(рассказ)

Оно с грохотом и воем вылетело на нас из непроглядного мрака. Я невольно отпрянул; нас окатило светом прожекторов, и каждый предмет в каморке задребезжал. Но вот моторный вагон промчался мимо, и остался лишь перестук колес, да потянулась вереница освещенных окон, мельтешащих, словно плохо заправленная пленка на кинопроекторе. Перед глазами зачастили фигуры пассажиров: мужчины, с тоскливым видом притулившиеся на жестких скамьях; пара влюбленных, позабывших про поздний час и вообще все на свете; бородатый старик-еврей в черной шляпе, погруженный в глубокий сон; двое ухмыляющихся негров из Гарлема; попадались и кондукторы — в ярком вагонном освещении их форменные костюмы казались черными кляксами. Затем мелькнули красные хвостовые сигналы, и грохот стих в жерле туннеля отзвуком далекого землетрясения.

— Экспресс три-один, — негромко сказал мой друг, устроившийся перед пультом. — Минута в минуту. Последний, между прочим — практически до самого рассвета.

Он бросил несколько слов в телефонную трубку, но я их не уловил: в ушах у меня все еще звенело после поезда с его грохотанием. Пока же я решил осмотреться. Удивительно, но в крошечной комнатушке хватало на что поглядеть, тут было великое множество необычных вещей — переключателей, катушек и каких-то хитрых механизмов, схем, графиков и прочих документов, ну а господствовала надо всем огромная черная панель, по которой нечто вроде светящегося червяка медленно ползло вдоль пунктирных линий с подписями: «49-я улица», «52-я улица», «58-я улица», «60-я»…

— О, эта штука совсем новая! — заметил мой друг, отложив трубку и тоже уставившись на панель. — Боже, мне и подумать страшно, во сколько она обошлась. И это не просто карта, кстати говоря. Она все фиксирует! При помощи невидимых лучей — такие устраивают в бутлегерских притонах и гаражах богачей, чтобы двери открывались сами собой. А у нас в туннеле они установлены через каждые двадцать пять ярдов на пятимильном участке. Посчитай на бумажке, сколько все это может стоить, и получишь такую цифру, что глазам своим не поверишь. А вот власти отвалили всю сумму и даже не пикнули. Когда мэр Уокер собрался в отставку, это решение он провел одним из последних. «Джентльмены, — воззвал он к бюджетному комитету, — совершенно не важно, как вы относитесь ко мне! Главное, что эта программа должна быть принята!». И ее приняли. Никто и не подумал возражать, хотя город в то время был почти на мели… Что такое, приятель? У тебя странный вид.

— И ощущения тоже странные! — признался я. — То есть ты хочешь сказать, что все началось аж тогда? В эпоху Уокера?

Он рассмеялся. Чудной это был смех — и как-то неуютно он растворился в последних отголосках грохотания, доносившихся издалека.

— Бог мой! — воскликнул он. — В эпоху Уокера… друг, Уокер еще даже на первый срок не пошел, когда все началось! Бери уж сразу годы мировой войны, а то и раньше. То крушение, помнится, свалили на немецких шпионов — якобы нас хотели припугнуть, чтобы не лезли помогать союзникам. Газетчики вопили о каких-то там мифических «признаниях» и фактах, которыми они-де располагали. Мы им не мешали, конечно. А зачем? К тому времени Америка и так уже вступила в войну. А если бы нью-йоркцам рассказали о настоящей причине катастрофы… да уж, тогда все ужасы Шато-Тьерри, Вердена и так далее, вместе взятые, и рядом бы не стояли с тем разгромом, который учинила бы взбесившаяся толпа! Люди просто не вынесли бы этой мысли. Лишились бы рассудка, если б узнали, что скрывается здесь, глубоко под землей.

Тишина показалась мне невыносимей любого грохота — тишина бескрайних подземных пустот, исполненная чего-то непонятного, напитанная странными отголосками. Ее нарушало лишь «кап, кап» из какой-то протекшей трубы — и тихое потрескивание, с которым ползущие огоньки на панели отсчитывали 68-ю улицу, 72-ю, 78-ю…

— Да, — не спеша заговорил мой друг. — Они расстались бы с рассудком, если б узнали. И я иногда удивляюсь, как не сошли с ума мы сами — те, кто все-таки знает и кто сталкивается с этим ужасом ночь за ночью, год за годом. Наверное, мы как-то справляемся потому лишь, что не встречаем ужас в лоб, не пытаемся осмыслить как что-то реальное. Не вдумываемся, вот и все. Мы даже никак не называем тех, кого сдерживаем здесь. Говорим просто: «Они», «один из Них» — то есть принимаем как должное, как каких-то заморских врагов. Как нечто такое, что просто есть и все тут, и надо этому противостоять. А если бы всерьез задумались, кто они такие, то всё, крышка! Человеческой природе такого не вынести, поверь мне — не вынести!

Он помолчал, глядя во мрак туннеля. На стене все потрескивал индикатор: «92-я улица», «98-я», «101-я»…

— После 120-й уже более-менее безопасно, — послышался голос моего друга, но я не отрывал взгляда от панели. — Когда поезд достигнет той точки, загорится зеленый огонек, то есть «все спокойно». Хотя полной безопасности никто не гарантирует, сам понимаешь. Просто дальше той точки, по нашим данным, Они не забираются. Могут, конечно, и забраться, но пока что такого не случалось. Видимо, у Них в мозгах какое-то ограничение. Они рабы привычек. Иначе зачем бы держаться за один коротенький участок туннеля, когда перед тобой вся система подземки, все ветки и переходы — гуляй себе, было бы желание. Другого объяснения мне в голову не приходит, хотя можно и в сверхъестественное удариться: дескать, Они «привязаны» к этому участку какими-то там мистическими законами. Или все дело в том, что этот туннель залегает глубже других — его ведь прорубили через самую толщу Манхэттена, да так близко к Ист-Риверу, что в тихие ночи чуть ли не слышится плеск воды. А может, Им тут нравится из-за сырости, из-за всей этой плесени, зловония и тьмы. Как бы то ни было, больше Они нигде не появляются. А у нас ведь и прожекторы, и патрульные поезда, и три подсобных станции, включая вот эту. И десять человек на непрерывном дежурстве от заката до рассвета. Да уж, все честь по чести! По ночам я тут командую целой армией, хоть и небольшой. Можно назвать ее Армией Непогребенных, ну или, скажем, Навеки Проклятых.

Вообще-то, кстати, у меня один парень и вправду свихнулся. Еще двоим пришлось посидеть в лечебнице, но оба оправились и до сих пор на службе. Но этот парень… в конце концов мы были вынуждены положить его из автоматов, иначе он кого-нибудь сцапал бы. Тогда у нас еще не было этих «невидимых лучей», так что он много дней прятался в туннеле, попробуй найди. Во время обходов слышали, как он воет, да еще у него начали блестеть глаза в темноте, совсем как у них. Тогда мы поняли, что его уже не спасти. И когда наконец выследили — убили. И глазом не моргнув. «Тра-та-та!» — и дело с концом. Похоронили прямо в туннеле, и теперь над его могилой ходят поезда. О, мы всё сделали по закону! Подали документы в департамент, получили разрешение родных и так далее. Просто никак нельзя было вытаскивать беднягу на белый свет, там кто-нибудь мог его увидеть перед погребением. Видишь ли, обнаружились некие… изменения. Не стану вдаваться в детали, но его лицо… трансформация была очевидной, хотя еще только началась; не так много человеческого осталось, знаешь ли. Боюсь, наверху поднялась бы большая шумиха, покажи мы им даже лицо! А ведь это далеко не все — когда я вскрыл его труп, там такое выяснилось… Но тут я тоже лучше умолчу, если ты не против, старик…

Короче говоря, мне и другим ребятам из «Особой группы» приходится быть очень осторожными. Поэтому у нас такие необычные условия работы. Само собой, мы носим полицейскую форму, но общим правилам не подчиняемся. Бог ты мой! Интересно, что бы об этом подумал наземный «коп»? Работаешь через ночь, днем всегда свободен, ну а жалованье… скажем так, капрал здесь получает столько же, сколько наверху какой-нибудь инспектор!

Впрочем, мы эти деньги отрабатываем полностью…

Я, по крайней мере. Конечно, сумму я тебе назвать не могу — с меня взяли слово никогда ее не разглашать. Меня позвали на это место, когда я еще работал в Музее естественной истории, то есть… ох, не хочется даже думать, как давно! Я тогда был профессором Гордоном Крейгом, а не инспектором полиции Крейгом. И только что вернулся из Африки, из первой экспедиции Карла Эйкли за гориллами. Потому мне и поручили исследовать ту тварь, когда в метро случилось первое крушение, — а оно тогда и года не проработало. Они наткнулись на нее, разбирая завалы, и когда в эти ее бельма бил свет, она визжала от боли. Судя по всему, от света она и сдохла. Чисто физически с ней все было нормально — так, пара косточек сломана.

Ну и вот, принесли ее ко мне, поскольку я считался в музее главным специалистом по человекообразным. И я исследовал ее — да еще как исследовал, ты уж поверь мне! Работал шесть дней без сна и даже отдыха, разобрал всю тушу до последнего кусочка, до последнего волоска!

Такого шанса не выпадало еще ни одному ученому, и я не хотел его прошляпить.

Узнав все, что только возможно, я потерял сознание прямо за лабораторным столом и очнулся уже в больнице.

Разумеется, я почти сразу же сказал им, что никакая это не обезьяна. Да, некоторое человекоподобие прослеживалось, а кровяные тельца напоминали человеческие… до неприятного напоминали. Но такой головы, таких лопатообразных конечностей и мускулатуры никогда не было ни у единого животного, ни у единого человека на земле. Собственно, эта тварь никогда на земле и не бывала, тут уж никаких сомнений! На поверхности она издохла бы через полминуты — как земляной червь на солнце.

Боюсь, мой доклад не особенно помог властям. И в самом деле, даже коллега-ученый вряд ли сумел бы увязать определение «неизвестная гигантская разновидность подземного крота-падальщика» с бредом касательно «строения конечностей, характерного для собачьих и обезьян», а также моей абсурдной убежденностью в том, что «строение мозга поразительно сходно с гуманоидным» и «мозговые извилины указывают на степень развития сознания, при которой…».

Ну да что теперь вспоминать! Отчитываясь о результатах вскрытия, я нисколько не сомневался, что меня тотчас же отправят на психиатрическую комиссию. Вместо этого мне предложили возглавить «Особую группу» метрополитена и назначили фантастическую, мягко говоря, оплату труда. За месяц выходило больше, чем в музее за год.

Видишь ли, они до многого додумались и без моей помощи! Некоторые факты от меня намеренно скрыли, чтобы не влиять на мои выводы. Им уже было известно, что крушение подстроено — на это красноречиво намекали повреждения пути. Кто-то снял целых три шпалы и припрятал в другой части туннеля. А состояние грунта в месте крушения не менее явно свидетельствовало, что там велись обширные земляные работы с подкопом; все вместе походило на гигантскую кротовину, только хуже. И пока я исследовал желудочные соки и различные ткани, пытаясь выяснить, чем питается мой подопечный, власти занимались погребением — втайне, с чрезвычайными предосторожностями — частично объеденных тел доброй полудюжины мужчин, женщин и детей, которые погибли… Ох, дружище, не в катастрофе они погибли — как и та тварь, что верещала и прикрывала глаза от света; она застряла под завалами, когда пыталась вытащить труп из вагона и… Боже! Какую же отвратительную бойню застала аварийная бригада!

К счастью, в туннеле царил обычный непроглядный мрак. Те бедолаги, которых только ранило, и знать не знали, что за ужасы творились в этой стигийской тьме в двух шагах от них, — а если и знали, то им хватало собственных страданий, надо полагать! Некоторые потом бормотали про зеленые глаза и про то, как им якобы раздирали когтями лица, — но всё, естественно, списали на горячку. Одному вообще отгрызли полруки, но он так ничего и не узнал — хирурги сразу же ампутировали оставшуюся часть, а когда парень пришел в сознание, сказали ему, что руку оторвало при крушении. Так что он до сих пор ходит себе по улицам и ведать не ведает, какой участи едва-едва избежал той ночью.

О, дружище, ты и не представляешь, как надежно можно замять любое дело, когда за тобой вся сила городской администрации! И уж поверь, мы и вправду всё замяли. На место крушения не допустили ни одного репортера, и никакой тебе свободы слова. В правительстве хотели собрать комиссию для расследования, так мы зарубили всё на корню! И только-только аварийщики расчистили завалы и извлекли последнюю жертву, а Особая группа уже приступила к своим обязанностям. И не оставляла их с тех самых пор — то есть двадцать с лишним лет!

Конечно, первое время нам приходилось тяжко. Всех этих новомодных устройств и в помине не было. Фонари, оружие, дрезины — патрулируй туннель как хочешь, все пять миль. Вот как миссис Партингтон воевала с морем, только хуже. Горстка человечишек против самого Ада в вековечной тьме, затопившей туннели глубоко под городом.

Хотя крушений больше не было, не скрою. Так, пара мелких аварий. Да и как их было избежать? Мы делали все, до чего только могли додуматься. О, как мы горбатились в те годы! Как-то на одном участке путей начались странные явления, и мы начали копать у самых путей; зарылись на полсотни футов и услышали совсем уж непонятные звуки. А однажды заблокировали туннель в милю длиной и пустили ядовитый газ. А еще как-то раз заложили динамит и… да что смысла продолжать? Все было без толку, ну совсем без толку. Просто ничего осязаемого нам в руки не попадалось. Да, во время этих тоскливых обходов в кромешной тьме слышались какие-то звуки; свет фонариков под этими бесконечными бетонными сводами казался не больше булавочной головки. Вдали мы замечали поблескивающие глаза и находили свежевскопанную землю там, где минуту назад не было ничего, кроме утрамбованного гравия и золы. Время от времени палили во что-то белесое, едва различимое, но в ответ получали только хихиканье — издевательский и совсем не веселый, как у гиены, смех, затихающий в земной толще…

Тысячи раз подмывало меня послать все к чертям, вернуться к наземной жизни, к солнечному свету и здравому смыслу, забыв про это безумное царство Ньярлатхотепа с его макабрическими ужасами. И каждый раз мысли мои возвращались к тем беззащитным мужчинам, женщинам и детям, которые мчатся, ничего не подозревая, сквозь зловещую тьму, а где-то внизу, им на погибель, буравит землю первородное Зло, и я… я просто не мог уйти, вот и всё. Оставался на посту и год за годом выполнял свой долг. Странное занятие для ученого; разумеется, за годы обучения в музее я и не помышлял ни о чем подобном. И все же мне льстит, что моя работа приносит пользу обществу — и более ощутимую, чем если бы я изготавливал чучела животных для музейных витрин или писал бы монструозные учебники, которые и читать-то никто не станет. Понимаешь ли, у меня тут собственная наука — наука охранять туннели, на которые затрачены миллионы и миллионы долларов, от подземных ужасов; наука оберегать жизни доброй половины жителей крупнейшего города в мире.

И вот еще что. Здесь передо мной открывалась возможность, за которую чуть ли не всякий мой наземный коллега отдал бы правую руку, — возможность исследовать совершенно неизведанную форму жизни; существ до того гротескных, что и спустя все эти годы, сталкиваясь с ними постоянно, я порой отказываюсь верить собственным глазам… хотя ужас остается неподдельным, если уж на то пошло. Следы его можно найти во всех странах и у всех народов. Ну а что, даже в Библии упоминаются «бесы, что роют землю», а в Персии и поныне охотятся с собаками и ружьями на странных обитателей склепов, не людей и не зверей; а уж в Сирии, Палестине и некоторых областях России…

Но если ограничиться этим конкретным местом… что ж, ты не поверишь, сколько записей мы отыскали в архивах, сколько свидетельств существования Тварей нашлось в истории Манхэттена — даже до прибытия белых. Поинтересуйся у хранителя Музея аборигенов на Риверсайд-драйв, как местные индейцы тысячу лет назад хоронили своих мертвецов, и эти обычаи покажутся совершенно необъяснимыми — но только если не учитывать, от чего они стремились защититься. И попроси его показать тебе тот череп, наполовину человечий и наполовину собачий, который обнаружился в индейском кургане аж в Олбани, и еще эти церемониальные одежды шаманов, на которых явственно различимы паукообразные Твари, роющие стилизованные подземные ходы и занятые иными делами; это доказывает, что индейские художники хорошо были знакомы с Ними и Их привычками. Да уж, стоит только взяться за поиски, и сразу всё как на ладони!

И даже когда объявились белые… как насчет ранних свидетельств — скажем, Яна ван дер Риса и Ваутера ван Твиллера? Если вдуматься, даже в некоторых фантазиях Вашингтона Ирвинга прослеживаются неприятные подробности! В «Истории Нью-Йорка» тоже попадаются диковинные пассажи — говорится о каких-то патрулях, которые безо всяких осмысленных причин обходят улицы по ночам, особенно в районах кладбищ; о вылазках в непроглядной тьме, о грохочущих кремневых ружьях, о могилах, которые поспешно вырывали и засыпали, стараясь успеть до рассвета…

А потом и современные писатели… Бог ты мой! По этой теме можно собрать целую библиотеку. Один автор досконально изучил предмет и собрал почти столько же данных, сколько я за все эти годы под землей. О да, я немало почерпнул у Лавкрафта — как и он у меня! Вот откуда взялась эта… скажем так, достоверность, которая отличает лучшие его истории! Само собой, ему пришлось смягчить самые острые моменты — как придется и тебе, если вздумаешь что-нибудь написать! Но даже если опустить худшее, этот ужас все равно способен разрушить душу человека, если тот вдруг задумается о том, что творится здесь, под обманчивым прикрытием земной коры, под блаженным здравомыслием. Глубоко под землей…

Мы — те, кто изучал Их все эти годы — пришли к выводу, что некогда Их было довольно много. Неудивительно, что индейцы сбыли нам эту землю за бесценок! Ты бы тоже продал свой дом за гроши, если б он кишел ужасными и опасными вредителями, которые… только вот с наступлением цивилизации их начали подвергать гонениям, истреблять, изничтожать; их огнем и мечом вытравили люди, которыми двигало неизъяснимое омерзение, которые убивали и умалчивали о своих деяниях, дабы ближние не сочли их безумцами, — до тех пор, пока проклятые отродья не ушли под землю, не зарылись подобно червям в жуткие глубины, где… разыскать точное место у нас духу не хватило бы, но мы полагаем, что в толще Манхэттена существует некий разлом, исполинская каверна, с которой соприкасается вот этот, самый нижний, туннель, и из которого они проникают в подземку…

О, мы далеко не сразу до этого дошли. Поначалу думали, что придется патрулировать всю сеть! Тогда у нас стояли посты даже в туннелях под рекой, даже в Бруклине и Квинсе. Мы опасались даже, что как-нибудь перед рассветом они могут прорваться на поверхность — прямо на пустые улицы Манхэттена. В те дни тут находилась половина городской полиции, вплоть до конной. Да, я не шучу; хотя Бог знает, как повела бы себя лошадь, даже хорошо выезженная, если б наткнулась на такую тварь! Но лошади тогда были быстрее дрезин и позволяли охватить более обширную территорию.

И все же со временем круг изрядно сузился. Опасность существует только на этом небольшом участке туннеля и только в определенные часы ночи. И не спрашивай, почему они не вылезают в дневную пору — здесь ведь всегда ночь, на такой-то глубине. Может, это из-за постоянного движения поездов — они весь день курсируют с интервалом в две минуты, и так до самого закрытия театров на Бродвее. Тогда часа на четыре наступает затишье. В туннеле становится пусто, безлюдно и тихо — вот тогда-то кто угодно может разгуливать где ему вздумается, никому не попадаясь на глаза.

Потому-то мы тревожимся по-настоящему только в эти часы. Только в эти часы мы начеку. Конечно, ни о какой войне речи уже не идет, надо это понимать. Теперь мы на них охотимся, а не они на нас! Они разбегаются, завывая от ужаса, а мы убиваем и отлавливаем их — да-да, отлавливаем! Раз пять-шесть у нас тут собирался собственный зоопарк, не сильно хуже, чем в Бронксе; или, точнее, ожившая версия Кабинета ужасов мадам Тюссо. У меня в лаборатории стоят клетки, и в прошлом, бывало, то и дело возникала нужда донести до влиятельных людей всю… всю важность работы, которую мы ведем под землей! Так что когда на программу обрушивался какой-нибудь особо упрямый скептик, мы приводили его сюда и давали посветить фонариком на тех, кто сидел за решеткой в темноте… а сами вставали поближе, чтобы подхватить его, когда грохнется в обморок! О, здесь перебывала куча городских чиновников и политиков. А почему бы и нет? Разболтать они ничего не смогли бы, иначе их сразу упекли бы в сумасшедший дом! И уж на бюджет они потом не скупились. Наш зверинец имел большой успех, только каждый раз нас хватало ненадолго. От близости этих тварей становилось до того тошно, что в конце концов пришлось их всех прикончить. Больше мы просто не вынесли бы!

Тут дело даже не в облике Тварей и не в том, что они едят — этим нас в избытке снабжает городской морг, и для людей вроде меня, которые полжизни провели в прозекторской, это далеко не самое страшное. Только вот Твари излучают некий космический ужас… да, описать это невозможно. Ты просто не можешь дышать с ними одним воздухом, жить в одном рационально устроенном мире! В итоге мы всех их расстреливали и сбрасывали обратно к друзьям и соседям — а те, похоже, только этого и ждали. По крайней мере, когда мы вскрывали могилы через несколько дней, то находили там пару-тройку обглоданных косточек и не более того.

Еще, конечно, мы их держали с целью изучения. Я оставлю целых два тома наблюдений для последователей, которые продолжат борьбу после меня — да, дружище! Боюсь, ее придется продолжить! Видишь ли, истребить их полностью нет никакой возможности. Единственное, что в наших силах, это сдерживать их. И борьба будет длиться до тех пор, пока используется этот туннель. А ты можешь представить, что городской совет так вот просто возьмет и откажется от сооружения, на которое угрохали двадцать миллионов? «Мне очень жаль, джентльмены, но, понимаете ли, этот туннель кишит…» Господи! Да любого, кто заговорит об этом, поднимут на смех… на поверхности. Да нам и самим в выходные дни, когда улицы залиты светом и вокруг нас такие же точно люди, когда над головой голубое Господне небо, а в легких чистый Господень воздух, — нам самим начинает казаться, что вся эта мерзость лишь дурной сон! Там, наверху, с трудом верится, какие дела могут твориться в сумеречных недрах земли, какая безумная тьма томится вечным голодом глубоко под… Слушаю!

Зазвонил телефон.

Я не слышал, о чем он говорит, — меня заинтересовало тихое потрескивание, исходившее от огромной панели на стене; теперь там то вспыхивал, то гас уже не светящийся червяк, а один-единственный огонек. «79-я улица», — возвещал он снова и снова. «79-я улица, 79-я…».

Наконец мой друг повесил трубку и встал.

— Странно, — негромко произнес он, — весьма странно. Первый случай за несколько месяцев — и именно сегодня, во время нашего разговора. Поневоле задумаешься, а нет ли у них на самом деле этой сверхъестественной телепатии, как говорят некоторые…

Что-то пронеслось мимо нас по туннелю — так быстро, что я ничего толком не разглядел; просто какая-то низенькая платформа на четырех колесах без явных признаков мотора. Но мчалась она со скоростью гоночного автомобиля. На платформе пристроились на корточках люди в форменной одежде, в руках у них что-то поблескивало.

— Штурмовая дрезина номер один! — мрачно проговорил мой друг. — Наш вариант полицейских авто. По сути, обычная электрическая дрезина, их используют при строительстве метро, только над нашей инженеры так хорошо поколдовали, что она теперь разгоняется до восьмидесяти миль в час. Если понадобится, на ней можно проехать весь участок за пять минут. Хотя не понадобится, конечно. Со 105-й одновременно выдвинулась такая же дрезина и тоже с автоматчиками. В какой-то точке туннеля они встретятся, а ровно между ними окажется… хм… причина тревоги. Давай-ка послушаем.

Он подошел к одной из диковинных машин, пощелкал переключателями и покрутил ручки настройки. На одном из шкафчиков стояла штуковина, напоминавшая усилитель от старого радиоприемника, и теперь из нее донесся треск помех.

— Через каждую сотню футов стоят микрофоны, — пояснил мой друг. — Еще одно дорогое удовольствие, сам понимаешь, — и еще одно прекрасное подспорье для нас. У пульта всю ночь дежурит человек — и ты удивишься, какие звуки порой ему доводится слышать! Операторов приходится менять довольно часто. Ага, нашел! Микрофон номер 290. Примерно в тысяче футов над ним находится один из самых оживленных перекрестков Нью-Йорка, там полно людей даже в этот час — еще бы, в таком-то большущем городе. И… ну-ка, ну-ка! Ты это слышал?

«Это» обозначало звук, заставивший меня вскочить со стула: странное писклявое хихиканье, исполненное богохульной дисгармонии и то и дело переходившее в рычание и стоны.

— А вот и он! — проскрежетал мой друг. — Несомненно, тут у нас один из них — а может, и не один. Слышишь царапанье, хруст гравия? Естественно, они и не подозревают, что мы все слышим; знать не знают, что в наши дни у людей тоже есть кое-какие «сверхъестественные» силы и что с обеих сторон к ним несется смерть на колесах. Но еще немного, и… ага! Слышал этот визг? Эти завывания? Это они заметили первую дрезину! Теперь улепетывают что есть сил по туннелю — видишь, голоса затихают. А теперь… да! Возвращаются. Вторая дрезина! Их загнали в западню, зажали. А копать уже нет времени, не зароешься уже в землю-матушку, как какой-нибудь мелкий вредитель… да вредители они и есть. Ну уж нет, черти! Попались! Попались! Слышишь, как вопят, как верещат от боли?! Это из-за света. Их тела привычны к темноте, а сейчас на них нацелили мощные прожекторы; свет их обжигает, опаляет, иссушивает, как самый настоящий жар! А теперь «тра-та-та-та-та»! Это подключились автоматы — с глушителями, чтобы отзвуки не долетали до верхних уровней метро и не вызывали вопросов… но от этого они ничуть не хуже изрыгают свинец в эти извивающиеся белые тела, в эти сплющенные головы. Так, визжите! Визжите, адские твари! Визжите, выходцы из недр! Визжите сколько влезет, как будто это хоть чем-то вам поможет. Вы все уже трупы! Трупы! ТРУПЫ… чего ты на меня уставился, чертов идиот?

Дать ответ я не смог бы и ради спасения собственной жизни. Я не мог отвести взгляда от его сверкающих глаз, от того, как он весь подобрался, словно бы изготовившись накинуться на меня, от звериного оскала…

На какое-то время все застыло. Затем он рухнул на стул и закрыл лицо руками. Я молча смотрел на него, и мой мозг отмечал все новые и новые детали. Господи! Как можно было этого не замечать? Удлинившиеся челюсти, низкий лоб, сплющенный череп… у человека такой головы быть не может!

Наконец он тихо заговорил, не поднимая глаз.

— Я знаю!.. Я давно уже почувствовал, что начал меняться. Это потихоньку происходит со всеми нами, но со мной заметней всего, так как я и пробыл тут больше всех. Поэтому я перестал выходить на поверхность, даже в отпуске не бываю. Здесь освещение еще тусклое. Но я ни за что не решился бы показаться тебе при свете солнца!

Двадцать пять лет, понимаешь… двадцать пять бесконечно долгих лет в само́й преисподней. Такое не могло не сказаться, конечно же. И я был к этому готов. Но силы небесные, мог ли я хоть на миг подумать, что меня ожидает вот такое?! Это хуже всякого знака зверя!..

А перемены не только духовные, но и физические. Иногда во мраке и одиночестве меня одолевают… определенные стремления; мысли и желания до того ужасающие, что твоя душа разлетелась бы в клочья, если б я нашептал их тебе. А дальше будет все хуже и хуже, пока наконец я не сойду с ума и не сбегу в туннель, как тот бедолага, о котором я тебе рассказывал, и мои же люди пристрелят меня, как собаку, поскольку у них уже есть приказ на случай…

И все же, должен признать, происходящее увлекает меня; увлекает как ученого, хотя и повергает душу мою в ужас, хотя сулит мне проклятье на веки вечные. Ибо показывает, как Они могли зародиться на туманной заре времен — и даже не «могли», а зародились; вероятно, они никогда и не были настоящими людьми, не относились ни к неандертальцам, ни даже к пилтдаунским людям; это было что-то еще более примитивное, еще более близкое к первородной звериной натуре. С появлением Человека их вытеснили под землю, в пещеры, а потом и еще глубже, и там, внизу, они бессчетное множество веков деградировали среди мрака и червей — как теперь от одной лишь близости к ним деградирую я и мне подобные, и в конце концов никто из нас уже не сможет находиться под благословенным светом солнца, на свежем воздухе, среди людей…

Оно с грохотом и воем вылетело на нас из непроглядного мрака. Я невольно отпрянул; нас окатило светом прожекторов, и каждый предмет в каморке задребезжал. Но вот моторный вагон промчался мимо, и остался лишь перестук колес, да потянулась вереница освещенных окон, мельтешащих, словно плохо заправленная пленка на кинопроекторе.

— Экспресс четыре-пятнадцать, — устало сказал он, — из Бронкса. Цел и невредим, как видишь, а пассажиры и не подозревают, как их спасли сегодня и как всегда будут спасать… только вот какой ценой! Какой ужасной ценой!

Четыре-пятнадцать. Значит, над городом уже светает. Лучи восходящего солнца золотят белые небоскребы Манхэттена; огромный город пробуждается ото сна и приступает к утренним делам.

Но здесь у нас рассвета, конечно же, не бывает. И никогда не будет рассвета для несчастных заблудших душ, заточенных в вековечной тьме глубоко-глубоко под землей…