Длинное письмо от Эйдриана:

«Дорогой Тоби, мне здесь ужасно плохо и необходимо с кем-нибудь поделиться. Обычно делятся с тобой — ты ведь так хорошо все понимаешь; должно быть, потому на тебя и наваливаются со своими бедами все твои друзья, в том числе и я, хотя мне никак не хотелось бы, чтобы из-за моих жалоб ты примчался в Линкольншир или выкинул какую-нибудь глупость в этом духе.

В нашем приходе семьсот человек, но мы вынуждены обслуживать еще два. Отец Ситон, по-моему, очень болен, хоть и старается скрывать это от окружающих. Он служит только одну воскресную службу. Все остальные приходится делать мне, и признаюсь честно (хоть и понимаю, что с моей стороны это проявление слабости), что дал бы отсечь себе оба уха, лишь бы иметь возможность раз в неделю полежать в постели до девяти утра.

К счастью, у нас есть старая-престарая машина, и, когда нужно ехать в какое-нибудь отдаленное место, я пользуюсь ею, а по нашему приходу разъезжаю на велосипеде. Мама моя — святой человек, и мне думается, ее в самом деле причислили бы к лику святых, сумей она сотворить парочку чудес. Почти все время она одна, лишь изредка к ней зайдет перекинуться словом отец Ситон, когда у него есть к тому расположение, а так она без конца читает — проглатывает от корки до корки все книги Лондонской библиотеки.

Опишу тебе самую комичную из своих недавних бед (вот назвал я ее комичной, и во мне возроптала совесть — может быть, ничего тут смешного нет?). Одна из моих прихожанок, некая миссис Аллен, вбила себе в голову, будто одержима дьяволом. Откопала, наверное, во время дешевой распродажи на каком-нибудь благотворительном базаре затрепанный детектив на эту тему и вообразила себе ни много ни мало, что в нее вселился дьявол.

Она вынудила меня к ней приехать, угостила чаем и тминным кексом (видишь ли, священнослужителям приходится есть, что бы и в котором часу им ни предложили, потому, что они не знают, когда и где удастся поесть в следующий раз), а затем стала просить, чтобы я изгнал из нее дьявола! Я, конечно, ответил, что не гожусь для такого дела, но, если она хочет, готов вместе с нею помолиться. Что я и сделал. Она закрыла лицо руками, но все время поглядывала на меня сквозь растопыренные пальцы, и это было довольно неприятно. По правде говоря, я не поверил, что с ней что-то неладное. Видишь ли, мне известно, что ее муж — а он батрак и по общественному положению ниже своей супруги — погуливает на стороне, развлекается с местными девушками (полагаю, впрочем, что это вполне невинно). Из ее рассказа я понял, что припадки случаются с ней, когда муж приходит с работы, вот я и подумал, что, может быть, она просто мстит ему таким способом».

Читать письмо Эйдриана, решил Тоби, все равно что слушать его самого: он не ждет отклика. Но прочитать все-таки можно быстрее, чем выслушать, а это уже хорошо.

«Мы помолились, и она стала твердить, что в нее вселился дьявол, хотя видела, что я в это не верю. А потом закатила припадок: выгнулась, как акробатка, и стала биться о красивый валлийский буфет, все тарелки попадали на пол, — кстати, они оловянные и, значит, разбиться не могли. Интересно, устроила бы она такое, будь это кухонный шкаф с бьющейся посудой? Потом она села на пол и на губах у нее появились пузырьки — нет, это была не пена, просто пузырьки. Я не знал, что делать. Просто сидел и ждал, пока она не успокоится немного. Тогда я поставил ее на ноги, и тут она в меня плюнула, но не попала, промах, как в „Дяде Ване“; однако она, по-видимому, удовлетворилась этим. Снова села на пол и говорит: „Ну так как, станете вы изгонять из меня дьявола или нет?“

Я ответил, что запрошу епископа — это единственное, чем я могу быть ей полезен, — что у него, наверное, есть какой-нибудь священнослужитель, который специализируется на такого рода делах. Она сказала: „Я вам буду очень обязана, отец мой“, но явно была разочарована, что я не совершил положенного ритуала тут же, на месте. Как бы то ни было, мне удалось выбраться из ее дома, и никогда еще я с такой радостью не вскакивал на свой старый велосипед.

Когда я зашел к отцу Ситону, он дремал. Я рассказал ему всю историю. А он только и проговорил: „Что ж, я уверен, мой милый, вы знаете все, что надо делать“. Я ответил, что действительно знаю, но не лучше ли обратиться к епископу. Но он сказал — нет, вы и сами прекрасно справитесь. Тем наш разговор и кончился, а назавтра ко мне является муж этой женщины и говорит: „Мне про Энни и эти ее припадки все как есть известно. Вы не больно-то обращайте на них внимание. Она и сама безо всяких прекращает их, стоит ей захотеть“. Я, конечно, почувствовал себя ужасно виноватым». (Очень на тебя похоже, подумал Тоби.)

«Может, я и ошибаюсь, — впрочем, едва ли. Сразу чувствуется, что все это обман, а ее припадок, так сказать, наглядная демонстрация одержимости, — сплошное притворство. Видишь ли, такие вещи всегда вызывают и будут вызывать у меня недоверие.

Как я уже писал, это только начало рассказа о моих бедах, довольно комичное. Но есть у меня беда посерьезней — речь пойдет о другой прихожанке, некоей миссис Фликсби. Ей уже под сорок, и она очень хороша собой. Эта заходит ко мне чуть не каждый день, жалуется, что ей ужасно не повезло с мужем, и спрашивает, как ей быть. (Жалобы ее, в сущности, сводятся к одному — он каждый вечер уходит в трактир, ее с собой не берет, а этого, мне кажется, ей очень бы хотелось.) Говорит, что она в отчаянии, что очень несчастна. Спрашивает, не уйти ли ей от него — что проку длить такое неудачное супружество? Все время обливается слезами, а я вынужден утирать их, да еще своим платком. Впечатление такое, что у нее никогда не бывает с собой носового платка. „Как мне быть, разводиться или нет?“ — спрашивает она. „А чего ради?“ — спрашиваю я. „Моральное истязание — теперь это считается поводом для развода“, — отвечает она, а сама не сводит с меня глаз (они у нее очень необычного светло-голубого цвета). Отделаться от нее невозможно, а когда она наконец уходит, я чувствую себя совершенно обессиленным, будто всю кровь из меня высосал вампир. Обычно она говорит что-нибудь в таком роде: „Ах, если бы на моем пути встретился такой человек, как вы…“ И мне остается лишь разъяснять ей, что есть брак согласно христианскому вероучению.

Скажу тебе откровенно — хоть это и отдает гнусным самодовольством, — мне кажется, она мною увлеклась».

Не она первая, не она последняя, подумал Тоби.

«Я понимаю, такое бывает в захолустье, когда женщина томится от скуки и неприкаянности, а приходский священник — единственный мужчина, к которому она может пойти (едва ли миссис Фликсби завела бы роман с кем-нибудь из местных, даже если бы здесь было с кем). Право же, от этих дел у меня ум за разум заходит. Я все ясней отдаю себе отчет в том, что мне не хватает милосердия — такая вот женщина, вероятно, и впрямь страдает, но не могу же я страдать за нее. Я предложил ей что-нибудь делать для церкви, может быть, это ее отвлечет, но, как ты догадываешься, ничего из моей затеи не вышло.

Порой я думаю, что мне не следовало принимать сан, что это ошибка и, пойди я в каменщики, пользы обществу от меня было бы больше. Спасибо за то, что ты все это терпеливо читаешь. Пишу тебе поздней ночью, другого времени у меня нет. Как поживаешь, старина? Поздновато я спохватился спросить тебя об этом, сам понимаю. Но я часто о тебе думаю. Привет тебе и Мейзи».

А ведь Эйдриан совершенно прав, от миссис Фликсби можно ждать больше неприятностей, чем от одержимой дьяволом миссис Аллен, решил Тоби и перевернул последнюю страничку. Там он обнаружил приписку: «Рита по-прежнему мне пишет. Хоть бы кто-нибудь изгнал беса из нее».

В ответ Тоби написал теплое письмо, но помочь Эйдриану, конечно, не мог ничем, только посоветовал ему, чтобы он рвал Ритины письма, не читая, или же отправлял их обратно нераспечатанными, впрочем, второй вариант, пожалуй, небезопасен, добавил он: дело может кончиться тем, что Боб все узнает. Что и говорить, Рита — жуткая надоеда, он в жизни не встречал такой одержимой. О Мейзи он не упомянул ни единым словом.

После этого письма таким облегчением было пообедать с Перчиком — тот пригласил его в свой клуб. В фешенебельном мужском клубе Тоби очутился впервые в жизни и был очарован. Ему нравились покойные, с запахом старины кожаные кресла, нравилась сама мысль, что никакая Рита — а если на то пошло, и Клэр — не может переступить этого порога. Вообще-то к женщинам он благоволил, но теперь пришел к выводу, что порою неплохо побыть и без них. Приглашение Перчика его заинтриговало: похоже, он успешно прошел проверку у всех членов семейства Ллэнгейн. Перчик поднялся ему навстречу откуда-то из глубины дивана.

— Привет. Хорошо, что ты пришел. Все же будет не так скучно.

— Не понимаю, Айвор, почему ты здесь скучаешь.

— Да брось звать меня Айвором, — мрачно откликнулся Перчик. — Рано или поздно все равно перейдешь на мою мерзкую кличку. Этим всегда кончается. А скучно мне потому, что, приезжая в отпуск, я считаю своим долгом два-три вечера в неделю проводить здесь — одному богу известно, чего ради. А тут все такие старые и с каждым моим приездом становятся все старее. Ну, а мне иногда хочется просто веселого трепа. Клэр передает тебе привет.

Тоби не видел ее уже дней десять.

— А ты передай ей привет от меня. Видно, она очень занята.

— Да чем же, Господи помилуй, она может быть занята? Не понимаю, почему ей не поступить на какую-нибудь постоянную работу. Мать прекрасно справится с хозяйством и без нее.

— Но необходимости работать у нее, разумеется, нет, — пустил пробный шар Тоби.

— Да я не в том смысле, — возразил Перчик. — В будущем году она вступает во владение суммой, в свое время записанной на нее родителями. Свою я уже получил. — (Нет, подумал Тоби, это самый откровенный человек на свете.) — Но мне не нравится, что она бездельничает.

Он спросил Тоби, какие планы у него самого.

— Да вот до конца года поработаю над диссертацией, а там надо будет принять окончательное решение.

— Клэр говорит, что если тебе надоест это дело, наш старик, пожалуй, сможет кое-что предложить.

Тоби был поражен: подумать только, такое семейство, и вдруг оказывает на него нажим — ибо это ведь явный нажим. Он подумал о доме в ЮВ-1 и о единственном выдающемся члене его собственной семьи — о матери.

Тут Перчик сказал, что пора обедать, и они пошли в столовую, обшитую панелями из темного дерева.

— Сейчас здесь народу не густо, — сказал он, — больше всего обычно бывает в час ленча.

Тоби подметил, что на столах нет пепельниц, и это позволило ему избежать faux pas.

— Возьми анчоусное масло, если ты его любишь. Вкусное.

За обедом Тоби заставил Перчика разговориться, и тот стал рассказывать о своем житье-бытье. Армия явно была ему по душе, но, как он считал; особых перспектив у нее нет: отныне возможны лишь локальные войны. А они не слишком его привлекают.

— Впрочем, насколько я понимаю, именно к ним меня и готовили, и, что ни случись, я должен через все пройти.

После обеда он предложил Тоби «вернуться на базу» — в библиотеку, — и вот здесь начался разговор по существу.

За кофе с коньяком Перчик сказал, что дружен с Клэр.

— Бывает, что брат с сестрой живут как кошка с собакой. Мне такое доводилось видеть. Жуткое зрелище. А мы с ней — нет. Клэр всегда умеет развеселить меня.

— По-моему, она кого угодно развеселит.

— Мы с ней много бываем вместе. Когда я уезжаю в Германию, она пишет мне длинные письма. Отец вообще не пишет, а мама отделывается открытками с видами. Вероятно, она считает, что мне следует почаще вспоминать Англию: собор святого Павла, Тауэр, Букингемский дворец — чего она только мне не шлет. — Вдруг он резко помешал кофе ложечкой. — По-моему, Клэр тобой увлеклась.

— Это я увлекся ею, если на то пошло.

— Видишь ли, она и раньше увлекалась. Но на этот раз — дело серьезное. И мне не хотелось бы, чтобы она оказалась брошенной. — Перчик впервые заговорил как будущий глава семейства, довольно родовитого. (Во всяком случае, подумал Тоби, титул оно, вероятно, получило задолго до времен мошенника Монди Грегори. Мысль эта его позабавила. Но он уже был насторожен словами Перчика.) — Может, это не мое дело, — продолжал Перчик. — Но понимаешь ли, я, в сущности, никогда не знаю толком, что мое дело, а что нет. Говорю все, что приходит в голову.

Так, подумал Тоби, посмотрим, что за сим последует.

— Послушай, — сказал Перчик, — если из этого и в самом деле что-нибудь выйдет, с нашей стороны возражений не будет. А с вашей?

Это было до того похоже на предложение заключить династический брак, что Тоби совершенно растерялся. Он не привык иметь дело с людьми столь прямодушными, как Перчик: тот, по-видимому, и в самом деле говорил все, что приходит в голову. Тоби не мог отделаться от мысли, что попал в ловушку. Он обвел взглядом увешанные портретами стены библиотеки, так напоминавшей библиотеку их колледжа, немногочисленных сонных завсегдатаев, беседующих за кружкой пива или перелистывающих «Иллюстрейтед Лондон ньюс», и ответил уклончиво:

— Я не собираюсь бросать ее. Но я хочу, чтобы ты знал: ни она, ни я еще не приняли окончательного решения.

— Что ты, Клэр уже приняла. А она всегда получает то, чего хочет. Ты с Мейзи Феррарс видишься? Раньше я время от времени бывал в Хэддисдоне, но, на мой взгляд, разговоры там очень уж выспренние. Я всегда до смерти боялся, вдруг меня спросят что-нибудь такое, чего я не знаю. Все время чувствовал себя этаким солдафоном.

Тоби ухмыльнулся. Трудно представить себе человека, в котором солдафонства было бы меньше, чем в Перчике. Но весь разговор казался ему каким-то нереальным, словно происходил во сне.

— С Мейзи я последнее время вижусь редко, — сказал он, хотя на самом деле не встречался с ней вовсе.

— У них с Клэр что-то непонятное, — сказал Перчик. — Раньше они были близкие подруги, а теперь нет.

Что ж, предостережение достаточно недвусмысленное.

— Жаль, — сказал Тоби, после чего оба сочли эту тему исчерпанной.

Тоби не покидало странное чувство, будто все это с ним происходит во сне. Почему все само падает ему в рот? Перед ним — куча денег, протянуть руку, и они твои. Будущий пэр станет его шурином. Ллэнгейн, без сомнения, подыщет ему работу, захоти он только. Он не прочь жениться на Клэр и, если бы вообще хотел жениться, предпочел бы ее любой другой девушке из тех, кого знал до сих пор. Однако время, словно горячая лошадка, норовило бежать быстрее, чем ему хотелось бы. Ну почему девушки так его добиваются? Ведь он пока ничего не может им предложить. А между тем ему по-прежнему хочется быть дающей стороной, дело тут в его обостренном чувстве независимости, решил он.

Тоби перевел разговор на Эйдриана и остаток вечера не слезал с этой темы, он рассказал Перчику всю историю своего друга.

— Бедолага, — заключил Перчик, выслушав его до конца, — вот бедолага. — И стал расспрашивать, вникая в самую суть дела: — Ты говоришь, он пишет, что старик священник, видимо, очень болен. Что же станется с твоим другом, если тот умрет? Передадут ему приход или он еще слишком молод? А может, над ним поставят другого священника? Я в этих делах не смыслю.

— И я тоже. Но Эйдриан, верно, рассчитывает, что ему дадут другого викария.

— Да, парню с такой привлекательной внешностью приходится трудно, — рассудил Перчик. — Того и гляди попадешь в какую-нибудь историю. Красивым девушкам тоже нелегко жить. Вообще красота может обернуться и благом, и бедой. — Он взглянул на часы. — Жаль, что пора закругляться, но утром мне рано вставать, я уезжаю. Спасибо, что помог развеять тоску.

Они вышли из клуба. Ночь была холодная и ясная, высоко над ржаво-красными туманами и неоновыми огнями Лондона мерцали звезды.

— Теперь увидимся, когда снова приеду в отпуск, — сказал Перчик. — Счастливо!