В Хэддисдон он поехал в августе, попрощаться перед отъездом в Париж. День обещал быть знойным — такая погода обычно благоприятствовала замыслам Аманды: не иначе как она затеет очередной пикник. Но до чего же неудобно есть, сидя на траве! Куда лучше поесть в доме, за столом. Тоби выехал одним из первых утренних поездов — ему хотелось побыть часок с Мейзи до того, как прибудет «цирк».

Мейзи встретила его на станции — такая, какой особенно была ему по душе: спокойная, улыбающаяся, вид у нее отнюдь не был несчастный, напротив, сулил Тоби полный радости день. Она была в той самой, врезавшейся ему в память белой блузке и бумажной юбке в желтый цветочек.

— Давай покатаемся, — предложила она. — Домой торопиться незачем. Приезжает струнный квартет, и Питер Коксон, и еще несколько человек, ты с ними незнаком. Да, а Джорджа Поллока ты помнишь?

Это был тот самый художественный критик, который так сердечно отнесся к его матери.

— Ну еще бы. Кстати, скоро о маме будет передача по телевидению: семь минут. Пустить их в дом с юпитерами и кабелями она отказалась наотрез, так что придется им снимать ее прямо в студии, а кое-какие из картин разместить на заднем плане.

Они все катались и катались по окрестностям.

— Я буду скучать по тебе, — сказала Мейзи, и в ее голосе ему почудилась стоически скрываемая печаль, впрочем, может, он просто становится излишне чувствительным? — Но я приеду тебя повидать. — Легкий ветерок скорости развевал ее прекрасные волосы. Никогда он не видел волос красивей, а уж если на то пошло, вообще не встречал девушки красивей, чем Мейзи. Последнее время он стал думать о ней куда чаще.

— Придется тебе сегодня слушать Гайдна. Ты не против?

— Не скажу, чтобы он был из самых любимых моих композиторов, но если мне станет невтерпеж, то можно и уйти потихоньку. Я видел — люди уходят, и твоя мама как будто этим не возмущается.

Ответ его удивил:

— Дорогой мой, чем бы то ни было возмущаться — против маминых принципов.

Тоби отнюдь не был в этом уверен.

Они заехали на полчаса в маленькую таверну, выпили пива, поиграли в шафлборд — оказалось, что Мейзи очень искусна в этой игре. Вот таким, считал Тоби, и должно быть прощание — идиллически мирным, приятным и беспечальным. Пол в баре был посыпан песком, пахло табаком и опивками эля. Немногочисленные посетители упорно их не замечали, лишь один старичок украдкой поглядывал на Мейзи, дивясь тому, как умело она играет.

— Нас тут никто не любит, я хочу сказать, нас, пришлых. Мы для них все еще пришлые, хотя живем здесь уже восемь лет, и так пришлыми и останемся, Что ж, с этим свыкаешься. Пусть так и будет — они сами по себе, мы сами по себе.

Аманду они застали в саду. Гости уже начали съезжаться, и хозяйка в развевающемся, словно крылья летучей мыши, одеянии восседала среди них. Она во второй раз представила Тоби струнному квартету, участников которого, казалось, невозможно отличить друг от друга (правда, была среди них одна девушка, но этим все различия и исчерпывались), и еще нескольким людям, чьи имена ему доводилось слышать, но удержать в памяти, как он сразу же понял, все равно не удастся. Эдуарда Крейна пока не было.

За ленчем, как всегда весьма обильным, царила Аманда. Она явно чувствовала себя королевой из королев и испытывала тот особый подъем, какой бывал у нее лишь во время таких вот приемов на свежем воздухе. Тоби разговаривал с Питером Коксоном, к которому все больше проникался уважением — ему уже не казались забавными ни змеиная головка Питера, ни его маленький рост, ни розовый галстук-бабочка. Несмотря на то что в Америке, откуда Коксон только что вернулся, на его долю выпал немалый успех, он нисколько не чванился и уже не обрушивал на собеседника потока слов. Все говорило за то, что он становится солидней.

Тоби успел прочесть половину его нового романа и был под большим впечатлением. Не исключено, правда, что эффект тут достигался определенным приемом: сперва персонажи высказывают какую-нибудь мысль, а потом поступают прямо противоположным образом. Тоби не знал, старый это прием или новый, но решил, что сбрасывать Питера со счетов как писателя было ошибкой. Книга была написана в сдержанном тоне, ни намека на гомосексуализм, которым явно был отмечен первый роман Коксона. На сей раз мужчины причиняли страдания женщинам, а женщины мужчинам. Что это, переход к разнополой любви? Как знать, впрочем, вряд ли. Вообще-то переменить пол, наверное, куда труднее, чем это представляется людям неискушенным, решил Тоби. И стал горячо хвалить Коксону его новую книгу.

— Надеюсь, она ничего, — сказал Питер, — но стоит мне увидеть свою вещь напечатанной, как я впадаю в отчаяние. Всякий раз чувство такое, что можно было написать куда лучше.

— Должно быть, эта же мысль пришла и Микеланджело, когда он напоследок хорошенько оглядел Сикстинскую капеллу, — нашелся Тоби.

На лице у Питера возникло некое подобие улыбки, насколько это вообще возможно для человека столь угрюмого.

— А замечательная, должно быть, штука большой успех, — задумчиво проговорил Тоби. Он и в самом деле был в этом убежден.

— Ну, у меня успех довольно скромный. Не будем преувеличивать.

— Мне, во всяком случае, говорили, что большой.

— Мало ли что могут наговорить.

Гости явились кто в чем, один Питер был в темном, элегантного покроя костюме. Все время, пока играл квартет, Тоби с Питером просидели под деревом, прямо на траве (хотя она еще не успела просохнуть после вчерашнего дождя и Аманде пришлось распорядиться, чтобы на лужайке для гостей расстелили ковры).

Когда же они присоединились к остальным, выяснилось, что Аманда ушла в дом.

— Она дочитывает вашу книгу, Питер, — объяснила Мейзи. — Вы же знаете, ей непременно надо быть в курсе всех новинок.

— Мне страшно. Сам не знаю почему.

— Вот и зря. Мамочка не может оторваться от книги, потому и дочитывает ее. А вовсе не для того, чтобы раскритиковать.

Давно уже перевалило за полдень, но жара не спадала. Лица у всех покрылись капельками пота. Ожидая, пока Аманда выйдет из дома, гости пили чай и перебрасывались отрывочными фразами.

Когда чаепитие уже завершалось, она наконец выпорхнула на лужайку и устремилась к ним; одеяние ее развевалось, роман Коксона она прижимала к груди с таким видом, словно это Книга из Келлса.

— Слушайте все! Роман Питера кончается притчей. И я хочу прочитать вам ее. Притчу Питера. Рассаживайтесь поудобнее, это очень важно. Вы ничего не имеете против? — учтиво осведомилась она у Питера.

— При том условии, Аманда, что вы дадите мне время испариться, — ответил он и зашагал к ручью.

Гости расположились под синевато-зеленым шатром высокого кедра, таким густым, что сквозь ветви лишь кое-где просачивались золотые полоски солнца.

— Всем удобно? — нетерпеливо спросила Аманда. — Кто собирается курить, закуривайте сейчас, чтобы не щелкать зажигалками, когда остальные будут слушать.

Сама она села так, чтобы тень кедра на нее не падала, садовое кресло, в котором она устроилась, было величественным, словно трон, и в густых волосах ее сверкало солнце. Громким, звучным голосом Аманда стала читать:

«Есть на свете страна, где люди не живут супружеской жизнью и не имеют в том надобности. Мужчина и женщина, бывшие некогда мужем и женою, по-прежнему любят друг друга, глубоко, с безграничною нежностью, но физической близости нет между ними. Они прогуливаются в великолепных садах, где цветут разом все цветы; в затененных ветвями ив, вымощенных яшмою просторных дворах, где бьют сверкающие фонтаны, чьи бесчисленные серебристые струйки, узкие, словно столбик ртути в градуснике, изливаются в белоснежные алебастровые бассейны, переполняя их; но люди там не живут супружеской жизнью и не имеют в том надобности. Все они счастливы и избавлены от боязни, что любовь их когда-нибудь кончится. Повелитель той страны порою обходит свои владения, и подданные приветствуют его сердечно, без страха в душе; но даже он не в силах предусмотреть всего.

И вот однажды явилась в ту страну женщина, семь лет томившаяся тоскою по мужу. В своем родном краю она любила его до боли, острой и жгучей, и жаждала вновь с ним соединиться. Когда же она пришла в эту счастливую страну, то первым, кого увидела, был ее муж: он встретил ее с распростертыми объятиями, лицо его сияло радостью. Женщина бросилась к нему, как устремляется к родному очагу вернувшийся из дальних странствий путник. Ей не было ведомо, что в этой стране люди не живут супружеской жизнью и не имеют в том надобности.

Перемена произошла со всеми, кроме нее, и она оказалась смешным чудовищем, уродом. Женщина понимала это сама и потому даже в той чудесной стране страдала от чувства вины и необходимости таить свою муку от других. Когда она попадалась на пути повелителя, он говорил с нею милостиво и во взгляде его было понимание, но он ни о чем ее не спрашивал.

Женщина не разлучалась с любимым ни на миг (в той стране не вели счета дням и часам, там знали лишь время солнечного света и время света лунного). Они ходили по лесам, где в изобилии водились всевозможные звери и насекомые; но она их ничуть не боялась — не то что в своем родном краю. Ведь повелитель сам сотворил их и потому считал, что им положено мирно жить в его угодьях, и так же считал весь его народ. Мужчине, некогда бывшему ее мужем, довольно было того, что она с ним рядом, но ей, смешному чудовищу, уроду, этого было мало. А в той стране люди не жили супружеской жизнью и не имели в том надобности. Но любовь так захлестывала женщину, что она не могла превозмочь своего желания. Она жаждала мужа сильнее, чем вечного блаженства. И оттого мучилась и молила мужчину о близости, он же в ответ лишь улыбался и по-прежнему нежно ее любил. А все прочее, говорил он ей, позади, отошло в прошлое, словно забытый сон. Ведь теперь они беспредельно счастливы, и жизнь их, ничем не омраченная, подобна некоей благословенной равнине. Разумеется, он хранил ей верность и не искал себе другой подруги (чем нередко грешил в родном краю), ибо, как и все в той стране, уже не ведал желания.

Вот как случилось, что чудесная эта страна стала для женщины не раем, но адом. Все цветы для нее увяли, от них шел тошнотворный запах, пение птиц терзало ей нервы, как китайская пытка водой, веселый смех изливающихся в бассейны струй казался хихиканьем полоумных. А тело ее по-прежнему жаждало и томилось. И однажды, проходя мимо нее, повелитель вдруг понял, что допущена ошибка, единственная на все бесчисленное множество мирозданий.

И когда спустилась тьма, женщину привели к мерцающему небесному океану, мягко оттолкнули от берега, и она навек погрузилась в бескрайнее межзвездное пространство. Отныне ей суждено было погружаться в него все глубже и глубже, без радости и без боли, покойно, как погружаются в пуховик. Вечность сменялась вечностью, и мысли редко посещали ее, кроме одной-единственной: „А все-таки дело того стоило…“»

Когда Аманда кончила, в глазах у нее стояли слезы, и Тоби понял: она тоже изведала такую любовь, хоть никогда и не говорит об этом. Мейзи сидела с опущенной головой, вся помертвевшая, и перебирала складки юбки. Ему самому притча Питера позволила заглянуть в будущее — в те времена, когда он познает любовь, не мальчишескую, а зрелую, познает боль. Но время это еще не настало. Интересно, кого Питер имел в виду, когда писал свою притчу, — мужчину или женщину? Впрочем, какое это имеет значение…

— Полагаю, высказываться мне незачем — любые слова будут лишними, — проговорила Аманда, когда гости стали наперебой расточать по адресу Питера похвалы, довольно невразумительные и даже не очень искренние.

Питер шел к ним по лужайке, возвращаясь с ручья.

— Чудесная притча, — сказала ему Аманда.

— Надеюсь, она ничего. А иначе зачем было писать. Но насколько я могу судить, не исключено, что это китч.

— Есть многое и в китче, друг Горацио… — начала было Мейзи и рассмеялась. — Нет, по-моему, это и вправду хорошо.

После чая большинство гостей собралось уезжать, но Мейзи стала упрашивать Тоби, чтобы он остался.

— Обед будет более чем скромный, — предупредила Аманда, и вид у нее был не слишком довольный.

— В таком случае мы поедем в Клер, съедим там по сандвичу, — сказала Мейзи. — Тоби уезжает на несколько месяцев, и мне хочется побыть с ним все то время, пока он у нас.

Аманда бегло поцеловала его в щеку, и они уехали. Дело шло к вечеру, но жара еще не спала. В машине Мейзи сказала:

— Мы ведь не навеки расстаемся. Ты сможешь там сделать прекрасную работу. А я приеду тебя проведать — если ты только хочешь.

— Конечно, хочу, малыш.

Он и в самом деле чувствовал, что будет скучать по ней. Сегодня она была именно такой, какою особенно ему нравилась: не проявляла никакой нервозности, всячески старалась его ублаготворить. И только одно насторожило Тоби.

— Мне было невыносимо тяжко слушать притчу Питера, — призналась она. — Словно меня ударили по больному месту.

— Мы все куда ранимее, чем думаем.

— А мне бы, пожалуй, даже хотелось, чтобы ты был ранимей.

— Да что ты обо мне знаешь…

Из Клера Тоби удобней всего было вернуться в Лондон кембриджским поездом, и Мейзи отвезла его на станцию. Они стояли на залитой солнцем платформе, изредка перебрасываясь словами. Потом увидели довольно близко дымок паровоза.

И тут Мейзи бросилась ему на шею.

— Счастливо, милый. Ты будешь мне писать?

— Думаю, что частенько.

— Сходи в те места, где мы бывали вместе.

— Непременно.

— Когда будешь есть groque-monsieur, вспоминай меня.

Она рассмеялась, и последнее, что он увидел из окна, было сияние ее улыбки.