Глава первая

Я не думал, что смогу снова любить, отдаться этому чувству так полно, испытывать то неизъяснимое электризующее состояние влюбленности, когда кажется, что весь мир заключен только в тебе самом. Это было таким неожиданным открытием, таким чудесным вознаграждением, что мои прежние представления о природе человеческих страстей рассеялись как дым. Когда-то я считал любовь чем-то, что можно измерить и взвесить, словно буханку хлеба: если за завтраком ты съел три четверти, значит, на ужин осталась всего четверть. Мне казалось, что человек, испытав любовь в юности, в известной степени лишил себя ее в зрелые годы. Разумеется, я не сомневался, что он сможет еще полюбить, но его чувства будут лишены той непосредственности и красок, которые отбрасывают свой яркий отблеск на все вокруг, и той чудодейственной силы, которая способна превращать каждый новый день в первый день мироздания.

Теперь я знал, как нелепо было сравнивать любовь с буханкой хлеба — это было бесконечное количество хлебов, и ими можно насытить бесконечное множество людей; любовь — это постоянный, неиссякающий источник человеческих радостей, чудесная вечно новая весна.

Я был в тот период законченным эгоистом. В первые ослепляющие часы даже Чармиан ушла куда-то в тень, и я думал только об Элен, слышал ее торопливые, почти небрежно брошенные слова: «Я люблю вас», — будто их вообще можно было не произносить — и без того я все сам должен знать.

В сущности, я не верил, что Элен придает такое большое значение тому, как я отнесусь к предложению Колларда. Я считал, что ее сомнения вызваны другими, гораздо более серьезными причинами. Кроме того, я был уверен, что ей доставляет удовольствие держать меня в напряжении и неизвестности, и этим она беззлобно и наивно мстит мне за мои прежние колебания и нерешительность. А пока я был счастлив, я не мыслил жизни без нее и верил, что рано или поздно она согласится стать моей женой. Между нами сразу же установились чудесные отношения постоянной ежедневной близости. Прежде она никогда не бывала у меня. Теперь она приходила ко мне без предупреждения, бродила по комнатам с видом муниципального инспектора и безапелляционно давала указания, что исправить и что заменить. Однажды вечером я, поддразнивая ее, сказал, что она не способна написать любовное письмо, и она пообещала, что напишет письмо, которое сможет послужить образцом любовных излияний, и, действительно, сев за мой письменный стол, тут же написала его, вложила в конверт, надписала адрес и с решительным видом отправилась опустить его в почтовый ящик на углу.

Я получил его на следующее утро. Оно изобиловало стереотипными фразами, которые, тем не менее, были искренни, как признание ребенка. Это было прелестное письмо. Я закрыл рукой ее подпись в конце страницы, и мне показалось, что имя Элен согревает мою ладонь.

Когда вечером мы снова увиделись, оба были немного смущены. Как-никак, мы вели себя глупо.

Элен была очень красива в эти дни. Подъем и необычное состояние влюбленности окрасило легким румянцем ее щеки, серые глаза потемнели и казались почти черными. Иногда мы подолгу молчали, словно не находили слов, способных выразить обретенное нами полное понимание. Однажды мне показалось, что она чем-то обеспокоена. Когда я спросил, что с ней, она вдруг смущенно засмеялась:

— Я подумала, ведь мы не так молоды, не правда ли?

— Разумеется, мы не какие-нибудь зеленые юнцы, это верно.

— …и не так уж неопытны и невинны?

— О, я искренне надеюсь, что нет, дорогая. Нет, нет.

Мы стояли у окна и смотрели на изумрудно-зеленый летний вечер и небо, чуть-чуть подкрашенное лиловой синевой над изломами крыш.

— Я просто подумала, — начала было Элен и положила мне голову на плечо. — Только не смейся надо мной. Я подумала, что если ты считаешь, что мы… Я просто не хочу быть жестокой или нечуткой…

— Нет, мы прежде должны стать мужем и женой, — перебил я ее, не желая, чтобы она пускалась в пространные объяснения. — У нас все будет как положено, запомни это. Все как положено.

Элен смущенно засмеялась.

— Разве ты не знаешь, к чему бы это привело? — назидательно произнес я. — Разве твоя матушка не предупреждала тебя, что бывает в таких случаях? «Если ты уступишь его настояниям, потом, когда вы поженитесь, он будет попрекать тебя». «Ха-ха, — скажу я, — ты ничуть не лучше других».

— О, замолчи, пожалуйста! — резко оборвала меня Элен, но тут же улыбнулась.

— Так когда свадьба? — спросил я.

Повернувшись ко мне, она обхватила мою шею руками и серьезными глазами посмотрела на меня.

— Я не знаю. Я еще не готова к этому. Я не могу объяснить тебе, почему я колеблюсь, почему не могу решиться, но… именно это заставило меня сказать то, что я только что сказала. Я хотела быть честной и человечной.

— Ты просто глупая девчонка. Иногда я прихожу в ужас от тебя. К черту твою честность!

— Я же предупреждала тебя, что мы друг другу не подходим, — чопорно заметила Элен.

Одним из чудесных моментов высказанной любви является взаимное узнавание, которое следует за этим. Подлинная простота и легкость в отношениях приходят не сразу; им предшествуют тревога и неуверенность, обостряющие чувства, робость и жадное, хотя и осторожное любопытство друг к другу. Нас с Элен временами охватывали приступы странной взаимной вежливости и внимания, когда наши прежние резкие шутки и замечания казались чем-то почти неприличным, даже вспоминать о них было неловко. Порой мы вдруг могли серьезно поссориться из-за пустяка, а потом, убедившись, что в каждом из нас все еще жив дух свободы и независимости, могли так же неожиданно и легко забыть ссору, совершенно не стремясь установить, кто был прав.

После первых бездумных дней радости и признаний Элен сама заговорила о том, что каждый из нас пытался на время забыть.

— Клод, ты видел Чармиан?

— Вчера разговаривал с ней по телефону.

— Как там?

— По-прежнему. Она была немногословна.

— Ну как, принимают они предложение Чарльза?

— Не знаю. Они все словно в столбняке.

— Может, нам следует навестить Чармиан? Мне кажется, мы должны вмешаться и что-то сделать.

— Ты, я вижу, любительница вмешиваться и ускорять события.

— Нет, я предпочитаю плыть по течению. Но в данном случае надо что-то сделать. Мы сможем зайти к ней сегодня? Ты не позвонишь ей?

— А что мы ей скажем о нас?

— Что, по-твоему, лучше? — задумчиво промолвила Элен. Лоб ее прорезала тонкая вертикальная морщинка.

— Она хочет, чтобы мы были вместе, я знаю. Но сейчас… вид чужого счастья… Как отнесется она к этому сейчас?

— Ты плохо знаешь Чармиан, — ответил я не без гордости. — Иначе ты поняла бы, что именно это лучше, чем что-либо другое, поможет ей сейчас.

— В таком случае мы обязаны помочь ей, — быстро сказала Элен и улыбнулась. — Какие могут быть сомнения?

— Нет, лучше пока ничего ей не говорить, — сказал я мрачно, — поскольку говорить ведь нечего.

Наши взгляды встретились, и Элен рассмеялась. Мы оба, казалось, протрезвели, пришли в себя и видели реальность лучше и яснее, чем до нашего бегства от нее.

Я позвонил Чармиан.

— Элен у меня. Мы хотим зайти к тебе, можно?

Голос Чармиан был бесцветным и усталым.

— Приходите. Я очень хочу вас видеть. Когда же?

— Сию минуту. Как у тебя дела?

— О, ужасно, — ответила она ровным голосом, — ужасно. Да и чего еще можно ожидать? Вы будете через полчаса?

— Думаю, даже раньше.

Впустив меня и Элен в прихожую, она бросила на нас быстрый взгляд, а затем вдруг крепко расцеловала каждого. Она молча одобряла, и этого было достаточно.

Выглядела она, однако, лучше, чем я мог предполагать, когда разговаривал с ней по телефону. Она приоделась к нашему приходу, подкрасила губы. У нее теперь была новая прическа — коса, уложенная узлом сзади, как у древних гречанок. Прическа эта ей очень шла. Когда Элен сказала ей об этом, Чармиан, довольная, повертелась перед нами, давая полюбоваться собой.

Она провела нас в гостиную, где сидели Эван и миссис Шолто. Старая леди, подтянутая и полная решимости держать себя в руках, несмотря ни на что, вышивала платьице для Лоры. Тонкая работа, безусловно, требовала напряжения зрения. Эван решал кроссворд, но он успел заполнить всего одну или две строки. Я был поражен тем, как он изменился за то время, что я его не видел. Лицо его стало еще более одутловатым, ярко-синие глаза погасли и утонули в провалах глазниц. Когда он встал, чтобы приветствовать нас, он уронил на ковер пепельницу и, шагнув нам навстречу, с хрустом раздавил ее. Было что-то пугающее в этой неловкости и безразличии, и привычные слова приветствия застряли у меня в горле.

Однако Элен весело и непринужденно воскликнула:

— Здравствуй, Эван! Ну что это ты натворил?

Он посмотрел под ноги и зачем-то каблуком вдавил в ковер осколки фарфора.

— Да, дела! Здравствуй, Клод, старина.

Миссис Шолто, подняв глаза от рукоделия, как бы молча приветствовала нас. Элен, громко восхищаясь ее работой, села рядом с ней.

Чармиан, взяв совок и метелочку, встала на колени, чтобы убрать осколки пепельницы с ковра. Эван не сдвинулся с места, словно не видел ее. Тогда Чармиан, коснувшись рукой его щиколотки, что-то тихонько сказала ему и дернула за штанину. Глупо осклабившись, он отступил в сторону.

— Давайте я уберу, — предложила Элен. — Дайте мне совок.

Чармиан отрицательно покачала головой. Она смела осколки с ковра, аккуратно подобрала мелкие кусочки и вышла из комнаты.

Эван снова сел.

— Что будет с этим голландцем, который подделывал полотна Вермеера? — Он бросил свой портсигар на колени Элен, чтобы та передала его мне.

— Не знаю, — ответил я. — Следует, однако, отдать должное его способностям.

— Ты считаешь, он талантлив? Ведь ему удалось провести специалистов. Если бы он просто копировал Вермеера, никто его не замечал бы, не так ли? Но он стал сам изготовлять картины Вермеера. Это что-нибудь да значит.

— Вопрос сложный, у него, несомненно, есть способности, ибо он сам создавал оригинальные композиции. Его можно упрекнуть лишь в отсутствии своей манеры или стиля. Но это полное и абсолютное отсутствие, как, скажем, отсутствие пальца на руке.

— Потрясающий парень, — продолжал восхищаться Эван. — Как-никак провел целую армию экспертов.

Миссис Шолто с гордой улыбкой поглядывала на сына. Она вполголоса шепнула мне:

— В последнее время Эван стал интересоваться искусством. Смотрите, как бы мы не посрамили вас. Элен, что у вас нового?

— Ничего, — ответила Элен, улыбнувшись.

— Ничего? Совсем ничего такого, чем бы вы могли порадовать нас, бедных затворников?

Это была первая трещина в картонной броне нашего великосветского притворства.

Чармиан, вошедшая в комнату, тихо сказала:

— Не надо, мама.

Старая леди подвинулась, освобождая ей место рядом.

— Посидите со мной. — Она перевела взгляд с Чармиан на Элен, а потом снова посмотрела на Чармиан. — Какие вы обе сегодня красивые. Две красотки.

— Не хватает еще старушки Джейн — и готов кордебалет, — заметил Эван. — Джейн что-то носа теперь не кажет. Наверное, Эдгар велел ей быть поосторожней с такими знакомыми.

— Она в Италии, — сказал я.

— Уверен, что даже не позвонит, когда вернется. Уверен.

Я не стал защищать Джейн от этих прозвучавших нарочито спокойно, однако не лишенных сарказма упреков.

Я был полон решимости сделать все, чтобы этот вечер прошел мирно.

— Чармиан. — сказала Элен, — Чарльз хотел бы знать, что вы решили относительно дома в Прайдхерсте. Он велел передать вам, что там все готово к вашему приезду.

Чармиан ответила не сразу. Она посмотрела на миссис Шолто, которая неодобрительно поджала губы и с подчеркнутым усердием стала рыться в шкатулке, ища нужную нитку.

— Я пока ничего не могу сказать. А как вы считаете, мама? Погода хорошая, и нам там было бы спокойней.

— Решаю не я. Спроси у Эвана. Последнее слово за ним.

Чармиан посмотрела на мужа. Он молча выдержал ее взгляд.

— Ну, так как же? — спросила она.

— Я не собираюсь закрывать глаза на факты. Я знаю, что здесь тебе несладко. Почему бы тебе не поехать туда одной, раз тебе так хочется?

— Ты прекрасно знаешь, что без тебя я никуда не поеду, — ответила Чармиан.

— Разумеется, — вмешалась миссис Шолто, — об этом и речи не может быть! Мы поедем только все вместе. Чармиан права.

— Рука об руку, плечом к плечу встретим все невзгоды, — продекламировал Эван и невесело рассмеялся.

— Хорошо, в таком случае я скажу Чарльзу, что вы отказываетесь, — сказала Элен.

— Скажи своему Чарльзу, что я ничего не люблю делать под нажимом, — огрызнулся Эван.

— Никто вас не заставляет. Просто он хочет знать ваше решение, вот и все.

— Тогда скажите ему, что мы согласны. Или нет, не согласны. Можете сказать ему все что угодно.

— Хватит, Эван, — резко сказал я.

— Клод! — не выдержала миссис Шолто.

— Элен хотела вам помочь.

— Должно быть, Элен не совсем понимает ситуацию.

— Не думаю, чтобы она была такой уж сложной, — парировала не на шутку рассерженная Элен.

Старая леди повернулась к ней и с деланной улыбкой, едва скрывая раздражение, сказала:

— Моя дорогая, у нас в семье большое горе. Это трудно понять чужому человеку. Эван должен подумать.

Но тут вдруг прозвучал отчетливый голос Чармиан:

— Передайте мистеру Эйрли, что мы с благодарностью принимаем его предложение и снимем дом на месяц. Когда мы можем приехать?

— В любое время, — ответила Элен.

— Тогда в начале следующей недели.

— Можно и раньше, если хотите.

— Нет, на той неделе. Мне нужно время, чтобы собраться.

— Подписано и печатью скреплено, — изрек Эван. — Ты видишь, Клод? Если ты провинился, с тобой обращаются так, словно ты глух, нем или слабоумен. Ты уже не имеешь права голоса, даже в эти считанные дни, что тебе остались, пока власти не упрятали тебя за решетку.

— Не надо, милый, — ласково прошептала миссис Шолто, — не надо. Ты так хорошо держался. Я считаю, мы все держимся отлично. Какой смысл сейчас в этих спорах?

Эван, ничего не ответив матери, встал, потянулся и вышел из комнаты.

Слезы хлынули из глаз старой леди. Она пошарила вокруг себя рукой, ища носовой платок, но, не найдя его, приложила к глазам краешек детского платьица, которое мяла в руках. Чармиан поморщилась, словно от боли.

— Прости, дорогая, — промолвила миссис Шолто. — Мне стыдно за мою слабость. Не всем дано быть такими мужественными, как ты.

Ей удалось вложить в эти слова вполне определенный намек на то, что Чармиан легко быть мужественной, не любя Эвана. Дрожащими руками она разгладила на коленях платьице Лоры:

— Боюсь, что я не осмелюсь подарить его нашей дорогой крошке. Оно видело столько слез.

— Лора не узнает об этом, — почти грубо бросила Чармиан: в эту минуту она остро ненавидела свекровь за неуместный мелодраматизм. — Я не собираюсь посвящать ее во все подробности.

— Ты думаешь, дети не способны чувствовать! — начала было миссис Шолто, но вдруг умолкла. Глаза ее были сухи и недобро поблескивали. Она положила руку на колено Элен. — Этот дом не очень приятное место для визитов, не так ли? Клод должен был бы повести вас куда-нибудь, где повеселее.

— Я люблю Чармиан. Она мой друг.

— И мой тоже! — патетически воскликнула старая леди. — Ближе у меня никого нет. Она такая сильная, она поистине воплощение мужества! Для Эвана сознание того, что она рядом и всегда будет рядом, — спасение.

Чармиан встала, закурила сигарету и принялась с ненужным усердием переставлять книги на книжной полке.

— Я думаю, нам неплохо будет немного пожить в деревне, — продолжала миссис Шолто. — Очевидно, вы правы. Мы должны уговорить Эвана.

— Я уверен, Чармиан поступила правильно, приняв предложение. Это необходимо прежде всего самой Чармиан, — сказал я.

Миссис Шолто со снисходительной улыбкой выслушала мое замечание.

— Мне кажется, что Чармиан заботится прежде всего не о себе. Она, безусловно, думает об Эване.

— Ну, а я думаю только о Чармиан. Можете поверить, меня прежде всего беспокоит она.

— О, разумеется, ведь она ваша сестра. Я понимаю ваши чувства, Клод. Но Чармиан…

— Да, я думала и о себе тоже, — не выдержала этого Чармиан, — и лучше, если вы это будете знать. Если я не уеду сейчас же из этой квартиры, я сойду с ума. Клод молодец, что заботится обо мне. Слава богу, есть хоть кому-то до меня дело. Но я и сама о себе не забываю.

— Следовательно, ты упрекаешь меня в том, что я, как мать, прежде всего думаю о сыне?

— Я не осуждаю вас за это. Но в таком случае, почему нам не быть союзницами? — Чармиан буквально рывком поменяла местами книги в красной и желтой обложках.

Внимание миссис Шолто какое-то время, казалось, было полностью поглощено крохотной шелковой звездочкой, которую она вышивала. Затем она сказала:

— Мне казалось, что я проявляю достаточно понимания.

Я посмотрел на Элен. Вид у нее был почти комичный.

Она напоминала гончую, нетерпеливо рвущую поводок и вот-вот готовую ринуться вперед.

— Как родственникам, — тихонько шепнул я, встретившись с ней взглядом, — нам, разумеется, следует принять чью-то сторону.

Миссис Шолто сделала вид, будто не слыхала моих слов. Воцарилось молчание.

Чармиан, стоявшая на коленях перед книжной полкой, поднялась и окинула оценивающим взглядом свою работу.

— Вы были очень добры, мама, и я прошу извинить меня за резкость.

— О нет, нет! Ты совсем не была резка. Только мне показалось, будто ты подумала, что я…

— У нас у всех нервы сейчас напряжены до предела. Даже когда мы говорим о посторонних вещах, мы неизбежно возвращаемся к этой больной теме. Неужели мы не можем заставить себя не говорить об этом хотя бы пятнадцать минут вот по этим часам?

Чармиан указала пальцем на маленькие, с вычурной резьбой и эмалевым циферблатом часы. Мы все тоже невольно посмотрели на часы. Миссис Шолто печально вздохнула, а затем, словно очнувшись, спросила:

— А где Эван?

Чармиан не ответила.

— Я должна найти его, — капризным голосом промолвила старуха. — Я не люблю надолго оставлять его одного.

Когда она вышла, Чармиан нарочито безразлично заметила:

— Она прекрасно знает, где он и чем занимается. Он пьет у себя в спальне. Она меньше всего ему сейчас нужна. Он любит пить в одиночестве и делает из этого великую тайну. Для него так важно, чтобы этого никто не знал.

Элен встала. Подойдя к Чармиан, она обняла ее.

— О, как они терзают вас.

— Пусть уж лучше меня, чем друг друга. — Чармиан посмотрела на меня. — Тебе тяжело видеть все это, Клод?

— Тяжело — слишком мягко сказано, дорогая.

— Ничего не говори больше, не надо. Сейчас не надо никаких ссор и скандалов. Иногда я сама срываюсь, ты в этом уже убедился, но я — совсем другое дело. Им ведь почти все равно.

Чармиан с высоты своего роста внимательно посмотрела на маленькую Элен, и на лице ее появилась счастливая, почти детская улыбка.

— Ну какая же вы крошка!

— А вы словно телеграфный столб, — шутливо отпарировала Элен. — Ни за что не согласилась бы быть такой длинной.

— Интересно, какой у вас рост?

— Пять футов три дюйма без каблуков.

— У меня — пять футов и семь с половиной дюймов, — сказала Чармиан. — А Клод ростом пять футов и десять дюймов. Может быть, пять и девять с половиной. Ты уже седеешь, Клод? Но это почти незаметно, у тебя такие светлые волосы.

— Да, седею понемногу.

— И я тоже, — сказала Чармиан. — А это уже страшно. — Действительно, на висках у Чармиан поблескивали белые нити. Ей было всего двадцать четыре.

— Это ерунда, не имеет значения, — успокоила ее Элен. — Пустяки.

Чармиан снова внимательно посмотрела на нее.

— Клод, тебе не кажется, что Элен ужасно похорошела? Как ты считаешь?

— Да.

— Вы… — начала было Чармиан и умолкла.

— Да, — ответила Элен, ласково взглянув сначала на нее, а потом на меня. Она протянула мне руку, и я крепко сжал ее.

— Ура! — вполголоса воскликнула Чармиан. — Вы сняли с меня ужасный груз. Ведь я так люблю вас обоих.

— А мы любим вас, — быстро и решительно сказала Элен. — И пошли бы не знаю на что, только бы помочь вам.

— В этом нет нужды. Но как приятно видеть вас рядом! Нэлл!..

Я ни разу не слышал раньше, чтобы Чармиан называла так Элен.

— …Нэлл, вы не могли бы хоть немного побыть с нами в Прайдхерсте? У вас не будет такой возможности?

Элен ответила не сразу.

— Ну, конечно, я прошу о невозможном, — печально сказала Чармиан.

— Нет, нет, совсем не то. Просто сейчас у нас ужасно много работы, и я не могу отлучиться. Но через неделю, я думаю, мне удастся получить отпуск, и я с удовольствием приеду к вам.

— Неужели? В другое время я просто не решилась бы просить об этом, но теперь, когда мне кажется, что я стала совсем ненормальной, я способна даже на это.

— Пустяки. Я помогу присматривать за Лорой, если, разумеется, вы не возьмете с собой няньку. Как вы решили?

Чармиан покачала головой.

— Она мне не нравится. Уж слишком она сердобольна. Ее сочувствующий взгляд буквально жжет мне спину.

— Тогда решено, я приеду.

В комнату бодрым шагом, с неестественно веселыми лицами в обнимку вошли мать и сын Шолто.

— Сыграем в бридж? — предложил Эван.

Даже в лучшие дни эта игра была для всех нас поистине пыткой. Чармиан, как правило, не принимала в ней участия, я никогда не умел хорошо играть в бридж, а Эван, тот вообще едва разбирался в бридже. Старая миссис Шолто вечно допускала промахи, а Элен делала ходы, почти не думая.

— Ну, так как же? — настаивал Шолто.

— Сегодня никто не должен скучать, — с энтузиазмом воскликнула миссис Шолто. — Чармиан, расставь столик.

— Мне очень жаль, но я должна уйти, — сказала Элен. — Завтра возвращается мой отец, и мне необходимо подготовиться к его приезду.

Эван недобро сверкнул в ее сторону глазами и со всего размаха плюхнулся на диван.

— Право, мне очень жаль, — смущенно пробормотала Элен.

— О, разумеется, это нетрудно понять, — заметил Эван. — У нас можно подохнуть с тоски. Мало кто выдерживает долго. Неудивительно. — Он с усилием выпрямился, сел и стал искать глазами Чармиан, взгляд его был полон неподдельного страха. Чармиан подошла и села рядом. Он буквально впился в нее умоляющим, испуганным взглядом, словно хотел прочесть на ее лице что-то, что могло бы успокоить и помочь ему, хотя он и сам в это не верил. Чармиан, наклонившись, поцеловала его, а затем крепко прижала к себе. Он понемногу успокоился, затих и вскоре прилег на диван.

Элен и я пожелали миссис Шолто доброй ночи. Чармиан проводила нас в прихожую.

— Это ужасно. Он смертельно боится тюрьмы и одиночества, — тихо промолвила она. — Еще ребенком он боялся оставаться один. Как-то в детстве один из товарищей запер его в темном чулане, и у него началась истерика. А сейчас он каждую ночь просыпается с криком. Приходится зажигать свет, я заставляю его ощупывать предметы в комнате: спинку кровати, стол, стулья, чтобы он убедился, что он дома, со мной.

Я молчал. Все, что она говорила, было ужасно, и слова не могли помочь.

— И еще его пугает… Он сейчас очень много курит, пятьдесят-шестьдесят сигарет в сутки. Он пытался бросить, но из этого ничего не вышло. Он боится, что когда он… когда он будет в тюрьме, ему не позволят курить. И он считает, что ему будет намного тяжелее, чем Филду, который выкуривает не больше десяти сигарет в неделю. Эван убедил себя, что это ужасная несправедливость по отношению к нему. И это не дает ему покоя. Мне так жаль его, что временами кажется, будто… будто я снова его люблю. Пусть хоть это утешает вас.

— Мы понимаем вас, Чармиан, — ласково сказала Элен.

— Мне помогает, когда я думаю о Хелене. Я всегда спрашиваю ее, как мне поступить в том или ином случае, и она словно советует мне.

— Следовательно, она советует тебе делать то, чего сама никогда бы не сделала! — не мог не упрекнуть ее я. — Ты прекрасно знаешь, как она поступила бы на твоем месте.

— Она гораздо лучше, чем ты думаешь, — запротестовала Чармиан. — Ты всегда думаешь о людях хуже, чем они есть на самом деле.

— Вы несправедливы к Клоду, — вмешалась Элен. — Он совсем не думает так.

— Я несправедлива к нему? — искренне удивилась Чармиан.

— Да, и очень. Очень.

— В таком случае я должна попросить у него прощения, — серьезно сказала Чармиан. — Прости меня, Клод.

Острая жалость и безграничная нежность переполняли меня, но я не находил слов, чтобы остановить это мучительное самоуничижение.

Элен, однако, нашлась быстрее меня и, притянув к себе Чармиан, крепко поцеловала ее в губы.

— Увидимся завтра. Хотите, пообедаем вместе? Вы можете ненадолго оставить их одних?

— Нет, лучше этого не делать.

— А мне кажется, именно это следует сделать. Как ты считаешь, Клод?

— Бесспорно. Ведь имеешь же ты право на отдых?

Чармиан на мгновение задумалась, а потом сказала:

— Хорошо. Я что-нибудь придумаю.

Часть пути мы прошли пешком в душных и влажных сумерках Улицы тонули во мраке; редкие фонари бросали на тротуар круги неясного зеленоватого света. Элен, воспользовавшись тем, что я не мог видеть ее лица, призналась мне, что ее желание помочь Чармиан столь велико, что она готова на все.

— Вы все примирились с ее горем, — говорила она, — а я не могу. Я верю, что есть выход. Мой брак тоже был несчастлив, и поэтому я должна помочь ей. Клянусь, я сделаю это. Еще не знаю как, но обязательно сделаю.

— Я слишком хорошо знаю Чармиан, — возразил я, — и понимаю, насколько безнадежна эта затея.

— А может быть, ты чересчур хорошо ее знаешь, и это мешает?

— Интересно.

— Да, чересчур хорошо, чтобы поверить в главное.

— Мысль оригинальна, но туманна, как в плохом романе, — заметил я. — Что же, по-твоему, главное?

— Она еще способна сопротивляться. Она не смирилась окончательно, понимаешь? Не сдалась окончательно.

— Если бы ты оказалась права, я верил бы еще во что-то. Считал бы, что это временное, просто надетая ею личина, скрывающая ее сущность. Она не сдалась, и вместе с тем это может оказаться концом сопротивления. Лора станет для нее чем-то вроде якоря спасения, но я в это не верю.

— Почему?

— Детей не следует использовать в подобных целях. Чармиан с каждым годом будет все больше и больше поглощать ее привязанность к ребенку, а потом, когда Лора станет достаточно взрослой, чтобы потребовать разумной независимости, Чармиан не сможет примириться с этим. Вот это меня и пугает. В конце концов это искалечит душу Чармиан. Это то, что пытался сделать с нею Эван.

Элен бурно мне возражала. С искренним негодованием она обвинила меня даже в том, что я недостаточно сильно люблю Чармиан, чтобы поверить в нее.

— Если любишь, то никогда не поверишь, что человека может что-либо испортить, искалечить!

— Только любя, мы и можем предотвратить эту опасность.

Но Элен не желала соглашаться со мной. Возражения ее становились все резче, она уже говорила то, во что, в сущности, и сама не верила, и распалялась тем сильнее, чем больше убеждалась в моей правоте.

Я не пытался спорить с ней. Я знал, как искренне она страдает за Чармиан. Приняв мое молчание за раскаяние, она вдруг тоже умолкла. Мы шли мимо опустевшего парка.

Внезапно Элен остановилась, обвила мою шею руками и так прижалась ко мне, что мне показалось, будто ее сердце стучит в моей груди.

Она поцеловала меня страстно, горячо, как не целовала еще никогда. Она вовсе не собиралась говорить того, что сейчас наговорила, она была слишком расстроена, говорила не думая, я не должен обижаться на нее, я должен помнить, что она меня любит. Важно только это, а все остальное не имеет значения.

— Я вовсе не сержусь, — успокоил ее я. — И вполне понимаю тебя, слышишь?

Она подняла голову.

— Не мучай себя. И когда будешь в Прайдхерсте, не придавай всему значения. Я тоже приеду, если смогу.

Она взяла меня под руку, и мы снова пошли по тротуару.

— Я так устала, — вдруг пожаловалась она — Смертельно устала. В министерстве сегодня был такой суматошный день, а потом еще этот вечер… Чармиан… и наша ссора…

— Мы не ссорились, — возразил я. — Во всяком случае, я. Следовательно, собиралась поссориться только ты.

— Тем хуже, — мрачно изрекла Элен.

Я проводил ее. Она не пригласила меня зайти, сославшись на поздний час, и вдруг неожиданно спросила:

— Если я выйду за тебя замуж, что будет с отцом?

— Ты согласилась бы жить на севере Англии?

— О, конечно. Я об этом тоже думала. Но отец… Можно будет и ему жить с нами?

— Он может жить у сестры.

— Ему будет трудно без меня.

— Ничего не поделаешь, придется, — резко сказал я. — Имеешь же ты право на собственную жизнь! Хватит с тебя всех этих забот и волнений.

— Я не уверена, что смогу оставить его, — упрямо повторяла Элен, глядя на носок своей туфли и словно любуясь им.

Я сказал, что об этом мы поговорим в другой раз.

— Но и в другой раз я скажу то же самое, — вызывающе сказала Элен, казалось, снова с удовольствием воздвигая между нами барьер.

— Хорошо, — согласился я и, поцеловав ее, пожелал спокойной ночи.

На следующий же день утром я написал письмо Колларду и попросил его дать мне возможность еще раз лично переговорить с ним. Я справился, не собирается ли он в Лондон. В душе я уже знал, что приму его предложение, и все же в этот напряженный и тревожный период моей жизни я был полон колебаний и страхов и боялся решений, способных внести перемены в привычную мне жизнь. Уехать на север означало бы оставить Чармиан совсем одну; на это мне по-прежнему было тяжело решиться.

Незадолго до полудня в галерею зашла Джейн Кроссмен. Она была очень красивая и торжественно-серьезная, в черном платье и шляпке.

— Я только что вернулась, — сказала она, — мы приехали в Лондон вчера. Думали не возвращаться до октября, но у Эдгара начались неприятности с желудком, он заболел, когда мы были в Венеции, и, как только ему стало легче, я увезла его домой.

Она села, внимательно посмотрела на меня и жестом отказалась от предложенной сигареты.

— Послушай, Клод, я только сегодня утром узнала об этой неприятности. Я давно не видела английских газет, и разумеется, это было как гром с ясного кеба. Я очень сочувствую вам, ты даже не представляешь как. И Эдгар тоже, он просил передать. Конечно, он воспринял это не так остро, как я, просто потому, что он меньше вас знает. А потом, он вообще не способен на сильные переживания, и меня это всегда бесило, хотя я, разумеется, люблю его, ты сам знаешь…

Если бы мне нужна была вторая Хелена, подумал я, мне следовало бы жениться на Джейн.

— Я чем-нибудь могу вам помочь? — спросила она.

Я поблагодарил ее и за этот вопрос и за искреннее сочувствие, хотя выражено оно было несколько театрально: этот ее костюм, выбранный специально для визита…

— Никто и ничем здесь уже не поможет. Ты не хочешь позавтракать со мной, я тебе все подробно расскажу?

Она настояла на том, чтобы мы пошли в «одно тихое местечко», оказавшееся чем-то средним между кафетерием и чайной. Все, что нам подали, было невкусное и очень дорогое, лампы лили конфетно-розовый свет, пахло гардениями и дезинфицирующим раствором. Еще по дороге я успел вкратце рассказать Джейн основное. И сейчас, сидя неестественно прямо на слишком узком диванчике из розового плюша, она с неподдельным ужасом смотрела на меня.

— А Чармиан? Как она вынесет все это?

— Вынесет. Конечно, ей придется нелегко. Она будет страдать, ибо продолжает жалеть его. Пока его не выпустят, она постоянно будет думать о том, что ему приходится выносить. Но с другой стороны, она сможет отдохнуть от него. Ее подлинные несчастья начнутся потом, когда он выйдет.

— Но ведь теперь она может потребовать от него развод, не так ли? Разве его поступок не следует расценивать как нарушение супружеского долга?

— Но она так не считает, вот в чем беда, — ответил я.

Джейн осторожно сняла шляпку, положила ее рядом с собой, расправила поля и разгладила ленты. Затем она коснулась пальцами неестественно тугого шиньона и, заметив, что я наблюдаю за нею, почти машинально произнесла:

— Нелепость, не правда ли? Стоит десять гиней и по цвету совсем не подходит к моим волосам. Предполагается, что это делает женщину статной и придает гордую осанку. Так утверждает реклама. — Она вздохнула. — Да, Чармиан не считает это нарушением супружеского долга. Только мне могло прийти в голову такое. Но ей жилось бы куда легче, если бы она не была такой великодушной.

Я согласился с ней.

Джейн повернула голову, стараясь разглядеть себя в розовом зеркале на стене.

— Как ты считаешь, этот шиньон придает мне гордую осанку? Эдгар видеть его не может.

— Ты, как всегда, прелестна, Джейн.

— Но настроение ужасное. Я очень расстроена, ты веришь?

Кончик носа у Джейн внезапно покраснел, а глаза наполнились слезами.

— Верю.

— Скажи мне, хотя и нехорошо спрашивать об этом… Чармиан воспринимает это как позор и бесчестье? Мне всегда казалось, что это самое страшное, что может случиться. Если бы Эдгар попал в тюрьму, я бы этого не вынесла.

— Нет, Чармиан не думает так. Она совсем по-иному смотрит на вещи. В конце концов, говорит она, не я же уводила чужие автомобили.

— О, я так рада за нее! — с искренним облегчением воскликнула Джейн. Она вытерла глаза и заинтересовалась закусками, которые на передвижном столике подкатил к ней официант.

— О, креветки. Я возьму креветки. И оливки. Да, два, пожалуйста. Нет, картофельный салат не надо. Да, да, я очень за нее рада… Почему мы всегда думаем, что наши друзья одержимы страхами, которых на самом деле в помине у них нет?

Когда официант удалился и мы остались одни, она вдруг сказала:

— Все-таки верно, что яблоко от яблони недалеко падает?

— Что ты имеешь в виду?

Она испуганно и виновато посмотрела на меня, словно пойманная с поличным. Какую-то долю секунды она молчала, видимо, думая, как уйти от ответа, но потом рассмеялась и сказала:

— Теперь мне придется все тебе рассказать. Вот так история! Тебе известно, что я знаю Тома Лейпера?

Том Лейпер был кузеном Эвана.

— Да, я помню, вы как-то познакомились у Хелены.

— Ну, так вот… Это было еще до того, как я влюбилась в Эдгара. Мы с Томом встретились однажды на улице, и он пригласил меня выпить чашечку чаю, ну и мы… словом, мы подружились. Это было после того, как ты меня оставил… — поспешила добавить она. — Мы с ним изредка виделись. Он не выносил свою жену, я тоже переживала период разочарований. Ты знаешь, как это бывает. Мы почти поддались чувству, но… но добродетель восторжествовала и так далее. Во всяком случае, вскоре я встретила Эдгара. Короче говоря…

— Зачем короче? — возразил я. — Это все ужасно интересно! Я сгораю от любопытства.

Джейн сокрушенно вздохнула.

— Короче говоря, мы остались просто друзьями, друзьями и только, ей-богу. Обычно раз в месяц мы встречались и пили вместе чай. Просто нам было ужасно приятно, что у нас есть своя маленькая тайна. У Тома личная жизнь просто ужасна, особенно теперь, когда родился ребенок… и они знают, что девочка не совсем нормальна. Ты удивлен, шокирован?

— Нисколько. Но причем здесь Том Лейпер?

— Просто от него я узнала всю подноготную семейства Шолто, только и всего. Не встреть я его вчера, я, пожалуй, до сих пор ничего так и не знала бы об Эване. Ты знаешь, кто был его отец?

— Я знаю, что он был владельцем довольно крупной типографии. Насколько мне известно, он сколотил неплохое состояние, но потом все промотал. Он оставил жене один или два доходных дома и приличный капитал в ценных бумагах, но она все это потеряла, когда в тридцать первом разразился кризис.

— Тебе известно, что свою карьеру он начал стряпчим в Новом Южном Уэльсе и отсидел два года в тюрьме за мошенничество?

Это было настолько неожиданно, что я не нашелся, что ответить.

— О, он был умен, — заметила Джейн, — намного умнее своего сына. Выйдя из тюрьмы, тут же уехал из Австралии и начал все с начала. Ему было тогда всего двадцать девять. Он вступил в пай с одним человеком, решившим основать типографию. Через несколько лет он был уже директором. Когда его компаньон умер, Шолто повел дело сам. Ему было уже за сорок, денег — хоть отбавляй, и он тратил их на женщин. В шестьдесят он умер. Жена ненавидела его.

Она посмотрела на меня со скрытым торжеством.

— Видишь, и я кое-чего стою.

— Во всяком случае, это очень интересно.

— Ах, если бы Эван унаследовал от отца хоть крупицу его ума, а не только его пороки! Ну, ладно. Я рассказала тебе все. Теперь подумай, чем я могу помочь. Как ты думаешь, Чармиан согласится встретиться со мной?

— Думаю, что да. Но от Эвана не жди ничего, кроме грубости. Он груб теперь со всеми.

— Ничего, с ним я справлюсь, — мрачно сказала Джейн, и, взяв волован с начинкой из сильно наперченной зайчатины, она откусила кусочек, состроила гримасу и проглотила, как глотают пилюлю.

— Не знаю, успеешь ли ты повидаться с Чармиан. Разве если зайдешь к ней сегодня же. В понедельник они уезжают. Эйрли сдал им дом в Прайдхерсте.

— В таком случае я заеду к ним сегодня. О Эйрли! Это очень мило с его стороны, не правда ли? Ты его знаешь? Он женился на какой-то простушке. Она умна, но ужасная ханжа. Я думала, он женился на твоей Элен.

— Я знаю, что ты это думала.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Я тогда допустила ужасную бестактность, да?

— Нет. Ты просто ускорила события, вот и все.

— Какие события?

— Это касается меня и Элен.

— О! — она нахмурилась. — Вот как?

— Да.

— Как странно, не правда ли? Между нами давно ничего нет, очень давно, да, в сущности, и никогда не было ничего серьезного. Кроме Эдгара, мне никто не нужен. И все же первым чувством у меня была ревность к этой твоей Элен. Да покарает господь ту женщину, — решительно сказала Джейн, — которая словно собака на сене!..

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались, потому что испытывали друг к другу искреннюю симпатию, ту симпатию, которая останется на всю жизнь, прочная, настоящая, не имеющая ничего общего с физическим влечением, ибо в основе этого чувства лежат одни добрые воспоминания.

— Я так рада, дорогой! — воскликнула Джейн. Она наклонилась и поцеловала меня. — Как славно, что случилось все-таки что-то приятное в этот ужасный момент, что-то радостное, наконец, правда? Теперь я совсем с другим настроением пойду к Чармиан, потому что знаю, что у нее тоже есть своя маленькая радость.

 

Глава вторая

Дом Эйрли в Кенте стоял на отшибе, словно был насильно отторгнут от своих собратьев. Он торчал среди пустоши одиноко, как краюха, отрезанная от каравая и отодвинутая на самый край стола. Дом был узкий и казался непропорционально высоким для своих двух этажей из-за непомерно вытянутого вверх фронтона. Он был серого цвета. Замысловатая каменная резьба украшала окна и входную дверь и была выкрашена голубовато-белой, как снятое молоко, краской, в тон оконным переплетам. На фронтоне, где-то под самой крышей, красовалась квадратная дощечка с именем архитектора, тут же был указан и год постройки — 1902.

К дому примыкал участок в пять акров, занятый в основном огородами. Но позади дома начинался небольшой низкорослый, но густой лесок с запахами трав и изумрудными полянками, там, где солнцу удавалось пробиться сквозь толщу листвы. Слева от дома бледно-зелеными рядами уходили вдаль грядки огурцов, напоминая морскую зыбь; справа виднелся заброшенный теннисный корт, обнесенный проржавевшей и местами порванной проволочной сеткой.

Чармиан сначала показала мне усадьбу, дом, затем предложила:

— А сейчас пойдем в лес. Там никто нам не помешает.

Я приехал в середине недели и собирался побыть здесь два-три дня. Обстоятельства складывались так, что я должен был снова отправиться на север, и я хотел убедиться, что Чармиан ни в чем не нуждается. Элен собиралась приехать в понедельник и остаться с Чармиан до возвращения семьи Шолто в Лондон.

Чармиан и я осторожно пробирались через густые заросли кустарника на опушке леса, отводя рукой ветки и уклоняясь от цепких колючек. Земля была скользкой от толстого слоя опавших листьев и росы, воздух — влажным и тяжелым. Солнечные лучи едва проникали сюда, рыжий кустарник стоял плотной стеной. Вдруг впереди что-то ярко зазеленело. Это солнце, прорвавшись сквозь густые заросли, заискрилось и заиграло на каждом листке.

— Вот и моя поляна! — воскликнула Чармиан. — Сейчас посмотри налево — и ты ее увидишь.

Это была совсем крохотная мшистая полянка, залитая ласковым топазово-желтым сентябрьским солнцем, теплым, как запах свежеиспеченного деревенского хлеба, уединенная и отгороженная от мира. Мы уселись на плаще, который расстелила Чармиан, и, закурив, следили, как синие кольца дыма плывут и тают в неподвижном воздухе.

— Дом внутри очень красив, — сказала Чармиан, — даже не подумаешь вначале. Комнаты большие, светлые и прекрасно обставлены. Элен сказала, что Эйрли нравится это обманчивое внешнее уродство — тем приятнее неожиданный контраст.

Она легла на спину и закрыла глаза. На ней были брюки и светлый свитер. Этот костюм очень шел ей, в нем она была похожа на студентку, приехавшую на каникулы в деревню.

— Как Элен?

— Хорошо. Только слишком много работает.

— Тебе известно, что у нас была Джейн?

— Она говорила мне, что собирается навестить тебя.

— Эван выгнал ее. — Чармиан по-прежнему лежала с закрытыми глазами, и на губах ее играла чуть насмешливая улыбка. — Вначале все было хорошо, она держалась очень спокойно, и он был даже рад ее приходу. А потом он начал, как обычно, грубить мне. Мне-то было наплевать, я уже давно не обращаю на это внимания, но Джейн набросилась на него, как тигрица, стала защищать женское достоинство. Она заявила, что ни одна женщина не выдержала бы и пяти минут с таким грубияном, как он, и ему не мешает хотя бы теперь вести себя прилично. Он посмотрел на нее, прищурив глаза, и сказал: «Джейн, я тебя ударю, если ты не замолчишь». А когда она неосторожно заявила, что наилучшим выходом для меня будет, если он сопьется и умрет от белой горячки, он действительно попытался ударить ее, но промахнулся. Джейн шлепнула его по руке и тут же высказала все, что она о нем думает, а потом…

— А что делала ты в это время?

— Смотрела на эту комедию, — ответила Чармиан, вспоминая все словно с удивлением, — просто смотрела — и все.

— Что же было дальше?

— Он взял ее за руку и вывел из комнаты. Вид у обоих в этот момент был вполне миролюбивый, как ни странно. Я пошла было за ними, но Эван захлопнул перед моим носом дверь. Потом я услышала, как закрылась входная дверь, и в комнату снова вошел Эван, демонстративно отряхивая руки. Разумеется, тут же примчалась belle-mère узнать, что случилось. Эван ей сказал: «Я только что выставил за дверь эту Кроссменшу и не велел больше Чармиан пускать ее на порог». Разумеется, мамаша не замедлила одобрить его действия. «Ты поступил совершенно правильно, совершенно правильно, Эван», — сказала она. Я ушла к себе и легла спать.

Она умолкла, на лице ее уже не было прежнего спокойствия.

— Теперь дело дошло до открытых скандалов. Джейн позвонила через час и просила меня не принимать все близко к сердцу, ибо я не отвечаю за грубость Эвана. Мне пришлось встать с постели, чтобы подойти к телефону, а мне так не хотелось. Скандалы! Мне показалось, что Хелена жива. Она не возражала бы против скандалов и сцен. Ей, бедняжке, так их не хватало.

— А теперь как он себя ведет?

— Невозмутим, как и следовало ожидать. Изображает из себя этакого сельского джентльмена или что-то в этом роде — беззаботен, добродушен, весел. Ходит в шортах, нашел где-то старую газонокосилку, смазал ее, почистил и стрижет траву на лужайке перед домом. А потом ложится отдыхать и не выходит ко второму завтраку.

В лесу раздался шорох, хрустнула ветка.

— Птица или заяц? — сонно спросила Чармиан.

— Не знаю.

Она положила мне руку на колено.

— Здесь хорошо, правда? Мне даже порой кажется, что мы с тобой сейчас просто отдыхаем, что мы вполне счастливы и у нас нет никаких забот. Помнишь, как ты приехал в Брюгге, чтобы увезти меня на каникулы домой, и мы плыли на пароходе по каналу?

Это было восемь лет назад. Для Чармиан — почти вечность.

— Знаешь, чего мне хочется?

— Нет. Чего же?

— Мне хочется, чтобы мы с тобой снова поехали туда. И жили там. О, разумеется, и Элен тоже. — Она умолкла. — Нет. Здесь для Элен нет места. Но это всего лишь мечта, и разве плохо, что мне хочется быть только с тобой, правда? Мы сняли бы комнату в доме Хелены на Двайере, теплым вечером сидели бы у окна, смотрели на деревья и воду, слушали колокольный звон, плывущий над крышами. Смотрели бы на закат над морем и на розовых и зеленых лебедей. Мы ничего бы не делали и не думали бы ни о чем. Иногда мы перекидывались бы двумя-тремя словами с теми, кто гуляет по набережной, просматривали бы газеты. Ты спрашивал бы меня: «Хочешь пройтись?» — и мы бы шли на Гран-плас, пили кофе или пиво… Море спокойное-спокойное, а небо сулило бы на завтра снова ясный и теплый день.

Под сомкнутыми веками заблестели слезинки, дрогнули, как выжатые капельки влаги, и скатились по щекам. Чармиан достигла крайней степени отчаяния, она была в эту минуту недосягаема для меня. Никогда больше не будет ей так тяжело, как в эту минуту: ей можно не страшиться будущего — предел отчаяния она уже перешла. Что бы ни случилось потом, какие бы испытания ни ждали ее в будущем, она пережила свою самую страшную минуту здесь, на этой маленькой, нагретой солнцем поляне, куда мы с ней уже не забредем больше никогда.

Внезапно мы услышали треск сучьев и громкий голос:

— Чарм! Где ты? Ты здесь?

Верхушки кустов заколыхались, послышался треск разрываемой материи и громкая брань.

Чармиан поспешно села, пригладила волосы и сняла запутавшийся в них сухой листок. На лицо упали прямые лучи солнца, и я видел, как быстро высыхают на ее щеках слезы, оставляя лишь еле заметный серебристо-морозный след.

— Мы здесь, Эван. Клод приехал.

Смеясь и чертыхаясь, он выбрался на поляну. Его короткие спортивные брюки изрядно пострадали от колючек шиповника, одной рукой он прикрывал дыру.

— Черт побери, из-за вас порвал все в клочья в этих джунглях! Здорово, Клод! Хорошо доехал? Чай ждет вас. Мамаша решила попотчевать вас чаем на свежем воздухе.

Мы вышли из леса и спустились с холма к дому. Стол был накрыт на лужайке перед домом, и за ним восседала миссис Шолто, облачившаяся в шелковое платье. Увидев нас, она в шутливом отчаянии воздела руки.

— Бог мой, что за бродяги! На что ты похож, Эван? Сейчас же иди переоденься, милый. Тебе не жарко в этом костюме, Чармиан? Пойди и ты надень платье.

— Нет, благодарю вас, мама, мне не жарко. Но нам с Клодом не мешает помыть руки.

Старая миссис Шолто приветствовала меня одним из своих загадочно-многозначительных взглядов, которые словно подчеркивали общность интересов в прошлом и выражали надежду на солидарность в будущем. Мы с ней столько раз скрещивали мечи, что обоюдная неприязнь стала чем-то вроде привычки. Объективно я по-прежнему испытывал к ней чувство острой антипатии, но оно теперь скорее напоминало антипатию к отрицательному персонажу какой-нибудь пьесы или романа.

Эван и Чармиан провели меня в дом, который внутри действительно оказался очень уютным. Моя комната представляла собой переоборудованный чердак. Она тянулась во всю длину дома, светло-голубая, с такими же голубыми занавесями на единственном окне. У одной стены стояли диван-кровать, книжная полка и радиоприемник. В другом конце — стол, два кресла и большой комод. За окном виднелся балкончик, такой крохотный, что на нем не уместился бы даже стул; на балконе не было ничего, кроме пустых цветочных горшков.

— Когда приедет Элен, Эвана я переселю сюда, — сказала Чармиан. — У Лоры опять режутся зубы, и он жалуется, что не спит по ночам. Я знаю, что Элен не испугают беспокойные ночи.

— А где Лора?

— Спит на лужайке позади дома. Она проснется не раньше пяти. Спит, как сурок. В жизни не видела такого сонливого ребенка.

Чармиан провела меня в ванную; пренебрегая правилами гигиены, мы умылись из одного таза, а затем заняли свои места за чайным столом.

— Мы не будем ждать Эвана, — заявила миссис Шолто, — у него всегда бог знает сколько времени уходит на переодевание. Клод, у меня для вас есть настоящий китайский чай. Ведь вы его любите?

Я поблагодарил ее за внимание.

— Я тоже предпочитаю китайский. Его теперь совершенно невозможно достать. Я считаю, что это одно из самых досадных лишений нашего времени. Чармиан, правда, предпочитает цейлонский, я знаю. Но мне он кажется слишком грубым.

— Я вообще отличаюсь грубым вкусом, мама, вы ведь это знаете, — миролюбиво заметила Чармиан.

Рука старухи, разливавшей чай, на минуту замерла, ее настороженный взгляд остановился на воротах, за которыми проходила дорога.

— Неужели это Шевиоты? Чармиан, тебе не кажется, что сейчас прошла Джойс Шевиот с братом? Ты видела?

— Нет, мама, я не смотрела в ту сторону.

— Интересно, что им здесь надо? Когда в последний раз я слышала о Джойс, она, кажется, собиралась на Восток… Ты ее знаешь, Чармиан?

— Нет.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы они оказались здесь. Они такие… как бы это сказать… грубые и невоспитанные люди. Мать Джойс еврейка. Собственно, в этом нет ничего дурного, среди них есть вполне приличные люди, но есть и очень непорядочные, как вы считаете?

Из дома вышел Эван, сделал мамаше ручкой и уселся прямо на траву.

— Мне здесь удобней. По-деревенски.

— Дорогой, ты помнишь Шевиотов?

— Да, немного. Девица была несколько толстовата, если мне не изменяет память.

— Мне кажется, они что-то разнюхивают здесь.

— Зачем? — резко вскинулась Чармиан.

— Таким людям до всего есть дело, — многозначительно улыбнулась миссис Шолто. — Это сандвичи с огурцами, Клод. Чего-чего, а огурцов здесь в изобилии. Эван, ты помнишь мамашу Шевиот?

Эван красноречиво похлопал себя по ляжкам и приставил к носу согнутый палец.

— Избранная нация, да?

— Вот именно.

— Эван, зачем ты так? — сказала Чармиан.

— Ты имеешь в виду так? — и он снова повторил свой жест.

— Да. Это глупо.

— Что делать, не люблю евреев, — ответил Эван.

— Почему? — спросил я, чтобы хоть как-то поддержать Чармиан.

— А кто их любит? После войны они надоели всем своими спекуляциями на черном рынке.

— Нам ли осуждать других? — промолвила Чармиан, чеканя каждое слово.

Лицо Эвана вспыхнуло.

— Это слишком, тебе не кажется?

— Дорогая, как ты можешь? — всполошилась миссис Шолто.

— Мне очень жаль, но это то, что я думаю.

— Благородство, честность, — пробормотал Эван, — опять эти твои проклятые честность и благородство! — Он поставил чашку на поднос. — Ну и оставайся при них, черт побери, а с меня довольно! — Вскочив, он ушел в дом.

— Даже если тебе угодно брать под защиту евреев, — дрожащим голосом промолвила миссис Шолто, — ты могла бы пощадить его. Ему и без того тяжело.

— Да, — согласилась Чармиан, — я была беспощадна, простите. — Она встала и тоже ушла в дом.

Внимание миссис Шолто, собиравшейся обратиться ко мне с какими-то словами, снова отвлекли голоса за оградой.

— Вот они опять. Да, это Шевиоты… Хотя нет. Нет, это не они. Но как похожи!

И она принялась настойчиво потчевать меня чаем.

— У вас была утомительная поездка, вы, должно быть, проголодались. Клод, поговорите с Чармиан. Она должна быть поласковей с ним. Она во многом ведет себя безукоризненно, я признаю это. На нее можно положиться, и в материальном отношении она просто якорь спасения, но ей не мешает быть более сдержанной на язык…

Я смотрел на миссис Шолто и боялся, что выдержка изменит мне. Наконец я овладел собой настолько, что смог ей ответить.

— Надеюсь, вы не думаете, что я разделяю вашу точку зрения? Для этого вы слишком хорошо меня знаете. Я рад, что у Чармиан осталась еще ее прямота и способность отстаивать свое мнение. Не дай бог, чтобы она их потеряла.

Тень от вяза косо упала на скатерть и как бы разделила стол на два треугольника — ярко-золотой и серый. В вазочку с джемом слетел сухой лист. Миссис Шолто аккуратно выудила его кончиком чайной ложки и стряхнула на траву.

— Осень, — задумчиво произнесла она, — кругом все зелено, но уже чувствуется осень. Свет такой печальный. — Она посмотрела на верхушки деревьев глазами, такими же синими, как проглядывавшее сквозь ветви небо, и я увидел ее юной девушкой с хорошеньким личиком, любящей кружева, банты, цветы и прочие атрибуты женской прелести, подчеркивающие эту агрессивную девичью беззащитность, девушкой, похожей на розовый бутон, с чопорно поджатыми губками, томным взглядом и мягкими кошачьими лапками, которая знает, чего хочет, и с завидным упорством добивается своего.

— Чармиан не должна быть такой жестокой, — повторила она.

Тогда я спросил, неужели Эван не может понять, что Чармиан просто необходима нервная разрядка, которую она, кстати, не так часто себе позволяет.

— Ведь она не бросит его, вы знаете. Она всегда будет с ним.

— Но почему она говорит ему гадости? Кому это нужно?

— Это нужно ей, — сказал я, — чтобы выдержать все.

— Вы говорите загадками, Клод. Должно быть, я слишком глупа, чтобы понять вас. Вам не кажется, что вы несколько переоцениваете свою способность читать мысли Чармиан? Я считаю, что речь идет о простом чувстве порядочности, вот и все.

— Не хотите ли вы сказать, что Чармиан его не хватает?

Она слегка выпятила подбородок и поджала губы.

— В данном случае — да, Клод.

Взгляды наши скрестились.

— Вы это серьезно говорите?

— Да.

— А то, что ей пришлось вынести по вине Эвана, по-вашему, ничего не стоит?

— Она обвенчалась с ним в церкви, — сказала старуха. — Она поклялась быть верной ему в горе и радости, в бедности и богатстве.

— И да поможет ей бог.

— Да поможет он нам всем, — сказала вконец раздраженная миссис Шолто. — Видит небо, как мы в этом нуждаемся.

Я не знаю, чем бы закончился наш разговор, если бы из-за дома не вышла Чармиан с Лорой на руках. Миссис Шолто при виде внучки тотчас же преобразилась и засюсюкала:

— Дорогая крошка! Пусть она поиграет немного здесь. Клод, принесите, пожалуйста, плед, он в передней, сразу же за дверью, вы его легко найдете. Мой маленький козленочек, моя птичка-синичка. Иди к бабушке, иди!

Чармиан посадила девочку миссис Шолто на колени.

— Она проснулась и скучала. Не беспокойся, Клод, я сама принесу плед. Я знаю, где он лежит.

Лора была прелестным ребенком, розовым и пухлым, как все младенцы. У нее были голубые, как у Эвана, глаза, глядевшие смело и открыто. От Чармиан она, однако, унаследовала темные брови и ресницы.

— Посмотрите, какие у нее густые волосы, — восхищенно щебетала миссис Шолто. — Они у нее с самого рождения такие. Только немножко вытерлись на затылочке, но у нее никогда не было голой головки, как у других детей. — Она прижалась губами к податливой щечке ребенка, жадно вдыхая свежий запах детской кожи. — Ту-ту-ту, ту-ту-ту, — ворковала она тоненьким голоском. Лора внезапно поднатужилась, вскинула ручонками, словно оратор на митинге, накренилась набок и чуть было не свалилась с колен старой леди. Мне показалось, что моя племянница в эту минуту бросила на меня хитрый взгляд, в котором я уловил удовольствие, — она словно радовалась, что сумела напугать нас.

Из дома вышла Чармиан с голубым шерстяным пледом, расстелила его в тени и осторожно положила Лору на животик. Та тут же энергично заработала руками и ногами.

— А где Эван? — спросила миссис Шолто. — Разве он не знает, что Лора уже проснулась? Он не хочет ее видеть?

— Он никого не хочет видеть, мама, — ответила Чармиан и тут же добавила, заметив, что старая леди сделала такое движение, будто собиралась тут же встать и пойти к сыну. — Даже вас, мама.

— Нет? Он так расстроен?

— Да, он очень расстроен, — подтвердила Чармиан, закуривая сигарету, а когда миссис Шолто испуганно замахала руками, спросила: — В чем дело, мама?

— Весь дым идет на бедного ребенка. Я уверена, что ей это не нравится.

— Она прекрасно его переносит. Кстати, ветер дует в другую сторону.

После этого миссис Шолто ничего не оставалось, как сосредоточить все свое внимание на внучке, и она снова защебетала:

— Не успеем мы опомниться, как она уже будет школьницей в форменной юбочке, не так ли, моя крошка? Время бежит быстро.

— Да, время бежит, — сказал я, чтобы как-то восстановить нарушенный мир.

— Я говорю Чармиан, что пора записать ее в школу. Смешно, правда, но все хорошие школы обычно бывают переполнены.

Чармиан рассмеялась.

— Вы правы, мама, но сейчас действительно смешно об этом думать.

— Большие планы для Лоры, не так ли? — спросил я.

Чармиан ответила, что ей хотелось бы видеть Лору ученицей N-ской школы — это была одна из известных в Лондоне частных школ.

— О, нет, нет! — шумно запротестовала миссис Шолто. — Когда-то это действительно была приличная школа, но теперь там учится кто попало. Я отнюдь не сноб, но хорошее окружение — это так важно для ребенка. А где вы учились, Клод?

Я сказал, что окончил лицей в Брюгге, а затем среднюю школу в Баттерси.

— Какое странное сочетание! — радостно воскликнула миссис Шолто и даже захлопала в ладоши от удовольствия. — Ну, разумеется, у вас ведь было ужасно беспорядочное детство.

— У меня было чудесное детство, — сказал я и не погрешил против истины. — Чармиан, с точки зрения светского воспитания, повезло, разумеется, больше, чем мне.

— А что хорошего? Посмотри, чем все это кончилось, — пробормотала Чармиан. — Кому нужно сейчас мое воспитание?

Миссис Шолто, метнув на нее недобрый взгляд, встала.

— Пойду в дом, пожалуй. Я пришлю Анни убрать со стола.

Когда старая леди удалилась, Чармиан с удовольствием растянулась на траве рядом с Лорой, которая тут же принялась играть ее волосами.

— Тебе не кажется, что она невыносима?

— Кто?

— Моя свекровь.

— Ничуть. Ты же преспокойно ее выносишь.

— В один прекрасный день мое терпение лопнет. Эвана я еще могу вынести, но ее — нет!

Из дому вышел улыбающийся, спокойный Эван.

— Здравствуйте, мама и дочка, — промолвил он, нагнулся и поцеловал одну и другую.

Случайному свидетелю этой идиллической сценки на английской лужайке в теплый день не могло бы прийти в голову, что за нею прячутся страх и позор, злоба, ненависть и печаль.

Никогда еще я не сознавал столь остро мимолетности момента, не ощущал, как разрушителен и неумолим бег времени. Удлинившаяся тень от дерева, меркнущий солнечный свет с каждой минутой приближали развязку. Еще одна ночь, еще одно утро — и настанет день, которого так страшится Эван. Сейчас он, растянувшись на траве, прикрыв рукой глаза от солнца, был самым обыкновенным молодым англичанином, довольным семьей, уверенным в будущем. Чармиан со спокойным и непроницаемым лицом молча смотрела на мужа. Травинкой она рассеянно щекотала щечку Лоры.

— Не хочешь ли пойти в бар после обеда выпить чего-нибудь? — спросила она меня. — А ты, Эван?

— Нет, спасибо.

— Тебе это не помешало бы.

— Я сказал: спасибо.

— Тебя никто здесь не знает.

— Возможно. И все же я не пойду. А вы идите.

— Если ты ничего не имеешь против.

— Мне все равно. Пригласите мамашу, если хотите. Она никогда еще не была в деревенской пивной, а следовало бы.

— Ты же знаешь, что она не пойдет. Она скорее согласится присутствовать на шабаше ведьм.

— Ну тогда пригласите ее погулять. Только уведите ее отсюда, иначе я за себя не ручаюсь.

Глаза его по-прежнему были прикрыты согнутым локтем, тело раскинулось на траве в ленивой позе, но в голосе звучали горечь и отчаяние. Он ненавидел всех, даже собственную мать, которая готова была солгать, украсть и даже убить, лишь бы продлить сыну беспечное и беззаботное существование.

— Хорошо, я попробую, — пообещала Чармиан.

После обеда, вечером, она действительно предложила миссис Шолто пойти погулять с нами. Эван не стал обедать и демонстративно заперся в маленькой душной библиотеке.

— Мы собираемся пройтись до городка и обратно. Зайдем в пивную выпить чего-нибудь. Вы не хотите составить нам компанию? Здесь принято собираться по вечерам в местной пивной.

Старая леди иронически улыбнулась и ничего не ответила. Она знала, что может позволить себе не отвечать на вопросы.

— Значит, вы не хотите пойти с нами в пивную, мама? Ну, тогда просто погуляем?

— Нет, благодарю. Я не оставлю моего бедного мальчика одного. Это было бы жестоко.

— Но он хочет остаться один, мама! Он хочет этого.

— Может быть. Но речь идет не о том, чего он хочет, а о том, что для него лучше.

— А вы знаете, что для него лучше?

— Моя дорогая, — промолвила миссис Шолто таким загадочным тоном, что он показался мне почти зловещим. — Я знаю его немного лучше, чем ты.

Чармиан прикусила губу и круто повернулась.

— Клод, — сказала она, — подожди меня на крыльце, я сейчас выйду. Здесь очень душно, тебе не кажется? — А взгляд ее приказывал: делай, что тебе велят.

Я вышел и сел на ступеньку маленького уродливого крыльца. Как только они заговорили, я понял, что услышу каждое слово, даже если бы я этого и не хотел. Но я хотел знать, что происходит в доме. Нервы были напряжены до предела, мне казалось, что Чармиан грозит почти физическая опасность. Я не хотел оставлять ее одну даже на полчаса.

Луна еще не взошла. Я сидел в полной темноте, лишь огонек моей сигареты прочерчивал в ней узоры. Я напряженно вслушивался. У подножия холма, там, где угадывались очертания деревьев, виднелась серая полоса, будто отблеск далеких огней. Ветер шелестел листвой, словно беглец, осторожно пробирающийся сквозь чащу, бесшумно ступающий по мягкой палой листве, боясь вспугнуть тишину внезапным хрустом сломанной ветки.

— …вы не хотели, чтобы он женился на мне!

— Моя дорогая, зачем ты говоришь этот вздор? Ты несправедлива.

— Кто знает, понравилась бы вам другая невестка.

— Чармиан, почему тебе так хочется расстроить меня? Разве это хорошо?

Я не расслышал, что ответила Чармиан. Наступила долгая пауза, я подумал, что Чармиан уже ушла и сейчас появится на крыльце.

Но вот я опять услышал высокий и необычайно звонкий голос миссис Шолто:

— Ты была слишком молода для него, Чармиан. Возможно, более зрелая женщина помогла бы ему больше.

— Как смеете вы говорить мне такие вещи?

В голосе Чармиан звучали ненависть и боль незаслуженной обиды.

Старая леди попыталась возразить:

— Прошу тебя, Чармиан…

Снова наступила пауза.

— Простите. Но это было ужасно несправедливо с вашей стороны. Я страдала от его неверности, а вы поощряли ее. Я могла бы давно стать свободной, но…

— Но ты любила его. Стоит ли ставить себе в заслугу то, что было для тебя естественной потребностью, Чармиан? Ты не могла оставить мужа.

— Я перестала любить его после того, как родилась Лора. Я не люблю его больше. Но я остаюсь с ним.

В наступившей тишине слабый шорох листвы показался мне громким, будто по холмам, рощам и лужайкам прокатился тяжкий вздох. В воздухе запахло чем-то пряным и сладким. Но была осень, и цветы давно отцвели.

— Как жаль, что мы не понимаем друг друга, — промолвила миссис Шолто. — Хотя мне кажется, я могла бы тебя понять. Я знаю, что у тебя доброе сердце. Но ты еще дитя, а умные дети должны слушаться.

И снова я не расслышал, что ответила Чармиан.

— Я знаю, что ты умеешь быть сдержанной и разумной. Ты произвела на меня приятное впечатление именно своим умением держаться, но в душе ты все же маленькая грубиянка.

— Я — грубиянка? — громко и гневно воскликнула Чармиан. — Вы так считаете, мама? Хорошо. Тогда я буду и в самом деле груба. Я скажу вам прямо, что вы должны оставить в покое Эвана. Он не выносит ваших забот, не выносит вашей жалости. Ему сейчас больше всего на свете нужны покой и возможность побыть одному. И вы не имеете права мешать ему.

Тишина. Далекая серая полоса на горизонте стала светлее, слабо блеснул сквозь пелену тумана встающий месяц. В лесу запела ночная птица, тоскливо, монотонно. Затем я услышал чей-то плач, нарочито громкий, с правильно чередующимися всхлипываниями и, конечно, слезами, которые катились одна за другой, крупные, как капли из иссякшего фонтана.

— Мама, перестаньте, прошу вас!

— Мой мальчик, мой сын…

— Да, и мой муж. Вы и он доведете меня до сумасшествия, слышите?

— Мой сын! Они бросят его за решетку, отнимут его у меня, оторвут от всех его близких. Когда его вызвали в суд, а я осталась дома, я корчилась от боли, словно вновь рожала его на свет. Ты не поверишь, я знаю, все вы, молодые, ничему не верите. Но я корчилась от боли, я рожала его, моего сына, второй раз.

Она с каким-то садистским сладострастием изливала на Чармиан свое горе, желая заставить ее страдать вместе с нею, мучиться, плакать и корчиться от боли.

Но беспощадный голос Чармиан хлестал ее, как кнут:

— Я верю и не верю вам, мама. Я не знаю, где правда, где ложь. Знаю только, что вы должны оставить его в покое. Он сам сказал мне это.

Что-то задело мою ногу, словно удар электрического тока. На крыльцо прыгнул кот и скрылся в доме.

— Терпеть не могу, когда лгут! — громко произнесла миссис Шолто, отчеканивая каждое слово. — Я всегда ненавидела мелкую, гадкую ложь!

Она так неожиданно появилась в окне в ореоле мягкого желтого света лампы, что я невольно отпрянул назад, в тень, испугавшись, что она увидит меня. Затем, успокоившись, я снова посмотрел на нее. Каждый мускул ее лица, казалось, пришел в движение, дергался и дрожал от возбуждения. Она без стеснения с громким свистящим звуком слизывала с губ градом катившиеся слезы. Тишину нарушили мелодичные звуки курантов на башне.

Когда Чармиан снова заговорила, голос ее казался ровным и бесцветным; это был голос разумной и зрелой женщины, принявшей решение.

— Мама, когда все кончится и будет вынесен приговор, мы с вами больше не будем жить под одной крышей. Слишком многое произошло за это время.

— Надеюсь, — промолвила миссис Шолто жестким голосом, — у меня найдутся друзья, которые приютят меня. И можешь быть уверена, я не обмолвлюсь ни словом.

— Что вы хотите сказать?

— Я не собираюсь… обсуждать с кем-либо наши семейные дела. Я не стану осуждать тебя и не позволю этого другим. Можешь быть уверена.

— Осуждать меня? С какой стати? За что?

— Разумеется, на это нет оснований. Я, возможно, и могла бы сказать тебе что-нибудь резкое и неприятное, но в душе я верю, что ты хороший человек. Ты хранила верность Эвану. Спасибо тебе за это.

— Где вы собираетесь жить?

Миссис Шолто отошла от окна и, должно быть, прошла в дальний конец комнаты. Я продолжал слышать ее лишь потому, что она произносила слова очень громко и не без умысла.

— Где? Сама не знаю. Когда ты стара и у тебя ничего нет, трудно ответить на такой вопрос. Может быть, Том Лейпер согласится сдать мне комнату. Надеюсь, я буду в состоянии оплачивать ее. Это в том случае, если… если мы порываем навсегда. Я не в претензии, не думай.

Голос Чармиан прозвучал глухо, почти виновато.

— Эти деньги ваши, мама, мы ведь договорились.

Я не расслышал, что ответила старуха, но Чармиан быстро и резко воскликнула:

— Нет, нет, вы должны уехать! Я не вынесу такой жизни, да и вы тоже.

— Хорошо. Я готова принять любые условия. Только скажи, чего ты хочешь. Возможно, если я пойду на уступки…

— Я ухожу, мама. Мне жаль, что так все получилось…

— И хорошо, что так получилось. Ты благородный человек, Чармиан. Я только хотела бы, чтобы ты не оговаривала меня перед сыном.

— Обещайте мне, мама, не трогать его.

Наступила долгая пауза. Затем я услышал:

— Хорошо. До тех пор, пока он сам меня об этом не попросит.

Я осторожно сошел с крыльца и спустился по холму к воротам. Взошел месяц, ярко-желтый, как кусок сливочного масла, его свет заиграл на верхушках деревьев.

Вскоре Чармиан догнала меня. Мы вышли за ворота и пошли по дороге.

— Ну как? — спросил я.

— Она просила не оговаривать ее перед Эваном. Но если я заговорю с ним, я не оставлю от нее мокрого места. — Лицо Чармиан исказили гнев и отчаяние, горькое и страшное. В этом отчаянии была жалость, которой она не смела поддаваться. Чармиан грубо выругалась и вздрогнула. И вдруг крикнула куда-то в темноту аллеи, рассеченную серебряной полосой, крикнула так, словно мы были с нею одни в этом мире:

— Господи! О господи, господи!..

— Не надо ничего говорить, я все слышал.

Любопытство ее было почти машинальным, но оно помогло ей прийти в себя:

— Где же ты был?

— На крыльце, я не думал, что там будет слышно каждое слово. Воспитанный человек на моем месте ушел бы подальше, но я умышленно не сделал этого. Не захотел.

— Ты слышал, что я сказала? — спросила Чармиан. — Ты ведь считал меня тряпкой и размазней? Но видишь, это не так. Я сказала ей, что мы не сможем жить вместе, когда Эван… когда его заберут…

— Что ты тогда собираешься делать? Ты можешь жить с нами, со мной и Элен, если мы к тому времени поженимся. Ты могла бы уехать с нами на север, ведь теперь тебя ничего здесь не удерживает.

Но, сказав эти слова, я тут же пожалел о них. Ведь я хотел оградить Элен даже от капризов родного отца, какое же я имею право заставлять ее строить свое счастье бок о бок с отчаянием и несчастьем Чармиан? Мой разум моментально восстал против этого. Отчаяние всегда казалось мне самым страшным, самым тяжким проклятием человека Я искренне любил Чармиан, но я знал, что, как только она перестанет сопротивляться и примирится с судьбой, между нами ляжет пропасть. И самое страшное, я знал, что не сделаю попытки преодолеть ее.

Следует ли презирать себя за это? Так ли уж это плохо? Мне кажется, каждый из нас должен бояться поражения. И если оно ждет кого-либо из нас, тем хуже для него. Живые должны бежать от мертвецов, иначе их тоже ждет гибель. Все величие человека в его вере в будущее. Если путь его лежит через кладбище, он должен пройти его, не глядя под ноги, как по траве, устремив взгляд вперед и вверх, отдавая любовь, привязанность и нежность живым, тем, кто с ним рядом и к кому жадно протянута его ищущая рука.

Поэтому я постарался вложить в свои слова всю силу убеждения:

— Ты уйдешь от него! Ты знаешь это. Ты все равно уйдешь от них.

Казалось, она не слышала этих последних слов и автоматически ответила лишь на вопрос, заданный мною раньше.

— Я буду жить одна, с Лорой. Благодарю тебя, но я должна быть поближе к Эвану. Нам ведь разрешат изредка видеться.

Она пошла быстрее.

— Должно быть, уже половина девятого. Если мы не поторопимся, нам не удастся выпить, а мне это сейчас просто необходимо.

Я взял ее под руку и заставил умерить шаг. Сквозь ветви деревьев заблестели огни Прайдхерста. Дорога поднималась в гору.

Когда мы вошли в пивную, залитую желтым светом памп, полную табачного дыма и гула голосов, я взглянул на Чармиан. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели и казались черными, как уголь, а вся она была, как натянутая струна. Мужчины оборачивались и одобрительно смотрели ей вслед. В ней было столько трогательной, совсем юной прелести, а движения были плавны и осторожны, словно она шла по натянутой проволоке.

— Узнай, есть ли виски, — просительно сказала она. — Закажи мне двойную, нет, лучше тройную порцию. Мне нужны силы, чтобы вернуться в этот дом, а если он опять пьян, то я тоже начну пить. Я еще этого не пробовала, но, кто знает, может, в этом есть смысл.

Виски, однако, не оказалось. В баре не было крепких напитков, и мне пришлось взять херес, чтобы хоть как-то утешить огорченную Чармиан.

— Даже и здесь все против меня, — горько сетовала она.

— Вот уж не думал, что тебе взбредет в голову напиться.

— А почему бы нет?

— Потому что ты первая презирала бы себя. Мучилась от стыда. Я ведь тебя знаю.

— Да, пожалуй, ты прав, — мрачно согласилась Чармиан. — Я бы этого не вынесла. Я видела бы себя этакой пьянчужкой, и меня бы преследовала кошмарная картина, как я в конце концов роняю Лору через перила моста. И все же я выпью еще.

Но когда я подошел к стойке, чтобы повторить заказ, оказалось, что бар уже закрылся. Одна за другой гасли лампы, однако посетители не спешили расходиться.

— Пойдем, — сказал я. Мы вышли на крыльцо.

— Смотри, дождь! — воскликнула Чармиан, словно увидела чудо.

В это лето дождь и впрямь казался чем-то необычным. Мостовые блестели, и крупные капли отскакивали от поверхности луж, словно кусочки стекла. Влюбленные парочки, взвизгивая и радостно смеясь, осторожно ступали по мокрому булыжнику и еще крепче прижимались друг к другу; они словно радовались неожиданно посланному им подарку.

— Надо подождать, — сказал я. — Иначе мы рискуем утонуть в какой-нибудь луже.

— Ничего не имею против, если это случится. И все же пойдем, Клод.

— Зачем?

— Мне всегда не по себе, когда я их оставляю одних. Они словно держат меня на привязи и то и дело дергают за веревочку и тянут к себе.

— Я не собираюсь принимать холодный душ, даже если ты этого хочешь. У меня нет лишнего костюма, чтобы переодеться.

Мы стояли в дверях деревенской гостиницы и смотрели, как мчатся по мостовой потоки воды.

— Знаешь, — сказала Чармиан почти весело, — мне не уйти от них. Даже если я уеду в Австралию. Я все равно чувствовала бы, как они держат меня. Я даже представляю себе, как встаю ночью, одеваюсь, выхожу из дому, иду в гавань, сажусь на первый пароход, а утром снова вижу их — они уже ждут меня по ту сторону океана. Ждут спокойно, без нетерпения и без особой радости, — просто ждут.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Небо прояснилось, и ярко заблестел серп молодого месяца. Было тихо, только вода продолжала шуметь в канавах.

— Пойдем, пока нет дождя, — сказала Чармиан. Мы пошли обратно к дому Чарльза Эйрли, шлепая по грязи. Дважды мы все-таки угодили в лужу и изрядно промочили ноги. Войдя в ворота, мы увидели на холме сверкающий в лунном сиянии дом. Окна его были темны.

— Кажется, они уже спят, — промолвила Чармиан, вздохнув с облегчением. — Как было бы хорошо! Я просто молю бога, чтобы они уже легли. У меня больше нет сил сегодня.

Мы вошли в переднюю. Там тоже было темно, ни один луч света не пробивался из дверей. В доме царила тишина.

— Пойдем в кухню, там оставался суп, — предложила Чармиан. — Я думаю, мы не успели простудиться, вечер теплый. Я ужасно проголодалась.

Насквозь промокшая обувь оставляла грязные пятна на белых и голубых квадратах линолеума. Мы сняли ботинки и поставили их на решетку камина; я снял даже носки.

— Боюсь, завтра мне придется просить носки и ботинки у Эвана. Хорошо, что хоть нога у него небольшая.

— А ты обратил внимание, какие у него миниатюрные руки?

— Да, а вот у Джонни Филда не ноги, а лапищи. Когда они стоят рядом, кажется, что кто-то в насмешку взял, да и перепутал все, и маленькому Джонни достались конечности, предназначавшиеся для Эвана.

— Дай-ка мне твои носки, я их выстираю. Думаю, если их повесить в вентиляционном люке, они к утру высохнут. А ты пока поищи на верхней полке буфета банку с вермишелевым супом. На этикетке подробная инструкция, как его готовить, так что справишься сам.

В ярко освещенной кухне было удивительно уютно; здесь царили покой и тишина. Чармиан, выстирав заодно еще и свои чулки, принялась счищать грязь с наших ботинок.

А затем мы, усевшись за стол, съели вермишелевый суп. Мне казалось, что мы в доме Хелены в Брюгге и если я выйду за порог, то увижу опустевшую набережную, вдохну аромат цветущего лимона, которым пропитан синий ночной воздух, и буду любоваться лебедями, которые гордо рассекают серебряную гладь канала, отправляясь в свое таинственное ночное путешествие. Чистый профиль Чармиан еще больше напомнил Хелену. Грубая, земная красота Хелены стала более тонкой, хотя и менее эффектной в ее дочери Чармиан. Мать и дочь удивительно напоминали друг друга посадкой и формой головы, только это сходство в конечном счете и было настоящим.

— Да, я выгляжу ужасно, — неправильно истолковала мой пристальный взгляд Чармиан. — Я знаю. Но и у тебя тоже усталый вид. Хотя не понимаю почему. Ведь при твоей нынешней работе у Крендалла ты не очень переутомляешься.

— Я устал от тревоги. Вернее, я чувствовал себя усталым некоторое время назад. Теперь мне лучше.

— Ты будешь счастлив, Клод. Ты веришь в это? А я никогда еще не была так уверена. Элен создана для тебя. А как вы собираетесь поступить с ее отцом? Он будет жить с вами?

— Я сказал ей, что нет. У него есть сестра. Она довольно богата и любит его. Она создаст ему все условия. Мы с Элен будем жить одни.

— Следовательно, когда ты предложил мне жить с вами, это была почти жертва. Да и глупость, пожалуй.

Я начал было возражать, но она быстро перебила меня.

— Пора спать. Мне еще надо взглянуть на Лору.

— Найдется у вас что-нибудь приличное почитать перед сном? Я не уверен, что смогу сразу уснуть.

Чармиан сполоснула тарелки, вымыла кастрюльку, проверила, как сохнет наша обувь, и, наконец, приготовила на утро сок грейпфрута.

— А теперь пойдем в библиотеку и ты сам поищешь, что тебе надо. У Эйрли неплохая библиотека.

Мы погасили свет и босиком вышли в холл. Обсохшая грязь на отворотах брюк царапала мне кожу, я нагнулся и счистил ее. Чармиан тихонько напевала под нос.

Она толкнула дверь, ведущую в библиотеку. Через ее плечо я сразу же увидел их. Шолто лежал на диване, а старая леди сидела рядом на стуле, выпрямившись и сложив руки на коленях. Месяц серебряными шестипенсовиками отражался в их глазах.

Я почувствовал, какой неожиданностью это было для Чармиан. Голова ее дернулась назад, словно от удара.

— Вы не спите? Мы думали, вы давно в постели. Почему вы сидите в темноте?

— А зачем спать? — спросил Эван, тяжело ворочая языком. — Какой толк? Иди сама спать.

— Мы как раз собирались. Клод хотел взять книгу. Можно мне зажечь свет?

Миссис Шолто, не проронив ни слова, зажгла около себя настольную лампу.

— Поищи, — сказала Чармиан, обращаясь ко мне. — Я думаю, ты найдешь что-нибудь. Я не буду тебя ждать. Спокойной ночи.

Я ходил вдоль книжных полок с неловким чувством человека, который остался один в музее восковых фигур. Наконец я взял какой-то детективный роман.

— Попали под дождь? — вдруг спросила миссис Шолто.

— Да. Вернее, мы переждали его, но изрядно промочили ноги, когда шли обратно.

— Хорошо, что я не пошла с вами.

Эван лег лицом вниз и, вытянув руку, положил ее на колени матери.

Неловко повернувшись, она обняла его за плечи и вдруг попыталась приподнять и прижать к своей груди. Она бросила в мою сторону быстрый, торжествующий взгляд и сказала так тихо, словно голос ее донесся откуда-то издалека.

— Вот видите, я нужна моему сыну.

Эван дрыгнул, ногой, словно капризный ребенок, промычал что-то нечленораздельное и, поднявшись, посмотрел на нее.

— Что, милый? — спросила она.

— А? В чем дело? — непонимающе и испуганно спросил он. И тут увидел меня. — Нашел что-нибудь? — Поднявшись с дивана, он с трудом встал и, пошатываясь, прошел в другой конец комнаты, где налил в стакан джину. — Выпьешь?

— Нет, благодарю. Я собираюсь спать.

Эван медленно пил джин, и его неестественно блестевшие глаза настороженно следили за мной и миссис Шолто. Вдруг он громко отрыгнул, и по телу его прошла конвульсивная дрожь. Он стоял посреди комнаты, беспомощный и растерянный, с таким видом, будто тьма наползала на него, а пол зыбко колыхался под ногами. На лице его были отчаяние и ужас, ибо он и сам не знал, что так страшно напугало его. Сделав шаг вперед, он наткнулся на столик и свалил вазу с хризантемами на пол. Я взял его за руку и помог добраться до дивана. Он снова упал на него ничком.

— Я сама присмотрю за ним, — торопливо сказала миссис Шолто. — Так будет лучше, Клод.

Она сгорала от стыда, что я вынужден помогать ее мертвецки пьяному сыну, сердилась на него за то, что он не постеснялся предстать передо мной в таком виде.

— Когда ему станет лучше, скажите ему, что я не сплю. Я буду в своей комнате. Я приду, как только понадоблюсь ему.

Она еле держалась на ногах от усталости, и я почувствовал жалость к ней, но вместе с тем раздражение и стыд оттого, что жалею ее лишь тогда, когда ее материнские страдания принимают столь явную форму физических страданий.

Я проводил ее до лестницы. Она пыталась еще что-то говорить мне, какую-то совсем ненужную ложь.

— Его отец был хорошим, благородным человеком. Я рада, что он не дожил и не видит этого. Он не вынес бы такого позора. Матери сильнее отцов. Они способны вынести все. — Она сделала в мою сторону какой-то странный неловкий жест, словно хотела выразить мне свою признательность. Затем, поникнув и сгорбившись, стала медленно подниматься по лестнице.

Я вернулся в библиотеку. Эван спал, что-то бормоча во сне. Отвратительный запах винного перегара и страх — они были почти физически ощутимы, окутывали Эвана, как незримый кокон. Я собрал с ковра хризантемы и поставил их обратно в вазу и кое-как подтер воду с ковра. Затем придвинул поближе настольную лампу, закурил и раскрыл книгу.

Я не заметил, как уснул. Когда я проснулся, солнце уже взошло. Эвана не было в комнате. Окно библиотеки выходило на лужайку, отсюда были видны грядки с огурцами, тянувшиеся прямо к опушке леса. Яркое утреннее солнце пригревало так жарко, что от мокрой после вчерашнего дождя травы и деревьев поднимался белый пар. Клубясь и переливаясь радужными красками, он собирался плотными облачками над неглубокими лощинами и колыхался, когда с запада налетал ветерок.

Эван прохаживался взад и вперед по полоске подстриженной травы. Губы его двигались, словно он отсчитывал шаги. Двадцать шагов туда, двадцать обратно. Один, два, три, четыре, пять… Я направился к нему.

— Здравствуй, — дружелюбно приветствовал он меня. — Зачем ты встал в такую рань? Сейчас ведь не больше шести.

 

Глава третья

В Лондоне меня ждало письмо Колларда, он просил приехать.

— Стоит ли? — спросил я у Элен.

— Непременно. Ведь это очень важно. Выяснишь все на месте: условия, квартира.

— Но я пока не собираюсь давать какие-либо обещания.

— Разумеется! — воскликнула Элен. — Спешить не следует. — И она открыто посмотрела мне в глаза, словно заверяя, что отнюдь не собирается меня к чему-либо принуждать.

— Понимаю. Не удалось выстрелом в лоб, можно попробовать мышьяк: медленно, зато верно.

Элен протестующе замотала головой.

— Я вижу, ты все же решила меня доконать. А выглядеть все будет так, будто я сам на это пошел.

— Разве так уж плохо иметь работу, которая хоть что-то сулит тебе в будущем?

— Следовательно, ты настаиваешь?

— Отнюдь нет, — горячо возразила Элен. — Поступай, как сам считаешь нужным.

Я сказал, что благодарен ей хотя бы за это. И она одарила меня своей щедрой улыбкой.

Мы обедали у Гвиччоли. Я рассказал ей о визите к Чармиан, и это так расстроило Элен, что она охотно переменила тему разговора.

— Как отец? — спросил я.

Элен помрачнела.

— Ужасно.

— Что на этот раз?

— Не надо так. Я могу себе это позволить, но не ты. — Она умолкла. — Участился пульс. Я уверена, это желудок, он же утверждает, что сердце.

— Он показывался врачу?

— О, разумеется. Но врачам он не верит.

— Покажи его специалисту.

— Думаю, ему лучше держаться от них подальше, — устало сказала Элен — Дело не только в том, что они стоят бешеных денег, хотя и это для нас не пустяк. Вся беда в том, что они нагоняют на него такой ужас, что за неделю до визита к врачу он не спит и не ест. И когда он наконец попадает на прием к своей знаменитости, то уже по-настоящему болен. Он умрет не от рака, болезни сердца или почек, он умрет от своих бесконечных походов к врачам. Когда-то мне удавалось отговаривать его от этого, но это было до той злополучной ошибки. Теперь же, когда он велит мне записать его на прием, я безропотно подчиняюсь. Да еще отпрашиваюсь с работы, чтобы сопровождать его. И выхожу из себя, когда выясняется, что он абсолютно здоров. Если бы ты знал, сколько раз мы шли по Харли-стрит, Уимполл-стрит или еще по какой-нибудь улице, неприлично ругаясь, и я, уже не сдерживаясь, кричала на него просто потому, что была чертовски рада, что он здоров. Знаешь, как та мамаша, которая орет на ребенка, когда он упал, но, к счастью, не ушибся. В прошлый раз после такого визита к врачу я буквально довела его до слез. Когда я вспоминаю об этом, мне хочется вырвать себе язык.

— Ну, ну, зачем же так, — постарался успокоить ее я, — не надо заниматься самобичеванием. Ты прекрасно понимаешь, что, если бы ты не боролась с его приступами ипохондрии, он давно бы слег и не вставал. Каждый раз, когда ты поднимаешь его на смех, кричишь на него и издеваешься над его лекарями, ты вселяешь в него уверенность, что он совершенно здоров. И он на какое-то время успокаивается и верит. Представляю, что было бы, если бы ты вздумала ему поддакивать!

— Вот уж совсем не ожидала от тебя, — засмеялась она. — Ты, оказывается, мастер успокаивать! Право, мне будет не хватать тебя, когда ты уедешь.

— Тебе будет не до этого. Ты же собираешься в Прайдхерст. Ты уверена, что тебе стоит туда ехать? Мне кажется, мы с Чармиан не имеем права требовать от тебя этого.

— Но это необходимо ей, не так ли?

— Да, но…

— В таком случае, я еду.

— Три недели — это немалый срок.

— Если будет совсем невмоготу, брошу все и уеду. Обещаю тебе.

Я сказал, что мало верю в то, что ее присутствие что-либо изменит, но Элен была из тех, кто не покидает тонущий корабль, даже если жертва лишена всякого смысла.

— В тебе есть этакое подвижничество, Элен. Я давно это заметил. Еще немного — и ты была бы новой Харриет Мартино или Ханной Мор.

— Или Жанной д’Арк, — с вызовом добавила Элен.

— Нет. Ты всего лишь младший командир. А она была полководцем.

— Неужели тебе нравятся такие женщины? — не без лукавства тихо спросила Элен.

— Нет. Но я люблю тебя, и что бы я в тебе ни открыл, это уже не имеет значения.

Она ножом сделала в солонке небольшой холмик и тут же аккуратно разрезала его пополам. В этот вечер на ней было очень простое, но, без сомнения, очень дорогое платье оливкового цвета, которое я не преминул похвалить.

— Пожалуйста, не воображай, что я купила его для тебя, — сказала она. — Я купила его для визита в Прайдхерст, чтобы придать себе уверенности. Я действительно боюсь, веришь ли? — Но прежде чем я успел ей ответить, она быстро спросила: — Ты ничего не знаешь о Филдах?

— Нет, но надо бы навестить их.

— Зачем?

— Главным образом ради Наоми. А еще потому, что Хелена любила его.

— Не думаю, чтобы она смогла любить его сейчас.

— Надо знать Хелену, она нашла бы для него оправдание даже там, где он и сам не посмел бы этого сделать. Она придумала бы какую-нибудь фантастическую причину, чтобы объяснить, почему Джонни вынужден был красть автомобили. Ты заметила, что никому из нас в голову не пришло искать оправдания Эвану? Даже Наоми, слава богу, не пыталась оправдывать Джонни.

— Видимо, это просто невозможно.

— А вот Хелена обязательно попыталась бы. Когда она любила, она шла на все. Очевидно, мы не настолько любим Эвана и Джонни, чтобы решиться на такое. И это, пожалуй, очень плохо. Я ожидал от Наоми большей самоотверженности.

— Ну это уж слишком! Ты пытаешься лицемерие возвести в добродетель, — проворчала Элен.

— Я просто констатирую факт.

— Нет, ты всего лишь пережевываешь мертвые догмы, как жевательную резинку. Она потеряла вкус, но завязла в зубах.

— В двадцатые годы — очевидно, до того, как ты родилась, — я бы галантно раскланялся и сказал: «Весьма польщен, мадам».

— Не верю. Ты сам никогда не был лицемером, — самоотверженно защищала меня Элен.

— Да, пожалуй, не был. Но, увы, хотел им быть, когда мне было лет семнадцать.

Элен с сожалением посмотрела на стенные часы, строгие, окантованные черным и совсем не гармонирующие с позолотой и витыми канделябрами обеденного зала Гвиччоли.

— Мне необходимо вернуться в министерство. Чарльз недоволен, что я собираюсь в отпуск, и желает получить свой фунт мяса, пока я еще здесь.

Я уплатил официанту. Элен стремительно поднялась и, не дожидаясь меня, со свойственным ей независимым видом пошла к выходу, обходя столики.

Был душный предгрозовой вечер, на сером небе зловеще багровела полоса заката.

— Мы увидимся вечером? — спросил я.

— Боюсь, что нет. Мы ждем тетушку Тину к обеду (это была сестра Стивена), и мне неудобно будет сразу же исчезнуть. Она так внимательна к отцу все эти дни. Может быть, завтра?

— Завтра так завтра. Тогда я наберусь решимости и загляну к Филдам.

— Только не сочувствуй им, особенно ему.

— Не собираюсь. Право же, мне никогда не пришло бы это в голову.

— Он дрянь, каких мало, — заявила Элен со своей обычной резкостью, а затем более миролюбиво добавила: — Такие люди — болезнь нашего века. Да, совсем забыла, я встретила Хильду Пентридж. Это она познакомила меня с Наоми. Она сказала, что ресторан «Ла Мадлон» прекратил свое существование. Этот тип, компаньон Джонни, перетрусил. Ведь все было построено на спекуляциях на черном рынке, и Джонни Филд был главной пружиной. Его партнер испугался, что сам не осилит всего, он знал, что не так умен, как Джонни.

— Ты считаешь, что Джонни умен? Почему же в таком случае он так глупо попался?

— Всему виной случайность, он не мог этого предвидеть. Если бы Лаванда не вздумал сам заниматься сбытом машин, Эван и Джонни по-прежнему обделывали бы свои делишки. Ну, мне пора, Клод. Представляю, какой сейчас вид у Чарльза.

Я попросил ее поцеловать меня.

— «Как! Посреди улицы?» — протестующе воскликнула она и не без гордости добавила: — Помнишь откуда это? «Укрощение строптивой».

— Помню, помню, черт побери. Да, да, именно посреди улицы.

Но я плохо знал Элен. Она настояла на том, чтобы я проводил ее до ближайшей станции метро — здесь, если мы поцелуемся, нас по крайней мере примут за супругов, нежно прощающихся перед долгой разлукой.

— Пусть думают, что ты спешишь на Пэддингтонский вокзал, чтобы успеть на поезд, идущий в Кардифф, — сказала она.

— Судя по твоему виду, вполне похоже, — заметил я и, чтобы доставить ей удовольствие, сделал несколько шагов в сторону билетной кассы, а Элен, вынув платочек, для пущей правдоподобности помахала мне. Затем, повернувшись, заторопилась к выходу.

Я позвонил Филдам и справился у подошедшей к телефону Наоми, могу ли я зайти к ним вечером.

— О, пожалуйста! — воскликнула она. — Это так мило с вашей стороны. Вы не представляете, как обрадуется Джонни. Приходите обедать.

— Нет, не смогу, я буду у вас не раньше половины девятого. Как он?

— Держится великолепно, — ответила Наоми, — просто великолепно, даже не могу вам передать. Вы сочтете меня за сумасшедшую, но, право, он никогда еще не вызывал у меня большего уважения. А как… как ведет себя Эван?

— Отнюдь не великолепно, — ответил я.

— Пьет?

— Да.

— О господи. Бедная Чармиан, — изменившимся голосом тихо промолвила Наоми. — Бедная, бедная Чармиан. Мне кажется, Эван собирался на будущей неделе повидаться с Джонни, чтобы договориться о защите?

— Да, возможно.

— Хотя, боюсь, надежд на успех мало.

Сказав это, Наоми вдруг испуганно умолкла, словно перед нею в эту минуту возник образ мужа в ореоле мученика. — Вот почему я восхищаюсь мужеством Джонни. Он знает, что надежды нет, и приготовился к самому худшему.

— Ну, а как вы? — спросил я.

Она молчала так долго, что мне показалось, будто нас разъединили, а затем сказала: — Я? О, прекрасно. Честное слово! Я беру пример с Джонни… а потом… потом я пришла к выводу, что всегда была порядочной ханжой. Возможно, это было плохо… для него, для Джонни. Возможно…

На этот раз нас действительно разъединили. Я звонил из автомата, и, поскольку у меня больше не оказалось монет, разговор на этом закончился.

Вечером, открыв мне дверь, она сразу же продолжила разговор, словно он был прерван всего лишь минуту назад.

— Входите. Джонни скоро придет. Он ушел отправить письмо. Нас прервали утром, не так ли? Я хотела вам сказать: я боюсь, что именно мое ханжество было всему причиной, и Джонни… Ну, в общем, я толкнула его на это. Я знаю теперь, что должна разделить с ним его вину. Когда я выходила за него замуж, я считала, что он безволен и слаб, что ему не хватает моральных принципов, чувства ответственности, и старалась внушить ему все это.

Наоми ходила по комнате, жестикулируя, словно читала стихи. На ней было ярко-красное платье, на лице слишком много косметики. Ресницы казались неестественно густыми и тяжелыми от туши, контур губ, густо обведенный помадой, как-то непривычно изменил ее.

— Что может быть ужаснее для мужчины, чем добродетельная жена, которая пытается переделать его на собственный лад? Особенно для такого мужчины, как Джонни.

Нет, я ошибся, Наоми все же нашла для него оправдание. Ее любовь оказалась достаточно сильной, чтобы подхлестнуть ее воображение.

— Что бы там ни было… Почему вы не сядете, Клод? Я не могу сидеть, но это не значит, что вы должны стоять. Что бы там ни было, теперь уже все позади. Джонни оступился, я знаю, и он заплатит за это. Но я поняла, что я тоже не так уж безупречна. Вся эта чушь с праведниками и грешниками — это бред девчонки-школьницы. И, — она выразительно поводила пальцем перед моим лицом, — к тому же опасный бред. Мы с Джонни теперь равны. И никогда еще мы не были так близки. Вам кажется это странным?

— Нет, мне просто жаль. Но я вас понимаю.

Наоми прислонилась к стене, эффектная и яркая, она словно сошла со страниц модного журнала.

— Я была уверена, что вы поймете. — Она улыбнулась незнакомой мне вызывающей улыбкой. — Вы знали о том, что Хелена прочила меня вам в жены? Она не хотела верить, что я люблю Джонни.

— Да, знал.

— Вы очень интересный мужчина, Клод, — сказала она, смелея от сознания полной своей безопасности. — Пожалуй, вас портит только нос. И вы мне даже нравились немного. Я часто думала… Господи, какая глупость! Простите, я, кажется, болтаю вздор. Это все было так давно, и мы тогда были совсем другими.

— Да, другими, — согласился я.

— Вы всегда умели понимать. Всегда. Поверьте мне, я вполне искренне благодарна вам за то… за то, что вы не отступились от нас. За все эти годы.

— Это не относится к Джонни, — возразил я, — я не отступился только от вас, Наоми. Вы всегда мне нравились, и я был очень огорчен, когда вы вышли за него замуж.

Лицо ее приняло лукавое и вместе с тем немного растерянное выражение. Она явно не знала, как ей следует отнестись к моим словам.

— Огорчен? Почему же? Неужели вы…

— Моя дорогая, — поспешил я успокоить ее. — Я был огорчен, потому что хорошо знал, какой человек мог бы сделать вас счастливой.

Наоми была несколько обеспокоена таким поворотом разговора, но это помогло ей на время отвлечься от печальных мыслей о Джонни.

— И кто же этот человек? — спросила она.

— Какой-нибудь способный молодой врач, — серьезно ответил я. — Любой положительный человек, даже — а почему бы и нет? — даже священник. Любой, кто намерен чего-то добиться в жизни и преисполнен похвальной решимости сделать это упорным трудом.

Разочарование, на мгновение отразившееся на ее лице, тут же сменилось явным облегчением. Наоми рассмеялась.

— Вот и ошибаетесь. Раньше, возможно, мне нужен был бы такой муж, но не теперь. Теперь мне нужен только Джонни. Мы никогда еще не были внутренне так близки, как сейчас.

Услышав в передней шум, Наоми заторопилась навстречу мужу и обняла его, как только он появился на пороге гостиной. Это напомнило мне кадр из какого-то банального фильма.

Джонни, смущенно улыбаясь, глядел на меня через плечо Наоми, а потом, высвободившись наконец из ее объятий, протянул мне руку.

— Как приятно снова видеть тебя, Клод. Тебе ничего не дали выпить? Наоми, какая же ты хозяйка? Как поживаешь? Ты прекрасно выглядишь.

Отвечая на его вопросы, я вдруг с удивлением заметил, как сильно сдал Джонни за те несколько недель, что я его не видел. Он очень похудел, и костюм болтался на нем как на вешалке; узкое лицо между большими торчащими ушами казалось до смешного маленьким. Он напоминал лемура своими огромными круглыми глазами, для которых череп служил всего лишь хрупкой оправой. Но, несмотря ни на что, Джонни был по-прежнему элегантен, насколько это было возможно при столь резкой худобе, аккуратно подстрижен и причесан, в белоснежной сорочке и начищенных до блеска ботинках. Безымянный палец левой руки украшало кольцо с печаткой из оникса.

Он устало плюхнулся в низкое мягкое кресло, перекинув ноги через один подлокотник и удобно положив голову на другой, потом с улыбкой принял из рук Наоми стакан с виски и позволил сунуть себе в рот раскуренную сигарету.

Теперь я почти не сомневался, что Наоми осталась прежней, несмотря на героическую и нелепую роль, которую она сама на себя взяла, а вот Джонни разительно изменился или находился в процессе такого изменения.

Я еще не видел, чтобы Джонни так уверенно, покойно и уютно чувствовал себя дома. Я не мог упрекнуть его в том, что он полностью игнорирует мое присутствие, поскольку он уселся ко мне боком, однако его манеры казались подчеркнуто непринужденными и небрежными. Между нами теперь были иные отношения, и это его явно устраивало. Но тон его оставался прежним, так же как и его излюбленные словечки и выражения и привычка подтрунивать над собой. Он осведомился о Чармиан и Шолто, огорченно поморщился, выслушав мой ответ, и ограничился лишь коротким замечанием.

Я спросил, видел ли он Лаванду.

— Этого кретина? — ответил он. — Не имею ни малейшего желания. Я отнюдь не кровожаден, но знаешь, Клод, я с удовольствием разделал бы его, как свиную тушу, и сдал бы в чемодане в камеру хранения на каком-нибудь вокзале.

Наоми громко и неестественно расхохоталась, но тут же умолкла, словно задохнулась. Несколько минут мы сидели молча. Наоми, чтобы как-то заполнить неловкую паузу, тихонько замурлыкала песенку.

Филд неожиданно повернулся и в упор посмотрел на меня.

— Знаешь, я рад, что ты зашел, но лучше бы ты этого не делал, — медленно промолвил он. — Я просто не знаю, как себя вести теперь. Прикидываться веселым и беспечным, пожалуй, было бы лучше всего…

— Разумеется, — подхватила Наоми деланно веселым голосом.

— Но это чертовски трудно, — продолжал Филд. — Я очень хорошо представляю себе все, вплоть до того момента, когда объявят приговор и предложат попрощаться с родными. Но мне трудно представить себе, что будет дальше. Я боюсь даже думать об этом. И если я начну об этом думать, я не выдержу.

— Он только так говорит, но он выдержит, — быстро вмешалась Наоми. — Подвинься, милый, я сяду рядом.

— Вот сейчас я, пожалуй, выдержу, — согласился Джонни, улыбнувшись, и посмотрел на губы Наоми. Не отрывая чуть насмешливого и вместе с тем нежного взгляда от лица жены, Джонни заговорил, обращаясь ко мне: — Наоми считает, что у нас с нею сейчас идеальное согласие. Возможно, она права. Когда я отбуду свой срок, — он произнес эти слова очень медленно, словно иронизируя над самим собой и стараясь не замечать их зловещего смысла, — это, должно быть, пойдет мне на пользу, я стану лучше, то есть никогда больше не встану на такой путь. Ну, а вот Нао станет хуже. Тогда между нами действительно не будет разницы, кроме, разумеется, чисто внешней, а?

— Не надо, милый, — запротестовала Наоми.

Джонни перевел свой взгляд на меня.

— Подумай только, теперь я долго не буду причинять тебе хлопот! Ты отдохнешь. Ты и сам не представляешь, как это будет здорово.

— Я постараюсь сделать все для Наоми.

— Спасибо, Клод. — Он подтянул согнутые ноги почти к подбородку, ловко перекинул их через колени Наоми и опустил на пол. Теперь он сидел в кресле в нормальной позе и, наклонившись ко мне, предложил еще виски. — Наоми будет дорого твое внимание, особенно когда подойдет срок.

Я совсем забыл, что Наоми ждет ребенка.

— Ну, хватит, — вдруг решительно сказал Джонни, — хватит говорить о неприятных вещах. Как поживает Элен?

— Прекрасно. Очень занята, правда.

— Я ошибся, вообразив всякий вздор… — На мгновение к нему словно бы вернулись его прежняя подкупающая юношеская неуверенность и смущение. — Это не мое дело, я знаю. Забудь об этом.

— Я надеюсь, мы с Элен скоро поженимся, — сказал я.

— Она очень тебе подходит, — мечтательно заметил Джонни. Глаза его потеплели, нахмуренный лоб разгладился. — Нао, правда, со мной не согласна, но я нахожу, что Элен красива.

— О нет, в ней, безусловно, есть какая-то привлекательность, — смущенно запротестовала Наоми. — Но когда я говорю о красоте, то имею в виду прежде всего классическую красоту в общепринятом смысле слова. Идеал такой красоты — Венера Милосская. Хотя, если бы кто-нибудь встретил в наши дни такую женщину, она показалась бы слишком толстой и скучной.

— Элен понравилась бы Хелене, — сказал Джонни, снова возмутив меня своим тоном давнего друга семьи. — Я уверен.

Я встал.

— Не уходи, — быстро сказал он, — останься! — И добавил с ненужной патетикой: — У нас теперь никто не бывает.

— Пожалуйста, не уходите, — тоже попросила Наоми. — Еще сигарету?

— Нет, мне пора. Если я понадоблюсь…

— Ты очень нужен нам сейчас! — воскликнул Джонни.

— Зачем?

— Утешить, развлечь, наконец. Не валяй дурака, Клод. Ты же понимаешь, когда ты здесь, я вспоминаю старые добрые времена и забываю обо всем…

В его голосе прозвучали нотки искреннего отчаяния, и я сдался. Он смотрел, как я снова усаживаюсь в кресло, и рассеянно вертел в руках пустой стакан, затем заглянул в него и недовольно нахмурился.

Какое-то время мы молчали. В комнату вбежал маленький рыжий котенок и стал тереться о ноги Наоми. Она нагнулась, погладила его, а затем подхватила и посадила себе на плечо.

— Это Тэффи. Вы еще не видели нашего Тэффи? Он к нам забрел случайно и остался.

Я похвалил котенка.

— Тэффи, Тэффи! — позвал Джонни, легонько прищелкнув пальцами.

Наоми посмотрела в окно, зябко поежилась и обхватила себя руками за плечи. Котенок спрыгнул и спрятался под стулом.

— Будет гроза. Чувствуется в воздухе.

— Вот от чего у меня разболелась голова, — сказал Филд. — Нао, будь добра, дай мне чего-нибудь.

— Чего же?

— Может, чашку чаю? И таблетку аспирина? А тебе, Клод, чаю или еще виски?

— Нет, спасибо, ничего не надо.

— Не стесняйся. Ну так как же, Нао?

— Сейчас принесу.

Она нежно поцеловала мужа, улыбнулась и вышла из комнаты.

Филд проводил ее взглядом, посмотрел на меня так, словно мы с ним только что говорили о Наоми, а затем, печально вздохнув, сказал:

— Знаешь, чего мне сейчас больше всего хотелось бы? Чтобы Хелена была здесь.

Я промолчал.

Филд медленно покачал головой, и глаза его странно блеснули.

— Я знаю, ты не переносишь, когда я говорю о ней.

— Да. Мне это неприятно.

— Что ж, я тебя понимаю. Но, черт побери, что я такого сделал? Почему я не имел права жениться на Наоми? Ведь Хелена была старуха, и вообще между нами ничего не было.

— Если ты хочешь знать, в чем твоя вина, я скажу тебе.

— Скажи, — ответил он тихо и как-то торжественно-печально. — Я хочу, чтобы ты объяснил мне. Ты ведь знаешь, я сам иногда не в состоянии разобраться, я пытаюсь, но не всегда получается!

— Ты сам должен был сказать ей, что женишься на Наоми, а не делать это тайком от нее. Я думаю, ты хорошо знал, как ей будет неприятно, что ты скрыл это от нее.

— Но ведь все случилось так неожиданно. Я имею в виду тетушку Нао. Ведь только когда она умерла, мы с Нао смогли обвенчаться.

— Ты знал все заранее, — сказал я. — Это было решено еще до того, как ты уехал из Лондона.

Филд встал. На столе стояла ваза с букетом роз, лепестки были словно из белой лайковой кожи. Джонни рассеянно поправил цветы.

— Ну хорошо, знал. Я действительно тогда смалодушничал. Я убеждал себя, что Хелена не может ни на что претендовать, разве что на мою благодарность. И я всегда был и буду ей благодарен. — Он умолк. — Но надо и меня понять. Я думал, что смогу смириться с тем, что меня считают трусом, обманщиком, человеком неблагодарным и дурно воспитанным и еще бог знает кем. А теперь я не желаю с этим мириться. Сейчас я виновен в преступлении, которое действительно совершил. Но я хотел бы реабилитировать себя хотя бы в другом.

— В чем же?

— В том, что касается моих отношений с Хеленой.

Я посмотрел на него. Его профиль, нечеткий и юный от приглушенного света лампы, напомнил мне романтических рыцарей с картин Берн-Джонса. Но я знал, какие мысли копошатся сейчас в этой голове, зреют и просятся на язык, ускоряя бег крови в жилах.

— Мне нелегко было с ней, — сказал он.

— Но зато удобно и уютно.

— Как домашней кошке, ты это хочешь сказать?

— А хотя бы и так. Если тебе было плохо, зачем же ты оставался?

— Потому, что она этого хотела. Потому, что я был привязан к ней и боялся ее обидеть.

— И все-таки обидел.

— Да, возможно. Но, как я уже сказал, мне тоже было нелегко. Есть вещи, которых ты просто не знаешь.

— Я ничего больше не хочу знать, — прервал его я.

— Это несправедливо, — тихо промолвил Филд, внимательно разглядывая розы в вазе. — Чертовски несправедливо. Нельзя обвинять, не выслушав человека.

— Я не собираюсь тебя обвинять. Я просто не хочу говорить с тобой о Хелене.

— Но зато я хочу. Я…

В эту минуту вошла Наоми с подносом, и Джонни подвинул ей столик, стоявший у камина.

— Спасибо, дорогая. О, ты не забыла и аспирин. Клод, чашечку чаю? Ты действительно не хочешь? А ты, Нао?

— Нет, я буду плохо спать, — сказала Наоми.

Присев на корточки около низенького столика, он налил себе чаю, раскрошил в ложке две таблетки аспирина, залил их чаем и, поморщившись, проглотил.

— Фу, гадость! Вечно застревают в горле. Мы с Клодом сейчас вспоминали Хелену, Нао.

Наоми снисходительно улыбнулась.

— Да? Что-нибудь забавное?

Я почувствовал раздражение — для Наоми Хелена была всего лишь шутихой, вдохновительницей всяких небылиц и анекдотов.

— Не совсем, — ответил Филд. — Мне кажется, молоко прокисло.

— Не может быть. Оно из холодильника.

— Попробуй сама.

Наоми попробовала молоко.

— Свежее не бывает.

— Значит, это со мной что-то неладное творится. Мне сегодня все кажется каким-то не таким.

— Я помню, — воскликнула Наоми и неожиданно засмеялась, — как Хелена однажды сказала мне, что умывается снятым молоком, чтобы чувствовать себя римской императрицей.

— Если на то пошло, то она и была римской императрицей, — воскликнул Филд. — У нее было платье алого цвета…

— О, да, да! Ты называл ее Помпеей. Помните, Клод? Она действительно была в нем похожа на знатную римлянку.

— Мне пора домой, — сказал я.

Филд вскочил.

— Ты не возражаешь, если я провожу тебя? Мне надо проветриться.

На это трудно было возразить.

— Мы увидимся с вами до… до?.. — Наоми мучительно покраснела.

— Не думаю. Я на днях уезжаю на север Англии.

— Навестите нас, если сможете. Пожалуйста. — Она протянула мне руку. — Благодарю вас, Клод. Джонни, ты надолго?

— Минут на двадцать, не больше, дорогая. Ложись, не жди меня.

— Да, я, пожалуй, лягу. Я так устала. Сама даже не знаю отчего.

Филд шагал со мной рядом по пустынному тротуару. Деревья от падавшего на них лунного света казались салатно-зелеными, горбилась, уходя вдаль, сверкающая мостовая. Вдоль нее через определенные интервалы светились фонари ремонтных бригад, и ближайший из них напоминал огромную алую грушу с янтарной сердцевиной.

— Думаю, мы больше уже не увидимся, — промолвил Филд. — И разумеется, больше не будет случая поговорить.

— Кто знает?

— Ты не захочешь. Вот почему я намерен сказать тебе все сейчас. Свернем? Тебе в эту сторону?

Я вспомнил вечер, когда я вот так же шел с Джонни Филдом, еле сдерживая душивший меня гнев. Это было после того, как я случайно услышал его слова, сказанные в баре какой-то девчонке: он похвастался, что в него влюбилась старуха. Это было первое предательство Джонни.

Казалось, он угадал мои мысли.

— Похоже на тот вечер, да?

— Какой вечер?

— Вечер в пивной, когда ты услышал, что я сказал одной дурехе.

— Это было давно, — ответил я, почувствовав безмерную усталость и желание поскорее добраться до постели и лечь.

— Тогда я не оправдывался. Да и глупо было оправдываться, хотя я мог бы. Ведь не все, что я говорил тогда, было неправдой.

— Что ты хочешь сказать?

Он медленно вышагивал рядом, как всегда, слегка подпрыгивая и глядя себе под ноги.

— Я уже тогда понял, что Хелена слишком серьезно относится ко мне. Вернее, я почувствовал это.

— Для Хелены ты был сыном, вернее, чем-то вроде любимой игрушки, котенка или собачонки, — сказал я с явным намерением задеть его.

Он резко повернулся ко мне.

— Возможно. Может, ты и прав. Но перед моим отъездом в Корнуэлл она предложила мне жениться на ней.

Удар был нанесен так неожиданно, что я буквально застыл на месте.

— Что ты сказал?

Мы стояли под фонарем. Его яркий свет пронизывал насквозь густую листву платана, делая ее почти прозрачной. От этого слепящего света лицо Джонни казалось белым как мел, болезненно-трагическим порочным и вместе с тем печальным, как маска Пьерро. Он стоял, покачиваясь, сунув руки в карманы.

— Она предложила мне жениться на ней, — повторил он.

Я крикнул, что это ложь. Он медленно покачал головой, и слабая улыбка, затаившаяся в уголках рта, стала шире.

— Нет, я не лгу. Но не думай ничего дурного. Ничего не было.

— Чего не было? О чем ты говоришь?

— О том, что она вовсе не относилась ко мне как к сыну. Здесь она была вполне откровенной. Она считала, что ей будет удобней заботиться обо мне, если мы поженимся. Она так и сказала мне.

— Ты лжешь, — снова повторил я.

— Нет, клянусь, это правда. Я никогда бы не рассказал тебе этого, если бы мне не надоело постоянно чувствовать себя виноватым. Ты чересчур легко судишь людей, Клод. Едва ли кому понравится вечно чувствовать себя сутенером. Чаша терпения в конце концов переполнится.

— Я знал Хелену, — сказал я. — Знал, как самого себя, и знал, как она относилась к тебе, да простит ее бог.

— Зритель, — авторитетно изрек Филд, — иногда многого не видит, особенно если сидит на галерке. Почему ты решил, что знаешь все? Я говорю тебе — и ты должен мне верить, — она просила меня стать ее мужем. — Он умолк. — Она написала мне письмо.

— Я поверю тебе лишь тогда, когда увижу это письмо.

— О, разумеется. Но у меня его нет.

— Я так и знал. — Ярость душила меня, и я едва различал теперь его лицо. Мертвенно-бледное, оно прыгало перед моими глазами.

— Я уничтожил его, потому что она велела. Я получил его с четырехчасовой почтой, она послала его на адрес конторы. А в половине пятого позвонила, сказала, что, должно быть, сошла с ума, и велела уничтожить письмо. Я так и сделал. Хорош бы я был в твоих глазах, если бы сохранил его.

— Этого письма не было, — медленно сказал я, — и она не звонила тебе в контору. В этой истории все с начала до конца ложь.

Он вздохнул.

— Ты не поверишь, как мне неприятно рассказывать тебе все это. Я знаю, тебе трудно примириться. Это опрокидывает все твои представления о Хелене, не так ли? Да отчасти и обо мне. Хотя я понимаю, что последнее не так уж важно. Так вот, Хелена была просто-напросто влюблена в меня. Сам не знаю почему, — добавил он со своей отвратительной манерой иронизировать над самим собой. — Влюблена, как это случается со всеми. Я не утверждаю, что она сама сознавала это. Я даже уверен, что нет. Но это не меняет дела. Меня все это поставило в чертовски трудное положение. И во имя простой справедливости попытайся понять.

Лицо его продолжало прыгать передо мной, а глаза доверительно и дружески заглядывали в мои. Не успев даже сообразить, что я делаю, я ударил его. Он пошатнулся и упал. Не спеша поднялся, стоя на четвереньках, он посмотрел на меня снизу вверх все тем же странным, дружелюбным и удивленным взглядом. Из разбитой губы потекла по подбородку тоненькая струйка крови. Медленно и очень осторожно, словно опасаясь за целость своих костей, он наконец поднялся, выпрямился, отряхнул испачканные на коленях брюки и с гримасой отвращения посмотрел на свои ладони.

Слизнув кровь с разбитой губы, Джонни приложил к ней очень чистый большой носовой платок.

— Ну что ж, значит, конец. Ты не хочешь верить ничему, что не вяжется с твоими собственными представлениями, и предпочитаешь решать вопрос кулаками.

— Если ты повторишь еще раз эту грязную ложь, я снова ударю тебя.

— В таком случае я больше не скажу ни слова, — просто и легко сказал он. — Но скажу я или нет… — Он улыбнулся, пожал плечами и, повернувшись, медленно пошел прочь. Затем вдруг оглянулся: — Еще несколько слов. Я благодарен тебе за все, что ты сделал для меня и Нао. По-настоящему благодарен. Я не стою этого, ты, должно быть, и сам знаешь. Я не питаю зла и не в обиде на тебя. Итак… — он улыбнулся и поднял руку, — прощай.

Он быстро зашагал прочь. Я прислушивался к его шагам в оглушающей тишине, пока они не смолкли совсем.

Как я хотел сейчас поговорить с Хеленой, спросить ее, правда ли все это, упрекнуть, отругать, заставить ее рассказать все, как было. Хелена, ты не могла написать это письмо! Ты слишком горда, чтобы пойти на это. Я знаю, ты думала, что любишь его как сына, думала, что тебе легче будет опекать его, если он станет твоим мужем… Но ты не могла не знать, что все это просто твоя очередная блажь! А ты ведь не была дурой, Хелена. Ты себя хорошо знала. Так отвечай же, писала ты или не писала это письмо. Было ли оно или его не было?

Я представил себе, как ответила бы мне Хелена: «Иди к дьяволу, Клод, что тебе до того, писала я его или нет? Мне просто пришла в голову такая идея. Мало ли что мне могло взбрести в голову. Но я тут же одумалась, не так ли? К тому же он порвал его. Он поступил, как джентльмен. Я всегда говорила, что Джонни джентльмен, ты помнишь?»

Но я тут же услышал и другие слова. «Я никогда не предлагала ему стать моим мужем. Разве могла я унизиться до этого? Как могло мне прийти в голову взять в мужья мальчишку? Запрети ему лгать, Клод, скажи, что за это ему не миновать жариться на костре в аду. Скажи, что он скверный мальчишка и мне стыдно за него. Бедняжка Джонни! Он всегда был малодушен и слаб. Тебе не следовало бить его, да еще на улице, Клод, ведь ты такой сдержанный и умный. Но если он будет лгать, ему не миновать ада…»

Нет, мне никогда не узнать правду. Сознание того, что я никогда не получу ответа на свои вопросы, было настолько мучительным, что в эту бессонную ночь мне не раз приходила мысль встать, одеться, пойти к Филду и, подняв его с постели, добиться от него правды. Рассказав мне об этом письме, он отнял у меня Хелену, запятнал ее. Поведав мне эту недостойную тайну, он присвоил Хелену себе, сделал ее себе подобной! Я стал вспоминать, сколько у нее было секретов от меня, как она скрыла, почему Дэн Арчер не захотел завещать ей деньги. «Я поцеловала его просто так, в шутку — был сочельник, а в это время вошел Дэниель и устроил такую глупую сцену. Разве не смешно! Подумай только, ведь этому Уайтлоу за семьдесят!» Она утаила от меня, что продала ценные бумаги, чтобы поддержать какое-то сомнительное предприятие одного из своих не слишком щепетильных друзей. Всю жизнь она была со мной рядом, любила меня и неизменно лукавила. Влюбилась ли она в Джонни, «как это случается со всеми»? Писала ли она это письмо?

Хелена, будь хоть сейчас откровенна!

Но теперь она совсем умолкла. Наконец я услышал ее голос, далекий-далекий, как шум моря в раковине: «Ну зачем тебе ломать голову над этим? Ты все равно не узнаешь правду. Никогда не узнаешь, никогда. Ни сейчас, ни потом».

Так Джонни Филд окончательно освободил меня от Хелены. Какой бы ни была правда, но легенда была разрушена. Я мог беречь память о Хелене, любить ее, но не мог уже поклоняться ей, ибо такой, какой я ее считал, она, в сущности, никогда не была. Мы были теперь равны, я и Хелена, и между нами более не стояли как преграда ее деспотическая родительская опека и мое сыновнее поклонение. Мужчина и женщина, живой и мертвая, мы могли теперь достойно признать слабости, ошибки и поражения и простить их друг другу. В душе я не верил, что ее любовь к Филду, любовь глубокая, страстная, бескорыстная, могла толкнуть ее на этот рискованный шаг, но проверить это я уже никогда не смогу. В своих фантазиях и капризах Хелена не знала предела.

Я твердо понимал одно: Чармиан не должна знать о том, что произошло между мною и Филдом. Ей не нужна была настоящая Хелена, ей нужна была легенда о ней, достаточно прочная, чтобы не рухнуть под тяжестью тех мифов, которые Чармиан продолжала нагромождать. Культ Хелены, столь чуждый Чармиан при жизни матери (и, увы, столь знакомый мне), мог стать для нее теперь чем-то вроде религии — в ней Чармиан черпала бы свои силы и свое успокоение. Чармиан нужна была Хелена, чтобы снова вернуться к безмятежности детства, к беспечному и бездумному подчинению чужой воле, когда тебе постоянно диктуют, как себя вести, что надеть, куда пойти и что сказать. Она жаждала проповедей о терпении, послушании и гордой радости страданий. Живая Хелена наверняка отругала бы ее, потребовала бы жить своим умом, думать о себе и прежде всего не бояться быть эгоисткой. Хелена черпала силы в откровенном эгоизме, Чармиан просила у нее благословения на самоотречение. Я, целиком находившийся во власти Хелены при ее жизни, был теперь свободен. Чармиан, свободная ранее, становилась ее рабой.

 

Глава четвертая

Спустя два дня я снова уехал на север. Коллард сам встретил меня и с загадочно молчаливым видом привел к маленькому необитаемому дому из серого камня, стоявшему в миле от его поместья. Все так же молча он провел меня по всем комнатам первого и второго этажей, показал уборные, кладовые, погреб и встроенные шкафы под лестницей, а затем, не дав вымолвить ни слова, коснулся рукой моего плеча, словно посвящал в рыцари, и сказал:

— Дом вам подходит. Здесь будет удобно. Углем можно запастись вдоволь. Кое-где, правда, придется подновить и подкрасить, но это сущие пустяки.

Затем он поспешно увез меня к себе. Без каких-либо объяснений он вынул из сейфа три великолепных рисунка — это были Леонардо да Винчи, Ватто и «бархатный» Брейгель. Он позволил лишь взглянуть на них и тут же упрятал обратно в сейф.

— У вас было достаточно времени, чтобы подумать. Решайте. Завтра же я отвезу вас в город, — сказал он.

И хотя я давно уже все для себя решил, я не торопился сообщать ему об этом. Он не был уверен во мне — об этом свидетельствовали все его маленькие хитрости, а я не хотел открывать свои карты, пока не будут оговорены все детали.

Мне понравился дом, и я уже видел себя в нем вместе с Элен. Построенный в начале девятнадцатого века, он был прочен, удобен и радовал глаз простотой линий; густой кустарник позади дома защищал сад от ветров. Дом был как чистый лист бумаги, на котором я мог нарисовать что угодно, ничего не стирая и ничего не разрушая. Поначалу здесь будет непривычно и немного одиноко после шумного Лондона. Но мы с Элен зажжем все лампы, повесим любимые гравюры и заведем здесь друзей.

После ленча Коллард повез меня в город, где представил нескольким чиновникам, с которыми мне впоследствии предстоит иметь дело, и показал маленький, почти заброшенный музей, где пока ничего не было, кроме средневековых доспехов и коллекции рыб. Поначалу здание музея произвело на меня удручающее впечатление, но потом я увидел и его достоинства.

— Северный зал можно снова открыть, — с энтузиазмом воскликнул Коллард, — не так ли, Фейрсайд? Во время войны туда угодила бомба. Но это прекрасное помещение, лучшее во всем музее.

Во мне внезапно проснулся энтузиазм организатора. Я почувствовал желание превратить этот провинциальный склад всякого хлама в лучшую на севере Англии картинную галерею. И я уже строил планы, гадал, насколько смогу рассчитывать на помощь городских властей и как заинтересуют мои планы общественность города.

— Можно мне посмотреть северный зал? — спросил я.

Мои спутники переглянулись.

— У кого ключи? — спросил Фейрсайд. Все пожали плечами.

— Где сторож? — раздраженно сказал Коллард. — Что, нет сторожа? Не может быть! У него же ключи. Где он?

Наконец ключи были найдены и мы открыли дверь длинного просторного зала, где царили пыль и запустение. Половина потолка была разрушена, а дыра затянута брезентом.

— Да, вид неважный, — сказал Коллард, — но дайте время, и вы увидите, во что его можно превратить. — От пыли, попавшей в нос, он громко чихнул; Коллард стоял, прислонившись спиной к дверному косяку, красное лицо сморщилось в гримасу, глаза слезились.

Я подошел к окнам, прорезавшим по всей длине северную стену зала, и посмотрел на пешеходный мостик с балюстрадой, перекинутый через широкий канал. На другом берегу медью горели под лучами закатного солнца ряды буков.

— Что это, по-вашему? — спросил подошедший Коллард. — Сислей? Или восемнадцатый век? Сколько ни смотрю, так и не могу определить. Но красиво, правда? Вам нравится?

Картина, открывшаяся из окна, так пленила меня, что я не сразу ответил. У кого-то из художников я видел эти буки, но у кого, я, как ни пытался, не мог вспомнить. Чувство единства с этим пейзажем внезапно охватило меня, словно все здесь было моей собственностью и я стал правителем этого маленького королевства, которое давно ждало меня. Это был мой зал, мой музей, мои владения, мой мост через канал, мои деревья. Даже небо над ними было мое, и я наконец ответил Колларду:

— Да, красиво.

— Значит, вы думаете, что сможете здесь кое-что сделать, а? Нам нужен человек молодой, энергичный, с идеями и планами. Вы согласны со мной, Крейн? Человек, способный прославить нас, не так ли?

Солнце скрылось за вершинами буков, лучи его, пробиваясь сквозь нижние ветви деревьев, окрашивали их в алый цвет, и от этого они казались прозрачными, как слюда. Вода в канале отсвечивала то бирюзой, то рубинами. Белая каменная балюстрада ослепительно сверкала, словно вобрала в себя весь свет уходящего дня.

— Это же Ромни, смотрите! — воскликнул Коллард. — Вон там, посередине. Видите?

— Дайте мистеру Пикерингу подумать, — резонно заметил Крейн. — И мы тоже должны все взвесить. Вопрос такой, что не следует торопиться. Рим строился не в один день. Нашему гостю неплохо было бы встретиться еще с Гендерсоном. Вы не откажетесь позавтракать с ним, скажем, завтра?

Они сами решали за меня, что мне делать. Они были неглупые, деловые люди, умудренные жизнью. Они ни в чем не перечили Колларду и в то же время не собирались лебезить перед ним, несмотря на его богатство. Они готовы были поддержать его план в целом — и в сущности, это уже сделали, — но что касается деталей, то здесь они были полны решимости оставить последнее слово за собой.

Последующие два дня мы занимались именно тем, что обсуждали детали. На третий день своего пребывания в городе я уже дал Колларду свое официальное согласие. Третий и четвертый день ушли на то, чтобы окончательно все обговорить, как положено при деловом соглашении, а на пятый состоялся официальный завтрак, где меня осторожно осмотрели со всех сторон, а затем дали понять, что я могу чувствовать себя здесь как дома. На шестой день, взволнованный и довольный, я все же был рад возможности удрать от них. Приехав в Лондон, я тут же заказал разговор с Прайдхерстом.

К телефону подошла Элен. Я упрекнул ее за слишком короткое письмо, которое она мне написала, и сказал, что она может поздравить себя с победой: я поступил именно так, как она хотела, — я продал себя Колларду, обрек на добровольную ссылку и теперь не вижу абсолютно никаких причин, почему бы ей не выйти за меня замуж.

Когда я выпалил все это, Элен молчала так долго, что мне пришлось напомнить ей, во что обходятся каждые три минуты разговора по междугородному телефону. Наконец она сказала:

— Милый, если бы ты знал, как плохи дела здесь. Сейчас я не могу говорить об этом, но ты мне очень нужен. Завтра я приеду в Лондон, хотя бы ненадолго.

— Обязательно приезжай, — сказал я. — Мне не нравится твой голос. Ждать тебя к ленчу?

— Нет. В ресторане нам не удастся поговорить. Я буду у тебя в два часа. Это удобно?

— Разумеется. Элен, ты выйдешь за меня замуж?

— Послушай, я не могу сейчас говорить об этом. На это есть серьезные причины. Потерпи, пожалуйста.

Я ощутил неприятный холодок страха.

— Почему я должен терпеть? В чем дело, что за таинственность?

— Никакой таинственности. Просто я не могу разговаривать сейчас. Не волнуйся, с Чармиан все в порядке, насколько это возможно.

— А Эван как?

— Расскажу завтра. До свидания, милый, — вдруг ласково сказала она. — Ты не представляешь, как я по тебе соскучилась.

На следующий день поезд Элен опоздал. Она приехала почти в три. К этому времени я уже не находил себе места от тревоги и раздражения.

— Прости, — извинилась она. — Я не виновата. Что-то приключилось, как только мы отъехали от Тэнбридж-Уэста, какая-то поломка, а потом на Чаринг-кросс я минут двадцать ловила такси.

Она поцеловала меня, на секунду прильнула к моему плечу, но тут же выпрямилась и посмотрела мне в глаза.

И тут я заметил, что она не просто расстроена, а почти в отчаянии. Она была очень бледна, более, чем обычно. Кожа лица казалась сухой, под воспаленными, словно от долгой бессонницы, глазами легли темные круги.

Я усадил ее, налил вина, предложил сигарету. Помолчав, она вдруг сказала:

— Я люблю тебя. Ты должен верить мне.

— Хорошо, я верю. Но что случилось, дорогая?

— Я виновата в смерти Эрика, ты это знаешь, — медленно сказала она, — сколько бы ты ни убеждал меня в обратном. Поэтому я подумала: семь бед — один ответ. Пусть я буду виновата еще в одной смерти. И я чуть было не взяла на душу еще один грех… — И вдруг, уткнувшись лицом в диванную подушку, она зарыдала так безудержно и бурно, словно искала в этом облегчения. Когда я попытался обнять ее, она замотала головой, прося оставить ее в покое.

Наконец, выплакавшись, она выпрямилась, села, вытерла слезы и отпила глоток вина. Потом смущенно и робко улыбнулась:

— Я не из тех женщин, которых красят слезы?

— Нет. Но теперь тебе легче?

— Да. Теперь я могу говорить.

И она рассказала мне все, что произошло за эти несколько дней, коротко и четко, словно делала доклад.

— Когда я приехала в Прайдхерст, миссис Шолто и Чармиан не было дома. Чармиан отправилась за покупками, а старая леди ушла к соседке в гости.

Они ждали меня к обеду, но мне удалось успеть на более ранний поезд. Эван отдыхал на лужайке перед домом. Увидев меня, он радостно бросился навстречу, и тут мне впервые стало его жаль. Мне показалось, что вид у него неважный, но в целом он — как бы это сказать? — все его поведение, манеры стали неизмеримо лучше. Он усадил меня под деревом, предложил чаю, болтал без умолку и все повторял, что ужасно рад моему приезду. Потом он повел меня в сад и показал Лору, он страшно гордился своей «красавицей дочерью»… Все, казалось, было хорошо.

Когда вернулась Чармиан, он и с ней был очень мил, расцеловал ее, сказал, что теперь ей будет не так скучно. Старая леди тоже, казалось, была довольна и все спрашивала: «Надеюсь, мой сын хорошо вас встретил?» Знаешь, Клод, странно, но теперь она совсем не называет его по имени, только «мой сын».

Чармиан повела меня в свою комнату, где она хотела поместить и меня. Она сказала, что Эван устроился на чердаке, там ему, вероятно, удобней, никто не беспокоит. Он заявил, что ему мешает спать плач Лоры, но девочка почти не плачет по ночам, только когда у нее резались зубы.

Я не знала, насколько Чармиан захочет быть со мной откровенной, и потому без всяких обиняков спросила, как ведет себя Эван. «Ужасно», — ответила она. У нее был тот бодрый и независимый вид, какой, ты сам знаешь, она напускает на себя, когда ей совсем плохо.

— Да, да, — подтвердил я.

— Я спросила, что означает это «ужасно». Чармиан ответила: «Может быть, я не должна говорить тебе этого. Он старается держаться, и это ужасно».

Элен умолкла и посмотрела на меня так, словно хотела, чтобы я попросил ее пояснить сказанное.

Чтобы помочь ей, я спросил:

— Он действительно старается?

— О да, да, он старается. За обедом, правда, был пьян, но не очень, держал себя в руках — ну, ты сам понимаешь. Был спокоен, даже весел, но чем дальше, тем изысканней становились его комплименты… мне, разумеется. А шутки, я бы сказала, все неудачней.

— А как воспринимала их старуха?

— Слушала и улыбалась, знаешь, такой странной улыбкой, будто не совсем понимает, что он говорит, и не совсем уверена, одобрила бы она его остроты, если бы поняла. Зато Чармиан добросовестно смеялась, даже не дожидаясь, когда он доскажет до конца свой очередной анекдот.

Элен с вызовом посмотрела на меня.

— Поначалу им удалось обмануть меня. Мне даже стало стыдно, что я так плохо думала о Шолто. Мне показалось, что нужно подлинное мужество, чтобы так держаться, и я начала было даже восхищаться им. Раза два я даже рассердилась на Чармиан — да, да, представляешь, рассердилась, — за то, что уловила в ее взгляде откровенное презрение. О, этого я себе никогда не прощу. Как смела я думать о ней так плохо?

И она торопливо продолжала:

— После обеда Эван тут же ушел в библиотеку. Миссис Шолто тоже исчезла, и Чармиан вдруг сказала: «Только бы она его не трогала. Только бы она его не трогала». Но старая леди вскоре вернулась и пробыла с нами весь вечер, пока не пришло время спать. Эван в тот вечер больше не показывался.

Элен загнула палец на руке и кивнула головой.

— Следующий вечер ничем не отличался от предыдущего, разве что остроты Эвана стали еще более сомнительными и Чармиан больше не смеялась. На третий день, это был вторник, с утра шел дождь. У вас здесь тоже был дождь? — спросила она так, будто это было очень важно.

— Да, и довольно сильный.

— Ну, а в Прайдхерсте мы просто утонули — дождь лил не переставая. Лора осталась без утренней прогулки и капризничала. Эван, который сразу же после завтрака заперся у себя, выскочил и закричал, чтобы немедленно уняли эту чертову крикунью. «Ты что, не можешь с ней справиться?» — крикнул он Чармиан. Она спокойно, словно не замечая его раздражения, сказала, что после ленча, будет дождь или нет, она вывезет Лору на прогулку, а пока ему придется потерпеть.

В три часа, когда ливень кончился и лишь слегка моросило, Чармиан надела плащ, посадила Лору в коляску и отправилась на прогулку. Я хотела было пойти с ней, но она попросила меня остаться со свекровью, чтобы той, не дай бог, не было скучно.

Тут Элен слабо улыбнулась.

— Но старая леди меньше всего во мне нуждалась. Как только за Чармиан закрылась дверь, она спокойно, но твердо заявила: «Мне кажется, я нужна моему сыну. Когда я с ним, ему всегда становится легче. У него сразу же поднимается настроение».

— Ты удивительно точно имитируешь старуху. Я словно вижу ее и слышу, как она это говорит.

— О, Эван умеет терзать свою мамашу, — продолжала Элен с каким-то странным злорадством. — К пяти часам он был уже мертвецки пьян. Я сначала ничего не заметила, он сидел тихо, смотрел в окно и зачем-то вертел в руках шпильку Чармиан. Миссис Шолто ушла к себе, а Чармиан готовила ванну для Лоры.

И вдруг Эван встал, подошел ко мне и присел на подлокотник моего кресла. От него невыносимо разило перегаром, казалось, этим запахом пропиталась даже его одежда. Сначала он повторял только одно слово: «Хэлло! Хэлло!» — и попытался прислониться щекой к моей щеке. Я отшутилась… попыталась встать и уйти, но он грубо толкнул меня обратно в кресло и стал уже откровенно приставать.

Он сказал, что я сначала ему совсем не нравилась, а теперь он находит, что я похожа на статуэтку из Танагры. Ему, видимо, показалось удачным это сравнение, он, должно быть, счел его очень метким и остроумным. «Клоду повезло, праведникам всегда везет», — сказал он. А потом… — Элен умолкла, стараясь вспомнить, — он спросил: «А вас не тошнит от этой праведности? Такому, как Клод, и в голову не придет сделать что-нибудь этакое, а?» — И тут он попытался поцеловать меня. Я оттолкнула его и сказала, что он ведет себя глупо и еще что мы оба слишком стары и уродливы для таких эпизодов…

Она вздрогнула от отвращения, припоминая эту сцену, и буквально усилием воли заставила себя продолжать.

— Но он вдруг обхватил мою голову руками, крепко сжал и стал тихонько раскачивать из стороны в сторону. Я потребовала немедленно оставить меня в покое, но он продолжал бормотать какой-то вздор о танагрской статуэтке и о том, что я должна его пожалеть. Тут я не на шутку испугалась, вырвалась и сказала, что Чармиан и без того плохо, что не хватает ей еще этого свинства. Я попросила его быть благоразумным. Он же продолжал ухмыляться: «А что, если я не послушаюсь вас, мисс?» Я снова попробовала обратить все в шутку. Тут, к счастью, вернулась миссис Шолто, и Эван ушел в библиотеку.

За обедом в тот вечер он уже откровенно ухаживал за мной. Он заявил, что ему следовало бы жениться именно на такой женщине — волевой, умной и деловитой и, разумеется, с фигурой, как эта проклятая танагрская статуэтка.

— Как отнеслась к этому старуха? — спросил я.

— Вид у нее был явно испуганный, но она решила принять это за шутку. Она пожурила, его и сказала, что Чармиан, чего доброго, может приревновать. Тогда Эван спросил Чармиан: «Ты ведь не ревнива, дорогая, а?» Та кое-как выдавила из себя улыбку и, еле сдерживаясь, ответила: «Однако не советую слишком меня испытывать».

Он еще долго продолжал мучить нас своей глупой болтовней. Миссис Шолто начала истерически хихикать, словно в ней ослабла какая-то пружина и она не могла остановиться. Чармиан не поднимала головы от вязанья.

Тогда Эвана прорвало. Он спросил, долго ли мы собираемся молчать и не похоже ли это на то, что его опять поставили в угол за плохое поведение.

«Ты видишь, мать, как со мной здесь обращаются. Разве ты не понимаешь, что мне снова дали по носу?»

Совершенно разъяренный, он набросился на Чармиан и закричал, что сыт по горло ее молчаливыми упреками. Он знает, кричал он, что она только… и ждет, чтобы он допился до белой горячки.

Слава богу, вмешалась старуха и кое-как урезонила его: не следует, мол, мучить друг друга из-за пустяков, тем более что в доме гостья. Как ни странно, это возымело действие. Он еще с минуту потоптался около меня, словно только сейчас сообразил, что гостья — это именно я, а потом, громко хлопнув дверью, вышел. Миссис Шолто ринулась было за ним, но ее остановил резкий голос Чармиан: «Прошу вас, мама, не надо». На этот раз старая леди почему-то подчинилась и опустилась на стул так, словно у нее подкосились ноги.

Элен попросила сигарету и молча курила, внимательно разглядывая кончик дымящейся сигареты, словно нечто удивительное.

— Я должна поскорее покончить с этим. Я еще не все тебе рассказала.

— Не торопись.

— Не могу. Мне надо рассказать все и поскорее вернуться в Прайдхерст. Так вот… — Она растерянно умолкла, словно вдруг забыла, о чем говорила: — На чем я остановилась?

— Эван вышел из комнаты, а Чармиан приказала свекрови оставить его в покое.

— О да, да… В этот вечер ничего особенного больше не произошло, если не считать того, что в час ночи, когда все уже легли, Эван стал подниматься к себе на чердак и наделал бог знает сколько шуму, должно быть, оступился на лестнице и упал. Шум разбудил Чармиан, она села на постели и стала говорить, говорить и никак не могла остановиться. Она вбила себе в голову, что, если она разведется с ним, когда он выйдет из тюрьмы, он непременно отнимет у нее Лору; сущий вздор, разумеется, но я никак не могла ее разубедить. Она была в ужасном состоянии. Только мне удалось ее немного успокоить и она стала засыпать, как вдруг наверху в комнате Эвана раздался такой грохот, будто кто-то швырял стулья или изо всех сил колотил ногами в пол. Чармиан, разумеется, снова вскочила: «О господи, опять», — промолвила она. «Что опять?» — не выдержав, спросила я. Но Чармиан молча прислушивалась. Убедившись, что наверху тихо, она легла и сразу же уснула или сделала вид, что спит.

Элен загнула еще один палец на руке — теперь загнутых пальцев было уже три: большой, указательный и средний, и она крепко зажала их в ладони.

— Утром Чармиан была почти весела или, скорее, полна непонятной энергии. Я это сразу заметила. Она ходила по дому, тихонько насвистывая, болтала, иногда обращаясь к Эвану. Он, насупившись, мрачно молчал.

После завтрака Эван куда-то ушел, и его не было часов до двенадцати. Явился он к ленчу, за столом почти не прикоснулся к еде, а потом снова собрался куда-то, заявив Чармиан — будто она была в этом виновата, — что его слишком долго держали взаперти, словно крысу в ловушке. Он намерен прогуляться, и лучше не ждать его к обеду. Он перекусит где-нибудь по дороге, если проголодается.

Чармиан хотела пойти с ним. Она боялась отпустить его одного, но он и слышать об этом не хотел, заявив, что ему надоели все бабы и их приставания и она — больше других. Он намеренно оскорблял ее, и даже миссис Шолто, упорно не замечавшая его грубости, почувствовала неладное.

И тут мне вдруг пришло в голову, что я должна пойти с ним. Я догнала его и предложила пойти с ним вместе, но он только сказал: «Нет, теперь вы мне не нужны», — и быстро зашагал прочь. Поверишь ли, я даже обрадовалась.

День тянулся, и казалось, ему конца не будет. Уже совсем стемнело, но Эван все не возвращался. Обед прошел в тягостном молчании, старуха еле сдерживала слезы. После обеда мы сидели и ждали.

До этого Элен говорила быстро и с какой-то злой решимостью поскорее покончить с неприятной обязанностью, а тут вдруг стала запинаться, с трудом подбирала слова. Вид у нее был смущенный и настороженный, словно она сама еще не совсем определила свое отношение к событиям, о которых собиралась рассказать.

— Наконец старая леди не выдержала: «Где же он? Куда он пошел?» — «Он сказал, мама, что вернется поздно», — ответила Чармиан, не отрывая глаз от вязанья. Ты знаешь, как ужасно она вяжет. Она уверяет, что унаследовала эту страсть от матери. Тут миссис Шолто буквально набросилась на нее, если можно так сказать о человеке, который почти не шелохнулся и еле слышным трагическим шепотом произносил слова. И все же в этом было что-то жестокое. «Как можешь ты так спокойно сидеть, да еще шутить? Другая бы уже с ума сходила!» — «Какой в этом смысл, мама?» Миссис Шолто сказала что-то о состоянии, в котором был Эван, а Чармиан без всякой задней мысли ответила: «Не думаю, чтобы Эван отважился на какой-нибудь отчаянный шаг».

Тут миссис Шолто не выдержала и закричала, что она не этого боится, просто с ним могло что-нибудь случиться, несчастный случай, наконец, да мало ли что еще, поэтому надо немедленно позвонить в полицию. «Он едва ли поблагодарит нас за это, мама», — сказала Чармиан и снова занялась своим вязаньем. О, как ужасно она вяжет, Клод, — снова повторила Элен, чуть не плача, — что-то бесформенное и корявое.

— Знаю, — успокоил ее я. — Хелена тоже так вязала.

— «А вот и он», — вдруг сказала Чармиан, и мы действительно услышали скрип калитки, потом хруст гравия, громкий стук захлопнувшейся двери и нетвердые шаги по коридору и вверх по лестнице. Миссис Шолто поднялась с дивана, она вся дрожала.

Чармиан крикнула, чтобы она не смела идти к Эвану и оставила его в покое. Но старая леди решительно ответила: «Ну нет, теперь я к нему пойду».

В это время наверху начало твориться что-то невообразимое, словно Эван намеревался разнести дом. Старая леди бросилась к двери, но Чармиан схватила ее за руку: «Нет, нет!»

Я попыталась помочь Чармиан. «Не ходите туда, миссис Шолто, прошу вас, — сказала я. — Чармиан лучше знает, что надо делать».

Но та упрямо твердила, что должна видеть своего сына — она мать. Чармиан кричала ей, что именно поэтому ей не следует его видеть, она должна остаться здесь. А потом Чармиан сказала, что сама пойдет к нему.

Это была ужасная сцена, и я просто перепугалась. Старуха наконец сдалась, закрыла лицо руками и промолвила: «Да, да, ты права. Я мать, и поэтому мне лучше не видеть его. Я просто не вынесу этого». Спотыкаясь, она вернулась на свое место на диване и снова взяла в руки иллюстрированный журнал.

Представляешь, она вдруг начала читать вслух, Клод. Я слышала, как она бормочет: «Если ваша кухня выходит окнами в стену соседнего дома, вы можете… оштукатурить стену или выложить ее изразцами…»

Элен внезапно рассмеялась и прижала ладони к глазам.

Я налил ей виски и заставил немного отдохнуть. Затем она продолжила свой рассказ.

— Чармиан встала и направилась к двери, попросив меня остаться: «Он уже проделал это один раз, это у него что-то вроде игры. Он называет ее “в ожидании рокового момента”. Тебе не стоит идти туда, это не очень приятное зрелище». Но, разумеется, я пошла.

Когда мы поднялись по лестнице, в комнате Эвана уже все стихло. Это была какая-то зловещая тишина.

Чармиан распахнула дверь и громко, строгим голосом произнесла: «Что все это значит?»

Тут Элен прервала свой рассказ и посмотрела на меня.

— Сейчас будет самое ужасное.

— Поскорей договаривай и покончим с этим.

— Эван лежал на полу. Он посмотрел на нас, когда мы вошли. В комнате был полный разгром: занавеси с окон сорваны, простыни и покрывало изодраны в клочья и засунуты под кровать. В углу громоздились сваленные друг на друга стулья, а на самом верху — этажерка. Повсюду валялись книги. Ковер был сбит в сторону, и Эван лежал возле кровати на голом полу. Шнуром от халата он зачем-то привязал себя к кровати, затянув петли на запястьях, и еще каким-то непостижимым образом умудрился обвязать себя вокруг пояса. «Так тебе и надо, — сказал он, глядя в упор на Чармиан, — так тебе и надо. Тебе никого не жаль, никого. Вот и получай». Чармиан буквально набросилась на него. Я как сейчас вижу ее: она склонилась над ним, высокая и угловатая, и была похожа на клюющего аиста, когда зло и нетерпеливо дергала за узлы шнура, пытаясь их развязать.

Нам кое-как удалось поднять Эвана, он не держался на ногах и валился то на меня, то на Чармиан, глупо улыбаясь и заглядывая нам в глаза. Я спросила Чармиан, неужели это уже было. Она ответила: да, было, один раз — за день до моего приезда. Тогда она думала, что это уродливая шутка, не более.

Эти слова странным образом подействовали на Эвана. «Кто уродливая шутка? Ты сама уродина. Ты и твоя закадычная подружка Нэлл-старушка. Две мерзкие уродины!»

Лицо его вдруг стало серым, лоб покрылся испариной. Вид у него был совсем больной. Он закричал, что ему плохо и он хочет умереть.

Не знаю, как нам удалось свести его вниз и буквально дотащить до ванной комнаты. Я хотела помочь Чармиан, но она оттолкнула меня и заперла дверь ванной изнутри.

Не знаю, сколько они там пробыли. Мне казалось, вечность. Появилась разбуженная шумом миссис Шолто. Я думала, она упадет в обморок. Я увела ее, заставила принять успокоительное и уложила. Потом снова стала ждать Чармиан.

Наконец они вышли. Эван казался совершенно обессилевшим, он еле держался на ногах и цеплялся за Чармиан. И что самое страшное, продолжал улыбаться.

«А теперь я уложу тебя в постель, — сказала Чармиан. — Пойдем, только не надо шуметь. Ты ведь не хочешь разбудить маму?»

Он отрицательно замотал головой, явно испугавшись, но продолжал бессмысленно улыбаться, и это было просто ужасно, лицо — словно маска с чужим нарисованным ртом. Наконец мы отвели Эвана в его комнату. Чармиан из свалки в углу достала стул и усадила на него Эвана, а я тем временем постелила постель. Как только я закончила, Эван тут же встал и плюхнулся на кровать, лицом в подушку, а ноги так и остались на полу.

Чармиан, встав на колени, сняла с него ботинки, тихонько ворча под нос, но так, чтобы я слышала: «Ничего себе, хорошенькое занятие». Теперь мы, мол, с ней действительно друзья, раз такого насмотрелись вместе. Даже в такую минуту она пыталась шутить, чтобы сгладить у меня тягостное впечатление от этой сцены. Мы подняли ноги Эвана с полу и уложили его как следует, затем Чармиан укрыла его одеялом. Она говорила еще что-то о бедняге Эване, который, должно быть, ненавидит сейчас самого себя за все, что натворил. Хорошо нам возмущаться и судить, а вот каково ему…

Мне хотелось поскорее увести ее вниз, но она не ушла до тех пор, пока мы не привели в порядок комнату Эвана.

Я помогла ей повесить занавеси, хотя почти все кольца были сорваны, собрать с пола и расставить на этажерке книги, постелить ковер. Когда мы все сделали и собрались уходить, Чармиан вдруг вернулась, склонилась над мужем и поцеловала его в щеку. «Ты знаешь, я когда-то очень его любила. Я часто думаю, что, если бы я продолжала любить его, возможно, я помогла бы ему больше, чем сейчас».

И тут Элен добавила почти гневно:

— Ведь Чармиан такая красивая, Клод! Как все это несправедливо! — Она вздохнула и вытянулась на диване, расслабив напряженное тело. — Наконец мы спустились вниз. Миссис Шолто сразу же спросила: «Опять как в тот вечер?» — «Боюсь, что да», — ответила Чармиан. Старая леди торопливо забормотала, что завтра она непременно с ним поговорит, что это не должно повториться. «Нельзя спускать с него глаз, — заявила она, — ни на один час, ни на минуту».

Чармиан буквально падала от усталости. Она сказала, что об этом мы обстоятельно поговорим завтра, когда выспимся и отдохнем: «Понимаете: выспимся и отдохнем!»

А затем вдруг подошла к свекрови, взяла ее за руки и поцеловала ее: «Мне очень жаль. Я понимаю ваше состояние. Поверьте, мне очень жаль».

Я уже не помню всех подробностей этой ночи. Я приготовила чай, и мы еще немного посидели, почти не разговаривая. Затем мы кое-как добрались до постели и легли.

Ты помнишь, какая это была душная ночь? Духота, слишком крепкий чай, треволнения того вечера — все это прогнало сок. Помню, я ворочалась и никак не могла уснуть. А потом забылась, но это был не сон, а скорее дремота: я то и дело просыпалась. В шесть утра я уже поняла, что заснуть не удастся, встала, оделась и вышла в сад. Утро было серое и холодное. Я решила, что если погуляю с полчасика, то потом, может быть, снова усну.

Я дошла до рощи, но было так сыро, что я повернула обратно и пошла к воротам, мечтая встретить хоть одну живую душу какого-нибудь самого обыкновенного жизнерадостного человека. Дорога была пуста. Я выкурила сигарету и быстро пошла к дому. Не успела я пересечь лужайку, как вдруг услышала свист. Я подняла глаза и увидела на балкончике чердака Эвана — он стоял одетый, прислонившись к скату крыши. Приветственно махнув мне рукой, он сказал, что ему захотелось подышать свежим воздухом. Ему не пришлось даже повышать голос, в утренней тишине отчетливо звучало каждое слово.

А потом он сказал: «Хэлло, Нэлл-старушка! — и перекинул ногу через перила балкона. — Если я прыгну вниз, все, пожалуй, будут рады, что так легко отделались от меня. И все будет как нельзя лучше в этом саду».

Элен внезапно умолкла.

— Ну, и что дальше? — спросил я.

— Я посмотрела на фигуру, стоящую на балконе этого нелепого и уродливого дома, в тишине серого, туманного утра, когда все вокруг было еще погружено в сон — да, да, мы действительно были как во сне… и сказала: «А почему бы вам действительно не сделать этого?» — Элен схватила мою руку и судорожно сжала ее. — Понимаешь, я сказала: «Почему бы вам не прыгнуть?»

— А что было дальше?

— Он улыбнулся и вдруг запрыгал на одной ноге. Я испугалась, что балкон рухнет. А он продолжал говорить: «Один прыжок — и я слечу вниз. Попробовать, а?» Я не могу тебе даже объяснить, что я почувствовала в этот момент. Какую-то силу и власть над ним, словно мне ничего не стоило уничтожить его. И еще гордость оттого, что я обладаю такой силой. Я не испытывала к нему неприязни, нет. Этот разговор на рассвете как-то странно сблизил нас, мне вдруг показалось, что мы отлично понимаем друг друга. И, что самое странное, я совсем не презирала его и не испытывала к нему неприязни. Я просто хотела его смерти потому, что считала это справедливым, считала, что так будет лучше для всех. Поэтому я и сказала: «Ну что же вы, прыгайте. Почему вы не прыгаете? Прыгайте, говорю вам, слышите!» Я понукала его, как дрессировщик собаку.

Элен повернулась ко мне, впилась в меня мучительно напряженным взглядом, словно хотела проникнуть в глубину моего мозга и прочесть мысли.

— Ты понимаешь, Клод? Я хотела заставить его покончить с собой. Я пыталась сделать это. Мог ли ты думать, что я такая? В этот момент я подумала: «Что бы ни говорил Клод, но я была виновата в смерти Эрика… А, семь бед — один ответ». Я жалею, что мне не удалось заставить Эвана сделать это.

Губы ее дрожали. Она снова посмотрела на меня, и взгляд ее теперь был почти враждебным. Но она тут же овладела собой и улыбнулась мне почти спокойно.

— И все это было вчера утром? — спросил я.

— Да. Теперь осталось совсем немного. Эван выслушал меня, потоптался на балконе, затем вдруг махнул мне рукой и скрылся в комнате. Я вошла в дом и встретила его на лестнице. Как ни в чем не бывало он сказал: «Дай мне таблетку мединала». Я дала ему таблетки, он вежливо поблагодарил и ушел к себе.

— Ты принимаешь мединал? — спросил я.

— О да. Полтаблетки на ночь. Когда у меня приступы мигрени, это помогает. Эван несколько раз просил у меня мединал, но он на него не действует. Он спит, только когда пьян. Так вот, — снова заторопилась она, — весь день он вел себя вполне хорошо, почти так, как в день моего приезда, и вечером тоже все было спокойно. Но когда ты позвонил, я почувствовала, что должна тебе рассказать. Я поняла, что больше не могу одна нести этот груз.

Она бросила на меня быстрый взгляд, словно чего-то не договаривала. Я подумал: что она скрывает? Гордое сознание, что ей довелось участвовать в чужой трагедии или что ей суждено играть в ней столь роковую роль?

— Ну, что ты думаешь по этому поводу? — наконец спросила она.

— Ты прекрасно знаешь, что Эван никогда не сделал бы этого, — ответил я, — ты знала и тогда.

— Нет, не знала.

— Знала. Если бы ты думала, что он способен прыгнуть вниз, ты бы тут же сама закричала на него и велела сейчас же уйти с балкона. Твоя роль во всей этой истории меня ничуть не тревожит, так и знай. Я не верю тому, что ты на себя наговариваешь…

— Я так рада, — с облегчением вздохнула Элен. — Но не суди о других по себе, Клод, иначе тебя ждут удары.

— И тем не менее я считаю, тебе не следует возвращаться в Прайдхерст.

Она посмотрела на меня. Взгляд ее широко открытых глаз показался мне тусклым и погасшим.

— Разумеется, я вернусь. И тебе следует тоже как можно скорее туда приехать.

— Я приеду завтра после полудня. Раньше никак не могу.

— Обещай, что ты не задержишься.

— Обещаю. Но я хотел бы, чтобы ты поехала завтра вместе со мной.

— Я не могу. Я боюсь надолго оставлять Чармиан одну. Что делать, Клод?

— Не знаю. Хотя бы поскорее все кончилось.

— Да. — Она продела свою руку сквозь мою и умолкла.

— А теперь поговорим немного о моих делах, — через какое-то время сказал я. — Я хотел бы рассказать тебе о Колларде и о моей поездке.

Она покачала головой.

— Не сегодня. Сейчас ни о чем другом не могу думать.

— Тогда позволь дать тебе один совет.

— Какой?

— Не придавай такого значения своим поступкам, Элен. Не казни и не терзай себя. И пожалуйста, не веди больше таких игр с Эваном. Разве ты не понимаешь, что для него это только игра? Это отвлекает его от скверных мыслей. Только благодаря подобным полуистерическим фокусам он способен на время забыть свои страхи. Ведь он проделывал это и с Чармиан, терзал ее своим ужасом перед тюрьмой. Он в какой-то степени искренен. Возможно, он и сам поверил, что способен прыгнуть с балкона. Но в глубине души он вполне хладнокровно оценивает подобные мелодраматические ситуации, и ему все равно, кому за это придется расплачиваться. Ему самому терять нечего.

Но Элен уже не слушала меня. Она то и дело нервно поглядывала на стенные часы, сверяла их со своими, рылась в сумочке, ища помаду и пудреницу, смотрелась в зеркальце.

— Я должна успеть на поезд пять пятнадцать. Здесь не трудно поймать такси?

Она была недосягаема. С тяжелым чувством ждал я, пока она умывалась, поправляла прическу. Я проводил ее на вокзал и посадил в поезд. За минуту до того, как захлопнулась дверь вагона, Элен вдруг сказала:

— Я, может быть, все-таки решусь. — Больше она не проронила ни слова.

 

Глава пятая

— Нет, ничего страшного. Даже лучше, что ты не приедешь. — Голос Элен звучал глухо, словно сквозь вату. — Я сама собиралась позвонить тебе и сказать, чтобы ты отложил свой приезд до конца недели.

Я позвонил в Прайдхерст часов в одиннадцать, чтобы сообщить о внезапной болезни Крендалла и о том, что я смогу приехать, вероятно, не раньше следующего дня.

— Он достаточно поиграл в страхи, мне кажется, — пояснила Элен, — знаешь, как дети во время войны играли в воздушную тревогу. Сегодня утром спустился к нам необычно тихий, извинился передо мною и Чармиан. Мне кажется, он был искренен, и теперь ему гораздо лучше. Он словно сбросил с себя какую-то тяжесть. Теперь он будет держаться. Ты можешь отложить свой приезд до субботы. Я позвоню тебе, если что-либо изменится.

— Мне все это не очень нравится. Этот «тихий» Эван внушает мне тревогу.

— Возможно, ты и прав. Но кризис прошел, и, может быть, лучше пока не трогать его. Как ты считаешь?

— Надо подумать. Мне необходимо найти кого-нибудь, чтобы оставить с больным Крендаллом, и к тому же я должен дождаться клиента из Канады. Возможно, у него есть интересные предложения, жаль было бы упустить случай. Но если я нужен, бог с ним, с Крендаллом и всем остальным тоже, — я немедленно приеду.

— Нет, здесь все благополучно пока, — уверяла Элен. — К тому же Эван не будет пить эти дни — он должен встретиться с адвокатом в Лондоне.

Мы поговорили еще с минуту о наших делах, как вдруг Элен сказала: — Он вернулся, — и повесила трубку.

Крендалл жил в многоквартирном доме, где, кроме глухого швейцара и приходящей уборщицы, другой прислуги не было.

— Думаю, в Сахаре и то не так одиноко, — жаловался Крендалл. — Это начинаешь понимать, только когда тебя свалит болезнь, но, слава богу, я болею не так часто.

Он пришел в галерею в половине десятого утра совсем больной, жалуясь на озноб и головную боль. Когда я спросил, зачем он явился, Крендалл ответил, что боится упустить Макивера:

— Если он придет и не застанет меня, он пойдет куда-нибудь еще. Нельзя рисковать.

Он просидел, съежившись, за своим столом до десяти часов, а потом вдруг встал, отошел к стене, привалился к ней и вдруг медленно сполз на пол — потерял сознание. Оставив галерею на попечение секретарши, я отвез его домой и вызвал врача. Но мысли Крендалла, несмотря на высокую температуру, были по-прежнему заняты делами.

— Пойди перекуси, Клод, и немедленно возвращайся в галерею. Побудь там до пяти часов. Это очень нужно. А я пока немного посплю, не беспокойся обо мне.

Но я все же разыскал Суэйна. Он пообещал побыть с Крендаллом до моего возвращения. Весь день я проторчал в галерее, но Макивер так и не появился.

Когда я наконец пришел к Крендаллу, ему было явно лучше. Температура упала, и теперь он разглагольствовал о том, как плохо жить бобылем.

— Прямо как в Сахаре, — повторял он. — Нина всегда говорила, что не понимает, как может человек жить в одиночестве. И я всегда соглашался с ней, но теперь, после ее ухода, мне ничего другого не остается, как коротать век в одиночестве.

Он продолжал с какой-то мрачной одержимостью растравлять старую рану, вкладывая в это, однако, известную долю упрека. Самоубийство жены он упорно называл «уходом» и расценивал его как своего рода незаслуженную обиду.

— Макивер приходил? — спросил он.

— Нет.

— Черт бы его побрал! Он воображает, что у нас других дел нет, как только ждать его. Надо же, чтобы именно сейчас я свалился.

Суэйн зевнул и встал.

— Я голоден как волк. Если я больше не нужен…

Я проводил его до двери и поблагодарил.

— Ерунда, — ответил он небрежно. — С удовольствием посидел. Хотя, признаться, терпеть не могу ухаживать за больными. А что же дальше? Ты останешься с ним?

— Придется.

— Разве у него нет друзей, знакомых?

— Если даже и есть, я не знаю, где их искать. Подожду до завтра. Вечером должен прийти врач, так что мне все равно придется остаться.

Но мне не пришлось ночевать у Крендалла. Пришел врач, осмотрел больного и ушел. Я наспех приготовил себе ужин, напоил чаем Крендалла и уже собрался было постелить себе на диване, как раздался звонок.

— Кто бы там ни был, — проворчал Крендалл, — гони его к черту. У меня трещит голова.

Я открыл дверь и увидел Хэтти Чандлер.

— Боже мой, Клод! — с удивлением уставилась она на меня. — Вот не ожидала! Как поживаете? — Сине-зеленые глаза так и заискрились от радости.

— А я удивлен еще больше. Какими судьбами, Хэтти? Я-то ничего, а вот старину Крена свалил грипп. Именно поэтому вы имеете удовольствие видеть меня здесь. Только что собирался расположиться на диване.

— Вот как. — Она внимательно посмотрела на меня. — Вы в самом деле жаждете ночевать на этом диване или можете уступить его кому-нибудь другому? Вы давно за ним ухаживаете?

— Всего один день. Сегодня утром прямо в галерее Крен грохнулся в обморок.

Она стащила с себя шляпку с видом человека, покоряющегося судьбе.

— Что ж, придется остаться. Бог свидетель, как мне этого не хочется, но ничего не поделаешь, он мне не чужой.

— Где вы остановились? На Сент-Джеймс-стрит?

— Нет, Атенеум-корт на сей раз. Что ж, пойдемте к нашему больному. Он действительно серьезно болен?

— По крайней мере сегодня утром ему было очень худо.

Она пожала плечами.

— Надеюсь, у него найдется чистая пижама и лишнее полотенце.

Из комнаты донесся хриплый голос Крендалла. Он спрашивал, кто пришел.

— Твоя дорогая и любимая кузина, — ответила Хэтти, появляясь на пороге. — Ну и видик у тебя! Я приехала специально, чтобы поухаживать за тобой, бог тому свидетель…

— Откуда ты узнала?.. — начал было Крендалл.

— Ничего я не знала. Просто я здесь уже целую неделю и послезавтра уезжаю. Поэтому решила забежать, посмотреть, как ты живешь. Вот и забежала. На свою голову.

Она сняла пальто, пригладила волосы и вылила себе в чашку остатки чая. Затем поправила больному подушки и измерила температуру.

— Тридцать восемь и одна. Не так страшно, если учесть, что к вечеру температура обычно повышается. Что в этой бутылочке? Лекарство? Нужно дать ему?

Я передал ей все наставления врача.

— Хорошо. А теперь, Крен, ты должен уснуть. Уже девять. Я тебя хорошенько укрою, поищу для себя пижаму и проверю, можно ли спать на этом диване. А потом мы с Клодом пойдем куда-нибудь на полчасика выпить глоток вина.

Я с удовольствием следил за тем, как ловко и быстро она справляется с делами, безмерно обрадованный и благодарный ей за то, что она сняла с меня заботы о больном. Не прошло и десяти минут, как Хэтти освежила лицо и вымыла руки, дала Крендаллу аспирин и микстуру и стала устраивать его на ночь.

— Я забегу утром по дороге в галерею, — сказал я ему, — или позвоню, если не смогу зайти.

— Только, ради бога, не опаздывай в галерею, — заволновался Крендалл, залезая под одеяло, которое нетерпеливо натягивала на него Хэтти. — Если этот чертов канадец зайдет и застанет только одну секретаршу…

— Хорошо, хорошо, я тебе позвоню.

И мы ушли. Когда мы проходили мимо каморки швейцара, Хэтти вдруг сказала:

— Придется мне пробираться к Крену так, чтобы никто не видел, не то пострадает репутация моего кузена Трудно в это поверить, но она не столь уж безукоризненна. Поэтому бедняжка Нина и покончила с собой.

— Разве вы ее знали? — спросил я с удивлением.

— Видела раза два. Она была обаятельной женщиной, хотя я не могла бы даже сказать, в чем было ее обаяние. Но с большими странностями. О мертвых не принято говорить плохо, но боюсь, что она вообще никогда не мылась. И тем не менее, он ей в подметки не годился.

— Не такой уж он плохой человек, — заметил я.

— Пустое место! — воскликнула Хэтти. — Мне приходится убеждать себя, что он действительно существует, иначе я о нем просто забываю. Куда пойдем? Может быть, сюда?

Мы вошли в крохотный бар какой-то подозрительной пивнушки на углу. В этой обстановке Хэтти выделялась своим костюмом, прической, тонкими чулками, словно пришелица из иного мира, неожиданно появившаяся и тут же готовая исчезнуть.

— Мне портеру, — сказала она. — Буду уж настоящей англичанкой. Поэтому мне только портер.

— Вы приехали по делам? — спросил я.

— И да и нет. Я приехала потому, что сейчас ничего нельзя откладывать, время не терпит.

— Время?..

— Да, время мира, время затишья перед бурей. Неужели вы ничего не чувствуете? Разве вам не хочется спешить?

— Ничуть.

Она посмотрела на меня так, словно видела перед собой слабоумного: сощурив глаза, мгновенно обежала острым взглядом мое лицо от переносицы до подбородка и обратно, словно очертила карандашом.

— Что ж, разные люди, разные и эмоции. Что у вас нового?

Я не собирался рассказывать ей об Эване, которого она не знала. Крендалл может посвятить ее во все мои семейные неурядицы, если захочет. Вместо этого я рассказал ей о предстоящей работе на севере Англии, заметив, что к тому времени надеюсь жениться.

Хэтти дула на пену в кружке, пока в ней не образовался маленький темный кратер, и смотрела, как лопаются в нем пузырьки.

— На ком? — наконец спросила она спокойно и с достоинством.

— Ее зовут Элен Эштон.

— Она лучше меня? Впрочем, можете не отвечать.

Голос прозвучал настолько резко, что я невольно вздрогнул. И тут я впервые заметил, что Хэтти, всегда мило болтавшая и не умевшая повышать голос, лениво и медленно строившая фразы, говорила теперь быстро и тембр ее голоса неузнаваемо изменился. Она производила впечатление человека, который отчаянно спешит куда-то, на что-то нацелился и боится что-то упустить. Разговаривая со мной, она беспокойно обегала взглядом бар, останавливаясь на лицах посетителей, словно боялась чего-то не заметить, пусть это был бы сущий пустяк.

— Нет, я не должна иронизировать. Ведь я сама собираюсь замуж. Да, да. Не верите?

— Почему же не верю?

Она рассеянно улыбнулась и тут же сосредоточила свое внимание на одной из посетительниц — пожилой толстой женщине, сидевшей с кружкой пива на сквозняке, в проходе между открытой входной дверью и занавеской, закрывающей дверь в туалеты.

— Итак, мне нечего рассчитывать на вас, Клод?

— Я недостаточно богат для вас, Хэтти.

— Мы могли бы поделить расходы. Право, нам было бы совсем неплохо вместе. Зачем мне богатый муж? Я сама богата. Но как ни странно, я выхожу замуж за богатого. Это одна из причин, почему я согласилась. Странное чувство — жадность.

Теперь она разглядывала юношу в вельветовых брюках, с тусклым взглядом, опущенными уголками рта и тяжелым, мясистым подбородком.

— Уверена, что он важная персона, — заметила Хэтти. — Как вы думаете? Он похож на какую-то знаменитость.

— На Оскара Уайльда.

— Вот именно. Мне сразу показалось, что он кого-то напоминает. Во всяком случае, он явно подражает Уайльду. Что за причуда? Вы знаете, что Вирджи Румер разводится с мужем?

Это было полной неожиданностью, я вспомнил взаимную симпатию, которая в Нью-Йорке связывала меня с Вирджинией Румер.

— Опять виноват Дел. Отбился от рук. Не знаю, встречали ли вы Ронни Тейлор, когда были в Америке?

— Кто он?

— Это она, Вероника Тейлор. Толстая маленькая потаскушка, которую привел в дом старший сын Дела. Как только она увидела Делмара, ей уже было на все плевать. Он, разумеется, был польщен, а она еще больше польщена тем, что он польщен, и все пошло кувырком. Вирджи с горя занялась спиритизмом.

Я отказывался верить.

— О, в этом нет ничего удивительного. Вирджи только кажется уравновешенной и разумной, на самом же деле, как только что-нибудь случается, она тут же впадает в мистику. Клод, вы не допьете мой портер, он ужасный! Знаете, на этот раз даже я испугалась за Дела. Он всегда был легкомысленным, но мне казалось, что он в конце концов образумится. Когда-то он был увлечен мною, правда недолго. Я не поощряла его, и это прошло.

Она наклонила голову, пытаясь заглянуть мне в глаза.

— А, понимаю, Вирджи все вам рассказала. Ну и змея! Уверена, что она выставила меня в самом ужасном свете.

— Это меня не должно касаться.

Хэтти рассмеялась.

— О нет. Разумеется, нет. Но, клянусь, вам до смерти хочется услышать и мою версию.

— Отнюдь нет.

— Уверена, что да. Вы человек, такой же, как и все. Дел был настойчив, я слаба. Я согласилась поехать с ним; ведь лучший способ победить соблазн — это поддаться ему. Хотя особого соблазна для меня, разумеется, не было, но Дел был одержим. Длилось это удивительно недолго. Все кончилось очень быстро и безболезненно. Но Вирджи не умеет прощать. Она не понимает, что если бы я не поехала с ним, он не избавился бы от этой страсти и преследовал бы меня еще бог знает сколько. Ведь он такой. В сущности, я даже оказала ей услугу.

Она засмеялась так звонко и весело, что все головы невольно повернулись в нашу сторону.

— Что здесь смешного? — спросил я.

— О! Если бы вы только видели сейчас свое лицо. Клянусь, что ни одно лицо не выражало еще столь благородного негодования.

— Вот как? Я не подозревал.

— Вы возмущены?

— Мне нравится Вирджиния.

— Ну если так, тогда вы, конечно, должны презирать меня. А меня всегда тошнило от ее игры в простушку. Она недобрая. Она сделала все, чтобы настроить вас против меня, не так ли? Вы думаете, я не поняла этого?

Хэтти, помрачнев, уставилась куда-то в пространство, затем состроила гримаску и снова засмеялась.

— Но теперь это уже не имеет значения. Элен красива?

— Мне кажется, да.

— Глупо спрашивать об этом. И, разумеется, умна?

— Неглупа.

— Мой собеседник, кажется, не расположен к откровенности. Хорошо, тогда еще один совсем невинный вопрос: брюнетка или блондинка?

— Светлая шатенка.

— Высокая?

— Нет.

— Когда же свадьба?

— Еще не знаю.

— Вы должны поторопиться, Клод! — горячо воскликнула Хэтти. — Советую вам как друг. Не тяните, время не ждет.

— Не ждет?

— Новая война.

— Я больше не собираюсь воевать, — заверил ее я.

— Будете. Вас и не спросят.

Я заметил не без любопытства, что Хэтти искусственно поддерживает в себе это лихорадочное состояние возбуждения, и сказал ей об этом.

— Какое состояние?

— Взвинченности, страха.

— Вы, англичане, ничего не понимаете, — рассердилась она. — Не видите даже того, что творится у вас под носом.

Парнишка, похожий на Оскара Уайльда, бросил монетку в игральный автомат и с сосредоточенным видом нажимал рычаги. Автомат громко щелкал. Старая женщина отнесла пустую кружку к стойке, молча попрощалась со всеми и ушла. В дальнем углу мужчина средних лет примерял девушке колечко, сделанное из фольги от шоколада, а она зачарованно глядела на его губы.

— Бросьте это, Хэтти, — сказал я. — Я уже говорил вам не раз — вам ничто не угрожает. Вы просто не отдаете себе отчета в том, что говорите. Вы похожи на ребенка, играющего в гангстеров.

Возбужденная до предела своими вымышленными страхами, с горящими, но какими-то пустыми глазами, с ярко рыжими волосами, взбитыми в замысловатую прическу в виде шлема, обрамлявшую лицо, Хэтти без умолку болтала, напоминая бешено мчащийся экспресс, который с грохотом пересекает стрелки. Она говорила о том, что надо спешить, спешить и спешить: спешить жениться, спешить любить, хватать, брать, наслаждаться, заполняя до отказа каждую минуту — еще, еще и еще! Ничего, если минута не выдерживает нагрузки, если в нее не вмещаются все чувства, впечатления и она готова лопнуть по швам… — Если бы мне удалось прогнать это выражение с вашего лица!.. — без передышки тараторила она. — Я желаю вам только добра, Клод. Я выхожу замуж за Роберта, потому что не знаю, что будет со мной завтра, и если нам всем суждено взлететь в воздух, я не хочу в эту минуту, в эту секунду, в это мгновение быть одна…

— Если вы вздумаете говорить подобные вещи Крену, у него подскочит температура. Не смейте этого делать, — сказал я.

Хэтти передернула своими узкими плечами и встала.

— Хорошо, не буду. Я сказала вам все. Вы меня проводите?

У дверей квартиры Крендалла она спросила:

— Я увижу вас до отъезда?

— Не уверен. Скорее всего, нет. Если Крену станет хуже, позвоните мне. В субботу я должен уехать в Кент. Я буду вам звонить.

Я еще раз поблагодарил ее за то, что она столь великодушно жертвует последними днями в Лондоне ради больного Крендалла.

Она поцеловала меня.

— Скажите Элен, что ей повезло. Могло быть хуже. Если будете в Штатах, навестите меня.

— Что ж, если выездные правила станут менее жесткими, вполне возможно, что мы приедем.

— Я напишу вам и сообщу свой новый адрес. Но мне почему-то кажется, что мы больше не увидимся.

— Этого не может быть, — сказал я с вежливой неискренностью. — Мы еще увидимся, и не раз.

— Нет. Я не понравлюсь Элен. Кроме того…

— Что? Я уверен, вы ей понравитесь.

— Нет. Кроме того, кто знает, что с нами всеми будет завтра. — Она изящным жестом подняла руку в знак прощания, и ее розовые полированные ноготки сверкнули, многогранно отражая свет электрической лампочки.

— Прощайте. О черт! Ключи! Неужели придется поднимать беднягу с постели?

— У меня есть ключ. Вот, возьмите.

Облегченно вздохнув, она отперла дверь и тут же тихо, но решительно закрыла ее перед моим носом.

Идя домой, я размышлял: неужели я серьезно намеревался жениться на Хэтти Чандлер? И с каким-то злорадством убедив себя в том, что это и в самом деле было, я тут же порадовался, что избежал опасности. Между мной и Хэтти лежит бездна, мы так же мало понимаем друг друга, как люди, говорящие на разных языках, как, скажем, эскимос и уроженец неведомой ему солнечной Хорватии. В этот поздний час, шагая по плохо освещенным пустынным улицам Лондона, я чувствовал пусть безрадостную, но спокойную и разумную реальность Англии. Вечер был теплый, звездный. Через созвездья плыли клочья молочно-белых туманов. Воздух был необыкновенно чистый, свежий и ароматный, еле уловимый запах цветов напоминал скорее о весне, чем об осени. Мне казалось, что под ногами не твердые плиты тротуара, а упругое дно океана, вокруг стеклянная толща воды, а вверху белые барашки пены. Воспоминания о встрече с Харриет, о ее нервозной спешке и страхах еще больше усиливали ощущение тишины и покоя. Границы огромного города были скалами, меж которых натянут мягкий зелено-фиолетовый шелк океана, небо — шатром, поддерживаемым башней ратуши и шпилем церкви, а печные трубы подпирали звезды.

Город хранил свои великие печали, но то были печали отдельных людей, а не общая мучительная агония войны или страха перед ней. Именно потому, что каждый из нас старался поскорее залечить собственные раны, мысль об общем горе или опасности не приходила в голову. Люди были слишком заняты, да хранит их бог.

Мне не следует больше видеться с Хэтти. Все это отошло в прошлое, сказаны последние слова прощания. Что из того, что они не поняты? Где-то там, на другом полушарии, в том ослепительно ярком и тревожном мире, откуда она пришла, она выйдет замуж, найдет свою любовь и, может быть, даже счастье. Страдающая и недоумевающая Вирджиния Румер будет оплакивать мужа и по-прежнему смешить своих детей забавными выходками. Раз или два в неделю, усевшись за столик, стянув перчатки, она будет, задыхаясь от волнения, вести беседы с духами, прося у них чуда, веря в то, что каждый стук — это ответ на ее просьбу, каждый голос — это голос ее матери, спешащей к ней на помощь.

Вирджиния уходила в прошлое вместе с Хэтти. За центром города идет кольцо предместий, а за ними — лента дороги, обрывающаяся так же внезапно, как внезапно обрывается музыкальная нота, а потом — леса, рощи и деревушка, где лежит без сна Чармиан, где Эван один на один со своими страхами и Элен, которая, возможно, тоже не спит и сидит, прислонившись к изголовью кровати, с распущенными волосами, перевязанными на ночь лентой, сидит настороженная, вся обратившаяся в слух, зажав сигарету в уголке рта.

Я люблю тебя, Элен. Нам слишком просторно и неуютно в этом большом мире. Я сержусь сейчас даже на Чармиан, которая несчастлива и потому отнимает тебя у меня. Послушай, Элен, я люблю тебя, и ты мне нужна. Ты должна думать обо мне, как я думаю, о тебе сейчас, шагая по ночному городу.

Она шла мне навстречу по деревянной платформе станции, пересекая полосы света и тени, сама словно сотканная из серого утреннего тумана. Она остановилась где-то на полпути, между входом на платформу и подножием лестницы, ведущей на мост через пути, и махнула мне рукой. Она улыбалась, и с подножки вагона виделась мне такой же радостной, как рождавшееся утро. Она приблизилась, и я спрыгнул на платформу. Мы взялись за руки и поцеловались, а затем отступили на шаг, чтобы получше разглядеть друг друга.

И только тогда я заметил, как она осунулась и побледнела. Улыбка не могла скрыть тревоги в глазах, которые упорно избегали встречаться с моими. Мы пошли по дороге в гору, к Прайдхерсту, находившемуся в миле от станции. Элен взяла меня под руку и шла рядом, опустив голову, — ни дать ни взять деревенская девушка, встретившая своего жениха. И ее походка не казалась мне больше такой легкой и осторожной. Мне показалось, что она как-то тяжело ставит ноги, словно хочет усугубить это сходство с деревенской невестой.

На ней было светло-серое платье и твидовый жакет более темного оттенка. Волосы убраны назад и связаны на затылке лентой. Взглянув на меня, она спросила, как мне нравится ее костюм — она купила его здесь, в Прайдхерсте, на талоны, которые ей дал Эван. Когда я спросил, как Эван, Элен ответила: — Он держится замечательно, все в порядке. — Она отпустила мой локоть и, взяв меня за руку, крепко сжала мои пальцы. Мы шли, взявшись за руки, словно юные влюбленные, чистые, невинные, как дети, не ведающие ни горестей, ни забот. Так хотелось Элен.

Я стал говорить о том, как мне опостылела разлука. Она улыбнулась и еще крепче сжала мои пальцы, а потом принялась рассказывать местные новости. Чармиан получила весточку от Джейн Кроссмен — она ждет ребенка; в письмах Эйрли сквозит какое-то разочарование.

— Может, я ошибаюсь, но они какие-то странные, его письма. Давай сядем, и я прочту тебе.

Мы перелезли через загородку на чей-то луг и сели на ствол поваленного дерева. Элен порылась в своей бездонной сумке, вынула смятое письмо, развернула и разгладила его.

— Послушай и скажи, что ты думаешь, может быть, я фантазирую.

Взяв письмо из ее рук, я вложил его обратно в конверт.

— Спрячь его. Прочтешь мне сегодня вечером, а сейчас не надо.

Она, слегка удивленная, окинула меня холодным, будто ставящим на место взглядом.

— В чем дело?

— Ничего особенного. Просто сейчас меня интересуешь ты, а не твой Эйрли.

Я обнял ее за плечи. Мы были совершенно одни, кругом, сколько видно глазу, лежали коричневые поля в клочьях тумана, но Элен смущенно отстранилась, как и в тот раз, когда я вздумал обнять ее прямо на Сен-Мартин-лейн. Но ее сопротивление было столь коротким, что через секунду я уже сам сомневался, было ли оно. Она целовала меня жадно и исступленно — такое с ней случалось редко. Но где-то в глубине таилось новое сопротивление, на время отступившее, но готовое дать себя знать.

Я отпустил ее. Смущенно засмеявшись и пряча глаза, в которых мелькнул испуг, она пригладила волосы и одернула юбку.

— Я тебе неприятен сегодня? — спросил я. Глаза ее вспыхнули. Она смотрела на меня прямо, открыто, стараясь придать своему взгляду искренность, но не выдержала и опустила глаза.

— Что тебе взбрело в голову?

— Милая, не надо лукавить. Сегодня ты меня просто не выносишь. Я это чувствую.

— Какая ерунда! — воскликнула она. — Не будь идиотом.

— Я и не хочу им быть. Тебе неприятно, когда я тебя целую. Что же, если это временное, я подожду. Ну, а если это серьезно? Я хотел бы знать.

Она встала.

— Нам надо идти, иначе мы опоздаем к завтраку.

Она взяла меня за руку, и мы снова выбрались на дорогу. Мы шли молча.

Наконец она сказала.

— Прости меня, Клод. Это пройдет. Сейчас… сейчас я не способна на чувства. Я, должно быть, просто устала. У Чармиан и Эвана сейчас все хорошо, я тебе уже говорила, но все равно это такая страшная нервная нагрузка.

— Ты мне скажешь, когда любовь вернется, — сказал я шутливо.

Она судорожно сжала мою руку.

— Ты мне нравишься, Клод, ты это знаешь. Любовь это или нет, но никто еще мне не был так близок.

— Хорошо, но лучше бы это была любовь.

— О, я полна неожиданностей, — тихо сказала она. — Ты должен был бы это знать.

— То есть?

— Это трудно объяснить. — Она смотрела прямо перед собой на дорогу, где поднимались в гору, налегая на педали, два велосипедиста.

— Может быть, ты все же попытаешься?

— Понимаешь, когда я устаю или расстроена, меня это пугает, я теряю всякую способность к чувствам. Все исчезает — любовь, нежность, желание, все краски вдруг гаснут. Это так страшно, знаешь. И тогда меня охватывает ужас и я думаю: «А что, если это навсегда?» Ты тогда кажешься мне совсем чужим, а все слова, которые мы когда-то говорили друг другу, избитыми и фальшивыми… Я вспоминаю все, что было сказано, и не верю ничему. Я сомневаюсь в тебе, сомневаюсь в себе. Сегодня утром, когда я проснулась, я поняла, что это снова пришло. Я постаралась отогнать, убеждала себя, что хочу тебя видеть, что соскучилась, — это правда, я так ждала тебя! Я изо всех сил старалась, чтобы ты не заметил моего состояния. Но ты почувствовал. Ты все увидел, — добавила она с горечью. — От тебя ничего нельзя скрыть.

Я обнял ее.

— Ты такой добрый, — сказала она каким-то странным голосом. И посмотрела на меня печально и устало. — Бог знает, что ты теперь подумаешь. А все мой проклятый язык.

— Мне кажется, что ты просто выразила то, что испытывает большинство влюбленных, но никто никогда не признается в этом. Твой язык опасен, это верно. Он способен убить. Я думаю, что отчасти это погубило Эрика. Он не выдержал твоей ужасной искренности.

— Значит, и с другими такое бывает? — обрадованно вздохнула Элен. — Значит, это вполне закономерно?

— Думаю, что да. Чем сильнее любовь, тем острее бывают моменты отвращения. Но они присущи только ранней стадии чувства, успокойся.

— Трижды в своей жизни я признавалась себе, что люблю, — пробормотала Элен. — Первый раз, когда мне было восемнадцать, — это был мальчишка моих лет, потом — Эрик и теперь — ты. И каждый раз меня охватывало чувство, похожее на панику, словно я совершила нечто непоправимое. Словно шагнула в пропасть.

— Сегодня ты меня совсем не любишь, и это тебя пугает. А сможешь снова полюбить?

— О, да, да, смогу, — неожиданно радостно ответила она с какой-то трогательной искренностью и, приподнявшись на носки, поцеловала меня в щеку. — Тем не менее я должна была тебе сказать. И хотя я в ужасе от того, что сделала, я рада, что высказала все.

Я успокоил Элен, сказав, что из-за меня она не должна впадать в панику, и она снова одарила меня радостным, благодарным взглядом, преобразившим ее до неузнаваемости.

Мы уже были у ворот. Пройдя по усыпанной гравием дорожке, мы вышли на лужайку перед домом. Навстречу нам шел Эван.

Он выглядел франтом в своем сером фланелевом костюме, ярком галстуке и новых сверкающих ботинках. Он улыбнулся мне и пожал руку:

— Хэлло, Клод, старина. Как дела?

Мы вошли в дом. Я поздоровался с миссис Шолто, которая тут же сообщила мне, что Чармиан в кухне. Чармиан, увидев меня, сняла фартук, отдала последние распоряжения прислуге и тут же увела меня в библиотеку.

— Что, — спросил я, — хочешь сообщить мне что-то ужасное?

— Почему ужасное?

— Все без изменений?

— Наоборот, как ни странно, — сказала Чармиан, — лучше, чем когда бы то ни было с той поры, как это случилось. Эван спокоен, ведет себя прекрасно и держится молодцом. — Слезы вдруг брызнули из ее глаз, и она быстро отвернулась.

Чувствовалось, что Чармиан на пределе. Красота ее поблекла, забавная солидность, которую напускала на себя, похожая на подростка Чармиан, исчезла, да и показалась бы теперь неуместной.

— О самых драматических событиях Элен, очевидно, тебе уже рассказала?

— А она не должна была этого делать? Во всяком случае, кое-что она мне действительно говорила.

— Конечно, должна была. Тем более что сейчас обещания хранить секреты ничего не стоят. Мы прощаем маленькие слабости всем, кого любим, не так ли? Во всяком случае, я не брала с нее клятвы хранить мои тайны. Я и сама бы тебе все рассказала.

— Но, кажется, теперь все изменилось к лучшему?

— Совершенно неожиданно. И с тех пор, представь себе, все идет вполне сносно. Очевидно, Хелена все-таки вмешалась.

— Черт возьми, причем здесь Хелена?

— О, не знаю. Мне кажется, она охраняет меня.

— Что за чушь! Неужели ты серьезно веришь, что за действиями Эвана следит кто-то из потустороннего мира?

Чармиан рассмеялась.

— Ну не совсем так.

— Если бы это зависело от Хелены, она давно бы заставила его прыгнуть вниз головой в реку.

Чармиан с негодованием замахала на меня руками.

— Замолчи!

— Прости.

— Постарайся относиться к нему хорошо.

— Сделаю все, что в моих силах, — заверил я ее.

Правда, для этого особых усилий с моей стороны не потребовалось. Идеальный муж и преданнейший из сыновей не смогли бы сравниться сейчас с Эваном: он был образцом самообладания и нежности. Он почти не пил, не уединялся больше в библиотеке, и его мамаше теперь не было надобности «делить с ним его одиночество». После обеда он, миссис Шолто, Элен и я сели играть в бридж, а Чармиан читала детективный роман и слушала радио. Взгляд миссис Шолто, неотступно следовавший за сыном, светился какой-то исступленной надеждой, словно она уверовала в то, что примерное поведение Эвана будет вознаграждено неожиданным избавлением от страшного возмездия, которое его ждет. К Чармиан она была внимательна и по-матерински ласкова, разговаривала с ней тихим добрым голосом. Между ними действительно возникло нечто похожее на симпатию и взаимное уважение, но, подняв глаза от карт, я случайно перехватил взгляд Чармиан, обращенный на свекровь, и прочел в нем горький упрек, а на неподвижном, как у изваяния, лице мелькнуло жесткое выражение.

Она и Элен держались из последних сил. Они почти не разговаривали друг с другом. Они словно договорились ни во что не вмешиваться и только молча наблюдали, вместе и поочередно, днем и ночью, сменяя одна другую.

На следующий день вечером Эван предложил мне прогуляться. Мы пошли в Прайдхерст и посидели в пивной. Возвращались при ярком свете звезд. Мы говорили о политике, о моей новой работе, о замужестве Джейн Кроссмен и недавнем повышении Тома Лейпера.

Вернувшись, мы еще с часик поиграли в карты, а затем разошлись по своим комнатам.

Утром следующего дня я и Элен отправились в Прайдхерст выполнить кое-какие поручения Чармиан.

— Как ты думаешь, мы могли бы уже сейчас назначить день свадьбы? — спросил я Элен.

— Нет, пока все не кончится, — ответила она. — Сейчас я не могу.

— Разве не лучше, когда впереди тебя ждет что-то приятное? Если, разумеется, тебе это приятно?

— Я знаю, что я ужасно бессердечна, — пробормотала она. — Не думай, что я ничего не понимаю.

— Разумеется, тебе хочется свести старые счеты, — сказал я шутливо, — но справедливость прежде всего. Я не упрекаю тебя, но не кажется ли тебе…

— Я не могу назначить день, — быстро перебила она меня, — по крайней мере сейчас.

— Хорошо. Не буду больше тебе докучать. Но скажи, ты все еще меня не любишь?

— Я никогда не перестану тебя любить, — ответила Элен, — мне очень жаль, но пока ничего не изменилось. — Затем она добавила с какой-то сдержанной страстностью: — Я сказала бы тебе: «Будь терпеливым, милый», — если бы не презирала тех женщин, которые таким образом испытывают свою власть. Это отвратительно.

— Тогда я наберусь терпения, ты можешь меня об этом даже не просить.

Мы выпили кофе в довольно грязной закусочной с ситцевыми занавесками на окнах, и Элен купила торт к чаю, предварительно справившись у хозяйки, есть ли в нем хотя бы крупица сахара.

— Уверена, что нет, что бы она ни говорила, — заметила она, когда мы вышли, и, развернув торт, осторожно понюхала его.

Домой мы возвращались другой дорогой. Мы перелезли через ржавую проволочную изгородь и вошли в рощицу, ища тропинку. Мы миновали полянку, где Чармиан плакала, испугавшись безрадостного будущего, и уже подошли к забору, огораживавшему поместье Эйр; и, как вдруг Элен остановилась и обвила мою шею руками.

— Ты так добр ко мне, — прошептала она, — так добр, что мне просто стыдно! Я не заслуживаю такого отношения и недостойна такого человека, как ты.

Я постарался отшутиться, сказал, что знаю ее страсть к самобичеванию, но Элен была серьезна. Посмотрев ей в глаза, я прочел в них страх. Это он толкал ее на необъяснимые поступки, придавал ее словам подчеркнутую категоричность.

Впервые за все время я почувствовал смятение. Ее что-то мучило, но она не хотела признаться мне в этом, и я был бессилен ей помочь. Чтобы выиграть время и не дать ей почувствовать, что я догадываюсь, я поцеловал ее.

— Не мучай себя по пустякам, — сказал я. — Предоставь событиям идти своим ходом. До суда осталось недолго, если ты этого ждешь.

Вечером она играла в карты с семейством Шолто. У меня болела голова, и я рано лег, но не мог уснуть. За обедом я съел сильно наперченный плов и теперь отчаянно хотел пить. Поскольку воды в моей комнате не было (Чармиан приспособила для меня каморку на втором этаже, довольно уютную, но тесную и душную), мне дважды пришлось отправиться на поиски воды. Когда во второй раз я выходил из ванной, я услышал голоса Элен и Эвана, о чем-то тихо говоривших в коридоре.

— Вот, возьми, — услышал я голос Элен, — извини, что забыла дать тебе сразу.

После небольшой паузы раздался голос Эвана:

— Это какая-то другая, желтая.

— Нет, такая же. Мединал.

Еще пауза.

— Да? Хорошо. Значит, мне просто показалось. Спасибо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — тихо сказала Элен. Я слышал, как скрипели половицы под ее ногами, когда она удалялась по коридору, затем послышались шаги Эвана, поднимавшегося по лестнице к себе на чердак.

Я не вспомнил бы об этом случайно услышанном разговоре в коридоре, если бы на следующий день за завтраком сам не заговорил о мучавшей меня бессоннице.

— Попробуй мединал, — посоветовала Чармиан. — Элен иногда дает мне его. И Эвану тоже.

Позднее я спросил у Элен:

— Зачем ты приучаешь его к снотворному?

Она пожала плечами.

— Это безвредно. Я даю ему одну таблетку на ночь.

После чая Эван пригласил меня в свою комнату, угостил виски и рассказал пару анекдотов.

— Время от времени надо отдыхать от этих баб. Не представляю, что бы я делал, если бы совсем был лишен мужского общества. У женщин нет чувства юмора.

И чтобы доказать, что у него оно есть, он стал показывать мне журнальчик с довольно сомнительными фотографиями.

— Это Лаванда дал мне. Черт его знает, где он их достает. — Он впервые за долгое время назвал имя человека, связывающего его с тем, что он так хотел бы забыть.

— Бедняга Джордж. Мне бы следовало его ненавидеть, но я не могу. Просто ему хотелось подзаработать. Филд чуть не убил его, но этот парень был предан мне, как собака. Вот почему он так переживает. Я видел его третьего дня, выглядит он чертовски плохо.

И вдруг он с непонятной симпатией стал говорить о механике, о его семье, о невесте, которая вернула ему кольцо, и о том, что бедняге теперь не на что надеяться. Он рассказывал обо всем этом, будто Лаванда и его трагедия не имели к нему никакого касательства.

Затем Эван умолк так же внезапно, как и заговорил, захлопнул журнальчик и запер его в стол.

— Я покажу тебе еще кое-что почище, — сказал он, — это у меня в кармане пальто. Сейчас принесу.

Пока его не было, я прошелся по комнате, заглянул в книгу, которую он, очевидно, читал перед сном, прочел названия книг, стоявших на этажерке. На приемнике, заменявшем Эвану ночной столик, в пепельнице я увидел восемь или девять белых таблеток. Я взял одну и попробовал на язык…

Эван вернулся и показал мне довольно плохую фотографию двух обнаженных девиц на фоне зимнего пейзажа.

Вечером я сказал Элен:

— Мне кажется, Эван не принимает твои таблетки, он собирает их.

Она впилась в меня сверкающим, но каким-то остановившимся взглядом. Я видел, как она судорожно глотнула.

— Я не знаю, что делает Эван. И мне на это плевать. — Она заставляла себя разозлиться: — Какое мне до него дело? Я ничего не хочу о нем знать!

 

Глава шестая

Мы сидели позади дома. Вечер был теплый, всходила луна. Элен поднялась, чтобы уйти в дом, но я остановил ее.

— Зачем он собирает таблетки снотворного? Он хочет принять их все сразу?

Я не видел лица Элен, но в ее тихом голосе прозвучали резкие нотки:

— Не имею представления. Почему ты думаешь, что он их собирает?

— Я видел у него целую коллекцию в пепельнице.

— Откуда тебе известно, что это снотворное?

— Похоже, что это мединал.

— Все таблетки похожи.

— Я слышал, как вчера ты давала ему мединал. Он еще удивился, почему таблетка желтого цвета. Надеюсь, ты не собираешься его отравить?

Она рассмеялась.

— Не говори глупостей. Это была обыкновенная таблетка мединала, возможно, другого цвета, потому что залежалась.

Я стоял близко и заметил, как она поежилась, будто хотела показать, что озябла.

— Пойдем в дом, становится прохладно, — сказала она.

— Нет. Нам надо поговорить. Пройдемся до рощи.

Оставив ее на минуту, я пошел в дом предупредить Чармиан, чтобы она не ждала нас.

Элен накинула на плечи жакет. Я хотел было взять ее под руку, но она сказала:

— Не надо. Мне неудобно. Ты настаиваешь на прогулке? Я устала.

— Настаиваю.

Мы пошли по тропке между грядками и поднялись на холм, поросший высокой жесткой травой.

— Я все же хочу докопаться до истины, — начал я. — Готов спорить, что Эван собирает твои таблетки, чтобы проглотить их все сразу.

— Не думаю, — сказала она как-то легко и беспечно, будто давала понять, что этот вопрос ее нисколько не интересует.

— Вот почему он стал таким тихим и покладистым. Он решил, что нашел выход.

— Возможно, ты прав, — промолвила Элен. — Но я не думаю. Все таблетки, как я уже сказала, похожи. К тому же Эван далеко не герой.

Мы обогнули рощицу и через калитку вышли в поле.

— Надень жакет, я хочу взять тебя под руку.

— Зачем?

— Прошу тебя.

Она подчинилась. Мы шли через луг, изредка спотыкаясь о кочки или проваливаясь в какие-то норы. Слабый свет луны мешал мне разглядеть ее лицо, а она упорно не поднимала низко опущенной головы.

— Я знаю, — наконец сказал я, — знаю все. Ты решила помочь ему поскорее свести счеты с жизнью, не так ли? Ты прекрасно знаешь, для чего он собирает мединал. Готов поспорить, что ты бывала в его комнате и видела эти таблетки.

— Если тебе вздумалось сделать из себя дурака, не требуй хотя бы, чтобы я тебе помогала, — сказала она спокойно.

— Теперь я знаю, — продолжал я так, словно не слышал ее, — почему ты меня разлюбила. Сознание вины вытеснило все остальные чувства, не так ли? Ты нарочно помогаешь Эвану в его затее покончить жизнь самоубийством. В этом, может быть, и есть известное благородство, согласен, но если тебе это удастся, то и ты последуешь за ним.

— Не понимаю, о чем ты?

— Прекрасно понимаешь. Ты достаточно мучила себя, вбив в голову, что виновата в смерти Эрика. Но это была всего лишь твоя блажь. А как ты справишься сейчас со всем этим, когда будешь знать, что действительно виновата? Это будет преследовать тебя всю жизнь.

Она долго молчала, потом вздохнула и сказала удивительно миролюбивым тоном:

— Ты преувеличиваешь мою способность мучиться угрызениями совести.

— То есть?

— Я не уверена, что способна годами терзать себя из-за того, что когда-то поступила так, как было нужно. Если бы я действительно вздумала сделать то, в чем ты меня обвиняешь… это ведь было бы сделано во имя благой цели? — Она умолкла. — Но, разумеется, все это только твоя фантазия. Эван плохо спит, вот и попросил снотворное. Я даю ему мединал, почему бы нет? — Она вдруг тяжело оперлась на мою руку, словно смертельно устала. — Вот и все, и не будем больше говорить об этом.

Мы были как никогда добры друг к другу, мы были благоразумны, но в эту чуть посеребренную луной, такую тихую и теплую ночь я почувствовал состояние Элен, близкое к истерике, как чувствуют учащенное биение собственного пульса.

— Хорошо, отложим этот разговор до завтрашнего утра, — сказал я.

Мы молча повернули обратно. Эван уже лег спать, Чармиан тоже ушла к себе. Только старая миссис Шолто бодрствовала, вышивая что-то при свете настольной лампы. Увидев нас, она многозначительно улыбнулась и спросила, хорошо ли в саду.

— Душно, — ответила Элен, — буквально нечем дышать.

— Я не помню еще такого лета, — заметила старая леди и, прищурив глаза, стала сравнивать две нитки шелка. — Нынешнее лето я никогда не забуду. Грех жаловаться на погоду, но поскорее бы оно кончилось. Посидите со мной, или вы тоже устали? Чармиан сказала, что у нее буквально глаза закрываются от усталости, и ушла спать.

В доме стояла густая тишина, чем-то напоминающая монотонный шум водопада, где звук скорее угадывается. Мне показалось, что мы в гроте под многомильной толщей воды.

— Мы побудем с вами, — сказала Элен.

Миссис Шолто кивнула, словно благодаря ее. Игла в ее руке, блеснув, проткнула ткань, образуя новый узор из света и теней.

— Мой сын выглядит сейчас лучше, вы не находите? — нарушила молчание старая леди.

— О, гораздо лучше, — подтвердила Элен. Она не сразу бросила в пепельницу зажженную спичку, от которой прикуривала, и следила, как она коробится, обугливаясь, а золотисто-синий язычок пламени подбирается к пальцам.

— Я горжусь моим сыном. Это может показаться странным, но именно горжусь…

— Вы гордитесь его мужеством, — помогла ей Элен.

— Да. Его отец был мужественным человеком и в минуты опасности вел себя достойно. Но вам это, очевидно, не интересно.

— Нет, что вы, расскажите, если хотите, — поспешил сказать я.

Миссис Шолто послюнявила кончик нитки и чуть улыбнулась.

— Странно, что люди по-настоящему узнают друг друга только в беде. Я никогда не любила вас, Клод. Я не люблю прямых и резких людей. Что было бы с обществом, если бы все были так откровенны. Я не забуду, как вы однажды пришли ко мне и отчитали меня за Хелену. Вы готовы были поверить всему. Представляете, Элен, он обвинил меня в том, что я распускаю сплетни о Хелене, — добавила она с улыбкой. — Он всегда и во всем ее оправдывал.

— Это было давно, — сказал я, — стоит ли вспоминать?

— Ах, забыть нелегко. Вы были резки, Клод, вы всегда были такой. Но теперь, мне кажется, я начинаю уважать вас. Вы преданный брат, я и раньше это говорила. И ко мне вы теперь стали относиться лучше. Для вас, конечно, не секрет, что Чармиан предложила мне жить отдельно, как только все кончится.

— Вам трудно было бы вместе.

— Значит, вы согласны с ней?

— Да.

— Вы и, разумеется, Элен тоже. Я, должно быть, в ваших глазах чудовище, не так ли? — Она произнесла все это с какой-то печальной иронией. — Что же, возможно, у вас есть основания так думать. Дай бог, чтобы у вас была и возможность усомниться в этом.

И с решительным видом она завернула свое рукоделие в чистую салфетку и упрятала в столик.

— Я думаю, пора спать. Во всяком случае, мне. Спокойной ночи, дорогие.

Она вышла, не удостоив нас даже взглядом.

— Господи, как я буду счастлива, когда все кончится! — воскликнула Элен с отчаянием. — Эти тихие сцены, эта горечь, упреки…

— Ты никогда от них не избавишься, если не откажешься от своей затеи.

— Какой затеи?

— Сама знаешь.

— Ты имеешь в виду Эвана?.. Мы ведь решили не говорить об этом сегодня, не так ли?

— Не будем, если тебе не хочется. Но сможешь ли ты уснуть?

Она вдруг резким жестом сорвала с себя жакет и отбросила его, убрала со лба мелкие кудряшки и легла на диван.

— Хорошо, давай поговорим. Я слушаю.

— Он принимает снотворное, которое ты ему даешь?

— Не знаю.

— Ну а как ты думаешь?

— Понятия не имею.

— Ты видела таблетки в пепельнице?

— Я видела их вчера, когда вытирала пыль в его комнате. Чармиан не успевает, а прислуге хватает дел здесь, внизу, — начала она, обрадованная тем, что можно переменить тему.

— Ты уверена, что это мединал?

— Очень может быть. — Элен приподнялась и села, лицо ее густо покраснело. — Послушай, я не делаю ничего плохого и не отвечаю за поступки Эвана. Но если он и вздумает что-нибудь сотворить с собой, разве это не к лучшему? Чармиан станет свободной, ты подумал об этом? И что для меня еще важнее — ты будешь свободен. Разве ты сможешь жить спокойно, когда она страдает? Он погубит ее. Почему я не должна помешать этому? Я не собираюсь толкать его на самоубийство, поверь мне. Я даю ему таблетки, чтобы он спал. Я сама принимаю их каждый день, сколько себя помню. Откуда мне знать, что он с ними делает? Если он и решится на то, о чем ты говоришь, то причем здесь я? Почему меня должна мучить совесть? И потом, я просто не верю, что он на это способен. Какие у тебя основания для подобных опасений, кроме дурацких таблеток в пепельнице? Ну, а если он проглотит их, разве ты сам не будешь рад? Признайся!.. — Она резко опустила ноги на пол и застыла в напряженной позе. — Во всяком случае, отравиться не так просто. Надо знать дозу. А откуда он знает?

— Мне все равно, что он знает и чего не знает, — произнес я медленно.

— Хватит об этом, я хочу спать. Подумай о том, что я тебе сказала. Зачем вмешиваться? Это был бы наилучший выход для всех. — Она схватила жакет и вышла. Я слышал, как она взбегает по лестнице, громко стуча каблуками, ничуть не беспокоясь, что может разбудить весь дом.

Первым моим желанием было подняться в комнату Эвана и забрать таблетки. А что, если уже поздно, в ужасе подумал я и бросился к двери, но тут же остановился.

Действительно, какие у меня основания считать, что мои догадки верны?

Два чувства боролись во мне, то сталкивались, то растворялись одно в другом, чтобы потом снова возобновить схватку. Первое: это плод моей фантазии, здесь нет ни грана правды! Второе: а если это правда? Если Эван действительно задумал покончить с собой, что тогда?.. Чармиан наконец будет свободной…

И постепенно мысли о Чармиан полностью завладели мной. Я видел, как возвращается к ней ее прежняя привлекательность, милая угловатая грация длинноногого аиста; как, подобно солнечному лучу, играют на ее лице краски. Я видел, с какой радостью она смотрит в будущее, словно не знает, что выбрать из тех богатств, что так щедро предлагает ей судьба. Мы снова сможем поехать в Брюгге и снять комнатку в доме, который принадлежал Хелене. В этом плотно перемешавшемся прошлом и настоящем я видел, как мы, надев плащи, пересекаем под дождем гулкую пустынную площадь, где над окнами кафе хлопают на ветру мокрые маркизы, а в воздухе мечется звон колоколов, словно стая вспугнутых птиц. В Брюгге шторм, и над нами фиолетово-синее небо, мы с Чармиан бредем по мокрым листьям через дворик больницы св. Иоанна и, облокотившись о парапет, смотрим, как по озеру Ройя, усыпанному опавшими листьями, скользят лебеди, а в сыром терпком воздухе золотыми дисками плывет звон и опускается за горизонт в огненную купель солнца.

Чармиан свободна, свободен и я, чтобы думать только об Элен.

Как быть? Пойти к Эвану и прямо спросить, зачем ему таблетки.

А если он поднимет меня на смех? Или, еще хуже, я подам ему мысль, которая сама не пришла бы ему в голову? Кто будет тогда виноват?

Может быть, Элен права и лучше забыть обо всем, поскорее увезти ее отсюда и предоставить Эвану Шолто самому отвечать за себя?

Ну а если мои подозрения все же верны и он действительно задумал недоброе, что будет тогда с Элен? Уверен ли я, что ее жизнь после этого не превратится в вечные терзания?

Глухая, плотная тишина придавила дом, словно темная масса океана, где даже луна не смогла прочертить свой серебристый след. Я вышел в сад и шагал по дорожкам, стараясь избавиться от навязчивой мысли оттянуть решение.

Да и что решать? Ведь я ни в чем не уверен.

В ушах звучал слабый, жалобный голос миссис Шолто: «Нынешнее лето я никогда не забуду… Поскорее бы оно кончилось…» Опять вспомнилось тревожное напряжение этих жарких дней, горячее солнце и неувядающая зелень листвы, которой давно бы пора по-осеннему пожелтеть и пожухнуть. Напряжение последних месяцев вдруг острой болью отозвалось в теле и в сознании, мне захотелось непогоды, дождя, безжалостных порывов ветра, которые сорвали бы яркий наряд с деревьев, позолоту со шпилей и куполов и обнажили бы все зло мира — его страхи, голод, отчаяние и дерзкие надежды. Господи, дай нам разум понять, что мы творим. Можно ли решить что-либо, если солнце так безжалостно бьет в глаза?

Постепенно нервное напряжение улеглось, остались только усталость и озноб. Я вернулся в дом, лег и мгновенно уснул.

Утром, проснувшись, я даже не сразу вспомнил тревоги вчерашнего дня, а когда вспомнил, они показались мне совсем пустячными. При трезвом свете утра мой разговор с Элен казался просто нелепым, и я испугался, что не смогу посмотреть ей в глаза, когда мы встретимся за завтраком.

Чармиан уже встала и помогала прислуге накрывать на стол. Через несколько минут сошла вниз Элен, а за нею и миссис Шолто. Мои опасения оказались излишними, ибо Элен сама упорно не смотрела в мою сторону.

Мы сели за стол. Миссис Шолто развернула газету и, сокрушенно прищелкивая языком, стала просматривать ее, читая нам вслух новости.

— Что за вздор эти ограничения на выезд! — воскликнула она. — Как будто им мало того, что мы шесть лет просидели взаперти на своем острове. Я знаю, почему правительство это делает. Оно не хочет, чтобы мы видели, насколько на континенте легче с продовольствием, чем у нас.

Элен рассеянно возразила ей, сославшись на свой коротенький визит в Париж в начале года, а Чармиан процитировала письмо школьной подруги, живущей сейчас в Германии, но старую леди не так легко было переубедить.

Прислуга внесла завтрак — чай, гренки и недельную норму ветчины.

— Первая чашка чаю — это все! — воскликнула миссис Шолто, жадно схватив чайник. Она любила разливать чай, и Чармиан охотно уступила ей это право. — Первая чашка — это заряд бодрости на весь день, это новые силы, — продолжала миссис Шолто.

— Мне не хочется ветчины, — сказала Элен. — Кто хочет? Вы, миссис Шолто?

— Нет, нет, лучше отдайте Клоду. Мужчин надо кормить. А где же Эван?

Элен испуганно вскинула голову.

— Наверное, проспал, — ответила Чармиан. — Пусть он выспится. Отдай свою ветчину Клоду, Элен.

Я встал из-за стола.

— В чем дело? — удивленно спросила Чармиан.

— Я подумал, не разбудить ли мне его.

— Зачем? Оставь его в покое. Он с трудом засыпает, и я предпочитаю не будить его по утрам, пока он сам не встанет.

— Возможно, он не слышал гонга, — промолвила Элен. Лицо и шея у нее покрылись пятнами.

Я вышел в холл, провожаемый недоуменными взглядами Чармиан и миссис Шолто, перемахивая через несколько ступеней, взлетел по лестнице и промчался по коридору. Дверь ванной внезапно открылась, и я нос к носу столкнулся с Эваном.

— Где пожар? — спросил он.

Он был одет, выглядел свежим и отдохнувшим, на щеках следы пудры после бритья, волосы влажные от мокрой щетки. Я почувствовал такое огромное облегчение, что не сразу смог ему ответить.

— Никакого пожара нет. Я просто пришел сказать тебе, что завтрак подан.

— И ради этого ты летел как угорелый?

— Боялся, что чай остынет, — отпарировал я.

Он улыбнулся и пожал плечами. Мы вместе спустились в столовую.

После завтрака я увел Элен за ворота усадьбы.

— Ты испугалась? — спросил я ее.

Она промолчала.

— Ты перепугалась насмерть. Ты подумала, что он это сделал.

— Ничего я не подумала.

— Все, теперь у него не будет этой возможности. Я сегодня же увезу его с собой, хочет он того или нет. Он пробудет у меня до суда. — Я внимательно следил за ее лицом.

— Нет! — вдруг испуганно воскликнула она.

— Почему нет?

— Мне стольких трудов стоило… а ты… ты приехал и все разрушил! Да, да, я даю ему возможность выхода. Он может воспользоваться ею или нет, это его дело, но я молю бога, чтобы он воспользовался. Разве ты не хочешь, чтобы Чармиан снова была счастлива? Я люблю ее, но еще больше я люблю тебя. Я не позволю, чтобы вас обоих погубил Эван Шолто! Я способна взять на себя всю ответственность. Я достаточно сильная. Я приняла решение. Ты здесь ни при чем, тебя это не должно касаться.

Сунув руки в карманы жакета, напрягшись, как струна, она стояла и в упор смотрела на меня. Такой знакомый, решительный, до смешного вызывающий и вместе с тем испуганный вид.

Стояло тихое, теплое утро, пели птицы. Мимо прошла старая женщина, неся в кошелке котят, и мы ждали, пока она пройдет и скроется за поворотом со своей громко мяукающей ношей.

На мгновение мне показалось, что Элен готова рассмеяться. Но губы ее дрожали, глаза были полны слез.

— Неужели ты воображаешь, — начал я, — что я соглашусь взять в жены женщину, которая превратилась в комок нервов и к тому же станет прекрасной приманкой для всякого рода сплетников и шантажистов? Ибо именно это случится, если ты, не дай бог, осуществишь свой идиотский план.

— А ты подумал о Чармиан? — беспомощно выкрикнула она.

— Да, подумал. Вчера вечером я почти решил не вмешиваться, сделать вид, что я ничего не вижу и ничего не знаю. Я думал о Чармиан, думал о тебе и о себе. Но сегодня утром, когда он не вышел к завтраку, я понял, что это невозможно. Нельзя так просто посягать на жизнь человека, моя родная, сколь благородной ни казалась бы тебе цель.

Она вдруг рассмеялась, но тут же притихла.

— Теперь решение принял я, оно бесповоротно, и тебе придется подчиниться. Мы должны оставить в покое Чармиан. Эван заслужил тюрьму, он ее получит, и Чармиан будет его ждать. Здесь мы бессильны что-либо изменить. Но она решила расстаться со свекровью, следовательно, есть надежда, что она хоть немного придет в себя, а через год всякое может случиться.

— А если не случится? — спросила Элен.

— Тогда мы просто перестанем думать об этом и постараемся быть счастливы вдвоем. Я не могу всю жизнь нести на себе бремя забот Чармиан. Если я сделаю это, я испорчу жизнь тебе. А для меня ты сейчас самое главное.

Она подошла поближе и, прижавшись лицом к моему плечу, прильнула ко мне своим внезапно ослабевшим телом. Я поцеловал ее. Она подняла голову и посмотрела на меня.

— Ты фантастическая дуреха, ты это знаешь? Неужели ты вообразила, что способна решиться на такое?

— Но ведь ты почти поверил, — ответила она, защищаясь. — Клянусь, я не думала об этом, я ничего сознательно не замышляла. Он попросил снотворное, я дала ему. Когда у меня возникло подозрение, что он не принимает таблетки, а собирает их, я подумала — ну и пусть, может, это к лучшему. Нет, я не могу больше об этом говорить. Временами мне казалось, что все это моя чудовищная фантазия, и тогда мне становилось легче.

— Ну вот, теперь ты снова можешь меня любить или не любить, как тебе вздумается, — сказал я. — Самое страшное уже позади, совесть твою ничто уже не будет мучить. А теперь мы вернемся в дом и покончим со всем этим.

— А если он откажется уехать?

— Он не откажется, — ответил я.

Стараясь избежать встречи с Чармиан или миссис Шолто, мы поднялись в комнату Эвана. Она была пуста. Я высыпал из пепельницы таблетки в ладонь, спустился вниз и бросил их в унитаз. Затем я вернулся к Элен, и мы стали ждать.

Минут через десять вошел Эван, что-то насвистывая себе под нос; увидев нас, он застыл от неожиданности.

— Хэлло! Что вы здесь делаете?

— Мы пришли поговорить с тобой, — ответил я.

— Что ж, присаживайтесь. Сигареты на приемнике. Не садись в это кресло, Клод, оно очень низкое, у тебя затекут ноги. — Он принялся искать сигареты, но так и не нашел их. — Куда я их положил… — Взгляд его, скользнув по этажерке, остановился на пустой пепельнице. — Куда, черт побери…

— Я выбросил их, — сказал я.

Он круто повернулся и уставился на меня.

— Ты выбросил мои таблетки? Зачем?

— Их было слишком много.

Кровь отлила у него от лица, и он побледнел. На какое-то мгновение он застыл в неестественной позе, как дети во время игры застывают на месте, как только прекращается музыка.

— Я давала тебе каждый вечер таблетку мединала, — начала Элен. — Зачем ты собирал их?

Эван тяжело упал в то самое низкое кресло, против которого предупреждал меня. Колени его смешно торчали в стороны.

— Не знаю. Я подумал, они могут пригодиться. — Бледное лицо Эвана чуть порозовело. — Будь добр, Клод, дай мне сигарету. — Руки у него так тряслись, что он с трудом выудил сигарету из пачки, которую я ему протянул. — Должно быть, надеялся свести счеты с жизнью. Прости меня, Нэлл.

А затем, сначала медленно и неохотно, он начал рассказывать. Он говорил об ужасных последних неделях, о стыде, отчаянии и паническом страхе, охватывающем его каждый раз, когда он думал о суде и ждущей его тюрьме.

— Вы не знаете, что такое видеть каждую ночь один и тот же сон, когда даже во сне тебя преследует то, о чем ты постоянно думаешь в течение дня, что значит не знать покоя ни днем, ни ночью… Потом я уже боялся уснуть и боролся со сном как только мог…

Он говорил о Чармиан, о своей матери, но больше всего он говорил о Лаванде. Казалось, если не считать самого себя, больше всего ему жаль было молодого механика. Я искренне страдал за Эвана, но я знал, что помочь ему невозможно. Знал это и он сам. Элен, не выдержав, подошла к нему и, сев на подлокотник кресла, обняла за шею. Он прижал ее руку к своей груди и, продолжая говорить, легонько похлопывал ее по руке. Потом, заглянув Элен в лицо, сказал: — У тебя глаза янтарные, как доброе пиво. Ты заметил, Клод? — Взгляд его скользнул по стенам комнаты и остановился на мерно тикавших часах. — Что дальше? — спросил он.

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной, — сказал я. — Поживешь пока у меня. Согласен?

Он закрыл глаза и развел руками.

— Как прикажешь. — Он жалко улыбнулся. — Ты уверен, что так мне будет легче? Ведь это все, что меня сейчас интересует.

— Думаю, что да.

— Хорошо. Я в твоей власти, распоряжайся мною как хочешь. И поверь, мне сейчас все равно, кто будет мною распоряжаться. Когда ехать?

— Двухчасовым поездом, сегодня же. Надеюсь, тебе не надо долго собираться.

— Пустяки. А Элен?

— Я остаюсь с Чармиан, — быстро сказала Элен.

— Хорошо. Позаботься о ней. — Непомерная усталость совсем сломила его, и я видел, что сейчас ему трудно даже шевельнуть рукой. Но он все же заставил себя встать, потянулся и, распрямившись, заморгал глазами.

— Еще целых одиннадцать дней, — сказал он. — А ты выдержишь, Клод?

— Ничего, уживемся.

Я сделал знак Элен, что нам лучше оставить его одного: надо пойти объяснить все Чармиан и миссис Шолто. Но когда мы вышли за дверь, Элен остановилась.

— Ты иди, а я побуду с ним до тех пор, пока… — она невесело улыбнулась, — пока это позволяют приличия. Мы должны помочь ему. Я еще никогда так не опасалась за него, как сейчас. Его нельзя оставлять одного.

— И все же… — попробовал было возразить я.

Но она не дала мне закончить.

— Решение принято, и теперь самое главное, чтобы он был жив и здоров.

Я не могу избавиться от ощущения, что все последующие дни прошли, как в полусне. Когда я пытаюсь вызвать в памяти тот или иной эпизод из нашей совместной жизни, вместо лица Эвана я вижу расплывчатое пятно, и мне приходится напрягать память и прибегать к помощи воображения, чтобы наконец представить себе хотя бы позу, в которой он лежал на диване, или его угловатые и неловкие движения, когда, он, как маятник, взад и вперед непрерывно шагал по комнате. Наступал рассвет, опускались сумерки, но ничего этого я не видел.

Мне трудно, да и неприятно вспоминать подробности этих дней. Как только мы вернулись в Лондон, Эван снова запил, а вместе с ним, сопротивляясь сколько было возможно, стал пить и я. Наверное, были вечера, когда мы, как положено, раздевались и ложились в постель, но чаще помню, как я дремал одетый на диване, а в кресле в тревожном сне метался Эван, пугая меня криками и стонами. Иногда он пытался читать. Несколько раз поздно вечером мы попробовали гулять по набережной, но Эван с трудом выдерживал эти прогулки.

Чармиан звонила каждый день утром и вечером. Миссис Шолто, как выяснилось, более не изъявляла желания быть с сыном. Она гуляла, ела и в неурочное время ложилась спать.

— Она исчерпала все возможности активного страдания, — сказала мне Чармиан, — сейчас она словно под наркозом и не чувствует боли.

Я справился об Элен.

— Я должна была бы отпустить ее, но я не могу. Я знаю, что это эгоизм, но мне все равно, как это выглядит. Мне она нужна сейчас. Я отпущу ее к тебе, как только смогу.

Элен писала мне каждый день. Как всегда, в письмах она была сдержанна, немногословна, почти застенчива. Но приписка к одному из писем, полученному за несколько дней до суда, открыла мне многое.

«Когда я думаю о том, что могла бы натворить, мне становится дурно и подкашиваются ноги. Я, вероятно, сошла тогда с ума. Ты не должен думать, что я такая! Но теперь я счастлива и спокойна. Это преступление — чувствовать себя счастливой сейчас в этом доме, но я ничего не могу с собой поделать. Я скрываю это как могу».

В день, когда состоялся суд, кончилось необыкновенное лето. Было пасмурно и холодно, и пешеходы на улицах кутались в теплые пальто. Наоми, сидевшая в дальнем конце зала, казалась продрогшей до костей. Закутавшись в твидовое пальто, она так съежилась, что ее прямые плечи почти касались ушей, и казалось, что она надела пальто, не сняв его с плечиков; кончик носа у нее покраснел от холода. Она не переставала улыбаться мужу, и тот отвечал ей улыбкой.

Из всех троих он один казался спокойным, словно происходящее его не касалось. Сегодня Джонни Филд был особенно элегантным, даже франтоватым, словно начинающий биржевой маклер, впервые удостоенный чести быть принятым своим патроном.

Он один сидел на скамье подсудимых в спокойной и непринужденной позе. Лаванда и Эван напряженно подались вперед, жадно ловя каждое слово, словно боялись пропустить что-то очень важное. Отблеск электрической лампочки упал на сильно напомаженные волосы Лаванды и светился, будто маленькая тусклая звездочка.

Чармиан не сводила глаз с Эвана — она хотела передать ему свою силу и самообладание. По странной случайности она выглядела сегодня превосходно, на лице не было следов бессонных ночей, волосы и глаза блестели, губы были свежие и розовые. Миссис Шолто сидела боком на скамье рядом с Чармиан, прикрыв глаза рукой, в какой-то поникшей, усталой позе. В тени, падавшей от руки на ее лицо, было видно, как подергивается кончик ее носа и двигаются губы, словно она что-то жует.

Эван сидел неподвижно. Он был тщательно одет и очень бледен, тяжелые фиолетовые круги легли под глазами. Он, не отрываясь, смотрел на судью; Лаванда же то и дело вертел головой и искал глазами мать. Встретившись с ней взглядом, он тут же успокаивался и отворачивался, а через минуту, словно позабыв, где она сидит, снова шарил тревожным, испуганным взглядом по лицам, пока наконец опять не встречал взгляд матери.

Обстоятельства дела были достаточно ясны, и поэтому с допросом свидетелей покончили быстро. Окинув взглядом публику, я вдруг увидел в зале Джейн Кроссмен в элегантном черном костюме; она сидела с напряженным и застывшим лицом, явно желая остаться незамеченной. Я подумал, что заставило ее прийти сюда сегодня: простое любопытство или нелепая мысль о верности друзьям — мне и Чармиан?

Чармиан вдруг написала на кусочке картона, оторванном от коробки из-под сигарет: «Я совсем окоченела, а ты? Надеюсь, Лейперы хорошенько укутают на ночь Лору». Она оставила ребенка на их попечении.

Я накрыл ладонью ее руку и через перчатку почувствовал, что она действительно ледяная.

Когда показания начала давать девица Хардресс, Эван неловко опрокинул на себя стакан с водой и залил костюм. Это привело его в полное смятение. Испуганно оглядываясь по сторонам, он судорожно шарил по карманам в поисках носового платка и, не найдя его, вдруг выхватил у Джона Филда из нагрудного кармана цветной декоративный платочек и стал торопливо и яростно промокать им мокрое пятно на костюме. В публике кто-то громко хихикнул. Эван мучительно покраснел и закрыл лицо руками.

— Господи, если бы я могла быть с ним рядом, — прошептала Чармиан. — Хоть бы он посмотрел сюда.

Миссис Шолто непрерывно жевала губами, тяжело ворочалась на скамье и шаркала ногами. Она словно соткала вокруг себя невидимый кокон, отгородивший ее от внешнего мира, от звуков, голосов, света.

Лаванда давал показания громким, резким голосом лондонского кокни, он четко и кратко, по-военному, отвечал на вопросы. На нем была белая в сиреневую клеточку сорочка и галстук пурпурно-зеленых тонов. Он словно обрадовался возможности поговорить после тягостного молчания.

Я отыскал глазами его мать. Она, беззвучно шевеля губами, повторяла за сыном слова и как бы ловила их на лету. Она страстно хотела, чтобы ее мальчик произвел наилучшее впечатление.

Показания давал Джонни Филд. Я смотрел на него и мысленно видел его в доме Хелены, у горящего камина, где на коврике нежится ее любимый кот. Я видел, как она журит Джонни за разбитую чашку, а он терпеливо и вежливо выслушивает нотацию, ожидая момента, когда наконец снова можно будет возобновить прерванное чтение.

Заставив себя вернуться к действительности и сосредоточиться на том, что говорит Джонни, я вдруг понял, что он изо всех сил старается убедить всех в своем чистосердечном раскаянии, снискать симпатию присяжных. После резкого голоса Лаванды голос Джонни казался мягким и задушевным, он произносил слова с чуть заметной запинкой.

— Скажите нам, кто первый подал мысль о комиссионной продаже подержанных машин?

— Я, я это сделал. Они не хотели, но я убедил их.

— Почему аренда помещения оформлена на мистера Шолто?

— Я не хотел в то время, чтобы мое имя фигурировало в документах.

— А потом?

— И потом не хотел. Я предпочитал оставаться в тени. И это самое ужасное.

— Что вы хотите сказать словами «это самое ужасное»?

— Что это было нечестно, — сказал Филд с еле заметной улыбкой, — особенно если учесть, что я сам подбил их.

Наоми бросила на Эвана и Лаванду взгляд, полный ненависти, и судорожно поежилась. Не могло быть сомнения в том, кого она считает подлинными виновниками всех несчастий.

Филд с невозмутимым видом поднял глаза к потолку, затем скромно опустил их. Рука Чармиан дрогнула в моей.

Я думал об Элен, которая отправилась в Риджент-парк, чтобы приготовить квартиру Чармиан к нашему приходу, — снять чехлы с кресел, затопить камины, постелить постели. Я готов был побиться об заклад, что она просто из упрямства приготовит постель и для Эвана.

Эван на скамье подсудимых представлял собой поистине печальное зрелище. Очевидно, он не верил, подобно Джонни Филду, в спасительное воздействие мученических поз. Он был полон решимости во что бы то ни стало оправдаться, неважно за чей счет. Я был потрясен, поняв, что он явно пытается взвалить всю вину на Лаванду, который, по его мнению, обладал гипнотической силой Свенгали. Он просто потерял голову. Жалость, которую он когда-то испытывал к злосчастному механику, уступила место откровенному страху за себя. Кроме страха и стыда, никаких чувств у него уже не осталось.

Он казался больным, почти невменяемым. На вопросы отвечал таким тихим голосом, что его почти не было слышно, то и дело нервным жестом потирал подбородок, а потом пристально разглядывал руку, словно боялся увидеть на ней следы крови.

Миссис Шолто вдруг зашелестела юбками и выпрямилась. Отблеск электрического света упал на ее шляпку, и синие перья дрогнули и затрепетали, словно от ветра. Старая леди была почти величественна в эту минуту и держалась очень стойко. В уголках губ блеснули, словно бисеринки, две крохотные капельки слюны. Она наклонилась вперед и приложила ладонь к уху.

— Я никогда не задавал Лаванде вопросов, — говорил Эван. — Поэтому никогда не слышал от него объяснений.

— Вы утверждаете, что не знали, где механик доставал запасные части? — В голосе обвинителя прозвучало ироническое удивление.

— Не знал, — упорствовал Эван. — Во всяком случае, не знал наверняка. — Он сделал жадный вдох, задержал воздух в легких, затем с шумом выпустил его.

В зале раздался смех, судья потребовал тишины.

Заключение суда было кратким. Присяжные совещались всего пятнадцать минут.

Когда огласили приговор, Филд улыбнулся Наоми и еле заметно махнул ей рукой. От падавшего сзади света уши его казались прозрачными, словно были вырезаны из красного целлофана. Он учтиво поклонился судье и отвернулся. Эван стоял какое-то время, раскачиваясь на носках, потом тряхнул головой, словно приходя в себя, часто заморгал, зачем-то коснулся двумя пальцами скулы и потерял сознание. Джордж Лаванда, как и подобает серьезному человеку, покинул зал суда без всяких демонстраций. Его мать продолжала сидеть в зале, и слезы бежали по ее щекам, словно струи дождя по оконному стеклу.

Адвокат попросил судью разрешить родственникам попрощаться с осужденными. Просьба была удовлетворена.

Чармиан и миссис Шолто спустились вниз проститься с Эваном. Я ждал их на тротуаре перед зданием суда, умирая от желания выпить чего-нибудь покрепче. Мне хотелось в эту минуту только одного — поскорее уйти отсюда и оказаться у горящего камина со стаканом виски в руке. Только это и было сейчас реальностью, а все остальное — дурной сон.

Сумерки были тяжелыми от тумана и городских испарений. Ветер гнал по канавам автобусные билеты, окурки, обгорелые спички и черную лондонскую грязь. У автобусных остановок под рано зажегшимися фонарями стояли очереди, пешеходы прятались под зонтиками от дождя.

Ко мне подошла Наоми Филд, она держала берет в руке, и ее густые золотистые волосы блестели от дождя.

— Ну вот, — сказала она, — все кончилось.

Пока она не плачет, подумал я, это придет потом.

— В каком-то смысле… слава богу, что все кончилось. Три года разлуки. Мы были готовы к этому. Если бы Шолто дали меньше, я бы… — она стиснула зубы.

— Бедная славная Нао.

— Джонни держался замечательно. Но никто этого не оценит. Я горжусь им. Он не пытался, как некоторые, спасать собственную шкуру.

— Не судите Эвана строго. Из них троих он, пожалуй, больше всех перетрусил. У него комплекс.

Безмолвной тенью промелькнула миссис Лаванда и растворилась в толпе.

— Очень удобно, когда есть комплекс, — сказала Наоми, — просто великолепно. На него можно все свалить.

— Как видите, он ему не помог.

— Да, это верно. Клод, вы навестите меня в ближайшее время?

— Конечно, если вы этого хотите.

— Через пару дней или через неделю. Когда я немного приду в себя.

— Хорошо, ровно через неделю.

Она коснулась моей руки — До свидания. — И ушла. Я следил за нею, пока она не дошла до поворота. Она позвала такси, села в него и уехала.

Я тоже кликнул такси и велел ему ждать. Наконец появились Чармиан и миссис Шолто.

— Слава богу, — облегченно вздохнула Чармиан, увидев такси.

Мы сели в машину Женщины, тесно прижавшись друг к другу, смотрели в окна на мелькавшие огни.

Когда мы приехали, миссис Шолто тут же ушла в свою комнату, сказав:

— Я приму микстуру и лягу.

— Помочь вам, мама? — спросила Чармиан.

— Нет, не надо. Спасибо. Спасибо и вам, Элен, вы очень хорошо убрали квартиру — здесь стало так уютно.

Мы остались втроем — Чармиан, Элен и я Мы сидели у камина, держа стаканы в руках.

— Она мужественно вынесла все, — промолвила Элен с чувством.

— Кто, свекровь? — спросила Чармиан и кивнула головой.

— Да.

— Да, она держалась великолепно — Чармиан посмотрела в свой стакан и провела пальцем по наружной стенке, снимая каплю.

— Почему же вы ни о чем не спросите меня?! — вдруг крикнула она — Все что угодно, но не это молчание! — В голосе ее звучали почти гневные нотки.

— Хорошо, расскажи, — промолвила Элен. — Как он вел себя?

— Потом, в самом конце? Когда объявили приговор, он потерял сознание. Я думала, что тоже упаду в обморок, но выдержала. Меня вдруг охватило какое-то ужасное чувство трогательной нежности к нему. Когда мы прощались, он вел себя уже совсем прилично… взял себя в руки. Тюремщик был очень предупредителен, и это потрясло его. Он, должно быть, ждал какой-то ужасной грубости. Мне разрешили оставить ему немного сигарет, предварительно проверив их. Он даже улыбался до последней минуты.

Свекровь чуть не устроила истерику, вцепилась в него, но он сказал, что теперь нечего лить слезы, это не поможет.

Тонкий стакан хрустнул в судорожно сжатой руке Чармиан, и виски пролилось на колени. Чармиан вскочила и стала отряхивать юбку. Элен бросилась помогать ей.

— Ты порезала руку, — сказал я Чармиан. — Не три пятно, там могут быть осколки, ты еще больше поранишься. — Я отвел ее в ванную, промыл и залепил пластырем два небольших пореза на пальцах.

Когда мы вернулись в гостиную, Чармиан с неестественным оживлением воскликнула, обращаясь к Элен:

— Понимаешь, он тоже облил себя водой в суде! Опрокинул на себя стакан. Ну не странно ли это? И я тоже. Словно сговорились. Иногда люди ближе друг к другу, чем им это кажется.

Чармиан больше не пыталась сдерживаться и дала волю своему отчаянию.

 

Глава седьмая

Итак, в один прекрасный день лето должно было кончиться. Однако оно не торопилось уходить, снова и снова даруя нам тихие, искрящиеся теплой позолотой дни, пахнувшие не тленом осеннего увядания, а летними цветами. Серые и белые фасады Пиккадилли нежно розовели под лучами упрямого солнца, а высокие окна горели закатными пожарами. Толпа лениво текла по тротуарам, и казалось, что само время остановилось.

Мы с Чармиан брели по аллеям Гайд-парка, в тени все еще зеленых деревьев, густо припорошенных городской пылью. Чармиан была в приподнятом настроении и оживленно болтала:

— Посмотри, Клод, какая прелестная девчурка, вон та, в зеленой шапочке. Ты не находишь? Я обязательно куплю Лоре такое платьице. — Чармиан нагнулась и подняла кусочек древесной коры. — Смотри, совсем как шкура леопарда.

Недалеко от статуи Ахиллеса мы сели и стали разглядывать публику.

— Вы с Элен хотя бы решили, когда свадьба?

— Да, в первую неделю декабря. Нужно время, чтобы подготовиться к переезду, купить все необходимое.

— Мне будет не хватать вас, — рассеянно сказала Чармиан. Я понял, что это дань вежливости, не более.

— Ты будешь нас навещать. А если захочешь, можешь поселиться поблизости. Ведь теперь тебе ничто не мешает. Твоя квартира слишком велика для вас с Лорой, если, разумеется, ты не собираешься снова взять няньку.

Чармиан покачала головой.

— В таком случае, тебе будет нелегко одной. Когда уедет миссис Шолто, ты даже не сможешь никуда отлучиться из дому.

— Да, это верно. — Голос ее прозвучал несколько громче обычного. — Вот почему я подумала, что, возможно… — Она прямо посмотрела мне в глаза.

— Что?

Но Чармиан подняла с дорожки прутик и стала сосредоточенно вычерчивать на песке свои инициалы.

— Ничего, это я просто так. Какой чудесный день сегодня, правда?

— Что ты еще надумала? Выкладывай, — встревожился я.

Она отбросила прутик и сложила руки на коленях.

— Боюсь даже говорить. Ты не поймешь.

Она посмотрела на меня большими темными глазами Хелены, только в них не было того живого огня, которым всегда горел ее взор. Я все понял. Я знал, какое решение приняла Чармиан. Она упряма, и я ничем не могу ей помочь.

— Ты решила не расставаться со свекровью, — сказал я.

— Я не могу бросить ее сейчас. Я знаю, она меня не любит, но я ей нужна. Кроме того, ей будет трудно расстаться с Лорой. Ведь у нее ничего больше не осталось.

— А у тебя? Можно подумать, что у тебя что-то есть!

— О, разумеется, и у меня ничего нет. Я была бы идиоткой, если бы этого не понимала. Но belle-mére сильно сдала в последнее время. Дело совсем не в возрасте. Что-то случилось с ней. Она не вынесет перемен.

Отчаяние и нежность переполнили сердце, в эту минуту я готов был предложить ей всего себя на весь остаток моей жизни. Но когда я заговорил, в моем голосе были только раздражение и самое обыкновенное разочарование.

— Если ты это сделаешь, можешь на меня больше не рассчитывать. Я умываю руки. У тебя впереди три года относительной свободы. Я не утверждаю, что это будут радостные три года, но тем не менее это свобода. И если ты сама решила от них отказаться из-за своей идиотской слабости…

— Да, я слаба, я знаю это, — прервала меня Чармиан. — Всегда была, да еще к тому же и упряма. — Она улыбнулась, и ее темные глаза заблестели. — Тебе пора бы это знать. — Она помолчала, а затем сказала: — Что ты хотел сказать этим своим «умываю руки»? Ты не будешь мне писать и посылать подарки ко дню рождения?

— Я имел в виду, — начал я, не узнавая собственного голоса, — что перестану думать о тебе, как думаю сейчас — каждый день и каждую минуту. Есть смысл думать, если можешь на что-то надеяться и чем-то помочь. Но ты делаешь все, чтобы помочь тебе было нельзя!

— О, смотри! — вдруг радостно, совсем по-ребячьи воскликнула Чармиан и вскочила со стула. — Королевская гвардия!

Сверкая на солнце яркими красками, проехала конница — нелепое, но эффектное зрелище.

— Помнишь каски с плюмажами? Как это было великолепно, особенно в солнечный день! — Чармиан следила, пока взвод королевской гвардии не скрылся за поворотом аллеи, а потом снова села на стул и тихонько продекламировала:

— Где моя перчатка? — сердито спросила какая-то старуха. — Вы, наверное, сидите на ней. Я оставила ее на этом стуле.

Чармиан испуганно вскочила, хотя, разумеется, никакой перчатки на стуле не было. Чармиан даже пошарила рукой под сиденьем, словно надеялась там обнаружить злополучную перчатку.

— Ничего нет, — сказала она.

— Проклятая рассеянность, — пробормотала старуха и заковыляла дальше, поднимая со стульев других посетителей парка.

Чармиан медленно повернулась ко мне.

— Я не хочу, чтобы ты обо мне думал. Мне от этого будет только хуже. Я уверена, мы прекрасно уживемся со свекровью и со временем привыкнем друг к другу. Если же нет, то я просто выполню свой долг. А ты женись на Элен, я желаю вам многих лет счастья. Это все, чего я хочу от тебя.

— Ты уже сообщила о своем решении миссис Шолто?

— Конечно. В тот же вечер после суда. Именно тогда она больше всего нуждалась в помощи.

— Она торжествует, — сказал я. — Она победила.

— Ничуть, — сказала Чармиан холодно. — Победила я. Я попросила ее оставить мой дом, и она вынуждена была смириться с этим. Это было ее поражением. А теперь я по своей воле иду на уступки.

— Вот именно! Твоя belle-mère тем и берет, что заставляет людей верить, будто они идут на жертвы вполне добровольно.

— Но моя жертва действительно добровольная, — упорствовала Чармиан.

— Ты приводишь меня в отчаяние. Я не ожидал, что ты это сделаешь.

— Вы с Элен так похожи. Я уверена, вы будете счастливы. Какая ерунда, что для счастливых браков нужны разные характеры. Люди, мало похожие друг на друга, никогда не должны вступать в брак. Именно поэтому на свете так много несчастливых семей. Но… — она вдруг остановилась.

— Что?

— Забыла, что хотела сказать… А, вспомнила! Я хотела сказать, что мы с тобой удивительно непохожи. Ты хотел заставить меня думать по-твоему, но из этого ничего не вышло, я не могу. Ты все время должен идти вперед, ты не допускаешь и мысли, что кому-то хочется стоять на месте. А я вот избрала именно это. Я остаюсь. — Она шутливо подняла руку. — Прощай.

— Прощай, — ответил я. Лицо ее стало сумрачным. Она положила мне руку на колено и отвернулась.

— Моя перчатка, — горестно причитала старуха, — вы уверены, что ее здесь нет?.. Я знаю, что уронила ее где-то здесь. Может, она под стулом?

Я не без раздражения быстро осмотрел пыльный гравий под стулом и вокруг него.

— Нет здесь вашей перчатки.

— Кругом одни жулики. Вот что наделала война. Нет больше честных людей. Всюду мелкие воришки. — Старуха побрела к выходу, рукой в перчатке прикрывая голую руку.

— Ты выпьешь с нами чаю? — спросила Чармиан. — Ты обещал.

— Разумеется. — Мы поднялись и пошли по аллее. — И все-таки я восхищаюсь тобой, — сказал я. — И никогда не перестану тебя любить. — Мы посмотрели друг на друга. Улыбнувшись, Чармиан коснулась рукой моего плеча.

— Письма и, пожалуйста, подарки к рождеству и в день рождения, а также игрушки для Лоры…

— Чармиан… — Я и сам не знал, что хочу еще ей сказать.

— А я буду изредка приезжать к вам в гости.

В квартире в Риджент-парке был золотистый полумрак — миссис Шолто, не переносившая солнца, задернула шторы. Но, проникнув через щели, солнечные блики играли на потолке и стенах и радужно дробились на грани круглого зеркала.

Старая леди поднялась с дивана и вложила в мою ладонь свою сухую, как пергамент, руку. Она сообщила Чармиан, что Лора хорошо себя вела, а теперь играет.

— Я приготовлю чай, — сказала Чармиан.

— Миссис Френч уже ушла? (Миссис Френч была приходящая прислуга.)

— Только что, — ответила миссис Шолто. — Я не хочу бутербродов, спасибо. Совсем не хочется есть. — И она смущенно улыбнулась мне, словно извинялась за отсутствие аппетита.

— Если вы не будете есть, мама, вы заболеете, — серьезно сказала Чармиан.

Оставшись со мной наедине, старая миссис Шолто не могла отказать себе в удовольствии.

— Клод, вам ваша сестра сказала, что мы решили не расставаться?

— Да.

— Это ее желание. Клод, пожалуйста, задерните получше штору. Я не выношу солнца.

Я выполнил ее просьбу.

— Вы могли бы сказать ей, что предпочитаете жить отдельно, и она поняла бы вас, — не удержался я.

— Весьма остроумно, Клод, — отпарировала миссис Шолто и недовольно пожевала губами. — Я знаю, вы не одобряете этого. Но Чармиан уверена, что так будет лучше. И я тоже.

И поскольку я промолчал, она решила возобновить атаку, но уже с другой стороны. Я был отличной мишенью сегодня. Люди, которых постигает жестокое разочарование, нередко пытаются искать забвение в острых ощущениях, — своеобразная охота на крупного зверя. Именно такое чувство овладело сейчас миссис Шолто.

— Почему вы все, — начала она с жеманным хихиканьем, — так упорно отказываетесь правильно произносить имя нашей бедной девочки? Она же Кармиан, разве вы этого не знаете? Но стоит мне ее так назвать, она сразу же на дыбы.

— Что делать, видно, сильна старая глупая привычка, — ответил я.

— Она уверяет, что ее отец всегда произносил ее имя только так. Он-то, во всяком случае, должен был знать?

— Наш отец, — попытался умиротворить ее я, — был оригиналом.

— Но в этом нет ничего оригинального. Когда я произношу имя вашей сестры на ваш манер, я всегда боюсь, что посторонние сочтут меня за невежду, не знающую, как правильно произносить его.

— Называйте ее, как хотите. Никто на вас не обидится.

— Да, но она обижается, она такая обидчивая! Слишком обидчива в ее годы.

За чаем миссис Шолто проявила неожиданный интерес к моей новой работе.

— Мне кажется, вы ужасно умный, Клод. Неужели вы можете определить, какие из картин настоящие, а какие подделка? Я бы ни за что не смогла взяться за такое дело, ведь это риск.

— Ну в таком случае я могу рассчитывать на вашу симпатию и сочувствие, если я когда-нибудь ошибусь и меня будут поносить за это на каждом углу.

Чармиан бросила на меня понимающий взгляд.

— На каждом углу? — удивленно воскликнула миссис Шолто. — Неужели это так всех интересует?

— Тем лучше, если нет, — мрачно ответил я.

Я уходил от них, унося с собой тяжелое чувство безнадежности и тоски. Теперь я знал, что миссис Шолто найдет успокоение — она сильный и волевой человек, умеющий навязывать свою волю другим, и по мере того, как будет слабеть воля Чармиан, власть старухи будет становиться все сильнее и сильнее. Чармиан, моя бедная сестра, она теперь полностью была в ее власти и во власти этого нерасторжимого брака, сулящего ей одни испытания.

Когда я сказал Чармиан, что отныне выбрасываю ее из своих мыслей, я почувствовал, как больно сжалось сердце, и все же я был уверен, что иначе поступить нельзя. Она покорно согласилась отпустить меня и остаться одна на развалинах того, что некогда было ее жизнью. Я не перестану ее любить, но чем дальше, тем меньше меня будут трогать и печалить ее неудачи. Я должен вернуться к Элен свободным человеком.

Слова брачного обета суровы и беспощадны, ибо посягают на неотъемлемые права каждого из двоих, вступающих в брак, и матери недаром льют слезы у алтаря. Если бы не Элен, я безутешно оплакивал бы Чармиан и не покинул бы ее, как не смог в свое время покинуть Хелену. Но, даже приняв это единственно возможное решение, я уже был готов отказаться от него, вернуться и сказать Чармиан, что передумал, что я снова с нею буду бороться за нее, хотя знаю, что борьба безнадежна.

Не будь идиотом, Клод, услышал я голос Хелены. Ты поступил правильно. Оставь в покое Чарм, ты ничем ей не поможешь.

Но я должен попытаться!

Какой ценой? Ты хочешь быть героем, мучеником, не так ли? Но чем ты собираешься жертвовать? Ты жертвуешь Элен, запомни это. Я дала тебе свободу, я умерла. Это все, что я могла для тебя сделать. А теперь не вздумай жертвовать своей жизнью ради Чармиан. Она сама позаботится о себе. Она сама устроит свою жизнь.

Нет, возражал я, нет, она не сможет.

Не сможет? Это ее дело, а ты не вмешивайся. Ты очень плохо знаешь девочку, Клод. В ней что-то есть. Не думай, что ты ее знаешь. Ведь ты можешь ошибаться, Клод.

Я знаю, ты нарочно мне это говоришь, возражал я.

Что ж, пусть нарочно.

Я люблю Чармиан, повторял я, обращаясь к тени Хелены.

Разумеется, ты любишь ее. Как же иначе? Разве мы все не любим ее? Не воображай, что ты какой-то особенный и только ты один любишь Чармиан.

Я вдруг понял, что говорю вслух сам с собой. Я произносил не только свои собственные слова, но и те, что мысленно вкладывал в уста Хелены, ведя с нею этот спор.

Только сумасшедшие разговаривают сами с собой, усмехнулась Хелена и показала мне язык.

Мне навстречу шла Элен. Мы почти одновременно подошли к дверям моего дома.

— Я слишком рано? Какой чудесный вечер, правда? — Она протянула мне обе руки и, потянувшись ко мне, поцеловала.

— Как, прямо на улице! — воскликнул я. — Как можно?

— Никого нет.

Улица действительно была пуста. Фонари в сумерках бросали свой зеленовато-желтый свет, и наши длинные тени упали на стену дома.

— Я был у Чармиан, — сказал я.

— Как она?

— Решила оставить у себя старуху. Что ты на это скажешь?

— Нет, не может этого быть! — Элен, сжав руку в кулак, в отчаянии ударила себя по бедру. — Нет, я не верю, что она уступит!

— Она уже уступила. Сидят, как голубки, и воркуют о своих печалях, две женщины наедине со своим горем и младенец, к которому они очень скоро начнут ревновать друг друга. Теперь у них лишь две темы для разговора. Представляешь?

— Нет, это невозможно! Нет, нет!

— Возможно. Свекровь одержала полную победу. Чармиан сдалась, и я тоже сдался.

— Нет, только не ты! — гневно воскликнула Элен. — Только не ты. Знаешь, Клод, я очень боялась, что ты такой ценой должен будешь обрести свободу. Сначала мне это казалось чересчур жестоким. Но теперь я думаю, что так и надо. Мы будем счастливы, Клод. Я хочу этого и сделаю все.

Я рассмеялся этой упрямой и трогательной решимости, но я знал, что Элен права.

Я снова был счастлив. Это был не только душевный подъем, но и необъяснимая легкость во всем теле, словно мне передалась энергия и уверенность Элен.

— Куда пойдем? — радостно воскликнула она. Лицо ее сияло. — К Гвиччоли?

— Куда хочешь.

— И будем говорить только о себе, больше ни о ком, — громко и решительно добавила она, словно я с нею спорил. — Пора, давно пора нам это сделать.

Через несколько дней я, как и обещал, позвонил Наоми Филд.

— Вы не пригласите меня пообедать, Клод? — спросила она. — У меня в квартире буквально все вверх дном. Я укладываюсь.

— Почему? Вы уезжаете?

— Расскажу, когда увидимся. Где мы встретимся?

Я предложил ресторан на Джермин-стрит.

Когда мы встретились, она воскликнула:

— Как это мило с вашей стороны, право, ужасно мило!

Ей очень шел костюм, и она выглядела как никогда хорошо.

Удобно устроившись на плюшевом диванчике у стены, она смущенно поглядывала на меня сквозь опущенные ресницы.

— Здесь очень хорошо. Я никогда здесь не была. Что у вас нового?

— Мы с Элен собираемся обвенчаться в декабре.

— Неужели? Это великолепно! Что вам подарить? Нам с Джонни никто ничего не подарил на свадьбу, подарки были потом — десертные наборы, как будто в наше время они кому-то нужны. — Внезапно понизив голос, торжественно и печально, как на похоронах, она спросила: — Как Чармиан?

— Ничего.

— Я восхищаюсь ею — Она не стала объяснять почему. — Скажите мне, Чармиан действительно переносит все так хорошо? Ведь в это просто невозможно поверить, но она никогда не говорит об этом. Если я вам надоела, Клод, вы мне скажите, у меня ведь нет чувства меры.

— Чармиан действительно держится молодцом, — сказал я. — Куда же вы уезжаете, Наоми?

— К кузине, в Дублин. Она недавно вышла замуж и уверяет, что ее дом пустует. Она так же, как и я, ждет ребенка, так что нам будет нескучно вместе. Правда, хорошо?

— А как же свидания?

— Какие свидания? А… с Джонни. Знаете, он очень странный… вернее, он просто замечательный. Когда я ему сказала, что буду приезжать, он запретил мне. И доктор тоже.

Я с интересом наблюдал, как Наоми играет свою новую роль.

— Я думаю, в Дублине мне будет неплохо, — с вызовом повторила она, словно ожидала возражений. — Там легче с продуктами, а это для меня сейчас очень важно, и Роза говорит, что у них сейчас масса интересных событий. Джонни не хочет, чтобы я кисла в одиночестве, — он так и сказал мне. — Затем она неожиданно спросила: — Вы считаете меня жестокой, да? Я просто не умею объяснить. Когда я пытаюсь что-то объяснить, получается ерунда. Вы еще чего доброго подумаете, что мне все равно.

— Нет, — сказал я. — Я этого не подумаю, Наоми. — Я протянул ей меню. — Что вы хотите заказать?

— Закажите для меня что-нибудь сами.

Когда официант принял заказ и ушел, она наклонилась ко мне и посмотрела мне в глаза.

— Я должна вам все сказать. Возможно, вам это покажется странным, даже невероятным, но я чувствую, что это необходимо. Накануне суда Джонни сказал мне, что я могу считать себя свободной, если хочу. Он любит меня и знает, что я его люблю, но он считает, что три года — слишком долгий срок. Он не хочет, чтобы я жила затворницей, и взял с меня обещание, что я ни в чем не буду себе отказывать. Джонни буквально заставил меня поклясться ему. — Наоми вдруг стала торжественно серьезной и почему-то снова напомнила мне ту жизнерадостную, общительную девушку, которую я когда-то знал.

— Я просто сойду с ума, если буду сидеть взаперти, — виновато пробормотала она, разглядывая свои руки. — Я должна переменить обстановку… — Она вдруг умолкла, словно поперхнулась, а затем, улыбнувшись, громко воскликнула: — Это ужасно, правда, Клод? Я всегда была примерной женой, а теперь вдруг… Пожалуйста, расскажите мне об Элен. Меня радует, что мы в какой-то степени виновники вашего счастья… Ведь это мы вас познакомили. Значит, и мы на что-то пригодились, не так ли?

Я понял, что Наоми на сей раз откровенно подражает мужу. Это были его манеры, его фразы, она даже старалась думать, как он. Она пыталась сохранить в памяти его образ, и хотя ей совсем не хотелось веселиться, «хорошо проводить время» и даже нарушать супружескую верность, она прониклась этой идеей, ибо такова была воля Джонни. Так, по его мнению, она должна была переносить свое одиночество. И Наоми согласилась подчиниться ему. Когда-то она была его опорой, его наставницей и нянькой. Потом он неожиданно добился успеха, и роли переменились, но ненадолго. Поражение Джонни привело к таким невероятным и пугающим переменам, что оба с трудом смогли к ним привыкнуть. Но когда это произошло, неожиданности кончились, теперь они, как никогда, знали друг друга, и это навсегда соединило их.

Я проводил ее домой, и она заставила меня зайти в ее разоренную квартиру, приготовила мне коктейль и показала альбом фотографий, где были только она и Джонни; некоторые снимки уже пожелтели от времени.

— Посмотрите, это Джонни, когда ему было шесть лет! — На меня смотрел серьезными глазами худенький мальчик, которого фотограф усадил на декоративные белые ступени в своем ателье. — Он совсем не изменился, правда? Странно, ведь мужчины с возрастом так меняются.

— Не думаю, Клод, чтобы вам очень захотелось написать мне, — серьезно сказала она, — но, может быть, вы все же черкнете пару слов, если появится желание. О себе, об Элен и Чармиан тоже. Пожалуйста! — И она дала мне свой новый адрес. — Будьте счастливы, Клод, — сказала она, прощаясь. — Джонни будет очень рад за вас.

Пожалуй, единственный, кого не радовало наше предстоящее бракосочетание, был отец Элен, Стивен Коупленд. Элен, доведя себя почти до нервного расстройства, в конце концов уговорила его переехать к сестре, которая не только не была против, но искренне желала этого. Он устроил Элен такую сцену, что она в течение нескольких недель не могла говорить об этом без слез. Он обвинил ее в неблагодарности, черствости, жестокости, говорил о своей неминуемой смерти, в которой будет повинна неблагодарная дочь. Бедняга был не на шутку перепуган. Он привык считать Элен гарантией всех своих болезней, видел в ней некий чудодейственный амулет: пока она с ним, он в безопасности, и, как суеверный человек, в потере Элен он видел теперь зловещее предзнаменование. Стивену казалось, что разлука с дочерью кончится для него трагически — он заболеет от тоски и непременно умрет. Постороннему его страхи показались бы нелепыми, просто капризом старика, но он искренне в них верил.

За две недели до нашей свадьбы умерла миссис Шолто, умерла неожиданно, во сне. Накануне она жаловалась на боль в груди, но отнесла это на счет легкого несварения желудка, приняла висмут и легла спать.

— Бедная belle-mère, — сказала Чармиан, когда мы увиделись, — и вместе с тем жалеть ее не надо. Я не уверена, что у нее и дальше хватило бы сил. Мне больше жаль Эвана. — Она прислонилась к моему плечу и закрыла глаза. — Теперь он снова будет мне сниться. В последнее время он стал сниться мне реже.

— А я рад за тебя. Извини, но ничего не могу с собой поделать.

— Она была мужественной женщиной, ты знаешь. Я никогда не любила ее, но я как-то трусливо, втайне восхищалась ею. Восхищалась, а потом стыдилась этого.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Я не могу сейчас об этом думать.

В день похорон она вдруг спросила у меня и Элен:

— Вы не очень обидитесь, если я не буду на вашей свадьбе?

— Почему? — осторожно спросили мы.

Чармиан получила письмо от школьной подруги-бельгийки, которая живет в Брюгге. Она приглашала Чармиан к себе недели на две, с тем чтобы потом в свою, очередь погостить в Лондоне.

— Я думаю, что мне это удастся: я имею в виду, что смогу устроить ее у себя на пару недель. Я с удовольствием воспользовалась бы ее приглашением. Это действительно была бы полная перемена обстановки.

Она сидела напротив нас, по другую сторону камина, недоступная в своем новом одиночестве.

— Вместе с тем, — она подняла глаза и посмотрела на нас, — это просто свинство уезжать сейчас, когда два самых близких мне человека… — Она умолкла, не докончив фразы.

Элен встала, подошла к ней и обняла ее за плечи.

— Глупости, никакого свинства здесь нет. Мы все понимаем и одобряем ваше решение.

— Разумеется! — воскликнул я. — Ведь наше бракосочетание будет почти тайным.

— Нет, я не должна! — решительно запротестовала Чармиан, и нам пришлось почти прикрикнуть на нее, чтобы убедить ее не отказываться от поездки. Мы тут же принялись строить планы, понимая, что только так мы можем окончательно сломить ее сопротивление.

— А как ты решила с Лорой? — спросил я.

— Да, — ответила Чармиан, — и это еще одно свинство с моей стороны. Раньше при мысли, что я могу оставить ее хотя бы на день, я пришла бы в ужас, а теперь преспокойно собираюсь бросить ее на целых две недели. Но я знаю, что должна это сделать. Только это может мне по-настоящему помочь… или придется убедиться, что мне ничто уже не поможет. Ворошить прошлое — все равно, что рыться в куче мусора. Масса неприятных неожиданностей.

— Да, верно. Так как же ты решила с Лорой? — беспокоилась Элен.

— Помните ее первую няньку, Анну Сэйл? Я нашла ее, и она согласилась побыть с Лорой. Я ей полностью доверяю. Меня беспокоит даже не столько то, что я бросаю Лору… Ведь вы это поймете и простите…

Элен моментально поняла, что теперь мучает Чармиан.

— Я думаю, он только будет рад, — перебила она ее спокойным, тихим голосом.

— Если бы я была в этом уверена… — Чармиан тряхнула головой, словно прогоняла последние сомнения. Затем потянулась, высоко вскинув руки над головой, и, улыбнувшись, сказала: — Я хочу уехать. Я очень хочу уехать.

Бракосочетание состоялось в регистратуре Челси, свидетелями были Джейн Кроссмен и Суэйн. Крендалл, которого мы тоже пригласили, не пришел, сказав, что ни на минуту не может оставить галерею, пока не появится этот тип, Макивер.

— Сказка про белого бычка, — ехидно заметил Суэйн.

Элен настояла, чтобы была Джейн. Однажды встретившись, они преисполнились друг к другу искренней симпатии. Женская дружба нередко возникает совершенно неожиданно, не нуждаясь в каком-либо длительном знакомстве. И вот уже заключен негласный союз как основа дружбы, в которой так важно в трудную минуту черпать утешение.

— Джейн, — сказала Элен, когда мы ждали своей очереди, — я почти жалею, что пригласила тебя. Ты так ослепительно красива, что никто и не посмотрит на бедняжку невесту.

— Чур-чур, не сглазь! — встревоженно зашептала Джейн, делая какие-то таинственные пассы вокруг своей располневшей талии. — В таком состоянии куда я гожусь сейчас? А ты очень мила в зеленом. Я рада, что ты выбрала этот цвет и не побоялась предрассудков. — Свежая и цветущая Джейн счастливо улыбалась нам. — Клод, что за унылый вид! Ну прямо пес с поджатым хвостом.

— Когда они наконец займутся вами? — ворчал Суэйн, недовольно оглядываясь вокруг. — Что за идиотская обстановка? Мы с Клемми венчались в церкви. И хоронить нас будут в церкви, ненавижу кремацию.

Чиновник, регистрирующий браки, сделал нам знак подойти.

Мы с Элен приблизились к столу. Кто-то спросил, не забыли ли мы кольца. Последовало разъяснение, что невесту следует взять за руку, но, если я не хочу, могу этого не делать. Элен, улыбнувшись, сама взяла меня за руку. А затем все свершилось столь молниеносно, что мы даже несколько растерялись.

Пока готовили свидетельство, Джейн поздравляла нас, обнимая и целуя, и даже заставила Суэйна расцеловать Элен.

— Как я рада! Вы не представляете, как я рада! — восклицала она. — Особенно в этот момент, когда вас называют «супружеской парой»! Разве это не лучше, чем «муж и жена» в церковном обряде? Здесь вы равны, вы — пара.

Поскольку для ленча было слишком поздно, а для обеда слишком рано, мы отправились ко мне и выпили шампанского, которое, к моему удивлению, через своего личного лондонского поставщика прислал нам Коллард. Я увел Элен на несколько минут от наших немногочисленных гостей.

— Я только об одном жалею, — сказала она, — что у отца именно сегодня разыгралась эта проклятая мигрень. Он словно нарочно вынашивал ее для этого дня.

— Стивен появится, моя дорогая, не беспокойся. Не сегодня, так завтра. Он полюбит меня, вот увидишь, и тогда нас водой не разольешь.

— Мне просто не верится. — Она смотрела на туманный тихий декабрьский день за окном. — Не верится. Милый, я… мы должны что-то сказать, какие-то значительные слова, чтобы они запомнились. Как ты считаешь?

— Да, но что именно?

— Что-нибудь о Чармиан. — Лицо ее затуманилось. — Мы не можем делать вид, будто ничего не произошло. Я по-прежнему чувствую себя счастливой за чужой счет.

— Ну, разумеется, мы должны думать о Чармиан. — Произнеся ее имя, я еще острее почувствовал свое счастье — это была любовь, но уже без горечи. — Я и не представляю иначе. Элен, знаешь, я впервые за многие годы вдруг поверил, что у нее все будет хорошо.

Элен пытливо, и немного встревоженно посмотрела на меня, словно сомневалась в искренности моих слов.

— Ты действительно веришь? Или ты говоришь это потому, что сегодня такой день?

— Знаешь, я хочу верить, — честно признался я. — Я не знаю, так ли это на самом деле, но люди не так просто сдаются. Я очень хочу, чтобы это было так.

Появился Суэйн.

— Эй вы, двое! Если вы не выйдете к нам сейчас же, мы с Джейн уйдем домой. Мы подыхаем от скуки на вашей свадьбе.

Мы присоединились к ним и в течение часа все вместе обсуждали наши ближайшие планы, предстоящий переезд и устройство в доме, который подыскал для нас Коллард. Мы немного поболтали об Айвсе Элвордене и его Мэри — они уезжали в Сингапур, а затем Джейн спросила у Элен: правда ли, что Эйрли несчастлив в браке?

Когда гости наконец собрались уходить, Джейн, прощаясь, прощебетала:

— Это была прелестная свадьба, хотя и очень скромная. Но мне нравятся именно такие свадьбы, представьте себе. Будьте счастливы, и да хранит вас бог.

Суэйн шепнул Элен:

— Считайте эти бокалы подарком только одной Клемми. Моим подарком будет ваш портрет, хотя мои портреты не бог весть какая ценность. Впрочем, я уверен, что Клод тут же понесет его продавать.

Когда они ушли, Элен сказала:

— Это была скромная маленькая свадьба, правда? Но ведь это наш скромный маленький мир. Ты веришь?

— Во что? В нас?

— Да, и во все остальное?

Я тщательно подыскивал слова, чтобы ей ответить, зная, как много будут значить они для нее, я боялся одного — как бы не сказать банальность. Но, так и не найдя каких-то особенных слов, просто сказал: — Да, верю. — Счастливый и успокоенный взгляд Элен заверил меня, что это именно то, что ей нужно. Она ждала подтверждения, и я с готовностью и вполне искренне дал его ей.

И все же перед утром она с криком проснулась, сбрасывая с себя простыни и гоня остатки душивших ее кошмаров. Она торопливо заговорила:

— Я не верила, что Эван решится на это… Я знала, что это невозможно. Это была игра, злая, скверная игра, которую он затеял, чтобы только забыть обо всем…

Я успокоил ее, и она затихла в моих объятиях. Когда забрезжил рассвет, к ней наконец пришел настоящий покой. Держась за мою руку, она уснула. Лицо ее было безмятежным, нежный рот полуоткрыт.

Дня два спустя я получил письмо от Чармиан. Пять страниц, исписанных аккуратным, ровным почерком, — письмо человека, которому некуда и незачем спешить. Она живо интересовалась всем: как прошла свадьба, в чем была Элен и много ли мы пригласили гостей, а также когда мы собираемся переезжать на север и еще масса других вопросов. Она сообщала и свои новости — как живут в Бельгии, об относительном благополучии и изобилии: в магазинах всего полно. Живется ей здесь хорошо, Жислен мила и внимательна к ней, и она просто не знает, сможет ли ее отблагодарить. «Она даже снабдила меня карманными деньгами, что уже совсем лишнее. Но она говорит, что точно так же рассчитывает на мое гостеприимство, когда приедет в Лондон». В конце она писала:

«Я сижу на лужайке у церкви Богоматери. Пишу, держа блокнот на коленях. Очень тепло, я без пальто, оно лежит рядом.

Дорогой Клод, здесь все, как прежде. Настолько мало изменилось, что мне немного тревожно, будто я вернулась во вчерашний день. Звонят колокола, вот прошли две монахини: одна очень высокая, другая совсем коротышка, — и скрылись под аркой. Все те же лебеди кружат на пруду, прямо у моих ног, повернув головы все в одну сторону, словно увидели что-то интересное. Вполне возможно, что они действительно что-то увидели.

Я была возле дома Хелены. Он такой же, и кажется, что вот-вот выйдет Хелена, такая, какой она была тогда по твоим рассказам. Жислен говорит, что теперь тут живет врач, но она его не знает, он недавно приехал в Брюгге. На набережной появился небесно-голубой дом, я не помню, чтобы он стоял здесь раньше, или, может быть, его заново покрасили, но он такой красивый, будто в сказке.

Тебя, конечно, интересует, как я. С тех пор как я в Брюгге, я поняла, что невозможно все время быть глубоко несчастной. Когда отвлекаешься от собственных мыслей, начинаешь замечать, что происходит вокруг, а в один прекрасный день все вдруг покажется таким обыденным и нормальным, надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать, потому что мне так трудно находить слова.

Когда я забываю все, мне хорошо, покойно и безмятежно. Но, поймав себя на этом, я пугаюсь и долго не могу избавиться от навязчивой мысли, что, если перестану думать об Эване, он сразу почувствует это.

Но ощущение вины постепенно проходит, и я начинаю понимать, что для него и для меня будет лучше, если я время от времени буду возвращаться к нормальной жизни и (даже!) буду счастлива. Дома, конечно, это будет труднее.

Мне очень хотелось тебе сказать, что здесь, спрятавшись в прошлое, я чувствую себя в полной безопасности.

Как бы я ни старалась, я не могу избавиться от чувства, что я молода, молода и беспечна и все у меня еще впереди.

А ведь это очень глупо, потому что, как ты сам знаешь, мне уже скоро двадцать пять».