишется.

— У нее очень маленькая роль, — рассказывала дальше миссис Олбрайт, — но это настоящая находка. Фильм выйдет на экраны через месяц. Айрис поет в нем старинную английскую балладу.

Теперь, когда она сообщила мне все, что хотела, ей больше незачем было задерживать меня. Однако не успела я сделать и пяти шагов, как она снова догнала меня; веки ее дрожали, нос заострился.

— Навести девочку и постарайся образумить ее. Она всегда прислушивалась к твоим словам. Она боготворит тебя. Скажи ей, что синица в руке лучше журавля в небе.

Но я не навестила Айрис: все было в прошлом, выцвело и запылилось, как тряпичная кукла на ее туалетном столике.

Когда мы с Нэдом посмотрели ее фильм, мы поняли, что карьера Айрис не сулит ей многого. Ее лицо с необычайно мелкими и тонкими чертами выглядело бледным пятном на экране, который не мог передать ее нежных красок. Голос, записанный на пленку, звучал манерно, чего я обычно не замечала, разговаривая с ней; должно быть, только слепые способны по-настоящему слышать голоса, ибо у них они не соединяются ни с улыбкой, ни с очаровательным трепетом мускулов лица, ни с печалью или радостью, светящейся в глазах. И без того маленькая роль, доставшаяся Айрис в этом фильме, была, без сомнения, еще больше урезана при монтаже, а песенка снята совсем.

И все же в тот вечер мне казалось чудесным, что я вижу Айрис на экране и что миллионы людей тоже увидят ее, и, возможно, захотят узнать ее имя. Я поймала себя на том, что слежу за Нэдом со вновь вспыхнувшим чувством ревности. В последнее время мы были сравнительно счастливы, ибо бывают моменты, и нередкие, даже в очень неудачных браках, когда все идет хорошо и даже в повседневном общении друг с другом люди испытывают чувство, похожее на нежность. Иногда достаточно общей неудачи, чтобы создать иллюзию разделенного счастья. Мой собственный брак, неудачный с самого начала, подтверждал это. Иногда нас с Нэдом сближала мысль о ребенке.

И все же Нэд не был влюблен в меня, как прежде. Его ласки стали короткими и заученными. Мы реже бывали близки. Его начал интересовать ребенок, он гадал, кто будет — мальчик или девочка, и на кого будет похож. На меня он смотрел теперь без прежнего обожания.

Я не сильно раздалась в фигуре, и мне казалось, что беременность не портит меня. И все же я завидовала девушкам, которым в это жаркое лето удавалось быть такими привлекательными даже в самых простых нарядах. Мне хотелось, чтобы Нэд успокоил меня, сказал, что я так же мила, как они, так же мила, как прежде.

Выйдя из кино, мы прошлись пешком до Пикадилли-серкус. По небу бежали яркие буквы реклам, из золотой бутылки в золотой бокал щедро лились звезды. Над крышами горел ржаво-красный лондонский закат. Я чувствовала себя грузной и усталой, но старалась ступать легко, ибо не хотела, чтобы моя походка напоминала неуклюжий переваливающийся шаг многих женщин в моем положении. По правде сказать, теперь я заботилась о своей внешности гораздо больше, чем в дни увлечения граммофоном и танцульками или когда в романтические воскресные вечера моей юности безуспешно пыталась соперничать с Айрис. Я хотела по-прежнему нравиться Нэду и не хотела чувствовать себя неинтересной и опустившейся. И хотя любовь прошла, я эгоистично цеплялась за Нэда. У меня остался он один, и я боялась одиночества. Без Нэда я буду совсем одна.

 

Глава IX

Нэд внезапно остановился.

— Мы позволим себе небольшое удовольствие, — сказал он. — Почему бы нет? Мне кажется, мы его вполне заслужили.

Неожиданно он ввел меня в один из тех баров, которые когда-то приводили меня в трепет: бывая в них, я считала, что тоже живу в кварталах Вест-Энда. Но сегодня я входила туда без всякой охоты, хотя и старалась не показывать этого. Думая о здоровье ребенка, я не прикасалась теперь к вину, а в общества стройных и изящных женщин чувствовала себя безобразной и словно бы выставленной на осмеяние. Моя жизнь (жалкая горстка дней, так щедро растрачиваемых мною) никогда еще не казалась мне столь бесполезной. Мы с Нэдом сидели в розовом полумраке бара, наши лица, отражаясь в розоватых зеркалах, казались очень красивыми. Я медленно потягивала лимонный сок.

— Нет, так не пойдет, — сказал Нэд. — Чтобы развеселиться, тебе надо выпить чего-нибудь покрепче.

— Мне и так ужасно весело, — ответила я, едва сдерживая слезы.

Он что-то пробормотал себе под нос, а затем его лицо вдруг расплылось в неестественно широкой улыбке:

— Так чувствуют себя, должно быть, все женщины в твоем положении, у всех у них бывают свои капризы.

— Должно быть.

— Когда все кончится, ты снова будешь прежней.

— Конечно, буду.

Он прислушался к музыке, долетавшей сверху из ресторана.

— Вот ты всегда говорила, что у меня нет слуха, но ручаюсь, что это та мелодия, которую мы часто слышали в Ричмонде.

— Нет, не та, — сказала я.

— А мне кажется, та.

— Нет.

Наступило молчание, будто мы поссорились. Но Нэд ласково потрепал меня по колену и положил ладонь на мою руку.

— Я горжусь тобой, ты это знаешь. Просто я не умею выразить этого.

— Ты мною гордишься? — не могла не переспросить я. Мне так хотелось, чтобы он по-прежнему видел во мне женщину. И вместе с тем я испугалась, что он прочтет все это на моем лице, — мне было стыдно за свои мысли.

— Конечно, горжусь, — миролюбиво повторил он и снова похлопал меня по колену. — Я только что сказал это и, если хочешь, могу подтвердить письменно.

— Да, но… — начала было я.

— Что но? — переспросил он с довольным видом.

Но этого я не могла ему сказать. По какой-то причине, возможно потому, что он боялся за ребенка, которого и сам теперь, казалось, с нетерпением ждал, он избегал близости со мной. Уже несколько недель он не прикасался ко мне. Меня же томило желание. Это была не тоска по любви, а грубое плотское желание, заставлявшее меня презирать саму себя и, как ни странно, Нэда тоже, словно я собиралась просить его об этом, как чужая, истосковавшаяся по мужской ласке женщина, а он снисходительно и иронически соглашался удовлетворить ее просьбу. Я решилась бы даже намекнуть ему об этом, если бы была уверена, что по-прежнему кажусь ему привлекательной. Но пока я лишь испытывала обиду женщины, которая носит в своем чреве дитя от любимого человека, согласилась ради этого стать безобразной и вдруг поняла, что именно за эту жертву он меньше всего способен ее благодарить.

— Я и сама не знаю, что хотела сказать, — улыбнулась я ему, ибо в эту минуту он был счастлив и мне не хотелось огорчать его.

— Странная ты у меня, — заметил он без всякого любопытства. — Помнишь, как мы были здесь?

Я хорошо запомнила тот вечер — удовольствие от встречи внезапно сменилось тогда раздражением, которое теперь было непонятным. Мы помирились тогда, но эта ссора запомнилась мне, как первая, оставившая тоску в душе и неприятную горечь во рту.

— Ты была в шляпке, которая мне не понравилась. В шляпке красного цвета, ужасно вульгарной, — сказал он со свойственным ему высокомерием, словно считал себя арбитром хорошего вкуса. Затем он взял меня за руку. — Но все равно ты была в ней мила, хотя и немножко смешная.

— Ты сказал мне это. — Я вдруг вспомнила этот пустяшный эпизод, так огорчивший меня, сделавший по-новому несчастной. — Это было бестактно с твоей стороны.

— Милая моя девочка, — произнес он снисходительно самодовольным тоном, напомнившим мне прежнего Нэда. — Когда ты поближе узнаешь меня, а на это потребуется еще немало лет, ты поймешь, что бестактным я бываю только намеренно. Я презираю людей, которые не умеют заранее обдумывать своих бестактностей.

Ему показалось, что он изрек некую истину, и, возможно, это так и было, но я обратила внимание лишь на слова «немало лет». Годы и годы, думала я, а я уже так устала. И все же я спросила, чтобы избавиться от последних остатков ревности, не имевшей теперь никаких оснований:

— Как ты считаешь, Айрис красива?

— Так себе. Ничего особенного.

Я заметила, что в тот вечер, когда она заставила его подарить ей цветок, он, должно быть, думал иначе.

— Нет. Она никогда мне особенно не нравилась. Но в тот вечер ты нравилась мне еще меньше.

Об Айрис мы услышали еще раз в начале декабря: в «Таймсе» было помещено сообщение о ее бракосочетании в Париже с Хайме Силвера де Кастро из Бразилии.

Я позвонила Каролине и спросила, видела ли она газету и не знает ли подробностей, но она ничего не знала.

— Ну, что ж, — сказала я, — подождем.

Я была уверена, что миссис Олбрайт не заставит нас долго ждать, и оказалась права. Как-то утром она навестила меня. На ней были новые меха и довольно много косметики; манеры ее тоже изменились. Она опустилась на диван с таким видом, будто вообще не привыкла ходить пешком, и приняла позу томно догорающей свечи.

— Милая Кристина, ты должна простить нас обеих за то, что мы держали все в тайне. Будь великодушной. Все произошло так неожиданно и в такой спешке… — она бросила на меня быстрый взгляд, чтобы убедиться, что я ей верю. — Айрис все же пожертвовала своей карьерой, — заключила она.

— Мне очень жаль, — ответила я, чтобы как-то помочь ей.

— Пожертвовала как раз тогда, когда все усилия увенчались успехом, и ею заинтересовался С. Б. Кочрен.

Миссис Олбрайт, сжав губы, словно от боли и сожаления, закрыла глаза, но тут же снова открыла их. Наклонившись вперед, она порывисто положила мне руку на локоть. — Но ничего. Хайме такой милый, хотя и немного старомоден, — ни за что не хочет, чтобы его жена оставалась в театре. Айрис почти не жалеет. — Затем она добавила уже совсем другим тоном: — Теперь мне все равно, пусть рожает детей и теряет фигуру. Она всегда была ужасной лентяйкой.

Вынув маленький позолоченный портсигар, миссис Олбрайт открыла его, и я увидела голубые, розовые и зеленые сигаретки с золотыми ободками.

— Через месяц они с Хайме уезжают. Хотят обосноваться в Буэнос-Айресе, где у него дело. Я только надеюсь, — устало промолвила она, — что богатство не испортит мою девочку. Я всегда хотела, чтобы она была как можно более естественной. — Она помолчала. — Могу я передать ей, что ты желаешь ей счастья?

— Конечно, — сказала я и почувствовала укол зависти. Мы с Нэдом не были богаты. Мне никогда не бывать в Париже, не говоря уже о Латинской Америке. Я подумала: Айрис поедет туда, но она все равно ничего не увидит, для нее это все равно впустую. А как бы я использовала это, сколько бы всего повидала! — Я напишу ей, — сказала я. — Вы дадите мне ее адрес в Париже?

Миссис Олбрайт записала мне адрес Айрис.

— Через некоторое время я тоже поеду к ним, как только у Айрис будет свой дом. Стану бедной родственницей, представляешь? Хотя Хайме очень щедр. Он не забыл меня, — она окинула взглядом свои меха. — Мне буквально приходилось уговаривать его не делать мне столько подарков.

Поднявшись, чтобы распрощаться со мной, она несколько отстранила меня и оглядела со всех сторон.

— Должно быть, тебе уже недолго осталось ждать. Как все это будет ново и интересно для тебя! Что ж, Кристина, может статься, в этом и есть твое счастье.

Я спросила, почему она так думает. Странно сдавленным голосом она ответила:

— Ведь тебе не пришлось пожертвовать карьерой. Айрис могла бы добиться успеха. Она знала, что я мечтаю об этом. Я увидела бы ее имя на афишах. — От набежавших слез ее глаза казались большими, — от крупных, щедрых, как хороший дождь, слез, которые так легко умела проливать ее дочь Айрис; но у матери это были слезы гнева и разочарования. — Она всегда все делала мне назло, всегда! — не выдержав, воскликнула миссис Олбрайт. — Что бы я ни попросила, она всегда все делала наоборот. Вместо карьеры, о которой я так мечтала для нее, она вдруг выходит замуж за противного старикашку, годного ей в отцы. Правда, и ты вышла замуж за человека, который намного старше тебя, но тебе нечего было терять.

Она показалась мне старой и больной. Она крепко зажмурила глаза, но слезы, как бисер, катились по щекам.

— Вы расстроены, потому что все случилось так неожиданно, — сказала я.

— Да, это верно. Что поделаешь? Я успокоюсь. — Она вынула сильно надушенный платок и приложила его к глазам. — Все матери — эгоистки! — воскликнула она, словно повторила обвинение, кем-то уже брошенное ей, и ушла.

Декабрь был месяцем новостей. Через несколько дней после визита миссис Олбрайт мне позвонила Каролина и сообщила, что муж оставил ее.

— У него другая женщина, — сказала она, как всегда выражаясь осторожно, — которая не знает его ужасной тайны. Ему с ней легче, чем со мной, понимаешь? Он оставил мне квартиру и все прочее.

Я высказала предположение, что теперь она может развестись с ним.

— Столько осложнений, дорогая, ты не представляешь. Очевидно, я могла бы, но он не согласится. Видишь ли, он католик.

Это было полной неожиданностью для меня. Она никогда не говорила мне об этом.

— Понимаешь, мы просто не хотели никому об этом говорить, потому что мои родители были ужасно против, а его просто в бешенстве. Наш брак был одним из тех неудачных смешанных браков, когда жене приходится давать обещание, что дети будут воспитываться католиками. Очень смешно говорить об этом после всего, что случилось. — Она умолкла, а затем сказала: — Вот почему мы никого к себе не приглашали. Все были ужасно обижены, и ты, должно быть, тоже. Но мой брак всегда был окружен тайной, так что никто, возможно, и не заметил ничего.

— Почему ты мне никогда не говорила об этом? — спросила я.

— Ты же знаешь, как я не люблю рассказывать о себе. Правда, события меня изменили. Теперь я стала ужасно болтливой.

И спросила, не надо ли навестить се.

— Ты моя сестренка, — ответила Каролина, — и если бы мне хотелось кого-либо видеть, то прежде всего тебя. Но сейчас я хочу побыть совсем одна в комнате со спущенными шторами. Подожди, когда я приду в себя; я позвоню тебе.

 

Глава X

Была полночь. В постели было тепло, в комнате очень холодно, и холод щекотал ноздри. Стрелки моих часов светились, и я могла следить за интервалами — двадцать минут, пятнадцать, десять. Нет, это не желудок.

— Нэд.

Вздох из-под одеяла.

— Что случилось?

— Мне не хочется тебя будить…

— Тогда не буди.

— Мне кажется, началось.

— Что началось? — Еще вздох, а затем свет лампы осветил нас обоих, — О господи! — Одним прыжком Нэд выскочил из кровати, — Я позову Эмили.

— Не будь идиотом. Позвони лучше врачу.

— Но Эмили должна быть с тобой.

— Говорю тебе, мне не нужна Эмили.

— О господи! Телефон твоего врача?

Спотыкаясь, Нэд побежал к телефону; одна штанина его пижамы закаталась выше колена. Он тут же вернулся.

— Он советует ехать в больницу. Я позвоню туда.

Он снова вышел, а вернувшись, наконец спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответила я, чувствуя себя далекой от всего, спокойной, в преддверии каких-то новых ощущений. — Пока я оденусь, согрей мне чаю.

Все уже было собрано. Список необходимого был прислан мне из больницы еще месяц назад.

Я попробовала курить, но папироса вызвала тошноту. Нэд был бледен и серьезен. Мы сидели рядышком на постели, обняв друг друга за плечи. Говорили мало.

— Вот опять.

— Что опять? — спросил Нэд, вздрогнув.

— Больно.

— О господи!

— Это ничего. Сейчас это пустяки. — Я с удовольствием думала о том, что скоро начнется все по-настоящему. Это, должно быть, интересно. В последнее время у меня было так мало интересного. Что-то случалось у Айрис, у Каролины, — если все то, что с ними случилось, можно назвать интересным. Но не у меня.

— Я растоплю камин, — сказал Нэд. — Здесь холодно, как в склепе.

— Забавно, — сказала я, — если смотреть на коробку на комоде с этой стороны, она похожа на человека в цилиндре.

— Очень забавно.

— Ты видишь?

— Да, да, вижу. Выпей еще чаю.

— У нас ничего не приготовлено для встречи рождества.

— Нам уже не придется развешивать бумажные гирлянды на елке.

— Тебе будет неплохо на Мэддокс-стрит. — Мы договорились, что, если я попаду в больницу накануне рождества, Нэд проведет рождество у своих.

Мы ждали. Время тянулось ужасно медленно. Наконец в прихожей раздался звонок, и все пришло в движение. Нэд проводил меня до самой больницы, но был тут же отправлен обратно — ему было велено справляться по телефону. Меня осмотрел врач, затем явилась маленькая толстенькая сестра и проделала все унизительные процедуры подготовки к родам. Меня еще раз напоили чаем и велели позвонить, если мне что-нибудь понадобится. Я лежала одна в небольшой комнате с блестящими, гладко выкрашенными в серую краску стенами. В комнате стояли стул, шкаф и у дальней стены не лишенный изящества белый комодик с надписью: «Инструментарий. Эклампсия». Под потолком ярко горела белая лампочка, и время от времени от сильного сквозняка ее тень на стене раскачивалась, как колокол. В больничной карете я изрядно продрогла или, возможно, сама того не сознавая, перетрусила. Здесь же я не чувствовала себя одинокой; я по-прежнему была на каком-то пьедестале, вдали от всего, посвященная в великую тайну. И тем не менее мне ужасно хотелось читать. Я нажала кнопку звонка.

На этот раз явилась новая сестра, ирландка с медно-красным лицом и такого же цвета волосами; у нее был такой вид, словно она постоянно ждала каких-то невероятных сюрпризов.

— Вы меня ужасно напугали! — воскликнула она, когда я изложила ей свою просьбу. — Я бежала как сумасшедшая, решив, что у вас уже началось. — Я поняла, что она делает мне замечание. И тем не менее она принесла мне старый иллюстрированный журнал, на обложке которого красовалась девица в купальном костюме.

За окном посветлело. Верхние стекла не замерзли, и я увидела прозрачное, розовое по краям, напоминающее маргаритку облачко. Я подумала, когда же придет Нэд, чтобы справиться обо мне; как приятно будет хоть с кем-нибудь перекинуться словом. Я попыталась думать о Нэде и нашей с ним жизни. И пока я лежала в этой тихой комнате, где ждут роженицы, а рассвет светлел все больше, мне показалось, что у нас с Нэдом в сущности самая обыкновенная жизнь, ничуть не хуже и ничуть не лучше, чем у большинства супружеских пар. Мне вдруг показалось знаменательным, что женщины чаще всего без особого интереса говорят о своих мужьях. Брак в сущности совсем не такое волнующее событие. Должно быть, это давно известно всем, кроме меня. Я постаралась найти утешение в этой мысли, но она мало радовала меня. Повернувшись набок, я решила прочесть единственную из непрочитанных мною страниц журнала, оказавшуюся страницей объявлений.

Вошла сестра-ирландка узнать, не нужно ли мне чего-нибудь.

Я сказала, что все обстоит хорошо. Мне очень хотелось, чтобы она осталась и поболтала со мной, но она казалась очень занятой. Когда она ушла, я подумала, как странно, что никого не интересую ни я, ни мой ребенок. Впрочем, почему это кого-то должно интересовать? Принимать роды здесь столь же привычное занятие, как для лавочника отпустить фунт масла. Мне захотелось всплакнуть, потому что время тянулось очень медленно.

Я, должно быть, задремала. А когда проснулась, почувствовала (предварительно справившись с часами), что именно теперь имею полное право нажать кнопку звонка.

— Уже каждые четыре минуты, — сказала я сестре.

Теперь все стало на свое место. У меня было какое-то занятие, и я могла хоть в чем-то участвовать. Мне позволили пройтись по комнате. Когда боль утихала, я была совершенно спокойной. В течение трех с половиной минут из четырех боль была ничтожной. Я не понимала, как вообще ее можно заметить. Но вскоре я испытала первый приступ панического страха, ибо боль была настолько острой, что я с трудом могла выдержать ее и чувствовала, что если она еще усилится, я просто не вынесу.

Сестра внимательно следила за моим лицом.

— Кажется, пора вам в родильную.

Меня положили на коляску, и началось необычайное, головокружительное, почти жутко-веселое (как у Макхита на виселицу, подумала я) путешествие по темно-зеленым и светло-зеленым коридорам, пока я не очутилась в серебристо-белой комнате.

— Вот и мы! — воскликнула одна из сестер. На ее лице была веселая, несколько ненатуральная улыбка человека, который только что не очень удачно сострил. — Раз, два, гопля! Сию минуту здесь будет доктор.

Когда появился доктор, сестра-ирландка сообщила ему, что у меня хорошие боли. Меня несколько удивило такое определение.

Поднялась суета, и я оказалась в центре внимания: меня мяли там, где я боялась дотронуться, подбадривали, хвалили, говорили, что я молодец. Я думала: придет же в конце концов завтра. Прежде чем я опомнюсь, все будет уже позади и я буду говорить себе: «Подумать только, ведь все это произошло всего лишь позавчера». Не может же время остановиться.

Я заметила, что неприлично громко дышу.

— Как отвратительно, — с трудом вымолвила я.

Доктор рассмеялся и посоветовал мне дышать еще громче — это полезно.

— Пыхчу, как паровоз, — сказала я, довольная тем, что хоть голос остался у меня прежним. А затем я очутилась во власти боли такой невероятной силы, что она показалась мне отвратительным надругательством над моим толом.

— Хорошо, хорошо, — говорил доктор. — Все идет хорошо.

Перед глазами носились кровавые зарницы, они напоминали солнечные лучи, бьющие в плотно закрытые глаза, когда летом пытаешься заснуть под ярким солнцем. Я не думала уже о ребенке, а только о себе, о раздирающей меня боли и о том, держаться ли мне до конца или сдаться уже сейчас. Я боялась, что разорвусь надвое. «Не бойся, — успокаивал меня мой друг критик, который всегда был со мной и как всегда оставался невозмутим. — Никто еще от этого не разрывался надвое».

— Думаю, пора дать вам наркоз, — сказал доктор.

Рядом со мной появился еще какой-то мужчина, я видела край его белого халата.

— Благодарю вас, — сказала я, словно мне предложили билеты в театр. — Это было бы очень хорошо, — уже невнятно пробормотала я. — Только подождите, когда пройдет эта боль…

— Она сейчас пройдет. Все будет хорошо, и вы сейчас уснете.

Пары наркоза показались мягким бархатным покровом, наброшенным на объектив фотокамеры. Объективом была я, а за мной лежала бархатная темнота. И видела зеленые горы и реку, а в ней водяную змейку из голубого стекла, величественно и грациозно подплывающую ко мне. Но я тут же услышала:

— Пора проснуться, у вас родился чудесный сынок.

— Уже? — сказала я. — Как хорошо!

Я видела, как его держали, высоко подняв над тазом — брыкающуюся куклу из ярко-красного атласа с огромным ртом; ее крик заполнил собою всю комнату. Наконец ребенка завернули в одеяльце и подали мне; у него было маленькое обиженное личико, словно у ангелочка, изгнанного из рая.

Ну что же ты, подумала я, что же ты?

Я поцеловала его; он словно и не был моим. Я прикоснулась к его крохотной ручонке и вдруг полюбила его, чей бы он ни был. А потом мне захотелось поцеловать доктора, анестезиолога, акушерку. Меня переполняла гордость.

— Благодарю вас, — сказала я. — Я так благодарна вам, доктор, и вам, сестра. — Я была очень довольна, что не потеряла способности быть вежливой. Я гордилась этим.

Но доктора уже не было, не было и анестезиолога.

— Они ушли завтракать, — сказала сестра.

Мне показалось довольно бессердечным с их стороны тут же побежать завтракать. Я почувствовала разочарование.

Ребенок тоже исчез; я не помнила, как его взяли у меня.

Меня снова отвезли в мою палату. Солнце ярко светило сквозь незамерзшую полоску окна, искрилось и сверкало на замерзших стеклах. Мне принесли чай, и я сделала несколько глотков.

Я подумала о Нэде и внезапно встревожилась — все это время, все эти долгие часы он, должно быть, ужасно волновался и, может быть, не знает до сих пор, что все уже кончилось и у нас есть сын.

И поскольку мне показалось, что рядом никого нет, я изо всех сил крикнула:

— Может, кто-нибудь сообщит моему мужу!

Откуда-то вынырнула голова; передо мной было лицо санитарки, маленькой простоватой девушки в розовом платье.

— Если хотите, я поищу сестру.

Откуда-то появилась сестра.

— Ваш муж уже знает, миссис Скелтон. Я сообщила ему по телефону. Он рад, как щенок о двух хвостах и как только вы хорошенько выспитесь, он навестит вас.

Снова наступила ночь или, может быть, вечер. Я что-то поела, попудрила лицо и причесала волосы. Мое тело казалось странно мягким, плоским и невесомым. Из кухни в конце коридора доносился стук посуды, отвратительный, лезущий в ноздри запах капустной запеканки.

Внезапно на цыпочках, с испуганным видом вошел Нэд. Он совсем не был похож на ликующего щенка о двух хвостах, и я удивилась, что сестре пришло в голову такое сравнение.

— Слава богу. — Он быстро, словно стесняясь, поцеловал меня. — Было страшно?

Я сказала, что не так страшно, чтобы я побоялась повторить еще раз. Он вздрогнул.

— Ни за что на свете.

Я сказала, что если он нажмет кнопку звонка, я попрошу, чтобы принесли ребенка.

— Не сейчас, подожди. — Он крепко сжал мои руки. — О Крис, это было ужасно. Если бы ты знала, что я пережил.

Я напомнила ему избитую остроту о мужьях, страдающих от родов.

— Я боялся, что ты умрешь. Я все-таки разбудил Эмили, я не мог оставаться один.

— Почему я должна была умереть? — Я привела ему статистику смертности от родов.

Он чертыхнулся.

— Смертность очень низкая, — заверила я его.

Он гладил меня по голове. Он только и мог сказать, что рад, что родился мальчик.

Когда принесли все еще крепко спавшего малыша с выбившейся из-под одеяльца светлой прядкой волос, с крохотными ручонками, сложенными под подбородком, Нэд едва взглянул на него.

— Очень мил, очень. Весь в тебя.

Он с трудом дождался, когда сестра унесла ребенка обратно и мы снова остались одни.

Тогда он начал говорить мне о своей любви и просил меня тоже любить его. Нам не повезло вначале, но теперь мы поправим наши дела, мы будем жить лучше, сможем вместе поехать отдохнуть.

Из первого чувства разочарования от того, что он не способен разделить мою любовь к этому крохотному, таинственному мальчугану, спящему в первый день своей жизни где-то вдали от меня, вдруг родилось чувство смутной радости, что ребенок принадлежит только мне и больше никому. И когда Нэд посмотрел на меня глуповато-робким взглядом Дики, не зная, уходить ли ему или еще остаться, я почувствовала к нему нежность более глубокую, чем угасшая любовь. Из кухни больше не доносился стук посуды, лишь, включаясь, гудел холодильник. В этой застывшей легкой тишине мне было приятно, что Нэд рядом и я держу его руку.

 

Глава XI

Первый сон новорожденного похож на сон путешественника в конце долгого пути — он покоен, глубок и безмятежен. Дитя находится на грани непонятного прошлого и столь же непостижимого будущего; оба распростерли над ним свои крылья. Но когда, отдохнувший, он покидает темноту и тепло воспоминаний, от них остается лишь положение, которое привычно принимает его тельце и сморщенные ручонки, тянущиеся под подбородок, — глаза его уже смотрят в будущее. Каждый день отмечен новыми успехами — это, может быть, всего лишь что-то едва уловимое во взгляде, или звук, такой тихий, что его едва расслышишь, движение пальцев, учащихся хватать, но еще не знающих, где найти предметы, за которые можно крепко уцепиться.

Как зачарованная, я следила, как менялся Марк (так мы назвали нашего сына), и готова была смотреть на него, не отрываясь, забывая о времени. Я хотела, чтобы Нэд видел, как бесконечно разнообразен был в сущности каждый день и как он отличался от другого. Но Нэд ничего не видел.

— Мне он понравится потом, когда подрастет, начнет говорить и хоть немножко ходить. Сейчас он просто клякса.

Это должно было звучать как шутка, но она приводила меня в отчаяние. Мне хотелось, чтобы он разделял со мной это новое состояние необыкновенных открытий, чтобы он подтверждал мои наблюдения, убеждал меня, что все это действительно так, а не мое воображение, что не только ежедневно, но ежечасно совершается процесс приближения к сознательному. Но Нэд не был способен на это. После долгого добровольного воздержания я снова была ему нужна. Пока я купала, кормила и укладывала ребенка спать, он нервничал и злился. Он хотел быть со мной, только со мной, так, словно у него и не было сына. Он с нетерпением ждал, когда я поправлюсь и снова смогу быть ему женой.

Нянька, жившая у нас первый месяц после моего возвращения из больницы, приводила его в бешенство. Это была огромная, усатая, умеренно болтливая особа, прекрасно справлявшаяся со своими обязанностями и откровенно презиравшая всех мужчин.

— Я буду чертовски рад, когда она наконец уберется отсюда, — сказал он, когда мы вместе следили из окна, как она выкатывает коляску с ребенком в садик перед домом. — Боже, как я буду счастлив, когда в последний раз увижу ее спину.

— А я нет, — ответила я, ибо все еще была слаба и с ужасом думала о том времени, когда все заботы о ребенке лягут на мои плечи.

Нэд как-то странно посмотрел на меня.

— Хочешь, я тебе скажу, почему ты против.

Я сказала, что это ясно без всяких объяснений.

— Нет, не ясно, — сказал Нэд, и лицо его вспыхнуло. — Но крайней мере постороннему человеку. Мне, конечно, все ясно.

Все, что он потом сказал, поразило и ошеломило меня. Как бы мы ни знали человека, мы никогда не угадаем, какую странную обиду он может носить в себе, какие пытки терпит, терзаемый подозрением. Иногда трудно понять, что толкает человека на разрушения, пока все, что накопилось в нем, не прорвется наружу в неосторожных словах, выдавая его с головой и бесповоротно изменяя наше представление о нем. Нэд заявил мне, что отлично понимает, почему я уклоняюсь от близости с ним. Потому что няньке противна сама мысль о близких отношениях между мужчиной и женщиной, она ненавидит ее и всем своим существом восстает против нее. С присущей мне чрезмерной деликатностью — по отношению к другим, но не к нему — я не соглашусь быть ему женой, пока нянька в доме. Он уверен в этом и читает это по моим глазам.

— Но не прошло еще и пяти недель! — запротестовала я. Я не знала, как еще оградить себя от этих чудовищных обвинений.

Нэд казался чужим, внушающим страх человеком.

— Но это еще не все, — сказал он. — Ты сама прекрасно знаешь.

Заплакал ребенок.

— Пусть его. Он орет, чтобы привлечь внимание. Ты обязана выслушать меня до конца.

Но я прошла мимо него в маленькую детскую и закрыла за собой дверь.

— Хорошо же! — выкрикнул он мне вслед.

Я слышала, как он подошел к телефону и набрал номер. Он с кем-то недолго беседовал, но я не слышала о чем: мне был слышен лишь его смех.

Он вернулся к этому разговору только после ужина, когда нянька ушла кое-что постирать для ребенка.

— Поскольку я тебе не нужен, я не собираюсь сидеть дома, как привязанный. Я ухожу и вернусь поздно. Не жди меня.

Я не спросила, куда он идет. Я решила, что ему хочется выпить с Гаррисом или еще с кем-нибудь из друзей. Но в эту ночь Нэд не вернулся домой. Я просыпалась каждый час, зажигала свет и смотрела на часы. В шесть нянька, как обычно, принесла мне ребенка и спросила грубоватым голосом:

— Одна?

Я сказала, что мой муж уехал по делам на сутки.

— Неужели? Что ж, нам всегда лучше без них, со всеми их приездами, отъездами, настроениями, капризами. Я завидую, что у вас такой чудесный ребенок, миссис Скелтон, но как подумаю, что вам пришлось вытерпеть ради этого!

— О, это было не так уж страшно, — сказала я, думая, что она говорит о родах.

— Нет, я не об этом, — сказала нянька с какой-то сладострастной мрачностью. — Я имею в виду кое-что другое.

Она следила за тем, как я кормлю Марка.

— Меня не так-то просто провести, миссис Скелтон, и я настаиваю, чтобы вы поговорили с врачом относительно прикорма. Наш малыш не набирает в весе, как положено, и, по-моему, это потому, что вы слишком нервничаете. Правда, у вас есть все основания для этого.

Малыш вдруг бросил грудь и залился плачем. Между мной и нянькой произошла короткая, недостойная стычка, когда каждая из нас пыталась заставить ребенка взять грудь. Наконец нянька схватила его за круглую макушку и попыталась привинтить к соску, как привинчивают пробку к бутылке.

— В каком вы состоянии сегодня? Вы думаете, это полезно малышу? Вы должны быть совершенно спокойны, когда кормите, невозмутимы, как кочан капусты. А посмотрите на себя!

В течение часа мы безуспешно пытались что-либо сделать. В конце концов я совсем обессилела; голова у меня раскалывалась от боли.

Нянька унесла ребенка, чтобы взвесить, и, торжествуя, сообщила:

— Две унции! Вот и все, что он съел. Я покормлю его сама, бедного крошку, я не позволю, чтобы мой Пакетик голодал.

Я подумала, засыпая: как странно ни о ком не думать, ни о Марке, ни о Нэде.

Я проснулась с сознанием, что что-то случилось. Я тут же вспомнила беспокойную ночь, исчезновение Нэда, мучительные попытки накормить ребенка. Головная боль не прошла.

— У вас ужасный вид, — сказала нянька, подавая мне чай в постель. — Не знаю, поправитесь ли вы к концу той недели, когда кончается мой срок. Вам необходима постоянная нянька, вот что.

Я сказала, что нам это не по средствам.

— Все равно, даже если и не по средствам. Это совершенно необходимо, — сказала она, а затем добавила строго: — Оставайтесь-ка в постели сегодня все утро.

У нее было доброе сердце, и она догадалась, что я не знаю, где Нэд, и беспокоюсь о нем. Она старалась, как умела, утешить меня.

Я лежала в тихой спальне, следя, как оранжевые лучи зимнего солнца совершают свой путь по стене. С неба спустился полог прозрачного, как кисея, шафранового тумана. Был тихий, неприметный, словно застывший во времени, день. Впервые за весь год я попыталась писать стихи. Я написала шесть строк без рифмы, и, когда прочла их, они мне понравились. Но спустя полчаса они уже показались бездарной, неискренней писаниной. Однако я не смогла уничтожить их и спрятала в пустой ящичек для папирос, который стоял на моем ночном столике. В первые дни замужества я мечтала, что этот ящик будет всегда доверху наполнен папиросами, однако теперь он служил хранилищем для случайной запонки, приколок для волос и квитанций из прачечной.

Нянька ушла, чтобы сделать по моей просьбе кое-какие покупки.

Я позвонила Нэду в контору.

— Где ты был? — не выдержав, набросилась я на него.

Он помолчал, затем сказал:

— Так кое-где, ничего интересного.

— Ты должен сказать мне. Я беспокоилась.

— Напрасно. Я не маленький. Я же сказал, что приду поздно. Просто я не смог выбраться.

— Где ты провел ночь?

— Так, нигде особенно. — В голосе его было упрямство и нарочитое спокойствие человека, твердо владеющего собой.

Я гневно упрекнула его в том, что он оставляет меня одну: я беспокоилась, я испугалась. Что бы он подумал, если бы это сделала я?

— Ты — это совсем другое дело.

— Почему?

— Я не могу сейчас разговаривать. У нас много работы. Приду, как обычно.

Но когда он пришел, мы не смогли поговорить, ибо нянька ни на минуту не оставляла нас одних.

За ужином Нэд был молчалив, вежлив, даже старался быть внимательным.

Я ничего не ела.

— Если вы не перестанете вести себя так, миссис Скелтон, это не принесет пользы нашему малышу, — сказала нянька. — Ваша жена слишком беспокойная особа, — многозначительно обратилась она к Нэду. — И люди, которые желают ей добра, должны сделать так, чтобы у нее не было причин для беспокойства. Они обязаны подумать об этом.

В спальне я все же попыталась прижать его к стене.

— Я имею право знать, где ты был.

В кухне нянька громко распевала псалом.

— Не скажу, — ответил Нэд. — Придется доверять мне.

После этого он не произнес ни слова. В последующие дни упорного молчания, ледяной вежливости и видимости нормальных семейных отношений меня мучили два чувства. Как ни странно, ко мне в какой-то степени вернулось прежнее романтическое влечение к Нэду, и я восхищалась его упорным нежеланием объясниться со мной. В конце концов, он доказал мне, что у него есть «характер», думала я. Но трезвый разум подсказывал, что его поведение было нелепым и жестоким. Если правда была неприятной для меня, человек с добрым сердцем попытался бы заменить ее успокоительной ложью.

Шли недели, и я все меньше думала об этом. Ребенок целиком занимал теперь мое время и мысли, ему я отдавала всю свою любовь. Однако иногда меня охватывала бессмысленная ревность — бессмысленная потому, что такую ревность испытываешь, когда любишь, а я уже не любила, а просто жила изо дня в день, ни на что не надеясь, кроме того, что в жизни само собой произойдет одно из необъяснимых ее чудес и все вдруг изменится.

 

Глава XII

Я думаю, что смогла бы спрятать этот эпизод с ночным исчезновением Нэда куда-нибудь в дальний уголок моей памяти, предназначенный для хранения неразрешимых загадок, если бы не случайная встреча с Нелли Ормерод.

Эмили согласилась посидеть с Марком, пока я сделаю покупки в Вест-Энде. И хотя денег у меня почти не было, я радовалась возможности пройтись по городу и надеть для этого самое приличное из своих платьев.

Стоял апрель. Весенний день был ненормально жарким, и короткие ливни внезапно сменялись горячим солнцем. Оксфорд-стрит дымилась от мокрых макинтошей. Рассматривая прилавок ювелирного отдела в одном из больших универсальных магазинов, я вдруг увидела Нелли. Она с озабоченным видом выбирала ремешок для часов, прикладывая то один, то другой к своему толстому запястью, каждый раз при этом высоко вздергивая обшлага своего твидового костюма. Она стояла, широко расставив ноги; на голове ее красовалась бледно-голубая, не шедшая ей шляпка, далеко сдвинутая на затылок. Я подбежала к ней и тронула ее за локоть.

— О, хэлло! — от неожиданности она испуганно уставилась на меня. — Подумать только, какая встреча! — лицо ее покрылось густым румянцем. — Как поживаете вы все?

Я спросила, надолго ли она в Лондон и не согласится ли выпить со мной чашечку чаю.

— Собственно, я даже не знаю… — начала было она.

Но в эту минуту с другой стороны к ней стремительно подлетела маленькая стриженая женщина, почти девочка, худенькая и в своем узком черном костюме похожая на ворону.

— Дорогуша, я куплю тебе брошку! Я так хочу! — У нее был резкий, полный чувства голос. — Чертовски глупо быть такой щепетильной…

Увидев меня, она умолкла, ожидая, когда нас познакомят.

— Мисс Фишер, — сказала Нелли. — Джойс, знакомься, это моя невестка.

— О, — воскликнула девушка, быстро выбросив вперед худую, загорелую руку. — Я уже слышала о вас. — Я же ничего не слышала о мисс Фишер. — Вам хочется вместе выпить чашечку чаю? О, пожалуйста, не стесняйтесь, мы встретимся с Нелли потом. Мне все равно надо сделать педикюр.

— Нет, нет, Джойс, — возразила Нелли. Лицо ее по-прежнему заливала густая краска. — Ты не должна убегать.

— Не будете же вы ждать, пока мне срежут все мозоли. Где вас искать?

Нелли назвала ближайшее кафе.

— Я присоединюсь к вам через час. А теперь я бегу. — Мисс Фишер, держась так прямо, словно только что выслушала нечто незаслуженно оскорбительное, скрылась в толпе.

— Мы с ней соседи. Я знала ее, когда она еще училась в школе, — сказала Нелли.

По дороге в кафе она задала мне несколько обычных вопросов: как я, как Эмили, как малыш? Сама она чувствует себя хорошо, купила новую собаку, ужасно болезненное создание, и поэтому не испытывает к ней той привязанности, какую испытывала к прежней.

Все это время лицо Нелли не покидало выражение озабоченности. Вдруг она сказала:

— Ты выглядишь неплохо, но я бы не сказала, что ты хорошо одета. Туго с деньгами? Ты не обижайся, что я спрашиваю об этом.

Я не собиралась обижаться на нее. Я так давно ни с кем не виделась и не болтала по душам. Каролина не звонила и не писала, я почти ничего не знала о Дики. Большая и неуклюжая Нелли всегда как-то успокаивающе действовала на меня, и мне казалось, что мы могли бы с нею быть друзьями.

— Конечно, с деньгами у нас туговато, — сказала я. — Иначе и быть не может.

— Ребенок? Мне кажется, Гарриет могла бы помочь вам.

— Справимся сами.

Она тихонько вздохнула. Выражение ее лица стало более спокойным, и она даже улыбнулась. В глазах появились насмешливые искорки, дружеские, но вместе с тем настораживающие.

— Все мы, молодые, такие гордые. Посмотрим, что будет дальше. А как сам? Трудится в поте лица?

— Мне кажется, он очень старается, — сказала я, сама не очень веря в это.

Но Нелли была другого мнения. Нэд, заявила она, работает ровно столько, сколько требуется, чтобы отец, не стыдясь, мог держать его в конторе.

— Твой муж не относится к числу тех, кто прилежанием делает карьеру. Если бы он по-настоящему старался, отец давно бы оценил это. Но он просто не хочет. И все же после женитьбы он стал намного лучше. — Она открыла рот, словно хотела еще что-то добавить, и снова закрыла.

Я внимательно следила за Нелли, испытывая странное чувство тревоги. Глаза ее по-прежнему оживленно блестели, и в них были все те же иронические искорки, однако мне казалось, что где-то в глубине их прячется что-то другое, как в волшебном фонаре с десятками меняющихся стекол.

— Во всяком случае, он перестал бегать за юбками, — наконец сказала она.

Эта фраза была настолько неожиданной, что я сразу не поняла всей предательской ее сущности.

— За юбками? — недоумевающе переспросила я.

— Оставь, Крис, за это время ты, должно быть, уже сама его хорошо узнала. И, насколько я его знаю, он наверняка успел сам порассказать тебе о своем прошлом.

Удар был нанесен. Я почувствовала, как сжалось сердце. Как можно более спокойным голосом я сказала:

— Конечно, я знаю о Ванде.

— А, эта. Она продержалась дольше всех. Надеюсь, он больше не встречается с нею? Обычно он не успевал разделаться с одной, как появлялась другая. Это всегда было причиной всяких неприятностей.

Я не верила, что все это действительно происходит со мной: что я сижу с прямолинейной до грубости, некрасивой Нелли Ормерод в кафе на Оксфорд-стрит и она (женщина, отнюдь нелишенная такта, просто, как и ее брат, она, очевидно, любила «намеренную бестактность») зачем-то мучает меня. Я поняла, что выражение, прячущееся в ее глазах, напоминало то, которое я часто замечала у людей отчаявшихся и несчастных; будучи по натуре отнюдь не злыми, они вдруг начинают искать утешения от собственных невзгод в том, что беспричинно причиняют зло другим. Желание Нелли сделать мне больно я почему-то связала с мисс Фишер и той брошкой, которую Нелли не позволила ей купить. Просто я появилась не вовремя и, сама того не ведая, чему-то помешала.

— Я знаю Нэда, — сказала я. — И поэтому не представляю его в роли гаремного владыки.

— Это будет, пожалуй, преувеличением. Но, моя дорогая, а долги, в которые он постоянно влезал? — она немного помедлила. — Не думаешь ли ты, что он все это проигрывал в карты?

Я ничего не ответила.

— О господи! — вздохнула Нелли. Теперь мускулы ее лица расслабились, и оно стало почти добрым и даже простодушным. — Надеюсь, я не очень тебя расстроила. Мне только хотелось, чтобы ты знала, насколько с тобой он стал лучше и что его надо постоянно держать в руках. Ты сможешь сделать из него человека. — Теперь у нее был такой вид, будто она наконец утолила мучивший ее голод и не прочь была бы вздремнуть.

Мы заговорили о другом. Она все время поглядывала на часы. Я сказала, что мне пора, и я, пожалуй, не буду дожидаться мисс Фишер, ибо должна отпустить Эмили.

— Желаю успеха, — сказала Нелли. — Мы подумаем, как помочь вам с ребенком.

Всю дорогу домой в автобусе я в уме перебирала намеки, сделанные Нелли, и повторяла их про себя до тех пор, пока это не стало доставлять мне почти болезненное удовольствие: я испытывала чувство, одновременно напоминающее гнев и вновь вспыхнувшую любовь.

В ожидании, когда вернется с работы Нэд, я не находила себе места. Я ходила из комнаты в комнату, чувствуя, как дрожат от волнения ноги. Он пришел довольно рано, бодро вошел в комнату, держа в одной руке новый детективный роман, а в другой банку с двумя золотыми рыбками.

— Вот и я, глупышка. Хотя в доме запрет на животных, я все же решил, что эти две малютки вреда не принесут. Купил их у какого-то парня на Баттерси-райз.

— Я знаю, где ты был в ту ночь, — сказала я. В горле у меня пересохло, а на языке был неприятный привкус горечи, словно я заболела.

Нэд поставил банку и молча посмотрел на меня, выгадывая время.

— В какую ночь?

— Когда ты не ночевал дома. Я знаю, с кем ты был.

— С кем же? — спросил он. — Если знаешь, выкладывай.

Он сел на стул.

— Ты был у Ванды, — сказала я.

На лице его отразилось неподдельное изумление.

— Черта с два я был у Ванды.

Я попросила его не лгать, хотя была уверена, что он не лжет мне.

— Да не был я ни у какой Ванды. Я не видел ее почти три года.

Я подумала, что, если я сейчас скажу, что не верю ему, он вынужден будет сказать мне правду.

— Неправда, — сказала я.

Он обхватил меня руками за колени и привлек к себе. Крепко прижав меня к себе, он положил мне голову на грудь.

— Нет, я не был у Ванды.

— У кого же тогда?

С гневом, в котором, я знала, я была неповинна, он вдруг выкрикнул:

— Я покажусь тебе круглым идиотом, когда все расскажу! А если ты не поверишь, я буду выглядеть идиотом вдвойне!

— С кем ты был?

Его ответ действительно был полной неожиданностью.

— Я был с девушкой Дики.

Я невольно вскрикнула.

— Я сам позвонил ей. Я давно собирался это сделать, так как сразу понял, к какому сорту девиц она относится. И я не ошибся.

Все еще надеясь, что это неправда, я спросила, откуда ему известен номер ее телефона.

— Помнишь, она нам сказала, что у нее отдельная квартирка. Я порылся в телефонной книге и нашел ее телефон.

— Что же было дальше?

Сидя на стуле и крепко обхватив меня за колени, так, что я была на целую голову выше него, он рассказал мне, как пригласил Баба встретиться с ним у «Хетчетта», как потом проводил ее домой, однако не предложил ей того, что собирался предложить и чего она, несомненно, ждала от него: зайти к ней. — Я не мог так поступить с тобой. Но самое главное, что все это выглядит ужасно глупо. Я довольно сдержанно попрощался с ней и ушел. На последнем поезде метро доехал до Пикадилли, но оттуда мог добраться домой только пешком. Поэтому решил переночевать на Мэддокс-стрит у своих. Можешь проверить, если хочешь. — Он умолк. — Все это глупо, пошло, но это правда. Конечно, я должен был позвонить тебе, но я был зол на тебя.

Я услышала, как спрашиваю его, зачем он это сделал. Он поднял голову. Свет лампы упал ему на глаза, и они показались мне очень красивыми и чистыми. Руки его скользнули вниз.

— Потому что я безразличен тебе. Мне захотелось побыть часок-другой с кем-нибудь, кого я хоть чуточку интересую.

Я поверила ему. Бесспорно, все было именно так. В его рассказе звучала правда, хотя и очень банальная. На его лице я увидела надежду, что теперь, поскольку он мне все рассказал, неприятности рассеются как дым, произойдет чудо и мы снова будем счастливы, как в наши первые короткие дни после свадьбы.

Я же думала после всего, что произошло, наша жизнь не может быть прежней. Рано или поздно это повторится, да я и не вынесу больше такой жизни.

Я поняла, что потеряла последнюю способность ревновать. Мне следовало бы негодовать, страдать. Как ужасно, что я совсем неспособна на это. Исчезала последняя надежда, ибо, пока были хоть какие-то чувства, любовь или обида, была и надежда.

Но даже сейчас мне хотелось быть доброй и чуткой и не задевать его самолюбия. Однако, не удержавшись, я сказала.

— Мне действительно безразлично, Нэд. Я ничего не могу поделать с собой, милый. Я очень хотела бы, но не могу.

Он отпустил меня. Встав со стула, он яростно тряхнул головой. У него был вид человека, не знающего, что делать. Он посмотрел на банку с рыбками. Одна из них, ярко-красная, неподвижно застыла в воде, открыв бледный рот и прижав его к стеклу. Другая, бледно-желтая, лежала на дне. Нэд пальцем всколыхнул воду, и рыбки заплавали. Он пошарил в карманах, вынул бумажный пакет и положил его возле банки.

— Их надо кормить вот этим. Этот парень показал мне, как чистить аквариум.

Нэд бросил щепотку корма в воду, он разлетелся, как облачко бледной пыли, и стал оседать на дно.

— Голодные, как звери, — сказал он.

Он обнял меня и притянул к себе, чтобы я тоже могла полюбоваться рыбками.

— Ты сказала это просто так, — наконец промолвил он. — Конечно, просто так. Я знаю.

 

Глава I

Марк был прелестным малышом, крепким, толстеньким и благоухающим, как свежее дыхание полей. У него были такие же, как у Нэда, голубые глаза, только в них светилась радость. Мягкие волосики на макушке напоминали по цвету новенький медный пенни. Цвет их постепенно менялся, как рожь на ветру. Со странным чувством удивления и страха смотрела я, как пульсирует кровь на его мягком темени. Он был «хорошим» ребенком, а это означало, что он не доставлял беспокойства: он хорошо ел, хорошо спал, а проснувшись, мог спокойно лежать под деревьями в саду перед домом, смотреть, как колышутся ветви и летают птицы, или играть серебряным колокольчиком, который подарила ему Эмили в день его крестин и который когда-то принадлежал моей матери.

Он был, как я уже сказала, «хорошим» ребенком, и все же первые восемь месяцев материнский сон всегда беспокоен. Хотя, покормив, я укладывала его спать в половине одиннадцатого и обычно он спал, не просыпаясь, до шести, а то и до половины седьмого утра, ночью я редко хорошо спала. Когда Марка совсем не было слышно, я пугалась: не уснув сразу, я часто решала, что вообще нет смысла засыпать, потому что скоро должен проснуться Марк. Уход за ребенком — утомительная процедура. Иногда мне помогала Эмили, но теперь она была какой-то рассеянной, с отсутствующим наивно-удивленным взглядом, словно перед нею парили сонмы ангелов в небесах; поэтому я просто боялась надолго оставлять Марка на ее попечении.

Нэд решил игнорировать мое признание, словно его и не было. Не будучи по натуре человеком жизнерадостным, он теперь играл роль бодрого, заурядного и скучного отца столь же бодрого, заурядного и скучного семейства. С энергичным и бодрым видом он расхаживал по квартире, насвистывал себе под нос, но в глубине его глаз пряталась тревога. Каждое утро и каждый вечер он заходил в детскую поглядеть на ребенка, протягивал ему палец и демонстрировал весь запас несложных фокусов, долженствующих изображать отцовскую нежность.

Ребенок — это «женское дело», заявлял он; он не понимает тех парней, которые соглашаются катать коляски. Лишь с трудом можно было заставить его взять на руки Марка, пока я готовила сухарики или апельсиновый сок. «Я уроню его», — говорил он. Он словно бы стоял в стороне, любуясь, слегка забавляясь, но придерживаясь твердого убеждения, что его роль в этом деле давно закончена.

Я очень уставала в эти дни, и меня мучило сознание безнадежности. Когда ребенок улыбался мне или крепко хватался за мой палец, мне казалось, я чувствую какую-то успокоенность; я черпала уверенность и поддержку в этом крохотном существе, которое даже не умело еще говорить. С ним я была счастлива, ибо его жизнерадостность и младенческая прелесть целиком захватывали меня. Временами я готова была молиться на него. Но в долгие вечера, когда Нэда не было дома или он сидел, вновь перечитывая свои старые книги, — похоже было, что его увлечение литературными новинками окончательно прошло, — я ловила себя на том, что безумно жалею себя.

Не знаю, почему считается позорным испытывать к себе жалость. Для меня это не является ни особой добродетелью, ни особым пороком — это вполне естественное чувство. Сочувствие других — в лучшем случае нечто неопределенное. Друг может искренне посочувствовать тебе, но, как только его собственные дела отвлекут его, он тут же забудет о твоем горе, и это вполне закономерно и нормально, хотя служит слабым утешением, если горе, не переставая, гнетет тебя день и ночь. Приходится самому жалеть себя, ибо никто не сможет сделать этого с большей искренностью и с большим постоянством. Именно это сочувствие собственному горю дает нам силы мужественно переносить его на людях. Вот молодец, пытается мать ободрить сидящую в зубоврачебном кресле девочку, которая отчаянно вопит при виде щипцов и зеркала врача; и, осознав, что ей предстоит перенести, девочка уже горда и, быть может, в ближайшие десять минут проявит настоящую, хотя и пустяковую храбрость.

Мне было жаль себя, потому что я была бедно одета, потому что мне не с кем было поговорить, потому что я не могла пойти на танцы или в театр. Мне не было еще и двадцати одного года, и моя жалость к себе была ценна тем, что поддерживала во мне надежду. Если бы я окончательно сказала себе: «Ты этого хотела. Поделом тебе», — я бы приняла это как окончательный приговор и впала бы в полное отчаяние. А так иногда я видела луч надежды, могла неожиданно радоваться ослепительному весеннему утру, белому свету луны в полнолуние или робкому мерцанию одинокого фонарика велосипедиста на краю далекого пустыря. В один из таких обнадеживающих моментов я послала стихотворение, написанное мною в минуту отчаяния, издателю, к которому раньше не посмела бы обратиться. Я снова начала подумывать о том, что могла бы, пожалуй, сделать какую-то «карьеру».

Нэд был внимателен ко мне и раз в неделю водил в кино. Будучи мистером Каркером-младшим, он не мог рассчитывать в этом году на повышение жалованья (хотя жалованье было увеличено Финнигану и машинистке). Но, казалось, это мало огорчало его. Насколько я могла судить, он впал в состояние полного безразличия, которое могло длиться бесконечно. В доме чувствовалось запустение; не было денег хотя бы изредка покупать цветы, а Марк казался мне ужасно дорогим ребенком.

Однажды в воскресенье — у меня пила чай Эмили, а Нэд, лежа на диване, в который раз перечитывал «Ностромо», — позвонила миссис Скелтон.

— Такой хороший день. Мы думаем навестить вас, если вы не против. Ничего не надо, кроме чаю или чего-нибудь спиртного.

— Кто это? — спросил Нэд.

Я сказала.

— Какого дьявола им надо? У нас нечего выпить, пусть Гарриет не рассчитывает.

— Мне, может быть, лучше уйти? — робко спросила Эмили.

— Нет, не уходите, — быстро сказал Нэд. — Останьтесь, — Он рассчитывал, что, пропустив службу в церкви, Эмили согласится посидеть с Марком и тогда мы сможем пойти в кино — изредка по воскресеньям она давала нам эту возможность. — Чего им надо, хотел бы я знать? — снова раздраженно спросил он.

Скелтоны приехали в машине, которой мы теперь не имели права пользоваться. Я смотрела в окно, как они шли по дорожке: мистер Скелтон петушиным шагом, со светской улыбкой, быстро догоравшей на его лице, подобно фонарику с разрядившейся батарейкой; его жена — грациозно, медленно и устало, полуприкрыв веками свои выпуклые глаза.

— Ну как? Как выглядит малютка нашей малютки Кристины? У вас цветущий вид, — громко приветствовал меня мистер Скелтон.

— Мы же видели ребенка, Гарольд, — медленно и многозначительно прервала его миссис Скелтон. — Мы видели его в саду. Он выглядит здоровеньким. Еще бы при всех заботах Крис. — И с плохо разыгранным оживлением она заговорила с Эмили и опустилась в кресло.

— В доме нет джина, — сказал Нэд. — У нас кончился весь запас, а сегодня воскресенье. — Oн гневно уставился на мать, которая ответила ему презрительным взглядом.

— Какая милая встреча, — сказала она, обращаясь ко мне. — Неужели ты не можешь воспитать его?

— Чего ты требуешь от ребенка? — воскликнул мистер Скелтон. — Ведь она сама еще дитя. Вам бы впору, Кристина, самой лежать в коляске. Не так ли? — повернулся он к Эмили. — Разве я не прав, Нэд? — Но батарейка окончательно иссякла, фонарь погас. Мистер Скелтон уселся на диван и взял в руки книгу Нэда.

Я невольно почувствовала, что целиком на стороне Нэда. Узы брака, даже несчастливого, нередко тесно связывают супругов, вплоть до общей гордости. Мне было невыносимо обидно, что родители так унижают Нэда. Этим они унижали и меня тоже. Поэтому я решила, что мне нечего разыгрывать приветливость и радушие. Это их вина, что Нэд потерял веру в себя, что я бедна и плохо одета. И они должны понять, что я знаю это и не хочу притворяться.

— Моя дорогая Кристина, — вдруг воскликнула миссис Скелтон. — Tы не подкладываешь войлок под ковры? От этого они ужасно быстро изнашиваются. Этот ковер необходимо отдать в починку, пока не образовалась дыра.

— Починка ковров — дорогое удовольствие.

Она посмотрела на меня.

— Небрежное обращение с вещами может обойтись еще дороже. Однако я не собираюсь вас учить. Это ваш дом. — Она снова посмотрела на вытертое пятно на ковре. — Боюсь, что вас надули с этим ковром.

Эмили, готовившая чай в кухне, внесла чашки. Я поблагодарила ее.

— Вы, должно быть, ужасно выручаете Кристину, — сказала ей миссис Скелтон. — Не знаю, что бы она делала без вас.

— Мы все должны помогать чем можем, — рассеянно ответила Эмили, думая о своем. — Вам с сахаром?

— Нет, без молока и без сахара. — Вдруг в голосе миссис Скелтон прозвучали нотки ленивого барского приказа: — Нэд! — молчание. — Нэд, я к тебе обращаюсь!

— Извини.

— У вас в доме найдется лимон?

— Я сейчас принесу, — воскликнула я. — Лимон на кухне.

— Мой сын принесет мне лимон, — заявила миссис Скелтон. — Сидите, миссис Джексон! — это было сказано Эмили, ибо она тоже сделала движение в сторону двери.

— Где лимон? — спросил у меня взбешенный Нэд. — Я не знаю, где у тебя что лежит.

Я поспешила сама принести лимон, чтобы положить конец этой сцене. Миссис Скелтон выжала сок лимона в стакан.

— Благодарю, Кристина. Но тебе не следует так баловать Нэда. Это неправильно. Так не воспитывают мужа.

Я была вне себя от негодования. Мне казалось, что она так же унижает при мне Нэда, хотя и не в столь эксцентричной форме, как когда-то мать Лесли унижала своего сына.

— Нэд тоже балует меня, — сказала я, — но он знает, что я люблю быть полной хозяйкой у себя на кухне. Он мне во всем помогает.

— Рада слышать это, — ответила миссис Скелтон.

— И я тоже, — как эхо, повторил за нею с дивана ее муж.

Миссис Скелтон, допив чай, закурила сигарету и завела разговор о разных пустяках. Конечно, вдруг заметила она, болтать с нами очень приятно, но они зашли к нам по делу. Мне могло показаться, что она вмешивается не в свое дело, когда она сделала замечание относительно ковра, но я не должна так думать. Просто ковер напомнил ей и о цели их визита. Она и муж прекрасно понимают, что у нас туго с деньгами, и, хотя они сделали для Нэда все, что могли, и больше он от них требовать не может…

— Если бы на мне была шляпа, я снял бы ее и низко вам поклонился, — прервал ее Нэд со странно веселой, почти дружеской улыбкой.

…но все же они готовы помочь нам еще в одном. Они возместят все расходы, связанные с родами, покупкой коляски, детской кроватки и наймом няньки в первый месяц после моего возвращения из больницы. Затем они еженедельно будут давать один фунт на содержание ребенка.

— Ведь это наш внук, — сказала миссис Скелтон, — и мы тоже хотим заботиться о нем.

Меня удивило, что моим первым и непосредственным чувством было чувство облегчения. Меня угнетало сознание постоянного унизительного безденежья. Даже самая пустячная сумма могла бы до неузнаваемости изменить нашу жизнь. Если миссис Скелтон возместит нам уже сделанные расходы, я смогу купить себе платье, Нэду костюм, покрасить стены в гостиной и хотя бы изредка покупать цветы. Вторым чувством, быстро сменившим первое, было чувство гнева, что они подобным образом навязывают нам свои благодеяния. Лишь спустя много лет я поняла, что Скелтоны совсем не были так богаты, как мне представлялось, и во время кризиса им, должно быть, было нелегко уберечь контору от банкротства. (Та совершенно ненужная должность, которую они придумали для Нэда, была нелегкой нагрузкой при постоянно падающих доходах.) Но и тот момент их предложение показалось мне оскорбительной и ничтожной подачкой. Я ничего не ответила. Я смотрела на свою свекровь, которая сидела в кресле, сложив руки и закрыв глаза. Дым от ее папиросы, поднимавшийся прямой струйкой, расплывался в воздухе фиолетовыми и серыми кругами. Мистер Скелтон смотрел себе под ноги.

— Нет, спасибо, — сказал Нэд. — Это очень мило с вашей стороны, но, как вы уже сами сказали, вы сделали для меня все, что могли. Мы с Крис должны обходиться тем, что имеем.

Миссис Скелтон пожала плечами.

— А что скажет твоя жена?

— Я согласна с Нэдом. Безусловно, мы очень благодарны вам.

— Хорошо. — Она открыла глаза и, вынув пудреницу и губную помаду, стала старательно приводить себя в порядок. — Хорошо. Но предложение остается в силе. Хотите принимайте его, хотите нет, это ваше дело. А что думаете вы, миссис Джексон?

Тетя Эмили даже подскочила от неожиданности. Она так старалась не быть втянутой в этот семейный разговор, так хотела даже стать меньше ростом, совсем незаметной, лишь бы ее оставили в покое. Но ее бесцеремонно вырвали из ее мнимого убежища, она не успела собраться с мыслями и сказала первое, что пришло в голову:

— О, мне кажется, они просто глупы.

— Что? — широко улыбнулась миссис Скелтон. — Вы действительно так думаете?

Эмили, по обыкновению, покрылась красно-бурыми пятнами. Она действительно сказала то, что думала, и теперь не собиралась отрекаться от своих слов.

— Им приходится туго, я знаю, и им неприятно, что Нэд был вынужден вернуться в вашу контору. Я хочу сказать, что, когда вы им это предложили, они действительно были очень огорчены. Но не понимаю, почему они должны огорчаться теперь, когда им предлагают как раз то, что им очень нужно.

Миссис Скелтон легонько захлопала в ладоши. Ее увядшая красота выглядела особенно внушительно в лучах заходящего солнца.

— Браво! Слава богу, нашелся хотя бы один разумный человек.

— Ведь это, право, уступка, Нэд, — сказала Эмили с надеждой, обращаясь к Нэду.

Но миссис Скелтон запротестовала.

— Нет, нет. Я этого не говорила. Никаких уступок с нашей стороны. Просто мы хотим, чтобы ребенок ни в чем не нуждался.

Само предположение, что мое толстое, милое, постоянно голодное, добродушное дитя в чем-то нуждается, привело меня в негодование.

— Благодарю вас, — сказала я, — но мы не можем принять ваше предложение.

Я посмотрела на Нэда. Он молчал, засунув руки в карманы, и покачивался на носках.

— Это очень великодушно с вашей стороны, — повторила я.

Мать Нэда еле заметно улыбнулась.

— Хорошо, дорогая, я сказала, хорошо. По-моему, только миссис Джексон проявила благоразумие, но делайте, как хотите. Гарольд, нам пора. — Она напомнила мужу, что к шести они ждут гостей.

Когда они поднялись, Нэд вдруг сказал сдавленным голосом:

— Марк ни в чем не нуждается. Крис делает для него все. Мы просто не можем принимать подачки.

Мне стало неприятно, что он так груб. Я не знала, как сгладить это.

— Нет, не надо так говорить, — сказала я. — Пожалуйста, не надо.

— Моя дорогая, — сказала миссис Скелтон, целуя меня, — мы знаем, что у тебя доброе сердце. Мы знаем даже, что оно у тебя настоящее, а не каучуковое. Мне жаль, что ты не разделяешь мнения твоей тети Эмили, но ничего не поделаешь.

Подойдя к Нэду, она неожиданно дружелюбно толкнула его в плечо.

— Ты глупый упрямец, не так ли? Что ж, таким ты, должно быть, и останешься. Иным я тебя и не знала.

Он ничего не ответил.

Скелтоны попрощались со мной и с Эмили и уже было направились к двери, как вдруг Нэд сказал:

— Мы с Крис проводим вас.

Мы провели их через газон к тенистому дереву, где с глазенками, полными смеха и понятной только ему одному радости, играл Марк. Он снял оба носочка и, как птица в силке, запутался голыми ножками в сетке коляски.

— Мне кажется, он очень похож на Нэда, — важно заметила миссис Скелтон.

— Ах, что за малыш, ах молодец! — ворковал ее супруг, вертя над Марком кончиком своего галстука. — Скажи «папа». Ты еще не умеешь говорить? Ну скажи же: «па-па».

— Рот, мне кажется, такой, как у Нелли. — Миссис Скелтон еще ниже склонилась над коляской, щурясь и утвердительно кивая головой.

Я освободила ножки ребенка из сетки, убрала ее и поцеловала сына. Щечка его была крепкой и упругой, от нее пахло детской присыпкой и цветами.

— Хорошо, — вдруг громко сказал Нэд, — вы сами знаете, что мы согласны. Вы сами знаете, что у нас нет иного выхода. Мы оба благодарим вас. — Лицо его подергивалось от гнева. Прилившая кровь остановилась где-то на середине лба, образовав красную полосу, словно от загара. Глаза казались огромными от застывших в них слез. — Мы очень благодарны вам, — повторил он еще раз глухим голосом.

 

Глава II

После этого Нэд стал еще меньше интересоваться сыном. Марк был моим ребенком и миссис Скелтон: я заботилась о нем, а она давала деньги. Мне кажется, Нэд сам сознавал, что Марк не имеет к нему никакого отношения.

Меня это все мало огорчало. В доме теперь было немного больше денег. Я купила себе два ситцевых платья, доставивших мне больше радости, чем любая новая вещь, которая появлялась у меня до сих пор. Задумчиво разглядывая свое отражение в зеркале с Марком на руках, я представляла, как все будут говорить: «Какая очаровательная мать и какой прелестный ребенок». Я снова, как в детстве, давала волю своей фантазии. Мне было приятно погружаться в ее сверкающие глубины, плавать среди изящных коралловых островков моего воображения, медленно преодолевая упругое сопротивление воды. В такие минуты я смотрела на Нэда, словно через прозрачный стеклянный барьер, как золотая рыбка смотрит на людей через стекло аквариума.

Должно быть, и он отдалялся от меня, погруженный в свои собственные мысли. Часто, пока я убирала посуду после завтрака, он проглядывал газету и вдруг замечал, что ему не нравится то, что происходит в мире. Он готов поклясться, что в любой день могут возникнуть неприятности. Он говорил это с сожалением, но в его глазах вспыхивали искорки радости. Он думал о войне. Собственная неудовлетворенность делала его прозорливым.

— Никто не знает, какой оборот все это примет. Уверяю тебя, что я ничуть не буду удивлен, если снова придется надеть шинель. — Он уже видел поля, колонны марширующих солдат, армейскую жизнь, которая была ему близка и понятна.

Но его мечты носили бессистемный, недолговечный характер. Я всегда могла угадать, когда он расставался с очередной из них — по резко изменившемуся настроению, по злым и безуспешным попыткам обрести новый интерес в жизни. Раз или два, тайком от отца, он пытался найти место в других конторах. Но застой в деловой жизни продолжался, на бирже удерживалось понижение бумаг, и никто не покупал недвижимости.

Я убедилась, что он действительно неудачник. Если бы осуществилась его мечта — быть солдатом, повидать мир, командовать и подчиняться, жить жизнью множества таких, как он, он был бы, пожалуй, другим человеком. Его физическая смелость, о которой рассказывала мне его мать, не вызывала сомнений. Он был общительным и веселым в обществе равных себе. Он мог бы преуспеть и даже обрел бы покой.

Мое отдаление от Нэда дошло до таких пределов, что иногда я забывала, каков он на самом деле. Год назад, если бы я получила письмо от редактора, в котором тот сообщал, что мое стихотворение ему понравилось, но он все же хотел бы переговорить со мной, я скрыла бы это от Нэда, а не рассказала ему, забывшись от радости, как сделала это сейчас.

— Ты опять принялась за старое? — спросил он.

— Всего лишь одно стихотворение, — оправдывалась я.

— Сам вижу, что одно. Я думал, ты уже выросла из этих забав.

Я решила произвести на него впечатление названием журнала.

— Никто не читает его, — сказал он.

— Но у него довольно большой тираж, — сказала я с видом знатока.

— Надеюсь, ты не собираешься бывать в этом обществе.

Я спросила, чем оно ему не нравится. Ответ его был несколько неожиданным:

— Отсутствие морали. Много полумужчин, не признающих ни воды, ни мыла.

Я с возмущением заявила, что личная жизнь редактора журнала вне всяких подозрений, в его журнале сотрудничают люди с литературным именем и они столь же безупречны в плане личных качеств, как государственные чиновники.

Говоря это, я с грустью подумала, что наиболее интересный обмен мнениями у нас происходит главным образом во время размолвок. Однако когда Нэд сердился, он терял чувство юмора, я же, наоборот, обретала его.

— Все равно, ты не пойдешь туда.

Даже от него я не ожидала столь возмутительного запрета. Я попросила его не вести себя, как викторианский папаша.

— Викторианцы по крайней мере мылись, — сказал Нэд с непонятной брезгливостью. — Я не хочу, чтобы ты общалась с людьми, которых я не знаю. Они будут отвлекать тебя от дома и детей. — Для пущей убедительности он употребил множественное число. — Не успеешь опомниться, как будешь втянута в какую-нибудь грязную историю. — Он помолчал. — Этот тип женат?

Я поняла, что в нем говорит ревность и что она начинает принимать чудовищные размеры. Год назад я была бы польщена, мне было бы даже приятно: теперь все это казалось ужасно глупым.

Я сказала как можно более спокойным голосом, что, насколько мне известно, редактор журнала женат уже лет пятнадцать и отец троих сыновей.

— Все равно, — заявил Нэд, — напиши ему, что ты не сможешь прийти и просишь его сообщить все, что он хочет, письмом.

После этого он неожиданно вскочил, схватил шляпу и ушел из дому.

Те из нас, кому приходилось прислушиваться к голосу нашего внутреннего «я», знают, как тайно и бессознательно рождаются планы. Мы несчастны, нас давят тесные рамки нашего быта, мы жаждем вырваться из них. Этого достаточно, чтобы тайно зрели планы и, словно бы без нашего участия, готовился побег.

Когда я зашла к Эмили, чтобы попросить ее побыть с Марком (я все же решила зайти к редактору журнала), мне пришлось минут десять подождать, потому что она принимала ванну. Поскольку в доме у Эмили не было ни одной книги — она никогда не испытывала потребности в них, — я от нечего делать листала церковный журнал. И в этот момент мне в голову пришла мысль, что Эмили, пожалуй, была бы счастлива переселиться поближе к своей церкви, ибо тогда ей не надо было бы чуть ли не ежедневно ездить туда на автобусе.

Когда она согласилась побыть с Марком, после того как я покормлю его обедом, я спросила, не хочется ли ей поселиться в старой части Клэпема.

— Разве тебе не было бы удобней жить там?

Эта мысль сразу же понравилась ей. Однако она усомнилась в ее разумности.

— Я не смогу помогать тебе, как сейчас, дорогая.

Вообще-то она мне очень мало помогала, но я, конечно, не сказала ей этого. Я сказала, что всегда смогу привезти к ней Марка, если мне понадобится уйти на час-другой, и это, пожалуй, доставит мне гораздо меньше хлопот, чем доставляют ей теперь ее поездки в церковь.

— Разве я смогу найти там приличную квартиру? — вдруг заволновалась Эмили. — А кроме того, я просто не знаю, как справлюсь с переездом.

— Я попробую сама поискать что-нибудь, — сказала я, — и помогу тебе с переездом.

Она робким и растерянным взглядом окинула свою квартирку, словно ей предложили сейчас же покинуть ее.

Редактор явно не стоил моей размолвки с Нэдом.

Это был неопределенного возраста, чопорный субъект с острыми чертами лица. Он встретил меня так, словно забыл, зачем приглашал, тщетно силился вспомнить, но никак не мог. Он был так сух и сдержан, что даже Нэд не смог бы приревновать меня к нему. Как выяснилось, мое стихотворение не настолько ему понравилось, чтобы он готов был тут же опубликовать его в своем журнале (я проглотила горькую пилюлю разочарования), однако он решил, что я стою того, чтобы меня поощрять. Не хочу ли я, скажем, — это было уже последним оскорблением, — попробовать свои силы в прозе? Если у меня есть что-нибудь, кроме стихов (в настоящее время портфель журнала несколько перегружен стихами), он с интересом ознакомится. Он поднялся и с поклоном проводил меня до двери, склонившись надо мной, как навес.

Если бы результат моего визита к редактору не был столь позорным, я, пожалуй, сказала бы Нэду, что пренебрегла его запретом. Я бы торжествовала, что осмелилась сделать это, если бы могла сообщить, что уже в следующем номере журнала редактор помещает мое стихотворение и что с тех пор, как он открыл Эзру Паунда, он не встречал более талантливых поэтов, чем я. Но я не могла признаться Нэду, что нарушила его запрет только для того, чтобы выслушать вежливый отказ. Поэтому я ничего не сказала ему, а он, будучи уверен, что я подчинилась его воле, в течение нескольких дней ходил с самодовольным видом и был непривычно нежен.

В конце мая неожиданно позвонил Дики. Несколько месяцев я ничего не слышала о нем. Он прошел пешком по Германии — так он провел свой отпуск — и жаждал рассказать мне о своих впечатлениях. Ну и страна! В ней зреют неприятности. Он сам видел надпись на воротах в парк: «Собакам и евреям вход воспрещен». Он подумал о бедняге Возьмем Платона — ведь никто из нас и не вспоминал, что он еврей, правда? До чего же отвратительными могут быть люди. Но он надеется, что придет время и Гинденбург расправится с этими коричневыми рубашками.

Я пригласила его зайти. Нэд играл в клубе в скуош; он редко теперь ходил туда, поскольку не мог угощать приятелей вином.

— Я одна дома, — сказала я, — и мы сможем вдоволь наговориться.

Был один из тех душных и безветренных вечеров, которые словно что-то затаили в себе. Над зелеными лужайками парка стлался голубой туман. Сквозь деревья были еле видны оранжево-золотистые шары фонарей. Я распахнула настежь окна, и комнату наполнил запах майского вечера и бензина.

Привычно сутулясь, вошел Дики и поцеловал меня. Он никогда не делал этого раньше, но это, конечно, не означало, что теперь он вдруг влюбился в меня. Просто он стал взрослым и приобрел более непринужденные манеры поколения, которое было чуть постарше нас.

— Очень мило, — сказал он, опускаясь на стул, который я придвинула к окну. — Напоминает старые добрые времена. — Он махнул рукой в сторону большого пустыря, откуда доносились слабые звуки музыки. Огоньки сигарет в темноте были похожи на светлячки. Молодежь, как мы когда-то, вынесла на пустырь патефон.

— Рахманинов, — заметил, прислушиваясь, Дики. — В собственном исполнении.

Повернувшись ко мне, он начал рассказывать, как провел отпуск. Он был возбужден и по-настоящему встревожен. Внимательно слушая его, я заметила, что речь его стала свободной от жаргонных словечек школьных времен.

— Мне очень не нравится все это, Крис. Честное слово, не нравится. В этом есть что-то дьявольски зловещее.

Я протянула руку, чтобы зажечь настольную лампу, но Дики остановил меня.

— Не надо. Так лучше.

Молодежь в парке запела; голоса печально плыли в воздухе, напоминая о тех, кто пел песни прошлой войны.

— Новая мелодия, — сказал Дики, внимательно прислушиваясь, как профессионал. — Появилась, должно быть, в мое отсутствие. Что это?

Я сказала, что не знаю. Я не слушаю радио, потому что Нэд терпеть его не может.

— Тебе не надо было выходить замуж за этого парня, — внезапно сказал Дики.

— Тогда бы у меня не было Марка.

Лицо Дики казалось бледным от света фонарей, падавшего с улицы в окно.

— Был бы другой ребенок, которого ты любила бы не меньше. Поверь, не было бы никакой разницы.

— Не знаю, я не уверена, — сказала я.

— Вы хотя бы дружно живете?

Даже Дики я не решилась сказать правду.

— Вполне.

— И все равно ты не должна была выходить за него замуж. Ш-ш! — Он поднял руку и остановил меня. — Я разбираю слова — что-то о яблонях… очень неплохая песенка. Придется наверстывать упущенное, когда вернусь на работу. Хотя, — продолжал он без всякого перехода, — мы с тобой тоже могли бы жить не лучше. Мы слишком давно знаем друг друга. Однако у нас были бы по крайней мере общие интересы.

Он взял мою руку и на минуту задержал в своей.

— Все будет хорошо. Желаю тебе счастья.

Сейчас мы были как никогда близки друг другу. Я знала, что ему пришлось побороть свою природную застенчивость, чтобы сказать мне то, что он сказал, и взять меня за руку. Меня тронула его доброта, которую он глубоко прятал в сердце. Мы сидели молча, и наше молчание напоминало молчание влюбленных. Парк был теперь совсем черным, но за самыми дальними деревьями небо оставалось нежно-зеленым. В нем замерцала вечерняя зорька, разбрасывая серебряные блестки, словно кто-то легонько ударял пальцем по туго натянутой струне. С темного пустыря продолжала доноситься печальная и прекрасная песня.

Внизу хлопнула дверь. Я зажгла свет.

— Вот и Нэд, — сказала я, — раньше, чем я ожидала. Пожалуй, надо сварить свежий кофе.

Нэд вошел и недоумевающе уставился на Дики.

— А, вот кто здесь. — Затем, обратившись ко мне, он спросил: — Почему, черт побери, вы сидели в темноте? Когда я проходил мимо, свет не горел.

— Закат был такой красивый, — сказала я, — и нам захотелось полюбоваться.

— Здравствуйте, Нэд. Рад видеть вас, — Дики встал со стула и стоял, слегка балансируя на одной ноге. Он не чувствовал себя виноватым, да к этому и не было причин, но в присутствии Нэда его почему-то всегда подмывало на старые мальчишеские выходки.

— Дики только что вернулся из Германии, — сказала я, — Он видел много такого, о чем тебе будет интересно услышать, — попыталась я заинтересовать Нэда.

Но Дики самым роковым образом вдруг сказал:

— Мы также погрустили о старых добрых временах.

Нэд молча посмотрел на него. На мгновение мне показалось, что он сильно выпил, но это было не так.

— Пожалуй, мне пора топать восвояси, — сказал Дики. Он тихонько свистнул и сделал ногой какое-то замысловатое па.

— Я тоже так считаю. — Голос Нэда прозвучал необычайно отчетливо. — Уже поздно.

Но я не могла мириться с подобным унижением.

— Глупости, — сказала я, — всего только половина одиннадцатого. Я сейчас сварю свежий кофе, а Дики расскажет о Германии.

— Нет, послушай, — пробормотал Дики, — я действительно должен идти домой. Завтра рано на работу.

— Надумаете еще зайти, заходите, когда я дома, — сказал Нэд.

Резким голосом я сказала Нэду, что это глупо.

— Я не разрешаю заходить, когда меня нет дома, — ответил он. — Мне, черт побери, это совсем не нравится.

— Послушайте, Нэд, — сказал Дики. — За кого вы меня принимаете? Я не Дон-Жуан. — Сейчас ему можно было дать не больше семнадцати. С чувством неуместной ревности, которую мы способны испытывать даже к тем, кого не любим, я вдруг вспомнила его мальчишескую записку к Айрис: «Конечно, я не принц…» Между нами и Нэдом снова непреодолимой преградой встала разница в возрасте. — Не верите, спросите Крис, она вам скажет.

— Мне нечего спрашивать мою жену. Предлагаю вам заходить, когда я дома, а не тогда, когда меня нет.

— Я сама его пригласила, — сказала я.

Дики молчал. Нэд и я смотрели на него. Я заметила, как он изменился, и мне показалось, что я почти не знаю его. Я вдруг испугалась его, как пугалась Нэда. Мы не знаем людей. Мы не можем знать их. Мы почти всегда ошибаемся.

Небрежным, незнакомым мне тоном Дики сказал:

— Вы ведете себя как грубиян.

Нэд вспыхнул. Он ожидал нападения, но не такого; мальчишеский характер этого выпада застал его врасплох. Он ответил так же по-мальчишески.

— Сам грубиян. Убирайся отсюда, чтоб я больше тебя здесь не видел.

Дики повернулся ко мне. Теперь он чувствовал себя лучше и полностью овладел собой.

— Мне очень жаль, Крис. Это ужасно несправедливо по отношению к тебе. Как жаль, что это случилось из-за меня.

— О, пустяки, — довольно глупо сказала я.

— Убирайся отсюда, — повторил Нэд и дотронулся до рукава Дики.

Дики отступил назад.

— Если вы выйдете со мной за дверь, — сказал он, — я готов драться с вами. Нельзя, черт побери, дать человеку по морде в его собственном доме, так по крайней мере меня учили. Нельзя бить его и в своем собственном. Остается в таком случае парк. — Он говорил так, словно был немного пьян, произнося отдельные слова совсем невнятно.

Нэд улыбнулся. Он дотронулся до моего плеча, словно приглашал поддержать его.

— Не слишком ли мы стары для таких забав?

— Я — нет, — сказал Дики.

Они смотрели друг на друга в молчании, странно похожем на дружеское.

— Я готов выйти, — сказал Нэд.

— Нет, ты не пойдешь, — вмешалась я. — Ах, если бы вы знали, как глупо вы оба выглядите! — Я была так зла, что готова была выместить свою досаду даже на Дики.

— Не вмешивайся, Крис, — сказал Нэд.

Я велела Дики уйти. Он посмотрел сначала на Нэда, потом на меня. Нэд молчал. В окно влетела большая коричневая бабочка и ударилась о лампу.

Дики пожал плечами, улыбнулся мне своей обычной застенчивой улыбкой, дурашливой, обманчивой, насмешливой.

— Ладно, если ты этого требуешь, Крис. Надеюсь, мы еще увидимся. — Взмахнув рукой, он поймал бабочку, послушал, как она бьется у него в кулаке, и выпустил ее в окно. — Бедняга. Ну, я пошел.

Когда он ушел, мы долго прислушивались к его удалявшимся шагам.

— Грубиян, — как-то неуверенно сказал Нэд. Поболтав пустым кофейником, он заглянул в него.

Я сказала:

— Ты не позволяешь мне писать стихи, ты не позволяешь мне встречаться с новыми людьми, ты прогнал всех моих друзей.

— Он придет, не бойся.

Нет, сказала я, он не придет. Никто никогда больше не придет.

Потом я говорила ему, что я несчастна, что мы разлюбили друг друга и что это случилось уже давно. Неужели он сам этого не видит?

— Нет, не вижу.

Даже в эти минуты я, однако, помнила о своих обязанностях жены и хозяйки. Взяв кофейник, я предложила сварить свежий кофе.

— К черту твой кофе! — вспылил Нэд.

Он был озабочен, но не больше, чем если бы старался определить на карте расстояние от точки А до точки Б. Разговаривать с ним было очень трудно.

Я сказала ему, что хочу быть свободной, что больше не могу с ним жить. Он должен дать мне развод (я с гордостью произнесла эти слова, свидетельствовавшие о том, что я стала совсем взрослой), и мы расстанемся и не будем делать вид, что это для нас большое горе.

— Не будь большей дурой, чем ты есть, — сказал он все с тем же сосредоточенным и задумчивым видом.

— Мне не хотелось бы, — сказала я, — лишать тебя сына. Ты сможешь навещать его.

Странно, каким нереальным все это казалось даже мне. И все-таки я знала, что это так, что пришел конец притворству и нелепой надежде, что я выдержу эту скучную, безрадостную жизнь.

— Зачем мне разводиться с тобой? — спросил Нэд небрежным, почти веселым голосом. — Разве ты мне изменила? С кем? Ведь не с Дики же? За это я готов поручиться.

Я сказала, что мы должны говорить об этом серьезно. Он обязан понять, что я не шучу.

— Ты тоже не можешь требовать развода, — продолжал Нэд, — потому что я не давал тебе повода и не собираюсь давать. Не можешь же ты требовать от меня, чтобы я сам себя оклеветал. Я человек честный. — Он умолк. — Так что видишь, с разводом ничего не выйдет.

— Я говорю серьезно, — сказала я. — Я не могу больше жить с тобой. Тебе тоже будет лучше без меня.

Он схватил меня за руку.

— Вот и этом ты ошибаешься. Мне не будет лучше. — Он посмотрел на меня. В глазах его были злость и страдание. Он часто моргал, словно ему больно было смотреть, — Перестань, — сказал он, — не надо ломать комедию.

 

Глава III

Поначалу план созревал где-то в темных тайниках моего сознания, — лишь позднее я по-настоящему поняла, почему нашла для Эмили другую квартиру, по меньшей мере на расстоянии мили от моего дома, и помогла ей поскорее переехать. Потом мои планы стали более смелыми и определенными. Однако я продолжала убеждать себя, что мои первые пробные поиски работы объясняются прежде всего тем, что мне необходима перемена в моей монотонной и нелегкой жизни с Нэдом. За Марком будет кому присмотреть днем, а если я устроюсь на работу, я даже смогу нанять постоянную няню. Нэд позлится немного, но я не думаю, чтобы он серьезно запретил мне работать. Сейчас он готов сделать для меня все, кроме, правда, одного, в чем я больше всего нуждаюсь. Ласки его были лихорадочно-исступленными, словно он уходил на войну и дорожил каждой минутой, проведенной вместе. Он водил меня всюду и раза два даже покупал цветы.

Мои первые попытки найти работу были действительно пробными: знакомство с колонкой объявлений в газете, письмо в ответ на одно из объявлений, где требовался гораздо более опытный работник, чем я, — я не ждала, да и не хотела, чтобы мне на него ответили. Еще рано было что-то решать.

Кажется, Нэд рассказал на Меддокс-стрит о нашей размолвке, ибо я больше не видела его родителей. Наступил июль, и, оглядываясь назад, я удивляюсь, какой спокойной и почти веселой я была. Несомненно, это было спокойствие решимости, ибо я уже приняла решение. Внешне как будто ничего не изменилось, но подспудно во мне шла упорная и неутомимая работа.

Я позвонила Каролине. Готова ли она снова видеть друзей? Как она живет? Я соскучилась по ней.

— Детка, я обязательно скоро появлюсь, — ответила она, — обязательно. Я заставлю себя сделать это. Но пока мне это плохо удается. Как Нэд?

Я коротко поведала ей о крахе моего замужества. Она, казалось, не была удивлена.

— Что же будет дальше?

— Не знаю, — ответила я. — Что-нибудь да будет.

— Ты совсем не любишь его, бедняжку, ни чуточки? — спросила она, словно пародируя свой прежний легкомысленный тон.

— Нет, — сказала я, и мне вдруг стало жалко и себя, и Нэда. — Как это ужасно — разлюбить, — добавила я.

— О, это все ерунда, — сказала Каролина. — Я уже говорила тебе, что я отношусь к тем, кто за… ты знаешь, о чем я говорю. Но я не романтик. Не то что ты. Просто я не могу взять себя в руки.

Ей хотелось сказать мне, что она одинока и что ей трудно примириться с этим. Она спросила, видела ли я утреннюю газету: Айрис в Буэнос-Айресе родила своего первенца.

— Ручаюсь, что у него ужасно негигиеничная колыбель, — сказала Каролина, — Младенцу наверняка нечем дышать от тюлевых занавесочек и бантов. Айрис, несомненно, закажет две дюжины фотографий, типа пасхальных открыток, на которых младенец будет выглядывать из сапога, словно котенок.

Она пообещала в ближайшее время навестить меня, но когда, она сама еще не знает. Повесив трубку, я поняла, что Каролина потеряна для меня так же, как и остальные мои друзья.

Однажды утром, отправившись в Вест-Энд за покупками — это было моим еженедельным развлечением, утешением и иллюзорной свободой, — я обнаружила, что совершенно бессознательно направляюсь в сторону площади Ватерлоо. Что-то подсказывало мне не думать об этом, а просто идти, куда несут ноги, — разбираться буду потом.

Я вошла в кабину лифта, чувствуя, как горит лицо и учащенно бьется сердце. Перед дверью я остановилась и прочла золотые буквы вывески, словно впервые видела их.

Было половина первого. Мистер Бэйнард в это время обедает, и в конторе будут только мистер Фосетт и мисс Розоман.

Я вдыхала знакомый запах сандалового дерева, жидкости для полировки мебели и копировальной бумаги. Он доносился до меня сквозь щели в двери и замочную скважину. Я вошла.

В конторе никого не было. Солнце привычно отражалось в граненых краях зеркала, бросало золотые квадраты на паркет и на три чистых нетронутых куска промокательной бумаги — розовый, белый и зеленый, — лежавшие на конторке. Машинка мисс Розоман была закрыта чехлом, в машинку, на которой когда-то печатала я, был заложен чистый лист бумаги. Мне пришел на память рассказ Амброуза Бирса о покинутом городе, и я собралась было повернуться и уйти, как вдруг из задней комнаты вышел мистер Бэйнард.

Он замер от удивления.

— Ну и ну! Какая неожиданность! Мисс Джексон, то есть я хочу сказать, миссис Скелтон! А мы и не надеялись, что вы вспомните о нас. Входите, входите сюда.

Он открыл передо мной дверцу деревянного барьера, отгораживавшего контору от посетителей, и я вошла в знакомый мне мир. Пододвинув стул поближе к своему столу, он предложил мне сесть и сказал, что в конторе он теперь за всех: и шеф-повар и судомойка. Мистер Фосетт в командировке в Америке, мисс Розоман тоже с ним. «Ей это очень полезно! Я сказал ей, что ей чертовски повезло». К счастью, летний сезон оказался весьма спокойным, иначе ему пришлось бы плохо. Хэттон ушел из конторы. У них теперь новый рассыльный из бюро обслуживания. Мисс Клик тоже ушла — заболел ее отец, и она вынуждена ухаживать за ним. В конторе новый младший секретарь, мисс Фенуик, очень способная девица (по его тону я поняла, что она нравится ему больше, чем я). В данный момент она ушла обедать.

Как живу я? Я совсем не изменилась. Он слышал, что у меня ребенок, и сердечно поздравляет меня. Да, да, немало воды утекло.

Он всегда казался старше своих лет. Ему было, должно быть, не больше тридцати семи, но лицо его, высохшее и изрезанное морщинами, напоминало грецкий орех. Волосы на затылке сильно поредели, и лысина походила на блестящую корку деревенского пшеничного хлеба. Я заметила, что он по-прежнему читает «Тридцать девять шагов». Я вспомнила, что видела у него эту книгу три года назад, и подумала, перечитывает ли он ее заново или за это время едва успел дойти до двухсотой страницы.

— Я хотела повидать мистера Фосетта, — сказала я.

— Он будет очень огорчен, что вы его не застали. Вы можете зайти еще раз. Возможно, я могу быть вам полезен? Вы можете располагать нами, как наша настоящая клиентка.

Я поняла, что благодаря замужеству я неизмеримо выросла в глазах мистера Бэйнарда. Он рассказал мне о своей жене и детях и о том, как дублировал некоего Уилкинса в пьесе «Веселая Англия», которую ставило любительское театральное общество.

— Однажды мне чуть было не пришлось даже петь за него. Он был отчаянно простужен и заявил, что не будет петь. Но не думайте, он все же пел. Есть люди, которые готовы загубить спектакль, лишь бы не дать другому возможности проявить себя. Все зависть, везде и всюду зависть.

Некоторое время он сетовал на свои неудачи. «Омар и колюшка!..» — вдруг тихонько пропел он себе под нос и посмотрел на часы.

— Жаль, вам не удастся познакомиться с мисс Фенуик. После обеда она должна еще зайти в паспортное бюро. Да, неплохая девушка, но, как все хорошие девушки, выходит замуж. Только обучишь их работе, как они тут же уходят. Что поделаешь?

Что-то вдруг подтолкнуло меня и заставило открыть ему мои планы.

— Я собираюсь работать. У вас не найдется для меня места?

Но стоило мне произнести эти слова, как я чуть не сгорела со стыда от того, что обратилась с этой просьбой к своему старому недругу. Поэтому я постаралась принять на своем стуле как можно более небрежную и спокойную позу и стала глядеть в окно, будто мне было все равно, как мне ответят на мой вопрос.

К моему удивлению, мистер Бэйнард самым настоящим образом был шокирован, и прежде всего как человек, съевший собаку в вопросах служебной субординации:

— Но, миссис Скелтон, вы не можете вернуться к нам на должность младшего секретаря! Ведь вы теперь замужняя женщина!

Я поспешила согласиться с ним, хотя не совсем понимала, почему я не могу работать в прежней должности.

— Вы, безусловно, найдете себе работу получше этой. Конечно, я понимаю, что она нужна вам просто так, для развлечения. Хотя лично не одобряю, когда замужние женщины работают. Однако моя жена тоже говорит: «Ты не представляешь, Перси, как скучно торчать в этом Стритеме с утра до ночи. Как я жалею, что не пошла работать».

По тени, набежавшей на его лицо, я поняла, что миссис Бэйнард довольно часто говорит ему это и что их брак — это один из безрадостных союзов, с которым, однако, уже безоговорочно смирились, — в нем мало горя, но так же мало счастья, лишь одна скука, которая обоим супругам уже начинает казаться удовлетворенностью. Именно от такого брака я и решила отказаться.

Я снова почувствовала ободряющий прилив решимости, хотя точно не знала, что сейчас скажу или сделаю. Мне стало душно в застывшей тишине конторы.

— Работа мне нужна отнюдь не для того, чтобы скоротать время, — сказала я. — Она мне необходима для того, чтобы жить. Мой брак оказался неудачным.

Мистер Бэйнард уставился на меня и густо покраснел. Я, должно быть, показалась ему представительницей того полусвета, где легко смотрят на брак, где жены убегают с чужими мужьями, а мужья с чужими женами — и за все это неизменно и совершенно несправедливо награждаются недозволенным счастьем.

— О бедняжка! — сказал он приглушенным, как в церкви, голосом. — Бедняжка! Я очень сожалею. Печальная новость. Я, право, очень сожалею.

Большая синяя муха, залетевшая в комнату, громко жужжа, билась о стекло. Мистер Бэйнард встал. Взяв со стола чайную чашку, он вылил остатки чая в блюдце и накрыл муху чашкой.

— Дайте-ка мне конверт, миссис Скелтон, — попросил он. Я выполнила его просьбу. Он сунул конверт под чашку и осторожно загнал в него муху, затем, встав на стул, выпустил муху в форточку. Спрыгнув на пол, он сказал: — Бедняга. Не могу видеть, когда они вот так бьются о стекло, однако прикоснуться к ним я брезгаю.

Сев на стул, он снова уставился на меня.

— Так, так, очень печально. Но не буду вас расспрашивать. Вы действительно намерены работать?

Я сказала, что мое намерение работать совершенно серьезно, и я была бы рада, если бы могла получить свою прежнюю работу.

— Но послушайте, — мистер Бэйнард был воплощением растерянности и сочувствия, — если вы вернетесь к нам в качестве младшего секретаря, я не смогу обращаться с вами иначе, чем обращался прежде. Но ведь вы теперь замужняя женщина!.. Почему бы вам не поискать работу в другом месте? — спросил он с надеждой.

Я сказала, что лучше черт, которого знаешь, чем черт, которого не знаешь. Он был польщен. На его губах и в глазах появилась более естественная и более мягкая улыбка, чем все, которые мне доводилось видеть на его лице до сих пор. Ему явно понравилось, что его сравнили с чертом.

— Это будет не совсем удобно.

— Не понимаю почему.

— Это так неожиданно, — бормотал он, качая головой, словно я предложила ему жениться на мне. Он встал. Поскольку я собиралась снова стать его подчиненной, он мог позволить себе по своему усмотрению определять продолжительность моего визита. Он с удовольствием входил в привычную роль.

— Боюсь, меня ждут дела. Если вы действительно серьезно решили — я искренне надеюсь, что все это у вас сгоряча, — советую вам написать мистеру Фосетту. Он вернется в начале августа. Будет лучше, если он сам это решит. — Теперь он не открыл передо мной дверцу барьера. Я сама сделала это и снова очутилась по ту сторону — чужая, замужняя женщина. Какое-то мгновение у мистера Бэйнарда был несчастный вид, словно его расстроило что-то еще кроме моих бед. И это заставило меня сказать:

— Вы, должно быть, дурно думаете обо мне. Но поверьте, этому уже невозможно помочь. Я должна быть свободной.

— Если бы каждый из нас вдруг так решал… — голос мистера Бэйнарда звучал напряженно; он умолк. — Не было бы семьи, были бы подорваны устои брака. Никто не ждет, что жизнь — это розы без шипов, миссис Скелтон. Со многим приходится мириться, — добавил он печально и важно. — Я сам часто думаю, что счастье — это иллюзия.

Я ответила:

— Нет, это не так. Мы все время от времени бываем счастливы, иначе мы не боролись бы за счастье так упорно. Ведь нельзя же бороться за то, чего не знаешь. Следовательно, счастье вполне возможно.

— Вам, молодежи, всегда хочется, чтобы все было по-вашему, — промолвил мистер Бэйнард.

Я стояла у стены почти рядом с дверью. Поэтому, когда в комнату вошла низенькая, пухленькая, несколько вульгарная девица, она не сразу заметила меня, а видела только одного мистера Бэйнарда.

— Мне придется пойти туда еще раз, Перси. В этом паспортном бюро очередь в полквартала длиной. Ты хорошо пообедал?

Меня поразило не столько то, что она называла мистера Бэйнарда по имени, хотя уже это было довольно странной формой обращения подчиненного к начальнику, сколько ирония и фамильярность, прозвучавшая в ее тоне.

Мистер Бэйнард покраснел и громко сказал:

— Мисс Фенуик, я хочу познакомить вас с вашей предшественницей.

Увидев меня, девушка ничуть не смутилась. Дружеским жестом протянув мне руку, она шутливо заметила, что, должно быть, она не очень удачная замена такому образцовому работнику, каким, она слышала, была я. В это время глаза мистера Бэйнарда с тоской и безнадежностью смотрели на нее.

Когда я ушла, я поняла, что должна устраиваться где угодно, но только не у мистера Бэйнарда. Я слишком много узнала о нем, я узнала историю его маленькой и печальной любви, пришедшей к нему так поздно, что он даже не попытается теперь бороться за нее. Некрасивый, сварливые и неприятный, он каким-то образом сумел завоевать недолгую симпатию этой энергичной девицы. Это была одна из тех неразрешимых загадок любви, которые вновь и вновь будут повторяться, неизменно вызывая улыбки и недоумение. Мы так и не поймем, что люди «находят» друг в друге, и нелепо задаваться этим вопросом. Как раз когда мистер Бэйнард решил, что любовь — это забава для неразумных юнцов и девиц, к нему пришло это чувство и вселило опасную надежду. Без нее он спокойно жил бы в своем уютном маленьком домике, с заботливой женой, двумя подрастающими дочками и своим увлечением любительской сценой. Теперь же, когда у него отняли спокойствие безнадежности, словно у хромого костыль, он был несчастен и растерян. Он никогда уже не будет прежним мистером Бэйнардом.

Год назад трагедия мистера Бэйнарда отвлекла бы меня от моих неудач, но сейчас я могла думать только о себе. Я свернула на Риджент-стрит и зашла в контору конкурента мистера Фосетта, с которым он иногда вел дела. Я повидалась с управляющим, который когда-то был не прочь поухаживать за мной, и без всяких обиняков спросила, не нужна ли им вторая машинистка. Управляющий, человек бывалый, не привык чему-либо удивляться. Он сказал, что, пожалуй, я зашла вовремя: его секретарь (пожилая женщина, которую я хорошо знала) в конце августа уходит на пенсию. Он может попробовать меня — месяц испытательного срока. Согласна ли я?

Я сказала, что еще не совсем уверена в своих планах и лишь заблаговременно навожу справки, но я обязательно дам ему знать.

— Решайте, — сказал он, — но попрошу не очень медлить с ответом.

 

Глава IV

Мне нельзя было медлить. Однако бывали дни, когда мне казалось невозможным уйти от Нэда. Настоящее окружало меня прочной стеной, поднимавшейся так высоко, что она закрывала от меня всю иную жизнь. Иногда, когда я купала и кормила сына или когда он играл у меня на коленях и я видела его улыбающуюся, чего-то ждущую мордашку, сверкающие глазенки, открытый для смеха рот, когда он ждал, что я вот-вот начну играть с ним в его любимую игру, мне казалось, что я вполне счастлива тем, что у меня есть сын, что это, пожалуй, все, что мне нужно. Ему было семь месяцев, он был милым послушным ребенком, который с каждым днем все больше узнавал меня и окружавший его маленький уютный мирок. Я испытывала к нему чувство, в котором одновременно было страстное желание оберегать его и эстетическая потребность любоваться им, бессознательная материнская любовь и товарищеская дружба; мне казалось, что каким-то непостижимым образом мы прекрасно понимаем друг друга. Я не переставала восторгаться его физическим обликом; как приятна была на ощупь мягкая упругость его тельца, розового, как цветное стекло, пронизанное солнечным светом; у него были мягкие волосики, напоминавшие пух на грудке птенца. Его руки, которые, как руки всех детей, умели бессознательно делать неподражаемо изящные движения, были похожи на мои. Я с удивлением увидела, что третий и четвертый палец его руки, так же, как и у меня, тесно прижаты друг к другу, а большой палец сильно отогнут назад. Это были мои руки, только совсем крохотные. А когда он быстро, как Нэд, поворачивал голову, это тревожило и пугало меня.

Если бы Нэд действительно любил сына, я, пожалуй, оставила бы все, как есть. Но он не любил его. В последнее время он как будто снова стал гордиться им, спрашивал, сколько он весит, когда начнет говорить, самостоятельно стоять, и иногда, чтобы доставить мне удовольствие, брал его на руки. Но стоило Марку заплакать, как Нэд тут же поспешно отдавал его мне, поджав губы так, словно плач ребенка был чем-то, чего он совершенно не обязан был терпеть, а я не вправе была от него требовать.

Однажды ночью он напугал меня новой вспышкой ревности, о которой я даже не подозревала.

Он теперь редко ласкал меня и всегда как-то неожиданно и безмолвно, словно бы и не думал в это время обо мне. Потом, не промолвив ни слова, он засыпал. Я равнодушно покорялась этим механическим ласкам. Но ему это, казалось, было безразлично. С таким же успехом вместо меня с ним рядом могла быть другая женщина. Но последнюю неделю я заметила, что он, как-то странно улыбаясь, присматривается ко мне, словно снова узнает после долгой разлуки. В темноте он страстным шепотом спрашивал, люблю ли я его, но обычно не ждал ответа. Я была ему нужна все больше и больше, и своей потребностью во мне, своим желанием он хотел пробудить во мне угасшую любовь. Чувствуя на своем плече тяжесть его головы, тяжесть руки, переброшенной через мое тело (он, словно так же, как Марк, искал у меня покоя и защиты), я плакала.

Но его порывы утомляли меня; я одновременно и жалела, и боялась его. Ведь в течение многих месяцев я не знала, что такое спокойный сон, и Марк все еще будил меня между пятью и шестью утра, едва дав поспать четыре-пять часов. Однажды, очень жарким вечером в середине июля, зная, что Нэд где-то у друзей и вернется не скоро, я рано легла, решив немного почитать и уснуть до его прихода. Но едва я успела погасить свет, как услышала, что он вернулся. Прошло несколько минут, и он вошел в спальню.

— Ты еще не спишь?

— Только что легла, — ответила я.

Он зажег свет и присел на край моей постели. У него был самодовольно-торжествующий вид желанного любовника.

— Хочешь спать?

— Немножко. — Я никогда еще не отказывала ему и не собиралась делать этого и сейчас.

Напевая себе под нос, он начал раздеваться. Лицо его было безмятежным и счастливым, но я почему-то не верила в эту безмятежность.

— Ты очень мила, Крис, и что это так хорошо пахнет? Твой крем? — он нагнулся и поцеловал меня. — Подвинься. — Голос его звучал как-то странно, просительно. — Радость моя!

В эту минуту послышался прерывистый и громкий плач Марка; он хорошо был слышен через стену, но Нэд сделал вид, будто не слышит его.

— Я должна пойти к нему, — сказала я.

— Ничего с ним не случится.

— У него режутся зубы. Я этого боялась. У него на щечке сегодня было какое-то странное красное пятно.

— Тем более ты ничем ему не поможешь.

Я все же попыталась подняться и достать халат.

— Поплачет и перестанет, — сказал Нэд.

— Нет, он не перестанет, — возразила я. — Я дам ему глоток воды, это иногда помогает.

— Оставь его в покое. Потом дашь.

Марк заливался плачем, в котором слышались боль и обида. Я оттолкнула Нэда и соскочила с кровати.

— Я не могу бросить его одного. Он доплачется до изнеможения. Ведь ему страшно, — добавила я.

— Хорошо, иди, — сказал Нэд. Он лег и закрыл глаза.

Только через час мне удалось успокоить ребенка. Я ходила с ним по комнате при тусклом свете ночника, держала его головку на плече, потом прижимала ее к своей щеке, тихонько баюкала его, напевала его любимые песенки, поила водой. Как только он утихал, я пыталась осторожно уложить его в кроватку; однако мне снова и снова приходилось брать его на руки, ибо он заливался жалобным плачем и совал в рот кулачки.

Наконец, совсем измученная, я вернулась в спальню. Нэд лежал на своей кровати; он молчал до тех пор, пока я не легла. Я подумала даже, что он спит; но его голос особенно резко прозвучал в темноте:

— Я не желаю, как ты, быть рабом этого младенца.

Я сказала, что это неизбежно. Ребенку больно, для нас это пустяк, обыкновенная боль, а для него во всем этом есть что-то ужасное, что пугает его.

— Мы должны взять няньку. Можно найти подходящую и недорогую. Мне все это надоело. Ты так выматываешься за день, что потом никуда не годишься.

— Пока тебе не приходилось страдать от этого, — сказала я, отлично понимая, что он имеет в виду.

— Бросаешь мне свои ласки, словно собаке кость.

Я была вконец измучена усталостью и, не выдержав этой мелочной несправедливости, разрыдалась.

— Не понимаю, чего ты плачешь? Это мне надо плакать. Ты была мне нужна и должна была остаться со мной, а не убегать, воспользовавшись удобным предлогом. Отныне ты будешь больше думать о муже, чем о ребенке.

— Замолчи! — не выдержала я. — Замолчи, замолчи! — я не могла остановить судорожные рыдания.

— Хорошо. Но завтра ты начнешь искать няньку.

В носу и горле саднило от слез, губы были соленые. Я говорила Нэду, что всегда шла ему навстречу, и в эти последние недели ни разу ему не отказала. Мне хотелось, чтобы он понял, что такое всего несколько часов сна, усталость, от которой ноет тело, и так каждый день, когда почти не помнишь, что делаешь, как ухаживаешь за ребенком. И несмотря на это, я всегда старалась быть ему хорошей женой. Я всегда отвечала на его ласки, он сам это знает. Но я не могу ради него забыть о ребенке, которому больно, которому страшно от того, что я не иду к нему.

— У всех детей режутся зубы. Они должны пройти через это. И у нас резались, не умерли же мы от этого.

— Нэд, — сказала я, — я должна немного поспать. Я должна. — И действительно, сон казался мне каким-то неземным блаженством и был более желанен сейчас, чем что-либо на свете. Я хотела только спать.

— Завтра у тебя должна быть нянька.

В отчаянии я сказала, что, если я ему еще нужна, я могу прийти к нему, но потом он должен дать мне отдохнуть.

— Я должна спать, — повторила я. — Я должна.

— Спасибо, — ответил он. — Очень любезно с твоей стороны, но лучше не надо. Мне неприятно, когда меня просто терпят.

Голос его звучал совсем рядом. Я протянула руку и зажгла свет. Он приподнялся на кровати и свесился в мою сторону. Лицо его было почти рядом — оно было очень бледным, и на лбу блестели капли пота.

— Ты знаешь, что между нами ничего уже нет, Нэд, — сказала я. — Почему ты не хочешь отпустить меня?

— Я отучу тебя от этих истерик, моя дорогая. Мы будем жить, как полагается, запомни это. Поменьше внимания ребенку и побольше мужу. — Внезапно решимость оставила его. Он протянул руку и коснулся моей щеки: — Все будет хорошо, Крис, обещаю тебе. Мы наладим нашу жизнь.

Я вскочила с постели.

— Опять Марк? — спросил он. — Я что-то не слышал.

— Нет. Я ухожу в другую комнату. — В комнате Марка стоял диван. Я спала на нем, когда ребенок был совсем маленьким и требовал моего постоянного присутствия.

— Нет, нет, не надо. Пожалуйста, останься здесь. Мне очень жаль, что я так расстроил тебя.

— Нет, я лучше уйду.

— Пожалуйста, Крис. Клянусь, я ужасно жалею об этом. Я был расстроен, потерял голову.

Я сказала, что больше не сержусь и даже особенно не огорчаюсь, только устала, и, если он действительно хочет быть великодушным, он должен отпустить меня на одну только эту ночь.

Он больше не возражал. Я ушла в комнату Марка, легла на диван и тут же уснула. В шесть утра я проснулась, покормила Марка и снова уснула. В восемь я увидела около себя Нэда, лицо у него было печальное, глаза красные, словно от слез.

— Пойдем в спальню.

За окном шел дождь, и его монотонный шелест напоминал чье-то хриплое дыхание.

Нэд почти отнес меня в мою постель и лег рядом, но не притронулся ко мне, лишь зарылся лицом в подушку и молчал.

 

Глава V

Эта ночная размолвка с Нэдом сама по себе не явилась кризисом в наших отношениях, хотя прибавила новых страхов — теперь я боялась, что он попытается как-то разлучить меня с ребенком.

Большинство жизненных кризисов происходит скорее в нашем воображении. С течением времени главная нить наших неприятностей и забот до того обрастает всевозможными страхами, опасениями и категорическими решениями, что, окончательно запутавшись, представляет собой узел, который остается только разрубить. В эти последние дни июля Нэд все чаще оставлял меня одну; он рано уходил на работу, поздно возвращался и, пообедав, вечером снова куда-то уходил. Он был спокойным, приветливым и несколько отчужденным. Он больше не искал моей близости. Однажды, все еще не теряя надежды, я снова попросила:

— Отпусти меня, Нэд, ты же видишь, как мы живем.

Но ответ его был прежним.

Как-то днем ко мне неожиданно зашла миссис Скелтон. Я совсем не ждала ее; прошло довольно много времени с тех пор, как мы виделись с ней последний раз. Накануне ночью я почти не спала — у Марка снова резались зубы. Я прилегла, надеясь вздремнуть часок, хотя уснуть днем мне обычно не удавалось. Поэтому, когда я открыла ей дверь, у меня, должно быть, был удивленный, встрепанный и недовольный вид. Она объяснила мне, что проходила мимо и решила заглянуть. Меня удивило, что такая разумная женщина, как миссис Скелтон, решила прибегнуть к столь нелепой лжи. Я хорошо знала, что в этом квартале у нее не было ни друзей, ни знакомых и зайти сюда она могла только с совершенно определенной целью. Должно быть, что-то настолько встревожило ее, что она даже не потрудилась придумать более правдоподобную причину.

В течение нескольких минут она болтала о разных пустяках, прошлась по комнате, взглянула на новое платьице Марка, которое я купила, взяла в руки библиотечную книгу, которую я читала, сказала мне, что я плохо подстрижена, и порекомендовала приличного и, по ее словам, удивительно недорогого парикмахера на Кондуит-стрит.

— У меня нет времени на это, — ответила я, чувствуя отчаяние от того, что она все равно не поймет, и раздражение, ибо в ее присутствии я всегда казалась себе неопрятной и плохо одетой.

— Тетушка могла бы посидеть с ребенком, — заметила миссис Скелтон. — Мне кажется, ты не должна так опускаться.

Я промолчала.

— Что происходит между тобой и Нэдом? — наконец спросила она безразличным голосом, словно ее больше интересовала книга, которую она держала на коленях. Но вот она подняла глаза и в упор посмотрела на меня.

Она была худая, старая, но все еще красивая. У нее была нелегкая жизнь. Я поняла, что она будет презирать каждого, кто не сумеет держаться столь же мужественно, как она.

Я сказала ей, что наш брак оказался неудачным, мы не понимаем друг друга и оба ужасно несчастливы, однако Нэд упорно отказывается признать это.

— Я предупреждала тебя еще до замужества, что у Нэда нелегкий характер.

Я безропотно выслушала упрек.

— Я тоже виновата, — сказала я. — Я не подхожу ему. Возможно, с другой он будет более счастлив.

Она улыбнулась. Лицо ее подобрело и стало снисходительным.

— Все вы, молодые, думаете, что брак так же легко разбить, как чайную чашку. У вас нет выдержки и терпения. Я тоже хотела уйти от Гарольда, но не ушла. Я думала о детях.

Я была еще достаточно молода, чтобы тут же, позабыв о своих неприятностях, с любопытством спросить, почему она хотела уйти от мужа. Она улыбнулась. Ей доставили удовольствие и мой вопрос, и мое удивление.

— Потому что он неисправимый бабник. Всегда был таким. Менял женщин одну за другой. Вначале я думала, что умру от горя, а потом привыкла. Мне стало легче, когда я запретила ему рассказывать мне о его любовницах, но его это ужасно бесило. Самым большим удовольствием для него было, вернувшись домой, поплакаться мне, что очередной роман не удался.

Она сказала, что очень боялась, что Нэд будет таким же, как его отец. Но со мной он стал совершенно другим. Он не изменял мне. Как мать, она знает это. Она бы сразу заметила. Он всегда будет мне верен, и она благодарит бога за это.

Уже ни на что не надеясь, я все же попросила ее уговорить Нэда дать мне развод.

— О, не будь дурой! — воскликнула миссис Скелтон, своим видом и голосом так напомнив мне в эту минуту Нэда, словно его дух внезапно переселился в нее.

Она коснулась моей обнаженной руки, и я почувствовала, как инстинктивно отпрянула от нее.

— Возьми себя в руки и подумай о ребенке. О своем долге перед Нэдом. Ты образумила его, создала ему хорошую чистую жизнь, и я хочу, чтобы хотя бы один из моих детей был счастлив. — Она умолкла и бросила книгу на диван, словно больше не нуждалась в ней. — Я надеялась, что Нелли будет счастлива. Но ее муж умер. Теперь ее жизнь — сплошная нелепость. Собаки, глупая истеричная дружба. О, я все вижу, все знаю. Никогда не думала, что женщина может оказаться такой дурой.

Уходя, она поцеловала меня. Это было так непохоже на нее; она словно пыталась смягчить резкость и бесповоротность высказанного ею суждения. Несмотря на презрение к сыну, на то, что она нередко готова была публично высмеять его, она, как всякая мать, мечтала, чтобы у него было свое, хотя бы маленькое, спокойное счастье. Она хотела спасти обломки своих рухнувших надежд и упований. Когда Нэд был ребенком, она, должно быть, любила его страстной невысказанной любовью: ее дитя, ее сын, такой красивый рядом с неуклюжей толстой дочкой, такой одаренный — он оправдает ее мечты, ее надежды. Теперь она опять верила, что Нэд снова станет тем сыном, которым она когда-то так гордилась, и это произойдет с моей помощью. Я поняла, что мне нечего надеяться на нее, — она будет на стороне своего сына.

Когда она ушла, меня охватило острое чувство безнадежности, сознание того, что я в ловушке. Я в отчаянии металась по комнатам и колотила кулаками о стены, словно это были стены ненавистной темницы.

Через месяц мне исполнится двадцать один год. Передо мной, возможно, еще пятьдесят лет жизни, и все они будут похожи на эти три года. Я взглянула на свои руки — я содрала кожу, и ссадины кровоточили. Но это принесло мне облегчение — раз мое отчаяние такое сильное, оно станет той движущей силой, той надеждой на спасение, которая поможет мне выстоять. Я глядела в окно, но почти ничего не видела. И вдруг я заметила, как все кругом переменилось. Эта перемена приковала все мое внимание.

Был пасмурный серый день, жаркий и душный, словно обесцветивший лужайки и кусты, приглушивший блеск объезженной асфальтовой дороги. Но вдруг где-то далеко, сквозь невидимый просвет в тучах блеснуло солнце и протянуло свои длинные золотые пальцы к верхушкам дальних деревьев. Упало несколько капель дождя. Солнечные пальцы стали длиннее, они разорвали серую пелену неба, и в одно мгновение все вокруг преобразилось. Солнце разбросало во все стороны лимонно-желтые лучи, и они слились в одно сплошное сияние. И вдруг солнце покатилось по полям, все ближе и ближе, неся с собой сверкание красок: это было похоже на то, как если бы по потускневшей от пыли картине провели влажной тряпкой и краски снова заиграли. Солнечное шествие было похоже на победное шествие армий с песнями и развернутыми знаменами. Но внезапно солнце остановилось, дойдя лишь до середины пустыря, и словно разрезало надвое одинокий вересковый куст — одна половина его переливалась и сверкала драгоценными камнями, а другая оставалась в тени.

Я видела все это так, как не видела давно, целых три года. Я наслаждалась полнотой видения, как наслаждаются полнотой любви. Я поняла, что не могу быть сломлена, ибо для меня так важно видеть то, что я вижу сейчас, — все чудесное многообразие мира. По мере того как будет подрастать мой сын, я научу его видеть моими глазами, пока он сам не сможет увидеть больше и дальше меня.

В этот вечер, сидя за книгой (Нэд, лежа на диване, тоже читал и время от времени дружелюбным тоном делился со мной каким-нибудь пустячным соображением, — словно мы оба решили вот так коротать теперь наши дни), я дала себе слово написать письмо в туристскую контору, пока еще не поздно. Все равно, решила я, Нэд хочет, чтобы я взяла няньку. Если мне удастся это сделать, не будет никаких препятствий для моего возвращения на работу. Если нашей жизни суждено остаться без перемен, то по крайней мере для себя мне удастся хоть немного расширить ее рамки.

Я отослала письмо и получила ответ. Я договорилась, что начну работать в сентябре. Но я продолжала не верить в это. Кажется, я могла договариваться и устраиваться сколько угодно, и все же не верила, что это серьезно.

На следующей неделе, в пятницу, Нэд привел к нам Джека Гарриса, который был его шафером на свадьбе. Он сказал, что на субботу и воскресенье они с Гаррисом договорились поехать во Фринтон играть в гольф. Гаррис давно не был у нас. Это был рослый, добродушный весельчак, который, казалось, развлекал Нэда.

— Это вы, жены, гоните из дому мужей, — сказал он, обращаясь ко мне со смущенным смешком, скорее свидетельствовавшим о неловкости, которую он испытывал, чем о подлинном веселье. — Нэд считает, что вы тоже должны закрыть лавочку и поехать вместе с нами.

— Бесполезно говорить ей об этом. Сейчас она тебе скажет, что не с кем оставить мальчишку. Мне надоело твердить ей, что пора наконец взять няньку.

— Теперь малыш уже не нуждается в вас так, как нуждается вот он, — сказал мне Гаррис и кивнул головой на Нэда. — Поедемте с нами, Крис, мы, ей-богу, неплохо проведем уик-энд.

Нэд не спускал с меня глаз. Я догадывалась, зачем он привел Гарриса: он думал, что тому легче будет уговорить меня. Я не могла понять только одного: что дало ему основания надеяться на это.

— Ты можешь оставить ребенка у Эмили.

— Нет, не могу. Я не предупредила ее.

— Черт бы побрал эту Эмили. Взбрело ж ей в голову переехать в другой конец города! Будто ей здесь было плохо. Теперь и по телефону с ней не свяжешься.

Меняя тарелки, через открытую дверь столовой я видела Нэда и Гарриса. Они сидели молча, не зная, о чем говорить, оба какие-то растерянные.

И все же Нэду удалось воздействовать на меня с помощью Джека Гарриса, хотя совсем не так, как он того хотел. Трудно сказать почему, но в присутствии друга Нэд показался мне еще более одиноким и несчастным. Волосы его потускнели, лицо осунулось. Он казался старше своих лет.

Я решила, что в понедельник, когда он вернется из Эссекса, я снова попытаюсь наладить нашу жизнь. Я искренне хотела этого. Как сказала его мать, у меня были свои обязанности по отношению к Нэду. Я вспомнила, что во имя долга многие делали это, а потом более или менее сносно устраивали свою жизнь и были даже счастливы.

Была звездная ночь; звезды напоминали рой серебряных пчел в небе. Я печально думала о других мирах. Людей на земле такое множество, их не счесть, как минуты в вечности; и у всех свои собственные трагедии и комедии, и моя жизнь ни капельки не интересует никого, кроме меня самой. Что значу я в этой огромной вселенной с таким множеством солнц и звезд? Ровным счетом ничего, решила я; и, хотя эта мысль несколько утешила меня, я все же всплакнула от горя.

Я навсегда запомнила этот уик-энд. Одно дело собрать воедино всю свою решимость и совсем другое — долго продержаться в таком состоянии. Если струны натянуты, то, пока их держит деревянный колок, они готовы петь. Но в любой момент струны могут или ослабеть, или лопнуть. Я могла держаться лишь ценой невероятного напряжения нервов. Я старалась не думать о Нэде, а думать только о ребенке и о тех радостях, которые он мне доставляет. Этого должно быть достаточно, уверяла я себя, чтобы хотелось жить.

Но есть натуры, которым мало одного вида любви, даже если эта любовь, казалось, целиком захватывает их. Насытив часть своей души, они все равно испытывают голод. Лишь став старше, я поняла, что происходило тогда со мной, а поняв, наконец смогла успокоиться. Но пока это случилось, меня мучило отвратительное сознание вины. Я часто ненавидела себя, ибо считала, что не имею права на материнство, если не могу целиком отдать себя ребенку.

Эти два дня, субботу и воскресенье, я искренне старалась втиснуть себя в рамки той жизни, которую, я заранее знала, мне не выдержать. Но я продолжала добиваться невозможного. Я решила во что бы то ни стало сделать это. В ночь с воскресенья на понедельник я почти не спала. Я задремала, лишь когда первые лучи солнца нарисовали бледные узоры на окне. Проснувшись, я почувствовала себя спокойной и отдохнувшей, готовой сказать Нэду, что все опять будет хорошо, что мы начнем все сначала, будем терпимы друг к другу и счастливы, как все люди вокруг.

Я не знала, когда он вернется. Он не сказал мне. Поскольку утром он не пришел, я решила, что он отправился с вокзала прямо в контору и будет дома, как всегда, в половине седьмого. Я надела новое платье и постаралась выглядеть как можно лучше, хотя, как в день моей свадьбы, зеркало не хотело творить чудеса, и я видела темные круги под глазами. Это огорчало меня. Мне хотелось понравиться Нэду, хотелось, чтобы он любил меня еще больше, чем прежде, и чтобы его любви хватило теперь для нас двоих.

Нэд задерживался. Обед перестоял в духовке. Я вынула его и решила, что лучше подам кусок холодного мяса. Девять часов, десять. Я уже знала, что Нэд сегодня не придет, но до самой полуночи еще не верила этому.

Он не пришел и на следующий день, ни утром, ни вечером. В среду я оставила Марка на попечении приходящей женщины и пошла через парк к Эмили.

Она сразу же поняла, что что-то случилось.

— В чем дело? Ты больна?

Я сказала, что вполне здорова, но собираюсь привезти ей ребенка; собственно, она должна принять нас обоих. Я сказала, что моя жизнь с Нэдом не удалась и что я приняла твердое решение: Нэд не пришел домой, и теперь я окончательно решила, что буду свободной, даст он мне развод или нет.

— Ты венчалась в церкви! — воскликнула Эмили, заливаясь слезами. — В церкви.

Я коротко рассказала ей о своих ближайших планах и о той роли, которую предстоит ей сыграть в них. Я сказала, что уговорила ее сменить квартиру потому, что хотела иметь какое-то убежище на тот случай, если возникнет необходимость в этом. И такая необходимость теперь возникла. Сейчас я вернусь домой, возьму такси и привезу только кроватку и коляску Марка и кое-что из его и моих вещей. За остальным я пошлю потом.

— Что мне делать? — стонала Эмили. — Ах, если бы был жив твой отец!

Я сказала, что тоже хотела бы этого, хотя не знаю, чем бы он мог мне помочь.

— Ему было бы теперь пятьдесят четыре, если бы он был жив, — рыдала Эмили, прикладывая платок к губам. Но даже она поняла, как неуместно в этот критический момент заниматься подсчетами несостоявшихся годовщин.

— О Крис, ты же знаешь, что тебе нельзя переехать ко мне.

— У меня больше никого нет, — сказала я. — И все равно я перееду. — Я поцеловала ее. Она смотрела на меня, губы ее дрожали, а в глазах был ужас. Но потом она вдруг успокоилась и взяла себя в руки.

— Я постараюсь помочь тебе, — сказала она. — Я постараюсь. Я сделаю все, что смогу.

По дороге домой я думала только о практических вопросах переезда. Войдут ли вещи ребенка, пеленки, бутылочки, кастрюльки, банки, щетки и прочее в один чемодан? Разрешит ли шофер поставить коляску на крышу машины? Обойдусь ли я двумя платьями, парой белья и одной ночной сорочкой?

Так я дошла до дома и открыла калитку. Женщина, присматривавшая за Марком, стояла под деревьями уже в пальто и шляпе.

— Мистер Скелтон разрешил мне уйти. Он только что вернулся.

Я взбежала по лестнице и вошла в квартиру. Нэд стоял спиной к холодному камину, сунув руки в карманы, откинув назад свою маленькую птичью голову, словно собирался запеть. Он был бледен как стена, видневшаяся за его спиной, и, увидев меня, не переменил позы.

— Хорошо, — сказал он. — Можешь делать, что хочешь.

Вначале я не поняла. Я даже переспросила, что он сказал.

— Я отпускаю тебя. — Его глаза избегали встречаться с моими. — Я сделаю все, что ты хочешь, могу посылать тебе счета из гостиницы… Все, что хочешь. Что делают люди в таких случаях? Ты должна узнать, как мне вести себя, чтобы был повод для развода.

Наконец он посмотрел на меня, и в его глазах я прочла презрение; но это было презрение к самому себе, и оно сломило его.

— Да что же случилось? — воскликнула я. Мне вдруг отчаянно захотелось обнять его, сказать, что он не должен уступать мне, что мы попробуем начать жизнь сначала.

— Какое, черт возьми, тебе до этого дело? — сказал он. — Ты добилась своего. Пользуйся же этим.

Он сказал, что уходит. Если он мне понадобится, я найду его на Мэддокс-стрит. Резко повернувшись, он вышел из комнаты. Я слышала, как он ходит по спальне. Не прошло и пяти минут, как он снова вышел, держа в руках чемодан, который брал с собой во Фринтон и не успел еще распаковать, и другой, поменьше, который принадлежал мне. — Я верну его тебе на днях.

— Нэд, мы должны поговорить.

— Мы достаточно говорили. Я буду посылать тебе деньги.

Я сказала ему, что собираюсь работать.

Он густо покраснел, словно внезапно понял, что я примирилась с тем, что произошло, хотя именно этого он от меня и ждал.

— Это твое дело, — сказал он, помолчав. Мне казалось, что он хочет еще что-то сказать. Он сделал шаг вперед. Я ждала, что сейчас он подойдет, обнимет и поцелует меня.

Но он лишь гневно выкрикнул:

— Что же, смотри! Смотри на меня!

В глазах его сверкали слезы. Взгляд их был неподвижен, и, когда слезы совсем затуманили его, он смахнул их рукой.

— Я не смотрю, Нэд, — сказала я и опустила глаза. Я смотрела на узор ковра — темно-синие зигзаги по желтовато-коричневому полю, скромный и неопределенный рисунок в духе времени.

Нэд прошел мимо меня и вышел из комнаты. Я слышала, как захлопнулась за ним дверь. Я подошла к окну. Он медленно прошел по дорожке. Я ждала, что он подойдет к сыну, но он не сделал этого. Он даже не посмотрел в ту сторону, где под деревом в кружевной темно-зеленой тени спал Марк. Не в силах больше смотреть, я закрыла лицо руками и почувствовала, как они дрожат. Когда я снова посмотрела в окно, Нэда уже не было. Мимо прошел автобус, подняв с мостовой белую пыль и кем-то брошенную газету; медленно проплыв в воздухе, газета прилипла к фонарному столбу.

Я свободна, говорила я себе, но не верила в это. Мне хотелось, чтобы заплакал Марк и я могла бы взять его на руки, приласкать. Он был мне нужен, я хотела держать его на руках. Мне надо было что-то делать. Ибо меня вдруг охватил ужас пустоты, ужас окончательности того, что произошло, и тяжесть его была невыносимой.

Это мгновение запомнилось, как крюк, повисший над пропастью прошлого. Я смотрю на него, прижавшись к отвесной скале, пережидая, когда пройдет головокружение. Вокруг ничего — ни облачка, ни далекой полоски моря, лишь крюк на фоне белой пустоты, крюк, не отбрасывающий даже тени, жестокий и неумолимый образ, бесконечно одинокий, бесконечно печальный.