Глава 1

В тесной каюте корабля, прокладывавшего свой путь по высоким волнам моря, я мучительно рождалась заново. Я ослабела, меня мутило, я лежала на койке, которая брыкалась и подпрыгивала, не давая покоя ни днем, ни ночью. Но все это меня не волновало; хуже, чем мне было тогда, человеку быть не может, вне зависимости от обстоятельств и окружения. Я чувствовала себя так, словно мне предстоит вечно лежать на вонючей койке в темноте. Я была мертва — мертва, как Цезарь.

Тесная каюта, отсутствие света, запах и плеск воды — все казалось ужасным повторением того пути к Цезарю, который я проделала, завернутая в ковер, четыре года назад. Целую жизнь тому назад. Сейчас меня увозили от него, и я знала, что никакие земные пути уже не сведут нас. Тогда мое сердце бешено колотилось от рискованной игры, теперь же, перенеся чудовищный удар, оно еле билось. Шли дни, а я оставалась пленницей этой сырой раскачивающейся каюты; у меня возникало странное ощущение, будто время потекло вспять и я возвращаюсь в темноту влажного материнского чрева, в забвение, в ничто.

Я не ела. Я не просыпалась — или, может быть, не спала. И не думала. Мыслей у меня не было, но я видела сны — неотступные, непрестанно кружившие вокруг меня. Мне снился Цезарь; я видела его то живым и полным сил, то на погребальных дрогах, пожираемого пламенем. Когда я начинала метаться, кричать или бормотать в бреду, Хармиона всегда оказывалась рядом со мной, брала за руки, успокаивала. Я поворачивалась, опять закрывала глаза, и демоны сна забирали меня обратно.

Мне удалось продержаться в Риме до отплытия, и те дни походили на кошмар больше, чем страшные сны, донимавшие по ночам. Но воспоминаний у меня почти не осталось: все, что происходило после похорон, воспринималось смутно. Я покинула Рим, вот и все. Уехала, как только смогла, хотя и не сбежала прямо с Форума на готовый к отплытию корабль. И лишь оказавшись в безопасности на борту и увидев, как побережье Италии исчезает вдали, я вошла в каюту, легла и умерла.

Хармиона делила со мной ужасную каюту, день за днем сидела рядом, читала мне, пыталась отвлечь от всепоглощающего мира сновидений. Она заказывала поварам подкрепляющие блюда — похлебку из свежевыловленной рыбы, вареный горох и чечевицу, медовые лепешки — но вид и запах еды вызывал лишь тошноту, из-за чего я чувствовала себя еще хуже.

— Ты исхудала, как мумия, — укоряла меня Хармиона, обхватив мое запястье кольцом своих пальцев. — Разве это царская рука? Будь на ней браслет кандаке, тебе не хватило бы сил поднять ее.

Она пыталась шутить:

— Слышала, что твой предок Птолемей Восьмой был не в меру тучным. Ты хочешь искупить это, превратившись в скелет?

Она взывала к моей гордости:

— А если бы Цезарь увидел тебя сейчас?

Но все было бесполезно. Порой мне чудилось, что Цезарь поблизости, что он наблюдает за мной, понимает мое состояние и сочувствует — ведь он сам страдал падучей. В другие моменты мне казалось, что он исчез без следа, полностью, оставив меня в этом мире без защиты и в полном одиночестве, словно я никогда не была ему близка. Тогда я думала: не имеет никакого значения, как я выгляжу. Его нет, он больше никогда меня не увидит.

Дни, однако, шли, и поскольку я все же не умерла, а жизнь — если то была жизнь — в конечном счете берет свое, я постепенно родилась снова, появилась на свет из поглотившей меня невесомой, лишенной времени тьмы. Когда я снова вышла на палубу, мне показалось, что слишком яркий свет режет глаза, слишком сильный ветер обжигает кожу, а чрезмерная синева моря и неба невыносима для взора. Чтобы смотреть в сторону горизонта, где эти ослепительно синие пространства сходились вместе, мне приходилось прищуриваться. Больше ничего видно не было — ни суши, ни облаков.

— Где мы? — спросила я Хармиону в тот первый день, когда она вывела меня на палубу.

Голос мой дрожал и звучал едва слышно.

— Посередине моря — на полпути к дому.

— А, да.

По дороге в Рим я живо следила за маршрутом и желала, чтобы ветры наполняли паруса и подгоняли нас как можно быстрее. Теперь я не имела ни малейшего представления о том, сколько времени мы находимся в море и когда прибудем на место. Это меня не волновало.

— Мы отплыли из Рима почти тридцать дней тому назад, — сказала Хармиона, пытаясь разжечь во мне хоть какой-то интерес или, по крайней мере, вернуть мне осознание времени.

Тридцать дней. Значит, Цезарь мертв уже почти тридцать пять дней. Сейчас любая дата для меня соотносилась только со смертью Цезаря. До того или после и насколько раньше или позже.

— Сейчас уже начало мая, — мягко сказала Хармиона, стараясь вразумить меня.

Май. В это время в прошлом году Цезаря не было в Риме. Как раз в мае он выдержал свою последнюю, как выяснилось, битву, при Мунде в Испании. Оставался почти год до того дня, когда он пал под ударами убийц. Год назад я ждала его в Риме.

Но ждать его возвращения пришлось долго. Вместо Рима он отправился в свое поместье в Лавик и там написал завещание — документ, в котором он назвал своим наследником Октавиана, а нашего сына Цезариона не упомянул вообще.

Это воспоминание пробудило во мне росток некоего чувства, пробивавшегося на поверхность сознания, как головка папоротника. Росток был бледен и слаб, но он жил и рос.

Точнее, стоило говорить не о чувстве, а о сложной смеси различных чувств: печаль, сожаление, гнев. Он вполне мог бы официально назвать Цезариона своим сыном, даже если по римскому закону сын от иностранки не имел права стать наследником. Требовалось только имя Цезаря — отцовское признание, а не собственность. Теперь же и навсегда враги получили основание утверждать, что Цезарион не сын Цезаря — ведь, в конце концов, диктатор не упомянул его в своем завещании! Люди, видевшие своими глазами, как он поднял Цезариона над толпой в знак признания отцовства, все забудут, постареют и умрут, а завещание, как исторический документ, останется и никогда не потеряет силы.

«О Цезарь! — мысленно воскликнула я. — Почему ты покинул нас с сыном еще прежде того, как покинул сей мир?»

Я вспомнила свою радость после его возвращения, когда я не знала, чем он занят у себя в поместье. О да, он разумно и логично объяснил, почему Цезарион не может стать его законным наследником. Однако несколько слов в завещании — всего несколько слов! — не стоили бы Цезарю ничего, а нам их отсутствие обойдется очень дорого.

Слабая и дрожащая, я вернулась в каюту. На сегодня дневного света мне хватило с излишком.

Сознание восстановилось и ожило гораздо раньше, чем мое бедное тело. Разум не желал возвращаться в затягивающий мир ночных кошмаров, а потому постепенно начал проявлять интерес к действительности. Я стала размышлять и о том, как обернулись дела в Риме после моего отплытия и как отреагировали на случившееся в Александрии. Что вообще известно в Египте? Может быть, там и не знают о мартовских идах?

Когда я покинула Италию, сухопутные курьеры еще спешили в Аполлонию к Октавиану, чтобы оповестить того о неожиданном изменении обстоятельств. Как он поступит, можно было только гадать. Октавиан занимался тем, что совершенствовал свои познания; должности Цезаря по наследству не передавались, а имущественными вопросами занимались законники. По большому счету возвращаться сейчас в Рим для него не имело смысла: места, достойного наследника Цезаря, там не было. Для кресла в сенате он слишком молод, а полное отсутствие какого-либо военного опыта не позволяло ему рассчитывать на командную должность в армии. Бедный Октавиан, подумала я. Его политическое будущее представлялось мне унылым.

И Антоний — что произошло с Антонием? Он надеялся в какой-то мере заменить Цезаря, взять на себя управление государством, стабилизировать ситуацию, а потом согнать убийц с их насеста и осуществить месть. Но что произошло на самом деле?

«А какая тебе разница?» — спросила я себя.

С Римом покончено. Он умер со смертью Цезаря. Будь Цезарион упомянут в завещании, связь с Римом сохранилась бы. Но этого не случилось, и она разорвана. Нет больше сената, нет больше Цицерона, нет больше Форума, нет больше Антония, нет больше Октавиана. Все в прошлом.

От такой мысли мне немного полегчало. Я не хотела, чтобы моя нога когда-либо снова ступила на землю этого города. Города, который Цезарь так любил; города, который предал его и убил.

Но телесно я оставалась слабой и изможденной, физические силы не возвращались. Отвращение к еде, летаргия и крайняя усталость не выпускали меня из своей крепкой хватки.

Капитан и слуги поставили на палубе удобное складное ложе в надежде на то, что свежий морской воздух даст мне силы. Теперь, как настоящий инвалид, я проводила время на воздухе, обложенная подушками и укрытая от солнца гигантским балдахином, апатично наблюдая за танцем волн и поеживаясь, когда до ложа долетали случайные брызги.

— Сейчас мы проходим между Критом и Киреной, — сказал мне капитан. — Половина пути осталась позади.

Кирена. Там разводят розы и быстрых коней. Цезарь любил и то и другое.

В ту ночь, когда я приготовилась улечься на опостылевшую койку, Хармиона открыла крохотное окошко, чтобы впустить немного воздуха, и закутала меня в одеяла.

— Я устала от этой болезни, в чем бы она ни заключалась, — сказала я, глубоко вздохнув.

Она по-прежнему приносила мне еду, возбуждающую аппетит, и я ощущала себя все более виноватой из-за того, что день за днем отказывалась подкреплять силы. Худоба моя производила тягостное впечатление: в зеркало смотрело незнакомое скуластое лицо с почти прозрачной кожей нездорового розового оттенка.

— В чем бы она ни заключалась? — повторила Хармиона. — Я думаю, мы обе хорошо знаем, в чем тут дело, госпожа.

Я молча воззрилась на нее. Что она имела в виду? Может быть, болезнь видят другие, а я о ней не подозреваю? Проказа? Или, хуже того, помутнение рассудка, очевидное для всех, кроме жертвы?

— Ты хочешь сказать, что я действительно больна?

Вопрос прозвучал спокойно, но это стоило мне усилий. Лишь сейчас, заподозрив у себя неизлечимую болезнь, я вдруг осознала: несмотря ни на что, я очень хочу жить.

— Да, больна, и весьма распространенной болезнью. Ну, ладно, будет тебе. Совсем не смешно, и я не знаю, почему ты все скрывала так долго. Заставляла меня беспокоиться, готовить для тебя особые блюда — между прочим, это довольно хлопотно.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Пожалуйста, перестань! Зачем ты притворяешься, будто не понимаешь?

— Что?

— Прекрати эту игру! Ты прекрасно знаешь, что ждешь ребенка!

Я изумленно воззрилась на нее. Ничего подобного я услышать не ожидала.

— Почему… с чего ты взяла?

— Потому что это очевидно! У тебя все симптомы беременности. Имей в виду, я твое лицо вижу, а ты нет. Оно у тебя точно такое же, как в первый раз.

У меня вырвался горький смешок. Какая жестокая ирония. Боги посмеялись надо мной. Они посмеялись надо мной и над Цезарем, над нами обоими. Неужели это правда? Да, в один миг я поняла, что Хармиона права, уронила голову и разрыдалась.

Хармиона опустилась на колени рядом со мной и погладила меня по голове.

— Прости. Я не хотела тебя расстраивать, но мне и в голову не приходило, что ты не чувствуешь собственного состояния. Ох, я могла бы сообразить: ты пережила такое потрясение, что потеряла представление и о реальности, и о времени. Прости меня!

Я разрыдалась. Как могла из ужасной смерти зародиться новая жизнь? Это казалось неприличным, неестественным.

Если бы… если бы это случилось раньше, пока мы были в Риме, дела пошли бы по-другому. Весь Рим видел бы и знал обо всем. Но теперь он тут ни при чем.

Корабль продолжал разрезать волны, оставляя белый пенистый след. Паруса наполнились ветром, напрягая мачту, словно им не терпелось прибыть к месту назначения. Создавалось впечатление, что чем дальше от прибрежных вод Италии, тем больше прыти у корабля, как будто суровая десница Рима властвовала и над ближними морями, посягая на все, что проплывает мимо.

Теперь я почувствовала, что настроение мое начинает подниматься, подобно пузырькам, всплывающим к свету из темных морских глубин. Я возвращалась к простой, обыденной, повседневной жизни. Пусть меня окружают бесхитростные честные люди, пусть на стол подают безыскусные блюда, пусть с неба глядят знакомые созвездия — звезды, что были моими старыми друзьями и остались на своих привычных местах, там, где их легко найти.

Хармиона не переставала сокрушаться и каяться, балуя меня еще больше прежнего, хотя я и заверяла ее, что ничуть не обижена — глупо обижаться на правду. Столь же глупо с моей стороны столько времени проваляться на койке, подобно выброшенной на берег медузе.

Я старалась вести себя активнее, что давалось мне с большим трудом. Беременность протекала не так, как первая, когда я — бодрая, полная энергии — следила за ходом боевых действий в Александрийской войне, заботилась о том, чтобы предоставить кров и уход участникам сражений, а ночи напролет предавалась любовным утехам с Цезарем. В те беспокойные дни, полные событий, я почти не замечала своего положения.

Война… Благодаря той войне Александрия осталась моей, и сейчас мне было куда вернуться. Но она досталась дорогой ценой, и я не должна допустить, чтобы такая цена была уплачена зря.

Однажды, стоя рядом со мной на палубе в безлунную ночь, капитан сообщил, что на следующий день мы будем дома. Вокруг нас шумели волны, но их скрывала тьма, сияли лишь звезды. Не видела я и маяка.

— Мы еще слишком далеко в открытом море, — сказал капитан. — На самом деле огонь маяка виден и отсюда, но с такого расстояния он кажется одной из звезд. Ближе к рассвету ты узнаешь его.

— Это было хорошее путешествие, — сказала я. — Я должна поблагодарить тебя за то, что ты благополучно доставил нас через море.

— Благодарить еще рано: плавание в открытом море, конечно, сопряжено с трудностями, но в прибрежных водах Александрии с их рифами, мелями и островками опасностей не меньше. Особенно непросто провести корабль узким каналом между Фаросом и молом, когда преобладают сильные северные ветра. Там мало пространства для маневра.

Воистину, море непредсказуемо — смерть подстерегает мореплавателя как вдали от берегов, так и в прибрежной гавани, где до суши рукой подать.

— Я не сомневаюсь в твоем искусстве, — заверила я капитана.

Задолго до рассвета я вышла на палубу, чтобы не пропустить тот момент, когда на сером туманном горизонте появятся очертания Александрии. И это случилось. Сначала город казался призрачным, подернутым дымкой, а маяк с его мигающими огнями возносился к небесам, как храм.

Мой дом! Я вернулась домой! Мой город ждал меня!

По приближении к берегу капитан поднял над кораблем царский флаг, и к восточной дворцовой пристани устремились толпы народу. За время долгого путешествия, лежа в постели, я столько раз воображала себе встречу с моим городом, что она не должна была стать потрясением. Однако вид собравшихся людей показался мне непривычным. Они — во всяком случае, в толпе — отличались от римлян, хотя с первого взгляда я не могла сказать, чем именно. Отсутствием тог? Яркостью и пестротой одежд? Разнообразием цветов кожи и языков, на которых звучали приветствия?

Мы спустились по сходням под восторженные возгласы — не столь оглушительные, как на триумфах Цезаря, но ведь и толпа по сравнению с римской была невелика. Зато эти крики звучали в мою честь, и такого я не слышала вот уже два года.

— Я вернулась в Александрию с радостью! — воскликнула я и воздела руки к небу, благодаря Исиду за благополучное возвращение. — Я вернулась к тебе, мой народ!

Толпа с ликованием выкрикивала мое имя: ласкавшие сердце звуки. В Риме я почти позабыла о них. Возгласы в честь Цезаря звучали иначе.

Ворота распахнулись, приглашая на территорию дворца. Нас ждали изящные белые храмы, павильоны и сады с синими, как сапфиры, цветами, с длинными каналами и высокой ранней травой.

Как я могла так долго обходиться без них? Ведь это истинный рай!

— Ирас! Мардиан! Олимпий!

Все они, самые любимые и преданные мои слуги, стояли на ступеньках дворца. Один за другим они спускались ко мне, преклоняли колени, потом вставали.

— Наконец-то! — сказал Мардиан. — Ты не представляешь, как я мечтал о твоем возвращении.

— Он имеет в виду, что смертельно устал от управления государством, — заметил Олимпий с такой знакомой иронией в голосе. Как я могла так долго без нее обходиться? — Ты посмотри на него. Он сгорбился, как какой-нибудь ученый из Мусейона. Согнулся под тяжким бременем государственных забот.

— Что ж, Мардиан, тебе нужно отправиться в Гимнасион и выпрямить спину, — сказала я. — Нельзя допустить, чтобы эта ноша сломала ее.

Наблюдая за Цезарем, я хорошо усвоила, что управление государством — занятие слишком трудное, непосильное для одного человека. Но мне повезло: в отличие от него у меня имелись сановники, которым можно доверять.

— Ваше величество, — промолвила Ирас, сияя улыбкой. — Это были очень долгие два года.

Она приветствовала меня искренне, но несколько официально, что непривычно контрастировало с манерой Хармионы. Неожиданно я поняла, что благодаря этой поездке в Рим Хармиона теперь будет мне ближе всех: она разделила со мной не только трудное путешествие, но и общие воспоминания.

Позади всех, чуть поодаль, стоял смуглый красавец. Надо же, Эпафродит! Похоже, он все-таки решил, что основные его обязанности связаны с дворцом, а не с портовыми складами.

— Добро пожаловать домой, ваше величество, — сказал он, шагнув вперед.

— Я рада видеть тебя, — сказала я и не покривила душой.

Меня и вправду порадовало, что этот человек, так ценящий свободу, предпочел дела страны своим собственным заботам.

Внутри дворца я почувствовала себя непривычно: в целом здесь все осталось прежним, но накопившиеся мелкие перемены сделали привычный облик почти чужим. Или я просто отвыкла? Неужели этот коридор всегда был таким темным? А держатели для факелов — они старые?

Не так ли чувствует себя мертвец, вернувшийся в собственный дом после смерти?

Прогуливаясь по этим коридорам, я вновь ощутила себя привидением, своим собственным призраком.

Покои Цезаря… Комната, что была моей, нашей… Почему она изменилась, стала чужой? Стол другой, стена перекрашена, мозаика тоже другая… Дух Клеопатры покинул это место.

«Перестань, — сказала я себе. — Остановись! Не смей больше воображать эту комнату такой, как раньше!»

Я стояла в своей комнате, наполненной голубоватым светом. Свет проникал сквозь невесомые полупрозрачные занавески, шевелившиеся под легким ветерком. Комната была идеально чиста, что возможно лишь в помещении, где никто не живет. Без людей вещи остаются незапятнанными и неповрежденными почти вечно, пока природа не положит конец их существованию посредством землетрясения или пожара — такой же чистый и безупречный конец.

Я покачала головой, отгоняя неуместные мысли. Чтобы избавиться от наваждения, я заговорила с Ирас.

— Дорогая, получила ли ты мое письмо, написанное зимой?

Если она получала, значит, корабль с почтой обогнал наш, хотя мы отплыли почти сразу, едва появилась возможность выйти в море.

— Нет, моя госпожа, — ответила Ирас.

— Значит, ты прочтешь его, когда новости устареют. Не правда ли — письмо, прибывающее позже того, кто его написал, это нечто странное?

— Не столь странное, как письмо от мертвеца.

Цезарь!

— Ты получила послание от… — начала я, но спохватилась.

Какая нелепость! Он не стал бы писать мне в Александрию, когда я находилась рядом с ним в Риме. Неужели я схожу с ума?

— Из царства мертвых? — Я неуклюже закончила фразу, пытаясь обратить все в шутку.

— Нет, моя госпожа, — мягко ответила Ирас, и по ее глазам было видно: она поняла, о чем я подумала. — Наверное, ты хотела бы отдохнуть.

Кровать действительно манила к себе. Ужасные события в Риме, долгое морское путешествие, беременность — все это опустошило и ослабило меня до такой степени, что впору было и впрямь ложиться в постель среди дня. Однако я вовсе не собиралась поддаваться слабости.

— Ничего подобного, — бодро заявила я, хотя все тело ныло. — Кто укладывается спать в полдень?

— Всякий, кто в этом нуждается, — убежденно ответила Ирас. — Но, госпожа, что же ты написала мне в письме? В том, которое ты обогнала.

Повторять эту новость раз за разом у меня не хватало сил.

— Я расскажу, но не сейчас, а когда все соберутся меня послушать. Когда узнаю, какие последние новости получали в Александрии.

Остаток дня я посвятила тому, что заново знакомилась с собственным дворцом. Я стояла подолгу у окон верхнего этажа и глядела на поблескивающую гладь гавани, потом пробегала пальцами по мраморным инкрустациям на стенах у себя в кабинете и обводила взглядом полки, заставленные обитыми бронзой шкатулками со старой корреспонденцией, описями дворцового имущества и сводными отчетами о налогах и переписях. Полный государственный архив хранился в другом месте, но эти документы позволяли понять текущее состояние дел моего царства.

Разумеется, сановники старались держать меня в курсе всех событий, насколько это было возможно. Однако, учитывая расстояние между нами и невозможность поддерживать связь круглый год, я отчетливо сознавала: чтобы наверстать упущенное, мне придется зарыться в бумаги на несколько дней. Правда, благодарение богам, урожаи за истекший период были хорошими, и никаких катастроф в Египте не произошло.

Может быть, пока я была с Цезарем, часть его удачи перешла и ко мне?

Собрание я назначила на вечер. Я надеялась, что у меня хватит на это сил, поскольку завтра предстояло рано встать и отправиться в город. День обещал быть очень длинным. Я решила, что купание и смена одежд помогут мне, и с наслаждением погрузилась в свою большую мраморную ванну — после столь долгого перерыва. Нежась в душистой воде, я поглядывала вниз на гавань, где воды было еще больше. Ванна стояла позади ширмы из слоновой кости, между моей спальней и висячим садом на крыше. Хотя дворец возведен как раз над морем, для купания и стирки в нем использовалась чистая дождевая вода. Для моей ванны ее нагревали, а потом слегка охлаждали и добавляли ароматические масла. Воду покрывала тонкая маслянистая пленка, и на поверхности возникала переливчатая рябь. Вкупе с запахами все это было подлинным успокоительным бальзамом. Казалось несообразным, что такой комфорт, такая невинная роскошь существует бок о бок с миром насилия и смерти и при этом может доставлять нам удовольствие. Всё-таки по сути своей мы ужасающе примитивные существа.

После купания я облачилась в одежды, которые не брала с собой в Рим, что делало их новыми по ощущению. Я надела остававшиеся дома золотые украшения, не снимая медальона, подаренного мне Цезарем. Ему предстояло познакомиться и подружиться со всеми моими бусами и ожерельями.

Мы встретились в зале, предназначенном для приватных трапез, что позволило мне до прихода приглашенных устроиться на ложе, прикрыв ноги подолом своего платья. Угощения не подавали: мне не хотелось привлекать внимание к тому, что я ем, а что нет.

Первым пришел Мардиан — пополневший, в тунике с золотой бахромой. Он улыбнулся, поприветствовал меня и сказал:

— Собрание сразу по прибытии — это по-настоящему деловой подход. Я принес все отчеты…

— О нет, с отчетами повременим, — ответила я. — Я вникну в детали позднее, а сегодня просто поговорим в узком кругу о том, что произошло в Риме и в Египте за то время, пока мы не имели возможности обмениваться сведениями.

В дверях появился Эпафродит, как всегда роскошно одетый. Прежде его мрачную красоту подчеркивал малиновый цвет, теперь же оказалось, что в темно-синем он выглядит не менее великолепно.

Прибыли остальные. Аллиен — командующий четырьмя легионами, охранявшими город (Цезарь недавно добавил еще один), смотритель за сборщиками налогов, главный чиновник по пошлинам, главный казначей, главный жрец Сераписа, инспектор оросительных каналов. И, само собой, несколько писцов.

Один за другим вельможи официально приветствовали меня. Они произносили фразы, предписанные этикетом, но по выражению их лиц и по голосам я понимала, что они искренне рады моему возвращению.

— Боги благословили меня, даровав благополучное возвращение, — сказала я. — Однако не меньшее благословение — это вы, приложившие столько трудов и усилий для сохранения и благополучия моего царства.

Я обвела взглядом всех собравшихся и решила, что предисловий хватит. Пора приступать к делу. Начать надо с события, безусловно, важнейшего.

— Вы слышали о том… о том, что произошло в Риме?

— Конечно, — ответил Мардиан. — Весь мир слышал об этом. Я думаю, даже кандаке в далекой Нубии знает о случившемся. Наверняка весть дошла и до Индии. Высочайший кедр мира пал, и его падение потрясло мир.

— Меня… меня там не было, — сказала я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — Но мне сразу же сообщили обо всем. Именно я распорядилась отнести Цезаря домой и передать в руки жены, Кальпурнии.

Я помолчала. Все взгляды были устремлены ко мне, и было ясно, что лучше самой сказать об этом сразу, чем потом отвечать на вопросы.

— Я присутствовала на похоронах, когда его… сожгли вместе с погребальными дрогами. Толпа на церемонии бесновалась и вела себя так, будто собиралась сделать Цезаря богом…

А потом? Я помнила пылающий огонь, дикие крики, темную ночь — но после них ничего, провал, пока я не оказалась на корабле. Но мои люди не должны этого знать, чтобы не усомниться в моих силах и душевном здоровье.

— Что касается дальнейших событий — что вы слышали?

— По нашим сведениям, управление текущими делами взял на себя Антоний, в качестве единственного консула, — ответил Мардиан. — Убийцы очень непопулярны в Риме, власти они не получили и, скорее всего, скоро покинут город ради собственной безопасности.

— А что слышно об Октавиане? — спросила я, не зная, насколько осведомлен Мардиан.

— Молодой Цезарь — Октавиан хочет, чтобы отныне его называли именно так, — немедленно покинул Аполлонию, чтобы заявить о своем вступлении в права наследования. Сейчас он, должно быть, уже прибыл в Рим.

Значит, он все же решился вернуться в это осиное гнездо. Признаться, я удивилась. Я-то полагала, что он будет выжидать и наблюдать с безопасного отдаления за тем, как повернутся дела.

— Молодой Цезарь?

— Ну да, так его теперь зовут — Гай Юлий Цезарь. Гай Юлий Цезарь Октавиан.

Это имя! Оно могло принадлежать лишь одному человеку! Это пародия! Прежде чем я успела сказать что-нибудь, заговорил военачальник Аллиен.

— Легионы приветствовали нового Цезаря, — сказал он. — Не все, конечно, но значительная часть. В этом имени есть особая магия, а солдаты хотят служить под началом своего старого командира. — Он помолчал и почтительно добавил: — Как и все мы.

— Антонию стоит с ним договориться, — сказал Мардиан. — Ему придется поделиться с Октавианом властью, это очевидно. Но больше мы ничего не знаем.

Да, неожиданный поворот. В Риме продолжались потрясения, а их волны грозили распространиться по миру.

— Мы должны позаботиться о собственной безопасности, — сказала я. — Египет только что был официально провозглашен «другом и союзником римского народа», а это значит, что нам гарантирована независимость и безопасность. Но сейчас в Риме разброд и шатания, а значит, в опасности весь мир.

— Мои легионы останутся там, где приказал Цезарь, — заявил Аллиен. — Они защитят Египет от хищников.

Насколько же дальновиден был Цезарь, когда расквартировал здесь войска! Я была бесконечно благодарна ему.

— Ну что ж, надеюсь, безопасность Александрии мы сумеем обеспечить при любом исходе дел. Но как насчет остальной страны? Может быть, нам следует собрать больше войск, чтобы усилить линию обороны вверх и вниз по Нилу, так же как и с востока на запад вдоль побережья.

— Если мы сможем себе это позволить, — заметил Мардиан.

— Каково нынешнее состояние государственной казны? — спросила я у казначея.

— Все постепенно выправляется. Потребуются годы, чтобы возместить ущерб, нанесенный городу войной и Рабирием. Однако если не будет других экстраординарных расходов, мы выживем, потом заживем хорошо и наконец разбогатеем, — ответил он. — К тому же у Египта всегда была еда, а это уже само по себе богатство. Мы в состоянии прокормить не только себя, но и других, если потребуется.

Я надеялась, что нам не придется кормить кого-либо, кроме нас самих или покупателей нашего зерна, которые будут платить хорошую цену.

— А каково состояние оросительных каналов и водохранилищ? — Вопрос был обращен к чиновнику, ведавшему ирригационными сооружениями.

— Они в приемлемом состоянии, — сообщил он. — В эти два года Нил не преподносил нам сюрпризов — ни засухи, ни наводнений, что позволяло вовремя проводить необходимые ремонтные работы. Правда, в последнее время происходит усиление наносов и, как следствие, засорение каналов. Этим необходимо заняться.

— Тут все взаимосвязано: без полноценного орошения нам не видать хороших урожаев, а без денег, вырученных за урожай, невозможно поддерживать в порядке оросительную систему. Как насчет налогов?

— Ввозные пошлины собраны, как обычно, — сказал главный мытарь.

— Прибыли возросли, — добавил Эпафродит. — Неожиданно возник повальный спрос на оливковое масло. Не знаю уж, что люди с ним делают в таком количестве — ванны, что ли, принимают?

— А какое нам до этого дело, если они платят пятидесятипроцентный налог? — отозвался мытарь.

— И то правда, — подтвердил Мардиан. — Похоже, в наше время вырос спрос на качественный товар. Раньше простой люд довольствовался льняным маслом, теперь же подавай им оливковое. На что тут жаловаться?

— Уж если кто и жалуется, то не я, — хмыкнул сборщик податей.

— Большие празднества в честь Сераписа привлекли множество народу, — неожиданно подал голос жрец. До сего момента он молчал, так что я забыла о его присутствии. — И число паломников к Исиде в последние два сезона сильно возросло. Возможно, это некий знак.

— Я думаю, — сказал Эпафродит, — что люди устают от обыденности и обращаются к богам. Мистерии, таинства Исиды, Митра — восточные ритуалы находят все новых почитателей.

— Но не иудаизм, — отметил Мардиан. — Ваши законы и правила слишком особенные. Присоединиться к вам чрезвычайно сложно.

— Да, — согласился Эпафродит. — И это сделано намеренно. В отличие от прочих мы не хотим, чтобы наша вера сделалась всеобщей. Не хотим даже, чтобы наших единоверцев стало слишком много. Когда что-то слишком разрастается, усиливается и возвеличивается, оно поневоле меняется и становится не тем, чем было изначально.

— Так произошло с римлянами, — подхватил верховный жрец. — Когда Рим был всего лишь городом, все знали, что его гражданам присущи скромность, строгие принципы и высокие устремления. Но взгляните, какими они стали сейчас, подчинив себе большую часть обитаемого мира!

— Да, и наш Бог предвидел эту опасность, — промолвил Эпафродит. — Он сказал: «Берегись, чтобы ты не забыл Господа, Бога твоего… когда будешь есть и насыщаться, и построишь хорошие домы и будешь жить [в них], и когда будет у тебя много крупного и мелкого скота и будет много серебра и золота, и всего у тебя будет много, — то смотри, чтобы не надмилось сердце твое и не забыл ты Господа, Бога твоего, и чтобы ты не сказал в сердце твоем: моя сила и крепость руки моей приобрели мне богатство сие. Если же ты забудешь Господа, Бога твоего, то свидетельствуюсь вам сегодня, что вы погибнете»

— Неудивительно, что вы не привлекаете много новообращенных, — заключил жрец Сераписа. — Наш бог гораздо более реалистичен в плане человеческих слабостей. Не говоря уж об Исиде, чье милосердие беспредельно.

— Мы ожидаем мессию, призванного осуществить волю нашего Бога, — сказал Эпафродит.

— О, все ожидают Спасителя — золотое дитя, — вздохнул Мардиан. — Я как-то составил список этих Спасителей из всех известных мне верований. Кого там только нет. Некоторые, например, верят, будто это женщина, родом с Востока. По моему разумению, дело тут вот в чем: все мы сознаем несовершенство мира и полагаем, что его следует улучшить. Мы понимаем это, но осуществить, увы, не в силах. Тогда мы думаем: «О, если бы явился таинственный Спаситель и помог нам…» — Мардиан пожал своими округлыми плечами, и бахрома его туники качнулась. — Но пока он не явился, нам следует трудиться самим.

— Вы прекрасно потрудились в мое отсутствие, — сказала я. — Каждый из вас заслуживает похвалы. Ни у одного правителя нет сановников лучше.

Мысленно я решила, что все они должны быть вознаграждены по заслугам и удостоены подобающих почестей.

Неожиданно я почувствовала такую усталость, что едва могла держать голову. Но главное я уже выяснила: в Египте все хорошо.

 

Глава 2

На следующее утро, пока свежий воздух гавани вливался в мою комнату и отраженный свет играл на стенах, я пробудилась ото сна, в котором видела себя погрузившейся на морское дно: ноги и руки опутывали водоросли, волосы запутались в ветвях кораллов. В первый миг после пробуждения я пробежала рукой по волосам, чтобы освободить их, и очень удивилась, обнаружив, что они в этом не нуждаются. При всей своей странности сон был очень реалистичным.

Потянувшись, я ощутила легкое прикосновение полотняных простыней, более тонких, чем в Риме. Сон подействовал на меня благотворно, и самочувствие мое заметно улучшилось.

Я велела Хармионе и Ирас распаковать дорожные сундуки и послала за Олимпием. Мне требовались советы врача и по поводу моего собственного состояния, и по поводу здоровья Птолемея, которого продолжал мучить кашель. Путешествие брат перенес тяжело; мы оба доставили немало хлопот нашим спутникам. Правда, вчера Птолемей весь день пропадал в садах, но мне казалось, что вид у него по-прежнему больной. Однако причиной тому могла быть усталость, и я очень надеялась услышать от Олимпия именно это.

Но когда Олимпий вошел в мою комнату после утреннего осмотра Птолемея, его улыбка выглядела очень натянутой.

— Наш дорогой… — начал он, и я поняла, что дело плохо.

— Что с ним? — перебила я Олимпия, не желая выслушивать предисловия. — Что с ним неладно?

— Я прослушал его грудь, велел ему прокашляться, посмотрел мокроту. Прощупал позвоночник, суставы, изучил цвет выделений. То, что я увидел, мне не понравилось.

— И что же ты увидел?

— Застой и гниение легких. Чахотка.

И все из-за проклятого Рима! Этот римский холод, морозы, сырость…

— Такое бывает и в других местах, не только в Риме, — сказал Олимпий, как будто прочел мои мысли. — В Египте тоже немало случаев гниения легких.

— Но Рим все усугубил.

— Может быть, и нет. Но теперь Птолемей вернулся домой. Люди приезжают в Египет за исцелением.

— Как ты думаешь, может он выздороветь?

— Я не знаю, — ответил он. — Если бы ты была мне не другом детства, а лишь царицей, я, как придворный лекарь, стал бы заверять тебя в его непременном излечении. Но ты Клеопатра, а я Олимпий, и потому скажу откровенно: опасность велика.

— О боги! — вырвалось у меня. Потерять еще и Птолемея — это слишком тяжело для меня одной. — Понимаю…

— Лекарств от такого недуга не существует, но надежда все-таки есть. Мы позаботимся о том, чтобы он постоянно был в тепле, как можно больше времени проводил на солнце, много отдыхал и дышал свежим воздухом. Подождем, посмотрим на его состояние. Возможно, осенью нам придется отправить его в Верхний Египет, где всегда тепло, солнечно и сухо.

Я понурилась. Птолемей так рвался домой, и легко ли мне будет отослать его снова?

— Значит, быть посему, — пробормотала я, а когда подняла голову, то увидела, что Олимпий внимательно ко мне присматривается. — В чем дело?

— Ты изменилась, — сказал он не сразу.

— В чем?

— Похудела, — сказал Олимпий. — Что-то в тебе выгорело. Будь ты из золота, я бы сказал, что металл облагородился, стал чище. Тебе очень идет. Ты воистину прекрасна. — Он попытался рассмеяться. — Красота — полезное качество для царицы.

— Я жду ребенка, — сообщила я.

— Я догадался. И совершенно очевидно, что эта беременность для тебя очень трудна. И для твоей души, и для тела.

— Я чувствую себя нехорошо.

— Тебя это удивляет? А почему? Ситуация ужасная. Цезарь умер, и не просто умер, а убит. Ты лишилась покровителя и защитника, зато осталась с ребенком, который никому не нужен.

— Он нужен мне.

— Ребенок появится, но подходящей истории, чтобы преподнести ее народу, нет. Амон исчез. По крайней мере, в человеческом воплощении.

Его слова звучали жестоко, но он говорил честно и смело.

— Прости, — добавил, помолчав, Олимпий. — Мне, конечно, жаль, что с Цезарем случилось такое, но…

— Я знаю, ты не любил его. Никогда не любил, однако и не притворялся.

— Его нельзя не оплакивать, ибо Цезарь, вне зависимости от моего к нему отношения, подобного конца не заслужил, — заявил Олимпий. — Он был великим человеком, спору нет. Просто я всегда считал, что он тебя не ценит. Ты досталась ему слишком легко, и я боялся, что он не станет дорожить тобой так, как ты того достойна.

— Я думаю, он пришел к этому со временем.

— Что ж, только вот время его истекло. И мне жаль.

— Спасибо тебе. — Я помолчала, потом сменила тему: — Я чувствую себя не лучшим образом не только в душе, но телом. Боюсь, со мной что-то не так. Пожалуйста, скажи, что ты думаешь.

Он прослушал меня со всех сторон, проверил пульс, прощупал шею и лодыжки, несколько раз сжал мои ребра, повертел ступни, выслушал все мои жалобы и наконец объявил:

— Никаких признаков серьезного недуга, которые нельзя было бы объяснить последствиями перенесенного нервного потрясения, я не обнаружил. Пойдем прогуляемся по моему новому саду. Точнее, по твоему саду — ведь я насадил его на дворцовой территории. Пройдемся, и я немного поучу тебя врачеванию.

Легкий воздух снаружи был насыщен ароматами позднего цветения декоративных фруктовых деревьев, а пробивавшиеся сквозь их листву солнечные лучи рисовали на зеленых лужайках причудливые узоры света и тени. Газоны и клумбы разительно отличались от сада на вилле Цезаря. Белые цветы, усыпавшие здешние лужайки, словно подмигивали, приглашая знатных гостей расстелить на траве скатерть и устроить пирушку.

«Приходи и наслаждайся», — шептала лужайка, овеваемая ветерком.

Под одним из деревьев сидел Птолемей, и мы окликнули его. Он обернулся и, указав на развилку ствола над головой, пояснил, что наблюдает за жизнью птичьего гнезда.

— Птица-мать не вернется, если увидит тебя, — сказал Олимпий. — Пойдем с нами. Я хочу кое-что тебе показать.

Пока он говорил, я присмотрелась к нему и нашла, что Олимпий за время моего отсутствия тоже изменился. Его черты заострились, и выглядел он, по-моему, мрачновато. В совокупности со зловещим юмором это делало его суровым и замкнутым, хотя трудно было сказать, отпугивают его качества больных либо, напротив, усиливают их доверие. И как складывается его личная жизнь? Олимпий почти мой ровесник — подумывает ли он жениться? В депешах, ясное дело, ничего подобного не сообщалось.

Птолемей поднялся и подбежал к нам. Я заметила, какими слабыми выглядят его ноги и насколько он запыхался, хотя преодолел очень короткое расстояние.

— Олимпий насадил новый сад, — сказала я.

Птолемей скорчил рожицу.

— О, сад! Это интересно для женщин или для больных. Нет уж, спасибо.

— У меня особенный сад — для убийц и колдунов, — возразил Олимпий. — Увидишь, он не похож ни на какой другой.

Сад был разбит на ровной площадке неподалеку от храма Исиды, но выходил он на гавань, а не в сторону открытого моря. Его окружала низкая каменная стена, а внутри ее — живая изгородь, усыпанная красными бутонами. Олимпий поднял тяжелый засов, открыл ворота и пропустил нас внутрь.

В центре журчал фонтан, и от него в четыре стороны расходились дорожки, делившие сад на четыре почти равные части.

— Смотри — смерть в одном углу, жизнь в другом.

Но я ничего не увидела, кроме клумб с растениями: одни цвели, другие тянулись вверх, третьи стелились по земле. Я посмотрела на Олимпия вопросительно.

— В Мусейоне я натолкнулся на манускрипт, содержавший перечень ядовитых растений, — пояснил он. — Некоторые из них были явно вымышленными: например, растение, якобы испускающее пламя и поглощающее всех, кто окажется рядом. Но прочие меня заинтересовали. Как они действуют? Почему они убивают? Я решил, что полезно собрать их, тем более что в малых дозах яды бывают полезны и обладают лечебными свойствами. Кроме того, мне любопытно изучать их. Ведь это, так сказать, растительные подобия ядовитых змей.

У Птолемея округлились глаза.

— Яды? Вот это да! Какие из них?

— Например, ядовита вся живая изгородь.

— Но она такая красивая! — воскликнула я.

И действительно, изгородь сияла темно-зеленой листвой и была усеяна цветами.

— Тем не менее она смертельно ядовита. Кустарник называется «роза Иерихона». Если его цветы поставить в воду, вода будет отравлена. Сложи из ветвей костер, и дым станет ядовитым. Как и мясо, приготовленное на этом костре. Мед, сделанный из пыльцы цветов, тоже ядовит. Лошади и ослы умирают, поев листьев с куста, но вот загадка — коз яд не берет!

— Значит, если хочешь убить врага, нужно подать ему отравленный мед? — спросил Птолемей.

— Да. Правда, я не знаю, сколько его требуется, чтобы убить человека. Может быть, нужно съесть очень много.

Мы начали прогуливаться по усыпанной гравием дорожке. По обе стороны от нее красовались аккуратные клумбы.

— Все смертоносное я высадил слева, — сказал Олимпий.

Он остановился перед растением с ворсистыми дольчатыми листьями, высотой поменьше локтя. На вершинах его стеблей набухали бутоны.

— Можете вы догадаться, что это? — спросил он нас.

— Сорняк, каких полно на лугах, — ответила я. — А еще, насколько помню, такая трава порой выбивается из расщелин в стенах.

— Это черная белена, — с довольным видом заявил Олимпий. — Убивает за несколько минут, к тому же мучительно. Однако у меня сложилось впечатление, что в очень малых дозах ее яд может служить лекарством. Например, с ее помощью можно остановить рвоту. Однако определить нужную дозу очень трудно, потому что сила яда не одинакова для всех растений — она у каждого своя и зависит от множества факторов, в том числе и неизвестных. Сок белены также может вызвать у человека возбуждение, желание петь, танцевать и разговаривать с воображаемыми собеседниками. Либо он наводит морок, и тогда человеку кажется, будто он летает или, скажем, превращается в животное. А потом наступает смерть. Грань, за которой начинается опасность, определить невозможно.

— А не страшно тебе прикасаться к такой траве? — спросила я.

— Я всегда надеваю перчатки, — с улыбкой ответил Олимпий и, пройдя немного вперед, указал на лужайку, где на стройных стеблях покачивались белые цветы в форме звездочек, похожие на миниатюрные лилии. — Они называются «голубиный помет».

— Какое безобразное название для такого прелестного цветка, — отметила я.

— Растение ядовито от вершков до корешков, — промолвил Олимпий, — но самое опасное — луковицы. Их можно высушить, истолочь и выдать за муку, чтобы испечь ядовитые лепешки. Правда, у них горьковатый привкус, но его легко отбить медом роз Иерихона — получится вкусно.

Он рассмеялся.

— И что будет, если съесть такую лепешку? — спросил Птолемей.

— Сначала ты испытаешь нехватку воздуха. Почувствуешь, что задыхаешься. А потом и вправду задохнешься — умрешь.

— За несколько минут? — уточнил Птолемей. — Может, на меня действует что-то подобное, только не так быстро? Мне тоже трудно дышать.

— Нет, — поспешно возразил Олимпий, пытаясь перевести все в шутку. — У тебя нет врагов, чтобы положить тебе на блюдо отравленную лепешку.

— А что вон там? — спросил Птолемей, указывая на густую грядку растений почти по пояс высотой, с венчиками изящных белых цветов на макушках.

— Я смотрю, ты умеешь выделить самое интересное, — отозвался Олимпий, глядя на кусты с почти отеческой гордостью. Пожалуй, ему и впрямь пора жениться и завести детей, чтобы нянчиться с ними, а не с ядовитыми травами. — Это растение не что иное, как болиголов. Его сок положил конец жизни Сократа.

Болиголов! Я зачарованно уставилась на него, не в силах оторвать взгляд. Стебли со свисающими листьями, увенчанные белыми цветами, выглядели вполне симпатично.

— А что будет, если его выпить?

— Его нет нужды пить, хотя соку можно и нацедить. У него характерный запах мышиной мочи. — По-видимому, Олимпий находил это забавным. — Можно также использовать листья, чтобы приготовить вкусный салат. Особенность болиголова в том, что симптомы отравления проявляются не сразу, и отравленный имеет возможность завершить трапезу в приятной компании.

— А каков он по ощущениям? — поинтересовался Птолемей.

— Ну, отравление описывают как постепенное ослабление мускулов и ползучий паралич. Правда, сознание остается ясным.

— Это больно? — осведомилась я и подумала, что такой способ покончить с жизнью, может быть, не самый худший.

— К сожалению, да. По мере того как мускулы теряют подвижность, они начинают страшно болеть.

— Скажи мне, Олимпий, а существует ли безболезненный способ умереть? С помощью яда, я имею в виду?

— Насколько я могу судить, ни одного! — ответил он после недолгого размышления. — Даже когда человек твердо решил умереть, его тело противится смерти, особенно если до момента принятия яда оно было здоровым. Тело борется за жизнь. Некоторые яды вдобавок обладают множественным эффектом и вызывают различные реакции одновременно.

— А как насчет болиголова? — продолжал допытываться Птолемей. — Как долго проживет человек, приняв смертельную дозу?

— Ну, во всяком случае, ему хватит времени, чтобы произнести со смертного одра памятную речь, как сделал Сократ. То есть это хороший яд для писателей, поэтов и философов.

Олимпий помолчал и добавил:

— Но болиголов — не только яд. В небольших количествах он применяется для лечения болей в груди и при астме. Конечно, чтобы решиться на такой способ лечения, нужно иметь смелость.

— Или впасть в отчаяние, — вставила я.

— Лекарства и яды тесно связаны друг с другом. Греческим словом «фармакон» обозначают и то и другое. А когда жизнь становится невмоготу, яд — лучшее снадобье против такого недуга.

Я подумала о римском способе убивать себя, пронзая мечом. Конечно, для цивилизованного человека яд более приемлем. Кроме того, как мне показалось, римляне слишком спешат покончить счеты с жизнью. Они хватаются за меч или вскрывают вены даже при мелкой неудаче.

— Что правда, то правда, — согласилась я с Олимпием.

Мы продолжили прогуливаться, обсуждая растения.

— Вот белладонна, или «сонная одурь». — Он указал на длинный веретенообразный куст с овальными листьями. — Отравляет все вокруг себя сильнодействующими испарениями. Симптомы необычные: картины перед глазами расплываются, а сердце начинает колотиться так неистово, что его биение слышно на расстоянии вытянутой руки. Очень болезненно. Тебе это вряд ли бы подошло, — добавил Олимпий, повернувшись ко мне, и легкой походкой зашагал дальше. — А вот так называемый «собачий лопух». Его цветы — эти серые пушистые шарики. Яд вызывает страшные конвульсии и оставляет на лице жертвы безобразные гримасы.

— Довольно! — сказала я. — Откровенно говоря, все они для меня сливаются в одно.

— Нет, я хочу послушать еще. А что здесь? — Птолемей указал на куст с пучками белых цветов.

— Весьма интересное растение, — ответил Олимпий. — Молочай, родственник лавра. В закрытом помещении человек может лишиться чувств от одного запаха этих цветов. Ядовитые свойства растения сохраняются долгое время после того, как само оно увянет и умрет. Симптомы ужасны: неутолимая жажда, невыносимые боли в желудке, нестерпимый зуд. Кожа шелушится, внутри все горит.

Родственник лавра. Да, листья этого растения с виду такие же, как в любимых римлянами лавровых венках. Да и симптомы, что говорить, схожие. Неутолимая жажда — жажда славы. Нестерпимый зуд — стремление к власти. Внутри все горит — от азарта, разжигаемого заговорами и интригами.

— Неужели нет никакого противоядия? — спросила я, думая скорее об этом аллегорическом недуге, нежели о реальном.

— Противоядие? Только если попытаться извергнуть яд вместе с рвотой. Но зачастую это тоже вредит жертве.

Итак, едва ты соприкоснулся с отравой — едва твое чело увенчал лавровый венок, — ты обречен.

— Давайте оставим тему ядов, — предложила я. — Открой нам другую сторону сада — исцеляющую.

Птолемей скорчил гримасу, заявил, что это скучно, и, пока Олимпий показывал мне грядки с полынью, хной, лавандой, имбирем, алоэ, нардом и бальзамином, почти не обращал на них внимания.

— А в том углу сада, — сказал Олимпий — высажены растения, обладающие обоими свойствами. Как горькое яблоко.

Он указал на ползучую лиану, только что закончившую цвести. На ней уже завязывались плоды.

— В малых количествах эти фрукты можно использовать, чтобы истреблять насекомых или провоцировать выкидыш. Но стоит превысить дозу, и плоды вызовут мучительную смерть.

— Пожалуйста, не пробуй это средство на нас, — отозвался Птолемей.

— А вот знаменитая и легендарная мандрагора, — заявил Олимпий.

Мясистые сморщенные листочки отходили от центрального стебля растения, а между ними гнездились пурпурные цветы.

— Яблоко любви. Оно вызывает у своей жертвы — если это слово уместно — любовное желание, — рассказывал Олимпий. — Кроме того, мандрагора способствует зачатию, но в избыточных количествах способна вызвать ступор, болезненный понос и смерть. Однако соблазнители не могут подмешивать его в вино, чтобы быстрее добиться желаемого, поскольку хмельное усиливает не любовные, а ядовитые свойства растения.

— Мне говорили, что у мандрагоры какие-то особые корни, — заметила я.

— Да, корень мандрагоры похож на фаллос. Считается, что когда корень вытаскивают из земли, он кричит.

— Как фаллос? — У меня вырвался смех. — В жизни не слышала, чтобы фаллос кричал.

Олимпий смутился, Птолемей тоже залился краской, а потом оба покатились со смеху.

— Отличная сцена для греческой комедии, — выговорил наконец Олимпий.

Осмотр сада на этом закончился, но когда мы уже уходили, я бросила последний взгляд на невинную с виду мандрагору и снова рассмеялась.

В тот вечер я тихо ужинала в своих покоях в компании Хармионы, Ирас, Птолемея и маленького Цезариона, которого пора было учить, как вести себя за столом.

— Когда ты в свое время станешь царем, тебе придется давать множество пиров, — рассказывала я сыну, подвязывая ему салфетку. — Это обязанность монарха, причем далеко не самая обременительная. Любой правитель вынужден пробовать великое множество разнообразно приготовленных яств и выслушивать уйму речей. Смотри: ты должен расположиться таким образом…

Смеркалось, в комнате зажгли масляные лампы, и на меня вдруг накатила унылая волна разочарования и безразличия. Я все же чувствовала себя здесь чужой. Рим изменил мой взгляд на мир: то, что когда-то казалось совершенным и достаточным для счастья, теперь виделось мелким, почти провинциальным.

«Выброси этот вздор из головы! — приказала я себе. — Александрия — не захолустье. Тысячи кораблей приходят в наш порт. Товары со всего света собираются здесь, прежде чем продолжить свой путь в другие страны. Шелк, стекло, папирус, мрамор, мозаики, снадобья, пряности, металлические изделия, ковры, керамика — все проходит через Александрию, величайший торговый центр мира».

Тем не менее мне казалось, что здесь слишком тихо. Может быть, причина была в том, что с одиннадцати лет меня сопровождали беспрерывной чередой интриги, бунты, междоусобицы, заговоры и войны, а теперь вдруг настала нормальная жизнь?

«Разве не чудо, что ты — царица независимого Египта и твои права никем не оспариваются? Ты сидишь здесь и безмятежно вкушаешь вечернюю трапезу, — говорила я себе, как строгий учитель непонятливому ученику. — Ты, не кривя душой, можешь заверить Птолемея, что отравленного хлеба на его стол не подадут никогда. Твоя страна живет в мире и процветает. Чего еще желать правителю? И у кого из царей при вступлении на престол было меньше шансов достичь этого, чем у тебя?»

— Это мандрагора, — долетел до меня конец фразы. За столом шла беседа, а я не слышала ни слова.

— Почему ты говоришь сама с собой? — спросил Птолемей. — Я вижу, что твои губы шевелятся. А нас ты не слушаешь!

— У меня мысли блуждают, — призналась я. — Я словно еще на борту нашего корабля.

Хармиона бросила на меня сочувственный взгляд. Она понимала, о чем я говорю. Это не имело отношения ни к волнам, ни к тому, что я отвыкла ходить по твердой земле.

— Я-то думал, что ты рада убраться со старой посудины! — воскликнул брат. — Расскажи-ка им о мандрагоре и о том растении с мохнатыми цветками, что способно скрутить тебя и завязать в гордиев узел.

— Он слишком увлекся ядовитыми растениями и совершенно не обращал внимания на целебные, — посетовала я. — Насчет гордиева узла ты сам придумал, Олимпий такого не говорил.

— А зря! — заявил Птолемей, ковыряясь в тарелке. — Вообще-то от всего этого я потерял аппетит.

— Кстати, — вспомнила я, — нам нужно вернуть царских дегустаторов. По обычаю, перед тем как подать царю пищу, ее пробовали особые слуги — не отравлена ли. Работа нетрудная, но нервная. После выхода в отставку дегустаторы, как правило, предавались безудержному обжорству. В наше отсутствие эту должность во дворце упразднили, но теперь пора ввести ее заново.

— Да, моя госпожа, — согласилась Ирас. — Многое нужно сделать теперь, когда ты вернулась домой навсегда.

Вернулась навсегда. Но почему же мир и мое прекрасное царство кажутся мне пустыней? Я вижу перед собой людей, и все они ищут заботы, убежища или защиты. Я помогу им… И пусть они никогда не узнают, какой беззащитной чувствует себя порой их защитница.

После ужина я попросила Мардиана прийти ко мне, чтобы поговорить с глазу на глаз. Когда он вошел в комнату, я так обрадовалась ему, что чуть не рассмеялась. Как уже отмечалось, он располнел, и в нем отчетливее угадывался евнух. Меня это не радовало, но тут уж ничего не поделать: я не могла запретить ему объедаться лакомствами — ведь он не имел иных радостей плоти и хоть чем-то должен был компенсировать тяжкое бремя управления страной, два года лежавшее на его округлившихся плечах. В отличие от множества других вельмож и чиновников, он вознаграждал себя яствами со стола своего правителя, а не деньгами из его казны.

— Дорогой Мардиан, у меня нет слов, чтобы выразить, до чего я счастлива иметь такого помощника, как ты. Мне на редкость повезло.

Его широкое квадратное лицо озарилось улыбкой.

— Это ответственное поручение весьма почетно, и я с гордостью взялся за него, — промолвил он в ответ, усаживаясь на указанное мною место. — Однако твое возвращение, помимо прочих чувств, вызвало у меня облегчение.

Он устроился удобнее, расправил складки своего одеяния и скрестил ноги в усыпанных самоцветами сандалиях.

— Сирийские, новый фасон, — с лукавой улыбкой пояснил он, заметив мое внимание. — Купцу пришлось уступить мне одну пару как часть пошлины.

Да, его сандалии выглядели великолепно. Они навели на мысль о строгой простоте обуви римлян, но тут мне вспомнились «надстроенные» сандалии Октавиана, и я рассмеялась.

— Тебе они подходят.

Мардиану, человеку довольно-таки рослому, не было нужды утолщать подошвы, а вот бедняга Октавиан, увы, явно недотягивал до египетского евнуха.

— А твой наряд с бахромой тоже, надо думать, нового фасона?

У нас на Востоке мода никогда не стоит на месте.

— О, он вошел в моду в прошлом году, — сказал он. — Говорят, будто бахрома позаимствована из Парфии. Но мы, конечно, этого не признаем!

— Я совсем отстала от моды. Надо обязательно обновить гардероб.

— О, такое задание я выполню с удовольствием.

— По-твоему, это приятнее, чем корпеть над донесениями и принимать послов?

— То, что у тебя хватает духа выносить все утомительные церемонии, делает тебя хорошей царицей.

— Мардиан, — серьезно сказала я, — мне нужно узнать, как здесь воспринимали мое отсутствие.

Я верила, что услышу искренний ответ.

— Во дворце? А почему…

— Нет, не во дворце. В Александрии и в Египте. Я знаю, ты в курсе всех толков, и твоя семья живет в Мемфисе. Что думали люди.

— Они гадали, вернешься ли ты, — без обиняков ответил он. — Они думали… они боялись, что ты останешься в Риме, и такова будет плата за независимость Египта.

— То есть что Цезарь задержит меня в качестве пленницы?

Он решительно возразил:

— Нет, конечно нет. Просто многие полагали, что сенат переменчив и ты не покинешь Рим, чтобы не потерять возможность влиять на ситуацию.

— А что они думали о моей связи… о моем браке с Цезарем?

Он пожал плечами.

— Ты знаешь египтян, да и греков. Они прагматики и поэтому сочли, что ты поступила разумно и правильно, выбрав победителя, а не проигравшего в гражданских войнах.

Да, это римляне помешаны на морали, а у древних народов Востока больше мудрости.

— Хорошо, что хоть здесь к моим действиям относятся с пониманием. Ты представить себе не можешь, Мардиан, каково два года жить среди людей, которые только и делают, что судят, оценивают, читают нравоучения, поучают и осуждают. Это угнетает куда больше, чем тамошний климат с его унылой серостью.

Я, кажется, не вполне сознавала этот факт, пока не высказала его вслух. Теперь же от облегчения у меня едва не закружилась голова.

Мардиан фыркнул и поморщился.

— Ну что ж, зато теперь ты здесь, где мы понимаем тебя и ценим. Добро пожаловать домой!

Домой… Но почему, почему дом кажется мне таким странным?

— Спасибо, Мардиан, — ответила я. — Я все время тосковала по дому.

Он помолчал, словно раздумывал, продолжать ли разговор. Потом решился.

— Но я должен сказать тебе, что теперь, когда ситуация… изменилась, найдутся такие, кто сочтет твою политику провальной с точки зрения интересов Египта. Ты добилась многого, но в мартовские иды все это рухнуло, и мы вернулись к положению, в каком находились до прихода Цезаря. Кто теперь гарантирует нашу независимость?

— Я. Это мой долг.

Говорила я твердо, однако ощущение было такое, будто я, с трудом взобравшись на высоченный горный кряж, оказалась не на плодородной равнине, но перед еще одним хребтом, столь же высоким. Новый подъем потребует невероятных усилий, и никто не знает, не высится ли за этой горой следующая.

— Мардиан, я должна сказать тебе о том, что выяснилось по дороге сюда. Я жду ребенка. Будет еще один Цезарион, маленький Цезарь.

Он поднял брови.

— О, это снова нарушит политический баланс. Удивительно, как тебе удается воздействовать на людей за сотни миль отсюда. Просто волшебство какое-то.

— Я сомневаюсь, что это изменит ситуацию в Риме. Цезарь не упомянул Цезариона в завещании, а второго ребенка и признать некому.

— Не будь так уверена. Я лично намерен бдительно оберегать Цезариона. Шутки насчет Птолемея и отравленного хлеба, конечно, хороши, но если кого и могут попытаться отравить, то в первую очередь — твоего сына.

Я почувствовала озноб. Мой старый друг был прав. Вне зависимости от завещания весь мир знал, что у Цезаря есть сын. В конце концов, мой отец тоже был незаконнорожденным. Царский сын, даже бастард, — постоянная угроза для многих. Таким отпрыскам трон доставался не только в легендах и поэмах, но и в реальной истории.

Способен ли Октавиан на убийство? Он казался слишком хлипким, нерешительным и законопослушным. Но…

— Не породив ни одного римского наследника, Цезарь оставил трех — а теперь получается, что четырех, — претендентов на его имя. Это приемный сын Октавиан, кузен Марк Антоний, естественный преемник Цезарион — сын не от римлянки — и, как выясняется, еще один ребенок.

Мардиан помолчал и продолжил:

— Конечно, имеется пятый наследник — толпа, римский народ. Именно к ним он обращался, им оставил свою виллу и сады. Всегда помни об этом и учитывай народ в политических расчетах. Именно он и решит, быть ли Цезарю богом. Он, а не сенат.

— Я вовсе не хочу, чтобы кто-то из моих детей получил наследство в Риме и оказался втянутым в кровавую неразбериху римской политики. Я лишь печалюсь, что им придется расти, не зная отца. Для себя я не хотела от Цезаря ничего, мне достаточно вот этой фамильной реликвии. — Я показала Мардиану медальон. — Но мне жаль, что он не оставил мне чего-то и для Цезариона.

— Зато Цезарион зайдет в любой храм или форум по всему римскому миру и увидит статую отца. Они сделают из Цезаря бога, помяни мои слова. Потом появятся бюсты и маленькие статуэтки, которыми будут торговать от Эктабаны до Гадеса.

Дорогой неугомонный Мардиан!

— Он может собрать коллекцию! — отозвалась я, рассмеявшись сквозь слезы.

Я представила себе целую полку статуэток Цезаря, всех размеров и форм. Будут мускулистые греческие Цезари, сирийские Цезари с большими глазами, в официальных одеждах, пустынные Цезари верхом на верблюдах, Цезари-фараоны и галльские Цезари, облаченные в волчьи шкуры. Вообразив такое, я хохотала до упаду, держась за бока. Когда же я успокоилась и восстановила дыхание, то покачала головой и сказала:

— Ох, Мардиан, ведь я смеялась по-настоящему впервые после… Спасибо тебе.

Он вытер глаза.

— Поскольку вся торговля проходит через Александрию, подумай о такой возможности. Новая мода обязательно принесет нам прибыль.

 

Глава 3

Стоял ясный и ветреный июньский день. В такую погоду Александрия сияет аквамарином в серебряной оправе — настолько яркой, что приходится щуриться.

Сегодня на полу пиршественного зала собирали подаренную Цезарем мозаику. Моя память была точна: увидев ее впервые, я сразу признала цвета александрийского моря и не ошиблась. Фигура Венеры, поднимающейся из морской пены, была исполнена столь утонченно, что по сравнению с ней все смертные женщины выглядели грубыми.

Я вздохнула. В чем призвание искусства — воодушевлять человека или подавлять совершенством? Если ни одна живая женщина не способна даже приблизиться к подобному идеалу — должно ли это вдохновлять меня на самосовершенствование, или сей факт лишь рельефно выделяет и подчеркивает мои недостатки?

Сегодня, при ярком свете и свежем утреннем ветре, я чувствовала, что эта Венера меня вдохновляет. Я ощущала себя воссозданной заново: словно я только что появилась из морской пены и спешила выбраться на берег, чтобы потребовать мое наследие, мою судьбу. Испытаю ли я когда-нибудь подобное?

Ее золотистые волосы волнами ниспадали на плечи, так мастерски изображенные, что я различала мускулы и изящные округлости плоти.

«Сколько тебе лет? — мысленно спросила я богиню. — Пятьдесят? Сто? Ты всякий раз выглядишь по-новому, словно ты из плоти, а не из камня. Так искусство обманывает реальность».

— Я помню, как ее дарили. — Хрипловатый голос Хармионы, прозвучавший за спиной, заставил меня подскочить. Звуки инструментов, с помощью которых подгонялись элементы мозаики, заглушили ее шаги. — Она великолепна, не так ли?

Мы обе воззрились на Венеру, завидуя ей.

— Ты похожа на нее больше меня, — сказала я. — Это твой цвет волос.

— Никто не похож на нее, — покачала головой Хармиона. — Вот почему она обладает могуществом, какого нет ни у одной из нас.

Однако тут Хармиона явно скромничала: она привлекала внимание мужчин почти так же, как сама Венера. Я видела, как все, от мальчишек до престарелых писцов, пожирали ее взглядами.

— А ты не находишь, Хармиона, что тебе пора задуматься о замужестве? — спросила я. — Это не помешает остаться у меня на службе. Мне жаль тех несчастных, что страстно хотят жениться на тебе, но ты не удостаиваешь их вниманием.

Хармиона рассмеялась низким лукавым смехом.

— Я подумывала о замужестве, — призналась она, — но пока не встретила ни одного смертного мужчины, кого сочла бы достойным. Видишь ли, как Венера затмевает своим совершенством всех женщин в глазах мужчин, так и Аполлон затмевает всех мужчин в глазах женщин. Мне бы хотелось познакомиться с мужчиной, похожим на Аполлона. Часто тебе такие встречались?

— Одного знаю, — подумав, ответила я. — Октавиан. Красотой он, пожалуй, не уступит и статуе. Но в отличие от изваяния он разговаривает, двигается и порой проявляет себя не лучшим образом.

— А в последнее время не попадаются? — не унималась она.

— Не припоминаю, — честно призналась я, чтобы она не подумала, будто мне пришло в голову скрыть от нее некоего знакомого Аполлона. — Но теперь я буду присматриваться внимательнее.

Двое работников с натугой вывернули камень из пола и сдвинули в сторону. Они ухмылялись, и я поняла, что они слышали наш разговор. Уж не воображают ли они себя подобиями Аполлона? У одного была волосатая спина, и он больше смахивал на Пана, а другой, коротышка с длинными руками, и вовсе напоминал обезьяну.

Едва удерживаясь от смеха, мы поспешили прочь из зала и лишь за дверью, привалившись к стене, скорчились от беззвучного хохота.

Я сказала:

— Это напомнило мне о моей обезьянке Касу.

Хармиона смеялась до истерики.

— Я серьезно. Где она?

— Я думаю… наверное… она в комнате Ирас, — с трудом выдавила из себя Хармиона. — Они, кажется, подружились.

Мы стояли на ступеньках дворца, что вели прямо к царской гавани. Прямо над головой летали чайки, белевшие на фоне синего неба.

— Давай покатаемся на лодке, — вдруг предложила я. Погода была слишком хороша, чтобы сидеть дома. — Конечно, не гонку устроим, а так, отдых. Чтоб расслабиться да любоваться красками моря и неба.

Лодок в моем распоряжении имелось много, от маленькой прогулочной яхты до точной копии древней ладьи фараонов. А вот возможностью получать удовольствие от водных прогулок я была обязана собственной решимости и силе воли — едва ли не самым ценным чертам моего характера. Воля поможет, если нас покинет талант, вдохновение и даже удача. Но когда нас покидает воля, все пропало: мы действительно обречены…

Хармиона загорелась.

— Я никогда не каталась на фараоновой ладье! — воскликнула она. — У которой нос в форме лотоса.

— Ну, ее и возьмем.

Мы спустились по широким, мягко закруглявшимся мраморным ступенькам — как в театре, где ряды сидений располагаются один над другим. На дне сквозь прозрачную чистую воду виднелись камни и яркие анемоны. Подальше, в открытом море, океан накатывал на основания маяка и разбивался, вздымая высокие валы, увенчанные искрящимися плюмажами невесомых брызг.

В тот момент я решила, что обязательно закажу для Венеры Цезаря парную мозаику. На ней будет изображена вот эта сцена: Александрийская гавань в погожий летний день.

Царские суда пребывали в постоянной готовности, так что ждать нам не пришлось. Капитан принялся отдавать распоряжения, а Хармиона ахнула, поднявшись по разукрашенным сходням на палубу.

— Ой! Она настоящая?

— Если ты имеешь в виду, настоящее ли дерево и золото, то да, она настоящая, — ответила я, поднявшись за ней следом.

— Я хотела сказать, что это чудо, в истинном смысле слова.

— Эти ладьи делали для фараонов. Во всяком случае, меня уверили, будто они путешествовали по воде только таким манером.

Да, они возлежали на ложах в тенистых павильонах из древесины кедра; их обмахивали драгоценными опахалами на длинных ручках, если ветра не желали дуть; они опирались на золоченые перила.

— Идем.

Я повела Хармиону в павильон, где мы опустились на подушки.

Слуга в набедренной повязке, вороте-ожерелье и древнеегипетском головном уборе появился невесть откуда, как по волшебству, и подал прохладительные напитки.

Мы отчалили. Гребцы молча налегали на весла с серебряными лопастями, ладья мягко покачивалась в теплой воде.

Море, именно море придавало величие Александрии. Оно приносило богатства мира к нашим дверям и давало нам могущество. Я должна немедленно, безотлагательно приступить к восстановлению флота. Пока же единственная наша защита — римские легионы, оставленные Цезарем. Стоит им уйти или повернуть против нас по приказу кого-то из римских вождей — возможно, одного из убийц…

Этот ясный день так манил к себе, потому что был беззащитен.

В тот день я чувствовала себя окрыленной, но к вечеру меня снова стали одолевать мрачные мысли, подобно птицам, возвратившимся в гнезда. Неужели мне никогда не избавиться от пелены уныния, которая пришла на смену окутывавшей меня прежде любви Цезаря? Тоска обретала особую силу с наступлением сумерек. Я стояла и смотрела, как появляются звезды. Первой, конечно, зажглась Венера, потом и другие. А ведь точно так же, в этом самом саду на крыше, мы с Цезарем любовались звездами вместе. Тогда он показал мне Орион, свое любимое созвездие, и рассказал историю…

Теперь, хотя звезды светили точно так же, небо казалось суровым и пустым. Я отвела взгляд и заставила себя пойти к рабочему столу в соседней комнате, где меня поджидала целая стопка книг учета казны. Порой цифры расплывались у меня перед глазами, и вовсе не из-за мерцания масляных светильников.

Даже когда мои мысли поглощали эти столбцы цифр, позади них таились неизбывная грусть и уныние. Поэтому я обрадовалась возможности отвлечься, услышав, что Эпафродит просит принять его по важному делу.

Он стал извиняться за поздний визит.

— Это не имеет значения, — сказала я, отложив папирусы. — Как видишь, я работаю. Сам знаешь, у правителя рабочий день не заканчивается с заходом солнца. Когда еще корпеть над документами, как не ночью?

Снаружи, в теплой александрийской ночи, люди гуляли по улицам, пели, смеялись, выпивали, в то время как их царица сидела взаперти, зарывшись в счетные книги.

— Значит, мы с тобой поймем друг друга, — улыбнулся он. — Моя жена не одобряет моей вечной занятости, но наслаждается ее плодами.

В первый раз он позволил себе замечание личного характера. Значит, он женат. Есть ли у него дети? Но расспрашивать я не буду, подожду, пока он расскажет сам.

— Я принес полные отчеты о содержимом трех новых складских помещений, построенных взамен разрушенных пожаром. Мы сделали полки поуже, чтобы все, проходящее по описи, было на виду. Так легче проверять, да и следить за крысами.

Он с гордостью вручил мне свитки.

Я ждала. Странно, что он лично пришел с отчетами в столь поздний час. Документы можно было отправить в любое время с посыльным.

— А еще я хотел бы сообщить кое-что, о чем услышал от одного из прибывших сегодня капитанов.

Значит, я не ошиблась.

— Да?

— Это не официальные сведения — лишь слухи, дошедшие до того человека. Но, по всей видимости, убийцам пришлось покинуть Рим. Куда они направились, остается догадываться. Наследник Цезаря прибыл в Рим, чтобы затребовать свое, но получил от Антония резкую отповедь. Поговаривают, будто Антоний встретил его так нелюбезно, потому что растратил большую часть денег Цезаря и не хотел отчитываться в этих тратах.

— Антоний растратил большую часть денег Цезаря? А ведь правда — Кальпурния передала деньги Антонию, чтобы до них не добрались убийцы.

— Но молодой человек не отступился. Он от своего имени нанял Цицерона, и дело приобрело скандальную известность. Ясно, что Антонию придется с ним договариваться, но на каких условиях, пока не ясно. Также непонятно, кто сейчас на самом деле правит Римом.

Кому, как не Антонию, следовало знать, что в отношениях с Октавианом ни в коем случае нельзя демонстрировать пренебрежение? Если человек так молод и его положение так неопределенно, он особенно нуждается во внешних проявлениях уважения.

— Значит, сейчас там царит хаос?

— В данный момент — да, — подтвердил Эпафродит. — Но что будет, если убийцы сбегут на Восток и обоснуются здесь? Это опасно.

— Хорошо бы, чтобы они так и поступили. Тогда мы сумеем их уничтожить.

— Какими силами? Уж не римских ли легионов, расквартированных у нас? А если солдаты переметнутся на сторону убийц?

— Я тоже думала об этом, — сказала я. — Египту в первую очередь необходим сильный флот. Нужно приступать к строительству.

Эпафродит улыбнулся. Кажется, он был несколько удивлен, но доволен.

— Верная мысль.

— Я как раз хотела поговорить с тобой о закупках корабельного леса. Как мне известно, ты ведешь дела с сирийцами.

— Да, верно.

Он казался загадочным — такой образованный и утонченный, притом чрезвычайно энергичный и изобретательный. Да еще с двумя именами.

— Госпожа, прости, если я говорю лишнее, но ты выглядишь удрученной, — неожиданно промолвил Эпафродит. — Могу я чем-нибудь тебе помочь?

Я не ожидала услышать такого, и это отразилось на моем лице. Но я почувствовала признательность за его внимание.

— Только если ты сумеешь повернуть время вспять и стереть уже случившиеся события, — ответила я как можно деликатнее.

— Подобные деяния за пределами возможностей человека, — сказал он. — Такое под силу одному Богу, но и Он этого не делает. Однако Он дарует утешение. Наше Писание полно вопросов к нему, и Он отвечает нам в стихах. И любовь, и измена — все там есть.

— Расскажи мне еще, — попросила я его, как ребенок — сведущего наставника.

— В нашей главной книге есть такие стихи: «Враги мои говорят обо мне злое: „когда он умрет и погибнет имя его?“ Все ненавидящие меня шепчут между собою против меня, замышляют на меня зло. Даже человек мирный со мною, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту»

Да. Именно так все и было у Цезаря.

Эпафродит продолжал:

— «Ибо не враг поносит меня — это я перенес бы; не ненавистник мой величается надо мною — от него я укрылся бы; но — ты, который был для меня то же, что я, друг мой и близкий мой»

Таков оказался Децим — родич и ложный друг, названный Цезарем в числе своих наследников. Тот самый, кто выманил Цезаря в сенат.

— Я должна познакомиться с вашей священной книгой, — сказала я. — Похоже, в ней и впрямь содержится великое знание о человечестве. Понимание способно облегчить печаль.

Это не похоже на рекомендации иных философов, советовавших человеку отвергать земные печали или избегать их и, даже обнимая жену, думать о том, что она умрет, чтобы не так остро переживать потерю в свой час.

— Мы тоже скорбим о смерти Цезаря, — сказал Эпафродит. — Боюсь, найти себе такого друга и покровителя иудеям удастся очень не скоро.

Да… Я вспомнила иудеев, много дней оплакивавших Цезаря на месте сожжения его тела.

— Он подтвердил наши права на свободное исповедание нашей религии и разрешил невозбранно посылать из других стран ежегодный храмовый налог. Он вернул нам порт Яффа, отобранный Помпеем, прекратил отвратительную практику откупов, разорявшую нас, освободил нас от воинской повинности, поскольку служба не прерывается и в день шаббат, когда наш закон запрещает любую работу. Да, он был нашим другом. Мы потеряли защитника, как и ты.

— Может быть, он хорошо относился к вам, поскольку чувствовал — вы это цените, — заметила я.

Уж мне ли не знать, как задевало Цезаря то обстоятельство, что его деяния оставались недооцененными. Однако после его ужасной смерти не только я, но и целый народ почувствовал себя обездоленным.

— Что теперь будет с Иудеей? — задумалась я вслух.

— Зависит от того, кто станет преемником Цезаря в Риме, — сказал он. — И удастся ли молодому царю Ироду перехитрить своих врагов в Иудее. Они с Антонием старые друзья, подружились еще тогда, когда Габиний возвратил трон твоему отцу. Ирод помогал ему людьми и припасами. Но если убийцы Цезаря объявятся на Востоке и потребуют помощи, мне трудно предугадать, как поведет себя Ирод. Он умный молодой человек, но политика выживания в тех краях требует умения ловчить и лавировать.

Эпафродит помолчал.

— Лично я предпочитаю Ирода его соперникам, потому что уверен: страна, возглавляемая фанатиками, обречена. Он отделяет религию от политики, а вот другие… — Он покачал головой. — Те будут упорствовать, настаивая на соблюдении каждой буквы закона, пока Иудея не окажется полностью покоренной и раздавленной.

— Странно, что политика государства может быть основана на религии, — заметила я. — Мне трудно представить, чтобы основным конфликтом в Египте стало противостояние между Зевсом и Сераписом или между Сераписом и Кибелой.

— Мы совсем другие, — согласился Эпафродит. — И из-за этой нашей особенности трудно предсказать, что нас ждет как в ближайшее время, так и в отдаленном будущем.

Ветер начал шевелить занавески, отделявшие комнату от террасы. В домах гасли золоченые лампы — уже поздно, и люди устраивались на ночлег. Мне тоже следовало отпустить Эпафродита домой. Он оказал мне немалую услугу, явившись в столь поздний час, чтобы без задержки сообщить новости из Рима. Мы уже давно вышли за пределы времени, подходящего для деловых бесед, однако его слова возбуждали мое любопытство и побуждали задавать вопросы.

— Мардиан мимоходом упомянул, что вы знаете свою судьбу, ибо она предсказана вашими пророками. И вы ожидаете Спасителя — мессию. Это так?

Эпафродит почти смутился.

— Священные предания любого народа обычно кажутся нелепыми, когда их излагают тем, кто в них не верит.

— Нет, я на самом деле хочу узнать. Расскажи об этом.

— За столетия наши верования изменились, — сказал он. — Мы никогда не верили в жизнь после смерти. У нас есть собственный Аид — Шеол, мрачное место, где блуждают тени. Мы никогда не думали о том, что история нашего народа движется в определенном направлении к некой предопределенной цели. Однако наше Писание пополняется, и в новейших его книгах говорится о бессмертии души, а кое-где даже о возможности телесного воскрешения. О том, что мир движется к великим переменам, а принести их должен мессия.

— И кто этот мессия? Он царь? Жрец?

— Смотря на какое пророчество полагаться. Захария, один из наших пророков, говорит о двух мессиях — жреце и царе, потомке великого царя Давида. Даниил предвещает лишь одного Спасителя и именует его Сыном Человеческим.

— Но в чем заключается его миссия?

— Он призван возвестить наступление новой эры.

— Какой новой эры? В чем ее новизна?

— Эры суда и очищения. За ней последует золотой век мира и благоденствия.

Мир и благоденствие царит сейчас в Египте и без всякого мессии, однако мы можем потерять все из-за переменчивой политики Рима.

Я взглянула Эпафродиту в глаза.

— Мир и благоденствие — именно этого я добиваюсь для своего народа и своей страны. А ты сам веришь в пророчества?

Он улыбнулся.

— Я не вникаю в них. Для человека, всецело занятого неотложными повседневными делами, мечтания о грядущих веках отступают на задний план. Нет, я не отвергаю пророчества, просто у меня нет в них необходимости. Они не имеют отношения к той жизни, которой я живу. Если она ставит вопросы, бесполезно искать ответы у пророков.

— Есть предания и о женщине-мессии, — напомнила я ему.

Он усмехнулся.

— А, вот оно что. Гадаешь, не окажешься ли Спасительницей ты сама?

— Нет, но мне интересно, могут ли люди увидеть ее во мне.

Эпафродит задумался.

— Возможно. Но тебе придется узнать обо всем самой. Я с такими пророчествами не знаком.

Я вздохнула.

— Это разрозненные сочинения. Одно называется «Оракул безумного претора», другое — «Оракул Гистаспа», и еще одно под названием «Оракул горшечника». Кажется, и в книгах Сивиллы есть нечто подобное. Я прикажу, чтобы в библиотеке сняли с них копии и взялись за изучение.

— Только имей в виду: если слишком увлечешься ими, непременно придешь к выводу, что там говорится о тебе, — предостерег Эпафродит. — Таково уж свойство пророчеств. Они всегда допускают и широкое, и узкое толкование, в зависимости от ситуации. Как предсказания гадателей и астрологов.

— Ты и в них не веришь?

— Я верю, что их методы основаны на определенных знаниях. Но знания эти неполны, а способность вводить людей в заблуждение опасна. Вот почему наш Бог запретил иметь с ними дело. Как поведал Моисей, Бог сказал ему: «Не обращайтесь к вызывающим мертвых, и к волшебникам не ходите, и не доводите себя до осквернения от них»

Я подумала об астрологах и предсказателях, что состоят при моем дворе. Хорошо все-таки, что я не обязана следовать предписаниям Моисея. Потом мне вдруг вспомнилась одна история.

— Послушай, не тот ли это Моисей, что вывел вас из Египта? Мне говорили, будто он категорически запретил вам возвращаться. Однако иудеев в Александрии полно. Похоже, вы выполняете его заповеди избирательно: насчет астрологов — да, так и быть, а насчет Египта — нет уж.

Он рассмеялся.

— Ну, будь у меня желание поспорить, как у наших формалистов, я бы сказал, что Александрия — не совсем Египет. Ее и называют Alexandria ad Aegyptum, то есть «Александрия при Египте», а не «в Египте». Но это слова. Суть дела сводится к тому, что, когда Закон препятствует выгоде, мы находим способ его обойти. Таков наш обычай.

Я рассмеялась.

— Таков всеобщий обычай. Правда, мои подданные не столь склонны к восстаниям, как твой народ. Мне повезло.

— Верно. — Он поклонился: — Ваше величество…

— Да, я знаю: час поздний, и я задержала тебя слишком долго. Плохая награда за твое усердие, проявленное в нерабочее время. Иди, ты свободен.

Эпафродит с явным облегчением отбыл, а я еще долго стояла у окна, глядя на спящий город. Как бы то ни было, нужно узнать о пророчествах побольше. Что-то в них есть.

Продолжая размышлять об этом уже в постели, я согласилась с тем, что в предсказаниях таится опасный соблазн. Однако мне хотелось с ними познакомиться.

 

Глава 4

Стояли великолепные летние дни, а я постепенно разобралась со счетами, учетными книгами и донесениями, накопившимися за время отсутствия. Шел египетский месяц эпиф, соответствующий римскому квинтилию, или, как он теперь назывался, июлю.

Я завела в Риме нескольких осведомителей, и они донесли мне, что Брут пребывает в бешенстве. Из соображений безопасности он вынужден держаться подальше от Рима, а в городе в середине этого месяца, получившего новое название, должны состояться Ludi Apollinares — игры Аполлона, и устраивать их надлежало именно Бруту в качестве претора. Получалось так, что убийца, не смея сунуть носа в Рим, должен будет оплатить почести, которые воздадут убитому Цезарю.

Потом я узнала, что Октавиан, словно с целью унизить Брута, назначил сразу после игр Аполлона новые игры под названием Ludi Victoriae Caesaris — игры Цезаревых побед — и собирался провести их за собственный счет, чтобы продемонстрировать «отеческую любовь» к народу. Заодно он продемонстрировал верность памяти Цезаря, поскольку официальные лица, отвечавшие за устройство этого праздника, не решались ни назначить игры, ни отменить их.

Но еще до получения донесений со мной произошло несчастье. Я потеряла ребенка, которого носила, — последнее наследие Цезаря.

Собственно говоря, у меня случились роды, только преждевременные. Я выходила лишь половину положенного срока, и дитя появилось на свет слишком маленьким, чтобы выжить. После этого меня надолго уложили в постель, напоив настоем мяты и красным вином, хотя тело мое не страдало. В утешении нуждался дух.

«Прощай, прощай», — думала я, крепко сжимая медальон на шее.

Больше у нас никогда не будет ничего нового, наша совместная жизнь в прошлом.

«Ушел, ушел, ушел», — твердила я себе, и каждое слово звучало, как удар молота по моей душе. Ушел навсегда.

Все были очень добры, все без устали хлопотали вокруг меня. Хармиона и Ирас предугадывали любое мое желание, Мардиан приходил с шутками. Птолемей написал несколько рассказов и настоял на том, чтобы прочесть их мне, а Эпафродит подготовил несколько выдержек из своего Писания — из тех его разделов, где говорилось о потерях, лишениях, мужестве и терпении.

Особенно мне понравилось одно место:

«Так говорит Господь: голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет» [5].

Ибо их нет… Скорбные слова, горестная, верная мысль.

Ночи стояли жаркие, в моей комнате было душно, поэтому кровать вынесли на террасу, где дули морские бризы и я могла видеть звезды. Я лежала, глядя на вздымавшийся надо мной сине-черный купол небес, и вспоминала египетское предание о богине Нут: растянувшись по небосводу от востока до запада, она поглощает солнце; светило пронизывает ее тело и с каждым рассветом рождается заново. Нут всегда рисовали золотом на фоне глубокой яркой синевы.

Но это фантазия художников. Звезды не золотые, они холодного ярко-белого цвета, а небо чернильное. И луна в те ночи, когда я лежала на балконе, тоже казалась мрачной.

Потом пришел долгожданный черед появления Сириуса — звезды, что на протяжении семидесяти дней находилась ниже горизонта. Яркая точка света знаменовала первый день нового года и возвещала о том, что далеко на юге Нил тоже начинает подниматься. Год начинал свой цикл, неуклонно двигаясь дальше.

Далеко внизу, во дворце и городе, раздались радостные крики: Сириус был замечен, и это послужило сигналом к началу шумного праздника. В Александрии разливы Нила, может быть, и не столь ощутимы, как в долине, однако от Нила зависели урожаи, а от урожаев — благополучие города, жившего в первую очередь вывозом зерна.

«Как ярок сегодня ночью свет маяка! — отметила я. — Как необычайно длинны языки пламени — топлива, что ли, прибавили?»

В следующее мгновение до меня дошло, что источник яркого света находится позади Фароса, в небе. Откинув легкое покрывало, я встала и подошла к краю крыши, чтобы взглянуть на светоч под другим углом.

Да, я не ошиблась. Ослепительный свет сиял на небосклоне, почти на одном уровне с вершиной маяка. Но это не звезда — у нее имелся длинный хвост.

Комета! В небе комета!

Никогда раньше я не видела комету, но почему-то сразу сообразила, что это удивительно красивое небесное явление не может быть ничем другим. Позади нее стелился мерцающий след из сверкающих искр, раздувшееся ядро походило на капюшон божественной кобры.

И в тот же миг меня словно пронзило необычное ощущение, всплеск узнавания: это Цезарь. Он занял свое место среди богов, и он показывает мне, что никогда не оставит меня, что всегда пребудет со мной как со своей божественной супругой, которая воссоединится с ним на небесах. И уж конечно, он не потерпит, чтобы его сын пострадал и лишился законного наследия, но будет отстаивать его интересы. Теперь, когда он стал богом, у него для этого больше возможностей, чем прежде, когда он был ограничен мелкими людьми и собственной смертностью.

Я услышала его голос, звучавший тише, чем шепот. Быть может, он раздавался лишь в моей голове, но я услышала: он сказал, что все будет хорошо, но я должна подняться с одра болезни и снова стать той Клеопатрой, чья энергия и находчивость так его восхищали. Ибо истинная царица Египта и жена Цезаря — это она, настоящая Клеопатра, а не жалкое существо, способное лишь причитать и изнывать в тоске.

— Ты должна выносить лишения, как солдат, — возвестил тот голос, — отважно и без жалоб. Когда день кажется тебе потерянным, не опускай щит, но отражай атаку врага и устремляйся вперед, снова и снова. Это и отличает героев от обычных сильных людей.

Комета сияла, будто привлекала мое внимание.

— Внемли!

— Все будет так, как ты сказал, — ответила я.

В первый раз после его смерти — точнее сказать, после его ухода, ибо теперь мне стало ясно, что он не умер, — я почувствовала радость.

Я снова легла, и хотя закрыла глаза, связь с кометой не прервалась. Хвостатая звезда висела надо мной всю ночь.

Далеко в Риме (о чем я в то время знать не могла) Октавиан тоже видел эту комету. Она появилась между двадцатым и тридцатым июля, когда он проводил Цезаревы игры, и взволновала народ. Римляне истолковали ее точно так же, как и я: поняли, что Цезарь принят в сонм богов.

Октавиан сразу объявил о божественности своего приемного отца, повелел поместить чудесную звезду на лбу статуй Цезаря и приказал отныне изображать ее на всех монетах Цезаря.

Я не знала в ту пору и о другом: Октавиан воспринял комету как знамение, определяющее его судьбу и приказывающее не успокаиваться, пока он не отомстит за убийство Цезаря.

В ту ночь Цезарь призвал нас к оружию. Мы оба хотели отомстить за него и завершить его дело — и, чтобы добиться своего, каждому из нас требовалось уничтожить другого. У Цезаря было два сына, но наследником мог стать лишь один. Цезарь мечтал о великой мировой империи — но какой город станет ее сердцем, Рим или Александрия? Будет империя западной или восточной по своему местонахождению и духу? И кто получит власть над ней?

Комета, сиявшая на небосклоне много дней, вызвала возбуждение и переполох среди астрологов. Они еженощно собирались в Мусейоне для изучения и истолкования этого феномена. К местным ученым присоединялись звездочеты из дальних стран, в том числе из Парфии, где их почтительно именовали волхвами. Это снова, к немалой моей гордости, сделало Александрию центром интеллектуальной жизни. Однажды вечером я лично встретилась с учеными и попросила их составить астрологические таблицы для Цезариона, Птолемея и меня.

Они собрались в круглом мраморном зале Мусейона, в самом его центре. Большинство были одеты по-гречески, но присутствовали и чужеземцы в длинных расшитых одеяниях, и двое представителей Верхнего Египта в древних облачениях долины Нила.

— Почтеннейшие, — сказала я, глядя на разложенные перед ними на складных столах звездные карты и математические книги. — Меня удивляет, почему вы не выходите из здания, чтобы непосредственно наблюдать комету и небосвод.

— Некоторые из нас как раз этим и заняты, — ответил Гефестион, наш главный астроном. — Помост, оборудованный на крыше, полон народу. Остальные работают здесь, внося поправки и уточнения в звездные атласы по результатам наблюдений.

— Вы предвидели появление кометы? — спросила я.

— Нет, — признался он. — Она оказалась полной неожиданностью.

Значит, мы имели дело не с обычным природным явлением, но со сверхъестественным феноменом.

— И каково ваше заключение?

— Это таинственное явление предвещает некое великое событие. Может быть, рождение ребенка, чьим уделом станет исполнение одного из пророчеств.

Нет, суть в другом. Цезарион уже родился, следующий младенец потерян, и даже Октавиану — если предположить, что комета послана для него, — уже восемнадцать. Кто-то может вообразить, будто хвостатая звезда сулит ему судьбу нового Цезаря, но это, конечно, ложное толкование!

— Нет, рождение ребенка здесь ни при чем, — с раздражением промолвила я. — Куда более вероятно, что комета предвещает потрясения, связанные со смертью Цезаря.

Спорить ученый не стал и ответил вежливым кивком. Я обвела взглядом его коллег, споривших над картами, передала астрологу данные, необходимые для составления гороскопа, и спросила:

— Сможешь ты составить звездные таблицы в течение трех дней?

Мне не терпелось взглянуть на хитросплетения судьбы и узнать, что ждет впереди.

И снова он вежливо кивнул.

Когда гороскопы доставили во дворец, я обнаружила: Птолемею звезды не сулят ничего хорошего, несмотря на то что астрологи использовали самые многозначные и успокаивающие выражения. Моя же судьба и судьба Цезариона переплелись так, что мы должны черпать силу друг у друга. Еще имелось льстивое, но туманное утверждение: будто бы я «умру, как пожелаю, дабы жить вечно». Это можно было истолковать по-разному: то ли я умру такой смертью, какую пожелаю, то ли умру, потому что этого пожелаю? Что ж, таковы астрологи! Но я поняла одно — у Птолемея появится надежда на выздоровление, только если отвезти его на зиму в Верхний Египет.

— Не хочу туда! — закапризничал Птолемей, узнав о моем решении. — Мне здесь лучше. Там же ничего нет, кроме пальм, глинобитных хижин и крокодилов!

Да, там огромное количество крокодилов. Судя по последним донесениям, в нынешнем году они размножились необычайно. Нил выше Фив буквально кишел ими, и казалось, что по обе стороны реки разложили на просушку целый лес сморщенных бревен.

— В Верхнем Египте очень красиво, — сказала я, вспомнив свои путешествия. — Я поеду с тобой, помогу устроиться. Мы остановимся у усыпальницы Ком-Омбо и помолимся тамошнему крокодильему божеству, чтобы он отозвал свои полчища. И ты увидишь Филы — самый прекрасный храм Египта, расположенный на острове.

Брат скорчил рожицу.

— Мне это неинтересно! Я хочу остаться здесь и помогать строить игрушечную трирему для Цезариона.

— Я попрошу корабельных мастеров подождать до твоего возвращения, — пришлось пообещать мне. — Цезарион еще слишком мал, чтобы совершать в одиночку морские прогулки.

В начале путешествия Птолемей куксился и не желал смотреть ни на Нил, ни на проплывавшие мимо земли. Но я упорно обращала его внимание на состояние оросительных каналов и плотин, особенно на землях Дельты, всецело зависевших от ирригации. Здесь подъем Нила еще не начался — паводковые воды добирались сюда от Первого порога примерно за двадцать дней.

Птолемей, однако, лишь безучастно лежал под балдахином и кашлял. Он заслуживал сочувствия.

Мы проплыли мимо пирамид, и он едва удостоил их взгляда. Мы проплыли мимо Мемфиса, мимо оазиса Моэрис, мимо города Птолемеи — последнего греческого форпоста на Ниле, где уже был заметен подъем воды. Вместо того чтобы дожидаться паводка в Александрии, мы плыли ему навстречу.

Река расширилась в озеро, а мы двигались дальше: мимо Дендер и храма Хатор, потом мимо Фив и огромного святилища Амона, мимо исполинских статуй Рамзеса, сидящих перед его погребальным храмом. Унылые скальные холмы, в чьих вырубленных недрах властвуют мертвые фараоны, простирались далеко за горизонт.

Неожиданно река стала кишеть телами крокодилов. Повсюду, куда ни глянь, вода пузырилась, а среди тростников появлялись чешуйчатые спины. Глинистая прибрежная полоса была буквально усеяна чудовищами. Некоторые зевали, показывая блестящие изогнутые зубы, другие лениво били хвостами и елозили в грязи.

— Посмотри! — сказала я, растолкав разморенного полуденным зноем Птолемея. — Ты когда-нибудь видел их в таком количестве?

Он недовольно заморгал, но при виде этого зрелища его глаза расширились.

— Великий Серапис! — воскликнул он. — Да здесь собрались все крокодилы мира!

Мы с замиранием сердца наблюдали, как собака спустилась к реке попить, отыскав на берегу место, казавшееся пустынным. Псина держалась настороже, но жажда пересилила страх. Едва ее морда коснулась поверхности, как из неподвижной воды вынырнула огромная пасть, и собака оказалась под водой столь стремительно, что я едва успела заметить движение хищника. Вода забурлила, визжащая жертва на миг мелькнула в воздухе, схваченная пастью страшилища, потом крокодил снова утащил ее на дно и держал там, пока она не захлебнулась. Когда он вынырнул снова, окровавленная тушка в его зубах уже не трепыхалась. Поскольку крокодил не мог проглотить добычу целиком, он рвал и глотал ее кусками, и растекавшаяся по воде кровь привлекла целую флотилию его сородичей. Они пытались вырвать у него добычу и пожирали плававшие вокруг куски плоти. Лапы и чешуйчатые хвосты молотили по кровавой воде.

Я поежилась. Неудивительно, что крестьяне попросили помощи у властей: при таком положении дел поход за водой превращался в рискованное предприятие. Я заметила, что деревенский водонаборный «журавль» с черпаком окружен высокой стеной из глинобитных кирпичей: люди опасались даже находиться рядом с ним, не говоря уж о том, чтобы спуститься к реке с кувшином или постирать одежду. Хуже того — река разливалась, подступая к улицам и домам вместе с крокодилами. Еще немного, и хищные твари будут средь бела дня ползать по улицам, прятаться под скамейками и дремать в тени за зданиями.

Птолемей как зачарованный двинулся к борту, и мне пришлось предостеречь его: я видела, как высоко способен выпрыгнуть из воды крокодил.

Когда мы добрались до храма Ком-Омбо, солнце уже садилось. Было очевидно, что совершить необходимые ритуалы мы сегодня не успеем. Я велела встать на якорь подальше от тростниковых зарослей и песчаных отмелей, а Птолемею сказала, что спать на палубе, хоть там и лучше дышится, на сей раз нельзя. Зубастые хищники только и ждут, когда с борта случайно свесится рука. Брат нехотя вернулся в свою каюту, с ворчанием улегся на койку, но заснул почти сразу же.

Я лежала в темноте, прислушиваясь к плеску воды. Может быть, мне только чудилось, что крокодилы царапали обшивку, пытаясь взобраться на борт? Едва забрезжил рассвет, я поднялась, накинула на себя мантию и вышла, чтобы увидеть восход солнца. Оно коснулось качающихся тростников и поцеловало золотистый песчаник храма, осветив его крышу и верхнюю часть колонн. Позади, среди окрашенных пурпуром облаков, еще проглядывали редкие звезды.

Мой отец выстроил часть этого святилища, чем очень гордился. На стенах храмов Верхнего Египта он представал высеченным в камне — грозный владыка и воитель, совсем не похожий на того, кем был в жизни. Мне вспомнилось, как он привез меня сюда в детстве, чтобы показать новый пилон и колонны, и до самой ночи рассказывал о караванном торговом пути из Ком-Омбо к Красному морю. Некогда этим путем приводили на север африканских слонов, чтобы обучать их для нужд египетской армии. Тогда это место показалось мне волшебным, наделенным особой магией. Сегодня утром оно все еще сохраняло прежние чары.

Шевеление в тростниках означало, что крокодилы начинают свой день и нам пора последовать их примеру.

Через прибрежную илистую полосу на берег были перекинуты длинные сходни, огражденные решетками. По ним мы торопливо перешли на безопасное расстояние от воды, к огорчению вяло копошившихся под ранним солнышком крокодилов, и быстро поднялись на маленький холм. Там, у излучины Нила, над окрестностями возвышался храм. Нас приветствовали золоченые колонны с изображениями всех правителей, когда-либо участвовавших в его строительстве. В их числе мы увидели и моего отца, принимающего церемониальное очищение от Гора и Собека, ибо храм посвящался богу-соколу и богу-крокодилу. Собек имел облик могучего мужчины с зубастой крокодильей головой на широченных плечах, значительно выше обычного человеческого роста, в набедренной повязке. Его зал и алтарь располагались справа, и мы направились туда. Через крытый зал мы перешли от медового света снаружи сначала к сумраку, а потом и к кромешной тьме святилища Собека.

Мы зажгли свечи и приблизились к алтарю. Высеченная из темного гранита статуя бога сурово взирала на нас из мрака. Крокодилья голова была выполнена скульптором с необычайным искусством, чешуйка к чешуйке.

Как царица и земное воплощение Исиды, я обратилась к нему с укором:

— Великий Собек, почему ты беспокоишь мои земли? Зачем ты послал легионы крокодилов и запрудил ими всю реку ниже Первого порога? Может быть, тебе чего-то не хватает? Скажи, и я принесу жертву, чтобы ты отозвал своих тварей домой.

Идол лишь безмолвно таращился на меня. Мерцающее пламя свечи играло на его бесстрастных чертах.

— Я дам тебе то, чего ты хочешь, но я прошу тебя не нападать на мои земли.

— Не надо говорить с ним в таком тоне, — шепнул Птолемей, потянув меня за платье.

Но я считала, что имею право так себя вести: ведь я Исида, а он, будем откровенны, лишь мелкое божество, властвующее над низкими тварями. Даже в этом храме ему принадлежала только половина, а другой завладел Гор.

— Я оставляю тебе дары, Собек, великий бог крокодилов! Но во имя Исиды и народа Египта, отданного на мое попечение, настоятельно прошу тебя отозвать своих зверей.

Иначе мы с Олимпием придумаем способ отравить воды и убить крокодилов.

Мы с Птолемеем произнесли нараспев хвалебный гимн Собеку и возложили перед его священной ладьей наши дары из цветов, вина и драгоценной мази. После чего, постояв несколько мгновений в молчании, удалились.

Солнце поднялось высоко и нагревало внутренний двор храма. С одной стороны находился некрополь мумифицированных крокодилов, с другой — большой круглый колодец «нилометра», связанный с рекой. Направившись к нему, я заглянула через край и с удивлением увидела, что вода поднялась не очень высоко — она едва приблизилась к риске, называемой «локоть смерти», уровень ниже которой грозил засухой и голодом. Между тем по времени воде пора было подняться выше.

Я забеспокоилась.

Мы поспешили обратно на судно, перешли по сходням через лежбище крокодилов, провожавших нас весьма заинтересованными взглядами. Один огромный крокодилище разинул пасть, показав ряды страшных острых зубов и жирный язык — розовый, как цветок. Выглядел он внушительно; похоже, Собек хорошо заботился о своих подопечных.

— О Исида! — взмолилась я. — Будь милосердна к своим чадам так же, как Собек добр к своим!

Как бы то ни было, мы продолжим путь в Филы, доведем до великой богини свои тревоги и оставим Птолемея на ее попечение.

Спустя день плавания под парусом по мягким волнам Нила мы добрались до Первого порога. На сей раз его рев был приглушен, ибо вода поднялась, хоть и ниже обычного уровня, и скрыла под собой многие из острых скал. Участок сделался проходимым для лодок, но плыть следовало с большой осторожностью. Преодолев опасный отрезок, мы встали на якорь вблизи острова Филы в сумерках, когда в жемчужной глади воды отражалось вечернее небо.

В угасающем свете крохотный островок светился сотнями молитвенных свечей, оставленных паломниками. Стены великого храма Исиды были сложены из песчаника, но сегодня ночью он походил на тончайший алебастр, белый и прозрачный.

После той странной церемонии, соединившей меня с Цезарем, а потом показавшейся насмешкой, я обещала себе никогда сюда не возвращаться. Однако теперь я уже не была уверена в правильности такого решения. Возможно, церемонии и обряды, даже если они совершаются на чужих незнакомых языках, обладают собственной силой. Как знать — может быть, Цезарь все-таки чувствовал себя связанным со мной после того, что здесь произошло.

Огоньки угасали один за другим, задуваемые ветром, и очертания храма таяли в сумраке. Теперь он лишь угадывался в слабом свете нанизанного на тростник месяца.

Я лежала в постели, принимая ласку теплого ветерка, и чувствовала себя под защитой Исиды, чей дух витает над этим островом.

Мы высадились на берег на рассвете, до прибытия толпы паломников, ибо хотели встретиться с богиней наедине. Птолемей был совсем слаб. Даже короткое расстояние от места высадки до ворот храма далось ему с трудом.

— Смотри! — Я указала на первый пилон с великолепным изображением нашего отца: облаченный в боевые доспехи, он в блеске и славе сокрушал врагов.

— Да, да, я вижу, — устало отозвался брат.

— Ваши величества, — низким мелодичным голосом произнес облаченный в белое жрец Исиды, с поклоном встретивший нас, — во имя богини мы приветствуем вас в ее храме.

— Мы пришли, чтобы просить богиню об исцелении, — сказала я.

— Разумеется. — Жрец кивком головы указал на оставленные во внутреннем дворе разнообразные дары. — Многие приходят сюда за этим, и не только египтяне: нубийцы с юга, арабы, греки, даже римляне. Наш храм — средоточие целительных сил, расположенное недалеко от Нила. К тому же здесь погребен Осирис. Это воистину священная земля.

Он сочувственно посмотрел на Птолемея и даже протянул руку, чтобы погладить его по плечу, но вовремя вспомнил, что это запрещено. Я сама обняла брата за плечи и спросила, можно ли нам приблизиться к святыне.

— Дары несут следом, — пояснила я, указав на четверых слуг в одеяниях из нового небеленого полотна: они несли золоченые шкатулки с миртом, золотом, корицей и сосуды со священным белым сладким вином из Мареотиса.

Жрец повернулся и медленными размеренными шагами, как предписывал церемониал, повел нас через порталы первого пилона во двор поменьше, а потом через вторые двери — в темный зал, где пребывала сама святая святых.

Никакой естественный свет сюда не проникал. Камни прилегали друг к другу так плотно, что не оставалось ни щелочки, куда могло бы пробиться солнце. Большая, в полный рост, золотая статуя Исиды освещалась мягким желтым светом свечей в высоких канделябрах.

Богиня была прекрасна — безмятежная, все прозревающая и сочувствующая. Глядя на нее, я ощутила, что на меня нисходит умиротворение. Такой покой даровался мне лишь изредка, да и то мимолетно.

«О великая богиня! — бормотала я про себя. — Как могла я забыть твой благословенный лик!»

Я поклонилась, впитывая неземную благодать и преисполняясь благодарностью, ибо из всех женщин мира я одна сподобилась чести стать земным воплощением Исиды.

Жрец бросил благовония в кадило у ног статуи, и воздух наполнился нежным благоуханием. Он начал обряд, нараспев возглашая хвалу богине.

Я шагнула вперед и, положив свои дары, сказала:

— Дщерь Ра, узри меня, Клеопатру, пришедшую к тебе, дабы созерцать твой прекрасный лик! О Исида, дарящая жизнь, услышь меня и прими мое вечное преклонение.

Я склонила голову.

Богиня молчала. Теперь надлежало исполнить гимн, и я решила пропеть свой любимый — радостный, ни разу не звучавший после нашей с Цезарем брачной церемонии.

Из алькова позади статуи зазвучал высокий голос жреца, отвечающего от имени богини:

— Сколь прекрасны твои дары, моя возлюбленная дочь Исида, увенчанная диадемой Клеопатра! Тебе вверила я эту землю, радуйся!

Послышался сухой серебристый треск систра, и бестелесный голос продолжил:

— Я заставлю эту землю бояться тебя; я отдала тебе эту землю; я заставлю чужие страны бояться тебя.

«Заставлю чужие страны бояться тебя…» К какой судьбе она меня призывает? У Птолемеев давным-давно нет никаких заморских владений, а чужие страны боятся Рима.

Я поклонилась, показывая, что приняла ее благословение и дары.

Птолемей стоял рядом со мной прямо, как палка, и дрожал.

— Теперь ты должен обратиться к ней, — сказала я. — Она ждет.

Однако он продолжал молчать, будто боялся заговорить.

— Оставлю тебя наедине с ней, — сказала я. — Может, так будет лучше.

Выйдя из темного, наполненного дымом святилища на яркий утренний свет, я почувствовала, что у меня закружилась голова. Внутренний двор по-прежнему оставался безлюдным: стражи не допускали паломников, пока не удалимся мы. Я была одна, не считая пары жрецов, что ходили в тени колонн, раскачиваясь и произнося нараспев молитвы.

С одной стороны двора находился родильный покой, украшенный символическими изображениями рождения Гора, сына Исиды и Осириса. Храм был расписан образами из знакомой каждому египетскому ребенку истории Исиды и ее супруга и брата Осириса. Все знают, что Осириса убил его злобный брат Сет, но верная Исида, изнемогая от горя, не прекращала поиски, пока не отыскала мужа. Потом она таинственным образом зачала от мертвого Осириса сына — бога Гора, родившегося в папирусном болоте Нижнего Египта. Затем злой Сет снова убил Осириса и расчленил тело, но Исида опять вернула его к жизни в подземном царстве, где «он, который постоянно счастлив», правит в качестве царя мертвых. Выросший и возмужавший Гор отомстил за отца, убив своего дядю. Осирис, Исида и Гор составляют божественное семейство, благословенную троицу. Родильный покой сооружен в память о чудесном зачатии. Рядом с Филами, на соседнем острове Бегех, захоронена частица плоти Осириса, и каждые десять дней золотую статую Исиды переправляют в священной барке к ее божественному супругу, воспроизводя старую историю. Сейчас я видела каменистое побережье того острова в просвет между колоннами.

Меня потрясло, насколько все это похоже на мою собственную историю. Я была Исидой, Цезарь — Осирисом, Цезарион — Гором. Цезарь, убитый злыми людьми, теперь стал богом, мне же осталось скорбеть о нем, мстить за него и воспитать сына так, чтобы тот стал истинным наследником отца, с честью носил его имя и продолжил его деяния. Подобно Исиде, я пребывала в великом одиночестве и искала по земле его следы, каждую его частицу.

Неожиданно набравшись решимости, я направилась к маленькой часовне, где мы когда-то приносили обеты. Следы… частицы… что-то должно там остаться.

Я вошла в маленькую квадратную комнату. Ее стены украшали рельефные изображения фараонов, подносящих дары Исиде под взором крылатого стервятника Верхнего Египта. Как раз здесь мы и стояли, эти камни задевал подол плаща Цезаря. Я протянула руку… но схватила только воздух.

И все же я была не одна. Нас разделял лишь тончайший барьер времени и смерти, строжайше охраняемый и до поры непреодолимый. Я больше не чувствовала себя обманутой и обездоленной, ибо странным образом обрела утешение. Давняя церемония не утратила силу. Она соединяла нас даже через границу смерти.

Выйдя наружу, я стала прогуливаться на солнышке, поджидая Птолемея и прислушиваясь к ласковому, успокаивающему плеску воды. Потом мне вспомнилось, что здесь тоже есть «нилометр» в виде спускавшейся к воде лестницы с мерными ступеньками. Оказалось, что вода по-прежнему стоит на пять ступенек ниже минимальной отметки, и сердце мое вновь тревожно забилось.

Некоторый подъем, конечно, произошел, иначе мы не преодолели бы вплавь Первый порог; однако он был слабее, чем следовало. Я непроизвольно отыскала взглядом изображение Хапи, бога Нила, пребывающего в пещере Порогов, и стала читать молитвы.

Не помню, сколько времени это продолжалось. Наконец я подняла глаза и увидела, как двое жрецов выводят из храма с трудом переставляющего ноги Птолемея. Тот заходился в кашле.

— Он сильно потрясен встречей с богиней, — сказал один из жрецов, обмахивая его.

Птолемей продолжал кашлять, и меня посетила кощунственная мысль о том, что на бедняжку подействовало не присутствие богини, а дымные курения. Олимпий наверняка согласился бы со мной: он считал, что благовония — яд для легких.

— Мы хотим оставить его на вашем попечении в храмовой лечебнице, — сказала я. — Ведь у вас есть дом, где жрецы и жрицы ухаживают за больными, обратившимися к Исиде?

— Да, закрытый дом. То есть он открыт не для каждого, поскольку всех жаждущих исцеления не вместил бы и огромный дворец. У нас же маленькое помещение, но наши пациенты всегда окружены заботой.

Осмотрев лечебницу, я осталась довольна увиденным: мощеный внутренний двор безукоризненно выметен, вокруг колодца в центре двора растут цветы, по комнатам не бегают ни собаки, ни кошки. Служительницы были аккуратны и исполнены рвения, ибо осознавали, сколь почетно служить Исиде на поприще врачевания. Уподобляясь Асклепию, они старательно ухаживали за немощными: выгуливали их на солнышке, читали им, приносили еду. Это сулило Птолемею самый лучший уход, какой только возможен.

Узнав, что его собираются оставить при храме, он не стал возражать, и я встревожилась. Это значило, что у него нет сил бороться.

Когда Птолемея укладывали в постель, я поглаживала его лоб и уверяла, что богиня непременно пошлет ему исцеление и через год он вернется в Александрию, а недуг останется лишь воспоминанием.

Он послушно кивнул и крепко сжал мою руку.

Я решила не отплывать сразу, а задержаться на несколько дней, но не стала говорить об этом брату, чтобы он не взбрыкнул и не попытался уехать вместе со мной. Жрецу было велено докладывать мне о состоянии Птолемея каждое утро и вечер.

В первые четыре дня все шло неплохо. Птолемей хорошо спал, цвет его лица улучшался, он даже ел суп и хлеб. Но на пятый день жрец примчался ко мне до заката.

— Его величество!.. Он поперхнулся едой, и у него начался приступ кашля, а потом он потерял сознание. Мы обмахивали его, посадили в постели, и тогда он стал харкать кровью.

— Я лучше пойду с тобой.

Мы торопливо вышли и поспешили к лечебнице.

Птолемей сидел, тяжело откинувшись на подушки, руки его выглядели вялыми, как срезанные ветви ивы, на смертельно бледных щеках выступили красные пятна. С того дня, когда мы виделись в последний раз, он сильно изменился.

— Птолемей! — тихо позвала я, опустившись рядом с ним на колени.

Он открыл глаза и с трудом сфокусировал на мне взгляд.

— О… а я думал, что ты уехала.

— Нет, я все еще здесь. И останусь, пока я тебе нужна.

— Да…

Он протянул слабую руку и нащупал мою. Я взяла его руку — она была жаркой и сухой, как оболочка саранчи, лежащая на солнце.

Он издал сильный вздох, наполнив легкие воздухом, а когда выдохнул, из ноздрей его появилась красная пена. Потом он закрыл глаза и больше уже их не открыл.

Я почувствовала дрожь. Его маленькая рука чуть сжалась, а потом обмякла. Он умер спокойно, без агонии, распрощавшись с этим миром одним вздохом.

Я ничего не сказала, но еще долго держала в ладонях его бедную маленькую руку. Время для слов настало потом, когда вернулся жрец.

Теперь наша ладья, превратившаяся в похоронную барку, плыла вниз по Нилу. Жрецы в Филах приготовили Птолемея к последнему путешествию — и в Александрию, и в вечность. На изготовление гроба для перевозки и подготовку тела ушло немало времени. Я ждала, повиснув между миром живых и царством мертвых.

День за днем Нил на моих глазах пытался подняться выше, но его усилия были тщетны. Похоже, беды обрушились на меня нескончаемой чередой: после потери мужа, ребенка и брата меня ожидала угроза голода в стране.

«Хватит ли у меня сил? — спрашивала я Исиду. — Мне столько не вынести!»

«Ты должна, а потому справишься», — шептали мне в ответ бесстрастные воды.

Траурная ладья плыла и плыла. Люди по пути следования выходили к берегу и молча провожали нас взглядами, держась в отдалении из-за крокодилов. Путешествие казалось бесконечным. Когда мы проплыли мимо Ком-Омбо, я вспомнила, как Птолемей был заворожен богом крокодилов, и расплакалась. Столько разных вещей интересовали и восхищали его! Мир станет более скучным без его смеха и мальчишеского любопытства.

Он возвращался в Александрию. Я вспомнила свое обещание: «На следующий год ты вернешься в Александрию, и твой недуг останется воспоминанием».

Богиня позволила моим словам сбыться в точности, но не в том смысле, какой вкладывала в них я.

 

Глава 5

Безжалостное, ослепительно яркое солнце лило свет на похоронный кортеж, как воду из кувшина. Повозка, что везла саркофаг с Птолемеем, двигалась по улицам Александрии, повторяя маршрут всех официальных процессий. Он завершался на Соме, в царском мавзолее, возведенном на пересечении двух главных улиц.

Все мои предки покоились здесь в резных каменных гробницах. Погребальные вкусы менялись — от простого и непритязательного каменного четырехгранника, принявшего в свое чрево Птолемея Первого, до пышно изукрашенного надгробия Птолемея Восьмого, всю поверхность которого покрывали резные растительные узоры. Это был жуткий парад мертвых. Я поежилась, пройдя мимо гробницы отца и мимо нарочито скромного (так его посмертно наказали за измену) саркофага моего второго, мятежного брата.

Для Птолемея изготовили гроб из отполированного до блеска розового гранита с резными изображениями лодок и лошадей. Мне хотелось запечатлеть в камне все, что он любил в жизни, но такое множество разнообразных вещей просто не могло бы там уместиться.

Пылающие факелы освещали подземный коридор. Но вскоре ворота с лязгом захлопнулись, и мы вышли на дневной свет.

Двое похорон; разные, но одинаково ужасные. Цезаря сожгли, и только кости его собрали и замуровали в фамильном склепе. Тело Птолемея благодаря искусству бальзамировщиков сохранено в целости, но заключено в темный холодный камень. Смерть гротескна.

Во дворце и во всей Александрии объявили семидневный траур. Дела были приостановлены, послы ждали, суда стояли на якоре со своими грузами, счета оставались неоплаченными.

Уже наступил октябрь, и сомнений в том, что Нил нас подвел, не осталось. На «нилометрах» вода еле-еле поднялась до «локтя смерти». Здесь, в Нижнем Египте, она растекалась лужицами и струйками, едва наполнив резервуары, а теперь, на месяц раньше срока, уже начинала убывать.

Это означало голод.

Правда, низкий уровень воды не сулил ничего хорошего и крокодилам. Не находя добычи, одни зверюги закапывались в ил, чтобы заснуть до лучших времен, а другие в поисках пропитания выползали далеко на сушу, где крестьяне убивали их копьями. Но большая часть тварей, по всей видимости, вернулась в верховья реки. Собек все-таки внял моим словам. Точнее, словам пребывавшей во мне Исиды.

Когда официальное время траура истекло, я вызвала Мардиана и Эпафродита, чтобы поговорить о видах на урожай.

— Да, будет недород, — сказал Мардиан. — У меня уже есть подсчеты.

— Насколько большая нехватка? — осведомилась я.

— Худшая на нашей памяти, — ответил он, качая головой. — Хорошо еще, что предыдущие два года были щедры и закрома не пустуют.

«А ведь это как раз те два года, когда я была в отлучке», — подумалось мне.

— Может быть, для блага Египта требуется, чтобы его царица жила подальше от своей страны? — невольно промолвила я.

Мардиан поднял брови.

— Интересно, а где бы ты могла жить? Какие другие места сравнятся с Александрией?

— О, я бы подумала об Эфесе или Афинах.

Мне хотелось увидеть эти прославленные города и два чуда — великий храм Артемиды и Парфенон.

— Ба! — воскликнул Эпафродит. — Там же одни греки. Ну кому, скажите на милость, понравится жить среди греков?

— А что, в этом есть смысл, — усмехнулся Мардиан. — Греки очень много спорят, почти столько же, сколько иудеи. Вот почему Александрия так склонна к бунтам: греки и иудеи в одном котле — это гремучая смесь.

— Не то что вы, мирные египтяне! — фыркнул Эпафродит. — Такие спокойные, что сами себе до смерти надоели.

— Вот что, уважаемые, — прервала их я, — давайте хоть здесь обойдемся без споров. Мои сановники должны быть выше национальной розни. Хватит шуток. Скажите, что останется в казне, если нам придется потратиться на помощь голодающим? Смогу ли я приступить к строительству флота?

Мардиан встревожился.

— Дражайшая госпожа, это огромные расходы!

— Без расходов не спасти доходов, — возразила я. — Очевидно, что рано или поздно Рим вновь обратит взор на Восток. Последние разногласия между Цезарем и Помпеем были улажены в Греции. Убийцы хотят направиться на Восток, я знаю это. Я чувствую это. И когда они поступят так, мы должны быть готовы защищать себя или оказать помощь партии Цезаря.

Мардиан то скрещивал ноги, то расставлял их — так бывало всегда, когда он напряженно думал.

— А как насчет четырех легионов, оставленных здесь? — задал он вопрос.

— Они приносили присягу Риму. Нам нужна своя собственная сила. В первую очередь на море.

Все хорошо знали, что римляне не отличались любовью к морю. На суше их легионы побеждали, однако римский флот подобной славы пока не стяжал.

— Да, я согласен, — сказал Эпафродит. — Полагаю, казна это выдержит. Правда, потребуется большая часть имеющихся у нас средств. Резервов не останется никаких.

Ничего. Поступления в казну возобновятся, а флот нужно строить как можно скорее.

— Думаю, нам потребуется как минимум две сотни кораблей, — сказала я. На лицах моих собеседников отразилось удивление, и я пояснила: — Если меньше, то это не флот. Полумеры тут неуместны, они обернутся пустой тратой денег.

— Да, ваше величество, — согласился Эпафродит. — Следует ли мне распорядиться о закупке корабельного леса и найме корабельных плотников? Кстати, что ты скажешь о составе будущего флота? Это должны быть боевые корабли, квадриремы и более тяжелые суда или легкие, ливанского типа? Я должен знать, какие бревна заказывать.

— И те и другие, пополам, — ответила я, поскольку много читала о морских битвах и поняла, что лучше прикрыться по обоим флангам. Бывало, сражения проигрывали как раз из-за того, что чересчур полагались на один тип корабля. — И я сама хочу научиться командовать боевым кораблем.

Эти слова повергли обоих моих советников в растерянность.

— Но зачем? — не выдержал Эпафродит. — Царица вполне может положиться на флотоводцев.

— Флотоводцы, конечно, будут, но под моим началом.

— Ну и дела, — простонал Мардиан, закатывая глаза, но я не обращала на него внимания.

— В марте или апреле голод усилится, и нам придется открыть зернохранилища. Надо уже сейчас объявить об этом народу.

Зерно Египта — пшеница и ячмень — собирали в огромные зернохранилища Александрии, дожидаясь отправки или распределения. Охрана их, особенно в неурожайные годы, была серьезной задачей, и я приказала удвоить караулы.

— Сейчас? — Мардиан нахмурился. — Тогда многие явятся за помощью раньше, чем дойдут до настоящей нужды.

— Может быть. Зато мы избежим страха и неопределенности, что подталкивают народ к бунту.

Мардиан вздохнул. Он предпочитал разбираться с проблемами по мере их возникновения, а не предотвращать их.

— Это вековая проблема Египта, — заметил Эпафродит. — В нашем Писании есть рассказ о точно таком же голоде. Думаю, это представляет некоторый интерес для тебя. Я пришлю копию.

— Похоже, в твоем Писании можно найти все, что угодно, — указала я. — Но копию присылай, мне любопытно.

К вечеру, как и обещано, мне доставили манускрипт — список с греческого перевода иудейской (разумеется, мифической) истории о фараоне, сумевшем с помощью провидца предвидеть наступление голода и тем спасти свой народ. Я подумала, что эта легенда понравится Цезариону, и велела слугам перед отходом ко сну привести его ко мне.

Теперь у него были собственные покои, наполненные игрушками, ручными зверьками, мячиками, играми и всем тем, что нужно маленькому мальчику. Там стоял и бюст Цезаря, и к нему каждый день возлагались дары. Я хотела, чтобы сын всегда видел перед собой образ отца.

В три с половиной года Цезарион был серьезным, задумчивым мальчиком. Он обещал вырасти высоким, а его лицо уже теряло младенческую округлость и все более походило на лицо Цезаря. Бойкой речи Цезариона могли бы позавидовать дети постарше.

— Подойди и сядь рядом со мной, — сказала я, подкладывая диванную подушку.

Небо за окном приобрело серый сумеречный оттенок, характерный для того времени, когда день соскальзывает в ночь. Сын послушно подошел и уселся, прислонившись ко мне.

— Наш добрый друг Эпафродит прислал мне историю о древнем фараоне и его мудром сановнике. Я решила, что она тебе понравится.

— Расскажи мне ее, — серьезно попросил малыш.

— В древности, когда иудеи впервые пришли в Египет, тогдашнему фараону приснился сон — что-то вроде ночного кошмара. Ему приснилось, что семь зрелых и сладких колосьев были пожраны семью тощими и иссушенными колосьями, а семь тучных коров, пришедших к Нилу на водопой, — семью тощими коровами, вышедшими из реки.

Цезарион поежился.

— Разве корова может съесть корову? — серьезно поинтересовался он.

— Это был сон, — пояснила я, — а в снах случается много такого, чего не бывает в жизни. Так или иначе, фараона это озадачило. Проснувшись, он созвал своих мудрецов. Однако никто из них не мог понять, что значит такой сон.

— Неудивительно, — понимающе кивнул Цезарион. — В нем нет никакого смысла.

— Давай я расскажу тебе, что случилось дальше. Один из фараоновых слуг вспомнил про заточенного в темницу еврея по имени Иосиф, умевшего толковать сны. Фараон послал за Иосифом. Иудея мигом отпустили из узилища, дали ему побриться и переодеться и привели к фараону. Фараон сказал, что никто из мудрецов не смог истолковать его сон и что ему докладывали, будто Иосиф хорошо умеет это делать. Иосиф в ответ заявил, что не сам он, но Господь дает ответ его устами. Тогда фараон рассказал ему свои сны — ну, про тех коров, толстых и тощих, каких он отроду в Египте не видел. — Цезарион хихикнул, а я продолжила: — Ничего смешного. А потом и про колоски рассказал — как увядшие колоски пожрали другие, налитые полновесным зерном.

Цезарион призадумался.

— Мама, а ведь это не такая уж глупость. Наверное, сны как-то связаны с едой — зерно, коровы…

— Умница! — похвалила его я. — Вот и Иосиф сказал фараону, что семь тучных коров и семь налитых колосков — это сытные урожайные годы, а тощие коровы и колоски, иссохшие на восточном ветру, знаменуют собой семь лет голода, которые наступят после семи лет благополучия. Вот что значил сон, а если он повторился дважды, стало быть, в нем истинное слово Божие. А еще Иосиф сказал ему, — далее я стала читать прямо по выписке: — «И ныне да усмотрит фараон мужа разумного и мудрого, и да поставит его над землею Египетскою. Да повелит фараон поставить над землею надзирателей и собирать в семь лет изобилия пятую часть (всех произведений) земли Египетской. Пусть они берут всякий хлеб этих наступающих хороших годов и соберут в городах хлеб под ведение фараона в пищу и пусть берегут. И будет сия пища в запас для земли на семь лет голода, которые будут в земле Египетской, дабы земля не погибла от голода. Сие понравилось фараону и всем слугам его. И сказал фараон слугам своим: найдем ли мы такого, как он, человека, на котором был бы Дух Божий? И сказал фараон Иосифу: так как Бог открыл тебе все сие, то нет столь разумного и мудрого, как ты. Ты будешь над домом моим; и твоего слова держаться будет весь народ мой; только престолом я буду больше тебя. И сказал фараон Иосифу: вот, я поставляю тебя над всею землею Египетскою»

Цезарион заерзал:

— С чего это фараон так ему доверился? А вдруг Иосиф ошибся?

Я обняла сына.

— Мальчик мой, величайший дар правителя — способность видеть, понимать и верно оценивать тех, кто ему служит. А теперь слушай дальше. «Иосифу было тридцать лет от рождения, когда он предстал пред лице фараона, царя Египетского. И вышел Иосиф от лица фараонова и прошел по всей земле Египетской. Земля же в семь лет изобилия приносила из зерна по горсти. И собрал он всякий хлеб семи лет, которые были плодородны в земле Египетской, и положил хлеб в городах; в каждом городе положил хлеб полей, окружающих его. И скопил Иосиф хлеба весьма много, как песку морского, так что перестал и считать, ибо не стало счета»

— Ой! — воскликнул Цезарион. — Вот бы мне посмотреть на такие груды зерна!

— А потом, как и предсказано, наступили голодные годы. Во всем мире был недород, но только в Египте имелись огромные запасы зерна. Поэтому, когда пришло время, Иосиф открыл закрома и стал продавать зерно и египтянам, и в те страны, что обращались за помощью. Как видишь, — я отложила свиток. — Египет спас мир от голодной смерти.

— Ты думаешь, это правдивая история? Так было на самом деле?

— Ты хочешь знать, жил ли на свете такой иудей Иосиф, толкователь снов? Не знаю. Зато я знаю другое: у нас есть зернохранилища, где мы собираем хлеб, чтобы защититься от голода. И мы умеем предвидеть голод по тому, как высоко поднимается Нил. Правда, не на семь лет вперед, а лишь на год. Мы уже понимаем, что в нынешнем году еды будет недостаточно. И точно так же, как Иосиф, откроем наши хранилища и распределим пищу, когда придет время.

— Для всего мира!

— Египет уже кормит целый мир, — сказала я. — Мы вывозим зерно в Рим, Грецию, Азию. Мы очень богатая страна.

Я взъерошила его волосы, начинавшие темнеть.

— Когда мы откроем хранилища, хочешь посмотреть?

— Еще бы! — зажегся мальчик. — Конечно, мне хочется взглянуть на запасы зерна. Они, наверное, как горы.

— Да, — кивнула я, — золотые горы.

— Ты доверяешь Эпафродиту и Мардиану, как фараон доверял Иосифу? — неожиданно спросил он.

Мне не пришлось колебаться.

— Конечно доверяю. Мне повезло со слугами, они надежны и достойны доверия.

— А как ты определяешь, кому доверять, а кому нет? — любопытствовал малыш.

— Как я уже говорила, это дар. И конечно, ты должен следить за тем, что они делают, — ответила я.

Но тут же поняла, что ничего не объяснила. Увы, даже самых умных и проницательных правителей предают, и самый опасный предатель — тот, кто хранит верность до последней минуты. Никто не изобличит его, если он сам не осознает, что собирается изменить.

Цезарион обвил мою шею руками.

— Доброй ночи, мама. Пожалуйста, пусть тебе не снятся гадкие хищные коровы!

Он взял няню за руку и весело направился к себе в спальню.

Нет, хищные коровы мне не снились. Мне приснился флот — мой замечательный флот, который я построю из крепких сирийских бревен. А еще мне снилось морское сражение: я поднимала паруса и устремлялась в бурное море…

И пробудил меня шум неспокойного моря — начинался сезон осенних штормов.

Верфи в Александрии и по всей Дельте работали непрестанно, и постепенно флот становился реальностью. Благодаря своей отваге и мореходным навыкам (очень хорошо оплаченным) сирийцы, несмотря на погоду, доставили к нам морем корабельный лес, включая длинные бревна, пригодные для строительства самых больших боевых судов. Элементы оснастки — весла, паруса, рули, канаты и носовые тараны — изготовлялись отдельно и быстро устанавливались. Чтобы иметь возможность скорого развертывания, я решила поделить флот на две части и приказала наместнику Кипра приспособить порт для постоянного базирования военных кораблей. По ходу изучения корабельного дела я, к великому восторгу Цезариона, приказала построить маломерную трирему. Сын часто уговаривал меня спуститься к царской гавани и взглянуть, как идет работа. Предполагалось, что суденышко в двадцать футов длиной будут приводить в движение двое взрослых гребцов; остальные весла представляли собой декорацию.

— А я буду капитаном? — спросил Цезарион, вышагивая по палубе наполовину законченного судна и с любопытством рассматривая все детали.

— Да, но пока тебе не исполнится семь лет, тебе нужен взрослый помощник, — ответила я. — Настоящий, моряк. Никто из моей семьи больше не пострадает из-за несчастного случая на море.

— Как мне назвать эту лодку? — задумался мальчик.

— Нужно красивое название. Решать тебе.

Он снова призадумался, отчего стал казаться старше, и посетовал:

— Решать — это так трудно…

С наступлением римского нового года пришло известие: первый из числа заговорщиков поплатился за свои деяния — Требоний. Сам он не орудовал кинжалом, но сыграл в заговоре немаловажную роль: задержал в тот день Антония, не дав ему явиться в сенат. Теперь Требоний решился отправиться в провинцию Азия, наместником которой его, не ведая зла, великодушно назначил Цезарь. Тогда Долабелла, один из приверженцев партии Цезаря, вторгся туда с войском и отобрал провинцию.

Сам Требоний был убит. Его отсеченную голову победитель сначала швырнул под ноги статуе Цезаря, а потом выбросил на улицы Смирны, где мальчишки играли ею как мячом.

Так началось воздаяние. Полученная весть обрадовала меня; жаль только, что я сама не могла попрать ногой окровавленную голову убийцы.

В Риме, однако, Октавиан и Антоний стали открытыми врагами, поскольку Цицерон настроил сенат против Антония. Оратор вообразил, что в случае победы Октавиана он, в качестве мудрого наставника при неопытном юноше, будет властвовать над Римом и войдет в историю как великий правитель и спаситель отечества. Самомнение подвело Цицерона: он плохо знал Октавиана и в итоге оказался в дураках.

Однако в те дни тщеславный старик написал и произнес ряд пламенных речей, обличающих Антония. Большинство обвинений представляли собой чистейший неправдоподобный вымысел, но сенат объявил Антонию войну. Что поделать, ложь зачастую звучит убедительнее правды, а в искусстве опорочить человека инсинуациями, намеками и насмешками Цицерон не знал себе равных. Правда, в конце концов клеветник тоже поплатился жизнью, но уже после того, как оклеветанный Антоний расстался со своей.

Мои предвидения оправдались: пробыв некоторое время в Афинах, Брут направился в Македонию, а Кассий прибыл в Азию. Теперь их объединение и попытка установить контроль над восточными землями стали вопросом времени.

Война была неизбежна.

Кассий пытался лишить Долабеллу его наместничества, и тот обратился за помощью ко мне. Он попросил послать к нему стоявшие в Египте римские легионы. И снова ситуация сложилась так, как я предвидела. Выбора у меня не было: если не отправить солдат к Долабелле, их затребует Кассий. Впрочем, на этом этапе Кассий переиграл и меня, и Долабеллу. Он перехватил отправленные мною войска и переманил их на свою сторону, в результате чего солдаты, оставленные Цезарем охранять меня, оказались под началом убийцы своего командира, моего злейшего врага. Получив подкрепление, Кассий обрушился на Долабеллу, изгнал его из Сирии и осадил в городе Лаодикея. Тот понял, что проиграл, и покончил с собой. Кассий установил контроль над Сирией и Малой Азией, собрав под своей рукой четырнадцать легионов: восемь были предоставлены префектами Сирии и Вифинии, четыре достались ему от меня и два — от побежденного Долабеллы.

Четырнадцать легионов! Потом последовал самый тяжкий удар — он вынудил Серапиона, моего наместника на Кипре, отдать все находившиеся там корабли нашего нового флота. Они уплыли в Азию и присоединились к Кассию.

Вероломство торжествовало. Убийцы не просто укрепляли свое положение, но и делали это за мой счет.

Затем Кассий обратил свой взор на мою страну и во всеуслышание объявил: чтобы отомстить за отправку легионов Долабелле, он намерен вторгнуться в Египет, присоединить его к своим владениям и присвоить наши богатства — поставить их, как он сказал, «на службу делу освободителей».

Увы, даже этим наши беды не исчерпывались, и вслед за недородом на Египет обрушилась чума. Казалось, сами небеса ополчились против меня, вознамерившись сокрушить мое царство.

И я, и Мардиан, и Эпафродит, и Олимпий работали без сна и отдыха. Каждое утро на площадях вырастали курганы из свезенных туда мертвых тел. Мертвецов не бальзамировали, ибо бальзамировщики боялись прикасаться к жертвам заразы, а сжигали, словно мусор.

Однажды утром, после особенно тревожной ночи, Олимпий принес мне рукопись и сказал, что я должна ее прочесть: автор дал блестящее описание заболевания.

— А что толку от описания? — спросила я. — Всякий может описать чуму. Лихорадка, жажда, высыпание фурункулов, черные гнойники, которые прорываются, и скорая смерть. Вопрос в том, как остановить поветрие.

— Вот поэтому я и прошу тебя прочесть рукопись. У автора есть свои соображения насчет того, как болезнь распространяется.

Олимпий буквально всунул свиток мне в руку.

— Ладно, уговорил. Чтобы покончить с ней, я готова читать что угодно. Хоть твое Писание. — Я глянула на Эпафродита. — Бьюсь об заклад, там и на сей счет что-нибудь есть.

Он ухмыльнулся.

— Как ты узнала?

— Чего там только нет? Итак, какой способ исцеления предлагает твоя книга?

— Никакого, — нехотя признал он. — Там говорится о череде поветрий — нашествие лягушек, москитов, мошек, саранчи, сыпи, посланной людям в наказание. То есть причина напасти не в земной природе.

— А какой смысл устраивать эту чуму? Я не могу поверить, что боги помогают нашим врагам! Теперь нужно ожидать полчищ мошкары, лягушек и саранчи?

Сочетание чумы, недорода и потери половины флота привело нас на грань разорения, но на верфях Александрии строительство кораблей не прекращалось. Если Кассий хочет заполучить и эти суда — пусть явится за ними ко мне. И погибнет.

Мне доложили, что из Сирии прибыл посланец от Кассия, напавшего теперь на Родос для захвата денег и кораблей. Я приняла его в парадном зале, восседая на троне в полном царском облачении.

Когда одетый по-походному римлянин вошел в зал, его вид всколыхнул во мне старые воспоминания. Казалось, этот ничтожный человечишка влез в скорлупу Цезаря: такой же нагрудник, кожаные набедренники, хлопавшие на ходу, плащ, перекинутый через плечо.

Посланец едва удостоил меня кивка, но ему пришлось дожидаться моего разрешения говорить.

— Чего ты хочешь? — холодно спросила я.

— Я явился от имени Гая Кассия Лонгина, — сказал он. — Мой командующий требует, чтобы ты отправила остатки твоего флота в Сирию. Немедленно.

При всей моей ненависти и презрении к убийцам я знала, что хитрости и отговорки, уловки и проволочки — более мощное оружие, чем открытое неповиновение. Если человек не в состоянии контролировать свою мимику и речь перед лицом врага, он обречен на поражение. Поэтому я надела на лицо фальшивую улыбку и беспомощно развела руками.

— Охотно, — ответила я, хотя слова эти терзали мой собственный слух. — Но моя страна опустошена чумой. Строительство флота не завершено, и я не могу найти работников, чтобы продолжить его, не говоря уж о матросах. Мы в бедственном положении. Ты отважный человек, если появился у нас, рискуя собственной жизнью!

Он перетаптывался с ноги на ногу, и я заметила, что ноги у него кривые.

— Правда? — Голос посланца прозвучал хрипло.

— Да. Чума собирает свою жатву повсюду. Один из наших врачей недавно предположил, что зараза распространяется по воздуху. — Я обвела руками зал. — Это объясняет ее таинственную способность атаковать неведомо откуда. Никто не огражден от болезни. А иноземцы, похоже, особенно уязвимы.

— Я чувствую себя отлично, — буркнул гонец.

— Хвала Марсу! — воскликнула я. — Да будет так и дальше!

— Мы пополним команды кораблей своими людьми, — заявил он, — но суда должны быть переданы нам немедленно.

— Да, согласна, — заверила я. — Но вам вряд ли стоит посылать в Александрию моряков, пока свирепствует чума, а строительство не завершено. Корабли не выйдут в море без килей и мачт. Мы достроим флот как можно скорее и доставим его вам.

— Не вздумай шутить с нами! — прорычал он. — Мы не потерпим проволочек.

Я кивнула одному из моих служителей, а тот, в свою очередь, позвал двух своих людей, ожидавших снаружи зала. Те внесли носилки с трупом и поставили у ног римлянина, в ужасе отшатнувшегося от раздутого, смердящего тела.

— Думаешь, он шутит?

Римлянин отвернулся и зажал ноздри. Я подала знак, чтобы носилки унесли.

— У тебя, похоже, крепкий желудок, — выговорил посланник Кассия, когда снова осмелился вдохнуть. — Но не думай отделаться от нас с помощью таких представлений.

— Ну как я могу. Ты ведь на римских играх видел и не такое, — сказала я. — Ни один настоящий мужчина не встревожится при виде раздутого трупа. Да, вы получите флот, как только это станет возможно.

— Мой командующий в скором времени встретится с тобой лично, когда прибудет в Египет. Не льсти себе — ты не заморочишь его своими уловками.

Мне была противна его манера двигать плечами — это делало его похожим на фигляра. Теперь он вдобавок выпятил грудь.

— Ты должна узнать, что случилось с Марком Антонием, псом Цезаря. Он попытался отобрать у Децима провинцию Ближняя Галлия…

Децим, гнусный предатель! Децим, как и мерзкий Требоний, забрал себе провинцию, доверенную Цезарем! Это уже слишком!

— И оказал открытое неповиновение сенату, объявившему его врагом народа…

Неповиновение сенату! Вот как обработал их Цицерон!

— И осадил его в Мутине. Но Децим и армия, посланная сенатом, разгромили его. Антонию с остатками его сторонников пришлось бежать за Альпы, где они, как мы слышали, замерзают, проваливаясь по плечи в снег, и вынуждены питаться кореньями. Его песенка спета.

В подтверждение своих слов он энергично кивнул с удовлетворенным видом.

Я испытала болезненное ощущение — мой трон как будто провалился, оставшись без опоры. Антоний увязает в снегу, умирает от голода, замерзает! Этого не может быть. Только теперь я осознала, какие надежды возлагала на то, что он возьмет верх и все приведет в порядок. «Я правая рука Цезаря», — говорил он. Неужели правая рука Цезаря парализована?

И неужели тот единственный оставшийся в живых римлянин, который мне нравился и вызывал уважение, исчезнет, ввергнув мир в хаос? Тогда останется выбирать между одним негодяем и другим.

У Антония были недостатки, но при всей его приверженности радостям плоти он был чист духом, чего никак не скажешь о его врагах.

Гонец внимательно следил за выражением моего лица, а я старалась ничем не выдать своих мыслей.

— Значит, Децим торжествует? — спокойно спросила я.

Римлянин нахмурился.

— Дециму тоже пришлось бежать, — неохотно признал он. — Октавиан предал его, хотя и предлагал союз.

А вот это едва ли. Октавиан никогда бы не взял в союзники убийцу Цезаря.

— И куда он бежал?

— Он… он попытался уехать в Грецию, чтобы присоединиться к Бруту, но армия Октавиана преградила ему путь, так что пришлось направиться в Галлию. Там он блуждал, как беглец, и… похоже, был убит одним из местных вождей.

Меня переполнила радость. Еще один убийца мертв, он убит!

— Говорят, тот вождь был агентом Антония, — сказал посланник. — Изменника Антония. Скорей всего, он уже мертв, а его замерзший труп съеден волками.

Нет. В подобный исход я верить отказывалась.

— Все в руках богов, — наконец сказала я. — За мартовскими идами последовала цепь ужасных событий, и нам не дано знать, чем они завершатся.

— Как бы то ни было, «освободители» действовали из высоких побуждений и совершили благородное деяние, — решительно заявил римлянин.

— Боги рассудят, — ответила я.

Даже моя железная воля не могла заставить меня согласиться с его словами. Мне хотелось задушить этого человека. И ведь его жизнь в моих руках — достаточно подать знак страже. Но зачем? Чтобы дать Кассию законный предлог для вторжения? Нет, я переиграю его и, если боги ко мне благосклонны, получу возможность самой сразить Кассия его собственным кинжалом — тем самым, что отнял жизнь у моего возлюбленного. Для этого мне необходимо подобраться к нему поближе. Если потребуется, я обниму врага — чтобы убить. Лишь бы усыпить его природную осторожность. Да. Пусть он приедет в Александрию! И я устрою для него такой пир, такой радушный прием… Вино, песни, угощения — и его собственный кинжал, загнанный по рукоятку в его тощий живот.

Каждый день я приходила в святилище Исиды, подносила ей в дар священную воду и молила сохранить жизнь Антонию со страстью, на какую уже давно не считала себя способной.

Странно, но я мало думала об Антонии, пока посол Кассия не сообщил о его поражении. Мне вдруг стало ясно, что Антоний значит для меня очень много, а без него в мире погаснет солнце и настанет вечная ночь. Потому ли, что он сиял отраженным светом Цезаря? Потому ли, что все прочие римляне не вызывали у меня иных чувств, кроме презрения? Объяснить я не могу. Знаю лишь, что умоляла Исиду помочь ему и была готова обещать что угодно в обмен на его жизнь.

И снова, как уже бывало, богиня вняла моим мольбам. Пришло известие, что Антоний выдержал невероятные испытания, уцелел и объявился за Альпами, где был принят как герой.

Новости содержались в перехваченном письме к Бруту в Грецию. Свиток скопировали, снова запечатали и отправили по назначению, а копию передали мне.

Получив ее, я удалилась в свой кабинет, дабы прочесть слова, не предназначенные для моих глаз.

Антоний потерпел поражение, причем оба консула убиты, сам же он бежал и подвергся всевозможным бедствиям, худшим из которых был голод. Однако известно, что в силу своего характера именно в невзгодах Антоний проявляет себя несравненно лучше, чем в любое другое время, превращаясь из чудовища в человека доблестного и едва ли не добродетельного. Это достаточно распространенное явление: под гнетом несчастий некоторые люди обретают способность отличать верное от неверного и находят в себе силы делать то, что заслуживает одобрения, либо избегать того, что осуждается. Правда, это не относится к слабым духом, ибо они рабы своих пагубных пристрастий и не способны поступиться ими, следуя велениям разума.

Да, это правда. Но довольно рассуждений! Что же там случилось?

Антоний в данном случае показал своим солдатам весьма поучительный пример. Он, привыкший к невероятной роскоши, соривший деньгами и никогда не знавший нужды, ничуть не сетовал на холод, на необходимость пить воду из луж и питаться дикими плодами и кореньями. Более того, при переходе через Альпы он наравне с солдатами ел кору и даже, как говорят, таких тварей, к которым страшно прикоснуться.

Чистая эти строки, я представила себе Антония, ведущего войска через горы и с готовностью сносящего невзгоды, чтобы выжить и сражаться, и во мне вспыхнуло восхищение.

План Антония состоял в том, чтобы по ту сторону Альп соединиться с армией Лепида, на чью поддержку он рассчитывал, ибо в правление Цезаря оказал ему немало услуг. Однако полной уверенности у него не было, и потому, оказавшись по другую сторону Альп, он оставил своих людей отдыхать в наскоро разбитом лагере, а сам, небритый, с отросшими во время скитаний волосами, в черном плаще, явился в лагерь Лепидаи напрямую обратился к его солдатам…

Мое восхищение усилилось: казалось, в мир вернулся дух Цезаря.

Далее в депеше описывалось соглашение Антония с Лепидом. Теперь, имея под общим началом семнадцать легионов и десять тысяч великолепных всадников, они двигались на Рим с намерением заключить пакт с Октавианом, объединить силы и преследовать убийц.

Превосходно! Они будут наступать с запада, а я, если судьба предоставит мне возможность, подберусь к убийцам с востока. Я по-прежнему была исполнена решимости любым способом добраться до Кассия и собственноручно вонзить в него кинжал. Меньшее меня не устраивало.

Время, пребывавшее до сих пор в неподвижности, теперь как будто ускорилось. Год побежал вперед. Чума отступила, зернохранилища не дали разгуляться голоду, и Египет выжил.

В первый день римского нового года сенат официально объявил Цезаря богом. Отныне тем, кто не желал видеть его своим вождем, приходилось воздавать ему божеские почести. Представляю, как это забавляло Цезаря, взиравшего на них с небес! Но в Риме происходили более удивительные события. Октавиан (называвший себя не иначе, как Divi Filius — сын бога), использовавший авторитет и дарование Цицерона для собственного возвышения, теперь холодно пожертвовал седой головой старика.

Октавиан вступил в союз с Антонием и Лепидом, и они втроем составили триумвират. Отстранив от власти сенат с той же легкостью, что и Цицерона, триумвират, наделенный на следующие пять лет диктаторскими полномочиями, провозгласил убийц Цезаря не «освободителями», а врагами народа, каковых надлежит преследовать, изловить и покарать.

Обе стороны отчаянно нуждались в деньгах. Убийцы разбойничали на Востоке — Кассий и Брут нападали на Родос, Ксанф, Ликию, Патару и Тарс, а триумвиры составили проскрипционные списки: люди, внесенные в них, подлежали казни, а их имущество — конфискации. Они заявили, что не повторят ошибки Цезаря, проявлявшего излишнее милосердие, и не оставят у себя за спиной гнездо измены.

Торг между ними привел к тому, что Октавиан, еще недавно льстиво именовавший Цицерона своим отцом, безжалостно выдал его на смерть. Знаменитого оратора закололи, как жертвенного быка. Рассказывали, что Фульвия потребовала отсечь у трупа правую руку, писавшую филиппики против Антония, и собственноручно втыкала в произносивший эти речи язык иголки. В конце концов Антоний отобрал у нее голову Цицерона и велел выставить на Ростре. Должно быть, именно тогда у Антония начался разлад с женой, ибо сам он никогда не отличался жесткостью и считал, что одно дело — торжествовать победу над врагом, а другое — купаться в его крови. Фульвия же, напротив, любила присутствовать при казнях и смеялась, когда кровь окропляла ее платье.

Такая примитивная жестокость внушала тревогу, но куда большие опасения у меня вызывал Октавиан. Только сейчас, сопоставив сведения из разных источников, я поняла, что скрывалось за невинной красотой этого молодого человека. Поняла и ужаснулась.

А ведь Цицерон даже сплел о нем историю. Якобы он видел во сне, как сыновья сенаторов проходят перед храмом Юпитера на Капитолии, дабы бог избрал из их числа правителя Рима. Будто бы Юпитер указал на юношу, незнакомого Цицерону, и предрек, что сей молодой человек обретет власть и положит конец всем гражданским войнам. На следующий день Цицерон увидел молодых людей, возвращавшихся с тренировок на Марсовом поле, и узнал юношу из своего сна. Ему сказали, что это Октавиан, родители которого высокого положения не занимают и ничем особенным не прославились.

Было ли так на самом деле? Видел ли Цицерон этот сон или Октавиан сам распустил слух? Он провел Цицерона, вообразившего, что мальчик у него под контролем. Будучи зеленым юнцом, он одурачил Цезаря — одним богам ведомо как. А теперь собирается обмануть Антония с Лепидом.

Несомненно, он хочет использовать их, а потом избавиться от соперников. Что касается Цезариона — «сын бога» может быть только один. Октавиан прекрасно это понимает. Как и я.

Я оперлась о мраморную раму окна, прижавшись к ней, чтобы охладить лоб, на котором неожиданно выступил пот. Я все поняла — но почему только я одна? Почему лишь я ощущаю угрозу, исходящую от этого юноши, на шесть лет моложе меня?

Потому что он холоден, расчетлив и безжалостен. Потому что он не допускает промахов. И потому что молодость ему на руку — у него впереди достаточно времени, чтобы добиться исполнения всех своих желаний. Очень много времени.

«О Цезарь, если ты действительно бог или одарен богами, почему же ты не распознал истинного Октавиана?» — мысленно кричала я, стискивая зубы.

Что говорил Октавиан об Ахилле в ночь Сатурналий? «Интересно, каково это — быть величайшим воином в мире». До сих пор никто не мог занять трон, не став военачальником, воином. Но Октавиан найдет способ, поскольку он не солдат. Он придумает новый способ… Ведь он стал консулом на одиннадцать лет раньше, чем получил право избрания на эту должность.

Я ощутила холод, как во время снегопада в те Сатурналии.

— Антоний, Лепид, берегитесь! — сорвалось с моих губ.

Цицерон писал Бруту, что Октавиана нужно «похвалить, воздать почести, а потом избавиться от него». Он думал использовать юнца в своих интересах, но у Октавиана были точно такие же планы в отношении старика. Он осуществил их, а голова Цицерона слетела с плеч. Октавиан явился в Рим, не имея ничего, кроме завещания Цезаря, где его объявили наследником; явился без войск, без денег, без опыта. Прошло лишь полтора года, и он стал одним из трех полноправных правителей Рима. Ему чуть больше двадцати.

За двадцать месяцев он достиг того, на что великому Цезарю потребовалось двадцать лет.

 

Глава 6

Ветер благоприятствовал выходу в море. Я неспешно прогуливалась, обозревая свой флот, готовый отплыть к Брундизию, где ему предстояло соединиться с силами поджидавших меня триумвиров. Кассий по-прежнему требовал прислать ему корабли, и я не отказывала, но успокаивала его льстивыми словами и вела тайную переписку с Антонием. Несмотря на угрозы, Кассий не вторгся в мою страну: Брут напомнил ему, что их враги — триумвират, а не Египет. Однако Кассий не преминул нанести мне укол, провозгласив истинной царицей Египта пребывавшую в Эфесе Арсиною.

Арсиноя! Еще одно из проявлений милосердия Цезаря, теперь обернувшихся против меня! Он пощадил Арсиною после триумфа, а теперь она покинула храм и объявилась рядом с убийцами в качестве царицы Египта. Истина быстро вышла наружу: именно Арсиноя убедила Серапиона увести к Кассию флот с Кипра. Убедила, надо полагать, посулив ему высокую должность в Египте, где в скором времени намеревалась воцариться с помощью предателей Цезаря.

Цезарь держал нож у горла каждого из них — Кассия, Брута, Арсинои; они покорно преклоняли колени, и он пощадил их! Что ж, мы такого не сделаем. В этом отношении беспощадность Октавиана сослужит нам хорошую службу.

Да, я вступила в союз с Октавианом, ибо сейчас нас объединяла общая цель — отомстить за смерть Цезаря. Остальное отложим на потом.

Флот был великолепен. В нем насчитывалась сотня кораблей; может быть, маловато для великой морской державы, но вполне достаточно, чтобы оказать существенную помощь триумвирам. Мой флагманский корабль («шестерка», то есть судно с тремя рядами весел, на каждом из которых сидело по два гребца) носил имя Исиды. Я решила, что корабли тяжелее «шестерок» мне не нужны, и отказалась от обычая прежних Птолемеев строить огромные неуклюжие суда, в бою часто оказывавшиеся не средством наступления, а помехой. «Шестерка» с тараном на носу была куда маневреннее, а ущерб врагу могла нанести не меньший. У меня имелось еще пять «шестерок», десять «пятерок» — квинтирем — и тридцать «четверок» — квадрирем. Эти корабли совмещали быстроту и маневренность с мощью, позволявшей топить более крупные суда. Кроме них, у меня было двадцать пять универсальных трирем, годных на все случаи, а также легкие галеры и транспортные баржи.

Этот щедрый дар я положила к ногам триумвиров.

Правда, я преподнесла его не просто так. Я потребовала, чтобы Антоний перед сенатом провозгласил Цезариона законным сыном Цезаря, и триумвират признал его моим соправителем под именем Птолемея Шестнадцатого Цезаря. Они согласились. Они очень нуждались в моих кораблях.

И что это были за корабли! При виде их сердце мое сжималось от восторга, мастерство строителей радовало глаз, а запах смолы, древесины, свежей парусины и канатов ласкал обоняние лучше любых благовоний. Поднявшись на борт «Исиды», я заняла место на главной палубе рядом с Фидием, выходцем с Родоса. Твердо решив обучиться морскому делу, я прекрасно понимала, что еще не могу взять на себя управление кораблем. Для этого на борту находился опытный капитан.

— Возьми, — торжественно провозгласил Фидий, подавая мне шлем. — Раз флот выходит в море под твоим началом, ты должна надеть его, как положено командующему.

Я приняла шлем и медленно опустила себе на голову, ощутив его тяжесть. Ветер колыхал перья на высоком гребне.

— Благодарю тебя, — сказала я.

Мне не терпелось начать плавание, выступить в поход во главе собственного флота. Простите мне мою гордыню, но Артемисия из Галикарнасса, отважно сражавшаяся и топившая вражеские корабли, командовала лишь пятью судами, входившими в состав великого флота Ксеркса.

Нам предстояло проплыть по Средиземному морю миль шестьсот строго на запад, потом повернуть на север и одолеть еще примерно пятьсот миль, плывя между Италией и Грецией, пока не доберемся до Брундизия. Триумвиры планировали переправить свои войска через море там, где Италию и Грецию разделяет наименьшее расстояние. Я знала, что убийцы, дабы сорвать этот план, вывели свой флот к южной оконечности Греции и намеревались перехватить меня. Что ж, пусть попробуют. Для встречи с ними мне и были нужны «шестерки», «пятерки», «четверки» и «тройки». Я молила богов даровать мне успех в морских сражениях, как некогда Артемисии.

Мы отплыли от Александрии, медленно выйдя из гавани: длинная колонна, нос к корме, прошла через узкий канал между Фаросом и молом. В открытом море корабли собрались вместе.

Как сладок соленый ветер, как манит и влечет лазурное море! Воды становились все темнее, цвет менялся от зеленоватой бирюзы у побережья до темно-синего, где уже не видно дна. Ветер игриво гонял волны, вспенивая их белыми барашками. Нос «Исиды» окунался и взлетал над волнами, как вольно скачущий конь. Рядом с нами ныряли дельфины.

— День безоблачный, — заметил капитан, прищурившись в сторону горизонта. — Если восточный ветер не переменится, плавание пройдет гладко.

Поскрипывали снасти, ветер наполнял паруса и нес нас к берегам Италии.

Мы огибали побережье Африки, проплывая мимо мест, что всегда были для меня лишь названиями: пустыня к западу от Александрии, где бело-алебастровые пески сверкали, точно соль; Маленький городок Тапосирис — миниатюрная Александрия с Храмом Осириса и маяком в одну десятую величины Александрийского маяка. Я увидела пилоны храма и разглядела мигающий огонь маяка — череда таких сигнальных постов тянулась вдоль побережья до самой Кирены.

Ветер раздувал мой плащ и рвал перья на шлеме. Шлем обеспечивал защиту и прикрывал глаза, а вот платье и плащ плохо подходили для того, чтобы стоять на палубе при сильном ветре. На что бы их сменить? Может быть, надеть штаны, какие носят варвары?

Представив себя в штанах, я рассмеялась. Так можно дойти и до набедренной повязки, как у гребцов, — у нее тоже есть свои преимущества. Но нет, на набедренную повязку я не соглашусь!

Скоро я встречусь с триумвирами, мы соединим наши силы. Трудно представить, что мои войска по доброй воле войдут в состав римской армии, однако это единственный способ отомстить за Цезаря. Хотела ли я увидеть кого-то из римлян? Я-то думала, что мне уже никогда не придется иметь дело с ними. Отплывая из Италии без сил, с немыслимой болью в сердце, я утешала себя словами: «Больше в моей жизни не будет ни Антония, ни Октавиана, ни Цицерона, ни Рима…»

Насчет Цицерона я не ошиблась. А как насчет Антония и Октавиана?

Антоний… Его я хотела увидеть. Лепид… Да, буду рада и Лепиду. Октавиан… С ним дело обстояло сложнее.

Две ночи я хорошо спала на встроенной койке в каюте. Мои пожитки надежно уложили на полки с сетками и в сундуки, прикрепленные к полу. Ничто не падало, не дребезжало и не билось, даже когда на третью ночь ветер изрядно окреп, а потом превратился в завывающее чудовище.

Я спала, ничего не подозревая, пока крен корабля едва не сбросил меня с койки, так что пришлось ухватиться за поручень. Палуба под ногами ходила ходуном, через окошко, хоть и закрытое, проникали брызги. Хватаясь руками за привинченную мебель, я выбралась из койки, нашарила тяжелый непромокаемый плащ, добралась на ощупь до трапа и стала карабкаться на верхнюю палубу.

Там я огляделась. Шторм обрушился на нас со всей яростью, волны одна за другой бились о корпус, словно о волнорез, и захлестывали палубу. Матросы пытались спустить паруса, капитан надрывал глотку, выкрикивая почти тонувшие в реве ветра приказы. Я схватила его за плечи, и он прокричал, обернувшись:

— Шторм напал на нас внезапно, как лев. Ветер сменился на северо-западный. Нас относит назад, к побережью.

— Нет, нет, мы должны держать курс в море! — крикнула я в ответ. — Как далеко мы от берега?

На закате береговая линия еще была видна, но что изменилось за прошедшие часы, я знать не могла.

— Мы стараемся изо всех сил, — ответил капитан, — но наши корабли — игрушки против силы ветра и волн.

Внезапно капитан прервал разговор, стремглав метнулся вперед и закрепил канат, хлеставший, словно кнут, сбивая людей с ног. Следующая волна на моих глазах смыла за борт одного из матросов. Я ползком добралась до мачты и вцепилась в нее. Моя одежда промокла до нитки и казалась тяжелой, как металлические доспехи.

Я посмотрела в сторону берега — вернее, в сторону от ветра — и увидела вдали слабую точку света. Должно быть, один из сигнальных маяков. Если он виден, дела плохи: мы в опасной близости от береговой линии.

— Мы бросили якорь и будем грести против ветра, — сообщил мне капитан, добравшись до мачты. — Может быть, это поможет нам удержаться. Однако я боюсь, что якорный канат не выдержит.

Тогда ветер безжалостно понесет нас к побережью, швырнет на землю и разобьет на части.

В промежутках между черными косматыми тучами на миг проглядывала луна, и в ее свете можно было видеть разъяренное море со вздымающимися волнами — настоящими водяными горами. Когда я разглядела, сколь они огромны, у меня перехватило сердце. Они поднимались выше корабельной мачты и внушали парализующий ужас. Как можно противостоять такой мощи? Корабль качался на них, словно сорванный ветром лист, весла беспомощно двигались над водой, загребая лишь воздух, якорный канат натянулся как струна, готовый лопнуть в любое мгновение.

И это произошло. Корабль резко дернуло, закрутило и — что было неизбежно — понесло к берегу.

Снова выглянула луна, и я увидела, что с остальными судами происходит то же самое. Мой флот двигался плотной группой, и буря накрыла его целиком.

Корабль завалило на подветренную сторону, он почти лег на борт, в отверстия для весел хлестала вода. Теперь наша единственная надежда на спасение состояла в том, чтобы добраться до берега прежде, чем мы затонем. Неожиданно берег, недавно казавшийся совсем близким, стал невероятно далеким. Корабль накренился, зачерпнул воды, и гребцы, кашляя и задыхаясь, стали выбираться из трюма на палубу.

Поскольку устоять на палубе было невозможно, я обхватила мачту руками и ногами. Громкий треск возвестил о том, что рядом два корабля врезались друг в друга; грохот столкновения и отчаянные крики на миг заглушили даже рев бури. Обломки мачт и весел плавали рядом, вертелись, исчезали в пене, снова показывались на поверхности, порой вместе с цепляющимся за них человеком.

Впереди я заметила мерцающий свет. Нас выбросит на берег, это точно, если только мы не затонем прежде, чем до суши можно будет добраться вплавь. Но для этого нужно подойти совсем близко, ибо в такой шторм далеко не уплывешь.

Внезапно корабль встряхнуло, он задрожал, словно наткнулся на какое-то препятствие, но сорвался с него (точнее, был приподнят и снят волнами) и снова понесся вперед, взлетая и ныряя. Толчок вырвал мачту из ее гнезда, и я, отброшенная в сторону, покатилась по наклонной палубе, пока не уткнулась в ограждение, где и застряла прямо над морем, отделенная от него лишь поручнями. Меня с головой обдало соленой водой, я наглоталась ее и зашлась в кашле.

Последовал новый страшный толчок — корабль налетел на мель, — а за ним звук, какого я никогда прежде не слышала. Однако я мигом поняла, в чем дело. Корпус судна раскололся надвое, и меня вышвырнуло в бурлящее море. Я ударилась о воду с такой силой, что у меня перехватило дыхание. Я похолодела, но разум подсказывал мне: если корабль сел на мель и развалился, здесь не может быть глубоко. Подталкиваемая волнами, я поплыла на свет маяка. Потом я поняла, что мои ноги касаются дна и есть возможность дойти до берега.

Очередная огромная волна подхватила меня и сбила с ног, но когда она отхлынула, я снова ощутила твердую почву и подобралась на пару шагов ближе к суше. Следующая волна опять столкнула меня, но когда я встала, воды было уже по пояс. Я побрела к берегу, шатаясь и запинаясь, но больше не падая. Лишь когда я выбралась из волн и отошла от моря на безопасное расстояние, меня покинули последние силы. Ноги мои подкосились.

Я лежала на песке, тяжело дыша, и глядела, как другие моряки ковыляют к берегу, а море с презрением швыряет им вслед обломки моего обреченного флота. Один за другим матросы выбирались на сушу и тяжело опускались наземь. Обессиленные, мы лежали на берегу в ожидании рассвета, чтобы оценить размеры постигшей нас катастрофы.

Когда над горизонтом со стороны Александрии появился край солнечного диска, я уже несколько часов пролежала под тяжелым намокшим плащом, дрожа и слушая раздававшиеся вокруг стоны. Рассвет позволил увидеть море, усеянное обломками кораблекрушения, и покореженные, но все еще державшиеся на плаву корпуса. Некоторые корабли — особенно те, что сели на мель, — пострадали не так сильно; во всяком случае, они подлежали восстановлению. Но их было немного. Однако спаслись сотни людей.

Мне оставалось лишь радоваться тому, что я жива и многие мои моряки тоже выжили. Возможно, удастся восстановить и часть судов, однако после такого урона о помощи триумвирам не может быть и речи. Увы, мой прекрасный флот уплыл недалеко!

Тем не менее я не усматривала здесь дурного предзнаменования. Кораблекрушения — дело обычное. Октавиан испытал это на пути в Испанию, Цезарь дважды терял свои корабли в Британии. Одно обидно: придется все начинать заново, и я не смогу принять деятельное участие в предстоящей схватке с убийцами. Роль наблюдательницы плохо согласовалась с моей деятельной натурой.

Впрочем, сейчас предстояло разбираться с более насущными вопросами. Где мы оказались? Кругом расстилались безликие белые пески. Как далеко на запад нас занесло?

Капитан брел по берегу, волоча ногу. Ранен, но жив! Я окликнула его по имени, замахала рукой и сама поспешила ему навстречу.

— Хвала богам, ты невредима! — воскликнул Фидий, нервно поглаживая висевший на поясе кинжал.

— Я надеюсь, ты не собирался последовать примеру римлян, — сказала я. — Вне зависимости от того, что случилось со мной.

По выражению его лица я догадалась, что именно об этом он и подумывал: капитан, допустивший гибель доверившегося ему монарха, терял честь, а вместе с ней и право на жизнь. Однако Фидий, будучи человеком практичным, решил сначала точно узнать, что произошло, а уж потом решать свою участь.

— Я сделал все, что мог, но флот потерян, — сказал он.

— Я знаю. Воля небес не в твоей власти. Столько людей спаслись — это уже чудо.

— Флот, наш прекрасный флот, превратился в обломки! — Он сокрушенно качал головой.

— Мы построим другой, — заявила я, стараясь за уверенностью скрыть горечь утраты.

Флот был моей гордостью, моей надеждой. К тому же я подвела Антония и не смогла сдержать слово. Правда, не люди, но боги помешали мне. Антоний перебрался через Альпы зимой, а я, похоже, не сумела даже покинуть Египет.

— По-моему, мы неподалеку от Паретония, — сказал капитан.

Так назывался одинокий аванпост в безлюдной местности на западной границе Египта.

— Ну что ж, мне давно следовало попасть сюда, — с деланной бодростью отозвалась я. — Царица должна знать все свое царство, с запада на восток и с севера на юг.

— Да тут и смотреть не на что, одни скорпионы, — пробурчал в ответ Фидий.

Возвращение было невеселым. Торговые суда из Александрии прибыли за уцелевшими людьми, собрали обломки, годные для использования, и отбуксировали в Александрию оставшиеся на плаву корабли. Еще несколько кораблей удалось подлатать и отправить в Египет своим ходом, хоть и медленно. Мы высадились на столичной пристани, притихшие и унылые.

С сокрушенным сердцем мне пришлось написать Антонию и сообщить горькую новость — на помощь из Египта ему рассчитывать не приходится.

Наступило лето — время, когда народ радуется урожаю, а море бороздят груженные товарами суда. Но мы застыли в напряженном ожидании, ибо после того, как легионы покинули нас, а флот уничтожила буря, Александрия была совершенно беззащитна. Я распорядилась немедленно приступить к восстановлению флота, чтобы спустить на воду хотя бы один боевой корабль до того, как на нас нападут. Однако сейчас между убийцами и Египтом не существовало никакой преграды, и они могли двинуть на нас войска через Иудею в любой момент. Разумеется, я собирала собственную армию, поскольку полагаться на римлян в нынешнем положении не стоило. Но и это было делом долгим — за одну ночь новобранцев в солдат не превратить.

Между тем события разворачивались следующим образом. Не получив помощи от моего флота, триумвиры решили оставить Лепида с тремя легионами для защиты Италии, а Антоний и Октавиан во главе восьми легионов направились в Грецию, чтобы сразиться с Кассием и Брутом при почти равном соотношении сил. Судьба избрала для решительной битвы окрестности греческого города Филиппы. Октавиан, как водится, занедужил и остался в глубоком тылу. Антоний повел войска и осадил врага. Убийцы предпочитали отсиживаться за линией укреплений и уклоняться от решающей схватки, потому что слабым местом триумвиров являлось снабжение и очень скоро, с ухудшением погоды, у них должен был закончиться провиант. Однако Антоний прекрасно это понимал и поступил так, как поступил бы на его месте Цезарь: решил навязать сражение. Враги отсиживались за болотом, и Антоний велел подвести к их позициям насыпь, что позволяло пойти на штурм. Кассию пришлось выступить из лагеря в контратаку. Антоний отбросил врага, захватил и разграбил его укрепления. Но войско Брута обрушилось на тыловой лагерь Октавиана.

Неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы в войну, как в Трое, не вмешались боги. Октавиан во сне получил предостережение, побудившее его подняться с одра болезни и укрыться в болоте. Бруту же в ночь накануне решающего сражения явился Цезарь и предсказал его конец. Думаю, Брут узрел не бледную тень Цезаря, а бога в величии и славе. Он понял, что его дело проиграно, ибо Цезарь ныне сильнее, чем когда бы то ни было.

Когда Брут ворвался в шатер Октавиана, чтоб захватить его в плен, постель триумвира оказалась пуста. Тем временем Антоний наседал на Кассия, и Брут послал ему подкрепление. Однако боги затмили взор или разум убийцы — Кассий принял союзников за врагов. Он вообразил, что Брут уже пленен или убит и, не потрудившись проверить догадку, покончил с собой.

Для триумвиров это стало настоящей удачей — ведь как полководец Кассий значительно превосходил Брута. Убийцы потеряли своего лучшего воина.

Брут отступил и засел в укрепленном лагере, где проводил время в шатре, предаваясь невеселым раздумьям. Несмотря на поражение, положение его не было безнадежным: стоило дождаться зимы, и она сыграла бы на его стороне, уморив противника голодом. Однако Брут не умел руководить людьми и пошел на поводу у нетерпеливых солдат, побудивших его напасть на триумвиров на следующее утро после того, как ему явился Цезарь.

Антоний и уже вылезший из болота Октавиан снова победили. Гибель Кассия подорвала боевой дух его солдат. Брут покончил с собой, и отношение к поверженному врагу еще раз наглядно продемонстрировало разницу характеров Антония и Октавиана. Антоний почтительно накрыл тело пурпурным плащом военачальника, но Октавиан сорвал покров, отрубил Бруту голову и отослал ее в Рим, дабы положить у ног статуи Цезаря.

Итак, Брут и Кассий, как и должно было случиться, вонзили свои проклятые кинжалы в собственные сердца.

То, что случилось при Филиппах, удовлетворило Марса Мстителя — и самого Цезаря.

 

Глава 7

Обстановка в мире вновь изменилась, хотя в курсе происходящего были только мои советники, придворные и я. Большая часть населения Александрии, не говоря уж об остальном Египте, жила своей жизнью.

Помимо государственных забот у нас имелись и житейские. Например, Ирас заявила мне, что попытка стать мореплавательницей загубила мою кожу.

— Смотри, ее разъела соленая вода и обожгло солнце! — говорила она. — Все шелушится, смотреть страшно!

Олимпий согласился с ней. Он сказал, что я похожа на предсказателя из оазиса Моэрис.

— Предреки нам будущее, — предложил он, наклонив набок темную голову. — Кто будет властвовать над миром и долго ли?

— Предсказательница из меня не выйдет, — ответила я. — Во всяком случае, если дело касается политики.

— А как насчет личных перспектив, моя Цирцея? Можешь сказать, женюсь ли я на Фебе?

Олимпий, что казалось странным при его саркастическом нраве, влюбился и, как это часто бывает с такого рода скептиками, полностью отдался любви. А попросту говоря, одурел.

— Если ты ее попросишь, — ответила я.

До сих пор он ждал, полагая, что она прочтет его мысли.

— Ну, это уж слишком, — со смехом отозвался Олимпий.

— А вот ты, моя госпожа, — вмешалась Ирас, — никогда не выйдешь замуж, если срочно не займешься своим лицом. Но ничего, средства есть. У нас в Нубии, где солнце палит еще нещаднее, кожу спасают ослиным молоком.

— Помогает и миндальное масло, — порекомендовал Олимпий. — Его раздобыть легче.

— Сколько ослиц надо подоить, чтобы получить нужное количество молока? — осведомилась я, поскольку эта идея показалась мне забавной. — Или в Александрии их достаточно?

Олимпий поднял брови.

— Миндаль тоже пойдет в дело, — шутливо пообещала я.

Но напоминание о замужестве не радовало. Хотя бы потому, что Мардиан упорно склонял меня к такому шагу.

Я лежала в низкой мраморной ванне, наполненной ослиным молоком, втирала белую жидкость в кожу и размазывала по лицу. Пальцы моих ног, высовывавшиеся из белой жидкости, выглядели странно. Ширма из сандалового дерева отгораживала меня от Мардиана, мерившего шагами комнату. Чтобы не скучать в ванной и не терять попусту время, я сочетала процедуры с деловыми беседами.

— Моя дорогая госпожа, — говорил евнух, и его голос звучал еще выше обычного, поскольку Мардиан был раздражен. — Этот вопрос весьма тревожит твоих подданных.

— О чем им беспокоиться, — упорствовала я, — если наследник уже имеется? У меня есть соправитель. Даже римляне признали Цезариона.

Совсем недавно была выпущена новая серия монет со сдвоенным изображением меня и сына.

— Цезариону всего пять лет, — гнул свое Мардиан, приблизившись к ширме. — Жизнь полна неожиданностей, и ни у кого из нас нет уверенности в будущем. Если Цезарион не достигнет зрелости, династия прервется. И разве ты собираешься выйти за него замуж?

— Не говори глупостей, — ответила я, поливая пригоршнями молока свои плечи.

— Но посмотри на происходящее со стороны. Весь мир думает так: поскольку стране нужны наследники, а вы, Птолемеи, предпочитаете сочетаться браком внутри семьи — значит, ты ждешь…

— Меня не волнует, как там думает мир!

— А зря. Тебя должно волновать. Проблему все равно придется решать.

— Не сейчас!

Я закрыла глаза и погрузила лицо в молоко.

— Нет, сейчас. Тебе уже двадцать семь, скоро двадцать восемь, — многозначительно напомнил он. — Ведь бывали случаи, когда Птолемеи женились на чужеземцах. Разве твоя бабушка родом не из Сирии?

— Да, — сказала я. Правда, мой дедушка считал, что она ему не пара. — Но за кого ты предлагаешь выйти мне?

— Ну. Октавиан не женат…

— Октавиан! — воскликнула я. — Октавиан! Какое неаппетитное предложение!

Я позвала Ирас, потому что хотела выбраться из ванны и посмотреть Мардиану в глаза. Ирас явилась с полотенцами и халатом, и очень скоро я с хмурым видом появилась из-за ширмы. Мардиан выглядел искренне озадаченным.

— Я предложил его только потому, что ты в отличие от многих явно не имеешь предубеждения против римлян.

— Цезарь был другим, — коротко заявила я.

Не объяснять же ему, что Цезарь был больше чем римлянином, больше чем смертным человеком.

— Октавиан красив, — неуверенно пробормотал Мардиан, — и обладает огромным могуществом.

Меня передернуло: вспомнилась сцена, которую я увидела через окошко в Регии. Красив, могуществен да еще и сладострастен.

— О да. Тут я с тобой согласна.

— Ну а что еще нужно женщине?

Я рассмеялась.

— Признаю, названные тобой качества вовсе не помешают. Но мне хотелось бы добавить к ним сердце и жизнерадостность.

— Тогда беру свои слова обратно. Тебе придется искать не римлянина.

Ирас принесла горшочек миндального масла.

— Может быть, ты приляжешь здесь. — Она указала на кушетку, застланную плотными полотенцами.

— Потом. — Я хотела закончить разговор с Мардианом. — Понимаю, что ты желаешь мне только добра. Однако…

Могла ли я объяснить ему, как мало все это меня интересует? Даже сны мои были чисты и стерильны. Он, с детства ставший евнухом, не понимал приливов и отливов страсти, не мог уразуметь, что на одной стадии жизни она доводит до безумия, а на другой исчезает, как в засуху уходит вода из речного ложа. Я прекрасно помнила счастье от близости с Цезарем, но порой удивлялась тому, что могла испытывать подобные ощущения.

— Может быть, тебе стоит подумать о царевиче из Вифинии или Понта, — рассеянно продолжил он. — О молодом супруге, который будет боготворить тебя и делать все, что ты пожелаешь. Никогда не предъявлять никаких требований, но существовать только ради того… чтобы удовлетворять тебя.

Мардиан покраснел.

— Ты рассуждаешь так, будто мне шестьдесят, а не двадцать семь, — отозвалась я.

При этом я попыталась представить себе, о чем он говорит, и невольно покраснела сама.

— Цари берут себе прелестных наложниц, почему бы и тебе не сделать это?

— Мальчишки меня не привлекают.

— Я не имел в виду настолько юных. — Он помолчал. — Я слышал, что царевич Архелай из Команы отважный солдат и хорошо образован.

— Сколько ему лет?

— Я не знаю. Но могу выяснить, — встрепенулся Мардиан.

— Вот и выясни, — промолвила я, чтобы улучшить его настроение. — И вот что еще… Прости, что сменила тему, но правда ли это — насчет Лепида?

Похоже, что после сражения при Филиппах официальный триумвират превратился в неофициальный дуовират — союз двоих. Мир должен был быть теперь разделен, как пирог, между Октавианом и Антонием.

— Да, как раз сегодня утром пришло новое донесение. Я оставил его на твоем рабочем столе.

— Перескажи мне его, — попросила я, плотнее запахнув шелковое одеяние, сшитое из множества разноцветных шарфов.

— Они подозревают (или утверждают, будто подозревают, а это разные вещи), что Лепид действует за их спинами и более не достоин доверия. Соответственно, когда Октавиан и Антоний поделили Римскую империю — будем называть ее так, ибо по любым меркам это империя, — они не взяли его в расчет.

— И кто что получил? — спросила я.

— Антоний — герой дня, его престиж невероятно высок, и он прибрал к рукам лакомые куски: всю Галлию и Восток. Ему предстоит властвовать в нашей части мира и, вероятно, заняться претворением в жизнь плана Цезаря по сокрушению Парфии.

— А Октавиан?

Как Октавиан допустил такое? Впрочем, он ведь был болен, лежал на койке в палатке, а если перемещался, то на носилках. Он не мог диктовать условия герою-солдату.

— Ему достались лишь Испания и Африка, а в придачу к ним — почетные, но нелегкие обязанности. Во-первых, он должен обустроить ветеранов в Италии, найти для них землю и деньги. Во-вторых, покончить с Помпеевым сыном Секстом, который занялся пиратством. Неблагодарные задачи.

Да, неблагодарные, требующие времени и усилий. Я улыбнулась. Теперь руки Октавиана связаны надолго. Похоже, он получил не то, на что рассчитывал.

Мардиан ушел, и я позволила себе растянуться на кушетке. Ирас втирала смягчающее масло в мою кожу, а я закрыла глаза, отдавшись аромату и неге.

— Госпожа, ты прислушаешься к его предложению? — прошептала Ирас. — Не беспокойся: прежде чем ты встретишься с каким-нибудь царевичем, твоя кожа вновь обретет совершенство.

— Я лишь хотела, чтобы Мардиан успокоился, — пробормотала я. Благовония и массаж навевали сон. — Мало быть красивым царевичем для того, чтобы… чтобы…

Мой голос сошел на нет, но мысленно я закончила фразу: «Чтобы пробудить ту часть меня, которая впала в спячку. Она спала так долго, что, возможно, незаметно умерла».

Мардиан с энтузиазмом и удовольствием принялся подыскивать подходящего претендента на мою руку. С этой целью он обшарил весь мир: предлагал идумейцев, пафлагонцев, греков, нубийцев (включая сына кандаке), галатов и армян. Чтобы позлить его, я составила список требований к претенденту; вряд ли ему удастся отыскать человека, подходящего по всем пунктам. Жених должен быть молод, но не моложе двадцати лет; на голову выше меня ростом; атлет; сведущий в математике; знающий не менее трех языков; поживший за границей; хорошо играющий на каком-либо музыкальном инструменте; знаток греческой литературы и морского дела; и, наконец, потомок великого царского рода. Таковы минимальные требования, заявила я. Бедный Мардиан!

Урожай был хорош, и мы начали возмещать потери предыдущего года. Доходы позволили заложить шестьдесят новых кораблей и оплатить ремонт большей части каналов, дамб, водохранилищ и прочих элементов оросительной системы. Кроме того, у меня теперь имелась армия в двадцать тысяч солдат. Разумеется, о военной мощи говорить не приходилось — римляне посмеялись бы над нами. Но это пока. После потери флота мы начинали с нуля, и успех был очевиден.

К моей досаде, главный кандидат Мардиана Архелай из Команы подходил по всем пунктам, и теперь мой советник настаивал, чтобы я пригласила царевича в Александрию с визитом.

— Хотя бы для вида, — убеждал он. — Народу понравится. Люди поймут, что ты, по крайней мере, думаешь об этом.

Касу, моя ученая обезьянка, выступила вперед и предложила Мардиану блюдо с финиками. Она умела вести себя как настоящая служанка. Мардиан поджал губы и долго выбирал финик, пока не остановился на самом сочном. Он отведал плод и причмокнул губами.

— Хмм. Они, должно быть, из Дерры.

Да, по части лакомств Мардиан был знаток. Касу вспрыгнула на стул рядом со мной, а я, уже не зная, как от него отделаться, сказала:

— Совсем забыла, есть еще одно требование. Мой избранник должен любить животных, особенно обезьян, и не возражать против того, чтобы Касу пристраивалась в ногах постели.

Мардиан пожал плечами и облизал пальцы.

— Слишком поздно, — сказал он. — Я уверен, Архелай сделает вид, что она ему нравится.

— А когда он приезжает?

При мысли о необходимости притворяться и любезничать с посторонним человеком настроение у меня ухудшилось.

— Как только он и его семья завершат визит почтения к Антонию. Все местные цари должны явиться к нему, дабы получить подтверждение своих прав на престолы и короны.

Я тоже взяла с блюда финик, но мне он показался неестественно приторным.

— Зависимых от Рима царств очень много, — заметила я, — и вопрос с каждым придется рассматривать отдельно. Многие восточные правители поддерживали убийц, кто по принуждению, а кто по убеждению. Теперь-то, конечно, все будут уверять, что подчинялись насилию. И что Брут с Кассием обобрали их до нитки.

— Антоний это знает. Деньги, конечно, ему нужны, и он их требует. Но он выслушивает тех, с кем разговаривает. Например, Гибр из Миласы, искусный оратор, сказал, что если Антоний желает собрать в один год налоги за десять лет, пусть он распорядится, чтобы в этом году не было зимы, а вслед за осенью настало второе лето. И Антоний смягчился.

— Где он сейчас? — задумалась я.

Мне было известно только, что он покинул Афины.

— В Эфесе. Уже несколько недель держит там свой веселый двор. Его приветствуют как Диониса и даже называют богом.

— Должно быть, ему это нравится, — сказала я. — Получается, что он превзошел Октавиана, который всего лишь сын бога. Правда, жители Эфеса называют богом всякого, кто хоть что-то собой представляет. Надеюсь, что он это понимает.

Мардиан рассмеялся.

— Я думаю, ему все равно. Он слишком занят Глафирой, матерью Архелая. Она вроде бы… скажем, опутывает его своими чарами.

По какой-то неясной причине я была шокирована. Это казалось таким… нечестным, что ли? Я представила себе, как правители-мужчины дожидаются своей очереди, пока Антоний любезничает с Глафирой.

— Так что сама понимаешь — как только его мать будет удовлетворена, Архелай сможет уехать.

Конечно, он имел в виду, что, как только Антоний будет удовлетворен, мать Архелая сможет уехать. Я покачала головой.

— Значит, у нас есть время.

Мне следовало поблагодарить эту Глафиру: пока она удерживала внимание Антония, я была избавлена от внимания ее сына.

Несколько месяцев в Эфесе продолжалась непрерывная череда празднеств, шествий и пиров. Антоний исполнял роль Диониса: увенчанный короной, он разъезжал по городу в увитой виноградными лозами колеснице. Его сопровождали женщины, обряженные вакханками, и мужчины-сатиры в венках из плюща. Вокруг играли на цитрах и флейтах, пели, танцевали и на каждом углу возглашали хвалы Дионису-Антонию, «дарующему радость». Эти крики разносились эхом по всему Востоку.

«Должно быть, Антоний наслаждается жизнью», — думала я. Интересно, как повел бы себя на его месте Октавиан? Наверное, на людях держался бы гораздо скромнее, а распутничал скрытно, вдали от чужих глаз. Он предпочитает тайные удовольствия.

Полгода спустя при моем дворе появился римский посланец Антония. Его звали Квинт Деллий, и он переменил уже много хозяев: служил у Долабеллы и у Цезаря, потом переметнулся к Кассию, затем перебежал к Антонию. Мне этот человек не нравился, и я заставила его долго дожидаться аудиенции.

К сожалению, незадачливый Архелай прибыл почти в то же самое время, стремительно преодолев немалое расстояние по суше и по морю. Его рвение тронуло меня, и я приняла царевича очень ласково. Но ему пришлось ждать, пока я разберусь с Деллием.

Деллий стоял передо мной, и его глаза находились вровень с моими, хотя я сидела на троне, а трон стоял на возвышении. Очень темные глаза на изрытом оспой лице смотрели сурово. Создавалось впечатление, будто не я, а он принимает гостя.

— Тебе, восхваляемая царица Египта, от господина Антония привет, — лаконично промолвил он. — Я явился, дабы передать тебе повеление прибыть к его двору и ответить на некоторые обвинения.

Мне показалось, я неправильно расслышала.

— Повтори, пожалуйста, — попросила я невозмутимым тоном.

— Я сказал, что тебе надлежит предстать перед господином Востока Антонием, дабы защититься от обвинений, перечень коих содержится в этом письме.

Деллий вручил мне свиток и с самодовольной ухмылкой отступил.

— Значит, Антоний просит меня, — сказала я, взвешивая каждое слово. — Но мне послышалось, будто ты сказал «повелевает».

— Наместник Антоний будет весьма рад, если ты прибудешь к нему и сочтешь возможным ответить на вопросы.

— Ага, стало быть, он не «повелевает», а «будет весьма рад», и мне предстоит не защищаться от «обвинений», а отвечать на вопросы, — насмешливо проговорила я. — Кажется, к тебе вернулась память.

Я сжала свиток, решив прочесть письмо потом, не на глазах у этого наглого и враждебно настроенного человека.

— И куда Антоний просит меня прибыть?

— В Тарс, где в скором времени появится и сам.

— Ты можешь передать наместнику Антонию, что царица Египта не подчиняется римским магистратам, не внимает чьим-либо «повелениям» и не собирается ни перед кем оправдываться. Я разочарована тем, что мой союзник, а некогда и друг счел возможным обратиться ко мне подобным образом. Если, конечно, его желание было передано верно.

Этими словами я предоставила послу возможность обелить Антония, но он ею не воспользовался.

— Значит, таков твой ответ? — спросил Деллий. — Ты не приедешь?

— Нет, — отрезала я. — Если ему угодно поговорить со мной, пусть приедет сам. Он уже был здесь четырнадцать лет назад и дорогу, наверное, помнит.

Оставшись одна в своей комнате, я прочитала свиток и нашла «обвинения» смехотворными: будто бы я помогала Кассию и Бруту, отдав им четыре римских легиона! Всем известно, что легионы были посланы к Долабелле и захвачены Кассием. Изменник Серапион передал им флот на Кипре, а мой собственный я потеряла, пытаясь прийти на помощь Антонию! Неужели он мог забыть об этом? Какое оскорбление!

Позднее мне пришло в голову, что все это можно объяснить наветами недоброжелателей — той же Глафиры или самого Октавиана. Особенно Октавиана: он был бы рад дискредитировать мать Цезариона и тем самым разорвать все связи сына Цезаря с Римом.

Архелай прождал несколько дней, и после отбытия Деллия мне пришлось согласиться на встречу с ним. Прежде чем отправиться в тронный зал для официальной аудиенции, я позволила Ирас заняться моим лицом и волосами, чего ей давно хотелось. Хармиона подбирала мне наряд.

Зачем я это делала? Рассчитывала ли я отпугнуть юношу неестественным цветом лица или слишком пышным нарядом? Хотя я была самой богатой и могущественной женщиной в мире — как легко произнести эти слова! — я умела располагать к себе людей. Но умела и удержать их на расстоянии. Все определялось наклоном головы, тоном голоса, выражением глаз.

Усевшись на скамью так, чтобы свет с севера падал мне прямо на лицо, я сказала:

— Хорошо, Ирас, пускай в ход свою магию.

Потом закрыла глаза и стала ждать.

Ее проворные пальцы погладили мои щеки и пробежались по линии скул.

— Лечение помогло, — заключила она. — Следов воздействия соли практически не осталось.

«А жаль, — подумалось мне. — Лучше бы они сохранились подольше. По крайней мере, пока соискатель не отправится восвояси».

Она распределила какую-то нежную субстанцию по моему лицу, втирая ее круговыми движениями.

Аромат был восхитительный.

— Масло из сыти, моя госпожа, — пояснила она. — А сейчас я удалю его смесью соков сикоморы и огурца.

Ирас протерла мое лицо этим настоем, и кожу стало пощипывать.

— Твоя кожа станет гладкой, как отполированный мрамор, — говорила Ирас. — Хотя она и так хороша, в особом уходе не нуждается. А теперь закрой глаза, и я положу на твои веки охлаждающую смесь молотого сельдерея и конопли.

На мои глаза легла прохладная повязка.

— Полежи, расслабься.

Я и расслабилась — мысленно перенеслась в какое-то место, никогда не виданное прежде. Это был лесистый склон холма с высокими кипарисами и пасущимися овцами, где играли легкие ветерки.

— Ну вот, — сказала Ирас через некоторое время, сняв повязку. Я вернулась в реальность моей комнаты. — Чем ты сегодня хочешь подвести глаза — черной сурьмой или зеленым малахитом?

— Малахитом, — выбрала я. — Сурьма хороша на каждый день, а сегодня я все-таки встречаюсь с претендентом на мою руку.

Собственно говоря, если бы он хотел лишь подержать меня за руку, не стоило бы так суетиться.

Ирас взяла косметическую палочку и провела тонкие линии вокруг моих глаз, поверх век и за уголками.

— Теперь смотри. — Она поднесла зеркало. — Видишь, как зеленый цвет усиливает природную зелень твоих глаз?

Да, правда. Цезарь любил оттенок моих глаз — говорил, что они цвета Нила в тени. Но я давно не использовала зеленый цвет и привыкла к тому, что подсурьмленные глаза выглядели темнее. Теперь я сама удивилась — какими, оказывается, яркими они могут быть.

Ирас обмакнула палец в маленький горшочек с бараньим жиром, смешанным с красной охрой, и провела им по моим губам, придав им сочный красный цвет.

— Вот так! — вздохнула она. — Отказываясь красить губы, ты скрываешь их свежесть и форму.

Я уже чувствовала себя как усовершенствованная и дополненная версия знакомой Клеопатры.

— Твои волосы блестят от сока можжевельника и масла, в котором мы их промыли вчера. Теперь мне осталось расчесать их и вплести золотые украшения.

— Это хорошо, — послышался за спиной голос Хармионы. — Потому что я как раз подобрала зеленый наряд с золотой вышивкой.

Обернувшись, я увидела в ее руках зеленое платье финикийского покроя, подобранное у плеч, со вставкой на спине.

— Похоже, ты готовишь меня к визиту на Олимп и пиршеству в обществе богов, — заметила я. — Между тем я собираюсь выйти в собственный тронный зал.

— Может быть, для тебя это обычное событие, — сказала Хармиона, — но подумай о госте. Пусть он увидит то, ради чего стоило проделать такой дальний путь.

Я вздохнула. Бедный юноша, кем бы он ни был. Мардиан, наверное, обнадежил его, хотя и высказывался неопределенно.

Хармиона натянула на меня платье, другая служанка надела мне на ноги, тоже умащенные ароматическим маслом, расшитые золотом сандалии. Потом Ирас принялась укладывать мои волосы, а Хармиона вынула шкатулку с драгоценностями и выбрала изумрудное ожерелье, а также золотые с жемчугом серьги. Потом прибавила к ним браслет в форме кобры.

— Это подарок царевича, госпожа, — сказала она. — Архелай привез его и просил тебя надеть.

— Понятно.

Я повертела браслет в руках и нашла его изысканным. Тонкая работа выделялась каждая чешуйка, в глазах полыхали рубины. Интересно, откуда он узнал о моей склонности к змеям?

Браслет подошел к моей руке.

Торжественно вступив в тронный зал, я прошествовала мимо собравшихся людей и поднялась к трону. Произнеся приветствие, я попросила выйти вперед царевича Архелая из Команы.

Рослый молодой человек отделился от группы придворных, послов и писцов и направился ко мне. Он держался как настоящий царевич, без подобострастия и надменности, но с достоинством. Я была приятно удивлена его внешностью и прекрасными манерами.

— Добро пожаловать, царевич Архелай, — сказала я. — Мы рады приветствовать тебя в Александрии.

Он улыбнулся.

— Видеть тебя, восхитительная царица Клеопатра, — это высокая честь.

Как я ни старалась, мне не удавалось найти в его словах или манерах что-либо недостойное.

— Благодарю за подарок, — промолвила я, поднимая руку с браслетом. — Прекрасная работа.

— Я счастлив познакомить тебя с мастерством ювелиров Команы, — прозвучал учтивый ответ.

После обмена любезностями я пригласила его в дворцовый павильон отобедать на открытом воздухе, а своих слуг, мастеров подглядывать и подслушивать, отослала. Вместе мы спустились по широким ступеням дворца и прошли через зеленую лужайку к белому затененному павильону, где нас поджидал стол. Архелай шагал легко и уверенно. Он превосходил меня ростом больше чем на голову.

Как обычно, мы расположились на ложах. Он оперся о локоть, внимательно посмотрел на меня, и мы оба неожиданно покатились со смеху, как будто были участниками одного заговора. От моего официального торжественного образа не осталось и следа.

— Прости меня, — наконец проговорила я. — Я смеюсь не над тобой.

— Я понял, — ответил он, и я поняла, что он действительно понял. — Я тоже смеюсь не над тобой. Наверное, я смеюсь от облегчения. Я ведь сотню раз задавался вопросом, зачем же сюда приехал. Чувствовал себя круглым дураком.

— Ты смелый, это очень ценное качество, — заметила я, присматриваясь к нему.

Кажется, он мой ровесник, волосы у него темные и прямые, рот — как у Аполлона. Интересно, так ли привлекательна его мать, вызвавшая интерес Антония?

— Но оказалось, все не напрасно, — продолжал он. — Стоило проделать такой путь, чтобы увидеть тебя.

— Пожалуйста, не переходи на избитые фразы.

Он улыбнулся.

— Беда с избитыми фразами в том, что порою они верны, но им никто не верит.

— Расскажи мне о твоем царстве, — попросила я, меняя тему. — Я ведь нигде не бывала, кроме Рима и Нубии.

В последнее время у меня пробудился интерес к внешнему миру.

Он объяснил мне, что его страна — это область Каппадокии, менее гористая, чем остальной край, и пока сохранившая независимость.

— Римский орел распростер над нами крылья, но пока не унес в свое гнездо.

— Да, аппетиты Рима мне известны.

Архелай удивился.

— Ну, у тебя-то нет оснований для беспокойства. Египет — слишком большой кусок, его трудно переварить.

— Боюсь, у Рима вместительный желудок.

Я видела, что он размышляет о том, можно ли задать вопрос о моей связи с Цезарем. Он решил не спрашивать, ограничившись словами:

— Но сейчас Комане ничто не угрожает.

Теперь я задумалась, можно ли сказать: «благодаря чарам твоей матери», — и тоже решила промолчать. Вместо этого я спросила:

— Что ты думаешь о новом наместнике Востока?

Пришел слуга и принес первое блюдо — латук, огурцы, фаршированные морским окунем, и пряные перепелиные яйца.

— Мы рады, что им стал Марк Антоний, а не Октавиан. После битвы при Филиппах побежденные строились в очередь, желая сдаться Антонию. Никто не хотел попасть в руки Октавиана: все знали, что он не ведает пощады. Некоторые пленники перед казнью просили Октавиана лишь о достойном погребении, но тот усмехнулся и ответил, что их тела будут пищей для ворон.

Есть ему явно расхотелось.

Да, такое я могла себе представить. Я воображала, как при этих словах Октавиан улыбается своей безупречной улыбкой.

— Власть над Востоком не могла отойти ни к кому другому, кроме Антония, — сказала я. — Наместнику предстоит подготовить вторжение в Парфию, и только Антоний может его осуществить. Кроме того, он служил здесь и раньше, он знает местные условия.

Я сделала маленький глоток белого вина, разбавленного горной водой. У него был легкий вяжущий привкус.

— А он… очень занят?

— И днем и ночью, — отозвался Архелай. — Особенно ночью.

Видимо, на моем лице отразилось удивление, ибо он счел нужным пояснить.

— Он неустанно занимается делами, принимает правителей и послов, совещается с чиновниками, выносит решения — которые, к слову сказать, все находят продуманными и справедливыми. Эфес — прекрасный город на море, с мраморными зданиями и мостовыми. Конечно, жителей Александрии этим не удивишь, но там есть кое-что, чего у вас нет: живописные окрестности, прекрасно подходящие для верховых прогулок. Несколько раз Антоний приглашал меня на эти прогулки и на охоту, так что я смог узнать его ближе.

Принесли новые угощения — жареные почки, копченого павлина и нарезанное ломтиками мясо быка. К ним полагалось три соуса: перец и мед, огуречный крем и порубленная мята в уксусе.

— Ну и каков он, по-твоему? — осведомилась я.

То было не праздное любопытство: грубость Деллия заставила меня заподозрить, что неожиданное возвышение повлияло на Антония не в лучшую сторону.

— Царь среди царей, — прозвучал неожиданный ответ, — и солдат среди солдат.

— О, ты хочешь сказать, что у него разные манеры в зависимости от ситуации! Меняет окраску, чтобы приспособиться к окружению?

Хамелеоны в человеческом облике никогда не вызывали у меня симпатии.

— Нет, я имел в виду нечто противоположное, — возразил царевич. — Я хочу сказать, что он всегда остается собой, вне зависимости от окружения. По сути своей Антоний человек скромный и честный. Что может быть более благородным и царственным?

— К сожалению, как раз среди знатных и могущественных особ подобные качества встречаются редко, — сказала я.

— Мне кажется, он вводит людей в заблуждение лишь тогда, когда без этого не обойтись, а на свой счет не обманывается вовсе. Если люди ошибаются, то только потому, что сами видят то, чего нет.

— Встречался ли Антоний с моей сестрой? — спросила я.

Как он поступает с Арсиноей?

— Нет, — ответил Архелай. — Арсиноя по-прежнему находится в храме Артемиды, а Антоний не относится к числу его посетителей. Хотя многие его люди не отказывают себе в посещении храмовых блудниц… То есть женщин, которые служат богине не духовно, но телесно.

Мы снова расхохотались. Я радовалась, что Антоний не ходит туда и соблюдает приличия. Впрочем, какое мне до этого дело?

Архелай стал рассказывать о своем дворе, но я прислушивалась не столько к его словам, сколько к своим чувствам. Я наблюдала за ними так же пристально, как ребенок смотрит на кокон бабочки, дожидаясь, когда он раскроется.

Признаюсь, наша беседа доставила мне удовольствие, да и сам Архелай пришелся по душе. Однако он понравился мне точно так же, как множество других людей и вещей: жрец Сераписа, являвшийся ко мне всякий раз, когда я хотела отметить годовщину или сделать особое приношение; женщина, что ухаживала за лотосами в дворцовом пруду и сплетала из них изящные гирлянды и венки; или мой бравый главный колесничий. Все они были привлекательны и согревали мое сердце остроумием, мастерством или добротой, скрашивая повседневную жизнь.

Но они ничем и никак не пробуждали ту часть меня, что погрузилась в сон или, хуже того, умерла вместе с Цезарем. Такая же история и с Архелаем. Я, например, не могла вообразить его без одежды, а самое главное — не имела желания воображать. Как не могла и не желала воображать рядом с ним саму себя.

Потом ночью я лежала в постели и ощущала жаркий летний воздух, наполнявший комнату. Мне пришло в голову: с одной стороны, я вроде бы не хочу телесной близости с мужчиной и не воодушевляюсь, думая об этом; но все-таки я об этом думаю.

Иногда можно внушить себе что-то — например, пробудить интерес к учению, к путешествиям, к какому-то роду деятельности. Но страсть неподвластна мыслям и воле, никакие ухищрения или уловки не способны призвать ее или изгнать. Похоже, у нее есть собственная независимая жизнь. Она погружается в сон, когда стоило бы танцевать, или бьет ключом без причины и без надежды.

Я жалела о том, что не могу испытать в себе влечение к Архелаю, но, похоже, это было не в моих силах. Ничто не затрепетало, не взволновало меня. Я по-прежнему покоилась в священных водах озера Исиды.

 

Глава 8

Ветры дули над Средиземным морем, неся корабли и новости. Меня информировали обо всем — и о тяжкой, почти неизлечимой болезни, свалившей Октавиана на обратном пути в Рим, и о шумном и веселом путешествии Антония по Азии. По возвращении в Италию еще неокрепший Октавиан столкнулся со множеством трудностей: от недовольства ветеранов, требовавших уплаты денег, которых у Октавиана не было, до дерзких налетов Секста Помпея, перехватывавшего суда с продовольствием. Похоже, судьбы союзников расходились: звезда Октавиана закатывалась, Антоний же шел в гору.

От Антония ко мне прибывали посланцы с «приглашением» посетить его, но потом визиты прекратились, как и все официальные связи. Оно и к лучшему. Я решила, что поеду к нему в удобное для меня время, и выбрала тот момент, когда он уже перестал ждать.

А ехать следовало, поскольку взаимопонимание с Римом было жизненно необходимо. Я могла давать сколь угодно резкие отповеди на бестактные послания, но это ничуть не меняло того факта, что мой сын — сын Юлия Цезаря — наполовину римлянин. Я навеки связала себя с Римом, родив его. То, что происходило в Риме, имело значение для моего сына, как и для Египта.

Судьба благословила меня, послав на Восток Антония, а не Октавиана. С Антонием я могла иметь дела и намеревалась склонить его к соглашению, выгодному и для Цезариона, и для Египта. Он уже говорил о происхождении Цезариона в сенате, так что я надеялась и далее видеть его защитником прав моего сына. В конце концов, он должен понимать, что лучше иметь Египет в союзниках, чем в противниках. Моя страна слишком велика, чтобы относиться к ней как к одному из подвластных царств вроде Команы. Если Антоний хочет обеспечить тылы и развязать себе руки для действий в Парфии, он должен вести себя со мной уважительно. Просить, а не приказывать. Я не знала, что там наговорил по поводу моего отказа Деллий, но поскольку попытки вызвать меня для отчета прекратились, можно считать, что эту партию я выиграла. Теперь пора начинать следующую.

Потребовалось два месяца, чтобы подготовить корабль для столь важной миссии. Я выбрала «шестерку» и распорядилась отделать ее так, чтобы мое судно не походило ни на один корабль на свете. Корму покрыли листовым золотом, а под палубой разместили пиршественный зал на двенадцать обеденных столов, да еще место для выступлений музыкантов и акробатов. Золотой посуды хватило бы, чтобы накрыть эти столы трижды, а в трюме поместились стойла на тридцать лошадей. Корабельные мастера знают: одна лошадь занимает столько же места, сколько четыре человека.

Кроме того, по моему повелению художники и мастера изготовили невиданные светильники, крепившиеся к корабельной оснастке: их можно было поднимать, опускать, совмещать в различных комбинациях, образуя разнообразные фигуры. Они светили ярче звезд на ночном небе и выглядели волшебно.

Мои личные покои находились в кормовой части корабля. Там стояли большая кровать, столы, стулья и множество зеркал, а также лампы, прикрепленные к стенам.

Да, у меня имелся свой план, и деньги, вложенные в отделку корабля, должны были окупиться.

Но я пока не решила, в каком образе лучше всего прибыть в Тарс. Явиться туда суровой воительницей, в шлеме (конечно, церемониальном) и со щитом? Вдовой Цезаря в строгом темном наряде? Подчеркнуть свой царский сан? Да, это государственный визит — но все же какой образ мне принять? Стать воинственной Афиной, или скорбящей Деметрой, или царственной Герой, или…

Пока я в сотый раз перебирала в голове образы, мой взгляд случайно упал на пол, на мозаику пиршественного зала. Там я увидела Венеру, во всей красе и великолепии поднимающуюся из моря.

Венера… Афродита… По пути в Тарс мы будем проплывать мимо ее родины — острова Кипр… где она могла бы восстать из морской пены и взойти на борт…

Антоний был Дионисом… Кому же, как не Афродите, следует нанести визит Дионису?

Да, Цезарь тоже называл меня Венерой. Он поставил мою статую в облике богини в своем фамильном храме… Антоний, как и Юлий, ведет свой род от Венеры.

Значит, в Тарс к Дионису должна прибыть богиня любви. Таким образом, встреча приобретет особую окраску, и это не останется незамеченным, слухи распространятся по всем сопредельным царствам, и тогда…

— Хармиона! — Я встала со стула. — Хармиона, пришли ко мне портного.

Паруса наполнились ветром сначала нерешительно, а потом упруго и мощно. Наш корабль, рассекая волны, устремился вперед — к лежавшему в шестистах милях отсюда побережью Киликии. В Тарс.

На борту корабля было все необходимое, чтобы поддерживать жизнь царского двора и принимать римлян и жителей Тарса. Я не стану ничьей гостьей, не буду никому ничем обязана. Напротив, я приглашу людей к своему двору.

Правителей там собралось немало, но кто они? Ни один не может говорить с Антонием на равных, все они лишь захудалые царьки. Другое дело — я. Пусть владения Птолемеев и сократились, но Египет велик и богат, и я не осрамлю своих великих и могущественных предков. Я явлюсь в Тарс не просто царицей, но истинным воплощением Афродиты. Пусть они разинут рты от изумления.

Мой наряд, я знала это, не походил ни на какой другой. Он не был ни церемониальным, ни традиционным, однако он соответствовал ситуации. Я явлюсь туда женщиной — но такой, которую нельзя трогать.

Погода стояла прекрасная. На сей раз ветра согласились доставить меня туда, где я желала оказаться. Когда мы огибали Кипр, «остров вечной весны», я опустила в воду цветы и зажженные свечи, чтобы волны поднесли их к ногам богини, именно там явившей себя миру.

«Афродита! — взмолилась я. — Будь ныне со своей дочерью!»

Венки и свечи поплыли по воде искать встречи с богиней.

С тех пор как Антоний призвал меня к себе в первый раз, прошло более полугода. Я заставила его долго ждать, и он, наверное, уже смирился с тем, что я не приеду. Может быть, его это раздосадовало, но я верила, что зла на меня он не держит. Я помнила его человеком отходчивым и легким.

Однако моя задача заключалась не в том, чтобы улестить его или угодить ему. Это несложно. Завоевать же такого человека, напротив, нелегко. Его жизнерадостную натуру радует все — случайно услышанный обрывок песни, вкус хлеба, пусть и черствого, вино в жаркий день. Но ничто не поглощает его целиком, чтобы он забыл обо всем прочем. Увлеки его до такой степени — и можешь считать, что торжествуешь победу!

Я расхаживала по палубе, погруженная в мир воспоминаний и мечтаний.

Я вспоминала Антония в Риме. Особенно он запомнился мне на Луперкалиях; этот образ сохранился в каком-то тайном уголке моей души, потому что… потому что, по правде говоря, он волновал меня. И причиной тому не только телесное совершенство — хотя и его не стоит сбрасывать со счетов, — но энергия и мощь, бьющие через край, отчего он воистину уподоблялся богу.

Да, я помнила Антония так отчетливо, что вынуждена была напомнить себе: это было почти четыре года назад. Теперь ему сорок один, а не тридцать семь, за это время многое могло измениться и уйти без следа. Но его умение радоваться, его мальчишеская жизненная сила… может ли он утратить их полностью? А артистизм, любовь к перевоплощениям — может ли он их лишиться?

Нет, не верю. В этом его суть. Нельзя перестать быть самим собой.

Итак, я приду к нему в обличье, соответствующем именно этим восхитительным чертам его натуры. Не сомневаюсь, мое появление вызовет достойный отклик — ведь, подобно эху, оно добавит блеска его великолепию.

Вместе мы поразим всех.

На горизонте появилось побережье Киликии, та ее равнинная часть, где горы отступили, оставив рядом с морем плоскую низину. Некогда ею владели Птолемеи, как и Кипром. Западнее простиралась «дикая» Киликия — суровый край с побережьем, изрезанным заливами, и высокими мачтовыми лесами на берегах реки Кидн, текущей к морю из глубины страны. Говорили, что вода в ней бывает ледяной, потому что весной ее питают тающие снега. Александр при переправе через Кидн сильно простудился.

— Якорь! — скомандовала я капитану, когда мы приблизились к побережью.

Нам придется подождать здесь до завтра, чтобы продолжить путь вверх по реке. К тому же пора начать подготовку к встрече. Я не посылала никакого известия о визите, но не сомневалась, что мой корабль будет замечен, и Антонию о нем доложат.

В ту ночь, когда корабль мягко покачивался на якоре, мне снились странные сны: образы предков, давно ушедшая в прошлое жизнь, а потом римлянин в восточном одеянии. Сбросил ли он свою тогу? Значит ли это, что я увижу незнакомого мне Антония? А он увидит Клеопатру такой, какой меня видел Цезарь, — в облике дочери Востока? Мы будем новыми друг для друга.

На рассвете мы поставили особые паруса — пурпурные, пропитанные эссенцией кипарисового масла. При дуновении ветра они распространяли его аромат. Однако, двигаясь по запруженному лилиями водному пути, приходилось полагаться не на ветер, а на гребцов. По этому случаю обычные сосновые весла заменили на парадные, с серебряными лопастями. Музыканты с флейтами, дудками и арфами, задававшие ритм гребцам, заняли места на верхней и гребной палубах. Временно, лишь на этом коротком отрезке плавания, обветренных матросов на палубе заменили женщины, одетые нимфами. Одни стояли у руля и поднимали снасти, другие держали курильницы, над которыми вились тяжелые клубы дыма, благоухающего ладаном и миртом. Их относил к берегу ветер.

Хармиона облачила меня в ниспадающий складками наряд Венеры. Золотистая, почти прозрачная невесомая ткань окружила меня волшебным сиянием. На палубе тем временем устроили золоченый павильон в виде священного грота под роскошным балдахином, а установленное в нем ложе покрыли леопардовыми шкурами. Прежде чем мы бросили якорь, я возлегла там. По обе стороны от меня стояли красивые отроки-купидоны с опахалами из страусовых перьев. Эта сцена максимально соответствовала тому представлению о Венере, которое внушали нам произведения искусства. Медленно и величаво корабль плыл сквозь водяные лилии вверх по течению, а я все это время сохраняла принятую позу. На берега реки сбегались люди; скоро там стало трудно протолкнуться от изумленных зевак. Хармиона и Ирас, одетые наядами, стояли у кормила и бросали им цветы.

Когда река расширилась, превратившись в уютную гавань, я велела купидонам позвать капитана. По его прибытии я приказала не швартоваться у пристани, но бросить якорь прямо посередине гавани.

— Мы не сойдем на берег, — заявила я. — Мы не ступим ногой на землю Тарса, пока нам не окажут почести здесь, на борту.

С моего ложа было хорошо видно, что от забитой народом пристани отвалила и устремилась к нам маленькая лодка с римскими командирами на борту. Один из них встал и начал что-то кричать, сопровождая речь энергичными жестами.

— Узнай, чего они хотят, — велела я моему придворному управляющему.

Он подошел к поручням и перевесился через них, чтобы поговорить с римлянами.

Их маленькое суденышко было переполнено людьми, а тех, в свою очередь, переполняло любопытство. Один за другим они поднимались и вытягивали шеи, опасно раскачивая лодку.

— Доверенный трибун префекта Антония спрашивает, кто мы и с какой целью, — доложил управляющий.

Над ответом я размышляла недолго.

— Скажи ему, что прибыла Афродита, желающая пировать с Дионисом ради блага Азии.

На лице управляющего отразилось удивление.

— И постарайся не смеяться, когда будешь это говорить. Чтоб все прозвучало достойно, с официальной серьезностью.

Он выполнил все точно, и я с интересом наблюдала за растерянным римлянином, явно не знавшим, как на такое реагировать.

Наконец мой управляющий вернулся.

— Он говорит, что его благородный командир, наместник Антоний, приглашает тебя отужинать с ним сегодня вечером на приветственном пиру.

— Передай ему, что я не желаю сходить на берег в Тарсе, но сама приглашаю благородного Антония, а с ним и видных граждан города стать сегодня вечером моими гостями на борту этого корабля.

Он отбыл на переговоры, а по возвращении сообщил, что сегодня благородный Антоний вершит суд на городской площади и мне надлежит почтить его, явившись туда.

— Должно быть, он сидит на помосте один, — рассмеялась я. — Ведь весь город собрался сюда, к причалам.

Потом, помолчав, я серьезно добавила:

— Ступай и повтори то, что я сказала раньше. Нужно, чтобы он явился ко мне первым.

Послание было передано, и лодка отгребла прочь, к пристани.

— А теперь, мой дорогой друг, — сказала я, — готовь все для пира.

Пока повара готовили угощение, а слуги убирали пиршественный зал, корабль медленно направлялся к берегу. Мы подошли к причалу, когда уже наступили сумерки. Нас окутала сине-пурпурная дымка, сливавшаяся с туманом курящихся благовоний. Были зажжены светильники, и волшебство дня уступило место магии ночи.

Уже совсем стемнело, когда звуки и появившиеся со стороны порта огни возвестили о появлении направлявшейся в нашу сторону процессии. Кто-то энергично шагал к причалу в сопровождении факельщиков, музыкантов, певцов, длинного хвоста свиты и еще более длинной вереницы любопытствующих зевак. Встать с ложа я не решилась, чтобы не нарушить тщательно выверенную позу, хотя мне очень хотелось узнать, кто идет.

Наконец сходни заскрипели, я услышала тяжкую поступь и увидела, как на борт один за другим поднимаются римские командные чины — легат, а за ним военные трибуны. Оказавшись на корабле, они, не в силах скрыть изумления, разглядывали светочи на снастях и приветствовавшую их диковинную свиту из нимф.

Антония среди римлян не было, и я на миг подумала: уж не остался ли он на берегу, чтобы поставить меня на место? Цезарь так бы и поступил — или нет?

Но тут он взошел на палубу и замер, уставившись на меня. Потом моргнул, набросил плащ на плечо и двинулся ближе.

Антоний остановился и с высоты своего роста воззрился на ложе, где возлежала я, опершись на локоть. Несколько бесконечных мгновений царила тишина: он смотрел на меня, я — на него.

На моей шее красовалось (скрывая медальон, который я не снимала никогда) ожерелье из огромных жемчужин; две жемчужины, самые крупные из когда-либо добывавшихся ныряльщиками, украшали мои уши; волосы локонами ниспадали на плечи. Ноги я подобрала под уложенное изящными складками платье, так что взору были открыты лишь украшенные изумрудами сандалии. Взгляд Антония пробежал меня всю, от волос до сандалий, и лишь потом обратился к моему лицу.

— Вот бессмертная Афродита на троне дивной работы, — наконец произнес Антоний.

Вот как — стало быть, он знаком с поэзией Сафо! Ну что ж, отвечу ему цитатой из Еврипида:

— Добро пожаловать, Дионис.

Он огляделся по сторонам и посмотрел на свои пустые руки.

— Вот незадача — тирс-то я, похоже, забыл. Что за Дионис без жезла? Гай! Может, сбегаешь, принесешь?

— Сегодня он тебе не понадобится, — сказала я, протянув ему руку. Он принял ее и помог мне подняться с ложа. — Добро пожаловать, Марк Антоний.

— Это я должен приветствовать тебя. — Он покачал головой и поднял глаза на снасти, с которых свисали сияющие светильники на шелковых шнурах. — Да у тебя тут весь Зодиак разом! — вырвалось у него изумленное восклицание.

— Ты же знаешь наших александрийских астрономов, — сказала я. — Со звездами мы на дружеской ноге.

— Да, конечно. Ваша страна полна чудес.

Антоний повернулся к своим людям, сделал широкий приглашающий жест и сказал:

— Добро пожаловать в Египет.

— Это следовало бы сказать мне, — заметила я.

— Ну так скажи.

Я подала знак музыкантам, и они заиграли приветственную мелодию.

— Добро пожаловать, дорогие гости, — провозгласила я.

Слуги начали подносить римлянам золотые чаши. Антоний принял кубок, попробовал вино и одобрительно улыбнулся. Его крепкие пальцы обхватили усыпанную драгоценными камнями поверхность чаши.

— Очень рада нашей встрече, — сказала я. — Мы давно не виделись.

— Три года, пять месяцев и десять дней, — ответил он.

Я опешила. Должно быть, он велел своему писцу высчитать это, когда рассердился на мой отказ приехать.

— Правда?

Где мне было запомнить время нашей последней встречи? Я едва ли знала точную дату моего отъезда из Рима.

— Или мой секретарь не умеет считать, — отозвался он и пробежал рукой по своим волосам. — Надо же, я и венец Диониса забыл. Без него чувствую себя голым. Но все равно, — голос его зазвучал серьезно, — я очень рад, что ты здесь. Ты хорошо выглядишь. Годы добры к тебе.

Если бы он только знал!.. У меня вырвался горький смешок.

А как выглядел он? Пережитое изменило его, добавив властной суровости, но не испортило. Может быть, даже наоборот — пошло на пользу.

— Благодарю за добрые слова, — промолвила я и поймала себя на том, что говорить с ним мне нелегко.

Для былого добродушного подшучивания друг над другом, кажется, не осталось места.

— Кассий не получал от меня никакой помощи! — заявила я, тоже перейдя на серьезный тон. — Ты должен знать, как попали к нему легионы, отправленные мною на помощь Долабелле.

— Да знаю я, как же иначе.

— И я сделала все возможное, чтобы отправить тебе корабли. Могу добавить, что это стоило мне огромных расходов.

— Да все я знаю.

Что это он заладил — «знаю» да «знаю»?

— Тогда почему ты обвиняешь меня в том, что я действовала против тебя?

— Донесения поступают противоречивые, обстановка запутанная. Вот я и хотел, чтобы ты прибыла и сама разъяснила, что к чему. В конце концов, ты лучше разбираешься в здешних обстоятельствах, чем мы.

— Прекрасно. Только вот в письме твоем было совсем другое.

Антоний вскинул вверх руки, и вышколенный слуга тут же заменил его пустую чашу полной.

— Прости, — промолвил он с обезоруживающей улыбкой. — Это моя ошибка.

Надо же, как у него все просто!

— Прощаю, — улыбнулась я, — хотя тон письма меня удивил. Я думала, мы друзья.

— Друзья, да, мы друзья, — повторил он и следующим глотком осушил вторую чашу.

Ему тут же подали новую.

— Ну что ж, друг мой, — сказала я, — добро пожаловать на пир.

Мы спустились в банкетный зал, где нас ожидали расставленные у пиршественных столов двенадцать лож. Антонию приготовили почтенное место напротив меня. Служитель возложил на его голову венок из цветов.

— Вот твой венец на сегодняшнюю ночь, — сказала я, про себя отметив, что в таком убранстве он уже не выглядит грубым солдатом.

— Отлично, — отозвался Антоний. — Вот я и коронован.

— А тебе бы хотелось?

Он усмехнулся.

— Нет уж, в эту ловушку я не попадусь. Сказанное слово имеет свойство напоминать о себе, причем в самое неподходящее время.

Значит, ему бы хотелось. Впрочем, кто откажется от короны, если есть возможность ее получить? Спору нет, в Риме были и убежденные республиканцы, но после гибели Брута они лишились вождя.

— Знаешь, — сказала я, — когда мне доложили о битве при Филиппах, я несчетное количество раз благодарила богов за твою победу. Но боги богами, а победил ты, и я рада поблагодарить тебя лично. Я в неоплатном долгу перед тобой, Антоний.

Судя по выражению его лица, он поверил в мою искренность, и мои слова его тронули.

— Все было в руках богов, — произнес Антоний после долгого молчания. — На сей раз они рассудили по справедливости. Теперь наш Цезарь отмщен.

Подали первую перемену блюд: диковинный и для римлян, и для тарсийцев копченый заяц из ливанских пустынь, устрицы на блюдах, выстланных водорослями, белые булочки из лучшей египетской муки, дрожащее желе с медом и гранатовым соком, финики. Разговоры за столами становились все оживленнее, что радовало меня: так легче вести приватную беседу.

— Именно ты переломил ход событий на похоронах. Я никогда не забуду эту ночь.

— Я тоже.

Он приступил к еде, обильно запивая ее вином.

— Но останавливаться на достигнутом нельзя: я хочу не только отомстить, но и воплотить в жизнь то, что не удалось ему. Совершить поход на Парфию. Я даже оружием воспользуюсь тем же самым, какое он приготовил для кампании. Оно до сих пор хранится в арсеналах Македонии, где Цезарь собрал его.

— Но это ведь дело не срочное?

— Нет, с ним придется подождать. Еще осталось немало вопросов, которые необходимо уладить, прежде чем затевать войну.

Пир шел своим чередом: слуги приносили из кухни новые блюда, певцы и танцоры развлекали гостей.

Когда пришла пора расходиться, Антоний встал первым.

— Завтра вечером приглашаю к себе, — сказал он. — Конечно, такого… — он со смехом обвел рукой мой зал, — мне не устроить, тут и надеяться не на что. Но ты должна дать мне возможность хотя бы отблагодарить тебя за гостеприимство.

Антоний повернулся к своим людям и подал им знак.

— Идем, пора.

— Постойте, — остановила я гостей. — Прошу всех, кто оказал мне честь и возлежал за моим столом, принять подарок. Пусть на память об этом пире каждый заберет с собой золотое блюдо, с которого ел.

Все изумленно глядели на меня.

— Да-да, — беззаботно подтвердила я. — В знак благодарности моим гостям. За то, что мы прекрасно провели время.

Стараясь притвориться, будто это их не волнует, люди хватали блюда и тарелки.

— Ни о чем не беспокойтесь, — добавила я. — Мои факельщики проводят каждого до дома и отнесут подарки.

Теперь вытаращился Антоний.

— Тебе тоже положен подарок. Но почетному гостю, римскому главнокомандующему, подобает особенный дар.

Я сняла с шеи драгоценное жемчужное ожерелье.

— Пожалуйста, прими его в знак уважения от царицы Египта.

Он сжал ожерелье в кулаке, так что нити жемчуга свисали по обе стороны.

Когда все разошлись, я уединилась в своей каюте. После шумного пира тишина казалась особенно полной. Похоже, затея удалась. Рассказы о моем волшебном корабле станут повторять на разных языках. Что же до Антония, пусть пересчитывает жемчужины и изумляется.

Я вытащила из ушей серьги и положила их в шкатулку, сняла массивные золотые браслеты, устало вытянула босые ноги — и только теперь почувствовала, каких трудов и усилий стоил этот успех. На меня навалилась усталость, я едва могла поверить, что пир уже позади. Он обошелся в стоимость небольшого дворца. Одни благовония…

Я покачала головой. Драгоценные ароматические вещества жгли, как уголь, и все ради того, чтобы показать: Египет богат и могуч.

Снаружи послышались шаги, потом нерешительный стук в дверь.

— Открой! — приказала я.

Стоявший за дверью страж распахнул ее, доложил:

— Посетитель к вашему величеству, — и отступил в сторону.

В проеме двери появился Антоний.

Я недоуменно воззрилась на него. Он держался обеими руками за дверной косяк. Он заболел? Или пьян? Но он вполне владел собой, когда уходил.

— В чем дело? — спросила я, поднимаясь на ноги и вглядываясь в его лицо.

— Похоже, я вернулся не вовремя, — проговорил Антоний. — Лучше в другой раз.

Он отступил, и я заметила, что его развезло. Голос звучал трезво, но вино все же ударило ему если не в голову, то в ноги.

Я подошла к нему. Хорошо, что я не успела раздеться, а лишь сняла украшения.

— Нет, не уходи. Останься и объясни, зачем пришел.

Я потянула его в каюту, и он, после небольшого колебания, вошел. Я затворила за ним дверь.

— Вот что. — Антоний показал бумаги, которые держал в руках. — Мне подумалось, что нам нужно поговорить наедине. А здесь меньше вероятности, что нас подслушают, чем в моей резиденции.

— Хорошо.

Я умолкла, ожидая дальнейших объяснений. Почему дело не могло подождать до утра? Почему он отправился за бумагами, ничего мне не сказав, а потом вернулся? Почему он казался таким напряженным?

Как бы невзначай (не хотелось, чтобы у него создалось впечатление, будто мне не по себе) я наклонилась, подняла шаль и накинула ее на себя, словно защитный покров.

— Ты помнишь о документах Цезаря? Тех, из его дома?

Он помахал свитками, словно они могли говорить.

— Что с ними?

Все это было так давно… Да и какое значение имеют старые деловые записи? Единственное, что казалось важным, — это завещание, где Цезарь проигнорировал Цезариона и усыновил Октавиана.

— Я переделал их, — признался Антоний. — Я хотел рассказать тебе, объяснить… Я покажу тебе оригиналы.

Он выглядел смущенным.

Я не обрадовалась. Да, конечно, мне хотелось снова увидеть почерк Цезаря, хотя это и болезненно, но почему именно ночью, когда я так устала?

— Тут света мало, — попыталась возразить я, чтобы не садиться за бумаги прямо сейчас в угоду Антонию.

С другой стороны, отталкивать его не стоило: это может свести на нет весь мой дипломатический успех.

— Ничего, нам хватит. — Антоний махнул рукой; не спросив разрешения, уселся за мой письменный стол, развернул первый свиток и, склонившись над ним, стал водить пальцем. — Вот видишь, здесь, где он назначил магистрата надзирать за играми…

Я устало подошла и остановилась у него за плечом, пытаясь понять, из-за чего он так горячится. В полумраке я едва разбирала слова, да и Антонию, судя по тому, как низко он склонился, чтение тоже давалось с трудом.

— А почему нас должно волновать, кому и как устраивать те игры? — спросила я.

Чтобы говорить с ним, мне пришлось склониться еще ниже, буквально прильнув к его спине и плечам.

— Я тут многое изменил, — признался он. — Вот только одно из изменений. Взгляни на почерк. Видишь, он немного другой.

Мне пришлось наклониться еще ниже — и прижаться к Антонию еще сильнее. Неожиданно я поняла, что чувствую теперь только его.

— Да.

Я сглотнула.

— Всегда чувствовал себя виноватым из-за этого. Потом я использовал его печать, чтобы, так сказать, усилить свою руку…

«Я правая рука Цезаря», — говорил он.

— Твоей руке требовалась сила, чтобы отомстить за него, — отозвалась я. — Ничего страшного — ведь ты думал о нем.

Я помолчала.

— А зачем ты открылся мне?

Он вздохнул, его плечи двинулись, и я вместе с ними.

— Наверное, потому что ты единственная, кто имеет право — во всяком случае, в моем представлении — простить мне подобные вольности. Ты можешь сказать: «Я прощаю тебя от имени Цезаря», — если поймешь, какая сложилась ситуация и почему коррективы были жизненно необходимы.

— Да, я понимаю. Я уже сказала: я в вечном долгу перед тобой, потому что ты отомстил за него. Если пришлось по ходу дела изменить правила, что ж…

Я начала отстраняться от него, поскольку разобрать написанное мне так и не удалось.

Но когда я попыталась выпрямиться, он тоже сделал движение, и его щека мимолетно коснулась моей. Я застыла; это запретное прикосновение мгновенно разрушило разделявший нас невидимый барьер, поддерживаемый традициями и воспитанием.

Он шевельнулся снова, мы опять соприкоснулись, и тогда — его движение казалось растянутым во времени, как во сне, но в действительности, конечно же, все произошло почти мгновенно — он повернул голову и поцеловал меня. Позабыв обо всем, я ответила на поцелуй и почувствовала, что Антоний поднимается со стула, увлекая за собой и меня. И вот мы уже стояли лицом к лицу, не прерывая страстных поцелуев. Не помня себя, я обняла его и прижалась к нему.

Он целовал меня со всей силой страсти, и я, удивляясь самой себе, откликалась с тем же желанием. Его прикосновение открыло тайную дверцу, что так долго оставалась запертой. Она распахнулась неожиданно, и эта неожиданность сделала меня беспомощной.

«Но ведь это безумие! — промелькнула мысль. — Необходимо остановиться!»

Я пыталась отстраниться, но Антоний словно боялся выпустить меня из объятий.

— Я всегда хотел тебя, — тихо прошептал он у самого моего уха, тогда как его левая рука удерживала мой затылок.

Что значили эти слова? Извинение? Он оправдывался в том, что явился в полночь, под надуманным предлогом, в мои покои?

— Полагаю, это началось, когда ты впервые приехал в Египет, а я была еще девочкой? — спросила я словно в шутку.

На самом деле я пыталась успокоиться, унять колотившееся сердце. Оно стучало так громко, что я боялась, как бы Антоний не услышал этот стук — ведь наши головы сблизились, а сердце стучало прямо в висках.

— Не знаю. Но я не забывал тебя. И когда снова увидел тебя в Риме — ярчайшую звезду в созвездии Цезаря… О да, я жаждал тебя как мальчик, увидевший чудесные свечи в лавке, но не имеющий денег. Ты принадлежала Цезарю, и даже мечтать о тебе было изменой. Но… — Он помолчал. — Я все равно желал тебя. Во всяком случае, когда бодрствовал.

Я почувствовала, хотя и не могла увидеть, его смущенную улыбку, и от этого улыбнулась сама.

Теперь между нами возникла обоюдная неловкость: ни он, ни я не знали, идти ли вперед навстречу желанию или отступить, укрывшись в безопасном одиночестве. Я решила выбрать второе.

— Мой солдат, — сказала я, как бы шутя, — мой командир.

И снова я попыталась выйти из затруднительного положения, спрятавшись за иронию. Но не получилось.

— Нет, я не твой командир, я просто командир, — возразил он. — Если только ты не возьмешь меня на службу.

Он принялся целовать мою шею около уха.

— Я думала, ради этого и устроена наша встреча. Ради будущих союзов — политических союзов.

— Нет, — снова возразил Антоний, — вот ради чего наша встреча.

Он продолжал целовать меня. Словно играя с моим платьем, он развязал тесемки, и оно упало с моих плеч. Почему я не остановила его? Разум говорил, что нужно сопротивляться, но кожа, которую покалывало от возбуждения, не давала воли разуму. Она страстно желала его прикосновений, словно у нее были собственное сознание и свои потребности.

На палубе находилась стража — стоит кликнуть, и его мигом пронзят копьем. Да что на палубе — прямо за дверью стоит часовой. Положить этому конец можно в одно мгновение: позвать охранника, и он спасет меня от моего тела, охваченного внезапным желанием. Проблема, однако, заключалась в том, что тело решительно побеждало. У меня не было воли позвать людей. Я безмолвно позволяла Антонию целовать себя, гладила его плечи и касалась его волос.

— Я хотел увидеть тебя. Должно быть, я наполовину сошел с ума, если стремился увидеть тебя так сильно, — торопливо, невнятно говорил он. — Это тянулось так долго, а у меня… у меня не было никакого вразумительного предлога для встречи. Ты понимаешь? Моя власть заканчивается на границе Сирии. Я мечтал о том, чтобы ты официально пригласила меня в Египет, но не дождался. Месяц проходил за месяцем, ты молчала, вот мне и пришлось выдумать причину, чтобы вызвать тебя. Да, получилось неловко. Ты, наверное, обиделась и рассердилась.

Он наклонил голову и стал целовать верхнюю часть моей груди.

Волны возбуждения накатывали на меня с такой силой, что я едва выговорила:

— Если б я знала истинную причину, я бы не рассердилась.

— Ты должна была знать. Ты должна была догадаться.

Он замолчал и продолжал целовать меня. Его губы спускались все ниже.

И снова я стыдилась себя, стыдилась желания, которое он во мне пробуждал. Еще один женатый римлянин — не безумие ли с моей стороны вновь вступать на стезю, уже принесшую столько горя?

Я отстранила его и собиралась сказать, чтобы он уходил и не бесчестил ни себя, ни меня; что причиной всему вино, а назавтра он обо всем забудет. Но эти слова так и не прозвучали — ведь он на самом деле мог устыдиться и уйти. А я этого не хотела.

В полумраке я видела его лицо, искаженное вожделением, от которого трепетало его тело. Да что там — и мое тоже. Я забросила руки ему на плечи и потянула вниз, на кровать, стоявшую как раз позади нас. Обнявшись, мы перекатились по ложу, как борющиеся дети. Я пробежала руками по его густым волосам, мигом полюбив это ощущение, а он снова поцеловал меня — на сей раз не торопливо и жадно, а нежно, долго. Это подогрело мое возбуждение еще больше, чем первые горячие поцелуи.

— Я не дикий зверь и не сделаю ничего без твоего желания, — выдохнул Антоний.

Он смотрел на меня серьезно, ожидая ответа.

Я попыталась собраться с мыслями, но в моей голове крутилось одно: сегодняшняя ночь — первая за долгие годы ночь, отданная мне. Я буду не чьей-то вдовой, а просто женщиной. Свободной женщиной.

Мои пальцы пробежали по его плечам — широким, крепким и молодым. Антоний находился в расцвете сил.

— Мой солдат, — повторила я, но уже по-другому, с собственническим оттенком. — Мой командир.

Запустив руку мне в волосы, он привлек мое лицо к своему и поцеловал так, что я забыла обо всем на свете. Мое тело жаждало слиться с ним воедино, и ничто другое не имело значения.

В ту ночь Дионис, темный бог экстаза и вседозволенности, воистину воплотился в Антония. Я не боялась воспоминаний или сравнений, ибо испытанное мною не походило на то, что я знала раньше. Он взял меня сразу, без слов, и заставил позабыть обо всем, кроме него.

Я уступила его страсти, и крик, родившийся в самой сердцевине моего потаенного «я», был сродни тому, что вырвался у меня при первом погружении в воду гавани — теплую, но опасную, пугающую глубиной и неведомыми течениями.

И до рассвета он еще много раз, снова и снова овладевал мною в темноте. Я думала, что умру от наслаждения.

Перед наступлением нового дня мы проснулись обессиленные, но счастливые. Голова Антония лежала на моей шее, и он, потянувшись, взял пальцами медальон Цезаря.

— Хватит носить его, — сказал он. — Цезарь теперь бог, смертные ему не нужны. Они нужны другим смертным.

— Таким, как ты? — спросила я. — Но разве ты не бог? По крайней мере в Эфесе?

Антоний хмыкнул, потом вздохнул.

— Ну, не знаю, пока я к этому не привык. — Он повернулся и окинул взглядом мое тело, едва видное при слабом свете. — Как, наверное, никогда не привыкну к вот такой тебе.

— Значит, никогда не заскучаешь…

Разговор между нами шел нелепый, сумбурный, но радующий сердце, какими и бывают разговоры влюбленных. Во всяком случае, в начале любви.

Когда на небе забрезжил свет, он сказал:

— Пока не совсем рассвело, мне нужно уйти.

— Но все уже знают, что ты здесь. Они видели, как ты поднялся на борт. Тебя пропустила стража. Ведь ты придумал для своего визита какое-то объяснение?

Он покачал головой.

— Придумать-то придумал, но боюсь, оно не слишком убедительное. Государственными делами не обязательно заниматься по ночам.

— Так или иначе, люди узнают, — заявила я. — Поэтому нет никакой надобности убегать тайком, как нашкодивший мальчишка. По-моему, нам некого бояться и нечего стыдиться. — Я чувствовала себя заново рожденной и смелой, как никогда. Отказываться от этой ночи я не собиралась. — Думаю, тебе следует выйти с восходом и появиться одновременно с солнцем.

Он рассмеялся.

— Ты очень поэтична. И это твое свойство я давно люблю.

— Ты не мог его знать.

— Ты представить себе не можешь, как много я о тебе знаю. Мне очень хотелось выведать о тебе побольше, и я сделал все возможное.

— Вижу, ты знаешь меня лучше, чем я тебя. Мне и в голову не приходило, что ты собираешь обо мне сведения.

— Я же сказал: мне очень хотелось знать о тебе все.

Я верила ему, ибо его слова не звучали как обычная любезность.

— Но теперь ты получил меня всю.

— Не так просто, — возразил Антоний. — Одна ночь еще не отдает тебя в мои руки. Это лишь начало.

Я поежилась. Мне-то хотелось, чтобы все было просто. Всепоглощающее томление — желание — удовлетворение. А что в итоге — еще один женатый римлянин? Ну, это и вправду слишком просто.

Я покачала головой: как меня угораздило так поступить? Но воспоминание о прошедших часах дали исчерпывающий ответ на вопрос.

— Не уходи тайком, — повторила я. — Нам нечего стыдиться.

— Ты хочешь сказать, что мы не подотчетны земным властям?

— Нет, я имела в виду именно то, что сказала: нам нечего стыдиться. И не стоит вести себя так, будто мы совершили нечто недостойное.

 

Глава 9

Но рассвете Антоний вышел на палубу и направился к сходням. Первые лучи солнца играли на его черных волосах, заставляя их сиять. Я вышла вместе с ним и встретила удивленные взгляды моих матросов. Уже на трапе он повернулся и отсалютовал мне.

— Сегодня вечером мы повторим… ужин, — со смехом произнес он. — Я постараюсь не ударить в грязь лицом.

— Ну, тогда до вечера, — ответила я, провожая его взглядом.

Он слегка качающейся походкой удалялся по пристани. Я развернулась и закрыла глаза, опершись о поручень. Мое тело устало, зато мысли порхали и путались от возбуждения. Обуздывать их не было никакого желания, и я лишь глубоко дышала, постепенно возвращаясь в повседневный мир деревянных палуб, канатов и поднимавшегося над озером тумана. Солнце словно пронизывало мои глаза, вынуждая их открыться.

За водной гладью виднелись зеленые лесистые склоны горы Таурус. Тарс прекрасно расположен — наилучшее окружение для того, чтобы… чтобы…

Встряхнув головой, я торопливо вернулась в каюту, опустилась на стул, где меня вчера вечером застал неожиданный стук, и долго сидела неподвижно.

В каюте ничего не изменилось. Кроме меня самой.

Некогда (теперь кажется, что очень давно) я, завернутая в ковер, совершила путешествие на запад — прямиком в постель Цезаря, как нелицеприятно выразился Олимпий. Теперь я совершила путешествие на восток — на собственном корабле, в облике Венеры — и оказалась в постели с Антонием. Два путешествия — один результат. Олимпий, конечно, снова не поскупится на неодобрительные слова.

Теперь мне стало ясно, что я всегда обращала внимание на Антония и выделяла его среди прочих, но лишь подсознательно, не отдавая себе отчета. Теперь все встало на свои места.

Ну и что мне делать? Одну ночь можно считать случайностью, наваждением, приступом безумия. Но если она повторится, то порыв превратится в обдуманное решение. Не стоит притворяться перед собой: Антоний не захватил меня врасплох, а сделал то, чего я подспудно ждала. Есть ли будущее у наших отношений? Он женат на вспыльчивой Фульвии, имеет от нее двоих сыновей. Он — наместник восточных провинций, но не останется же он здесь навсегда. А я больше ни за что не отправлюсь в Рим в качестве чьей-то любовницы. Значит, у нас впереди несколько встреч, несколько таких же горячих ночей и неминуемое расставание.

С другой стороны — ну и что? Может быть, оно и к лучшему. Пусть это ни к чему не обязывающая, мимолетная вспышка страсти. Почему бы мне не насладиться мгновением? Разве я не имею права принять наслаждение как награду? Правда, не совсем понятно, за какие заслуги.

Воспоминания о ночных часах осаждали меня, и я кусала губы, чтобы укротить слишком жаркие мысли. Вдруг в зеркале позади меня, к моему смущению, отразилось лицо Хармионы.

— Дорогая госпожа… ваше величество… я… — бормотала она.

Вид у нее был потрясенный.

— В чем дело? — спросила я. Боюсь, слишком резким тоном.

— Это правда — то, что говорят люди? Будто господин Антоний всю ночь пробыл здесь?

Она бросила взгляд на смятую постель.

— Да, это правда. И доставил мне огромное наслаждение! — с вызовом выпалила я.

— Госпожа… — упавшим голосом вымолвила Хармиона.

— И не надо меня порицать! Слышать ничего не хочу. Мы не подотчетны никаким земным властям! — Я повторила фразу Антония.

— А как насчет твоего собственного сердца? Как насчет египетского двора? Как насчет общественного мнения в Риме?

— Пренебрегать общественным мнением Рима мне не впервой, двору Египта я ничем не повредила, а что до моего сердца, то оно… оно тянется к нему!

— Лучше бы этого не было! — заявила она. — Лучше бы к нему тянулось твое тело.

Я рассмеялась.

— По правде сказать, именно тело и тянется. Ведь во всех других смыслах, кроме… телесного, я его почти не знаю.

Но все же… пока и этого было более чем достаточно.

Судя по виду, Хармиона почувствовала облегчение.

День прошел. Я поблагодарила поваров и слуг за удавшийся пир и, приметив, что они с трудом скрывают улыбки и смотрят на меня с любопытством, многозначительно толкая друг друга под ребра, велела им нащипать к завтрашнему вечеру несколько коробов розовых лепестков. Вот так. Пусть будут при деле, а не гадают, чем занимается по ночам их царица!

На пир к Антонию я вознамерилась прибыть уже не как Венера, а как Клеопатра: ведь новость, повторенная дважды, уже не впечатляет. Пока меня одевали, я светилась от переполнявшего меня радостного волнения.

Я отправилась к нему на носилках, в наступающих сумерках, в сопровождении четырех факельщиков. С возвышения были видны чистые улицы и аккуратные дома Тарса. Этот город был предан Цезарю, и Кассий обошелся с ним весьма сурово, но Антоний вознаградил горожан за верность и перенесенные страдания.

Резиденция Антония находилась в самом центре. Меня доставили туда, опустили носилки, и я вышла на широкие ступени, ведущие к большому крытому залу. По обе стороны лестницы стояли часовые. Вооруженный эскорт проводил меня в помещение с высоким плоским потолком, разделенное на три секции рядами колонн.

На самом деле это был торговый зал, освобожденный специально для торжественного мероприятия. По такому случаю ему попытались придать роскошный вид. Шероховатые стены завесили сирийскими драпировками с ручной вышивкой, через каждые несколько локтей расставили светильники на подставках, а близ входа устроили помост, где играли музыканты. Однако запах рынка не могли перебить даже обильно курившиеся благовония. Вдоль стены расположили вооруженных солдат, а большую часть гостей составляли мужчины. Немногочисленные женщины, скорее всего, были женами местных магистратов.

В центре зала находились традиционные обеденные столы и ложа, а гостям попроще предлагали места за длинными столами, наводившими на мысль о солдатской трапезе. Среди собравшихся я заметила и Деллия. Доспехи он сейчас не нацепил, но все равно оделся по-солдатски просто: в скромную тунику и крепкие грубые сандалии. Единственной данью праздничной обстановке был широкий золотой браслет на левой руке. Его окружала группа других солдат, все пили и слишком громко смеялись. Должно быть, они предавались пьянству чуть ли не с утра.

И тут в сопровождении двух военных трибунов в зал влетел Антоний. Увидев его, я вздрогнула — так странно было смотреть на него на людях, в окружении пьянствующей солдатни.

Одет он был получше Деллия, но ненамного: накинул поверх туники плащ с бронзовой фибулой да вместо сандалий натянул сапоги. Однако, судя по растрепанным волосам и раскрасневшемуся лицу, он тоже уже успел немало выпить.

Увидев меня, Антоний кивнул, вскинул руку и выкрикнул:

— Приветствую вас, добрые друзья! Рад вас видеть!

Шум слегка стих, но несколько человек продолжали смеяться и разговаривать. Чтобы призвать их к молчанию, ему пришлось схватить свой кинжал и ударить им о металлическую тарелку.

— Мы здесь, чтобы почтить царицу Египта, проделавшую долгий путь для встречи с нами! — крикнул он.

Голос его, даже под влиянием вина, звучал внушительно и властно.

Вся компания загалдела. Я поморщилась. Что это такое — меня пригласили в казарму?

— Добро пожаловать в наш скромный обеденный зал, — обратился Антоний ко мне, и его речь не была простой любезностью. — Для тебя я попытался превратить его в царские палаты.

Хотя слова его предназначались для меня, смотрел он при этом на своих людей — похоже, в отличие от моих спутников римляне ничего не знали. Они провели ночь на берегу и полагали, что их командир находился там же.

— Садитесь! Садитесь! — призвал Антоний.

Его повеление было встречено одобрением и незамедлительно исполнено.

Я заняла отведенное мне место рядом с ним на пиршественном ложе, однако сам он довольно долго, стараясь не смотреть в мою сторону, вел разговоры то с одним, то с другим из своих людей. Однако в конце концов ему пришлось сесть, чтобы подать сигнал к началу пира.

Я оперлась на локоть, подвинулась к нему и шепнула:

— Ты постарался.

Но он не взглянул на меня, а лишь опустил голову и буркнул в сторону:

— Я предупреждал, что мой пир не сравнится с твоим.

— Он другой, но мне и сравнивать не с чем. Я бывала на пирах лишь в Риме и Александрии. Откуда мне знать, как принято в столицах провинций?

Меня начала раздражать его странная манера смотреть в сторону. Такой разговор после всего, что между нами было, казался неестественным. Мне очень хотелось повернуть его лицом к себе… а может быть, и поцеловать. Ручаюсь, его солдатам это бы понравилось.

— Да посмотри ты наконец на меня, — с укором сказала я.

Он повернулся, и я увидела на его лице вожделение — или то было отражение моего собственного чувства? Воображение порой заставляет принимать желаемое за действительное. Что поделать, если весь его облик — широкий лоб, темные глаза, полные изогнутые губы — вызывал у меня лишь одну мысль.

— Охотно повинуюсь приказу, — промолвил Антоний, но тут его внимание привлек Деллий.

— Хорошо бы знать, когда в здешних краях наступает зима, — говорил он. — К ее приходу нужно подготовиться заранее.

— У нас долгая осень, потому что гора защищает долину от северных ветров, — ответил один из магистратов Тарса. — А в каком направлении намерены вы двинуться отсюда?

— Дальше в Сирию, — отозвался Антоний. — А затем в Иудею. Мне нужно встретиться с Иродом.

— А потом? — спросила я.

— Обратно в Рим.

В зал вбежала группа клоунов, одетых в пародийные римские доспехи. Они принялись носиться по залу, выкрикивая загадки.

— На закате поднимается, на рассвете опускается — что это?

Я не сомневалась, что они имеют в виду неполную луну.

Остальные загадки были в том же роде. Попадались, правда, и политические, но тут приходилось шутить с оглядкой. Собравшимся развлечение явно пришлось по вкусу, они хлопали в ладоши и притопывали ногами.

«Что ж, — напомнила я себе, — это все же веселее, чем традиционный римский ужин. Некоторые шутки можно даже признать остроумными».

— Мне всегда хотелось стать солдатом, — сказала я Антонию и положила на его руку свою. К моему удивлению, он отстранился, быстро потянувшись за горстью оливок.

— Тогда пойдем в Парфию вместе со мной, — последовало искреннее предложение.

Но я не собиралась давать ему то, в чем отказала Цезарю. Хочет воевать — пусть организует авантюру за свой счет.

— Может быть, я прибуду туда в качестве твоей гостьи.

В какой-то степени солдатский пир показался мне даже интереснее обычного: здесь не было места длинным пустым любезностям. К тому же для меня эта компания была в новинку, как для Антония — корабль Венеры.

Когда все нагрузились так, что пир превратился в обычную попойку, я решила вернуться к себе. Антония, однако, это разочаровало — он хотел, чтобы я осталась.

— Зачем? Хлестать вино с солдатами? Им от моего ухода только полегчает — будут чувствовать себя свободнее. Они наверняка ждут, когда я отбуду, чтобы разгуляться вволю.

— Отправляйся в мои покои, — предложил он. — Я скоро приду.

— Как солдатская девица! — рассмеялась я. — Нет уж, спасибо.

— Но я приготовил их для нас!

— Наверное, заменил походную койку настоящей?

Проблема, конечно, была не в койке, а в том, что это позор — отправиться к нему и ждать, когда великий полководец соблаговолит явиться. Да еще на глазах у его командиров. Неожиданно я разозлилась.

— Так вот к чему ты клонил все это время? Ты хвастался, да? — Я указала на огромную компанию. — Хочешь произвести на них впечатление?

Мне нужно было уходить. Я чувствовала себя преданной.

— Нет, постой. Я не…

Он осекся, но не протянул руки, чтобы задержать меня.

— Ты должен прийти ко мне, — сказала я. — Это единственная возможность.

Я встала с ложа, вышла и села в свои носилки.

По пути к пристани я отчаянно злилась и думала, что, если Антоний явится на корабль, я не допущу его к себе. Настроение не располагало к любви: весь вечер он демонстративно держался на расстоянии, а потом решил, будто я стану дожидаться его в постели. Видно, женщины избаловали его сверх всякой меры. Взять хотя бы его вчерашнюю выходку: нужна большая самонадеянность, чтобы заявиться ко мне посреди ночи, как в палатку лагерной шлюхи!

Но как я сама себя повела?

Было уже поздно, когда я поднялась на борт моего корабля и спустилась в каюту. Вчера в это же время я только начала отдыхать после пира. Неудивительно, что меня одолевала усталость. Путешествие, приготовление, пиршество… бессонная ночь, новые приготовления, новый пир. Я валилась с ног, а потому выбросила из головы все мысли об Антонии и его солдатском празднике и, не удосужившись даже позвать Хармиону, скинула одежду, буквально заползла в постель и провалилась в глубокий крепкий сон без сновидений.

Пробудило меня ощущение чьего-то присутствия. Мгновенно встрепенувшись — сна не осталось ни в одном глазу, — я села, открыла глаза и увидела стоявшего посреди каюты в круге света от тусклой лампы Антония.

— Меня впустила Хармиона, — пояснил он. — Я пришел, как только смог.

Торопливо прикрывшись простыней, я уставилась на него. Я в жизни не оказывалась в таком положении — захваченная врасплох, сонная, раздетая.

А он — одетый, даже в плаще — невозмутимо смотрит на меня сверху вниз.

На Хармиону обижаться не приходилась: после моих признаний она решила, что я жду этого посещения, и впустила позднего гостя.

Не успела я что-нибудь сказать — способность соображать и тем более говорить возвращалась ко мне очень медленно, — как он сел на кровать и обнял меня. Я вздрогнула от прикосновения его холодных от ночного воздуха рук к моей голой спине, и он крепче сжал меня в объятиях.

— Мои вояки пили и распевали песни, я не мог их покинуть, — прошептал он мне на ухо. — Командир должен быть со своими людьми и в бою, и на пиру. Но поверь, мне не терпелось уйти к тебе.

Пока он говорил, я поняла, что он совершенно трезв. Значит, он действительно не бражничал вместе с остальными и пришел не по пьяной прихоти. У него было время подумать.

— Я еле дождался, когда все разойдутся.

— И никто не видел, как ты пошел сюда?

Конечно, ко мне он отправился тайком!

— Боюсь, на тебя не угодишь, — промолвил Антоний. — Сначала ты настаиваешь, что мы не должны стесняться и скрывать наши отношения. Потом, когда я прошу тебя подняться, не стесняясь, в мои покои, обвиняешь меня в желании похвалиться и даже опозорить тебя, хотя ничего подобного у меня и в мыслях не было. Именно поэтому я ничем не выдал наших отношений. Ты сама решишь, как себя вести. И ты, похоже, хочешь сохранить тайну.

Он говорил и просто держал меня в объятиях, не пытаясь даже поцеловать.

— Это из-за растерянности, — призналась я. — Не спорю, вчера утром я говорила одно, сегодня вечером — другое. Это потому, что легче быть смелой на своем корабле, среди своих людей, чем в незнакомом обществе. Мои слуги прекрасно знают, что постель со мной не делил ни один мужчина, кроме тебя, а твои солдаты привыкли, что ты меняешь женщин. Я не хочу стать очередной Глафирой.

— Какая Глафира? С тобой не сравнится никто в мире! — воскликнул Антоний так искренне и пылко, что я невольно рассмеялась.

— Ох, Антоний, как бы я на тебя ни злилась, все равно прощаю. Я рассердилась, когда ты прислал мне нелюбезное приглашение, когда вломился в мою каюту, когда застал меня врасплох вот такой…

— Вот такой? — Он поцеловал мое плечо там, где с него соскользнуло покрывало. — Это гораздо соблазнительнее, чем наряд Венеры. Самые прекрасные статуи Венеры обнажены.

В его поцелуе не было той нетерпеливой настойчивости, что отличала лихорадочные объятия предыдущей ночи, однако его обволакивающая неторопливость внушила мне особенную эротичную истому. Его спокойствие пробуждало меня — и возбуждало.

— Так и быть, останься, — сказала я и положила руки ему на плечи.

Потом я подалась вперед и сама, первая, поцеловала его в губы. Этот долгий поцелуй зарядил меня возбуждением; я и не догадывалась, что поцелуй может существовать сам по себе, словно отделенный от всего остального на свете. Я чувствовала, что могла бы жить в нем вечно.

Бесконечно долго я наслаждалась этим поцелуем, обнимая мужчину, способного вызвать у меня вожделение и нежность одновременно.

Естественно, вскоре я лежала с ним рядом в темноте, желая, чтобы ночь продолжалась вечно. Мною никогда так не восхищались, никогда не боготворили меня телесно. Я окунулась в мир новых ощущений.

А ведь еще недавно мне казалось невозможным полюбить кого-либо, кто физически не похож на Цезаря — худощавого и отличавшегося элегантной пропорциональностью сложения. Собственно говоря, все мои представления о любви были привязаны к телу Цезаря, неотделимы от него. Теперь это осталось в прошлом, и мне пришлось учиться любви заново, с самого начала. Когда я, полностью удовлетворенная, перевернулась лицом вниз, он начал новые ласки: стал распускать и разглаживать по спине мои волосы, опускавшиеся гораздо ниже лопаток.

— Всегда мечтал прикоснуться к твоим волосам, — признался Антоний. — Но ведь нельзя было. К тому же они все время зачесаны наверх и уложены в прическу, украшенную драгоценностями. А им не нужны украшения, их темный блеск драгоценен сам по себе.

Мне вспомнилось, как девочкой-подростком я полоскала волосы в настоях душистых трав, расчесывала их и пыталась представить, понравятся ли они кому-нибудь. И вот наконец это случилось. Я рассмеялась, но не насмешливо, а радостно.

— Они твои, делай с ними, что хочешь.

— Тогда я, пожалуй, отрежу их, — пошутил он. — Да, отрежу и сохраню для себя, а ты, остриженная как овца, станешь прятаться под головным убором. А правда, интересно, как бы ты выглядела без твоих прекрасных волос? Впрочем, думаю, это не имело бы значения. Да, для тебя не имело бы.

— А что, женщина с короткими волосами — и впрямь необычно, — откликнулась я. — Наверное, я чувствовала бы себя юношей-атлетом. Например, бегуном.

— Мне кажется, ты была бы на него похожа.

— Вообще-то я бегаю довольно быстро.

— Но тебе пришлось бы состязаться в обнаженном виде, — сказал он. — А никто, кроме меня, не должен видеть тебя нагой.

— Ты мне не муж, не брат и не отец, и у тебя нет никакого права делать такие заявления.

— Есть — самое основательное из всех возможных. Я ревнив и не допущу этого.

— Не допустишь? От кого я это слышу? От мужа Фульвии! — произнесла я и тут же пожалела о сказанном. Здесь и сейчас эти слова были совершенно неуместны.

— Прости, мне не следовало так говорить.

— Почему? Ты сказала правду. Но Фульвия в Риме, а Рим далеко.

— Антоний, поедем со мной в Александрию.

Я просто не могла распрощаться с ним, проведя вместе лишь три дня. Это слишком мало даже для того, чтобы наполниться воспоминаниями.

— Даже не знаю, могу ли я, — промолвил он после долгого молчания, поглаживая мои волосы.

— А что тут такого? Прибудешь с визитом, как мой гость. Ты же бывал у других правителей. Чем я хуже?

— Я не могу относиться к тебе, как к другим.

— Значит, ты наказываешь меня за то, что я Клеопатра, а не Китерис или Глафира.

— Я не следовал за ними в их города, у всех на виду.

— У «всех». Вечно эти «все»!

— Опять, моя госпожа, в одном случае ты заявляешь, что мнение «всех» тебя не интересует, а в другом — очень о нем беспокоишься. Ты не захотела раскрывать нашу связь перед моими товарищами. А ведь они не ханжи, прикидывающиеся ревнителями строгой морали.

— Считай это моей ошибкой, которую следует исправить, — пылко заявила я.

Мысль о расставании была для меня непереносима, поскольку мое желание не исчезало, а все сильнее распалялось.

— Поедем со мной в Александрию. Я покажу тебе мир. И покажу тебя миру, без всякого стеснения.

— Я не идол и не кукла, чтобы выставлять меня напоказ, — сказал он. — Если бы я поехал, то как частное лицо. Иностранный сановник, наносящий визит вежливости.

Про себя я отметила, что, хотя на словах Антоний не собирается наносить мне визит, на самом деле он уже обдумывает, как его обставить.

Однако мне не хотелось тратить драгоценные часы на пустые разговоры. Я протянула руку, переплела его пальцы своими и, целуя мочку его уха, прошептала:

— Если ты не поедешь в Александрию, то оставшиеся несколько часов нам нужно использовать полностью.

Он не возражал.

 

Глава 10

Когда сумерки окутали небо своим туманным покровом, на мачтах и реях моего корабля вновь зажглись волшебные фонарики. На сей раз гостям предстояло взойти не на деревянную палубу, а на ковер из розовых лепестков. Не будь сверху наброшена сетка, люди проваливались бы в них по колено. Лепестки не только пружинили под ногами, но и источали восхитительное благоухание.

Аромат сотен тысяч роз — для обоняния, блеск золотых сосудов и мерцающие светочи — для зрения, шелковые покровы на ложах — для осязания, чистые голоса и нежная лютневая музыка — для слуха и изысканные блюда — чтобы ласкать и дразнить вкус. Прощальный пир, данный мною в Тарсе, должен был навсегда запечатлеться в памяти гостей как наслаждение для каждого из пяти чувств.

Я сочла уместным появиться на пиру в облике царицы Древнего Египта: в золотисто-голубом одеянии и золотой короне с лазуритовыми змеями. Когда Ирас заплетала мои волосы в косы и укладывала в сложную прическу, я невольно улыбнулась, вспомнив слова Антония. Он прав, эти торжественные церемониальные прически лучше не трогать. Ирас заглядывала лишь в отражение моих глаз в зеркале, но и этого хватало, чтобы на ее лице отразились тысячи вопросов, которые она не решалась задать. Но сегодня вечером мне все равно не до ответов. И ночью тоже.

Широкое, как воротник, наборное ожерелье из золота с сердоликом и лазуритом обхватило мою шею, широкие золотые браслеты украсили руки выше локтей.

Откупорив тонкую алебастровую бутылочку, Ирас стряхнула несколько капель благовоний себе на ладони, потом легко коснулась ими моего подбородка, локтей, предплечий и лба.

— Аромат роз должен исходить и от тебя тоже, — сказала она. — Это благоухание белых роз. Они пахнут иначе, чем красные, чьи лепестки покрывают палубу.

Ожидалось прибытие той же компании, что и в прошлый раз. На двенадцати ложах предстояло возлечь тридцати шести гостям.

Антоний не проявил интереса к подготовке прощального пира. Видимо, он решил, что удивить его мне уже нечем, и я настояла, чтобы он ушел до рассвета. Мой возлюбленный принял это за проявление вновь пробудившейся скромности. На самом деле мне не хотелось, чтобы он увидел дожидавшийся на палубе груз, хотя запах розовых лепестков нельзя было не уловить. Пусть это удивит его так же, как остальных.

— Сегодня у нас прощальный ужин, — сказала я. — А если ты не приедешь в Александрию, то это наша последняя ночь.

Он по-прежнему утверждал, что не сможет приехать. Ну а я заявляла, что в Тарсе больше не появлюсь.

Сходни накрыли ярким пурпуром из Тира, превратившим их в триумфальный мостик. По ним поднимались на борт гости. Один за другим они ступали на пружинивший под их сапогами ковер из розовых лепестков. На лицах римских воинов и старейшин Тарса было написано изумление, но я воспринимала это как должное. Более всего мне хотелось поразить и порадовать Антония.

Когда он остановился на верху трапа, опираясь о поручень, его глаза разом вобрали в себя всю картину: малиновый ковер из роз, пурпурные драпировки, искусственные созвездия на снастях — и я, раззолоченная и разукрашенная, как статуя. Зрелище получилось очень театральное, своего рода вызов природе.

— О дивный корабль! — промолвил Антоний. — Давайте обрубим канаты и уплывем в ту волшебную страну, откуда он явился.

С этими словами Антоний совершил высокий прыжок, а когда по приземлении толща роз прогнулась под его весом, потерял равновесие, упал и развалился на спине, раскинув руки.

— Ах! — воскликнул он. — Я задохнусь, опоенный эликсиром из роз. Помогите, помогите мне, ибо я теряю сознание!

Он устроил представление, якобы пытаясь встать на колени, в результате добрался на меня на четвереньках и ухватился за мои сандалии.

— Я умираю! — простонал он, и вся его компания покатилась со смеху.

Я наклонилась, взяла его за руку и со словами: «Вернись же к жизни, благородный Антоний!» — подала знак слуге, чтобы тот поднес чашу. Это была большая чаша, украшенная кораллами и жемчужинами, наполненная хиосским вином.

Антоний сделал большой глоток и покачал головой.

— Никогда еще не бывало, чтобы вино избавляло от чар. Напротив, оно имеет свойство усиливать их действие.

— Добро пожаловать, и прошу всех выпить с нами! — возгласила я, и слуги начали обносить гостей чашами. — Я хочу, чтобы наш прощальный пир навсегда остался в вашей памяти.

Смесь изумления, восхищения и растерянности на их лицах говорила о том, что на сегодня они уже подпали под мои чары. Даже Деллий широко раскрыл глаза. Что ни говори, а театральный эффект — великая сила! При правильном использовании он дает немалую власть.

— С этого ли корабля я ушел сегодня утром? — тихо спросил Антоний.

— Да, с этого самого, — сказала я.

— А что ты сделала с каютой внизу?

— Увидишь немного позже. Если, конечно, не захочешь отправиться туда прямо сейчас.

Он огляделся по сторонам и с немного нервным смехом пробормотал:

— Думаю, тебе хватит смелости и на такое.

Я лишь улыбнулась. Пусть удивляется.

Между тем Деллий очень громко начал поносить сначала парфян, а потом Кассия, причем последнего он ругал такими словами, что даже один из тарсийцев, вряд ли имевший причины защищать разорителя своего города, попытался сменить тему.

— Деллий, — сказала я, мягко подойдя к нему, — что касается парфян, то, полагаю, когда ты отправишься против них в поход под началом благородного Антония, тебе представится возможность покарать их не на словах, а на деле. Но забудь Кассия — он за свои злодеяния заплатил. Человек умирает только раз.

— Нет, это не так. Можно умереть дважды. Можно лишить человека не только жизни, но и доброго имени. Причем это страшнее телесной гибели!

Его слова прозвучали с такой страстью, что впору было забыть, как сей обличитель служил Кассию и перешел к Антонию только после сражения при Филиппах.

— Значит, есть еще и третья смерть — когда тебя бросают прежние друзья, — проговорила я.

Деллий вымучил противную улыбку, и я отвернулась. Хотелось верить, что на войне у Антония будет на кого опереться, помимо этого лицемера.

Тем временем глава городского управления Тарса объяснял Антонию, чем он руководствовался, назначая человека на должность гимнасиарха города. Сам этот толстенький коротышка к стадиону и палестре явно не приближался, но, подобно многим изнеженным сибаритам, любил судить об атлетике и воинских искусствах.

Антоний кивал и не знал, как отделаться от назойливого магистрата, державшего его за плечо и жужжавшего как шмель. Округлый и широкий, он и внешне походил на шмеля.

Его жена, стоявшая рядом, привлекла мое внимание своим несуразным и невыразительным нарядом. Ну почему, скажите, многие считают унылую скуку непременным атрибутом респектабельности, а стремление к красоте и изяществу — признаком легкомыслия? Впрочем, я любезно приветствовала ее, выразила восхищение чистотой и порядком в городе и не преминула отметить его удачное расположение среди зеленых лесов и гор, защищающих от ветров.

Я не упомянула одного — что когда-то всем этим владели Птолемеи. Поросшие лесом склоны принадлежали нам так же, как морское побережье, пески пустыни и долина Нила. Когда я увидела их, во мне пробудилось желание вернуть моей стране как можно больше утраченных владений. Цезарь отдал Кипр Арсиное. Может быть, Антоний…

Женщина что-то проговорила в ответ тихим, застенчивым голосом. Я пыталась прислушаться к ее словам, но они были столь же невыразительны, как и ее лицо. Серая мышка, да и только.

Спускаясь в пиршественный зал, гости думали о том, чтобы не оступиться на пружинящем ковре. Поэтому глаза они подняли лишь у самого входа — и снова замерли в изумлении.

В сиянии светильников их взорам предстали новые ложа — еще более прекрасные, чем в прошлый раз, — а также мраморные столики с золотыми ножками и рубинами по ободу столешниц. Красные розы, алая обивка стен, рубины и малиновые покрывала на ложах — от этого смешения оттенков сам воздух мерцал красным сиянием.

Мы с Антонием заняли свои места, и я подала знак к началу пира. Кушанья не представляли собой ничего необычного — да и как иначе? Корабельная кухня не в силах соперничать с дворцовой, да и продуктов с собой много не привезешь. Пришлось использовать местные — например, пурпурных моллюсков, павлинов и почки. Но копченых уток, гусей и нильских окуней я доставила из Египта, а также стебли папируса, поджаренные и позолоченные. У нас их (конечно, без позолоты) ел лишь простой народ, но для римлян и жителей Тарса они стали диковиной. Еще я привезла множество амфор с лучшим вином. Я знала, что сегодня вечером они опустеют. На обратном пути в Египет корабль станет легче.

Музыканты — тоже в красном — играли негромко, чтобы музыка не мешала вести беседу. Вино постепенно развязывало языки, и скоро разговорились все.

— Ты экстравагантна и расточительна, — заметил Антоний.

Его взгляд перебегал с одной диковины на другую.

— Не сказала бы, — возразила я. — По-моему, это скромный пир. Роскошный обошелся бы раз в десять больше.

— Конечно, если пригласить вдесятеро больше гостей.

— Ну, количество гостей еще не делает пиршество роскошным. Я могу удесятерить его стоимость прямо сейчас, с теми же гостями и тем же меню. — У меня появилась идея, которую стоило осуществить. — Давай побьемся об заклад: если мне это удастся, ты приедешь в Александрию.

Ответ последовал лишь после долгого размышления.

— Согласен. Но при одном условии — тот же состав гостей, те же блюда и никаких дорогих подарков присутствующим. Идет?

— Да.

Я позвала слугу и приказала принести мне чашу не с вином, а с уксусом.

— Вроде бы не самый дорогой напиток, — съязвил Антоний.

Я оставила его слова без внимания, а когда уксус принесли, громко возгласила:

— Дорогие гости, мы с благородным Антонием заключили пари. Я утверждаю, что способна сейчас же довести расходы на этот пир до миллиона сестерциев. Он считает, что столы, накрытые на тридцать шесть гостей, никак не могут обойтись в такую сумму. Так вот…

Я подняла чашу с уксусом. Антоний, не отрывая от меня взгляда, подался вперед. Медленно, демонстративно я вынула из уха жемчужную серьгу и уронила в чашу. Она с плеском погрузилась на дно.

Я покрутила прозрачный сосуд, чтобы все видели, как жемчужина перекатывается внутри.

— Итак, сейчас жемчуг растворится, и я осушу чашу с самым дорогим напитком в истории.

Я подняла сосуд обеими руками, мягко покачивая его.

Все стихло, взоры гостей обратились ко мне. Антоний выглядел потрясенным. Я продолжала покачивать чашу, пока не почувствовала, что пора. Тогда я поднесла ее к губам, закинула голову и залпом выпила. Все ахнули.

— Горько! — сказала я. — Уксус, даже облагороженный жемчужиной, все-таки не самый вкусный напиток. Но пить так пить — слуга, еще чашу!

Когда появилась вторая чаша, я стала вынимать из уха вторую сережку.

— Нет, не надо! — воскликнул Деллий. — Не стоит губить драгоценности. Хватит и одной!

Антоний, опомнившись, остановил мою руку.

— Ты выиграла, — спокойно сказал он. — Нет нужды повторять то же самое.

Я вернула чашу слуге.

— Ты… ты неописуема! — промолвил Антоний. — Мало сказать «экстравагантность» или «расточительность». У меня просто нет слов!

Я взглянула на него и поняла, что выиграла нечто большее, чем это пари.

Слуги выносили угощения, а мне казалось, что облик пиршественного зала и царящая в нем атмосфера буквально пропитаны эротикой. Видимо, волнение от нашего пари переросло в чувственное возбуждение. Тело Антония, его загорелые мускулистые руки, державшие чашу, — все это кружило мне голову. Словно проглоченная мною жемчужина превратила напиток в любовное зелье такой силы, что трудно было дождаться окончания пира. Будь моя воля, я увлекла бы Антония в каюту прямо сейчас.

Наконец пришло время перейти к заключительной части представления. После того как гости расправились с последней переменой блюд, я встала, обвела жестом убранство зала и объявила:

— Это ваше. Ложа, посуда, столовые приборы — все.

Поскольку утварь была еще более изысканной и дорогой, чем в прошлый раз, они остолбенели.

— О доставке, как и раньше, не беспокойтесь — об этом позаботятся мои слуги. Кроме того, я желаю подарить вам еще и по скакуну. Мои эфиопские факельщики, — я указала на темнокожих юношей, один за другим заходивших в зал, — будут сопровождать вас, ведя в поводу лошадей.

Теперь пир действительно закончился. Осталось сделать лишь один эффектный жест. Взяв Антония за руку, я произнесла:

— Всего доброго, дорогие гости! Мы с благородным Антонием желаем вам спокойной ночи.

С этими словами я повернулась и, не отпуская его руки, пошла вместе с ним к своим личным покоям. Спутникам Антония не оставалось ничего другого, как подняться на палубу и сойти на берег. Они поняли, что Антоний за ними не последует. Где и как он проведет ночь, ни у кого сомнений не было.

В каюте я привалилась к двери и закрыла глаза. Все прошло удачно. Я хорошо сыграла свою роль, а ведь этого не предскажешь заранее.

Антоний стоял посередине комнаты и поглядывал вокруг с опаской, будто ожидал еще какого-то сюрприза. Вдруг змея выскользнет из-под кровати, или невидимые руки подадут чаши с вином, или начнет завывать призрачный хор.

— Мне весь вечер не терпелось сделать вот так. — Я обняла его.

— Тогда ты должна это убрать, — сказал он, наклонившись, чтобы снять с меня корону. — Все твои дорогие, но жесткие и холодные побрякушки. — Бережно расстегнув мое драгоценное ожерелье, Антоний положил его на столик. — И твои волосы. Пожалуйста, распусти их.

Я вынула гребни и стала расплетать косы; кожу на голове пощипывало от прилива крови. Ирас постаралась на славу, так что с прической пришлось повозиться. Когда мои волосы наконец свободно упали, Антоний прошелся по ним пальцами, как гребнем, и я ощутила слабость от нестерпимого желания.

— Теперь ты снова человек, — сказал Антоний.

Он прибавил к словам такой поцелуй, что мне стало ясно: весь вечер он чувствовал не меньшее возбуждение, чем ощущала я.

Наше вожделение было столь сильным, что мы немедленно слились воедино, пытаясь справиться с накалом страсти.

Потом, лежа рядом со мной в темноте, он сказал:

— Вижу, ты хочешь объявить о наших отношениях всему миру.

Слова прозвучали сбивчиво — Антоний еще не успел отдышаться.

— Да, — подтвердила я, положив голову ему на грудь, что, наверное, приглушило мой голос. — Скрывать их уже невозможно, да и желания прятаться у меня нет.

Он нежно поцеловал мою макушку.

— Значит, как говорится, «гори все огнем»?

— Не «все» — это мы горим. Огонь в нашей крови, его не потушить.

— Да, огонь, — пробормотал он, словно думал в тот момент о чем-то другом. — В Риме от него займется пожар, это точно. Там не любят ничего необычного. Мне и самому не понравилось, когда Октавиан явился туда, чтобы заявить о своих правах наследования.

— И лишил этих прав моего сына.

Я помолчала и добавила:

— Ведь у Цезаря есть родной сын, а не только приемный, присвоивший чужие права.

— И все же именно его Цезарь назвал наследником в своем завещании, — заметил Антоний. — Что касается тебя — я думаю, он не упомянул тебя из уважения. Понимал, что ты в состоянии обеспечить свои интересы и без его помощи.

«Обеспечить свои интересы». Да, оставалось еще одно дело, которое следовало уладить перед отплытием. Мне совсем не хотелось вмешивать в наши отношения политику, но другого выхода не было.

— Антоний… Ты должен сделать кое-что для меня. Моя сестра Арсиноя в Эфесе помогала убийцам. Замечу, что тебе следовало вызвать для объяснений ее, а не меня. Кассий и Брут даже провозгласили ее царицей Египта, и именно она убедила наместника Кипра Серапиона отдать им мой флот. Мне докладывали и о том, что в мое отсутствие она посылала своих людей в Александрию, чтобы разведать обстановку и поискать сторонников. К тому же объявился очередной самозванец, претендующий на имя Птолемея Тринадцатого — побежденного, как известно, самим Цезарем, и мертвого настолько, насколько может быть мертв человек. Все это угрожает стабильности моего трона.

— И?.. — спросил он голосом человека, еще не опомнившегося от любовных утех.

— Уничтожь их.

— Да, любовь моя.

Антоний снова принялся ласкать мои плечи, но я решила заручиться его обещанием прежде, чем он опять позабудет обо всем.

— Обещай мне. Предай их казни.

— Да, любовь моя. И я возвращу тебе и Кипр.

Он вплел пальцы в мои волосы, нежно повернул мое лицо к себе, и я подставила губы для поцелуя.

Та ночь, как никакая другая, никогда не изгладится из моей памяти. Я запомнила все: как часто мы предавались любви, как именно мы делали это. Все мельчайшие подробности, о которых я не стану говорить публично, вспоминаются мне каждый раз, когда нужно отвлечься от печали, огорчения или боли. Та ночь была даром богов, какой редко дается и еще реже повторяется. Она подтвердила мое убеждение, что телесные восторги (хоть философы и утверждают иное) вполне могут сравниться с радостями мысли и духа.

Когда Антоний ушел, я не опечалилась. Да, эта ночь завершилась, ее нельзя ни продлить, ни сохранить во всем ее совершенстве. Но впереди нас ждут другие ночи, тоже совершенные, пусть и по-другому.

— Прощай, мой командир, — сказала я, целуя его на палубе.

Солнце поднялось над горизонтом и окрасило корабль алым и золотым цветом. Огни на корабельных снастях выгорели, и теперь там болтались обычные глиняные плошки — никакой магии.

— Прощай, моя царица. — Он обнял меня, на миг прижав к своему пурпурному плащу. — Я буду у тебя при первой возможности.

— Это так долго, — отозвалась я. — Мне бы хотелось, сойдя с корабля в Александрии, увидеть тебя на пристани.

— Умей я летать, так бы оно и было, — улыбнулся Антоний. — Но, увы, человеку крыльев не дано.

Он отстранился и несколько мгновений стоял молча. Восходящее солнце вызолотило каждую складку его одеяния.

Я потянулась, коснулась его лица и сказала:

— Прощай.

Оставшись одна в своей каюте, я упала на кровать, чтобы наконец отдохнуть — в прошедшую ночь, разумеется, о сне не было речи. Поскольку за окном уже ярко светило солнце, мне пришлось натянуть простыню и закрыть глаза.

На губах моих блуждала улыбка: да, роскошные пиры с дорогими подарками обошлись недешево, но это выгодное вложение. Как любят подчеркивать Мардиан и Эпафродит, «скупясь на расходы, не рассчитывай на доходы». Однако последний пир, при всем его великолепии, стоил вовсе не миллион сестерциев. В отличие от гостей, я, прилежная ученица александрийских наставников, прекрасно знала: жемчуг не растворяется в уксусе. Жидкость, способная растворить жемчуг, разъела бы и мой желудок. Нет, драгоценная жемчужина в целости и сохранности пребывала у меня во чреве, и вернуть ее не составит особого труда.

Но воинам и магистратам не посчастливилось слушать наставления ученых нашего Мусейона, и они простодушно поверили моему обману.

Умение управлять государством предусматривает, помимо прочего, наличие множества самых разнообразных познаний и навыков, и на первый взгляд они могут показаться ненужными. Засыпая, я поняла, что восприняла это у Цезаря, и теперь он мог бы гордиться мной. Не «мог бы» — он гордился бы мной. Возможно, Антоний прав: Цезарь знал, что я сумею позаботиться о себе.

 

Глава 11

— Сначала Цезарь, теперь Антоний! — воскликнул Мардиан, подняв брови. — Это у тебя что, особая болезнь — теряешь голову всякий раз, когда на горизонте появляется римлянин?

— Высокопоставленный римлянин, — сухо дополнил Олимпий.

— Не просто высокопоставленный, а поставленный на самую вершину власти, — уточнил Мардиан, качая головой.

— До чего же вы оба жестокосердны, — промолвила в ответ я, хотя особого раздражения не испытывала: к их укорам я привыкла.

— Мы твои друзья, — рассмеялся Олимпий. — Мы и не думали тебя порицать, а просто пересказали, что говорят римляне. Чтобы у тебя была возможность подготовиться к наветам.

Мы сидели у окна, выходившего на запад, откуда со стороны открытого моря надвигался очередной зимний шторм. Был отчетливо виден приближавшийся грозовой фронт. Я поежилась, уютно завернувшись в теплую шерстяную столу.

— Архелай царского рода, но тебе он по вкусу не пришелся, — проворчал Мардиан. — Думаю, Олимпий прав: дело в общественном положении и реальной власти. Архелай знатнее этих римлян, но не обладает и малой толикой их могущества. Да, моя дорогая, именно власть тебя возбуждает.

— Ну и что с того? — ощетинилась я.

Олимпий пожал плечами.

— Наверное, не будь у тебя жажды власти, ты не принадлежала бы к роду Птолемеев.

— А может быть, — предположил Мардиан, — играет роль и то, что они женаты? В конце концов, Архелай…

— Да забудь ты об Архелае! Он мне понравился, он прекрасный человек, но…

— Он не женат и не правит миром. Мелкие недостатки! Ладно, притягательность власти ты уже признала, а как насчет наличия брачных уз? — спросил Олимпий.

— Ясное дело, соперничество разжигает интерес, — криво усмехнулся Мардиан.

— Не много ли вы на себя берете, обсуждая мое поведение? — не без досады осведомилась я.

— Это наше увлечение! — фыркнул Мардиан. — Надо же нам чем-то заняться в твое отсутствие.

— Но теперь я присутствую, и скоро в Александрию прибудет Антоний. Поэтому предлагаю вам обоим попридержать язык.

Я говорила вполне серьезно, однако только рассмешила Мардиана и Олимпия.

— Мы-то что, — пробурчал, подавляя смех, Олимпий. — Мы-то помолчим, но вот за народ на рынках я не поручусь.

После того как мои друзья, все еще посмеиваясь, ушли, я уселась у окна и задумалась, глядя на темнеющее небо над гаванью. Все, что они говорили, звучало вполне справедливо. Тем более некоторые аспекты сложившейся ситуации я и сама для себя не могла объяснить. Политическая целесообразность очевидна: дружба и союз с преемником Цезаря позволят и мне, и Египту в целом чувствовать себя гораздо спокойнее. Однако дружбу и союз можно обеспечить дипломатическими средствами, а не через постель.

Меня до крайности бесило то, что в постели Антония я испытала величайшее наслаждение. Было бы лучше (неужели?), окажись он человеком скучным, бесцветным, непривлекательным да и никчемным любовником. Тогда я, наверное, отбыла бы домой с превеликой радостью и постаралась забыть о нашей близости, убедившись, что целомудренная жизнь куда полезнее любовных историй, приносящих разочарования.

Однако разочарования не случилось. Мою уступчивость в первую ночь можно приписать растерянности и неожиданности, но дальше… я хотела этого ничуть не меньше, чем он. А в результате, нельзя не признать, поставила себя в неловкое положение. И это еще мягко сказано.

От окна повеяло влажным холодом. Я подошла к жаровне, от которой исходило хоть слабое, но тепло, и погрела над ней руки.

«О Исида, научи меня!» — мысленно твердила я.

Так или иначе, свершится то, что должно свершиться, и нелепо препятствовать предопределенному. Грядущее сокрыто от взоров смертных, однако ближайшее будущее очевидно: Антоний явится в Александрию, и это произойдет скоро.

Шторма, возможно, продлятся не одну неделю, и судоходство будет прервано.

Но Антоний приедет сухопутным путем.

— Дело сделано, госпожа, — невозмутимо сообщил Мардиан, прибывший ко мне с очередным донесением. — Арсиноя мертва.

Я сломала печать и прочла о том, как по приказу Антония ее оттащили от главного алтаря храма Артемиды в Эфесе, где она просила убежища, и убили.

— Убили на ступеньках храма, — сухо и официально произнес Мардиан.

Я поежилась. Итак, Антоний не забыл о своем обещании, данном между делом, в темноте. С одной стороны, он показал, что держит слово, но с другой — Цезарь не позволил бы себе так легко поддаться на уговоры, он никогда не давал подобных обещаний. Ну что ж, это позволило мне лучше понять натуру Антония, а всякое знание можно использовать в своих интересах.

— Арсиноя не имела права требовать убежища, — сказала я. — Цезарь, милосердием которого пользовались многие, однажды уже даровал ей прощение. Но тех, кто совершал преступление во второй раз, он не щадил.

— Ее похоронили рядом с главной улицей Эфеса. Надгробие соорудили в виде Александрийского маяка, — сообщил Мардиан.

— Ну что ж, ей хотелось править под его сенью, пусть теперь покоится под его подобием, — отозвалась я и продолжила чтения.

Очередной самозваный Птолемей тоже был убит, а изменник Серапион бежал в Тир, но это ему не помогло — его схватили и казнили.

Что ни говори, а свои обещания Антоний выполнил в точности.

День за днем ко мне поступали донесения о его передвижениях и деяниях. Сначала он побывал в Сирии, где утвердил наместником Децидия Сакса, потом в Иудее, власть над которой вручил своему другу и союзнику Ироду, оттуда переместился в Тир и продолжал движение на юг, в направлении Египта. Мне сообщили, что он прибыл в Ашкелон, а потом, в сопровождении преторианской гвардии, выступил через Синайскую пустыню в направлении Пелузия — туда, где четырнадцать лет назад он возглавил кавалерийскую атаку, вернувшую этот город под власть моего отца. Отец хотел казнить за измену солдат тамошнего египетского гарнизона, но Антоний пощадил их.

Чем снискал благодарность и любовь египтян.

Он прибыл в Александрию в ясный холодный день. Гонцы возвестили о нем заранее, так что я распорядилась вывесить на вратах Солнца гирлянды, а широкую Канопскую дорогу вымести и украсить. Расставленные вдоль дороги гвардейцы должны были указывать ему дорогу ко дворцу, трубачи возвещать о его появлении сигналами, ворота надлежало распахнуть, едва он появится на виду.

Между первым звуком трубы, раздавшимся у городских ворот, и последним, зазвучавшим у ворот дворцовых, прошло немало времени, поскольку Антонию и его спутникам пришлось буквально протискиваться сквозь толпу людей, высыпавших на улицу приветствовать его.

— Антоний! — раздавались крики. — Радуйся, Антоний! Оставь трагическую маску для Рима, нам больше по душе комическая!

А потом я увидела, как он легкими уверенными шагами, с прямой спиной, высоко держа кудрявую голову, поднимался ко мне по широким ступенькам дворца. Голова его была не покрыта, он не надел ни лаврового венка, ни даже шлема, вместо парадных доспехов или официальной тоги на нем была обычная дорожная одежда. Да и зачем украшения тому, кто лучится жизнерадостной силой и уверенностью? Будь он простым гражданином, его атлетическая красота и горделивое достоинство все равно покорили бы сердца. Неудивительно, что и мое сердце радостно подскочило.

Увидев меня, он остановился на полпути на ступеньках, и его лицо озарила лучезарная улыбка. Отбросив назад закружившийся вокруг него плащ, Антоний протянул мне руки в радостном приветственном жесте.

— Моя прекрасная царица! — промолвил он, после чего медленно преодолел несколько оставшихся между нами ступеней.

— Мой самый желанный гость! — отозвалась я, протягивая ему руку.

Он поднес ее к губам, и я ощутила их волнующее прикосновение.

— Наконец-то ты вернулся в город, который любит тебя, — сказала я, побуждая его встать рядом со мной. С верхней площадки лестницы мы могли обозревать большую часть Александрии: длинные портики Гимнасиона, обширный комплекс Мусейона, а дальше, на юг, — массивную громаду храма Сераписа и поблескивающую водную гладь озера Мареотис. — Ты помнишь?

— Я помню все, — ответил он.

Навстречу ему вышли все мои сановники, кроме Олимпия: Мардиан, Эпафродит, командир македонской придворной гвардии, гимнасиарх, глава Мусейона, верховные жрецы Исиды и Сераписа. Цезарион тоже был здесь, но приветствовал гостя отдельно от всех — он восседал на троне, с диадемой на голове.

Антоний направился к нему, и Цезарион сказал:

— Добро пожаловать, мой родич Антоний.

Они и в самом деле приходились друг другу хоть и не близкими, лишь в четвертой степени, но родственниками. Это свойственно Цезариону — знать такие подробности.

— Благодарю тебя, мой царственный родич, — отозвался Антоний, преклонив перед ним колено, после чего вдруг запустил руку за пазуху своей туники. Стражи по обе стороны трона напряглись, сжав рукояти мечей.

— Вот, смотри, какую диковинную ящерицу я поймал в Тире, в своей резиденции! — промолвил Антоний, показывая мальчику пупырчатое зеленое существо с выпученными глазами. — Мне подумалось, что в Александрии таких нет, и я решил преподнести его вашему величеству.

Цезарион улыбнулся, подался вперед и принял подарок. При этом от меня не укрылось, что на лице Антония появилось нечто вроде удивления, но он тут же замаскировал его словами:

— Думаю, вы с ней подружитесь. Или с ним. Должен признаться, я не умею их различать.

Цезарион рассмеялся как обычный шестилетний мальчонка.

— Я тоже, — признался он. — Но я с этим разберусь.

— Конечно, разберешься, — согласился Антоний. — Я уверен, с ящерицами можно поладить, а никаких хлопот не будет.

После официальной церемонии встречи, взаимных представлений, приветственных речей, преподнесения даров, раздачи указаний о размещении свиты и личной охраны мы с Антонием наконец остались наедине в одном из отведенных ему дворцовых покоев. Апартаменты были достаточно просторны, чтобы служить и местом отдыха, и резиденцией. Он мог заниматься здесь теми делами, что неизбежно следуют за ним по пятам даже на край света. Правда, пока неотложные заботы его не догнали, и по окончании обеда он был свободен. Небосклон еще окрашивали последние отблески вечерней зари, но во всех помещениях уже зажгли светильники.

— Я давно мечтал вернуться в Александрию, — сказал Антоний, выглядывая в окно.

— Почему же было так трудно тебя уговорить? — спросила я.

— Потому что Александрия — не просто город: это ты. И всем понятно, что я приехал не для того, чтобы побывать в Мусейоне или посетить маяк, но чтобы увидеть царицу.

— Это была шутка, — сказала я. — Мне тоже понятно, что это значит.

Потом я вспомнила его разговор с Цезарионом, а особенно мимолетно промелькнувшее на его лице удивленное выражение и спросила:

— Что ты думаешь о моем сыне?

Антоний покачал головой.

— Меня поразило сходство с Цезарем, особенно в движении. Вот уж не думал, что увижу Цезаря снова.

— Да. Меня это и радует, и навевает грустные воспоминания.

— Увидев его, никто не усомнится, что он сын Цезаря.

— Даже Октавиан? — спросила я.

— Особенно Октавиан, — ответил Антоний.

— Антоний, что мне делать? — вырвалось у меня. — Я не могу стоять и смотреть, как сына Цезаря оттесняют в сторону, пренебрегают им. Я знаю, что у него нет законного права претендовать на что-либо в Риме, но… ты видел его. Ты меня понимаешь.

— Понимаю. — Он помолчал. — Но правда сильна. Я знаю, что наступит день…

— Мы должны приблизить этот день! — страстно заявила я. — Разве ты не понимаешь, что у судьбы лишь один ключ от дверей удачи, а остальные — у решимости и воли? Судьба не высечена в камне, она переменчива. Она ждет. Мы должны показать ей, что намерены добиваться результата.

— Однако, — откликнулся он, несколько смущенный моим напором, — взламывать врата судьбы тоже не стоит. — Он помолчал. — Нам надо усвоить урок Цезаря: случай и коварство ничтожных людишек превозмогли и его гений, и его мощь.

Антоний взял мою руку и накрыл ее своими ладонями.

— Я сделаю все, что в моих силах, дабы Цезарион стал наследником Цезаря. Но сейчас он царь Египта и твой сын. Не такой уж плохой удел.

Я улыбнулась, сознавая, что по большому счету Антоний прав. Да и какая мать пожелает, чтобы ее дитя устремилось в бурные, опасные — зачастую смертельно опасные — воды римской политики? Египет гораздо спокойнее.

— Ты устал, — сказала я. — Мне не следовало беспокоить тебя политическими вопросами. Пойдем, — я потянула его за руку, — тебе нужно прилечь, поспать…

— С тобой, пожалуй, заснешь.

Он вовсе не выглядел усталым.

— Ну, не заснешь, так взбодришься.

С этими словами я провела его в свою спальню — еще недавно запретную территорию для любого мужчины, кроме Цезаря. Для Антония это был способ взбодриться после путешествия, а для меня — освободиться от прошлого.

Я заключила его в объятия, и мы упали на широкую кровать, радуясь все более тесной близости. Наши лица оказались на подушке одно напротив другого, и в его темных глазах я увидела собственное отражение — какой я была, какая я есть, какой буду. Мы стали друг для друга судьбой, но за то, чтобы наша общая судьба оказалась счастливой, следовало сражаться.

Впрочем, это относилось к будущему. В настоящем я позволила себе отдаться чистому наслаждению и в наивысший его миг подумала: тот, кто познал блаженство, уже прожил жизнь не зря. Даже самые скромные из моих подданных могут испытать его с той же остротой. В этом отношении боги милостивы к людям.

Александрия принадлежала ему: с первого же мгновения город и Антоний прониклись взаимной любовью. Людям нравилось, что он прибыл как частное лицо, как добрый гость, а не увешанный регалиями грозный предводитель могучих легионов, каким им запомнился Цезарь. Им полюбились его приветливые манеры, его греческое платье — Антоний охотно одевался по-гречески в неофициальной обстановке, чего никогда не позволил бы себе Цезарь, — его доступность и любознательность.

Восхищение было взаимным, ибо Антоний пленился городом настолько, что это почти пробуждало во мне ревность. Он махнул рукой на свои римские титулы и должности, отпустил охрану, спрятал тогу в сундук. На стол ему подавали египетские и греческие блюда, его часто видели в местных храмах, а то и вовсе просто гуляющим по улицам. Антоний вел себя совсем не как римлянин. Кажется, его действительно давно тянуло сюда. Что-то его натуре было созвучно Александрии, а ее дух, в свою очередь, находил отклик в его душе.

— К человеку, так легко принимающему чужую культуру, следует относиться с осторожностью, — кисло пробурчал Олимпий. — Это разрушительно для него.

Олимпий избегал Антония, видел его только издалека и отклонял все мои попытки познакомить их, утверждая, что у него много пациентов и нет времени.

— Все-таки тебе следует с ним познакомиться, — настаивала я. — Странно, когда мой личный врач и один из ближайших друзей так упорно держит дистанцию.

— Мне нет нужды встречаться с Антонием, — возразил Олимпий. — Чтобы узнать о человеке больше, лучше присмотреться к нему незаметно, издалека.

— Ну и что ты узнал?

— В физическом отношении он просто образец мужчины. Действительно, похож на Геракла; часом, не утверждает, будто Геракл — его предок?

— Ты отвечаешь уклончиво, — заметила я. — Каков он с виду, ни для кого не секрет. Но раз уж ты такой наблюдательный и проницательный, поведай, что Антоний за человек.

— Я понимаю, почему ты находишь его привлекательным.

— Я тоже. Лучше скажи мне то, чего я не знаю.

— Не доверяй ему, — неожиданно выпалил Олимпий. — Он ненадежен.

Я удивилась, ибо ничего подобного не ожидала.

— В каком смысле?

— О, человек он, спору нет, хороший, — неохотно признал мой друг. — Честный, добрый. Но природа его такова, что… — Олимпий замялся. — Короче говоря, на самом деле его вовсе не манит удел властителя мира. Он не любит брать на себя ответственность и, когда это зависит от него, выбирает путь наименьшего сопротивления. А потому всегда попадает под влияние более сильной личности — той, что в данный момент рядом. Эта личность всегда будет подталкивать его в нужном направлении. Сейчас рядом с ним ты, и он находится под твоим влиянием. Но когда Антоний вернется в Рим, рядом с ним окажется Октавиан.

И снова я удивилась.

— Ты никогда не видел Октавиана. Как ты можешь говорить о его натуре и характере?

— Просто знаю, — упрямо заявил Олимпий.

— Может быть, мне придется послать тебя в Рим, чтобы ты присмотрелся к Октавиану поближе, — обронила я с деланной шутливостью.

Его замечания насчет Антония мне не понравились. Однако куда хуже было то, что мы оба по отдельности уловили нечто, касающееся истинной природы Октавиана — жестокой и непреклонной. Раньше я успокаивала себя тем, что мое впечатление объясняется личными счетами.

Наступил двадцать девятый день моего рождения, но праздновать его я не стала и даже не сообщила о нем Антонию. Он наверняка затеял бы по этому поводу грандиозное празднество, а меня ни к чему подобному не тянуло. Пиров в Тарсе хватило надолго.

Все торжество свелось к тому, что Мардиан подарил мне новый письменный прибор с печатями из аметиста, Цезарион решил позабавить меня и научил свою ящерицу возить миниатюрную тележку, а Олимпий притащил огромный флакон отборнейшего сильфиона из Киренаики, присовокупив к нему записку следующего содержания:

«Вот! Подарок, который действительно может тебе пригодиться».

Я так смутилась, что сразу же убрала его в сундук, с глаз долой. Право, если Олимпия так волнуют постельные вопросы, стоит жениться и озаботиться своей собственной постелью вместо чужих!

Однако если с моим днем рождения все прошло тихо, то свой, как я понимала, Антоний захочет отпраздновать со всей возможной пышностью. И я решила пригласить его и гостей в Гимнасион.

— Мы можем устроить в твою честь игры, — заявила я как-то вечером. — Правда, до очередных Птолемей еще три года, но разве это имеет значение?

Птолемеи — самые масштабные атлетические игры, не считая Олимпийских, включавшие в себя и конные гонки, и все виды состязаний, — проводились в Александрии каждые четыре года и сопровождались постановками в театре трагедий и комедий.

— Как же ты их назовешь — Антониями?

Он рассмеялся, но я сразу поняла, что идея его затронула.

— Я назову их Natalicia Nobilissimi Antoni, — сказала я. — Празднование дня рождения благороднейшего Антония.

Он поднял брови.

— Да ты, я смотрю, сильна в латыни.

Мне всегда нравилось удивлять его.

— Ну а поскольку тебе, конечно, придется принять участие во всех состязаниях, размах будет поменьше, чем на обычных играх. Ведь ты, кажется, не управляешь колесницей. И не можешь быть акробатом.

Я надеялась, что он не захочет выступить в роли колесничего, потому что организация гонок весьма дорого стоила.

— Нет, я не колесничий, — ответил Антоний. — И ты не забыла, сколько лет мне исполняется? Сорок два. Не уверен, что участие в состязаниях в моем возрасте — удачная идея. Вряд ли проигрыш будет для меня лучшим подарком.

— Вздор, — отмахнулась я. — Тебе предстоит состязаться с солдатами и командирами, а не с профессиональными бегунами и борцами. Иначе было бы нечестно.

Кроме того, я надеялась, что подготовка к состязаниям заставит его упорядочить образ жизни. Он слишком горд, чтобы выйти на палестру неподготовленным, а значит, придется тренироваться. Что пойдет ему на пользу, поскольку в последнее время Антоний допоздна засиживается за вином, а потом спит до полудня.

— Это будут атлетические игры на греческий манер, — предупредила я. — Никаких убийств, как вы, римляне, любите.

— Живешь среди греков, веди себя как грек, — пожал плечами Антоний. — Ваши обычаи более цивилизованные.

— Ты говоришь как новообращенный, — улыбнулась я. — Тебе бы еще воспринять наше греческое представление о гармоничной жизни.

В ответ Антоний рассмеялся.

— У греков мне по душе культ Диониса — культ излишества, радости жизни, свободы чувств…

— А как же культ Геракла, которому ты тоже склонен подражать? Не забудь, Геракл должен пребывать в наилучшей физической форме, дабы совершить все свои подвиги и стать богом. Геракл и Дионис — две стороны твоего «я», и тебе придется выступать в роли то одного, то другого.

— Я только этим и занимаюсь, — хмыкнул он. — Разве ты еще не заметила?

По правде говоря, воистину глубокий и искренний интерес Антоний испытывал к театру: он не только старался не пропустить ни одной пьесы, но и покровительствовал гильдии актеров. Актеры и актрисы состояли в его свите даже в Риме, он дружил с ними, и Цицерон использовал это как повод для осуждения. Однако в Александрии Антоний посещал не только театр: вместе со мной он бывал на публичных лекциях в Мусейоне. Я же принимала участие в его полуночных пирушках. Мы старались доставить друг другу удовольствие.

Четырнадцатое января, день Ludi et Natalicia Nobilissimi Antoni — игр и празднования дня рождения благороднейшего Антония — выдался ясным и безветренным. Меня удивляло, с каким энтузиазмом горожане восприняли это увеселение. Женщинам не терпелось поглазеть на набальзамированные маслом обнаженные мужские торсы, а многим мужчинам, в том числе и немолодым, вдруг захотелось скинуть с себя одежду и покрасоваться перед публикой. Принять участие в состязаниях пожелали и шестидесятипятилетний интендант из армии Антония, и чемпион Птолемеевых игр двадцатилетней давности. Остальные участники были нашими друзьями, что добавляло интереса к событию. Мы знали этих людей в совершенно ином качестве, а теперь они сняли туники и предстали перед нами в роли атлетов. Может быть, они давно тайно мечтали о таком?

Поскольку игры посвящались личному празднику и ничего официального, а тем более религиозного в них не было, мы решили, что полная нагота не обязательна.

— Если только ты сам не захочешь! — уточнила я, обращаясь к Антонию.

В конце концов, он появлялся почти голым на Луперкалиях. Правда, то было давным-давно, когда он занимал куда менее значимое положение.

— Нет, — ответил он. — Я, может, и не против, но не хочу оказаться единственным нагим атлетом. А мои соотечественники, боюсь, здесь меня не поддержат.

Тут он не ошибся. Лишь греки совершенно не стыдились наготы; римляне, египтяне и даже варвары стеснялись ее, иудеи же и вовсе видели в ней нечто столь предосудительное, что старались не подходить близко к Гимнасиону.

Программа праздников состояла из пятиборья — бег, прыжки, метание дисков, метание копий, борьба и воинские состязания вроде поединков на мечах и бега в полном вооружении. Впрочем, в воинском разделе принимали участие только солдаты и командиры.

— Готов ли Геракл? — спросила я, когда мы намеревались выехать из дворца к Гимнасиону.

Нас сопровождала толпа гостей на носилках и колесницах. Были запряжены все лошади из царских конюшен.

— Готов, — ответил Антоний, но выглядел он странно притихшим.

— Что с тобой?

Неужели он боится? Сейчас для этого совсем не время!

— Я тут подумал — ведь я почти в два раза старше Октавиана. На каждый год, прожитый им, приходятся два моих. И неизвестно, что лучше — мой опыт или те года, что он имеет в резерве.

— Ну вот, римлянин Антоний предстал передо мной в редкостном обличье философа, — беззаботно промолвила я, поскольку считала необходимым развеселить его. — Как философ, ты должен понимать, что стольких лет у него в резерве нет: Октавиан очень болезненный и попросту не доживет до твоего возраста. Он гораздо слабее тебя, он не смог бы совершить переход через Альпы! Ему бы добраться от дома до Форума.

Антоний рассмеялся.

— Ну, это преувеличение, любовь моя.

— А разве в самые критические моменты его не одолевает хворь? Он заболел перед сражением при Филиппах. Он был слишком слаб, чтобы сопровождать Цезаря в Испанию… Всего и не перечислить. Он вечно болен!

— Не вечно, а в критические моменты, как ты верно подметила. Не исключено, что дело тут в нервах, а не в телесной немощи. — Антоний рассмеялся. — Так вот, мой маленький воин. Почему бы тебе не взять мой меч? Тот самый, что служил мне при Филиппах. Надень его, он соответствует духу твоей затеи. Я выйду на арену, а ты заменишь меня в качестве командира.

Он отстегнул меч и вручил мне.

То был прославленный клинок, клинок мщения, и я приняла его почти с трепетом.

— А разве тебе он сегодня не понадобится?

— Нет, я никогда не стал бы использовать боевой меч для игр. Но я хочу, чтобы он на них присутствовал.

С этими словами Антоний опоясал меня мечом, помяв мое безупречное платье.

— Вот — то, что надо! — Похоже, настроение его улучшилось. — Слушай, надень-ка еще и шлем. — Шлем мигом перекочевал с его головы на мою. — Отлично! Ты грозный воитель!

— Который, если потребуется, способен и убить! — медленно произнесла я. Он знал это.

— И у кого сейчас хмурое настроение? Ну-ка, улыбнись! — Он рассмеялся. — Веди меня туда, куда тебе угодно, моя царица.

— Сегодня поведу всего лишь в Гимнасион, — сказала я. — Ничего страшного.

Трубы возвестили о начале игр, и на поле перед первым забегом собрались с полсотни по-разному одетых мужчин. Некоторые были в туниках, но большинство с обнаженными торсами — кто в набедренных повязках, кто в коротких, до колен, варварских штанах. Все они побывали в помещении, именуемом eliothesium, где их тела смазали оливковым маслом. О, как они блестели, как выделялись каждый их мускул и каждое сухожилие!

— Меня восхищает оливковое масло на мужском теле! — прошептала Хармиона. — Это возбуждает еще больше, чем пот.

— Мне нравится и то и другое, — отозвалась жена помощника казначея.

До сего момента я думала, что ее больше всего возбуждают счетные книги.

Глядя на соперников, я удивлялась тому, насколько пропорционально, при столь мощной мускулатуре, сложен Антоний. Такие люди лучше выглядят обнаженными, поскольку в одежде из-за ширины плеч и обхвата могучей груди они — что не соответствует действительности — кажутся излишне тяжеловесными. Возраст никак не сказался на совершенстве его тела. По благословению богов ему даже не приходилось прилагать усилий, чтобы поддерживать себя в форме. Да, стройность и гибкость он наверняка унаследовал от Диониса благодаря предкам из восточных провинций.

В играх участвовали римляне из отборного отряда преторианцев Антония, египтяне (несколько лучников и главный колесничий), несколько греков из числа служителей казначейства, актеры из труппы Диониса, некий наставник по имени Николай, подобранный Антонием в Дамаске, мой любимый философ Филострат из Мусейона и — вот уж кто удивил — престарелый врач Атенагор, возглавлявший общество сохранения мумий. Жизнерадостного старца встретили приветственными возгласами и дождем цветов.

Я заметила, что Хармиона не отрывала глаз от одного из римских гвардейцев, что находился рядом с Антонием. Этот рослый светловолосый мужчина был близок к Антонию, знал всю его подноготную, но умел держать язык за зубами.

— Вижу, тебя тут кое-кто заинтересовал, — заметила я.

Хармиона кивнула.

— Если он выиграет, ты поднесешь ему лавровый венок.

Участники состязаний разогревались в серии движений, которые выглядели почти комическими — подпрыгивали, били себя в грудь, совершали рывки с места и резко останавливались. Потом они выстроились у мраморной стартовой линии, погрузив пальцы ног в расщелину в камне, и по команде «Вперед!» устремились в забег на дистанции в триста шестьдесят локтей. Поначалу они бежали тесной, поблескивавшей от масла толпой, но потом начали разделяться: вперед вырвался рослый египтянин, за ним мчался грек, а третьим, что удивительно, Антоний. Я не ожидала от него такой прыти, поскольку мужчины с могучей мускулатурой обычно не слишком проворны. Но, может быть, крепкие мускулы ног способствуют быстроте бега?

Старый врач в набедренной повязке прибежал последним, но ему досталось больше всего приветствий.

— Да, я не Гермес, — крикнул он, пробегая мимо трибун, — но чего вы хотите? Мне шестьдесят два года.

Бывший чемпион Птолемеевых игр, которому едва перевалило за сорок, финишировал четвертым.

Потом состоялось метание диска. Состязание требует силы, ловкости и скрупулезного соблюдения правил, но зато это лучший способ продемонстрировать красоту тела. Недаром у эллинов так популярны статуи дискоболов. Женщины взирали на атлетов с восхищением.

— Они движутся, как живые статуи, — заметила Хармиона, чей фаворит тоже намеревался метать диск.

Не все собирались участвовать в каждом из состязаний, лишь Антоний не пропустил ни одного.

Пятнадцать человек, вложив всю силу в разворот корпуса, отправили в полет тяжелые диски, и воин, приглянувшийся Хармионе, опередил прочих на пядь. Вторым оказался главный египетский колесничий, третьим — снова Антоний. Что не диво — силы ему было не занимать.

Поскольку в соревновании дискоболов наиболее полно раскрывалась телесная красота, зрители особенно увлеклись зрелищем.

Следом настал черед метания копий — любимого состязания солдат, из всех видов классических соревнований наиболее приближенного к боевому искусству. Правда, копья для состязаний, в отличие от боевых тисовых, делали из легкой бузины, обматывали посередине ремнями для устойчивости в полете, а концы заостряли. При падении копья вонзались в землю, что облегчало замер расстояния. Каждому участнику разрешалось сделать три броска.

Война безобразна, и ни один хороший правитель не желает, чтобы народ испытывал ее тяготы. Но даже самый страстный критик войны вынужден признать, что многие солдатские навыки и умения достойны именоваться искусствами. Метание копья, безусловно, принадлежит к их числу. Какой восторг наблюдать, как метатель взвешивает копье в руке, устремляется к стартовой отметке, отводит руку с копьем назад, вытянув другую для равновесия, и выпускает древко в полет! Да простят меня боги, но, созерцая это, я испытала искреннюю радость.

И снова, как ни странно, Антоний стал третьим. Двое других победителей были воинами: один — преторианец, другой — мой придворный гвардеец.

Когда объявили прыжки в длину, состав участников изменился: вперед вышли Николай из Дамаска и философ Филострат. Последний устроил из разминки настоящее представление: присел на корточки и стал подпрыгивать, приговаривая:

— Прости, мое верное тело, что я пренебрегал тобой. Разум держал тебя в плену! Но сейчас у тебя есть шанс посчитаться.

Шанс был невелик — судя по хилому сложению, философ и вправду был редким гостем палестры. Зато он не боялся над собой посмеяться. Его короткие мешковатые штаны обвисали вокруг хлипкого зада, открывая бледные тощие ноги.

Участникам предстояло прыгать вперед с места, без разбега, но с помощью зажатого в обеих руках груза, при взмахе увеличивавшего инерцию прыжка. Приземлялись они в яму с песком. Как и ожидалось, Филострат показал худший результат. Он прыгал последним, и ему, по крайней мере, не пришлось смотреть, как прочие атлеты перелетают за его черту. Прыжки считались одним из самых трудных соревнований, поскольку здесь принимался в расчет только чистый след на песке. Всякий, кто падал назад или вперед, подлежал дисквалификации. Таким образом, расчет и баланс играли не меньшую роль, чем скорость и сила. Чтобы помочь держать ритм, использовались сигналы труб.

Участники начали уставать. Дожидаясь своей очереди, они уже не красовались, не шутили — было не до того. Но Антоний, в отличие от большинства, усталым не выглядел. Он улыбался и энергично разминался, поигрывая грузами. Может быть, кто-то из молодых соперников превосходил его в быстроте или ловкости, но теперь сказывалась его потрясающая выносливость.

Молодой Николай совершил превосходный прыжок, в полете его стройное тело выглядело великолепно. Еще удивительнее был результат немолодого интенданта. Преторианец, приглянувшийся Хармионе, обошел его, и у моей служанки вырвался вздох. Потом рослый галл, один из телохранителей Антония, установил самую дальнюю метку. Последним прыгал Антоний.

Он медленно приблизился к стартовой линии, произвел несколько взмахов руками назад и вперед, последний раз примериваясь к весу грузов, наклонился, словно хотел расслабить мускулы, припал к земле, сжавшись в сгусток энергии и, словно снаряд, выпущенный из катапульты, пролетел над песком, приземлившись как раз за установленной галлом меткой. Его приветствовали восторженным ревом: прыжок стал не только победным, но и зрелищным, и даже приземление вышло безукоризненным. Не пошатнувшись, не потеряв равновесия, Антоний медленно сошел с песка.

— Он поистине великолепен! — сказала Хармиона, словно заметила это только сейчас. Может быть, так оно и было.

Я поерзала на своем месте, и тяжелый меч, висевший сбоку, звякнул. Я не понимала, зачем Антоний попросил меня надеть его, но у меня создалось впечатление, что клинок передал ему силу. Шлем покоился у моих ног. Он уже вошел в историю при Филиппах, хватит и этого.

Последним состязанием пятиборья была борьба. Теперь участникам пришлось подозвать служителя, который утер пот и посыпал тела атлетов порошком, чтобы они не выскальзывали из захвата. Противникам предстояла борьба в стойке. Цель состязания — повалить или бросить соперника наземь. За три падения засчитывалось поражение, причем падением считалось любое касание песка спиной, плечами или бедром. Приставшие к телу песчинки служили доказательством. Разрешались подножки, но не удушающие захваты и не удары по болевым точкам.

Антоний, как и другие, надел плотную кожаную шапочку, чтобы противник не мог схватить его за волосы. Это неожиданно придало ему более грозный вид, чем обычно, скрыв мальчишеские кудряшки.

Противники сошлись один с другим согласно жребию. Против Антония выступил здоровенный, как бык, гигант: его ноги походили на древесные стволы, а плечи были шириной с бычье ярмо. Рядом с ним могучий Антоний выглядел стройным и гибким. Некоторое время борцы кружили, выставив вперед руки и стараясь улучить удачный момент для атаки. К моему удивлению, Антоний сначала сбил здоровяка с ног подножкой, потом захватил врасплох, проведя неожиданный бросок, а в третий раз, когда они сцепились и покатились по песку, сумел оказаться наверху.

Из всех пар борцов только Антоний одержал чистую победу, и в результате его, занявшего призовые места в каждом из пяти состязаний, объявили победителем в пятиборье. Это было справедливо: пятиборье выявляет не одну лучшую сторону атлета, а требует разностороннего развития — силы, выносливости, умения концентрировать усилия. Антоний обладал ими в полной мере. Я немного опасалась, что кто-нибудь может подумать, будто его победа подстроена, но сама я знала, что он соревновался честно, и преисполнилась гордости за возлюбленного. Заодно я гордилась и своей выдумкой — вряд ли можно было придумать для него лучший подарок.

Оставался еще отчасти комический «гоплитодром» — бег в полном вооружении. Участникам предстояло пробежать две беговые дистанции в шлемах, со щитами, в панцирях и поножах. Это был подходящий финал: под лязг и бряцание металла все забывали о предыдущих поражениях.

Даже самый быстроногий воин в громыхающем панцире малость смахивал на черепаху, а поскольку обзор в шлемах не самый хороший, некоторые на бегу сталкивались и падали. Подняться на ноги в этой амуниции было не так просто.

По окончании я повесила на шею Антония гирлянду победителя. Другим тоже достались разнообразнейшие призы и награды: самому пожилому участнику, самому юному, самому рослому, самому маленькому, самому тучному и самому худому. Был даже особый венок для атлета, получившего больше всех ссадин и шишек.

— Спасибо всем, друзья! — воскликнул Антоний, высоко подняв руки. — Я никогда не забуду этот день! А теперь приглашаю всех в Каноп, в сады наслаждений! На канал! Поплывем навстречу развлечениям!

Каноп. Я бывала там лишь единожды, вместе с отцом, посреди бела дня. Откуда он вообще узнал про Каноп?

Толпа хлынула по широким мраморным ступеням Гимнасиона к ожидавшим колесницам и носилкам. Мы с Антонием уселись на колеснице вместе; одной рукой он правил, другой обнимал меня. Он оставался разгоряченным, и от него исходил запах победы, дух ликующего напряжения. Это был волшебный запах — силы, радости и желания. Он безумно гнал колесницу, плащ развевался за спиной, венок победителя съехал на один глаз, с уст срывались радостные восклицания, которые подхватывались высыпавшими на улицы людьми.

— Ты гонишь, как Плутон! — крикнула я, схватившись за поручень неистово трясшейся колесницы. — Не в Аид ли спешишь?

— Нет, на Елисейские поля! Ведь так называется место за городскими стенами, где находятся сады наслаждений? Где протекает канал?

— Да, некоторые называют это место Элизиумом. — Мне приходилось кричать, чтобы перекрыть громыхание колес. — Но порядочные люди держатся оттуда подальше.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Антоний, погоняя коней.

В Каноп нас доставила флотилия суденышек — на них искателей наслаждений обычно перевозили по каналу, соединявшему Александрию и пригород на Канопском притоке Нила. Там находился великий храм Сераписа и Исиды, но святым то место назвать не решился бы никто: в окрестностях храма процветали все мыслимые и немыслимые человеческие пороки. Направляясь туда по каналу, мы видели радующие глаз пальмовые рощи и отмели белого песка, а в самом Элизиуме — большие дома с видами на океан, населенные людьми, не слишком озабоченными своей репутацией. Когда мы проплывали мимо, они весело махали нам руками.

— Веселитесь от души! — доносилось оттуда, а из одного дома нам выслали сопровождающих: юношу с флейтой и певца, распевавшего лихие непристойные песни.

— Откуда ты узнал про Каноп? — спросила я.

— Я побывал здесь, будучи молодым солдатом, — напомнил он мне. — А сейчас тоже отправился туда по просьбе моих солдат. Они без конца просили об этом.

— Но вряд ли они призывали тебя захватить туда меня и женщин из моей свиты, — указала я. — Что-то не верится.

— Мои люди уже взрослые и вполне могут, если захотят, потом добраться туда сами. — Он рассмеялся и привлек меня к себе. — А для твоих высокородных придворных дам это великолепная возможность, не запятнав себя, под надежным эскортом посетить гнездо порока. Ну, разве не любопытно, а? Сознайся?

— В общем, да, — согласилась я.

— Участие твоей августейшей персоны останется тайной, можешь не опасаться. Мы, римляне, надежные защитники добродетели.

— Да, думаю, от здешних распутников вы нас оградите. Чтобы покуситься на нашу добродетель самим.

— Ну, уж моих-то солдат-скромников твоим целомудренным женщинам опасаться нечего. В крайнем случае, если к ним станут приставать, дамы могут пожаловаться мне. Я, как командир, считаю заслуживающим наказание всякого, кто оставит женщину недовольной.

— Не сомневаюсь, что мои спутницы испытали бы огромное облегчение, услышав об этом. А еще большее — если бы ты заранее предостерег своих людей от лишних вольностей.

Антоний поморщился.

— Дорогая, ты говоришь как дворцовый наставник, охраняющий добродетель десятилетнего ученика. Разве все мы не взрослые люди, мужчины и женщины? Здесь ведь нет Цезариона? — Он демонстративно огляделся по сторонам. — Твоя забота о нравственности трогательна, но одновременно неуместна и даже оскорбительна. Короче говоря, моя восхитительная, прекраснейшая, таинственная царица Египта, занимайся собственными делами и не лезь в чужие.

Антоний откинулся на подушки в лодке и предостерегающе погрозил пальцем.

Я рассмеялась. Он добился своего.

Наши гости пели, непринужденно перекрикивались друг с другом и пили из мехов захваченное с собой мареотийское вино. Мы плыли к Канопу.

Пропустить его было невозможно — все окна сияли, и здания словно окутывало огненно-красное свечение. На улицах, в отличие от большинства городов, пустеющих с наступлением темноты, было полно народу. Наши суда миновали болотистую низину, где здесь впадал в море самый западный рукав дельты Нила, и вспугнули огнями и шумом стаи водоплавающих птиц.

Нос судна уткнулся в причал, и вскоре мы уже разбрелись по заведениям, ни одно из которых не могло вместить столь большую компанию целиком.

— Будем обходить таверны по очереди, а потом сравним впечатления! — крикнул Антоний, потом повернулся и бросил мне мантию. — Надень ее. Ночью похолодает. Да и ни к чему им знать, что у них в гостях царица.

Мне претила мысль о маскировке — ведь царица вправе бывать где угодно, но должна повсюду оставаться царицей. Однако я уступила, не желая огорчать Антония в день рождения. В его обществе мне легко удавалось забыть о своих привычках и усвоить чужие. Я накинула мантию и натянула на голову капюшон.

В первой таверне оказалось темно и чадно от плохого масла, используемого для светильников, и вино было под стать освещению.

— Фу-у! — воскликнул Антоний, отведав вина, и скривил губы. — На вкус вроде того настоя, которым моя мать опрыскивала одежду от моли.

— А ты что, пил этот настой?

— Нет, нюхал. — Он поднял руку. — Эй, есть у вас что-нибудь получше?

Хозяин, чье плоское лицо растягивала услужливая улыбка, вперевалку поспешил к нему.

— Господин желает лучшего вина? — осведомился он, попутно приглядываясь к компании и прикидывая, способны ли мы оплатить приличное угощение.

Антоний бросил золотую монету, и она завертелась на столе. Трактирщик схватил золото, угодливо закивал, и его слуги притащили кувшин с напитком не намного лучше предыдущего.

— Заметное улучшение, — промолвил Антоний, и улыбка хозяина сделалась еще шире. — Это почти соответствует требованиям, предъявляемым к солдатскому рациону.

Он допил чашу, жестом поманил спутников за собой, обнял меня за плечи и чуть ли не вынес за дверь.

— Заглянем куда-нибудь еще.

После душной харчевни воздух снаружи казался свежее, хотя в нем висели дурманящие запахи тел вышедших на ночной промысел шлюх. Их прозрачные дешевые шелка — порой сетчатого плетения — подчеркивали формы отчетливее, чем если бы женщины были обнажены. Горевшие на причале факелы придавали их глазам призывный блеск, а губам — алый цвет и сочность.

Из домов неслась музыка, то разгульная, то заунывная.

— Предскажу твою судьбу! — Чья-то рука, как клещи, ухватилась за мою мантию. Повернувшись, я увидела сморщенное лицо с яркими и смышлеными обезьяньими глазами. Сморщенное, но не старческое. Оно принадлежало ребенку лет девяти или десяти. — Я умею видеть будущее!

Держась за руку Антония, я поспешила дальше. Тяжелый холодный меч, раскачиваясь на ходу, хлопал меня по бедру.

— Я могу рассказать все о твоем будущем! — неслось мне вдогонку.

«А я, — подумалось мне, — могу рассказать все о твоем будущем. Ведь в нем нет ничего, кроме бедности и отчаяния».

Сердце мое болело за этих людей. Не то чтобы я находила их привлекательными или притягательными, но не могла не сострадать их печальной участи.

— Дай-ка монету, — сказала я Антонию.

Он небрежно — ведь для него это ничего не значило — вручил мне золотой.

— Твоя судьба! Твоя судьба! — Дитя бежало за нами, стремясь не упустить удачу.

— Предпочитаю ничего о ней не знать, — заявила я, и мы удались, оставив ребенка разглядывать золотую монету.

В следующем заведении было людно. Большая компания явно выпивала с самого заката. Духота стояла, как на Первом нильском пороге в полдень. Мне даже захотелось скинуть мантию, но я этого не сделала — лишь она отделяла меня от чужих потных тел.

Почти полностью раздетая девушка развлекала посетителей, покачивалась и извивалась под исполненные вожделения звуки камышовой свирели. Наша компания, протолкнувшись в круг с чашами в руках, присоединилась к зрителям. Вскоре на многих лицах появилось похотливое выражение, под стать танцу и музыке.

Вино действовало и на меня. Моя сдержанность и отстраненность рассеивались; эта таверна уже казалась мне не убогой и низкопробной, но восхитительно греховной. Мои руки, пусть и под плащом, непроизвольно повторяли призывные движения танцовщицы. Меня тянуло танцевать, безумствовать, предаваться любви.

— Еще, еще!

Гости хлопали в ладоши, требуя еще одного танца. Девушка, по телу которой струился пот, пошла навстречу их пожеланиям. Запах пота, смешанный с ароматом благовоний, был столь же пьянящим, как и пары дешевого вина.

— Пойдем куда-нибудь поесть! — неожиданно предложил Антоний своим спутникам, и они всей оравой рванулись к двери, несмотря на попытки хозяина убедить их, что он подаст им и еду.

— Нет, — возразил Антоний. — Мы должны обойти все заведения. Все злачные места!

Следующий трактир был выбран произвольно — Антоний почуял запах мяса. Оказалось, это остатки поджаренного на вертеле быка; наша компания заказала все, что осталось от туши, и не прогадала. Мясо получилось на удивление вкусным.

— Я думаю… я думаю, нам стоит образовать содружество! — вдруг предложил Антоний, не переставая энергично жевать прожаренные ломтики. — Да, создадим специальное общество. Будем заказывать жареного быка каждый день, если нам захочется. Мы станем проводить экскурсии, искать удовольствия и стараться превзойти себя каждый день. Кто хочет присоединиться?

— Все мы! — наперебой закричали гости.

— А как ты назовешь это содружество? — спросила я.

— Как? Amimetobioi — «Общество неподражаемых гуляк»!

Название слетело с его языка мгновенно, и я решила, что эта мысль посетила его уже давно. Но оставила догадку при себе, ограничившись понимающим кивком.

— Я хочу прославиться экстравагантным потворством своим желаниям, как ты — историей с жемчужиной, — сказал он, поцеловав меня в щеку.

— А мне казалось, что ты хочешь завершить задачу Цезаря и завоевать Парфию, — отозвалась я. — По-моему, это не очень вяжется с экстравагантным потворством прихотям.

— Александр, бывало, предавался необузданному пьянству, но это не помешало ему завоевать весь мир. Кто сказал, что разгул и великие дела несовместимы?

— Да, Александр совмещал одно с другим, но он и прожил совсем недолго.

— Недолго, зато со славой. Со славой!

Антоний поднял чашу и осушил ее одним глотком.

— Перестань кричать, — потребовала я. Его голос резал мне слух.

Он вложил другой бокал в мою руку, и я стала пить — медленно, маленькими глотками. Захмелеть еще больше у меня не было ни малейшего желания.

Сытые, изрядно набравшиеся вином, мы снова вывалились на улицу и там встретили гуляк из нашей же компании, включая Николая и пожилого интенданта. Две группы людей перемешались, а потом снова, несколько поменяв состав, разошлись в разных направлениях в поисках новых развлечений. Я приметила Хармиону и приглянувшегося ей рослого римлянина, но они меня, похоже, не увидели. Вместе с прибившейся к нам частью компании мы вернулись обратно — на улицы, тянувшиеся вдоль берега. Здесь было потише, но дух распутства ощущался еще сильнее, как будто порок уже не пытался прикрыться фальшивой веселостью, но являл себя таким, каков есть, без притворства и без прикрас. Женщины высовывались из окон, подзывали гостей жестами и провожали призывными взглядами всех проходивших мимо мужчин.

Увидев в просвете одной из улиц какое-то высокое здание, я решила, что это, должно быть, храм Сераписа. Поскольку мне не терпелось покинуть квартал разврата, я потянула Антония за руку.

— Давай зайдем туда.

— Веди, — покладисто ответил он.

Мы двинулись туда и вскоре, к немалому моему удивлению, опять оказались посреди тесной толпы. Вокруг храма было устроено торжище с лавками и лотками. В свете сотен чадящих смолистых факелов там продавали все, что годится для подношений богам, — благовония, лампы, свечи, гирлянды. В дверных проемах маячили храмовые проститутки. Помимо прочего, при храме имелись помещения — якобы для приватных молитв, — сдававшиеся желающим на час, без каких-либо вопросов.

Некогда этот храм, возведенный моим предком Птолемеем Третьим, был почитаемым святилищем, и люди являлись сюда за исцелением. Считалось, что ночь, проведенная в его стенах, изгоняет хворь. Ныне храм превратился в прибежище разврата, густо настоянного на суевериях: в бассейнах с подогретой водой, прежде служивших для ритуальных омовений, со смехом резвились обнаженные распутники и блудницы.

Пожалев о своем приходе, я уже собралась удалиться, но тут к нам приблизилась старуха.

— Любовные зелья, — шепнула она с заговорщицким видом, сунув Антонию какой-то флакон с зеленой жидкостью. — Лучшие любовные снадобья!

Он поднял флакон, чтобы посмотреть на свет.

— Не сомневайся, господин, средство самое сильное! — заявила старуха, протягивая руку за деньгами.

Антоний дал ей монету и машинально отпил из флакона.

— Не пей! — воскликнула я. — Вдруг там яд. Или какая-нибудь вредная гадость.

— Глупости, — отмахнулся он, утирая рот. — Никто здесь травить меня не станет. И тебя тоже. Попробуй. Выпей вместе со мной.

Разум предостерегал меня от подобной опрометчивости, но некая неведомая сила заставила послушаться. Я сделала глоток сладкой тягучей жидкости с послевкусием изюма.

— Идем, заглянем в святилище.

Мы прошли через торжище и поднялись по ступеням в храм. В лесу колонн царил сумрак, и я едва могла рассмотреть то место, где когда-то давно Береника, принадлежащая к числу моих предков, совершила знаменитое жертвоприношение: принесла в дар богам свои несравненные волосы. Дар этот был благосклонно принят и взят на небо, где обратился в созвездие.

Между тем мало-помалу мной овладевало странное чувство отрешенности и нарастающего желания. Тело мое буквально наливалось вожделением, а все окружающее таяло; острее всего я чувствовала руку Антония на моей талии. Не сговариваясь (Антоний, похоже, находился в плену тех же ощущений), мы направились вниз по ступеням к одной из каморок для уединения. Все мысли о порядке, приличиях, границах дозволенного стремительно улетучивались вместе с ощущением времени.

Вход манил. Хозяйка ждала. Мы вошли. Заплатили.

Мы оказались в большом помещении с высоким потолком, двумя маленькими окнами и кроватью на деревянной раме, с ременной сеткой для матраса. Мой плащ словно сам по себе упал к моим ногам, пояс с мечом последовал за ним. Не помня себя, я прильнула к Антонию. Где-то на задворках сознания сохранялось понимание, что это действие снадобья, но мне было все равно. Реальный мир перед глазами поплыл. Антоний, выпивший больше зелья, чем я, ощущал это еще сильнее.

Его движения казались замедленными, или это лишь мое измененное восприятие?

Я обняла его, и мир завертелся. Казалось, существует только этот человек, только это место, только этот миг. Потом вращение прекратилось, но мир сузился до одной комнаты. У меня не было ни прошлого, ни будущего — лишь настоящее.

Мы упали на сетку кровати, отпечатывавшуюся ремнями на нашей плоти. Снаружи, откуда-то издалека, доносились какие-то звуки, но они казались ненастоящими. Единственной подлинной реальностью в этом тающем и расплывающемся пространстве было тело Антония, сжимавшего меня в объятиях.

Он покрывал меня поцелуями, и скоро я перестала воспринимать что бы то ни было, кроме его жаркого дыхания на моих плечах, шее, груди. Говорил ли он? Я ничего не слышала. Слух отказал, да и прочие чувства, за исключением осязания, тоже. Я ощущала каждое прикосновение к своей коже. Я ничего не слышала и не видела, не воспринимала никаких запахов, но моя женская плоть была чувствительна, как никогда.

В ту ночь он часами занимался со мной любовью, и я откликалась на его порывы. Однако воздействие снадобья привело к тому, что мы не только слились воедино, но и стали воспринимать происходящее как некое единое ощущение, не подлежащее расчленению на отдельные моменты или воспоминания.

Как мы покинули ту комнату, как вернулись в Александрию, в памяти не отложилось. Во всяком случае, на следующее (если оно было следующим) утро я проснулась в своей постели, в собственной спальне. На стенах плясали пятна яркого утреннего света, а надо мной с тревогой склонилась Хармиона.

 

Глава 12

— Наконец-то! — сказала она, когда я открыла глаза.

И тут же закрыла, потому что свет их резал.

— Вот так! — Она приложила к моим векам компресс из огуречного сока, свежий терпкий запах которого казался чудом после тяжелых запахов Канопа.

— Что ты пила? Сонное зелье?

Зеленая тяжелая жидкость; я вспомнила ее изумрудный блеск и приторный вкус.

— Да, тот напиток действовал как снотворное, — ответила я.

На самом деле снотворное было наименьшим из его действий.

Наверное, я устыдилась бы своего поведения в комнате для утех, если бы смогла вспомнить подробности.

— Похоже, я допустила неосторожность, пригубив какого-то питья на улице, — со вздохом промолвила я и тут же вспомнила, что Антоний выпил куда больше меня. Я встрепенулась: — А что с благородным Антонием? Где он?

— Его никто не видел, — ответила Хармиона, взяв мои руки. — Но не бойся, он вернулся в свои покои. Его телохранители заметили, как он входил.

В надежде, что мой возлюбленный пребывает в не слишком плачевном состоянии, я приподняла уголок компресса и посмотрела на Хармиону.

— Я видела тебя с…

— Флавием, — закончила она.

— Ну и как, оправдал он твои ожидания?

Мне казалось, что оправдал. Во всяком случае, выглядела Хармиона удовлетворенной.

— Да, — коротко ответила она.

Интересно, к чему это приведет? Флавий не Аполлон, в этом отношении он не соответствует запросам Хармионы, но как земная замена бога, может быть, и сойдет.

Через несколько минут я встала и, коснувшись прохладного и чистого мраморного пола, подивилась тому, что после всего случившегося чувствовала себя отдохнувшей.

Снаружи море билось о волноломы и об основание маяка. Сейчас, в середине января, судоходство практически замерло: если в порт и поступали какие-либо грузы, то преимущественно сухим путем. С востока продолжали приходить караваны с предметами роскоши, но зерно, масло и вино, как и почта, временно не доставляли. Этот период затишья Эпафродит и его помощники использовали для проведения инвентаризации, подведения итогов и подготовки к следующему сезону.

Я послала за Цезарионом. Сын пришел, как только его наставник, старый ученый из Мусейона по имени Аполлоний, закончил утренний урок. В свое время Аполлоний учил меня саму, и я решила, что этот несколько занудный, но опытный и дотошный старик на начальном этапе подходит и для Цезариона. Он никогда не повышал голос; правда, на его уроках порой клонило в сон.

— Может быть, мы вместе поедим, и ты расскажешь мне об учебе? — предложила я. — Кстати, как поживает твоя ящерица?

Его лицо осветилось.

— О, ящерица замечательная! Она у меня такая шалунья! Думаешь, только тележку возить умеет — как бы не так! Представляешь, сегодня спряталась в мой сапог. Я чуть не раздавил ее, когда обувался.

Он рассмеялся звонким высоким смехом.

— А уроки? — спросила я, пока Хармиона выкладывала для нас хлеб, пасту из фиг, овечий сыр и оливки.

Цезарион живо потянулся к ним.

— Ну… — Лицо его потускнело. — Я учил список фараонов, но их так много… — Цезарион откусил большой кусок хлеба и продолжал говорить: — И все они жили так давно… Мне бы хотелось, чтобы они были не просто именами. Чтобы я знал, как они выглядели, какие носили сапоги… и забирались ли туда ящерицы.

— Как у тебя дела с грамматикой?

Мальчик нахмурился.

— Разве Аполлоний не учит тебя грамматике?

— Нет, все больше истории. Приходится запоминать то имена царей, то перечень сражений. А еще иногда он заставляет меня зубрить наизусть какую-нибудь речь. Послушай: «Учи его тому, что сказано в прошлом, тогда он подаст хороший пример детям сановников, а точность и здравое суждение войдут в его разум. Говори ему, ибо никто не рождается мудрым».

— Хм. И что это значит?

— Я не знаю. Это из «Поучений Птахотпа», — бойко ответил мальчик. — А вот еще: «Не кичись своими познаниями, но поделись с невежественным человеком, как с ученым. Хорошая речь более редка, чем малахит, однако и его рабыни используют для растирания зерна».

Да, так можно вообразить, будто и в Канопе сокрыты зерна мудрости. Впрочем, ясно другое — Аполлония пора заменить. Стар уже, а мальчику нужен наставник помоложе.

Я намазала фиговую пасту на мой хлеб и с серьезным видом сказала:

— Ну что ж, мы должны следовать этим мудрым поучениям.

Тут за дверью послышался какой-то шум.

— Да, он здесь, но… — донесся голос Хармионы.

В следующий момент, прежде чем она успела доложить о его приходе, в комнату вошел Антоний.

Он выглядел свежим и отдохнувшим, никакого намека на головную боль или что-то в этом роде. Я уставилась на него в изумлении.

— Приветствую, ваше величество, — сказал он, обратившись непосредственно к Цезариону, а мне кивнул и подмигнул. — Мне вот подумалось: день сегодня ветреный, прохладный, и ты, наверное, скучаешь. Давненько под парусом не ходил и на лошадках не катался, а?

Да уж, мальчишек Антоний понимал прекрасно. Во многом благодаря тому, что и сам в душе оставался таковым.

— О да, уроки — это так утомительно! — согласился Цезарион. — Они такие скучные!

— А как насчет того, чтобы попробовать другие уроки? — спросил Антоний, ловко выхватив из-под плаща маленький щит и меч. — Военное дело?

— Здорово! — воскликнул Цезарион, пожирая глазами оружие.

— Я заказал их специально для тебя, — сказал Антоний. — Клинок не заточен, так что тебе не придется беспокоиться, как бы не отрубить кому-нибудь голову.

Антоний рассмеялся. И тут я увидела, что он пришел не один. Следом за ним вошел еще Николай из Дамаска, который спокойно стоял в сторонке.

— В перерывах между сражениями этот человек, — Антоний указал на Николая, — будет рассказывать тебе истории, подходящие для мальчиков. Таких историй ты никогда не слышал — например, про персидских огненных бесов.

Не знаю, что там за «бесы», но для мальчишки они были явно интереснее покойных фараонов.

— Отлично! — воодушевился Цезарион, совершенно забыв о еде. — А когда мы пойдем тренироваться с мечом? Можно прямо сейчас? Можно?

— Как решит твоя мама. — Антоний кивнул головой в мою сторону: — Ты не против, если мы после обеда займемся боевыми искусствами? Думаю, твой мальчик — прирожденный солдат. Да и как иначе, если его отец — сам Цезарь, а мать — столь грозная и воинственная царица.

— Может быть, тебе следует поучить и меня? Я не очень хорошо владею мечом.

— Ночью ты владела им достаточно ловко.

Меч оставался у меня, и я поняла, что он просит вернуть его.

— С твоим мечом все в порядке. Хармиона, принеси его.

Когда Хармиона доставила меч, я передала его Антонию со словами:

— Носи с честью.

Вернулись они в сумерках. Цезарион, раскрасневшийся, возбужденный, облаченный в изготовленные по его росту панцирь и шлем, с боевым кличем бросился на занавеску и пронзил ее мечом.

— Теперь мы часто будем этим заниматься, — сказал Антоний. — Ему понравилось, а воинское искусство еще никому не мешало. В дворцовых покоях мальчику трудно стать настоящим мужчиной. Когда Цезарион станет постарше, он сможет пойти со мной в поход — не сражаться, конечно, но увидеть войну собственными глазами.

Я почувствовала, как у меня на глазах выступили горячие слезы. Именно этого и хотел бы для нашего мальчика Цезарь! О боги, как мне благодарить вас за Антония — человека, понимающего мальчиков и способного дать Цезариону то, чего не могу я. Ведь он прав: чему может научиться среди женщин и евнухов сын Цезаря, которому по его рождению предназначено место среди великих мужей?

— Спасибо тебе, — вымолвила я, не в состоянии сказать больше.

День проходил за днем. Теперь, в воспоминаниях, их круговращение видится мне ярким и многоцветным, чем-то вроде танца с шалями. Зима служила оправданием праздности, отстраненности от дел и забот. Amimetobioi — «неподражаемые» — на своих регулярных встречах старались превзойти друг друга в пьянстве, игре в кости и устройстве развлечений. Во дворце постоянно жарились на вертелах несколько быков, так что в любой час дня или ночи нагрянувшие без предупреждения гости могли рассчитывать на жаркое. И не только жаркое — у пекарей всегда были наготове изысканные медовые лепешки, изготовленные на разных, но равно драгоценных сортах меда: светлых — аттическом, родосском, карийском — и темных, из Испании и Каппадокии. Вина лились рекой — от липко-сладкого драгоценного прамнианского до яблочного с острова Тасос, вина из Библоса и хианского, разлитого в амфоры с печатью сфинкса. Охоту сменяли поездки на слонах или состязания на колесницах наперегонки с ручными гепардами. Эти звери вместе с нами проносились по широким улицам города и выбегали за стены к песчаным грядам.

Иногда мы с Антонием вдвоем, без сопровождения, бродили по ночным улицам Александрии, ничем не выделяясь среди простых людей. Тем самым мы получали возможность прислушаться к разговорам, песням и перебранкам горожан, понаблюдать за их повседневной жизнью. По возвращении мы порой устраивали переодевание и дома: он наряжался куртизанкой, а я изображала ищущего утех мужчину. Играм я предавалась с тем же азартом, с каким Цезарион изучал военные искусства. Эти дни подарили мне детство, которого в должное время я была лишена. Во всяком случае, не припоминаю, чтобы прежде у меня находилось время для беззаботного и шаловливого веселья.

Поздно ночью, когда мы оставались вдвоем в темноте спальни, мне казалось, что там сосредоточивался весь мир. Все прочее отступало, не дерзая посягнуть на наше уединение.

— Не понимаю, как я жил до тебя, — обронил он однажды, пробегая пальцами по моей спине.

— Не думаю, что ты томился в одиночестве, — заметила я, не испытывая при этом ни малейшей ревности к своим предшественницам.

— Нет, не в одиночестве. — Он тихонько рассмеялся. — Но все это было лишь преддверием. Тогда, конечно, я этого не понимал, но теперь вижу: я всегда грезил о встрече с тобой.

Я вздохнула и повернула голову, счастливо покоившуюся на его плече.

— Грезы… Мне кажется, что и это грезы. Эта спальня, эта постель — наше волшебное царство.

— Царство, где мы с тобой — и царь с царицей, и единственные обитатели, — подхватил Антоний, пробегая кончиками пальцев по линии моего носа и губ. — Особенное царство.

— О, Антоний, я люблю тебя! — вырвались сами собой слова. — Ты освободил меня.

— Как можно освободить царицу? — спросил он.

— Ты открыл для меня истинную свободу — вольно цветущий сад земных радостей.

Да, с тех пор как он приехал, я все время бродила по такому саду с диковинными пышными цветами, чьи бутоны раскрываются ради моего удовольствия всякий раз, когда я прохожу мимо. Сад, где всегда найдется тень, прохладный туман или уютная беседка за поворотом дорожки.

— Я бы назвал их неземными радостями, — сказал он. — Ибо ничто не происходит на земле без наших усилий, моя любовь. — Он повернулся ко мне и поцеловал меня долгим поцелуем. — Даже это.

И мне действительно потребовалось усилие, чтобы поднять голову.

Однако ни одна зима не бесконечна, и с приближением весны море постепенно успокаивалось. Становилось теплее, ветра слабели, дело шло к открытию навигации. Но если прежде я всегда ждала весны с нетерпением, то теперь я ее страшилась, опасаясь вторжения внешнего мира в мое замкнутое волшебное царство. Мне хотелось остаться в нем вечно. Во всяком случае, до тех пор, пока я не наполнюсь любовью так, что сама воскликну — довольно!

До этого было еще далеко, когда в порт пробились первые корабли из Италии и Сирии. Они доставили римских военных курьеров, сообщивших Антонию, увы, невеселые новости.

— Все валится в преисподнюю! — заявил он, качая головой, когда я пришла к нему.

У его ног валялись скомканные донесения из Рима и Тира.

— Что это? — Я нагнулась, чтобы поднять их.

— В Италии война, — промолвил Антоний. — Моя жена…

Он умолк.

Да, волшебному царству грез настал конец. К нам бесцеремонно вломился внешний мир.

— Похоже, моя жена Фульвия и мой брат Люций развязали войну против Октавиана.

— Почему?

Я стала читать письмо, но оно было очень длинным.

— Сложно объяснить. По-видимому, они почувствовали, что Октавиан решил воспользоваться своим положением, чтобы устроить своих ветеранов, дать им лучшие земли и так завоевать популярность. В том числе и за мой счет. Короче говоря, они выступили против него, а в результате оказались осажденными в Перузии. — Он пробежал пятерней по волосам. — Мои легионы находятся поблизости, но без моего приказа на помощь не выступили. И это хорошо.

— Что же хорошего? — не поняла я. — В поражении ничего хорошего нет.

— Что хорошего? — Антоний удивился. — Да то, что наш договор с Октавианом не нарушен! Мы ведь с ним союзники, помнишь? Мы положили конец гражданским войнам.

— Похоже, не положили. — Я помолчала. — И какие же вы союзники, если он пытается опорочить тебя, подняться за твой счет.

Антоний нахмурился.

— Он не пытается опорочить меня, просто он… он только…

— Тогда зачем Фульвия и Люций выступили против него?

— Наверное, они слишком беспокоятся о моих правах.

Похоже, самым горячим защитником Октавиана стал Антоний.

— А ты уверен, что Октавиан вел себя безупречно? Что он вне подозрений?

— Рано делать выводы, у меня слишком мало информации. Но это далеко не все новости. И не самые худшие. Читай, ты все поймешь.

Он поднял и вручил мне второе письмо. Его содержание и впрямь было ужасным. Я убедилась в этом, пробежав его взглядом.

Парфяне вторглись в Сирию, убили назначенного Антонием префекта Сакса и даже захватили Иерусалим. Все опорные пункты, кроме Тира, утрачены, два расквартированных в Сирии легиона разгромлены. Их орлы достались парфянам, в дополнение к трофеям, захваченным у Красса.

— О, легионы! — воскликнул Антоний. — Какой позор!

Подвластные царьки, еще прошлой осенью подобострастно выражавшие ему свою преданность, не очень-то стремились проявить ее на деле. Может быть, пришла пора их заменить.

— Только Ирод действовал активно, — сказал Антоний. — Сумел выйти из затруднительного положения и удержать Масаду. — Он сокрушенно покачал головой. — Меня втянули в войну на два фронта.

Война в Италии была не масштабной, но неприятной. В ней преобладали не сражения, а оскорбления и насмешки. Октавиан опустился до того, что позволил пращникам метать во вражеский лагерь ядра с надписью «подарочек для Фульвии», а для усиления эффекта распространил неприличный стишок.

Должно быть, он в отчаянии, раз раскрывает свои истинные пристрастия. Антонию, похоже, стишки показались забавными.

— Октавиан развелся с Клавдией, — вдруг сказал он. — Должно быть, он точно повернул против меня.

— Ты о чем? — не поняла я.

— Он считает разумным скреплять политические отношения семейными связями. Когда мы стали триумвирами, он выразил желание породниться со мной. И я выдал за него Клавдию, дочь Фульвии от предыдущего брака — у нас-то с ней были только маленькие сыновья. Вот мы и породнились.

— Надо же. Даже не знала, что он женат.

Честно говоря, я не могла представить себе Октавиана женатым.

— Был женат. Теперь развелся и отослал Клавдию Фульвии. Заявляя при этом, что возвращает ее нетронутой. Девственницей! После трех лет брака!

— Должно быть, он все спланировал заранее, — промолвила я, дивясь такой прозорливости в сочетании с невероятным, почти нечеловеческим самообладанием. — Ему свойственно продумывать все наперед.

Антоний покачал головой.

— Какое поразительное… хладнокровие.

— Да, он грозный враг.

Должна признаться, что я всегда недооценивала Октавиана. Даже тогда, когда мне казалось, что я переоцениваю его. Никто другой не мог сравниться с ним в твердости, неумолимости, неотступном упорстве в достижении цели. Мне вспомнилось, как он, преодолевая любые препоны, ехал до Цезаря после кораблекрушения — и добрался! Таков Октавиан — выползающий из-под обломков разбитого корабля, слабый, больной, еле живой, но все равно получающий свое.

Я поежилась.

— Он мне не враг, — решительно возразил Антоний. — Перестань называть его так.

Теперь новости изливались на нас потоком. В Кампании разразилось восстание рабов. Октавиан подавил его, но в результате этих военных действий множество людей из самых разных общественных слоев покинули свои дома и бежали под защиту мятежного царя пиратов Секста Помпея, фактически правившего Сардинией и Сицилией. Даже мать Антония присоединилась к ним.

— Моя мать вынуждена бежать, опасаясь за свою безопасность! — сокрушался Антоний. — Какой позор!

— Так покончи с этим, — заявила я. — Призови Октавиана к порядку!

— Но виноват не Октавиан, а Фульвия. Она не только подняла против него легионы, но выпустила в обращение собственные монеты!

Я не удивилась: неистовая Фульвия способна на все.

— Она делает это ради тебя!

— Ты так думаешь? — Он резко повернулся ко мне. — В известном смысле, да: это делается ради того, чтобы выманить меня из Египта. То есть из-за тебя!

— Значит, она готова поднять войска и поставить под угрозу твои интересы, лишь бы отобрать тебя у меня? Странный способ проявить любовь.

— Ты ее не знаешь.

— А мне кажется, знаю.

Я вспомнила рассказы о ее кровожадности и мстительности.

— Лучше тебе знать о ней поменьше и никогда к ней не приближаться.

— Разведись с ней! — неожиданно потребовала я.

— Что?

Антоний уставился на меня в растерянности.

— Ты сам говоришь, что она действует тебе во вред, — промолвила я, размышляя вслух. — Фульвия амбициозна, а поскольку удовлетворить свои амбиции может только через тебя, готова на многое ради твоего возвышения. Не могу не признать: в отличие от тебя она понимает, какая опасность исходит от Октавиана. Но для тебя Фульвия не более чем помеха. Она не поможет тебе добиться того, что должно быть твоим. А я помогу.

— Это что, предложение?

Антоний еще пытался обратить все в шутку.

— Объедини твои силы с моими, — ответила я. — Давай посмотрим, что я могу тебе предложить. Не пару наспех набранных легионов, а средства, которых хватит, чтобы содержать пятьдесят легионов и целый флот. С твоим именем и моими ресурсами ты получишь такую армию, какую пожелаешь. — Я схватила его за мускулистую руку. — Воспари так высоко, как тебе подобает!

— Я повторяю свой вопрос: это предложение? — промолвил он, стараясь перевести разговор в русло любовной игры.

— Да, — без обиняков сказала я. — Женись на мне. Мы объединим наши силы, и я никогда не предам тебя и не покину. Я смогу дать тебе все, чего ты захочешь.

— Все, чего захочу? Но я не желаю большего, чем то, что уже есть у меня.

— Однако ты рискуешь лишиться этого. Хотя бы ради сохранения имеющегося тебе придется потянуться за большим.

— Я не Цезарь, — проговорил он после недолгого раздумья. — То, от чего трепетало его сердце, меня не искушает. Если ты думаешь, что нашла второго Цезаря, я должен разочаровать тебя.

— Мне не нужен второй Цезарь. Мне нужен Антоний, занимающий то положение, какого заслуживает. Не довольствуйся меньшим, чем предназначено тебе судьбой.

— Да, звучит возвышенно: судьба, предназначение. Но мне следует подумать о том, что это означает в действительности.

— Неужели союз со мной внушает тебе отвращение?

Он рассмеялся.

— Как ты можешь так говорить?

— Ты ведешь себя так, будто хочешь отстраниться.

Он промолчал.

Я выдержала паузу, а потом заявила:

— Будь осторожен, а не то я сама могу сговориться с Октавианом! Он колебаться не будет, ибо алчет славы и готов добиваться ее любой ценой.

— Надеюсь, ты шутишь.

На сей раз Антоний выглядел встревоженным. Похоже, мне удалось задеть его за живое.

— Я никогда не выйду за Октавиана, — торопливо заверила его я. — Если только не получу гарантии, что он будет обращаться со мной как с Клавдией.

— Ну уж нет, гарантий ты не получишь. Я знаю, что он пылает к тебе страстью.

— С чего ты взял?

Для меня такое заявление стало полной неожиданностью.

— По всему видно. И знай: скорее я предпочту убить тебя, чем дам ему возможность удовлетворить эту страсть!

Час от часу не легче. Собственническая ревность Антония оказалась для меня таким же открытием, как и вожделение Октавиана.

— Тогда оставь меня себе. Легально, — настаивала я.

— Наш брак не призна ют в Риме.

Да, я слышала это и раньше. Но будь я его единственной женой, Риму пришлось бы со мной считаться.

— Итак, я предложила — ты отказался.

Я встала, собираясь уходить, и как можно более непринужденно добавила:

— Твой отказ ранит меня.

— Я не отказываюсь. Просто в политическом отношении…

— Знаю. Наше волшебное царство заканчивается там, где начинается политика.

В ту ночь я мерила шагами комнату, пока встревоженная Хармиона не осведомилась, дать ли мне снотворного. Мне, однако, требовалось не забытье, а нечто противоположное: способность мыслить ясно, четко, логично — как никогда раньше.

Антоний получил возможность, какая представляется раз в жизни и далеко не каждому. Если бы Цезарь, несмотря на все разговоры о Фортуне, не нашел смелости ухватить удачу за хвост, он бы остался сидеть на обочине дороги. Но он схватил ее, не дал ей вырваться, и в результате родился новый мировой порядок. Началось преобразование мира, которое никто уже не повернет вспять.

Рим установил господство и над миром Запада, и над частью Востока. Разумеется, легче захватить девственные земли — такие, как Галлия, — населенные примитивными племенами, чем покорить царства, существовавшие с незапамятных времен: Вавилон, Сирию, Аравию. И Египет, древнейшее и крупнейшее из всех. Что мог сделать с ними Рим? Они никогда бы не стали подлинной его частью, не перешли на латынь, не восприняли римский образ мысли. Однако Рим стремился именно к такому исходу. Следом за солдатами являлись чиновники, сборщики налогов, земледельцы, строители дорог и акведуков, и все они, с невероятным упорством и пугающей эффективностью, проходились плугом преобразований по ниве традиций, безжалостно выкорчевывая то, что казалось лишним в наступающей новой эре.

Александр строил свою державу иначе: он пытался выковать новый народ на основе старых, старался ничего не утратить, но сохранить в целости. Цезарь во многом походил на Александра, и его слишком широкие, по меркам косного Рима, взгляды стали одной из причин его гибели. А вот Октавиан — типичный римлянин, чье видение мира ограничено рамками Рима или, в крайнем случае, Италии. Если его подход станет доминирующим, Восток увянет и умрет, вытоптанный подкованными сапогами римских солдат.

А Антоний? Широтой взглядов и терпимостью он напоминал Цезаря. У него не имелось предубеждения против «неримского». В Риме его пристрастие к наряду Диониса вызывало насмешки, а у восточных подданных порождало симпатии. Он с уважением относился к чужим обычаям, верованиям и традициям. Он был единственным из римлян, кто практически перестал носить тогу. Даже Цезарь не зашел так далеко.

Глядя на мигающий огонь маяка, я вспомнила о том, что сейчас именно Александрия является средоточием духа и мудрости эллинского мира. Ее звезда не должна погаснуть. Но если Октавиан возьмет верх, такой исход станет весьма вероятен.

Империей не могут управлять два человека: в итоге один из них непременно посягнет на верховную власть. Октавиан на это способен, без сомнений. Но ему потребуется время, чтобы накопить силы. Начнись противостояние сейчас, он проиграет.

А вот у нас с Антонием есть шанс продолжить дело Цезаря. Тезис о невозможности одновременного правления двоих не относится к семейной чете: мужу и жене ничто не мешает править совместно. Я держала под рукой народы Востока, Антоний — западные провинции. А наши дети встали бы во главе державы, населенной новым народом — подлинными гражданами мира.

Наши дети… Ибо, как я только что поняла, у нас должен родиться ребенок. Он будет носить мантию обоих миров, и западного, и восточного, не разделяя их.

На тот момент Антоний имел наивысший авторитет во всем цивилизованном мире — мститель за Цезаря, победитель при Филиппах, старший партнер Октавиана. Ему оставалось лишь протянуть руку за высшей властью — и разве он не должен сделать это, хотя бы во имя процветания Ойкумены? И разве я, верная его соратница, не помогла бы ему, уравновешивая на весах мирового баланса груз Рима и Запада? Почему же я не в силах объяснить ему это так, чтобы он согласился?

Я опустилась на кровать.

Слишком уж он скромен в желаниях, слишком порядочен, слишком следует своим обязательствам перед Октавианом и триумвиратом (которому суждено испустить дух уже через три года). Октавиан, не теряя зря времени, набирает силу. Что будет, когда он ее наберет? Сила не появляется из ниоткуда, а добывается за чужой счет: усиление Октавиана означает ослабление Антония.

«Ох, Антоний, — мысленно взывала я, — пробудись! Возьми то, что дает тебе судьба! Она никогда не предлагает дважды».

 

Глава 13

— Пойдем со мной, — предложила я Антонию утром, спустя два дня после того разговора.

Я задумала познакомить его с хозяйством и системой управления Египта. Я надеялась, что это внушит ему желание принять мое предложение. Он не задавал вопросов, однако, пока мы ехали на колеснице, смотрел на меня с недоумением.

— Ну, и зачем ты меня сюда привезла? — спросил Антоний, когда колесница остановилась перед большим складским зданием.

У входа нас поджидал Эпафродит со своими помощниками.

— Хочу кое-что тебе показать, — ответила я. — Это даст тебе почву для размышлений, чтобы принять решение относительно будущих действий. Надеюсь, обдуманное решение.

Мы вошли в подобное пещере помещение, где было заметно теплее, чем на продуваемых морскими ветрами улицах. Окна давали достаточно света, чтобы разглядеть все необходимое, включая изящную осанку и изысканность черт Эпафродита. Я по-прежнему считала его самым красивым мужчиной, какого мне доводилось видеть во плоти. Статуи не в счет, поскольку в них воплощено лишь желание скульптора.

Антоний нетерпеливо переминался. При виде громоздившихся амфор и мешков с шерстью он закатил глаза.

— Это мой самый доверенный казначей Эпафродит, — представила я. — У него есть и иудейское имя, но мне не велено его использовать.

Мне подумалось, что эта ремарка позволит разрядить обстановку.

Эпафродит поклонился.

— Большая честь для меня — видеть воочию одного из трех столпов мира, — промолвил он и поклонился снова.

— Получается тройной свод, — отметила я. — Но несущая опора только одна, остальные лишь вспомогательные. Ничто не покоится на трех столпах сразу.

Эпафродит поднял брови.

— Чтобы столп стоял несокрушимо, нужен еще и дренаж, а чтобы поддерживать его, требуется немалая сила. Добро пожаловать, благородный Антоний. Я давно мечтал с тобой увидеться. Надеюсь, тебе нравится наш город?

— Да, разумеется.

Далее несколько минут занял обмен любезностями.

Наконец я поняла, что с приветствиями пора вежливо покончить.

— Мне хотелось бы познакомить благородного Антония с финансовой системой Египта, — сказала я. — А еще пусть ему покажут наши богатства. Закрома с зерном, продовольственные склады, маслобойни, верфи, торговый флот, хранилища папируса, шерсти, соли, соды, пряностей. И книги, в которых ведется учет товаров.

Эпафродит смутился.

— Осмелюсь напомнить царице, что на знакомство со всем этим потребуется много дней. Располагает ли благороднейший Антоний свободным временем?

— Чтобы увидеть то, что необходимо, время у меня найдется, — заявил Антоний.

— И начнем мы с краткого рассказа о том, как организовано хозяйство страны, — вставила я.

— Очень хорошо. — Эпафродит прокашлялся. — Должен сказать, что несколько лет назад, принимая эту должность, я не представлял себе в полной мере всей грандиозности масштабов того, чем мне предстоит заняться. На первый взгляд суть нашей хозяйственной системы проста: вся земля и все ее плоды принадлежат царице. Частной собственности, по существу, нет — государство надзирает за всем.

Он помолчал, видимо дожидаясь реакции Антония, а когда таковой не последовало, продолжил:

— Так повелось в Египте испокон веку. Этот порядок существовал при фараонах, сохранился он и при Птолемеях. Конечно, царица не владеет ничем непосредственно, но все подпадает под ее юрисдикцию. Поток зерна почти так же могуч, как сам Нил, он стекается отовсюду в царское зернохранилище Александрии. Мы собираем и другие продукты: бобы, тыквы, лук, оливки, финики, фиги, миндаль. Одного только зерна в нашу казну поступает двадцать миллионов мер в год.

— Сколько? — Антоний решил, что ослышался.

— Двадцать миллионов мер ложатся ежегодно к ногам Клеопатры, — повторил Эпафродит. — Разумеется, я выражаюсь фигурально.

— О боги! — только и смог вымолвить Антоний.

Его можно было понять: Риму приходилось ввозить пшеницу, а в последнее время, в связи с морским разбоем, учиняемым пиратами Помпея, дело дошло до продовольственных бунтов.

— Двадцать миллионов мер… — Антоний покачал головой.

— Мы потом посетим зернохранилище, — пообещала я.

Мне хотелось, чтобы он увидел эту гору хлеба собственными глазами.

— Есть еще царская монополия на шерсть, — сказал Эпафродит. — Мы преуспели в разведении овец из Аравии и Милета. Овцы дают столько шерсти, что мы вывозим ее и в другие страны. Разумеется, прядильные и ткацкие мастерские работают под нашим контролем.

— Не помню, говорила ли я тебе, что у меня есть собственные мастерские по выделке ковров, — сказала я Антонию как бы между делом. — Знаешь, ковры с царской печатью пользуются большим спросом. Наверное, из-за истории с Цезарем, — у меня вырвался смешок, — в представлении людей я как-то связана с коврами. Раскупают мои ковры очень охотно.

— Дело приносит неплохой доход, — подтвердил Эпафродит. — Впрочем, прибыль направляется на помощь нуждающимся.

— Да, и в этом году я предполагаю направить часть средств в Каноп, — сказала я.

Мне казалось, что разумная помощь поможет сменить род занятий тем, кто из-за бедственного положения трудится на ниве порока.

— И масло, — подсказала я Эпафродиту.

— Ах да, масло. Это еще одна царская монополия: каждый год власти указывают крестьянам, сколько земли отвести под масличные культуры. Урожай сдают на казенные приемные пункты, отжим производят на казенных давильнях, конечный продукт поступает на казенные склады. Пойдем, это здесь, рядом.

Он жестом пригласил нас следовать за ним в соседний склад. Пройдя мимо множества стройных амфор с вином, мы оказались среди округлых сосудов с маслом. Ряды их, словно шеренги упитанных солдат, уходили вдаль.

— Это кунжутное масло высочайшего качества, — пояснил Эпафродит, указывая на тысячи сосудов. — А здесь отжим из кротона. Вот там льняное, дальше — из сафлора и колоцинта.

— И все твое? — выдохнул Антоний.

— Все мое, — сказала я. — Точнее, мне достается прибыль от его продажи. Самой мне столько не нужно даже на прокорм «неподражаемых».

— Мы продаем масло по твердым ценам купцам, сотрудничающим с казной, — пояснил Эпафродит, — а привозное облагаем половинным налогом.

— Кроме того, мы взимаем двухпроцентный портовый сбор, а если иноземное масло направляют вверх по Нилу, к пошлине добавляется еще двенадцать процентов. В результате привозное масло не может конкурировать с царским. Если его и покупают, то лишь очень богатые люди, и не на продажу, а для личных нужд, в весьма ограниченном количестве, — дополнила я.

— Похоже, ты все предусмотрела, — заметил Антоний.

— Не я, дорогой. Так сложилось веками. Как ты думаешь, Эпафродит, не показать ли нам Антонию склады папируса? Тоже царская монополия.

— Конечно, — улыбнулся Эпафродит. — Разве существует что-либо более египетское, чем папирус?

— Может быть, перед уходом мы покажем гостю еще кое-какие счетные книги? — предложила я. — Кстати, казне принадлежат самые большие стада скота и мастерские по выделке кож. А также четвертая часть улова рыбы и добычи меда.

Антоний снова покачал головой.

— А есть в Египте хоть что-нибудь, что не подвластно казне?

— Ну, по большому счету ничего. Мы держим на Ниле собственный грузовой флот, нам принадлежат рудники, карьеры и солеварни. Чтобы ловить рыбу, разводить пчел или варить пиво, необходимо получить разрешение. Шестая часть урожая виноградников идет в доход государству. Ввозить изысканные греческие вина не запрещается, но чтобы это не загубило местное виноделие, мы облагаем их пошлиной в треть стоимости.

— Однако при твоем дворе, — заметил Антоний, — греческие вина льются рекой.

— Конечно. А почему бы и нет? Получаемый доход мы используем и на то, чтобы себя побаловать. Зачем лишаться удовольствий?

— Это верно.

— Кстати, — промолвил Эпафродит, — за стеной находится винный склад. Там собраны лучшие наши вина из Дельты. Пойдем взглянем.

Мы прошли в соседнее хранилище.

— Конечно, — продолжил иудей, — вина с Лесбоса или Хиоса превосходят наши. Но и здешние — например, вот это — весьма недурны. Мареотийское белое отличается особой сладостью.

Мы шли вдоль длинных рядов амфор, и Антоний взирал на них как завороженный.

— Сорта вин легко различить по печатям на горлышках. Вот фениотийское: бледно-желтого цвета, густое, тягучее. Его хорошо пить, смешивая с чистой водой.

— Но в первую очередь тебе следует обратить внимание на то, как поставлено у нас казначейское дело, — сказала я Антонию. — Издать указ о сборе податей или пошлин может любой правитель, это немудрено. Добиться того, чтобы все положенные деньги доходили до казны, куда сложнее. Впрочем, ты и сам, наверное, понимаешь.

— Еще как, — со вздохом подтвердил Антоний. — Признаюсь, здесь мне пришлось столкнуться с немалыми трудностями.

Собственно говоря, он и на Восток прибыл прежде всего для того, чтобы собрать денег и расплатиться за последнюю войну. Сбор шел трудно.

— Может, у тебя есть секрет…

— Секрет — в регулярных переписях. Мы стараемся проводить их ежегодно, в крайнем случае раз в два года.

— О боги! — Антоний снова вздохнул. — И как тебе это удается?

— Прежде всего мы стараемся не воевать. Для успешного ведения хозяйства желателен мир.

— Верная мысль, — одобрительно промолвил Антоний. — Хорошо, что в Риме удалось покончить с гражданскими войнами.

Мне утверждение показалось спорным, но возражать я не стала. Если обсуждать эту тему, то с глазу на глаз.

— Хорошо, если так, — сказала я. — А сейчас отправимся в зернохранилище.

Снаружи нас ждала колесница, еще одну подогнали для Эпафродита. Указывая дорогу, он двинулся впереди, выехал с припортовой территории и свернул к той части города, что прилегала к внутренней гавани, питаемой каналом. Большая часть хлебной продукции прибывала через озеро Мареотис и нильский канал. В устье проходившего через весь город канала корабли разгружались, и там же неподалеку находились зернохранилища — как александрийский вариант пирамид.

Эпафродит остановил колесницу перед самым большим зернохранилищем, сложенным из известняка. У массивных железных дверей, запертых изнутри на тяжелые засовы, стояли двое стражников в доспехах. Караульные подали знак хранителю, изнутри донесся звук соскользнувшего засова, и двери медленно распахнулись.

Благодаря проникавшим сквозь окна солнечным лучам в помещении мерцала золотистая дымка. Провеянное зерно наполняло воздух сухим сладковатым запахом.

По центру пролегала дорожка, огражденная с обеих сторон деревянными заборами — они сдерживали натиск золотого океана пшеницы, простиравшегося вдаль, до стен хранилища. Представив себе, как дерево прогибается, трещит, потом ломается под напором зерна и нас с головой затапливают золотистые волны, я поежилась.

Антоний примолк и беспрерывно озирался по сторонам.

— Такие же зернохранилища сооружены для ячменя и проса, — сказала я. — Есть еще специальные склады для фиг, фиников и миндаля. Хочешь заглянуть туда?

— Нет, — ответил Антоний. — Уверен, они различаются лишь по цвету и запаху содержимого.

— Но ты обязательно должен посмотреть на мое любимое хранилище пряностей! — не унималась я. — В детстве я, бывало, упрашивала отца отвести меня туда. Там такие запахи — как растворенные в воздухе драгоценности! Пожалуйста, пойдем! Если, конечно, тебе интересно знать, что приводит меня в восторг.

— Еще как интересно! — тут же заявил Антоний, не найдя возражений против такого довода. — Я обязан знать обо всем, что способно тебя порадовать.

Эпафродит, во время нашей беседы скромно смотревший на носки своих туфель, пробормотал что-то вроде «ну, тогда идем». Он вывел нас из зернохранилища, и вскоре мы вошли в квадратное каменное здание, служившее складом для драгоценных привозных специй. Возле его дверей и вентиляционных шахт стоял караул не из двух, а из десяти солдат, ибо пряности служили постоянным искушением для воров: при малом объеме и весе они были очень дороги.

Внутри царило невообразимое смешение ароматов. Высоко над головой виднелись зарешеченные отверстия воздуховодов, но они лишь выпускали наружу избыточное тепло. Свету приходилось преодолевать долгий путь, прежде чем добраться до пола, так что наше зрение не сразу приспособилось к сумраку. А к безумству ароматов приспособиться было невозможно: обоняние подавило все прочие чувства, и я отдалась ему, погрузившись в ароматическое облако.

— Пряности поступают с Востока караванными путями, — пояснил Эпафродит. — А уж мы распространяем их по остальному миру, выручая двойную цену. Конечно, не все идет в Александрию — некоторые караваны продолжают путь к Черному морю, а другие следуют в Дамаск, — но большая часть рынка принадлежит нам. Что естественно: в отличие от того же Дамаска у нас есть морской порт. Мы способны надежно и недорого доставить груз хоть на край света.

— Вы, похоже, держите мировую торговлю за горло, — сказал Антоний. — У бедного Рима нет даже собственной морской гавани, а до причалов Путеоли более ста миль.

— Да, в Александрии есть множество неоспоримых преимуществ, — с нажимом проговорила я, надеясь, что мои слова ему запомнятся. — А сейчас давай сделаем то, что я очень люблю: пройдемся мимо секций и постараемся угадать по запаху, что там лежит. Веди нас, Эпафродит.

Чтобы все было честно, я одной рукой прикрыла глаза, а другую подала Эпафродиту. Антоний шел рядом.

— Ну, тут и угадывать нечего, — заявила я, когда мой проводник остановился в первый раз. — Кардамон. Верно?

— Так оно и есть, — подтвердил Эпафродит. — Он хранится в деревянных ящиках, но запах так силен, что проникает повсюду.

Ящики громоздились почти до потолка, и содержимое каждого из них стоило огромных денег.

Дальше мы прошли мимо корицы (опознать ее было несложно), а также кассии и перца — с ними дело обстояло сложнее. В одном углу громоздились мешки с шафраном.

— Надо же, шафран — и мешками! — изумился Антоний. — Я и вообразить такого не мог.

— Да. Требуется почти двести цветков, чтобы получилась щепотка, — сказала я.

— Неудивительно, что этот склад так усиленно охраняют, — заметил Антоний.

В дальнем углу здания находились мешки и емкости с другими пряностями — тмином, куркумой, анисом, кориандром. К тому времени наши носы настолько онемели, что уже ничего не различали.

— Все ванны Рима не сумели бы смыть эти ароматы и запахи с моей кожи, — промолвил Антоний. — Чувствую, я пропитался ими до костей.

Он рассмеялся и похлопал туникой, словно журавль крыльями. Когда мы вышли наружу, воздух показался на удивление разреженным и пресным.

— Как насчет папируса? — спросила я Антония.

— Да, это было бы интересно, — согласился он.

Мы отправились в башню, где в сухости (благодаря впитывающему влагу натру) на полках лежали несчетные листы папируса, защищенные таким образом от гниения, грибка или плесени.

— Чистые свитки, — произнес Антоний. — Интересно, какими глупостями их испишут?

— Они как новорожденные младенцы, — сказала я, взяв с полки образец писчего материала высочайшего качества. — Их будущее зависти от того, в чьи руки они попадут. Вот, например. Этот лист пригоден и для цифр, и для высокой поэзии, но его могут использовать и для подсчета домашних расходов.

— Для домашних расходных книг папирус столь высокого качества не покупают, — возразил Эпафродит. — Для них сойдет третий, даже четвертый сорт. Всего же есть семь сортов материала, низший из которых используется для школьных упражнений. Вот здесь сложены образцы.

Он указал на стопки листов, отличавшихся желтизной, толщиной и грубостью фактуры.

— Думаю, тебе следует доставить одну из наших податных книг во дворец, в мои покои, — сказала я Эпафродиту и, повернувшись к Антонию, добавила: — Если, конечно, ты не захочешь просмотреть их все.

— Нет, в этом нет необходимости. Я же не… как по-вашему называется главный казначей?

— Диокет. Ну что ж, тогда пойдем.

Один из чистых свитков — разумеется, лучшего качества — я взяла для Цезариона, а когда мы уже выходили, обратилась к Эпафродиту:

— Я чуть не забыла о своих золотых копях на границе с Нубией. Разумеется, все добываемое золото поступает мне. Антоний, хочешь взглянуть?

К моему удивлению, он покачал головой.

— Нет. Я знаю, как выглядит золото.

— Видел ли ты его грудами, а не в украшениях или монетах, а? Огромными грудами? — настаивала я.

Про себя же подумала, что Антоний — весьма необычный человек. Значит, дело может оказаться труднее, чем мне представлялось.

Ко времени нашего возвращения во дворец по земле уже тянулись косые тени. Показать, разумеется, мы успели далеко не все, но я надеялась, что увиденное произведет должное впечатление. Важно было не перестараться. К концу прогулки интерес Антония ослабел: способность к длительному сосредоточению явно не относилась к числу его сильных сторон. Очевидно, ему давно хотелось полежать в ванне, а потом развлечься пирушкой с «неподражаемыми». Но на сегодня пирушек не планировалось: я собиралась обратиться к Антонию с наиважнейшей просьбой и хотела, чтоб этот вечер он провел со мной одной.

Я взяла его за руку и вывела на зеленый луг между дворцовыми зданиями. Потом я сказала, что хочу показать ему еще одно строение.

— О, довольно строений! — взмолился он и даже попытался отпрянуть.

— Пожалуйста! — настаивала я. — Оно не такое, как другие.

— Брось ты. Что может быть особенного?

Мои слова, похоже, не пробудили в нем ни малейшего любопытства.

— Да, особенное! Это моя гробница. Мой мавзолей. Он связан с храмом Исиды, что надзирает за морем…

— Какая гадость! Тебе всего двадцать девять, и ты строишь себе гробницу!

Он выглядел ужаснувшимся.

— Не забывай: это Египет. Гробницы у нас в моде.

Мою гробницу начали возводить сразу же по моем возвращении, после смерти Цезаря. К тому времени я уже слишком хорошо осознавала, что смертна.

Я потащила его дальше по прохладному ковру зеленой травы и ранних полевых цветов. Мы подошли к величественному мраморному сооружению с высокими ступеньками и воротами из красного полированного порфира, по обе стороны которых несли стражу сфинксы. Правда, здание было закончено лишь наполовину и пока не имело ни второго этажа, ни крыши.

— В этом проеме установят особые двери. После того как двери закроют, их уже невозможно будет открыть. Они скользнут по пазам, встанут на место и навсегда отгородят усыпальницу от мира.

— И зачем ты мне это показываешь? — Антоний поморщился.

— Чтобы ты знал, где мое тело замуруют навеки вместе с моими сокровищами, если, конечно, сокровища не будут израсходованы раньше. Это решать тебе. Либо их потратят на достойное дело, либо погребут здесь.

— Я не имею отношения к твоим сокровищам. Мне они ни к чему.

— Тебе они нужны, — заверила я. — Очень нужны.

Стояла прохладная безлунная ночь. Мы ужинали вдвоем, Долго и неспешно. На столе были его любимые блюда: рыба, варенная на решетке в соусе из чернослива без косточек; вино с медом; любимый Антонием уксус; особо сочный виноград, Который всю зиму выдерживали в запечатанных сосудах с дождевой водой; яйца, запеченные на углях яблоневого дерева; медовый заварной крем и, конечно, хианское вино — столько, что хватило бы для наполнения небольшого бассейна. Ужин накрыли в моей личной трапезной, где стены были украшены инкрустациями в виде черепаховых полумесяцев. Когда Антоний, насытившись, с довольным видом развалился на ложе, я поняла — пора! Я встала, подошла к нему, села рядом, сплела свою руку с его пальцами, а другой рукой (скорее для себя, чем для него: мне нравилась его густая шевелюра) коснулась волос моего возлюбленного и очень тихо, хотя нас никто не мог подслушать, промолвила:

— Я хочу кое-что тебе показать.

— А не хватит ли на сегодня? — запротестовал Антоний. — Для одного дня более чем достаточно.

Но я уже соскользнула с ложа и принесла запертую на бронзовый замок шкатулку. Я откинула крышку и показала ему груду драгоценных камней — жемчужин, изумрудов, кораллов.

— Опусти туда руку, — сказала я и, взяв за запястье, буквально принудила его запустить пятерню в драгоценности.

Гладкие камешки скользили между пальцами, а когда он убрал руку, несколько штук отскочили и упали на пол. Я не стала подбирать.

— У меня их много, гораздо больше, чем здесь, — сказала я ему. — А еще полные кладовые с редчайшими породами древесины, слоновой костью, серебром и золотом. Все это отправится в мою гробницу.

— В каком случае? — спросил он. — Не думаю, что ты устроила бы подобное представление, если бы твердо решила замуровать сокровища в своем склепе.

— В том случае, если я не смогу найти им более достойного применения.

— Например? — выказал он намек на заинтересованность.

— Например, я могла бы купить для тебя целый мир.

Антоний рассмеялся.

— Дорогая, я уже говорил тебе: целый мир мне не нужен. Да и будь нужен, ты все равно не смогла бы его купить.

— Я могу купить солдат. Много солдат, а они поднесут тебе мир на блюде.

Я выдержала паузу, чтобы он мог осмыслить мои слова.

— Ты пойми: сокровища развязывают тебе руки. Тебе не надо торговаться с Октавианом из-за того, кому достанется тот или иной легион, тот или иной корабль. Ты можешь получить все, что пожелаешь, в том количестве, какое сочтешь нужным.

— А что получишь ты? Мне не верится, что такое щедрое предложение сделано просто так.

Теперь он заговорил как купец, хотя, как ни странно, вовсе не спешил жадно проглотить приманку.

— Я хочу поменяться местами с Октавианом, — призналась я.

Антоний оглушительно расхохотался.

— Неужели тебе приспичило стать хилой и хворой, с выцветшими волосенками? Летом для него слишком жарко, зимой — слишком холодно, он не может выйти из дома, чтобы не кутаться или не закрываться от солнца. Ходячее несчастье. Нашла кому завидовать!

— Но этот хилый и хворый человек, прячущийся и от солнца, и от ветерка, — мне вспомнились увеличивающие рост сандалии Октавиана, — хочет править миром. Разве не так? Он мнит себя преемником Цезаря, хотя и в подметки ему не годится! Если ты не положишь этому конец, его влияние будет расти, как разрастаются сорняки или плесень. Однажды ты обнаружишь, что корни твои подрыты и ствол сохнет, а Октавиан цветет и зеленеет.

Я выдержала паузу. Антоний молча ждал продолжения.

— Вырви этот сорняк, вырви, пока он не пустил корни слишком глубоко. Сделай это. Совершенно ясно, что в противном случае он поступит с тобой именно так.

Антоний по-прежнему молчал. Я не знала, насколько затронули его мои слова, и вынуждена была продолжить.

— Мир или уже попал, или склоняется под власть Рима. Почему бы тебе не облегчить этот процесс? Женись на мне. Мы станем соправителями и будем управлять миром вместе, ты — Западом, я — Востоком. Само местоположение Александрии делает ее идеальной и естественной столицей Средиземноморья. Разумеется, чтобы воплотить такой замысел в жизнь, нужны средства. Как ты имел возможность убедиться, они у нас имеются.

— Так вот ради чего это маленькое представление, — сказал он напряженным голосом. — Я, конечно, сразу понял, что это не простая экскурсия… Мог бы догадаться и об остальном. А твоя поездка в Тарс и приглашение меня сюда — части того же представления?

Увы, я поняла, что дело обернулось вовсе не так, как мне хотелось.

— Неправда! — пылко возразила я. — Конечно, я горжусь Египтом и хотела показать тебе мою родину. И побыть с тобой чуть подольше. Мысли о женитьбе и совместном правлении возникли у меня потом, когда я узнала о враждебных действиях Октавиана. Заранее ничего не планировалось.

— А мне кажется, дело было не так. Ты заманила меня сюда, довела до безумия твоими восточными ухищрениями — нарядами, благовониями, фокусами с освещением и прочими уловками. Одурачила меня и радовалась, ощущая свое могущество. Окажись на моем месте Октавиан, ты повела бы себя точно так же. Тебе нравится заманивать в силки мужчин — а уж кого и как, не столь важно.

Да как он смеет подозревать, будто я способна пойти на близость с человеком вроде Октавиана!

— Помнится, в Тарсе ты признался, что увлекся мною давно, задолго до того ужина на корабле и всех моих ухищрений.

— Это правда, давно. Потому что ты и раньше опутывала мужчин своими чарами.

Я не удержалась от смеха.

— Ты уж не обессудь, но не стоит приписывать собственное желание чьим-то чарам или ухищрениям. Когда ты впервые увидел меня в Александрии, мне было лишь четырнадцать, и заботили меня тогда не мужчины, а выживание. Позже, в Риме, я всецело принадлежала Цезарю и в мыслях не имела соблазнять ни тебя, ни кого-либо еще. Мне было не до охоты за мужчинами.

— Может быть, сознательно ты охоты и не вела, но это получается непроизвольно. Такое уж воздействие ты оказываешь.

И тут я поняла: он ревновал и хотел, чтобы его успокоили. Ох уж эта мужская слабость! Из всех мужчин ей не был подвержен только Цезарь.

Я коснулась его лица, но он отстранил мою руку и с обиженным видом отодвинулся.

— А сейчас ты пытаешься убедить меня изменить моему слову. Я принес клятву поддерживать триумвират, — не унимался Антоний. — Мужчина стоит столько же, сколько его слово.

— Я не пытаюсь заставить тебя изменить слову. Я предлагаю тебе свою жизнь и весь Египет. Неужели это достойно презрения? Ведь я и есть Египет. Все его богатства мои, каждая пальма, даже рябь на поверхности Нила — все принадлежит мне! Сегодня ты увидел последние неразграбленные сокровища Востока, и я предложила тебе их целиком. Такое не предлагали никому и никогда, во веки веков. Многие военачальники затевали войны, чтобы завладеть хотя бы толикой моих сокровищ, я же готова отдать тебе их полностью и добровольно. А ты не только не чувствуешь благодарности, но и оскорбляешь меня. «Ах, мое слово! — кричишь ты. — Ах, Октавиан! Ах, триумвират!» Что ж, ты прав в одном: если бы мне вздумалось обратиться к Октавиану, он бы не сглупил и повернулся ко мне спиной. Тогда от твоего драгоценного триумвирата вмиг не осталось бы и воспоминания. Значит, ты и впрямь глупец, но не потому что «дал себя заманить», а потому что отвергаешь мое предложение.

— Я, по-твоему, глупец! — ухватился за слово Антоний. — Вот какого ты обо мне мнения! Возможно, и так. Но у меня хватило ума не угодить в ловушку, которую ты приготовила для моей чести. Нет, по-твоему не бывать: я не стану твоим соправителем и не изменю клятве!

Помимо спора с ним я вела внутренний спор с собой: говорить ли ему, что у нас будет ребенок? Может быть, если бы я призналась, все обернулось бы иначе. Но презрение в его голосе и взгляде остановило меня. Антоний оскорбил меня, унизил, осыпал несправедливыми обвинениями, а я скажу ему о ребенке? Нет, ни за что!

Теперь-то мне ясно, что мое решение стало роковым, ибо навлекло на нас неисчислимые беды. Но кто обвинит обиженную женщину в том, что она не сумела совладать с порывом и задетая гордость пересилила все остальное? Я поджала губы, забрала шкатулку и, держась как можно более прямо, вышла из комнаты.

Конечно, в ту же ночь он пришел ко мне с покаянием. Постучался, попросил впустить, обнял меня, положил голову мне на колени и чуть не плакал, уверяя, что не хотел такой ссоры. Слетавшие с его уст пылкие заверения звучали искренне. Он являл собой воплощение ревности и смятения в сочетании с весьма своеобразным, на мой взгляд, представлением о верности и чести: жене изменял, не испытывая ни малейших; угрызений совести, но при мысли об измене Октавиану приходил в ужас.

— Прости меня, прости меня, — восклицал Антоний, прижимаясь лицом к моему животу. — Я просто… просто…

Я гладила его по волосам, испытывая странную отстраненность: слишком сильна была обида. Как он мог даже на миг, уголком сознания, подумать обо мне так?

— Все в порядке, — слышала я собственный успокаивающий голос. — Это не имеет значения…

— Еще как имеет! — Антоний был очень сильно расстроен. — Что на меня накатило, сам не пойму. Ты ведь знаешь, я тебя люблю.

— Да, конечно… — Ощущение отстраненности не прошло, но мне очень хотелось его утешить. — Не думай об этом.

— Да, да, конечно. Конечно, я верю тебе.

Я ждала, чтобы он ушел.

Он встал и поцеловал меня, и я поймала себя на том, что не желаю касаться его. Но я не оттолкнула его, опасаясь усугубить ситуацию и возбудить дополнительные подозрения.

— Докажи мне, что веришь, — твердил Антоний.

Я понимала, какие доказательства ему нужны, и хотя мне становилось тошно при одной мысли о близости, деваться было некуда.

— Да, конечно, — сказала я, взяла Антония за руку и повела его к его любимому месту, моей постели.

Доведенный до исступления собственными муками, чувством вины и ревностью, он любил меня с тем неистовством, которое прежде возносило меня на вершины счастья. Но не сейчас. В душе я оставалась холодна, не позволяя себе отдаться наслаждению. Обида моя была слишком сильна, чтобы исчезнуть от нескольких поцелуев и ласк.

Когда он ушел, я проводила взглядом его удалявшуюся спину и подумала:

«Сегодня ночью ты отверг целый мир».

 

Глава 14

Внешне все вернулось на круги своя и шло своим чередом. Антоний возобновил прежний разгульный и беззаботный образ жизни, веселился со своими «неподражаемыми» и, кажется, решил, что я тоже довольна и вполне счастлива. О том разговоре мы больше не вспоминали, словно его и не было.

Но игнорировать известия из внешнего мира не мог даже Антоний. Он допоздна засиживался за письмами, и я понимала, что новости поступают тревожные.

Антоний не сообщал о содержании этих депеш, однако у меня имелись свои источники информации. Я знала, что римский мир пребывает в смятении. Перузия пала, и Октавиан безжалостно расправлялся со всеми, осмелившимися воспротивиться власти триумвирата. Десятки людей преданы казни, старинный город сожжен дотла. Люций попал в плен, но Фульвии удалось скрыться вместе с полководцем Антония Мунацием Планком. Куда они сбежали, никто не знал.

Тем временем Антоний продолжал практиковаться с оружием — хороший знак — и рассылал письма.

При всей моей решимости не говорить больше о той горестной ссоре мысленно я возвращалась к ней вновь и вновь. Слова укора и новые доводы звучали в моем сознании, но я держала их при себе.

Однажды днем я случайно оказалось рядом, когда Антонию доставили очередное письмо. Не вскрыть его при мне означало бы выказать недоверие, на что он, разумеется, пойти не мог. Ему не хотелось знакомить меня с содержанием послания, но этого требовала элементарная вежливость.

Письмо было от Секста Помпея, который призывал Антония вступить в переговоры о заключении союза против Октавиана.

Я предлагаю защиту всем, кто бежит от тирана, — писал он. — Твоя благороднейшая мать Юлия, Тиберий Нерон, его жена Ливия и их маленький сын Тиберий вынуждены спасаться в моих владениях вместе со многими представителями виднейших римских фамилий. Они не желают преклонять колени перед мальчишкой, изображающим из себя правителя и именующим себя сыном Цезаря. В твое отсутствие он совершил немало незаконных и непростительных деяний. Так давай же объединим наши силы и избавим Рим от этой угрозы.

Наученная предыдущим опытом, я не стала уговаривать Антония принять это предложение. Возвращая ему письмо, я лишь заметила:

— Похоже, все ищут союза с тобой.

— Да, не только Помпей. Ко мне обращался и Лепид, — признался Антоний.

— Благородный триумвир призывает выступить против одного из своих товарищей? Что это на него нашло?

Боюсь, на сей раз скрыть иронию мне не удалось.

Антоний пожал плечами.

— Лепид всегда был ненадежен. Сегодня у него одно на уме, завтра другое. — Он встал. — Пойдем. Смотри, как солнце светит — зима закончилась. Давай порыбачим на озере Мареотис. Ты обещала. Помнишь, ты сказала, что там отменная рыбалка, лодки плавают среди папируса и лотосов, а в прибрежных деревнях поют дивные песни и варят отменное пиво…

Я вздохнула.

— Насколько я понимаю, ты хочешь развлечься с компанией?

— Ну а разве можно потерять такой день?

Три плавучих дома, наполненных гуляками, покачивались на тихих волнах примыкающего к Александрии огромного пресноводного озера; длинный и тонкий рукав его тянулся в западном направлении на пятьдесят миль. К южному берегу подступали виноградники, где делали лучшие в Египте вина, с севера зеленели оливковые, фиговые, финиковые и яблоневые сады, на мелководье колыхались стебли папируса, из которых получали наилучший материал для письма, а в зарослях бобов — в девять локтей высотой! — могли укрыться и лодки, и влюбленные парочки.

Стоял март — по-египетски «тиби», месяц цветения. Уже распустились кремовые цветы бобов, над водой белели и голубели лотосы, а над берегом, словно рассыпанные ветром, бледнели лепестки миндаля. Светило яркое солнце, и Антоний поначалу пребывал в прекрасном расположении духа. Но потом настроение его стало меняться.

Снова и снова забрасывал он крючок с насаженной на него жирной мелкой рыбешкой, но улова не было. Хармиона, Флавий и еще кое-кто из его компании принялись насмешничать по поводу того, что рыбы, видать, не питают почтения к императору.

Сначала Антоний пытался отшучиваться, но потом, раздосадованный неудачей, махнул на рыбалку рукой и призвал нас сойти на берег, чтобы поесть и выпить в одной из маленьких деревушек на берегу озера.

Мы выбрали место наугад, пришвартовались у шаткого деревенского причала и шумной толпой отправились в таверну. Я ничем не выделялась среди остальных, а вот Антония, по-моему, не признать было невозможно. Он отличался от своих спутников, как золото от меди. Стоило ему с небрежной грацией усесться за стол, как все в таверне мигом сообразили: этот мужчина, одетый как простой рыбак, на самом деле весьма значительное лицо. Естественно, люди не оставили без внимания и его спутницу, то есть меня; но я сидела, надвинув на глаза крестьянскую шляпу, и помалкивала. Обычному человеку и не вообразить, какой это редкий подарок для правителя — возможность на время превратиться в одного из простых горожан и вдохнуть свободы. Ведь мы, цари, от рождения до смерти заточены в темницу условностей и этикета. Здесь, в деревенской харчевне, я отдыхала от ограничений. Эту свободу подарил мне Антоний.

— Вина для всех! — приказал Антоний. — Или твое заведение славится пивом?

Хозяин поклонился.

— Да, мой господин, наше пиво повсюду хвалят.

— Тогда принеси нам лучшего, в кувшинах! А еще жареной утятины и рыбы. Улов нынче хорош?

— Да, — подтвердил, к его удивлению, хозяин таверны. — Улов уже несколько дней отменный.

— Сдается мне, ты использовал не ту наживку, — шепнула я, коснувшись руки Антония.

— Пожалуй, ты права, — согласился он.

Скоро появилось огромное блюдо с рыбой и другое — с кусками жареной утятины. Подали пиво с шапками пены, и Антоний провозгласил тост:

— За мой улов!

Еда показалась мне великолепной: по правде сказать, обед в прибрежной сельской таверне заставлял забыть о придворных пирах. Сочная, в меру пряная рыба и утка с хрустящей корочкой, чуть пахнущая дымком и сдобренная дивным сливовым соусом, просто таяли во рту. Антоний жадно набросился на угощение, не забывая о пиве.

Поглядывая на него из-под широких полей своей шляпы, я видела живого энергичного мужчину с умными темными глазами, которому никто не дал бы его лет. Я положила руку на его запястье: я хотела, чтобы он навсегда остался таким. Лучи солнца и жизнелюбие Антония растопили мою обиду без следа.

По окончании трапезы мы вернулись к своим лодкам. Матросы под жужжание насекомых налегли на шесты, и мы поплыли обратно, раздвигая высокие стебли папируса и бобов.

— Ну что ж! — промолвил Антоний, снова устраиваясь с удочкой у борта. — Посмотрим, повезет ли мне на этот раз.

Тут с другой стороны послышался плеск. Я оглянулась и заметила, как несколько юных матросиков тихо сиганули в воду.

— Ой, что это? — воскликнул Антоний с деланным удивлением, когда его поплавок задергался на поверхности. Вытащив превосходную кефаль, он отцепил ее и быстро забросил крючок снова.

К его восторгу, рыба снова клюнула. Теперь попался жирный окунь, сильно смахивавший на тех, что продавались на прибрежном рыбном рынке.

— Благородному Антонию сопутствует редкостное везение, — сказала я. — Вот, оказывается, у кого надо поучиться рыбакам.

Флавий и другие собутыльники поощряли своего командира радостными возгласами, не забывая упомянуть, что в честь удачи ему следует выставить еще пива. Снова и снова забрасывал он удочку и вытаскивал больших рыб, словно выстроившихся в очередь за его приманкой.

Вскоре у ног Антония выросла груда рыбы самых разнообразных пород — целый поблескивавший холм. Странно только, что ни одна из рыбин, когда ее вытаскивали, не билась и не разевала рот. А потом, когда чудесный клев закончился, на борт суденышка снова влезли матросы.

— Твоя удача повергает в трепет, — вздохнула я. — Давай посмотрим, что будет завтра. Мы обязательно должны испытать ее еще раз.

— А пока направимся к пристани! — призвал один из солдат. — Антонию пора расщедриться на угощение!

Когда мы вернулись домой, Антония дожидались письма. Он взял их и скрылся в своих покоях, а ночью так и не при шел ко мне — должно быть, из-за полученных вестей. Мне, разумеется, очень хотелось узнать, в чем дело.

На следующий день мы снова отправились к находившемуся в створе улицы Сома причалу, о ступени которого плескались воды гавани. Там дожидались нас наши лодки, и я хранила молчание, ибо заготовила Антонию сюрприз: захватила собственных ныряльщиков со своим запасом рыбы.

Мы гребли к середине озера, следуя за поднимающимся солнцем. Придет время, оно достигнет зенита, и где тогда будет Антоний? В свете или в тени?

Проплыв по открытой воде, мы направились к болотистой прибрежной зоне, где водилось особенно много рыбы и птиц. Кое-кто из нашей компании взял с собой лук и стрелы, чтобы поохотиться.

Антоний, забрасывая удочку, выразил надежду на повторение вчерашней удачи. Долго ждать ему не пришлось: клюнуло почти сразу. Антоний с искренним удивлением вытянул улов, который оказался и впрямь фантастическим: огромная засоленная рыбина, причем не озерная, а морская, выловленная в водах Понта. Любой догадался бы, что она, как и вчера, насажена на крючок человеческими руками.

Он поднял рыбу за хвост, чтобы все увидели, а потом оглушительно расхохотался.

— Это воистину чудесный улов. Волшебный, честное слово, волшебный! Не могу не признать.

— Дорогой Антоний, — сказала я самым нежным и сладким голосом. — Великий Антоний, благородный император! Я думаю, тебе лучше предоставить рыбную ловлю нам, бедным жителям Александрии, Канопа и Мареотиса. Для тебя такой улов слишком мелок. Ты должен добывать царства, города, провинции.

Его смех затих.

— Ты никогда не сдаешься?

Он выбросил рыбу за борт, повернулся и ушел к себе в каюту.

Вернувшись во дворец, Антоний скрылся в своих покоях, а мне осталось дожидаться его у себя. Не ошиблась ли я, когда высмеяла его на глазах у всех, разгадав секрет его рыбацкой «удачи»? При его чувстве юмора это могло показаться забавным, но могло и обидеть. К сожалению, шутка и впрямь вышла двусмысленной. К тому же Антоний пребывал в странном напряжении и именно поэтому не занимался ничем, кроме рыбной ловли, упражнений да пирушек. Создавалось впечатление, что он хотел отвлечься от действительности в наивной надежде, что проблемы разрешатся сами собой, без его участия. Он будто говорил всем нам: разбудите меня, когда все закончится. Его поведение столь разительно отличалось от того, как поступил бы на его месте Цезарь, что я приходила в отчаяние.

Я не ложилась спать и ожидала появления Антония, поскольку видела свет в его покоях в ближнем здании. Просматривает ли он бумаги? Изучает карты? Пишет письма? Ломает голову над каким-то решением? О Исида, пусть он предпримет хоть какое-то действие!

Я вышла наружу, на террасу, где на легком морском ветру трепетало пламя двух факелов.

«Так и бывает, когда любишь простого смертного, обычного человека со всеми его недостатками и слабостями», — говорила я себе.

Да, сложнее всего для меня научиться любить человека с обычными человеческими качествами — после Цезаря. Цезарь был по-настоящему велик. Он испортил меня, заставив подходить к другим людям с той же меркой.

Я имела свои слабости и огрехи, но привыкла к тому, что мой возлюбленный свободен от них. Цезарь оставил мне в наследство не только свой фамильный медальон, который он попросил меня носить всю оставшуюся жизнь, — но и великое бремя ожиданий. Образ решительного, сильного человека, никогда не допускавшего ошибок, остался со мной навсегда. Конечно, стать его преемником трудно. Почти невозможно.

Тем не менее сейчас мое сердце отдано человеку, в чьем окошке не угасал свет. Да, Антоний не лишен обычных человеческих слабостей, но зато он понимает и принимает их в других. Рядом с ним у меня никогда не возникает ощущения, будто я разочаровала его или оказалась слишком слаба. Разве это не великое благо само по себе? Рядом с Цезарем я слишком часто чувствовала, что не соответствую его высочайшему уровню.

Свет в окне потух; должно быть, Антоний собрался спать. Я уже решила лечь, но тут увидела выходящего из здания человека и по походке узнала Антония. Стоя на краю террасы, я помахала длинным шарфом, чтобы привлечь его внимание.

Он остановился. Показав ему знаками, что сейчас спущусь, я закуталась в тот самый шарф, поспешила по лестнице вниз и встретила его на темной лужайке. Дул свежий ночной ветерок.

Радуясь возможности побыть с ним наедине (за пределами спальни нас всегда окружало множество людей, особенно в последнее неспокойное время), я обняла его и сказала:

— Ты работаешь допоздна.

— А ты допоздна за мной следишь.

— Потому что мне передается твое беспокойство. Я не могу лечь, пока не ляжешь ты.

Он вздохнул.

— Какой может быть отдых, когда необходимо принять нелегкое решение — покинуть Александрию. Мне не хочется этого, но, боюсь, я должен.

— Да, я понимаю.

Мне вспомнилось, как Цезарь надел свои доспехи и отбыл, не дождавшись рождения Цезариона. Да, они совершенно разные люди. «Я не второй Цезарь», — сказал Антоний. Он абсолютно прав. Но, может быть, и к лучшему? Я восхищалась тем, что ничто не могло встать между Цезарем и его долгом, но когда другой в подобной ситуации испытывал сомнения, меня это трогало.

— Мне тоже не хочется, чтобы ты уезжал, — сказала я.

Он взял мое лицо в свои ладони.

— Правда? Признаюсь, у меня уже появились сомнения…

— Это была лишь маленькая размолвка влюбленных, — торопливо заверила его я. — Ты должен знать: я не только твоя возлюбленная, но и самый верный твой сторонник. — Об Октавиане, Фульвии, войсках и Сексте я предпочла сейчас не упоминать. — Для меня было бы счастьем оставить тебя здесь навсегда, будь мы обычные люди, просто муж и жена. Но, боюсь, крыша мира рушится, и ты должен ее поддержать.

Сами того не заметив, мы приблизились к мавзолею. Когда подошли к нему вплотную, Антоний простонал:

— О, только не эта гробница!

— Мы можем посидеть на ступеньках, — предложила я. — Ну давай, ничего с тобой не случится.

— Я отказываюсь входить в гробницу! По-моему, это дурной знак.

— Нам не нужно входить внутрь, — возразила я, поскольку и сама этого не хотела, ибо там царила непроглядная тьма. — Мы присядем здесь.

Я опустилась, погладила рукой место рядом со мной на ступеньке и заметила, что изнутри мавзолея тянет странным холодом.

Мы уселись. Антоний, словно школьник, взял мою руку и держал ее, будто собирался надеть мне на палец кольцо.

— Мне придется покинуть Египет, — наконец произнес он тоном человека, принявшего окончательное решение. — Происходящее в большом мире призывает меня, и ты так бесцеремонно дала мне это понять.

Он имел в виду мою выходку на рыбной ловле.

— А мне казалось, я действую тонко.

— Да уж, соленая рыба — очень тонкий намек! — Антоний тихо рассмеялся. — Тоньше не придумаешь! Совсем неприметный, вроде пирамид или вашего маяка. Но чего другого мне ожидать от тебя, моя египтянка, моя крокодилица, царица древнего Нила? Насколько я знаю, у вас крокодил считается бессмертным божеством.

— Я такая же смертная, как и ты, — сказала я, указав на зияющую черноту за нашими спинами. — Иначе мне не потребовался бы мавзолей.

— Может, он тебе и не потребуется, — обронил Антоний.

— Ты просто не можешь не ляпнуть глупость. Скажи лучше: раз ты решился, как ты будешь действовать? И когда начнешь?

— Первым делом отправлюсь в Тир и узнаю на месте, как обстоят дела с парфянами. Ну а дальше по обстоятельствам. В зависимости от полученной информации. Но одно могу сказать точно: к тебе я вернусь обязательно. Я не смог бы проститься с тобой навсегда и покинуть Александрию.

Звучало это, конечно, красиво, но мало походило на правду. Для возвращения в Египет нужен повод, а у Антония его не было. Мы не мятежники и не враги, и мы расположены слишком далеко от врагов или мятежников, чтобы выступать против них с нашей территории. Да и Фульвия, скорее всего, больше не оставит Антония без присмотра.

— Если есть способ, я его изыщу, — пообещал он. — Не думай, что я уезжаю, потому что пресытился тобой. Это невозможно.

Он помолчал.

— И я собираюсь искать кого-то еще.

Тогда почему он не разводится с Фульвией? Может быть, потому что боится однозначности, которую неизбежно повлечет за собой расторжение брака? В нынешней ситуации Фульвия действует от его имени, строит заговоры, поднимает восстания, а он как будто наблюдает со стороны и действует по усмотрению. Развод и открытый союз со мной в глазах всего мира положил бы конец подобной двусмысленности, а двусмысленность, возможно, как раз и устраивает его. Она дает свободу выбора и возможность оттягивать этот выбор. Марк Антоний из тех, кто не любит принимать окончательные решения.

— Раз нас ждет разлука, давай проведем эту ночь вместе, — сказал я.

Впервые после той размолвки я чувствовала, что вновь желаю его. Проявленная им человеческая слабость уже не казалась мне непростительной — она сделала более человечной и меня саму.

Нас встретила комната, наполненная пьянящими ароматами благовонных курильниц. Ветерок гулял между открытых окон, и шепот моря далеко внизу звучал как старинная музыка.

— Есть только одно воспоминание, которое тебе нужно взять с собой, — прошептала я, увлекая его на ложе и с восторгом ощущая его великолепное крепкое тело.

Воистину, такие мгновения — единственная награда за страдания и одиночество, высочайшее из даруемых на земле наслаждений. Жаль только, что это действительно лишь мгновения.

Все, что мы делали, было окрашено знанием того, что нам предстоит проститься. Я обнимала его и радовалась каждому прикосновению, которое еще длилось, но уже превращалось в подернутое легкой дымкой грусти воспоминание.

Хорошо, что он уезжает сейчас. Вскоре признаки беременности станут очевидны, и если он задержится, это лишит нас свободы выбора: для него — о чем рассказывать, для меня — что утаить. Не исключено, что двусмысленность по душе не только ему, но и мне. Цезарь бы такого не одобрил. Но Цезаря нет. Не без удивления я осознала: в этом отношении я больше похожа на Антония, чем на Цезаря.

 

Глава 15

Антоний имел склонность колебаться с принятием решения, но когда он его принимал, то энергично брался за дела. Ему предстояло отплыть в Тир с небольшим отрядом личной гвардии. Он отдал приказ привести в готовность его недавно построенный флот из двухсот кораблей, хотя не знал точно и сам для чего. Так или иначе, во дворце и в гавани теперь царила суета: сновали гонцы и курьеры, развевались плащи, латались паруса, блестело начищенное оружие.

Он стоял передо мной, посреди большого зала приемов, с телохранителями по обе стороны. Прощание было официальным и публичным, и Антоний неожиданно вновь предстал настоящим римлянином.

Я смотрела на него, а вместе со мной и Цезарион. Для мальчика расставание с этим человеком, ставшим для него и наставником, и добрым старшим товарищем, тоже было горькой утратой. Я обнимала сына за худенькие плечи, находившиеся уже на уровне моих ребер. Нынешним летом ему исполнится семь лет.

— Я пришел проститься, — сказал Антоний. — Я не могу достойно отплатить за твое несравненное гостеприимство, но поверь — моя благодарность сильнее, чем можно выразить словами.

— Да пребудет с тобой благословение всех богов, пусть они даруют тебе благополучный путь, — произнесла я избитую официальную фразу, но на самом деле хотела сказать совсем другое.

«Я люблю тебя и знаю, что ты уезжаешь, потому что не можешь не откликнуться на зов чести. Я прошу тебя не забывать мои слова и предостережения».

Он поклонился, а потом импульсивно сказал:

— Проводи меня в гавань. Посмотри на мои корабли.

Вопреки официальному церемониалу Антоний протянул мне руку. Я приняла ее, и мы вместе вышли из зала, навстречу слепящему свету неба и моря. Наши люди двинулись следом.

На мгновение мы оказались одни; тут же он наклонился и прошептал мне на ухо:

— Это не прощание, но всего лишь краткая разлука.

Его теплое дыхание мигом разожгло тысячу воспоминаний и сопутствующее им желание.

— Долг — суровое дитя богов, — ответила я, — и настало время отдать ему дань.

С этими словами я отпустила его руку. Я боялась, что если не сделаю этого, то не выдержу и брошусь ему на шею.

Корабли уплыли. Их паруса, белые, как волны на море, становились все меньше и меньше, пока не исчезли на восточном горизонте. Я глядела из окна, как они огибают маяк и направляются в открытое море. Цезарион смотрел вместе со мной.

— Ну вот, они свернули за маяк… сейчас, должно быть, почти поравнялись с Канопом… все, их не видно.

Его голос звучал тихо и печально. Пока он следил за парусами, это отвлекало его, но теперь мальчик понял, что игры с Антонием закончились.

Он вздохнул и ссутулился у стола, где ждала оставленная игровая доска.

— А когда он вернется? — спросил Цезарион.

— Я не знаю, — ответила я.

«Никогда», — прозвучало в моей голове.

— Ему нужно готовиться к войне, и кто знает, что случится потом.

После его отбытия стало казаться, что он наполнял собой и дворец, и всю Александрию. Теперь город опустел, и лишь гулкое эхо взывало к ушедшему. Странно: ведь все это существовало задолго до него, однако насквозь пропиталось его духом. В моих личных покоях Антоний не жил, но они тоже тосковали по нему вместе со мной и, кажется, даже стали меньше.

Я бродила по моим опустевшим комнатам, касалась каждой вещи, напоминающей о нем, а потом мысленно убирала ее — аккуратно и решительно, как римский солдат складывает свою палатку с наступлением утра. Все кончилось. Антоний уплыл, отказался от моего предложения, от личного и политического союза. Он уплыл сражаться в других, собственных битвах. Теперь это его война, не моя.

Конечно, прошлое не ушло полностью. Было еще наследие встречи в Тарсе и то, что осталось после долгих зимних ночей в Александрии — восхитительных, пламенных ночей. Хармиона знала или догадывалась, хотя сама боролась с печалью после расставания с Флавием. Однажды тихой ночью, расчесав мои волосы и сложив мое одеяние, она сказала просто:

— Значит, он уехал, несмотря ни на что.

— Он не знал.

Для меня возможность поговорить об этом вслух стала огромным облегчением, и я даже не задала вопрос, откуда она знает.

— Ты не сказала ему? — спросила она с недоверием. — Разве это честно с твоей стороны?

— Я решила, что да. Мне показалось, нечестно было бы сказать.

— Почему же сказать правду нечестно? — удивилась она. — От чего ты его оберегала?

— Сама не знаю, — призналась я. — Я словно защищала себя.

Хармиона покачала головой.

— Нет, ты поступила наоборот: ты лишила себя защиты. О тебе будут говорить… мне даже подумать страшно, что они скажут!

— Мне все равно, — ответила я. — Нет, я не так говорю — мне не все равно. Я не могу допустить, чтобы меня высмеивали или жалели. Особенно жалели. И кого ты имеешь в виду, говоря «они»? Моих подданных? Римлян? Фульвию?

Ну вот, я и произнесла: «Фульвия».

— Да всех! Любого из них! Тех, кто судит, бранит, побивает камнями.

— Это иудейский обычай. Греки и римляне в женщин камни не швыряют, — уточнила я. — Кроме того, это убедит людей, что Антоний походит на Цезаря больше, чем Октавиан, раз пошел по его стопам.

Лишь когда я высказалась, до меня дошел юмор этой фразы.

Хармиона рассмеялась своим глубоким хрипловатым смехом.

— Я не думаю, что он последовал по стопам Цезаря.

Тут мы захохотали вместе.

Потом Хармиона сказала серьезно:

— Вряд ли Антония огорчило бы известие, что у него будет сын — единоутробный брат сына Цезаря.

О, другой непременно воспользовался бы этим, но чтобы Антоний — маловероятно. Что делало ему честь, но было его слабостью.

Через несколько дней я почувствовала, что обязана поговорить с Олимпием. Может быть, я хотела так утешить себя за то, что ничего не сказала Антонию. Мой врач отреагировал на новость еще более бурно, чем я ожидала.

— Ты лишилась рассудка? — воскликнул он. — А как же…

Я открыла шкатулку, где хранила подаренное противозачаточное снадобье, и молча вернула Олимпию флакон.

— Вижу, ты им не пользовалась, — проворчал он, заглянув внутрь.

Судя по тону, он сердился на меня, как родитель на беспутное дитя.

— Итак? — Олимпий поставил флакон, скрестил руки на груди и вперил в меня хмурый взгляд.

— Вы с Мардианом вечно приставали ко мне, чтобы я обеспечила трон наследниками. Пришлось пойти вам навстречу, — попыталась отшутиться я, но он не поддержал такого тона.

— О, моя дорогая царица и бесценный друг, — сокрушался он. — Это ужасно, ужасно! В первый раз все отнеслись к твоей выходке снисходительно: сыграли роль суеверия насчет Исиды и Амона, да и Цезарю, признаться, сходило с рук все, что бы он ни вытворял. Но на сей раз дело обстоит иначе. Антоний не Цезарь…

Как говорил и сам Антоний.

— Олимпий…

Я была тронута тем, как близко к сердцу принимал он мои проблемы.

— Антоний не Цезарь, и мир не благоволит к нему в той же мере, — продолжал Олимпий. — Кроме того, в отличие от Цезаря у Антония уже есть дети. Цезарю ты преподнесла уникальный дар, что же до Антония — сколько у него отпрысков?

Мне пришлось задуматься и посчитать. Он точно имел ребенка от брака со своей кузиной Антонией и еще двоих прижил с Фульвией.

— Трое, насколько мне известно.

— Ты понимаешь, что значит четвертый? Кроме того, едва он снова встретит Фульвию, появится еще один.

Эта мысль была для меня особенно мучительной — скорее всего, она соответствовала действительности. Вразумительной отповеди на эти слова у меня не нашлось.

— Сядь здесь, — сказал Олимпий, игнорируя тот факт, что у него нет никакого права приказывать мне.

Я была его царицей, его другом и лишь в последнюю очередь — его пациенткой. Но сейчас на первый план вышло последнее. Он сел напротив и устремил на меня хмурый взгляд. Его длинное лицо потемнело от беспокойства.

— Кто еще знает?

— Только Хармиона, — сказала я. — И только потому, что она сама догадалась. Ты единственный, кому я сказала.

— Антонию не говорила? — быстро спросил он.

— Нет, Антоний не знает.

— И не подозревает?

— Нет.

— Хорошо. Срок небольшой, иначе было бы видно, и он бы догадался. Теперь слушай. Тебе надо избавиться от ребенка. Время еще есть, благодарение богам.

— Но я…

— Выслушай, по крайней мере, мои доводы. Оставшись одна, дай себе труд над ними поразмыслить. У меня есть эликсир, на ранней стадии действующий безотказно и безвредно. Главное, никому ничего не говорить, и ребенок исчезнет, как сам Антоний.

И снова его слова причинили мне боль, потому что были правдивы.

— Подумай об этом, — настаивал он. — Задайся вопросом: зачем тебе наказывать себя без необходимости? Разве того, что ты осталась в одиночестве, недостаточно? Тебе нужен еще и бастард?

Он встал без разрешения. Я сидела и молча глядела на него.

— Я приду снова после обеда. Приготовься рано лечь спать. А Хармиону отошли с каким-нибудь поручением — скажи, что хочешь побыть в уединении.

— Ты говоришь как любовник, — слабым голосом промолвила я.

— Нет, я человек, который вынужден исправить то, что наделал любовник. Такова уж моя участь: восстанавливать порядок, нарушенный другими людьми.

Словно сомнамбула, я сделала все, как велел Олимпий. То, что я действовала по указке и ничего не решала сама, доставляло мне странное удовольствие. Было по-своему приятно подчиняться, выполнять чужие указания. Необходимость принимать решения, руководить, развлекать, обхаживать Антония — все это смертельно меня вымотало. Возможность хотя бы отчасти превратиться из ведущей в ведомую сулила приятное отдохновение.

Я ждала у себя в комнате, одетая в скромную ночную сорочку, поверх которой набросила накидку. Хармиона расчесала мне волосы, натерла руки миндальным кремом, помассировала ступни мятной водой, зажгла три маленьких светильника, открыла мое любимое окошко, выходящее на дворцовые сады, и тихонько ушла. Она предполагала, что я забудусь сладким спокойным сном.

Чуть позже в мою спальню безмолвно проскользнул Олимпий с каким-то свертком в руках. Развернув ткань, он почтительно вручил мне высокую бутыль из тонкого стекла цвета морской зелени. Таким же зеленым казалось и ее содержимое. Я наклонила бутыль и увидела, как густая жидкость перелилась на одну сторону.

— Это твой друг, — сказал Олимпий. — Он откроет дверь твоей темницы и выпустит тебя на волю.

— Что нужно сделать? — спросила я.

Казалось невероятным, что такое малое количество снадобья способно оказать столь мощное воздействие.

— Когда я уйду, выпей его — все. Застели свою постель вот этим. — Он протянул мне корзинку. Внутри я увидела сложенную ткань. — Ложись. Жди. Больно не будет, просто подожди. Потом, когда все кончится, сверни подстилку и спрячь. Я приду к тебе и уберу следы до возвращения Хармионы.

Я взяла корзинку и направилась к кровати.

— Помни: уже завтра останутся лишь воспоминания. Все пройдет. Не теряй мужества. — Олимпий взял меня за руку. — Какая холодная! Неужели для тебя это так трудно?

Я сглотнула и кивнула. Моя рука была холодна как лед, отчего его рука казалась еще теплее.

— Большинство людей не могут исправить свои ошибки, — промолвил он. — Последствия наших оплошностей остаются с нами, и мы расплачиваемся за них. Думаю, ошибок немало у нас обоих. Но за эту тебе расплачиваться не потребуется.

Олимпий крепко сжал мою руку и добавил:

— Пожалуйста, не бойся. Обещаю, я вернусь через несколько часов. Поверь… — Он помолчал. — Мне самому не просто нарушить клятву Гиппократа и дать тебе это снадобье. Нелегкое решение и для тебя, и для меня. Но оно необходимо.

Он тихо ушел, а я в нелепой неподвижности замерла у кровати. Почему он не мог остаться со мной? Впрочем, он прав: нужно не просто избавиться от плода, а стереть это событие из памяти и из прошлого, словно его никогда не было. Тут лучше действовать в одиночку, свидетели ни к чему.

Расстелив плотные простыни, я взяла бутыль. Руки мои были так холодны, что стекло не нагревалось. Я, поежившись, отложила сосуд и принялась энергично растирать ладони. Потом мне показалось, что нос мой тоже мерзнет. Я прикоснулась к его кончику — холодный, как камень. Словно кровь отхлынула от моей кожи еще до того, как я успела принять эликсир.

Я подняла сосуд к свету. Почему, интересно, все лекарства зеленые? Мне вспомнилось зелье, что мы пили в Канопе. Может быть, от его плодов теперь и требовалось противоядие — один зеленый напиток против другого. Я поежилась.

«Если не выпьешь его, — сказала я себе, — ты день за днем будешь раздуваться как пузырь, пока весь мир не узнает, что Антоний приезжал в Александрию развлечься и оставил на память о себе бастарда».

История рассмешит Рим и подвигнет Октавиана на новые язвительные стишки. А мне достанется сомнительная слава еще одной брошенной любовницы вроде Китерис или Глафиры.

И еще я поняла, что все это плохо отразится на Цезарионе.

Будут говорить, что Антоний использовал вдову Цезаря для своего удовольствия, а потом бросил. Выходит, что достаточно хорошо для Цезаря, то пустяк для Антония.

Да, люди скажут, что я покрыла позором память Цезаря. Я допустила, чтобы Антоний сначала занял его место, а потом наплевал и на меня, и на все последствия нашей связи. Да, именно так все и будет выглядеть!

Я потянулась к бутыли, взялась за пробку.

«Это самое малое, что можно сделать во исправление ошибки, — подумала я в отчаянии. — Цезарь, прости меня! Ты знаешь, что все было не так, как могут подумать люди, но ведь тебе это ведомо, а им нет. Есть лишь один способ избегнуть бесчестия. Я не подведу тебя во второй раз».

Однако, уже поднеся бутыль ко рту и ощутив губами гладкое стеклянное горлышко, я вдруг ощутила поблизости присутствие кого-то или, может быть, чего-то. Меня бросило в дрожь, я отдернула бутыль и поставила ее рядом с собой, а когда взглянула на нее со стороны, содрогнулась еще сильнее. Поблескивающее стекло напомнило о блеске змеиных глаз в Мероэ, а содержимое показалось ядом.

Я отпрянула, удивляясь тому, что едва не выпила снадобье, даже не потрудившись осмыслить доводы Олимпия, взвесить все «за» и «против». Словно поддалась внушению.

Разумеется, его слова звучали убедительно и разумно, но… но он не учел главного.

Независимо от любых обстоятельств — других детей Антония, Фульвии, Рима, Октавиана, Цезаря, возможных насмешек — боги и Исида, великая Мать, подарили мне дитя. Я — его мать, и в сравнении с величием этого факта все прочее ничтожно. Цезарион стал моим счастьем, и ребенок Антония подарит мне радость, а что там с их отцами — не имеет значения. То есть, конечно, имеет, но само по себе. Одно к другому не относится.

Я упала на постель и зарыдала от ужаса — я была так близка к страшной ошибке! Непоправимой ошибке, что бы ни говорил Олимпий.

Может быть, сейчас ко мне явилась сама Исида.

Сдернув с кровати принесенную Олимпием подстилку, я улеглась и с облегчением почувствовала, что мои руки снова теплеют. А потом провалилась в благодатный сон.

Проснувшись, я увидела, что Олимпий склонился надо мной. Он поднял и убрал в корзину сложенную подстилку, легко коснулся меня с нежной гордостью во взоре, но тут увидел нетронутую бутыль и переменился в лице.

— Вижу, ты не смогла, — печально промолвил он.

— Не смогла, — прошептала я. — И не захотела.

— Тут нечего было бояться. Я же говорил…

— Я не боялась, — заверила я его. — Но понимаешь… Как трудно объяснить… Я люблю это дитя, хотя еще не видела его лица и не знаю имени.

Он покачал головой.

— Ты права, такое объяснить невозможно. Внятно, во всяком случае.

С понурым видом Олимпий забрал свое снадобье и удалился. Еще не наступил рассвет, и к тому времени, когда вошла Ирас и приветливо произнесла:

— Доброе утро! — вся история уже казалась мне сном.

Может быть, это Цезарь приходил ко мне и внушил: «Я недопущу, чтобы ты защищала меня, жертвуя собой».

Впрочем, с тем же успехом ко мне мог воззвать и будущий ребенок, и мой здравый смысл. Кто именно, так и осталось тайной.

Я просто лежала в постели, ощущая слабость. Ирас щебетала, болтала о погоде: гадала, достаточно ли тепло, чтобы накрыть стол на террасе.

— Ирас, — наконец сказала я. — Я чувствую себя усталой. Пожалуй, мне нужно отдохнуть подольше.

С этими словами я натянула одеяло на голову и отгородилась от света.

Шли дни, и я все более убеждалась, что поступила правильно. «Уже завтра останутся лишь воспоминания», — сулил мне Олимпий. Если бы я послушалась, все действительно отошло бы в прошлое. Но теперь я жила мыслями о будущем.

Поступали новости из внешнего мира. Антоний добрался до Тира, переправился на Родос, а оттуда в Эфес — парфяне были остановлены восточнее этого города. Все остальное они удержали, включая Тарс, место недавней нашей встречи. Интересно, как они обошлись с новым гимнасием — этим символом греческого образа жизни?

Да, странными вопросами способен задаваться человек, когда у него хватает и более серьезных забот.

Из Эфеса Антоний поплыл в Афины, где планировал собрать легионы из Македонии, но они были заняты отражением натиска с севера. Стало очевидно, что он может задействовать лишь легионы из далекой Галлии. На переброску потребуются месяцы.

В Афинах Антония ждали командир его войск Мунаций Планк и жена Фульвия. Я попыталась представить себе их встречу, но у меня не получилось — наверное, потому что я не хотела видеть этого. Но от информаторов Мардиана пришло длинное письмо, и он спешно принес его мне.

— Вот, вот новости из Афин! — сообщил он, протягивая свиток. — Можешь быть уверена в авторе: учился вместе со мной в дворцовой школе и рассказчик отличный.

Я взяла письмо без особой уверенности в том, что хочу знать эти новости.

Дорогой мой друг Мардиан… привет…

Скользнув взглядом по личной части письма, я перешла к основному содержанию.

Прибытие триумвира Антония здесь нас всех расшевелило, потому как мир ждет, что же он предпримет. Как нам стало известно, Антоний только сейчас узнал, что его товарищ по триумвирату Октавиан после столь своевременной кончины командира галльских легионов Калена не преминул прибрать эти войска к рукам. Таким образом, Антоний лишился разом одиннадцати легионов, причем парфяне к ним руки не приложили. Кроме того, военачальник Планк и Фульвия сильно разочарованы: они явно ожидали награды за свои труды, а Антоний (по слухам) не только не похвалил их, но и обвинил во всех бедах.

— Но ведь во всех его бедах виноват Октавиан! — произнесла я вслух, оторвавшись на миг от письма. Мардиан лишь поднял брови.

Секст направил к Антонию послов, в том числе и своего тестя, с предложением союза, чтобы вести переговоры о союзе. Недавно приехала и мать Антония, которая после недавних стычек нашла убежище у младшего Помпея, что вызвало в Италии много шума.

Антоний, однако, от предложенного союза отказался, а вместо того направился в Италию. Говорят, у него состоялся крупный разговор с женой, пытавшейся укорять его за скандальную связь с твоей государыней Клеопатрой. (Должен заметить, Мардиан, что тема эта и впрямь скандальная, ее обсуждали всю зиму! Мы слышали рассказы о гулянках, не прекращавшихся ни днем ни ночью, о том, как жарили на вертелах по двенадцать быков зараз, о пьяных оргиях, о каком-то «Сообществе оргий»… Судя по всему, обязанности у тебя, Мардиан, весьма интересные! Уже жалею, что не остался в Александрии и не сделал карьеру при дворе. Это наверняка выгоднее и веселее, чем моя нынешняя должность библиотекаря.).

Я почувствовала, как напрягается мое лицо: оказывается, обо всем, что мы тут делали, судачили и толковали досужие сплетники. И это я, я давала им почву для сплетен! Подумать только — «Сообщество оргий»!..

По пути Фульвия заболела, и нетерпеливый Антоний оставил ее в Сиционе, а сам продолжил путь с Планком. Они отплыли на запад. Это все, что нам на сегодняшний день известно. Проблема, однако, заключается в том, что море между нашими краями и Италией контролирует мятежный военачальник — убежденный республиканец Домиций Агенобарб, и Антоний плывет прямо ему в пасть.

Я опустила письмо. Рассказ об Антонии завершился, оставшаяся часть послания меня не касалась.

— Спасибо, — сказала я Мардиану. — Это гораздо более познавательно, чем официальная переписка.

Я помолчала и добавила:

— Значит, обо мне вовсю ходят сплетни.

— Как всегда, — отозвался мой друг, пожав плечами. — Так было даже во времена нашего детского «общества», помнишь, когда мы удрали из города? — Он рассмеялся. — Скандалы и сплетни вечно сопутствуют незаурядной личности. Если ты не такая, как большинство, и делаешь не то, чего от тебя ждут, ты даешь пищу для пересудов.

— Возможно, ты льстишь мне, но я не стану возражать, — заявила я.

При этом я подумала, что очень скоро, когда мое положение станет очевидным, у словоохотливых афинян появится новая тема для разговоров. Будет о чем чесать языками следующей зимой.

Однако после ухода Мардиана веселость моя пропала, ибо дела Антония складывались весьма неудачно. Значительную часть его восточных владений отвоевали парфяне, а Октавиан путем махинаций прибрал к рукам его легионы.

Египту тоже следовало позаботиться о безопасности на тот случай, если раззадоренные успехом парфяне обратят взоры в нашем направлении. Правда, благодаря хорошему урожаю у нас имелись средства, позволяющие хорошо вооружиться, да и мой новый флот почти готов. Мы удивим того, кто сочтет нас легкой добычей.

За окнами дворца безмятежно поблескивала на солнце гладь гавани, но эта летняя безмятежность обманчива. Всюду происходили события, мир пребывал в движении: корабли плавали, армии маршировали, из города в город галопом мчались гонцы. До шторма еще оставалось время, но он вызревал и набирал силу.

Наконец пришло письмо от самого Антония. Оно было отправлено из Афин до его отъезда, и содержавшиеся в нем фактические сведения уже устарели.

Где он сейчас? Что произошло с тех пор?

Душа моя!

С тех пор как мы расстались, мысли мои устремлялись к тебе каждый день, но они глухи и немы. Они не могут ни говорить с тобой, ни подхватить и пересказать мне твои слова. Следовательно, от них мало толку, хотя они и могут побывать там, где хотел бы быть я. О мысли, о счастливицы! Для меня же это время года, проведенное без тебя, было пасмурным и унылым, хотя весь мир и заявлял, будто это лето. Может быть, и лето, да только для других.

Теперь о том, в каком состоянии я застал дела. Развивая победоносное наступление на запад, парфяне дошли до Стратоникеи, но там их натиск был остановлен. Теперь мне необходимо отправиться в Рим, где нужно кое-что привести в порядок. Сексту я дал понять, что вступлю с ним в сепаратные переговоры в том случае, если мое официальное соглашение с Октавианом и Лепидом будет необратимо нарушено. Только так и не иначе.

Я покачала головой: какое поразительное упрямство. Даже после того, как Октавиан отнял у него легионы, Антоний отказывается думать о нем плохо. Или, вернее, отказывается исходить из реального положения дел.

Мой друг и клиент Ирод ускользнул из Набатеи в Петру. Он ищет поддержки против парфян и собирается отправиться в Египет. Прошу тебя, предоставь ему корабль для поездки в Рим. Необходимо восстановить его на троне Иудеи.

М. А.

Тысячу раз целую твои руки, твою шею, твои губы.

Почти физически ощущая его поцелуи, я убрала письмо под замок в ларец для личной корреспонденции. Я отметила, что он ни разу не упомянул о Фульвии.

Прошло несколько недель без новостей — во всяком случае, из внешнего мира. Я стала носить пышные многослойные наряды из легчайшего шелка, объявив это новой модой. Я специально заказала эти платья и нарядилась в них в ту пору, когда мой стан еще не округлился настолько, чтобы привлекать взгляды любопытных. Я надеялась как можно дольше сохранить свое положение в секрете. Хармиона и Ирас тоже надели подобные одеяния, и вскоре нам подражали все. Придворные дамы походили на ярких бабочек — порхающие многоцветные облака на фоне белого мрамора. Моя свита выглядела превосходно, то был один из прекраснейших сезонов на моей памяти.

Даже Мардиан принял новую моду: он выбирал более яркие цвета и более свободный покрой, найдя это очень удобным. Что и не диво, учитывая, что он продолжал раздаваться в талии. По должности он был вынужден одеваться официально, и тесная одежда становилась для него сущим мучением. Выходило так, что он от моего положения только выиграл.

Однажды жарким днем Мардиан явился в мои покои в крайне возбужденном состоянии. Мне сразу бросились в глаза его новые сандалии — с отдельным ремешком для большого пальца, разрисованные по коже золотыми лотосами. Но Мардиан, конечно, пришел не затем, чтобы похвалиться обновкой.

— Вот, только что прибыло! — объявил он, размахивая письмом.

— Судя по твоему виду, новости неплохие, — сказала я, взяв депешу. — Отдышись, налей себе вот это — смесь вишневого сока и тамаринда, охлаждает и бодрит.

Я указала ему кувшин, стоявший на моем столике в окружении чаш.

Мардиан осушил первую чашу залпом, налил себе еще и только потом, со словами «да, и вправду освежает», аккуратно расправил одеяние и сел, выжидающе глядя на меня.

Письмо было от египетского посла в Аполлонии на западном побережье Греции, откуда начиналась великая Игнациева дорога. Расположенный на берегу узкого пролива Адриатического моря, непосредственно напротив Италии, этот город был прекрасным наблюдательным пунктом, позволявшим собирать сведения о событиях как в Греции, так и в Италии.

Грозная и могущественная царица, приветствую тебя.

Боюсь, что зрелище, которое нам довелось лицезреть, невозможно описать словами, но все же постараюсь рассказать так, чтобы ты смогла себе это представить. Огромный флот Агенобарба численностью в несколько сотен судов курсировал в наших водах, повергая всех в ужас. Памятуя, что совсем недавно эта сила атаковала Брундизий, мы высыпали на прибрежные утесы и наблюдали за происходящим с недобрым предчувствием. И тут с юга появились немногочисленные корабли, как выяснилось потом, принадлежащие триумвиру Антонию. Оставив основные силы позади, Антоний отважно направился навстречу Агенобарбу всего с пятью кораблями. Он рисковал оказаться в полной власти Агенобарба, если бы полученные им сведения — о том, что его командир Асиний Поллион заключил с Агенобарбом соглашение, — были фальшивкой.

Когда корабли стали сближаться, Агенобарб, казалось, изготовился к бою. Лишь после того, как корабли Антония подошли к нему на расстояние, уже не позволявшее спастись, он отвел тараны в сторону в знак мирных намерений. Два флота объединились и поплыли в Италию вместе.

И вот что примечательно. По рассказам моряков, полководец Планк пытался убедить Антония не полагаться безоглядно на добрую волю Агенобарба, на что Антоний ответил:

— Я предпочту погибнуть от чужого вероломства, чем спастись за счет своей трусости.

Я оторвалась от чтения и попыталась представить себе эту картину: корабли направляются навстречу друг другу люди напряженно наблюдают за ними с берега, грозные тараны поворачивают в сторону в последнюю минуту, а Антоний, конечно же, непоколебимо стоит на палубе.

— Да, это свойственно ему, — сказала я.

— Что? — спросил Мардиан.

— Слова о том, что смерть из-за чужого вероломства предпочтительнее спасения ценой собственной трусости. Уж он-то никогда не проявит ни робости, ни коварства. Верность и безрассудная смелость — в этих качествах его честь и слава. Но не станут ли они когда-нибудь причиной его гибели? Тут он похож на Цезаря. Но Цезарь никогда не был столь доверчив, хотя свое слово держал свято… Итак, он на пути в Италию, а нам остается ждать новостей. Эта история будет иметь продолжение.

Я чувствовала, что ожидание убивает меня.

Мне казалось, что я не удивлюсь любому поступку Октавиана, однако следующее известие поразило и меня. Чтобы привлечь Секста на свою сторону, молодой триумвир женился на его тетушке! Невесту звали Скрибония, она была гораздо старше Октавиана и, по слухам, являлась сущей мегерой.

Я опустилась на табурет, смеясь и плача одновременно. В то время как Антоний на все предложения Секста реагировал с неколебимой честностью, Октавиан пустился во все тяжкие, лишь бы не допустить их союза.

— Говорят, она длиннющая и костлявая, — сообщил Мардиан, качая головой.

— Из того, что Октавиан женится, — отозвалась я, вспомнив историю с Клавдией, — еще не следует, что он намерен исполнять супружеские обязанности. Он уже был женат на маленькой девочке, а теперь вот — на старушке. Исключительно из политических соображений.

Ситуация казалась бы забавной, но холодная беспринципность Октавиана к веселью не располагала.

 

Глава 16

Лето продолжалось — самое прекрасное лето за последние годы. Морской ветерок радовал восхитительной прохладой, словно мы жили в тени алебастрового храма, солнце светило щедро, как дар богов. Вечерами я приглашала во дворец ученых друзей Олимпия из Мусейона, чтобы они наполнили знаниями наш досуг. Цезарион стал интересоваться математикой, и я надеялась, что учение станет для него не тягостной обязанностью, а приятным времяпрепровождением. Все учителя были добры, терпеливы и охотно отвечали на его вопросы, но особенно близко он сошелся с главным астрономом. Молодой ученый по имени Диодор легко находил общий язык и с седым мудрецом, и с семилетним мальчиком.

Ближе к сумеркам мы собирались в части дворца, что как нельзя лучше соответствовало нашим занятиям: широкие окна выходили на гавань, на стенах тоже изображался морской пейзаж, что создавало иллюзию пребывания на открытом воздухе. Легкий ветерок из окон усиливал это впечатление. Ели на наших встречах немного, зато по кругу гуляли чаши с прекрасным вином. Олимпий даже укорял меня, что я устраиваю сборища на манер эллинских симпозиумов, но я возражала: во-первых, я не призывала никого напиваться, а во-вторых, на наших встречах — в отличие от настоящих симпозиумов, куда приглашались только гетеры, — могли присутствовать добропорядочные женщины.

— Тебе как раз стоило бы поить гостей допьяна, чтобы узнать их получше, — с усмешкой говорил мой друг. — Как затеют спор о способах расчета длины земной окружности или о календарных вычислениях, мигом станет ясно, у кого что за душой. Ты увидишь, как люди, казавшиеся тебе самыми мудрыми и просвещенными на свете, способны браниться не хуже портовых грузчиков и даже драться, что твои гладиаторы. Да и не только драться! Иные, отстаивая свою теорию, на смерть пойдут.

Он добродушно рассмеялся.

— Ты настоящий циник, — заметила я. — О чем ты говоришь? Разве наши скромные вечера — это пьянство? Или с отъездом Антония в Александрии забыли, что такое настоящий разгул?

— Потому что город оплакивает его отъезд, — ответил Олимпий. — Он и Александрия прекрасно подходили друг другу.

Антоний… Александрия… Ученые вечера помогали мне отвлечься от постоянной, непреходящей тревоги — и о том, что происходит в Италии, и о моем собственном положении. Просторные одеяния были прекрасной находкой, но они позволяли лишь протянуть время. Сама проблема оставалась нерешенной.

Как-то раз Диодор объявил, что хочет показать кое-что всем нам, а особенно Цезариону. Для успешного опыта ему требовалась темнота.

— Я покажу вам, как Земля и Луна отбрасывают тени в солнечном свете и как это позволяет нам вычислить размер Земли. А еще я покажу, как происходят затмения.

Люди постарше пренебрежительно заворчали, но Диодор воздел руки.

— Я понимаю, что вы знаете все теории. Но можете ли вы придумать модель, способную показать нам их в действии? Я намерен продемонстрировать именно это.

Худощавый, малорослый, он напоминал мне кузнечика: двигался, как будто прыгал с места на место. Едва успевал приземлиться, как совершал новый прыжок. Он наклонился и, обращаясь непосредственно к Цезариону, сказал:

— Смотри внимательно.

Потом Диодор занялся подготовкой светильника и полированного металлического листа, которому предстояло сыграть роль огромного зеркала. Слугам он велел развесить между колоннами шары на веревках, обозначающие небесные тела.

— А вы тем временем налегайте на вино, — призывал астроном. — Чем больше выпьете, тем правдоподобнее будет выглядеть мой опыт.

Этот призыв встретил одобрительный отклик. Правда, Цезариону я пить не позволила и сама не стала.

Пока мы дожидались наступления полной темноты, Диодор спросил меня, что я планирую предпринять в связи с ожидаемым — настоящим! — солнечным затмением.

— А мне и невдомек, что оно будет, — призналась я.

— Ну и ну! — искренне удивился ученый. — Это ведь основное астрономическое событие года. Видать, ты была очень занята, если о нем не слышала.

Да, я была слишком занята, это точно. Другой вопрос — чем.

— Пожалуй, ты прав, — согласилась я. — А когда оно произойдет? Я никогда не видела затмения.

— Через пятнадцать дней, — ответил он. — Конечно, ты его не видела, оно ведь будет первым за пятьдесят лет. О, это выдающееся событие! Все ученые готовятся наблюдать за ним. Представь себе: небо потемнеет, и звери решат, что наступила ночь. Все стихнет, похолодает… Ни в одном театре такого не поставят!

— Но сильно ли стемнеет?

— Как ночью! — с воодушевлением заявил Диодор, но потом, замявшись, признался: — Правда, своими глазами я тоже ни одного не видел. Рассказываю лишь то, о чем читал. Жду с нетерпением, когда оно произойдет.

Затмение. Что бы это значило? Надо проконсультироваться с моими придворными астрологами и с чужеземными тоже — наверняка к затмению их понаедет немало.

Когда все было готово, Диодор устремился к светильнику, чтобы зажечь огонь и начать опыт.

— Представьте себе, что это Солнце, проливающее свет и тепло…

Указав на Землю — деревянный шар, висевший между двумя колоннами, — и Луну, он потянул за веревки и заставил шары пройти один мимо другого так, чтобы их тени перекрывались. Когда «Луна» проходила между «Землей» и «Солнцем», это вызывало затмение «Солнца», а когда «Земля» проходила между «Солнцем» и «Луной», случалось затмение «Луны».

— Видите, как изогнута тень? — спросил он возбужденным голосом. — Это кривизна земной сферы. Если измерить ее и установить, на каком расстоянии находится Луна, мы узнаем размер Земли. Ты все понял?

Вопрос был обращен к внимательно наблюдавшему за опытом Цезариону.

— Да, конечно, — отвечал мальчик очень серьезно. — Проблема в том, как точно вычислить расстояние до Луны.

Диодор был поражен его кратким и точным ответом.

Как и я.

В ту ночь, прощаясь со мной перед сном, Цезарион сказал:

— Может быть, мне нужно стать астрономом. Или математиком.

Да уж, хорошие занятия. Достойные и, главное, безопасные.

— Может быть, — ответила я. — Зависит от того, к чему призовет тебя судьба.

Разумеется, почему бы царю Египта не быть математиком? Одно другому не мешает.

Теперь я с нетерпением ожидала дня затмения и каждую ночь наблюдала, как убывает, истаивая кусочком бледного воска, Луна. Солнечное затмение наступит тогда, когда Луна станет совершенно темной.

Рассказы Диодора так повлияли на Цезариона, что в предвкушении великого события мальчик потерял сон и несколько раз являлся ко мне посреди ночи со словами:

— Я не могу спать!

Однажды он сказал:

— Расскажи мне еще раз про Артемиду и Аполлона, как они гоняют по небосводу на лунной и солнечной колеснице. Правда, что затмение случается, когда их колесницы сталкиваются?

Он рассмеялся.

Я обняла его и накинула ему на плечи легкое одеяло.

— Ты знаешь, что Артемида, Аполлон и солнечная колесница — это лишь образы? — спросила я. — С их помощью поэты пытаются описать такие прекрасные и таинственные небесные тела, как Луна и Солнце.

Раз уж он занялся математикой, ему придется распроститься с верой в старые предания.

— Значит, на самом деле Аполлона не существует? — Его голос прозвучал жалобно.

— Ну, он… Он существует, но вовсе не ездит по небу в колеснице, запряженной четверкой лошадей. На самом деле его больше интересует творчество. Например, музыка и все светлые стороны жизни, за которые в ответе Солнце.

— Вот оно что! — Мальчик прильнул ко мне, обнял меня и невинно спросил: — А почему ты стала такой толстой? Вроде бы и ешь немного.

Только ему я позволяла обнимать себя, и сейчас на мне не было обычного пышного одеяния. Вопрос захватил меня врасплох, да еще в середине ночи, и я не нашла ничего лучшего, чем растерянно пропищать:

— Потому что внутри у меня ребеночек.

— Правда? — Голос Цезариона тоже чуть не сорвался на писк. — А это мальчик или девочка?

— Пока не знаю, — ответила я. — Придется подождать, пока выяснится.

— Когда? Когда?

— Ну, где-то осенью. Ты доволен?

— Еще как! У всех есть братья или сестры, и мне всегда хотелось иметь кого-нибудь.

Как для него все просто!

Наступил день великого затмения, и мы собрались на самой высокой террасе дворца, на открытой площадке, откуда открывался широкий обзор. Солнце в тот день светило особенно ярко и неистово, словно бросало вызов попыткам затмить его. Оно обжигало открытые участки кожи и в конце концов заставило меня скрыться в тени навеса. Наблюдателям пришлось нацепить широкополые шляпы. Они щурились, прикрывали глаза от слепящего света и чувствовали себя немного глупо — ведь их ожидания основывались на абстрактных математических расчетах. Никаких зримых признаков того, что сегодня случится нечто необычное, пока не было.

Тут же, на террасе, находилась группа астрологов, намеревавшихся истолковать затмение с точки зрения своей науки. Они оживленно переговаривались и, похоже, спорили.

— А я вам говорю, что Луна женского рода, а Солнце мужского, — горячился один. — Если Луна затмевает Солнце, то женщина возвысится над мужчиной, будет править или уничтожит его.

— Верно, но о чем идет речь? — подхватывал другой. — Не о том ведь, надеюсь, что жена какого-нибудь сапожника будет командовать своим муженьком? Наверное, это относится к политике.

— Само собой, — хмыкнул первый. — Небеса управляют судьбами сильных мира сего и не снисходят до простонародья.

— Но гороскоп можно составить для любого человека, — заметил третий астролог. — Значит, небеса правят жизнью каждого.

— Может быть, — неохотно согласился его оппонент. — Но это грандиозное событие предупреждает нас о чем-то столь же грандиозном. Небеса определяют все, вплоть до мелочей, но они не умаляются до того, чтобы возвещать нам о пустяках.

— А ведь есть пророчество о женщине с Востока, что будет править Римом, — подал голос второй астролог.

— Возможно, затмение как раз и знаменует приближение ее правления, — подхватил третий.

— А возможно, все это чушь, вздор и пустая болтовня, — прозвучал прямо у меня над ухом голос Олимпия.

Я резко обернулась к нему и спросила:

— Если на свете хоть что-то, во что ты веришь?

Мне тоже доводилось слышать о подобных пророчествах. Я даже имела намерение приказать найти их для меня, но признаваться в этом я не стала.

— Ты хорошо знаешь, во что я верю, — сказал он. — Я верю в силы человеческого тела и в умение исцелять его, если есть малейшая возможность. Верю в благотворность доброго сна и необходимость поддержания чистоты. Еще верю в то, что избыток жгучего перца вызывает расстройство желудка. Но более всего — в то, что внимать пророчествам крайне вредно для здоровья. Они сбивают людей с толку.

— Не знаю, не знаю… — покачала я головой. — Подумай о людях, что высоко вознеслись как раз благодаря тому, что верили в пророчества.

— Ага. Наверное, любящие матери с младенчества внушали им, что они предназначены для особой доли. Они уверовали, будто эти бредни касаются именно их, и чего-то добились в жизни. Но мы ничего не знаем о тех, кто поверил сказкам и свернул себе шею. Ведь их имена так и остались неизвестными. Таких наверняка гораздо больше.

Это заставило меня призадуматься.

— Ну а как насчет Александра и оракула в Сиве?

— Он уже был царем и завоевателем. Что, скажи на милость, изменилось после посещения оракула?

— Ты такой скептик?

— Не всем же быть болтунами, — хмыкнул он, кивнув в сторону споривших астрологов.

Миг, когда по расчетам должно было начаться затмение, приближался. Вот он наступил — и прошел. Казалось, ничего не произошло. Но постепенно мы уловили угасание света. Нет, не угасание, это было нечто иное — особое рассеяние света. Он истончался, не порождая при этом темноты. Когда я смотрела на белые камни маяка и на корабли в гавани, мне казалось, что между ними и мной возникла пелена, искажавшая цвета. То был самый странный, необычный свет, какой мне доводилось видеть.

На солнечный диск медленно наползала тень с резко очерченными краями, и в какой-то момент нам почудилось, что тающий свет вытягивает воздух и становится трудно дышать.

Не знаю, где вычитал Диодор, что на землю падет ночная тьма. Дело обстояло не так. Ведь солнце продолжает освещать небо и после того, как закатывается за горизонт; естественно, оно светило и сейчас, находясь в зените. Небо вокруг затемненного диска осталось голубым. Птицы замолчали, но затмение продолжалось недолго, и дневные животные не успели принять его за ночь и залечь спать, а ночные — вылезли из нор.

Потом тень начала сползать с солнца так же неспешно, как накрывал его. Она ушла, и мы заморгали под желтыми лучами, вновь обретшими яркость, силу и, кажется, ощутимую плотность.

Несколько дней спустя, отпустив Ирас и Хармиону, я уединилась в дальнем покое, где меня никто не мог потревожить, и принялась читать доставленный мне без лишней огласки список пророчества. Несмотря на насмешки Олимпия, я чувствовала, что затмение было знамением, тайным знаком, требующим правильного истолкования. Если небесное явление, какого не случалось полвека, происходит одновременно с событиями в Риме, решающими судьбу целого мира, трудно поверить в случайное совпадение. И коль скоро это не лунное, а солнечное затмение — Луна затмевала Солнце, — знамение явно имело отношение к женщине. Как и сказали астрологи.

Длинное предсказание из книги Сивиллы тоже говорило о женщине, а значит, могло относиться ко мне. Во всяком случае, это касалось двух следующих стихов.

Другой стих из сборника показался мне еще более приближенным к действительности.

Трое — триумвират! Тут все казалось очевидным: с Египтом понятно, могущественная царица — я, а Бессмертный Владыка — конечно, Цезарь, обожествленный Цезарь.

А вот еще один стих:

Ну о ком же это может быть, если не обо мне? Ведь в глазах богов я истинная и законная вдова Цезаря.

Эти строки поразили меня до глубины души.

Комета… Цезарь… Войны, невзгоды, несчастья, потом воцарение женщины…

Книгами Сивиллы дело не ограничивалось, существовали и другие пророчества. Например, некий прорицатель Гистасп предсказывал насильственный переход власти в Риме вождю с Востока. Неудивительно, что за распространение списков этого пророчества в Риме карали смертью. «Оракул безумного претора» предрекал порабощение Рима завоевателями из Азии. Нечто схожее сулил так называемый «Оракул горшечника», да и не он один.

Конечно, предсказания были довольно туманными, но все, что касалось вдовы, кометы и троих — триумвирата, — на мой взгляд, сомнений не вызывало. Знамение явлено: женщина, вдова, скоро будет призвана к исполнению предначертанного. Близится мой час, и надлежит встретить его в готовности.

Небеса добры, они посылают нам знаки своей воли. Тому, кто способен истолковать знамения, они дают возможность встретить грядущее с открытыми глазами.

И еще одна строка не могла мне не запомниться:

Антоний в виде Геракла, символического льва — статуи всегда изображают Геракла с львиной шкурой, — вот что имелось в виду. Боги дали понять: им ведомо, какими мы были и какими будем.

Сейчас, вспоминая тогдашний восторг, я задаюсь вопросом: почему небеса приоткрывают перед нами лишь краешек завесы? Они позволяют бросить в грядущее лишь беглый взгляд, но никогда не открывают его полностью. Они не лгут, но полуправда может быть куда более жестокой, чем прямая ложь.

В итоге прав оказался Олимпий: пророчества только сбивают людей с пути.

Мы испытывали жажду новостей, сущие танталовы муки, ибо сведения поступали к нам отрывочно, словно куски топляка, выбрасываемые морем на берег. Антоний и Агенобарб добрались до Брундизия, но гарнизон Октавиана закрыл перед ними ворота. Антоний приступил к возведению осадных сооружений, а когда Октавиан попытался воспрепятствовать этому, Антоний провел блестящий кавалерийский маневр и разгромил противника, захватив множество пленных. Октавиан обратился за помощью к Агриппе, попросил мобилизовать ветеранов и привести их на юг. Теперь каждый из триумвиров убедился, что другие ведут себя враждебно, и начал действовать соответственно.

Создавалось впечатление, что вскоре разразится масштабная война. Это было хорошо — хорошо для Антония. Чем скорее они сцепятся и сразятся, тем лучше. Антоний остановит Октавиана.

Потом — тишина.

До меня дошло известие, что к моей восточной границе, к Пелузию, прибыл Ирод. Командир тамошнего гарнизона разрешил ему переправиться в Александрию на корабле, и вскоре его судно — жалкая лохань, выглядевшая так, будто вот-вот потонет, — вошло в мою гавань.

Готовясь к его визиту, я поговорила с Эпафродитом, и он попенял на мое невежество. Я задумала дать в честь Ирода пир, но Эпафродит сказал:

— Царица, разве ты не понимаешь, что он не может разделить с тобой трапезу, так же как и я?

Признаться, Эпафродит так редко давал мне повод думать о его вере, что порой я о ней забывала. Но сейчас вспомнила о религиозных запретах, касающихся пищи. Например, иудеи, как и египтяне, не употребляют в пищу свинину.

— Если ты насчет свинины, я прикажу не подавать ее.

Эпафродит, за время службы ставший более раскованным в обращении со мной, улыбнулся:

— О, если бы дело было только в свинине или, скажем, в устрицах! Нет, наши правила гораздо сложнее. Они касаются и посуды, и способа приготовления блюд, и их сочетания: одни кушанья разрешены, но их нельзя подавать вместе с другими, по отдельности тоже разрешенными. Это целая наука.

— И что же мне делать? Не есть совсем, пока он здесь?

Ирод был другом Антония, и я должна почтить его — но как?

— Я могу послать кого-нибудь, чтобы согласовать меню. Но боюсь, тебе придется обновить всю посуду и провести очищение кухонь… Ритуальное, разумеется. Я знаю, что они и так содержатся в чистоте.

Потом ему пришла в голову мысль:

— С другой стороны, это, возможно, не имеет для него значения. Он ведь не настоящий иудей.

— Что ты имеешь в виду?

Я была заинтригована.

— Его предки были идумеями, а мать и вовсе из арабов. — По лицу Эпафродита промелькнула тень презрения. — Конечно, он называет себя иудеем, но не знаю, насколько глубоко это укоренилось. Из политических соображений ему приходится скрупулезно следовать обычаям, но вне страны он может и отбрасывать религиозные ограничения.

— Однако заранее мне ничего не узнать, — вздохнула я. — Придется исходить из предположения, что он относится к запретам серьезно.

— Я его испытаю, — пообещал Эпафродит, — и, уж поверь, разберусь, насколько он правоверный. А тем временем… Для меня это будет первая возможность попировать во дворце — после скольких? — после семи лет службы! Давно пора.

— Значит, дорогой друг, дело того стоит.

Когда гонец от Ирода доложил о его прибытии, до меня дошло — слишком поздно, — что приготовленные для иудейского царя покои, наверное, тоже требовалось подвергнуть ритуальному очищению. Так или иначе, посланец сказал, что гость предстанет передо мной вечером, и я к назначенному времени встретила его в малом «неофициальном» зале для аудиенций. Там тоже стоял трон, но не слишком изукрашенный и на небольшом возвышении. Я облачилась в платье из золотой парчи иудейской работы — отчасти, чтобы потрафить гостю, отчасти же потому, что этот колокол жесткой сверкающей материи прекрасно скрывал мою фигуру.

Вечерние тени колонн косо тянулись по полу, когда в зал легкой походкой вошел Ирод, облаченный в поблескивающее белизной и золотом одеяние. Его улыбка выглядела столь искренней, что сразу расположила к себе.

— Приветствую тебя, прославленная царица Египта! — молвил он, глядя на меня с восхищением. — Должен признаться, что все рассказы о твоей красоте не передают и малой толики истины. Я… я потерял дар речи.

И выражение лица, и тон его голоса были таковы, что я поневоле верила ему.

— Мы приветствуем тебя, Ирод из Иудеи, добро пожаловать в Египет, — сказала я.

— И голос под стать лицу! — вскликнул Ирод и поспешно добавил: — Если ваше величество не сочтет это за дерзость.

Я знала, что голос у меня и вправду приятный, и снова его слова не прозвучали как нарочитая лесть.

— Подобная дерзость вполне простительна, — отозвалась я. — Мы рады твоему благополучному прибытию. Расскажи мне о положении в твоей стране.

Я встала, спустилась с подиума и предложила:

— Пройдем в портик; ты должен увидеть гавань на закате.

Обрамленные колоннадами галереи позволяли обойти главное задание дворца по периметру и увидеть гавань со всех выигрышных точек. Когда мы оказались рядом, я лучше, чем с высоты трона, смогла оценить внешние достоинства гостя. Высокого роста, мускулистый и гибкий, он обладал уверенной осанкой прирожденного солдата, а его лицо с золотистой кожей, темными завораживающими глазами, тонкими губами, высоким носом и густыми ресницами отличалось утонченной арабской красотой.

— Значит, ты направляешься в Рим? — спросила я. — Тебе предстоит долгий путь.

— Мне непременно нужно добраться до триумвиров. Из Иудеи я ускользнул чудом и теперь должен соединиться с Антонием, который намерен начать войну против захвативших мою страну парфян. Я готов на все, чтобы помочь ему.

Такой ответ — и такой человек — не мог мне не понравиться.

— Ты не думаешь, что принес бы больше пользы, оставшись здесь? Мне нужен хороший командующий для моей армии. Ведь я тоже собираю силы и вооружаюсь против парфян.

Он покачал головой. Даже в его сомнении заключалось больше очарования, чем в согласии другого человека.

— Но я нужен Антонию.

— Антонию ты уже помог, как и мне в свое время. Когда Габиний восстановил моего отца на престоле.

— Да, верно. Как раз тогда я впервые встретился с Антонием. Мне было шестнадцать.

— И ты уже командовал войсками.

— У нас в Иудее взрослеют рано. Но Антоний был старше меня, и я хорошо помню, какое впечатление произвела на него встреча с тобой. Он много раз говорил об этом.

«Ну вот, теперь пошли льстивые выдумки», — подумала я.

Однако… может быть, это правда? Антоний и сам намекал на нечто подобное. Впрочем, с помощью такого рода уловок ловкие люди и добиваются власти над душами: умело смешивают правду с тем, что другие хотят услышать. А эти другие тем охотнее верят услышанному, чем больше оно соответствует их тайным желаниям.

— Ну, то было давно, — отмахнулась я.

Мы вышли на галерею, и я указала на простиравшуюся перед нами гавань. Сердце мое полнилось гордостью, как всегда, когда я обводила взглядом мое сокровище — мою Александрию.

— Какое зрелище! — восхитился Ирод.

Солнце заставляло сверкать волнующееся море и более спокойные воды гавани, окрашивая паруса судов алым цветом и золотом.

— Величайшая гавань в мире, — выдохнул Ирод. — Я бы отдал что угодно, лишь бы завести такой порт в Иудее. Увы, у нас имеется только жалкая Яффа. Впрочем, — спохватился он, — это лучше, чем ничего. По крайней мере, мы имеем выход к морю.

— Там каждая пядь земли оплачена кровью, — заметила я скорее для себя, чем для него. — Сколько жизней потеряно в сражениях за Иерусалим? Однако этот город не прославлен шедеврами зодчества, монументами или художественными сокровищами.

— Я намерен прославить его! — пылко воскликнул он. — Дайте мне возможность, и я сделаю Иерусалим подлинным сокровищем! А кто способен дать такую возможность? Только Антоний!

Только Антоний. Мы оба возлагали свои надежды на Антония, хотя и по разным причинам.

— Ну что ж, первым делом тебе надо попасть в Италию. За кораблем дело не станет, получишь у меня. Правда, плыть советую не прямиком в Рим, а в Брундизий: по последним сведениям, Антоний сейчас там. Сведения могли устареть, но когда мы получали известия в последний раз, они с Октавианом находились там, каждый со значительными силами. Сейчас, скорее всего, между ними идет война.

Ирод застонал.

— Я бегу от войны в Иудее, чтобы найти ее в Италии!

— Мы здесь не воюем, — напомнила я ему. — Может быть, разумнее остаться в Египте и выждать? Прими под начало мои войска, а когда Антоний вернется на Восток…

— Нет, я должен ехать сейчас. Нельзя допустить, чтобы они достигли соглашения без меня.

Ирод прекрасно понимал: его присутствие послужит убедительным доводом для заключения того соглашении, какое будет выгодно ему.

Благодаря Эпафродиту приветственный пир удался на славу. Мы исключили все блюда, запретные для иудеев, и использовали новую ярко раскрашенную посуду из Сирии, не оскверненную соприкосновением с некошерной пищей.

Ирод переоделся (для беженца он имел неплохой гардероб) и восседал за столом в царском пурпуре, с диадемой на челе. Даже в изгнании он оставался монархом и хотел сделать это очевидным для всех. Ему и его свите отвели места в соответствии с положением каждого, и все иудеи показали себя за столом отменными собеседниками с прекрасными манерами. На превосходном греческом языке они поддерживали беседу о чем угодно: о модах, о поэзии и искусстве, об угощениях и развлечениях, о философии. Только политика, как тема щекотливая, за столом не затрагивалась.

Правда, Эпафродит попытался едко поддеть гостя.

— Стало быть, пока Иудея остается в руках парфян, — молвил он, сокрушенно качая головой. — Но ничего, надеемся, скоро она будет освобождена. Тогда тебе придется без промедления очистить и восстановить Храм.

— Я хочу сделать больше, — ответил Ирод, устремив на него прозрачные глаза. — Я хочу перестроить его в соответствии со значимостью Храма.

— Какой значимостью? — Мардиан сморщил лоб. — Прости меня, я не понимаю.

— Храм свят! — заявил Ирод.

— Как все храмы, — сказал Мардиан с мягкой улыбкой. — Наш храм Сераписа, например…

— Бог Серапис не оставлял исчерпывающих указаний о сооружении ему именно такого храма и именно в этом месте, — возгласил Ирод с немного излишним пылом. — А мы от нашего Бога такие указания получили.

Мардиан рассмеялся.

— Пути богов неисповедимы.

— Для нас есть только один Бог! — твердо заявил Ирод. — И от него мы получили Закон.

— Но наши… — начал египтянин, и я остановила его взглядом.

— Послезавтра шаббат, — сказал Эпафродит. — Раз ты так благочестив, то, конечно, захочешь пойти со мной на молитву в нашу синагогу. Это самая большая синагога мира.

Ирод улыбнулся и кивнул.

— Что такое синагога? — спросил кто-то, сидевший дальше за столом.

Ирод пробыл в Александрии двадцать дней, но Эпафродиту так и не удалось раскусить, кто он — истинный иудей или нет. Мне же показалось, что царь столкнулся с конфликтом между тем, к чему его принуждали обстоятельства, и тем, к чему влекли амбиции; между склонностью и необходимостью. Такого рода противоречие испытывают многие, но мало кто выбирает венец мученика и погибает, как Катон — за республику, Спартак — за рабов, а израильские пророки — за своего Бога. Все остальные стремятся реализовать свои таланты и устроить собственные судьбы, не возлагая их на алтарь идей, как белого жертвенного быка. Ирод тоже был просто человеком.

В конце концов он отплыл на полученном от меня корабле в Италию, вдогонку заходящему солнцу. Что он там найдет, мы могли лишь догадываться. Оставалось лишь с нетерпением ждать вестей, не менее важных для меня, чем для Ирода.

— Я не хочу быть жестоким, но ты просто необъятна! — не сдержался Олимпий, зайдя ко мне примерно через месяц после отплытия Ирода. Его лицо, обычно бесстрастное, выражало растерянность и испуг.

— Ах, милый старина Олимпий, до чего же ты любезен и тактичен, — проворчала я, надувшись.

Я и без него знала, что разнесло меня сверх меры. Ни пышные шелка, ни парчовый кокон ничего уже не скрывали.

— Ты совершенно уверена насчет… насчет сроков? — осторожно спросил он.

— Думаю, да. Во всяком случае, приблизительно.

Олимпий покачал головой.

— Пожалуйста… ты позволишь? — Он протянул руку к моему животу.

— Разумеется, делай то, что считаешь нужным, — сказала я. — Сегодня ты не мой друг, а мой придворный врач.

Он отстегнул передник, добавленный недавно к моему платью, прошелся чуткими пальцами по выпуклой плоти, нахмурился, покачал головой. Потом проговорил:

— Ага, — и убрал руки.

— Что «ага»? — нетерпеливо спросила я.

— С точки зрения медицины все нормально. Можно сказать, волноваться нечего, но…

— Что еще за «но»? — рявкнула я.

— Я думаю, что их двое, — ответил он.

— Что?

— Близнецы, — сказал он. — Двое. Ну, знаешь, как Аполлон и Артемида.

— Без тебя, дурака, знаю, кто такие Аполлон и Артемида!

Он ухмыльнулся.

— Да, конечно. Но готова ли ты стать Латоной?

— И скитаться отвергнутой и преследуемой?

— Скитаться тебе, ясное дело, не придется, да и преследованиям тебя никто не подвергнет. Но вот насчет отвергнутой… Тут я лучше промолчу.

— Иногда я тебя ненавижу! — воскликнула я.

— Конечно. Когда я говорю тебе то, чего ты не хочешь слышать, — отозвался он. — Но я бы на твоем месте не обижался попусту, а подумал заранее, как назвать двойняшек.

Он встал, и в глазах его плясали огоньки.

— Ах, что за мужчина этот Марк Антоний!

— Уходи!

Я запустила в него баночку с мазью. Он увернулся и со смехом выбежал прочь. После его ухода я осторожно положила руки на свой необыкновенно округлившийся живот и сосредоточилась. Да, толчки внутри его в самый раз подходили для четырех пар конечностей. Двойняшки. Дать им имена — наименьшая из проблем.

 

Глава 17

— Марк Антоний женился, — сообщил мне матрос, которого энергично, едва ли не взашей, втолкнул во дворец Мардиан.

Матрос остановился передо мной с улыбкой на лице, сжимая шапку в руке.

— Мне прекрасно известно, что он женат, — пожала плечами я. — Что это за новость? Мне нужны настоящие новости о войне.

— Пусть простит меня ваше величество, — промолвил вестник, продолжая улыбаться, — но это новость, потому как женился он только что. А войны никакой нет.

— О чем ты говоришь?

Почему моряки решительно не способны выражать свои мысли вразумительно?

Мардиан прислонился к стене и нахмурился, скрестив руки на груди.

— Я хочу сказать, что триумвир короткое время был вдовцом. Фульвия умерла, а потом…

Фульвия. Умерла? Он освободился от нее?

— Потом он женился на Октавии. В Риме.

— Что?

— Женился. В Риме. Триумвир Марк Антоний. На сестре триумвира Октавиана. Они поженились. Вообще заключено множество союзов, в том числе и брачных: все согласились, что это лучший способ избежать войны. Ко всеобщему ликованию, распрю удалось предотвратить. Вергилий написал по этому поводу панегирическую поэму, воспевающую новый Золотой век. Хочешь послушать ее? — добродушно осведомился моряк и принялся рыться в своей сумке в поисках свитка.

— Он женился на Октавии? Овдовел и, будучи свободным, выбрал ее?

— Именно так, ваше величество.

Он перестал искать поэму.

— Когда умерла Фульвия? — спросила я.

Вопрос был дурацкий, но мне почему-то казалось очень важным узнать это.

— После того, как Марк Антоний оставил ее в Греции.

— Понятно.

Комната вокруг меня начала вращаться и странно преобразилась, но я продолжала стоять, не отрывая от него взгляда. Потом — просто чтобы заполнить паузу, так как ответа я все равно не могла запомнить, мне перескажут его позднее — я спросила:

— А почему нет войны?

— На самом деле ее не допустили ветераны. Костяк обеих армий составляли легионеры, всего полтора года назад сражавшиеся бок о бок при Филиппах. Они не желали воевать друг с другом из-за раздоров командиров. Они устали от войны. Весь мир устал от войны. Вот почему Вергилий написал о Золотом веке. Рим сошел с ума от радости, все празднуют. Толпы повсюду такие, что мы еле загрузили корабль — на улицах не протолкнуться! Одно слово — мир! А поскольку договор скреплен браком, Октавиан и Антоний теперь, можно считать, стали братьями.

— Когда ты покинул Рим? — спросила я.

И снова, невесть почему, мне казалось очень важным установить точное время.

— Менее двух недель назад. Нам сопутствовали благоприятные ветры. Похоже, ликует сама природа.

«Уж это ж точно, — подумала я. — Вся природа, все небесные сферы должны праздновать этот союз».

— Подойди к нему. — Я кивнула на Мардиана. — Он отсыплет тебе монет, чтобы ты тоже праздновал. Да, и оставь мне поэму. Хотелось бы прочитать ее на досуге.

Моряк отыскал в сумке заляпанный смятый список и вручил его Мардиану, проводившему гостя к выходу. Меня же в тот момент занимало одно: я хотела уединиться. Но куда ни устремляла я взор, он неизменно попадал на людей, которым я была небезразлична, которые знали обо мне слишком много. Обычная женщина может остаться одна даже в толпе, где она безымянна. Я же пребывала в западне своего положения, делавшего всех окружающих свидетелями моего горя и позора.

Мардиан проводил морехода, вернулся в комнату и увидел, что я по-прежнему стою, устремив невидящий взгляд на гавань. Мне некуда было деться от его сочувствующих глаз, полных тревоги и жалости.

— Прости, — тихо промолвил он. — Я услышал о прибытии корабля из Рима и, зная, как ты ждешь новостей о войне, поволок этого малого к тебе без предварительных вопросов. Я ничего не знал.

— Ох, Мардиан.

Я закрыла глаза и положила голову ему на плечо. Сознавая, что говорю глупость, я спросила:

— Почему это причиняет такую боль?

Ведь некогда мне казалось, что больше ничто не способно ранить меня так глубоко, до самой сердцевины. Я думала, что погребальный костер на Форуме выжег во мне все, избавив от подобных ударов судьбы.

Мардиану достало ума не отвечать. Он лишь обнял меня.

Мардиан распорядился отослать всех придворных, я осталась в своих покоях одна и долго лежала неподвижно, тупо уставившись в пространство. На мое тело и мои мысли напало благодетельное оцепенение. Далеко внизу волны ритмично бились о набережную, набегая и отступая. Вперед и назад, вперед и назад.

Потом мысли стали возвращаться, обретать четкость, соединяться с кипящими чувствами.

Войны, стало быть, не было. Противники сложили оружие и помирились, а Октавиан в залог мира предложил Антонию свою сестру.

«Он считает разумным скреплять политические отношения семейными связями. Когда мы стали триумвирами, он выразил желание породниться со мной».

Ну, конечно. Но поскольку Октавиан только что женился, политический брак следовало заключить Антонию.

— Возьми мою сестру, в знак доверия, — наверное, так сказал Октавиан.

Почему же, Антоний, ты не отказался? Какая разница, что говорил Октавиан, если ты волен ответить одним словом — «нет»?

«Он был свободен, и он предпочел жениться на Октавии».

Как она выглядит? Я попыталась припомнить, ведь я несколько раз видела ее в Риме. Она старше Октавиана, но ненамного. Мне казалось, что Октавия замужем: куда же подевался ее муж? Правда, в Риме это не проблема. Возможно, она послушно развелась, чтобы угодить Октавиану. Антоний мог бы поступить так в угоду Октавиану — но не пожелал сделать этого в угоду мне! А теперь ему и разводиться не понадобилось, так кстати Фульвия умерла.

Какова же Октавия? Мои воспоминания о ней были отрывочны и туманны. По иронии судьбы, она не обладала красотой своего брата, иначе я бы ее запомнила. Что она говорила, как вела себя на пирах? Но я была настолько увлечена Цезарем и другими сильными личностями — такими, как Брут и даже Кальпурния, — что почти не обращала на нее внимания. Конечно, если бы она выделялась особым безобразием, скандальным поведением или гадким нравом, это тоже не осталось бы незамеченным. Значит, эта женщина ничем не выделялась. Так, «ни рыба, ни мясо».

Теперь она станет его женой… Нет, она уже его жена!

Мардиан оставил поэму на столе, и я заставила себя взять ее в руки. Видимо, в Риме эти стихи распространяют повсюду, иначе откуда бы свиток взялся у моряка? Ах, ну да, там же всеобщий праздник!

Я почувствовала, как на смену парализующему отчаянию во мне вскипает ярость. Что за дурацкая пародия на пророчество?

О боги, что за банальная безвкусица! Это все, на что способен их хваленый Вергилий! Но как быть с подлинным пророчеством о вдове и Риме?

Что ж, мне ли не знать о десяти лунных месяцах тяготы! Провались в Аид этот Вергилий с его проклятым «пророчеством»! Оно никогда не исполнится, никогда! Да станет чрево ее бесплодным или способным приносить лишь девочек! Исида сильнее Вергилия.

В ту ночь мне приснился кошмар. Столь правдоподобный, что мне показалось, будто я и впрямь перенеслась в Рим и вижу все собственными глазами.

То была комната, подобная пещере… Нет, больше похоже на внутреннее помещение храма со стенами и полом из полированного черного мрамора. Между двумя бронзовыми светильниками на возвышении, куда вели пять или шесть ступеней, находился алтарь, тоже мраморный и черный. На нем лежала Октавия.

Теперь я могла рассмотреть ее как следует: черты, ускользавшие от меня ранее, теперь обрисовались четко. У нее были густые каштановые волосы, светящиеся темные глаза, лицо приятное, но невыразительное. Два высоких светильника струили мерцающий свет на ее нос, щеки, длинные волосы, белое одеяние и играли бликами на полированных камнях пола.

Она ждала — неподвижно, едва дыша, босая, со связанными лодыжками.

Потом я увидела Антония, но только со спины. Медленным церемониальным шагом, как жрец неведомого культа, он поднимался по ступеням с ножом в руках.

Приблизившись, он наклонился, разрезал путы, освободив ноги, — и тут я увидела, что ее запястья тоже связаны. Антоний разрезал и эти путы.

Затем он склонился над алтарем, поднялся на него — все это медленно, торжественно, как бы соблюдая обряд, — и вошел к Октавии. Ее бледные руки легли на его напряженные плечи, ноги обвили его бедра.

Они стали мужем и женой.

«Следом, с небесных высот, весть нисходит о новом зачатии».

Я проснулась в поту, с неистово бьющимся сердцем и ощущением боли в животе.

— Сон, всего-навсего сон, не более чем сон…

Я повторяла это снова и снова, как заклинание, пока ужасные подробности не начали таять.

Ничего такого не было. Не могло!

Да? А как же тогда это было? Я не могла отделаться от воспоминания. Слишком хорошо я помнила все, так или иначе связанное с ним. Теперь же его поцелуи, его руки, тяжесть его тела имели отношение лишь к ней.

О боги, пошлите мне забвение! За что такие муки, почему я должна видеть это, словно наяву, зачем меня покарали столь ярким воображением? Пусть оно умрет вместе с моей любовью.

Та ночь прошла тяжелее, чем бессонная, и оставила меня потрясенной и лишенной сил, то есть в наихудшем состоянии для того, что мне предстояло. Ибо на следующую ночь, когда я еще не успела отдохнуть и прийти в себя, у меня начались схватки.

Все началось внезапно, без подготовки, как новость, доставленная тем моряком. Служанки со всех ног кинулись готовить родильный покой, кто-то послал за повитухами, весь дворец переполошился.

Я же, корчась от боли, едва смогла встать, чтобы меня отвели в предназначенное для приема родов помещение. Помню, что оперлась на двух повитух и едва их не повалила. Ноги мне не повиновались, а каждая попытка сделать шаг посылала по телу вниз, от живота к ступням, спиральные волны боли. Наконец меня поместили на специальный повивальный стул с очень низкими ножками и крепкой спинкой, застеленный простынями. Я откинулась и вцепилась в его бока, почти ослепленная приступами боли; они накатывали с такой частотой, что почти сливались воедино.

В подобном состоянии человек теряет реальное представление о времени: мгновения растягиваются и кажутся вечностью, а часы, напротив, сжимаются в минуты. Я понятия не имела, как долго пребывала в этом положении, но отчетливо помню донесшиеся до меня слова:

— Вид ее мне не нравится, к тому же…

Конца фразы и ответа расслышать не удалось, а потом раздался испуганный возглас:

— Пошлите за Олимпием! Живо!

Скоро (или не скоро, могу лишь сказать, что в комнате как будто потемнело) зазвучал голос Олимпия:

— Она что-нибудь принимала? Нет? Тогда…

Меня подняли, куда-то перенесли и положили спиной на ровное, жесткое ложе. Руки мои развели в стороны и крепко держали. Потом я почувствовала, как чьи-то руки надавливают мне на живот.

— Кровь! Кровь! — В голосе слышалась паника.

— Тяни! — крикнул кто-то.

— Я не могу, — откликнулся другой голос. — Он неправильно повернут.

— Так поверни правильно! — На сей раз приказывал Олимпий. — Поверни!

Теперь я почувствовала, как подо мной растекается что-то теплое и липкое. Кровь. Повернув голову, я увидела, как она, очень густая и красная, капает со стола и образует лужу внизу. Запах был мерзкий, отдающий железом.

Комната поворачивалась очень медленно, вращаясь вокруг какой-то оси. Я ощущала наплывающие на меня волны черного беспамятства.

— О боги!

Я почувствовала, что чрево мое разрывается, а внутренности выворачиваются наружу.

— Вот, выходит.

Раздался тонкий, натужный, кашляющий плач и чей-то возглас:

— Девочка!

Но боль на этом не прекратилась, а только усилилась, как и поток липкой горячей крови, растекшейся теперь даже под моим затылком. Вместе с болью нарастал страх — не только мой, но и окружающих.

— Не выходит! Застрял! Второй ребенок застрял!

— Он застрял, второй младенец, он застрял…

— Во имя богов, сделайте что-нибудь!

— Я не могу…

Потом тревожные голоса слились воедино, как и склонившиеся надо мной лица. Я их не различала — все тонуло в наползающей тьме.

— Она умирает!

Я едва расслышала этот полный отчаяния возглас, а потом подняла глаза и увидела, как сквозь пелену, искаженное горем лицо Олимпия, текущие по его щекам крупные слезы.

— Остановите кровотечение! Остановите его, во имя богов! — крикнул кто-то.

— Я не могу! — Еще один голос, женский.

— Тогда тяните сильнее, давайте! — крикнул Олимпий. — Тяните!

— Но как… — Слабый голос звучал со стороны моих ног.

Я втягивала воздух прерывистыми хриплыми вздохами.

— Держи! Вот так! — Олимпий выкрикивал приказы, словно на поле боя. — Поворачивай! Крути, кому сказано! Тяни! Тяни!

Я ощутила, как разрывается промежность, а кровь хлынула таким потоком, что, кажется, залила меня до ушей.

— Вышел!

То были последние слова, которые я услышала.

По пробуждении оказалась, что я замотана повязками и не могу шелохнуться от боли. Болел каждый мускул, каждая жилка, все тело. Казалось, меня разорвали на части, а потом сшили.

В комнату вливались солнечные лучи: значит, наступило завтра. А то и послезавтра. Или прошла неделя? Я чувствовала, как пульсирует набухшая от молока грудь. Да, видимо, прошло дня два-три.

Несколько мгновений мои глаза оставались полузакрыты, но я все-таки сумела рассмотреть двух сидевших у стола повитух. Одна держала на руках младенца.

На меня накатила холодная волна страха — где второй?

— Она очнулась!

Одна из женщин заметила меня и тут же оказалась рядом.

Я попыталась улыбнуться.

— Она очнулась, она жива!

По голосу моему этого было не сказать: он звучал еле-еле.

— Вот твоя дочь.

Другая прислужница вложила дитя мне в руки, которые так болели, что было больно держать даже крохотное тельце.

Малютка безмятежно спала. Похоже, она перенесла все это куда легче, чем я.

— А другой младенец? — вырвалось у меня.

— Сейчас принесем. Эй, царица проснулась! Пусть несут ребенка.

Спустя мгновение во второй моей руке оказался такой же сверток, и было так же больно его держать.

Этот младенец не спал, а таращился на меня темно-голубыми глазенками. Это чудо — столь тяжелые роды, и двойняшки здоровы!

— Благодарение Исиде! — прошептала я, коснувшись младенческих губ.

В это мгновение в комнату торопливо вошел Олимпий. Я с благодарностью поняла, что он дожидался в соседнем помещении. Выглядел он так, словно рожал вместе со мной.

— Благодарение богам! — пробормотал он, взяв меня за руку. — Я уже больше ничего у них не попрошу.

— Не спеши зарекаться, — возразила я, хотя каждое слово давалось мне с трудом. — Ты молод, и помощь богов тебе еще потребуется.

— Я боялся, что ты умрешь, — признался Олимпий.

— Знаю, — отозвалась я. — Слышала твой голос. И видела, — вдруг вспомнилось мне, — как ты плакал.

— Если бы ты умерла, я лично отправился бы к Марку Антонию и убил его, — сказал Олимпий, и я поняла, что он говорил серьезно. Потом, чуть смутившись, врач торопливо продолжил: — Дети родились чуть раньше срока, поэтому они слишком маленькие. Что к лучшему: будь они чуть больше, мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

— Еще вырастут, — проговорила я, мысленно содрогнувшись, и попыталась рассмеяться, отчего боль пронзила меня с новой силой. — Олимпий, у меня когда-нибудь перестанет все болеть?

— Самой собой: через год, максимум через два, — хмыкнул мой старый друг.

К нему, похоже, возвращалась обычная ирония.

Во время этих тяжких родов я потеряла очень много крови, сильно ослабела, а когда первый раз взглянула в зеркало — ужаснулась своей смертельной бледности. Олимпий усиленно отпаивал меня красным вином и густым настоем кервеля, что, по его заверениям, должно восстановить кровь. Кроме того, он велел мне не поручать малышей кормилице, а заниматься ими самой, поскольку это способствует выздоровлению. Коль скоро их двое, я буду поправляться в два раза быстрее. И младенцы станут расти быстрее, а для них, недоношенных, это важно.

Тут меня уговаривать не пришлось: возня с малютками доставляла мне удовольствие. Я еще недостаточно восстановила силы, чтобы вернуться к государственным обязанностям, но постепенно я брала дела в свои руки, стараясь совместить их с материнскими заботами.

Детки оказались чудесные: мальчик и девочка, оба светленькие. Глазки у мальчика так и остались голубыми, а у девочки приобрели зеленоватый оттенок. Я не уставала любоваться их нежными сонными мордашками и радовалась тому, как они быстро набирают вес.

Разумеется, я много размышляла об именах, но в одном определилась точно: ничего римского, никаких намеков на Антония. Раз он пренебрег браком с иноземной царицей и поспешил жениться на соотечественнице, едва ступил на римскую почву, пусть эти дети не имеют к нему никакого отношения. Я для него — чужестранка, и они тоже. Пусть мальчик будет Александром Гелиосом: Александр — в честь нашего покровителя и предка, Гелиос — в честь бога солнца. Александр и Гелиос сами по себе близки, даже их изваяния похожи, а мой отпрыск родился в год солнечного затмения и имел сестру-близнеца, как Аполлон. Пусть Вергилий и другие пустозвоны знают: сколько бы ни трезвонил Октавиан о своем покровителе Аполлоне, римляне не имеют к солнечному богу ни малейшего отношения. Может быть, мой сын станет тем Аполлоном, которому они предрекали Золотой век.

А моя дочь? Клеопатра Селена, вот как я ее назову. Клеопатра — не только в честь меня, но и в честь многих других Клеопатр. Традиционное имя в нашем роду, восходит оно к сестре Александра, звавшейся именно так. Поминается Клеопатра и в «Илиаде». Это имя исконно греческое, в нем нет ничего римского. Ну, а Селена означает Луну и ассоциируется с Артемидой, сестрой-близнецом Аполлона.

Любуясь малютками, моими Солнцем и Луной, я не уставала молить Исиду помочь им стать подлинными творцами Золотого века — во исполнение настоящих пророчеств, а не дурацких побасенок щелкопера Вергилия.

Я держала детей на руках после кормления, когда мне доложили о прибытии гонца. Не сочтя это особенно важным, я даже не передала малюток нянькам, а просто распорядилась привести посланца ко мне.

И чуть не растерялась, увидев римлянина в сверкающем нагруднике, с густым гребнем на высоком шлеме.

— Приветствую великую царицу от имени Рима, — прогудел он.

Голос его наполнил комнату громовым раскатом. Или мне так показалось, потому что, сидя в детской, я отвыкла от общества солдат?

— Добро пожаловать, — пробормотала я, совладав с собой, и кивнула.

— Я привез письмо от Марка Антония, триумвира, — сказал посланец и протянул кожаный цилиндрический футляр с металлическими накладками.

Я взяла его, открыла и прочитала:

Царице Клеопатре Tea Филопатор — богине, любящей отца. Приветствия и пожелания доброго здоровья и удачи.

Император Марк Антоний, триумвир.

Мне выпала честь объявить Египту, другу и союзнику римского народа, что Брундизианское перемирие подкреплено договором между императором Цезарем Divi Filius и императором Марком Антонием, триумвирами Римской республики. Дабы гарантировать мир среди римлян, равно как исполнение обязательств перед нашими союзниками во всем мире, высокие стороны принимают следующие условия. Во-первых, император Цезарь принимает под командование легионы в Галлии, император Антоний — легионы, дислоцированные к востоку от Македонии, а император Лепид — воинские силы, находящиеся в Африке. С общего согласия назначены консулы на следующие восемь лет. Император Цезарь обязуется начать военные действия против Секста Помпея, император Антоний — против парфян. В восточные провинции назначены следующие наместники: Домиций Агенобарб в Вифинии, Мунаций Планк в Азии, Асиний Поллион в Македонии. Руководство начальным этапом кампании по освобождению Сирии от парфян возложено на легата Вентидия.

В ознаменование заключенного договора и в знак взаимного доверия император Марк Антоний взял в жены сестру императора Цезаря Divi Filius.

Мы желаем, чтобы ты приняла и одобрила эти соглашения, как подобает преданному другу и союзнику римского народа.

Итак, я держала в руках отчет Антония о его деяниях при Брундизии, об их соглашении, а точнее, о его поражении: я сразу поняла, что договор усиливает положение Октавиана за счет Антония. Он уступил без борьбы легионы Галлии и утратил какое-либо влияние на Западе. Он сообщил мне о своем бракосочетании, как совершенно постороннему человеку, да еще и без конца именует этого выскочку Октавиана Цезарем. Меня почти передернуло от злости, однако с улыбкой ждавший моего ответа римлянин никаких признаков ярости и обиды так и не увидел.

— Благодарю тебя за скорую доставку этих известий, — сказала я.

Антоний наверняка распорядился о посылке самого быстрого корабля для сообщения о своих делах. Но не учел, что новости имеют странное свойство: они распространяются неофициальными путями, прежде чем их приносят самые лучшие курьеры.

— Ты можешь передать триумвиру Марку Антонию, что я получила послание и поздравляю его с брачным союзом. Можешь сказать ему также, что я только что родила ему двух детей — сына и дочь.

Я развела руки и показала малюток: пусть посмотрит как следует.

И тут римлянин растерянно заморгал. Это был вышколенный солдат, но ни устав, ни этикет ничего не говорили насчет того, как вести себя в подобной ситуации.

Наконец он сказал:

— Может быть, ты хочешь отправить письмо? Я могу подождать, сколько потребуется.

Я встала.

— Нет. Никакого письма не будет. Ты все передашь на словах. Это лишь две фразы, запомнить их не трудно.

Уже перед самым наступлением сезона штормов и зимним закрытием навигации, в один из последних безопасных дней, к нам успел прорваться корабль из Рима. С ним пришло письмо от Антония, и на сей раз я прочитала его приватно. Послание было сумбурным, с расплывчатыми следами слез. Я представила себе, как он сидит поздно ночью и пишет, мешая вино с воспоминаниями, а потом отсылает письмо, даже не перечитав.

Моя самая дорогая, любовь моя, как ты могла так поступить со мной? Гонец сказал мне, что у нас дети, он видел тебя с ними. Как могла ты утаить от меня? Если бы я только знал, я ни за что не заключил бы этот брак, я имел бы основательный повод для отказа. Но ты подвела меня — предала меня! Будь в твоем сердце хоть немного любви, такое было бы невозможно!

С самого отплытия из Египта я пребываю в аду, ибо не могу никому довериться. Теперь, оказывается, не могу доверять даже тебе. Все говорят мне, что благодаря моему браку достигнут мир. Пусть и высокой ценой, но достигнут.

Я проведу зиму в Риме. Здесь были волнения, Октавиан подвергся на скачках нападению толпы и мог бы погибнуть, не вмешайся я. Может быть, мир и наступил, но для наведения порядка предстоит еще очень многое сделать.

Как ты назвала их? Расскажи им обо мне, их отце. Не забывай меня, молись за меня, держи меня в своем сердце, как я держу тебя в своем.

Посылаю это со всей поспешностью.

Я чуть было не прониклась сочувствием — чего он и добивался. Но что это за человек, если ему нужен «предлог», чтобы отказаться от Октавии и жениться на мне! Чья-то беременность — это подходящая отговорка для учителя или пастуха, но никак не для триумвира, властителя половины мира. И что он имел в виду, когда писал, будто я предала его? Ведь это он предпочел мне Октавиана и Октавию. Какая жалость, что он не может никому доверять! Как печально! Но разве я не предупреждала его, не твердила ему, что Октавиана следует опасаться? Вместо этого он спасает самого опасного своего противника! Раз ты не в силах покончить с Октавианом сам, не мешай толпе сделать это за тебя.

Что касается детей — я не знаю, что им говорить об Антонии. С Цезарионом гораздо легче: его отец умер и объявлен богом. Живой Антоний — слишком деликатная тема. Но с этим вопросом, к счастью, можно не спешить. Дети еще слишком малы, и рассказывать им что-либо придется очень не скоро. Сначала их нужно научить говорить.

 

Глава 18

Пока мы оставались отрезанными от мира, у меня было достаточно времени и для раздумий, и для восстановления сил. День ото дня я худела, а младенцы, напротив, набирали вес, словно отбирая у меня излишнюю полноту. Боль исчезла, вернулось хорошее самочувствие.

— Молодость — превосходный целитель, — сказал Олимпий, объявив о моем полном выздоровлении.

— По-моему, нужно благодарить твое искусство, — возразила я. — Разве мало молодых людей умирает до срока?

Мне пришло в голову, что двое — твой врач и твой казначей — знают тебя лучше кого бы то ни было, даже лучше тебя самой. Одному ведомы тайны твоего тела, другому — тайны твоего кошелька. Им видна полная и истинная картина твоей жизни.

— Тут помогла и удача, и крепость твоего организма. Ты живучая как крокодил.

— Ну вот, раньше меня сравнивал с крокодилом Антоний, а теперь и ты туда же. По-моему, это не совсем похоже на комплимент.

Олимпий мимолетно нахмурился, как всякий раз, когда мне случалось упомянуть Антония. А между тем у меня имелось дело, затрагивающее и Антония.

— Я ведь не внешность имел в виду, — пояснил Олимпий. — У крокодила есть ряд достойных восхищения качеств: сила, выносливость, терпение, способность приспосабливаться. Убить крокодила очень трудно, и он способен выжить в таких условиях, когда большинство других животных погибнет. Завидная особенность.

— Действительно… — пробормотала я, стараясь подступиться к главной щекотливой теме. — Я что хотела сказать, Олимпий… Твои познания в ранах и целительстве примечательны… для грека.

Теперь брови его взметнулись вверх. Он выглядел настороженно, как газель, которая подозревает, что поблизости бродит лев.

— Для грека?

— Конечно, медицинское образование у нас в Мусейоне по-прежнему самое лучшее в мире, — сказала я. — Ты последователь великого Герофила, чьи анатомические изыскания и опыт в области извлечения камней и вскрытия абсцессов — великие достижения своего времени. А какие здесь возникли теории! Праксагор и его гипотеза о кровеносных сосудах! Идея Диоскорида о природе чумы — как это увлекает! Но…

— Но что? — Теперь он действительно насторожился.

— Но это всего лишь идеи, теории. Я думаю, что теперь, когда я поправилась, ты должен отправиться в Рим на учебу, — сказала я.

— Я так и знал! — Он покачал головой. — И зачем, скажи на милость, мне ехать в Рим? Если только не шпионить за Антонием.

— Затем, что я весьма ценю твой врачебный талант, но время не стоит на месте, в медицине появляются новые методы… — начала отвечать я, оставив последнюю его фразу без внимания.

— О которых ты, сама будучи врачом, разумеется, прекрасно осведомлена, — насмешливо перебил меня Олимпий.

— Представь себе, я действительно знаю, что римляне добились немалых успехов в лечении ран. И колотых, и резаных, каких угодно. Помимо знакомства с теорией их лекари имеют обширнейшую практику. Последние сто лет Рим почти непрерывно вел войны, и у врачей накопилось очень много опыта. Короче говоря, Олимпий, нечего задирать нос. Грекам есть чему поучиться у римлян.

— Как тебе?

Я пропустила эту шпильку мимо ушей.

— Говорят, они умеют удалять катаракты и зашивать раны так, чтобы они не гноились. Ими разработаны приспособления, зажимающие кровеносные сосуды, и другие, помогающие держать раны открытыми, чтобы извлечь стрелу…

— Конечно, я это знаю, — парировал он. — Неужели ты думаешь, что я не слежу за новинками?

— Но разве тебе не хочется поехать и узнать все из первых рук? Или ты настолько сильно предубежден против римлян, что готов отвернуться от полезных новшеств?

На сей раз он смутился.

— Это потребует слишком много времени, а у меня есть обязанности.

— У тебя есть способные помощники и ученики, и отлучка твоя продлится не более полугода. В марте, с открытием навигации, ты отплывешь и пробудешь в Риме до осени. За это время ты успеешь узнать много нового, а со мной ничего не случится: приглядят твои помощники.

— Мне ли тебя не знать, — возразил он. — За шесть месяцев ты способна вляпаться во что угодно.

— Обещаю выполнять все твои рекомендации.

Отчасти это его успокоило. Возможно, он и вправду нуждался в перемене обстановки, да и природное любопытство побуждало его ответить согласием.

Но теперь, по завершении первого этапа разговора, предстоял еще более деликатный вопрос.

— Есть личное дело, которое я хотела бы…

— Нет, к Антонию я не пойду. Ты прекрасно знаешь, что я терпеть не могу этого человека.

Столь прямое, без обиняков, заявление застало меня врасплох. В защиту Антония мне было сказать нечего. В конце концов, временами я сама испытывала к нему нечто вроде ненависти.

— Нет-нет, — заверила я, — о вашей встрече речи не идет. Просто возьми с собой кого-нибудь из моих астрологов. Того, кого Антоний никогда не видел. А уж астролог сам изыщет способ затесаться в его свиту.

— Значит, я должен сопровождать твоего шпиона в Рим? — простонал Олимпий. — Ты посылаешь меня туда, чтобы обзавестись глазами и ушами в доме Антония?

— Не нужны мне ни глаза, ни уши, — возразила я. — Мой человек должен убедить Антония покинуть Рим.

— Зачем? С какой стати ему покидать Рим? Чтобы вернуться сюда?

— Нет. Я не ожидаю, что он вернется. И не хочу, — добавила я, подумав, что муж Октавии и послушный слуга Октавиана мне здесь не нужен.

— Мне трудно поверить.

— Тем не менее такова правда. Но Антоний должен выйти из тени Октавиана. Рядом с этим человеком он теряет способность мыслить, как будто Октавиан насылает на него наваждение.

— Я тебе давно говорил, что он легко попадает под влияние той сильной личности, что в данный момент находится рядом. Именно по этой причине на него нельзя полагаться. Я предупреждал тебя.

— Ты был прав. Потому и надо отделить его от Октавиана.

— И снова спрашиваю — зачем?

— Я хочу, чтобы он избавился от чужого влияния.

— Ты не ответила на мой вопрос, — безжалостно гнул свое Олимпий. — Зачем тебе нужно, чтобы он избавился от чужого влияния?

Похоже, мой лекарь твердо вознамерился вырвать у меня признание в любви к Антонию. Но у меня имелись и другие доводы.

— Затем, что задача Антония — избавить Восток от парфянской угрозы. Пока он торчит без толку в Риме, время уходит. Если оно будет упущено окончательно, нам всем придется несладко.

Олимпий хмыкнул.

— И я полагаю, ты хочешь, чтобы я писал тебе длинные обстоятельные отчеты о Риме и тамошних сплетнях, — проговорил он.

— Да, конечно, — ответила я. — Со времени моего отъезда прошло пять лет. Многое изменилось. Мне любопытно. Удружи мне, пожалуйста. Разумеется, я оплачу и путешествие, и проживание, причем так, чтобы ты ни в чем не знал нужды.

Я знала, что это приманка, перед которой он не устоит. Олимпий относился к разряду бережливых людей, имеющих тайную склонность к расточительству. Если роскошно жить за чужой счет, можно потрафить обеим склонностям.

Мой дорогой друг и царица!

Твой слуга и друг Олимпий.

После ужасного океанского путешествия и не менее неприятного подъема по Тибру на маленьком суденышке я, чуть ли не до смерти надышавшись зловонными запахами здешних причалов, могу засвидетельствовать: мы действительно в Риме. Никогда не ценил я Александрию больше, чем теперь, когда увидел Рим.

Как ты и велела, я снял довольно приличное, даже роскошное по здешним меркам жилье. Но один из ужасов Рима состоит в том, что бедные и богатые живут здесь бок о бок, и совсем рядом находится большой, но запущенный и грязный доходный дом. Клетушки в нем битком набиты самым невообразимым сбродом. Уж они-то наверняка дали бы мне в избытке материала для практики, но перспектива подцепить какую-нибудь из многочисленных здешних кожных болезней меня не прельщает. Брр!

Я навел справки насчет лечебницы Асклепия на острове Тибр, и меня представили отставному военному хирургу, который тут у них считается величайшим светилом новой науки. Все, кто хоть что-то понимает в этой области, учились у него. Он оказался весьма любезным человеком: не только согласился стать моим наставником, но и терпеливо переводит для меня с латыни на греческий все, что требует особого внимания. Так что я должен благодарить тебя за то, что ты уговорила меня приехать, пусть моя роль в твоих планах и второстепенна.

В отношении помянутых планов могу сообщить, что Ханефер в соответствии с заданием внедрился в окружение Антония. Это оказалось не так уж сложно, потому как на здешнем овощном рынке полно египтян, и они всегда в курсе, у кого из вельмож появляются вакансии в свите. В качестве астролога, получившего образование в Александрии, твой человек принят в дом Антония. Нашептать на ухо триумвиру то, что нужно тебе, он, надеюсь, сумеет.

Пробыв здесь достаточно времени, я узнал, что известие о родившейся у тебя от Антония двойне наделало немало шума. Антоний оказался в весьма неловком положении, а Октавиана чуть удар не хватил. Но теперь — может быть, чтобы смягчить такой удар — поговаривают о беременности Октавии.

На этом пока все. Прощай и не забывай об отваре из кервеля. Продолжай восстанавливать кровь.

Октавия беременна! Мой ужасный сон — значит, он был правдив. Я почувствовала, как гнев закипает в моих жилах — бессмысленный, лишенный рациональной основы гнев. Какой смысл злиться? Я ведь знала, что они муж и жена, знала, чем занимаются мужья с женами и какие бывают последствия.

Теперь я злилась уже за себя, на собственный гнев.

Чтобы взять себя в руки, я отложила письмо. Итак, Олимпий прибыл и не теряет времени даром. Что мне еще нужно?

И известие о наших детях доставило беспокойство обоим триумвирам. Так им и надо! Антонию, а особенно Октавиану — пусть ему испортит сон мысль о том, что кроме сына Цезаря подрастают еще и отпрыски Антония.

Да, Октавиан силен, но и я не слаба. Пусть победит сильнейший.

Моя царственная покровительница!

Всецело преданный тебе Олимпий.

Привет от того, кто становится знатоком в столь разных областях медицины, как сшивание маленьких ран на веках с использованием женских волос и перетягивание кровеносных сосудов ампутированных конечностей. Еще я изучаю способы устранения следов от язв путем заведения на рану кожных лоскутов и стягивания их вместе. Впрочем, не буду беспокоить тебя описаниями ран. Приятного тут мало, а ты, насколько мне известно, предпочитаешь иметь дело с более приятными аспектами действительности.

Большой шум наделало здесь известие о Мисенском мирном соглашении, которое Октавиан и Антоний заключили с Сектом Помпеем. Я сомневаюсь, что этот мир продержится долго. Пока они оба заняты тем, что мало-помалу оттесняют от власти Лепида, но когда от него избавятся, вряд ли потерпят соперника в лице Помпея. Однако сейчас, благодаря наставшему миру, в Рим вновь приходят суда с зерном, что примиряет народ с Октавианом. Память у толпы, как правило, короткая — набив брюхо, никто не вспоминает о голоде.

Похоже, основное занятие обоих триумвиров — исполнение супружеских обязанностей. Слухи о беременности Октавии подтверждаются, да и Скрибония, говорят, должна разрешиться от бремени примерно в тоже самое время. Надо полагать, зачатие происходило при одинаковом расположении звезд, и у отпрысков будут схожие гороскопы. Это сулит интересное будущее.

Кстати, о гороскопах. Ханефер сообщает, что Антоний регулярно консультируется с ним. Оказывается, всякий раз, когда Антоний играет в кости или бьется об заклад со своим драгоценным зятем, Октавиан неизменно выигрывает. Ханефер воспользовался случаем и сказал Антонию, что его благородный дух всегда будет побежден удачей любимца судьбы Октавиана, в связи с чем надлежит держаться от названного любимца подальше. Так что яд — прошу прощения за это выражение — уже начали вливать Антонию в ухо. Не исключено, что скоро он объявится в нашей части мира. Во всяком случае, Антоний направил в Сирию полководца Баса для подготовки кампании против парфян.

Погладь за меня детей по головке, а если Мардиан продолжает трескать заварной крем, насчет чего я его предупреждал, дай ему затрещину. Наш друг растолстел сверх меры, о чем я говорил ему перед отъездом. Рекомендую напомнить.

Заботься о своем здоровье и старайся избегать волнений.

Я о себе заботилась, но последовать совету «забыть о неприятностях и избегать волнений» оказалось не так-то просто. Меня одолевали беспокойство и неудовлетворенность, хотя четкого представления о том, что лучше, у меня не имелось. Я завидовала Антонию — ведь у него было все. Он мог сколько угодно заниматься любовью, причем при всеобщем одобрении, поскольку делал это не только ради удовольствия, но и, видите ли, во благо Рима. И дело ему предстояло большое — кампания против Парфии.

Мне бы радоваться тому, что я избавлена от всего этого, наслаждаться миром в моей стране, ее благоденствием, тем, что здоровы дети, спокойной жизнью. Но я в глубине души завидовала Антонию со всеми его проблемами. Меня не удовлетворяла спокойная жизнь, ибо по духу я была воительницей.

Дражайшая царица Клеопатра!

Прошу прощения за это краткое письмо, но поскольку это весьма тебя интересует, считаю необходимым сообщить, что Антоний остается. Как я писал ранее, Октавиан сильно расстроен тем, что ты родила детей его драгоценному родичу Антонию, и не скрывает недовольства. Недавно он заговорил об этом на пиру в честь послов с Кипра и Крита, где присутствовали оба триумвира вместе с беременными женами: будто бы Антоний проявил таким образом непозволительную беспечность. Тогда (как сообщили мои информаторы, поскольку самого меня, конечно же, там не было) Антоний поставил свой бокал и звенящим голосом заявил:

— Сеять повсюду благородное семя есть не беспечность, но способ подарить миру новую царскую династию. Мой собственный род пошел от внебрачного отпрыска Геракла. И Геракл не ограничивал свои надежды на потомство единственно чревом супруги и не соблюдал законов Солона, направленных против прелюбодеяния и распутства. Он не считал нужным сдерживать свои чресла, давая волю природе, и основал столько фамилий, на сколько хватило силы его плоти.

Как только до меня дошли его слова, мне стало обидно за тебя, и я решил немедленно довести это до твоего сведения. Ты представить себе не можешь, какой гнев охватил меня при воспоминании о том, чему я был свидетелем, — о том, что пришлось тебе претерпеть в результате его подражания Гераклу. Хорошо, что меня там не было, иначе — клянусь Зевсом! — он бы уже не ходил по этой земле. Может быть, на мечах мне с ним и не совладать, однако есть много других способов помочь человеку умереть. Ты наверняка помнишь мой сад.

Неужели это тот самый Антоний, который клялся мне в вечной любви и написал то безумное письмо? И он снова старается угодить Октавиану. Как и было сказано: «Попадает под влияние той сильной личности, что находится рядом с ним в данный момент». Своими словами он низвел меня до уровня одной из множества женщин, принявших его Дионисово семя. Конечно, это должно понравиться Октавиану и Октавии.

Я не ответила на письмо Антония. Может быть, он мстил мне?

Правда, я знала, что Антоний — человек не мстительный. Совсем наоборот.

Ему необходимо как можно скорее расстаться с Октавианом. Похоже, тот оказывает губительное воздействие на его рассудок. Правда, теперь, куда бы он ни направился, ему уже не избавиться от Октавиана полностью. Если я внедрила в свиту Антония своего астролога, то Октавиан добился большего: подложил сестру, преданную исполнительницу его воли, сопернику в постель.

Октавиан! Мир недостаточно велик, чтобы вместить нас обоих. Мы не можем поделить и Антония.

Мой взгляд остановился в углу комнаты, где подпирали стену копье и шлем Антония. Он оставил их у меня, когда мы устроили шутливую возню с переодеванием. Забыл и отплыл в Тир без них. Они служили зримым напоминанием о нем, и я решила, что когда-нибудь отдам их Александру в память об отце — точно так же, как отдам Цезариону медальон, полученный от Цезаря.

Сейчас шлем и копье покрылись пылью. Он не скучал по ним, а если и скучал, то гордость мешала ему попросить, чтобы их вернули. Я подошла и коснулась их. Есть ли что-нибудь более неуместное, чем военное снаряжение в мирной комнате? Наверное, стоит их убрать.

«О Антоний, я предпочла бы уйти самой, чем быть оставленной, как это брошенное оружие», — подумалось мне.

Я буду править одна. Видно, так мне написано на роду. Одной рукой я снова коснулась копья, другой — медальона. Эти вещи напоминали о мужчинах, подаривших мне моих наследников.

Дражайшая царица!

Позволь мне сообщить, что у Октавии родился ребенок — дочь. Вот и весь итог шумихи о Золотом веке и римском мессии. Вергилий дал маху.

В скором времени родит и Скрибония. Правда, поговаривают, будто Октавиан собирается развестись с ней. А это может означать лишь одно: он готов начать войну против Секста, несмотря на договор. Впрочем, кто бы сомневался. Договоры для Октавиана лишь средство отсрочить открытую вражду до удобного момента, когда он сможет нанести удар с минимальным для себя риском.

Да, еще — в Рим прибыл Ирод. Он очаровал обоих властителей, и его без колебаний признали не просто правителем Галилеи, а царем Иудейским. Проблема теперь за малым — выгнать из его царства парфян, чтобы он мог взойти на трон.

Продолжение следует — через двадцать дней.

Вот, Скрибония подарила Октавиану дочь. (Видишь, не зря писал тебе, что у них одинаковый гороскоп.) И буквально на следующий день он с ней развелся! Какой добрый, предусмотрительный человек! Теперь он собирается жениться снова — на ком? Приготовься. Она замужем, ее покладистый муж готов пойти навстречу и развестись с ней, хотя ей еще предстоит родить от него ребенка. Я нахожу это чудовищным. Я больше не могу выносить Рим. Антоний в ближайшее время перебирается в Афины, и я предприму путешествие на том же корабле. Афины меня давно привлекали, к тому же оттуда легко вернуться в Египет.

Но вернемся к невесте Октавиана. По слухам, он воспылал к ней безумной любовью, но в это мне мало верится. Зато точно известно, что предмет его неожиданной страсти происходит из одного из знатнейших семейств Рима. Этот брак позволяет Октавиану заручиться поддержкой ряда влиятельных аристократических фамилий. Зовут невесту Ливией. Она дочь пламенного республиканца Ливия Друза, который покончил с собой после сражения при Филиппах, и жена Тиберия Клавдия Нерона, бывшего политического противника Октавиана, примирившегося с ним после Мисенского трактата. И везет же ему, этому Октавиану: все его противники успокаиваются, нейтрализуются, можно сказать, распыляются — скоро их, кажется, не останется вовсе. И он усядется на хребет мира, обхватив его своими кривыми ногами.

Все, хватит с меня Рима, плыву в Афины! Я сделал здесь для тебя все, что мог, но с отъездом Антония моя задача исполнена. Этот город воняет, и не только потому, что Большая клоака нуждается в хорошей очистке.

Восхитительнейшая царица Клеопатра!

Твой слуга и друг Олимпий.

Что за облегчение высадиться в Афинах! Каким чистым и изысканным кажется этот город после той выгребной ямы, что именуют Римом. Как сияет Акрополь в золотистых лучах солнца! Воистину, все здесь радует взгляд и душу. Я снова могу дышать! Этот город сохранил древнюю красоту, и темные колонны кипарисов на фоне рифленых колонн трогают даже мое загрубевшее сердце циника.

В Афинах, похоже, любят Антония, и это усиливает лучшую сторону его натуры, проявляющуюся тем явственнее, чем большее расстояние разделяет его и Октавиана. Возможно, я постепенно даже пойму, что ты в нем нашла. Его тут буквально носят на руках и даже причислили вместе с женой к сонму богов, устроив по этому поводу какую-то невразумительную церемонию. Антоний снова сбросил тогу и обрядился в греческое платье — как всегда, перенимает то, что ему ближе. Однако говорят, что по окончании этих нескончаемых пышных, но бессмысленных церемоний он собирается приступить к наведению порядка на восточных территориях и подготовке к войне.

Что касается меня, я нахожу Афины интересными как версию Александрии. В конце концов, именно Афины породили нас, а родителей надлежит чтить, даже если молодая поросль в чем-то их превосходит.

Я полагаю, что твои дети всегда будут следовать этой заповеди.

Мне всегда хотелось побывать в Афинах, и теперь я снова завидовала Антонию, обосновавшемуся там, вдали от Октавиана и римских толп, и вольному делать все, что хочет. Судя по рассказу Олимпия, Антоний нашел Афины родственными по духу, и афиняне тоже прониклись к нему симпатией.

Теперь, когда он находился ближе, на землях греческого мира, мои мысли все чаще обращались к нему. Его отсутствие не повлияло на меня так, как уход Цезаря, когда мне казалось, что и мир, и моя жизнь окончательно и полностью опустели. Но Цезарь ушел в небытие столь абсолютно и безжалостно, что я была вынуждена бежать от смерти к жизни, от умершего к живому. Что же до отсутствия Антония, то оно лишило меня чего-то важного, однако сама жизнь продолжалась своим чередом, без бед и невзгод, без упоений и восторгов. Может быть, скучновато, однако я напоминала себе: отсутствие приправ — это еще не голод, и от нехватки специй никто не погибал. Пресная пища насыщает не хуже сдобренной пряностями.

— Олимпий возвращается! — сказала я Цезариону. — Ты уже дописал свои стихи?

Он собирался сочинить по случаю возвращения нашего друга приветственные вирши. Я в ответ пообещала, что, если он сумеет написать стихи на греческом и перевести их на египетский, его рельефное изображение в виде взрослого фараона украсит храм в Дендерах, вверх по Нилу.

— Да, но я пока ими недоволен, — ответил мальчик, показывая мне папирус. — Больно уж слова заурядные. Мне бы хотелось найти особенные!

Я просмотрела его сочинение и нашла, что для восьмилетнего мальчика это совсем неплохо.

— Хорошо бы тебе запомнить, что говорил на сей счет твой отец, чьи сочинения прославились ясностью и совершенством стиля. «Избегай редких и вычурных слов, как кормчий избегает рифов». Иными словами, держись от них подальше. Я думаю, он бы одобрил твои стихи.

Я отдала ему папирус.

— Олимпий, несомненно, тоже оценит их по достоинству. Его долго не было, более шести месяцев. Он изучал медицину.

«И шпионил», — прибавила я мысленно.

— А чему он научился? Умеет он пришивать обратно отрезанные головы?

Я рассмеялась.

— Не думаю, чтобы такое умел хоть один человек на свете!

Это уж точно. Иначе какой-нибудь умник непременно приставил бы назад голову Цицерона, и тот возобновил бы свои словоизлияния о республике.

Тут в комнату явились близнецы. Ходили они пока не слишком уверенно, но с каждым днем все лучше.

— А, эти… — Цезарион скорчил рожицу и поднял над головой папирус со стихами, чтобы его не схватили малыши. Потом он привстал на цыпочки и шепнул мне на ухо: — Когда я просил братика и сестричку, мне и в голову не приходило, что они будут такими надоедами. От них никакого толку, только кричат и все рвут.

— Они маленькие, — попыталась объяснить я. — Вот подрастут, поумнеют, и вы подружитесь. Они еще сравняются с тобой.

— Никогда!

Селена потянулась, чтобы ухватить Цезариона пухлыми пальчиками за тунику. Он отстранился, и малышка, потеряв равновесие, шлепнулась на пол и заревела.

— Ну, что я говорил! — На лице Цезариона читалось презрение. — Один шум и беспокойство!

С этими словами он вышел из комнаты.

Олимпий подивится, как выросли мои двойняшки за время его отсутствия. Они догнали большинство сверстников по росту и весу, а золотые кудряшки придавали обоим ангельский вид, хотя это впечатление было обманчивым. Дети, особенно хорошенькие, бывают настоящими тиранами.

Вернувшийся Олимпий выглядел отдохнувшим и производил впечатление человека, довольного как путешествием, так и тем, что он снова дома. Из Афин мой врач отплыл буквально в последний момент перед закрытием навигации и задержку свою объяснил тем, что был обманут тамошним солнцем — просто не мог поверить в скорое приближение зимы.

Цезарион продекламировал свои выученные наизусть приветственные стихи по-гречески, а потом (правда, с листа и с запинкой) повторил их по-египетски.

Близнецы настолько возбудились, что принялись лихорадочно прыгать и кричать. Общий восторг передался и обезьянке Касу: она начала лазать по занавескам и прыгать со стула на стул.

— Настоящий ад, pandemonium! — воскликнул Олимпий. — Где, скажите, классический идеал умеренности и порядка? Это смахивает на Дионисии.

Он подался вперед, поцеловал меня в щеку, потом похлопал в ладоши, отметив литературные достижения Цезариона, и наконец наклонился, чтобы поближе рассмотреть близнецов.

— Ну, они расцвели, — сказал он. — Не иначе, питались амброзией, пищей богов, раз так вымахали. Антоний при виде таких дивных детей должен бы исполниться гордости.

«Но он их не увидит», — прочитала я мысли старого друга по его поджатым губам.

Он, конечно же, считал, что после оскорбительных высказываний Антония в мой адрес наше расставание бесповоротно.

— Ты слишком стараешься меня защитить, — сказала я, откликаясь на его мысли, а не на слова, как это бывает между близкими друзьями. — Я и сама могу о себе позаботиться. Поделись лучше последними новостями. Что ты слышал перед отплытием?

— Да ничего особенного я не слышал. Антоний с Октавией проведут зиму в Афинах, он собирается оттуда руководить подготовкой к будущему парфянскому походу. Но пока все спокойно, и когда развернется массированное наступление на Парфию, неизвестно. Армия потребуется огромная, и возможность оснастить ее всем необходимым к ближайшей весне представляется сомнительной… Да, я ведь привез тебе одну вещицу — решил, что тебе будет интересно. Смотри. — Он взял мою руку и медленно и неторопливо вложил в нее монету. — Новая.

Я открыла свою ладонь и уставилась на яркий кружок — золотую монету с изображением профилей Антония и Октавии. Итак, он уже чеканит свою драгоценную жену на монетах! Это повергло меня в ярость, на что, собственно говоря, и рассчитывал Олимпий.

Словно для того, чтобы прикрыть эту вопиющую провокацию, он вынул другую монету.

— А вот еще штучка. Думаю, она тебя позабавит.

Он вертел ею, держа между большим пальцем и указательным.

— Ну, так дай ее мне!

Я забрала у него монету и увидела динарий с изображением на аверсе отца Секста — Помпея Великого с трезубцем и дельфином, а на реверсе — боевой галеры.

— И что это значит? — спросила я. — Что за нелепое изображение?

— Да то, что Секст теперь вполне серьезно объявил своего покойного отца воплощением бога морей Нептуна, а себя, соответственно, Нептуновым сыном. И в Риме, скажу тебе, это восприняли как должное. На скачках статую Нептуна приветствовали с безумным восторгом, а когда Антоний с Октавианом распорядились ее убрать, дело чуть не кончилось бунтом. Секст стал даже облачаться в голубой плащ в честь своего божественного отца.

— Он ведет себя как клоун, — сказала я. — Как можно обращать на это внимание?

— В Риме все клоуны. В последнее время чуть ли не каждый объявляет себя богом или по меньшей мере сыном бога. Интересно, на роль какого божества мог бы претендовать я?

— Асклепия, конечно, — сказала я.

— Он недостаточно велик, начинал жизнь как смертный.

— Что ж, надо же с чего-то начинать, — сказала я, желая закончить разговор.

Возвращение Олимпия меня порадовало, но сейчас мне хотелось побыть наедине со злостью, душившей меня из-за этой монеты.

После его ухода я уставилась на чеканные профили. Изображение Помпея, безусловно, походило на оригинал, а лицо Антония показалось мне растянутым и плоским, как будто он болен и похудел. Что касается Октавии, то на ее профиль был наложен профиль супруга, так что видны лишь ее прямой нос и красивой формы губы. Мне эти черты показались смутно знакомыми, но, возможно, в жизни она оказалась бы совсем другой.

Значит, он ведет себя так, будто стремится к одному: стать зятем Октавиана, мужем Октавии и образцовым гражданином Афин, славных своими традициями и ученостью. По словам Олимпия, Антония можно постоянно видеть на лекциях, диспутах, собраниях; похоже, Октавия таскает его туда за собой как на буксире. Неужто семейная благопристойность восторжествовала над его ранее неукротимым духом? Это печально, как вид могучих вольных хищников — тигров, пантер, питонов, — заточенных в клетки на потеху зевакам.

Я опустила монету в шкатулку, где она будет в сохранности, но не попадется мне на глаза.

 

Глава 19

Чем дальше мы продвигались на юг, тем становилось теплее, а в районе Дендер, несмотря на февраль, ласковое тепло было уже почти летним. Во исполнение данного Цезариону слова я взяла его с собой посмотреть на храм, где красовалось его изображение в виде фараона. На то, чтобы высечь рельеф в камне, ушло полтора года, и почти столько же времени потребовалось мальчику, дабы поднатореть в египетском языке. Обе стороны выполнили обязательства.

Теперь, стоя рядом с Цезарионом у поручня судна, я подумала: совершить это путешествие вдвоем — хорошая мысль. Сыну полезно познакомиться с другими частями Египта, а не только с Александрией.

Путешествие увлекло мальчика так же, как меня, когда я впервые поднималась вверх по течению реки. Ну что ж, через несколько месяцев Цезариону исполнится десять лет, ему пора исследовать новый мир. Он присматривался к проплывавшим мимо берегам, обрамленным зеленой бахромой пальм. Полоса лугов с пасущимися коровами простиралась между пирамидами и Дендерами, где находился первый на Ниле храм, возведенный Птолемеями.

— Вижу, вижу его отсюда! — воскликнул Цезарион, указывая на массивное сооружение из песчаника, выделявшееся ярким золотистым цветом на фоне безбрежных тусклых песков.

Мне вспомнилось, как отец возил меня по другим храмам, которые строили или украшали по его указанию. Теперь цикл повторялся, мой сын подрастал и готовился перенять у меня бразды правления, но это вовсе не заставляло меня чувствовать себя старой. Его взросление, процесс правильный и естественный, воспринималось мною как должное: я не видела здесь никакой угрозы. Напротив, я радовалась тому, что у меня есть наследник и еще двое младших детей.

Когда ладья причалила, мой наследник припустил вниз по сходням так, что чуть не свалился в воду. Сбежав на берег, он устремился сквозь толпу вышедших нам навстречу чиновников и жрецов прямо к храму.

— Смотри! Смотри! — воскликнул он, потащив меня за руку вдоль стены, покрытой резными изображениями богов и царей. — Надо же, сколько фигур! А где тут я? Где я?

— Да постой ты! — ответила я. — Ты бежишь не в ту сторону. Нам туда, к юго-западному углу.

Мы свернули в нужном направлении и прошли мимо высеченных над головой богов и богинь. Я остановилась возле угла храма и указала вверх.

— Вот здесь.

Над нами высились две контурные фигуры в древнеегипетских одеяниях, державшие в протянутых руках благовония и другие подношения богам. Каждая была не меньше двенадцати локтей в высоту. Стоя прямо под ними, мы не могли как следует разглядеть их лица.

— Надо отойти подальше, — сказала я, и мы отступили по утоптанной земле на нужное расстояние.

— Он не похож на меня! — разочарованно воскликнул Цезарион.

— Конечно нет. Такова египетская традиция. Все фараоны изображаются одинаково.

Мальчик еще раз присмотрелся к рельефам.

— И ты, мама, тоже не похожа.

— Правильно, потому что существует обобщенный образ царицы Египта, которому следуют все статуи и фрески. Зато сразу видно, что изображен фараон или царица, а уж имя узнают по надписи.

— И одежд таких ты не носишь. А уж я и подавно. С чего бы мне надевать прозрачную юбку? — Он рассмеялся. — И эта двойная корона. Она такая большая, что, надень я ее на самом деле, она расплющит мне голову.

— Да, короны могут быть очень тяжелыми. Во всяком случае, короны фараонов. Поэтому мы надеваем их только во время торжественных церемоний. В будущем и тебе предстоит короноваться в Мемфисе, но к тому времени шея у тебя станет очень крепкой, потому что я намерена жить долго. — Я наклонила голову вбок. — Но сейчас не лучшее время, чтобы рассматривать рельефы: мало тени. Мы вернемся на закате.

— Они изобразили меня таким же высоким, как и тебя, — горделиво заметил он.

— Ну, ты почти такой же. Как твой отец.

Он действительно был похож на отца, но не столько ростом, сколько чертами лица и живыми, глубоко посаженными глазами.

— Мой отец, — тихо произнес он. — Как жаль, что я не могу его увидеть.

— Да, мне тоже очень жаль.

— Но ты видела его и помнишь, каким он был. А я нет: он умер раньше, чем я повзрослел настолько, чтобы запомнить. Правда ли, что бюст в моей комнате на него похож?

Я кивнула.

— Да. Римское искусство весьма реалистично, и сходство передано хорошо. Знаешь, тебе не помешало бы выучить латынь и познакомиться с сочинениями отца. Так ты узнал бы его лучше: люди, пишущие книги, разговаривают с нами через свои произведения.

— Но он же писал о сражениях и походах, а не о себе.

— Его сражения и есть он.

— О, ты знаешь, что я имею в виду! Он не писал речей или памфлетов, как Цицерон. А по ним понять человека легче.

— Думаю, что он писал и их, но не знаю, публиковались ли они. Возможно, что-то есть среди его бумаг, а их после смерти Цезаря разбирал Антоний. Возможно, какие-то произведения и сейчас у него, или он знает, где они находятся. Ведь когда твой отец умер, все хлопоты Антоний взял на себя.

— Но если такие бумаги и были, они, наверное, остались в Риме. А Мардиан говорит, что в Рим Антоний больше не вернется. Октавиан его не пустит.

— Неправда! Он может вернуться, когда захочет. Только зачем ему возвращаться, если его ждет поход против парфян? Вот победит их и вернется в Рим с триумфом. Октавиан и пикнуть не посмеет.

Цезарион пожал плечами.

— Мардиан сказал, что Октавиан позвал его обратно в Италию, а потом отказался с ним встречаться. Из-за этого, как Мардиан говорит, подготовка к парфянской кампании остановилась на целый год. А еще Мардиан говорит, что Октавиан, скорее всего, того и хотел, потому что…

— Ох уж этот Мардиан, любит он поговорить! — промолвила я с деланной беспечностью. — Да, Октавиан упрашивал Антония приехать и привести корабли в Италию, чтобы помочь ему в войне с Секстом, а потом передумал. Но Антоний и в Парфии времени не терял. Его полководец Басс выбил парфян из Сирии и снова отбросил их за Евфрат. Теперь можно приступать к настоящей войне.

— Хорошо. Я думаю, с ними давно пора сразиться по-настоящему.

— А говорил тебе Мардиан, что Октавиан не раз бит Секстом? При попытке сразиться с ним на море он едва не утонул сам и оставил на дне Мессинского пролива половину своего флота. Сцилла тогда едва не пожрала Октавиана. Его чудом вышвырнуло на берег, и он сумел уползти в безопасное место.

«И так всегда, — промелькнуло у меня в голове. — Он уползет, ускользнет, улизнет, отсидится в безопасном месте, восстановит силы — и опять за свое».

— Нет, не говорил, — признался Цезарион.

— Военные неудачи Октавиана стали у римлян предметом шуток. Знаешь, какую они распевают песенку? «Октавиан был дважды побит, ухитрился флот потерять. Но когда-нибудь и он победит, зачем иначе кости бросать?»

— Похоже, ты немало о нем знаешь, — заметил Цезарион.

— Я предпочитаю знать все, — был мой ответ.

«Но когда-нибудь и он победит, зачем иначе кости бросать?»

Несмотря на солнечное тепло, меня пробрал озноб.

— Идем, — сказала я, подталкивая сына в сторону нервно дожидавшегося главного жреца.

Хозяева храма хотели почтить нас угощением, которое подали в решетчатой беседке, увитой плющом.

Цезарион то и дело вновь бросал взгляд на стену, где он изображен в столь странном для него облачении. При этом он старался поддерживать беседу на египетском языке и почти не сбивался на греческий, чем, похоже, весьма польстил жрецу.

Сонный полдень, казалось, возложил ласковые руки на наши головы. Здесь, почти в четырехстах милях вверх по реке, все то, чем я была занята в Александрии, отошло на второй план. Мы были укрыты, защищены, получили убежище. Это истинный Египет, родная земля, куда не дотянутся даже длинные руки Рима. Если все остальные мои планы не увенчаются успехом, мои дети смогут невозбранно править здесь.

Если все остальное не удастся… Но я не должна думать о поражении. Разве это не позорное поражение — допустить, чтобы истинный наследник Цезаря и дети триумвира получили меньше, чем подобает им по праву? А то, что подобало им по праву, к добру или нет, было частью римского мира.

Но как восхитительно возлежать под деревьями, наслаждаясь теплом и любуясь танцующими над головой бабочками! Все вокруг было либо бурым, либо зеленым или белым.

— Расскажи мне о Хатор, — попросил Цезарион. — О богине, которой посвящен этот храм.

Глаза жреца загорелись.

— Это наша древняя богиня красоты, радости и музыки.

— Как Исида? — уточнил мальчик.

— Да, только старше. Мы верим, что они являются проявлениями одной богини. А когда пришли греки, они решили, что в Хатор воплощена и Афродита.

Я подумала: как не похож этот египетский храм с толстыми стенами, рельефами на стенах и темным святилищем на римский, возведенный по велению Цезаря. Но под именем Хатор и под именем Венеры оба святилища почитали красоту. Красота… Мы все преклоняемся перед ней, почитаем ее, испытываем благоговейный трепет. Это единственное божество, которое признают все.

— Царица даровала нам щедрые пожертвования, — сказал жрец. — Впрочем, в этом ты следуешь по стопам своих славных предков.

— Мы наследники фараонов и считаем это своим долгом, — ответила я.

Птолемеи всемерно поддерживали египетскую религию, искусство и архитектуру. Греческое влияние было ограничено Александрией и еще несколькими городами, основанными греками. Иногда нас обвиняли в том, что мы стали бо льшими египтянами, чем коренные жители, восприняв браки между братьями и сестрами, храмовые церемонии, почитание священного быка Аписа и даже коронацию в Мемфисе по обряду фараонов. Другие говорили, что это лишь политическая хитрость. Может быть, для некоторых так оно и было, но я с детства испытывала тяготение к древним египетским традициям, словно старые камни и боги говорили со мной.

Когда солнце стало клониться к горизонту, мы снова вернулись к стене. Тени углубили контуры фигур и сделали их отчетливее. Теперь можно было не только разглядеть величественные фигуры царя и царицы, но оценить искусственную проработку деталей убранства, вплоть до головных уборов и париков.

— Здесь ты пребудешь вечно, — сказала я Цезариону. — Навсегда останешься молодым и прекрасным, всегда будешь радостно подносить дары богам.

Искусство позволяет нам замедлить ход времени, если не остановить его, а в жизни оно неумолимо.

Происходили приятные события, поступали добрые вести. Едва мы успели отметить десятый день рождения Цезариона, как нас порадовал Олимпий: он неожиданно вступил в брак со спокойной рассудительной женщиной, имевшей, как и он, склонность к наукам. Эпафродит докладывал, что благодаря своевременному подъему Нила, усиленному обновленной оросительной системой, урожай превзошел все ожидания. Так же, как и спрос на вывозимые нами стекло и папирус. Восстановление флота шло успешно и уже близилось к завершению: двести кораблей готовились поднять паруса. Послы со всего Востока стекались в Александрию, предлагая нам дружбу своих монархов. Египет не только выживал, но и процветал, в ознаменование чего я выпустила в обращение новые монеты с повышенным содержанием серебра — их образцы стопкой лежали сейчас на моем столе.

Мардиан поднял одну и одобрительно повертел в пальцах.

— Нет веса более приятного, чем тяжесть серебряной монеты — если не говорить о тяжести золота.

Как всегда, мой советник был в пышном шелковом одеянии, а на его запястьях поблескивали широкие золотые браслеты.

— Не хочешь ли ты пожертвовать свои браслеты на переплавку? — спросила я, кивнув на его украшения.

Он рассмеялся и скрестил руки, как бы защищая свои сокровища.

— Никогда!

Эпафродит взял одну из монет и внимательно рассмотрел ее.

— Римляне могут нам позавидовать, — сказал он. — В последнее время им пришлось понизить качество своих монет, поскольку Секст продолжает угрожать поставкам продовольствия в Рим. Да и вообще, пока он властвует на море, римское хозяйство трещит по швам.

— Это ощущается не только в Риме, — добавил Мардиан. — Антонию тоже пришлось снизить качество своих монет.

«Ага, — подумала я. — Значит, лицо Октавии отчеканено не на чистом серебре, а чуть ли не на медяшке. Так ей и надо!»

Я горделиво накрыла ладонью собственные монеты, сознавая, что своим процветанием Египет во многом обязан моим замечательным советникам.

— О, а вот и жених! — приветствовала я вошедшего Олимпия. — Мы поздравляем тебя!

Странно было осознавать, что он — первый из моего ближнего круга, кто стал семейным человеком. Я советовала ему жениться не один год, но когда это произошло, начала испытывать сомнения: а достойна ли моего доброго друга его супруга, сможет ли она в должной мере понимать его? За ней закрепилась слава ученой особы, но я надеялась, что она не посвящает всю себя манускриптам, как иные женщины — кухне. Одна крайность так же плоха, как и другая. Помнится, сам Олимпий как-то сказал, что зануднее дурака — только ученый педант.

— Да, я вступил в благословенное царство, — сказал он. Мы не поняли, всерьез он или шутит. — Ну-ка дайте мне вина!

— Неужто от семейной жизни пересыхает в горле? — лукаво осведомился Мардиан.

— Это ты сказал, не я, — отозвался Олимпий и осушил чашу.

Мне же пришло в голову: для него открыты многие стороны моей личной жизни, мне же о нем никогда столько не узнать. Он никогда не поделится со мной тем, чем я вынуждена делиться с ним, — такова странная привилегия врачей. Правда, это не остановило моего любопытства.

— Доркас придет к нам сегодня? — спросила я.

Я ее еще не видела.

— Нет, она в библиотеке. Кроме того, ты ее не приглашала.

— Ну что за глупости. Разумеется, приглашение относится к вам обоим.

— Я скажу ей. Потом.

Я задумалась — может быть, он не хотел ее приводить? Впрочем, это прояснится со временем. Все рано или поздно проясняется.

— Мне радостно: у меня есть все, чего только может пожелать царица, — сказала я громко, чтобы привлечь их внимание. — Главное мое богатство — самые лучшие, самые мудрые и преданные в мире советники и сын, которым гордилась бы любая мать, любая властительница до пределов земли!

Цезарион сначала просиял, потом покраснел.

— Прошу всех разделить со мной радость.

Я кивнула слугам, и те начали разносить кувшины с вином и блюда с угощениями.

Мардиан, улучив момент, шепнул мне на ухо:

— Тут парфяне явились, несколько человек. Просят принять для переговоров о союзе.

— Официальные послы или частные лица? — спросила я.

— Частные лица, — ответил Мардиан, — но с определенными полномочиями. Они говорят, что их послали разведать здешние настроения, и если ты выразишь готовность к переговорам, сюда прибудет настоящее посольство с официальными предложениями.

— Парфяне! — Я покачала головой. — Вот уж не ждала. Как думаешь, это не шпионы, прибывшие разведать, что у нас да как, перед последующим нападением?

По моему разумению, отдаленная Парфия не была заинтересована в союзе с нами, но вынашивать идею захвата столь богатой страны вполне могла.

— Нет, я думаю, что они готовятся к неизбежной войне с Римом и ищут союзников по всему Востоку. Возможно, они рассматривают эту войну как столкновение двух миров, Востока и Запада. Кстати, такая точка зрения весьма распространена. Думаешь, они ошибаются?

— Может быть, и нет.

Может быть, и на самом деле все просто: Рим и Запад будут расширяться на Восток, пока не уткнутся в какой-нибудь крепкий камень. В парфян? В индийцев? Как далеко покатится их неудержимый вал, пока не разобьется о несокрушимую преграду?

— Так как, ты их примешь? Или пусть отправляются восвояси?

На миг у меня возникает искушение. Когда-то кандаке пыталась увлечь меня идеей восточного союза — и вот возможность воплотить ее идею в жизнь. Египет и Нубия в союзе с Парфией, Аравией, Мидией, может быть, даже Индией и страной Куш составили бы силу, способную противостоять Риму.

Перспектива, конечно, воодушевляющая, но по зрелом размышлении приходится признать, что она сомнительна. Египет слишком сильно выделяется и фактически отрезан от потенциальных союзников кольцом римских провинций — таких, как Сирия, Азия и Понт, — и землями зависимых от Рима царств вроде Армении и Иудеи. Нам приходится общаться с римлянами напрямую и волей-неволей приспосабливаться к такому соседству.

— Отошли их восвояси, — сказала я Maрдиану. — Они не послы, и царице их принимать не пристало. Но сначала ознакомься с их предложениями и постарайся уточнить их военные возможности: выстоят ли они против римлян? А потом пускай едут обратно во Фрааспу, Экбатану, Сузы или куда там еще, откуда они явились.

— Из Экбатаны, я думаю, — сказал Мардиан, поправив левый браслет. — Это мудрое решение: всех выслушивай, но никому не отвечай определенно. Никаких обещаний, никаких союзов.

— Какая у тебя короткая память, — усмехнулась я. — Ты забыл, что Египет уже является другом и союзником римского народа.

Он пожал плечами, как будто это к делу не относилось.

— Мое словно нерушимо, — сказала я. — Если союз будет разорван, то не по моей вине.

Я считала это делом чести, хотя кто-то, возможно, нашел бы подобную принципиальность глупой. Ведь я сама насмехалась над Антонием из-за его верности триумвирату. Не странно ли?

«Ничего странного, — ответила я на свой мысленный вопрос. — Дело чести — хранить верность честному и верному союзнику. А Октавиан верен лишь себе и собственным амбициям».

Вернувшись в Рим в первый раз, Октавиан открыто заявил о намерении добиться тех же почестей и положения, какими обладал его «отец». Люди или отмахнулись от его заявления, или посмеялись над ним; наивные слепцы!

Да, я останусь верна Риму, но с открытыми глазами. И Рим для меня — это Цезарь и Антоний. Я сохраню им верность.

— Ну, рассказывайте, — заявил Мардиан людям, сбившимся в плотную группу в зале для приемов, куда он их привел.

Они нерешительно двинулись в мою сторону.

— Подходите, подходите ближе: Не робейте! — поощрял их Мардиан.

— Итак, что вы хотите мне рассказать? — спросила я.

— Мы… Твой начальник порта сказал, что ты пожелаешь услышать это лично, — проговорил один человек.

— Что именно?

— Я капитан одного из судов, перевозивших зерно. Точнее, был капитаном. Наш корабль, нагруженный до отказа, направлялся в Рим, но у берегов Сицилии подвергся нападению. Пираты захватили не только груз, но и судно! Такой большой корабль — это неслыханно! На море властвует Секст, и никто не может обеспечить безопасность путей между Египтом и Римом.

— Значит, ты лишился корабля?

— Да. Его у меня отняли. И я ничего не сумел поделать.

— У тебя на борту не было охраны?

— Было несколько стражников, но ведь это грузовое судно, а не боевое. Мы не можем взять на борт военный отряд. — Он глубоко вздохнул. — Этот корабль был нашим семейным достоянием, единственным достоянием. Теперь все пропало.

— Твои убытки будут возмещены из казны, — пообещала я капитану. — От тебя взамен требуются только сведения. Судя по твоим словам, официальные власти Рима к разбою не причастны?

— Похоже на то. Когда Секст — ибо я видел его лично — отпустил меня, он сказал: Октавиан послал за помощью к Антонию, но сколько бы кораблей ни прислал ему Антоний, Октавиану это не поможет. Он сказал, что будет затягивать петлю на горле Октавиана, пока тот не запросит пощады. Это подлинные слова Секста, ваше величество.

— Он послал за помощью к Антонию?

— Так сказал Секст. Он смеялся и говорил, что это повредит обоим. Антонию придется отложить наступление на Парфию, а Октавиан лишь обнаружит свою слабость и тем самым усилит недовольство римлян его правлением.

Секста порой трудно понять: иногда кажется, что у него одна цель — всем навредить. Печальная судьба для последнего сына Помпея Великого!

— Мы упросили доставить нас домой без оплаты: отработали дорогу на другом торговом судне палубными матросами, — сказал другой моряк. — Капитан того корабля сказал нам, что Агриппа взял на себя руководство в войне против Секста и сейчас занят тайными приготовлениями. Подробностей он не знал, на то и тайна. По слухам, там хотят задействовать множество каких-то хитроумных машин.

Агриппа, друг детства Октавиана, теперь стал его главным полководцем. Интересно, какие «тайные» меры может он предпринять против Секста?

— Что ж, — наконец промолвила я, — твои потери вызывают сочувствие, и я постараюсь их компенсировать. Мы не участвуем в той войне, и наши подданные не должны нести из-за нее ущерб.

Когда они ушли, я позволила себе легкую улыбку. Видать, Октавиана сильно припекло, раз он вынужден обратиться за помощью к Антонию.

Потребовалось несколько месяцев, чтобы все кусочки мозаики встали на место. Сейчас я постараюсь обрисовать эту картину, чтобы стали ясны дальнейшие события. Небольшого наброска будет достаточно.

Антоний откликнулся на зов и прибыл в Тарент, где его должен был дожидаться Октавиан. Однако тот, к удивлению Антония, с ним встречаться не стал. По-видимому, этот новый Цезарь решил, что, если он выступит против Секста вместе с Антонием, это послужит свидетельством его слабости, да и слава в случае победы достанется не ему. Октавиан передумал и предпочел положиться на Агриппу и его «тайные планы».

Антоний рассердился настолько, что готов был вообще порвать с Октавианом, но Октавия стала посредницей между ними. Она плакала, умоляла, говорила, что разрыв между самыми дорогими людьми, мужем и братом, сделает ее несчастнейшей из женщин. В конце концов два триумвира, хоть и неохотно, встретились и заключили новый Тарентский договор. Триумвират, согласно ему, продлевался еще на пять лет, и Антонию пришлось уступить две эскадры — сто двадцать кораблей — для войны против Секста в обмен на туманное обещание Октавиана потом выделить ему для войны с парфянами двадцать тысяч солдат. В итоге Антоний уплыл, оставив корабли, но без обещанных солдат. Свидание с Октавианом съело большую часть лета и еще на год отложило наступление на Парфию. Таким образом, и этот договор, вслед за предыдущими соглашениями с Октавианом, уменьшал влияние Антония. Неудивительно, что он отбыл в крайнем раздражении.

Час был очень поздний; обычно я засыпала гораздо раньше, но в тот раз зачиталась. Я лежала на кушетке с валиком под головой, прикрыв ноги легким одеялом.

Свечи чадили, оплывая на сквозняке, проникавшем из окна. Ветер уже набирал силу в связи с приближением осени. Снизу, с моря, доносились стоны и шепот: подходящая ночь для привидений.

Поначалу я решила, что стук в дверь мне почудился, но он повторился. Я встала и произнесла:

— Войдите.

Вошел Мардиан, укутанный в широкую шаль.

— Прошу прощения, — сказал он, — но у меня новость, и я подумал, что она тебя заинтересует. Антоний отослал Октавию обратно в Рим. По пути на восток он доплыл до острова Корсика, где неожиданно объявил, что ей следует вернуться в Рим. И отправил ее с вещами на корабль, идущий в обратном направлении.

— Ну, наверное, какой-то предлог для этого есть, — сказала я.

— Да, предлог имеется — она беременна. Но именно предлог, потому что Антоний знал о беременности жены до того, как отправился в путь. Он мог бы оставить ее в Италии, но решил взять с собой. А во время путешествия передумал.

Мардиан взглянул мне в глаза, выдержал очень долгую паузу и сказал:

— Сама понимаешь, теперь он пошлет за тобой. Как ты поступишь?

Будь я менее честна перед собой и перед Мардианом, ответ подсказала бы мне гордость. Но вместо этого я просто сказала правду:

— Не знаю.

Я не питала иллюзий относительно того, что произойдет, если я его увижу, и даже не пыталась обманывать себя. Когда дело касалось Антония, я проявляла исключительную слабость и могла забыть о собственных интересах. Но только о собственных, а не об интересах страны.

И все же Мардиан не отводил от меня взгляда.

— Ты ненавидишь его, как Олимпий? — спросила я.

— Нет, если ты любишь его. А ты его любишь?

— Я… я любила его. Но с тех пор прошло немало времени, многое изменилось. Боюсь, мы оба уже не те, какими были, — стали старше, да и жизнь потрепала нас обоих. Он принимал решения, о которых я сожалею. Несомненно, я поступала так же. Когда меняются люди, меняется и любовь.

— Вот настоящий ответ в александрийском духе, — промолвил Мардиан, качая головой. — Заковыристый, мудреный и ничего не объясняющий.

— Мне просто боязно сказать «да» или «нет», потому что ни то ни другое меня не удовлетворяет, — призналась я.

— Тогда, дражайшая царица, я покину тебя, дабы ты разделила остаток ночи с собственными мыслями.

С этими словами он открыл дверь, отвесил изысканный поклон и плавно выскользнул наружу.

Удружил, нечего сказать! Я совсем не желала всю ночь думать об этих новостях, только деваться было некуда. Сна теперь не дождешься, а заменять его копанием в своей душе — радости мало.

Словно в надежде обмануть Морфея и заманить его к себе в постель, я повела себя так, будто ничего не случилось. Я стала укладываться спать, как обычно: переоделась и протерла виски маслом лилий, чей аромат был и завлекающим, и убаюкивающим. Завлекающим — для Морфея, убаюкивающим — для меня. Волосы я расчесала сама, заменив Ирас; я не стала ее звать, поскольку не хотела разговоров. Убедившись, что свежий ветерок проникает в спальню, я загасила все светильники, кроме одного, легла, вытянула ноги, прикрыла ступни легким одеялом и постаралась сосредоточиться на чем-нибудь конкретном. Обычно я мысленно представляла себе гавань и начинала считать корабельные мачты, что помогало заснуть.

Увы, сегодня ночью мысль о кораблях вывела меня прямиком на мысль об Антонии, отославшем Октавию обратно на корабле. Должно быть, она сейчас на полпути в Рим. Любопытно: получается, я узнала о ее отплытии раньше, чем Октавиан? Так-то оно так, но что на самом деле это значит? В конце концов, Антоний мог просто рассудить, что в преддверии большой войны с Парфией, когда ему предстоит месяцами находиться в отлучке, супруге разумнее не таскаться за ним, а остаться в Риме с выводком детей — тремя детьми Антония от предыдущего брака, тремя детьми Октавии и их общей дочерью. Более того, с чего я взяла, что это его инициатива? Очень может быть, что именно Октавия пожелала вернуться, даже если муж просил ее подождать в Афинах.

Я вздохнула и повернулась. Мои ступни запутались в одеяле, и я сбросила его. Мардиан ясно сказал, что Антоний отослал жену в Рим, но, возможно, это его собственное понимание событий. У Октавии могли появиться какие угодно причины расстаться на время с Антонием… хотя до сих пор, за три года их брака, такого не бывало. Антоний оставил ее — почему я упорно использую этот термин? — только раз, когда он осаждал Самасоту с Бассом. Остальное время они жили неразлучно, словно привязанные друг к другу.

Теперь мне стало неудобно лежать на боку, и я перевернулась на живот. О, хоть бы уснуть! Я чувствовала себя как на привязи — ни устроиться поудобнее, ни уснуть. А главное — никак не перестать думать.

Прохладный ветерок обдувал мою спину, на которой выступил пот. А ведь я сама себя тревожу. Истина заключается в одном: я боюсь, что мой мир, при всей его скучноватой упорядоченности, будет потревожен. Я старалась управлять как можно лучше, и он сторицей воздавал мне за мои труды. Ночи, подобные нынешней — беспокойные, бессонные, нервные, — случались редко, и то была не слишком высокая цена за самостоятельность в отсутствие спутника жизни. В конце концов, дни полностью принадлежали мне. Мне не приходилось оглядываться на чужое мнение, согласовывать с кем-то свои планы или приспосабливаться к чьим-то капризам или причудам. Я привыкла к такому положению дел и вовсе не хотела его менять.

Я снова перевернулась на другой бок. Неужели не получится уснуть? Постель, подушки и одеяло казались орудиями пытки; я смяла и скомкала белье, словно угодивший в сеть крокодил.

«Ты знаешь, что он пошлет за тобой. Как ты поступишь?»

 

Глава 20

Я стояла на самом краю затененной террасы дворца в Антиохии, глядя на протекавшую внизу реку Оронт. Впереди, до самого берега моря вдали, расстилалась ровная плодородная долина. Бывшая столица Селевкидов — великой династии, соперничавшей с Птолемеями, — уступала по красоте Александрии, но ведь второй Александрии нет.

Как нет ныне и Селевкидов: они исчезли, побежденные римлянами, а их страну Помпей превратил в римскую провинцию, — явный урок для меня. Правда, у них никогда не было возможности этому воспротивиться: любвеобильные римские вожди там не гостили, и цариц подходящего возраста и темперамента под рукой не нашлось. Каждый использует то оружие, какое имеет, и меня действительно одарила судьба.

Некоторое время (правда, недолго) этот город удерживали и мы, Птолемеи. Мой предок Птолемей Третий захватил все здешние земли до Евфрата и почти проложил путь в Индию. Возможно, теперь с помощью обаяния мне удастся вернуть то, что предки не смогли удержать силой оружия.

Над равниной веял прохладный морской ветерок; Антиохия славилась приятным расположением и климатом. С другой стороны высилась остроконечная громада горы Сильпий. По утрам ее вершина светилась в лучах солнца, а зазубренная тень ложилась поперек улиц. Я видела построенные на лесистом склоне горы виллы: белые точки на ярком зеленом фоне. Да, картина радовала глаз.

Я находилась в старом дворце Селевкидов — огромном здании на острове посреди быстро текущего Оронта. Здесь для меня приготовили персональные покои.

Ибо Антоний действительно «послал за мной». Однако на сей раз он обращался не к царице Египта, а ко мне лично. Не как представитель Рима, а как Марк Антоний.

«Приезжай ко мне. Я не приказываю тебе, как союзник. Я прошу тебя — как тот, кто хочет тебя. Привези наших детей. Прошу тебя, позволь мне их увидеть», — написал он.

Письмо пришло вскоре после того, как уехала Октавия. Когда Антоний писал, она, скорее всего, еще находилась в пути. Сам Антоний сделал Антиохию своей резиденцией на время подготовки к парфянскому походу: намеревался перезимовать там, а по весне выступить с легионами на врага.

Я откликнулась на его зов и прибыла в Антиохию, но на сей раз не в обличье Венеры, а с длинным списком требований. Ему предстояло или принять их, или проститься с надеждой иметь Египет своим союзником. Я прекрасно понимала, что принуждать нас к союзу силой он не станет: это снова отсрочило бы осуществление его главной задачи и привело к пустой трате драгоценного времени и денег. Антоний нуждался в нас и не был заинтересован в ссоре, ибо не мог позволить себе, выступая против настоящего — и серьезного! — врага, подставить спину потенциальному противнику.

Детей я с собой не взяла. У Антония есть только один способ увидеть их — жениться на мне. Причем не тайно, как Цезарь в Филах, а публично. Пусть он возьмет меня в жены на Востоке — кому здесь дело до того, что подумают в Риме? — и признает наших детей. И хватит болтовни насчет римских обычаев и законов: этих отговорок я наслышалась достаточно и от Цезаря, и от Антония.

И он должен уступить Египту утраченные древние территории. Пусть преподнесет мне присвоенные Римом земли в качестве свадебного подарка. В драгоценных безделушках я не нуждаюсь, а вот наши владения — в самый раз.

А если он не примет все мои требования, я, не теряя времени на пустые разговоры, уеду. Во всяком случае, именно так я определила свою задачу, что и сделало эту поездку возможной для меня — царицы Египта.

Что касается моих чувств, то я утром и вечером молилась Исиде о том, чтобы при встрече с Антонием мне хватило сил настоять на своем.

«Когда я увижу его снова, — просила я, — не дай мне опозорить себя! Помоги мне смотреть на него лишь как на правителя, с которым я должна вести политические переговоры. Помоги мне не поддаться своей женской натуре, пока он не согласится на мои требования!»

Мы еще не встречались, хотя я жила во дворце уже два дня. Каждый из нас ждал, что его позовет другой. Но на сей раз ему меня не переупрямить: он не получит моего приглашения, даже если я не увижу его еще месяц. Завтра же отправлюсь осматривать этот знаменитый город, давно пора!

Тени удлинялись, добравшись до ворот дворца. За горизонтом закат окрасил небо красным, птицы возвращались к своим гнездам.

Я уже собиралась удалиться к себе, когда — наконец-то! — ко мне приблизился слуга с запиской. Я развернула ее и в быстро тускнеющем свете прочла:

Прошу оказать мне честь и отужинать со мной сегодня в моих покоях.

Больше ни слова.

Юноша ждал, склонив голову набок.

— Передай благородному Антонию, что царица приняла его приглашение, — сказала я.

На миг я помедлила перед высокими кедровыми дверями, обитыми бронзой: я мимолетно подумала, что мы, Птолемеи, всегда порицали Селевкидов за тягу к показной роскоши. Правда, мы сами грешили тем же, но вкус у нас, на мой взгляд, поизысканнее. Что же до Антония, то эта великолепная дверь совсем не соответствует его склонностям. Может быть, оно и к лучшему? Пусть наша встреча произойдет в таком месте, которое не навевает никаких общих воспоминаний. Отсутствие знаков из прошлого поможет мне тверже держаться в настоящем и не забывать о будущем. Дверь распахнулась, и за ней открылся огромный зал с таким высоким потолком, то он терялся в сумраке. Гигантские балки из резной древесины украшали те чеканные бронзовые накладки, что и на дверях. В дальнем конце зала на резном кресле восседала фигура — сама по себе внушительная, но зрительно уменьшенная монументальным окружением.

После нашей последней встречи прошло почти четыре года — то же самое время, что от смерти Цезаря до моего плавания в Тарс. А если бы я тогда вновь увидела Цезаря? Впечатления от встречи после долгого расставания оказались более ошеломляющими, чем я предполагала, но все же менее сильными, чем могло быть. В конце концов я увидела всего лишь человека, сидящего в кресле.

Он встал (плащ изящными складками ниспадал с плеч) и протянул мне руку.

— Приветствую тебя, о возлюбленная царица! — произнес он голосом, способным заставить меня позабыть обо всем на свете.

— Приветствую тебя, благородный триумвир Антоний.

Я шагнула вперед, дав ему возможность взять мою руку. Он поцеловал ее, похоже, не без смущения. Огромный зал казался почти пустым, однако даже те немногие, кто находился в нем, сейчас были лишними.

— Все свободны. — Антоний махнул рукой людям из свиты. — Когда мы будем готовы пойти к столу, я дам знать.

Когда посторонние ушли, я почувствовала себя еще более неловко — мы, два крохотных человечка, остались лицом к лицу в помещении, способном вместить целую армию на боевых слонах. Я подумала, что здесь, наверное, наши голоса разнесутся долгим эхом.

Кроме того, со мной произошло что-то вроде раздвоения: часть меня смотрела на Антония как на незнакомца, а другая чувствовала его столь близким, что официальная манера общения казалась нелепой. Это необычное ощущение породило растерянность: я просто не знала, что и сказать.

— Вот. Садись, — грубовато предложил он, толкнув в мою сторону кресло.

Похоже, Антоний чувствовал себя так же, как и я. Он снова уселся в кресло, положил руки на колени и воззрился на меня.

Он выглядел старше. В первые минуты, когда мы увидели друг друга после долгой разлуки, все произошедшие изменения бросились в глаза; потом они стали блекнуть, сливаясь и путаясь с теми образами, что сохранись в наших воспоминаниях. Его волосы, хоть и по-прежнему густые, уже не были столь темными, кое-где проступала седина. Его лицо уже не было гладким, как прежде, в уголках глаз и на щеках появились морщины. Правда, все эти признаки зрелого возраста не умалили его привлекательности, но лишь добавили властной суровости.

— Ты еще красивее, чем когда-либо, — промолвил он наконец, и я чуть не рассмеялась.

Должно быть, Антоний тоже изучил все изменения моей внешности и вслух высказал противоположное, отрицая их.

— Ты, наверное, просто забыл мой прежний облик, — ответила я.

— Нет, никогда!

Это было сказано с такой искренней пылкостью, что я не выдержала и все-таки рассмеялась.

— Клянусь тебе…

— Не надо, — прервала его я. — И вообще, будь поосторожнее с клятвами.

Я знала, что изменилась, хотя, если верить зеркалу, явные признаки старости пока не появились.

— Ты посылал за мной. Я здесь.

Возвращение к официальному тону должно было помочь мне держать себя в руках и не забывать о цели визита.

— А дети? Когда я их увижу? — озабоченно спросил он.

— Я не взяла их с собой, — был мой ответ, и на его лицо легла тень разочарования. — Если хочешь их увидеть, приезжай в Александрию. Кстати, а как поживают другие твои дети? Могу я взглянуть на них?

— Их здесь нет. Они в Риме.

— Даже тот, что еще не родился?

— Он по пути в Рим.

На сей раз Антоний не сдержал улыбки, а потом рассмеялся. Так же, как и я, поскольку сдерживать смех мне не удавалось.

— Дитя и его мать останутся в Риме? — наконец уточнила я.

— Да. Навсегда, — ответил он.

— А ты?

Вообще-то я не предполагала переходить к этой теме так быстро.

— Я останусь здесь.

— Навсегда?

— Это зависит не только от моего желания.

— От Парфии?

— Отчасти. Отчасти же от того, что произойдет в других местах.

— Ты не можешь покинуть Рим навсегда, — заметила я. — Это равносильно отречению от власти в пользу Октавиана.

— Послушай, мы не виделись несколько лет, всего несколько минут как встретились, а ты уже даешь мне политические советы. Может, воздержишься? — В его голосе слышалось раздражение.

— Ну конечно, ты ведь обходился без моих советов целых четыре года. Только ни авторитета, ни власти это тебе не добавило. Сейчас ты менее влиятелен, чем при отплытии в Тир.

— Я не хочу с тобой ссориться! — воскликнул он, повышая голос. — Только не сегодня! Не надо!

— Значит, завтра? — Я не могла не съязвить.

— Нет, завтра тоже не надо! Прекрати! — вскричал он, прижав руки к вискам.

При этом звуке один из слуг сунул голову в боковую дверь, но Антоний замахал руками.

— Нет, еще нет! Рано! Не суйтесь!

— Но ты не поинтересовался, не проголодалась ли я. Может быть, мне не терпится поужинать, — сказала я. — Ну а поговорить мы можем и за едой.

— Ах да, прости…

Он казался уступчивым и готовым идти навстречу. Может быть, мне следует воспользоваться этим и добиться своего, пока он в таком настроении?

Однако некий внутренний голос предостерегал меня от излишней спешки. Я говорила себе, что еще не время; по правде, я просто не хотела сразу же покидать Антиохию, если его ответ будет отрицательным. Раз уж я проделала этот неблизкий путь, мне нужен хотя бы еще один день — чтобы заново познакомиться с этим человеком, отцом моих детей.

Ужин подали сразу. Орава слуг притащила немыслимое для двоих человек количество блюд. Правда, здешний край славился плодородием, и яства были отменные: фаршированные овощи, сладкий, как мед, виноград и ароматные поджаренные орехи превратили рыбу и нежных устриц в пиршество, достойное богов. Изысканное белое вино из ближних виноградников приморской Лаодикеи плескалось в серебряных чашах. Антоний растянулся на ложе и ел от души, но молча.

Наконец он откинулся назад и нарушил молчание.

— Ты сказала, что мы можем поговорить во время ужина, но не промолвила ни слова.

— Прости, — сказала я. — Похоже, у меня нет ни одной мысли, достойной повторения.

Он улыбнулся и сделал большой глоток из своей чаши. Я увидела, как двигается его загорелый кадык, и поспешно отвела взгляд вниз, на темный мраморный пол.

— В такое верится с трудом. Брось, ты же мастерица на умные и забавные речи. Говори.

Да, конечно, у меня было что ему сказать. Но не сейчас. И вряд ли это покажется ему забавным.

— Расскажи лучше о приготовлениях к войне…

Язык у него развязался мигом: он с увлечением принялся делиться планами, составленными на основе замыслов Цезаря. Надо вторгнуться в Парфию с севера, через Армению, избегая опасных открытых равнин, погубивших Кассия. Он распространялся о своих помощниках, включая недавно приобретенного союзника — неукротимого Агенобарба. Антоний возлагал на них большие надежды. По мере того как он говорил, его лицо раскраснелось от возбуждения. Он многого ждал от этой кампании, ему не терпелось ее начать. Тем лучше для меня.

Как все солдаты, Антоний не боялся потерпеть поражение — или, хуже того, погибнуть. Рвался бы он в бой с тем же нетерпением, если бы знал, что в следующем году будет лежать в могиле? Торопился бы он так?

Один мудрый человек однажды ознакомил меня с «принципом девяноста девяти солдат». Согласно ему, если сто солдат будут готовиться к завтрашнему сражению и прорицатель объявит им, что девяносто девять из них обречены на неминуемую гибель, каждый солдат скажет себе: «Мне жаль этих девяносто девять парней!»

Я знала, что солдат мыслит именно так. И именно такой образ мышления демонстрировал Антоний.

Когда ужин закончился, он, как я и ожидала, проводил меня в свои покои. Он сделал это, как нечто само собой разумеющееся, без просьб и приглашений: повел меня к себе самым непринужденным образом, не переставая говорить о войсках и снаряжении. Потом он быстро, словно между делом, отпустил слуг. Мы оказались наедине, а дверь закрыта.

Тогда его плащ полетел на пол, руки легли мне на плечи, и со словами:

— Я ждал этого момента целых четыре года, — Антоний наклонился, чтобы поцеловать меня.

Но я уклонилась и отстранилась. Я не могла позволить ему поцеловать меня, потому что знала: от его прикосновений моя твердость может растаять, испариться без следа. Я сбросила его руки и отступила назад.

— И чего же ты ждал четыре года? — спросила я. — Что возобновится наша прежняя жизнь? Но прошлого не вернешь, слишком многое изменилось. Во-первых, я родила твоих детей. Во-вторых, ты стал мужем сестры Октавиана и породнился со своим соправителем. Ты сделал выбор.

— Я не понимаю…

— Значит, ты глуп. Однако я знаю, что ты не глуп. Ты испорчен везением: действуешь по прихоти, словно безответственный царек мелкого племени, попадаешь в неприятности, но тебя всегда что-то выручает. Ты затеял бунт в Риме, но Цезарь вовремя вернулся и спас ситуацию. Ты позволил Фульвии начать ради тебя губительную войну, но она вовремя умерла, и ты был избавлен от возмездия. Ты позволил Октавиану перехватить у тебя успех — и кто выручит тебя на сей раз?

— Какое отношение это имеет к нам?

Он колебался между растерянностью и раздражением.

— Вот какое. Мы можем снова жить вместе, — Антоний просветлел лицом, — на следующих условиях. Ты женишься на мне. Публично. Разведешься с Октавией. Ты признаешь наших детей. И в качестве свадебного дара отдашь мне — Египту! — некоторые территории.

— И что это за территории, скажи на милость?

Его голос звучал холодно.

— Наши древние владения: Финикию, Иудею, части Сирии. И Кипр, которым завладели убийцы и который так и не был мне возвращен, хотя ты обещал.

Я ожидала, что он рассмеется и скажет «нет». Однако Антоний поразмыслил и сказал:

— Иудею я отдать не могу. Ирод мой друг, причем он стал моим другом давно, раньше тебя. Он ценный и преданный союзник, и я не хочу превратить его во врага.

— Предпочтешь иметь врагом меня?

— Ты никогда не станешь моим врагом.

— Клянусь, если ты не отдашь мне эти земли, я буду твоим противником. А тебе следует понимать, сколько хлопот доставит недружественный Египет, если ты попытаешься развязать войну на Востоке…

Антоний прервал мои излияния смехом.

— Это тебе следует понимать: появись у меня такое желание, я прихлопну тебя как муху, — заявил он, скрестив руки на груди. — Стоит мне подать знак, и ты лишишься трона, а на следующий день Египет станет римской провинцией. В моем распоряжении двадцать четыре легиона — а сколько у тебя?

— Достаточно, чтобы задержать твое наступление в Парфию. И внушительный флот. Двести кораблей, — сердито буркнула я, понимая, что он прав.

— Двести кораблей — сила немалая, — признал Антоний. — Да только на суше от них толку никакого, и я не собираюсь переправлять войска морским путем. Они уже здесь, у твоего порога. Могут войти без стука.

— Тебе это встанет дорого.

— Да, согласен, но разве захват легендарных сокровищниц Египта не возместит любые расходы? Это очень выгодное предприятие, так сказал бы любой стратег.

— Попытай счастья и увидишь, что все сложнее, чем ты думаешь. Твоя парфянская кампания отложится еще на год, если не больше.

Он рассмеялся.

— Я восхищаюсь твоей смелостью! Ты не сдаешься, даже когда зажата в угол. Продолжай в том же духе. Я говорил все это с одной целью — показать, что если я что-то отдаю, то не под нажимом, а по доброй воле.

Такой неожиданный поворот захватил меня врасплох.

— Да, — продолжил Антоний, — дело в том, что я предвидел твои требования. Я подумал и принял их прежде, чем ты высказалась. Я докажу это.

Он направился в угол комнаты к крепкому ларцу, обитому железом. Отомкнул замок, извлек изнутри шкатулку поменьше, изящно отделанную слоновой костью, и вручил ее мне.

— Открой.

Я подняла крышку, и внутри вспыхнуло золото. Там находилось тончайшей работы ожерелье из золотых листочков в виде лозы, усыпанной изумрудными цветами. Под стать ожерелью была и диадема — одно из самых изысканных произведений ювелирного искусства, какие мне когда-либо доводилось видеть. Должно быть, сокровища стоили годовой дани богатого города.

— Прекрасная работа.

Я достала ожерелье; оно было тяжелым, но края листочков так отполированы, что не цеплялись ни за шелк, ни за кожу.

— Но какое отношение оно имеет к…

— Я приготовил его как свадебный подарок.

— Ожерелье еще ничего не доказывает.

— Само по себе — нет. Но в комплекте к нему прилагается вот что.

Он извлек еще одну шкатулочку, гораздо меньше, и тоже вручил ее мне.

В ней лежало золотое кольцо с печаткой и изображением его предка Геракла. Очень маленькое кольцо.

— Я спросил сделать его по твоему пальцу. Как обручальное кольцо.

Действительно, то был не обычный перстень, а новое сияющее кольцо, слишком маленькое для мужчины.

— Видишь, ты испортила мой сюрприз, — полушутя сказал он.

— Ты точно решил на мне жениться?

— Да. А почему тебе это кажется невероятным?

— Потому что ты отказался от меня, будучи свободным. А теперь, когда ты женат…

— Ах, вот оно что. Может быть, как раз это и подвигло меня к такому решению!

Он смеялся.

— Не шути!

Его улыбка растаяла.

— Какие тут шутки, я говорю серьезно. Богам ведомо, что решение далось мне нелегко, но я принял его еще до того, как приехал сюда. Теперь дело за твоим согласием.

Надо же, все-таки не я удивила его, а он меня. Я такого не ожидала.

— Да. Я согласна.

Антоний взял ожерелье и застегнул его на моей шее.

— Тогда надень его.

Прохладный металл лег на мою кожу как воротник. Он наклонился и поцеловал мою шею как раз над ожерельем, а потом взял меня за руку и стал надевать на мой палец кольцо.

— Нет, — сказала я. — Пока не надо. Это дурная примета. Не раньше, чем…

Он обнял меня, пробежался руками вверх и вниз по моей спине. У меня перехватило дыхание, я вздрогнула, но потом положила руки ему на грудь и с усилием отодвинулась от него.

— Нет, — сказала я. — Близости между нами не будет, пока мы не поженимся.

Это заявление стоило мне огромного напряжения воли, но я справилась, отстранилась на безопасное расстояние и перевела дух. Сердце билось так сильно, что ожерелье едва не подскакивало.

Он глянул на меня так, будто я сошла с ума. Все-таки его избаловали. Никто никогда с ним так не говорил, но сегодня он услышит правду.

— Тогда пусть это случится поскорее, — пробормотал Антоний.

— Как только ты сможешь устроить свадьбу, — сказала я. — А до церемонии ты должен подготовить указы о передаче мне земель, о которых мы говорили. И объявить о разводе с Октавией.

— Нет, — заартачился он. — Я не могу предъявить ей требование о разводе, пока она носит моего ребенка. Это непорядочно. И оскорбительно.

Ох уж этот Антоний с его вечным добросердечием и благородством! Но в данном случае он был прав. К чему бессмысленная жестокость?

— Хорошо, — согласилась я. — Но сразу после родов ты должен развестись.

— А какую брачную церемонию ты предпочтешь?

— Только не римскую, — ответила я.

По римскому обряду он женился уже неоднократно, и ни один из браков не удался. К тому же в Риме наш союз не считается законным.

— Тут неподалеку есть святилище Аполлона, говорят, очень древнее. Можем отправиться туда. Ты ведь любишь древности.

— Нет, только не Аполлон! Как мог ты забыть? Аполлон — покровитель Октавиана!

— Ах, да. А как насчет…

— Я знаю. Храм Исиды. Он наверняка здесь есть. Нам это подойдет, поскольку Исида — моя богиня, а твой бог — Дионис. Мы совершим там подношения, принесем обеты перед жрецом, а потом устроим торжество во дворце. Пригласим всех твоих римских командиров. Всех!

Я хотела, чтобы были сотни свидетелей.

— Конечно, — заявил Антоний, воздев руки. — Похоже, ты, еще не поняла. Я хочу, чтобы нашу свадьбу видел весь мир. Направляясь сюда, я отряхнул пыль Рима со своих сапог. Я оставил прошлое позади и не постыжусь предстать рядом с тобой перед всем светом.

Я поняла, что этот удивительный человек говорил искренне. Он снова поступал по-своему, не думая о последствиях. Но на сей раз это меня устраивало.

— Да, — кивнула я. Слова его ласкали мне душу, пусть же теперь подкрепит их делом. — Давай проведем церемонию завтра. А сейчас я покину тебя. Времени осталось немного, а нам нужно подготовиться.

Антоний и глазом не моргнул.

— Вот увидишь, все будет подготовлено в лучшем виде.

Вернувшись к себе, я некоторое время блуждала по комнатам в новом для меня дворце, как привидение, ибо пребывала в полном ошеломлении. Все мои «требования» были сто раз отрепетированы, но я не ожидала, что их примут так скоро. Завтра! Завтра я выйду замуж за человека, которого не видела четыре года! Это безумие в духе Диониса. Чтобы в такое поверить, нужно напиться до потери рассудка!

Ирас удивилась моему раннему возвращению, а когда увидела ожерелье, глаза ее расширились.

— Нравится? — спросила я, слегка коснувшись ожерелья рукой. Я чувствовала себя опьяненной; слишком мало происходящее походило на реальность. — Это свадебный подарок. Представь себе, я выхожу замуж. Завтра.

Она только охнула, не в силах найти нужные слова.

— Вам с Хармионой придется постараться, чтобы я выглядела достойной такого события. Надеюсь, церемониальный наряд, что я привезла с собой, подойдет.

Особый наряд был заказан мною специально перед этой поездкой, но даже про себя я не решалась называть его свадебным платьем.

— Достань его и проветри. А заодно позови Хармиону.

Ирас побежала исполнять приказание. Я мечтательно оглядела комнату.

Я выйду замуж — официально, публично. Всего через несколько часов.

— Госпожа, что я слышу? — вскричала, вбегая, Хармиона. — Ты выходишь замуж?

— Да. Завтра.

Мне не было нужды уточнять за кого.

— А что, разве не пора? — рассмеялась я. — В конце концов, нашим детям три года!

— Но…

— Хармиона, Ирас, ваша задача в том, чтобы завтра я была красивой! Ничего больше.

— Это мы можем, — отозвалась Хармиона. — Но я должна спросить… нет, ты должна спросить себя и ответить до завтра… Я знаю, что ты хочешь выйти замуж за Антония. Но хочешь ли ты заодно обручиться с Римом? И не уступишь ли при этом Риму Египет?

— Это уместный вопрос, — сказала я. — Я не только иду навстречу своему желанию, но и надеюсь сохранить Египет.

Проходили часы, а я лежала в темноте, в чужом городе, под чужим небом. Все было не так, как я себе представляла. Мною овладело чувство нереальности происходящего. Ну что ж, завтрашний день расставит все по местам.

Вопрос Хармионы… как ответить на него? В силу моего положения я не могла считать себя обычной невестой. Правда, я знала, что выхожу замуж за человека, а не за Рим. Он, как и Цезарь, был необычным сыном Рима — он понимал, что в мире есть и другие народы, и намеревался сосуществовать с ними — или, по крайней мере, не отказывать им в достоинстве и свободе под сенью римского орла.

Свадебную церемонию назначили на вторую половину дня. Воду для моей ванны доставили в бочках из знаменитых источников Антиохии, и я решила не добавлять туда масла или благовония, ибо Александр, отведавший этих вод по пути в Египет, сказал, что они похожи на материнское молоко. Ну а что можно добавить к молоку? Хармиона и Ирас тщательно вымыли мое тело, потом волосы, расчесали их, высушили перед жаровней и расчесали снова — так, что они заблестели. Не забыли отрезать ножницами локон, который перед церемонией предстояло поднести Исиде.

Мое платье в греческом стиле из бледно-голубого шелка висело на ветерке перед открытым окном, рядом с ним — вуаль из той же ткани. Перед свершением обряда я, по греческому обычаю скрою под ней лицо.

Служанки занялись моими руками: втирали в них миндальное масло, полировали ногти молотым жемчугом.

Осознавая всю важность сегодняшнего события и то, какое огромное значение оно имеет для будущего — не только моего, — я ощущала странное спокойствие. В конце концов, все уже решено, и мне оставалось лишь двигаться вперед, полагаясь на судьбу.

Она не казалась мне недоброй.

К храму Исиды нам предстояло ехать на колеснице Антония вместе с главным его командиром Канидием Крассом. Все остальные — Ирас, Хармиона, высшие римские командиры — двинутся следом. Свидетелей храмовой церемонии набралось около дюжины.

Антоний явился ко мне в комнату рано. Вид его был торжественным и серьезным. Он решительно взял меня за руку и повел вниз, к ожидавшей колеснице. Сквозь полупрозрачную вуаль я увидела там мужчину с длинным худощавым лицом. Он кивнул мне и плавно сдвинулся в сторону, чтобы освободить нам место. Процессия тронулась в молчании, нарушавшемся лишь цоканьем лошадиных копыт. Я всматривалась вперед: здания красивые, улицы выметенные и чистые. Толп не было, поскольку народу о предстоящем событии не объявляли.

Когда на очередном повороте я краем глаза успела приметить статую Тюхе, антиохийской богини судьбы, она загадочно взирала на нас, сжимая в руках сноп пшеницы. Колесница со стуком прокатила мимо.

У храма Исиды нас ожидал бритоголовый жрец, облаченный в ритуальное одеяние из белого полотна, с ведерком священной воды. За его спиной высилась прекрасная статуя Исиды, высеченная из самого белого мрамора, который я когда-либо видела. К ее ногам легло подношение — темная, сверкающая прядь моих волос.

Мы с Антонием остановились перед жрецом. Остальные, следовавшие позади, сгруппировались вокруг нас. Жрец воззвал к Исиде, прося ее, создательницу семьи и брака, соединить нас и принять наш союз под свое покровительство. Он спросил, по доброй ли воле становимся мы мужем и женой, на что каждый из нас ответил утвердительно. Антоний говорил громко и четко, я — гораздо тише. Я поймала себя на том, что мне трудно говорить. Священнослужитель попросил нас принести обеты верности, жить вместе и заботиться друг о друге всю оставшуюся жизнь. Не сдаваться перед невзгодами, сказал он, и не почивать на лаврах, но держаться вместе всегда и во всем, пока нас не разлучит смерть.

Кольцо в этой церемонии обязательным не было, но Антоний достал его и надел мне на палец, тем самым еще раз подтвердив, что берет меня в жены.

Статую Исиды окропили священной водой, прозвучали нужные молитвы, воскурили благовония, принесли в жертву мои волосы. Жрец звучным высоким голосом пропел ритуальный гимн.

Обряд завершился. Мы стали супругами. Антоний взялся за уголок моей вуали и попытался приподнять ее.

— Могу я увидеть лицо моей жены? — спросил он.

Но я остановила его.

— Нет, нет, позже.

Это соответствовало греческому обычаю.

Мы вернулись к колеснице, но путь обратно оказался гораздо дольше, ибо уже сгустились сумерки. Теперь сопровождающие двигались не за нами, а перед нами, с факелами в руках, распевая свадебные гимны. На колеснице все еще хранивший молчание Антоний взял мою руку — ту, на которой было кольцо, — и держал ее в своей. Золотое ожерелье тяжело лежало на моей шее.

Во дворце поджидало свадебное пиршество — горы приготовленной второпях, но свежей и вкусной еды. Были поданы жареные кабаны, копченый морской окунь, устрицы, угри и лобстеры, соленая рыба из Византия, финики из Иерихона, дыни, горы лепешек, сочившихся медом, с равнины Гиммет, и море прославленного лаодикейского вина.

Мне представили командиров, которым предстояло сыграть важную роль в грядущей кампании: смуглого и худощавого, похожего на сатира Марка Тития, Агенобарба — лысеющего, но с кустистой бородой, острым взглядом и (как мне рассказывали) еще более острым языком. Тут же был и Мунаций Планк с его лучезарной улыбкой и густой копной соломенных волос, и наш колесничий Канидий Красс, превосходивший остальных ростом. Его отличало скорбное выражение узкого лица; Антоний, улучив момент, объяснил мне, что этот малый всегда выглядит, как на похоронах. Держался Красс весьма учтиво, не выказывая по отношению ко мне ни малейших признаков враждебности.

Последним был Вентидий Басс, полководец, изгнавший парфян обратно за Евфрат и, как выразился Антоний, «обеспечивший нам возможность отметить сегодняшний праздник здесь, в Антиохии».

Басс натянуто поклонился. Он был старше прочих командиров и фактически принадлежал к поколению Цезаря.

— Басс уезжает в Рим для заслуженного триумфа, — с гордостью объявил Антоний. — И ты непременно расскажешь всем в Риме о сегодняшней церемонии, да?

Басс удивился.

— Что? Да, если ты… хочешь этого, благородный Антоний.

Очевидно, он думал, что Антоний не собирался оповещать Рим о своей восточной свадьбе.

— Да. Да, именно этого я и хочу. Будь добр, не забудь.

— Как тебе угодно.

— А теперь, — громогласно возгласил Антоний, привлекая всеобщее внимание, — я хочу объявить о своем свадебном подарке. — Он развернул свиток и начал читать: — Царице Клеопатре моим повелением передаются следующие земли: Кипр, западная Киликия, побережья и морские порты Финикии и Иудеи — за исключением Тира и Сидона, центральная Сирия, Аравия, бальзамовые рощи в Иерихоне и права на добычу битума в Мертвом море.

Все разговоры мгновенно стихли. Я уловила всеобщее потрясение и гнев.

Антоний свернул свиток, вложил мне в руки и простер над ним свои ладони.

— Это твое. Все твое.

Я поняла, что он передал мне не только бывшие владения Птолемеев, отошедшие к Риму, но и территории — такие, как Иерихон, Аравия или Мертвое море, — распоряжаться которыми сам не имел законного права. Передал гораздо больше, чем я просила.

— Благодарю тебя, — произнесла я, ощущая, как сгущается вокруг атмосфера враждебности.

Пора было уходить в наши покои. Большая компания проводила нас до дверей, и двери закрылись, однако для остальных свадебный пир не закончился. Снаружи доносилось пение свадебного хора.

Голоса смолкли, и я услышала удалявшиеся шаги. Мы остались одни.

Антоний поднял вуаль, открыв мое лицо.

— Да, это правда, — сказал он. — Другой подобной женщины не сыскать во всем нашем мире.

Он поцеловал меня, и на сей раз я не отстранилась.

Стоя перед постелью, я призналась ему, что боюсь, поскольку теперь не та, какой была раньше. Тяжкие роды близнецов оставили неизгладимый след, и я со страхом думала о том, как воспримет он эту перемену.

— Не пугай себя глупостями, — сказал Антоний, взяв мое лицо в свои широкие ладони. — Ты родила их от меня и для меня. Все, что связано с ними, для меня драгоценно.

Я думала, что забыла его, но оказалось, что нет. У тел своя особая память, и мое тело прекрасно помнило все, что относилось к его плоти.

Как жила я четыре года в разлуке?

Всю ночь, в промежутках меж нашими соитиями, я вставала и выглядывала на темную равнину, простиравшуюся за дворцом, на звездное небо. Созвездия выглядели здесь иначе, чем в Александрии. Ночное небо Антиохии, каким оно было в конце осени, навсегда останется для меня священным воспоминанием: оно неотделимо и от восторга воссоединения с Антонием, и от радостного осознания того, что мы на это решились.

 

Глава 21

Первые несколько дней я пребывала в особом состоянии ума: я пыталась по-настоящему осознать, что я теперь действительно замужем. Казалось бы, что это меняло, но на самом деле тот символический обряд поменял мое самоощущение. Почти все мои тридцать три года я была одинока — безжалостно одинока. Да, я любила, и меня любили; да, я проводила ночи с Цезарем, а потом с Антонием, но это ничего не меняло: если сложить все дни, проведенные с обоими моими возлюбленными, получился бы от силы год. Один год из тридцати трех. Я рожала детей и воспитывала их одна, я правила одна, ибо Мардиан и Эпафродит, при всей их ценности, оставались лишь советниками и слугами.

Теперь у меня появился муж — постоянный спутник в любви и, что немаловажно, в политике. Это было непривычно и порой ощущалось как некое приятное отягощение — подобно золотому свадебному ожерелью на шее. Оно красивое и очень ценное — но оно не кажется естественным.

Нельзя сказать, что с Антонием трудно жить. Я уже знала, каким он может быть услужливым и уступчивым, знала, что его способность воодушевляться позволяла превратить любой заурядный день в праздник. В этом заключалась часть его очарования. Но теперь наши планы должны согласовываться, наши цели должны быть едины; мы никоим образом не должны отрываться друг от друга, ни один из нас не имеет права сказать другому: «Делай как знаешь, мне безразлично». Теперь мы стали несказанно важны друг для друга, а значит, находились в огромной зависимости.

Правда, именно к такому я и стремилась. Или думала, что стремилась. А Антоний так воздействовал на меня, что если возникали сомнения, то рядом с ним они исчезали.

В Антиохию пришла зима, и это место, столь восхитительное летом, стало унылым и мрачным: то зарядят долгие ливни, то стоят промозглые туманы. Мне хотелось вернуться в Александрию, но Антонию необходимо было пребывать там, где он готовил к походу свою армию. Чтобы не расставаться с ним так быстро после свадьбы, я тоже осталась. Дни моего супруга заполняли обычные хлопоты военачальника, а вечерами чаще всего происходили пирушки, обычные для любого места, где расположилась на зимних квартирах армия.

Но были еще и ночи, которые мы проводили вместе: порой тихие, когда Антоний изучал донесения и карты, составляя планы будущих сражений, а я позволяла себе роскошь читать поэмы и философские трактаты; и другие — страстные, подогретые нашей долгой разлукой и вдохновленные тем, что мы полностью принадлежим друг другу.

Бывали, как водится, и ссоры. Первая случилась по получении письма от Октавии, написанного еще до того, как она узнала о нашем браке.

Антоний прочел послание вслух, и оно прозвучало с почти комическим занудством:

«И ты, несомненно, получил бы удовольствие, послушав Горация, который читал свои произведения на публичном собрании…»

— Да, какое горе, что я все пропустил! — потешался Антоний. — Интересно, чем мы в это время занимались. Помню я Горация, он вечно нагонял на меня скуку.

— Вот, значит, как? И зачем же Октавия все время приглашала его?

— Да ведь они оба зануды, друг другу под стать. Если хочешь знать, заниматься с ней любовью было все равно что… что…

— Не хочу я этого знать! И слушать об этом не желаю!

Как бы они там ни спали с Октавией, мне в то время приходилось спать одной. В чем, между прочим, радости мало.

— Все равно, что ничего, — гнул свое Антоний.

— От «ничего» дети не рождаются, — раздраженно буркнула я. — А ты, между прочим, занимаясь «ничем», дважды стал отцом.

— Она была моей женой. Она имела право…

— Слышать не желаю о ее правах! А ты, значит, не забывал об обязанностях, потому что твой драгоценный Октавиан ночами торчал у тебя под окнами, проверяя, как обстоит дело с исполнением супружеского долга.

Антоний лишь рассмеялся, сочтя это забавным.

— По правде сказать, Октавиан был бы не прочь забрести и в спальню.

— Ах, как смешно!

— А разве нет? И с чего ты завела этот разговор?

— Ты первый начал! Стал читать ее письмо. — Я указала на свиток, который Антоний все еще держал в руке, не успев бросить в корзину для писем.

— Ну, больше не хочу! Я подумал, что, если не прочту его, ты неправильно это истолкуешь. — Он помахал письмом. — Да мне на него наплевать. Забудь! Почему это так тебя беспокоит?

— А почему так тебя беспокоит Цезарь?

Вид медальона повергал Антония в конвульсии, так что я волей-неволей перестала его носить, решив сохранить и со временем передать Цезариону.

— Потому что он… потому что он Цезарь! Кому охота идти по стопам Цезаря? Но Октавия… В ней нет ничего особенного. — Он стал потирать себе запястья. — Впрочем, ты права. И то и другое глупо. Всякий, кто отравляет настоящее прошлым, глупец.

Антоний встал со скамьи и подошел ко мне. На лице его появилось сосредоточенное выражение.

— Давай лучше наслаждаться сладостным даром богов.

Он погладил меня по волосам и привлек к себе.

— Не сейчас! — встревоженно промолвила я. — Разве не помнишь: ты назначил аудиенцию послам из Каппадокии?

Меня всегда поражала способность Антония возбуждаться в самое неподходящее время.

— Ничего не поделаешь. Пусть найдут себе развлечение, пока мы развлечемся по-своему, — заявил он, подхватив меня на руки и направляясь в спальню. — В Риме есть свадебный обычай: муж должен перенести жену через порог. Если я споткнусь, это дурной знак. Оп-па!

Он ловко переступил порог и положил меня на постель.

— Препятствие позади, беда нас миновала. Я сделаю вид, будто ты моя пленница, — прохрипел Антоний, ища губами мои губы и обшаривая меня жадными руками. — Будто тебя захватили в твоем дворце, связали и доставили ко мне.

— Почему ты все превращаешь в игру? — прошептала я.

Теперь он возбудил и меня.

— А разве Дионис — не бог актеров? — спросил он.

Его губы перебегали к моей шее, ложбинке на горле. Антоний навалился на меня, вдавливая в матрас. Я и вправду почувствовала себя пленницей, только вот ни малейшего желания убежать у меня не было. Я обняла его, скользнула руками вниз по его плечам и спине. Прикосновение к его мускулистому телу изгнало из моей головы все остальное. Я содрогнулась от нахлынувшего желания.

— Господин, послы… — донесся из комнаты перед спальней неуверенный голос.

— Послы… пусть подождут… намного.

Я едва услышала его слова: он произнес их, почти не отрывая губ от моего тела.

Этот неожиданный приступ желания не оставил ему времени даже снять одежду. Так что ему не стоило большого труда подготовиться к встрече послов — разве что разгладить волосы, что он и сделал, устремляясь к двери. Я осталась лежать в ошеломлении, словно после урагана или иного удара стихии. Таков был в своем неистовом вожделении Антоний.

Я посмотрела на плывущие по небу облака и убедилась, что они продвинулись не так уж далеко. Антоний оказался прав: послам не пришлось ждать долго. Границы приличий он не преступил.

Словно надвигавшееся землетрясение, весть о предстоящей кампании Антония распространялась по всему Востоку, заставляя многих замереть в тревожном ожидании. Прошло почти двадцать лет со времени катастрофического поражения римлян при Каррах, и всем было известно, что римляне никогда не оставляют свой позор неотмщенным. Десять лет назад Цезарь намеревался покарать парфян, но он пал. Возмездие пришлось отложить, но в его неотвратимости никто не сомневался.

Толки о численности и мощи армии шли перед ней, как трубачи, раздувая и без того огромное множество слухов до неимоверного масштаба. Одни, ссылаясь на армянских купцов, говорили о половине миллиона солдат, другие из надежных источников на Черном море прознали про целый миллион. Особенности снаряжения держались в тайне, но ходили слухи, что наряду с боевыми машинами, измышлениями римских механиков, на сей раз в ход пустят и смертоносное искусство черных магов Египта. Вовсю готовились осадные башни с огнеупорным покрытием, баллисты, метавшие стрелы на милю и имевшие приспособления для ночного прицеливания, взрывающиеся заряды для катапульт и специальные наборы легких, не подверженных порче продуктов, позволявшие армии проводить месяцы в поле, не испытывая затруднений со снабжением.

Как-то вечером после обеда Антоний рассказывал мне обо всех этих чудесах, валяясь в гнезде из подушек, сооруженном на широком ложе. Мне это напомнило об устроенной когда-то для Цезаря восточной «комнате отдохновения».

— Да, — мечтательно промолвил, заложив руки за голову, — похоже, я командую сверхъестественной силой. Подумать только: пайки, что никогда не черствеют! — Его голос возвысился в восхищении. — Армия, которая в состоянии нести с собой все необходимые припасы, не зависит ни от местности, ни от поставок. Это подлинное чудо! Одни лишь слухи сделают половину дела, обратив врагов в бегство еще до моего появления.

Слушая его самодовольный голос, я невольно подумала, что он залежался на подушках. Пора бы и встряхнуться. Пришло время вновь отправляться в поход, ведь после победоносного сражения при Филиппах минуло уже пять лет. Солдат не может позволить себя пировать, развлекаться и предаваться мечтам столь долгий срок. Разве в жизни Цезаря было целых пять лет, когда он не вел ни одной войны?

«Перестань сравнивать его с Цезарем», — сказала я себе.

Но весь мир сравнивает его с Цезарем. Эта кампания предназначена уравнять его с Цезарем и выполнить замысел Цезаря. Показать, кто истинный наследник и преемник Цезаря. В этом вся суть.

Да, пять лет бездействия — это слишком долго. Так можно растерять всю энергию. Пускай поскорей приступает к делу.

— Вряд ли стоит считать противника трусливым и глупым и надеяться на чудеса, — сказала я. — Скорее всего, вести войну и побеждать придется старым проверенным способом. Чем тешить меня и себя сказками, скажи лучше, какова сейчас численность твоих войск.

— Когда Канидий вернет свои легионы из Армении, где он зимует, численность достигнет шестнадцати легионов. Точнее, шестнадцати не до конца укомплектованных легионов. Но это хорошие солдаты, опытные римские легионеры. Как раз такие солдаты, каких теперь мне сильно недостает.

— Потому что Октавиан, вопреки имеющимся договоренностям, не дает тебе набирать войска в Италии, — заметила я. — А где двадцать тысяч солдат, обещанных тебе в обмен на корабли, что ты привел к нему в прошлом году? Можешь не отвечать, мы и так хорошо знаем!

Кажется, именно этот обман заставил Антония взглянуть на своего коварного соправителя открытыми глазами.

— Да вижу я, что от него и сотни солдат не дождешься, — угрюмо буркнул Антоний. — Но ничего, после похода против Парфии я…

— После завоевания Парфии, — поправила я его.

— После завоевания Парфии я не буду нуждаться в его помощи, — закончил фразу Антоний. — Как уже сказано, я выведу на поле боя шестьдесят тысяч римских легионеров, подкрепленные тридцатью тысячами войск. Половину из них выставят цари Армении и Понта.

— Ты им доверяешь? — спросила я.

— Если бы я не доверял иностранным союзникам, как мог бы доверять тебе? — улыбнулся он.

— Ты не женат ни на Артавазде Армянском, ни на Полемоне Понтийском.

Теперь он рассмеялся.

— Клянусь Геркалом, нет!

— Армения близка к Парфии по обычаям и вере, — сказала я. — Какие у тебя есть основания верить, что эти правители искренне поддержат Рим? Мне кажется весьма рискованным выступать против Парфии, подставляя сомнительным союзникам незащищенную спину.

Он вздохнул.

— Ты мудрый полководец. Конечно, нам следовало бы сразу после побед, одержанных в Армении Канидием, разместить там свои гарнизоны, но лишних войск у нас нет. Царь Армении кажется вполне лояльным. Он собирается выставить нам в помощь небольшую армию и лично будет ею командовать.

— Мне это не нравится, — отозвалась я.

— Ты привыкла не доверять решительно никому.

— Если я сейчас жива и сижу рядом с тобой, то только благодаря своей подозрительности.

Никто из моих братьев и сестер не умер естественной смертью, кроме младшего Птолемея.

— Я от всей души рад, что ты жива, — промолвил он, потянувшись и коснувшись моих волос. — Но хватит сидеть, ложись рядом со мной. Смотришь на меня сверху вниз, да еще так строго.

— А я не могу четко мыслить, развалившись среди подушек, особенно рядом с тобой. Скажи лучше, где заметки Цезаря, по которым ты спланировал кампанию? Мне хотелось бы взглянуть на них.

— Ты мне не веришь?

— Конечно верю.

На самом деле я знала, что Антоний не останавливался перед внесением изменений в бумаги и даже перед подделкой документов, якобы «найденных» им в доме Цезаря, — в первую очередь тех, что касались назначения на должности и наследования. Он сам признался мне в этом. Тогда это было оправданно, поскольку давало ему возможность противопоставить что-то убийцам и получить перед ними преимущество. Но одно дело — политика, другое — война. Я не могла не беспокоиться, поскольку прежде Антонию не приходилось планировать и проводить столь грандиозную кампанию. Его полководческие успехи были связаны с операциями куда меньшего масштаба. Новое предприятие требовало не только видения всей кампании в целом, но и гениальной прозорливости, позволявшей смотреть в перспективу и не упускать деталей. Нелегкая задача даже для Цезаря.

— Я покажу их тебе сегодня вечером, попозже, — пообещал Антоний. — Документы не здесь, а в другой части дворца. Сейчас у меня настроение не папирусы ворошить, а лежать здесь в свое удовольствие, наслаждаться чувством сытости, приятным теплом от этого (он указал на бронзовую жаровню на треноге) и радоваться тому, что мне не приходится зябнуть снаружи.

Погода в ту ночь и впрямь была мерзкая: холодный моросящий дождь почти проникал сквозь стены.

— Если боги будут ко мне благосклонны, в следующем году в это время я буду зимовать близ Вавилона. Там тепло и можно спокойно ночевать в полевом лагере под открытым небом.

— В отличие от Армении с ее снегами и горами. Или Мидии. Да, — согласилась я, — к зиме тебе необходимо добраться до Вавилона.

На осуществление этой кампании уйдет никак не меньше двух лет. Я знала, что Цезарь рассчитывал даже на три года, исходя из опыта боевых действий в Галлии и имея в виду, что непредвиденных задержек не избежать. Мысль о разлуке с Антонием, такой скорой и такой долгой, меня пугала. О том, что мы можем разлучиться навсегда, я запретила себе даже думать: Исида не будет ко мне столь жестока.

— В самом слове «Вавилон» таится магия, — сказал он. — По правде говоря, я никогда не думал, что именно мне, первому полководцу Запада со времен Александра, выпадет честь воевать там. Судьба капризна, разве не так? Почему она должна подарить мне то, в чем отказала Цезарю?

— Ты сам ответил: потому что она капризна. Глуха к уговорам и не склонна отвечать на вопросы. А еще порой она развлекается, предлагая свои дары тем, кто не особенно к ним стремится. Возможно, Цезарь желал слишком сильно.

Признаюсь, я много размышляла на эту тему, гадая: следует ли считать, что желание и стремление препятствуют достижению цели? Вразумительного ответа у меня так и не нашлось.

Антоний приподнялся, опершись на локоть.

— Когда умер мой отец — а мне шел одиннадцатый год, — в наследство мне достались старинное, но подрастерявшее блеск имя, пустой кошелек да семейные дрязги. Не слишком многообещающее начало. Но теперь, тридцать пять лет спустя, я называю своей женой царицу великой страны и собираюсь повести в бой самую сильную и подготовленную армию, какую выставлял Рим за последнее время — а может быть, и за все времена. Что ни говори, а Фортуна сопутствует мне.

— Я слышала, что твоей молодости сопутствовали скандалы: ты был замешан в неприглядных историях, что не способствовало возвышению.

— Верно. Но мне надоело беспутство, а поскольку на меня еще и наседали заимодавцы, я счел за благо уехать в Грецию изучать ораторское искусство. Вообще-то, оно считалось у нас фамильным занятием, так что предлог был. А потом новый префект Габиний по пути в Сирию заметил меня на воинском ристалище и пригласил отправиться с ним в должности начальника кавалерии.

— Это твоя первая большая удача, — заметила я. — Представь себе, ведь Габиний мог посетить ристалище и в другой день.

— Ты права, — согласился Антоний. — Вторая крупная удача, безусловно, заключалась в том, что Габиний согласился восстановить на троне твоего отца и направил кавалерию в Египет. Это привело меня в Александрию, где я впервые увидел тебя.

В то время это казалось лишь деталью — симпатичный молодой римлянин, с учтивой терпимостью отнесшийся к слабости моего отца. Я была благодарна ему, я удивлялась, что римлянин может быть таким милым, но ничего судьбоносного в нашей встрече не усматривала.

— Уверена, в то время ты не заметил во мне ничего особенного, — заявила я.

— О нет, ты ошибаешься! — возразил он и выпрямился. — Еще как заметил! Я сразу тобой увлекся.

Я не выдержала и рассмеялась. Конечно, приятно слышать такое от возлюбленного, но если это не просто комплимент, его подводит память.

— Мне уже доводилось слышать об этом раньше, но, уж прости, верится с трудом. В ту пору мне исполнилось всего четырнадцать. К тому же после всех потрясений с заговорами и дворцовыми переворотами я пребывала не в лучшем виде. Радовалась тому, что осталась в живых. Чем я могла произвести на тебя впечатление?

В ту пору я пережила столь сильный страх, что отчетливо помнила это чувство. Слишком отчетливо.

— Тем, как ты стояла, — без колебаний ответил он. — С первого взгляда видна царевна.

Я воззрилась на него в недоумении, и Антоний поспешил объяснить:

— То, как ты держалась после тех испытаний, после всей неопределенности и опасностей, было очень трогательно и производило сильное впечатление. Я сразу понял, что ты — не обычный человек.

— Значит, тебя поразила моя осанка, манера держаться?

— Именно. В этом заключалось нечто особенное!

Надо же, а я тогда об осанке и не думала: в своей внешности меня больше волновал рост, волосы, чистота кожи.

— Ты увидел во мне то, чего сама я не могла разглядеть, — сказала я. — Наверное, стоит поблагодарить тебя за зоркость и наблюдательность.

Я немного помолчала.

— Но Габиний дорого заплатил за помощь, оказанную моему отцу, — это стоило лишения должности и опалы. Как ты избежал неприятностей?

— Мне повезло — опять это слово! Поскольку я занимал подчиненное положение, то никак не мог разделить вину Габиния, оказавшего открытое неповиновение сенату. И все же я рассудил, что лучше всего убраться от Рима подальше, и отправился в Галлию служить легатом под началом Цезаря. Так мне повезло в третий раз, ибо все остальное явилось следствием этого. Цезарь заметил меня, стал давать мне ответственные поручения, доверял мне… И когда во время войны с Помпеем я в глухую ночь рискнул всем в смертельной авантюре и прорвал морскую блокаду, Цезарь увидел во мне такого же игрока, как он сам, и проникся симпатией. В последней битве я командовал левым крылом его армии, сражавшейся с противником, имевшим подавляющее превосходство. В том сражении Цезарь одержал победу, и я разделил ее с ним.

У него было внушительное наследие. Судьба и вправду вела его шаг за шагом к чему-то очень большому.

Но и я, прежде чем оказаться здесь, столкнулась с множеством опасностей и крутых перемен. Пусть же хранители наших судеб не покинут нас теперь, накануне величайшего испытания!

— Если я думаю об этом слишком много, на меня нападает дрожь, — призналась я.

— Тогда не думай. Если идешь по узкому уступу, лучше не смотреть вниз. Стоит поддаться робости, как голова закружится, ты потеряешь равновесие и рухнешь в пропасть, — ответил он.

— Так-то оно так, — согласилась я. — Но тебе предстоит вести армию, и к этому следует подготовиться. Не зная о твоих планах, я буду переживать и бояться за тебя гораздо больше. Если заботишься о моем спокойствии, познакомь меня с ними.

— Что, прямо сейчас? — застонал Антоний. — Взять и выложить перед тобой карты? — Он встал и воздел руки. — Я так и сделаю, но имей в виду: их великое множество.

«Тем лучше, — подумалось мне. — Чем больше имеется материалов, тем тщательнее проведена подготовка, а значит, наши шансы победить повышаются».

— Ничего страшного. Еще рано, и я совсем не устала.

Вниз по бесконечным холодным и неосвещенным коридорам — ох уж это пристрастие Селевкидов ко всему огромному! — он повел меня к покоям, где хранились военные архивы и документы. Сонный страж, совсем юный парнишка, подскочил, вытянулся по стойке «смирно» и поспешил зажечь огонь и дополнительные лампы, чтобы разогнать сумрак и промозглую унылую сырость.

Антоний распахнул сундук, вытащил оттуда охапку свитков и плюхнул их на большой стол.

— Самые лучшие карты, какие у нас есть, — сказал он.

Две карты сползли со стола и легли у его ног. Самую большую он расстелил на столе, прижав тяжелой масляной лампой.

— Вот — здесь весь регион, от Сирии до Парфии и за ее пределами, — сказал он.

Столь масштабный и подробный чертеж произвел на меня впечатление.

— Где ты взял такую прекрасную карту? — спросила я.

— Сам начертил, — отозвался он. — Свел вместе все разведданные об этой территории. Смотри… — Он указал на обширные пространства за извилистой голубой линией реки. — Видишь, эти земли тянутся на восток, все дальше и дальше. Мы привыкли к тому, что река Тигр — это граница, за которой лежит восточная часть мира. Для жителя Парфии это дальний запад.

— Их мир далеко за краем нашего, — сказала я. — Мне известно, что парфяне пришли с самого края востока, из какой-то неведомой пустыни. Они и по сей день сражаются, как кочевники пустынь, более всего полагаясь на коней и луки. Если греки связаны с морем, а римляне — с землей, то парфяне ближе всего к воздуху.

Антоний хмыкнул, опершись на локти, и глянул на карту.

— Да, их стрелы со свистом проносятся по воздуху, причем передние и задние ряды лучников стреляют под разными углами, так что нам не удается прикрыть всех пехотинцев щитами. Но в предстоящей войне я намерен навязать им нашу римскую тактику. Мои пращники способны метать свинцовые ядра дальше, чем летят парфянские стрелы. К тому же от этих снарядов не уберегут доспехи. Скоро азиаты увидят, что и воздух принадлежит не им.

Может быть, он был прав. Тем не менее парфяне славились как искусные наездники, а выражение «парфянская стрела» обозначало смертоносно меткую стрелу, пущенную через плечо при притворном отступлении. Они изобрели короткие луки, удобные для использования всадниками, держали целые отряды вьючных верблюдов, занимавшихся исключительно подвозом стрел, так что их запас никогда не иссякал, и старались сражаться только с помощью метательного оружия, не давая втянуть себя в рукопашную.

— Я планирую встретить Канидия здесь, — он ткнул пальцем в Армению на карте, — и объединить наши армии. Потом мы направимся на юг, пересечем горы и двинемся на Фрааспу, где хранится царская казна. Когда наши легионы пойдут на приступ городских стен, врагам волей-неволей придется драться на римский лад. Ведь город — не всадник, ускакать не может. — Антоний рассмеялся. — Хотят они или нет, но им придется не выматывать нас бесконечными отступлениями, а драться лицом к лицу, как подобает воинам. Жаль только, что та местность бедна лесом. Изготовить тараны и осадные машины на месте не из чего, придется тащить с собой.

— Ты повезешь их в обозе? Но это утомительно и замедлит продвижение.

— Верно, но без машин мне не заставить их сдаться.

— А как именно планировал провести эту кампанию Цезарь? — спокойно поинтересовалась я.

— Он также планировал напасть с севера, а не с западного направления, ставшего роковым для Красса. У него тоже было шестнадцать легионов, и он хотел, чтобы его солдаты приобрели некоторый опыт борьбы с парфянами и усвоили их методы ведения боя в мелких стычках, прежде чем развернуть полномасштабное наступление.

— Могу я взглянуть на его бумаги?

Антоний нахмурился, ему явно не хотелось их доставать. Почему? Неужели у Цезаря были другие планы, от которых Антоний отказался? Может, он просто воспользовался магическим именем Цезаря, чтобы придать убедительность собственной стратегии?

— Ладно, — буркнул он.

Потом направился к маленькой шкатулке на другом столе, открыл ее и вытащил связку документов. То были не аккуратно сложенные бумаги человека, имевшего возможность спокойно убрать их в ларец по завершении работы, но разрозненные пергамента и папирусы, собранные вперемешку, как попало, когда их хозяина настигла внезапная смерть.

— Именно в таком виде я их и нашел, — сказал он, вручая документы мне. — Клянусь.

Мне было немного боязно разбирать их: я вовсе не хотела, чтобы мои опасения подтвердились, да и просто робела, представляя себе, что выпускаю на волю сохранившуюся в свитках мощь Цезаря.

И все же я сделала это. Я разгладила бумаги и прижала их уголки масляными лампами. После чего на меня буквально обрушились строки, пусть и содержавшие новые для меня мысли, но написанные слишком знакомым почерком.

Это было какое-то чудо: чернила, буквы, все мне знакомо, все принадлежало ему, — и теперь, по прошествии столь долгого времени, он делился со мной не знакомыми мне замыслами.

Судя по торопливым наброскам, порой сделанным прямо поверх карт, дело обстояло именно так, как говорил Антоний: он собирался следовать маршрутом, избранным Цезарем. Я испытала огромное облегчение, как будто это уже гарантировало успех. В то же время мне стало стыдно: выходило, что я не доверяю мужу и не ценю его как полководца.

Подняв глаза, я встретила внимательный взгляд Антония. Когда я читала заметки, он следил за выражением моего лица, пытаясь проникнуть в мои мысли. Оставалось надеяться, что это ему не удалось.

— Ну, убедилась? Все как я говорил.

— В основном, — кивнула я. — Но я поняла, что он планировал разместить в Армении гарнизон, а ты…

— Я говорил тебе, что у меня нет на это лишних солдат. Армянский царь — наш союзник, и он сам участвует…

— Да, да, ты говорил. Я только хотела сказать…

— Красс имел лишь восемь легионов. В отличие от него у меня войск достаточно.

— Похоже, что Цезарь собирался захватить Экбатану и отрезать Вавилон от Парфии.

— И я так сделаю. Но чтобы добраться до Экбатаны, нужно захватить Фрааспу.

— Конечно.

Я бережно сложила бумаги. Мне очень не хотелось убирать их так скоро, но они рассказали мне все, что я хотела узнать о будущих завоеваниях, заодно пробудив старые воспоминания.

— Возьми. — Я отдала ему документы.

Он вернул их на место, как жрец — священные реликвии. Может быть, Антоний и правда чувствовал, что совершает священнодействие. В Риме он служил жрецом культа Юлия Цезаря, но здесь, на границах римского мира, принял на себя высокую роль наследника Цезаря. А возможен ли более искренний акт почитания, чем исполнение последней воли?

Плотно закрыв ларец, Антоний гневно произнес:

— Парфяне знали о его планах, обрадовались его смерти и даже отрядили к Филиппам, в помощь убийцам, небольшое войско. Тем самым они показали, что заслуживают мести. Мы не можем оставить это без последствий.

— Нет. Не можем.

От имени Цезаря мы обязаны преследовать их до самого сердца их твердыни — так же безжалостно, как сделал бы это он сам.

Снаружи доносился шум холодного дождя. Сейчас, в темную зимнюю ночь, с трудом верилось, что теплая погода вернется и Антоний действительно отправится в Парфию. Путь предстоял долгий — более трех сотен миль до назначенного места встречи с Канидием, а потом, после объединения сил, еще четыреста миль через горные перевалы и тропы к Фрааспе. До Экбатаны еще сто пятьдесят миль пути к югу. То есть в общей сложности легионы должны преодолеть около тысячи римских миль по труднопроходимой местности, на большей части которой их поджидают враги. Пеший переход в тысячу миль для армии в полном оснащении, отягощенной обозом, — нелегкое испытание. Можно считать чудом, если он доберется до Экбатаны к следующей зиме. К сожалению, все упиралось в горы: зимой они непреодолимы, и выступить раньше не представляется возможным.

— На это уйдет так много времени! — вырвалось у меня.

— Да, — подтвердил Антоний, вернувшись к столу. — А сколько времени потеряно из-за того, что приходилось откладывать подготовку кампании! И все из-за Октавиана: он просил меня о помощи, призывал в Италию, назначал встречи, а потом от них уклонялся. — В голосе Антония прорывались непривычные нотки гнева. — Он чинил помехи на моем пути, чтобы оттянуть начало похода.

— Да, и мы прекрасно знаем почему, — подхватила я. — Он не хотел, чтобы ты занял то положение, что уготовила тебе судьба. Благодарение Исиде, теперь твои глаза открылись, и ты увидел подоплеку его коварных маневров! Пусть в следующем морском сражении Секст потопит его корабли! Пусть к твоему возвращению из Парфии от Октавиана не останется ничего, кроме выброшенного на берег разбитого корабля без мачты!

— Ну, ты увидела все, что хотела? — вежливо спросил Антоний, сворачивая карты.

— Да.

Во всяком случае, я увидела и оценила размах стоящей перед ним задачи.

— Я непременно провожу тебя. По крайней мере, до Армении, — заявила я. — А может быть, и дальше.

— Буду рад, конечно, — с удивлением сказал он, — но только…

— В конце концов, разве я не поддерживаю твою кампанию египетскими деньгами?

Я вложила в его поход триста талантов — достаточно, чтобы содержать шесть легионов в течение года. Антонию было трудно собрать средства на Востоке, где все было выжато сначала Крассом, а потом парфянами. Требовать у союзников не имело смысла: у них почти ничего не осталось.

— Постараюсь тебя не отвлекать, — добавила я, не удержавшись от того, чтобы не подразнить его.

— Ладно. Но перед тем, как мы выступим в горы, я отошлю тебя обратно, — проговорил Антоний. — Один из нас обязательно должен пережить этот поход.

— Да, конечно, — отозвалась я, обнимая его и положив голову ему на грудь. И вспомнила о «девяноста девяти солдатах».

— Пока мы не отправились в путь, — продолжал он, — пожалуйста, пошли за нашими детьми. Я хочу увидеть их на тот случай, если…

«На тот случай, если окажусь одним из девяноста девяти, а не сотым».

— Да, конечно.

«Интересно, — подумала я, — высказывал ли Октавиан Ливии надежду на то, что парфяне позаботятся об Антонии вместо него? Как я только что предположила, что Секст позаботится об Октавиане вместо нас».

 

Глава 22

Я ощущала себя так, будто угодила в центр пейзажа, изображенного на стене римской виллы: меня окружали сотни видов зелени. Здесь была густая зелень кипарисов, яркая зелень весенних лугов, серебристая зелень старых оливковых деревьев, светлая зелень только что сжатых полей, широко расстилавшихся по равнине, а в отдалении — синеватая зелень мелководного залива Александретта. Позади нас вздымалась в небо гора Сильпий, а мы нежились на ее склоне, наслаждаясь солнечным теплом и прихваченными с собой закусками.

Сюда доносился мягкий перезвон колокольчиков коз, которые паслись выше по склону. Я представила себе, что это козы самого Пана, и если прислушаться как следует, можно услышать и его флейту.

— Эй! — Антоний наклонился и надел мне на голову венок из полевых цветов.

Их изящные листья и лепестки приятно холодили чело, нежный запах фиалок и ноготков убаюкивал. Рассеянно сняв венок с головы, я воззрилась на переплетение цветов.

— Что это? — спросила я, увидев незнакомый розоватый цветок со скрученными листьями.

— Дикая орхидея, — ответил Антоний.

Я удивилась: не ожидала, что он это знает.

— Я очень много дней провел в полях, — сказал он, будто прочел мои мысли. — Порой приходилось выживать на подножном корму, так что растения изучить пришлось. Там, — Антоний указал на зеленый склон, где резвились наши дети, — я добывал себе пропитание. — Потом он поднял два венка поменьше, предназначавшиеся для детей, и со смехом сказал: — Венец на чело моей супруги и такие же для моих детей. Ведь все вы царской крови.

Похоже, он не отказался бы от венца и для себя.

— Ты добудешь корону, — заверила я его, — когда покоришь Парфию.

— Не будем опережать события, — поспешно промолвил Антоний. — Я не хочу говорить сегодня ни о чем, кроме голубых небес, плывущих облаков, горных ручьев и наших детей.

Александр и Селена приблизились, запинаясь об усеивавшие горный склон камни. Им было по три с половиной года, и они с радостью, как все малыши, резвились на свежем воздухе.

— Для тебя, царевич, — торжественно заявил Антоний, надевая на голову Александра веночек, почти затерявшийся среди его густых кудряшек. — И для тебя.

В веночек для Селены было вплетено больше маков. Она приняла его с царственным видом.

— Молодец, — похвалил дочь Антоний и, уже обращаясь ко мне, добавил: — Видишь, эта манера держаться у нее от тебя. Наследственное, такому не научишься.

Я положила руки ему на плечи. Казалось, Антоний необычайно гордился близнецами, словно своими единственными детьми. Сходство между отцом и сыном бросалось в глаза — у Александра было то же широкое лицо с крупными чертами, что и у Антония; но истинное сходство заключалось в их бьющей через край энергии, упорстве и бесстрашии. Александр не признавал никаких препятствий, а если набивал шишки, не куксился и не ныл.

Селена, под стать «лунному» имени, таила в себе некую загадку. Она не походила ни на Антония, ни на меня, а из-за бледной кожи ее можно было принять за северянку. Не столь энергичная, как брат, она отличалась необычайным для такой малышки самообладанием и скупостью в выражении чувств — и в радости, и в печали.

Я сдержала свое обещание и послала за детьми. Они провели здесь уже почти месяц. Мардиан прибыл с ними, чтобы обсудить со мной государственные дела и обговорить планы на следующие несколько месяцев. Антиохия пришлась ему по вкусу, он наслаждался здешней фривольностью, а на всем известную сварливость местных жителей и их чрезмерную любовь к роскоши не обращал внимания. Он говорил, что александрийцам присущи те же недостатки.

— Зато по части учености Антиохии далеко до Александрии, — заявила я, защищая свой город.

— Только вот когда уличная толпа в Александрии начинает бунтовать, образование не мешает ей буйствовать, словно орде дикарей.

— Может, и так. Здесь, в Антиохии, народ изнежен до того, что ленится даже вылезти из ароматических ванн и образовать толпу, — заметила я.

— Оно и к лучшему, — парировал Мардиан. — На улицах спокойнее и чище.

Знакомство с Антонием произвело на Александра и Селену сильное впечатление. До недавнего времени они считали, что их отец тоже умер, как отец Цезариона, и находили пребывание на небесах нормальным для такого полубожественного существа. Теперь, когда он появился рядом, они не сводили с него глаз и без конца спрашивали:

— А ты и вправду наш отец? А ты останешься с нами?

— Да, — ответил Антоний, услышав это в первый раз, и обнял их обоих. — Да, я останусь с вами, хотя время от времени мне придется отлучаться. Но я всегда буду возвращаться.

Сейчас он с закрытыми глазами лежал на одеяле, расстеленном на земле.

— Я сосчитаю до ста, а вы прячьтесь, — сказал он. — Если я не сумею найти вас, пока вы будете сами считать до ста, можете выбрать для себя награду. — Он открыл один глаз и воззрился на них. — Готовы?

Пискнув, дети сорвались с места.

— Один, два…

Он добрался до десяти и остановился.

— Это займет их на некоторое время, — сказал он, сел и поцеловал меня.

— Ты обманул их! — сказала я. — Бедные дети…

— Лишние минуты позволят им получше спрятаться, — заверил он.

Позади нас звяканье козьих колокольчиков стало громче, и оливковые деревья, укрывавшие нас тенью, зашелестели на легком ветерке. Казалось, я никогда еще не испытывала такого удовлетворения. Этот дивный день, прекрасный пейзаж — и ощущение того, что будущее столь же безоблачно и прекрасно. Я любила и была любима, окружена моими детьми, моя страна процветала, былые невзгоды уходили все дальше в прошлое, словно берег при отплытии корабля. Теперь, когда Антоний порвал с Октавианом, между нами царило полное единодушие и взаимопонимание: мы имели общие цели и жили как единое целое. От полноты счастья кружилась голова.

Описать счастье по-настоящему почти невозможно, ибо когда оно есть, оно ощущается как нечто естественное и непреложное, а все остальное воспринимается в странном искажении. Постигнуть, насколько такое состояние редкостно и драгоценно, можно лишь глядя назад. Когда оно есть, кажется, будто оно будет вечным, останется с тобой навсегда и нет нужды ни запоминать его, ни удерживать. А потом оно испаряется, и ты с удивлением смотришь на свою пустую ладонь, вдыхая легкий аромат — единственное свидетельство того, что было, но прошло.

Так проводили мы с Антонием дни в Антиохии. Мир лежал перед нами, в ожидании вторжения. Предчувствия ускоряли каждый день, но реальность еще оставалась далеко, плавала в туманной дымке соблазнительных и успокаивающих возможностей за пределами досягаемого.

Мы порхали в облаке радости, как две бабочки, перелетающие с одной живой изгороди на другую, подхваченные божественным опьянением духа. Я порой чувствовала себя моложе своих детей, при этом я была совершенно взрослой и считала, что наделена зрелой мудростью, не испытывая затруднений в принятии самых непростых решений. Казалось, все ответы известны заранее. Казалось, мне дано все. Если я забывала поблагодарить тебя, Исида, прости меня. Я делаю это сейчас, пусть и с опозданием.

Мардиан собрался уезжать и увезти детей обратно в Александрию.

— Долг зовет, — сказал он подчеркнуто.

— Я вернусь к лету, — пообещала я ему. — Конечно, не будь у меня таких толковых и надежных советников, я не могла бы позволить себе столь долгое отсутствие.

— О, выходит, я еще и виноват в твоем отсутствии? — хмыкнул он. — Может, меня стоит наказать за компетентность?

Я рассмеялась.

— Большинство сановников не стали бы управлять страной вместо своих царей, если бы рассчитывали не на награду, а на наказание.

— Может быть, большинству сановников не слишком нравятся цари и правители, которым они служат? — отозвался Мардиан. — В нашем случае имеет место счастливое исключение. Так или иначе, постарайся не слишком задерживаться. Каким путем ты думаешь возвращаться? Когда мне послать за тобой корабль?

Я задумалась, и меня посетила блестящая идея — все идеи, посещавшие меня в то время, казались блестящими.

— Мне не потребуется корабль, — заявила я. — Я последую за Антонием до Армении, а оттуда далеко до моря. Поэтому я вернусь старым маршрутом и заеду в Иудею. Нанесу Ироду дипломатический визит.

Он поднял брови.

— Ты слишком доверчива. Отдать себя в его руки! У него мало причин защищать тебя. Скорее он позаботится о том, чтобы с тобой приключился «несчастный случай».

— Он не осмелится, — сказала я.

Но я знала, что мы с Иродом стали противниками, поскольку я попросила — и получила — значительную часть его царства. По слухам, он пришел в бешенство, узнав о потере столь прибыльных финиковых и бальзамовых рощ в Иерихоне и морских портов на юге Газы.

— Повторяю, ты слишком доверчива! — настаивал Мардиан. — Такой человек способен на многое, если видит угрозу существованию своей страны.

Теперь эти слова возвратились: кто-то постоянно нашептывает их Октавиану, но уже обо мне.

— Тогда в моих интересах успокоить его, — сказала я.

— Если ты не собираешься вернуть Ироду его владения, я не понимаю, что ты можешь ему предложить.

— Мою дружбу.

— Нет, это он должен предлагать тебе дружбу. Конечно, ты хочешь дружить с ним, поскольку ты в прибыли, а он в убытке. Не выигравшему, а проигравшему решать, смириться ли с потерей или враждовать. Принудить можно к покорности, но не к дружбе.

— Ты прав, — согласилась я. — Но встреча с Иродом не опасна.

— Не будь самоуверенной, — возразил Мардиан, но я так и не поняла, насколько он серьезен. Он приподнял бровь, потянулся и переменил тон: — Ты еще не показала мне Дафну, а разве могу я вернуться в Александрию, не увидев знаменитое лавровое дерево? Олимпий будет разочарован.

Да, Олимпий испытывал академический интерес к местам, связанным с чудесными превращениями. Он посетил плачущую скалу, что некогда была Ниобой, изучил дуб, в котором, по слухам, заключена нимфа, и во множестве препарировал подсолнухи, выясняя, отличаются ли они по строению от обычных цветов, ибо считалось, что они произошли от девы по имени Клития, безнадежно влюбленной в Аполлона. Олимпий разницы не обнаружил и выступил с докладом, опровергающим легенду.

— Можно подумать, кто-то вообще в такое верил! — заметил по этому поводу Мардиан. — Зачем он тратит время впустую?

Теперь мы с Мардианом собирались осмотреть одно из самых знаменитых деревьев: в него якобы превратилась Дафна, спасавшаяся таким образом от преследований Аполлона.

— По-видимому, — сказала я, — Аполлон воздействует на разных женщин по-разному. Клития из-за безответной любви стала подсолнухом, чтобы вечно следовать взглядом за своим кумиром, а Дафна предпочла превратиться в дерево, но не уступила его домогательствам. Жаль, что они не могли поменяться местами!

— Таковы легенды, — покачал головой Мардиан. — Желающих получить то, что им не подобает, всегда наказывают. Но скажи мне: если Аполлон прекрасен, почему нимфа убежала от него? Я спрашиваю тебя как женщину. Можешь ты мне объяснить?

— Возможно, она убежала от него как раз потому, что он был слишком прекрасен, — ответила я.

— В этом нет логики, — возразил Мардиан.

Он был прав, но я знала, что так бывает. В конце концов, я сама избегала встреч с Антонием.

— Иногда мы убегаем, потому что пытаемся увернуться от судьбы, — наконец сказала я. — Ну что ж, давай отправимся к Дафне.

Мы выехали на колеснице; покинули дворец на острове, прокатили мимо старой агоры и двинулись по мощеной улице к искусному фонтану, возведенному над чистым природным источником. Вокруг него, прохлаждаясь, прогуливались странно (на наш взгляд) одетые люди. При виде нас они стали махать руками и высокими голосами выкликать приветствия. На нас повеяло своеобразным маслянистым запахом.

— Быстрее! — приказал Мардиан вознице. — Что за запах? Они считают это благовониями?

— Может быть, смешались множество разных ароматов, каждый из которых сам по себе хорош, а вместе они производят такой необычный эффект, — предположила я.

— Вонь, вот что они производят! — сморщился Мардиан. — А ты видела, как они размалеваны? Как футляры для мумий! И мужчины, и женщины.

— Мардиан, мне кажется, ты становишься ханжой, — заметила я. — Что странно для александрийского евнуха.

— Только не говори, будто тебе они нравятся! — Его первоначальное увлечение Антиохией явно пошло на убыль. — У меня нет никаких предубеждений против какой-либо общности людей, тебе ли не знать. Я воспринимаю каждого как личность, вне зависимости от его рода-племени.

Только такой подход и годился для тех, кто собирался — как мы с Антонием — править разными землями и народами. Правда, мне он был присущ всегда.

— Похоже, этот город перенял все дурные обычаи Александрии.

— Да, но и хорошего немало. Нынче Антиохия — третий город мира после Александрии и Рима. До нас, конечно, недотягивает, третий и есть третий, но многое здесь заслуживает внимания и одобрения.

И правда, разве не заслуживал похвалы город, где я вышла замуж?

Вскоре мы проехали мимо колоссальной статуи богини Фортуны в венце из городских стен, возведенной Антиохом на горе Сильпий. Возле ее ног протекала река Оронт. Прозревая людские судьбы, Фортуна взирала на нас с отстраненным спокойствием, и от нее веяло холодком.

На небольшом расстоянии от города находилось священное место Дафны, где Селевк Первый по велению Аполлона насадил обширную рощу кипарисов. Они окружали древнее лавровое дерево, и, конечно же, рядом угнездился храм самого бога.

Сойдя с колесницы, мы последовали по тропке через тенистую рощу. Стройные, похожие на колонны кипарисы создавали нечто вроде природного храма.

Лавр с искривленным стволом и густой листвой рос в дальнем углу рощи. Дерево казалось одиноким и преисполненным достоинства, как будто на его долю выпало немало испытаний. От древности оно утратило стройность, ствол стал корявым и шишковатым. Если в нем и жила нимфа, то она была заточена в безобразную темницу. За сопротивление Аполлону ей пришлось дорого заплатить.

Мардиан пробежался пальцами по шероховатой коре.

— Ты здесь, Дафна? — тихонько позвал он.

И тут густая зеленая листва над его головой слегка зашелестела.

Этот шелест был похож на вздох.

Когда тающие снега устремились потоками вниз по склонам, открывая путь через перевалы, все приготовления завершились, и Антоний был готов выступить в столь долго откладывавшийся поход. Все командиры, кроме Канидия, собрались в штабе. Титий, узколицый племянник Планка, был назначен квестором, Агенобарб принял под командование несколько легионов, а Деллию — тому, что так бесцеремонно доставил мне вызов в Тарс, — поручили помимо легионов вести хронику кампании, поскольку сам Антоний никаких записок о войнах никогда не писал. Возбуждение и предвкушение витали в воздухе, как запахи металла и огня.

Агенобарб съездил в Рим, чтобы уладить какие-то семейные дела, и попросил Антония о приватной беседе. Мой супруг решил, что секретов от меня у него нет. По выражению лица Агенобарба, его натянутой улыбке, унылому голосу и косящим на меня маленьким глазкам я поняла, что военачальник желал разговора с глазу на глаз, Антоний предпочел этого не заметить.

— Ну и как дела в Риме? — спросил Антоний, предлагая вина.

Агенобарб демонстративно отказался. Мой муж пожал плечами и взял чашу сам.

— Ничего особенного, — ответил Агенобарб, — хотя наблюдается серьезная нехватка хлеба. Все говорят о предстоящем морском походе против Секста.

— Результат будет тем же, что в и прошлый раз, — усмехнулся Антоний. — Против этого самозваного сына Нептуна они бессильны.

— А я так не думаю, — резко возразил Агенобарб. — Агриппа создал возле Мисена базу подготовки флота, он всю зиму тренировал гребцов и матросов. Они встретятся с Секстом на равных. Кроме того, Агриппа построил мощный флот. У него есть такие огромные корабли, что легкие галеры Секста не смогут их атаковать. Вдобавок его суда оснащены устройствами, выстреливающими абордажные крючья на огромные расстояния: он станет вылавливать корабли Секста как мелкую рыбешку.

— Что ж, хорошо, — сказал Антоний, ничуть не покривив душой. — Ты говорил с Октавианом о нашей кампании?

— Ну да. Она пригласил меня на весьма изысканный ужин. — Агенобарб выдержал драматическую паузу. — И там он расспрашивал меня о твоих приготовлениях, хотя, похоже, и без меня прекрасно знал все, о чем я ему рассказывал. У него повсюду шпионы.

«Может, и ты тоже?» — задумалась я.

С виду он точно походил на шпиона, да и голос какой-то… шпионский.

— А что думает римский народ? — осведомился Антоний.

— Судя по всему, народ не придает этому особого значения: простых людей больше заботят их желудки и цены на хлеб, чем завоевания в дальних странах. Наверно, после всех завоеваний Цезаря интерес к ним притупился.

Он улыбнулся (улыбка его была нарочито глуповатой) и развел руками, как бы говоря: что тут поделаешь?

— А как Октавиан воспринял известие о моем браке с царицей?

Антоний горделиво взял меня за руку.

Мы еще не получали известий из Рима. Объявление о нашей свадьбе было встречено молчанием, которое с каждым днем казалось все громче.

— Если Октавиан и получил весть, то не подал виду, — ответил Агенобарб. — Он говорил о том, что после твоего возвращения в Рим надо дать пир для тебя, с женой и дочерьми, в храме Согласия. Великая честь.

— Еще одна дочь? — Антоний не получал известий от Октавии с тех пор, как та уехала в Рим.

— Да, — кивнул Агенобарб. — Тебе разве не говорили?

Он выглядел искренне удивленным.

— Нет, — признался Антоний. — Мне не сообщили.

Он допил вино и поставил чашу. Я увидела, что известие застигло его врасплох: даже если он сам и отряхнул с ног пыль Рима, ему в голову не приходило, что с ним могли поступить так же. Игнорирование его военной кампании и нашего брака было нарочитым оскорблением.

— С их стороны это грубо, — сказал Агенобарб как бы в шутку. — Ну, когда мы зададим Парфии трепку, в Риме поневоле задумаются о манерах. — Он помолчал. — А что касается кампании… Если ты не утратил куража, в скором времени у нас появится новая римская провинция.

Он ушел, и я повернулась к Антонию.

— Как смеет Октавиан игнорировать наш брак?

Антоний выглядел измученным. Он опустился на ложе, запустил пальцы в волосы и потер виски.

— Поверь мне, он не игнорирует наш брак, а хочет заставить нас так думать.

— Отошли Октавии бумаги о разводе, — сказала я. — Это он уже не сможет проигнорировать. Ребенок родился — значит, причин для проволочек больше нет. Пора действовать.

— Нет, — упрямо возразил он. — Нет смысла вести войну на два фронта. Если он делает вид, что тебя нет, позволь мне так же поступить с Октавией. Порой это самый действенный аргумент, и пусть Октавиан почувствует это.

— Ты все время находишь отговорки, лишь бы не разводиться с ней.

— Пусть они попросят меня о разводе, — проговорил он. — Пусть они признают, что им не удалось навязать мне этот брак. Что вредят только себе. У меня нет никакой охоты портить жизнь Октавии, — торопливо сказал он. — Безусловно, наиболее пострадает именно она: она пока не сможет официально выйти замуж.

— По моему разумению, Октавиану наплевать на ее интересы и страдания. Главное для него — сохранить средство воздействия на тебя.

В ту ночь у меня появилось ощущение, что она — прощальная, хотя до нашего отъезда из Антиохии оставалось еще несколько дней. Но комната, откуда уже унесли упакованные дорожные сундуки и кофры, казалась пустой, в ней гуляло эхо — как будто наши пожитки сами пустились в дорогу, оставив нас позади.

Я лежала рядом с Антонием на высокой кровати, накрытой прозрачным пологом противомоскитной сетки. Расслабленная после любовных объятий, я положила голову ему на плечо и сонно пробормотала:

— За этим пологом мы словно в полевом шатре. Жаль, что в походе тебе будет не до этого.

— Что правда, то правда, — отозвался Антоний. Его голос вовсе не был сонным. — Я буду по тебе очень скучать. Ты заполнила всю мою жизнь, и даже в походной палатке мне будет тебя не хватать.

— Тебя послушать, так я похожа на верную собаку, — пробормотала я с сонным смешком.

Теперь, когда на его плечи ложился непомерный груз предстоящей кампании, я старалась перевести все в шутку. Может быть, это лучший способ выстоять под навалившимся бременем.

Где-то посреди ночи разразилась яростная весенняя гроза с ужасными всполохами молний и оглушительными раскатами грома. Спящий Антоний лишь еще глубже уткнул косматую голову в мою шею, я же лежала и слушала, как дождь скатывается с крыши, очищая мир.

К рассвету буря улеглась, оставив после себя клочковатые серые облака. Над черной, глубоко взрыхленной землей поднимался густой, насыщенный, пахнувший плодородием туман. Ветки клонились под тяжестью мокрой листвы, каждый листок и каждая почка поблескивали влагой. По камням мостовой растеклись огромные лужи, но в кронах уже слышались трели нескольких отважных пташек.

— Пойдем!

Мы с Антонием, обнявшись, смотрели на вымытый дождем сад, окружавший широкую террасу.

— Давай прогуляемся.

Не обуваясь, мы вышли на террасу, прямо на мокрые холодные камни. Подолы наших одеяний волочились по лужам, а когда мы вышли в сад, влажная и густая трава, как мех какого-то зеленого зверя, упруго приминалась под нашими пальцами, испуская изумительный свежий аромат. Порывы ветра сотрясали ветви над головой, обрушивая на плечи настоящие водопады.

Повсюду мягко звенела капель. Стебли персидских лилий изящно, словно изысканные придворные, склоняли тяжелые головки цветов. Мы задевали их на ходу и позволяли им обдавать наши лица ароматными брызгами.

Сразу после дождя миром овладевают некие чары, исчезающие с появлением солнца.

Я остановилась и закрыла глаза. Я ощущала легкую прохладу, напоенную запахом лилий и влажной земли, и слышала, как падают с ветвей капли. Влага, похоже, усиливала благоухание. Когда я посмотрела вниз, на все эти маленькие растения, чьи чашечки были до краев полны, мне показалось, что вода сделала головокружительно яркими и цвета — зелень травы, пурпур фиалок и синеву ирисов.

Воистину, любой сад после весеннего дождя подобен райскому. После дождя… Я крепче обняла Антония, чтобы ощутить его крепкое тело и доказать себе, что это не сон.

Далеко на востоке, позади горы Сильпий, из-за которой восходило солнце, раскинулась Парфия.

Она ждала.

 

Глава 23

В начале мая мы вступили в Армению, и новоявленный союзник Антония царь Артавазд дал в нашу честь пир в своем горном замке, смотревшем на долину, по которой текла река Аракс. Оглядев замысловатое сооружение, я поняла, что влияние греческого стиля в зодчестве, распространявшееся очень далеко, сюда не дошло. Греко-римский мир остался позади, и теперь нас окружало чужое: чужие манеры, чужой этикет, чужие мотивы поступков. Октавиан называл меня экзотической восточной красавицей, но это не более чем комплимент: Египет Птолемеев относился к греческому миру, весьма близкому и для Рима.

Пиршественный зал дворца — многокупольный, словно столы накрывались под сенью соединенных вместе шатров, — был расписан по сводам золотом и лазурью. Точно такие же причудливые узоры повторялись на гулком, устланном плитами полу. Стены драпировали тяжелые, богато расшитые золотом портьеры, а скатерти походили на ковры. На столах во множестве стояли массивные золотые сосуды, усыпанные драгоценными камнями, как жабья шкура — бородавками. Сам Артавазд оказался стройным и смуглым, с огромными глазами, задушевным взглядом и висячими усами. В разговоре он имел обыкновение смотреть мне прямо в глаза, и хотя речи его звучали исключительно учтиво, взгляд выдавал захватчика. Поверх намасленных локонов он носил тиару с ниспадавшей назад вуалью, и весь его наряд — шаровары, широкая пелерина, свободная туника с бахромой — был персидского покроя. На каждом из пяти его пальцев красовалось по перстню, а на некоторых и по нескольку.

Мардиан непременно пришел бы в негодование: он порицал за роскошество жителей Антиохии, но и те недотягивали до армян.

Артавазда усадили между мной и Антонием, а по обе стороны от нас расселись римские командиры — Канидий, приведший сюда свои легионы, чтобы соединиться с основными силами армии, Титий, Деллий, Планк и Агенобарб. Все они были в обычной военной униформе: бронзовые нагрудники, пурпурные плащи, крепкие походные сапоги. Из украшений они носили лишь отличительные значки в виде венцов или серебряных наконечников копий и по сравнению с пышно разодетыми армянами выглядели строго и по-деловому.

В детстве я изучала мидийский и обрадовалась случаю заговорить на этом языке с Артаваздом. Пусть он имеет в виду, что мы можем понять, о чем он говорит со своими вельможами.

— Сколько же языков ты знаешь? — шепнул мне на ухо Антоний. На него это произвело сильное впечатление. — Может быть, ты говоришь и по-парфянски?

Парфянский язык я тоже изучала, но очень поверхностно. Многое я забыла и лишь в последнее время попыталась восстановить былые познания.

— Немного, — ответила я Антонию, пришедшему в еще большее изумление. — Кстати, не мешало бы и тебе его выучить. Ты ведь собираешься стать властителем Востока, а властителю не пристало зависеть ни от кого. В том числе и от переводчиков.

Антоний, однако, лишь хмыкнул: как все римляне, он искренне полагал, что весь мир им в угоду должен перейти на латынь. Артавазд жестикулировал, подчеркивая каждое слово замысловатыми движениями рук.

— Мы с моим братом, царем Полемоном, устроим парфянам хорошее кровопускание, — пообещал он. — Будем убивать их сотнями.

Услышав свое имя, царь Полемон Понтийский кивнул нам со своего места в конце стола. Антоний сделал его царем недавно, и он наслаждался своим титулом, как способен только выскочка. Совместными усилиями два восточных царька обещали пополнить армию Антония семью тысячами пехотинцев и шестью тысячами отборных всадников.

Сидя за столом, я разглядывала пирующих. Профиль Антония оставался чеканным, ни намека на обвисший подбородок или дряблые щеки, однако в уголках глаз появились морщины — их еще не было в Риме, — а в темных волосах поблескивала седина. Канидий, постарше его, выглядел на свои годы, а его кожа походила на задубелую шкуру. У Деллия был бы идеальный профиль, но его портили оспины да привычка приглаживать волосы назад. Планк, подобно Антонию, тоже не молод, но все еще в расцвете солдатских сил, как и Агенобарб с его ястребиным носом и рыжей бородой, лишь слегка тронутой сединой. Только племянник Планка, смуглый и язвительный Титий, принадлежал к следующему поколению: юноша, жаждущий славы. Остальные, видавшие виды вояки, не рвались совершать подвиги: они лишь хотели поскорее уничтожить врага любым доступным способом и благополучно вернуться домой. Они не походили на Александра — никакого стремления к широким горизонтам и завоеваниям. Они сражались ради продвижения по службе и политической карьеры в Риме.

— Нет, лучше тысячами, — продолжил похваляться Артавазд с типичной для азиатов склонностью к преувеличениям. Скоро его застольный счет пойдет на десятки тысяч. — А завтра мы продемонстрируем наших ловчих соколов.

— Завтра мы должны провести смотр войск и подготовиться к выступлению, — возразил Антоний. — Мы уже изрядно припозднились.

Действительно, драгоценное время буквально утекало сквозь пальцы.

— Но, император, что я мог поделать, если снега отказывались таять? — воскликнул царь, картинно заламывая унизанные перстнями руки.

В зал гуськом вошли музыканты, игравшие на незнакомых нам инструментах — глиняных погремушках, странного вида лирах, серебряных флейтах, — и привели с собой ручного льва на шелковом поводке.

Интересно, удалили ли ему зубы, от греха подальше?

Артавазд отвел нам лучшие покои во дворце — анфиладу комнат, увешанных гобеленами, — и предоставил целую армию слуг. Но я нашла эти палаты мрачными, они пропахли плесенью, и провести там последнюю ночь перед расставанием с Антонием мне вовсе не хотелось.

— Прикажи разбить шатер, — неожиданно предложила я.

— Что?

— Твою палатку командующего. Ту, где ты живешь во время похода, — сказала я. — Я хочу спать с тобой в ней.

— Поставить палатку на дворцовой территории?

— Нет, у реки, где ждет армия.

Антоний рассмеялся.

— Отказаться от гостеприимства царя и сказать ему, что мы предпочитаем спать в палатке?

— Представь это иначе. Скажи, что я хочу узнать, каково жить в шатре, и это единственная возможность. Так ведь оно и есть.

— Он оскорбится.

— Ответь ему, что он должен снизойти к капризам и причудам беременной женщины. Или скажи, будто у тебя вошло в обычай проводить ночь перед выступлением в поход в лагере среди своих солдат. Что поступать так тебе повелели боги и ты не осмеливаешься нарушить традицию сейчас, чтобы не навлечь несчастье на будущий поход.

— Ну, хорошо. Честно говоря, я и сам предпочту палатку этому склепу. — Он обвел сырые каменные палаты неприязненным взглядом. Потом вдруг снова повернулся ко мне. — А что там насчет «беременной женщины»? Это правда?

— Да, — ответила я. — Собиралась тебе сказать, да никак не могла выбрать удачное время.

— Тогда тебе просто необходимо повернуть назад! О том, чтобы двигаться дальше, не может быть и речи. Но, похоже, — он обнял меня, положив подбородок на макушку моей головы, — ребенок снова родится в мое отсутствие…

Казалось, сама судьба распоряжалась так, что отцы моих отпрысков вечно находились вдали, когда я рожала. Я вынашивала детей одна, рядом был лишь Олимпий.

— Это не твоя вина, — заверила я Антония.

И верно — его вины тут не больше, чем у Цезаря. Тот тоже воевал, когда родился наш сын. В большей степени это моя вина: точнее, плата за то, что я любила и рожала детей от воинов.

— Я не могу просить тебя сократить кампанию и вернуться в Александрию к началу зимы. Иначе я стала бы пособницей парфян.

Он крепко прижал меня к себе и, качая головой, посетовал:

— И здесь политика, часу без нее не прожить. О ней не забыть даже в самые сокровенные и драгоценные мгновения.

— Я рождена для политики, — заверила я его. — Для меня это привычно.

У Аракса, чуть в стороне от палаток простых солдат, рассчитанных на восьмерых, поставили шатер командующего. Войска приветствовали Антония от души и с любовью, польщенные тем, что он захотел быть с ними, и их искренность являла собой разительный контраст с елейной льстивостью Артавазда. В сумерках огромные светловолосые легионеры столпились вокруг шатра, выкрикивая:

— Император! Император!

То были бойцы пятого легиона, набранные Цезарем из природных галлов. Они служили ему верой и правдой, при Тапсе не дрогнули перед боевыми слонами, за что получили право носить изображение этого зверя на своем боевом штандарте. Был там и прославленный шестой, «железный», легион, служивший Цезарю в судьбоносной Александрийской войне и отомстивший за него при Филиппах под началом Антония. Воины в нем, словно оправдывая прозвание, были крепкие и суровые, с обветренными, загорелыми лицами.

При виде нас расположившиеся вокруг походных костров солдаты высоко поднимали приветственные чаши. Они истосковались по битвам и рвались в бой так нетерпеливо, как рвутся с поводка охотничьи псы или приученные к состязаниям скакуны. Когда языки пламени окутали их бронзовыми отблесками света, сделав похожими на статуи, я почувствовала то предшествующее войне возбуждение, которое будоражит сердца солдат и вычеркивает мысли о смерти. Никогда мысль о поражении не представляется более несуразной, чем накануне боя, когда пьешь с товарищами перед походным костром, затачивая наконечник копья. А как они любили Антония! Как восторженно провозглашали они здравицы, поднимали кружки в его честь! Казалось, он лично знал каждого солдата, расспрашивал о друзьях, детях, любовных делах, ранах. Все было искренне — подделать такое невозможно.

Мы вернулись в шатер — большой, натянутый на дубовую раму тент из козлиной кожи. Внутри стояли две складные походные койки, лежала циновка на полу, две лампы, кувшины с водой и чаши.

— Ну, вот. — Антоний обвел жестом убранство палатки. — Надеюсь, тебя это устраивает.

— И ты месяцами живешь в таких условиях? — удивилась я. — С твоими-то привычками!

— Поверь, мне будет не до комфорта. Думать придется о другом.

Мы присели на узкие койки. Тусклые лампы едва-едва разгоняли сумрак.

— Я вернусь с победой и положу ее к твоим ногам, — пообещал он.

— А я положу к твоим ногам еще одно наше дитя, — сказала в ответ я.

Конечно, мне предстояла куда более легкая задача: ведь ребенок растет в утробе сам, без сознательных усилий с моей стороны.

Неожиданно Антоний заключил меня в объятия, зарыв лицо в мои волосы. Он ничего не сказал, но крепкая хватка пальцев говорила за него. Его молчание было красноречивее любых слов.

Вместе мы легли на раскладную койку, и ее легкая рама заскрипела под тяжестью двух тел. Мы по-прежнему молчали. Я приберегла для него так много слов — слова прощания, напутствия, любви и ободрения. Но ни одно не приходило на ум. Я могла лишь пробегать руками по его волосам, думая о том, смогу ли я заговорить когда-нибудь снова; я боялась, что меня поразила немота. Но если это наше последнее объятие, то какое значение имеют слова, сказанные или нет. Никакие речи уже не помогут.

С Цезарем все было иначе — никому из нас и в голову не приходило, что та встреча станет последней. Стократ лучше пребывать в неведении! Будь они прокляты, все расставания и прощания!

Судорожно всхлипнув, я прижалась к Антонию, обхватила его голову и покрыла лицо поцелуями, словно надеялась навсегда сохранить на губах отпечатки его губ, лба, носа и щек. Я хотела сохранить возлюбленного не только в моей зрительной памяти, но и в памяти тела и потому прижимала его к себе из последних слабых сил, пока он не прервал заклятие молчания, чуть слышно сказав:

— Я люблю тебя.

Он прижал меня к себе так крепко, что я чуть не задохнулась.

В тусклом янтарном свете ламп мы сплетали наши руки и ноги, сливаясь воедино на походной койке, проникая друг в друга, всецело отдаваясь друг другу. Так наши тела проговорили все невысказанные слова прощания.

То была короткая ночь — мне казалось, рассвет наступил в полночь. Я предпочла бы, чтобы ночь не кончалась вовсе или, на худой конец, продлилась до полудня. К тому времени, когда первый луч света прокрался в наш шатер, лагерь уже пробудился. Антоний высунул голову из-за полога, и его приветствовал хор добродушно-насмешливых голосов. Смутившись, он торопливо натянул одежду, легко поцеловал меня и сказал:

— К середине утра закончу проверку легионов, и мы снова встретимся. Я хочу тебе кое-что показать. Например, наши осадные машины.

Я потянулась.

— Да. К тому времени буду вполне готова.

Как только он ушел, я встала с шаткой койки, умылась холодной водой из кувшина, облачилась в дорожную одежду и еще раз оглядела палатку, гадая, каково это — жить в таких условиях месяцами, в жару и в холод. Я знала, что военный устав предписывает римлянам после каждого дневного перехода устраивать укрепленный лагерь. В результате к маршу добавлялись еще два-три часа работы, и неудивительно, что солдаты спали как убитые. За валом и частоколом они не только чувствовали себя в безопасности, но и просто валились с ног от усталости.

Я вышла из палатки и увидела, что все войско толпится возле реки. Армия была огромной — сто тысяч человек. Сколько для них нужно снаряжения, палаток, мулов, подвод, провизии, инструментов! Кроме метательного копья, меча, кинжала, щита и тяжелого бронзового шлема каждый солдат нес на себе в бронзовом коробе трехдневный запас еды, котелок, ручную мельницу, шанцевый инструмент — киркомотыгу, цепь, пилу, крюк, колья для изгороди и даже плетеную корзину для переноски земли. Оставалось только дивиться: солдаты в полной выкладке день за днем проходили без устали по пятнадцать миль, а на марш-броске преодолевали целых двадцать пять.

Как и говорил Антоний, под его командованием в Парфию отправились шестнадцать легионов. Некоторые — например, пятый и шестой — состояли из закаленных ветеранов. В других контингент был посвежее. Поскольку каждый легион представлял собой живую общность со своим именем, историей, легендами, традициями, иногда особыми символами и отличительными знаками, при выбывании легионеров их не заменяли новобранцами. В результате самые опытные легионы, прошедшие огонь и воду, имели неполную численность, редко достигая штатных пяти тысяч. Лучшие легионы Антония были укомплектованы примерно на три четверти, а новобранцы направлялись в новые подразделения.

Под командованием моего мужа собралась, пожалуй, лучшая армия, какую когда-либо выставлял Рим. Даже у Цезаря не было такой.

Я увидела Антония, ехавшего верхом сквозь толпу. Он двигался медленно, поскольку, похоже, каждый солдат имел к нему какое-то дело. Если это и раздражало его, отвлекая от действительно важных вопросов, он все равно не выказывал ни малейшего недовольства. Среди своих воинов он выглядел так грозно и великолепно, что впору было забыть обо всех ждущих впереди трудностях, о сотнях миль предстоящего пути и уверовать в его непобедимость. Сейчас, в лучах отражавшегося на речной глади солнца, все проблемы казались разрешимыми, все преграды — преодолимыми.

Увидев меня, Антоний замахал рукой и рысцой направил коня в мою сторону.

— Сейчас тебе подведут лошадь, и мы вместе осмотрим осадные и метательные машины, — сказал он.

По его приподнятому настроению я поняла, что он уже не думает о ночи в палатке, а лишь о начавшейся кампании.

Вместе мы поехали к краю широкого поля, откуда начиналась дорога на юг. Скоро по ней загромыхают подводы и зашагают войска.

Передо мной раскинулся целый передвижной город: повозки с заготовками бревен разных размеров, тысячи жердей и кольев, массивные рамы на огромных колесах. И огромный таран, лежавший на сцепке из плоских платформ, — его железный ударный наконечник отсвечивал серым в лучах солнца.

— Как вообще это можно перевезти? — спросила я с удивлением. — Таран такой длинный, что не пройдет по извилистым тропам.

— Как раз поэтому он погружен не на одну большую платформу, а на сцепку, — пояснил Антоний. — Ее элементы изгибаются, что помогает на поворотах.

— Но сам таран не гнется. А длина… им же можно пробить врата небес. Против чего ты намерен использовать этот ужас?

— В нем сорок восемь локтей, — с гордостью заявил Антоний. — К сожалению, там, где нам предстоит осаждать крепости, местность безлесная, так что все бревна приходится везти с собой.

У меня возникло недоброе предчувствие: казалось, что эти детали машин, якобы необходимые для победы, на самом деле лишь бремя, отягощающее войско и мешающее его продвижению.

— Ну не проклятие ли, что твои враги обосновались на безлесной равнине, но чтобы добраться до них, тебе придется преодолевать горы! — вырвалось у меня.

В этом сочетании — стена гор и ловушка равнины — мне виделось нечто зловещее.

— Мне придется разделить армию, — со вздохом сказал Антоний. — Естественно, пешие солдаты будут двигаться быстрее, чем тяжелые обозы. Но так делали и до нас, и особых затруднений я не жду.

— А что там за штуковины? — Я указала на громоздкие машины, установленные на колеса.

— О, эти огромные метательные машины называются «онаграми» — дикими ослами. Это из-за того, как они «лягаются». Такая, как ты говоришь, штуковина может зашвырнуть здоровенный валун вон в тот лес, примерно на четверть мили. С их помощью мы сокрушаем городские стены, а заодно и все живое. Есть, конечно, баллисты и катапульты поменьше, посылающие небольшие камни и копья на короткие расстояния. Они обеспечивают прикрытие наступающей пехоте.

Машины усеивали все поле, словно стадо пасущихся животных, но вместо того, чтобы восхититься их мощью, я опять встревожилась.

Как перетащить их через горы?

Запели трубы, возвещая о прибытии Артавазда и его кавалерии: всадники скакали легкой рысцой, бряцая бронзовыми нашлепками на сбруе. За конниками шли пешие солдаты, резко отличавшиеся от римлян яркой пестротой одежд. Армия собиралась: близился час выступления.

К полудню они ушли. Сначала мимо трибуны, откуда я со своими людьми наблюдала за прохождением армии, проехали командиры в сопровождении конной стражи, за ними промаршировали колонны тяжелой пехоты, следом — медицинская и артиллерийская команды, продовольственный обоз и бесконечное количество грузовых подвод и вьючных мулов. Потребовалось почти два часа, чтобы вся армия проследовала мимо, и только через час она, двигаясь вдоль русла реки, исчезла из поля зрения.

Теперь я опасалась этой долгой кампании и гадала, почему Цезарю так не терпелось развязать ее. Отдавал ли он себе полный отчет в том, что это будет за предприятие? Я гнала крамольные мысли: а не оказались ли мартовские иды главной из всех его знаменитых удач? Смерть избавила его от двух весьма постыдных вариантов завершения славной военной карьеры: стать царем Рима, не способным управлять своими подданными, либо потерпеть поражение в Парфии. Именно такие возможности обсуждались, и, не исключено, в этих разговорах было больше правды, чем мне хотелось признать. Во всяком случае, даже для Цезаря Парфия не могла стать легкой добычей. Она защищена самой природой, и римляне потеряют силы еще до того, как столкнутся со знаменитыми парфянскими всадниками в бою.

Я вздохнула и наконец обратила свой взгляд на опустевшую дорогу. Нам придется остаться до завтра здесь, и на сей раз отвертеться от ночлега во дворце Артавазда не получится. Ну что ж, эти унылые покои точно соответствуют моему настроению.

Странно, но наше расставание с Антонием так и обошлось без слов. Он, сидя верхом, лишь поднял руку, а я со своего места молча ответила тем же.

Завтра мне предстоит начать собственное долгое путешествие: сначала вдоль берега льдисто-зеленого медлительного Евфрата до Сирии, оттуда на юг — в Иудею, где в Иерусалиме меня ждет встреча с Иродом. Эта перспектива меня уже не вдохновляла: будь у меня возможность помахать ему рукой и отправиться в Египет, я бы предпочла сделать именно так. Я чувствовала себя опустошенной, главным образом из-за того, что проводила Антония, но что-то добавляла и моя беременность. Еще один ребенок, а я уже не очень молода — когда он родится, мне будет почти тридцать четыре. Я отстраненно подумала, не назвать ли дитя так, чтобы имя имело отношение к Парфии — в ознаменование победы. Правда, ко времени родов исход войны еще не будет ясен. Антоний был вместе со мной во всех делах, и мы оба мечтали о мировой империи, простирающейся от Испании на западе до Парфии на востоке, от Британии на севере до Нубии на юге. Я знала, что он горячо любит меня; любит настолько, что готов ради этого порвать с прежней семьей и поставить под угрозу свое положение в Риме. У меня росли трое детей, я уже обеспечила продолжение династии и знала, что мое царство не останется без наследников. Однако я чувствовала себя одинокой и очень усталой. Вместе с тем я жалела, что не могу повернуться и галопом устремиться вслед за Антонием, чтобы, к его изумлению, ввалиться поздно ночью в его шатер. Я даже представила себе эту картину во всех ярких подробностях — если бы я решилась… Но нет. Слишком поздно. Солнце уже касалось на западе верхушек деревьев.

 

Глава 24

Путешествие на юг прошло без происшествий, но мои мысли были целиком заняты уходившей все дальше и дальше армией Антония. В первые несколько дней у меня оставалась возможность — хотя бы в теории — пуститься вдогонку и настигнуть их, но потом расстояние увеличилось, а мы продолжали двигаться в противоположных направлениях. Мне осталось лишь вверить его попечению богов, положиться на Диониса и Геракла, покровителей Антония, и молиться, чтобы они не лишили его своего благоволения.

Я заставила себя сосредоточить внимание на землях, где пролегал мой путь. Эти земли Птолемеи утратили две сотни лет назад, а теперь получили назад волей Антония. Я проехала через Дамаск — мой Дамаск! — и через мои порты: Птолемею, некогда оплот власти Птолемея Филадельфа в Финикии, Яффу и Ашдод. Ровная береговая линия показывала, каких трудов стоило финикийцам и иудеям устройство портов — на всем ее протяжении не было ни единого признака естественной гавани. Берега полого спускались к мелководью, где нельзя ни бросить якорь близ берега, ни укрыться от непогоды. Правда, в Яффе соорудили некое подобие гавани, но по сравнению с александрийской она выглядела жалко. Тем не менее я нашла эту местность привлекательной. Ее климат был более умеренным, чем в Египте: здесь регулярно шли дожди, и росли не только пальмы, но и разнообразнейшие травы, цветы и деревья.

Я радовалась тому, что эти земли возвращены моей семье. Как улыбнулся бы мой предок Птолемей Филадельф. Может быть… Да, стоит назвать моего будущего ребенка в его честь, дабы отметить возвращение нашего древнего царства.

Депутация от Ирода — верхом на великолепных жеребцах, в богатых одеждах — встретила нас по выезде из Яффы.

— От имени Ирода мы приветствуем тебя. Добро пожаловать в Иудею, — сказал один из них.

— Мы проводим тебя в Иерусалим, где наш господин ждет тебя, — сказал другой.

Они улыбались так, словно Ирод желал только одного — встретиться со мной.

По мере приближения к городу пологие холмы, поросшие пиниями и ароматическими кустарниками, сменились гористой местностью с высоко вздымавшимися меловыми утесами. Воздух стал прохладнее и, кажется, чище. Мне не терпелось увидеть прославленный Иерусалим — город, на который притязали многие. Подобно Афинам, то был не просто населенный пункт, но средоточие традиций, истории и магии. Здесь жили, действовали и умирали необыкновенные люди, хотя иудеи не признавали их за полубогов. В любой другой культуре Давида признали бы божеством, не говоря уж о Соломоне или Моисее. Однако иудеи верили лишь в единого Бога, статуи считали идолами, а о своих пророках и героях говорили, что они «вернулись в лоно отцов». Их кости покоились в земле.

Как раз когда лошади начали уставать от подъема, перед нами открылся Иерусалим. Расположенный на вершине горы, он не поражал размерами, но производил чудесное впечатление. Гряда серых облаков расступилась над головой, пропустив лучи солнца, и они, ударившись о желтые строения, озарили их золотистым блеском. Недавно восстановленные городские стены прорезали лишь одни сильно укрепленные ворота, куда нас и пропустили с подобающими приветствиями. Приветствия прозвучали и по ту сторону ворот, после чего мы направились во дворец Ирода, где он ждал нас.

За четыре года после нашей последней встречи Ироду довелось пережить еще больше событий, чем мне. Антоний и Октавиан сделали его царем, но предоставили самому заботиться о целости своих владений, в то время как Иудея и ее столица были заняты парфянами. С помощью двух римских легионов Ирод отвоевал Иерусалим, но ему достался разрушенный войной город, разоренная страна и пустая казна. С другой стороны, он стал настоящим царем, а не командующим моей армией. Ирод не удовлетворился бы меньшим, но упорная борьба добавила ему мудрости и усталости.

— Моя дражайшая, восхитительнейшая царица! — обратился он ко мне, протянув руки и так приветливо улыбаясь, что никто бы и не подумал, что с моей легкой руки этот человек лишился части своих владений.

Выступить против Антония — или супруги Антония — Ирод не решался, поскольку понимал, что это может стоить ему царства. Оставалось лишь улыбаться.

— Ирод, друг мой, — ответила я, подавая ему руку, на которой красовалось обручальное кольцо и печать Антония. — Я рада видеть тебя здесь, в царстве, принадлежащем тебе по праву.

Улыбка Ирода слегка поблекла: его царство было бы больше, если бы не я.

— Прошло четыре долгих года, — подтвердил он. — Но борьба того стоила.

— Так всегда, когда речь идет о стране, — согласилась я.

— Идем, идем, — позвал он, увлекая меня на плоскую крышу.

Там оказался тенистый сад для отдыха с креслами, кушетками, навесами и пышными растениями в горшках. Передо мной открылся потрясающий вид на окрестные холмы и городские крыши. Иерусалим раскинулся на нескольких уровнях, и на самом высоком находилось плоское плато с расположенным в центре затейливым зданием.

— Наш Храм, — показал на него Ирод. — Боюсь, его территория пострадала во время боев, но по крайней мере святилище не подверглось осквернению.

Он помолчал.

— Помпей, явившийся сюда в год рождения Октавиана, буквально вломился в святая святых. Этот человек ни во что не верил! Правда, он ни к чему там не прикоснулся, но это не имело значения: сам факт его пребывания являлся осквернением. Очищение обошлось мне в круглую сумму.

Судя по последнему замечанию, Ирод не столько гневался из-за поругания святыни, сколько сетовал на излишние расходы. Потом он кивнул слуге, и тот принес нам чаши.

Я пригубила сладкую жидкость, и ее крепость обожгла мне губы. Ирод издал легкий смешок.

— Это прославленное пальмовое вино, его готовят из плодов твоей пальмовой рощи в Иерихоне, — сказал он. — Эти пальмы называют «хмельными» из-за забористости их перебродившего сока. Теперь ты понимаешь, почему люди так дорого платят за него?

И снова ни намека на обиду: как будто он говорил о букете цветов или носовом платке, а не о существенном источнике дохода, который он утратил.

— Нежный вкус маскирует его крепость, — заметила я. — Наверное, оно пьянит исподволь. Я бы назвала его «скорпионьим» — из-за замаскированного жала.

— Полагаю, ты захочешь осмотреть пальмовые и бальзамовые рощи, а также свои битумные участки на Мертвом море, — сказал он. — Я распорядился устроить ознакомительную поездку завтра. Отправиться придется до рассвета, потому что в это время ужасно жарко.

Мне действительно было интересно посмотреть на них, особенно на Мертвое море — уникальный резервуар воды, насыщенной минералами. По слухам, она настолько плотная, что человек не может утонуть в ней, и настолько горькая, что глоток ее ядовит. У южного берега моря на поверхность поднимались частицы битума, применявшиеся для мумифицирования. Для Египта это весьма выгодное приобретение.

— Кстати, мне пришло в голову, — промолвил Ирод как бы невзначай, словно и вправду только что подумал, — зачем тебе обременять себя управлением этих областей? Лишние хлопоты — посылать египетских чиновников в Иерихон и на безжизненные берега Мертвого моря. Они поедут как в ссылку.

— А я думала, что Иерихон считается приятным местом, — сказала я. — Разве это не оазис? До меня доходили слухи, будто ты собираешься построить себе там дворец.

Я сладко улыбнулась: пусть знает, что я не дурней его и заранее получила нужные сведения.

— Ты о многом наслышана, — оценил Ирод. — Но тогда ты должна знать, что у меня не хватает денег даже на восстановление разрушенных стен Иерусалима. Чтобы сделать Антонию достойный свадебный подарок, мне пришлось расплавить золотое блюдо.

— Да, помню. Но подарок получился красивый.

Ирод кивнул.

— Спасибо. Надеюсь, Антоний тоже остался доволен. Ну, а что касается моего предложения — я с удовольствием арендовал бы у тебя и пальмовую, и бальзамовую рощи. Разумеется, за хорошую цену. По-моему, предложение честное: ты будешь получать доход, но избавишься от лишних забот, связанных с управлением. И еще… — он говорил так, будто только что додумался до этого, — я могу взять на себя сбор податей с арабов, добывающих битум на Мертвом море. Что думаешь?

Я думала одно: он не желает, чтобы чужеземцы появились в его стране. От Иерихона рукой подать до Иерусалима, и ему вовсе не нужны под боком египетские наблюдательные посты.

— Я думаю, твоя идея заслуживает внимания, — уклончиво ответила я.

— Поразмысли над ней, — сказал он. — А сейчас я покажу тебе то самое место на крыше, с которого наш царь Давид увидел Вирсавию.

Даже в разгар лета рассвет в Иерусалиме был прохладным. Ночью пришлось натянуть на себя два одеяла, а когда меня разбудили, чтобы одеться, мне потребовалась шерстяная шаль. Но как только солнечные лучи коснулись расстилавшейся за городскими воротами пустыни, воздух стал стремительно нагреваться.

Нигде раньше я не видела, чтобы рельеф местности, а вместе с ним и климат менялись так разительно и быстро, как между Иерусалимом и Иерихоном. Некоторое время дорога огибает гору, на которой стоит город, но потом резко сворачивает под уклон и выводит к рыжеватой пустыне — куда ни глянь, песок да камни. Дорога пользуется дурной славой из-за разбойников, что неудивительно: по сторонам ее сплошь утесы да ущелья, грабителям есть где укрыться, а вот мирным путникам это не сулит ничего хорошего.

Солнце палило нещадно, и я была рада, что прикрыла голову. После долгого пути по петлявшей дороге перед нами открылась подернутая мерцавшей в солнечном свете туманной дымкой дорога. Яркое зеленое пятно обозначало то место, где находился Иерихон, а справа расстилалась голубая гладь — поверхность Мертвого моря. Я поразилась тому, как радовал глаз этот вид. Я разглядела даже рябь на поверхности, поднятую ветром. Мне казалось — видимо, из-за названия, — что Мертвое море должно выглядеть уныло и безжизненно и даже вода в нем не может походить на обычную воду.

Иерихон оказался городом пальм: они росли повсюду, приветливо маня тенистыми зонтами крон. Дома с плоскими крышами сгрудились в их тени, и в городе царила атмосфера довольства и праздности. Ирод имел там просторное жилище, хоть и не считал его дворцом. Он пропустил нашу компанию внутрь, где нас ждали блюда с ломтиками дыни, чаши разбавленного пальмового вина и прославленные местные фиги — крупные, сочные и пряные.

— А вот и бальзам.

Слуга поднес мне флакон с гилеадским бальзамом, одной из самых дорогих мазей в мире. В Иерихоне росли маленькие рощицы редчайшего кустарника, из которого делали эту мазь; больше нигде в мире, как мне говорили, это растение не встречалось. Я протянула руки, слуга уронил несколько капель на мои ладони, потом втер их в кожу. Они впитались как по волшебству, не оставив жирного пятна, но лишь восхитительное благоухание.

— Когда жара спадет, в прохладе сумерек мы осмотрим эти рощи, — сказал Ирод. — Я знаю, ты непременно захочешь их увидеть.

Тени удлинялись, когда мы с высоты седел увидели маленькую рощицу бальзамовых кустов. Они были высажены аккуратными рядами вдоль оросительных каналов, а у ограды стояла многочисленная стража.

— Смолу собирают из стеблей, — пояснил Ирод. — На воздухе она застывает, но медленно. Сборщики делают надрез, обматывают куст, и смола стекает в сосуд.

— Я вижу, посадки приходится охранять.

— Разумеется, ведь бальзам ценится на вес золота. Он используется и жрецами в составе священных курений, и врачами в целебных снадобьях, и, наконец, при изготовлении благовоний. Ну а теперь, что касается моего предложения…

— Оно чрезвычайно интересно, — сказала я, — и, думаю, будет принято.

Ирод улыбнулся.

— Но только при одном условии: твои садовники дадут мне рассаду. Я хочу попробовать, вдруг она приживется и в Египте.

Его улыбка растаяла.

Скалы на западном побережье Мертвого моря изобиловали пещерами, уступами и излучали тепло. Мы прошли мимо них, скрываясь под широкими зонтами от палящего солнца и волн жары, отражавшихся от моря и суши. Море простиралось вдаль и вовсе не выглядело мертвым. Поверхность воды волновалась, сверху летали птицы. Правда, над водной гладью висела странная дымка и, как указал Ирод, близ побережья мы не увидели ни одного растения.

— А в самом море нет вообще никакой жизни — ни морских водорослей, ни рыб, ни крабов, ни ила, ни раковин. Единственный запах здесь — это запах рассола. Труп в такой воде не будет съеден и не сгниет, а так и останется плавать на поверхности, в целости и сохранности.

— Опусти руку в воду, — предложил Ирод, когда мы спешились и спустились к морю в том месте, где добывали битум.

Я обмакнула палец, а потом лизнула его: ужасная горечь! Вода на пальце мгновенно высохла, покрыв его тусклой белесой коркой.

— Ты обратишься в соляной столп, как жена Лота, — усмехнулся Ирод и приказал подать кувшин с пресной водой, чтобы вымыть мою руку.

Да, пожалуй, мои чиновники и вправду сочтут назначение в такое место ссылкой. Я и сама не захочу подобной участи для того, кто не заслуживает наказания. Пусть уж здесь управляются местные жители.

Я посмотрела на Ирода. Мне было жаль, что нам приходится соперничать из-за территорий и покровительства Антония. Он был приятным во всех отношениях человеком, весьма изобретательным и многообещающим. Но интересы, желания и устремления у нас разные, и тут уж ничего нельзя поделать. В любом случае, по отношению друг к другу мы вели себя учтиво, как и подобает представителям наших древних цивилизаций.

Покинув владения Ирода, я неспешно спустилась к средиземноморскому побережью, сделала остановку в свободном городе Ашкелоне и в Газе, потом пересекла безводную полоску пустыни, пока не добралась до Пелузийского рукава Нила. Здесь мы с моей свитой перебрались на корабль и поплыли к Мемфису. По пути я распорядилась посадить черенки бальзамовых кустов в Гелиополисе, священном городе фараонов: его климатические условия вроде бы подходили для этих растений. Если они приживутся, это будет равнозначно открытию новых золотых копей. Я намеревалась всеми доступными средствами содействовать приращению богатств моей страны.

Мы подплыли к Александрии со стороны озера, и я увидела белый город, отражавшийся в водах и окаймленный тростниками. Город, который я покинула — как мне казалось сейчас — в другой жизни, хотя это случилось лишь полгода назад. Изменения, произошедшие в моей жизни, были столь глубоки, что я держалась настороже, сходя на берег. Кто знает, чего ждать от александрийцев? Как они отнеслись к моему браку с римлянином?

Собралась толпа, и я не могла ничего прочесть по их лицам. Их не спрашивали о моем решении, с ними не советовались: такова судьба подданных, но теперь я смотрела на них с беспокойством. Они молча глядели, как причалил корабль, молча слушали, как царские трубачи возвестили о моем прибытии. Но когда я вышла в серебристом облачении и приветствовала народ, толпа в ответ разразилась возгласами — радостными, одобрительными возгласами. Меня захлестнула волна облегчения. Я улыбнулась, радуясь тому, что меня снова окружает мой народ.

— Невеста! Невеста! — восклицали люди. — Исида! Где Дионис? — И сами же отвечали: — В своем винограднике. Мы желаем тебе радости, счастья, любви…

— И плодородия! — подхватили другие.

— Процветания и благоденствия для Египта! — закричали третьи. — Мира с Римом!

— Все это я вам обещаю, — заверила я, а потом, поддавшись порыву, сорвала с себя расшитую серебром накидку и бросила в толпу. Встречающие устроили свалку, а я села в закрытые носилки, и меня быстро унесли во дворец.

Дети выбежали мне навстречу: Александр и Селена вприпрыжку, скользя по мраморному полу, а изрядно выросший Цезарион хоть и торопился, но старался шествовать с достоинством. Мардиан лучился от радости, и даже Олимпий утратил обычную невозмутимость. Слуги к тому же рады были видеть Ирас и Хармиону, по которым соскучились.

— Ну, наконец-то ты вышла замуж! — промолвил Олимпий, целуя меня в щеку. — Теперь, по крайней мере, тебе не грозит участь старой девы. И здесь немалая моя заслуга: ведь всем ясно, что ты вступила в брак, подражая мне.

— Разумеется, друг мой, это единственная причина, — заверила его я, красуясь перед ними в свадебном ожерелье.

— Антоний отправился в Парфию? — спросил Мардиан.

Я почувствовала, что он обеспокоен.

— Да, я проводила его до реки Аракс, — сказала я. — Армия великолепна, прекрасно вооружена, оснащена машинами… — Я покачала головой. — Но об этом поговорим потом, времени у нас полно. А сейчас давайте сбросим дорожные плащи, омоем ноги и выпьем в честь возвращения.

Все стало другим, хотя вроде бы ничто не изменилось — мебель стояла на своих местах, порывы морского ветра надували и колыхали занавески, как это мне и помнилось, и даже безукоризненно вычищенные домашние туфли так же дожидались меня в гардеробной. Но теперь и я, и Александрия были связаны с внешним миром, и я чувствовала себя так, будто в окружавшей сад ограде проделали брешь. Это уже не убежище, не тот обособленный Египет, каким он был всегда. Отныне здесь ощущалось незримое присутствие Рима.

— У тебя печальное лицо, — заметила Хармиона. — Тебе что-то не нравится в твоих покоях?

— Нет, конечно же нет. Просто на миг они показались мне незнакомыми.

Я покачала головой. Какие грустные мысли! Союз с Антонием защитит Египет, сохранит его и убережет от опасности.

Прибежали близнецы.

— Где наш папа? Где он? Где он прячется?

Они очень ждали ответа. Само известие о том, что у них есть отец, привело их в неописуемый восторг, а уж как они полюбили возиться с ним!

— Он отправился на войну, — пояснила я. — Он солдат, и это его работа — ходить в походы. С армией.

— Я тоже солдат! — гордо объявил Александр. — И армия у меня есть, правда небольшая. Игрушечная. Хочешь взглянуть?

Я позволила ему увлечь меня в комнаты детей, но прежде велела слуге принести старое копье и шлем Антония.

— Это для тебя, — сказала я Александру. — Раз ты солдат, тебе нужны оружие и доспехи. Отец оставил их тебе, чтобы ты смог воспользоваться, когда подрастешь.

Идея была моя, но Антоний поступил бы так же. Поскольку с другой стороны на мне висела Селена, я быстро стянула серебряный браслет с бараньими головами — изделие лучших армянских мастеров, полученное в дар от Артавазда, — и надела на ее ручонку.

— Это тебе.

— А мне ничего?

Цезарион, хоть и старший из всех, выглядел по-детски обиженным. Но ему требовался особый подарок. Игрушки он уже перерос и был слишком умен, чтобы удовлетвориться случайной вещицей.

— Конечно, кое-что есть и для тебя. Причем не один подарок, а целых два: можно сказать, мертвый и живой. Во-первых, бочонок воды из Мертвого моря — думаю, ты о ней наслышан и захочешь сам опробовать ее удивительные свойства. Посмотришь, как она удерживает на поверхности вещи, не давая им утонуть. А по окончании опытов попробуй ее выпарить: осадок должен быть втрое больше, чем при выпаривании обычной морской воды. Только смотри, чтобы ее не пили домашние животные. А другой подарок — прекрасный арабский конь, маленький, но быстрый, как ветер.

Коня мне преподнесли арабские добытчики битума в благодарность за разрешение продолжать заниматься своим делом, и он пришелся очень кстати. Цезариону пора совершенствовать искусство верховой езды, и этот скакун подходил ему как нельзя лучше.

— Ой! — Глаза сына широко раскрылись. — Какой он масти?

— Белый с серой гривой и хвостом.

Я сама была очарована этим конем.

— А как его зовут?

— У него было набатейское имя, которое означает «вождь», но ты можешь назвать его по твоему выбору.

Таким образом, подарками все остались довольны.

Шла середина июля. Я нервно мерила шагами рабочий кабинет: с отбытия Антония миновало два месяца, и мне очень хотелось получить известия о нем, узнать, как его дела, но, увы, вместо этого приходилось слушать про никчемного Октавиана. Мардиан только что получил депешу.

— Ну, и что с ним?

Признаться, я предпочла бы вовсе не слышать про него. Чтоб ему потонуть на мелководье!.. Но деваться было некуда, и я собралась с духом.

— Он начал кампанию, — зачитал с листа Мардиан. — Точнее, я бы сказал, ее начал Агриппа.

— Ха! — воскликнула я. — Да, он полностью зависит от Агриппы: у него самого для ведения войны не хватит ни ума, ни мужества, ни полководческого таланта. Ему повезло с воинственным приятелем, не имеющим политических амбиций.

— Ну, во всяком случае, Октавиану есть на кого положиться, — заметил Мардиан. Он напоминал мне о том, что Антонию приходилось и править, и сражаться самому. Да, надежный помощник ему бы не повредил.

— Октавиану повезло с друзьями, — признала я. — Что ж, и каковы их планы?

— Все идет в соответствии с замыслом Агриппы, — отвечал Мардиан. — Мы получали донесения всю зиму.

— Да, да! — с досадой воскликнула я. — Слышала и о его учебной морской базе, и о двадцати тысячах гребцов.

— Октавиан направил против Секста все имеющиеся силы, — продолжал читать Мардиан, — поскольку для него это не просто военная кампания, но вопрос политического выживания. Боевые действия развернутся в Сицилии: и на суше, и на море. Консул Таурус приведет из Италии две эскадры, выделенные Антонием, а Лепид приведет из Африки свой флот и еще двенадцать легионов. Агриппа твердо решил ни в чем не полагаться на случай и не идти на риск. Быстроходным судам и мореходному искусству Секста он противопоставил такие огромные корабли, что потопить их не представляется возможным. Они сокрушат противника одним своим весом. В прошлом году он сражался под гнетом трех неблагоприятных обстоятельств: его суда были не лучше кораблей Секста, а его гребцы были хуже, и он не имел надежной безопасной гавани. Теперь все три проблемы решены.

Да, вот бы нам с Антонием такого умного и предприимчивого помощника. Агриппа не просто возмужал, он стал выдающимся мужем.

— И он изобрел устройство под названием «ловец» — это катапульта, выстреливающая абордажные крючья. Таким образом, огромные суда Агриппы имеют возможность зацеплять легкие корабли Секста и навязывать им абордажный бой, в котором получают преимущество ввиду огромного численного перевеса.

— Но противники просто перерубят канаты, — сказала я.

Это казалось очевидным.

— Канаты заключены в железные трубки, их не перерубить.

Проклятье, все-то у него предусмотрено! Ну кто мог предположить, что Марк Випсаний Агриппа — любезный юноша, которого я встречала на пиру у Цезаря, — окажется столь выдающимся и изобретательным флотоводцем?

— Война на море должна разразиться со дня на день, ибо только победа в ней способна спасти Октавиана от растущего недовольства римской черни. Народ больше не потерпит соперничества между ним и Секстом. Одному придется уйти.

Синева моря близ Александрии выглядела безмятежно, но не все воды были мирными. День за днем мы ждали новостей, пока наконец нам не доставили известие о том, что флот Октавиана снова потерпел крушение. На сей раз обошлось без Секста: буря уничтожила тридцать два тяжелых боевых корабля, не говоря о множестве либурнийских галер. Октавиан всерьез задумывался о том, чтобы отложить кампанию до следующего года. Мы воспрянули духом, ибо это давало преимущество Антонию.

Но Октавиан тоже понимал, что промедление дает Антонию шанс прославиться, одержав великую победу, тогда как его популярность за зиму сойдет на нет. К тому же неугомонный Секст мог нанести удар и уничтожить флот на якоре. Все это добавило Октавиану мрачной решимости, и он поклялся, что восторжествует и над волей Нептуна.

— Есть донесение, что он даже чуть не покончил с собой, — сказал Мардиан. — Настолько сразила его потеря флота. Но…

— Но с рассветом передумал, — закончила я.

Да уж, ход его мыслей мне известен. Кто-кто, а Октавиан непременно дождется рассвета.

Потом стали поступать новые донесения. Боевые действия переместились к Мессинскому проливу, удерживаемому Секстом. В первом столкновении тяжелые корабли Агриппы доказали свое превосходство, вынудив Секста отступить, но тот совершил удачный маневр и атаковал суда, переправлявшие войска Октавиана. Сам Октавиан не пострадал, но лишился кораблей, полученных от Антония.

— Это урок и нам, — заметила я. — На малые суда полагаться не стоит.

— Время Октавиана прошло, — радостно сказал Мардиан, читая депешу. — Ему теперь не до Секста, уладить бы недовольство в Риме. О, но вот Агриппа… Агриппа…

— Что Агриппа?

Я выхватила письмо. Агриппа своего рода театральный «бог из машины», всегда появляющийся вовремя, чтобы выручить своего друга.

Агриппа захватил порт на Сицилии, что позволило ему высадить свои и Октавиана сухопутные силы — всего двадцать один легион — и вспомогательные войска. Они загнали Секста в угол и вынудили пойти на решающее морское сражение.

— И чем дело кончилось?

Я помахала письмом. На этом оно заканчивалось.

Сражение уже давно завершилось, а мы с нетерпением ждали сообщения о результате.

И мы его дождались. Как оказалось, в сражении, состоявшемся третьего сентября, Секст был разгромлен наголову. Его люди и корабли сражались с отвагой обреченных, ибо знали, что пощады не будет никому, но огромные корабли Агриппы снова продемонстрировали свое превосходство. Они ловили на крючья и брали на абордаж суда Секста. Сексту удалось потопить лишь три корабля Агриппы, тогда как с его стороны пошли на дно двадцать восемь. Ускользнуть удалось лишь семнадцати, и на одном из них бежал сам Секст.

— Сколько кораблей из трехсот? — Я не могла поверить услышанному.

— Семнадцать.

— Значит, победа полная.

Октавиан окончательно взял верх.

— Секст сбежал к Антонию, — недоверчиво прочел Мардиан. — Он хочет сдаться на его милость.

— О Исида! — воскликнула я. — Как поступит с ним Антоний?

Но это были не единственные новости. Неожиданно для всех против Октавиана и Агриппы выступил Лепид. Видимо, причиной послужило пренебрежение им — одним из триумвиров. Он собрал двадцать два легиона — силу, невиданную после битвы при Филиппах, — и попытался свергнуть Октавиана с Агриппой. Но солдаты, которым надоели распри, попросту отказались сражаться. В результате Лепиду пришлось умолять Октавиана о прощении, целуя его сандалии.

Сандалии с утолщенной подошвой.

Большее унижение трудно себе представить.

— Октавиан устроил целое представление, публично выказав милосердие, — сообщил Мардиан, — но Лепиду пришлось расстаться с титулом триумвира и удалиться в изгнание.

— Да, теперь, когда Секст и Лепид ему больше не соперники, Октавиан стал подлинным владыкой Запада, — заметила я. — Он правит всеми землями до самой Греции.

— Верно, — согласился Мардиан. — И имеет под началом сорок пять легионов. Некоторые не укомплектованы, но все равно в них насчитывается как минимум сто двадцать тысяч солдат.

— И что он будет с ними делать? — тихо спросила я.

Средств, позволявших содержать огромную армию в мирное время, у Октавиана не было. Таким образом, если он не хотел распускать войска, ему нужно найти для них дело. Часть армии можно было бы передать нуждавшемуся в живой силе Антонию, но я знала, что Октавиан так не поступит. Будет тянуть время, выдумывать отговорки… А потом пошлет солдат за чьими-нибудь богатствами, чтобы они сами раздобыли себе плату. Только вот куда он их направит? В Египет? Или за сокровищами, которые завоюет Антоний в Парфии?

 

Глава 25

Конец лета выдался на редкость безоблачным и приятным, но я пребывала в тисках томительного ожидания. Дни проходили за днями, вестей все не было, и я начинала волноваться. Казалось, Антоний и его огромная армия скрылись за горизонтом, не оставив следа. Корабли прибывали из Киликии, с Родоса, из Тарса; я распорядилась, чтобы капитанов препровождали на берег и расспрашивали, но никто никаких новостей из внутренних земель не знал.

Пятьсот лет тому назад пятидесятитысячная персидская армия бесследно исчезла в песках Египта по пути к оазису Сива. Каждый школьник содрогался, слушая историю о том, как разверзшиеся пески поглотили всех солдат до единого. Между тем оазис Сива не так далеко, и пустыня вокруг него не столь огромна, как равнины Парфии… О боги! Зачем он ушел? Почему от него нет вестей?

Я пыталась играть с детьми, изучать парфянский язык (он опротивел мне, поскольку с каждым днем казался все более враждебным), старалась быть в курсе всех новостей, чтобы умом и сердцем подготовиться к рождению нашего ребенка. Все это позволяло отвлечься, но лишь на время, ибо я ждала ответа на главный вопрос: подойдет ли Антонию мантия Цезаря? Займет ли он место среди величайших полководцев в истории, рядом с Цезарем и Александром? Или не сумеет и будет остановлен — где? Если останется жив…

Царица во мне страстно желала его победы и молилась об этом; жена страшилась, что он не вернется живым, и молила Исиду сохранить его жизнь. Я была одновременно и спартанской женой, и египетской. Первая говорила: «Возвращайся со щитом или на щите». Вторая взывала: «Только вернись ко мне — пусть даже без щита!»

Отшумели осенние шторма. Вестей мы так и не получили, но мое тело, вне зависимости от тревог, повиновалось велению природы, и в середине ноября я родила сына. Роды прошли легко.

— Похоже, ты наконец к этому привыкла, — сухо заметил Олимпий.

Я держала младенца на руках и смотрела на него — розовощекого, с темными кудряшками. Как всегда, я была поражена красотой новорожденного и тем, что смогла произвести его на свет. В то же время я вдруг поняла, что это мое последнее дитя, и прониклась к нему большей нежностью, чем могла выразить с помощью слов.

— Как ты его назовешь? — спросил Олимпий, приглаживая малютке волосики.

После воспоминания о Птолемее Филадельфе ничего лучшего мне в голову так и не пришло. Хотелось бы назвать мальчика Птолемеем Антонием Парфиком, но ведь победа над Парфией еще не одержана и не стоит дразнить судьбу, чтобы — спаси нас, Исида! — не пришлось называть его Антонием Постумом. Лучше обратиться к прошлому, к временам славы Птолемеев.

— Птолемей Филадельф, — решила я.

— Хорошо, но длинно, — мягко заметил Олимпий, вытирая младенцу глазки. — Тебе придется придумать что-нибудь покороче для повседневного использования.

— За этим дело не станет, — сказала я. — Он сам себя назовет.

Несмотря на легкие роды, я никак не могла до конца оправиться. В течение долгого времени, когда мне нужно было появиться в зале совета, заглянуть на таможню или проинспектировать верфи, я очень быстро уставала. Едва встав с постели, я уже валилась с ног. К тому же у меня пропал аппетит.

— Ты должна есть, — строго сказал Олимпий, — иначе твое молоко будет жидким.

Убедившись, что выкармливание близнецов пошло мне на пользу и способствовало выздоровлению, он стал рьяным противником найма кормилиц и твердо уверовал в то, что все женщины, даже царицы, должны сами кормить грудью своих детей.

— Да понимаю, понимаю. Просто я не хочу суп из осьминога…

Я оттолкнула тарелку.

— Нет ничего лучше осьминога! Щупальца придают силы.

— Осьминогу, может, и придают… — Запах был ужасный. — Пожалуйста, не надо его больше!

— Ты испытываешь мое терпение!

Он присел рядом на скамеечку для ног и взял меня за руку, вглядываясь в мое лицо. Я хорошо его знала и поняла, что за хмурым видом лекаря скрывается обеспокоенность.

— С малышом все хорошо, — осторожно начал он.

— Олимпий, а что не так со мной? — вырвалось у меня.

— Я не знаю, — признался он. — Вынашивание ребенка, роды — все это очень сложно и представляет собой великую тайну. А чем сложнее процесс, тем больше возможности для… нежелательных осложнений. Нет, ничего страшного с тобой не происходит, ты просто медленно восстанавливаешь силы. Но, возможно, тебе больше не стоит… не следует…

— Иметь детей, — закончила я за него.

— Именно это я и хотел сказать. Правда, мужчины, с которыми ты имеешь дело, склонны производить их на свет как можно чаще!

— Между прочим, я теперь замужняя женщина, и нечего говорить о «мужчинах, с которыми я имею дело», словно храмовая блудница из Канопа.

— Зато твой новый… э-э… муж… порой ведет себя как завсегдатай подобных заведений.

Он всегда недолюбливал Антония и не скрывал этого. Однако Олимпий знал его понаслышке, а видел только в Риме, почти пять лет назад, да и то издалека. Он изменит свое мнение, когда Антоний вернется. Когда Антоний вернется…

— Оскорбляя культ Диониса, ты оскорбляешь покойного царя, моего отца, — заметила я.

Что бы там ни думали римляне насчет вакхических песен и танцев, это религиозный обряд. Они вообще считали неприличными и танцы, и театр, и актерское ремесло… Хвала богам, Антоний не такой!

— Прости меня, — сказал Олимпий. — Очевидно, мне с моим сухим научным складом ума не дано проникнуться возвышенной поэтической сутью мистерий Диониса. Но с точки зрения здравого смысла обывателя, каковым я являюсь, мистерии есть не что иное, как вульгарные пьянки, облагороженные традицией и возведенные в ранг ритуала.

Я рассмеялась.

— Я рада, что мой врач — человек с пытливым умом. Значит, он всегда будет искать средство от недугов, опираясь на «здравый смысл». Ты вот что скажи: неужели в том твоем саду нет ничего, что могло бы мне помочь?

— Может, что-то и найдется.

— А твоя жена Доркас интересуется медициной? — спросила я, задумавшись об этой особе.

Олимпий упорно отказывался приводить ее на наши встречи, и мне так и не удалось составить о ней ясное представление.

Он поморщился, словно я совершила недопустимое посягательство на его личную жизнь. Ну конечно, ему можно обсуждать моих мужей, мои вкусы, мои привычки — даже постельные! — а мне и поинтересоваться нельзя. Ох уж эти врачи!

— Нет, — кратко ответил он. — Нет, ее очень интересует литература. Гомер и тому подобное. Сравнение разных версий.

Он выглядел смущенным.

— Она, наверное, очень умна. Все-таки странная вы пара — врач и исследовательница литературы.

— Да уж не более странная, чем умнейшая женщина в мире и невежественный солдафон, думающий только о боях да о попойках. В некоторых отношениях Антоний недалеко ушел от северных варваров с их диким пением, драками и пьянством у костров.

— Ты и впрямь совсем его не знаешь, — проворчала я.

— Ты искренне хочешь сказать, что мое описание не соответствует действительности? — спросил он, поднявшись на ноги. — Но это не важно: я знаю, что он делает тебя счастливой, и потому молюсь о его благополучном возвращении.

Уже у двери Олимпий задержался и обернулся.

— Я пришлю тебе лекарство из моего сада. Но смотри: принимать будешь регулярно, без капризов!

Казалось, все силы природы сосредоточились на морской стихии, не оставив ничего на мою долю. День за днем я послушно отдыхала в своей комнате, пила противное зелье Олимпия, изготовленное из щепотки молотой мандрагоры, растворенной в соке капустных листьев, и наблюдала за тем, как шторм обрушивается на основание маяка и норовит сорвать корабли с якорных канатов. Созерцая буйство стихии, я мечтала о том, чтобы молния, родовая эмблема Птолемеев, влила в меня свою яростную энергию. Пока же все шло своим чередом — зимние вечера, игры, музыка и неугомонные дети, никогда не дававшие мне соскучиться. Моя ручная обезьянка залезала ко мне в постель, теребила меня и стаскивала одеяло. Мне даже пришлось шлепнуть ее по длинным цепким пальцам. Впрочем, она вела себя так, как положено животному, — что взять с обезьяны?

От Антония вестей по-прежнему не было.

Зато были новости из Рима. После поражения Секста Октавиан официально провозгласил, что он покончил с гражданскими войнами, завершив дело, начатое Цезарем. Об этом было торжественно объявлено на Форуме. Поскольку за победу над соотечественниками триумфа не полагалось, а побед над иноземцами за Октавианом не числилось, он удостоил сам себя нового обряда, именуемого овацией. Чествовали его довольно сдержанно, но присвоили право постоянно носить лавровый венок. До него такое отличие имел один Цезарь.

Лекарство, которое велел мне принимать Олимпий, зачастую лишало меня сна или насылало яркие беспокойные сновидения. Однажды ночью, когда маленькому Филадельфу было почти сорок дней, я увидела сон — или это было видение, — в котором мне предстал Антоний, окруженный мертвыми телами и какими-то черными сухими корягами, разбросанными по усеянному камнями поле. Он полз, перебираясь и перекатываясь через них, словно это были разбросанные бревна и жерди, какие я видела в Армении, — заготовки для боевых машин. Только теперь все они или сгнили, или обуглились, ни на что не годились, а Антоний на огромном поле, расстилавшемся под бесцветным небом, находился в полном одиночестве.

Я проснулась: сердце мое колотилось, страшная картина все еще стояла перед глазами. Лицо Антония… оно выглядело так, будто его подвергли пыткам.

В углу комнаты, перед статуей Исиды успокаивающе мерцала лампа. Откинув пропитанные потом покрывала, я опустилась на колени у ног богини и, не зная, что еще сделать, взмолилась:

— Сотри этот дурной сон!

Именно так поступали близнецы, когда им снились кошмары, — прибегали к мамочке и просили, чтобы она им помогла.

Но Исида не откликнулась на мою мольбу, и я поняла: посланное мне видение правдиво.

Вернувшись в постель, я стала ждать продолжения — и увидела все, что происходило в Парфии. Антоний жив, но вокруг него смерть. Теперь мне оставалось лишь ждать утра. Когда оно настало, пришли вести.

Я ждала Эроса, личного слугу и вольноотпущенника Антония, прибывшего во дворец на рассвете. Мне доложили, что он дрожит; о многом говорил и сам факт, что Антоний прислал не военачальника, не Канидия, Деллия или Планка, но этого юношу, почти мальчика.

Мардиан сгорал от любопытства, но я заявила, что сначала приму гонца наедине. Со временем все обо всем узнают, но сейчас мне нужно услышать новости самой.

Я не стала утруждать себя переходом в тронный зал и официальным облачением, и Эроса провели в мои личные покои. Он не раз бывал там и часто последним покидал их, оставляя меня наедине со своим господином. Мы, бывало, дождаться не могли, чтобы он удалился; а теперь я жду, когда он явится и расскажет, что произошло после того, как великолепная армия, сияющая, как только что отчеканенная монета, выступила в поход.

— Он жив? — спросила я, едва Эрос появился на пороге. — Антоний жив?

Страшное видение явилось мне лишь несколько часов назад, и сейчас именно этот вопрос был главным.

— Жив. — Юноша кивнул. — С ним все в порядке.

Я внимательно посмотрела на него: лицо загорело и обветрилось, руки огрубели и покрылись мозолями, ноги сбиты, все в ссадинах, а уж коросту с них придется отскребать очень долго.

— Где он?

— Он ждет тебя в Леусе, в Сирии.

Что это за Леус? Где это? И как его туда занесло?

— Где?..

— Это маленькая рыбацкая деревенька, — пояснил Эрос. — Двинуться в Тир или Сидон он… мы не решились, опасаясь, что парфяне уже поджидают нас там, захватив эти города после… после своей… своей великой победы.

Он понурился, не в состоянии посмотреть мне в глаза.

Я взяла его подбородок, как будто он был моим ребенком.

— Об их победе мне уже известно, — доброжелательно сказала я. — Раз Антоний жив, остальное уже не так страшно. Просто расскажи мне, что произошло.

— Откуда ты знаешь?

Он позволил себе поднять голову.

— Боги послали мне видение, — ответила я. — Но у них не в обычае излагать подробности, так что рассказывай.

— Я вкратце изложу тебе основные события, а потом ты можешь задавать мне вопросы, как пожелаешь, — промолвил он высоким голосом, срывающимся от волнения. — Началось все в горах. Обоз еле полз по этим петляющим тропкам и задерживал продвижение всей армии. Чтобы двигаться быстрее, Антоний решил оставить обоз в тылу под охраной двух римских легионов и союзных царей — Артавазда и Полемона…

Недостаточно! Недостаточно охраны! Всего два легиона! Ох, Антоний, что толку, если обоз охраняет двадцать три тысячи солдат? Ведь только десять тысяч из них — римляне!

— А парфяне, похоже, знали об этом заранее, обрушились на них и… перебили их.

Эрос выглядел так, будто готов был удариться в слезы. Мне бы остановить его, заставить собраться для дальнейшего рассказа, но я чувствовала, что не могу.

— Они уничтожили двадцатитысячное войско?

В такое трудно было поверить.

— Нет, перебили только римлян, а царя Полемона захватили в плен. Что же до Артавазда, то он увел свои тринадцать тысяч воинов обратно в Армению.

Как и было задумано! Я знала это. Лживый изменник с самого начала сговорился с парфянами.

Антоний упрекал меня в излишней подозрительности, а как назвать того, кто страдает излишней доверчивостью? Я ведь предупреждала Антония и насчет Октавиана, и насчет этого царька. Но нет, его благородная натура не позволяет разглядеть в ком-то коварство! Неужели благородство непременно должно ослеплять и лишать рассудка?

— Мы узнали об этом слишком поздно. Антоний направил в тыл подмогу, но помогать уже было некому. Парфяне овладели орлами двух легионов и предали огню все наши боевые машины.

А без машин завоевание страны невозможно. Антоний оказался в ловушке: находясь в чужой стране во главе большой армии, он не мог осадить и принудить к сдаче ни один город. Если ему не удастся навязать парфянам сражение, получится, что поход за сотни миль, со всеми затратами и жертвами, был напрасен.

— И как благородный Антоний воспринял случившееся? — спросила я.

— Я видел его печаль, но он не показал этого своим людям, — ответил Эрос. — Он попытался найти выход и вынудить врага к решающей битве, но ничего не вышло. Хуже всего было то, что мы бесполезно топтались на месте. Конечно, в такой ситуации парфяне не имели причин идти на уступки или хотя бы возвращать нам орлов — и захваченных у Красса, и двух наших. А потом наступил октябрь, погода не позволяла больше оставаться в поле, и нам пришлось отступить.

Отступление. Самый нежелательный маневр для любого полководца. Ничего не добиться и отступить.

— Правда, к тому времени потери основного состава армии были ничтожны, всего несколько человек — мы ведь фактически не встречались с противником. Но потом — потом все изменилось. Моя царица, мы потеряли треть армии — тридцать две тысячи лучших легионеров. Это даже больше, чем потерял Красс!

Тут он все-таки уронил голову и разрыдался. Я позволила ему выплакаться вволю, а сама подошла к окну. Меня била дрожь, я смотрела на ненастное море снаружи, но ничего не видела. Однако мне следовало держаться. И выслушать все.

Тридцать две тысячи легионеров — вот чьи мертвые тела видала я в своем кошмаре. Тела, разбросанные по бескрайней каменистой равнине…

Он вытер глаза.

— Один тамошний житель предупреждал, что, хотя парфяне и обещали нам безопасный отход, не следует отступать тем же путем, каким мы пришли. Он говорил, что на равнине нас окружат и перебьют. Мы не знали, верить ему или нет, но в конце концов благородный Антоний поверил.

Да уж, благородный Антоний всем верит.

— И это нас спасло.

Вот как! Оказывается, порой доверчивость вознаграждается. Бывает, видимо, и так — но редко.

— Какое же это спасение? Ты говоришь, что вы потеряли одну треть армии, не считая десяти тысяч убитых вместе с обозом? Всего сорок две тысячи! Значит, почти половина! — вскричала я.

— Если бы не та горная тропа, по которой мы отступали, а также мужество и стойкость благородного Антония, мы бы потеряли всю армию, — ответил Эрос. — Нападения не прекращались в ходе всего отступления. Мы выдержали восемнадцать оборонительных сражений, чтобы только выбраться оттуда. Трудно отступать в полном порядке, беспрерывно отбивая вражеские атаки, но Антонию это удалось, хотя у нас не было еды, мало воды и приближалась зима. Нам потребовалось двадцать семь дней, чтобы добраться до границы Армении и переправиться через Аракс. Условия были ужасающими, дисциплина едва держалась, но Антоний вывел своих людей, пусть голодных и оборванных, с вражеской территории. И знаешь, что сделали парфяне, когда мы перебрались через пограничную реку?

— Нет, конечно не знаю.

Этого боги мне не открыли.

— Они со своего берега воздавали хвалу нашему мужеству.

Мужеству… Да, это в духе богов. Беда, однако, в том, что политический вес придает не мужество само по себе, а успех. Антоний потерпел поражение, а вот Октавиан преуспел, и теперь чаша весов окончательно склонится в его сторону.

Гнев и скорбь нахлынули на меня с такой силой, что с моих уст сорвалось проклятие. Увидев испуганные глаза Эроса, я взяла себя в руки. Надо пожалеть мальчишку, ему и без меня досталось.

— Пожалуйста, продолжай, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал.

— Не хочу больше тебя огорчать, — возразил он.

Мы оба пытались щадить друг друга.

— Нет, пожалуйста, говори. Я должна знать.

— Тогда послушай о самом худшем.

Он выпрямился, расправив свои худенькие плечи.

— Был момент, когда казалось, что мы обречены — гибнем. Даже мой господин Антоний решил, что все пропало… Он… он приказал мне убить его, пронзить мечом…

Страшное воспоминание заставило юношу содрогнуться, я же почувствовала, как силы покидают меня.

— И ты?.. — прошептала я.

Как мог он решиться на такое? Как мог он отважиться бросить меня? Я знала, что военачальник на поле боя думает иначе, чем обычный человек, но должен же он был хоть на мгновение вспомнить о своей другой жизни. Неужели он хотел отбросить все? И полководец, и царь имеют обязанности частных лиц, которыми нельзя пренебрегать.

— Я взял меч, и он показался мне в сто раз тяжелее обычного. Я начал поднимать его. Но когда он сказал: «Отруби мою голову и закопай ее так, чтобы парфяне ее не нашли», — я не смог. Я убежал.

Я вцепилась в спинку стоящего рядом кресла. Он на самом деле отдал такой приказ? Меня замутило. Я огляделась по сторонам в поисках какого-нибудь сосуда, емкости, но ничего не нашла и бросилась к окну. Это было настолько отвратительно, настолько невыразимо — и меня вырвало в окно. Кислая рвота расплескалась по мраморным плитам террасы. Его голова! Его благородная голова!

Эрос тоже позеленел. Я увидела, как сжимается его горло.

— Господин вспомнил, как глумились враги над головой Красса. Как перебрасывали ее, словно мяч. Он не мог такого допустить.

Но мне по-прежнему было плохо. Подумать только: этот мальчик должен был обезглавить моего возлюбленного! В моем желудке уже ничего не осталось, но я цеплялась за подоконник и кашляла. Мне даже не было стыдно — все останется между нами.

— Но необходимости в том не было, — наконец сказал он тихо. — Как потом выяснилось, тревога оказалась ложной.

Выходит, если бы не Эрос, Антоний мог умереть из-за дурацкой ошибки.

— Хвала богам, что у тебя хватило любви и преданности отказаться!

— Некоторые считают, будто мой отказ говорит об отсутствии преданности. Во всяком случае, о неповиновении.

— Мне все равно! — заявила я. — Порой нужно выполнять повеление более высокое, чем приказ господина. Например, когда приходится выбирать между смертью и надеждой.

Я покачала головой и поискала салфетку, чтобы вытереть рот. Это было хуже любого сна, хуже ночного кошмара.

— Когда мы пересекли границу Армении, у нас не осталось иного выбора, кроме как делать вид, будто мы считаем царя Артавазда другом и верим в его отговорки. Но зимовать в Армении было опасно, и мы продолжили отступление через горы. Болезни и тяготы пути забрали еще восемь тысяч жизней.

Его рассказ приближался к концу. Я собрала последние силы, чтобы дослушать.

— Теперь Канидий ведет остаток армии к Антонию, ожидающему тебя в Леусе.

— Он ждет меня?

— Да. Ему нужны деньги и одежда для его голодных и оборванных людей. Ты — его единственная надежда.

О боги! Дойти до такого!

— Вот. Он написал тебе.

Эрос протянул зажатый в грязной руке свиток.

Я медленно развернула его. Первые слова Антония, обращенные ко мне со времени нашего расставания. Это было целую жизнь назад.

Моя самая дорогая, Эрос расскажет тебе все. Излагать случившееся в письме долго, мучительно и бессмысленно. К тому же писать мне мешает рана… Пожалуйста, приезжай ко мне, как только сможешь. Точное место ты можешь узнать у Эроса и капитанов кораблей. Со мной восемнадцать тысяч человек, все они нуждаются в одежде и деньгах, чтобы купить еду. Единственное мое желание — увидеть тебя.

М. А.

Восемнадцать тысяч человек! В поход отправились шестьдесят тысяч великолепных легионеров! А где тридцать тысяч бойцов вспомогательных сил, что должны были его поддерживать? Сбежали как трусы и предатели, каковыми и являлись!

Я заметила, что Эрос уставился на меня.

— Восемнадцать тысяч человек? — произнесла я вслух. — Ему нужна еда и одежда для всех этих солдат?

Я посмотрела на море, бурлящее и темное. Сейчас, в разгар зимы, никто не рисковал отправиться в плавание.

— Антоний упомянул корабли. Он действительно ожидает, что мы поплывем к нему?

Эрос кивнул.

— Он сказал, что ты его не подведешь.

Неужели он приписывает мне чудодейственные силы? Или настолько лишился разума, что даже не подумал о весьма реальной для меня и любого, кто решится на столь безумное предприятие, возможности оказаться на дне морском?

Еще недавно я была так слаба, что не чувствовала себя способной выбраться за стены дворца. И что же теперь? Я поплыву по штормовому морю в Сирию.

— Отправляюсь к нему, — заявила я.

Если не утону в пути, мы скоро встретимся.

 

Глава 26

Я стояла на палубе триремы, качавшейся на якоре в гавани. Потребовалось время — и немалые деньги, — чтобы найти капитана, у которого хватило смелости (или безрассудности) выйти в бурное море. Разумеется, как царица я могла приказать командиру любого из военных кораблей; но в таком деле и в таких обстоятельствах я предпочитала действовать не принуждением, а убеждением.

Рядом со мной на раскачивавшейся палубе стоял, кутаясь в плащ и ругаясь себе под нос, Олимпий. Никто не хотел отпускать меня. Мардиан и Олимпий проявили редкостное единодушие, пытаясь меня отговорить, причем Мардиан ссылался на опасности плавания, а Олимпий — на угрозу для моего здоровья.

— То ты не в силах добраться до тронного зала, чтобы принять послов, то готова сорваться с места и тащиться в Сирию утешать Антония! — негодовал врач. — Если он нуждается в помощи, помоги ему — пошли ему солдат и денег. Поручи это кому-нибудь из чиновников. У тебя их пруд пруди, зачем они еще нужны?

Но я прекрасно понимала, что в данном случае эта логика, при всей ее безупречности, неприменима. Антоний сейчас особенно остро нуждался не только в помощи, но и в поддержке. Не отправиться сейчас к нему — значит окончательно подорвать его представление о чести. Так поступил бы Октавиан, но не я. Мне нужно встретиться с ним не только ради него, но и ради себя самой.

Я вспомнила свой сон, а потом — видение о том, как он отдает страшный приказ Эросу. Эти воспоминания вкупе с качкой усилили мое недомогание. Пошатнувшись, я схватилась за руку Олимпия.

— Это безумие! — сказал он, повернувшись ко мне. — Мы должны сойти на берег. Немедленно!

Олимпий согласился, чтобы я отправилась в путешествие, при единственном условии: если он сам будет сопровождать меня. Ради этого он оставил всех пациентов, своих студентов, Мусейон и Доркас, взял с собой весьма громоздкий ящик с лекарствами, компонентами для микстур и флаконами, которые собирался заполнить этими смесями. Правда, теперь ему не требовалось убеждать меня в необходимости принимать его излюбленный сильфион. Я и сама сознавала необходимость предохранительного средства, поскольку больше не могла позволить себе забеременеть: теперь мои силы нужны для другого. Я любила своих детей, и состояние беременности не было мне в тягость, но в нынешней ситуации такого рода испытание для моего ума и тела ни к чему.

— Давай хотя бы присядем. — Олимпий волновался.

Я слегка улыбнулась. На палубе имелось не так много мест, где можно присесть, но благодаря любезности капитана, подкрепленной моей щедростью, все они были к нашим услугам. Корабль был битком набит одеялами, туниками, обувью и плащами для восемнадцати тысяч солдат. Следом за нами собирались отплыть еще два судна, груженные зерном.

У нас на борту находилось и то количество денег, которое я решилась захватить в опасное плавание. С остальными средствами придется повременить: перевозить деньги и по суше, и по морю небезопасно. На море подстерегают шторма и пираты, на суше — разбойники и лавины. Вдобавок золото очень тяжелое: талант золота весит столько же, сколько большой ребенок, два таланта равны по весу женщине, а три — крепкому мускулистому мужчине. Перетаскивать такой вес с места на место нелегко, а на свой корабль я взяла около трехсот талантов золота.

Это плавание должно продлиться около семи дней: где находится пункт назначения, Эрос капитану объяснил, как мог:

— Севернее Сидона, это точно. Правда, подходящей гавани там нет, и не исключено, что придется бросать якорь и разгружаться далеко от берега.

Меня это не волновало — лишь бы добраться до места. А на берег я попаду на лодке или, если не будет другого выхода, вплавь.

Правда, при этой мысли я поежилась, плотнее закуталась в плащ и сказала себе: для того чтобы сигануть в ледяную воду, мне следует основательно укрепить здоровье за предстоящие семь дней. Если, конечно, я не рассчитываю на чудо.

Как только мы вышли из относительно спокойной гавани Александрии в открытое море, увенчанные пенистыми гребнями волны стали вздыматься выше.

Итак, путешествие по хмурому, бурному морю. Мою судьбу всегда определяла вода: сначала я плыла из Ашкелона в Александрию на первую встречу с Цезарем, потом — из Александрии в Тарс, в наряде Венеры, на встречу с Антонием, затем — из Александрии в Антиохию, снова на встречу с Антонием, уже на моих условиях. А теперь — в Сирию, где меня ждал новый Антоний: он поставил на карту свою репутацию и свое будущее, отправился в великий поход и потерпел сокрушительное поражение.

Странно, но с каждым днем, проведенным в этом холодном тумане, силы возвращались ко мне, словно их вливали в меня, пока я спала. Каждое утро я просыпалась и чувствовала себя лучше: ноги уже не так дрожали, мускулы окрепли. Олимпий приписывал это бульону, который он заставлял меня пить пять раз в день, и своим травам. Но под конец, хмыкнув, он признал: на меня, похоже, благотворно действует приближение к Антонию. Правда заключалась в том, что раз Антоний сейчас ослабел, я обязана стать сильнее, чтобы поддержать нас, как единое целое. Я знала это и лишь улыбнулась Олимпию, ничего не сказав.

Гавань — маленькая, низкая и безлюдная — показалась за серо-голубыми волнами. Позади нее прилепились дома деревушки, такой же маленькой, низкой и безлюдной. Все тускло, серо, ничто не оживляет пейзаж. Мы подплывали при сильной бортовой качке, и высокие волны грозили вышвырнуть нас на берег. Но капитан с помощью хитрых маневров сумел обмануть злобствующий ветер.

— Он достоин флота Секста, — заметил Олимпий.

Секст. На миг я задумалась: где он, объединил ли Антоний с ним свои силы? Но все прочие мысли исчезли, стоило мне увидеть на берегу одинокую фигуру, закутанную в плащ.

Он смотрел в море, стоя неподвижно, как статуя или вросшее корнями в землю дерево. Но когда корабль вошел в гавань, он сорвался с места и понесся нам навстречу.

Я бросилась к борту, возбужденно размахивая руками. Он тоже махал мне, и распахивавшиеся полы широкого плаща делали его похожим на бьющую крылами гигантскую птицу.

— Антоний! — воскликнула я. — Благороднейший император!

Увидев меня, он развернулся и устремился туда, где должен был причалить корабль. Плащ опал, а когда Антоний откинул капюшон и посмотрел на меня, я увидела, что он похудел и на его лице добавилось морщин.

Как только спустили трап, я сбежала на берег и кинулась в его объятия. Он обнял меня, прижал к своему грубому плащу и осыпал поцелуями, повторяя:

— Ты приехала, ты приехала…

Я была так близко, что могла лишь ощущать и слышать его, но не видеть.

Как же давно я не прикасалась к нему — целых восемь месяцев! Я вонзила пальцы в его плечо и почувствовала, что плоть между кожей и костями истончилась. А потом вспомнила увиденных во сне исхудавших, как скелеты, людей и поняла, что это коснулось и Антония.

Некоторое время мы стояли, обнявшись и прижавшись друг к другу, но внезапно он встрепенулся и отступил:

— Дитя? Как роды?

Ну конечно: он оставил меня беременной, но еще не успевшей располнеть. А сейчас я уже похудела.

— Родила в ноябре, — ответила я. — У тебя сын. Сын. Здоровый и крепкий.

— Ноябрь, — сказал он, покачав головой. — В ноябре мы с боями выходили из Парфии. Но все уже близилось к концу.

— Не думай об этом сейчас, — сказала я. — Ты расскажешь мне в подробностях позднее.

— Я каждый день смотрел на горизонт, ждал твой корабль, — сказал Антоний. — Не представляешь, как отчаянно я вглядывался.

Его голос звучал напряженно, и выглядел он действительно скверно.

Мы сидели в убогой темной клетушке деревянной халупы, что служила ему резиденцией, при свете чадящей тростниковой лампы, отбрасывавшей на стены длинные тени. Антоний горбился, его большие руки свисали поверх коленей. Когда он снял плащ и остался в одной тунике, его худоба бросилась мне в глаза. Из-за нее кисти рук и голова казались непропорционально большими.

Мы поели и остались одни в холодной комнате. Пока его приближенные находились рядом, он старался поддерживать разговор и даже шутил, но едва они вышли, от деланной веселости не осталось и следа.

— Нужно поддерживать настроение тех, кто тебя окружает, — пояснил Антоний. — Если узнают, что сам командующий впал в отчаяние… — Он оборвал фразу, не закончив, а вместо того сказал: — А я не впал в отчаяние, просто… устал.

Да. Устал. Устали мы оба. Если бы можно было отдохнуть!

Я потянулась и коснулась его щеки, новых морщин под скулами, а потом легко прикоснулась к шее, которая всегда была такой крепкой и мускулистой. Я провела пальцем по линии над ключицей и тут вспомнила, что именно по этой линии отрубают голову. Меня пробрало холодным страхом, рука непроизвольно дрогнула и остановилась.

— Что-то не так? — спросил он.

— Ничего, — пролепетала я. Нельзя было говорить, о чем я подумала: ведь он не велел Эросу рассказывать мне об этом. — Просто мне всегда нравилась твоя шея.

Я наклонилась и поцеловала его в шейную выемку.

Я увидела, что он закрыл глаза, и услышала его вздох, когда я целовала его. Мой Антоний не просто устал, он был смертельно измотан. Пока он не заикнулся ни о том, что значит для него это поражение, ни о том, что собирается предпринять. Похоже, неожиданный поворот фортуны оставил его в замешательстве, почти парализовал.

Он опустил голову, прислонив ее к моему плечу. Мне было неудобно, а когда я слегка поерзала, устраиваясь получше, Антоний невольно сдвинул с плеча мое платье. Обнажилась грудь, которую покалывало от распиравшего ее молока. Тепло и касание кожи о кожу вызвало непроизвольное его выделение: я кормила дитя грудью почти до самого отплытия. Смутившись, я отстранилась и попыталась прикрыть грудь, но было слишком поздно. Молоко просочилось, несколько капель попали на щеку Антония. Его это, кажется, позабавило: он с любопытством поймал пальцем капельку и попробовал на вкус.

— Я не смогла привезти ребенка, — проговорила я, — мне пришлось собираться в спешке. Мы отплыли, как только ты послал за мной.

Я чувствовала неловкость, но ее как рукой сняли его слова:

— Жаль, что ты не привезла малыша. Я так и не увидел тебя с близнецами, когда они были младенцами, и теперь я не увижу и этого.

— Он еще довольно долго не выйдет из грудного возраста, — заверила я его.

Но вопрос «Когда ты предлагаешь вернуться в Александрию? Какие у тебя планы?» так и не прозвучал.

Антоний вздохнул, поднялся, покачал головой, будто стряхивая сон, и привычным жестом пропустил волосы сквозь пальцы, только на этот раз левой руки; правая распухла, и на ней был виден глубокий незаживающий порез.

— Завтра я покажу тебе войска, — сказал он. — Бедняги! Так ты, говоришь, привезла им одежду?

— Да, — ответила я. — Столько плащей, сапог, туник и мантий, сколько смогла собрать. И ткани, чтобы изготовить еще на месте.

— А… золото? — Он старался не выказать особой заинтересованности.

— Триста талантов, — сказала я.

— Триста! Но этого далеко не достаточно!

— А сколько я могла взять с собой? Будь благоразумен! Это не все, потом получишь больше. Но при такой погоде, в этих морях — мне пришлось поделить его, чтобы не рисковать всем. Еще два корабля везут зерно. Они прибудут в ближайшие четыре-пять дней.

— Триста талантов!

Я разозлилась на него. Он потребовал, чтобы я приехала немедленно, доверил и меня, и золото зимним морям. Неужели он позабыл, что я совсем недавно оправилась после родов? Тем не менее я здесь.

— Ты слишком многого хочешь, — сказала я. — Это чудо, что мне удалось добраться сюда благополучно.

Антоний покачал головой.

— Да, да, прости меня.

Он тер руку. Она болела? Да, ведь и в послании указывалось, что из-за раны ему трудно писать.

— Что с твоей рукой?

Я взяла ее, прежде чем он успел отдернуть, и рассмотрела диагональный порез с припухшими красными краями. Кожа рядом с ним была на ощупь горячей, и дело, судя по всему, шло к нагноению.

— Пустяки, — небрежно ответил Антоний.

Но от меня не укрылось, что, когда я коснулась воспаленного места, уголок его рта дернулся.

— Мой врач должен немедленно обработать твою рану, — заявила я.

— Когда ты увидишь, в каком состоянии большинство моих людей, сразу поймешь, что это ничтожная царапина.

Потом, когда мы остались одни в темноте, я стала ласкать его, стараясь утешить и успокоить. Несмотря на состояние Антония, сердце мое радовалось встрече, но у него на душе было так тяжко, что он лишь вздохнул и сказал:

— Прости меня. Боюсь, души моих павших солдат находятся здесь, со мной, и мне стыдно забыть о них.

Казалось, поражение на равнинах Парфии уничтожило не только его армию, но и его страсть ко мне. Во всяком случае, в ту ночь мы спали, целомудренно обнявшись, как двое детей.

Занялся холодный, ясный рассвет. Антоний со стоном сел, потряс головой, словно прочищая ее, сбросил ноги на пол и направился к умывальнику. Когда он опустил голову над тазиком и плеснул водой в лицо, капли пали ему на раненую руку. Я заметила, как он поморщился.

Я тоже встала и последовала его примеру; в военном лагере день начинался рано. Оба мы словно не находили слов. Он методично причесался, оделся, накинул плащ и намотал на ноги плотную шерстяную ткань, поверх которой натянул сапоги. При здешнем холоде и сырости без такой защиты ноги быстро начинали неметь.

Мы собирались молча, серьезность ситуации не располагала к пустым разговорам. Сейчас я видела оборотную сторону войны, того радостного возбуждения и воодушевления, что сопутствует выступлению армии в поход. Увы, походы не всегда заканчиваются победным ликованием. Иногда приходится зализывать раны и подсчитывать потери.

— Как командиры, все уцелели? — спросила наконец я.

— Все, кроме Флавия Галла, — ответил Антоний. — Он на пятый день нашего отступления увлекся погоней за изводившими нас парфянами и оторвался от основных сил. Я послал к нему гонца с приказом вернуться, но он не подчинился. В результате он попал в засаду — бегство парфян было притворным — и погиб вместе со всеми своими людьми. Из-за его упрямства мы потеряли три тысячи человек. Титий даже вырвал у его знаменосцев орлов, чтобы вынудить их повернуть назад, но и это не помогло. Когда Галл понял, что окружен, было слишком поздно. А другие командиры — например, Канидий, которому следовало бы лучше вникнуть в обстановку, — продолжали слать ему на подмогу маленькие отряды, и враги крошили их по одному. Мне пришлось остановить авангард и лично повести на врага третий легион. Только тогда мы смогли их отбросить.

Пока Антоний говорил, его изможденное лицо раскраснелось.

— Галлу достались четыре стрелы, и он умер. А мы кроме трех тысяч убитых получили пять тысяч раненых. — Он покачал головой. — Их пришлось перевозить на наших мулах, ради чего мы бросили большую часть полевого снаряжения, палатки и кухонную утварь. С той поры прошло двадцать семь дней!

— А ведь не брось тебя Артавазд, его кавалерия вполне могла бы прикрыть вас во время этого почти месячного отступления. Кровь ваших погибших на нем, так же как и кровь тех десяти тысяч, что пали с обозом.

— Да, — согласился Антоний. — И…

— Он должен заплатить за свое вероломство! — настаивала я. — Ты должен покарать его! Полагаю, сам он твердит о своей невиновности?

— О да. — Антоний улыбнулся, но то был лишь призрак его прежней веселой улыбки. — А я сделал вид, будто поверил ему. Ведь когда мы добрались до Армении, нам было бы не под силу выстоять даже против гусей или бродячих котов. Поэтому я поспешил перейти на римскую территорию, хотя в горах еще лежал снег.

— Ты должен вернуться и отомстить, — настаивала я.

— Все в свое время, — сказал он.

Когда так говорят, сразу ясно, что ничего не будет сделано. Мне вспомнилось, как когда-то я сказала старому наставнику:

— Поживем — увидим, что случится.

В ответ я услышала:

— Само по себе, царевна, не случается ничего. Для того чтобы что-то произошло, нужно приложить усилия.

Но пока я оставила все как есть. Прежде чем двигаться вперед, Антоний должен отдать дань скорби.

— Ты слышал о победе Октавиана? — спросила я. — Точнее, о победе Агриппы.

Он кивнул.

— Да. Так был сокрушен последний из республиканцев или, вернее, последний из отпрысков республики. На самом деле Секст выступал только за самого себя.

— А за что выступаешь ты? — не удержалась я от вопроса. — За что выступает Октавиан? У вас уже нет общего дела: убийцы наказаны, Секст устранен. В чем теперь заключается твоя задача?

Ему придется или остаться ни с чем, или объединить людей под своим знаменем ради какой-то цели.

— Я не знаю, — ответил он. Было ясно, что сейчас его это не волнует.

— Октавиан найдет для себя новую миссию, и под ее знаменем продолжит собирать сторонников, — указала я.

Но и Октавиан сейчас не интересовал Антония.

— Может быть, он умрет, — беспечно сказал Антоний. — Здоровье у него по-прежнему никудышное. Глядишь, прокашляет себе путь прямиком в божественную компанию Цезаря.

Послышался стук, и в дверь просунулась голова Эроса.

— Прошу прощения, господин, я, наверное, опоздал…

— Нет, ты как раз вовремя. Принеси нам что-нибудь, чтобы нарушить наш пост, а потом мы отправимся к солдатам и раздадим одежду.

Антоний обернулся ко мне.

— Когда прибудет зерно?

— Грузовые суда следовали за нашей галерой, но мы опередили их, — ответила я. — Они должны пристать в ближайшие три или четыре дня.

— Пусть мельники приготовятся, чтобы быстро намолоть муки, — сказал Антоний Эросу. — Хлеб! Нам нужен хлеб, горы караваев!

За границей селения, в чистом поле, на тонких истертых подстилках длинными рядами лежали, увядая, как растения после долгой засухи, раненые и больные солдаты. Лица многих так исхудали, сморщились и посерели, что никто не признал бы в них молодых мужчин. Это опять заставило меня вспомнить о моем кошмарном сне.

Когда мы приблизились, солдаты издали узнали Антония по пурпурному плащу и слабо зашевелились, стали его окликать. Некоторые с трудом попытались сесть. Над тяжелоранеными были устроены навесы, остальные располагались под открытым небом.

— Император! — пробежало по рядам. — Император!

Антоний остановился поговорить с человеком, чья голова была обмотана рваной повязкой, прикрывавшей один глаз.

— Где ты получил эту рану? — спросил он.

— При разгроме Галла, — ответил тот. — Я был рядом с ним, когда на нас обрушился град стрел.

— Бедный, несчастный Галл! — воскликнул Антоний.

— В него попало четыре стрелы, а в меня лишь одна. — Солдат, по-видимому, хотел защитить своего павшего командира. — Ему пришлось хуже.

— Да, и он погиб, — согласился Антоний. — Но скажи мне, откуда ты родом? Как долго ты служишь мне?

Раненый с трудом принял сидячее положение.

— Я из Кампании, недалеко от Рима.

— То-то и видно. Самые лучшие солдаты — уроженцы наших земель. Терять их тяжелее всего.

Солдату это явно польстило, и он продолжил свой незамысловатый рассказ.

— А прослужил я десять лет, два из них под началом Цезаря. До выхода в отставку мне остается еще десять, и, император, я хочу получить участок земли в Италии. На родине, а не в этих новых провинциях, в Греции или в Африке. Италия — мой дом. Я не для того служил так долго, чтобы на старости лет отправиться в ссылку.

— Ты получишь землю там, где пожелаешь, — заверил его Антоний.

Но я знала, что это непросто. Уроженцам Италии надоело отдавать свою землю армейским ветеранам. «Селите их за границей!» — таково было общее настроение.

Когда Антоний опустился на колени рядом с другим воином, чья распухшая и посиневшая нога покоилась на камнях, раненый схватил его за запястье и чуть не свалил к себе на подстилку.

— Благородный Антоний! — воскликнул он. — Я был там! Я был там!

Антоний попытался вырвать руку.

— Где? Ты о чем, добрый солдат?

— Я был там, когда ты собрал армию для отступления. Да, ты расшевелил нас. А потом ты обратился к самим богам! Да, госпожа, он обратился к богам! — Раненый вперил в меня горящий взгляд. — Он воздел руки к небесам и взмолился: если боги хотят превратить его старые победы в горькое поражение, пусть их гнев падет на него одного, пощадив солдат!

Однако боги Антонию не вняли.

— Они не пощадили тебя, друг мой, — отозвался Антоний. — Я предпочел бы поменяться с тобой местами.

«Нет. Нет. Пусть боги отвергнут и это».

— Нет, император, — возразил солдат. — Лучше пусть все остается как есть.

— Царица привезла одежду и покрывала, — сказал Антоний, вручив ему одеяло. — Еда прибудет.

Мы продолжали обход. Антоний говорил с солдатами, наклонялся и терпеливо выслушивал каждого. Они пребывали в жалком состоянии, и я невольно задумалась, многим ли суждено выжить. Чаще всего люди страдали от стрел: у иных до сих пор оставались в ранах зазубренные наконечники. Многие сломали в пути руки или ноги, но наибольший урон принесли голод, непогода и понос.

— А здесь, — показал Антоний, — уцелевшие жертвы ядовитого корня. Если, конечно, этих бедняг можно назвать уцелевшими.

Он повел меня к одному из укрытий, где распростерлись десятки исхудавших тел. Больные поднимали на нас мутные глаза.

— Что за ядовитый корень? — спросила я. — Что ты имеешь в виду?

Антоний полез в свой кошель и извлек корявый обрезок стебля с корешками.

— Вот, — сказал он. — Это смертоносное растение! Я говорил тебе, что мы были близки к голодной смерти. Чтобы выжить, нам пришлось есть кору и выкапывать коренья. Оно бы и ладно, но местных растений мы не знали и понятия не имели, что в таких корнях содержится яд. Причем весьма необычный яд — прежде чем убить, он лишал людей разума, и они начинали катать и перетаскивать камни. Да, это было зрелище! Лагерь был полон людей, таскавших камни. Потом у них начиналась рвота, и они умирали. Выжили только эти. То есть выжили их тела, а ум погиб безвозвратно.

Несколько человек шарили скребущими пальцами по земле, как будто продолжали искать камни. Изо рта у них капала слюна.

— Неужели им ничто не помогало?

— Только вино, — ответил Антоний. — Тем, кто выпивал очень много вина, удавалось спастись. Приятный способ лечения, но вина у нас было мало: его вместе с прочими припасами пришлось бросить, чтобы освободить повозки для раненых. Так и вышло, что многие несчастные погибли из-за нехватки вина.

— Мой врач занимается изучением ядов, — сказала я. — Пусть он осмотрит этот корешок. Может быть, он знает, что это такое, и найдет противоядие.

Антоний наклонился и попытался успокоить взволнованных солдат. Но это было бесполезно.

В тот вечер мы ужинали вместе с остальными командирами. В отличие от подавленного Антония они, казалось, остались прежними — шумные, грубоватые, прямодушные. Планк жевал во время разговора, что делало его похожим на верблюда, и радовался своему назначению наместником Сирии. В скором времени ему предстояло отбыть в Антиохию, чтобы принять должность.

Рябое лицо Деллия стало еще более бугристым. Он вежливо осведомился, читала ли я отчет о войне, который он подал Антонию.

— Он вот такой длины. — Антоний развел руки в стороны. — Я обещаю прочесть его первым. Полагаю, ты рассказал всю правду — и о мужестве солдат, и о потерях.

Деллий улыбнулся, но мне всегда казалось, что его улыбка смахивает на ухмылку.

— Я старался, император.

Молодой Титий, чье длинное и смуглое лицо изначально было сухим и теперь не казалось разительно похудевшим, подался вперед и сказал:

— Секст прислал новые предложения. Мы должны принять решение.

Секст?

— А где Секст и какое решение нужно принять? — спросила я.

— Со времени высадки на наши берега Секст собрал три легиона, но пал так низко, что теперь предлагает их — и себя — в качестве наемников тому, кто больше заплатит. Он торгуется даже с парфянами, — ответил Титий.

— Значит, он не может больше называться римлянином, — сказал Антоний.

Его голос звучал скорее печально, чем сердито, как будто он думал: «Кому можно доверять, во что верить, если сын Помпея готов стать союзником парфян…»

Антоний медленно покачал головой.

Он никак не мог свыкнуться с вероломством: будучи старомодно честным, он всякий раз испытывал потрясение, сталкиваясь с чужим коварством. Между тем убийство Цезаря было не единичным событием, но отражением общего состояния римских нравов. К тому же ряду относились и интриги Октавиана, и заговор Лепида, и отступничество Лабиния, а теперь — циничная проституция Секста.

— Значит, мы должны отказаться от его предложения? — спросил Титий.

Антоний удивился, что Титий об этом спрашивает.

— Да. С Секстом покончено.

Антоний молчал так долго, что я решила, будто его речь закончена. Но тут он добавил:

— Нельзя допустить, чтобы он спелся с парфянами.

Титий хмуро кивнул.

— Да, этого допустить нельзя.

Агенобарб помахал рукой, показав зажатую между большим и указательным пальцами монету:

— Вот что попало в мои руки, уже не в первый раз. Это деньги из захваченной парфянами армейской казны: они стирают твой образ, заменяя его своим.

Он передал монету Антонию, который внимательно осмотрел ее. Не только очертания его лица были затерты и закрыты изображением парфянского царя, но и мое, находившееся с оборотной стороны, забивал контур парфянского всадника с подвешенным к седлу колчаном.

— Такого нельзя терпеть, — заявил Агенобарб.

— Мы и не потерпим, — отозвался Антоний, но в его голосе недоставало пыла.

Увидев, что мой портрет стерт, я почувствовала, что меня подвергли насилию. Но порой необходимо игнорировать оскорбление, если это в твоих интересах. Государственный деятель тем и отличается от героя, что не может проявлять героизм, когда интересы страны требуют от него быть политиком.

Эрос приложил немало усилий, чтобы в наше отсутствие придать убогой резиденции Антония приличный вид. Он раздобыл ковры, светильник на высоких подставках и даже ворона в клетке — по его заверениям, птица умела говорить. Но клетка была прикрыта, и услышать ворона мы могли только утром.

— И хорошо, — сказал Антоний. — Мне надоела болтовня. Что ж, ты слышала моих командиров. Похоже, поражение их не устрашило.

— Как и тебя, когда ты на публике.

Я начала расплетать волосы, моя шея болела от тяжести золотых заколок, скреплявших прическу, и усыпанной драгоценными камнями диадемы. Положив диадему на походный сундук, где она тускло поблескивала, я потянулась назад, чтобы расстегнуть золотое ожерелье. Но Антоний остановился позади меня и расстегнул его сам. Он очень гордился этим своим подарком.

Когда все украшения были сняты, я почувствовала себя моложе и легче. Золото имеет власть над духом. День выдался нелегким, усталость никак не располагала к серьезным беседам, но мне неожиданно показалось, что нам есть о чем поговорить.

— Антоний, я сегодня насмотрелась и наслушалась всякого: и гнойные раны солдат, и эти оскорбительные монеты. Но это следствие уже случившегося. Что мы собираемся делать в будущем?

Он опустился на койку и лег, свесив одну ногу на пол. Ответ прозвучал не сразу.

— Не знаю. Я не знаю, что предпринять.

— Мы потерпели поражение, но вели боевые действия на вражеской территории и не потеряли ни клочка земли. Оборонительную войну, когда ты защищаешь свою страну, проиграть нельзя ни в коем случае. А сейчас — чего мы лишились? Парфии? Так мы ею никогда и не владели. Стоит ли тратить деньги и солдат, чтобы «отомстить» за себя? Давай подумаем всесторонне.

Для себя я уже решила, что Парфии с меня хватит. Хвала богам, Антоний и его командиры живы, а армию можно собрать новую. И направить ее против настоящего врага.

— Необходимо покарать Артавазда, — произнес он.

— Согласна. Но это потом.

— А что скажут в Риме о моем поражении?

Он откинул голову на подушку и уныло уставился в потолок.

— Не говори им, что ты потерпел поражение, — сказала я. — Объяви о своей победе.

Он сел.

— Солгать?

— Это делается сплошь да рядом, разве ты не замечал? Октавиан «положил конец гражданским войнам». Даже Цезарь объявил, будто завоевал Британию, тогда как он лишь исследовал ее, и при этом дважды лишился флота. Скажи, что ты одержал в Парфии победу. Тебя не уничтожили — это само по себе победа.

— Но… ни один город не захвачен, ни штандарты, ни пленные не возвращены. Более того — они захватили новых орлов и еще больше пленных.

— Ну и какой смысл сообщать обо всем в Рим? — спросила я. — Это только ослабит твое положение, не более того. Подожди, пока не выиграешь очередную войну, тогда сможешь объявить правду. К тому времени народу будет наплевать на эту историю — всех интересует лишь последняя война. Парфия очень далеко от Рима, и кто сможет проверить, как там вышло на самом деле?

— Даже ты! Даже ты! — Он был ошеломлен. — Ты — как все остальные.

— Нет, — возразила я. — Но я их понимаю и умею играть в их игры лучше, чем они сами.

Я подошла к нему, села рядом и взяла его руки в свои.

— Сам посуди: не умей я всего этого, кем бы я сейчас была? Девушкой, которую согнали с трона третьеразрядные советники…

— Сумевшие, при всей своей «третьеразрядности», убить Помпея, — вставил Антоний.

— Я осталась бы без армии, без средств, без союзников, не имея ничего, кроме собственных мозгов. Нет, дорогой, чтобы одолеть противника, нужно научиться думать, как он. Перестань быть Антонием и стань Октавианом. Не навсегда, конечно, но на время, когда ты разрабатываешь свои планы. В другое время — нет, Октавиан мне не нужен! — Я подалась вперед и поцеловала его. — Я бы не хотела иметь Октавиана в моей постели.

Я почувствовала, как его рука обвивает мою спину.

— Я тоже.

— Сообщи в Рим, что ты взял верх, — прошептала я ему на ухо. — Восстанови свою разбитую армию, а уж там решишь, куда ее направить, на восток или на запад.

— Куда поведешь меня ты, моя египтянка? — спросил он. — Что, по-твоему, должен я предпринять?

Увы, этот вопрос, как и выражение его лица, говорили о готовности быть ведомым.

— Сейчас увидишь, — сказала я, падая ему на грудь и целуя его шею, скулы, уши. До сего момента я и сама не подозревала, как изголодалась по его телу. Я забыла о парфянах и даже об Октавиане; единственное, чего мне хотелось, это затеряться в ночи, превратить походную койку в ложе наслаждений.

— Я жду, — сказал он.

Крепость его объятий доказала, что Антоний не окончательно сокрушен своим поражением. Прежний Антоний жив, раз живы его желания.

В сумраке рассвета я спросонья сняла покрывало с клетки ворона. Птица откинула назад свою большую голову и прокаркала:

— Голый импер-р-р-раторр! Голый импер-р-ррратор!

Я торопливо набросила покрывало обратно. Кто, интересно, выучил его этому?

Рассмеявшись, я потянулась к Антонию. Ночь еще не кончилась, и ее остаток не мешало бы использовать с толком.

 

Глава 27

Когда я быстрым движением сорвала покрывало уже в полном свете утра, ворон снова принялся кричать о голом императоре. Ну и шуточки! Интересно, сколько потребуется времени, чтобы расширить словарный запас этой птицы?

В комнату, робея, заглянул Эрос.

— Твоя находчивость по части благоустройства моего жилья… впечатляет, — сказал Антоний.

Эрос покраснел и засуетился вокруг: положил принесенную для Антония чистую одежду, поспешил за теплой водой. Когда Антоний одевался, я присмотрелась к его ране — стало только хуже.

— Надо обязательно показать твою руку Олимпию, — заявила я.

Конечно, Олимпий недолюбливает его, но пусть относится к Антонию как к обычному больному. Я не допущу, чтобы мой муж лишился правой руки из-за неприязни моего врача.

«Я правая рука Цезаря», — сказал однажды Антоний. Неужели теперь эта рука откажет?

Олимпий собирался увидеться со мной позже: утро он посвятил обходу, осмотру солдат и консультациям с армейскими врачами. После памятной поездки в Рим у него сохранился стойкий интерес к вопросам заживления ран.

Мы встретились в боковой комнатушке штаба, и мне сразу бросилось в глаза его воодушевление.

— Сколько тут работы! — с ходу заявил он. — Я в жизни не сталкивался с таким количеством ранений, нанесенных стрелами. Воспользовался «ложкой Диокла» — приспособлением для извлечения наконечников, — и ты знаешь, оно действует!

Чувствовалось что он в приподнятом настроении.

— Надо думать, инструмент хитроумный. Судя по названию, его изобрел грек.

Я слышала про это приспособление, но никогда не видела.

— Хочешь, я тебе покажу? — спросил он. — Сегодня после обеда…

Я покачала головой. Олимпий перестал тарахтеть и присмотрелся ко мне.

— Ну что ж, должен признать, что ты выглядишь лучше. Во всяком случае, не такая унылая. Наверное, нет нужды спрашивать, какое средство тебе помогло!

Он говорил раздраженно, словно завидовал тому, как я провела время с Антонием.

— Я чувствую себя гораздо лучше, хотя до конца еще не поправилась, — сказала я, желая задобрить его. — Но у меня возникли два вопроса. Они не связаны с моим здоровьем, но все-таки по твоей части. Надеюсь, ты сможешь помочь. Во-первых, вот этот корешок.

Я вручила ему высушенное растение и рассказала о том, какое воздействие оказывает оно на людей.

Олимпий покачал головой.

— Никогда не видел и не слышал о нем. Впрочем, возможно, это так называемое «волчье проклятие» — растение, встречающееся в холодных краях. Да, похоже. Чтобы выяснить точнее, мне нужны манускрипты из Мусейона. Ох уж эти путешествия, — он досадливо поморщился, — они все усложняют. Ну а что второе?

— Рука Антония. Она никак не заживает. Рана выглядит воспаленной.

Он подался назад, но заметить это непроизвольное движение мог лишь тот, кто знал его так хорошо, как я.

— При чем тут я, если это обычная рана? Магией я не владею, а лечить раны римляне и сами умеют.

— Рана уже старая, он упоминал о ней в письме. Я вижу, что дело становится хуже, но Антоний не обращает внимания. Пожалуйста, хотя бы взгляни на его руку.

— Простая рана есть простая рана, — упрямо повторил он. — Она либо заживает, либо нет. Полагаю, ее уже обрабатывали вином и медом?

— Я не знаю. Похоже, ее вообще не лечили.

Он фыркнул.

— Что ж, когда он применит обычные средства и они не помогут, позови меня. — Олимпий помолчал. — Рука не перевязана?

— Нет. Потому-то я ее и заметила.

— Хм. Хорошо, что она не покрыта повязкой. Но…

Он призадумался.

— Антоний тебя не укусит, — заверила я его. — И не опозорит. Прикосновение к его руке никак тебя не скомпрометирует. А вот отказ от лечения будет нарушением твоей клятвы.

Пусть это проглотит, если может!

— Зачем ты так говоришь? Ты ведь знаешь мои чувства. Нарочно решила нас свести?

— Если ты думаешь, что это заговор с моей стороны, ты льстишь себе! — Неожиданно Олимпий стал мне неприятен, со всеми его «высокими принципами». — Ведь именно ты настоял на том, чтобы сопровождать меня. Я не просила тебя покидать Александрию! Я хочу, чтобы лучший врач, какого я знаю, вылечил руку лучшего военачальника Римской империи. Что здесь плохого?

Он ухмыльнулся.

— Хорошо, я осмотрю его. Но повторю еще раз: я не волшебник и ничего гарантировать не могу. Раны коварны, порой они сводят на нет все наши старания.

Ничуть не проще оказалось убедить Антония, твердившего одно и то же: «Ерунда, пустяки, не болит, оставь мою руку в покое». Но я настояла на своем. В конце концов в тускнеющем свете сумерек он позволил Олимпию осмотреть свою рану. Несколько минут тянулось молчание, и первым его нарушил Антоний, так и не дождавшись от неразговорчивого врача ни слова.

— Итак, я наконец увидел знаменитого Олимпия.

В ответ Олимпий буркнул что-то невразумительное, демонстрируя явное нежелание общаться, и мне захотелось дать ему хорошего пинка. Его отстраненность граничила с грубостью: порой это забавляло, но не сейчас. Антоний не заслуживал столь пренебрежительного обращения, он не какой-нибудь возница или разносчик.

— Говорят, ты настолько искусен, что почти воскрешаешь мертвых, — продолжил Антоний, но на сей раз Олимпий вообще не откликнулся. Он молча рассматривал руку. — Да и как не поверить в это, если ты вырвал из лап смерти мою царицу и ее детей, когда, казалось, они были уже обречены.

Кажется, это подействовало: Олимпий поднял глаза, и прежнее кислое выражение его лица изменилось. Он слегка кивнул.

— Рана давняя?

— Получена в последней стычке с парфянами, как раз перед переходом границы Армении… Тому назад дней двадцать или больше. Я ее не сразу заметил.

— Да, процесс поначалу развивается скрытно, — сказал Олимпий, ткнув пальцем. — Здесь болит?

Антоний попытался рассмеяться, но смех получился вымученный.

— О, самую малость — как при умеренной пытке.

Он слегка подскочил.

— Ага, горячо, — пробормотал Олимпий, проведя пальцем вдоль раны.

— И? — спросил Антоний.

— Если ею не заниматься, она может зажить и сама, — ответил Олимпий, выпрямившись. — Только останется большой шрам, и ты не будешь владеть рукой в полной мере.

— А если лечить? — осведомился Антоний, сжимая и разжимая пальцы, как человек, примеряющий перчатку.

— Это весьма болезненно, — проговорил Олимпий своим самым высокомерным лекарским голосом. «Чего ты, конечно же, не хочешь», — подразумевал этот тон. — Мне пришлось бы срезать всю потемневшую плоть. Она омертвела, об этом свидетельствует запах. Соскрести если не до кости, то до здоровой плоти, чтобы заживление пошло оттуда. Возможно, мне придется использовать одно старое приспособление. Нынче им никто не пользуется. Оловянная трубка для осушения…

— Ну, так действуй, — не раздумывая, сказал Антоний.

Олимпий удивился: он ожидал, что Антоний откажется и вопрос решится сам собой.

— Я не могу заняться этим прямо сейчас, — торопливо заявил он. — Мне нужен дневной свет, чтобы все хорошо видеть. И время для подготовки дренажа… и еще кое-что.

— Что именно? — спросила я. — Я позабочусь о том, чтобы все было сделано к завтрашнему дню.

— Красное вино, которому от шести до девяти лет, — ответил Олимпий. — Оно оказывает самое сильное воздействие на свежие раны.

Антоний рассмеялся.

— У ран дорогие вкусы! Закажи достаточно, чтобы мы и сами угостились. Конечно, после операции.

— А я рекомендую тебе выпить перед ней, — промолвил Олимпий. — Вино поможет немного притупить боль. Сильную боль.

Последние слова он произнес с нажимом, но на Антония это впечатления не произвело.

— Как не последовать мудрому совету мудрого врача? — отозвался он, и на сей раз Олимпий не мог не улыбнуться.

— Еще мне потребуется мирт, — сказал врач, повернувшись ко мне. — Если раздобудешь его до вечера, я смогу к завтрашнему утру все приготовить.

— Ты немного просишь! — усмехнулась я. — Мирт на закате!

Но я найду его.

На следующий день Олимпий и Антоний скрылись под полевым тентом, который впускал дневной свет, но прикрывал от слепящих лучей. Их не было очень долго, и я поймала себя на том, что хожу туда-сюда и даже разговариваю с вороном. Птица то каркала, то восклицала:

— Пр-р-ривет! П-р-рощай! К-р-расота!

Когда Олимпий наконец вернулся, он выглядел опустошенным, как висевшая у него на плече врачебная сумка.

— Я сделал все, что мог, — сказал он. — Но рана скверная: пришлось убрать так много плоти, что у него там останется впадина… если он вообще поправится.

— Поэтому так долго?

Мне казалось, что дети рождались быстрее.

— А сколько прошло времени? — Олимпий опустился на скамью. — Я потерял счет. Но с вином и миртом шансы на успех хорошие. И дренажная трубка — я очень ею горжусь. Такие трубки описал еще Гиппократ, но сейчас их никто не использует. Это будет интересно.

— Ага, значит, ты пил вино?

— Я — нет. А Антоний — да. Он пил вино, беседовал и задавал мне весьма странные вопросы.

— Например?

— Он хотел узнать, что мы делали в детстве, когда я впервые встретил тебя, и все такое. Какой ты была.

— Я надеюсь, ты не рассказал ему! — воскликнула я, хотя подобный интерес тронул меня.

— Ну, только то, что никак не уронит тебя в его глазах, — ответил Олимпий. — Но кое о чем из наших приключений поведал. Например, как мы забрались к бальзамировщику, и ты легла на стол, прикинувшись мумией. А еще как мы спрятались в болоте и перевернули маленькую лодчонку, притворившись крокодилами.

— Да уж, — вздохнула я, — «умные» детишки. Чудо, что мы не нарвались на настоящих крокодилов.

Он рассмеялся.

— Счастливые времена.

Да, но для меня те времена были опасными. Причем опасность исходила не от крокодилов, а со стороны дворца, где мои сестры захватили корону. Однако таково уж детство: в те дни мне ничего не стоило выбросить из головы все серьезные угрозы и отправиться на болота искать приключений, запомнившихся на всю жизнь.

— Да, удивительно, что Антоний об этом спрашивал, — заметил Олимпий.

Однако он был польщен, я чувствовала. Антоний начал завоевывать его. Олимпий — крепкий орешек, и на его покорение уйдет немало времени, но теперь мой старый друг уже больше не будет считать моего мужа демоном.

Всю ночь Антоний махал забинтованной рукой — огромной, как медвежья лапа. Из повязок торчала тонюсенькая жестяная трубочка, отводившая жидкость. Руку с повязкой и железкой следовало каждый час окунать в ведро с фалернским восьмилетней выдержки.

— Болит? — решилась я спросить.

— С ума сойти, как больно! — весело ответил Антоний.

— Если поможет, оно того стоит, — сказала я.

— Легко говорить — тебе-то не пришлось терпеть, пока он кромсал твою руку.

Через несколько дней, после многочисленных осмотров и смены повязок, стало ясно, что лечение приносит плоды. Олимпий казался окрыленным: покраснение уменьшилось, опухлость спала, края раны были чистыми. Мой эскулап продолжал щедро орошать больное место вином, посыпать молотым миртом, а его стежки выглядели аккуратными, как сирийская вышивка. О чем я ему и сказала.

— В следующий раз я обязательно воспользуюсь золотой нитью, — отозвался он, — и сделаю декоративный шов.

Принимать решение следовало быстро: открылась навигация, и пора было отправлять донесение в Рим. Но какое донесение? Антоний долго ломал голову и в итоге сообщил мне, что потери в Парфии преуменьшит, но о победе объявлять не станет.

— Ложь постыдна, а в том, чтобы умолчать о некоторых подробностях, ничего особенного нет.

— Это введение в заблуждение, — заметила я.

— Просто умолчание. А в умолчании нет бесчестья, — упорствовал Антоний. Да, чтобы избежать призрака бесчестья, он готов на все! — Так же, как нет бесчестья в том, чтобы не замыкаться на прошлом и заглянуть в будущее. Я сделаю упор на предстоящий поход в Армению.

По крайней мере, так мы получим время, чтобы восполнить потери.

— При отсутствии Октавиана в Риме это хорошо нам послужит, — сказала я.

— Если он еще не уехал, то скоро уедет.

Поступили известия, что Октавиан нашел новую цель для своих легионов — он сосредоточил их на границе Иллирии.

— А что, он и правда собрался лично возглавить армию? — спросила я.

— По слухам, да. Он отчаянно хочет проявить себя на воинском поприще, ему и ранение пошло бы на пользу, — ответил Антоний. — Ведь все начинают понимать, что без Агриппы, который воевал за него, он бы ни в чем не преуспел.

Но тут на лицо Антония набежала тень. Может быть, собственных успехов Октавиан и не имел, но и подобных неудач у него тоже не было. Не Октавиан потерял в злосчастном походе сорок тысяч человек; ирония заключалась в том, что Октавиан никогда бы не отправился в такой поход.

— Если он уедет, мне самому надо отправиться в Рим, — сказал Антоний, размышляя вслух. — Я мог бы возобновить там свои связи.

С кем же — с Октавией?

— Если ты появишься там, тебя начнут расспрашивать о Парфии, а врать ты не умеешь, — торопливо заговорила я, — и не сможешь отвертеться. Не езди туда, пока не поправишь дела.

— Я так долго отсутствовал, что боюсь утратить всякое влияние. Люди меня попросту забудут. Может быть, необходимо нанести визит, чтобы напомнить о себе.

— Но если ты явишься в отсутствие Октавиана, создастся впечатление, будто ты его боишься! — быстро сказала я. — Как будто хочешь прокрасться в город тайком, за его спиной, потому что робеешь встретиться лицом к лицу.

Конечно, я достаточно хорошо знала, что ехать надо, иначе он окончательно утратит влияние в Риме. Беда, однако, в том, что он может снова угодить под влияние Октавиана.

«Он всегда будет находиться под влиянием той сильной личности, что окажется рядом с ним».

На такой риск я пойти не могла. Значит, следовало удержать его подальше от Рима.

— В таком случае я поеду и приглашу его на встречу, — сказал Антоний.

— Нет, нет! — возразила я. — Пусть он остается в Иллирии. Пусть его разобьют там — позволь иллирийцам сделать эту работу за тебя. Иначе у него появится предлог вернуться в Рим, а войну опять свалить на Агриппу, который добудет для него еще больше славы.

— Пожалуй, это разумно, — согласился Антоний, хотя я чувствовала, что убедить его полностью мне пока не удалось. — Я поеду позднее. Тогда, когда смогу провести в триумфальной процессии закованного в цепи царя Армении.

— Отличная мысль. Римляне обожают триумфы, такое зрелище впечатлит их. А Октавиан пока не победил ни одного внешнего врага и не вправе претендовать на триумф.

Теперь следовало сменить тему, и побыстрее.

— Я должна быть в Египте. Мне придется скоро вернуться.

— Да.

— А каковы твои планы? Поплывешь со мной или останешься здесь, с войсками?

— Если бы мне удалось переформировать легионы, я бы организовал нападение на Армению, и как можно скорее. Но сейчас уже март, и подготовить кампанию в этом сезоне я уже не успею: горные перевалы остаются проходимыми очень недолго. К тому же Секст на свободе, ни к кому не прибился со своими тремя легионами. Я не могу отправиться на восток, оставив спину незащищенной.

— Значит, ты потеряешь еще год, — сказала я. — Целый год будет вычеркнут, и опять по милости других людей. Сперва все откладывалось из-за Октавиана, теперь из-за Секста. Это безумие: чужие обстоятельства зажимают тебя в тиски, и ты не в силах ни разжать хватку, ни игнорировать ее.

— С Секстом нужно разобраться, — стоял на своем Антоний.

Тут он, конечно, был прав. Суть заключалась в том, что после прошлогодних событий Антонию необходимо перегруппироваться, оживить и свою армию, и свой дух.

— Значит, ты остаешься здесь?

— Еще на несколько недель, — ответил он. — Потом я, вероятно, смогу наблюдать за течением дел и из Александрии.

— Поспеши, — попросила я. — Твой город скучает по тебе.

— Александрия там, где находишься ты, — сказал он, взяв мое лицо в свои ладони — одна забинтованная, другая здоровая — и глядя мне в глаза.

Мои приготовления к отъезду почти завершились, и я уже могла отбыть, воссылая благодарности Исиде и двум богам врачевания — Асклепию и Имхотепу — за то, что они вернули Антонию руку. Она прекрасно зажила, трубку и швы уже удалили.

Но тут поспело письмо из Рима. В нем сообщалось, что Октавия уже отправилась в путь, чтобы доставить Антонию помощь: домашний скот, еду, корабли, оставшиеся от одолженных Октавиану, и две тысячи лучших римских солдат, отобранных опять же из личной гвардии Октавиана.

Привез письмо любезный человек по имени Нигер, друг Антония. Мне пришлось принимать его и развлекать беседой, попутно выясняя, где же находится Октавия. Как оказалось, в настоящее время она вместе с грузом должна прибыть в Афины, где будет дожидаться указаний от Антония.

— И каковы эти указания? — спросила я Антония, когда мы готовились ко сну. — Не сомневаюсь, она послушно сделает все, о чем ты попросишь!

И почему он с ней не развелся? Почему я не настояла на этом? Моя ошибка!

— Солдаты мне не помешают…

— Смех, да и только, — сказала я. — Две жены с разных концов мира плывут к тебе с помощью и утешением! Странно, как мы с ней не столкнулись.

— Она мне не жена, — проворчал он.

— Почему? Разве ты с ней развелся? И я помню, что Рим полностью проигнорировал сообщение о нашем бракосочетании. Для них как раз я тебе не жена.

— Ох, я устал от этого! — простонал Антоний, плюхаясь на кровать.

— Тогда покончи с таким положением! — сказала я.

Мне хотелось добавить: «Как следовало бы сделать давным-давно», — но не стоило сейчас перегибать палку. Всему свое время.

— Отошли ее обратно.

— Но солдаты…

— Эти солдаты — оскорбление! Он должен тебе четыре легиона, а посылает лишь маленький отряд, наживку. Да, да, это наживка, причем неотделимая от Октавии. Схватишь ее — и попался на крючок, как рыба. «Веди себя хорошо, Антоний, и тогда, может быть, я тебе еще что-нибудь пожалую от своих щедрот!» Вот что тебе говорят! Ты хочешь слушать его, танцевать под его дудку? Это наглый, возмутительный вызов! Две тысячи солдат, когда он должен тебе двадцать тысяч, и то в придачу к его сестре, которая от него неотделима. — Я бросила на Антония сердитый взгляд. — Ты же говорил, что это как ложиться в постель с самим Октавианом!

— Да, да.

Он уставился в потолок.

— Что ж, делай как знаешь, — сказала я от души. Он должен решать за себя. — Я возвращаюсь в Александрию. Ты должен взойти на борт корабля, отплывающего либо в Афины, либо в Александрию. В противоположных направлениях.

Я отвернулась и натянула одеяло на плечи. Мое сердце билось быстрее обычного, но только потому, что все бесповоротные решения — как вот это — приходится принимать второпях.

Я сама не ожидала, что поставлю вопрос ребром, но, возможно, оно и к лучшему? Теперь ему придется определиться и отплыть либо на север, либо на юг.

И я уже не пыталась склонить его к выгодному для меня выбору. Нет уж, пусть он решит сам, по велению собственного сердца. А иначе чего стоит его выбор?

На следующее утро от Октавии пришло жизнерадостное письмо. Она сообщала о прибытии в Афины и подписывалась: «твоя верная жена». На следующий день мы с Олимпием взошли на борт корабля, направлявшегося в Александрию.

Как и в день нашего прибытия, Антоний стоял на берегу один, глядя на нас.

Я ждала его, хотя и не признавалась себе в этом, однако сосредоточиться на личных переживаниях мне не позволили накопившиеся за время моего отсутствия дела. Торговля, страдавшая от пиратских набегов Секста, теперь возродилась и оздоровилась.

— Без сомнения, Октавиан помог всем, избавив моря от этого разбойника, — заявил Мардиан. В руке он держал отчет, где говорилось об амфорах с маслом, отправленных в апреле. — Всякий раз, когда кто-то макает хлеб в масло, он может благодарить Октавиана — и за хлеб, и за масло. И в Греции, и на Кипре, и в Италии.

Мне пришлось неохотно согласиться. Даже здесь, в Александрии, мы пожинали плоды успеха Октавиана: теперь наши торговые суда беспрепятственно плавали повсюду.

— Вот еще одно свидетельство расширения торговли, — сказал Мардиан, выуживая из короба существо, шевелившее лапами и двигавшее сморщенной чешуйчатой шеей. — Две черепахи из Армении, подарок тамошнего царя. Пишет, что прослышал о нашем зверинце. Надеется, что таких диковинных созданий у нас еще нет.

Евнух повертел животное в руке.

— Он сообщил, что кровь у них не замерзает, и они могут спать в снегу без дурных последствий.

— В отличие от солдат Антония!

Если армянский царь думает откупиться от кары за измену с помощью мелких подношений, то он просто глуп.

— Да, это трагедия, — протянул Мардиан, поглаживая голову черепахи. Зверюшке это понравилось, и она перестала дергаться. — А теперь еще… ситуация с Октавией.

— Она сидит в Афинах, насадив на крючок наживку. И уж конечно, ее послал Октавиан, она не сама придумала.

В этом я была уверена.

— С чего ты взяла? — нахмурился Мардиан.

— Он не позволил бы ей предпринять ничего идущего вразрез с его интересами. Да и нет у нее никаких собственных мыслей, желаний или планов.

Откуда им взяться у такой слабой женщины? Она и замуж вышла как рабыня, по указке брата. А раз так, какой толк от ее хваленой добродетельности?

— В Риме ей расточают похвалы, — осторожно заметил Мардиан. — И говорят, что она… красива.

— Видела я Октавию, и она совсем не красавица! Люди болтают невесть что, дабы раздуть из нашего с ней соперничества увлекательную историю. Таинственная восточная царица с колдовскими уловками против добродетельной римской красавицы.

Я знала, что многие воспринимают события именно так, и понимала, что ничего тут не поделать. Люди любят драматические конфликты и истории, где замешаны сильные страсти.

— На сей раз Антонию придется решать самому, — заявила я. — И пальцем не пошевелю, чтобы помочь ему определиться.

— Ну, моя дорогая, если того, что ты уже сделала, недостаточно, то не помогут никакие дополнительные усилия, — сказал Мардиан.

При свете дня я разговаривала с Мардианом весьма решительно, но вот ночью лежала без сна и чувствовала себя куда менее уверенно. С точки зрения здравого смысла, Антонию следовало вновь включиться в жизнь Рима. Раз восточная авантюра провалилась, о ней следует забыть, отбросить за ненадобностью и сосредоточиться на новых задачах. К тому же ему, как хамелеону, присуще замечательное свойство приспосабливаться к любой среде. В пурпурном плаще он настоящий полководец, в тоге — римский магистрат, в тунике — эллинский гимнасиарх, в львиной шкуре — Геракл, в венке из виноградной лозы — истинный Дионис. В отличие от меня, он становился кем угодно для любого народа. Таков его особый дар, его редкостные чары.

Теперь он мог с легкостью вновь облачиться в римскую тогу, взять за руку свою супругу, добродетельную матрону, и отплыть обратно в Рим. Восток не ответил на его чаяния — ну и ладно, место найдется повсюду. Октавиан окажет ему радушный прием. Если бы и было между ними непонимание, прошлое недоразумение давно забыто. А меня как досадную помеху их союзу они и не вспомнят.

Антоний — дитя Запада, и Запад его ждет. Взамен я могла предложить ему лишь борьбу за строительство широкого восточного союза с перспективой равноправного партнерства с Римом. И себя.

Но политический союз — это одно, а союз мужчины и женщины — несколько иное. Я решительно не понимала Октавию. Если бы мой муж открыто провозгласил своей супругой другую, подарил ей земли, отчеканил ее профиль на монетах рядом с собственным, я не стала бы мечтать о его возвращении. Во всяком случае, ни за что не приняла бы его назад, как бы мне этого ни хотелось. А уж гоняться за ним — о таком и подумать стыдно!

Но время шло, а положение оставалось неопределенным. Постепенно я привыкла и к неопределенности, и к ожиданию, стерпелась с ними.

Отзывчивый Мардиан даже поставил перед собой задачу найти литературные цитаты про ожидание и терпение. Он обратился за помощью к библиотекарю Мусейона.

— Гомер в «Илиаде» говорит: «Судьба человеку в удел дает терпеливую душу», — решился он однажды высказаться.

— Это так расплывчато, что ничего не значит, — отозвалась я.

И то сказать: кому дает, кому не дает. Разве мало людей, вовсе не умеющих терпеть?

— «Терпение есть лучшее лекарство от всех невзгод», — писал Платон, — заметил Мардиан в другой раз.

— Еще одно обобщение? — усмехнулась я.

— А вот тебе высказывание, принадлежащее Архилоху: «Боги дают нам горькое лекарство терпения».

— А почему оно должно исходить от богов? — спросила я, вдруг ощутив желание поспорить. — Взять Сафо, уж ей-то виднее. И она вот что пишет: «Луна и Плеяды на небе. Уж полночь, и время уходит. Я лежу в постели одна…»

Мардиан хмыкнул.

— Чего ради ты изводишь себя, читая эту Сафо?

— Поэзия утешает меня и вместе с тем воспламеняет, — ответила я.

— Тебе ли не знать, что это яд для души! — фыркнул он.

В другой раз он предложил цитату из Священного Писания.

Эпафродита, из «Плача Иеремии»: «Благ Господь к надеющимся на Него, к душе, ищущей Его».

Я рассмеялась.

— Это не тот Господь, которого я жду.

— Моя дорогая, я сдаюсь. Воспламеняй себя с помощью Сафо — или кого хочешь. Но это не поможет!

Вид у него был строгий.

После ухода Хармионы и Ирас я оставалась наедине с ночью в спальне с мягко шевелящимися занавесками и читала стихи. Давно ушедшие люди говорили со мной сквозь столетия. Казалось, само время придает их изречениям весомость, какой нет в словах живущих. Они и вправду дарили своего рода утешение: побуждали благодарить судьбу хотя бы за то, что я, даже испытывая боль, жива, а они, несчастные, уже мертвы.

Вот что говорили мне стихи, вот о чем предостерегали.

Я еще днем поняла, что получу известия, ибо в то время, когда причаливали и разгружались корабли, мне доложили о прибытии сухопутных гонцов. Уже ночью, когда я возлежала на открытой террасе, любовалась игрой лунного света на волнах гавани, наслаждалась поэзией и арабской засахаренной дыней, принесенное служанкой письмо едва побудило меня поднять голову.

— Оставь его здесь, — сказала я, махнув рукой на перламутровую чашу, где хранила незначительные безделушки.

Я так увлеклась искусными стихами Катулла, что не могла остановиться: они были столь же приятны и (как я подозревала) вредны для здоровья, как отменные сласти. Меня радовало, что я сподобилась выучить латынь и теперь могла проникнуться его терзаниями и устремлениями.

Как это не по-римски! По-моему, такая изощренность чувств делала поэта запретным не в меньшей мере, чем «подстрекательские» идеи.

Лишь пресытившись буйством эмоций (к тому времени, когда стихи были отложены в сторону, я чувствовала себя полностью выжатой), я небрежно потянулась, взяла письмо и сломала печать.

Письмо оказалось предельно кратким.

Моя дорогая и единственная жена. Я направляюсь к тебе.

М. А.

Эти простые безыскусные слова оказались красноречивее всего, что я когда-либо читала, и мигом затмили все литературные ухищрения.

Моя дорогая и единственная Я направляюсь к тебе.

Однако главный сюрприз ждал меня впереди. Мне было невдомек, что Антоний уже в Египте и письмо послано мне из гавани. Я же откладывала его так долго, что к тому моменту, когда закончила читать, автор уже приближался к моей спальне.

Услышав шаги и звук открывающейся двери, я ощутила раздражение — ну, что еще такое? Мне хотелось перечитать письмо, поразмыслить над ним. Поднявшись, я выглянула наружу, в темную переднюю, и позвала:

— Хармиона?

Кто еще осмелится явиться ко мне без приглашения в такой час? Ответа не было. Накинув на себя одеяние, я шагнула через порог.

Кто-то стоял там, лицо было сокрыто низко надвинутым капюшоном.

— Кто ты такой? Как ты сумел миновать охрану?

Судя по росту, мужчина. Он молчал.

— Кто ты? — повторила я. — Отвечай, или я позову стражу!

— Неужели ты меня не узнаешь? — послышался такой знакомый голос.

Откинув капюшон, Антоний устремился ко мне и заключил в объятия, крепко прижав к себе.

Ответить мне удалось не сразу: во-первых, не было слов, а во-вторых, он страстно целовал меня в губы.

— Я больше никогда не покину тебя, — твердил он между поцелуями. — Клянусь моей душой.

Я смогла высвободить одну руку и коснуться его лица. Это действительно он, а не призрак, вызванный моими чувствами, блуждающими в грезах и сновидениях.

Взяв Антония за руку, я подвела его к кровати, куда мы тихо присели. Моя александрийская постель не видела его почти пять лет. Долгое время мне приходилось спать в ней одной.

— И я не отпущу тебя, — прошептала я. — У тебя была возможность убежать. Теперь ты должен остаться здесь навсегда.

— Для меня нет иной реальности, кроме этой, — ответил он.

И я с радостью приняла его обратно — в мое сердце, в мою постель, в мою жизнь.

Iacta alea est. Жребий брошен. Как Цезарь перешел Рубикон и ступил на запретную территорию, так и Антоний отплыл по Средиземному морю на восток, в Египет, навстречу своему предопределению, своему будущему, своей судьбе.

 

Глава 28

К утру эта весть не только вышла за пределы дворца, но и распространилась по всей Александрии: Марк Антоний снова здесь. Но в качестве кого он прибыл? Римского триумвира, мужа царицы или царя Египта? Как к нему относиться? К счастью, самого Антония это, похоже, не волновало: ему достаточно было быть здесь, а остальные пусть думают о том, как его называть, или о том, каков его официальный статус.

— Как это по-восточному, — сказала ему я, когда он отпустил запинавшегося слугу небрежным взмахом руки и словами: «Называй меня как хочешь, лишь бы не дураком». — Ты знаешь, мы любим недосказанность.

— Поэтому римляне и считают вас увертливыми.

Он подошел к окну и выглянул на манящую гавань, на зелень воды, плавно переходящую в голубизну неба. Там, где они соприкасались, возникало изумительно нежное смешение цветов. Судя по взгляду Антония, это зрелище доставляло ему удовольствие. Он поднял руки над головой и потянулся.

— Когда мне пришлют с корабля мои вещи, я надену их. — Он все оставил на борту. — А пока, пожалуй, поношу платье твоего отца, если оно у тебя сохранилось.

Конечно сохранилось. Как я могла выбросить память об отце? Это была уютная домашняя туника, которую отец носил в своих покоях, в кругу близких. Мне почему-то запомнилось, как он, одетый в эту тунику, играл с нами, детьми, в настольные игры или читал. Хоть и домашняя, она была расшита золотом: Птолемеи не носили одежд без украшений.

Надев ее, Антоний попросил привести детей.

— И ведь одного я еще не видел, — напомнил он мне.

Вбежали близнецы. Александр прыгнул на отца и попытался взобраться вверх, как обезьянка, а Селена обняла его колени и закрыла глаза.

— Ты привез пленных врагов, а? — спросил Александр. — Они в клетках?

— Ну… я не взял их с собой, — признался Антоний.

— Но ведь ты привез их много, правда? — вскликнул Александр. — А что ты с ними сделаешь?

— Я пока не решил, — сказал Антоний. — Порой это самое трудное.

— Может быть, нам их съесть? — Мальчик взвизгнул от смеха. — Сварить похлебку!

— Да ты, я вижу, хоть маленький, а кровожадный, — отозвался Антоний. — И откуда в тебе такое? Нет, вряд ли из них получится хорошая похлебка — слишком уж тощие и жилистые. — Он повернулся к Селене: — Ты ведь не хочешь супа из парфян, а?

Она покачала головой и скорчила рожицу.

— Они гадкие на вкус.

— Ты права. Сам не пробовал, но уверен, что вкус у парфян гадкий.

Антоний поднял глаза на няньку, вынесшую младенца.

У маленького Птолемея Филадельфа были топорщившиеся на макушке волосики и яркие, смышленые темные глазенки. В ту пору он как раз научился улыбаться и дарил улыбки всем и каждому. Его отец, конечно же, вообразил, будто это предназначено исключительно ему.

— Какой чудесный ребенок! — твердил он, рассматривая дитя с нескрываемой гордостью. — Только вот его имя — неужели мы не можем найти что-нибудь более… личное?

Я взяла ребенка: ему уже исполнилось шесть месяцев, он все вокруг примечал и тут же ухватил меня пухлыми ручками за волосы.

— Я пыталась, но бесполезно. Вы, римляне, по части имен начисто лишены воображения. У вас их всего-то около двадцати, а поскольку они служат и фамилиям, в итоге на выбор предлагается пять. Как звали твоих братьев — Люций и Гай? Так просто.

— Ну конечно, а Птолемей Филадельф — невесть как оригинально. Как надпись на монументе.

Я положила малыша и стала смотреть, как он осваивает новое для него искусство ползать по полированному полу.

— Надеюсь, прозвище появится само, — сказала я. — У него такие блестящие глазки… Может быть, что-то вроде этого…

— А если тебе непременно нужен монумент, пусть «Монументом» и прозывается, — ответил Антоний со смехом. — Еще у него волосы как перья — жаль, что мы не можем назвать его Erinaceus, Дикобраз.

— Вижу, твое воображение целиком заполнено Марками и Антониями. Я никогда не допущу, чтобы моего сына называли Дикобразом.

— Может быть, александрийцы дадут ему прозвище, как Цезариону, — предположил он. — Кстати, а где Цезарион?

— Скорее всего, ездит верхом, — ответила я. — Он без ума от своей лошадки. В его возрасте это естественно.

На плоских подступах за восточными городскими стенами находился ипподром — арена для конных состязаний и тренировочные площадки, соединенные с царскими конюшнями. Я правильно предположила, что Цезарион там, и так же не ошиблась, подарив ему замечательного коня. Он назвал ее Киллар в честь коня, укрощенного греческим героем, и с тех пор почти забросил дворец ради конюшен.

Он резво скакал вдоль изгороди, крепко сжимая конские бока длинными ногами и направляя животное коленями, а не уздечкой. Киллар чутко реагировал на подававшиеся таким образом команды и делал повороты, повинуясь легкому нажатию колена. Потом так и не заметивший нашего появления Цезарион подал корпус вперед, что было сигналом к еще большему увеличению скорости. Конь перешел в галоп, Цезарион же припал к его шее. Со стороны могло показаться, будто всадник и скакун срослись в единое целое.

Я заметила одновременно с Антонием: это сам Цезарь, его манера ездить верхом! Так он скакал в последний день, когда мы были вместе…

Воспоминание яркое, но горькое, отозвалось мгновенной болью в груди, однако вознаграждением за боль стала материнская гордость: сын следовал по стопам великого отца.

— Цезарион!

Я помахала рукой, привлекая его внимание. Потом повернулась к Антонию и увидела изумление на его лице.

— Вот уж не думал, что когда-нибудь увижу это снова, — тихо промолвил он, не скрывая потрясения. — Воистину, тени возвращаются к жизни.

Внизу на поле Цезарион, смещая свой вес назад, постепенно замедлил бег Киллара и направил коня в нашу сторону, с любопытством глядя на нас поверх конских ушей. Вблизи его сходство с Цезарем не так бросалось в глаза, ибо пряталось под мальчишеским лицом. Глубоко посаженные глаза не были ни настороженными, ни усталыми, их не окружали морщинки, юная кожа гладкая. Однако контур его губ уже указывал на решительный характер.

— Матушка, — кивнул он мне и плавно соскользнул с коня. — Приветствую тебя, триумвир.

Он узнал Антония, но не понял, как следует к тому обращаться. Он даже сомневался, уместна ли в данном случае улыбка.

— Ты прирожденный кавалерист, — сказал Антоний с искренним восхищением.

Цезарион улыбнулся.

— Ты так думаешь?

Он был польщен, но пытался это скрыть.

— В самом деле. Будь ты на три или четыре года старше, я бы поговорил о тебе с командирами, с Титием или Планком. Сколько тебе лет, четырнадцать?

Он прекрасно знал, что мальчику двенадцать, но хорошо представлял себе, как приятно в двенадцать лет услышать такое.

— Нет, мне… мне будет двенадцать в следующем месяце.

Цезарион подтянулся.

— Ах вот как! — воскликнул Антоний. — Ты давно перерос ту ящерицу. Помнишь ее?

— Еще бы! — отозвался Цезарион совсем по-мальчишески. — Она умерла в прошлом году.

— А мы привезли говорящего ворона, — сообщил Антоний. — Только мне не нравится то, что он говорит.

— Почему?

— Потому что это либо бессмысленно, либо неприлично.

Воцарилось молчание. Оно затягивалось, но тут Антоний улучил момент — так он делал в бою перед тем, как устремиться в атаку, — взял меня за руку и произнес:

— Твоя мать оказала мне честь, выйдя за меня замуж, хотя я обычный человек, не царского рода. Я не богоподобен, как Цезарь, но я очень хорошо знал его. Мои воспоминания о нем восходят к временам, предшествовавшим его прибытию в Египет, и, возможно, я смогу рассказать тебе о нем что-то интересное. Я знаю о нем даже то, чего не знает твоя мать! И я научу тебя военному делу — всему тому, чему учил меня он в лесах Галлии и на поле Фарсалы. Я думаю, Цезарь одобрил бы это. По существу, я и женился на царице именно для того, чтобы вернуться сюда — к тебе и к Александрии.

Он со смехом повернулся ко мне.

— Да, пожалуй, — подтвердила я. — А еще потому, что тебе понадобились египетские корабли.

Цезарион улыбнулся.

— Я рад, что ты вернулся. Я очень скучал по тебе, — тихо проговорил он.

Да, я знала и переживала из-за этого. Мальчик привязался к Антонию и так надолго разлучился с ним.

— И я скучал по тебе, — сказал Антоний. — У меня есть сын примерно твоих лет — о, не такой взрослый, — ему всего десять или около того. Ты «маленький Цезарь», а он «маленький Антоний» — Антилл. Может быть, он как-нибудь заглянет к нам, и вы вдвоем сможете наскочить на меня.

Антилла родила Антонию Фульвия. До сих пор он ни разу не заговаривал со мной о мальчике, из-за чего я упустила из виду тот факт, что в Риме остались люди, по которым он может скучать и вероятность встречи с которыми для него теперь, мягко говоря, невелика. Я была так озабочена соперничеством с Октавианом и Октавией, что позабыла о других связях Антония и о тех, кого он хотел бы повидать.

Допустить этого я не могла.

— А что, нам надо его пригласить, — быстро нашлась я. — Да, пусть приезжает в Александрию!

Мы расположились на ложах в нашей приватной трапезной — как раз девять человек на девять мест, нимало не утруждаясь соблюдением этикета. Трое детей облюбовали одно ложе, где имели возможность возиться друг с другом. Мы с Антонием оказались напротив друг друга, по разные стороны стола: я — с Хармионой и Ирас, он — с Мардианом и Олимпием. Мардиан возлежал между Антонием и Олимпием, основательно разделив их своей тучной фигурой.

Это моя семья — люди, готовые отдать жизнь за меня, а я за них. Со всеми их недостатками, слабостями, проступками они все равно являлись самой надежной моей броней, единственным прибежищем под ударами судьбы.

Олимпий присматривался к тому, как действует рука Антония — легко ли сгибается? Хорошо ли функционирует?

Но пусть помогут ему боги, если он решится прямо спросить!

— Ты прекрасно сделал свою работу, Олимпий, — промолвила я, решив опередить события. — Рука триумвира совсем зажила.

Олимпий сердито глянул на меня. Только в семейном кругу нам позволено смущать друг друга, угадывая мысли — и раскрывая их.

— Я и сам вижу, — сказал он.

— Ты спас мою руку, ты истинный чудотворец! — воскликнул Антоний и помахал кистью, не утрудившись положить хлеб. — Да она запросто могла отвалиться, раз — и все! — заявил он широко раскрывшему глаза Александру. — Но Олимпий приладил к ней волшебную трубку, и весь яд вытек наружу.

— Не может быть, — удивился Цезарион.

— Точно, все так и было, — заверила его я. — Это древнее устройство, им пользовались в незапамятные времена, а потом забыли о нем. Наш Олимпий открыл его заново.

— Занимаясь лечением солдат твоей разбитой армии, я узнал о ранах много нового, — признался Олимпий. — Иной врач за всю жизнь не получает подобной практики. Мне бы хотелось… было бы интересно…

Он осекся, остановился и стал жадно обкусывать хрустящий кусочек ягненка в меду.

— Что? — Я заинтересовалась.

— Поучиться чуть подольше в Риме, — сказал он. — В этом центре лечения боевых ран.

— А ведь ты, Олимпий, утверждал, будто Риму нечему учить Грецию в области медицины, — напомнила я ему.

Мне в свое время пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить его согласиться на поездку.

— Раны — не совсем медицина, — упрямо проговорил он. — Или не совсем та медицина. Разный подход к лечению. Греки изучают болезни, а военные ранения это разновидность травм.

— А почему бы тебе и впрямь не поехать в Рим? — живо отозвался Антоний. — Мы обещаем не болеть в твое отсутствие. И не затевать войн.

Олимпий пожал плечами.

— Да это я так, к слову… Я ведь не армейский хирург. Здесь, в Александрии, требуется врачебное искусство совсем иного рода. Ляпнул, толком не подумав.

— Я думаю, тебе стоит отправиться в Рим, — сказал Цезарион громким звонким голосом. — И взять меня с собой.

Я повернулась и посмотрела на него: в простой тунике, опирающийся на локоть, он выглядел как обычный здешний юноша.

— Что? — переспросила я.

— Я хочу поехать в Рим, — повторил он. — Хочу посмотреть его. Я уже три года изучаю латынь. Мой отец был римлянин, и ты все время говоришь об отцовском наследии, которое украл Октавиан, но я никогда его не видел. Я не могу даже представить себе ни это наследие, ни Рима с римлянами.

— Ну уж кого-кого, а римлян ты видел достаточно, — встрял, воспользовавшись паузой, Олимпий. — Их во всем мире полно, было бы на кого смотреть. — Он поставил свою чашу и строго посмотрел на мальчика. — Нет причины ехать в Рим только для того, чтобы увидеть римлян.

— Я не сказал, что хочу увидеть римлян. Я сказал, что хочу увидеть Рим, — возразил Цезарион с таким же спокойным и упрямым выражением лица, какое бывало у его отца. О Исида, как мальчик похож на него! — Я хочу увидеть Форум, здание сената, Тибр, и еще, да — я хочу увидеть храм божественного Юлия! Храм моего отца! — Его голос возвышался, становясь все более несчастным и детским. — Я хочу! Я хочу! Нечестно, если все могут это видеть, а мне нельзя! — Он повернулся ко мне: — Вот ты твердишь мне про наследие, но как я могу проникнуться твоими словами, если ничего не видел? Твои воспоминания принадлежат тебе, а мне нужны собственные. Не может быть драгоценным то, на что не взглянул собственными глазами!

— А это вопрос сложный, о нем спорят философы, — примирительно сказал Мардиан. — Некоторые из них считают, что невидимое может быть более реальным, чем…

— Это вранье, — холодно заявил Цезарион. — И не меняй тему.

Надо же, как властно окоротил он евнуха. Куда только исчез ребенок?

— Рано или поздно я должен поехать в Рим. Почему не сейчас?

— А почему ты непременно должен поехать? — спросила я.

— Потому что если я, как наполовину римлянин, захочу предъявлять какие-то претензии, мне необходимо перестать быть чужим. Для самого себя — а потом уж и для них.

Поехать в Рим! Я почувствовала себя преданной: он стремится в Рим, в гнездо врагов! Этот город всегда был для меня лишь источником горестей. Но хотя сын казался всецело моим, настоящим, истинным Птолемеем, я знала, что он говорит правду: половина его крови — это их кровь. Мой родной сын, пусть отчасти, был чужеземцем в своей стране.

— Да, это мне ясно, — медленно сказала я. — Но почему сейчас?

— А чего ждать? Я хочу увидеть все сейчас. Кроме того, сейчас удобнее всего: никто не обратит внимания на ребенка, и о моем прибытии никто даже не узнает. Я хочу увидеть их сам, но вовсе не горю желанием, чтобы увидели меня. Пусть Олимпий возьмет меня с собой. Олимпий отправится в качестве частного лица, как врач, а я сойду за его помощника. Мы будем невидимы.

— Ты не можешь ехать без охраны, — возразила я. — Неужели тебе не понятно, насколько важной персоной ты являешься? Если кто-то…

— Мальчик прав, — неожиданно заявил Антоний. — Безопаснее путешествовать инкогнито, без охраны, чем в качестве Цезариона с телохранителями.

Антоний! Антоний встал на их сторону!

— Это слишком опасно, — сказала я. — Я не могу послать его так…

— Приходит время, когда мальчик — молодой человек — должен отойти от своей матери, — говорил Антоний. — Тогда он становится взрослым — в тот день, когда впервые пожелает этого и начнет действовать, исходя из этого. Для одних этот день наступает раньше, чем для других.

Чересчур рано. Я покачала головой. Он просил слишком многого.

— Я буду беречь его пуще собственной жизни, — заверил Олимпий. — И я думаю, что это полезно для нас обоих. Мы оба узнаем много такого, что в дальнейшем нам пригодится.

Ну вот, и он туда же! О боги, лучше бы он вообще не заикался о Риме! Правда, Цезарион нашел бы другую возможность, возможно гораздо худшую.

— Позволь мне поехать! — молил Цезарион. — Мне так хочется…

— Итак, — сказала я Антонию поздно ночью, когда мы остались одни, — ты отсылаешь моего ребенка на свою родину?

Он покачал головой.

— Нет. Мальчик сам хочет там побывать.

— И ты тоже!

— Я этого не отрицаю, — сказал он. — Но есть и политические причины. Рим — мой дом. Я не был там уже…

— Не так долго, как Цезарь, и он вернулся во славе…

Антоний тяжело опустился на мягкую скамью. Ночь становилась все жарче, слуги стояли рядом с опахалами из страусовых перьев, медленно веяли ими вверх и вниз. Казалось, что они не прислушиваются, но я знала, что это не так. А если отослать их, жаркий воздух начинал обволакивать, как теплое одеяло.

Антоний взглянул на меня с особенным выражением: не как муж или любовник, а как доверенный советник.

— Есть мнение — и я не могу полностью его отмести, — что Цезарь был убит, поскольку утратил связь с Римом. Знаешь, как думали об этом римляне? Они считали, что долгое отсутствие сделало его чужим для них. В противном случае он смог бы уловить, как вокруг него закручивается водоворот недовольства…

— Он понимал это! — пылко возразила я, вспомнив, какие муки причиняло ему такое понимание.

— Если бы он действительно это понимал, он бы знал, что народ не принимает его намерение снова бросить их на три года и отправиться в Парфию! Им надоело, что ими управляет из чужих стран недостижимый и невидимый, далекий… царь.

Мне невольно пришлось задуматься. Он говорил разумные слова, но как тут поступить?

— Мне страшно отпускать Цезариона, — призналась я.

Боялась ли я, что он не вернется, увлеченный в круговерть жизни Рима?

— Ему нужно увидеть все собственными глазами, — возразил Антоний. — Только таким образом мы сумеем ослабить власть Рима над его воображением.

Я лежала в ту ночь без сна, глядя на потолок, на отблески мерцающей, почти выгоревшей лампы, и продолжала думать о Риме. Антоний по-прежнему имел там немало сторонников: сенаторов, что поддерживали его, старых республиканцев и аристократов. Римляне помнили и чтили его деда — консула и прославленного оратора, как и отца — первого из римлян, получившего неограниченные полномочия военного командования. Его мать происходила из знатного рода Юлиев. Все это пока позволяло ему сохранять сильные позиции, но надолго ли? То, что не находится перед глазами, выветривается из памяти, а Октавиан вечно на виду и делает все для умаления влияния Антония. Чем дольше так будет продолжаться, тем хуже для Антония конец. И все же он не может сейчас ехать туда, особенно после парфянского унижения и расставания с Октавией. Все, что я говорила против этого, было правдой. Но его власть в Риме действительно ослабевала, что таило в себе серьезную угрозу.

Лепид сошел со сцены… Секст разгромлен… С Октавией покончено… Все, что заставляло Октавиана по той или иной причине мириться с Антонием, устранено. Фактически они уже пребывают в состоянии войны. Когда Антоний поймет это?

Поскольку я трезво смотрела на мир и видела вещи такими, какие они есть, а не такими, какими мне бы хотелось их видеть, я поняла: лучше отпустить Цезариона в Рим с Олимпием. Если тебя победили, то лучше заключить мир и выговорить наиболее благоприятные условия. Цезарион поедет в Рим, тут уж ничего не поделаешь. Но я должна его как следует подготовить.

— Рим расположен не на море, — сказала я.

— Я знаю, — с гордостью отозвался сын. — Я подробно изучил карты.

— Это значит, что там нет морских бризов, и летом очень жарко. Гораздо жарче, чем в Александрии. Кроме того, здания там низкие и построены из кирпича, улицы узкие и петляющие, отчего кажется, что в городе очень темно и тесно.

— Зато есть сады…

— Да, на старой вилле, что была у Цезаря за Тибром, ты там жил ребенком. Теперь сады стали общественными, и у всех римлян появилась возможность подышать свежим воздухом.

Прекрасные сады, навевающие умиротворенность и спокойствие… Неужели теперь их наводнила потная, дурно пахнущая толпа?

— Я побываю везде, где ты гуляла, — сказал Цезарион серьезно.

Он воспринимал это как настоящее паломничество.

— Ты можешь увидеть в Риме и меня, — сказала я ему. — Сходи в храм Венеры Прародительницы, фамильный храм Юлиев. Он находится на новом Форуме. Внутри есть моя статуя. Когда твой отец поставил ее там, это наделало много шума.

Я чуть было не добавила, что он занимался со мной любовью в пустом храме, в тени статуй, но вовремя опомнилась и чуть не покраснела. Как молода я тогда была, как неопытна… Зато Цезарь всегда делал то, что хотел и где хотел. Неужели его сын унаследовал это? Нет, вряд ли.

— Будь осторожен, — сказала я. — Смотри в оба и не упускай ничего. А потом возвращайся.

«Возвращайся домой», — хотела сказать я, но воздержалась.

Кто знает, вдруг его настоящим домом окажется Рим? Кому, в конце концов, должен принадлежать Рим, как не сыну Цезаря?

— Вот, — сказала я, вручая сыну медальон, который берегла для него. — Пора тебе взять его. Он твой — от самого Цезаря.

 

Глава 29

Прославленной царице Египта Клеопатре — от скромного ученика лекаря, совершенствующего в Риме свое мастерство.

Твой Олимпий.

Привет тебе, о царица всей красоты мира, темноволосая, как безлунная полночь, стройная, как Нил перед разливом, изящная, как змея, охраняющая корону твоих предков!

Припадая губами к драгоценным камням, украшающим твои сандалии, я преисполняюсь гордости при мысли о том, сколько несчастных невежд по всему миру лишены безмерного счастья целовать твои ноги. Я дал обет служения твоей красоте и здоровью. Я готов взбираться по осыпающимся утесам пустыни, чтобы добыть травы для смягчения твоей кожи; готов нырять в холодные водные глубины вод, омывающих Родос, чтобы поднять со дня лучшие губки для омовений; готов доить пантеру, чтобы ее молоко сохраняло белизну твоих рук. Я готов…

Теперь, когда первый оборот свитка заполнен, можно и покончить с этой чепухой. Уверен, ни один шпион дальше читать не станет: льстивое словоблудие усыпит его бдительность. Но тебе, может быть, оно доставило удовольствие. Ну, признайся же. Ожидала ты получить от меня подобное? Или решила, что это письмо от Антония? Наверное, такие слова ты слышишь от него, когда вы остаетесь наедине.

По крайней мере, именно об этом толкуют здесь, в Риме. Я наслушался достаточно, особо и подслушивать не приходилось. Порой я с трудом удерживаюсь, чтобы не закричать: «Нет, Антоний не принимает послов в нижнем белье! Нет, он не использует золотой ночной горшок!» Клянусь, это говорят о нем и добавляют: «Такого устыдилась бы сама Клеопатра». Его изображают развращенным, испорченным, изменившим римской природе — и все, разумеется, из-за пагубного влияния царицы Египта. Нам нет нужды спрашивать, кто распространяет эти слухи, но они ходят повсюду. Еще бы — ярко, красочно, скандально! Люди всегда предпочитают шумный скандал обыденной серой правде.

Октавиан, напротив, изображает себя образцом исконного римского благочестия, чем-то вроде земной тени Цезаря. Называют его не иначе, как «сыном божественного Юлия». Будучи приверженцем незапятнанной белизны, он и Рим норовит сделать белым, как наш величественный город, на что и он намекнул своим верным сподвижникам. Они послушно оплачивают общественные работы из собственных кошельков. Повсюду воздвигаются новые храмы, базилики, монументы, библиотеки, амфитеатры. Поговаривают даже, что Октавиан собирается построить для себя на берегах Тибра огромный мавзолей.

Даже вони поубавилось, поскольку Агриппа распорядился вычистить Большую клоаку и выстроил новый акведук, чтобы поступало больше воды. И (несомненно, по просьбе его повелителя) даровал народу право бесплатного посещения бань и театра, открыл доступ в Цирк, проводит раздачи еды и одежды. Октавиан хочет, чтобы народ видел в нем великого благодетеля всего Рима.

Далеко за примером ходить не надо, я пишу это письмо, используя одну из бесплатных масляных ламп, которые раздают по всему городу. Я обязательно привезу ее тебе. На ней чеканка: битва при Навлохе и серебристые дельфины, что напоминает о победе в морском сражении с Секстом. Кто я такой, чтобы отказываться от бесплатной лампы? Поэтому я использую ее. Как и сотни других людей. Они очень умны, этот Октавиан и его Агриппа.

Я думаю: если бы удалось разжечь собственные амбиции Агриппы и освободить его от влияния Октавиана… Может быть, его верность поубавилась бы, а гордыня возросла? Но мне кажется, увы, что он всецело предан «сыну божественного Юлия».

Перечитал написанное — и пришел в ужас. Пишу как новоиспеченный политик. Должно быть, атмосфера Рима подействовала на мой мозг. Воздух здесь пропитан политикой.

Что касается моих занятий, они весьма полезны. Если нам придется начать очередную войну, я смогу творить чудеса — вплоть до того, что буду пришивать отрезанные головы. (Пока я еще не умею этого делать. Но в следующем месяце…).

Твой сын доволен, он вписался в здешнюю атмосферу очень хорошо. При этом, как мы и думали, он оказался совершенно невидимым — никто не обращает на него внимания. Через три дня отмечают день рождения божественного Юлия, Рим готовится к общественным торжествам и церемониям. Очень хорошо, что Цезарион здесь и увидит обряд почитания отца собственными глазами.

Мне пора заканчивать. Сегодня вечером отплывает корабль. Я останавливаюсь, чтобы дать возможность твоему сыну приписать к моему посланию свое собственное.

А насчет тех льстивых фраз — может быть, в них есть доля правды. В любом случае, желаю тебе во здравии дождаться моего возвращения.

Моей матери, восхитительнейшей царице.

Твой любящий сын П. Цезарь.

Мы прибыли сюда всего за двадцать дней — настоящее чудо для нынешнего времени года. Видишь, это хороший знак: значит, наш визит угоден богам. Я с самого начала знал, что обязан здесь побывать, а теперь получил тому подтверждение. Зря ты не хотела меня отпускать. Думаю, ты и сама это поняла.

Напоминаю тебе, что ты обещала ездить в мое отсутствие на Килларе, чтобы он не чувствовал себя одиноким и не скучал по мне слишком сильно. Конечно, можно было попросить Антония, но больно уж он здоровенный. Боюсь, моей лошадке не понравилось бы возить такого тяжелого всадника.

Мы поселились в той части Рима, что имеет скверную репутацию, — в Сабуре. Нам это только на руку: до нас здешним обитателям и властям нет никакого дела. Сабура расположена к востоку от Форума, она очень многолюдная и шумная. Живут здесь в зданиях, которые называют insula — остров: это жилища, устроенные одно поверх другого, порой в шесть-семь этажей. На улицах не очень много света, так что не видно мусора, на который натыкаешься. Люди часто едят прямо на улице, покупая снедь в маленьких лавках. Это очень забавно, и вообще дух здесь озорной, как на празднике. Все непривычно, порядка никакого.

Олимпий много времени проводит на острове посреди Тибра, где находится больница для бедняков и раненых ветеранов. Это оставляет мне достаточно свободного времени для развлечений, благо гулять здесь по улице — уже приключение. В следующем письме я расскажу тебе больше, потому что не могу описывать важные и интересные события в спешке. Расскажи Александру и Селене, что здесь множество котов — больше, чем я когда-либо видел. Они мяукают на каждом углу и в каждом окне. Правда, никаких крокодилов в Тибре нет.

P. S. Здесь проходят Ludi Apollinares — многодневные гонки на колесницах и игры в честь Аполлона. Почему у нас нет ничего такого?

Я положила письмо, ощущая себя странно отяжелевшей. Снаружи, за тенистым балконом, раскинулось неподвижное плоское море. Стояла необычная для нашего города жара и духота. Как раз таким я описывала сыну Рим, и теперь мои собственные слова вернулись ко мне, словно в насмешку.

Сколько благовоний ни втирала я в кожу, облегчения они не приносили: душный воздух мучил меня. Я ощущала себя мумией в душистых пеленах.

Мне следовало бы быть довольной, что все идет как надо: Олимпий приобретает полезные знания, Цезарион, похоже, очарован Римом. Как я и ожидала, он сумел найти в нем хорошее. Не обошлось, конечно, и без сравнений с Александрией в его обычной детской манере. Не укрылось от меня и то, что он подписался П. Цезарь.

Но если с другом и сыном все обстояло хорошо, то новости о самом Риме меня не порадовали. Мне не нравилось то, что Октавиан с Агриппой занимаются строительством общественных зданий, и даже затея Октавиана с постройкой мавзолея показалась подозрительной. Ему всего двадцать семь лет, кто в такие годы задумывается о гробнице? Не иначе как решил сделать свою будущую усыпальницу национальной святыней. И что это за разговоры об Антонии и золоченых ночных горшках, когда говорить должны о его победе в Парфии?

Письма придется показать Антонию, хотя разумного отзыва от него ожидать не приходилось: он удручен тем, что Титий от его имени, но не имея на то распоряжений, казнил Секста, как только доставил в Милет. Теперь, когда Секст мертв, дружный хор голосов принялся оплакивать «последнего сына республики, сына Нептуна, пирата-царя, благородного римлянина, последнего в своем роде».

Все это, конечно, огорчало. В действительности Секст, при всем своем даровании флотоводца, давно превратился в пирата и вожака мятежников, ибо у него не хватало политического чутья, чтобы извлекать выгоды из своих побед: заключать союзы, расширять влияние, ставить перед своими сторонниками цели, ради которых стоило объединяться. Правда, в этом отношении он пошел в отца. После Фарсалы Цезарь сказал, что если бы Помпей умел пользоваться плодами собственных побед, то он, Цезарь, давным-давно был бы уничтожен. «Война была бы выиграна уже сегодня, будь у противника умение не только побеждать, но и покорять» — так он сформулировал свою мысль. Теперь род Помпея пресекся. Отцовская черта в характере сына стала роковой для всей фамилии.

Однако расхлебывать все приходилось Антонию. Его живописали как жестокосердного палача — в противовес «великодушному» Октавиану, пощадившему Лепида. Догадаться, кто за этим стоит, было нетрудно.

Слухи и толки… Они обладают огромными возможностями и, хотя действуют не так быстро, как армии, способны добиться того же разрушительного эффекта. Антоний воспринимал все очень болезненно, и мне не хотелось бередить его рану, рассказывая о происходящем в Риме. Я отложила письма в сторону и стала ждать следующих.

Дражайшая матушка!

Твой любящий сын П. Цезарь.

Последние пять дней так заполнены впечатлениями, что я не знаю, с чего начать, чтобы рассказать тебе обо всем! Я побывал везде, обошел весь Рим, взошел на каждый из семи холмов, посмотрел состязания в Цирке и даже прогулялся по окрестностям. Как же все здесь не похоже на Египет! Правда, описывать тебе это нет надобности, ты и сама видела. А вот что могу поведать только я: каково это — по-настоящему узнать своего отца. Я знаю, ты делала все возможное, чтобы он был для меня живым, чтобы я знал о нем как можно больше. Его бюст стоял в моей комнате; ты рассказывала мне о нем такие подробности, каких не знает никто, кроме самых близких; ты заставила меня выучить латынь, чтобы я мог прочитать его записки. Тем не менее он оставался для меня образом из игры, в которую мы с тобой играли. У детей бывают воображаемые товарищи по играм, мне рассказывали о таком близнецы.

Но по приезде сюда вдруг выяснилось, что в Риме в эту игру играют решительно все — каждый делает вид, будто знает Цезаря или верит в него. Статуи его находятся повсюду, в самых разных позах, я вижу его сидящим или стоящим, улыбающимся или хмурящимся. Люди рассказывают о нем, как будто он все еще здесь, а его Форум с фонтанами и конной статуей — одно из самых популярных в городе мест.

Я зашел в храм — да, как ты и говорила, там стоит твоя статуя! Мне нравится представлять себе, как были шокированы римляне, когда Цезарь поместил ее там. Теперь все к ней уже привыкли. Рядом стоит его статуя — приятно видеть вас вместе, пусть и в мраморе.

Я поднялся на ту виллу, что по завещанию Цезаря отошла римскому народу, прошелся по тропинкам и попытался что-нибудь вспомнить. Но нет, ничего не всколыхнулось — видно, я был тогда слишком мал. Дом теперь используется служителями садов, и внутрь меня не пустили.

Но самое сильное впечатление я получил на Форуме, в храме Божественного Юлия. Там стоит искусное изваяние, и чело Цезаря в знак божественности венчает звезда, словно диадема. Я долго стоял там молча и обращался к нему. Да, я чувствовал, что он говорил со мной, что он узнал меня и остался доволен мной, что он… любит меня. Удивительное, непривычное ощущение! Оно буквально переполнило меня, хотя теперь, доверив его словам, я вижу, что не в силах полноценно передать свое впечатление. Я внимательно прислушивался к тому, что говорили люди, когда приносили в храм цветы, свечи или иные подношения, которые складывали у его ног. Они обращались к нему с мольбами.

— Цезарь! — просила одна женщина. — Смилуйся над моим сыном, он служит в армии в Иллирии. Защити его!

А паренек моих лет сказал:

— Цезарь, помоги мне, когда вырасту, стать таким же отважным воином, как ты!

Но больше всего меня растрогал один мужчина. Он ничего не просил, а просто положил у ног статуи венок и промолвил:

— Благодарю тебя за то, что шестьдесят пять лет назад ты родился на свет.

И тогда я мысленно произнес:

— Отец, прошу тебя, обрати благосклонный взор на твоего сына, носящего твое имя.

Сказал — и почувствовал его руку на своих волосах. Я знаю, что это было реально.

Завтра пройдут особые празднества у усыпальницы, и все статуи будут украшены гирляндами. Спасибо тебе за то, что разрешила мне приехать. Спасибо и за то, что столько рассказала мне о нем, вызвав желание приехать.

P. S. И есть целый месяц, названный в честь отца, так что тридцать дней подряд люди произносят и пишут его имя!

Я улыбнулась. Итак, мечта сына исполнилась: он ощутил присутствие Цезаря. В конце концов, убийцы не достигли своей цели: Цезарь по-прежнему жив и пребывает в Риме.

Царица, моя госпожа!

Твой преданный друг и слуга Олимпий.

Это я в самом высоком смысле, конечно. У нас все в порядке. Хочу поведать о событиях в храме Божественного Юлия, поскольку знаю, что тебе будет любопытно узнать об этом.

На двенадцатый день месяца, что раньше назывался квинтиллием, а теперь — июлем, в честь божественного Цезаря устраивают грандиозные, почти грандиозные и не слишком грандиозные сборища. С тех пор как девять лет назад в этот день на небе увидели таинственную комету, он стал важным праздником. Задолго до рассвета поток народа потянулся в храм, дабы предложить свои дары, но официальные церемонии начались только в середине утра.

Читали стихи. Вергилий, к которому ты прониклась особой любовью после того, как он воспел бракосочетание Антония и Октавии, не пропустил и этого случая. Он выступил вперед, развернул свиток и стал декламировать:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Потом он развернул другой свиток и прочел:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Тут он обвел собравшихся взглядом своих темных глаз — видать, чтобы удостовериться, какое впечатление произвели эти строки. Убедившись, что его внимательно слушают, понес еще большую невнятицу:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Клянусь, в тот миг мне показалось, что речь идет о Цезарионе, что поэт каким-то образом узнал о нашем присутствии и сейчас все взоры обратятся к нам. Но нет, вскоре стало ясно, кого он имел в виду.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Он имел в виду не кого иного, как Октавиана. Именно Октавиан был тем «юным принцем». Нынче, когда римляне говорят «Цезарь», сразу и не поймешь, о ком речь. Имена одинаковые, всюду путаница, так что «юный принц» даже помогает понять, про кого толкуют, — я, глупец, не сразу это понял.

Никто больше не называет его Октавианом. Когда у меня поначалу срывалось с языка это имя, люди хмурились, словно забыли, под каким именем он вступил на свое поприще. Теперь он ЦЕЗАРЬ, иногда «молодой Цезарь» чтобы отличить от настоящего. Но даже это различие постепенно сходит на нет.

Закончил Вергилий так:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

По завершении он почтительно коснулся серебряной звезды на лбу статуи.

Вперед выступил еще один поэт, чуть помоложе, тоже тебе известный. Зовут его Гораций — тот самый, что сражался бок о бок с Брутом. Он тоже развернул свиток и, обращаясь к статуе, принялся декламировать:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Разрази меня гром, если я понял, что это словоблудие означает, но все одобрительно загомонили.

Затем начались шествия жрецов его коллегии, гимны и, разумеется, непременные жертвы божественному Цезарю в виде мяса и масла. Я приметил, как Цезарион теребит медальон, и уже начал побаиваться, что он, поддавшись порыву, подарит его статуе, но, благодарение Исиде — а может быть, самому Цезарю, — этого не произошло. (Иначе мне пришлось бы прокрасться обратно в храм и забрать дар. Ведь я по опыту знаю, что о таких драматических жертвах потом горько сожалеют, но бывает слишком поздно. Хорошо, если найдется добрый человек вроде меня, который поправит дело. Но на сей раз этого не понадобилось.).

Все, заканчиваю. Я устал. Наблюдение за богом очень выматывает. Надо сегодня лечь спать пораньше.

Прочитав письмо, я и сама почувствовала усталость. Сколько церемоний развели вокруг Цезаря и его усыпальницы, пока читала — голова заболела. Впрочем, может быть, виной тому гнетущая жара. Бог ветров спрятал все ветры до единого в свой мешок, так же как в свое время он поступил с Одиссеем. На море не ощущалось ни малейшего дуновения, паруса бессильно обвисали, и суда приводили в движение лишь мускулистые тела обливавшихся потом гребцов. Но в такой зной они долго не выдерживали.

Палящая полуденная жара изводила домашний скот. Чтобы сохранить коней на царских конюшнях, их по моему приказу целыми днями обмахивали опахалами. Я не могла допустить гибели Киллара, ожидавшего возвращения Цезариона, и хотела сохранить других прекрасных скакунов, что составляли гордость моей конюшни.

Антоний пребывал в унынии и делами занимался без энтузиазма. Пытаясь выяснить, что за история вышла с Секстом и как могла произойти путаница с его приказами, он приказал Титию представить полный отчет, а сам тем временем продолжал подготовку к карательному походу в Армению.

— Правда, — говорил при этом Антоний, — сейчас уже слишком поздно. В этом году нам все равно не успеть.

При этом казалось, будто ему вообще «все равно».

И тут на пороге появилась Ирас. Она привела с собой мальчонку, родом из Индии, служившего при моем гардеробе. Несколько лет тому назад он отбился от индийского корабля, доставившего в Александрию груз шелка, слоновой кости и сандалового дерева, и оказался в весьма затруднительном положении. Но не пропал: умение чистить и гладить расшитые шелка обеспечило ему место в царской гардеробной.

— Вимала предлагает сделать кое-что для того, чтобы устроить прохладу в наших покоях, — сказала Ирас, подталкивая паренька вперед. — Он говорит, в его городе это прекрасно помогает.

— Да, госпожа, — подтвердил индиец, беспрерывно кланяясь, что делало его похожим на клюющего корм цыпленка. — Да, милостивый господин. — Он повернулся к Антонию и повторил то же представление.

— Ну, что за способ?

Кажется, кланяться паренек готов был день напролет, пока не свалится от изнеможения.

— Вот та дверь. — Он указал в сторону выхода на террасу, где светило безжалостное солнце. Оттуда тянуло жаром, как от печи. — Через нее сюда дует ветер?

— Да, обычно с моря.

— Тогда мы можем попробовать вот что. В Индии мы растягиваем в дверном проеме полосы ткани и обильно смачиваем водой «материнскую» тряпицу. Вода с нее капает вниз, на «дочернюю», и когда ветер дует через проем, воздух охлаждается.

Это казалось слишком простым, чтобы подействовать.

— Моя госпожа, так можно сделать помещение прохладным, даже если снаружи царит изнуряющая жара. В Индии погода куда жарче, чем у нас сейчас.

— Хорошо, давай попробуем, — согласилась я.

Я согласилась бы на что угодно, лишь бы избавить тело (и мысли) от этого непрекращающегося гнета. Мне казалось, будто на мои руки вместо кожи натянуты вымоченные в горячей воде перчатки, а мысль о том, чтобы дотронуться до Антония — коснуться горячей кожи горячей кожей, — и вовсе повергала в ужас.

— Может быть, избавление и правда у нас под рукой, — сказала я Ирас, когда паренек ушел. — В любом случае, спасибо тебе.

Я вручила письмо Антонию. Он молча прочел его, а потом пробормотал:

— Значит, Октавиан больше не Октавиан, он избавился от своего прозаического прошлого.

— И это все, что ты можешь сказать?

Уж конечно, он понимал значение происходящего.

— А каких слов ты от меня ждешь? Он может называть себя как хочет. Право на имя «Цезарь» закреплено за ним по закону, как за приемным сыном.

— Мне всегда казалось подозрительным то, что это усыновление держалось в тайне от самого Октавиана. Если Цезарь хотел усыновить его, почему не сказал ему об этом?

— А какая теперь разница?

— Я просто пытаюсь понять, в чем тут дело!

— Нет, ты пытаешься доказать, что завещание было поддельным. Но ничего подобного. Я видел его сам.

— Но могло быть и другое завещание, где упоминался Цезарион…

— И которое Цезарь утаивал от тебя, так? Все возможно. Но если такое завещание и было, оно пропало. И если Цезарион захочет объявить себя наследником Цезаря, ему придется за это право бороться. Цезарь будет только один.

— Да, я знаю.

В глубине души я знала это всегда.

— По крайней мере, поездка в Рим показала ему, чего его лишили. Ты был прав, когда говорил, что он должен ехать.

Антоний нахмурился.

— Я порекомендовал ему побывать там, исходя из личных соображений, а не из политических.

— Может быть. Но когда ты Птолемей или Цезарь, эти соображения едва ли могут существовать раздельно.

Всемилостивейшая и мудрая царица Египта, расточающая справедливость!

Твой преданный и весьма занятый Олимпий.

Приветствую тебя. Я салютую тебе и салютую себе, ибо усердно трудился, приделывая солдатам искусственные носы взамен тех, которых они лишились в бою. Конечно, они далеки от совершенства, но это всяко лучше, чем зияющая дыра. И я очень усиленно прислушивался ко всем новостям. Вечерами я поднимаюсь на Палатинский холм, гуляю там в сумерках, когда ветерок шелестит в кронах старых сосен, и прохожу мимо расположенного неподалеку дома Антония, возле которого задерживаюсь и веду наблюдение. Во-первых, он в хорошем состоянии, ухоженный и чистый, — я знаю, Антоний будет рад узнать об этом. Сады пышно цветут, слуги беспрерывно снуют туда-сюда, а Октавия главенствует над ними, как истинная римская матрона. Как-то раз я заметил ее, когда она прогуливалась под кипарисами в саду на склоне холма. Ходят слухи — я слышал разговоры возле публичных фонтанов, — что брат приказал ей покинуть твой дом, император, но она упорно не желает подчиняться, заявляя, что она жена Антония и находится там по праву.

У меня чуть не закралось подозрение, что на самом деле Октавиан хочет, чтобы она осталась. Она рушит твою репутацию, выставляя себя мученицей, хранящей верность неверному мужу, самоотверженно воспитывающей его детей — причем не только своих, но даже Антилла, сына своей предшественницы, — и устраивая в доме приемы для друзей-сенаторов. Во всяком случае, это прекрасный способ лишний раз очернить безнравственного императора Антония, противопоставив оного добродетельной супруге.

А еще поговаривают — тоже вокруг фонтанов, многие из которых установлены благодаря щедрости Агриппы, — что Октавиан и его партия улучшают жизнь простых римлян, тогда как их безответственный соправитель проматывает деньги на Востоке, со всеми своими золотыми ночными горшками. (Эта деталь, несомненно, притягивает мысли людей. Есть у тебя такой горшок? Я не помню.) Еще здесь болтают об усыпанных драгоценными камнями письменных столах, тронах и евнухах. Они сплетничают о царице как о колдунье, жадной до мужчин, чья единственная цель — заманивать в свои сети благородных римлян. В их речах ты предстаешь паучихой, что сидит посреди сети из золотых нитей, унизанных драгоценностями, и ловит в нее каждого римского полководца, безрассудно отправляющегося в твои края. О браке, законном или незаконном, разговоров не ведут. Равно как о Парфии или Армении.

Рад сообщить, что Цезарион достиг больших успехов в латыни: во всяком случае, с уличными торговцами едой, жестянщиками и сапожниками он торгуется не хуже местного уроженца. А еще он за последние несколько недель сильно вытянулся, и ему понадобилась новая одежда. Он ее с удовольствием носит. Мне смотреть на него забавно, но в римском одеянии он совершенно не привлекает к себе внимания, да и сам чувствует себя так, будто всю жизнь носил это платье.

Методику восстановления носа я опишу тебе при встрече: она весьма своеобразна.

И пусть она никогда тебе не понадобится!

Читать эти строки было для меня даже тяжелее, чем вдыхать жаркий, удушливый воздух дворца. Опять Октавия! Да, Олимпий прав — в умелых руках она представляет собой идеальное оружие. Чем более она добродетельна, тем безнравственнее выглядит Антоний, не сумевший оценить этот образец женского начала.

Я с отвращением отбросила письмо, но, увы — никакой возможности повлиять на ситуацию у меня не имелось.

Я удалилась в «охлажденную» комнату. Метод, предложенный Вималой, действовал: когда слабый ветерок дул сквозь влажную капающую завесу, становилось прохладнее. Приходя сюда, я испытывала такое облегчение, что скоро распорядилась установить подобные устройства и в других помещениях.

Налив немного духов на носовой платок, я протерла лоб. Этот аромат — сочетание черного гиацинта и фиалки — всегда помогал мне прояснить мысли. Надлежало решить, показывать ли Антонию письмо. Какой от этого прок? Разве что ему захочется вернуться в Рим. Нет, не нужно. Я положила письмо туда, где он его не увидит.

Царица!

Твой верный врач, почти лишенный дара речи и потрясенный Олимпий.

Моя рука еще дрожит, и я едва могу писать эти строки. Но у меня нет выхода; только написав, я могу успокоиться и расставить все по местам. Следует ли мне рассказать тебе все сразу, с конца, или по порядку? По порядку, я думаю. Чтобы восстановить порядок, нужно установить порядок.

Так вот. Был прекрасный летний вечер вроде тех, какие у нас дома бывают практически всегда. Отшумели Ludi Apollinares, прошло празднование дней божественного Юлия, толпы схлынули, и город стал возвращаться к нормальному, повседневному ритму жизни. С окончанием праздника всегда чувствуется некое облегчение, вот и теперь и владельцы лавок, и обычные люди пребывали в приподнятом настроении. Болтались по улицам, заходили в таверны, прогуливались у реки или в общественных садах. Когда мы с Цезарионом поднялись по ступенькам к нашему жилью, расположенному на третьем этаже, я чувствовал себя немного виноватым из-за того, что лишал мальчика тех развлечений, какими его манит улица. Но поскольку я обещал оберегать твоего драгоценного сына от всего сомнительного, мы послушно потащились наверх, где нас ждали лишь среднего качества вино, перезрелые фрукты и скучные книги. Снаружи было довольно светло, а в комнатах уже темнело, и я зажег три масляные лампы, включая лампу Секста (странно, как запоминаются эти подробности), и настроился на тихий, спокойный вечер. Мне нужно было свериться с несколькими медицинскими трактатами, а Цезарион собирался практиковаться в латинских склонениях. Это такое же развлечение, как прогулка по кладбищу, а по правде, так и меньшее, поскольку на встречу с духами рассчитывать не приходилось.

И вот, когда мы сидели там в полумраке, я услышал стук в дверь и небрежно сказал: «Войдите».

Когда живешь в таком человеческом муравейнике, поневоле знакомишься с соседями, так что я хорошо знал мясника Гая, пекаря Мака и Зевсу ведомо скольких еще. Но когда я поднял голову и увидел входящего — чуть не обратился в камень.

То был Октавиан.

Я узнал его сразу. Кто еще мог выглядеть, как все его статуи? Точнее — подобно статуям, ибо ваятели всегда идеализируют черты человека, а подлинный облик отличается от идеала. Хотя, должен признать, что он красив, и скульпторам удалось передать его индивидуальные черты — маленькие, низко посаженные уши и треугольное лицо. Вот так я его узнал.

Я не мог вымолвить ни слова — что, как ты знаешь, мне несвойственно.

«Добрый вечер, Олимпий» — сказал он, совсем лишив меня дара речи.

Потом он повернулся к уставившемуся на него Цезариону и лишь кивнул, не назвав никак, а комнату обвел презрительным взглядом, как бы говоря: ну, и что вам дала ваша нелепая маскировка?

И эти глаза… прозрачные, серовато-голубые, совершенно лишенные эмоций. Я никогда ни у кого не видел таких глаз, даже у мертвых солдат! Даже их взгляды не обладают такой пустотой, за которой, однако, кроется удивительная наблюдательность.

«Добрый вечер, триумвир, — услышал я невесть откуда взявшиеся собственные слова. — Действительно, славный вечер, не так ли? Что привело тебя сюда? Я думал, у тебя дела в Иллирии».

Достаточно ли спокойно я говорил? Я надеялся не уступить ему в выдержке и, может быть, пробить брешь в его невозмутимости. Пусть не думает, что его появление для меня полная неожиданность.

«Тебе было трудно нас найти?»

«Ничуть». — Он изобразил улыбку.

«Что ж, говорят, твоя шпионская система хороша. Я полагаю, она нужна тебе — так много врагов».

Цезарион поднялся на ноги. Мне приятно сообщить, что ростом он почти с «сына бога». Но ведь он тоже сын бога. Ох уж эта компания небожителей!

Октавиан повернулся к нему с той же фальшивой улыбкой.

«Добро пожаловать в Рим, царевич, — сказал он. — Прошло немало времени — лет девять или десять, пожалуй, — с тех пор, как я видел тебя. Тебе следовало известить меня, чтобы я принял тебя официально».

«Мы не хотели беспокоить тебя, триумвир, поскольку ты сражался с врагами Рима, — промолвил в ответ Цезарион, поразив меня тем, как быстро он нашелся. — Это означало бы навязываться».

«Вздор! — воскликнул Октавиан. — Такими мыслями ты оскорбляешь меня».

«Никакого оскорбления в моих словах нет, триумвир», — возразил Цезарион.

Они уставились друг на друга с нескрываемым любопытством.

Наконец Октавиан нарушил молчание.

«Но ты все же оскорбил меня тем, что тайком прибыл в мой город, используя мое родовое имя. А также утверждением, будто ты сын моего отца».

Он вперил взгляд в медальон с эмблемой Цезаря, который был отчетливо виден на шее мальчика.

«Рим — не твой город, и сам Цезарь разрешил мне использовать его имя. Кроме того, он тебе не отец, а лишь двоюродный дядя», — ответил Цезарион.

«Двоюродный дядя по рождению, отец по усыновлению, — указал Октавиан. — По крайней мере, в наших жилах одна кровь — кровь Юлиев. Чего не скажешь о тебе. Все знают, что ты бастард, родившийся от неизвестного отца. Если царица говорила иначе, она оказала тебе дурную услугу».

«Теперь ты оскорбляешь мою мать! — яростно вскричал Цезарион. — Она никогда не лжет».

«Она солгала Цезарю, притворившись, будто носит его ребенка. Все знали, что он не способен стать отцом».

«Прошу прощения, триумвир, — вмешался я, — но как врач, я должен не согласиться с тобой. У Цезаря была дочь Юлия».

«Да, родившаяся за тридцать лет до этого… мальчика».

«И что это доказывает? Может быть, его жены страдали бесплодием?»

«Все три?»

«У Корнелии была Юлия, а что касается двух остальных — с Помпеей он развелся по подозрению в измене, а Кальпурния практически не жила с ним вместе. — Уж в таких делах я, разумеется, разбирался получше Октавиана. — Кроме того, не нужно выставлять Цезаря простаком, которого легко провести. Уж он-то знал, где был, когда…»

Я осекся, потому что стеснялся говорить такие вещи в присутствии мальчика!

Октавиан фыркнул. Его тонкие ноздри слегка затрепетали.

«Я приказываю тебе перестать использовать имя Цезаря, — произнес он холодно. — Ты не имеешь никакого юридического права на него».

«Тогда почему же ты восемь лет назад именно под этим именем признал меня соправителем моей матери?» — спросил Цезарион, обнаружив юридические познания.

На миг ему удалось поколебать Октавиана.

«Это сделал не я, но триумвиры Антоний и Лепид. Они настояли на этом, как на уступке царице Египта, чтобы предотвратить отправку ее кораблей в Азию, на помощь убийцам».

«Вот теперь ты действительно оскорбляешь мою мать! Как будто она стала бы оказывать помощь Кассию и Бруту! Нет, ты признал меня под этим именем, поскольку знал, что это правда. Но теперь ты стремишься перечеркнуть все и узурпировать мое наследие».

Октавиан, казалось, становился спокойнее, тогда как Цезарион, напротив, все сильнее горячился.

«Значит, ты признаешь это: ты намереваешься присвоить свое воображаемое римское наследие и ниспровергнуть римский закон! Для таких, как ты, есть достойные имена — самозванцы, узурпаторы и мятежники. По закону Рима я — сын Цезаря, и я наследую его имя и состояние. Только захватив Рим и уничтожив его сенат и судей, ты можешь сместить меня».

Мне показалось, он хотел сказать «низложить», но вовремя вспомнил, что это относится к царям, и спохватился.

«Это ты извращаешь закон и лишаешь меня того, что принадлежит мне по праву», — не унимался Цезарион.

Его стойкость вызывала у меня невольную гордость.

«Довольно! — Октавиан почти повысил голос. — Возвращайся в Египет. Скажи царице, чтобы она оставила пустые мечты о покорении Рима и освободила порабощенного ею триумвира Антония. Она одержима мечтой об империи, но здесь ей не править! И ты не сын Цезаря! Скажи все это и предупреди ее, чтобы держалась подальше от моей страны. Никогда больше не оскорбляй меня, являясь сюда таким образом! — Он огляделся по сторонам, глаза его сузились. — Что за жалкий маскарад!»

«Это твоя страна? — спросил Цезарион. — А я думал, что триумвир Антоний тоже может считать ее своим домом».

«Когда он будет готов расстаться со своей восточной жизнью, со своими наложницами, евнухами и пьяными оргиями, когда он захочет вновь стать римлянином, пусть возвращается».

«Боюсь, ты стал жертвой тобой же распускаемых слухов, триумвир, — сказал я. — Ведь это ты придумал наложниц, евнухов и оргии. Приезжай, погости у нас, и ты собственными глазами увидишь, какую жизнь ведет Антоний».

«Никогда!»

Он выглядел так, точно его пригласили в змеиное гнездо.

«Ты боишься, что восточная царица околдует тебя?»

Я не удержался от того, чтобы подколоть его, хотя дело было далеко не шуточное. Его выдумки получили самое широкое хождение.

«Проделать такое со мной не под силу даже ей, — заявил он. — А теперь убирайтесь. Я должен вернуться в Иллирию и не хочу, чтобы вы оставались здесь».

«Значит, ты оказал нам честь, проделав путь от границы ради этого неофициального визита? — осведомился я. — Такое длинное путешествие — ради такого короткого разговора!»

«Я сказал то, что нужно было сказать, и увидел то, что нужно было увидеть», — молвил он и повернулся, собравшись уйти.

«И твое путешествие, занявшее гораздо больше времени, оправдало себя? Ты получил ответы нас свои вопросы?» — полюбопытствовал Цезарион.

«Vale, — сказал Октавиан. — Прощай. Я не горю желанием увидеть тебя снова».

Он перешагнул порог и исчез, словно растворился. Я подошел к двери и выглянул ему вслед, но увидел лишь темноту коридора.

«О боги! — воскликнул Цезарион, сам побледневший как призрак. — Не привиделось ли нам это?»

«Если и так, ты вел себя достойно и не оплошал перед этим „привидением“, — заверил его я. — Сам Цезарь не справился бы лучше. Ты показал себя истинным его сыном».

Именно так все и было — менее часа тому назад.

Я получила это письмо вскоре после того, как оно было написано — удача помогла ускорить почту. Жара по-прежнему удерживала Александрию в вялой бездеятельности, но послание встряхнуло меня так, словно я обнаженной оказалась на ледяном ветру.

Поначалу я стала нервно расхаживать по той самой комнате, где только что лениво валялась на кушетке без сил, не способная пошевелиться. Мысли, вертевшиеся в голове, были еще быстрее моих шагов. Октавиан! Октавиан внезапно налетел на моего сына, как хищная птица! Должно быть, он выслеживал его — или у него есть шпионы в каждом доме, на каждом углу. Но даже если так, откуда они узнали, кто такие Цезарион и Олимпий? Население Рима составляет почти миллион человек, причем большая их часть — бедняки, сосредоточенные в многолюдных муравейниках вроде Сабуры. Никто их не считает, никто не обращает на них внимания. Как в такой ситуации два ничем не примечательных человека могли привлечь внимание самого Октавиана?

И то, как он появился и исчез… это почти сверхъестественно. Как мог его корабль в полный штиль так быстро доплыть до Италии? Как мог он пробраться в Рим незамеченным?

А ведь для такого человека тайное убийство не составит ни малейшего затруднения. Не грозит ли опасность самой жизни Цезариона? Я перечитала зловещие строки: «Я должен вернуться в Иллирию и не хочу, чтобы вы оставались здесь».

Если Олимпий и Цезарион не отреагировали немедленно, не пошлет ли он своих приспешников устранить их?

— Антоний!

Я поспешила в его покои, сжимая письмо и рассчитывая застать его за рабочим столом, над бумагами. Однако, хотя стол был завален свитками и донесениями, Антония в комнате не было. Я нашла его в одном из маленьких смежных помещений спящим на кушетке. Одна его нога свисала на пол, другая покоилась на подушке. Слуга обмахивал его опахалом, колебля нагретый воздух.

— Проснись! — воскликнула я и стала трясти его за плечи.

Я не могла ждать. Мне нужно было поделиться с ним страшным известием немедленно. Слугу с опахалом я отослала прочь.

Антоний что-то пробормотал и с трудом разлепил веки, пытаясь очнуться. Дневной сон иногда бывает очень глубоким.

«Ну, просыпайся скорее! — мысленно взывала к нему я. — Ты нужен мне позарез!»

Я хотела, чтобы он прочел письмо и в своей обычной невозмутимой манере убедил меня в том, что ничего страшного в нем не содержится, что я пугаю сама себя понапрасну. Порой я придавала чему-либо большее значение, нежели оно того стоило. Как правило, это раздражало, но сейчас я была бы счастлива ошибиться.

— Что случилось? — наконец пробормотал он.

Язык его еще заплетался, глаза оставались затуманенными. Он потер их.

— Пришло письмо. Ужасное письмо!

Я сунула свиток ему в руки, прежде чем он успел перейти в сидячее положение. Антоний смотрел то на меня, то на письмо, ничего не понимая.

— Ну, читай же! Читай.

Он спустил ноги на пол, нетвердой рукой поднес послание к глазам и вчитался. Я внимательно следила за выражением его лица. На нем не отразилось ничего.

Потом его взгляд вернулся к началу, и он перечитал письмо, уже окончательно проснувшись. Теперь на его лице появилось нечто среднее между отвращением и попыткой приободриться.

— Прости! — только и сказал Антоний, уронив письмо на кушетку.

Одним лишь словом ему удалось передать и сожаление, и глубокое понимание того, с чем мы столкнулись.

Я обняла Антония и уткнулась лицом в его плечо, радуясь ощущению его надежности. Я хотела, чтобы это успокоило меня, раз не помогли слова. Потом я вдруг расплакалась у него на груди, как дитя. Сотрясаясь от рыданий, я прижималась к нему, радуясь тому, что составляет основу супружеских уз: вот человек, к которому можно прижаться, когда все остальное против тебя. Одно прикосновение к нему приносит облегчение. В те мгновения, когда мы плачем и боремся с кошмарами, как дети, этот взрослый человек оказывается рядом, чтобы утереть нам слезы.

Я насквозь промочила плечо его туники и, только когда рыдания затихли, виновато потеребила ткань.

— Ну вот, испортила хорошую вещь, — сказала я, чувствуя себя глупо.

Золотые нити оказались перекручены там, где я цеплялась за них, а слезы высыхали и проступали белой солью.

— Ничего страшного, — отозвался Антоний. — Для хорошей цели.

Он откинул мои мокрые спутанные волосы назад от шеи и горла, где они приклеились к коже, и разгладил их. Точно так же я поступала с детьми. И точно так же, как с детьми, он спросил у меня, не хочу ли я сладкого.

— Скушай что-нибудь.

Он потянулся к блюду с фигами, и я невольно рассмеялась.

— Спасибо, не хочу.

Антоний убрал руку от блюда и положил ее мне на плечо.

— Кажется, я еще не видел, чтобы ты плакала, — промолвил он больше для себя, чем для меня.

— Я стараюсь никогда не плакать, — ответила я. — Во всяком случае, в чьем-либо присутствии. Это недостойно царственных особ.

— Значит, ты наконец стала доверять мне, — заметил он.

Он был прав. Порой в присутствии Антония я позволяла себе расслабиться, как ни с кем другим. А теперь совсем перестала от него отгораживаться.

— Да, я научилась доверять тебе, — призналась я.

— Ты словно дикий зверек, который долго привыкает есть с руки, — сказал он. — И все еще готова укусить, если я вдруг сделаю неверное движение.

— Уже нет, — возразила я, вытирая слезы. И это была правда — об укусах не могло быть и речи. Мы составляли единое целое.

— Это радует мое сердце, — сказал он, крепче сжимая руку вокруг меня. — Теперь, моя дорогая, о письме — да, оно внушает тревогу. Но одновременно многое упрощает.

— Что ты имеешь в виду?

— Октавиан в кои-то веки предпринял однозначные действия, — пояснил Антоний. — Он раскрылся: высказался открыто и о своем амбициозном желании быть Цезарем, и о том, что не намерен терпеть соперников. А заодно раскрыл, кого он считает своим соперником. Не меня. Не тебя. А Цезариона.

Мне стало ясно, что он прав — это своего рода победа. Как спрут, скрывающийся в подводном гроте, Октавиан предпочитал сохранять свои мотивы и намерения в тайне. Но на сей раз, вольно или невольно, он себя разоблачил.

Но, пока я опасалась за безопасность Цезариона, это было слабым утешением.

Маскировка… Цезарион вынудил Октавиана отбросить маску.

 

Глава 30

Мне с трудом верилось, что я снова в Антиохии, к тому же зимой. Я сделала все наоборот: летом оставалась в изнывающей от жары Александрии, а с приближением зимы — унылой и пасмурной в тех краях — перебралась в Антиохию. И снова Антоний готовился там к восточной кампании; снова он собирал войска и своих командиров. Только на сей раз его целью была не Парфия, а Армения.

Тот же самый дворец Селевкидов с огромными, как пещеры, залами, тоннелями коридоров и пустыми глазницами лестничных проемов воспринимался совсем не так, как в прежние дни, когда после нашей свадьбы их заполняло счастье. Тогда все вокруг казалось мне волшебным, но теперь магия покинула это место, и я остро переживала потерю.

Антоний был слишком занят и ничего не замечал. Армянская кампания откладывалась долго, но когда решение было принято, все его дни стали беспрерывной чередой встреч, переговоров и совещаний. Первым же делом он призвал Марка Тития, дабы тот представил нам объяснения относительно Секста.

Я говорю «нам», потому что я настояла на своем присутствии. Египет должен знать, на что расходуются его деньги и ресурсы. Кроме того, мы с Антонием стали соправителями восточной империи… Но подробнее об этом позже.

Титий командовал силами в Сирии, и до Антиохии ему нужно было проделать не столь уж длинный путь. Он мне всегда нравился — может быть, потому что был худощавым и смуглым, на восточный манер. Титий был моложе остальных военачальников, в общении со мной всегда выказывал исключительную любезность, но вот в его отношении к Антонию я улавливала легкий оттенок затаенного презрения. Не спрашивайте меня, как я узнала об этом, — просто я умею улавливать такие вещи. Но когда я рассказала Антонию, он лишь хмыкнул.

— Чтобы побудить меня к действиям, нужно что-то более определенное.

Титий был из тех, кто нашел убежище у Секста, когда бушевали проскрипции; впоследствии он присоединился к своему дяде Планку под знаменем Антония. Эти двое представляли собой странную пару: Титий — смуглый, длиннолицый, желчный, а Планк — светловолосый и румяный любитель посмеяться.

Титий предстал перед нами в огромном зале для аудиенций. Я предложила принять его, восседая на тронах, но Антоний об этом и слышать не желал.

— Здесь я военачальник, а не автократор, — сказал он.

Этим греческим словом он определял свой статус владыки и правителя Востока, хотя и не царя.

— Ну, а кто же я? — спросила я. — Я-то не перестала быть царицей?

— Царица в Египте, а здесь ты находишься в качестве флотоводца. Ведь мой флот состоит по преимуществу из твоих кораблей. Так что располагайся в удобном кресле, но никакого трона.

Титий вошел размашистым шагом, вид у него был недовольный и задиристый. Он по-военному поприветствовал своего командира, кратко доложил о случившемся и стал ждать вопросов Антония.

— Кто отдал тебе приказ казнить его? Вот что я хочу знать, — проговорил Антоний.

— Мне дали понять, что это твой приказ, — ответил Титий. Секст пытался скрыться и был схвачен, когда бежал к парфянам. Он собирался скрыться под их защитой. Он изменник.

— Кому он изменил? Он никогда не присягал мне на верность.

— Он изменил Риму. Предал своих предков, запятнал и опозорил их славное имя.

— И ты решил, что должен покарать его?

— Ты ведь убил Цицерона, чтобы покарать его! И скольких других во время проскрипций, жертвой которых едва не стал и я?

— В этом и позор, — указал Антоний. — Секст защитил тебя и сохранил твою жизнь, когда ты укрывался под его крылом. А ты в благодарность за это убил его.

Титий ощетинился.

— При всем моем уважении, император, Секст бежал не ко мне — он бежал от меня. Я солдат на службе у Рима. Или ты считаешь, что я должен был изменить моей клятве на верность Риму и пощадить его врагов, исходя из личного расположения? Странное представление о чести! Я думаю, оно более подходит для женщины.

Меня это возмутило.

— Если ты думаешь, будто женщины щадят врагов, полководец Титий, ты не знаешь истории. Мы бываем так же суровы, как и мужчины, и мы ничего не забываем.

— Будь по-твоему, царица Клеопатра. Я думаю, что ты сама не пощадила бы Секста. — Он улыбнулся мне. — Никто бы не сделал этого, будь у него хоть малейшее чувство самосохранения. Негодяй попал в мои руки, и я избавился от него — вот так! — Он произвел руками удушающее движение. — Я остановил его дыхание, чтобы легче дышалось Риму и Александрии.

— Довольно, — сказал Антоний. — В дальнейшем я хочу, чтобы ты исполнял приказы, а когда приказов нет, ждал бы их.

— А ты можешь искренне сказать, что твой приказ был бы иным? — смело спросил Титий.

— Трудно говорить, как могло бы быть, перед лицом свершившегося факта, — проворчал Антоний, ерзая в кресле. — Итак, во время предстоящей кампании в Армению я полагаюсь на тебя — ты прикроешь мне спину. Сирию нужно держать крепко. Я получил предложения от мидийцев: они в тысячный раз поменяли сторону и теперь хотят помочь нам, как они считают, против парфян. Пусть помогают, но Сирия должна быть надежно защищена. Я доверяю ее безопасность тебе и трем твоим легионам.

— Ты увидишь, я достоин доверия.

— Надеюсь, мы не нажили врага, — промолвила я, когда Титий удалился.

— Глупости. Он ожидал отставки. Ему повезло, что я сохранил за ним командование.

— У тебя не так много командиров, чтобы выбирать, — напомнила я ему.

— Ну уж ему-то замена бы нашлась. Разве Рим оскудел молодыми толковыми воинами?

— Рим, наверное, не оскудел, но от Рима тебя отрезал Октавиан. Там ты людей не найдешь.

— А что, Восток беден талантами?

— Если ты назначишь командира не из римлян, с новой силой пойдут толки насчет азиатских полчищ, собирающихся сокрушить Рим, — сказала я. — Сам понимаешь, все этого боятся, особенно если вспомнить пророчество.

— Да, насчет того, что эти полчища поведет женщина. Ты, мой флотоводец.

Он наклонился и тихо прикоснулся губами к моей руке.

Индийский посол заверил нас: его господин так стремится стать нашим союзником, что желает обручить свою единственную дочь Иотапе с нашим сыном Александром и сделать Александра наследником своего трона.

— Мой всемилостивый царь простирает к тебе твои объятия — так он выразился! — и вверяет свою величайшую драгоценность, свое единственное дитя твоему попечению.

У меня, признаться, сжалось сердце: неужто судьба Александра решится в столь нежном возрасте? Мне вспомнилось собственное детство, когда череда дворцовых переворотов избавила меня от навязанного брака. Но свободу выбора я обрела, только став царицей. Правда, даже эта свобода не была полной, и мне дважды пришлось вступить в формальный брак с двоими моими братьями. Но ни с одним из них я не жила как жена и возлюбленных себе выбирала самостоятельно. Моим отпрыскам рассчитывать на такое везение не приходится.

Сейчас все они пребывали в Александрии в полной безопасности. Цезарион вернулся домой, счастливо избежав ловушек, которые могло расставить для него коварство Октавиана. Я не собиралась отдавать миру своих детей так скоро, однако понимала, что порой у членов царствующих семей нет выбора.

Царь Мидии даже освободил угодившего в плен вместе с обозом невезучего царя Полемона, который направлялся теперь к нам в Антиохию с возвращенными орлами двух перебитых римских легионов.

Теперь оставалось лишь отомстить Артавазду, чтобы восстановить честь Рима.

— Слава императору Марку Антонию и царице Клеопатре! — возгласил главный дворцовый служитель.

Мы с Антонием стояли у входа в огромный зал, украшенный гирляндами вечнозеленых растений и искусственными цветами из раскрашенных сухих камышей. Горело множество факелов и свечей, как в храме. Помещение заполняли римские военачальники, старшие командиры и военные трибуны, сирийская знать и богатые купцы. Мы держались за руки и улыбались, позабыв о недавнем жарком споре насчет того, какие титулы нам использовать.

По правде говоря, это был весьма деликатный вопрос. Антоний одновременно и превосходил царей, и уступал им: как автократор — абсолютный властитель, — он возводил на престолы царей и низлагал их. Но по римскому закону римлянин не мог пользоваться царским титулом, предполагавшим наследственную власть. Что касается титула триумвира, то срок триумвирата истекал через два года, и вспоминать об этом лишний раз явно не стоило. В Риме личность Октавиана недавно провозгласили священной, и он сам называл себя триумвиром все реже. В этой ситуации титул «император», означавший нечто вроде «высшего военачальника» или «главнокомандующего», был хорош своей нейтральностью, и теперь Антоний настаивал на нем.

Наши дни рождения приходились на близкие дни, так что мы могли отмечать их вместе. В начале нового года Антонию исполнялось сорок восемь лет, а мне — тридцать пять. С тяжелым сердцем я начала осознавать, что мой моложавый, полный жизни супруг незаметно приблизился к возрасту Цезаря, каким он был в тот момент, когда мы познакомились. Куда только утекли все эти годы? Как ни банально звучит, они будто пролетели. Перед моим мысленным взором промелькнули образы Антония: вот он кавалерист лет тридцати, вот лоснящийся от масла и пританцовывающий жрец Луперкалий — между тридцатью и сорока, а вот пожалуйста — ему уже под пятьдесят.

«Замедли бег, бог времени! — взмолилась я. — Останови свою колесницу, дай нам передохнуть и оглядеться, даруй одно спокойное мгновение…»

Но я понимала, что жестокий бог никогда не откликнется на эту мольбу. К тем, кто пребывает в его тисках, он еще более беспощаден, чем Титий.

Я повернулась, чтобы полюбоваться на гордый профиль Антония, все еще красивый, все еще властный, все еще говоривший судьбе: «Я сражусь с тобой».

Я высоко подняла руку, намереваясь спуститься.

Странно, но сожалений о собственных пролетевших годах у меня не было — видимо, потому что я не могла видеть их со стороны. Нам всегда кажется, что мы задержали полет времени, что впереди у нас еще много непройденных троп и мы непременно пройдем их до конца…

Грянули приветственные кличи. Мы давно не отмечали наши дни рождения с таким размахом, но сегодняшний праздник отвечал нашему настроению в этот зимний вечер.

Канидий Красс, чье лицо было еще более обветрено, чем обычно, поклонился в пояс. Выпрямившись, он похлопал Антония по запястью.

— Снова в поход, император! — воскликнул он.

— Сам Юпитер дарует нам победу! — возгласил Планк, подняв руку в салюте.

Царь Полемон Понтийский — человек с учтивыми манерами и вкрадчивым голосом — добавил к поздравлениям следующую речь.

— Аристотель в своей «Риторике» пишет, что тело находится в наилучшем виде между тридцатью и тридцатью пятью годами, а ум переживает расцвет примерно в возрасте сорока девяти лет. Это значит, что вы оба, каждый по-своему, достигли наилучшего возраста и находитесь в завидном положении.

— Думаю, это значит, что вместе мы составляем идеальное целое, — отозвался Антоний. — Мой ум и ее тело сосуществуют в полном согласии.

Деллий подошел и воззрился на нас, высоко подняв брови, словно ему предстало некое волшебное видение. На меня его льстивые манеры не производили никакого впечатления.

— Ты далеко не самый старый военачальник, отправляющийся в поход, — заявил он Антонию, будто речь шла об этом.

— Я так и не думал, — сказал Антоний. — Отступление из Парфии, при тех нечеловеческих условиях, показало, что я еще достаточно молод.

— Да, верно, — энергично, но не слишком убежденно закивал Деллий.

— Но ты моложе меня, и до конца зимы я непременно отправлю тебя в Армению, чтобы ты мог испытать себя в снегах.

Деллий встревожился.

— Я хочу, чтобы ты обратился к Артавазду с предложением… союза. Брачного договора между нашими детьми. Он, конечно, откажется, и тогда у нас появится предлог, чтобы напасть на него. Я узнал из надежных источников, что он вел переговоры с Октавианом. Ни тот ни другой не желает мне добра. Они друг друга стоят.

Я была поражена столь нелицеприятной публичной оценкой Октавиана, поставленного на одну доску с изменником Артаваздом.

— Да, император, — пробормотал Деллий.

Он стал оглядываться по сторонам, чтобы скрыться, пока Антоний не облагодетельствовал его новым заданием, столь же малоприятным. Бочком, как береговой краб, он торопливо отступил и затерялся в толпе.

Ярко пылали факелы, разносилось эхо радостных восклицаний. Планк повел командиров вкруговую: пританцовывая, они восхваляли Антония, называли его «победоносным Гераклом» и «благодетельным Дионисом». Казалось, вместе с этими возгласами к высоким стропилам воспаряет и он сам. Антоний завоевал любовь своих воинов отвагой и стойкостью, проявленными в тяжелейшем отступлении из Парфии.

В тот вечер даже язвительный Агенобарб воздержался от обычных колкостей и преподнес Антонию подарок — меч из закаленной стали.

— Новый клинок для нового похода, — провозгласил он с воинственным блеском в глазах. — Правда, качества полководца тебе потребуются прежние — невозмутимость в разгар битвы, решительность и отвага.

— Теперь ты можешь оставить свой старый верный меч Александру, — сказала я.

Антоний взял новый меч и одобрительно пробежал большим пальцем по остро отточенному клинку.

— Спасибо, мой друг, — сказал он Агенобарбу.

Пять жаровен горели так жарко, что раскалились докрасна, не допуская холод в нашу спальню. Когда празднества закончились, на столе остались подарки наших гостей, а мы с облегчением сменили жесткие и тяжелые расшитые парадные одеяния на удобные сирийские ночные туники, уселись в мягкие кресла, украшенные жемчужными узорами, и вздохнули с облегчением.

— Было довольно утомительно, — признался, зевая, Антоний.

— Это ничто в сравнении с прежними временами в Александрии, — напомнила я. — Наши пирушки с «неподражаемыми»… помнишь?

— Тогда я был моложе, — сказал он, не подумав, и лишь потом сообразил, как это прозвучало. — Может быть, мне просто все надоело? — предположил он. — Одни и те же люди, одни и те же песни.

— Однако вино другое, — заметила я. — Тогда мы пили лаодикейское, а не фалернское.

Я налила чашу из кувшина, оставленного для нашего удовольствия, и вручила ему.

— Вино никогда не подводит, — промолвил он, отпивая из чаши маленькими глотками.

Возражать я не стала, хотя придерживалась иного мнения. Вино — напиток предательский, и в последнее время оно предавало Антония особенно часто. Он пил слишком много, полагая, что не пьянеет, однако это было заблуждением.

Несколько минут он сидел молча, смакуя напиток, а потом вдруг заявил:

— Сегодня вечером мы торжественно провозгласили создание нашей империи.

— Что ты хочешь сказать?

Его внезапное заявление вызвало мое недоумение.

— Нет смысла больше притворяться, во всяком случае мне, — произнес он, и в голосе его звучало страдание. — Шаг за шагом меня подводили к тому, чтобы стать властелином огромной восточной империи, вместе с императрицей. Клянусь Гераклом, сам я не прилагал к этому никаких усилий!

Антоний поставил чашу и обеими руками пробежался по волосам, словно мог распрямить свои мысли, приглаживая кудри.

— Сегодня вечером мы прекрасно справились со своими ролями. Мы стояли бок о бок во всей этой восточной мишуре и принимали дары наших подданных… О, что ты сделала со мной? — Он соскочил с кресла и начал срывать с себя сирийский халат. — Прочь! Прочь!

Он пьян? Я заглянула в чашу — она оставалась наполовину полной.

— Прочь! Прочь! — Антоний в негодовании отбросил халат. Он посмотрел на свои пальцы, вытянув мускулистые руки. — Все эти перстни!

Кольца и перстни полетели следом за скомканным халатом, затем настала очередь изукрашенных сандалий. Он швырнул их в воздух, причем одна из сандалий, шлепнувшись на жаровню, задымилась.

Антоний разразился смехом, но потом помрачнел, уставился на меня и заявил:

— Это ты! Превратила меня из римского магистрата в восточного деспота.

— Выходит, Октавиан и тебя запутал своими лживыми измышлениями.

— В его словах достаточно правды, которую стоит принять во внимание.

В комнате было холодно. Чтобы не продрогнуть, он набросил на себя сорванное с постели одеяло вместо ненавистного изукрашенного одеяния.

Итак, разговора нам не избежать — а я не приготовилась к нему. Мысленно обратившись к Исиде с краткой молитвой (не оставь меня в такую минуту!), я заявила:

— В этом одеяле вид у тебя столь же дурацкий, как и твои слова.

Он лишь поднял на меня взгляд, полный бесконечной скорби.

— Правда причиняет мне боль, — сказал, помедлив, Антоний. — Боюсь, я ее не вынесу.

Он выглядел таким несчастным, что мое сердце потянулось к нему. Я никогда не разрывалась между двумя мирами, как он сейчас. Жизнь избавила меня от подобного испытания.

Когда он снова тяжело опустился в кресло, я встала позади, склонила к нему голову и обняла его за плечи, как статуи Гора, оберегающие фараона. Теперь сильной была я. Помоги мне поддержать его, милостивая Исида!

— Если ты втягивался в это шаг за шагом, значит, такова твоя судьба, — заговорила я. — Противиться судьбе не в силах никто. Отвергать судьбу бесполезно, иначе ее бремя становится только тяжелее. А судьба каждого человека скроена по нему, как рубашка. Нет второго Александра, нет второго Моисея, нет второго Антония. Ты — первый и единственный, который ходит по земле. Ты просто обязан быть лучшим Антонием из всех возможных.

Я почувствовала, как его голова медленно движется из стороны в сторону.

— Бессмысленно говорить, что ты хочешь быть кем-то другим, нельзя желать чужого удела. Твоя доля предопределена. Ты самый выдающийся из ныне живущих полководцев — значит, богатая восточная часть римских владений должна принадлежать тебе. Для этого ты должен стать частью ее. Ты на редкость внимателен к нуждам своих подданных…

— Подданных! У меня нет подданных! Я не царь! — воскликнул он.

— Хорошо, тогда к твоим… клиентам, подчиненным, жителям твоих провинций.

Я вздохнула. Какая разница, как их называть?

— Ты понимаешь их и в этом смысле отчасти принадлежишь к ним. Правда в том, что хотя западная часть владений Рима связана с восточной, они не подогнаны плотно, и по этому слабому месту рано ли поздно пройдет трещина. Римлянин с сугубо западным мышлением не сможет удержать державу от распада. Для этого нужен такой человек, как ты, — воспитанный в Риме, но понимающий Восток.

Он сидел неподвижно, словно статуя фараона. Слышал ли он мои слова — мои рвавшиеся прямо из сердца слова? Был ли от них толк?

— Именно ты призван сохранить Рим, — сказала я. — И не только потому, что частично проникся духом Востока. Как будто что-то может стереть славную историю твоей фамилии или те долгие годы, что ты провел на службе Риму. Нет, это все сохранится, но к старому должно добавиться новое: новое понимание, новое видение мира. Именно это делает тебя властителем, какого заслуживает Рим.

— Я не властитель.

— Я хотела сказать — вождь. Тот, кто откроет новые горизонты. Мир гораздо обширнее и богаче, чем кругозор римского патриота, который ест простую кашу, носит грубые сандалии и проходит мимо храмов и алтарей чужеземных богов, не повернув головы.

Антоний, видимо, вообразил себе этого закоренелого ретрограда и слегка усмехнулся, что поощрило меня продолжать свою речь.

— Тебе знакомы люди такого типа. Они носят грубую домотканую одежду, говорят только на латыни, а греческую поэзию, сливовый соус и звук систра воспринимают как угрозу. Представь, какая судьба ждет все ваши… провинции, если во главе Рима встанет подобный человек?

— Да, им не позавидуешь, — признал Антоний.

— Если твоя судьба здесь — прими ее! Радуйся ей! Возблагодари богов за то, что они сделали тебя господином людей, которых ты хорошо понимаешь и высоко ценишь. Ты не перестанешь быть римлянином, если ты будешь гражданином мира. Не важно, что скажет Октавиан! Ты обретешь величие.

Слушает ли он меня?

— И говорю тебе еще раз: для многих ты станешь избавителем, потому что под властью Октавиана им придется тяжко. О, какие их ждут страдания!

В воздухе повисло долгое молчание. Наконец Антоний его нарушил:

— Ты хорошо понимаешь Восток, но я не думаю, что ты понимаешь Рим. Ты низводишь его до уровня тех же обидных римских карикатур, где изображаются восточные жители. Римлянин для тебя — грубый, дурно одетый варвар, поедающий пустую кашу. Это столь же вздорный стереотип, как коварный, изнеженный и развращенный египтянин.

— Вот видишь! Ты только что подтвердил мою точку зрения! У тебя есть мудрость и способность видеть обе стороны! Именно тебе и только тебе суждено править… возглавить весь римский мир.

— Я вижу достоинства обоих миров, — признал он.

— Как видел их Цезарь. Он, как и ты, понимал, что все граждане Рима должны быть равны, каждая сторона должна уважать другую. Не беги от ответственности!

— А как в Риме воспримут тот факт, что рядом со мной всегда находишься ты? — печально спросил он. — Они смотрят на вещи не так широко, как твои идеализированные граждане мира.

— Их учат ненавидеть меня, — сказала я. — Но когда они увидят Клеопатру собственными глазами, то быстро поймут, что им нечего опасаться… Но это дело далекого будущего, и сейчас главное другое. Устранить Октавиана! — Я повторила эти слова медленно, прямо в его ухо: — Ты… должен… устранить… Октавиана.

— Под каким предлогом?

— Прежде всего лиши его возможности именоваться Цезарем. Назови самозванцем. Докажи это, и ты подорвешь основу его власти.

— Основу — да, но не саму власть. Она держится на его легионах. И его опорных пунктах в Италии.

— Сначала основу, потом саму власть. Объяви Цезариона истинным правопреемником и брось Октавиану открытый вызов. Смело провозглашай восточную империю как нечто состоявшееся. Спровоцируй его. Чем скорее разразится битва, тем выше твои шансы на победу. Учти, он день ото дня становится сильнее.

— Может быть, судьба сделает мою работу за меня, — хмыкнул Антоний. — Если верить в судьбу, она даст Риму правителя и без нашей помощи. Октавиан все еще ведет войну в Иллирии. Может быть, он погибнет там. Я слышал, он повредил колено…

— Цезарь всегда говорил, что, если удача к нам не спешит, мы должны протянуть ей руку помощи, — сказала я.

— Я не второй Цезарь, как ты знаешь.

— Я знаю, что я права! Пожалуйста, послушайся моего совета.

Он вздохнул.

— После Армении…

— Конечно, после Армении. Это даст тебе время проработать нужные планы.

— Да, любовь моя.

Наконец он повернулся и уткнулся в мое плечо.

— Мы создадим нашу империю вместе… моя императрица. — Антоний встал и потянул меня за руку. — Пойдем в постель и, как подлинные правители державы, где проживает множество разных народов, будем заниматься любовью согласно их обычаям, столь же разнообразным, как их одежды или кухня. Может быть, стоит познакомить с ними Рим, а? Ради расширения кругозора и новых впечатлений. — Он рассмеялся тем смехом, что так нравился мне в моем прежнем Антонии. — Или сегодня ночью мы предпочтем Октавианову манеру? Уверен, разнообразием и выдумкой там не пахнет, зато все строго и по-римски.

— Нет уж, — возразила я. — Пусть этим тешится Ливия.

— Насколько мне известно, Ливия не единственная, кому повезло. Он не забывает и про чужих жен.

Значит, Октавиан не слишком изменился. Я бы не хотела иметь такого мужа за все золото храма Сатурна!

— Дорогой супруг, — сказала я, — давай займемся любовью по-нашему!

 

Глава 31

С наступлением весны мы с Антонием снова разлучились: он начал кампанию против Армении. Собрав шестнадцать легионов (их хватило бы, чтобы сокрушить Навуходоносора), Антоний выступил в поход, дабы покарать предателя. Никаких сомнений или дурных предчувствий на сей раз не было: я думала только о том, что мы будем делать после того, как Артавазд понесет заслуженное наказание.

Я чувствовала прилив сил. Продувавший город свежий ветер вызывал у меня желание танцевать, обернувшись в новые легкие шелка, доставленные из восточных стран, еще более далеких, чем Индия. Эти ткани были такие тонкие, что вились вокруг тела, словно дымка. Должно быть, подобные одеяния носили ауры, нимфы легких ветров. Я видела их скульптуры: струящиеся одеяния кружили вокруг изящных фигур, подчеркивая легкость движений и облегая тела, будто влажная ткань. Сейчас я ощущала себя одной из них — невесомой, готовой взлететь высоко над городом, над Дельтой, над пустыней.

Но поскольку всерьез рассчитывать на полеты не приходилось, я решила отправиться в плавание — в Гелиополис, чтобы осмотреть свои бальзамовые посадки. Прошло уже два года с тех пор, как я привезла черенки из Иерихона. Их поливали и ухаживали за ними любовно, как за царским ребенком. Мне не терпелось на них взглянуть: ведь если кусты по-настоящему прижились, перед нами открывалась перспектива просто фантастического обогащения.

Гелиополис, древний город Солнца, стоял близ того места, где все рукава Нила объединялись, сливаясь в длинный стебель, что тянется до самой Нубии и далее — неизвестно куда. Он считался священным еще до строительства пирамид, а о том, когда его построили, не ведал никто.

Воцарившись в Египте, первые Птолемеи попросили некоего Манефо, жреца из Гелиополиса, имевшего доступ к древним архивам, написать историю страны. Он так и сделал: написал и предоставил единственный сохранившийся список всех правивших фараонов. Знания о прошлом скудели даже тогда; в древних городах их корни еще были глубоки и крепки, но ветви в других местах уже почти оголились и высохли. Все меньше людей умели читать священные письмена, народ мало интересовался этим. Древний Египет отступал, скрываясь за пеленой легенд и преданий: их пересказывали, но мало кто им верил. Последние фараоны уступили свой трон персам более трехсот лет тому назад.

Правда, прошлое укоренилось столь глубоко, что не могло испариться без следа: вместо этого оно окрасило новых завоевателей своими красками. Сначала персидские правители, а потом греки, оказавшись на египетской почве, сами стали фараонами. Я, как и все они, стала фараоном — любимой дочерью Ра. Мой отец тоже был фараоном. Вот почему мы короновались в Мемфисе по древнему обряду.

Ощущали ли мы себя фараонами? Трудно сказать. Когда я пребывала в Александрии — нет. Там вообще было очень мало от Египта, во всяком случае от древнего. Совершенно новый город, греческая голова на египетском теле, как кто-то когда-то назвал это. Но вдали от Александрии — о, там все было по-другому. Я ловила себя на том, что втянута в «настоящий» Египет куда глубже, чем мои предки. Единственная из всей династии, я научилась древнему языку и чаще, чем любой другой из Птолемеев, совершала плавания по Нилу, посетив множество городов. Может быть, именно поэтому мне очень хотелось сделать для Египта как можно больше и уберечь его от поглощения Римом. Особенно в такие дни, как сегодня, когда моя ладья скользила по груди Нила мимо высоких стеблей папируса, нежно-зеленых на фоне ослепительно голубого неба, и приближалась к причалу Гелиополиса. Я чувствовала, что готова сделать все, заплатить любую цену, чтобы сохранить Египет для египтян.

Меня дожидался Накт, верховный жрец храма Солнца, — представительный мужчина в белом полотняном одеянии, с поблескивающей, чисто выбритой головой. Его сопровождала группа жрецов: молодые храмовые служители, писцы, счетоводы и музыканты. Здесь, в святилище Ра, Накт властвовал безраздельно.

— Приветствуем тебя, царица Клеопатра, Нешерет Меритес, богиня, любящая отца!

Он низко поклонился, и свита последовала его примеру. Я взяла с собой Цезариона, чтобы он увидел это — после того, как увидел Рим. Здесь он звался Птолемей Ивапанетшер Ентинехем Сетепенптах Ирмаатенре Секхеманкхамун: наследник бога спасающего, избранник Птаха, исполняющий правление Ра, живой образ Амона. Здесь он был фараоном, который призван сохранить Египет и нести бремя его прошлого. Даже в составе огромной империи Египет должен сохранить свою уникальность. Во всяком случае, именно так, в противовес римскому стремлению превратить весь мир в подобие Рима, предполагали мы с Антонием.

— Ты пропустила миг, когда утренние звезды омывают лик Ра и приносят ему завтрак, — сказал Накт. — И когда благословенный Ра спускается в виде птицы, дабы коснуться священного обелиска Бенбен на рассвете.

Хотел ли он укорить меня? Нет, он, по-видимому, просто был огорчен.

— За это я прошу прощения, — сказала я.

— Останься с нами на всю ночь, чтобы наблюдать эти события, — сказал он. — Ты богиня, дочь Ра, и должна узреть их.

Я не собиралась оставаться, ибо в Александрии меня, как всегда, ждали государственные дела, но при виде ряда обелисков, обрамлявших пологий подъем к огромному пилону храма, почувствовала сильное желание задержаться здесь.

— Да, насколько позволит время, — согласилась я.

Жрецы с поклонами расступились, давая дорогу, и Накт повел меня к исполинскому храму, ярко золотившемуся в лучах палящего полуденного солнца — огненный лик Ра полыхал прямо над святилищем. Могло показаться, что каменный храм каким-то чудом возник из спекшегося и спрессованного песка, когда бы не украшавшие его яркие цветные рельефы, в том числе и крылатые диски Ра.

Высокие стройные пальмы держали стражу позади обелисков, почти повторяя их очертания под жесткими зонтиками своих крон.

Согласно канонам древней религии, холм считался первым участком суши, поднявшимся из изначальных хаотических вод творения, и потому был священным. И мир, и боги происходили отсюда, недаром на этой почве возросла знаменитая астрономическая школа. Именно здесь были явлены и записаны в первые священные книги истории о богах Нуне, Гебе и Нуте, предания об Осирисе и Исиде. Но более, чем что-либо другое, здесь открывалась природа Ра, бога солнца. Ра во всех его проявлениях — молодой Хепри, утреннее солнце, могучий Ра полудня, слабеющий Атум заката. Здешние мудрецы обожествили и то, что делал Ра после захода за западный горизонт: он путешествовал в своей ночной барке Месектет в сопровождении «тех, кто никогда не устает» — людей, превращенных в звезды. Ночью Ра совершал опасный путь, проходил через грозные испытания, дабы вновь появиться на рассвете и милостиво коснуться лучом одетого в золото обелиска в центре храма в Гелиополисе.

Накт шел рядом со мной медленным размеренным шагом. Мы прошли между первыми пилонами и, миновав рубеж между мирами, вступили в первый двор. Все земное осталось позади, впереди лежало царство богов — точнее, жилище, сооруженное для них на земле смертными. Мы ступили в огромный двор, открытый сверху, но замкнутый со всех сторон в кольцо сумрачных колоннад. А впереди манила глубина храмового зала.

— Идем.

Жрец направился ко второму рубежу между мирским и священным — крытому залу. Ступив в него, мы оказались в лесу из массивных колонн. Их верхушки, высеченные в виде бутонов лотоса, поддерживали высокую крышу, и яркий сияющий свет Ра проникал в помещение лишь через маленькие окошки, шедшие по кругу прямо под крышей.

Здесь младшие жрецы почтительно остановились, и мы вдвоем прошествовали в следующий зал, гораздо меньший по площади и почти не освещенный.

Мало-помалу мои глаза приспособились к прохладному сумраку, и я разглядела застывшие, как часовые, колонны. Но потолок, который они подпирали, терялся в темноте.

Накт остановился, за ним и я. Нас окружало полное холодное безмолвие. Внешний мир в святилище не допускали, и трудно было поверить, что снаружи Ра все так же изливает свой ослепительный свет.

Не знаю, как долго я стояла там, но через некоторое время Накт продолжил путь, и я последовала за ним. Мы двигались в глубь храма, все дальше и дальше, и поскольку там не было никаких факелов или свечей, приходилось задерживаться, чтобы привыкнуть к слабому свету.

Так мы добрались до главного святилища — погруженного в кромешную тьму зала со стенами из полированного черного камня. Здесь на пьедестале покоилась ладья Манджет — «барка миллионов лет», символ кругового путешествия, совершаемого Ра.

Как странно, подумала я, что поклонение солнцу осуществляется в месте, где царит черное ничто. По-видимому, святыня требовала исключения всех земных ощущений и чувств.

Святилище окружали священные палаты — маленькие помещения, выходившие в коридор. В них совершали обряды. Здесь лик Ра омывали звезды, от чьего имени выступали жрецы, а статую бога ежедневно облачали заново в сотканную на ткацких станках храма ткань.

— Взгляни, богиня.

Накт отступил в сторону, чтобы показать мне алтарь, посвященный моему отцу, мне и Цезариону — в качестве богов, которые в согласии с другими богами оберегают Египет. Наши изваяния в древнеегипетских одеждах высились на резных постаментах, куда ежедневно подносили дары.

Я критически присмотрелась к статуям. С отцом сходство было, а вот моя статуя ничем меня не напоминала. У Цезариона тоже — ничего похожего.

— Великолепная, — промолвил Накт, — здесь ты видишь себя в образе Исиды. Поскольку ты дочь Ра и Исида тоже дочь Ра и твоя богиня-покровительница, мы решили, что это подобающий образ.

Вокруг одной руки Исиды обвивалась змея. Это, по-видимому, ее не беспокоило.

— Здесь содержатся и священные кобры, — пояснил Накт. — Как тебе известно, они являют собой воплощение горящего глаза Атона — разрушительной стихии солнца. Однако священная кобра, богиня Уаджет, защищает Египет. Она окружает корону Нижнего Египта, готовая нанести удар. Для обычных людей ее укус означает смерть, но для избранных, сыновей и дочерей богов, это священный дар. Так начинается бессмертие.

— Укус аспида может отправить нас прямо к богам?

— Да, богиня. Для нас это так. Для остальных — нет. Лишь для тех, кто служит богам или имеет божественную природу.

— У тебя здесь есть священные кобры?

— Верно. Я покажу их позднее.

Потом мы вошли в святая святых. Во всех храмах есть темные алтари с баркой бога, но только в Гелиополисе находится обелиск, покрытый мерцающим листовым золотом: Бенбен, камень, которого коснулся Ра в начале времени и вновь касается каждое утро. Он пребывал в помещении без крыши.

Небо над головой было цвета блестящего голубого фаянса. После сумрачных залов у меня резало глаза. Обелиск ослеплял, золото сверкало, отражая Ра в небесах.

— Это центр мира, — с придыханием произнес Накт.

Легко было ему поверить.

Когда дневная жара еще более усилилась, Накт провел меня в свои покои.

— Мы подождем, пока вырастут тени, — сказал он. — Ты можешь увидеть и свои благовонные кустарники, и все остальное, чем славно наше священное место.

Я растянулась на красивом резном ложе, украшенном львиной головой, с ножками — львиными лапами и даже с длинным хвостом. Я отстраненно взирала на полоски света, павшие на стены из узких окон. Мне требовался отдых, хотя спать я не собиралась…

Однако тяжелый усыпляющий воздух и неспешное течение дня убаюкали меня. Я смотрела на стены и размышляла о том, насколько далек от всего этого мой мир в Александрии. Неужели эти обряды и залы неизменны с самого начала времен? Думы медленно перерастали в сонные грезы.

Древние боги — гневаются ли они на новых богов, ныне обосновавшихся в Египте? Как они относятся к Серапису, богу Птолемеев? Обижаются ли они на Диониса, потеснившего Осириса? И как насчет Афродиты, Марса и Зевса? Здесь, в тишине храма, новые иноземные боги кажутся такими шумными, невоспитанными, назойливыми. Наша богиня Хатор объединяет в себе любовь, радость и музыку, а их Афродита только одно и знает…

Я вздохнула. Их боги, наши боги… Кто я на самом деле? Какие боги мои? В моих жилах нет египетской крови, и все же я — царица Египта.

Я пошевелилась, чувствуя себя взмокшей от пота. Я заснула не вовремя и проснулась — судя по тому, как изменился угол падения солнечных лучей, — ближе к закату.

Я встала, поправила одежду и волосы. В соседней комнате меня дожидался Накт.

— Богиня отдохнула? — спросил он.

— Несомненно, — заверила его я.

— Сейчас Ра ослабел и превратился в Атона. Мы можем выйти наружу, не опасаясь зноя. Он нежно прощается с землей, окрашивая ее в мягкие, нежные тона.

Так и оказалось: цвета снаружи полностью изменились. Песок, который в полдень был ярким, золотисто-белым, теперь приобрел темно-желтый или коричневый оттенок. Стены храма и камни теперь отдавали жар, который впитали ранее. Подул легкий послеполуденный ветерок, сильнее всего ощущавшийся на вершине холма.

— Роща благовоний находится здесь, рядом с полями льна, где мы выращиваем полотно для наших одеяний, — сказал жрец.

Мы покинули огороженную территорию храма и направились в сторону сада, к аккуратным рядам ухоженных кустов.

Я пришла в восторг. Кусты были почти по колено высотой, и их листочки выглядели зелеными и здоровыми.

— О, да они разрослись!

— В первый год им пришлось нелегко, — сказал жрец. — Несколько растений мы потеряли. Говорили, они не могут расти нигде, кроме окрестностей Иерихона. Может быть, они оплакивали разлуку с родиной, свое изгнание. Но потом они пустили корни и вытянулись вверх, и теперь, я надеюсь, можно рассчитывать на то, что они расцветут. Подумать только — они впервые будут цвести не на родной земле!

— Да.

И они принесут нам огромный доход. Маленькая роща в Иерихоне была самым прибыльным местом на земле, клочок земли длиной в пядь приносил состояние. Я вздохнула. Еще один способ сохранить благосостояние Египта. Беда в том, что этих способов никогда не достаточно!

— Я довольна.

Я огляделась по сторонам — все вокруг радовало глаз. Каменный храм словно излучал плодородие, и это убедило меня остаться.

— Да, мы задержимся у вас на ночь, — сказала я, — чтобы завтра увидеть прибытие Ра и лицезреть, как его приветствуют жрецы.

Накт улыбнулся, как будто я прошла испытание.

— Ты увидишь не только это, — заверил он меня.

После ужина меня проводили в маленький домик, угнездившийся рядом с первым пилоном, на внешнем рубеже храмовой территории. Когда мы входили в святилище, я его не заметила, а теперь удивилась — почему? Он был невелик, но не так уж неказист.

Как только мы переступили порог, манера держаться Накта разительно изменилась. Он стал почтительным, словно в присутствии некоего высшего существа. Даже более почтительным, чем по отношению ко мне. Кто же вызывал у него такое благоговение?

— Богиня, — сказал жрец, — здесь обитает самый мудрый человек в Египте — тот, кто прозревает священные слова богов. Ему ведомы их желания и деяния, ведомо начало их бытия в незапамятные времена и направление пути.

Поначалу я ничего не увидела. Комната казалась аккуратной и чистой, в ней стояли маленькие сундучки, один поверх другого, и сосуды со свитками рядами выстроились на полу. Потом послышалось шарканье. В дальнем углу что-то зашевелилось.

Я почувствовала, как волосы у меня на загривке встают дыбом. Звук походил на шорох высохших стеблей и сопровождался слабым запахом пыли, как бывает в хранилищах древностей. Человек цвета старого папируса распрямлялся на табурете.

— Ипувер, это божественная царица Клеопатра пришла к нам.

Человек, казалось, становился все выше ростом. Он был настолько стар, что его кожа свисала складками и имела тусклый коричневато-желтый оттенок.

— Ипувер происходит по прямой линии от первого верховного жреца Гелиополиса, — пояснил Накт. — Во времена моей юности он был верховным жрецом, но лет тридцать назад отошел от дел, чтобы полностью посвятить себя изучению тайны происхождения богов. Он был самым ревностным наблюдателем звезд, но потом его зрение ослабло.

— И я обратился к внутренней жизни богов. Не имея больше возможности созерцать их на небесах, я нашел их внутри, в нас самих. Я слышу их шепот.

Его собственный голос походил даже не на шепот, а на шелест или шуршание.

— Мудрейший, а они отвечают, когда ты задаешь им вопросы? — спросила я. — Или тебе приходится ждать, пока они сами решат говорить?

— Обычно я жду, — признался он. — Как видишь, я провел много лет над этим.

Он развел худыми руками, и я увидела увядшую плоть, висевшую складками.

— Он знает тайны Ра, — сказал Накт. — И ему внятен горящий глаз священных кобр. Он ухаживает за ними.

— Как, здесь?

Я не видела клеток. Не может быть, чтобы кобры жили здесь, в этой комнате!

— Да, они здесь, — прозвучал спокойный ответ. — Но не в клетках. Не двигайся, они сами к тебе приблизятся.

Он ответил и на тот вопрос, который я не задала вслух.

Да, неудивительно, что во владениях старого мудреца даже властный Накт вел себя почтительно. Трудно представить — ядовитые змеи свободно ползают по комнате! Я ничего не имела против тех змей Мардиана, они мне даже нравились, но он держал их в плетеных клетках. Тут совсем другое дело.

Я посмотрела вниз, под ноги. И ничего не увидела.

— Стой неподвижно и жди, дочь моя, — сказал Ипувер. — А ты, Накт, можешь удалиться. Богиня останется наедине с себе подобными.

Мне хотелось удержать жреца, но голос куда-то пропал, а Накт поклонился и, пятясь, покинул помещение. Я слышала, как упал за ним полог.

— Да, придется подождать, — повторил Ипувер. — А пока мы будем ждать, присядь рядом со мной. Хочешь взглянуть на самый древний свиток?

Наклонившись, он извлек из футляра тугой свиток, положил на стол и аккуратно развернул. Пергамент похрустывал.

— Это самое первое повествование о Ра, — пояснил старик. — Когда жрецам было дано прозреть истину, они записали ее.

Неужели он настолько стар? Я глядела на свернутую полосу папируса, дивясь тому, как столь хрупкий материал мог пережить столетия.

Мудрец продолжал разглаживать свиток, когда лицо его неожиданно озарила улыбка.

— Ах, — вздохнул он с таким видом, будто с ним происходит что-то чудесное. Такое лицо бывает у мужчин при получении известия о рождении долгожданного сына.

Жрец медленно поднял руку, и к ней прильнула большая темная змея.

— Эджо, — произнес он, и в его сухом старческом голосе прозвучала нежность. — Защищающая богиня. Ты знаешь, кто пришел, не так ли? Почувствовала родство.

Змея, похоже, не обратила на слова старика никакого внимания, но обвила его руку, как обвивается плющ вокруг дерева.

— Есть ли у тебя вопрос, дитя мое, чтобы задать его богам? — мягко обратился он ко мне. — Наверное, я мог бы на него ответить. Боги открывают мне многое.

— Я… я…

Слова застряли у меня в горле, хотя я чувствовала, что он говорит правду. Осмелюсь ли я спросить? И приоткроют ли боги завесу тайны грядущего, поведают ли, что находится за ней?

— Я бы спросила богов… Я бы узнала… Будут ли они впредь благосклонны к Египту, к Востоку?

Жрец закрыл глаза, в то время как змея поползла выше по его руке на плечо. Потом она обвила его шею. И тут Ипувер заговорил. Я чуть не закрыла глаза в страхе, что колебания горла жреца побудят аспида укусить его.

— Боги обещают, что Египет не исчезнет до конца времен, — произнес старец.

— Он останется таким, как сейчас? Свободным? А что будет с Западом, с Римом?

Теперь он ждал гораздо дольше.

— Что касается Рима, боги Египта молчат, — наконец ответил он. — И еще: хотя Египет продолжит существовать, сами боги по прошествии некоторого времени умолкнут. Они больше не будут говорить.

— Но они останутся на нашей земле? Или их молчание покажет, что их больше нет?

Мне необходимо это выяснить. Как Египет сможет существовать без своих богов? Тогда он не будет Египтом.

— Я не знаю, — промолвил жрец. — Они не говорят.

Змея обвилась кольцами вокруг его шеи, и ее голова залезла старику за пазуху, под одежду. Потом я приметила движение на его коленях: там лежала вторая змея.

— Ты не должна их бояться, — сказал он. — Это питомцы Исиды, ее любимцы, одаряющие избранных бессмертием. Они мои друзья.

— Друзья?

Я почувствовала едва заметное шевеление у моих ног и мысленно воззвала к Исиде, дабы та не принуждала меня к близкому знакомству с ее питомцами. При этом я знала, что попытка оттолкнуть или отбросить змею может закончиться плохо.

— Смерть приходит ко всем нам, но священный аспид дарует красивую смерть, — произнес жрец. Он погладил спину первой змеи. — Капюшон раздувается, тонкие зубы прокалывают кожу, и смерть приходит к нам украдкой, быстро и безболезненно.

— Безболезненно?

— Да. Из всех ядов яд кобры — самый мягкий, самый добрый. Он действует быстро, а умерший от укуса кажется спящим. Никакой крови, никакого вздутия и корчей. Лишь немного пота, подступающий сон, безмятежность… Я наблюдал это сам.

Да, Мардиан говорил, что укус аспида не причиняет мук.

— Сколько их у тебя?

— Я не считал, — ответил он. — Очень много. — Он снял одну змею и положил ее на пол. — Отдохни. — Старец улыбнулся. — Я говорил тебе, что они мои друзья. Но для тебя, как для всех фараонов, они больше, чем друзья. Их укус в назначенный час может даровать смерть, объявленную Анубисом. Они заключают в себе власть богини Исиды, что носит корону Нижнего Египта.

Его монотонный спокойный голос рассеивал мои опасения. Поддаваясь этим чарам, я чувствовала себя среди змей в безопасности, вопреки здравому смыслу.

— Давным-давно я изучал звезды, и они открыли мне: я буду жить, пока не узрю фараона, в коем воплотится Исида. Сие свершилось сегодня. Теперь я могу — и должен! — уйти.

Не успела я понять, что означают его слова, как он схватил одну из кобр и прижал к своей шее. Змее не понравилось грубое обращение, и она тут же раздула капюшон, но старик держал ее крепко. Последовало ужасное шипение.

Я не смела и шелохнуться, не то что вмешаться. Мне оставалось лишь смотреть, как кобра, извиваясь в попытках вырваться, вонзает зубы в шею старика. Жрец закрыл глаза, словно почувствовал огромное удовольствие, и разжал пальцы. Змея упала ему на колени.

Я почувствовала, как одна из змей переползает через мою ногу, и замерла, словно статуя, осмелившись лишь прошептать:

— Почтенный, что ты наделал? Нужно позвать на помощь!

Однако я не могла настаивать — любое мое движение в сторону двери потревожило бы змей.

— Нет, — промолвил старик, — не лишай меня обретенной благодати. Не двигайся.

Я была вынуждена сидеть неподвижно, в то время как он невозмутимо описывал собственные ощущения: онемение, ползущее вверх по шее, холод, паралич. Потом жрец умолк, и я увидела на его лице тонкую пленку пота.

Момент перехода от жизни к смерти мне уловить не удалось — грань оказалась очень тонкой. Но старик не солгал: такая смерть действительно безболезненна и не обезображивает умершего. Мертвый жрец выглядел так, словно заснул счастливым сном.

Сколько еще времени мне придется пробыть здесь пленницей в обществе мертвеца и змей? Неужели всю ночь? Нет, Накт должен вернуться!

Время растянулось, как тонкая проволока. Мне представилась возможность припомнить всю мою жизнь, помолиться и приготовиться к смерти, но я не могла думать ни о чем, кроме избавления. Мне хотелось жить. Меня не волновали ни ошибки прошлого, ни планы на будущее. Главное — не погибнуть сейчас и выбраться из этой кошмарной ловушки.

Поднялся полог. Молодой жрец, заглянув в помещение, сразу понял, что произошло.

— Значит, он отошел, — только и сказал он. — Наш почитаемый отец, который…

— Убери змей! — сказала я. — Убери их!

— Да, сейчас.

Кажется, храмовому служителю моя просьба показалась странной. Он опустил занавеску и исчез, потом вернулся с клеткой, полной мышей, которых выпустил на пол. Змеи, переползая одна через другую и почти переплетаясь в узлы, устремились за грызунами, а я с той же прытью — к выходу.

— О Исида! — сорвалось с моих губ. Сердце мое стучало, как барабан на галере, отбивающий гребцам ритм для атаки. — О славная Исида!

Молодой жрец вышел во внутренний двор и скорбно заголосил. На его плач начали сбегаться другие. Появился Накт и возглавил процессию; горестное многоголосие превратилось в торжественную монотонную литанию.

Потом он призвал двух жрецов. Они выступили вперед и вошли в приют усопшего, по всей видимости не видя в этом никакой опасности. Я все еще пребывала в ошеломлении, не в состоянии поверить в то, чему только что явилась свидетельницей. Древний старец, подобный мумии… змеи… самоубийство…

Они появились, неся обмякшее тело Ипувера. Его тощие ноги болтались, ступни казались непропорционально большими, а сандалии на них — слишком тяжелыми, чтобы он мог в них ходить. Руки покойного были совсем иссохшими, но на лице застыла та самая умиротворенная улыбка, что озарила его при приближении змей.

— Наш святой преставился, — провозгласил Накт. — Нужно подготовить его к путешествию в вечность.

Значит, его должны отправить к бальзамировщику. Только после того, как жрецы со своей ношей покинули внутренний двор, Накт повернулся ко мне.

— Благодаря тебе исполнилось его заветное желание, — сказал он.

— Значит, ты знал, что он собирается умереть подобным образом? И не сказал мне, заставил пережить такой страх и опасность?

Я негодовала.

Накта мои слова задели.

— Как бы я мог, богиня? Откуда мне было знать, когда Анубис призовет его! Я знал лишь, что он мечтал дожить до того времени, когда на трон воссядет женщина-фараон, дочь Исиды. Он говорил, что она… увенчает череду фараонов и покроет их славой.

Кажется, он хотел сказать «завершит». Значит ли это, что, согласно предсказаниям, мне суждено стать последним фараоном?

— Мое царствование длится уже шестнадцать лет, — заметила я. — И ничего нового сейчас не происходит. Ты должен говорить честно. Он ждал встречи с женщиной — последним фараоном в истории. Разве не так?

— Я не знаю, богиня, — ответил жрец. — Кому из нас ведомы его мысли? Другое дело, что предсказать род его смерти можно было без всякого пророческого дара — то, что он погибнет от змеиного укуса. Говорят, так кончают все, кто имеет дело со змеями.

Надо же, какой прозаический взгляд. Зато реалистический.

— Сколько ему было лет?

— За девяносто, — ответил Накт. — Он говорил, что служил жрецом и изучал священные тайны на протяжении царствования шести фараонов, считая тебя.

— Шесть фараонов… Должно быть, эти правления он считал чем-то вроде круговращения звезд, быстро поднимающихся на небосвод и так же быстро закатывающихся.

— Да, человеку, задержавшемуся в мире так надолго, могло показаться что-то подобное. Но идем. Ночная барка Ра уже скрылась под землей. Пора отдохнуть.

Больше не было никаких теней; солнце село, начали появляться первые звезды. С полей льна и цветочных лугов веял, нежно обдувая кожу, теплый душистый ветерок. В деревнях люди гуляли у реки, наслаждались сменившей зной вечерней негой. Но в храме, живущем по законам движения солнца, следовало ложиться спать в безмолвии и темноте.

Теперь я жалела о том, что согласилась остаться. Но было слишком поздно.

Комната, приготовленная для меня, оказалась просторной и безукоризненно чистой. Она предназначалась для гостей высочайшего ранга и потому порой пустовала годами. Меня ждала кровать, сама по себе ничем не примечательная, если не считать того, что она называлась «ложем снов». В углу на пьедестале стояла, озирая комнату, очень старая статуя Исиды, обе руки которой обвивали змеи наподобие спиральных браслетов.

У ног богини мерцали два маленьких светильника. Я осталась здесь одна, раздевать меня и прислуживать было некому. Трудно вспомнить, когда в последний раз я оказывалась в одиночестве. Иногда я жаждала одиночества, но сегодня оно не радовало. Я чувствовала себя покинутой и с тяжелым сердцем легла в холодную постель.

Вокруг царило безмолвие. Я привыкла к тому, что ночь полна приглушенных звуков: море под окнами дворца не затихает ни на миг, отдаленные звуки, голоса, музыка доносятся из города, да и в самом дворце жизнь никогда не замирает полностью. Но здесь у меня создалось впечатление, будто я, как Ра, должна совершить двенадцатичасовое подземное путешествие. Тем паче что узкая и длинная храмовая кровать вполне могла сойти за ладью.

Ничто не нарушало тишины. Не было ни лютниста, который скрасил бы часы нежной музыкой, ни Ирас или Хармионы, порой помогавших мне скоротать бессонную ночь, ни писем, чтобы почитать, ни донесений, чтобы изучить. Ночь сгущалась, а я оставалась одна под оком Исиды.

На память невольно приходили события сегодняшнего дня. Трудно сказать, что напугало меня больше — смерть старого жреца, убившего себя с помощью укуса аспида, или слова о том, что боги Египта умолкнут? И о том, что он видит последнего из фараонов. Можно ли ему верить? Или он просто выживший из ума старик, слишком долго просидевший в храме и ослабевший рассудком, как слабеет, клонясь к закату, боготворимое им солнце? В священных историях Исида обманом побудила слабое солнце открыть свое имя — Ра. Именно Исида бросила ему вызов и перехитрила его. Именно Исида воскресила Осириса благодаря собственной решимости. Исида не смирилась с поражением, несмотря на безнадежные обстоятельства: она пустила в ход все свои умения и одержала победу.

Статуя богини, казалось, трепетала в мерцании огней. Я повернула голову и посмотрела на нее.

«Мне хочется быть такой, как ты, — подумала я. — Мне нужно быть сильной и вместе с тем сострадательной. Ты никогда не воспринимала судьбу как нечто необратимое. Ты меняла собственную участь вопреки всему».

На протяжении всей моей жизни я пыталась делать именно это. Если старый жрец и узрел беглым взглядом конец череды фараонов — что ж, это беглый взгляд, возможность, а не предопределенность. Только предупреждение. Лишь прошлое неизменно, будущее можно изменить. Я должна его изменить, обязана!

Наконец я заснула — точнее, сгустившаяся тьма заполнила мою голову. И тут «ложе снов» оправдало свое название: всю ночь меня посещали страшные видения прошлого, настоящего и будущего. Я увидела начало Египта: тени в старинных одеяниях, мчащиеся на древних колесницах, фараонов, которых знала по скульптурным изображениям (и была удивлена, насколько низкорослыми они были при жизни). Я увидела себя ребенком в греческих одеждах, в моем греческом дворце — белокаменном, а не из природного коричневого и золотого камня; увидела, как в Египет являются Антоний и Цезарь, а потом — рой других римлян, заполонивших землю, подобно стае саранчи. Но римлянами дело не кончилось, явились и другие народы. Невиданные, странные наряды, неслыханные языки — все эти толпы окружали пирамиды, как разлившийся Нил. Потом Нил отступил и не поднялся снова, хотя и не высох. А еще я увидела Гелиополис, лежащий в руинах, и песчаный холм, где остались лишь обелиски, обозначающие центр мира.

— Просыпайся, царица, — произнес мне на ухо тихий голос.

Я наконец-то вырвалась из плена видений. Накт стоял рядом с моей кроватью с лампой в руке.

— Хепри приближается к восточному горизонту, — сказал он. — Скоро он появится над персеей, и мы должны его приветствовать.

Я чувствовала себя так далеко от моего привычного мира, что сочла делом первостепенной важности приветствовать восходящее солнце, хотя в Александрии оно обходилось без торжественной встречи. Бывало, оно уже сияло высоко в небе, посылая лучи в середину комнаты, прежде чем я замечала его.

— Да, конечно.

Я поднялась. Светильники по-прежнему силились разогнать тьму, куда всматривалась Исида. Снаружи тоже не было и намека на приближение рассвета, только птицы отчего-то уже проснулись. Они улавливали то ли ход времени, то ли тончайшие, незаметные для человеческого глаза изменения плотности тьмы. Шествуя по дороге, окаймленной обелисками (пальмы позади них еще не выступили из мрака), мы миновали сад и приблизились к холму, где нас поджидали жрецы, облаченные в белые, призрачно проступающие из мрака одеяния. В центре их круга находилось священное дерево персея с густой округлой кроной. Собравшиеся молчали, и мы тоже в молчании присоединились к их кругу.

Мало-помалу небо просветлело и — никогда ничто не выглядело более торжественным и величественным! — облака на восточной кромке земли приготовили для солнца мягкое серое ложе. Наконец брызнул солнечный свет: яркий, живой, тут же обративший ночь в бегство. Он блеснул сквозь ветви дерева, окрасив каждый листок так, что все они засияли сотнями маленьких зеркал.

Жрецы затянули ликующий гимн, а когда солнце поднялось над горизонтом, повернулись и быстро направились обратно к храму, прошли в помещение без крыши, где стоял позолоченный обелиск, и почтительно замерли перед ним. Гладкая золотая поверхность обелиска тоже, казалось, замерла в ожидании. И вот луч коснулся его заостренной вершины, и там вспыхнула ослепительная звезда — такая яркая, что у меня заболели глаза.

— Солнце родилось заново! — нараспев возгласили жрецы.

Сияние на вершине обелиска усилилось, а потом растаяло, и пламенеющий свет побежал по граням, по всей его длине. Солнце разгоралось, взбираясь в небо. Над головой больше не было ни черноты, ни густой синевы — небо распахнулось ясной радостной лазурью. На землю пришел день. Солнце, жизнь — они вернулись.

— Возблагодарим Ра! — пропели жрецы ликующими голосами.

Пока солнце поднимается каждый день, пока они видят его, им нечего опасаться.

Они проживали каждый день как некую отдельную цельность, тогда как я… Я обязана предвидеть будущее и управлять настоящим. Это куда сложнее, чем просто провожать день, а потом радоваться окончанию ночи.

Жрецы повернулись и направились к церемониальному залу, где начиналось ритуальное омовение статуи Ра очищенной водой. Жрецам в масках звезд полагалось предлагать ему небесную пищу. Я наблюдала за тем, как любовно они умывали лик статуи и ухаживали за божеством; это проделывали неизменно на протяжении бессчетного количества лет.

Звезды… Прекрасно, когда тебе прислуживают звезды.

Александрия, Рим, Октавиан, Антоний… Какими далекими и мелкими казались они в сравнении с египетскими богами.

 

Глава 32

В моей странной жизни я исполняла множество ролей. Я была Исидой и дочерью Ра. Я была одной из Птолемеев — из самой коварной и склонной к козням династии. Я была царицей Египта и матерью нового фараона. Я была супругой римского триумвира. Я была вдовой Цезаря и беспощадным врагом Октавиана. Почему судьба отвела мне такое множество ролей, я не знаю. Как можно сыграть их все и каждую по отдельности — если это мне вообще удалось? — я понимаю еще меньше.

Антоний вернулся из Армении спустя несколько месяцев после того, как я возвратилась из Гелиополиса. Моя поездка, хоть она и задумывалась как сугубо деловая — я собиралась лишь взглянуть на посаженные бальзамовые кусты, — оказала на меня куда большее воздействие, чем армянский поход повлиял на Антония. Хотя бы потому, что итог похода был вполне предсказуем: Артавазд ничего не мог противопоставить обрушившейся на него мощи Востока и стал закованным в цепи царственным пленником.

Неожиданными стали лишь сами цепи — серебряные. А также рьяное желание Антония отпраздновать свою победу в Александрии. Рим, несмотря на то что Антоний оповестил город о своем успехе срочной депешей, хранил молчание. Не объявили ни празднеств, ни игр, ни благодарственных служб в храмах. Столица не отреагировала на его послание.

— Как будто… как будто они уже не считают меня римлянином, — сказал он.

Я не могла определить по его тону, оскорблен он или потрясен: может быть, и то и другое.

— Уверена, твои сторонники в сенате трубят во все трубы, — заверила я его.

— А мои враги это замалчивают.

— Такое нельзя замалчивать бесконечно.

— Им следует призвать меня для триумфа, — упорствовал Антоний. — Я желаю триумфа и заслужил его. Как они осмеливаются делать вид, будто это не так?

— Они не удостоят тебя триумфа, пока Октавиан ставит препоны, а он непременно будет так делать.

— Октавиан все еще в Иллирии, — гнул свое Антоний. — А мне нужен триумф. Заслуженный триумф.

На его долю ни разу не выпадало триумфа, хотя еще его дед стал триумфатором в те времена, когда это являлось гораздо более редким отличием. Проблема заключалась в том, что триумфа удостаивали за победу над иноземцами, а Антоний преуспел в первую очередь в гражданских войнах. Его трижды провозглашали императором, однако этот титул, в знак высшей военной власти, давался ему для проведения кампаний против Кассия и Брута, и только под конец — против Парфии. Правда, за успешные действия против парфян, вторгшихся в Сирию, сенат удостоил триумфа двух полководцев — Антония и Басса. Басс вернулся в Рим и устроил шествие, а Антоний свое отложил.

Между тем с учетом его ранга, возраста и заслуг триумфа Антонию явно недоставало, и он ощущал это все более остро. Он жаждал признания, он хотел проехать в колеснице, сопровождаемый военнопленными, под приветствия ликующих толп.

— Я сам дарую себе триумф! — неожиданно заявил он.

Сердце мое упало. О Исида, неужели он уедет в Рим? Конечно, чего не сделаешь ради двух триумфов: одного совместного с Бассом, другого — за Армению.

— Я устрою шествие в Александрии! — продолжил он. — Что за магия заключена в Риме? Кому я желаю преподнести свои трофеи? Разве не тебе, моя царица? Я сражался и побеждал вопреки Риму, силами здешних солдат и ветеранов из моих старых легионов.

Почему бы и нет?

Он загорелся этой идеей. Конечно, триумф, состоявшийся не в Риме, не мог полностью считаться таковым. Это сугубо римский обряд, разрешение на который давалось сенатом, а трофеи полагалось возложить к ногам римского бога Юпитера в храме на Капитолийском холме.

— Ты можешь отпраздновать победу здесь, — сказала я. — Пусть это будет и не настоящий триумф, одобренный римским сенатом. Тем не менее Александрия станет превосходным фоном для блестящего военного парада…

Я сидела на золоченом троне, установленном на высоком серебряном помосте, на ступеньках храма Сераписа. Пойдя навстречу желанию Антония, я приказала очистить и украсить город, чтобы приготовиться к достойному празднованию. Сердце мое болело за человека, незаслуженно обойденного вниманием у себя на родине. Антоний — истинный сын Рима, а они выбросили его. Ну что ж, наступит день, когда римляне окажут ему радушный прием. Они будут клясться в верности и искать его милостей. Да, этот день придет! И скорее, чем они думают!

Шествие двинулось от дворца в ранний час и еще продолжало путь по улицам, мимо гавани и храма Нептуна, на широкую белую Канопскую дорогу — по обе ее стороны выстроились толпы зевак, — потом снова мимо холма Пана, где поворачивало на запад. На торжественном пересечении Канопской дороги с улицей Сома процессия почтила мавзолей Александра, родовую усыпальницу Птолемеев, и миновала Гимнасион, портики которого были забиты народом. Люди толпились на ступенях Мусейона, выглядывали из окон; ученых мужей зрелище интересовало не меньше, чем прочих. Антоний должен прибыть сюда, к храму Сераписа, где на ступенях дожидалась его я со всем своим двором.

О его приближении меня оповещали звучавшие все ближе радостные крики. При прохождении войск, пленных, колесниц, трофеев городские кварталы взрывались восклицаниями. Дети по обе стороны от меня напряглись, как распростертые крылья, в нетерпении ожидая, когда появится голова колонны.

«Для них такое зрелище внове, а для детей Рима оно в порядке вещей», — подумала я, вспомнив триумфы Цезаря.

В своей римской тунике и плаще Цезарион смотрелся истинным сыном Цезаря — если бы Октавиан мог видеть его сейчас! Александр и Селена были одеты в греческие наряды, и неугомонный Александр пристукивал ногами в сандалиях о серебряные ступеньки своего трона. Сама я облачилась, как и подобает для посещения святилищ Сераписа и Исиды, в одеяние богини, и для явившихся сюда людей служила зримым напоминанием о ней, земным воплощением Исиды. Складки расшитого серебром платья струились с плеч, словно водная рябь, а на груди у меня был узел из тонкой драгоценной ткани — символический, священный узел Исиды. Голову венчал тяжелый парик с длинными косами, украшенными сверкавшими на солнце серебряными подвесками.

С нашей выгодной позиции на холме я могла видеть толпу людей — широчайший ковер, простиравшийся во все стороны. Каждая точка черных волос, каждая красная туника, каждый желтый плащ складывались в узор более замысловатый, чем все то, что могли предложить искуснейшие ткачи Аравии. И далеко позади них блестела каймой ослепительная синь моря. Мой ковер! Мой народ! Моя Александрия — второго такого города нет на земле! Пестрота, разнообразие, великолепие, новые небеса, новое царство! Именно таким представился нам с Антонием прообраз нашей империи — или, вернее, я представила это, а Антоний понял меня.

И вот мы увидели их, гул пробежал в воздухе. Щиты солдат поблескивали в солнечных лучах, словно сигнальные зеркала. Барабаны и флейты поддерживали ритм марша, и ему вторили удары подбитых гвоздями сапог о мостовую.

Сначала показалась македонская гвардия, мои традиционные телохранители — у них на щитах красовалась буква «К» — «Клеопатра». Два маршировавших следом римских легиона подобных этих знаков не имели, какие бы слухи ни распускали о них позднее. У них были обычные круглые щиты, обитые кожей, без каких-либо символов.

Вслед за ними в золоченой колеснице, запряженной четверкой белых коней — согласно традиции римского триумфа, — ехал Антоний. Однако, вопреки римскому обычаю, он был не в пурпурном плаще военачальника, не с лавровым венком и скипетром, но в золотистом, слепившем глаза облачении Диониса, с увитой плющом головой и с Дионисовым жезлом-тирсом. Со стороны это выглядело как мистерия — Дионис подносил трофеи Исиде.

Его загорелое лицо сияло. Он улыбался, слыша со всех сторон радостные приветственные крики. Я знала, как он жаждал их, каким бальзамом они лились на его душу. Он всегда был верным помощником, с отвагой и талантом выполнявшим ответственные задания, но ликующие возгласы никогда не доставались ему одному. Теперь наконец это свершилось, и я жалела, что не могу усилить их так, чтобы все здания зазвенели как колокол, оглушая нас.

Позади колесницы Антония, прямой и гордый, несмотря на тяжелые цепи, шел царь Артавазд со своей царицей и детьми. Запыленные, вспотевшие, усталые, они проделали долгий путь под насмешки и улюлюканье враждебной толпы. Проклятый изменник! Его волосы, некогда надушенные и завитые кольцами, теперь потускнели и обвисли. А куда подевались его перстни и броши? Единственными украшениями были серебряные оковы на запястьях и лодыжках. А где его вкрадчивые речи, стихи и комплименты, за которыми он таил измену?

Я воззрилась на Артавазда с гневом. Из-за него расстались с жизнью сорок две тысячи солдат! Даже если его зверски убить, разрезать на сорок две тысячи кусочков, это никого не вернет. Одна смерть не способна уравновесить и искупить все смерти, случившиеся по его вине.

Он остановился у подножия ступенек, пока участники процессии продолжали движение, а потом занимали свои места на открытом пространстве вокруг храма. Толпу жалких армянских пленных прогнали мимо: то были простолюдины, уделом их являлось рабство. Потом наступил черед длинной вереницы повозок, нагруженных трофеями. Армения была — раньше! — богата золотом. Теперь уже нет. Все оно лежало на подводах.

Подводы. Сколько их — двадцать, тридцать? Но сколько повозок было в римском обозе — триста? Даже тридцать подвод, груженных чистым золотом, не возместили потерю походного обоза. Уничтожить убийц Цезаря было необходимо, но Цезаря этим все равно нельзя вернуть. Точно так же ничто не могло возместить потери, понесенные по вине презренного Артавазда.

Каждый из подвластных нам царей прислал послов с золотыми коронами для победителя. Каппадокия, Понт, Ликия, Галатия, Пафлагония, Фракия, Мавритания, Иудея, Коммагена — все были представлены вельможами в разнообразных национальных одеяниях.

Проехала галльская кавалерия, и настал черед египетских войск, верховых лучников из Мидии и легкой кавалерии из Понта. Замыкали шествие музыканты.

У подножий ступеней колесница остановилась. Антоний в переливающемся золотом плаще спешился, медленно подошел к Артавазду, прошел мимо него и начал подниматься по ступенькам храма к нам, дожидавшимся его. Римские солдаты тычками побудили Артавазда последовать за ним, и тот начал переставлять ноги вверх по ступенькам, волоча цепи.

Солнце освещало голову Антония, его густые, по-прежнему темные волосы, вьющиеся вокруг венка из плюща, их здоровый каштановый цвет на фоне зеленого. Он улыбался, явно наслаждаясь каждым моментом сегодняшнего дня.

— Царица Египта, дочь Исиды, друг и союзник Рима! — возгласил Антоний, и его командный голос, привычный обращаться к большим скоплениям людей на открытом воздухе, звенел над толпой, наполняя все уши так же, как его золотистый плащ заполнил все взоры. — Сегодня я дарю тебе самого знатного пленника — царя. Он теперь сожалеет о своей измене и желает приветствовать тебя.

Солдаты копьями подтолкнули Артавазда вперед, и он поднялся на одну ступеньку. Его темные глаза встретились с моими.

Он должен был пасть на колени и молить о пощаде или хотя бы приветствовать меня всеми моими титулами, а потом попросить прощения за свое преступление. Однако бывший царь Армении плотно сжал губы.

— Приветствуй царицу, ее благороднейшее величество, фараона благословенного Египта и всех подвластных ему земель и территорий!

Губы Артавазда остались сжатыми, подбородок вздернут, плечи расправлены, в глазах застыла усмешка.

— Царь Артавазд, — угрожающе промолвил Антоний, — ты должен почтить царицу, которая, как и я, сейчас распоряжается твоей жизнью.

Однако армянский монарх дерзко молчал.

— Говори! — приказал Антоний.

Солдаты достали свои короткие кинжалы и приставили их острия к ребрам Артавазда так, что вмялась ткань туники. Даже глубокого вздоха хватило бы, чтобы металл впился в плоть.

— Привет, Клеопатра, — громко произнес он.

Все ахнули. Чтобы пленник, враг, на публичной церемонии назвал меня личным именем без титула! Вот уж впрямь недалекий человек, полностью заменивший ум бессмысленной наглостью. Такому не место на троне, Армения заслуживает лучшего царя.

— Привет, Клеопатра, — повторил он еще громче и на сей раз протяжно. Словно не пару слов, а целую фразу — длинную, как тот обреченный обоз.

— Привет, побежденный предатель, — ответила я, не удостоившись произнести его имя.

Я кивнула, давая знать, что более не желаю иметь дела с этим существом.

Антоний махнул рукой, и двое солдат утащили Артавазда так быстро, что его ноги волоклись по ступеням.

Почему он держался столь вызывающе? Не потому ли, что знал о римском обычае казнить пленников сразу после триумфа и хотел прославиться такой последней речью как человек, умерший непокоренным?

Антоний повернулся, чтобы войти в храм и совершить жертвоприношение Серапису. Жрецы окружили нас на ступеньках, жрицы встряхнули систры, наполнив воздух ритмичным треском. Антоний исчез во чреве храма, и его золотистый плащ поглотил мрак, наполнявший здание даже в ясный день.

После торжественного шествия начались пиршества. По примеру Рима по всему городу были расставлены столы, и публику приглашали угощаться мясом, лепешками и неиссякаемым морем вина за счет дворца. Вполне в духе Диониса.

Сама я, правда, осталась во дворце и с удовольствием любовалась тем, как пировали наши служители. Они гуляли под освещенными деревьями, танцевали, пели, пили вино. Здесь люди вели себя пристойнее, чем на улицах.

Уже светлело, когда вернулся Антоний, не усталый и не шатавшийся, но оживленный. Плаща на нем не было, туника была помята и заляпана потом, на шее красовались гирлянды цветов и ожерелья из трав. Его приветствовали, ему рукоплескали, им восхищались, и он светился от радости, словно розовеющая на востоке заря. Пробежав по траве, муж подхватил меня, как тот молодой кавалерист, которым он внутри и остался, оторвал от земли и закружил. У меня пошла кругом голова, Антоний же заливался смехом.

— Идем!

Взяв за руку, он повлек меня к стоявшему у моря храму Исиды.

— Давай полюбуемся отсюда рассветом! День не заканчивается, пока солнце не поднимется заново.

Шесть дней спустя я в церемониальном наряде Исиды опять восседала на золоченом троне, установленном на высоком серебряном помосте. Снова рядом со мной находились дети, снова тон церемонии задавал Антоний. Но сама церемония была иной. На сей раз речь шла о провозглашении нашей Восточной империи.

Окончательные детали ритуала мы определили лишь поздно ночью, дня три спустя после триумфа. До того времени продолжались работы: люди подметали улицы, а из города бесконечной вереницей тянулись повозки, нагруженные оставшимся после празднования мусором, поскольку я не хотела, чтобы на объедках пировали бездомные собаки, крысы и вороны. Артавазда мы решили не убивать, а заточить в темницу. Таким образом этот триумф, наполовину превратившийся в шествие Диониса, проявит свое отличие от римского аналога: больше гуманности и меньше жестокости.

— Хотя у нас многое было по-другому и это не римский триумф, но как только о нем узнают в Риме, там придут в ярость, — сказала я Антонию.

— Меня их ярость не волнует. — Он пожал плечами, откинувшись на своем ложе и нашаривая валик, чтобы подложить под плечо.

— А мне кажется, что волнует, — возразила я. — Не в твоем характере намеренно злить людей. — Я помолчала. — Конечно, ты поступил умно, придав церемонии черты, отличающие ее от римского триумфа. При желании всегда можно сказать, что это совершенно иной обряд. Ты даже одет был не как римский военачальник, а как Дионис, и можно понимать…

— Тут и понимать нечего, — оборвал меня Антоний. — Дионисом я оделся не ради того, чтобы не обидеть римлян, а ради твоих соотечественников. Здесь я и есть Дионис, а ты со мной — Афродита. Во всяком случае, для греков. Для египтян я Осирис, когда ты — Исида. В Риме об этом не знают, а мне показалось сообразным…

Он умолк, не закончив фразы.

Здесь, на Востоке, Антоний постепенно позволял себе «становиться» богом. Сначала его приветствовали таким образом в Эфесе, после битвы при Филиппах. Потом он исполнил роль Диониса в Тарсе. В Афинах их с Октавией величали «богами благодеяний», а Антония прозвали Новым Дионисом. Чтобы ознаменовать это, он даже выпустил в обращение монеты, где он изображен в виде Диониса, а затем разрешил именовать себя так во всех восточных провинциях. Последним шагом после нашего брака стало почитание его в Египте как Диониса-Осириса с Афродитой-Исидой.

— Ты перещеголял Октавиана, — насмешливо сказала я. — Он-то всего лишь сын бога!

Как всегда, едва заходила речь об Октавиане, лицо Антония омрачилось.

— У меня нет ни малейшего желания соперничать с ним в претензиях на божественность! — произнес он надменно, как настоящий бог.

— Но для твоего божественного статуса просто необходимо обзавестись храмом, — заявила я.

— Не смеши меня, что за нелепость! — возразил он.

— Я серьезно. У Цезаря был храм, и у тебя должен быть. Октавиан строит храм в честь своего покровителя Аполлона, прямо рядом с собственным домом. Как крикливо! Это повальное увлечение. Ты тоже должен иметь храм.

— Чепуха.

— Я распоряжусь, чтобы в твою честь выстроили здание с видом на гавань. Назовем его Антониум. Или, может быть, базилика Божественного Антония — Divus Antonius.

— Да делай что угодно, — со смехом отмахнулся Антоний.

Но я-то видела, что в глубине души он доволен. Впрочем, что удивляться: оказанная честь греет любого человека, а когда это выражается в чем-то столь вещественном, как статуя — или целое здание! — тем более приятно.

— У нас на Востоке любой власти принято оказывать божественные почести, даже городским магистратам. Конечно, это не то же самое, что божественность. Помпея прославляли как бога, а его клиента Теофана — как «спасителя и благодетеля».

— Но это тонкие различия. Вряд ли их поймут в Риме, К тому же в Риме Диониса воспринимают несколько иначе, чем на Востоке. Здесь он — щедрый благодетель, дарующий плодородие, радость, подъем. В нем видят покровителя искусств, творчества, самой цивилизации. Там же он сведен к пирушкам и пьянству, менадам и сатирам. Это дает основу для нападок на меня.

— Искусство, творчество, — повторила я, обратив внимание на одно обстоятельство. — В Риме их покровителем считается Аполлон, и Октавиан в последнее время всячески выставляет себя его почитателем. Создается впечатление, будто вы состязаетесь — кто предложит миру более творческий подход к правлению.

— Творческая суть Диониса проистекает из внутренних сил, не имеющих названия, — сказал Антоний. — Именно оттуда выплескивается непрошеное и неожиданное, то, что удивляет самого художника: он не знает, откуда оно взялось, и не может предвидеть его появления. Именно это и делает акт творчества божественным даже для самого творца.

Он встал с ложа и остановился над маленькой мозаикой, сделанной по моему распоряжению. То был вид Нила: высокие заросли папируса, тростники, гиппопотамы, лодки и птицы.

— Кому первому пришла в голову мысль собрать маленькие камешки так, чтобы получилась картинка? И эта картинка — существовала ли она внутри художника до того, как был положен первый камешек? Или, может быть, она выросла из первого камешка, развернувшись, как стебель папоротника! — Он говорил со все большим воодушевлением. — Идеи приходят и уходят, как им угодно. Они могут уйти неожиданно и незаметно, без оповещения. Кто, как не художник, более всего чувствует себя под капризной властью бога Диониса?

Меня поразили его столь глубокие личные познания в этой области.

— Мне кажется, у тебя самого возникали подобные озарения, — высказала я догадку.

— У меня никогда не возникало желания рисовать, — хмыкнул он. — Но ты права… даже стратегический план сражения может неожиданно взяться из ниоткуда, будто снизошло вдохновение… — Антоний покачал головой, словно отгоняя посторонние ассоциации. — Что касается Аполлона, он бог рациональности, упорядоченного мышления. Это четкая противоположность не имеющей названия страсти к творчеству.

— Я думаю, человеку нужно и то и другое. Во всяком случае, империи необходимы люди обоих типов. Без творцов нам не прожить, но нельзя обойтись и без чиновников — аккуратных, исполнительных, мыслящих логически и действующих в соответствии со строгими правилами.

Еще не закончив фразу, я поняла, что размечталась.

— Империя с идеальными гражданами на нашей земле существовать не может, — промолвил, словно откликаясь на мою мысль, Антоний. — Хотим мы того или нет, нам приходится добиваться максимальной пользы от людей реальных, со всеми их слабостями и несовершенствами, — продолжал он, разглядывая мозаику. — У Египта великое прошлое…

— И славное настоящее, — подхватила я. — Но как насчет будущего? Что ждет нас?

Предсказание старого Ипувера о молчании богов до сих пор не давало мне покоя.

— Кстати, о будущем. — Антоний наконец оторвался от мозаики. — Мне пора подумать о будущем наших детей. Вскоре я напишу завещание, в котором я сложу с себя обязательства перед Римом.

Завещание! «Сложу с себя…» Это звучало зловеще. Я ненавидела окончательность завещания. Однако только у глупцов его нет: если ты не позаботился о завещании, твои враги будут оспаривать права твоих наследников.

— Я надеюсь, ты поместишь его в надежное место! — только и ответила я.

По моему глубокому убеждению, у Цезаря имелось более позднее завещание, чем то, что нашлось у весталок. Но новое завещание не сохранилось — удивительное упущение для человека с предвидением Цезаря. Сложись все по-другому, Октавиан, возможно, продолжал бы сейчас учиться в Аполлонии, как все прочие его племянники, оставшиеся в безвестности.

Но довольно об этом, сказала я себе.

— Да, я отправлю его в Рим, в храм Весты, где останется до моей смерти. Но ты узнаешь его содержание. Ты будешь присутствовать, когда я буду диктовать его, а Планк и Титий выступят в качестве свидетелей. Все, что касается моей римской семьи, можно обсудить позже. А что насчет нашей? Каково ее будущее?

Разговор показался мне странным. Единственным ребенком, чье будущее представлялось неопределенным, был Цезарион.

— Ты уже договорился о будущем Александра, — напомнила я. — Он женится на мидийской царевне и унаследует Мидию. Что касается Селены, то она выйдет замуж — уж для нее-то жених найдется. Малыш Филадельф, или Дикобраз, как ты предпочитаешь его называть, скорее всего, унаследует трон Египта как единственный Птолемей, оставшийся не у дел.

Стоя за моей спиной, Антоний положил мне руки на плечи и сказал:

— Такие смиренные мечты у матери великой империи? Ты продолжаешь удивлять меня.

— Каждый из детей получит свое царство, все они будут процветать, практиковавшиеся в роду Птолемеев на протяжении многих поколений убийства, заговоры и перевороты прекратятся, никому не придется опасаться своей родни. На какое большее достижение может рассчитывать мать? Точнее, мать из рода Птолемеев.

Он смотрел на меня с выражением удивления и глубокого одобрения, какого я никогда раньше в его глазах не видела.

— И кто-то еще смеет говорить о твоей необузданной алчности и безграничном честолюбии! — наконец воскликнул он.

— Потому что я поставила себе целью вернуть земли моих предков? Я назвала бы это стремление разумным и ограниченным — совершенно аполлоническим. Ведь мои претензии распространяются лишь на утраченные территории. Мой дом знал тяжелые времена, нам пришлось выкупать наш трон и с этой целью одалживать деньги! Восстановить прежнее царство — вот моя задача. Замечу, довольно трудная.

— Однако теперь ты добилась этого, — сказал он. — Зачастую первый успех вознаграждается дальнейшим успехом, о котором и не мечталось. Я скажу тебе так: твои мечты слишком скромны.

Я рассмеялась и отвернулась. В скромности притязаний меня еще никто никогда не упрекал!

— Весь Восток лежит в моих руках. Я его безраздельный господин и по назначению — как триумвир, и по праву оружия — как император. Я могу распоряжаться этим землями по своему усмотрению.

Как это было сказано! Мимоходом, словно нечто само собой разумеющееся.

— По моему мнению, титул царицы Египта для тебя слишком мал. Ты должна стать царицей царей, а этими царями будут, помимо прочих, и твои сыновья. Александр Гелиос, как подобает наследнику Александра Великого, получит часть Мидии, Армении и Парфии. Клеопатра Селена — Киренаику и Крит. Нечего ей ждать царства от мужа, пусть у нее будет свое. Ну, а наш маленький Дикобраз Филадельф — чем он хуже? Быть ему царем северной Сирии и Киликии.

— Ты хочешь основать династию, — произнесла я. — Ты, римский магистрат, вознамерился основать восточную царскую династию!

В это было трудно поверить. О чем он думает?

— Нет, я не собираюсь ее основывать. Династия Птолемеев существует триста лет! Я лишь… расширяю ее масштаб.

— А также ее претензии и амбиции, — вырвалось у меня. — Ты ведь вознамерился передать нам и римскую территорию. Даже ту, что не подчиняется тебе — вроде Парфии!

Столь дерзкий план явно был вдохновлен Дионисом. Аполлоновой рассудительностью тут и не пахло.

— Я хочу подарить детям идею для воплощения, — пояснил Антоний. — Если мне не удастся захватить Парфию, это останется на их долю.

Он помолчал.

— Но вообще-то я собираюсь сам довести дело до конца. Безопасность со стороны Армении и Мидии обеспечена, так что в будущем году можно отправляться в поход. В любом случае, я уже подарил Риму новую провинцию.

— А так ли это?

До сих пор он не обнародовал своего решения о статусе завоеванных территорий.

— Да. Армения станет римской провинцией. Я расквартировал там войска под командованием Канидия, и они будут надежной гарантией нашей власти. Этот план я представлю на утверждение в сенат вместе с моими дарами тебе и нашим детям. Одновременно. — Он рассмеялся. — И никаких вопросов при этом не возникнет, потому что все мои действия в восточных землях были одобрены заранее.

— А дети не слишком малы для царствования?

Мне это казалось преждевременным.

— Чем раньше человек постигает свое жизненное предназначение, тем лучше он ему следует. По-моему, провозгласив их царями, я предотвращу возможные заговоры и махинации. Это послужит сохранению стабильности.

Мне лично казалось, что такой шаг может повлечь за собой непредсказуемые последствия. С другой стороны, мы знаем, что подарки судьбы не предлагают дважды: их надо хватать, когда они рядом с тобой, пусть даже время кажется не самым подходящим.

— Хорошо, — согласилась я, — хотя для меня и странно, что ты возвышаешь только наших детей. Ведь у тебя есть и другие отпрыски.

— Антилл, как старший сын, будет моим римским наследником. Его брат Юлий… Впрочем, это сугубо римские детали, которые тебе сейчас не интересны. Но моя старшая дочь Антония вскоре окажется недалеко от нас. Я собираюсь выдать ее замуж за Пифодора из Тралл. Он богат, как царь, и пользуется уважением на Востоке.

— Грек из Азии! Как отнесутся к этому в Риме? По закону брак будет считаться недействительным.

— Они поймут, что если Антоний согласен на такой брак для своей дочери, значит, считает его допустимым. По-моему, это ясное и недвусмысленное посланием для Рима — сильнее довода мне не найти. Кроме того, — ухмыльнулся он, — она получит столько денег, что вряд ли почувствует себя ущемленной.

И вот теперь я ждала публичного объявления того, о чем мы так легко говорили наедине. Имелось еще одно дело, принять решение о котором было сложнее, но о нем потом.

Итак, я снова восседала на золоченом троне, одетая как Исида. Перед Гимнасионом соорудили серебряный помост, чтобы зрители могли собраться на ступеньках вдоль боковой стены здания длиной в шестьсот футов, затененной колоннами. Однако нынешний помост был выше того, что построили для триумфа, и имел несколько уровней на манер ступенчатой пирамиды. На самом верху восседали мы с Антонием, чуть ниже — Цезарион на своем троне, а еще ниже находилось три престола, предназначенные для младших детей. Дети, облаченные в церемониальные одеяния, с серьезным видом глядели на многолюдную толпу.

Антоний, величественный в своей римской тоге, официально обратился к народу в качестве триумвира. Остальные его ипостаси — полководец, автократор, Новый Дионис, восточный правитель (как и я, он исполнял много ролей) — на сегодня были оставлены. Сейчас он предстал перед всеми как римский магистрат, наделенный властью над огромными территориями.

— Мой добрый народ! Я хочу сделать всех вас свидетелями дарений, которые я подношу сегодня дому Птолемеев — преданных друзей и союзников Рима, а также почтить великого бога Юлия Цезаря. Отныне могущественная царица, которая давно правит вами, обретает титул царицы царей и матери царствующих.

Он повернулся, взял меня за руку и повлек вверх, чтобы я встала рядом с ним. Блеск отраженных от серебряного помоста солнечных лучей слепил глаза, затрудняя зрение.

— И я объявляю, — продолжил он настолько громко, что его громовой голос слышали даже в самых дальних рядах, — что она — вдова божественного Юлия Цезаря, чьей законной супругой она стала по восточному брачному обряду.

Толпа замерла, стих даже шепот, словно на все рты разом внезапно легла ладонь великана. Я почувствовала, что рука Антония дрожит. Он не предупредил меня о том, что скажет это. Может быть, специально, чтобы мое изумление было неподдельным.

— И сим я свидетельствую и клянусь, что их сын Птолемей Цезарь, сидящий здесь, является истинным и законным сыном великого Цезаря и его единственным наследником.

Казалось, что полная тишина не может стать еще глубже, но произошло именно так. Антоний сжал мою ладонь крепко, до боли. Его рука стала влажной от пота.

— Встань, юный Цезарь, — призвал Антоний. — Встань, пусть народ увидит и признает тебя.

Цезарион медленно поднялся. На четырнадцатом году жизни он заметно вытянулся и теперь по росту почти догнал Антония. Тот настоял, чтобы сегодня мальчик облачился в свой лучший римский наряд, не объяснив, для чего.

Застенчиво улыбнувшись, юноша поднял руку. Ответом ему стал хор приветственных возгласов.

— Как сыну Цезаря, ему подобают соответствующие почести от Рима. Но как Птолемей, старший сын царицы Клеопатры и ее соправитель, он провозглашается царем царей и властелином Египта, Кипра и иных земель, отданных в его владычество.

И снова воцарилась тишина. Титул «царь царей» пошел от персов и высоко почитался на всем Востоке. Таким образом, Цезариону предстояло стать и восточным, и западным правителем. Он должен связать эти два мира воедино, когда Антоний и я уйдем со сцены жизни.

— Затем, — продолжал Антоний, — я объявляю Александра Гелиоса царем Армении, верховным владыкой Мидии и всех земель к востоку от Евфрата до Индии.

Царь Армении? Как может быть царь у римской провинции? Этого Антоний не объяснил. Имел ли он в виду лишь часть Армении? Но сейчас не время спрашивать.

— Встань, царь Александр, — сказал Антоний.

Мальчик встал. Для этого случая ему специально сшили наряд персидского царя. Он был в тиаре (высокой персидской короне, обвитой белым тюрбаном и увенчанной павлиньим пером), в широких шароварах и плаще, расшитом драгоценностями. Их блеск прибавился к зеркальному сиянию листового серебра, покрывавшего помост.

Вперед выступили соответственно одетые армянские телохранители. У толпы это вызвало восторг.

— Царица Клеопатра Селена! — провозгласил Антоний, подойдя к малому трону, на котором дожидалась своей очереди наша дочь. — Ты будешь править Киренаикой и Критом. Встань, пожалуйста.

Девочка поднялась с торжественным видом. Ее серебристое платье свисало до самого пола, придавая Селене сходство с серебряным цветком на серебряном помосте. Ее телохранитель в доспехах греческого солдата держал щит, тоже из серебра.

— Царь Птолемей Филадельф!

Антоний направился к крохотному трону, где сидел двухлетний мальчик, выглядевший испуганным. Он никогда раньше не видел такого количества людей и никогда не был вынужден так долго сидеть один.

— Ты будешь править центральными сирийскими областями и Киликией, станешь верховным властителем областей Понта, Галатии и Каппадокии, на запад от Евфрата до Геллеспонта. — Антоний наклонился и взял его пухленькую ручку. — Встань.

Он мягко приподнял ребенка так, чтобы все могли рассмотреть его македонский царский наряд — пурпурный плащ, диадему и высокие сапоги. В довершение картины в качестве личного слуги и телохранителя к нему был приставлен македонец.

— А теперь, добрые граждане Александрии, Рима и Египта, возрадуемся в этот счастливый день! Чтобы отметить столь радостное событие, я выпустил в обращение новую монету. На ней отчеканен профиль владычицы Клеопатры — с надписью «Царица царей, мать царствующих», и мой собственный — с надписью «Покоритель Армении». Пусть это послужит и нашей чести, напоминая о славных деяниях, и вашему благосостоянию, звеня в ваших кошельках.

С этими словами он бросил в толпу пригоршню сверкающих серебряных динаров. Толпа взревела, бросилась подбирать монеты. Антоний приказал слугам швырять деньги из принесенных заранее мешков. Радости и воодушевлению народа не было предела.

— Вечно эти деньги, — сказал он, снова подойдя ко мне. — Такое впечатление, будто они приносят даже больше радости, чем вино.

— Деньги любят все, а вином увлекается не каждый, — ответила я первое, что пришло мне на ум. Потому что, как и толпа, пребывала в смятении.

Затем, конечно, во дворце начался пир. Народ разошелся, а нам теперь нужно было отметить случившееся так, как подобает семье, состоящей из царицы царей, ее соправителя, просто царей и… Интересно, куда отнести Антония? Человек, раздающий царства, стоит выше царей, но соответствует ли, например, титул автократора подобному величию? Как-то все неопределенно.

Красные порфирные колонны огромного зала оплетали гирлянды, под ногами пружинил, наполняя воздух ароматом, ковер из розовых лепестков, ветер из гавани колыхал натянутые между колонн полотнища голубого шелка. Я гордо обняла плечи Селены и Александра.

— Вы сегодня выглядели впечатляюще, — сказала я им.

Я думала: каково это, когда тебя в столь юном возрасте прилюдно провозглашают владыкой, жалуют тебе царства? Хотелось верить, у них не сложится обманчивое впечатление, будто все в жизни дается легко, иначе в будущем это сослужит дурную службу. Нарядные телохранители все еще сопровождали детей, и я решила, что пора от них избавляться. Покрасовались — и хватит, спектакль окончен.

— Я думаю, мне понравится Кирена, — заявила Селена. — Главное, что она совсем недалеко от Египта. Могу жить там, а мужчин принимать у себя — как ты.

Я рассмеялась. Порой Селена казалась очень взрослой: она отчетливо понимала, что к чему.

— Да, иметь собственное царство очень удобно.

Серебристое платье шло ей, а вот за Александра в его мешковатых персидских шароварах было боязно — того и гляди, запутается в одежде.

Филадельфа Антоний нес на плече, и малыш мог смотреть на нас сверху. Увенчанная диадемой шапка была ему великовата и норовила съехать на один глаз. Когда Антоний начал кружиться, Филадельф повизгивал от восторга. Плащ Антония хлопал и вился вокруг него. Неожиданно порвалась застежка, и плащ, как пурпурная летучая мышь, полетел в сторону.

Но улетел недалеко — Планк подхватил его и подошел ко мне, сжимая плащ, как священную реликвию.

— Хотел я бы оставить его себе на память, как вещь императора. Но я не вор и обязан вернуть то, что мне не принадлежит.

— Нет, оставь его себе, — сказала я. — Кто разбрасывается ценными вещами, не должен рассчитывать, что их ему вернут. Что брошено, то брошено. А если вещь попала в руки друга, это везение.

Планк выглядел так, словно я подарила ему царство. Даже тогда это показалось мне странным.

К нам подошли прибывшие на церемонию Марк Титий и Домиций Агенобарб. Планк похвалился своим трофеем. В итоге получилось так, что их обошли.

— Сегодня день подарков для всех, — сказала я. — Я не могу подарить вам царства, но как насчет города? Хотели бы вы, чтобы в вашу честь назвали город?

Они опешили, особенно Агенобарб. Для закоренелого республиканца такое должно звучать неподобающе, но мне показалось, что лесть подействовала и на него. Ну а Титий, конечно, всегда был готов принять почести.

— Я переименую два города в Киликии. Назову их Титиополис и Домициополис, — сказала я.

Оба не скрывали довольных улыбок.

— Ваше величество, — сказал Титий, — что я могу сказать, кроме как предложить мою вечную благодарность?

Его красивое худощавое лицо стало еще симпатичнее. Он наклонился и поцеловал мою руку, позволив теплым губам задержаться чуть дольше, чем принято.

— Госпожа, — суровый республиканец Агенобарб никогда не называл меня «величеством», — ты очень щедра.

Он сухо поклонился.

Вино текло рекой: я распорядилась, чтобы откупорили дюжины амфор лучшего хианского и наливали не скупясь. Что касается пира, то он превзошел бы все измышления прикормленных Октавианом поэтов. Там были все лакомства земли, воздуха и моря: разнообразнейшие морские твари, устрицы, крабы, вепрь, говядина, даже гиппопотам и крокодил; журавли, перепела, павлины, фламинго; сладкие дыни, огурцы, виноград, фиги, финики, медовые лепешки, заварной крем и охлажденные фракийским снегом соки — гранатовый, тутовый и вишневый. Больше всего я гордилась последним: попробуйте доставить целый холм снега за сотни миль, в жаркий Египет.

При подаче каждого нового блюда раздавался одобрительный гул, заглушавший звучание лютни, лиры и флейты в глубине зала. Блюда с сугробами снега, куда были помещены сосуды с соком, встречали настоящим ревом.

Цезарион расположился за столом рядом с римскими военачальниками, дети — цари и царица — неподалеку. Я не могла не любоваться Цезарионом, обликом и статью прекрасно вписавшимся в компанию знатных римлян. От меня не укрылось, что они украдкой внимательно к нему приглядывались.

— Зрелищ! Зрелищ! — потребовали некоторые захмелевшие из гостей.

На этот случай я пригласила танцовщиц, акробатов и нечто не совсем обычное — дрессированных обезьян. Однако гибкие грациозные танцовщицы, равно как и акробаты, подвыпившую публику не воодушевили. Обезьяны ненадолго позабавили зрителей, но громкие человеческие крики распугали этих зверей. У меня в запасе осталась лишь труппа актеров Диониса. Они должны были исполнить драму о Плутоне и Персефоне. Народу это представление всегда нравилось: там были Аид с дымом и огнем, трехголовый Цербер (зрелище всегда производило сильное впечатление, особенно когда каждая из голов издавала рык), лодочник на Стиксе и, конечно, похищение Персефоны.

Но актеры тоже не смогли полностью овладеть их вниманием. Поначалу все шло хорошо, но потом снова поднялся шум, а Планк внезапно вскочил на ноги и стремглав выбежал из зала. Должно быть, переел или перепил. С римлянами такое случалось нередко, что вызывало насмешки со стороны греков и иных культурных народов.

Потом он появился вновь, но в каком виде? Голый, вымазанный синей краской, в венке из водорослей и с трезубцем в руках.

— Приветствуйте морского владыку! — закричал он и поднялся на помост к актерам. Потом он встал на четвереньки и продемонстрировал публике прицепленный сзади рыбий хвост.

Сначала воцарилась полная тишина, но через мгновение римляне покатились со смеху. Видимо, таковы их представления о юморе. Я глянула на Антония — он тоже заливался смехом. Детишки, конечно, хохотали до упаду, но с них что взять, у них и вкус детский. Что ж, если римский военачальник и наместник провинции ведет себя таким образом…

Антоний прав. Римлян мне не понять никогда.

Я посмотрела на Планка, скрывая гримасу отвращения. И эти люди считают себя достойными править миром!

Поздно ночью, когда гости разошлись, розовые лепестки смялись, а шелковые полотнища были разорваны в клочья перепуганными обезьянками, мы с Антонием стояли вдвоем посреди отдававшего эхом зала. Дети давно отправились спать, даже Цезарион, а мы обозревали оставшийся после праздника беспорядок.

— Александрия никогда этого не забудет, — сказал он. — Такой день бывает раз в жизни.

— Хвала Исиде!

Я подумала, что еще одного подобного дня не переживу.

— Мне кажется, все почести и пожалования приняты хорошо, — осторожно сказал он.

— Здесь — да. Как воспримет их Октавиан, это другой вопрос.

— Восток мой, и я могу распоряжаться им по своему усмотрению. Рим вручил верховную власть мне, а не кому-то другому.

— Я имела в виду не раздачу царств, а объявление Цезариона истинным наследником Цезаря, — сказала я. — Это ведь объявление войны. Таково и было твое намерение?

— Я… Ну, не совсем так, — сказал он. — Но ведь это правда, и людям нельзя об этом забывать.

— Почему ты не предупредил меня? Или ты говорил, поддавшись порыву?

Мне вдруг подумалось, что почти все важные события в его жизни происходят внезапно, по причуде. Взять хотя бы речь на похоронах Цезаря, или приход в мою каюту в Тарсе, или брак с Октавией и их расставание. А теперь вот это. Поступки, определявшие его судьбу, совершались по наитию, без здравого осмысления.

— Нет, при чем здесь порыв? Я поступил правильно. Все верно, — повторял Антоний. Он был готов твердить это без конца. — Я не огорчил тебя? Разве не пора начать отстаивать дело Цезариона? Это последний долг, который я могу отдать моему павшему вождю.

Вид у Антония был чрезвычайно решительный и целеустремленный.

— Нет, что ты, я не огорчена.

Мне лишь хотелось, чтобы он советовался со мной заранее.

— Идем! — сказал он, потянув меня за руку. — Сегодня все получили свою долю почестей, кроме тебя. Тебе не пришло в голову, что тебя обошли?

— У меня уже столько всего — чего мне еще желать?

Правда, я бы не возражала против того, чтобы он подарил мне царство Ирода.

— Вот увидишь. В моих покоях, сегодня ночью. Мы будем спать у меня.

Рука об руку мы прошествовали по коридорам дворца. Свежий ветерок продувал окна и портики, словно старался изгнать запахи буйного пира. Многие римляне основательно перебрали, и теперь слуги оттирали ступеньки и полы.

Покои Антония располагались на другой стороне дворца с видом на открытое море, в сторону от маяка. Я знала, что он любит смотреть на океан и ему нужен укромный уголок, позволяющий уединиться и чувствовать себя как в личной резиденции. Эти комнаты вполне отвечали таким требованиям.

— Входи.

Антоний распахнул двери и впустил меня внутрь, как будто был моим личным служителем.

Я всегда любила приходить сюда. Антоний обставил комнаты столами, стульями и сундуками из своих поместий в Риме. Большая часть мебели была старомодной, она давно принадлежала его семье и, может быть, теперь помогала забыть о том, что он в изгнании. Это ощущение все же возникало у него, несмотря на привычку и даже приверженность к здешней жизни. Люди могли предположить, что здесь он окружит себя восточной роскошью — жемчужными ширмами, парчовыми подушками, мягкими кушетками и расшитыми занавесями. Антоний, однако, предпочитал жить в республиканской простоте. Он был сложным человеком.

Он привел меня в смежную комнату, тоже аскетически обставленную. На столе лежал большой свиток и лист папируса. Горела одна-единственная лампа.

— Подарок должен соответствовать тому, кому его дарят, — тихо промолвил он. — Я знаю, что для тебя по-настоящему драгоценно, и счастлив подарить тебе именно это. Нет, положить к твоим ногам.

С этими словами он опустился на одно колено, взял свиток и действительно положил у моих ног.

— Что ты, не надо… — смутилась я.

Но он не поднимался с колен.

— Я у твоих ног. Впрочем, тебе это давно известно. Сегодняшний дар — лишь еще одно тому подтверждение.

Он поднял свиток и вручил мне.

Я развернула его. На гладком пергаменте был начертан акт передачи в мои руки библиотеки Пергама, давнего соперника Египта и по рукописям, и по изготовлению письменного материала.

— Пергамская библиотека! — воскликнула я. — Полностью?

— Да, все двести тысяч томов, — сказал он. — Их привезут сюда немедленно.

— Самая лучшая в мире, не считая Александрии… — Я была потрясена. — И теперь она в нашем распоряжении?

— Я знаю, что одно александрийское книгохранилище уничтожил пожар, когда Цезарь воевал здесь, — сказал он. — Надеюсь, это возместит потерю.

Это было неслыханно, как и все его поступки. От такой решительности и щедрости захватывало дух.

— Я… я благодарю тебя, — наконец выговорила я.

Библиотека Пергама во всей ее полноте!

— Это для твоего разума, — сказал он, потом встал и поднял второй лист.

Что еще там было?

— А это для твоего сердца. Или для твоих глаз.

Он вручил его мне, как ребенок, преподносящий увядший букет полевых цветов.

Это был рисунок, изображавший Геракла, — превосходно исполненный, основанный на знаменитой статуе Мирона.

— Я знаю, как ты любишь скульптуру, запечатлевающую человеческие тела в бронзе или камне, навеки сохраняя их совершенство. Вот этому изображению более четырехсот лет — но смотри, мускулы Геракла не увяли, живот не обвис, ноги не ослабели!

Да, только искусство способно сохранить молодость и силы. Может быть, поэтому мы так его и ценим. Я уже старше, чем статуя Венеры в Риме: она осталась молодой, я постарела. Какие чувства испытала бы я, увидев ее сейчас?

— Спасибо тебе, — сказала я, чувствуя глубочайшую благодарность. Как приятно, когда о тебе так заботятся, стараясь предугадать и исполнить твои заветные желания!

— Геракл прибудет через сорок дней.

Я воззрилась на рисунок.

— Но… значит… это не сам подарок.

Антоний рассмеялся.

— Конечно нет. Подарок — статуя.

— Что? Но она же находится в храме Геры на Самосе!

Он пожал плечами.

— А на Самос распространяется моя юрисдикция. Я уже распорядился, чтобы изваяние переместили.

Он ограбил храм, лишив его знаменитой статуи!

— Сейчас ее упаковывают и…

Я бросилась ему на шею, чуть не сбив с ног.

— Ты сумасшедший! — воскликнула я. Геракл работы Мирона будет доставлен сюда! — О, сумасшедший!

Я обхватила его голову, притянула к себе и стала осыпать поцелуями, а потом обняла его могучие широкие плечи. Ничуть не хуже, чем у Геракла.

Он сжал меня в объятиях с силой, выдававшей рвущееся наружу страстное желание. Нам все время приходилось сдерживать проявления чувств, потому что мы постоянно были на людях, на виду если не у посторонних, то у детей, и редко оставались наедине. С самого его возвращения из Армении у нас каждый день находились какие-нибудь публичные дела.

— А сейчас, моя царица, — сказала он, — давай сделаем друг другу лучший подарок. Он требует уединения и свободного времени.

Пустота удаленной комнаты вдруг показалась мне необычайно возбуждающей. Мы здесь одни. Никто не войдет, не объявит о прибытии послов или просителей. Ни Ирас, ни Хармиона, ни Мардиан. Даже Эроса и того не было видно.

— Идем.

Он повел меня в спальню, которая отличалась все той же простотой, под стать вкусам Катона. Мы остановились посередине комнаты, целовались и ласкали друг друга. Я наслаждалась ощущением тела Антония — в нем меня восхищало и возбуждало все без исключения, ничего не хотелось бы изменить. Мрамор бессмертен, зато недолговечная плоть обладает теплом.

Вкус его губ не сравнился бы ни с одним из яств на пиру — истинное лакомство, и я наслаждалась им. В отличие от еды, которая насыщает и приедается, это лакомство, чем больше я его вкушала, тем сильнее разжигало аппетит.

Я чувствовала, что должна обладать им, всей его мужественной красотой и силой. Но как? Легко обладаешь статуей или свитком, но человек — совсем другое дело. В высший момент страсти возникает ощущение полноты обладания, но оно обманчиво. Мы, только что составлявшие единое целое, разъединяемся и снова испытываем желание.

Кровать была жесткая, как походная койка в обычной солдатской палатке, — может быть, для того, чтобы Антоний не забывал, что он воин. Мы упали на нее и стали срывать друг с друга одежду в лихорадочном возбуждении, как простой легионер и его возлюбленная. Пытаясь стянуть с него туго облегавшую плечи тунику, я сгорала от нетерпения.

Его сандалии упали на пол, крепкие голые ноги обвились вокруг моих.

Я целовала шрамы на плечах Антония, потом перегнулась, чтобы поцеловать его спину, где боевых отметин было еще больше. Я коснулась следа от раны на его правой руке. Эта драгоценная рука теперь снова обрела силу — рука, которой он чуть не лишился. При мысли об этом я почувствовала, как на мои глаза наворачиваются слезы.

Наконец его туника и мое платье, скомканные, полетели на пол, и между нашими телами больше не осталось искусственных препятствий. Теперь я всей кожей ощущала крепость его мускулов: он по-прежнему был истинным львом и не истратил своих сил, как бы ни злословили на сей счет враги.

— Клянусь всеми богами, — прозвучали его слова у самого моего уха, — это все, чего я хочу в мире.

Я вообще не могла думать ни о чем другом, мир исчез. Я хотела лишь его — только его, чтобы он обладал мною. Чтобы был частью меня.

— Мой любимый, — выдохнула я, касаясь его волос, пробегая пальцами по лицу, нащупывая контуры надбровных дуг, носа, скул. Мне была дорога каждая его частица — и снаружи, и внутри.

— Не отпускай меня, — простонал он. — То, чем ты дорожишь и что защищаешь, сохранится.

Странные слова, странная просьба. Но я почти ничего не слышала. Страстное желание обладать им — хотя бы так, как можно обладать плотью, — было настолько сильным, что пело в моих ушах.

— Да, — сказала я. — Да, конечно…

Я чувствовала его движения. Начинался любовный акт, обреченный закончиться, хотя в момент свершения он кажется вечным — превыше всего остального.

Он издал стон величайшего блаженства, не требующего ничего, кроме продления мгновений восторга.

 

Глава 33

— Садитесь, друзья мои, — сказал Антоний.

Он был свежевыбрит, умыт и облачен в тогу — такую новую и белоснежную по контрасту с хмурым днем, что она казалась отбеленной.

Он указал на стулья вокруг его рабочего стола.

Планк и Титий уселись. Оба тоже побрились, умылись и облачились в официальные одеяния римских наместников, в каких они принимают петиции в Сирии и Азии.

Два писца держали наготове перья. Закуски и напитки тоже были под рукой, как будто предстоящая работа требовала напряжения сил. Снаружи шел унылый дождь. В Александрии стояла зима — сезон унылый, хотя и не столь тоскливый, как в Антиохии. У нас все-таки не выпадал снег.

Антоний придал своему лицу торжественный вид.

— В жизни каждого человека наступает время, когда… он осознает необходимость подумать о…

Он повернул голову в сторону маленьких мавзолеев, примыкавших к храму Исиды.

Планк и Титий напряглись, приготовившись к тому, что Антоний объявит о своем смертельном недуге. Они переглянулись.

— В последнее время я понял кое-что… то, чего я предпочел бы не признавать… но приготовиться к этому я должен…

Теперь оба слушали во все уши. С чего это он вдруг собрался умирать?

Антоний молчал долго, словно в нем шла внутренняя борьба — раскрывать ли какую-то постыдную тайну.

— У меня нет завещания, — произнес он наконец. — А оно мне необходимо.

Отразилось ли на лицах Планка и Тития разочарование? Не думаю, что это было настоящее разочарование, но ведь у каждого из нас в душе имеется маленький закоулок, радующийся неприятным новостям — о других, конечно же.

— О да, — сказал Планк.

— И поскольку вам доверена моя печать и ведение моей официальной переписки, я подумал, что ты и твой племянник станут отличными свидетелями и душеприказчиками. Готовы ли вы выступить в качестве таковых?

— Да, конечно. — Титий искренне согласился.

— Так вот, — сказал Антоний. — Я уже составил список — вот он — всех моих пожеланий. Но, конечно, их необходимо привести в соответствие с юридическими нормами. — Он помахал исписанным листом папируса. — Этим займутся писцы, вы же выслушаете мои распоряжения из моих собственных уст. — Он посмотрел на них. — Вина?

Его рука задержалась над кувшином.

— Не сейчас, — ответил Планк с большим достоинством, как будто никогда не мазал себя голубой краской.

— Тогда приступим.

Антоний пробежал взглядом по записям.

— Во-первых, я желаю, чтобы мой старший сын Марк Антоний унаследовал половину моего состояния…

Он продолжал перечислять доли, выделяемые другим детям от Фульвии и Октавии. Зачем он настоял на моем присутствии? В чем тут моя заинтересованность, какое мне до этого дело? Его римские дети получают в Риме наследство — я тут ни при чем.

— Далее я желаю, чтобы мои сыновья Александр Гелиос и Птолемей Филадельф унаследовали каждый по одному из моих поместий в Кампании и чтобы моя дочь Клеопатра Селена унаследовала мой дом на Эсквилине…

— Прошу прощения, — заговорил Планк, и перо писца остановилось. — Как может твоя собственность в Риме отойти к этим детям? По закону…

— А разве я не единственный законный владелец моей собственности и не вправе распоряжаться ею по своему усмотрению? Вздумай я, например, сжечь дом — я вправе его сжечь. Значит, никто не помешает мне отчуждать имущество так, как мне угодно.

— Но закон…

— Закон устарел и нуждается в изменении, — махнул рукой Антоний. — Может быть, это и послужит стимулом для таких изменений.

Он кивнул писцу и повторил этот пункт.

— А теперь напиши следующее: я подтверждаю, что Птолемей Цезарь настоящий и законный сын покойного Юлия Цезаря и, следовательно, имеет право на все его достояние. Внучатый племянник Гай Октавий должен уступить вышеупомянутое достояние и вернуть его законному владельцу, а также прекратить использовать имя Цезаря и снова называться именем, данным при рождении, — Гай Октавий Турин.

Титий подался вперед.

— Это не относится к твоему завещанию! Наследие Цезаря тебе не принадлежит, и ты не имеешь права распоряжаться чужой собственностью.

— Ты возражаешь против моего утверждения? — Антоний вперил в него взгляд.

— Я имею в виду, что это заявление сделано не в твоих интересах, а в интересах третьего лица.

— В интересах моего пасынка, находящегося под моей защитой. Я его родственник, опекун, заменивший погибшего отца. Как римлянин, я представляю в Риме его интересы. А кто еще должен этим заниматься?

— Но это не имеет отношения к завещанию, — настаивал явно обеспокоенный Планк.

— Ничего, пусть будет записано, как сказано. В конце концов, я надеюсь, что мое завещание никто не прочтет еще много лет. — Он улыбнулся. — Я собираюсь жить так же долго, как Варрон.

Варрону, старому историку, было уже восемьдесят два года, но он продолжал писать, хотя и заявлял, что «пора собирать багаж для последнего путешествия». Для перевозки этого «багажа» потребовался бы целый обоз мулов: ученый владел обширной библиотекой.

— В таком случае, господин, я предлагаю тебе отойти от политики, как сделал он, — холодно сказал Планк. — Общественная деятельность и долгая жизнь редко ходят рука об руку.

Антоний смерил его долгим взглядом.

— Спасибо тебе, Планк, — наконец ответил он и снова взялся за документ. — Теперь последнее. Я желаю, чтобы после моей смерти и подобающей похоронной процессии на Форуме мое тело перевезли в Александрию, дабы оно упокоилось рядом с моей женой, с которой я хочу иметь общую гробницу.

Все, включая меня, были потрясены настолько, что некоторое время не могли проронить ни звука.

— Будет исполнено, — наконец пробормотал Планк.

— Вы слышали все мои распоряжения, — сказал Антоний. — Теперь засвидетельствуйте мою печать и подпись на документах.

Они послушно выполнили это официальное требование.

— Копия завещания будет, как подобает, отдана на хранение в храм Весты. Я хочу иметь гарантию того, чтобы мою последнюю волю не постигла судьба завещания Цезаря и после моей смерти ни у кого не возникнет сомнений или вопросов относительно моих желаний.

— Да.

— Но вы должны поклясться, что до оглашения сохраните все в тайне.

— Да, клянемся.

Планк и Титий ушли, как только он их отпустил.

Когда они ушли, я повернулась к Антонию. Я была потрясена.

— Зачем ты это сделал? — спросила я.

— Неужели ты не хочешь, чтобы меня похоронили рядом с тобой?

Он принял насмешливый обиженный вид.

— Я имею в виду, зачем ты объявил обо всем Планку и Титию? Они непременно проболтаются.

— На что я и рассчитываю. Пусть Октавиан знает, что мы бросаем ему вызов. Конечно, завещание нельзя зачитывать публично, и весталки его из рук не выпустят, тут беспокоиться нечего. Но одних слухов хватит, чтобы заставить его поволноваться.

— А ты… ты правда хочешь, чтобы тебя похоронили здесь? Хочешь отказаться от фамильной гробницы в Риме?

— Ты ведь не можешь лежать там. Тебе предстоит упокоиться здесь, рядом с твоими царственными предками. А я не желаю разлучаться с тобой. Мне это и в жизни мало нравится, и после смерти не хочу.

Я прильнула к нему. Снаружи моросил холодный дождь. День был промозглый, как в склепе.

— Очень трогательно, — только и смогла сказать я.

— Через три месяца я отправлюсь в Армению, а оттуда в Парфию, чтобы закончить то, что начал в прошлом году. Я не могу уехать или вступить в битву, не уладив эти дела.

Еще одна война. Еще больше смертей. Я устала от этого, и у меня появились недобрые предчувствия. Долго ли судьба будет хранить Антония?

— На меня нападают, — с удивлением сказал Антоний, держа в руках толстое письмо из Рима. — Октавиан позволил себе публично высказаться против меня!

Он был ошеломлен.

— Ну и что?

Я потянулась за письмом, но Антоний не разжимал пальцев.

— Публично! В сенате! Он… ты знаешь, что он должен стать консулом в этом году, как я был в прошлом. Я тогда не мог остаться в Риме на положенный срок и «прослужил» лишь один день — первого января, и он поступил точно так же. Он торопится обратно в Иллирию. Но в единственный свой присутственный день он выступил в сенате и… Вот здесь, прочти сама!

Он порывисто протянул мне письмо. Его написал сенатор Марк Эмилий Скавр, один из римских сторонников Антония.

Триумвиру Марку Антонию, императору.

Твой верный друг М. Эмилий Скавр.

Приветствую, и да застанет тебя это письмо в добром здравии. Благороднейший Антоний, я должен сообщить тебе о том, что произошло вчера, в единственный день, когда твой коллега Гай Юлий Цезарь Октавий исполнял свои должностные обязанности в сенате. Он вернулся из Иллирии и, прихрамывая от военной раны в колене — он это всячески подчеркивал, кокетливо выставляя забинтованную ногу из-под складок тоги, — вышел на трибуну и обратился ко всем нам по вопросу «положения республики». При этом лицо у него покраснело, и выглядел он чрезвычайно рассерженным. Никогда прежде я не видел этого молодого человека в подобном состоянии. Правда, не исключено, что он лишь умело притворялся.

Конечно, он был в лавровом венке, право на постоянное ношение которого даровано Цезарю сенатом, и все время касался его (поскольку у него красивые руки). Он начал с нападения на тебя лично и на твои действия. Он обвинил тебя в том, что ты раздаешь римскую территорию, что категорически запрещено. Он денонсировал твои «александрийские дарения», как он назвал их, и сказал следующее: «Он назначил своих детей править над римскими землями, не исходя из их способностей или верности Риму — как могут они быть способными или лояльными, если им всего шесть лет? — и сделал их царями. Да, сделал своих детей царями! И что из этого следует, кто же он сам? Тоже царь! Уж во всяком случае, не римский консул! Дети римских консулов и полководцев не бывают царями и царицами. Он сошел с ума!»

Так и было заявлено. И еще: «Он должен ответить за самоуправство!»

Вместе с этим представлением закончилось и его консульство — он отбыл на границу, дабы покарать врагов Рима. Жди от него письма в скором времени.

Я обязан предупредить, что хотя у тебя немало сторонников, даже среди них многие пребывают в недоумении относительно твоих действий.

Я положила письмо.

— Что ж, теперь будем ждать письма от Октавиана?

Антоний выглядел удрученным.

— Не переживай из-за него, — сказала я. — Ясно, что это игра на публику.

По прошествии некоторого времени пришли сразу два послания: одно официальное, другое личное. В официальном Октавиан высокопарным языком осуждал проводимую Антонием политику и произведенные им назначения. В личном он перешел на насмешливый тон.

Мой дорогой зять!

Ю. Цезарь Divi Filius

Если ты отвлечешься от вакханалий во дворце Александрии, то твои жена и дети, безусловно, будут рады получить от тебя весточку — вот уж подлинная редкость. Или в объятиях этой египетской царицы ты совершенно забыл и о своей семье, и о своем долге? Если так, я серьезно сомневаюсь в твоей способности нести бремя ответственности за порученную тебе часть мира: твое поведение в последнее время свидетельствует против этого. Может быть, надо подумать о том, чтобы выйти в отставку и назначить кого-нибудь помоложе? Пусть взвалит на себя ношу, ставшую для тебя непосильной, пока ты не свалился.

Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии. Но все-таки я боюсь, что ты нуждаешься в восстановительном отдыхе — на Западе. Если бы ты решился приехать, мог бы рассчитывать на самый радушный прием.

Твой брат и товарищ по триумвирату, император

P. S. Перестань защищать права этого бастарда, сына царицы. Это недостойно тебя.

— Наглость! — взревел Антоний. — Намекает, что я сумасшедший! Да как он смеет?

— Кончай кричать, — сказала я. — Ты и вправду орешь как безумец.

— А как насчет того, как он называет тебя «этой египетской царицей», как будто у тебя нет имени!

— Он хорошо знает мое имя, — сказала я. — Точно так же, как имя Цезариона.

По моему разумению, атака Октавиана была хорошим знаком: мы коснулись обнаженного нерва, и он почувствовал, что наши действия угрожают ему.

— Я отвечу ему прямо сейчас! — крикнул Антоний.

— Нет, подожди! — возразила я.

— Сейчас же! — Он схватил кувшин вина и налил себе огромную чашу. — И собственноручно!

Антоний порылся в шкатулке с письменными принадлежностями и принялся яростно строчить ответ. А через некоторое время сунул мне в руки письмо.

С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и это продолжается уже девять лет. А ты как будто живешь с одной Ливией? Будь я проклят, если ты, пока читаешь мое письмо, не переспал с Тертуллой, или Теренцией, или Руфиллой, или Сальвией Титисенией, или со всеми разом! Да и не все ли равно, с кем ты путаешься!

Я рассмеялась.

— Ну и картина — все разом! Должно быть, у него кровать от стены до стены.

— Так и есть. Ему нравятся большие компании.

Антоний осушил чашу и тут же наполнил следующую.

— Это забавно, но это не ответ на его обвинения.

— А мне плевать! Пусть он вспомнит, что я знаю правду о его хваленой нравственности и благочестии. На политические обвинения я отвечу отдельно.

Он помолчал.

— Заметь, об Армении в письме ни слова. Неужто присоединение к Риму новой провинции вовсе не имеет значения? И какими завоеваниями или достижениями может похвастаться он сам?

Позднее, в более трезвом письме, Антоний изложил претензии к Октавиану, подкрепив свою позицию серьезными аргументами, в том числе и юридическими. Октавиан отказал ему в посылке четырех легионов, которые был обязан отправить по Тарентскому договору. Он не разрешил Антонию набрать новых солдат в Италии, выдал ветеранам худшие земельные участки и в одностороннем порядке отрешил Лепида от должности, прибрав к рукам все его владения и легионы вместо того, чтобы поделить их. Все эти действия представляли собой серьезные нарушения союзнических обязательств. Что же касается Цезариона и Клеопатры, то царица жена Антония, она была женой Цезаря, а Птолемей Цезарь — их законный сын. Правда, это не имеет никакого отношения к нарушению Октавианом его союзнических обязательств.

Отослав письмо, Антоний отбыл в Армению к Канидию и его легионам, чтобы по соглашению с царем Мидии готовиться к вторжению в Парфию.

Если смотреть с юридической точки зрения, шаткое здание триумвирата все еще стояло, удерживая обоих властителей от открытого вооруженного противостояния. Однако срок их полномочий истекал уже через девять месяцев. Что произойдет после этого? Республика, несмотря на сентиментальные разговоры о ней, мертва, ибо так и не восстала после смерти Цезаря. Рим находился под властью сначала одного диктатора, потом трех, а теперь остались двое из них. То, что дело идет к единоличному правлению, ни у кого не вызвало сомнений. Вопрос заключался в другом: кто получит полноту власти.

Ответ напрашивался старый и простой: тот, у кого лучше армия. Так было всегда.

Поэтому в отсутствие Антония я приступила к укреплению египетского флота, благо начали поступать доходы от бальзамовых посадок, и они давали возможность привлечь нужные средства. У нас имелся неплохой флот численностью примерно в сотню кораблей, построенный главным образом из киликийского корабельного леса, но теперь для строительства тяжелых судов мне требовалось дерево с гор Ливана — огромные кипарисы и кедры. Агриппа построил первоклассный тяжелый флот, и мы должны были получить такой же, а не пытаться атаковать морских левиафанов на лодках, подобно Сексту. И с тем же печальным результатом.

Я была убеждена, что флот играет ключевую роль в любой войне. Агриппа имел могучий флот, а тот, у кого под рукой есть мощное оружие, обязательно пустит его в ход. Маловероятно, чтобы в случае конфликта его корабли остались на рейде.

Каждые несколько дней я заглядывала на верфи, с удовольствием наблюдая за тем, как обрастают «плотью» деревянные скелеты будущих морских великанов. Борта самых больших кораблей — «десяток» — вздымались высоко, как крепостные стены. Весла для них изготавливали из стволов самых высоких сосен, а в отделанное бронзой гнездо для тарана мог бы пролезть слон.

— Да будет известно царице, — просвещал меня мастер, — что отливка наконечника для тарана такого размера — настоящее искусство. Металл в отливке охлаждается неравномерно, и очень трудно добиться, чтобы он не треснул. Даже если явных дефектов нет, лишь через несколько дней можно понять, насколько успешно прошла отливка.

А сколько возни с деревом — подбор, распилка, сушка, смоление, обработка свинцом для изгнания древоточцев! Трудоемкий и дорогостоящий процесс.

Эпафродит предупреждал меня, что в погоне за количеством корабельных бортов легко вылететь за этот самый борт по части финансов.

— Прости за каламбур, — сказал он, — но с твоим судостроением с ума можно сойти. Порой мне кажется, что корабль — не транспортное средство, а воронка для перекачивания денег из казны на дно морское.

— Знаю, — отвечала я. — Но нам необходим первоклассный флот.

— Первоклассный — значит разорительный. Лично я думаю, что за те же деньги можно оснастить превосходную армию и добиться большего. Одно содержание и текущий ремонт кораблей чего стоят, а еще нужно искать гребцов. Ведь большинство людей предпочитают оставаться на суше. Нет, флот — погибельная затея.

— А как насчет того, чтобы использовать рабов?

Он рассмеялся.

— Если ты хочешь разорить Египет за один сезон, покупай невольников. Рабы обходятся гораздо дороже. Каждый раз, когда корабль идет ко дну, подумай о стоимости! Нет, гораздо дешевле платить гребцам. Кроме того, рабов надо содержать все время, а гребцов ты нанимаешь, когда они тебе нужны, на короткие периоды.

— Ты бессердечный скупердяй.

— Казначею иначе нельзя. Это врачу позволительно иметь нежное сердце, но полководец или казначей обязан быть твердым как камень. — Он рассмеялся. — Ты можешь представить себе военачальника, который дрогнул и сбежал с поля сражения?

— Да, — ответила я. — Это Октавиан.

— Не может он быть таким трусливым, как ты его рисуешь. Неужели правда?

— Антоний говорит, что во время сражения при Навлохе он от страха впал в ступор, забился в трюм, и ему потребовалась сильная встряска.

— А ты уверена, что с ним не приключилась морская болезнь? Такое бывает часто, и ничего постыдного здесь нет.

— Почему ты пытаешься его оправдать?

— Я никого не оправдываю и не обвиняю, но лишь позволю себе заметить, что Антония не было при Навлохе, и тем более в трюме Октавианова корабля. Так же, как Октавиан не появлялся на твоих пирах в Александрии. Они оба толкуют о том, чему не были свидетелями. А стоит ли верить тому, чего не видел собственными глазами?

— Вот как! Ты вечно ведешь себя как мой школьный учитель, — рассмеялась я.

Тем не менее я считала необходимым знать точку зрения тех, кто живет за пределами дворца.

Когда мы прогуливались по верфи в тени больших судов, Эпафродит указал на два корабля, находившиеся как раз перед нами.

— Иногда войну выигрывают другими средствами. Вот эти мощные корабли могут быть потоплены словами. Сплетни, ложь, инсинуации приносят куда больше вреда, чем оружие: они лишают противника если не жизни, то мужества. Но точно так же, как можно порезаться собственным мечом, важно самому не пасть жертвой тобой же распущенных сплетен. — Он помолчал. — Ты, разумеется, должна всячески поощрять слухи о том, что Октавиан достоин презрения и как человек, и как боец. Но тебе нельзя поверить в это самой. Будь он таков, он никогда не стал бы тем, кем является сейчас. А тебе не потребовались бы большие корабли.

Конечно, Эпафродит был прав. Война слов и репутаций раскачивает сердца людей, она коварна, но результативна, и ее необходимо выиграть. Я слышала, что в Риме уже происходят «собрания», где вовсю обсуждают Антония и «африканскую проблему».

Мардиан первым обеспокоился такими известиями и спешно явился ко мне, чтобы поделиться своей тревогой.

— Конечно, приспешники Октавиана устраивают это намеренно, но так, чтобы произвести впечатления стихийных выступлений. Что позволяет утверждать, будто Октавиан лишь откликается на пожелания народа.

— Ну а что именно там говорят?

— Пусть скажет этот человек. — И Мардиан подтолкнул локтем упиравшегося паренька. Стройный как тростник, тот вынужден был следовать в фарватере тучного евнуха. — Он только что сошел с корабля из Остии, а до этого держал лоток на Форуме, торговал овощами. Он утверждает, будто приплыл сюда, чтобы заключить сделку с нашими торговцами: прикупить лука-порея и фиг.

Юноша освободился от руки Maрдиана.

— А что, разве я совершил преступление? Может, у вас в Александрии запрещено ходить по причалам и закупать продукты? Ну, если так, прошу прощения. Только этот жирный боров должен бы знать, что ни о чем подобном меня не предупреждали.

— Ответь на наши вопросы — и можешь закупать что угодно. Мы даже добавим тебе фиников, что идут к царскому столу. Нас интересуют общественные собрания, что нынче проходят в Риме. Ты на них бывал?

— О, про собрания объявляют на Форуме. Их много было, приглашали меня на все, но побывал я только на одном.

— А кто о них объявляет? Кто приглашал тебя?

Юноша растерялся.

— Я не знаю. Просто люди. Прилично одетые люди.

— Сенаторы?

— Почем мне знать? Они не знамениты, если ты это имеешь в виду.

— И что обсуждают на этих собраниях?

— Я же уже сказал вам, я был только на одном. Там разговор шел об Антонии: что он забросил Рим, забыл свой долг, превратился в восточного царька… Я помню, они говорили, что Карфаген снова поднимает голову.

— Карфаген?

Вот ведь нелепость.

— Вы знаете, Ганнибал и все такое… Африканцы собираются напасть на Рим.

Я расхохоталась.

— Это не смешно, — предостерег Мардиан. — Вспомни историю с Дидоной и Энеем: благородный римлянин, соблазненный иноземной царицей. Она популярна в Риме.

— Да, потому что он отверг Дидону и бросил ее умирать с разбитым сердцем. Наверное, им хотелось бы, чтобы Антоний так поступил со мной!

— Несомненно, — кивнул Мардиан.

— И о чем еще говорят? — спросила я.

— Что ты… э-э… не добродетельна.

— Ты хочешь сказать, они называют царицу шлюхой? — Шелковистый голос Мардиана на сей раз прозвучал сурово.

— Ну да, — пробормотал парень, глядя себе под ноги. — А еще они говорят, что она околдовала Антония, используя восточные снадобья. Сделала его своим рабом, ну, вроде как Омфала, что лишила мужества Геракла. Теперь вдруг повсюду появились чаши и кубки с их изображением. Кто-то их распространяет. Там изображена Омфала, царица Лидии, в одежде Геракла и с его дубинкой, а изнеженный женоподобный Геракл, одетый в платье, идет рядом с ее колесницей под тенью зонтика и с веретеном. Он, как известно, был порабощен царицей, а она выступает в роли мужчины. — Паренек покраснел. — Чаши прекрасной работы, из Арретиума.

Арретиум! Такие чаши дорого стоят. Кто-то платит не скупясь.

— Что еще?

— Ничего. Я не знаю. Не обращал особого внимания.

— А тебя это забавляло? — спросил Мардиан.

— Не без того, — признал парень. — Но когда все время твердят одно и то же, это приедается.

— Что ж, возвращайся в Рим и держи ухо востро. Мы позаботимся о том, чтобы в скором времени появились другие сплетни, не менее забавные.

В Риме у Антония оставалось немало сторонников, так что искать желающих распространять слухи, порочащие Октавиана, долго не пришлось. Мы с Мардианом составили длинный список его прегрешений. Будь Антоний с нами, он, наверное, стал бы возражать, но нам удалось обойтись без цензора.

Мы пустили слух, что Октавиан трусоват и некомпетентен, сославшись на Антония (при Филиппах) и Агриппу (при Навлохе), которые вели боевые действия вместо него, в то время как новый Цезарь, трясясь от страха, прикидывался больным и отлеживался в безопасном месте. Он не умел держать слова и нарушал даже торжественные обеты. Он пристрастился к азартным играм и был настолько алчным, что приговаривал людей к смерти только ради того, чтобы заполучить их имущество, и особенно коринфские сосуды, к которым питал особое пристрастие.

Что касается его нравственности — тут и говорить нечего. Во-первых, он продал себя Цезарю в обмен на право называться его наследником, а потом, за триста тысяч сестерциев, перешел к другу Цезаря Авлу Гиртию. При этом он же соблазнил жену Клавдия Нерона и со скандалом выдал ее замуж, когда та носила ребенка Клавдия — или Октавиана? И даже этого ему было мало. Теперь он рассылал своих агентов по улицам, а те приводили ему женщин, раздевали их догола и рассматривали как рабынь на торгах. Случалось, что он прямо на пиру или на обеде, не в силах сдержать вожделения, увлекал жену какого-нибудь гостя к себе в спальню прямо на глазах изумленного мужа.

Да и чего ожидать от человека, если его отец — меняла, а мать держала лавку притираний и благовоний? А прапрадед и вовсе был рабом.

Антоний с его Дионисиевыми пирушками, по крайней мере, не выказывал непочтения к богам — в отличие от Октавиана. Тот на своем «Пиру двенадцати богов» вырядился Аполлоном, а потом устроил разнузданную оргию. Чудовищное оскорбление небожителей!

Правда, насчет обвинения в любовной связи с Цезарем у меня были сомнения: не пятнает ли это память самого Цезаря? Но Мардиан заявил, что Цезарь был прагматиком, всегда считавшим, что против врага нужно использовать самое действенное оружие. Если это способно помочь его жене и сыну, то такая жертва вполне оправданна.

Мне было противно, однако я понимала: не следует пренебрегать ни одним куском грязи, который можно бросить в Октавиана. И я неохотно согласилась.

Вскоре Рим гудел от этих сплетен, а Октавиан находился в Иллирии со своими войсками. Это стоило нам немалых денег, но для чего еще нужны деньги?

В то время как оба императора погрузились в военные заботы за границей, в Риме противоборствующие партии вели ожесточенную кампанию по очернению их имен. Александрию шум обходил стороной (римские дела не слишком интересовали здешний люд), но меня ставили в известность обо всем, что творилось в столице. Мне рассказали о том, что Опий — жалкий изменник, прекрасно знавший правду! — сочинил памфлет, «доказывающий», будто Цезарион — не сын Цезаря; и о том, что некоторые называют покровителя Октавиана не Аполлоном Благодетелем, а Аполлоном Истязателем. Я знала, что одни обвиняют Антония в вероломстве, потому что он казнил Секста, а другие насмехаются над привычкой Октавиана сводить волосы с ног горячей скорлупой грецких орехов. Люди Октавиана обвиняли Антония в том, что его стиль речи и письма грешит «многословными восточными оборотами», не имеющими ничего общего с исконно римской простотой. Агенты Антония высмеивали Октавиана за то, что он носит сандалии с надставкой, дабы казаться выше (об этом сообщила я).

Потом Агриппа вдруг выгнал из Рима всех предсказателей судьбы и колдунов.

— Нам они здесь не нужны! — объявил он. — Долой астрологов и их лживые пророчества! Пусть убираются обратно на Восток, водить компанию с тамошними извращенцами, поклоняющимися богам-животным и прочим мерзостям!

В народе распространялись плакаты, изображавшие меня и Антония со склонившимися над нами богами — Анубис с головой шакала и Хатор с коровьими ушами. Моим агентам удалось заполучить один такой для меня, и я видела его собственными глазами.

Распространялись и стишки про то, что меня, царицу, обслуживают «сморщенные евнухи», столь же гнусные, как я сама. Я будто возглавляла некий непристойный парад извращенных существ — злых евнухов, проституток, поклонников животных, гадалок и некромантов. И при этом беспрерывно украшала себя драгоценностями, умащала благовониями и пополняла свое благосостояние царствами, полученными в обмен на плотские утехи у спившегося полководца, — я, fatale monstrum, роковое чудовище Востока.

Поначалу я находила эти пасквили забавными, хотя бы за счет смешных карикатурных изображений. Правда, меня смущали выпады про евнухов, и я старалась скрывать их от Мардиана. Но время шло, яда изливалось все больше, и это тревожило. Такой объем ненависти поражал — неужели те же самые люди приветствовали меня в Риме? Они видели меня собственными глазами, ели со мной за одним столом, разговаривали. Неужто они могли поверить вздорным обвинениям и возненавидеть меня вопреки здравому смыслу?

Тянулись недели, а от Антония не было вестей. Произошло ли вторжение в Парфию? Где он сейчас?

Наконец напряжение стало почти невыносимым, и я объявила двору, что отправляюсь к целебным источникам для принятия ванн и отдыха. Новомодные римские бани с холодной и горячей водой получали у нас все более широкое распространение, но мне, при всех достоинствах, они оказались искусственными. Я предпочитала древние естественные источники.

— Наверное, римляне скажут, что я возвращаюсь к первобытным истокам или хочу предаться в пещерных купальнях особо изощренному разврату. Кстати, надо не забыть мои драгоценности.

— Только имей в виду: погружаясь в воду, нельзя надевать серебро — иначе оно тускнеет, — заметил Мардиан.

— И ты туда же, — рассмеялась я. — Это же шутка! Мне и в голову не придет принимать лечебные ванны, надев украшения.

Хармиону и Ирас я взяла с собой: развлечений у них в последнее время было не много, и поездка, несомненно, пойдет им на пользу.

Теперь, мысленно оглядываясь назад, я понимаю: то был последний случай, один из немногих в моей жизни, когда я имела возможность беззаботно и спокойно отдохнуть. Детство давно закончилось, а александрийский двор представлял собой сцену, где я исполняла главную роль и не могла позволить себе расслабиться. Зато воды давно и терпеливо ждали меня. Если я до сих пор не откликалась на их зов, это моя вина.

Хорошо, что я отправилась тогда к источникам. Я не знала, что другой возможности у меня уже не будет.

Массивные каменные колонны воспаряли к своду пещеры, в которой булькал и пузырился источник. Внутри царила тишина и сумрак. Рассеянный солнечный свет, смягченный голубизной, омывал стены грота. Теплая вода переливалась в более широкий бассейн, а потом, перехлестывая через край, в водоем на более низком уровне. Из источника вода выходила горячей, но, перетекая каскадом, из водоема в водоем, охлаждалась до температуры тела. Когда я погрузилась в нее, я не могла различить, где кончается мое тело и начинается вода: все ощущалось как единое целое. Я скользила по поверхности и сама являлась ее частью.

Это оказало удивительно бодрящее воздействие, хотя, надо признать, и не сразу. Я была до крайности взвинчена и нервна; едва окунувшись в воду, я начала медленно двигаться — мне захотелось поскорее добраться до противоположной стороны. Добравшись до нее, я уцепилась за край водоема, позволяя потоку омывать мое тело. Какой странный запах имела здешняя вода, какую гладкость придавала она коже! Я пересекла бассейн еще раз, потом еще. На четвертый или пятый раз я ощутила некое спокойствие, растворенное в этой воде. Проникая сквозь кожу, оно охватывало и меня. Вода имела особый голубовато-зеленый оттенок, отличавший ее и от морской, и от нильской: видимо, этот цвет придавал растворенный в ней чудодейственный минерал.

Туда-сюда, туда и обратно… Этот ритм убаюкивал мои мысли, позволял им разворачиваться, как змея, что поднимается из корзины.

Змеи… Храм Ра и старый Ипувер… Посадили ли теперь змей в клетки или они по-прежнему вольны ползать по полу, где им вздумается? И это его предсказание насчет Египта и его богов… А еще, давным-давно, кандаке и кобра. Она предостерегла насчет Рима, пообещала помощь Египту… Что бы она подумала об Антонии? Как на ее взгляд, все римляне злодеи или среди них есть и хорошие люди? Поддержала бы она нас против Октавиана или заняла нейтральную позицию?

Рим. Почему бы нам не отделиться от Римской империи? Почему бы восточной половине не отколоться и не зажить самостоятельно? И не происходит ли это уже теперь, пусть неосознанно? Может быть, когда шум взаимных обвинений и потрясания оружием уляжется, Восток и Запад просто разойдутся? Как сейчас разошлись мы с Хармионой, неспешно плывя в противоположные стороны?

Я бы с удовольствием согласилась на такое развитие событий, только вот корни у Антония римские. И сын Цезаря — может ли он не обращать внимания на Рим? И все же было бы лучше, сумей они отвернуться в другую сторону.

Пустые мечты. Рождение и обязательства не позволят этого ни одному, ни другому.

Я вздохнула. Под ярким египетским солнцем, в ласковых целебных водах все проблемы казались разрешимыми.

Я лежала на уступе теплой скалы рядом с водоемом, и меня, вплоть до кончиков пальцев на руках и ногах, растирали толстыми полотенцами. Каждый мускул был размят и тщательно разглажен. Жидкий, как молоко, лосьон с запахом лилий вылили мне на спину, а потом мягко втерли в бока и плечи. Чувствуя, что он превращает мою кожу в слоновую кость, отбеливая и придавая лоск, я вздохнула и опустила лицо на предплечья. Восхитительный аромат, тепло, расслабляющее пощипывание кожи — все это наводило на меня сон и рассеивало мысли.

Когда я проснулась, были сумерки. Время прошло незаметно, но не впустую, а ради восстановления сил.

В прекрасной природной купальне не хватало лишь одного: здесь не помешали бы размещенные в воде колонны, чтобы можно было плавать вокруг них и отдыхать, как русалки или морские нимфы. Я дала себе слово, что исправлю этот недостаток.

А по возвращении в Александрию оказалось, что за несколько дней моего отсутствия мир, в котором я жила, изменился. От Антония пришло письмо. Он сообщил, что Октавиан ответил на его обвинения и начисто их отверг. Послание «сына Цезаря» было полно язвительных упреков и содержало открытый вызов.

Дорогая жена!

Любящий тебя М. Антоний.

Я находился на берегах Аракса — помнишь эту реку и мою палатку? — готовый всеми своими силами и при поддержке царя Мидии вторгнуться в Парфию, когда из Рима прибыл гонец. Октавиан повернулся ко мне спиной. Он больше не старается сохранить видимость дружественных отношений. Содержание его послания таково.

По существу моего главного обвинения в нарушении наших соглашений этот лицемер предпочел просто отмолчаться. В частности, я писал, что Лепид отрешен от должности без совещания со мной, а его легионы, доходы и территории присвоены Октавианом. Он отвечает, что Лепид отрешен от должности по справедливости. Я писал, что мне по праву причиталась половинная доля в Сицилии и Африке, а он заявил, что я могу получить ее, если отдам ему половину Армении. Я писал, что он отказался наделить моих ветеранов положенной им по праву землей в Италии, он же ответил, что земля им не потребуется, потому что «они получат заслуженную награду в Мидии и Парфии, завоеванных благодаря отваге и мудрости их командующего».

Увы, мои надежды на победоносную восточную кампанию рухнули. Война на два фронта мне не по силам. Я должен отказаться от своей мечты и мобилизовать силы для борьбы с Октавианом. Я уже отдал приказ Кинидию следовать во главе шестнадцати легионов в Эфес. Там с армейскими и флотскими командирами я буду готовиться к предстоящему столкновению.

Моя мечта! Моя цель! Мой долг перед Цезарем — осуществить его планы! Все отложено — быть может, навсегда. Я чувствую, что судьба насмехается надо мной.

Собери египетский флот и направь его в Эфес. Только тогда я смогу понять, какие силы в нашем распоряжении.

О жестокая, дразнящая Тюхе!

Надеюсь, моя дорогая, и на твое прибытие. Но если дела в Египте тебя не отпустят, ничего не поделаешь.

Я пристально смотрела на письмо. Итак, началось. Октавиан долго раскачивался, но он принял решение и теперь будет действовать быстро и целеустремленно. Маска уважения к Антонию и к соглашению о триумвирате сброшена за ненадобностью: накопив силы, он перестал в ней нуждаться.

Как хорошо, что я успела построить сто новых кораблей!

 

Глава 34

Голубое, голубое, голубое — сверкающее, отливающее сочным цветом сапфиров, — таким было море вокруг Эфеса. По его волнам шел мой флот. В водах, дробясь, отражались высокие мачты, отражения позолоты на корме и бронзы таранов добавляли блеска поверхности моря. Подобно армии, в составе которой есть и простые пехотинцы, и военачальники высших рангов, мой флот включал в себя самые разные суда: от гигантского флагмана «Антония» (а как же иначе его назвать?) до либурнийских галер, весельные порты которых едва поднимались над водой. Мы ничего не упустили: в состав моего флота входили корабли всех существовавших типов и размеров. Я не могла полагаться на волю случая: мы должны взять верх при любых обстоятельствах. Море и корабли — снова они приобретали в моей жизни особое значение. Снова, как бывало раньше, на корабле плыла не только я сама, но и мое будущее, моя судьба.

У меня было две сотни судов, а Антоний набрал отовсюду еще больше. То были остатки старого флота Секста, семьдесят кораблей, возвращенных Октавианом, корабли с Родоса и Крита и римские эскадры, базировавшиеся у Кипра.

— Этот флот — самый большой из всех, когда-либо выходивших в море! — воскликнул Антоний в изумлении, прикрыл глаза ладонью и оглядел со стены стоявшие на рейде бесчисленные суда.

— А не использовать ли его нам, чтобы напасть на Рим внезапно, пока Октавиан в отлучке?

Мне такая возможность казалась идеальной. Рим оставался без защиты, его предполагаемый владыка находился далеко, в Иллирии, а народ все еще не определился со своими предпочтениями. Сторонников у Антония хватало, и высадись он в Италии во главе большой армии…

— Нет, — решительно ответил Антоний. — Судоходный сезон закончился.

— Но корабли плавают даже зимой. Плавают и достигают своих целей. Ради столь великой награды можно и рискнуть, не так ли? Дело того стоит.

Казалось, Рим — как сочное красное яблоко, тяжело свисавшее с ветки, — лишь дожидался смелой руки, которая сорвет его.

— А как я оправдаю вторжение? — спросил Антоний. — Война пока не объявлена.

— А кому решать, когда объявлять войну? Тебе или Октавиану?

— Мои войска еще не собрались, — сказал он. — Канидий с шестнадцатью легионами пока не прибыл, еще семь я ожидаю из Македонии. Подвластные цари направляются сюда, но когда еще доберутся. Сейчас у меня под рукой слишком мало сил.

— А ты не можешь отправить послание к Канидию, чтобы он поторопился? Или выслать лучшие легионы вперед.

— Торопливость тут едва ли уместна. Корабли тоже прибыли далеко не все.

— Ты должен сделать своими союзниками быстроту и внезапность. Тогда удар малыми силами будет победоносным.

Я нутром чуяла, что успех рядом, что судьба преподносит нам подарок. От нас только и требуется, что взять его.

Но Антоний покачал головой.

— Я не могу вторгнуться в Италию с иностранными судами и солдатами. Вся страна объединится против нас.

— На самом деле ты хочешь сказать, что не можешь вторгнуться в Италию, имея в союзниках меня.

— Да. Именно это я и хотел сказать. Этого не потерпят — нет, никогда. Если только ты не согласишься остаться позади…

— Это невозможно. Мне нужно появиться там с самого начала, иначе во мне всегда будут видеть узурпатора.

Я не могла произнести главного: если меня там не будет, Октавиану не составит труда уговорить Антония, пусть он хоть сто раз победит, принять такое соглашение, что для меня в нем не останется места. Это уже случалось. Я ненавидела себя за недоверие к мужу, но, увы, ему, в отличие от меня, свойственна излишняя доверчивость, а Октавиан умел убеждать, как никто другой.

— В тебе в любом случае будут видеть захватчицу, — печально промолвил он.

— Потом люди, возможно, сочтут меня более приемлемой, — сказала я. — Мне ведь довелось пожить в Риме довольно долго, и не припоминаю, чтобы это вызывало особое отторжение. Пальцем на меня не показывали, никто и не заикался о том, что я иностранка. Они знали, что я более цивилизована и культурна, чем они. Даже Гораций и Вергилий не стеснялись заходить ко мне с визитами. И они снова поведут себя так же, вот увидишь. Для этого требуется одно — победа.

— Мы победим, — упорствовал он, — но я должен подождать, пока Октавиан первый пойдет против меня. Он должен выступить как агрессор. Мы отрежем его от баз снабжения, и чем дальше, тем слабее он будет становиться. Его уязвимость коренится в его бедности. Он не может заплатить своим войскам, так что его армия очень скоро развалится сама по себе. Он отчаянно нуждается в деньгах, ему придется распустить иллирийские легионы и обеспечивать ведение войны пустой казной. А война в далеких краях — весьма дорогостоящее предприятие. Не исключено, что одна лишь переброска войск, не говоря о пропитании и экипировке, истощит его возможности. Что чревато бунтами в армии и беспорядками дома.

Спору нет, звучало все здраво и рассудительно. Правда, Октавиан умел находить вдохновенные и скорые решения, благодаря которым выигрывал время.

— И как далеко ты собираешься его заманить? Я бы не хотела, чтобы он оказался в Египте.

— В Грецию, — ответил Антоний. — Греция находится как раз за той линией, что разделяет мою и его части империи. Ему придется пересечь границу, чтобы напасть на нас, и это бесспорно сделает его агрессором.

— Да кому есть дело до законности? Все знают, что идет гражданская война. Какая разница, на кого навесят ярлык агрессора? И кто станет раздавать эти ярлыки?

— Сенат, — произнес он. — И я хочу, чтобы меня признали защищающейся стороной.

— После победы бесхребетный сенат скажет и сделает то, что велит ему победитель. Будет приказано провозгласить Агриппу Еленой Троянской — провозгласит единогласно. Забудь о сенате и сосредоточься на боевых действиях.

И почему он не видит, что их сенат выродился в беспомощное скопище болтунов, не обладающее реальной властью?

— Мы не станем нападать, — упрямо качал головой он. — Нам нужно, чтобы напали на нас. С помощью нашего огромного флота мы помешаем Октавиану переправить свои войска, а тех немногих, что смогут добраться сюда, оставим без припасов, перерезав пути снабжения.

— Ты меня удивляешь, — сказала я. — Во-первых, мне странно слышать, что ты, лучший из ныне живущих сухопутных военачальников, вдруг решил положиться на флот. А во-вторых, следует помнить: Агриппа на море таков же, как ты на суше. Вряд ли он согласится покорно следовать твоим предписаниям.

— У него не останется выбора, — возразил Антоний. — Он не в силах изменить географию. Италия находится к западу отсюда, и, чтобы нанести удар, Агриппе придется переправиться через широкое Ионическое море. Путь долгий и трудный, а мы будем спокойно ждать его наготове. Мы-то можем позволить себе ждать. Пусть противник, измотанный физически и морально, пожалует в гости, а уж достойная встреча ему обеспечена.

Поначалу неожиданное проявление открытой враждебности Октавиана повергло Антония в уныние, ибо он чувствовал себя обманутым и преданным. Я прибыла в Эфес и застала его в мрачном возбуждении.

Разумеется, в таком состоянии Антоний не замечал красот города, а вот я нашла Эфес весьма живописным. Из удобной гавани через Портовые ворота можно было попасть на широкую улицу, ведущую прямо от причалов к горе Пион, у основания которой и лепился город. Домики карабкались вверх по склонам, а на равнине располагались широкая городская площадь-агора и театр. На широких горных уступах я увидела много разной зелени, но прежде всего бросались в глаза темно-зеленые, почти черные кипарисы. Но главным здесь, конечно, было море — блестящее, сияющее рассеянным солнечным светом. В этой волшебной мерцающей воде плавали острова и полуострова.

Мне все же удалось уговорить Антония выбраться со мной за пределы городских стен, посидеть на замшелых камнях, нагретых солнцем, и полюбоваться облаками, что несутся в огромном небе, причудливо отражаясь на изменчивой поверхности моря.

Эти гипнотические узоры, в сочетании с неподвижностью и тишиной, нарушаемой лишь колокольчиками пасшихся на склонах коз, несколько разогнали черную меланхолию моего супруга.

— Ах, — промолвил он, взяв меня за руку, — порой мне кажется, что я был бы счастлив и в изгнании — лишь бы рядом с тобой.

А я подумала: проходят дни нескончаемой вереницей, а нам никогда не хватает времени поднять глаза на небо — почему? Почему мы все время смотрим под ноги?

— Я отправилась бы с тобой в изгнание, — сказала я. — Но такое наказание означает запрет возвращаться на родные берега.

— Может быть, мы слишком привязаны к дому? — предположил он. — Провести жизнь в странствиях тоже приятно и интересно.

Одних моих переживаний из-за вынужденной разлуки (долго ли еще она продлится?) с оставшимися дома детьми было достаточно, чтобы понять: скитальческая жизнь не для меня. Я слишком глубоко вросла корнями в Египет. Однако, глядя на Антония, я понимала: в отношении себя самого он прав. В душе он являлся обычным человеком, волею судеб вознесенным на необычайную вершину власти. Ему, возможно, больше подошло бы гулять по полям, любоваться морем и небом, чем повелевать Римом. Если он и имел желание стать господином мира, то не настолько сильное, чтобы вложить в это стремление всего себя. Между тем борьба за власть требует полной самоотдачи, и добиться успеха, стремясь к победе с меньшей страстью, чем твой соперник, весьма затруднительно.

— В странствии ты никогда не должен оглядываться назад, на то, что оставил позади, — наконец проговорила я.

Именно здесь, в Эфесе, началось его личное восхождение к власти, когда он прибыл туда после победы при Филиппах — окрыленный успехом и провозглашенный воплощением Диониса. Теперь все начиналось заново. Впереди открывались новые, еще более широкие горизонты. Но сейчас он сидел на холме, где паслись козы, и любовался проплывавшими над головой облаками.

Однажды утром в Эфесе я увидела ее: впечатляющую восьмигранную гробницу, что вздымалась рядом с оживленной улицей. По улице сновали прохожие: покупатели с корзинками возвращались с рынка, чиновники выходили из служебных зданий на склоне. Здание не оставалось в стороне от окружающей жизни, дети играли у его подножия, на ступенях обменивались новостями женщины, в тени колонн отдыхали старики. Здесь назначали свидания и деловые встречи.

— Что это? — спросила я магистрата, знакомившего меня с городом.

На самом деле я уже догадалась о предназначении этого здания. Слишком хорошо знакома форма этого сооружения: восьмиугольник с круглой башенкой, поддерживаемой колоннами, и венчающая ее фигура. Я видела такое всю мою жизнь, каждый день: Александрийский маяк.

— Это гробница, восхитительная царица, — ответил городской чиновник, нервно улыбаясь.

Я отстранилась от него и внимательно осмотрела рельефные изображения, опоясывавшие строение. То были сцены оплакивания, погребения, скорби: опечаленные друзья провожали в последний путь молодую женщину. На заднем плане виднелся огромный храм.

— А это что такое?

Я указала на изображение, обведя пальцами выступающие очертания. Недавно высеченные, края до сих пор оставались острыми.

— Это же великий храм Артемиды, одно из чудес света! Неужели ты его не видела? О, царица, я должен отвести тебя туда! Подумать только, тебе не довелось им полюбоваться! Да, мы должны…

Он извергал слова, как фонтан.

— Кто там похоронен? — Скажет ли он мне правду или попытается скрыть ее?

— Это… это… молодая женщина, — уклончиво ответил он.

— И богатая, как я погляжу, — заметила я. — Может быть, ее отец был магистрат? Или состоятельный купец?

— Э… да, он… то есть…

Бедняга задрожал.

— То есть царь, совмещающий в себе и магистрата, и богатого купца, — закончила я. — Ибо она дочь Птолемея, не так ли? Царевна Арсиноя? И гробница напоминает маяк ее родного города.

Именно по моей просьбе сестру и отправили безвременно в эту гробницу.

Да, чтобы добиться власти и удержать ее, нужно желать этого больше всего на свете и не останавливаться ни перед чем. Нужно, например, без колебаний отправить на смерть родную сестру, если выяснилось, что та предательски нацелилась на твой трон. Антоний не способен на подобную безжалостность, хотя и сделал это для меня. Он отдал приказ, чтобы Арсиною забрали из убежища в храме и отправили на смерть — но только по моей просьбе.

Теперь, глядя на гробницу, где лежала безжалостно скованная смертью Арсиноя, я испытывала и облегчение (ведь она точно так же поступила бы со мной), и печаль (поскольку я оказалась способной на такое). К ним прибавлялось сожаление о том, что жизнь может оказаться столь короткой. Арсиное было двадцать пять.

— Да, ваше величество.

Мой проводник повесил голову, словно сам был причастен к этой истории.

— Ее любили здесь?

— Мы… да, ее любили здесь.

Он отбросил попытки водить меня за нос.

— Потому что люди падки на внешнюю красоту, — пренебрежительно заметила я.

Люди оттаивают при виде симпатичного лица и зачастую предпочитают бесчестную красавицу честному, верному, но невзрачному человеку. Это можно наблюдать даже в тавернах: у миловидной хозяйки, даже когда еда у нее не лучшая, всегда полно посетителей. Особенно если она с характером.

Я провела рукой по полированному камню. Арсиноя здесь.

— Здравствуй и прощай, сестра, — промолвила я так тихо, что услышать меня могли только мертвые.

В ту ночь, проведенную в приготовленном для нас прекрасном доме на склоне холма, я чувствовала себя вялой и подавленной. Я попыталась списать это на усталость, которая меня и вправду одолевала. Ведь после того, как Антоний позвал меня к себе, мне пришлось срочно приводить в порядок государственные дела, чтобы обеспечить нормальное управление на время моего отсутствия. Да и морское путешествие поздней осенью само по себе являлось испытанием. Меня радовало, что Антоний с его извечным оптимизмом наконец оказался на грани войны с Октавианом, но произошло это слишком неожиданно. Приходилось постоянно побуждать его к действию, чтобы он не передумал. Такое напряжение, естественно, обернулось для меня упадком сил.

— В чем дело, любовь моя? — спросил Антоний.

Он оторвал взгляд от бумаг и увидел непривычную картину: меня, отрешенно глядящую в пространство.

— Да так, устала. Наверное, нужно пораньше лечь спать.

— Да, конечно, ты устала. Такое путешествие, в это время года! Я говорил тебе, что не стоит приезжать…

— Как будто я могла остаться, — пробормотала я, потянувшись и отбросив упавшие на лоб волосы. Даже это простое движение потребовало немалых усилий.

Антоний, от которого это не укрылось, подошел ко мне, снял сандалии с моих ног, покоившихся на скамеечке, и принялся массировать стопы, приговаривая:

— Очень полезная процедура. Хорошо снимает усталость, потому что посылает кровь обратно в голову.

В этот самый миг в комнату вошел Титий. Антоний поднял на него глаза, не прекращая своего занятия.

— Да? — сказал он.

— Император, я заручился обещанием царя Галатии Аминты выделить для нашего… предприятия как минимум две тысячи всадников, — бодро доложил он.

Я заметила, что его взгляд, хотя он и не двинул головой, остановился на моих ступнях.

— Хорошо, — отозвался Антоний. — Это лучшие всадники на востоке. — Он отпустил мои ноги и встал. — Я полагаю, что в скором времени другие цари тоже присоединятся к нам со своими силами. Вот, — он горделиво кивнул в мою сторону, — царица уже здесь.

— Рад приветствовать ваше величество, — промолвил Титий с вкрадчивой чарующей улыбкой.

Потом они с Антонием отошли в сторонку и завели разговор, касавшийся военных вопросов.

Я осталась сидеть там, размышляя об Арсиное. Она не оставила мне выбора. Если бы она удовлетворилась тем, что выпало на ее долю — судьбой царевны, а не царицы, — она была бы жива и сейчас, а не лежала в этой гробнице. Правда, очень редко человек, оказавшийся возле самой вершины власти, не пытается взойти на нее. Да, конечно, Антоний как раз их этих редких людей: он вполне удовлетворился бы половиной мира. Но Октавиану нужно все или ничего, и он не оставил бы Антония в покое. Я это понимала, ибо сама была такой же, как Октавиан. Молчаливой свидетельницей тому являлась гробница Арсинои. Теперь, когда нам предстояла схватка, добычей в которой станет весь мир, время колебаний для Антония прошло.

Мы поспорили у великого храма Артемиды, чья красота стала свидетельницей нашей ссоры. А ведь в путь мы отправились в отменном настроении, смешавшись с толпой любителей достопримечательностей и паломников. Толпа людей тянулась по дороге, вьющейся вокруг горы, и я испытывала удивительное возбуждение: мне не терпелось взглянуть на прославленное чудо. Я говорю «удивительное», ибо многие полагают, будто жителей Александрии, избалованных и пресыщенных чудесами собственного города, уже ничем не удивишь.

Храм славился на весь мир, и толпы желающих увидеть его не редели никогда. Жители Запада приезжали посмотреть на архитектуру, полюбоваться белыми мраморными колоннами — высокими, как кедры, и частыми, как настоящий лес, — подивиться совершенству художественного замысла зодчих и мастерству строителей, воплотивших вдохновение в камне. Люди Востока приезжали поклониться Артемиде — могущественной и требовательной земной богине, воплощению Великой Матери Кибелы; она даровала плодородие, но требовала, чтобы ей служили жрецы-кастраты. У нее не было ничего общего с греческой Артемидой, девственной охотницей; она склонялась к зрелой женской сути, связанной с темными ритмами лунного цикла.

Храм стоял здесь с незапамятных времен — предыдущий, воздвигнутый царем Крезом, был сожжен в ночь, когда родился Александр Великий. Когда люди усомнились в могуществе богини — если она действительно обладает такой силой, как она допустила уничтожение своего храма? — стали рассказывать историю о том, что Артемиды в ту ночь не было, поскольку она присутствовала при рождении Александра. Когда Александр сам явился сюда, он предложил помочь выстроить храм заново. Но от его предложения отказались: не годится, чтобы один бог строил храм для другого.

После поворота дороги перед нами показался храм — огромный, возносящийся ввысь, ослепляющий. Внезапность его появления усиливала впечатление, заставляя его казаться еще огромнее. Ясный солнечный свет делал его белизну ослепительной, и белокаменная громада сияла, словно неистовая луна. Все замерли в изумлении.

— Да, недаром о нем повсюду говорят, — пробормотала я и взяла Антония за руку: когда мы смотрели на возвышенную красоту, нам всегда хотелось коснуться друг друга.

По мере нашего приближения храм увеличился в размерах, пока не создалось впечатление, будто он заполнил собой небосвод. Я читала, что эти стройные изящные колонны, числом более сотни, имели высоту в тридцать шесть локтей, а по ширине и длине этот храм сопоставим с нашим гигантским Гимнасионом. Но читать и знать — одно, а видеть — совсем другое.

Уже вблизи, при погружении в обволакивающую атмосферу храма, меня посетила мимолетная мысль: какой суровой госпожой является красота, каких жертв требует она от своих поклонников. Но мы все равно стремимся к красоте, хотим обладать ею и служить ей с той же страстью, с какой стремимся к еде или землям. Именно красота Елены Троянской привела к Троянской войне. Сама Елена говорила очень мало — так же мало, как статуя в храме, к которой мы приблизились. Красота говорит сама за себя и не нуждается в словесных дополнениях.

Храм стоял на трех платформах, как бы на вершине гигантской пирамиды из трех ступеней, и нижняя была выше человеческого роста. Длина храмового фасада не уступала длине основания пирамиды Хеопса, и вес этого сооружения, должно быть, не поддавался измерению.

— Подумать только, эта махина возведена на болоте! — воскликнул Антоний. — И не погрузилась в него. Пока.

Да, я знала, что Феодор, решивший подобную проблему с храмом Геры на Самосе, заложил в болото в качестве основания чередующиеся слои шкур и угля. Но как подобный субстрат способен выдерживать столь чудовищную тяжесть?

Подойдя поближе, мы выяснили, что храм, как очень многие прекрасные вещи, имеет весьма непривлекательное обрамление. Речь, конечно, шла не о раскинувшемся по соседству море, а о тех людях, что во множестве находили убежище в храме и на прилегающей территории. Беглые рабы, политические смутьяны и скрывающиеся от правосудия преступники жили здесь годами, пользуясь правом священного убежища. Они приставали к паломникам, выпрашивая деньги.

— Я покажу тебе богиню! — крикнул один, ухватившись за мое платье. — Я все о ней знаю! Она старая, очень старая!

— За такое я, пожалуй, могу заплатить, — сказал со смешком Антоний. — Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю.

— Да, господин, это я могу… — Он порылся в складках своей мантии и извлек серебряную статуэтку. — Вот подобие богини. Оно из чистого серебра, клянусь. Потрогай, и сам увидишь!

Антоний отстранил его, но натолкнулся на другого: они вырастали прямо из земли, как воины из посеянных зубов дракона.

— Да, господин, эта Артемида из чистого серебра, ее изготовил мой сын, он учился на Родосе, да…

— Убирайся прочь, — ответил ему Антоний и обернулся ко мне: — Подумать только, когда-то здесь находили пристанище легендарные амазонки и философ Гераклит! А потом жители Эфеса протянули веревку отсюда до своего акрополя, чтобы расширить территорию святилища, и превратили в него чуть ли не весь город. В итоге получили стократное умножение человеческих отбросов.

Совсем рядом с храмом к продавцам статуэток и попрошайкам присоединились орды кастрированных жрецов. Они служили Артемиде вместе с другими жрецами, торгующими кусками жертвенного мяса, и знаменитыми храмовыми блудницами: те провозглашали, что дают мужчинам возможность почтить богиню телесно. Официальные служительницы — девственные жрицы — игнорировали их, проходя сквозь толпу блудниц с таким видом, будто тех не существовало вовсе.

Именно здесь и нашла прибежище Арсиноя, укрывшись за одеянием и должностью верховной жрицы. Но ее вытащили оттуда по приказу Антония. Интересно, задумалась я, испугал ли кого-то вид римских солдат, проникших в святилище? Или им тоже предложили купить статуэтки Артемиды?

Но Антоний был не единственным, кто нарушил неприкосновенность святилища: великий Александр тоже предал смерти троих преступников.

Мы прошли сквозь густой лес колонн, установленных перед храмом так же плотно, как в Фивах, где из-за этого даже терялось ощущение пребывания в храме. Говорили, что их пришлось ставить с такой частотой, чтобы опоры выдержали чудовищный вес каменных балок кровли, и что зодчий, подавленный грандиозностью своей задачи, на каком-то этапе строительства подумывал о самоубийстве. Но Артемида (а кто же еще?) помогла поднять колоссальную крышу на опоры.

Основания колонн украшали изысканные резные изображения героев, нимф и животных.

Внутри храма царила глубокая прохлада и тишина. В середине находился открытый сверху внутренний двор, а далее, в темных альковах здания, начиналось царство богини, окруженной мерцающими светильниками и цветами.

Она не была гигантской, как я могла предположить, судя по масштабам храма, но все же выше обычного человеческого роста. Ваятель не стремился, как это принято в эллинской традиции, передать пластику телесного движения: эта статуя скорее напоминала застывшие в торжественной неподвижности скульптурные изображения богов Египта. И тело ее не было телом обычной женщины: прямое, не гибкое, подобное мумии, с дюжиной набухших грудей. Ниже бедер тело прикрывало одеяние, покрытое изображениями львов и грифонов. Ее лицо, бесстрастное и властное, смотрело прямо перед собой, и ничто в ней не намекало на любовь или нежность — удивительно для богини-матери. Голову покрывал храмовый убор, похожий на свернутое полотенце. Она выглядела таинственной и древней, она внушала беспокойство.

Неожиданно я прочувствовала то, чего так опасались в Риме, — силу Востока. Там боялись не современных армий, но древних первобытных богов и стоявших за ними людей — тайных сил, которые еще только предстояло по-настоящему укротить. Артемида с нечеловеческим телом, ее жрецы-кастраты, ее корни, терявшиеся в глубине веков, ее плодородное, но мрачное и требовательное могущество — все это внушало страх.

— Мне она не нравится, — прошептала я Антонию.

Вид ее наводил на мысли о тайных ритуалах, о пролитии крови, о дочерях, подвергшихся насилию, об оскопленных сыновьях — и все это ради того, чтобы удовлетворить ее. Она была ненасытна, как земля, ибо земля никогда не насытится нашими телами. Даже когда она питает и поддерживает нас, ей ведомо, что в итоге она все поглотит. Эта богиня — суровая пожирательница тел и душ.

— Смотри, чтобы она тебя не услышала, — пошутил Антоний.

Незрячие глаза богини, казалось, были устремлены в нашем направлении.

Мы повернулись и ушли, а она осталась на своем пьедестале, в напряженном внимании.

Снаружи, на платформе храма, я остановилась, чтобы внимательно рассмотреть фигуры, высеченные у основания колонн. Меж колонн шелестел легкий ветерок, ровная зеркальная гладь моря отражала послеполуденное солнце.

Антоний нетерпеливо переминался с ноги на ногу, скрестив руки и барабаня пальцами. Когда рядом человек, которому не терпится уйти, трудно погрузиться в созерцание произведений искусства. Со вздохом я отвернулась от колонн, решив прийти сюда в другой день, в одиночестве. Но досадная неудача не прошла даром, и когда Антоний заговорил со мной, я вступила в спор.

— Всего этого, — сказал он, обводя жестом парящие колонны, белые как молоко, — они не понимают.

О ком он говорит? И зачем говорит, вместо того чтобы предоставить мне возможность полюбоваться резьбой?

— Кто? Не понимает чего? — спросила я, надеясь на короткий ответ.

Но он начал распространяться о своих разногласиях с сенатом и о том, как побудить сенаторов понять — и одобрить — его действия на Востоке.

— Здесь все по-другому, — продолжал он. — Эти древние царства не хотят становиться современными, покончив со своими царями. Если Рим не желает иметь царя, это еще не означает, что другие должны следовать их примеру.

Ну, и что с того?

— Да, верно, — согласилась я.

— Римляне не признают территориальных даров, которые я сделал в Александрии, — пояснил он.

Так вот, значит, в чем дело! Но я не успела ничего ответить, как он продолжил.

— Но их нужно заставить понять, а потом признать и одобрить. Я объявлю это в письме, которое новые консулы прочтут сенату при вступлении в должность. Хвала богам, что эти два консула мои сторонники — флотоводцы Соссий и Агенобарб. Я обращусь к сенату через них! Они встанут на мою сторону, поддержат меня против Октавиана!

Почему он так упрям и слеп? Я любовно посмотрела на резьбу, безуспешно пытаясь сосредоточиться на древней красоте.

— Будь проклят сенат! — вырвалось у меня слишком громко.

Головы находившихся на платформе людей стали поворачиваться, некоторые заинтересованно прислушивались, ожидая, что за этим последует. Антоний вскинулся.

— Я… — Он подыскивал слова. — Сенат…

— Сенат утратил какой-либо моральный авторитет, когда его члены позволили заговорщикам у них на глазах убить Цезаря, — перебила его я. — Но теперь даже те сенаторы в большинстве своем ушли, а их места заняли мелкие эгоистичные людишки, способные лишь заискивать перед сильными, ища себе выгоды. Забудь о них! Даже если они поддержат тебя, это ничего не значит!

— По закону Римом управляет сенат, — возразил Антоний. — Трудно ожидать, чтобы ты поняла…

— Это ты ничего не понимаешь, — парировала я. — Ты не видишь, что в Риме произошли перемены, и они необратимы. Власть сената урезана, как мужское достоинство этих жрецов.

Я указала на проходившего мимо кастрата, в ответ наградившего меня угрюмым взглядом.

— Это единственный оставшийся авторитет, — не унимался он.

— Это единственное подобие, видимость авторитета. Всего лишь тень былой власти. Сенат умер вместе с Цезарем. И не заслужил даже официальных похорон.

Антоний сердито зашагал вниз с храмовой платформы. Ну конечно, когда что-то не нравится, а возразить нечего, лучше всего прервать разговор. Но не так демонстративно — мы ведь на территории храма, тут полно народу…

— Люди смотрят, — сказала я. — Веди себя прилично!

Неужели он не подумал о нашей репутации!

— Мне все равно! — бросил на ходу Антоний.

— Ты должен сохранять приличия! — настаивала я. — Ты не подросток, что слоняется по улицам Рима, а человек, желающий править миром…

Он обернулся ко мне.

— Это ты хочешь, чтобы я правил миром!

Теперь на нас глазели и присушивались к нашему разговору чуть ли не все, кто был неподалеку. От греха подальше я умолкла и ускорила шаг. Завершить спор можно потом, когда мы останемся наедине.

Но когда ночью мы остались наедине в нашем просторном доме, столь любезно предоставленном одним из городских советников, Антоний словно забыл об этой размолвке. Он был в хорошем расположении духа, налегал на вино и еду, слишком много смеялся. Я же никак не могла расслабиться, напряженно ожидая, когда мы возобновим спор — или разговор.

Пол трапезной покрывала удивительно живая мозаика, изображавшая остатки пира: обглоданные кости, кожуру от фруктов, пустые устричные раковины. Это было модно в то время, и я оценила мастерство художника в изображении еды. Правда, мне показалось, что в данном случае искусство растрачено впустую — зачем изображать объедки? Зато Антонию такие картинки нравились тем сильнее, чем больше он пил.

— А что, трудно заметить разницу, — возгласил он, бросив на пол арбузную корку. Она упала рядом с мозаичной. — Посмотри!

Сам он изучал свое «произведение» весьма пристально.

— Даже близнецы уже переросли такое поведение, — сказала я более резко, чем собиралась. — Ты как Филадельф.

Антоний наклонил голову вбок.

— А говорят, что именно дети обладают истинной незамутненной мудростью. Скольким взрослым хотелось бы почувствовать себя детьми, поиграть в детские игры?

— Чтобы играть, нужно быть или настоящим ребенком, или властелином мира. Обычные взрослые такой роскоши лишены.

— А… снова история про правителя мира. Я чувствовал, что она всплывет. — Он оперся на локти и выдавил улыбку. — Что ж, я готов. Расскажи мне о моей высокой судьбе.

С этими словами Антоний снова взял чашу, заглянул в нее, словно ожидая увидеть что-то новое, долил вина и тут же его выпил.

— Антоний, ты слишком много пьешь.

Ну вот, я сказала это.

Он приложил руку к сердцу.

— Ты ранишь меня прямо сюда.

— Я говорю правду. Это не… это вредно для тебя.

Я хотела сказать, что, когда он был моложе, вино так на него не действовало, но теперь…

Я ожидала его возражений, но он не стал спорить.

— Знаю, — ответил он, что не помешало ему снова наполнить чашу. — Но мне нравится, как вино освобождает мои мысли… позволяет им блуждать где угодно… и порой в этих блужданиях они набредают на мудрое или новое, необычное решение.

Он осушил чашу до дна и добавил:

— А иногда вино помогает заснуть. Но теперь, — Антоний протянул чашу, — прощай, верный друг, раз того хочет Клеопатра!

Он с шутливой торжественностью поставил чашу на стол.

— И подумать только: мы сейчас в краю, где производят лучшие в мире вина. Тут тебе и сладкий, нежный нектар Лесбоса, и волшебный виноград Хиоса… Дальше можно не перечислять.

— Зачем впадать в крайности? — спросила я. — Тебе не обязательно совсем лишать себя вина. Просто надо пить в меру.

Тут он заговорил совершенно серьезно.

— Есть люди, которым умеренность противопоказана: они должны или отдаваться чему-то полностью, или отказываться напрочь. — Антоний встал. Он не шатался, говорил связно, и речь его звучала логично. — Не будь я из их числа, я бы не оказался сейчас здесь, с тобой. Я бы поиграл с тобой, получил удовольствие от приятно проведенного времени, но никогда не связал бы себя обетами. И Рим не имел бы ко мне претензий, поскольку там никто не возражает, чтобы ты была моей любовницей. Ты ужасаешь их лишь в качестве моей жены. А я плюю на их условия.

— Но если так, почему для тебя важно их признание? Если ты сам не одобряешь их, зачем тебе нужно, чтобы они одобряли тебя? Зачем нам добиваться уважения от тех, кто не уважает нас?

— Я не знаю, — ответил он. — В Риме больше всего почитают матерей. К добру или к худу, но Рим — моя родина, моя мать.

Тут я тоже поднялась из-за стола, и он обнял меня, тесно прижав к себе. Я прильнула к нему, желая хоть как-то облегчить его боль. Да, он вынужден огорчать свою мать, свою родину — Roma. По крайней мере, ту родину, какой она является сейчас. Правда, матери больше других радуются деяниям непутевых сыновей, если те добились успеха.

— Ты недооцениваешь материнскую любовь, — проговорила я. — Она никогда не покинет тебя. Рим встретит тебя с распростертыми объятиями. Рим — это не сенат и не Октавиан. Ты такой же римлянин, как и они. Когда ты возьмешь верх и с победой вернешься на холмы Рима…

— Ага, ты опять за свое, — вздохнул он. — Всегда кончается одним и тем же.

— Да, я всегда возвращаюсь к сражениям, потому что речь идет о тебе и о Риме. Рим неотделим от своих легионов. История Рима — история его армий.

Обняв друг друга, мы медленно, покачиваясь, шаг за шагом брели к постели. Мой император поневоле, мой веселый Дионис, теперь притихший и покорившийся… похоже, он хотел лишь спать. Тяжесть предстоящих грандиозных свершений давила на него, и он обращался к вину, чтобы освободиться от этого бремени, почувствовать облегчение. А тут я. Влезла и помешала.

Но когда он уже молча лежал рядом со мной, я почувствовала, как его рука шевелится; пальцы начали играть с моими волосами.

— Волосы женщины… — сказал он, словно обращаясь к самому себе. — Самые красивые из ее драгоценностей.

Я лежала молча, закрыв глаза. Пусть делает, что хочет. Я так любила его — я желала для него только самого лучшего. Почему он никак не может этого понять?

— Моя царица, — произнес он. — Я до сих пор не привык к тому, что в моей постели царица.

А я до сих пор не привыкла к тому, что в моей постели ласковый, искренний и сильный смертный.

— Значит, мы всегда будем новыми друг для друга, — прошептала я. — Пусть так и останется.

Я поцеловала его так, чтобы он сразу понял: он бесценный и желанный.

И Антоний понял — в этом отношении он меня не разочаровал.

 

Глава 35

Нам пришла в голову мысль прогуляться в Пергам.

— А по дороге я растолкую им свой план, — загорелся Антоний. — На прогулке они воспримут его лучше.

У меня на сей счет имелись сомнения, каковые и были высказаны.

— В Пергам я отправлюсь с удовольствием, но не понимаю, зачем тебе обхаживать их так. Ты ведешь себя как отец, который боится своих детей. Они прекрасно могут выслушать тебя и в Эфесе.

— Нет, я должен подсластить пилюлю.

Пилюля заключалась в александрийских земельных дарах и имела обертку в виде завоеванной Армении. Предполагалось, что, когда письмо, обрисовывающее и то и другое, официально поступит в сенат и будет принято к рассмотрению, сенаторы оценят обретение новой провинции и одобрят его территориальные пожалования.

Так, во всяком случае, казалось в теории.

— Прекрасно.

Я знала, что в данном случае с ним лучше не спорить. Он был уверен, что знает римлян как свои пять пальцев.

Пергам находился более чем в пятидесяти милях от Эфеса, и римские военачальники выражали нетерпеливое желание отправиться туда с нами, как будто нуждались в командире. Я все время забывала, как не уверены в себе в этом отношении римляне: подспудно они боялись греческого мира. Как раз с Пергама началось присоединение греческих царств к Риму. Так поступил Аттал Третий, а потом его примеру последовал Птолемей Апион, царь Кирены. Однажды мой двоюродный дед Птолемей Десятый высказал такое пожелание и насчет Египта, но в Риме, к счастью, ему не вняли — там имелись сомнения относительно его прав на трон. Возможно, все эти цари лишь склонялись перед неизбежностью, что не принесло им популярности у своих подданных.

Пергам являлся римской провинцией уже сто лет. Когда три полководца Александра — Антигон Одноглазый, Селевк и Птолемей — боролись за его наследие, Азия досталась Селевку, но тот оказался неспособным удержать свои владения от дальнейшего распада, и Пергам отделился.

Этот город славился знаменитыми садами Аттала Третьего, пергаментом — здесь его родина — и лучшей в мире библиотекой, не считая александрийской. Долгое время Пергам пытался сравняться с Александрией, а потом с тяжелым вздохом, словно усталый верблюд, что опускается на землю со своим грузом, подчинился Риму.

Теперь, лишенный былого могущества, он дожидался нашего прибытия.

Город в долине мы увидели издалека: сияющий белизной акрополь возвышался над равниной на шестьсот локтей. Мы остановили наших лошадей, чтобы полюбоваться открывшимся видом.

Наш соперник в борьбе за звание мирового центра мысли — вот все, о чем я могла подумать в тот момент. Было время, когда Пергам всерьез оспаривал у Александрии высокую честь: вслед за Афинами стать средоточием эллинских искусств, наук и философии. Увы, политика, власть и войны уготовили Пергаму иную участь. И только ли Пергаму? Что стало бы с Александрией, не будь двух мужчин — Цезаря и Антония — и одной женщины — меня? Какое счастье, что нужный человек родится в нужное время, в нужном обличье! Я молча возблагодарила Исиду: Египту ничто не угрожало, чего нельзя было сказать о Пергаме.

— Прославленный город, — сказал Соссий. — Я благодарю судьбу за возможность им любоваться.

— Думаю, что, если ты обречен находиться вдали от моря, этот Пергам — не худшее место, — хмыкнул Агенобарб.

Вступив в город, мы увидели прославленный центр врачевания Асклепия с его священным источником, лечебным сводчатым туннелем и больницей, где, помимо всего прочего, занимались толкованием снов. Петляющая дорога вела нас вверх по уступчатому склону — мимо гимнасиев, купален, святилища Геры и нижнего акрополя — к верхнему акрополю с его достопримечательностями и святынями: библиотекой, театром, алтарем Зевса и царскими дворцами.

Отцы города ждали нас — о, с таким нетерпением! — чтобы сопроводить в бывший царский дворец, ныне римское правительственное здание. С дороги высоким гостям предложили подкрепиться, и мы оказались на пиру. Столы ломились под тяжестью золотой посуды и горами снеди; впрочем, эти столы из металла и мрамора сломать было бы весьма затруднительно. Для утоления жажды нам предложили разлитые в серебряные кувшины изысканные вина с острова Лесбос, находившегося неподалеку.

Приглашенных было более двадцати человек: будущие консулы Соссий и Агенобарб, а также Деллий, Планк и городские магистраты Эфеса и Пергама. Их жены присоединились к нам, что оживило мероприятие, придав ему непринужденную атмосферу. Возможно, Антоний был прав, облекая серьезное политическое дело в столь блестящую обертку.

Со своего места я увидела, как он быстро осушил одну за другой несколько чаш — какая уж тут умеренность!.. Ну и вел он себя соответственно — раскованно и доброжелательно. Я напрягала слух, чтобы расслышать, о чем он говорит, и всматривалась в выражение лиц Соссия и Агенобарба, стараясь прочесть их мысли.

Разговор шел о триумфе Соссия в Риме: всего год назад он удостоился этой чести за изгнание парфян из Иерусалима, куда смог вернуться Ирод. Теперь он вернулся на Восток, и я не могла отделаться от мысли, что такой человек очень пригодился бы нам в Риме. Там мы нуждались в сторонниках, особенно столь влиятельных, покрытых военной славой, способных в какой-то степени послужить противовесом Агриппе. Однако сам военачальник, похоже, лучше чувствовал себя здесь, где имел больше влияния и власти, чем в столице. Это был человек с правильными чертами лица и уравновешенным темпераментом, что составляло резкий контраст с грубоватым и переменчивым нравом Агенобарба. Сейчас они оба подались вперед, внимательно слушая Антония, который (я явно это видела) пустил в ход свое знаменитое обаяние. Он улыбался, жестикулировал, смеялся, откидывая голову назад, по-дружески их подталкивал. Но они сохраняли сдержанность: плохой знак.

Я расслышала лишь несколько слов, произнесенных Антонием: «в новом году» и «само собой разумеется». Агенобарб хмурился и…

— Значит, сегодня после обеда нам предстоит увидеть комедию…

Проклятье! Деллию, возлежавшему рядом со мной, приспичило поболтать. Теперь мне придется отвернуться от Антония.

— Да, — ответила я. — Это «Самиянка» Менандра. День слишком хорош, чтобы омрачать его смертью и рыданиями, даже театральными.

Я успела разобрать слова Антония: «Я могу положиться на…» — когда Деллий ответил:

— Мы с тобой мыслим схоже, царица.

Он улыбался мне, будто имел в виду нечто большее.

— Потому что нам обоим нравятся комедии? — невинно уточнила я. — Менандр был любимцем Цезаря.

Это всегда удивляло меня. Должно быть, смех помогал Цезарю расслабиться, как вино — Антонию.

— Признаться, комедия — это не то, что приходит мне на ум при воспоминании о Цезаре, — сказал Деллий.

Теперь я увидела, что Соссий и Агенобарб, широко улыбаясь, угощаются нарезанными ломтиками пряными яйцами и оливками. Да. Очевидно, все прошло хорошо.

— Всемилостивая царица, — заговорил пергамский чиновник, сидевший по другую сторону от меня, — это твой первый визит к нам?

— Да, — кивнула я. — Хотя я давно хотела увидеть ваш легендарный город. Моего врача особенно интересовал Асклепион и сад Аттала, которого, наверное, уже не существует.

— Маленькая часть еще сохранилась, госпожа, и я счел бы за честь показать его тебе. Он находится недалеко от… библиотеки.

Ах, да. Библиотека. Это деликатная тема. Интересно, свитки уже забрали? А зияющие пустоты на полках с укором смотрят на библиотечных служителей. Ну что ж, если он не упомянул об этом, я тоже упоминать не стану. Таковы основы дипломатии.

— Я слышала, там есть статуя Афины, — сказала я.

Еще одна статуя Афины в Александрии мне не нужна.

После обеда гости отправились осматривать святилище Афины и алтарь Зевса, а нас повели в сад Аттала и библиотеку. Знаменитый сад ядовитых растений оказался гораздо меньше сада Олимпия. Его охраняли солдаты, но у меня сложилось впечатление, что ничего особенного здесь нет — все напоказ. Каждая клумба маркирована и снабжена табличкой, но я мало понимала в силу ограниченности познаний, а Олимпий, к сожалению, был далеко.

— Часть растений, увы, погибла, — сказал проводник. — Как ни странно, даже яды не бессмертны.

Он провел нас по тропкам, предупредив, чтобы никто не касался листвы или стеблей.

— Вот здесь растения, служащие противоядием.

— А они действуют? — спросил Деллий, по-прежнему державшийся рядом со мной.

— Некоторые, — ответил проводник. — Аттал испытывал яды на приговоренных преступниках, а потом давал отравленным противоядие. Иногда преступники выживали!

Библиотека в строгом мраморном здании была гораздо меньше, чем наша в Александрии. Интересно, думала я, каким образом сюда поместились двести тысяч свитков? Верный своему обещанию, проводник завел нас внутрь, показал читальный зал и знаменитую статую. Я собственными глазами увидела, что многие из гнезд для свитков пусты и печально взирают на немногочисленных читателей в главном зале.

Акрополь мы обходили под свист сильного ветра. Он располагался так высоко, что ветры, наверное, дули здесь целый год напролет, и зимой было очень холодно. Деревья гнулись, раскачивали ветвями, а моя стола струилась позади меня и надувалась, как парус.

Близилось время представления, и компания Антония встретила нас близ соседствовавшего с театром храма Афины. Об их приближении я узнала прежде, чем они показались: поднятый ими шум перекрывал свист ветра.

— Эй! Эй!

Антоний приблизился размашистым шагом, потрясая сделанным из сосновой ветки тирсом. Еще издалека я увидела, что он весел — и пьян. Спутники его тоже смеялись и дурачились: то ли он напоил их, то ли они подыгрывали ему.

— Театр зовет! — воскликнул он, собирая всех вокруг себя, словно веселый пастух свое стадо. — Давайте спускаться!

Когда мы обогнули окружавшую храм двухэтажную крытую колоннаду, в нишах которой стояли бронзовые статуи побежденных галлов, я ахнула: амфитеатр спускался вниз, к среднему уровню города, причем ряды скамей тянулись вдоль крутого, почти отвесного склона. Далеко внизу виднелась сцена, куда можно было просто свалиться с вершины.

В довершение всего Антоний закачался на краю — я так и не поняла, в шутку или всерьез — над откосом в шестьдесят локтей высотой. Я попыталась оттащить его от края, но он вырвался и шутливо замахнулся на меня жезлом.

Далеко внизу толпа потоком вливалась в театр и струйками растекалась по местам. Великолепная мраморная царская ложа находилась в первом ряду, то есть на самом дне, и я не представляла себе, как мы доберемся туда по этакой крутизне. Да и зачем, когда можно пойти в обход, спуститься по огибающей склон тропе и зайти в театр снизу.

Однако у Антония мое предложение вызвало лишь смех — слишком громкий.

— Что? Неужели бог не сойдет с этих высот?

С этими словами он перебрался на верхний ряд каменных сидений, перепрыгнул оттуда на другой, потом — на следующий.

— Ну, за мной!

Обернувшись, Антоний жестом призвал нас за собой, но наступил на край собственной тоги, споткнулся и стремительно покатился вниз. Все произошло так быстро, что трудно было уследить. Крутой уклон, угол и вес упавшего в совокупности ускорили падение. Деллий рванулся на выручку, как стрела, но скорость падения была несравненно выше. Однако Антоний успел стремительно раскинуть руки и благодаря своей недюжинной силе задержал падение, схватившись за край сидений. Инерция развернула его и швырнула уже не вниз, а в сторону, с треском приложив о спинку каменной лавки. Уж не разбил ли он себе голову?

Я устремилась вниз, но первым к неподвижной белой груде подоспел Деллий. Затем подтянулись и остальные.

Потом, медленно, как черепаха из панциря, из тоги высунулась голова Антония. Он огляделся по сторонам, все еще цепляясь пальцами за край сиденья, а когда разжал хватку, на камне остался кровавый отпечаток. Антоний потряс кистью руки, как будто она онемела.

Деллий склонился над ним, что-то сказал и помог подняться. На первый взгляд серьезных повреждений Антоний не получил — может быть, благодаря пышной тоге. Из-за нее он упал, она же и смягчила падение.

— Подходящее начало комедии! — промолвил он с деланной веселостью, чтобы успокоить окружающих.

В ответ раздались нервные смешки.

Я воздерживалась от слов, потому что за себя не ручалась. Впрочем, как ни была сильна моя злость, пережитый страх мало что от нее оставил.

Когда мы уселись, он сокрушенно сказал:

— Прости.

Я не ответила, и он добавил:

— Такое больше не повторится.

Моя рука, касавшаяся его руки, была липкой от крови.

Наконец я произнесла:

— Может быть, на обратном пути тебе стоит задержаться у храма Диониса на дальнем конце сцены и поблагодарить его за спасение.

Актеры, принадлежавшие к театральной гильдии Диониса, вышли на сцену со своими масками, и комедия началась. Но я почти не обращала внимания на представление.

— Тоги смертельно опасны, — говорил Антоний в ту ночь, когда порезы и ссадины были очищены и обработаны, — у меня ноги запутались…

— Антоний, — спокойно возразила я, — дело не в тоге.

Мы лежали рядом в спальне старого дворца, и ему никак не удавалось найти удобное положение.

— Все болит, — признался Антоний. Хмель давным-давно выветрился, он был совершенно трезв. — Как раз сейчас вино помогло бы унять боль, — промолвил он, но быстро добавил: — Шучу. Пожалуй, я извлек урок из сегодняшнего дня. Ты права, мне нужно быть умеренным. — Он вздохнул. — Правда, как я уже говорил, умеренность дается мне с наибольшим трудом.

Перед глазами у меня стояла картина его падения, она повторялась снова и снова. Я поежилась.

— Ты должен научиться этому, ради себя самого.

Я слышала со стороны свой голос, и он вовсе не нравился мне: голос строгой наставницы. И почему нам так трудно проявлять суровость к тем, кого мы любим, даже ради их пользы?

— Да, я понимаю. Октавиан использует это против меня.

— Дело даже не в Октавиане. Это опасно, и доказательство тому — сегодняшнее происшествие.

— Этот день был весьма успешным, — заявил Антоний, явно решив сменить тему. Он поерзал, заложил руки под голову и, поморщившись, продолжил: — Агенобарб и Соссий прочтут мое обращение к сенату, как только вступят в должность в следующем месяце. Они согласны, что мое дело должно быть представлено на рассмотрение Рима. Как удачно, что два консула, назначенные на этот год, — мои сторонники, мои солдаты.

— Значит, тебе удалось привлечь их на свою сторону?

— А тут и привлекать было нечего. Достоинства моего плана говорят сами за себя.

— Почему тогда ты так нервничал, что тебе потребовалось напиться?

Последовало долгое молчание.

— Хороший вопрос. Наверное, потому что дело очень важное. Я должен вернуть себе расположение сената. От этого зависит наше будущее.

Мое несогласие с этим утверждением было столь принципиальным, что я промолчала. Меня огорчало его настойчивое стремление действовать через сенат — это не могло дать ему ничего, что стоило бы иметь. Хочет он того или нет, но ему придется всего добиваться самому. Ему придется завоевывать это вопреки сенату. Но Антоний не был революционером — в отличие от своего соперника, умело скрывавшего имперские амбиции под республиканскими лозунгами.

Я закрыла глаза и заставила себя уснуть.

Кто мог предвидеть то, что произошло потом? Ни один астролог, ни один прорицатель не решился бы на такое предсказание. Иначе прорицателя подняли бы на смех.

Через три месяца сенат прибыл к нам.

Да, могущественные члены римского сената — во всяком случае, часть их — явились в Эфес, как беглецы, выброшенные из Рима Октавианом.

Агенобарб и Соссий примчались на быстроходной легкой галере, чтобы предупредить нас, и бегом устремились в дом, где мы сидели в атриуме, наслаждаясь прекрасной весенней погодой. Солнце искрилось прямо над головой на поверхности маленького квадратного бассейна с выложенным мозаикой дном.

— Император! — воскликнул Агенобарб с порога. — Нас изгнали из Рима!

Позади него стоял запыхавшийся Соссий — он бежал от самой гавани.

Мы уставились на них, как на привидения. Они должны были находиться за тысячу миль отсюда — возглавлять сенат, защищая наши интересы.

— Что? — Антоний вскочил, уронив с колен письма, которые читал. Одно из них скатилось в бассейн и с бульканьем затонуло.

— Благороднейший… благороднейший… Я не могу больше называть тебя триумвиром… — Соссий выглядел потрясенным.

Да, срок триумвирата официально истекал с новым годом, и его вряд ли можно было возобновить. Теперь Октавиан стал частным лицом — во всяком случае, с юридической точки зрения. Правда, Антоний все еще сохранял военное командование и свой восточный титул автократора.

— Пожалуйста, садитесь. — Антоний повел вел себя как предупредительный хозяин. — Угощайтесь.

Он сам выдвинул для гостей стулья, как будто это визит вежливости.

Они тяжело опустились на сиденья, расправляя тоги вокруг колен. Агенобарб кипел от гнева, его глаза сверкали над жесткой, как проволока, бородой.

— Ты не слышал об этом? — спросил он. — Ты не получил моих посланий?

Антоний покачал головой.

— Расскажи мне сейчас.

Агенобарб хмыкнул.

— Только суть или со всеми подробностями?

— Сначала вкратце, — сказала я.

Он наградил меня взглядом исподлобья и снова повернулся к Антонию. Но если он ожидал, что Антоний со мной не согласится, то был разочарован.

— В первый месяц нового года мне выпало председательствовать в сенате, — начал Агенобарб. — Я рассудил, что политический климат совершенно не благоприятен для чтения твоего послания.

— Но как иначе мог Рим узнать о нем? — вырвалось у меня.

Мне показалось, что Агенобарб превысил свои полномочия, взяв на себя решение придержать информацию. Принимать такие решения подобало нам, а не ему.

Он бросил на меня ядовитый взгляд, потом сухо продолжил.

— По отношению к твоей восточной политике враждебность была такова, что я почувствовал: даже упоминание о пожалованных тобой землях ухудшит дело. Октавиана в Риме не было. Я надеялся прозондировать почву, а уж потом выработать стратегию. Но он, — Агенобарб бросил взгляд на Соссия, — занял в следующем месяце трибуну и решил атаковать Октавиана в лоб, призвав провести голосование, осуждающее его. Один из трибунов наложил на это вето. И не успели мы понять, что случилось, как в сенате появился Октавиан в окружении вооруженных людей. Он стал грозить нам, запретил читать твое послание — даже ту часть, где говорилось о завоевании Армении, — и сказал, что вернется на следующий день и представит обвинения против тебя с письменными доказательствами и требованием наказания для «приспешников Антония». Дожидаться этого дня мы не стали, а отбыли из Рима, причем не одни. Октавиан объявил, что всякий, кто встанет на твою сторону, будет объявлен изменником и должен убраться из Рима немедленно, не дожидаясь заслуженной кары. Таких «изменников» набралось сотни три — примерно половина сената.

Антоний был ошеломлен. Он лишился дара речи.

— И где же находится истинное правительство Рима? — спросила я. — То есть какая половина сената правомочна с юридической точки зрения?

— Обе могут претендовать на легитимность, — пояснил Соссий. — Существует традиция: если сенат вынужден бежать из Рима, вся власть следует за ним. Правда, в данном случае немало сенаторов остались. Теперь в Риме нет правительства вообще! Срок триумвирата истек, сенат раскололся… — Казалось, он готов заплакать. — Мы плывем по воле волн в опасном море.

— Держи себя в руках! — рявкнул Агенобарб.

— Я не вынесу новой гражданской войны! — сокрушался Соссий. — Они длятся, длятся, и конца им не видно. Неужели Рим никогда не успокоится? Цезарь, Помпей, Секст, теперь ты и Октавиан — нет, нет! — простонал он. — Мы не выдержим еще одну.

— Нам придется, — отрезала я.

— Кому это «нам»? — прорычал Агенобарб. — Ты не римлянка.

— Нравится тебе или нет, но я уже давно накрепко связана с римской политикой. Хотя бы потому, что пятнадцать лет назад родила дитя Цезаря.

— Мне это не нравится! — парировал он.

Я была ошарашена — не его неприязнью, а подобной откровенностью.

— Бывают дни, когда мне это тоже не нравится, — промолвила я.

Антоний по-прежнему молчал, словно дар речи так к нему и не вернулся. Оба консула повернулись к нему в ожидании.

— Император, — проговорил Соссий, — скажи… что нам делать?

— Я не знаю, — признался Антоний. Вид у него был растерянный. — Куда нам девать всех этих сенаторов?

— Ты только и твердил: «сенат, сенат», — напомнила я. — А когда сенат сам явился к тебе, не заешь, куда его девать.

Может быть, это было жестоко с моей стороны, но я тоже расстроилась. Все так перепуталось. А Октавиан преподносил сюрпризы один за другим.

Сенаторы прибыли через несколько дней, сошли с судов и, нагруженные пожитками, двинулись в город.

Здесь, вдали от Рима, эти люди в большинстве своем выглядели обыкновенными стариками. Перенесенные в чужую среду, лишенные ореола власти, они утратили прежнее величие и превратились в заурядных иноземцев.

Их размещение стоило нам немалых трудов, а гостеприимным жителям Эфеса пришлось основательно потесниться.

Октавиан уже назначил двоих своих людей — Валерия Мессаллу и Корнелия Цинну — на вакантные должности консулов. Ряды позади нас сомкнулись. Наши консулы смещены, наши сторонники в изгнании. Оставался только один путь — начать боевые действия, победить Октавиана и вернуться в Рим с победой. Теперь другого выхода не было. Двенадцать лет после гибели Цезаря я ждала, когда же Рим признает его истинного наследника, а ложного низвергнет с престола. Ибо это был именно престол: римский трон, созданный Цезарем и предназначенный для его сына.

В Эфесе собрались военные силы. Теперь под началом у Антония были восемь эскадр из шестидесяти кораблей, с сорока кораблями поддержки и пятью разведывательными судами у каждой эскадры — почти пятьсот кораблей. В совокупности численность нашего флота доходила до ошеломляющей цифры в восемьсот судов. В первый раз после Александра вся морская мощь Востока находилась под командованием одного человека.

Канидий привел шестнадцать легионов из Армении, еще семь пришли из Македонии. Подвластные цари со всего Востока прибывали со своими войсками: Архелай из Каппадокии, Аминта из Галатии, Таркондимот из Амана, Митридат из Коммагены, Дейотар из Пафлагонии, Роеметалк и Садал из Фракии, Бокус из Мавритании, Ирод из Иудеи, Малх из Набатеи и владыка Мидии. В совокупности набралось двадцать пять тысяч воинов вдобавок к семидесяти пяти тысячам легионеров.

Не забыла ли я упомянуть, что вся подготовка осуществлялась за мой счет? Да, казна Египта покрывала расходы на содержание этой армии, так же как и флота, — в целом примерно двадцать тысяч талантов. Немалая сумма, если учесть, что содержание легиона в поле в течение года обходилось в пятьдесят талантов. Это превышало первоначальный долг моего отца Риму. В годы моего правления Египет добился такого процветания, что я, не отягощая народ поборами, могла распоряжаться суммами, какие прежде ложились на страну непосильным бременем.

Я оплачивала все расходы и, можно сказать, тащила эту армию если не на собственной спине, то на спине египетской казны. И римляне осмеливаются требовать, чтобы я убралась прочь? Их наглость просто поражала. Без меня не было бы ни армии, ни снабжения, ни квартир, ни хлеба, ни вина…

Они убеждали Антония избавиться от меня!

Начал это Агенобарб: он ворчал, что «лучше бы Клеопатре уехать в Египет». Остальные дружным хором поддержали его, заявляя, что мое присутствие вредит делу Антония. Как именно вредит, они не уточняли. И при этом поедали мой хлеб!

Антоний на пересуды внимания не обращал. Они становились все громче, но еще не достигли того уровня, когда не реагировать на них нельзя.

Мы решили повторить то, что когда-то сделал Александр: устроить перед отбытием на войну праздник музыки, драмы и поэзии. Это соответствовало греческому духу; ни одному римлянину такое не пришло бы в голову. Но разве мы шли сражаться не за то, чтобы сохранить наш образ жизни?

Всем было приказано собраться на острове Самос, который находится рядом с широким Эфесским заливом.

 

Глава 36

Мраморные сиденья театра испускали в сумерках фиолетовое свечение, словно призраки, светлячки, блуждающие огоньки или следы на воде, остающиеся за кораблем в лунную ночь. Ряды поднимались вверх по пологому (здесь, на Самосе, в отличие от Пергама) склону — пока пустые, терпеливо дожидающиеся публики и знающие, что зрители непременно придут.

Плоские камни сцены, тоже пустой, манили к себе. Я так и сделала: неспешно прошла по сцене, претерпевая через каждые несколько шагов глубочайшее преображение. Я была Медеей, и мои земли были обагрены кровью; я была Антигоной, проводницей слепого отца; я была девственной пророчицей Кассандрой. Воображая их, я чувствовала, что во мне и вправду что-то менялось. Случись мне выступать перед зрителями, я сумела бы внушить им, что это не я, а кто-то другой.

«Что за странная, необычная власть и свобода, — думала я, — изображать того, кто, может быть, и не существовал вовсе или уже давно умер. Это придает мне божественную силу, ибо делает меня — ненадолго, так ненадолго! — дарительницей жизни безжизненному. Позволяет наполнять тени теплым дыханием и горячей кровью».

Кстати, зачем мне ограничивать себя лишь женскими ролями? Почему не представить себя самим Эдипом или Ахиллом — или кем угодно? Воображение не знает границ, и самое большое различие между мной и этими людьми не в разнице между мужчиной и женщиной, но в самом факте существования.

Тишина. Никаких зрителей и, соответственно, никакого воскрешения мертвых героев. Во всяком случае, сегодня вечером. Мне хотелось, чтобы они появились, но им дано представать перед смертными лишь в телах актеров, выступающих перед публикой.

Я поняла, что театр — единственное искусство, которым нельзя заниматься в одиночку и при этом считать себя артистом. Можно втайне быть поэтом, художником, музыкантом, но не актером. Актера нет без публики.

— Ты одна? — спросил Антоний громким шепотом.

Я смутилась. Давно ли он наблюдал за мной? Догадался ли он, что я делала? Я не удержалась от улыбки и тщеславно решила, что он даже в сумрачном свете разобрал, какие образы мне удалось воплотить.

Думая застать его врасплох, я стремительно развернулась, но Антония нигде не было. Все места в амфитеатре оставались пустыми. Последние отблески багрового заката тускнели, постепенно поглощаемые чернотой ночи.

— Где ты? — прошептала я.

Идеальная акустика усилила мой шепот и разнесла по всей чаше амфитеатра.

— Везде, — донесся ответ. — Тебе не скрыться от меня.

— Тогда покажись.

Я стала ждать, уверенная, что шорох или шевеление выдадут говорившего. Но мрак оставался неподвижным.

Легкий теплый ветерок струился вниз по склону холма, неся запах молодой луговой травы и тимьяна. Весна на восточном греческом острове представляла собой тот образ Елисейских полей, что доступен созерцанию смертного.

Тонкий полумесяц низко висел в небе над полями. Где же Антоний? Нам бы сейчас взяться за руки да прогуляться среди этого благоухания.

— Кем же тебе больше всего хочется быть? — Теперь лукавый дразнящий голос прозвучал из другого места. — Скажи, и я дарую тебе такую возможность.

— Нет образа, в который я хотела бы перевоплотиться навсегда, — откровенно и с удовольствием ответила я. — Но, пожалуй, именно сегодня я хочу стать одной из богинь нежного ветерка, чтобы взлететь и покружить над островом, где и как мне захочется.

Ну вот, я подыграла ему. Пусть теперь исполняет свое обещание.

Он появился из-за алтаря Диониса, выглянув над его вершиной, как школьник, играющий в прятки. Алтарь стоял посередине сцены. Как я могла его проглядеть?

— Иногда то, что ты ищешь, оказывается под рукой, — сказал он, выступая мне навстречу.

— Много ли пользы от того, что у тебя под рукой, если ты этого не видишь? — парировала я. — Ну что, научишь меня летать?

— Дионису это под силу, — ответил он. — Поскольку актеры его гильдии приглашены нами на Самос и будут играть для нас, мы, можно сказать, воспарим.

— Ловко ты ответил! — Я рассмеялась. Ветер что-то шептал мне на ухо. — О, Антоний, тебе бы только шутить. Ведь праздник этот весьма торжественный и знаменательный. В ту пору, когда война была ритуалом и состязанием, древние эллины предваряли ее играми, музыкой и спектаклями — всем, что умиротворяет богов… Может быть, нам не следовало этого делать.

Сейчас священная природа этого обычая забыта, и мир видит в нем только развлечения и пирушки. Мир уже не таков, как в древности, а сами мы крепко связаны со своим временем. Однако полностью презреть старые обычаи — оскорбительно по отношению к тем самым богам, на чью помощь мы надеялись. Как будто нас больше волнует, что подумают Октавиан и Гораций, нежели сам Зевс…

— Нас высмеют в Риме, — сказала я.

Антоний пожал плечами.

— Мы не станем их слушать. — Он обошел сцену кругом. — Вот с чем нужно связывать наши помыслы — с возрождением подвигов, которые совершали боги и герои. Мы будем достойны их!

Неожиданно в его голосе зазвучали ораторские нотки, предназначенные не только для меня. Он обращался к невидимой аудитории:

— Великие герои не должны быть забыты. Мы воскрешаем наших предков в своей собственной жизни — они жили для нас, мечтая о том мире, где мы пребываем. Они оживают в нас. Когда живем мы, живут и они. Они снова танцуют в лучах солнца и ощущают сияние, делающее жизнь слаще.

Его слова заставили меня поежиться. Вызвать мертвых, вернуть их к жизни через нас… Да, драма — самое пугающее из доступных нам действ. И самое многообещающее.

— Но поймут ли нас сенаторы? — усомнилась я. — И союзные цари. Ведь многие из них далеки от греческой культуры.

— Ты так этим озабочена? Кто-то поймет правильно, другие просто развлекутся. В любом случае, такой способ начинать войну им понравится больше, чем традиционный римский, когда вместо представлений вводят дополнительных налоги.

Я рассмеялась. Да, римлянам в этом отношении приходилось несладко. Октавиан для содержания армии требовал с каждого четвертую часть дохода, и граждане Рима привыкли к тому, что правительство и армия живут за счет дани с провинций.

Откуда-то из мрака донеслась музыка — барабаны, флейты, лиры — и поющие голоса.

— Репетируют, — пояснил Антоний. — Песни Диониса заполнят остров.

Нежные мелодии струились над нами в теплом воздухе.

— Это пение призраков, — сказала я.

— Вздохи духов, — согласился он.

Некоторое время мы молча прислушивались. Потом я взяла его за руку.

— Пойдем погуляем. Там в поле есть тропинка…

Извилистая дорожка вела к руинам, где крыша давным-давно обвалилась, а обветшалые колонны лишились своих капитулов. Высокая сорная трава и кустарники обступали тропинку и цеплялись за нашу одежду. Но сверху мы увидели плоское море и узкий пролив, отделявший Самос от материка. Он назывался «Каналом семи стадий», и это значило, что его ширина не больше водного пространства между Фаросом и материковой Александрией. Впрочем, у острова — если его можно считать островом — имеется особое самоощущение.

У меня возникла праздная мысль о том, с какого момента остров перестает быть настоящим островом… Когда ты можешь подойти к нему во время низкого прилива? Когда построен мол, соединяющий его с материком? Фарос — уже не остров, как и Тир. Некогда недоступный и непобедимый Тир… Его присоединил к материку Александр.

Александр… Да, он бы понял и оценил то, что мы делали на Самосе. И завтра он будет незримо присутствовать среди нас.

Более двадцати дней на острове шумели празднества. Предводители наших армий развлекались и веселились, музыкальные и драматические представления чередовались с великолепными пирами. Подвластные цари привели из своих городов жертвенных быков, и на грандиозной церемонии, устроенной специально для них — правителей Каппадокии, Киликии, Мавритании, Пафлагонии, Коммагены, Фракии, Галатии. — Антоний громовым голосом напомнил о пророчестве, предвещавшем, что Восток поднимется против Рима под водительством вдовы, которая острижет волосы.

— Вот она — женщина, которая острижет волосы, вдова Цезаря, царица Египта. Она стоит рядом со мной, и мы сразимся за наследие ее сына. Теперь не ваши владения будут урезаны в пользу Рима, но самому Риму придется поступиться своей властью.

Его слова были встречены одобрительными возгласами. Этого момента восточные властители ждали более ста лет. Мы сделаем то, что не удалось Митридату: вернем Востоку свободу и величие.

День за днем холмы оглашались звуками празднества, и люди со стороны задавались вопросом: как же будут праздновать победу те, кто с таким размахом отмечает всего лишь начало войны? Но мы учли в своих расчетах и это. Пусть друзья и недруги знают, что мы ничего не пожалеем: наша казна, наша армия, наш флот и все наши творческие силы брошены на то, чтобы успешно выдержать главное, важнейшее испытание.

В мае, перебросив армию на юг Грецию, мы отправились в Афины.

Греция. В третий раз за семнадцать лет здесь решалась судьба раздиравшей Рим гражданской войны. Снова этой каменистой земле предстояло обагриться кровью сражающихся за власть римлян.

Каждая из этих войн оказала на меня глубокое воздействие. Благодаря первой в моей жизни появился Цезарь, благодаря второй — Антоний. От исхода новой войны зависела судьба моих детей. Получат ли они наследство, обеспеченное победой Антония, или лишатся всего и окажутся в числе безымянных жертв, выброшенных на задворки истории?

Нельзя было допустить ни малейшего промаха. Помпей проиграл Цезарю, потому что он не развил свой первоначальный успех, и его стратегия оказалась недостаточно гибкой. Брут и Кассий покончили с собой, когда ошибочно истолковали сигналы, полученные из собственного лагеря. Особое внимание я обратила на то, что в обоих случаях проиграли римляне, находившиеся в Греции, а выиграли их соотечественники, вторгшиеся с Запада. Это настораживало и требовало исключить любые просчеты. В нашем непосредственном распоряжении имелось девятнадцать римских легионов. Еще одиннадцать остались оберегать безопасность Египта, Сирии, Киренаики, Вифинии и Македонии.

Полем сражения станет Греция, это очевидно. Но какая часть Греции? Север или юг? Центр? Куда послать войска?

Мы обсуждали этот вопрос на ночных совещаниях с главными командирами — после окончания пиров, когда прочие бражники ложились спать. Забавы забавами, но полководцы занимались своим делом и принимали решения. Дело предстояло продолжить в Афинах.

Всю жизнь мне хотелось побывать в Афинах. Еще в раннем детстве мне рассказывали об этой колыбели нашей славной истории, прародине всех народов, которым не чужда греческая культура. В Афинах жил мой низвергнутый с престола отец, и мне очень хотелось попасть туда вместе с ним. Афины притягивали меня в любом возрасте, там было все самое интересное: архитектура, искусство, ученые, школы ораторского искусства и философии, святыни, изысканный круг общения.

Поскольку я родилась в македонской семье и получила греческое образование, Афины были для меня духовным центром. Правда, одно время этот город и то, что связано с ним, приобрело темную окраску, ибо там окопались мои враги: Афины приютили Брута, любившего красоваться рядом со статуями древних «тираноубийц». Афиняне даже приветствовали его как освободителя, когда он бежал туда после убийства Цезаря, и поставили его собственную статую. Цицерон устроился там как дома, и его превозносили не меньше, чем он превозносил себя. Вдобавок ко всему именно там Антоний провел большую часть своей семейной жизни с Октавией.

И уж в почитании Октавии афиняне превзошли сами себя, преподнося ей титул за титулом. В результате Афины стали ее городом и отвратили меня, прочно увязываясь в моем сознании с образами врагов и соперницы.

А вот Антоний, похоже, пребывал относительно всего этого в счастливом неведении. Когда мы, приветствуемые толпой, двигались по широкой улице, он как будто не заметил статуи Октавии в виде богини Афины и стелы с надписью, где она именовалась «богиней благодеяний». Мне от этого зрелища сделалось не по себе. Я схватила его за руку и спросила вполголоса:

— Видишь?

Он завертел головой.

— Что?

— Ту надпись!

Я не хотела указывать на нее, чтобы меня не увидели другие.

— Какую надпись?

Но к тому времени мы уже проехали мимо, и я отпустила его руку.

— Да так, ерунда.

Но для меня это была не ерунда, и я твердо решила добиться его официального развода с ней. Безотлагательно.

Во время наших встреч с сенаторами и военачальниками эта тема иногда деликатно затрагивалась, но обсуждалась не в том аспекте. Антонию намекали, что разрыв с Октавианом — дело поправимое, раз Антоний все еще был женат на его сестре. Агенобарб явно считал, что ему не мешало бы вернуться к жене и таким образом избежать войны. Однако даже он не осмеливался говорить открыто — по крайней мере, в моем присутствии.

Я больше не могла этого слышать. На протяжении пяти лет — пяти лет! — я соглашалась со всеми политическими доводами относительно мудрости сохранения официальных уз с Октавией. Я удовлетворялась отговорками Антония, ссылками на беременность Октавии, ее материнство, на то, что ее можно использовать как оружие против него, на ее тонкие чувства.

Но теперь мое терпение иссякло, и ни один из аргументов больше не действовал. Они утратили новизну, стали восприниматься как пустые отговорки и вдребезги разбивались о мою досаду: каково мне чуть ли не на каждом шагу встречать на улицах города напоминания о сопернице?

Нас разместили в… нет, не во дворце, поскольку у греков нет царей, но в здании, вполне достойном так называться. Я заметила, что там, где нет царей, богатые граждане живут не хуже настоящих монархов и вместо одного дворца стоят целые дюжины.

Антоний с чрезвычайно довольным видом обошел нашу просторную спальню, словно измеряя ее шагами. При этом он был одет в то, что я называла «нарядом восточного владыки»: просторный халат с широкими рукавами, расшитый золотой нитью и жемчугом. Богато изукрашенные туфли шлепали по полу.

Мне пришло в голову, что от этого наряда лучше отказаться — ведь он станет лишним наглядным подтверждением сплетен о «нездоровом пристрастии к восточной роскоши». Но я решила попридержать свое мнение при себе. Не стоило досаждать Антонию мелочами, когда предстоял разговор на куда более серьезную тему.

Из нашего окна открывался вид на Акрополь, увенчанный Парфеноном, и полная луна оживляла его неподвижную белизну. Антоний остановился и устремил взгляд в окно.

Я встала рядом с ним. Наконец-то я вижу легендарный Парфенон… всю свою жизнь я видела из окна белый Александрийский маяк, и теперь еще одно беломраморное чудо предстало перед моими глазами. Но тут перед моим мысленным взором явился образ Антония, скачущего по этим самым склонам в обличье бога Вакха на одном из буйных празднеств, происходивших здесь несколько лет назад. И еще: Антоний при «обручении» с богиней Афиной на ежегодной церемонии в Парфеноне. Этот город был его городом в той степени, в какой он никогда не станет моим. Я здесь всего лишь гостья, причем незваная.

Мне не хотелось портить эстетическое впечатление упоминанием об Октавии, и я молчала, пока Антоний любовался Парфеноном. Но когда он обернулся…

— Антоний, время пришло, — промолвила я.

Я надеялась, что мой голос звучит убедительно, но мягко, без излишней резкости. Но как только у меня вырвались эти слова, я мысленно выругала себя за излишнюю прямоту. Следовало действовать тонко. Но чувства мои были слишком сильны, чтобы их замаскировать.

Он смотрел на меня выжидающе — явно решил, что я придумала какое-то новое развлечение или распорядилась доставить нам лучшие афинские лакомства.

— Да?

Я взяла его за руку, положила голову ему на плечо и прошептала:

— Ты должен развестись с Октавией.

— Что? — Он нахмурился и развернул меня к себе лицом. — Что на тебя нашло? Почему?

«Потому что я не могу терпеть это больше. Я не хочу пребывать в столь двусмысленном положении на глазах у целого мира, не могу делить тебя с Октавией. К тому же впереди война, а накануне войны необходимо прояснить и упорядочить все дела и отдать все долги».

Я застенчиво опустила глаза.

— Потому что ты и так слишком долго откладывал. Это смущает наших друзей и союзников. Это служит помехой нашему делу.

Ну вот, высказалась. Не знаю, убедительно ли это для него.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — упрямо гнул свое Антоний.

Значит, разговор предстоит трудный. Противно, досадно, но отступать некуда.

— Твой брак был сугубо политическим, предназначенным для того, чтобы объединить тебя и Октавиана. Но эта цель не достигнута. Вы на грани войны. Триумвират приказал долго жить. Браки, заключенные в политических целях, расторгаются в связи с изменением политической ситуации. Так принято в Риме, не правда ли? Сам Октавиан избавлялся от подобных связей. Он роднился с Секстом и с тобой — помнишь брак с Клавдией и обручение маленькой Юлии с твоим Антиллом? Все сломалось за секунду. Только ты (о, дражайшая Исида, не дай этому тону прозвучать в моем голосе) — ты один упрямо держался за свой политический брак. Но теперь, как человек чести, ты просто обязан покончить с ним.

— Он по-прежнему помогает делу, — сказал он.

— Какому делу?

Я отметила, как взвился мой голос.

— Для некоторых римлян он является оправданием поддержки моего дела. Пока мой брак с Октавией не расторгнут, он делает ложью попытки Октавиана выставить меня неримлянином.

— Пока он не расторгнут, он делает ложью твою жизнь со мной! — вырвалось у меня.

Вся осторожность и сдержанность рассеялись, и в первый раз за мою жизнь я повела себя всецело и полностью как женщина, не руководствуясь никакими другими соображениями.

Я схватила его за руку.

— Пять лет я терпела это! Больше не могу! — У меня вырвались судорожные рыдания. — Ты не желал терпеть память о мертвом Цезаре, ты даже не позволял мне носить его фамильный медальон — каково мне, по-твоему, знать, что ты женат на живой женщине? Я ненавижу ее! Я ненавижу ее!

Что я наделала? Эти три слова сорвались с моих уст, и они вечно останутся в памяти Антония. Их уже не вернуть. Я зарыдала еще сильнее — от стыда за то, что не сумела сдержаться.

Антоний опустился на колени, обнимая меня.

— Ну что ты, не плачь! — просто сказал он. — Ладно, я разведусь.

Сказал он это так, словно никаких других соображений и не требовалось.

Неужели все так легко? Я была настолько поражена, что перестала плакать.

— Правда?

— Честное слово, — заверил меня Антоний. — Завтра, если это тебя устроит. — Он протянул руку и коснулся моих волос. — Боюсь, сейчас уже слишком поздно, чтобы послать за писцом.

На лице его появилась улыбка.

Теперь его опасения вдруг перешли ко мне. Я поняла, что это будет воспринято в стане Октавиана как провокация и станет последним шагом на пути к открытым военным действиям. Однако, так или иначе, с изжившим себя ненавистным браком пора покончить.

— Значит, завтра.

Я кивнула. Завтра положим этому конец.

— А сейчас, моя дорогая, уже поздно, — ласково сказал Антоний.

Он повел меня к мягкой и пышной кровати с перинами, грудами богатых простыней и подушками с пахучими травами. Но в ту ночь эта роскошь меня не воодушевляла. Я очень, очень устала, и все вокруг казалось чужим. Мне хотелось спокойно спать рядом с Антонием, пока он не устранит основную причину этого неприятного ощущения. Пусть сегодня будет последний день, когда в нашей жизни присутствует Октавия.

Письмо о разводе было продиктовано на следующее утро и к полудню покинуло «дворец». Вечером назначили обед и совещание, на котором Антоний планировал объявить о своем решении. Такого рода собрания, совмещавшиеся с пирами, мы проводили регулярно, но в тот день было первое совещание в Афинах.

Жизнь в изгнании нелегка, и я начала проникаться сочувствием к сенаторам. Они покинули Рим почти три месяца назад, бежали второпях, а теперь вынуждены жить в качестве загостившихся беженцев — до того дня, когда смогут без риска для жизни вернуться в Рим. Учитывая столь печальное положение, они держались довольно прилично. Конечно, их хорошо кормили и хорошо разместили — за мой счет. Но время шло, они маялись от безделья, не находя себе места, и проявляли беспокойство. Я надеялась, что Афины развлекут этих людей, ибо им предстояло долгое ожидание, поскольку в этом году война явно не начнется. Октавиан не предпринял никаких шагов по сбору своих сил, а ведь ему еще нужно было их переправить.

А вот мы обладали огромным преимуществом: имели все под рукой и могли развернуть войска навстречу противнику в любой момент. Нашу гордость составляли командиры: сухопутные — Канидий, Планк и Титий, морские — Агенобарб и Соссий. Оба смещенных консула заняли места на палубах боевых кораблей.

Когда все поели и разомлели от великолепного угощения и вина, которое продолжали разливать, Антоний поднял чашу.

— Приветствую вас в Афинах, верные друзья! — молвил он. — Надеюсь, о летних днях, проведенных здесь, у вас останутся самые лучшие воспоминания. Но сейчас еще многое следует решить. Например, определить лучшее место для зимнего лагеря, раз нам предстоит ждать.

Чего ждать, он не сказал, да в том и не было нужды.

— А почему мы размещаем основные силы в Центральной Греции? — спросил Планк. — Пусть меня убедят, что позиция дальше на север не окажется выигрышнее. Почему мы отказываемся от контроля за Игнациевой дорогой? Это жизненно важная артерия, связывающая Адриатическое и Эгейское побережья, Далмацию и Македонию. В тех краях нет другой настоящей дороги.

Он и вправду выглядел озадаченным, и его голубые глаза перебегали с моего лица на лицо Антония.

— Хороший вопрос, друг мой, — отозвался Антоний. — Но мы не нуждаемся в дороге. Нам лучше расположиться дальше на юге, неподалеку от береговой линии и островов, которые станут базой нашего флота. Снабжение армии будет осуществляться не по дороге, а морем. Провиант поступит из Египта, и мы должны обеспечить бесперебойную морскую связь с ним, чтобы не испытывать нужды и иметь надежный тыл.

— Чтобы было куда отступить? — буркнул Агенобарб.

— Всегда необходимо иметь возможность для отступления, — решительно заявил Антоний. — Помпей такой возможности себе не оставил, Брут с Кассием тоже — результаты известны. А я ничуть не стыжусь того, что после Мутины и Парфии отошел на подготовленные позиции — да благословят боги Трансальпийскую Галлию и Сирию, ставшие моим прибежищем и позволившие избежать полного разгрома.

— Значит, ты помышляешь об отступлении?

— Нет. Но Египет должен быть защищен. Это, помимо всего прочего, источник нашего благосостояния. И, — он посмотрел на меня, — царство моей жены.

— Куда ей, возможно, стоило бы отбыть, чтобы дождаться исхода сражения.

Ну конечно, Агенобарб опять за свое.

— Нет! — отрезала я. — Почему я должна убираться в тыл, но при этом содержать четверть флота, обеспечивать остальные корабли лучшими египетскими гребцами и снабжать армию?

— Ты богата и финансируешь кампанию, но это вовсе не значит, что ты должна в ней участвовать.

— Тут я с тобой не согласен, — подал голос Канидий. — Царица не просто платит за нас. Она двадцать лет правит богатейшей страной мира, сама возглавляла армию и имеет больший опыт, чем многие из союзных царей, против личного участия которых в походе никто не возражает. Было бы несправедливо сделать исключение именно для нее.

Агенобарб фыркнул и скрестил руки на груди.

— Кроме того, эта война ведется во имя сына. Сына Цезаря, — заметил Планк.

— Выходит, вот во имя чего она ведется? — проворчал один из сенаторов. — Мне это не нравится.

— Да, в Риме это говорит против тебя, — добавил другой. — Чтобы люди последовали за тобой, им нужно другое имя и другая цель.

— Истинная правда, — раздался голос.

Из теней в глубине комнаты выступил незнакомец.

— Я послан твоими друзьями в Риме, чтобы предостеречь тебя, — добавил он, оглядевшись.

— Кто ты, друг? — спросил Антоний.

— Гай Геминий, — последовал ответ. — Сенатор и твой сторонник, не покинувший Рим вместе с другими. Я полагал, что смогу принести тебе больше пользы, оставшись там.

— Ну, и что ты имеешь сказать?

Геминий обвел взглядом чаши с вином.

— Вообще-то я предпочел бы говорить перед трезвыми слушателями. Но одно скажу тебе прямо сейчас, трезвый ты или пьяный. Если ты хочешь, чтобы твое дело победило, царица должна вернуться в Египет.

В гневе я вскочила на ноги.

— Его дело не может победить, пока жив Октавиан! Проклятие Антония — не я, а его и мой непримиримый враг! Хватит повторять его измышления и возлагать на меня вину за Октавианову враждебность. Он ненавидел бы Антония, даже если бы Клеопатры здесь не было! Даже если бы ее не было на свете! Как ты не понимаешь этого?

— Но его сестра замужем за Антонием… — начал Геминий.

— Уже нет! — возразила я. — Антоний отправил уведомление о разводе.

Присутствующие растерянно загомонили. Слышались возгласы:

— Как? Когда?

Все взоры обратились к Антонию.

— Да, это правда, — подтвердил он. — Брак официально расторгнут. На самом деле он перестал существовать много лет назад.

Все уставились на него, и вид у многих был рассерженный и обманутый.

Один сенатор покачал головой:

— Когда об этом узнают в Риме…

— Многие знатные фамилии до сих пор колебались, не зная, кого предпочесть, — подал голос другой. — Октавия пользуется всеобщим уважением, никогда не высказывалась против тебя и собирала вокруг себя твоих друзей. И клиентов — куда им теперь податься? Вместе с ней ты отталкиваешь и их.

— Она отправится прямиком в дом своего брата, куда же еще? А они вслед за ней. О глупость, глупость, глупость!

Сенатор в испуге отшатнулся, вытаращив глаза.

Геминий выглядел так, будто его ударили по лицу.

— Вижу, что я проделал длинный путь напрасно, — с горечью промолвил он, подняв монету. — Все это вместе — портрет царицы на монете, а сейчас еще и развод — лишает тебя права даже говорить о верности Риму.

Антоний был потрясен его словами.

— Это смехотворно! Сколько раз каждому из вас случалось разводиться? Да в Риме каждый разводился! Это был сугубо политический брак и…

— И развод имеет политическое значение. — Геминий помедлил. — Что же до монет, то чеканка на римских монетах профиля иностранного правителя совершенно недопустима. Это оскорбление Рима!

— Египет наш союзник… — начал Антоний.

— С каких это пор Рим изображает на монетах своих союзников? — прервал его Геминий. — Что-то я не видел ни на одной головы Ирода. А как насчет Богуда? Ты сам не понимаешь, как неубедительно звучит твое оправдание?

— Я…

— Если ты лишился рассудка, не думай, будто мы последуем твоему примеру.

— Я не сделал ничего, что оправдывало бы такое суждение, — твердо заявил Антоний. — Управление Востоком осуществлялось должным образом, наши границы нерушимы, земли оправились от разорения, вызванного гражданскими войнами. Я завоевал Армению и преподнес Риму новую провинцию. Все основные задачи, стоявшие передо мной после битвы при Филиппах, решены успешно. Но вы упорно не желаете видеть главного, а сосредоточиваете внимание на мелочах вроде портретов на монетах! Есть ли здесь, в этом зале, хоть один человек, никогда не совершавший мелких ошибок и не допускавший просчетов? Не похоже ли это на попытку взыскать недоимку в десять денариев с человека, заработавшего для казны миллион?

Это звучало логично, только вот собравшиеся здесь люди руководствовались не логикой, а чувствами. Их кидало из одной крайности в другую, как треплет утлый челн неспокойное море.

— Как я понимаю, Октавиан вовсю выколачивает налоги, — сказал Антоний, желая сменить тему. — Это должно вызвать недовольство.

— Недовольство — мягко сказано, — криво усмехнулся Геминий. — Поджоги, бунты, кровопролитие. Но солдаты подавляют неповиновение.

Итак, Октавиан полностью контролировал армию. Я понимала: той армии, что сражались при Филиппах, когда Октавиан и Антоний воевали вместе, больше нет. В Италии просто не осталось солдат, которым довелось служить под началом Антония или Цезаря, ветераны давно вышли в отставку. Новые же легионеры не знали другого командующего, кроме Октавиана.

— Может быть, нам стоило бы вторгнуться в Италию сейчас, когда люди недовольны Октавианом и положение неустойчивое? — неожиданно предложил Деллий. — Наша армия готова, корабли для конвоя здесь, и сейчас только июнь.

— Это возможно лишь в том случае, если царица не примет участия в походе, — тут же отреагировал Планк. — Появление иностранки восстановит против нас всю Италию.

— Хотите обойтись без меня — попробуйте и без моих кораблей, — отрезала я.

Они забыли, кто оплачивает и снабжает войска? Неблагодарные!

— Вторжение в Италию в любом случае трудно осуществить, — примирительно промолвил Агенобарб. — На восточном и южном побережье для высадки пригодны лишь две гавани — Тарент и Брундизий, но они хорошо обороняются.

— Итак, ты настроен воевать? — спросил Геминий. — Да, теперь я вижу, что моя миссия была обречена с самого начала. Не стоило терять время.

— Нет, я вовсе не стремлюсь к войне, — поспешил заверить его Антоний. — В конце концов, уже сколько раз мы с Октавианом были готовы вступить в сражение, но в последний момент останавливались. Пять лет назад в Таренте, восемь лет назад в Брундизии. Да, сейчас между нами ссора, но пока все ограничивается словесной перепалкой, и ни один удар не нанесен.

— Похоже на ссору влюбленных, — подал голос один из сенаторов, и многие издали нервные смешки.

— Только вот любви между ними маловато, — заметил Титий.

Я сказала себе, что больше этого выносить не могу. Голова раскалывалась, а сумбур бесконечных обвинений и оправданий сбивал с толку. Нужно было срочно уйти.

Я не знала внутренней планировки дома, служившего резиденцией римского легата в Афинах. Рим всегда заботился о достойном размещении своих представителей, и это здание не стало исключением. Неудивительно, что командиры и чиновники не больно-то стремились вернуться домой: там они едва ли смогли бы жить в таких условиях, как за границей. Я блуждала по широким коридорам, в боковых арочных нишах которых стояли многочисленные статуи — великолепные копии всемирно известных шедевров. Справа на меня благосклонно взирал Аполлон Леохара, слева склонялся Дионис работы Фидия. Боги — покровители Октавиана и Антония, как и они сами, противостояли один другому.

Я остановилась и задержалась перед поразительным по мастерству изваянием Диониса. Афины переживали новое возрождение искусств, связанное с высоким спросом на эллинские творения для украшения богатых римских домов. Предприимчивые афиняне откликнулись на это массовым изготовлением в местных мастерских копий известных шедевров, которые распространялись повсюду: теперь и римский наместник Сирии, и торговец зерном из Эсквилины имели возможность любоваться одинаковыми копиями Афродиты Праксителя. Афины с трудом справлялись с заказами, и убранство этого коридора позволяло понять причину такого успеха.

Несмотря на грандиозный размер здания, там имелся обычный, как в семейном доме, внутренний двор, обнесенный крытой колоннадой. Дорогу туда я нашла, следуя потоку воздуха по коридорам. Воздух! Мне настоятельно требовался свежий воздух.

Осторожно выйдя наружу, под сень портика, я прислонилась разгоряченной щекой к прохладному камню одной из колонн. Дворовый сад был погружен во мрак, луна, уже миновавшая полную фазу, еще не взошла. Ветерок, шевеливший цветы на клумбах, доносил до моего слуха нежный плеск фонтана в центре двора.

Я вздохнула: прохладное темное убежище — как раз то, что мне требовалось для восстановления равновесия. Ну кто бы мог подумать, что развод всколыхнет такую бурю страстей? Но я была не слишком удивлена: Антоний постоянно сталкивался с проблемами, порожденными его стремлением удержаться на двух конях разом. Он хотел бы и остаться истинным римским магистратом, и сохранить за собой все восточные титулы и права.

Но пытаться исполнять две роли одновременно невозможно: кони тянули в противоположных направлениях. Люди, поддерживавшие «римского» Антония — сенаторы и его приверженцы, еще остававшиеся в Риме, — страшились другой его стороны и могли вовсе отказаться выступать под его знаменем. Но их требование отбросить все, связанное с Востоком, было невыполнимо по сугубо военным соображениям, не говоря о прочем. Отречение от Востока означало бы отказ от денег, питавших его военную машину.

Я пыталась думать о себе только как о жизненно необходимом военном союзнике. Будь я мужчиной, вторым Иродом или Архелаем, располагавшим ресурсами Египта, союз со мной был бы решающим фактором его успеха. Антоний не мог расстаться со мной — расстаться с Египтом.

Теперь мои глаза привыкли к темноте, и я смогла различить новые статуи — в большинстве своем, конечно же, копии: они стояли в саду за живыми изгородями, источавшими знакомый густой аромат. Он соперничал с буйным и сочным благоуханием ближних кустов цветущих роз.

Заметив предусмотрительно поставленную возле стены мраморную скамью, я присела, чтобы передохнуть и дать передышку своим скачущим мыслям. Спешить было некуда, и я позволила себе расслабиться, закрыть глаза и уронить голову, прислушиваясь к плеску фонтана. Его серебристое журчание ласкало мой слух.

Здесь, в Афинах, я чувствовала себя как в ловушке, мне не хватало воздуха. С момента нашей высадки одна неприятность следовала за другой с таким постоянством, что даже Рим начинал казаться не столь… недружественным. Я устала от сенаторов и хотела бы куда-нибудь их спровадить. Но, увы, я понимала, что их отъезд нанес бы урон делу Антония. Я скучала по детям: полгода назад мне пришлось спешно покинуть Александрию, расстаться с ними. Уже июнь. Завтра Цезариону исполнится пятнадцать, а меня с ним не будет.

Неужели мы все — и девятнадцать легионов, и четыре сотни сенаторов — на самом деле собрались здесь для защиты прав моего пятнадцатилетнего сына?

О Цезарь, какую задачу поставил ты передо мной! Я старалась, старалась, изо всех сил старалась решить ее! Но по силам ли она мне? Не требуешь ли ты от меня большего, чем доступно смертной, пусть эта смертная и является воплощением богини?

Ответа на мои вопросы, разумеется, не последовало. Слышался лишь плеск фонтана, да издалека — едва-едва — доносились соловьиные трели. Меня стало клонить в сон, ну тут я встрепенулась, неожиданно услышав голоса.

С противоположной стороны в сад вошли люди. Гравий заскрипел под их ногами, и я инстинктивно прислушалась. Встреча уже закончилась или они, как и я, ушли раньше?

Больше никого не было, и я решила, что люди ускользнули вместе. Возможно, они жили где-то поблизости, в лабиринте комнат. Они прошли мимо фонтана, и я увидела их — точнее сказать, разглядела двигавшиеся в сумраке светлые пятна туник.

— Это невозможно, — пробормотал один.

— Нужно определиться нынче ночью. Мы должны сделать выбор.

— Я собираюсь. Хочется, чтобы хоть единожды мой выбор оказался правильным.

— Ну, если ты ошибешься с выбором, это можно исправить.

— Я? А как насчет тебя?

— Насчет себя я уже давно понял, что у меня какой-то несчастный дар — всегда выбирать сторону, обреченную на поражение. Но, в конце-то концов, я же к ней не пришит.

— Ага. Не больше, чем к Сексту.

Прозвучал смех. Знакомый смех.

— Который раз ты меняешь пристрастия, а? — Голос звучал наполовину насмешливо, наполовину восхищенно. — Сначала Цезарь, потом Цицерон, теперь вот Антоний. Всех любил и всех бросил — таков мой дядя.

Последовал хлопок по плечу.

Планк и Титий!

— Цезаря я не бросал. Это он оставил меня.

— Ты имеешь в виду, отправившись на небеса? Да, так необдуманно с его стороны.

Снова смех.

— Так или иначе, нас можно поздравить с редким качеством: мы оба с постоянством, достойным лучшего применения, поначалу выбираем не тех, кто побеждает.

— Поначалу — да, — согласился Планк. — Но лучше сделать правильный выбор поздно, чем никогда.

— Итак, ты думаешь, что он проиграет?

— Я не знаю. Меня беспокоит не его любовь к царице, а его зависимость от нее. Он несвободен в разработке военных планов, потому что вынужден постоянно учитывать интересы и позицию Египта. Да, он великий тактик, возможно, лучший в мире, но разрабатывать общую стратегию ему приходится с оглядкой на Египет. А ты знаешь, как называют полководцев, которые действуют на войне с оглядкой?

— Неудачники, — ответил Титий.

Они прошли мимо в обнимку, посмеиваясь. Гравий скрипел под подошвами их сандалий.

 

Глава 37

— Планк покинул нас, — с недоверием в голосе произнес Антоний, прочитав записку, которую доставили ему в наши покои.

По крайней мере, он проявил учтивость и уведомил нас письменно, думала я. Его мать хорошо воспитала сына. «Если захочешь стать предателем, мой мальчик, никогда не забывай о манерах. Иначе могут подумать, будто изменники не умеют себя вести».

— И Титий, несомненно, с ним, — промолвила я.

До сих пор мне не представилось возможности рассказать о том разговоре в саду. Меня опечалило то, что сегодняшняя новость подтвердила мои опасения. До получения записки у меня все же теплилась надежда, что это было лишь брюзжание, вызванное дурным расположением духа.

— Ты знала об этом? — удивился Антоний. — Откуда?

— Случайно услышала обрывок разговора между ними. Они размышляли вслух. Но ведь люди обдумывают разные идеи, и далеко не все из того, что приходит им в головы, воплощается в жизнь.

— Но какова причина? — Антоний снова вчитался в записку. — Здесь лишь сказано, что после долгого размышления он решил вернуться в Рим.

— Мне не очень приятно это говорить, но они шутили… насчет своего опыта по части перебежек.

Антоний испустил глубокий вздох. До сих пор его не предавал никто из сторонников, и для него, считавшего верность одним из главнейших достоинств и придававшего ей огромное значение, это стало тяжким ударом.

— И Титий, значит, с ним вместе?

— Уверена. Можно, конечно, послать за ним, но бьюсь об заклад, что его не окажется дома.

Титий занимал виллу позади резиденции дяди — удобный особняк с прекрасным видом на акрополь, фактически личный дворец, от которого не отказался бы иной царь.

Мы сошли с носилок, и наш слуга громко постучал в дверь. Через некоторое время появился домоправитель, и мы, представившись, заявили, что хотим видеть военачальника Марка Тития.

— Благородного военачальника нет дома, — услышали мы в ответ.

— А когда благородный военачальник вернется? — вкрадчиво спросила я. — Мы подождем.

Бедняга перепугался.

— О нет, ваше величество, — залепетал он, — это невозможно… у нас нет подходящего места…

Махнув рукой, я прошла мимо домоправителя внутрь.

— Ничего особенного мне не требуется. Я давно собиралась побывать на этой вилле — в здешней трапезной есть несколько прекрасных мозаик. Вот я ими и полюбуюсь, пока буду ждать.

— Ваше величество, я должен просить не…

— А я осмотрю оружейную комнату благородного военачальника. Он давно обещал показать мне свою коллекцию щитов, включая копию щита Аякса. Хвастался вовсю! — добавил Антоний.

Я двинулась в одном направлении, Антоний в другом, и бедняга растерялся, не зная, за кем из нас следовать. В конце концов, он предпочел Антония.

Как только они удалились по коридору, я развернулась и пошла за ними. Дом был пуст, вся ценная утварь отсутствовала, везде валялся мусор, свидетельствовавший о спешной упаковке имущества, — стружка, обрезки веревок.

— О Афина! — воскликнул Антоний в притворном удивлении. — Щиты исчезли!

Он высунулся из дверного проема и позвал меня.

— Иди сюда, скорее! Кто-то украл знаменитую коллекцию Тития. Но ты… — Антоний повернулся к домоправителю. — Как ты это допустил? Когда хозяин вернется, он голову с тебя снимет.

Я вошла в пустую комнату, где звуки эхом отдавались от голых стен.

— Ох, бедный Титий!

Мне не очень хотелось участвовать в игре — Антоний дурачился в ситуации, когда другие бы плакали, — но я невольно втянулась.

— Какая жалость! Вот уж горе, горе! А ты спал, вместо того чтобы беречь хозяйское добро?

Из стен торчали колышки, где еще недавно висели щиты. Титий повсюду возил коллекцию с собой, считая, что она приносит ему удачу.

— Я… не… да… — растерянно бормотал несчастный домоправитель.

— Ладно, приятель, хватит притворяться, — промолвил Антоний доверительным тоном. — Тебе нет нужды его защищать. Мы знаем, что он уехал, и знаем куда. Нам нужно лишь выяснить, когда он это сделал. И почему.

— Нынешней ночью. А почему — откуда мне знать? Клянусь, ничего не ведаю.

— Он не оставил писем?

— Нет, господин, ничего такого. Клянусь всеми богами!

«Ох уж это новое поколение. Что за манеры?» — подумала я и чуть не рассмеялась.

А вслух спросила:

— Он все с собой увез?

— Все, что смог упаковать.

Мы покинули комнату, спустились в атриум, и тут я неожиданно заявила:

— Раз уж меня сюда занесло, надо все-таки взглянуть на эти хваленые мозаики.

По пути к трапезной мне попался оставленный хозяином бюст Октавиана.

— Надо же, посмотри! Он забыл своего Октавиана!

Признаюсь, увидев так близко лицо своего врага, я несколько растерялась, но и заинтересовалась. Ведь я видела его в последний раз, когда ему было всего восемнадцать лет. С тех пор он, наверное, возмужал, но главное заключалось не в этом: официальный портрет изображал государственного деятеля таким, каким он желал себя показать, а это немало могло о нем сказать. Я приблизилась и присмотрелась внимательно.

Да, он изменился, но облик остался узнаваемым: он тощий, шея длинная, волосы взлохмачены. (Интересно, почему ему нравится, чтобы его изображали в столь неряшливом виде?) В посадке головы угадывались высокомерие и настойчивость, брови слегка насуплены. В целом портрет казался весьма жизнеподобным, и мне оставалось лишь подивиться смелости и честности художника, а заодно и решимости самого Октавиана, позволившего распространять столь нелицеприятное изображение во множестве копий.

Казалось, сам камень излучал недобрую энергию.

— Почему же Титий не захотел забрать это с собой? — спросила я.

— Побоялся, как бы мрамор не раскололся, — пояснил слуга. — Тут между ушами есть трещина. Взгляни.

И впрямь, под низко посаженными ушами виднелась тонкая, как волосок, трещинка.

— Какой стыд, — сказала я. — Как можно оставить беднягу здесь, в одиночестве? Мы должны усыновить его.

Я повернулась к Антонию.

— Слушай, ты не находишь, что нам недостает бюста Октавиана? Давай возьмем его домой. Конечно, тогда нам придется позаботиться о том, как бы он не треснул, но надеюсь, Аполлон защитит его. На худой конец, он станет трофеем, захваченным у Планка и Тития. Ну как, берем?

— Как тебе угодно, — ответил Антоний. — Только где поставим? Есть ли у нас подходящее место?

Я подумала, что лучшим местом для бюста будет кабинет, где Антоний обдумывает военные планы. При этом полезно иметь перед глазами зримое напоминание о противнике.

Ночью, когда все звуки в доме стихли, а прислуга закончила свои дела и удалилась, у нас состоялся серьезный разговор насчет дезертирства. Антоний осунулся, помрачнел и, пожалуй, впервые выглядел на свои пятьдесят. Он заставлял себя изучать рапорты молодых командиров, поскольку ситуация вынуждала производить новые назначения. Не то чтобы это занятие отвлекало от мрачных мыслей, но деваться было некуда.

Просматривая документы, он помянул неких «многообещающих» Дентата и Муциана, после чего со вздохом признал, что без Планка и Тития придется трудновато. Хотя, как он выразился, «незаменимых командиров нет, не считая Цезаря».

Я указала, что Агриппа — не Цезарь, но для Октавиана он незаменим и может считаться подлинным наследником Цезаря — вторым, конечно, после самого Антония. А потом, поскольку от этого вопроса все равно не уйти, спросила: почему, по его мнению, дезертировали Планк с Титием и чем это обернется для нас?

На лице Антония отразилась внутренняя борьба. Говорить ему явно не хотелось, но я знала, что он ответит честно. Ложь не была свойственна его натуре: как и Цезарь, Антоний не боялся правды.

— Вообще-то, — ответил он после долгого молчания, — Планк всегда и во всем предпочитал мир и компромисс. Он верно, хоть и без особой славы, служил Цезарю в Галлии, потом голосовал в сенате за амнистию убийцам, а позже, разочаровавшись в Цицероне, присоединился ко мне. Думаю, что и в конфликте с Октавианом, оставаясь на нашей стороне, он не проявил бы особого рвения.

— А ты полагаешь, Октавиан потребует от него меньше?

— Возможно, Планку так кажется. Но есть еще одно: я поймал его на сомнительных денежных операциях, а попросту говоря, на воровстве. Я собирался отнять у него право использования моей печати и заключения сделок от моего имени. И он понимал, что к этому идет.

Вот оно что! Планк был пойман за руку и решил отомстить таким образом. Но примет ли его Октавиан, который (к его чести, должна признать) хоть и поощряет вероломство, но самих предателей не любит? Порой он даже казнил их, получив нужную информацию.

— А этот Октавианов бюст — может быть, Планк всегда ему симпатизировал?

— Кто знает? Само это ни о чем не говорит. Октавиан наводнил такими бюстами полмира: их предписано устанавливать вместе с бюстами Цезаря во всех храмах, посвященных Риму, а таких храмов очень много.

— А Титий?

Антоний вздохнул.

— Не могу не признать, он талантлив. Хотя немного приспособленец и льстец…

Я припомнила, как он целовал мою руку, как смотрел мне в глаза. А я тоже хороша — расщедрилась и назвала в его честь целый город. Титиополис, а? Ну ничего, как дала название, так и отменю его. Да еще Планк — голый, намазанный синей краской, выплясывающий на пиру с прицепленным к заду рыбьим хвостом!

«Немного льстец»!

— Антоний, сколько людей поддерживает нас по политическим соображениям, а сколько — в силу личной верности?

Кажется, на тех, кто преследует политические цели, полагаться нельзя. Почему они с нами — по убеждению или из-за того, что не поделили что-то с Октавианом?

— Любовь моя, они руководствуются собственными, скрытыми от нас соображениями. Читать чужие мысли опасно. Будем надеяться, что лучшие стороны их природы возобладают. Он притянул меня к себе. — Недоверие разрушает человеческую душу.

Наверное, в каком-то смысле он был прав, но для меня это звучало чересчур возвышенно.

Примерно через два месяца после того, как Октавия получила официальное уведомление о разводе и (со стенаниями, как говорили) покинула дом Антония, его старший сын Антилл прибыл в Афины. Коварный Октавиан давно побуждал свою сестру считать себя разведенной и оставить супруга, чтобы привлечь всеобщее внимание к тому, что она фактически брошена; но когда развод наконец состоялся, он постарался извлечь из него максимум пользы. Например, переезд Октавии из дома бывшего мужа в усадьбу брата происходил посреди дня, у всех на виду: бывшая жена Антония уходила оттуда в сопровождении целого выводка детей, таким образом изгнанных из отцовского дома.

Все могли увидеть, что эта несправедливо обиженная женщина — прекрасная мать и для своих детей, и для приемных. Вместе с ней в дом Октавиана перебрались Марцелл десяти лет, две Марцеллы — восьми и шестнадцати лет, сын Антония Юлий, тоже десятилетний, и две Антонии, семилетняя и четырехлетняя. Только старший сын Антония Антилл, которому уже исполнилось тринадцать, предпочел отправиться к отцу. Октавиан отпустил его — видимо, мальчик уже слишком вырос, чтобы им манипулировать.

Мне было очень любопытно посмотреть на старшего сына и римского наследника Антония. Мой муж любил его и часто о нем заговаривал. Правда, они не виделись девять лет, и Антонию странно было теперь встречать долговязого, по-юношески нескладного отрока, почти юношу. В отличие от крепко сложенного отца Антилл оказался тощим, худосочным, с длинным узким лицом и слишком крупными зубами. Как могучему Антонию и неистовой Фульвии удалось произвести на свет столь слабосильное существо? Однако мальчик отличался добрым характером (явно унаследованным от отца, а не от матери), а на то, чтобы нарастить мышцы, времени ему еще хватит.

Поначалу он дичился отца, но тот нашел путь к его сердцу. Для самого Антония в напряженной атмосфере приближающейся войны общение с сыном стало настоящей отдушиной: рядом с ним он хотя бы ненадолго забывал о тревогах. Я радовалась за них, хотя, видя их вместе, не могла не тосковать по Цезариону, по Александру с Селеной, по Филадельфу. Дети переносят нас в свой мир, даже если мы трудимся над тем, чтобы передать им наш взрослый мир.

Именно от Антилла мы впервые услышали о неприглядных деяниях Планка и Тития в Риме. Произошло это в ходе невинного разговора. Расспрашивая меня о Египте и пирамидах, мальчик неожиданно спросил, так ли велика моя гробница, как гробницы фараонов.

— Моя гробница?

— Ну да, твоя гробница. Я слышал о ней в Риме, там все про нее толкуют. Что в ней особенного?

Я задумалась.

— Да вроде бы ничего. Она находится на дворцовой территории, рядом с храмом Исиды. Обычный мавзолей, разве что… — А может быть, он это имел в виду! — Разве что специальные двери, которые после закрытия открыть уже нельзя.

— Ну вот, недаром все говорят, что гробница особенная, раз мой отец захотел быть похороненным в ней, а не в Риме.

— Но откуда люди об этом узнали? — спросил Антоний, оторвавшись от просмотра донесений.

— Говорят, так написано в твоем завещании.

Мы переглянулись. Завещание находилось на хранении у весталок.

— Но откуда люди узнали, что написано в завещании? — спросил Антоний. — Ведь это тайна — пока я не умер, конечно.

Антилла больше интересовали оловянные солдатики: он расставлял их на скомканном одеяле, имитирующем гористое поле боя.

— Ну, они похитили его из храма Весты, — спокойно ответил он.

— Что? — Антоний привстал и пристально взглянул на сына. — Ты не шутишь? Не разыгрываешь меня? Завещание похитили из храма?

Антилл оторвался от солдатиков.

— Да. Дядя Октавиан приказал. Римляне, вернувшиеся отсюда, рассказали, что написано в завещании, и он захотел сам увидеть текст.

— Октавиан тебе не дядя, — буркнула я.

— А он хотел, чтобы я всегда называл его так, или сердился.

— Больше не называй его дядей, ваше родство не столь близкое.

— Тише! — Антоний посмотрел на меня хмуро. — Дядя, не дядя — не это сейчас главное. Важно другое: кто похитил завещание из храма.

— Дядя… то есть, я хотел сказать, Октавиан забрал его из храма. Ох и шуму было в Риме! Люди только и толковали, что о твоем желании быть похороненным в Египте. Было еще что-то, но я не запомнил, а вот про гробницу болтали все.

Планк и Титий. Они подписывали завещание как свидетели. Только они могли рассказать Октавиану о его содержании, а он воспользовался полученными сведениями по-своему. И ведь рискнул, не остановился даже перед кощунственным вторжением в храм Весты! Наглый ублюдок. Рискнул — и выиграл.

В ту ночь в нашей спальне, лежа рядом с Антонием, я тихонько сказала:

— Нам необходимо по-новому оценить положение. Планк с Титием изменили его не в нашу пользу. Что сейчас происходит в Риме?

— Похоже, они получили прощение Октавиана в обмен на приватную информацию, которой обладали в силу оказанного им незаслуженно высокого доверия, — ответил Антоний. — Но вряд ли дело ограничилось содержанием завещания: думаю, чтобы заручиться его расположением, они выкладывают ему все, что знают обо мне. А ведь они прослужили со мной десять лет. С одной стороны, это пятнает их в его глазах, с другой — делает источником интересных сведений.

— А насколько их разговорчивость опасна для нас? — поинтересовалась я.

— Да ничуть не опасна, — отмахнулся Антоний. — Я, во всяком случае, не знаю, чем еще они могут нам навредить.

Из-за окон доносились звуки летней погожей ночи: пение, смех, шаги на улице. Люди на улицах Афин наслаждались хорошей погодой, прогуливаясь под куполом безоблачного звездного неба.

Я положила голову Антонию на грудь и прислушалась к медленному равномерному стуку сердца. Как спокойно лежал он, каким невозмутимым казался! Я обняла его, чувствуя под руками крепкие дуги ребер. Он был подобен могучему крепкому дубу, сулящему надежное пристанище. Одно лишь прикосновение к нему утешало меня, разгоняя тревоги. Я нуждалась в этом, потому что дезертирство Планка и Тития породило во мне глубокое беспокойство. Их побег заставлял задуматься о моральном духе тех, кто с нами оставался. Иногда дезертирство превращается в эпидемию.

Новости, поступившие из Рима, изумляли. Антоний не ошибся: желая снискать благоволение Октавиана, Планк и Титий сообщили ему, что завещание Антония содержит шокирующую информацию и Октавиан может использовать ее с выгодой для себя.

Они удивительно кстати объявились в Риме: Октавиан, вернувшийся из Иллирии, формально считался рядовым гражданином, срок триумвирата официально истек, и он не занимал никакой общественной должности. Более того — он не имел законного основания для ведения войны против своего бывшего товарища и зятя. Антоний не предпринял никаких агрессивных действий, за ним не числилось ничего противозаконного, к тому же сам Октавиан в свое время объявил, что с гражданскими войнами покончено. У Антония в Риме оставались верные приверженцы, его поддерживала почти половина сената, а в другой половине были колеблющиеся. В данной ситуации Октавиану требовался серьезный повод для нападок для Антония — достаточно основательный, чтобы склонить переменчивое общественное мнение на его сторону.

И тут состоялся развод — процедура рутинная, в Риме весьма распространенная. Однако сейчас развод провозгласили наглядным свидетельством того, что Антоний порвал свои римские узы, поддавшись чарам египетской Цирцеи. Это добавило масла в тщательно раздувавшийся Октавианом огонь, ибо дало повод объявить Антония неримлянином. Обнародование завещания, где говорилось о желании быть погребенным в Египте, позволило говорить об отречении Антония от Рима и о намерении перенести столицу в Александрию.

— Если он намерен лежать в чужой земле, словно забальзамированный фараон, то я, пусть даже мне суждено пасть в бою, я, император Цезарь, желаю покоиться в фамильной усыпальнице, которую я сейчас возвожу за Тибром. Мой прах никогда не оставит и не покинет тебя, мать-родина! — воскликнул Октавиан, обнародовав завещание соперника.

Удар попал в цель. Ответом был взрыв народного гнева и презрения. Само имя Антония стало символом всего низкого и презренного. В дополнение ко всему Планк выступил в сенате, красочно описав овладевшее Антонием любовное безумие. Будто бы Антоний обрывал сенаторов на полуслове, чтобы последовать за моими носилками вместе со свитой из евнухов, прерывал военный совет, чтобы зачитать мои любовные стихи, выложенные на листах золота драгоценными камнями, а также прилюдно растирал мне ноги благовониями и страстно их целовал.

Мне припомнилось, что Титий и вправду как-то заявился с докладом, когда Антоний (я плохо себя чувствовала) массировал мне ноги. Планк раздул этот невинный эпизод, поставив его на службу клевете. Раз за разом он выступал в сенате с новыми «обличениями», представлявшими собой иногда преувеличение или злонамеренно искаженную трактовку событий, а иногда прямую ложь. Так или иначе, гора обвинений против Антония громоздилась выше пирамид.

В конце концов один старый сенатор встал и едко заметил:

— Просто удивительно, как много отвратительных деяний пришлось совершить Антонию, чтобы ты наконец его покинул.

Общественное негодование, конечно, было Октавиану на руку, но для нанесения удара требовалось нечто большее. Поскольку объявить погребальные планы противозаконными не удалось — один сенатор метко заметил, что нельзя наказывать человека при жизни за то, что он планирует для себя после смерти, — Октавиан решил зайти с другой стороны. Он задумал потребовать от римлян клятвы на верность лично ему, а не какой-либо государственной должности. В этом случае Октавиан становился для всего Рима патроном, а все римляне — его клиентами.

Был срочно составлен текст присяги, и людей начали всячески побуждать и принуждать к ее принятию.

Получив образец, я зачитала ее Антонию. Тот едва смог заставить себя это выслушать.

Настоящим провозглашаю, что отныне друзья императора Цезаря Divi Filius будут моими друзьями, враги его — моими врагами, и я буду сражаться душой и телом, на суше и на море против всякого, кто дерзнет угрожать ему, буду сообщать о любом поползновении на измену, о каком станет мне ведомо, и заботиться о безопасности императора Цезаря более, чем о своей собственной или о безопасности моих детей. Если же я нарушу этот священный обет, да покарает меня Юпитер и да буду я, вместе со всем своим домом, изгнан, отвержен и объявлен вне закона.

— Надо же, — сказала я, — и такое повсюду?

Антоний покачал головой.

— В Бононии отказались присягать.

— Да, этот город тебе верен.

Но армия, колонии ветеранов и большая часть видных граждан городов Италии согласились. Кроме того, в самом Риме колеблющаяся часть сената окончательно переметнулась на сторону Октавиана. К этому результату привели завещание и развод — то есть акты, относящиеся к личной жизни Антония, а не к его государственной деятельности. Какая горькая ирония! Теперь Октавиан получил возможность утверждать, что все честные и добропорядочные римские граждане возмущены непотребствами Антония и в едином порыве сплотились вокруг защитника подлинного римского духа, доблести и традиций — императора Divi Filius. Свидетельство тому — принесенная ими клятва.

— Мы все равно сильнее, — сказал Антоний. — Армия и флот у нас больше, казна богаче. Когда дело дойдет до столкновения, мы возьмем верх. Я разбираюсь в этом деле лучше, чем Октавиан и Агриппа, вместе взятые. Помнишь, как мы с тобой беседовали о творчестве? Область приложения моих творческих способностей — война. И мои таланты меня не подведут.

— В твоем завещании содержалось нечто такое, что потрясло Октавиана, хотя кричать об этом на каждом углу он не стал.

Антоний потер лоб, словно пытался стереть морщины, углубившиеся со времени его прибытия в Афины.

— Ты о чем?

— Ты объявляешь Цезариона истинным наследником Цезаря и тем самым не оставляешь Октавиану места ни на Западе, ни на Востоке. Ему некуда отступить. Он это знает и смириться, разумеется, не может.

— Что правда, то правда, — согласился Антоний. — Вот и получается, по словам Аристотеля: «чтобы жить в мире, мы должны воевать».

Золотые летние дни продлились в Афинах до октября, но мы были слишком заняты военными приготовлениями, чтобы замечать кружение листвы или любоваться прощальными танцами бабочками. Скоро всем военным подразделениям предстояло отбыть в предписанные места дислокации в различных областях Греции. Антоний и я провели много часов, совершенствуя свои планы, прежде чем решились их огласить.

Едва ли не впервые столь масштабная кампания строилась в расчете на взаимодействие армии и флота. Обеим армиям предстояло осуществлять операции не на родной земле. К тому же Греция не отличалась изобилием съестных припасов, поэтому особое значение приобретал подвоз провианта морем: для нас — из Египта, для противников — из Италии. Очевидно, что тот, кому удастся перерезать пути снабжения, сможет уморить неприятельские войска голодом. Это делало корабли жизненно важными, и своими судами мы могли гордиться. Мы располагали пятью сотнями боевых кораблей всех типов и размеров, а на веслах там сидели хорошо подготовленные греки и египтяне: ведь от самых лучших судов мало проку при негодных гребцах. Командовали нашими морскими силами опытные флотоводцы Соссий и Агенобарб.

Что касается армии, ядро ее составляли римские легионеры. Тон задавали ветераны, служившие в Парфии и даже при Филиппах. Число легионеров достигало шестидесяти тысяч, легкая пехота и войска подвластных царей составляли еще двадцать пять тысяч. Аминта из Галатии выставил две тысячи лучших в мире всадников.

Таким образом, мы располагали стотысячными сухопутными силами, во главе которых стояли Антоний, его приближенные Канидий и Деллий, а также союзные цари Каппадокии, Пафлагонии, Фракии, Киликии и Коммагены, возглавлявшие собственные отряды.

Я хотела командовать эскадрой египетских кораблей, но Антонию не нравилась мысль о том, что мы разъединимся во время боевых действий: я отправлюсь на море, а он останется на суше. К тому же он знал, что Агенобарб будет категорически против, а такой опытный флотоводец был необходим нам в противовес Агриппе. Я смирилась, полагая, что со временем ситуация изменится. Сидеть сложа руки и наблюдать за поединком, ни во что не вмешиваясь, я не собиралась. Так или иначе, а сражаться я буду.

Подумывала я и о том, чтобы привлечь Цезариона, чей возраст и подготовка это позволяли. Но Антоний собирался отправить Антилла в Александрию и хотел, чтобы Цезарион принял его под свою опеку.

— Поверь, участие в полномасштабной войне — не лучший способ учить мальчишек военному делу и не самое походящее занятие для наследника. Ставки слишком высоки, вероятность несчастного случая слишком велика.

Он твердо стоял на своем, и мне пришлось уступить.

— По-моему, ты просто не хочешь, чтобы они были рядом с тобой, — сказала я.

— Конечно, — признал Антоний. — Пойми, у меня и так забот полно, а тут еще мальчишки, которые болтаются под ногами. А вдруг они попадут в плен? Можешь себе представить, сколько стоят такие заложники!

Все это я понимала, но понимала и другое: юноши почувствуют себя обманутыми. Каково сыну Цезаря сидеть дома, когда во имя его интересов идет война?

Наконец, после уточнения всех деталей, мы собрали военный совет под сенью огромной колоннады Аттала, рядом с агорой. Нам требовалось пространство, чтобы разместить командный состав и развернуть карты, позволявшие наглядно, с привязкой к местности, пояснить наши замыслы. То был последний раз, когда все мы собрались вместе под одной крышей.

Подчеркивая, что он является римским полководцем, Антоний явился в римском военном облачении: с множеством военных наград на груди, в тяжелом посеребренном бронзовом панцире, в ниспадающем с плеч пурпурном плаще и крепких сандалиях, подбитых гвоздями.

Мне хватило благоразумия обойтись без лишней помпы и явиться в простом платье, хотя я и позволила себе надеть египетские награды — золотые броши в виде стилизованных мух. Я заслужила их, подняв войска в Ашкелоне против моего брата и послав флот против убийц. Пусть солдаты знают, что и мне война знакома не понаслышке.

Позади нас на стене вывесили огромную карту. Антоний стоял возле нее с копьем в руке. Напротив собрались все главные командиры и десять царей, позади них сенаторы, а за ними, тесной толпой, — легаты, трибуны и центурионы.

— Поздравляю вас, друзья мои! — начал Антоний. — Настало время испытаний. Пусть боги воззрятся на нас с благосклонностью и даруют нам победу!

Он указал копьем на изображенную на карте слева Италию.

— Чтобы добраться оттуда, Октавиан должен пересечь море, — промолвил Антоний и усмехнулся. — В зависимости от того, куда именно направит он войска, его маршрут будет длинным или коротким. Если он отплывет отсюда, — копье нацелилось на Брундизий, — то до Греции придется преодолеть всего около семидесяти миль. Если предпочтет Тарент, — Антоний указал названное место на карте, — и направится на юг, это удлинит маршрут почти до двухсот миль. Мы должны быть готовы перехватить его на любом из направлений. Поэтому я намерен разместить корабли у защищенных островов вдоль всего побережья Греции, от Корсики на севере до Крита на юге.

Послышался приглушенный гул голосов. Люди одобряли эту речь, услышанное произвело на них впечатление.

— Высадиться на побережье Греции выше Корсики слишком трудно, нам не стоит ждать этого от Октавиана. Итак, прежде всего мы будем оборонять Корсику. Далее. Наша главная морская база — на юге, в заливе Амбрация. Он имеет десять миль в глубину и обеспечивает надежную защиту от зимних штормов. Основные силы флота будут зимовать там.

Антоний выдержал паузу, огляделся и, поскольку вопросов не последовало, продолжил:

— Неподалеку от залива Амбрация лежит остров Левкас, где мы устроим третью морскую базу. Далее на юг, примерно в середине нашей линии, находится Патра, что у Коринфского залива. Там перезимуют основные сухопутные силы и там же мы устроим мой штаб. Подступы с моря будут охранять еще две флотские базы на Кефаллении и на Итаке, родине Одиссея. Чуть дальше на юг лежит остров Закинф, откуда Соссий может командовать своим флотом. Он прослужил в тех краях семь лет, тамошние воды ему прекрасно знакомы.

Соссий встал и кивнул.

— Главная база под началом Богуда Мавританского разместится в Мефоне, в южной Греции, а последняя в этой цепи, самая южная в материковой Греции — на мысе Тенар. Она предназначена для охраны путей продовольственного снабжения наших сил из Египта. Ниже находится остров Крит, местоположение девятой базы. Таким образом, как вы видите, мы формируем морской щит, прикрывающий все западное побережье Греции.

— А как насчет Игнациевой дороги, что на севере Греции? — задал вопрос Деллий. — Мы оставляем ее без прикрытия? Мне это не нравится.

— Нам нет в ней надобности, — ответил Антоний. — Мы все равно не можем получать припасы этим путем.

— Мы не можем, зато враг может.

— Ну, врагу от нее тоже мало толку, раз мы так далеко на юге. Он связывает Восток с Западом и никак не поможет им переправлять провиант через горы в нашем направлении. Это прекрасная дорога, но в данной ситуации она не имеет для нас никакого значения, — заявил Антоний с уверенным видом.

— Почему армия будет базироваться близ Коринфского залива? — осведомился Агенобарб.

— Если враг нагрянет морем с запада, мы будем наготове и легко развернемся в сторону побережья. Если же он предпочтет марш через Иллирию и вторгнется с севера, мы преградим ему путь. Такая дислокация обеспечивает нам возможность встретить противника вне зависимости от избранного им направления. Однако, — добавил он, — сухопутный вариант представляется мне маловероятным. Хотя бы потому, что это бросок почти в тысячу миль.

— Лучше тысяча миль по твердой земле, чем семьдесят — над зыбкой бездной! — шутливо воскликнул Деллий.

— Сухопутная крыса! — буркнул Агенобарб.

— Имейте в виду, — продолжил Антоний, — для Октавиана это очень трудное предприятие. Время, деньги, припасы — преимущество на нашей стороне. От нас требуется лишь оставаться в Греции и ждать. А Октавиану нужно переправлять войска, платить солдатам, обеспечивать их провизией. Мы же полностью обеспечены и способны быстро послать все необходимое, куда и когда потребуется. Это огромное преимущество.

— А где будет она? — неожиданно спросил Агенобарб.

За себя мне надлежало отвечать самой.

— Поскольку я командую египетским флотом, я буду со своими кораблями.

— Ты владеешь кораблями, а не командуешь ими, — поправил меня Агенобарб. — Тебе нужен флотоводец.

— Этот вопрос можно решить позднее, — торопливо вмешался Антоний. — Зиму царица проведет в Патре, вместе со мной.

Я понимала, что нам предстоит серьезный спор, но лучше не выносить разногласия на публику. Антоний прав — этот вопрос можно решить позднее.

— Лучше бы царице вернуться в Египет, — не унимался Агенобарб.

Опять за свое. Почему он никак не успокоится?

Прежде чем я успела подать голос, Агенобарб обосновал свое предложение.

— Если бы царица сыну позволила занять ее место, войска не пребывали бы в таком смущении. Он, в конце концов, сын Цезаря и царь. Его присутствие, с одной стороны, лишило бы всякого основания часть распускаемых противником слухов, а с другой — воодушевило бы солдат.

Подумав, я вынуждена была признать, что в его словах есть резон.

Агенобарба мой ответ удивил. Антония — еще больше.

— С этим тоже разберемся позднее, — заявил он. — Сейчас нужно сосредоточить усилия на подготовке баз флота к зиме. Когда погода изменится, у нас все должно быть в полном порядке. И не забывайте — на следующий год выпадает мое консульство, на пару с Октавианом. Первого января я намерен вступить в должность. На сей раз я не собираюсь от нее отказываться.

Но Октавиан переиграл нас. У него имелась в запасе пара ловких фокусов, и в ноябре он пустил в ход оба. Во-первых, он объявил консульское место Антония свободным под тем предлогом, что Антоний лишился рассудка и более не может занимать государственные и общественные должности. В официальной прокламации говорилось, что Антоний ведет себя как человек, потерявший разум или попавший под влияние чар, что он порабощен чужестранкой и готов ради ее интересов развязать войну против своего отечества. Поэтому его следует считать не римлянином, а египтянином и именовать отныне не Антонием, а, например, Сераписом. Соответственно, он не консул и не император, а разве что гимнасиарх, ибо позабыл обычаи и славу предков, отрекся от римского наследия под звон кимвал Канопа.

«Предающийся неге и роскоши, изнеженный, как женщина, он не вправе ни исполнять подобающую мужу должность, ни носить римское мужское имя».

Однако была ли объявлена Антонию война? Нет. Для такого Октавиан оказался слишком умен. Ведь в Риме у Антония, несмотря ни на что, еще оставались сторонники, и открытое объявление войны могло обернуться неприятностями. Вместо этого Октавиан направился на Марсово поле к храму Беллоны, где разыграл древнюю церемонию.

Во главе торжественной процессии, как жрец, сопровождаемый людьми в военных плащах, он явился к дверям храма богини войны, распахнул их, омочил копье в свежей крови и стряхнул капли в направлении Египта.

— Чужеземная царица, дерзновенно обратившая свои взоры на Рим, возжелавшая властвовать над нами, творя суд и возглашая свою волю с Капитолийского холма, — сим мы торжественно провозглашаем тебя врагом. Царица Египта, Клеопатра из дома Птолемеев, превратившая нашего полководца в раба и поправшая честь Рима; египтянка, почитающая за богов гадов и зверей, прославленная коварством, но лишенная отваги — да будет она низвергнута! — возгласил он и потряс копьем, прежде чем метнул его. — Мы объявляем справедливую войну — justum bellum — этой чужестранной царице, угрожающей нашему государству. И да не будет никогда позволено женщине делать себя равной мужчине!

Эти слова, подписанные и засвидетельствованные, были доставлены и вручены нам в Патре. Читая, я слышала пронзительный голос Октавиана, выкрикивающий их толпе и небесам.

 

Глава 38

— Да сопутствует тебе в новом году благословение богов! — провозгласила я, поднимая кубок и обращаясь к Антонию. За столом вместе с нами были только самые близкие доверенные друзья. — Янус двуликий, смотрящий в обе стороны, открывает этот год и проливает на нас свои благословения.

Приняв поздравления, Антоний объявил, что желает сделать присутствующим небольшие подарки. Всем раздали шкатулки, каждая из которых содержала по тридцать золотых монет превосходной чеканки — по одной в честь каждого из легионов, а также преторианской гвардии и отряда разведчиков. На аверсе красовался орел и легионный штандарт, на реверсе — изображение боевого корабля. Монеты стоили очень дорого, и наши друзья были ошеломлены. Казалось, щедрость Антония превосходила всякое воображение.

— Да здравствует консул! — возгласил один из гостей.

Наш сенат (законный сенат!) отменил акт Октавиана по передаче консульства Антония Мессалле Корвину. Но все это оставалось пустой игрой. Законность любых действий Октавиана — так же, как и наших — при сложившихся обстоятельствах подтверждалась либо опровергалась лишь одним способом: силой оружия.

Зимние шторма терзали моря, а мы спокойно пережидали непогоду в Патре, под надежной защитой Коринфского залива. Это интереснейшая часть Греции, с которой, при лучшей погоде и в иных обстоятельствах, хотелось бы познакомиться поближе. Мы находились рядом с Олимпией, где проводились игры и где пребывала прославленная на весь мир статуя Зевса. Но, увы, настало не лучшее время для осмотра достопримечательностей. Неподалеку лежали развалины старого Коринфа и новая колония, основанная Цезарем. Сам город располагался у побережья, сразу за плодородной полосой садов и виноградников.

Антилл отправился в Александрию, где ему предстояло жить со сводными братьями и сестрой. Я надеялась, что дети хорошо примут мальчика, ведь ему не так-то легко оторваться от единственного дома, который он знал, и попасть в новое незнакомое место, причем без отца или матери, которые могли бы облегчить привыкание. В письмах я просила близнецов и Цезариона отнестись к нему как можно более дружелюбно.

Перед отъездом из Афин подвластные цари поклялись в верности Антонию — в пику той торжественной присяге, что в Италии принесли Октавиану. Однако Антоний дополнил ритуал: он тоже поклялся перед своими союзниками, что будет сражаться до победного конца, не соглашаясь на примирение. Во время пребывания в Афинах Ирод тайком внушал Антонию то, что сам, видимо, считал великой хитростью: советовал убить меня и аннексировать Египет. Он считал это лучшим выходом из всех затруднений, позволяющим заткнуть рот недоброжелателям и примирить соперничающие партии внутри нашего лагеря.

Ясно, что при таком подходе Ирода нельзя было допускать к прямому участию в нашей кампании, однако применение ему мы все же нашли. Мне удалось ввязать его в войну с царем Набатеи, разразившуюся из-за битумных податей.

Располагая значительными денежными средствами, да еще и возможностью чеканки монеты (в ведении Антония находились даже некоторые монетные дворы в Италии), мы подкупали влиятельных людей в Риме, в то время как Октавиан был вынужден, напротив, изыскивать средства и обирать всех, кого возможно. Это делало нас популярными; во всяком случае, пока.

В целом все, кажется, складывалось благоприятно. Создавалось впечатление, что с наступлением первого месяца нового года, января, названного так в честь Януса, двуликий бог обратил свой благосклонный взор на наше ничем не омраченное будущее. Мы имели горы денег, огромную армию и внушительный флот, беспрерывное снабжение из обладавшего неограниченными продовольственными запасами Египта, и нас возглавлял лучший военачальник мира.

Значит ли это, что я пребывала на вершине счастья? Когда мы более счастливы: когда уже обладаем всем, что нам дорого, или когда протягиваем руки к желаемому с надеждой и верой, что оно станет нашим? Мне кажется, для меня счастье было полнее, когда предмет мечтаний находился рядом, поблизости, в пределах видения. А ожидание — не более чем пикантная приправа к предвкушению счастья.

Когда я думаю о той зиме, мне прежде всего вспоминается сопровождавший нас днем и ночью красный цвет. И наша трапезная, и наша спальня были выдержаны в глубоких, тревожных красных тонах, а пол зала аудиенций выложен пурпурно-красным порфиром. Из-за ненастья в жаровнях постоянно тлели красные уголья, горели багровые факелы. У меня было несколько теплых шерстяных платьев разных оттенков ярко-алого цвета. Я выбирала одно из них и чувствовала, что мне становилось теплее. Антоний тоже носил туники и теплые накидки красноватого цвета, но не яркого, а тускло-ржавого. Даже солнце в те дни — если оно вообще появлялось — посылало сквозь окна косые рубиновые лучи. Мы открыли для себя изысканное местное вино: густое, темное, почти черное, — но все-таки отливавшее красным. Иногда по вечерам мы выпивали его столько, что наши головы шли кругом. Тогда мы осторожно ставили чаши на маленький столик и отправлялись в постель, дабы предаться тем чувствам, которые вино, в разумных количествах, усиливает и обостряет.

О, долгие ночи в Патре, полные поцелуев, объятий, ласк! После Пергама Антоний забросил безудержное обжорство и пьянство. Он снова стал прежним, каким был много лет назад. Упражнения расправились с вялостью и лишним весом, мышцы вновь стали крепкими, живот плоским, руки и плечи налились силой. Вернулся молодой Антоний, тот великолепный солдат, что когда-то восхищал Цезаря. Тот, кого я полюбила в Тарсе, воротился ко мне в великолепии и славе.

Лежа в постели под одеялом, я не раз спрашивала себя, почему он явился в ту давнюю ночь к моей двери. Все эти «а помнишь», «а тогда», «а там» — обычные воспоминания любящих — вошли в обычай и у нас. Я начинала понимать стариков, так склонных воскрешать в памяти былые дни любви. И всякий раз истомленный ласками Антоний полусонно отвечал на мой вопрос:

— Потому что я не мог не прийти.

Вопрос и ответ всегда звучали одинаково:

— Почему?

— Потому что я не мог не прийти.

Я снова склонялась к нему и припадала к губам, держа его лицо в ладонях, чувствуя твердость скул, обводя пальцами глазницы, целуя закрытые глаза. Он что-то бормотал, тянулся ко мне, клал руку мне на затылок и сначала ласково поглаживал волосы, а потом, когда сон, изгнанный силой вновь пробудившегося неистового желания, отлетал от него, с силой притягивал меня к себе. Мы снова забывали обо всем, желая и ища друг друга, пытаясь познать друг друга по-новому. Правда, ничего нового мы не могли придумать — может быть, оно и к лучшему, потому что свершившееся стало бы прошлым, а желаемое обращено в будущее.

Я никогда не уставала от него, от его плоти. Наша близость была не только телесной, однако она не отделялась от телесных ощущений. Плоть — это мы, через нее мы воспринимали и понимали друг друга. Возможно, боги выше этого, но в своем милосердии они одарили нас способностью к земным радостям, и мы предавались им в полной и высшей мере. Я любила Антония в его земном воплощении — о Исида, как я его любила!

— Интересно, — спросила я Антония как-то в полночь, когда мы лежали друг у друга в объятиях, — что бы мы делали друг без друга?

Моя голова покоилась у него на груди, и я впитывала его тепло, прислушиваясь к едва слышному биению сердца.

— Ты была бы великой вдовствующей царицей Египта, а я — соратником Октавиана, порой сожалеющим об уходе Цезаря, но осознающим, что прошлое ушло безвозвратно. Никому не дано повторить себя, прожить жизнь дважды. То была бы совсем другая жизнь, хотя, безусловно, достойная.

— Но чего-то лишенная.

Он поцеловал меня в макушку.

— О, да. Очень многого лишенная. Даже странно, как столь достойной жизни может так остро чего-то недоставать.

— Но мы вместе, и сейчас… мы пытаемся создать новый мир. Как ты думаешь, Цезарь одобрил бы нас?

Антоний задумался, да так надолго, что я почти решила, что он уснул. Однако он ответил:

— Цезарь привязан к своему времени, а теперь настало другое. Время ушло вперед, оставив его позади.

Как ранили эти слова. Как больно слышать, что Цезарь не вечен, что он пленник прошлого.

— Думаю, — продолжил Антоний, — он сказал бы нам так: «Добивайтесь исполнения своей мечты, но будьте внимательны к деталям: без них мечта никогда не воплотится в жизнь». Точно так же, как я, — он прижал меня к себе, — не смог бы заниматься с тобой любовью без тела, а солдаты не могут маршировать без сапог. Необходимо помнить о сапогах, о мелочах, о деталях.

— Да, сапоги…

Он навалился на меня всем телом, и я поняла, что ему уже не до сна. Мне, впрочем, тоже.

— Не могу отделаться от чувства вины, — сказала я. — Слишком хорошо я провожу время. Мне бы мучиться и терзаться ожиданием, а я вовсю наслаждаюсь. Мне подарили время, способность мыслить, возможность быть с тобой.

Я пробежала рукой по его волосам, густым, упругим и шелковистым.

Он распахнул мое ночное одеяние и стал целовать мою шею, плечи, верхнюю часть груди.

— Тогда хватит разговоров — будем наслаждаться этими дарами.

Да, боги даровали нам передышку, островок блаженства, вырванный из времени. Прошел январь, за ним половина февраля. Несмотря на штормовой сезон, новости из Рима, хоть и с задержкой, до нас добирались. Октавиан продолжал собирать силы, не прекращая упорной борьбы за умы и сердца римлян.

Как уже упоминалось, в Риме у нас оставались сторонники: древний аристократический род Антония и его заслуги на поприще служения отечеству не были забыты. Кроме того, мои деньги помогали напомнить гражданам о существовании другой власти, помимо власти Октавиана и его приспешников. Однако для Октавиана это тоже не было тайной, и он понимал, что, перед тем как покидать столицу, необходимо проделать огромную работу.

В один ветреный февральский день Авл Косс прибыл к нам на корабле со списками последних речей Октавиана. Протокол требовал, чтобы мы приняли его с должной учтивостью, что и было сделано, хотя само его прибытие разрушило чары нашего уединения, явилось напоминанием о существовании злобного враждебного мира.

Его встретили с искренним радушием. Мы не хотели, чтобы этот человек чувствовал себя неуютно, ибо он являлся старым другом матери Антония, а от шумной борьбы политических партий в Риме держался в стороне.

— Я слишком стар, чтобы кто-то втягивал меня в свои игры, и для меня это благословение, — признался долговязый старик. — К тому же я до сих пор оплакиваю твою мать.

— Я тоже, — отозвался Антоний.

Его мать умерла, когда он находился в Парфии, и хотя бы избежала печальной необходимости узнать (ибо от нее Антоний ничего не стал бы скрывать) горькую правду о результатах похода.

Сейчас из семьи Антония в живых не осталось никого. Его отец, двое братьев и мать умерли. Так же обстояло дело и со мной. У нас не было никого, кроме друг друга.

— Должен сообщить тебе, — сказал Косс, — что речи и действия Октавиана хорошо приняты. Вот, смотри.

Он протянул свиток с текстом речи, произнесенной Октавианом на ступенях сената.

Антоний принял его, медленно прочитал, и его улыбка истаяла. Не произнеся ни слова, он передал свиток мне, а сам встал, положил руку на плечо Косса и увлек его в сторону крытого портика, где мы показывали гостям произведения искусства.

Я прочитала речь. Да, Октавиан отворил все шлюзы. Кажется, не осталось ни одного оскорбления, которое он бы не использовал. После обзора римской военной мощи он обрушивался на меня.

Немыслимо и недопустимо, чтобы нас, римлян, властителей величайшей и лучшей части мира, попирала пята египетской блудницы: это посрамление чести наших отцов, равно как и нас самих. Можем ли мы и впредь смиренно сносить поношения со стороны ее гнусных приспешников, каковые (александрийцы или египтяне — кто знает, каково истинное имя тех, кто лишен чести?) являются рабами женщины? Они даже не мужчины. Кто не вознегодует при виде того, что доблестные солдаты Рима вынуждены служить телохранителями чужеземной царицы? Кто не разразится стенаниями, услышав, что воители и сенаторы Рима лебезят перед ней как евнухи? Кто не зальется слезами, услышав, а тем более увидев воочию, что сам Антоний, великий муж, дважды консул, многократный император, даже сей некогда благородный муж, презрев образ жизни славных предков, опустился до слепого следования иноземным варварским обычаям, чуждым нашим традициям, враждебным богам наших отцов? Не горько ли слышать, что он поклоняется этой колдунье и шлюхе, как будто она является Исидой или Селеной? Он дошел до того, что не только назвал ее детей Гелиосом и Селеной, но и сам, обезумев, присвоил себе титулы Осириса и Диониса, после чего принялся самовольно раздавать острова и части континентов, как будто он является безраздельным владыкой моря и суши.

На мгновение я прикрыла глаза и постаралась взглянуть на это с точки зрения римлян. Только Антоний может опровергнуть эти измышления, представ перед ними лично.

Но кампания злобной клеветы, затеянная Октавианом, делала такое появление невозможным, на что он и рассчитывал. Ибо ничто этот человек не совершал импульсивно: самые яростные нападки очень хорошо продуманы, чтобы служить его вредоносным планам.

Я заставила себя читать дальше. Мне следовало знать все.

Ведь я сам доверял Антонию настолько, что позволил ему разделить со мной власть, дал ему в жены свою сестру и поручил командование легионами.

Надо же — оказывается, все это дары Октавиана. Он «позволил» и «поручил»!

Моя любовь и приверженность к этому человеку были таковы, что я терпеливо сносил его незаслуженные оскорбления. Я не поднял против него оружия, когда он пренебрег моей сестрой, когда он забросил рожденных от него детей, когда он предпочел ей египтянку и стал раздавать прижитым в сожительстве с этой египтянкой детям царские титулы и земли, принадлежащие римскому народу. Я полагал, что неверно относиться к Антонию также, как к Клеопатре. Ее я обвиняю, исходя из ее иностранного происхождения и всего враждебного образа действий; однако его, римского гражданина, надлежит оправдать, считая не преступником, а жертвой, подлежащей не наказанию, но вразумлению.

От негодования меня бросило в краску: выходит, меня можно считать виновной только потому, что я иностранка! Антоний же, будучи римлянином, даже не подлежит обвинению.

Увы. До сих пор все мои братские увещевания отвергались им с горделивым презрением. Не встречая доброжелательности с его стороны, я тем не менее склонен отнестись к нему с состраданием, как к заблудшему брату.

И пусть никто из вас не страшится, если он развяжет войну, ибо его не следовало опасаться и прежде. Вы, разгромившие его при Мутине, знаете это слишком хорошо.

Это Антония-то не следовало опасаться — подобная наглость заставила меня содрогнуться! Неужели этому могут поверить? Неужели никто в Риме больше не помнит про Галлию, про Фарсалу, про Филиппы? Впрочем, память человеческая легковесна, и из нее выветриваются даже великие деяния.

И даже если ему довелось совершить нечто полезное, ведя боевые действия совместно с нами…

Совместно с тобой? Это когда ты, сказавшись больным, валялся в шатре?

Вы можете быть уверены в том, что ныне он растерял имевшиеся у него скромные способности, предаваясь излишествам и восточному разврату, каковые неминуемо сказываются на физических и умственных возможностях, не щадя даже более стойких мужей. Свидетельством упадка служит то, что за долгое время своего пребывания на Востоке он совершил лишь один поход, закончившийся бесславным отступлением от Фарсалы, в ходе которого римская армия понесла огромные, неоправданные потери.

Отсюда видно, что всякий из нас, предающийся смехотворным восточным пляскам и сладострастной похоти, сам приговаривает себя к лишению чести. Ибо теперь, когда пришло время взяться за оружие, что может устрашить в муже, погрязшем в чужеземных пороках? Физическая мощь? Он растратил ее, уподобившись женщине! Сила ума? Но он потерял ее, предаваясь противоестественной похоти! Скажем правду: если возле него и остаются люди, пользующиеся его нечистыми богатствами, не подвергая себя риску, то станут ли они сражаться против нас, своих соотечественников, за то, что вовсе им не принадлежит?

Какая мерзость! Я была так возмущена, что с трудом заставила себя читать дальше.

С чего бы нам его страшиться? Из-за количества толпящихся вокруг него людей? Но доблесть армии не в числе! Из-за того, что под его знаменами собрались представители разных народов? Да, и большинство из них годятся разве что в носильщики, ибо привыкли к тяжести ярма, а не оружия. Из-за его флота? Но его моряки умеют лишь грести и не имеют никакого опыта морской войны. Я, со своей стороны, испытываю стыд из-за необходимости вступить в соперничество с подобными созданиями: победа над ними не способна принести славы. Тогда как поражение, понесенное от них, покрыло бы нас неслыханным несмываемым позором. Против кого нам в действительности предстоит сражаться? Я вам отвечу! Кто они, военачальники Антония? Это Мардиан, евнух, это Ирас, что причесывает Клеопатру, и Хармиона, ведающая гардеробом царицы. Вот они — ваши истинные противники! Вот как низко пал некогда благородный Антоний!

Можно подумать, будто Мардиан — худший полководец, чем ты! Ты, вечно больной и хилый, беспомощный, как перевернутая на спину черепаха, шагу не способный ступить без своего Агриппы, — куда тебе равняться с Мардианом?

Однако многие из тех, к кому Октавиан обращает свои речи, не знают правды. Подрастало поколение, не помнившее битвы при Филиппах, а многие из свидетелей трагических мартовских ид, когда был убит Цезарь, уже ушли из жизни. Не следует рассчитывать на то, что правда позаботится о себе сама, что она не будет намеренно искажена или предана забвению. Нет, в конечном счете все переменчиво, а дела прошлого воспринимаются с позиций сегодняшнего дня. Со временем лживые выпады Октавиана станут историей, и пыль веков придаст им видимость правдивости. Если, конечно, они уцелеют. Что говорить о лжи, если сохранение истины во многом зависит от случайности: останется клочок, зернышко — и вот потомки по обрывкам пытаются составить общую картину.

Антоний вернулся один, без Коса, и забрал у меня речь. Он свернул ее и беспечно обронил:

— А ведь я по наивности считал мастером клеветы Цицерона.

— Цицерон заложил фундамент, на котором Октавиан возводит здание своей клеветы, — ответила я. — Много лет назад покойный оратор чернил тебя за то, что ты пьешь и водишься с недостойной компанией, даже упрекал в трусости, потому что ты не был с Цезарем в Испании. Вспомни его клятву: «Я наложу на него истинное клеймо бесчестья и навсегда сотру его имя из людской памяти!» Она исполняется. Он засеял то поле, с которого Октавиан ныне собирает урожай.

— Да, Цицерон… — уныло повторил Антоний. — Похоже, Октавиан делает все, чтобы обезопасить свою спину, и не без успеха. Еще несколько подобных выступлений, и у нас не останется сторонников в Риме. Точнее, не останется никого, кто решился бы открыто признать себя нашим сторонником. Они затаятся и будут ждать исхода, не поднимая головы.

— Значит, мы должны обеспечить нужный исход, — заявила я.

Все к тому и шло.

В дополнение к таким речам агенты Октавиана начали на каждом углу смущать легковерных слухами относительно «знамений». Например, говорилось, будто по всему Средиземноморью в статуи Антония ударяют молнии или что они начинают волшебным образом сочиться кровью. Причем не только статуи самого Антония, но изваяния Геракла и Диониса, его богов.

Потом прошел слух, будто мальчишки в Риме во время игры в войну разделились на сторонников Антония и Октавиана и последние, разумеется, победили. Вот уж знамение!

Однако самым правдивым индикатором настроений в Риме послужил, на мой взгляд, рассказ о человеке, выучившем воронов говорить. Одна птица каркала: «П-р-ривет, импер-р-ратор Антоний!» — а другая: «Пр-ри-вет, импер-р-ратор Цезар-рь!»

Хозяин воронов не сомневался, что за одного из них он точно выручит хорошие деньги.

Я смотрела в будущее без страха, ибо чувствовала: мы не потерпим поражения, если только не совершим какую-нибудь роковую непоправимую ошибку. Такая ошибка казалась немыслимой. Разве мы не предусмотрели любую возможность? Мы были готовы встретить врага где угодно по всей Греции, на суше и на море. У нас есть разнообразнейшие суда, от самых быстроходных «троек» до могучих «десяток» — настоящих плавучих крепостей с обитыми железом бортами и боевыми башнями, где размещались катапульты. Что же до армии, то ее сердцевину составляли римские легионы, подкрепленные кавалерией и армиями союзников. С какими бы силами ни нагрянул враг, мы способны ему противостоять. И врасплох он нас не застанет.

Разумеется, у нас имелись и слабые места. Например, немалую сложность представляло собой поддержание боевой готовности армии на протяжении зимы. Воинские соединения были расквартированы в разных областях, дабы необходимость содержать их не стала слишком обременительной. Слишком большое войско, задержавшееся на одном месте надолго, превращается в бедствие: оно способно, как саранча, пожрать все вокруг, превратив окрестности в пустыню. Мы, разумеется, завозили провиант, но даже при этом присутствие войск ощущалось населением как соседство человека со слоном. Большая часть наших легионов была дислоцирована неподалеку, близ Патры, и Антоний часто посещал лагеря, чтобы укрепить боевой дух легионеров — и свой. Среди них был третий, «галльский», легион, первый из созданных Цезарем, сражавшийся с ним при Мунде и с Антонием в Парфии. Шестой, «железный», легион побывал с Цезарем в Галлии, при Фарсале, в Александрии и при Мунде, а с Антонием продолжил свой славный боевой путь битвами при Филиппах и парфянским походом. Прославленный пятый легион «жаворонков» состоял из природных галлов, служивших под началом Цезаря в своей родной стране, а потом в Испании, бившихся под его знаменем при Фарсале, Тапсе и Мунде, а потом ходивших с Антонием в Парфию. Эти ветераны делились с Антонием своей силой.

Я несколько раз вместе с ним выезжала в лагеря. Должна признаться, что их взаимная привязанность и забота трогала меня почти до слез. Мне доводилось слышать об особых, почти любовных отношениях между Цезарем и его солдатами, но что это такое, я по-настоящему поняла только сейчас. Я увидела собственными глазами, как смотрят друг на друга Антоний и его бойцы, услышала, как они разговаривают. Такие отношения скрепляли армию, превращали солдат и командира в единое целое. В этом виделось что-то магическое, непредсказуемое, ибо подобная преданность возможна только между особенными людьми с обеих сторон.

Солдаты рвались в бой, выказывая нетерпение, как скакуны перед забегом. Это было очевидно даже для меня.

— Когда, император? — спрашивали они, хватая Антония за плащ.

— Как только увидим врага, — отвечал он. — Ждать уже недолго.

С флотом, надо признать, дело обстояло хуже, чем с армией. Флотоводцы стараются избегать долгого стояния на якорях в гаванях, ибо это ведет и к гниению корпусов, и к разложению экипажей. Да, Агриппа разбивал зимние лагеря, где готовил свои команды, но они создавались на короткий срок, и люди там были заняты обучением. А наши моряки чахли над своими веслами.

— Антоний, — осторожно заговорила я, когда мы остались наедине, — где нам придется воевать, на суше или на море?

Я не могла себе представить, чтобы то и другое происходило одновременно, хотя мы старались поддерживать в готовности и армию, и флот.

— Не знаю, — честно признался он.

Меня это ошеломило.

— Ты не знаешь? — только и смогла растерянно повторить я. — И не собираешься решить этот вопрос? Проявить инициативу?

— Все зависит от того, как обернутся дела. Хорошо бы, конечно, перехватить их в открытом море и начать морской бой, не позволив произвести высадку. Но это маловероятно. Управлять флотилиями труднее, чем сухопутными войсками. Мореплавание слишком зависит от погоды. Мобильность флота — большая проблема. Корабли приводятся в движение веслами или парусами, а это не то, что ступать ногами по твердой почве.

— Иначе говоря, ты предпочитаешь сухопутное сражение, — сказала я, по-своему истолковывая слова «ступать ногами по твердой почве», произнесенные с таким чувством.

— Спорить не буду. Хотя бы потому, что в этой области я имею гораздо больший опыт. Случалось мне, правда, добиваться успеха и на море, но все же в качестве флотоводца я, можно сказать, новичок.

Он подпер руками подбородок, глядя вниз, на маленькую карту Коринфского залива.

— Да уж, у римлян в жилах не течет соленая вода. Не то что у греков или финикийцев. А ты, как известно, происходишь из очень древней римской фамилии. Однако… — Я выдержала паузу. — Секст тоже был римлянином и неплохо воевал в море. Как и Агриппа.

— Твоя правда. Это еще один довод, чтобы предпочесть сушу. Агриппа — он ведь как тюлень, ловок в воде, да неуклюж на суше.

— Тогда, может быть, нам вообще не стоит мешать их высадке?

— И не использовать флот вовсе? Нет, для нас предпочтительнее задействовать корабли хотя бы в качестве заграждения. Чем меньше солдат им удастся переправить, тем лучше для нас.

Он помолчал и добавил:

— А если нам удастся завлечь их к мысу Актий, где стоят наши основные силы, мы сокрушим Октавиана просто за счет численного превосходства.

Другим нашим слабым место была чрезмерная — от северной Греции до Африки — растянутость оборонительных рубежей. Однако тут ничего не поделаешь: это аксиома войны. Обороняющаяся сторона старается прикрыть как можно большее пространство, тогда как атакующая сосредоточивается на определенном узком участке, где пытается прорвать оборону.

Другой проблемой стала практически полная зависимость армии от продовольственных поставок из Египта, осуществлявшихся морем, по маршруту длиной в восемьсот миль.

Но и тут ничего нельзя было изменить. Театр военных действий покрывал гигантское пространство — большую часть известного географам мира. Власть Антония распространялась на земли от Евфрата и Армении до Ионического моря и Иллирии, да еще на Северную Африку от Кирены до Нубии. Октавиан господствовал на территориях к западу от Иллирии: над Галлией, Италией и Испанией вплоть до Геркулесовых Столбов. Целый мир втянулся в эту войну. Но то, что получит победитель, превосходило все мыслимые награды и поражало воображение.

Так пусть же поскорее начнется битва! Я больше не могла выносить ожидание, оно расхолаживало и плохо сказывалось на готовности войск и боевом духе. Однако первый шаг предстояло сделать Октавиану. Поэтому мы, пленники долгой зимы, безвылазно сидели в Патре, с нетерпением глядя на серое штормовое море.

 

Глава 39

В начале марта моря оставались бурными. Зима не желала ослаблять свою хватку, словно всеми силами старалась удержать нас от активных действий. Тогда я думала, что это жестоко, а теперь гадаю: не было ли в том проявления милости небес? Может быть, боги ветров разрешили нам пожить еще немного с верой в будущее, в неведении об уже предначертанном уделе. Кто знает? Или погода не имеет никакого отношения к человеческим делам, а боги интересуются ими лишь в нашем воображении.

В середине марта — в те самые мартовские иды, само проклятое название которых преследовало меня сквозь годы, — судьба словно подгадала к роковой дате и нанесла удар. Регулярная навигация еще не открылась, а Агриппа уже поднял свой флот и рискованным южным маршрутом повел к нашей морской базе в Мефоне.

Произведя стремительную высадку, он атаковал Богуда, и в этом сражении Богуд погиб. В результате порт был захвачен, и мы лишились одного из важных промежуточных пунктов на пути нашего продовольственного снабжения.

Донесения о случившемся мы получили довольно быстро, поскольку находились менее чем в ста милях к северу. Гонцы, доставившие скверную новость, боялись, что мы обрушим свой гнев на их головы. Когда они зачитывали послания, их руки дрожали.

Это случилось в один из тех пасмурных дремотных дней, когда руки опускаются и ни за что не хочется браться по-настоящему. Мы лениво водили пальцами по картам, где я выучила уже каждую загогулину — эта бухточка, эта гора, этот остров…

Появление гонцов мигом заставило нас встрепенуться. Антоний вскочил на ноги и, переменившись в лице, вырвал у курьера донесение. Мы догадались, что случилось нечто скверное, но насколько скверное, можно было только гадать.

— Ты ведь прямо оттуда, — сказал Антоний одному из курьеров. — Долго ли пришлось добираться?

— Я скакал два дня и ночь, — ответил воин. — Когда отбывал, в гавани еще продолжалась битва, но исход ее был уже предрешен. Богуд погиб, его флагманский корабль захватили и подожгли, городскую крепость взяли штурмом.

Я все поняла, не читая донесения, и воззрилась на Антония. Что нам теперь делать?

— Тенар и Закинф держатся? — спросил он.

— Насколько я знаю, да, — ответил посланец. — Морские операции такого масштаба не происходят одновременно. Агриппа сосредоточил все свои усилия на Мефоне.

— Так далеко на юге, — задумчиво пробормотал Антоний, снова опускаясь в кресло.

Он, как никогда, даже не предложил гонцам отдохнуть и подкрепиться.

— Их надо накормить. — Я постаралась переключиться с уже случившейся неприятности на обычные дела. — Люди двое суток не ели. Ступайте, слуги вас отведут.

Когда гонцы ушли, я повернулась к Антонию.

— Что это значит? Как мы могли потерять один из самых надежных и важных опорных пунктов, гавань и крепость?

— Так далеко на юге… — повторил Антоний. — Кто мог ждать, что он совершит столь дальний бросок по диагонали и обрушится на южный фланг? Мы приготовились отразить нападение на севере, где могли бы перехватить его. Теперь… Не там ли теперь высадится и главная армия? Хорошо, что мы расположили наши войска посередине и они способна развернуться в любом направлении.

Да, он говорил верно. Но такое расположение было невыгодно с другой стороны: мы не могли помешать высадке врага ни на севере, ни на юге. К тому же очень непросто поддерживать в постоянной готовности оборонительные позиции, пытаясь предугадать движения противника.

— Что это значит? — повторил Антоний мой вопрос. — Сказать сейчас точно я затрудняюсь. Нашим провиантским судам придется теперь следовать более долгим маршрутом, держась подальше от берега, но снабжение от этого не прервется. И никакой армии Октавиана пока не видно. Подождем и посмотрим, какое место он выберет.

Однако ответ на вопрос «что это значит?» был получен очень скоро. Агриппа оставил в Мефоне сильную эскадру, которая стала совершать нападения на другие наши гавани, перехватывать корабли в открытом море и всячески вредить нам, препятствуя снабжению и ослабляя нашу оборону. Октавиан вместе с другой половиной флота теперь плыл в северном направлении и даже попытался захватить самый северный из наших опорных пунктов — на Корсике. Видимо, он намеревался использовать его для нападения на нашу главную базу у мыса Актий. К счастью, шторм помешал ему захватить остров.

Но его герой Агриппа продолжал свои вылазки, и вскоре корабли с Корсики вынуждены были уйти в море для защиты других портов. Активные боевые действия разворачивались исключительно на юге, и морские силы постепенно перемещались туда, оставляя север незащищенным. Под прикрытием этих действий, когда все наше внимание было приковано к Тенару, Закинфу, Итаке и Кефаллении, Октавиан внезапно переправил армию и высадился у Панорма, близ того места, где некогда сошел на берег преследовавший Помпея Цезарь. Примерно в сотне миль к северу от Актия и в паре сотен миль от нашего штаба в Патре.

Противник стремительно продвигался на юг в надежде захватить Актий внезапным ударом, пока наш флот отвлечен на борьбу с кораблями Октавиана, а армия далеко. Скорость их продвижения удивляла: всего через четыре дня после высадки они достигли гавани в устье реки Ахерон, последней гавани на подступах к Актию. Именно тогда мы узнали о его прибытии, и впечатление было ошеломляющим. Он как с небес свалился. Ну что ж, время пришло: после стольких месяцев ожидания мы должны совершить стремительный бросок в том направлении. Октавиан, надо признать, перехватил инициативу. Сумеем ли мы превратить нашу оборонительную позицию в наступательную?

— Он не захватит Актий, — заявил Антоний с неоправданной, на мой взгляд, уверенностью. Сложно ли для армии овладеть территорией, где почти нет войск противника? — Горловина залива имеет ширину всего в полмили, а на деле и меньше, потому что у выхода к морю там большие отмели. По обе стороны пролива высятся сторожевые башни, способные обрушить на корабли и воинов неприятеля град камней и зажигательных снарядов.

— А как быстро мы сможем привести туда армию? — спросила я.

— Мы выступаем немедленно, — ответил Антоний. — Основные сухопутные силы находятся здесь, в Патре, так что места назначения они достигнут за два-три дня. Необходимо спасать флот: если не обезопасить подступы к Актию с суши, войска Октавиана займут побережье и прервут снабжение находящихся в гавани кораблей.

— А как насчет остальной армии?

— Она последует за нами. Нам могут потребоваться новые силы, ведь сведений о численности высадившихся войск Октавиана у меня пока нет.

— Их достаточно для выполнения поставленной задачи, сомневаться не приходится, — проворчала я, угрюмо подумав, что Агриппа об этом наверняка позаботился.

Как и предсказывал Антоний, атака Октавиана была отбита. Он попытался выманить наш флот из гавани в открытое море и навязать сражение, полагая (вполне справедливо), что при отсутствии на борту солдат корабли не смогут выстоять в прямом столкновении. Однако наш командующий проявил смекалку: он приказал матросам и гребцам выстроиться на палубах с оружием в руках, изображая легионеров. При этом весла были подняты, словно в ожидании сигнала атаки, а корабли выстроены в боевой порядок. Блеф удался: Октавиан отступил, и его флот встал на якорь на ближайшем доступном рейде в Гомарском заливе, недалеко от створа гавани. Там мы и обнаружили его по прибытии к Актию.

Мы скакали к Актию сломя голову, а пехота следовала за нами форсированным маршем. Путь наш пролегал по бесплодной гористой местности, наводившей на неприятную мысль: случись неладное, провианта здесь не раздобудешь.

«Случись неладное»? То есть окажись мы в ловушке? Эту пугающую мысль я упорно гнала от себя.

Антоний вряд ли верил, что я выдержу скачку наравне с ним. Приняв решение, он неудержимо мчался во весь опор, не думая ни о своем коне, ни обо мне — а лишь о цели. Скакал на север, почти не делая остановок. Однако волнение придавало мне сил, и я не отставала.

В сером свете раннего утра с прилегающих холмов нам впервые открылся вид на длинный, плоский залив, где укрывался наш флот. Залив свободно вмещал около трех сотен боевых кораблей, и при виде этой грозной армады сердце мое преисполнилось гордости. Однако по мере приближения к заливу местность радовала меня все меньше и меньше. Узкая полоса земли между горами и морем была безлесной и болотистой, что затрудняло подступ к воде. Я заметила змей в высокой траве, а уж о тучах жужжавших над топями комаров и мух и говорить нечего.

Над лагерем, разбитым на южном полуострове, поднимался дымок. Этот выступ суши и назывался мысом Актий, и именно он дал название кампании. Когда люди говорят «при Актии», они имеют в виду всю совокупность разворачивавшихся здесь боевых действий, хотя в полном смысле так зовется лишь небольшой прибрежный выступ.

В полном соответствии с римским уставом лагерь был огражден рвом и валом с частоколом по верху, имел укрепленные ворота. Да бывало ли когда, чтобы римляне небрежно обустроили свой лагерь?

Антоний подъехал к воротам, и часовой потребовал назвать пароль.

— Во имя Геракла! — вскричал мой муж. — Я Марк Антоний, какой еще тебе нужен пароль?

Обескураженный часовой, однако, кликнул напарника. Только после того как второй солдат, знавший Антония в лицо, подтвердил, что перед ними и вправду сам император, ворота открылись и мы въехали на территорию укрепления. Вид гарнизона — унылые, неулыбчивые воины с землистыми лицами — тоже не воодушевлял. Похоже, проведенная в столь нездоровом месте зима сказалась на них не лучшим образом.

— О счастливые солдаты! — воскликнул Антоний, едва оказавшись на территории лагеря. — Вы первыми увидели врага — это большая честь!

Пурпурный плащ Антония запачкался, ноги были в грязи, но даже после столь стремительного броска он выглядел свежим и бодрым по сравнению с осоловелыми, растерянно таращившимися на него бойцами. Лишь через некоторое время послышались хлопки и приветственные восклицания.

— Сюда движется вся армия, — сообщил Антоний. — Канидий Красс ведет из Патры одиннадцать легионов, включая старый «железный». Помните «железный»?

Гарнизонные сидельцы слушали его с ничего не выражавшими лицами.

— Остальные легионы, как и кавалерия, подтягиваются отовсюду.

Командир гарнизона Марк Граттий пригласил нас в штаб-квартиру, и мы наконец спешились. Ноги у меня дрожали, словно отвыкли ходить по земле.

Едва дверь позади нас закрылась, как Антоний, хлопнув командира по плечу, накинулся на него с расспросами:

— Как это было? Сколько их? Много?

Граттию стоило подумать о том, что мы с дороги, устали и, вероятно, голодны. Однако он не успел даже предложить нам умыться, как Антоний стал вытягивать из него сведения.

— Армия немалая, — осторожно начал он, — но ты сам понимаешь, император, наблюдать за высадкой меня не пригласили, так что данные приблизительные. По моим оценкам, их около восьмидесяти тысяч. Выяснить, сколько легионов и какие именно, у меня возможности не было. Одно скажу точно — все они римляне, никаких союзных или вспомогательных формирований.

Он повернулся к денщику, явившемуся с кувшинами чистой воды и полотенцами.

— Ага, вот. Освежитесь с дороги.

Антоний вытянул руки над тазиком, и денщик полил на них из кувшина.

— И где они расположились? — спросил он сквозь плеск воды.

— Разбили лагерь на северном мысу, на возвышенности.

На возвышенности? Умно.

— Место хорошее во всех отношениях, кроме снабжения водой. За ней им приходится спускаться к реке Лоурос или в низину, к источникам.

Ага, здесь они уязвимы. Приятно это слышать.

— Их трудно окружить с севера и нелегко атаковать с юга, с холмов. Плоская равнина внизу — подходящее поле для битвы.

— Или для нашего лагеря, — быстро сообразил Антоний. — Мы остановимся здесь и отсюда будем командовать силами по обеим сторонам залива.

Он вытер руки, и денщик подошел ко мне. Смыть грязь с ладоней было очень приятно.

— Итак, им придется кое о чем позаботиться, — сказала я. — А насколько защищен Левкас?

Левкас, гористый остров, лежавший в море напротив Актия, занимали наши войска. Это был жизненно важный пункт: пока корабли имели возможность причаливать там, продовольствие из Египта поступало бесперебойно.

— Вполне надежно, — ответил Граттий.

Островом Левкас являлся лишь по названию, ибо от суши его отделял мелкий пролив, заросший тиной, пройти по которому не смог бы ни один корабль. Но и форсировать вброд эту преграду — нечто среднее между водой и сушей — решился бы только сумасшедший.

— Это успокаивает, — сказал Антоний.

Его слова убедили бы кого угодно, только не меня. Я-то знала, что успокоится он лишь после того, как удостоверится во всем лично, на месте.

Только теперь, когда общая обстановка стала понятна и оставалось прояснить детали, он позволил себе снять шлем. Неопределенная угроза приобретала конкретные очертания — значит, ее можно отразить.

Принесли еду. Моя голова кружилась от голода, но я почти потеряла аппетит, однако вежливо улыбнулась.

Нам подали мясо водоплавающих птиц — журавля, утки, цапли.

— Как видишь, у нас тут изобилие водяной дичи, — сказал Граттий.

— Да. Надо полагать, птицы гнездятся в болотах, — отозвался Антоний.

«Ага, — подумала я, — вместе с комарами, слепнями и мухами».

— Рыбалка здесь прекрасная, а главное местное лакомство — огромные креветки. То, что в других места почитается за деликатесы, у нас повседневный рацион, — похвастался командир гарнизона, с гордостью предлагая нам густой суп с креветками. — Правда, — добавил он извиняющимся тоном, — с вином похуже. Армейский паек, этим все сказано.

— Не важно, — махнул рукой Антоний, — сойдет любое, лишь бы утоляло жажду. — Он осушил чашу. — Прости, я забыл поблагодарить тебя за выдумку с вооруженными гребцами. Умно, ничего не скажешь. Получишь поощрение.

— Счастлив стараться, император! — отозвался Граттий, радуясь тому, что заслужил похвалу командующего.

Мы остановились в палатке центуриона. Граттий предлагал нам свою, но мы отказались. Как только подтянется армия, здесь разобьют новый лагерь, гораздо больший. Там будет и штаб-квартира с шатром командующего — praetorium — и штабной пристройкой, именуемой principia.

Вечером, когда мы собирались отправиться спать, Антоний сказал:

— Помнишь, как ты в свое время предпочла лагерную палатку дворцу Артавазда? Теперь выбирать не приходится, так что подумай, нужна ли тебе полевая жизнь, которая затянется неизвестно на сколько?

Мне случалось жить в палатках и раньше, во время изгнания из Египта, поэтому его слова заставили меня вспомнить про окрестности Ашкелона и тамошнюю песчаную бурю.

— Я буду там, где ты. В палатке так в палатке, сколько потребуется, — заверила я Антония.

Я понимала, что многие из его окружения мне не обрадуются. Но я не собиралась покидать лагерь. Пусть они хоть глотки себе сорвут, пусть кричат: «Возвращайся в Египет!» Пока Антоний желает, чтобы я была рядом, их недовольство меня не волнует. Я с места не сдвинусь.

— Кроме того, без меня подвластные цари лишатся отваги. Они не станут сражаться за интересы Рима, да и с чего бы? Они полагают, что и так уже отдали Риму более чем достаточно.

— О чем ты? — не понял Антоний.

О боги, оказывается, я уже размышляю вслух. До чего я устала!

— Так, мысли блуждают, — торопливо сказала я. — Не обращай внимания. Все сводится к тому, что я готова жить в палатке, пока ты готов терпеть меня рядом.

— Раньше я никогда не думал, что буду возить с собой женщину на войне.

Раньше ты никогда не был женат на царице.

— Надеюсь, ты хотя бы останешься в лагере, а не… — Антоний вздохнул.

Он тоже слишком устал, а сейчас не время спорить о моей роли и степени участия в войне.

— Сегодня я засну беспробудным сном, — примирительно сказала я.

Это полностью соответствовало моим желаниям. Я лишь надеялась, что переутомление после столь долгой скачки не выльется, как это бывает, в бессонницу.

Он улыбнулся, радуясь возможности хоть ненадолго отложить дела: непрерывная гонка закончилась, надо отдохнуть, а завтра оценить обстановку на свежую голову.

В палатке центуриона, в дополнение к обычной походной койке, поставили еще одну: обе раскладные, с деревянными рамами и кожаными ремнями, удерживавшими тонкие тюфяки, и очень узкие.

— Вижу, походная жизнь началась, — заметила я, присматриваясь к койкам. — Они, надо думать, жесткие. Спать на них как на камнях.

— А как же! Солдат должен быть закаленным.

Антоний откинул одеяло и растянулся на койке; рама жалобно заскрипела под его весом. Он поерзал, устраиваясь поудобнее, и прикрыл глаза ладонью, чего обычно не делал: видимо, привычка защищать глаза от света проявлялась только в полевой жизни.

— Интересно, как в подобных условиях солдаты заработали репутацию распутников? — спросила я.

На походной койке я чувствовала себя как на голой земле. С той лишь разницей, что здесь не так сыро.

— Они развлекаются, выйдя из палаток, — пробормотал в ответ Антоний. — Как ты думаешь, откуда пошли слова «лагерные шлюхи»?

— Сомневаюсь, чтобы возле такого лагеря шлялось много шлюх, — откликнулась я.

Актий казался далеко не лучшим местом для представительниц древнейшей профессии.

— Ага. Кроме тебя, нет ни одной, — через силу произнес Антоний и, как я поняла по дыханию, провалился в сон. Я же некоторое время лежала, прислушиваясь к свисту ветра, пытавшегося проникнуть сквозь швы кожаного верха палатки.

Итак, пришло время принять решающий бой. Наш рубеж пролегает здесь — вдали и от Рима, и от Египта.

Проснулась я до рассвета, дрожа от холода. Одеяло не согревало, хотя я натянула его с головой, да еще… еще и поверх одежды? Я похлопала себя ладонями по рукам и нащупала рукава платья. Да, надо было так вымотаться, чтобы забыть перед сном раздеться!

Я высунулась из-под одеяла и в тусклом свете различила коричневую полосу туники на плече Антония.

Актий. Ну конечно, мы на мысе Актий. В известном смысле я очень долго шла к этому утру, только вот представляла его себе несколько иным.

Подушка была холодной, но, возможно, стоило радоваться тому, что у меня вообще есть подушка. Я зарылась в нее головой и стала ждать, когда проснется Антоний, мысленно читая одну молитву за другой: за нашу армию, за нашу удачу, за наших союзников, за наших детей в Александрии. Чтобы мы оставили им в наследство славу, а не позор. Чтобы мы не принесли им горя. Чтобы в своем стремлении подарить им великое будущее мы не лишили их всего.

— Мой господин! Мой господин! — говорил Эрос. — Они прибыли. Они ждут тебя.

Вода для мытья оказалась такой холодной, что мое лицо застыло, как маска. Когда мы вышли из палатки и зашагали по грязной лагерной улице, холодный утренний воздух и не подумал его согреть. По пути за линию укреплений, куда мы направлялись приветствовать войска, к нам присоединился Граттий. Теперь его лагерь оказался маленьким пятнышком посреди раскинувшегося во всех направлениях людского моря. Одиннадцать легионов — около сорока тысяч человек — представляли собой внушительное зрелище. Правда, не сказал ли вчера сам Граттий, что там, за волнами пролива, собрались вдвое большие силы?

Так или иначе, эти солдаты добавились к здешнему гарнизону и огромной армии гребцов, которые уже провели здесь зиму. Как обеспечить нормальное существование такого количества людей в столь нездоровой местности? Ведь огромный лагерь одних отбросов будет производить ежедневно целую гору. Но отводом нечистот и тому подобными проблемами предстало заниматься военным механикам и саперам: в их ведение входят не только задачи вроде сооружения метательных машин и осадных башен.

— Император! — Канидий выступил вперед и отсалютовал командующему. Его длинное морщинистое лицо стало еще длиннее и морщинистее. — Мы поступаем в твое распоряжение и готовы устроить лагерь, где ты укажешь.

Перед нами, рядом с уже готовым лагерем, простиралось обширное пустое пространство, достаточно удаленное от кромки воды. Антоний объехал его, кивая, словно в подтверждение своим мыслям, а по возращении сказал:

— Думаю, нам нужно держаться вместе. Когда подтянутся остальные, мы разместим их и по ту сторону воды. Впрочем, последнее слово, конечно, за инженерами.

В полном соответствии с римским воинским уставом новоприбывшие весь день трудились, размечая площадку под устройство нового лагеря. К приходу темноты уже высились и шатры, и дощатое сооружение, призванное служить штаб-квартирой. Пока солдаты работали, мы для оценки ситуации созвали совет с участием Канидия, Агенобарба и Деллия. Я, разумеется, присутствовала на нем, хотя прекрасно видела, какое раздражение вызывает это у командиров, особенно у Агенобарба.

Мы расселись вдоль длинного стола, установленного на козлах в гарнизонном штабе. Граттий развернул на столе огромный свиток — карту прилегающей местности. Он указал нам местоположение вражеского лагеря и значимые элементы ландшафта: вот топи, вот источники чистой воды, вот идущий на подъем склон.

Канидий сосредоточенно изучал карту и почти не высказывался. Агенобарб задал несколько вопросов о состоянии флота.

— Мы лишились некоторого количества гребцов, — признал Граттий. — Среди них распространилась болезнь.

Лишились гребцов! Я снабдила флот лучшими гребцами, египтянами и греками. Кем они собираются их заменить?

— «Некоторое количество» — это сколько? — спросила я.

Агенобарб бросил на меня раздраженный взгляд. Как будто я не вправе задать простой вопрос!

— Я бы сказал, уже тысяч десять, — ответил Граттий.

Десять тысяч! И что, хотелось бы знать, означает это «уже»?

— Летом из-за жары и насекомых заболеваемость возрастает, — пояснил он.

— Ну, — буркнул Агенобарб, — надеюсь, до лета мы тут не проторчим.

— Само собой, — согласился Антоний. — Как только подойдут остальные легионы и цари, мы дадим сражение.

— Сухопутное? — заинтересованно осведомился Канидий.

— Это зависит от состояния флота, — встрял Агенобарб. — В настоящий момент в гавани находятся только пять эскадр — около трехсот судов. Остальные то здесь, то там, вдоль побережья.

— Многих мы уже лишились в Мефоне, — напомнила я.

— Да, правда, но у нас осталось еще семь полноценных эскадр. По прибытии они смогут атаковать флот Октавиана с запада, дав возможность укрывшимся внутри выйти из гавани и присоединиться к сражению.

— Очевидно, что Октавиан сам желает вступить в битву, — сообщил Граттий. — Сначала он попытался атаковать наш флот…

— И был введен в заблуждение твоей стратагемой, — одобрительно промолвил Антоний.

Граттий кивнул.

— А сейчас мы наблюдаем на высотах активную деятельность. Вчера они обстреливали наш лагерь камнями и зажигательными снарядами. Явно хотели вызвать на бой.

— При двойном численном превосходстве, — заметил Канидий, — ничего удивительного!

— Мы должны продержаться, пока не соберем все силы, — сказал Антоний. — И тогда…

Он сжал кулак.

— Сейчас вражеский флот не располагает достаточно надежной гаванью, и навязать нам немедленное морское сражение тоже в их интересах, — указал Граттий.

— Но они, по крайней мере, вольны стоять на якорях или плыть, куда им вздумается, — заметил Агенобарб. — А мы, напротив, заперты здесь и можем выйти, лишь проложив себе дорогу силой. Иными словами, мы не в состоянии сами выбрать место сражения ни на суше, ни на море: враг буквально пришпилил нас к этой точке.

Его глубокий звучный голос приковывал к себе внимание.

— Как только вся наша армия подтянется, они уже не смогут диктовать условия, — промолвил Антоний. — И флот им придется увести.

— У меня другая идея, — неожиданно заявил Агенобарб. — Разве война объявлена не против Клеопатры? Так почему бы нам не сорвать с Октавиана маску и не разоблачить его бесчестие? Ты, — он обратился ко мне без титула, — могла бы немедленно отбыть со своим флотом в Египет. Октавиану с его флотом пришлось бы, хочет он того или нет, последовать за тобой: ведь он провозглашает на каждом углу, что именно ты являешься его врагом. А мы с Антонием тем временем получили бы возможность беспрепятственно вторгнуться в Италию.

— Да, если царица согласится стать приманкой…

Антоний кивнул, Канидий тоже.

Да как они смеют? Агенобарб — понятно, он вовсе не так наивен и просто хочет от меня отделаться.

— Если это не сработает, — возразила я, — наши силы окажутся разделенными. Разве вы, мудрые полководцы, не слышали о правиле «разделяй и властвуй»? Нет, это негодная идея.

Я взглянула Агенобарбу прямо в глаза, и он нахмурился.

— Надо попробовать заслать в их лагерь лазутчиков, — предложил Деллий, чтобы сменить тему, пока не вспыхнула ссора.

— Я уже пробовал, ничего не вышло, — признался Граттий. — Но можно попытаться снова.

Солдаты прибывали и прибывали, и я чувствовала себя все более странно — единственная женщина среди тысяч мужчин. Единственная! В обществе Антония и других командиров это было не так заметно, но стоило мне выйти одной, и меня буквально поедали глазами. Эти взгляды ощущались физически. Вообще-то здесь должны были присутствовать и другие женщины — пробравшиеся тайком девки, или поварихи и прачки, или кто угодно. Но ни одна не попалась мне на глаза. Только я — и волнующееся море мужчин.

Обычно женщины любят находиться в центре мужского внимания, но меня такая ситуация беспокоила. И заставляла задаться вопросом — в чем же дело? В чем различие между нами? В том, как они смотрят на меня? Или же в том, как я смотрю на них? Почему Агенобарб считает возможным возражать против моего участия в военных советах лишь на том основании, что я женщина?

Собрались все: прибыли оставшиеся легионы, восемь царей явились со своими войсками лично, другие прислали вооруженные отряды. Из Патры и Афин приехали поддерживавшие Антония сенаторы, всего около трех сотен.

Был разбит огромный лагерь с вместительным штабным строением и обеденным шатром. Даже наш с Антонием шатер стал более удобным — или мне казалось так, потому что я приспособилась к полевым условиям.

Во всяком случае, рядом с Хармионой и Ирас, прибывшими из Патры, я утратила положение единственной женщины в лагере. К тому же с ними явились и другие — флейтистки, прачки, поварихи, штопальщицы и, наконец, те, что продавали свои длинные волосы на тетиву для баллист. А за ними обещали подтянуться и вездесущие лагерные шлюхи, готовые удовлетворить солдатскую похоть. Настроение быстро улучшалось, ссоры и драки между солдатами стихали.

— Я смотрю, мы на полпути к цивилизации, — заметила я, обращаясь к Антонию.

И то сказать: на кровати (достаточно широкой, чтобы мы снова могли спать вместе) появилось настоящее постельное белье, а холод в шатре разгоняли бронзовые жаровни. Нам даже подогревали воду для умывания — иногда.

Последним войсковым смотром Антоний остался доволен. Теперь все наши силы были в сборе, и их численность — с учетом азиатской легкой пехоты и кавалерии, помимо основной ударной силы в девятнадцать римских легионов, — приближалась к ста тысячам человек. Мы уже превосходили армию Октавиана. Пожалуй, единственным слабым местом у нас было то, что почти треть легионеров не имела боевого опыта, ибо они поступили на службу уже после армянского похода.

А наша попытка заслать в лагерь Октавиана лазутчиков опять провалилась. Приходилось признать, что дисциплина у него на высоком уровне и люди ему верны.

Сегодня, пользуясь затишьем перед грядущим сражением, мы устроили в обеденном шатре пир для командного состава и союзных вождей. То была древняя восточная традиция; как мне казалось, неплохая.

Хармиона доставила из Патры сундук с моими нарядами. Я надела платье, простота покроя которого являла разительный контраст с богатейшей материей — вышитой парчой с жемчужной отделкой. Я хотела надеть на пир то, что считала своей военной униформой: серебряный панцирь, красную накидку на плечи и крылатый серебряный шлем. Но Хармиона убедила меня, что за пиршественным столом доспехи неуместны.

— Римляне, конечно, явятся в военном облачении, но это лишь потому, что им больше нечего выбрать. А восточные цари наверняка разоденутся в пух и прах, вот увидишь.

Конечно, она оказалась права. Когда мы с Антонием поднялись на помост перед штандартами легионов и эмблемами других воинских формирований, мимо нас прошествовала вереница монархов, флотоводцев и полководцев. Антоний, как и подобало верховному главнокомандующему, выделялся своими великолепными парадными доспехами; я рядом с ним не отвлекала внимание на себя. Его золотой нагрудник, богато украшенный чеканными символами, сценами и фигурами, усугублял его геройский вид.

Каждый из гостей подходил к хозяевам пира и здоровался. Владыка Галатии Аминта — высокий стройный мужчина в струящихся одеждах — горделиво сообщил, что привел две тысячи всадников. И он имел повод для гордости: галаты считались одними из лучших конных воинов мира.

Проследовал Архелай из Каппадокии — лысый коротышка, приходившийся дальним родственником моему несостоявшемуся жениху. Он также доложил о своем вкладе в общее дело и отошел к своему месту. Громадный Дейотар, царь Пафлагонии, с поклоном заверил Антония в своей верности, как и подошедший после него смуглый, нервный и подвижный Таркондимот, царь верхней Киликии, в повадках которого мне почудилось что-то змеиное.

Митридат из Коммагены был добродушным толстяком, похожим на шар в своем свободном складчатом одеянии. Приведенные им люди имели репутацию свирепых бойцов. Роеметалк Фракийский отличался бугристым носом, но зато носил великолепные серьги, а другой царек из Фракии — Садал — опасной грацией напоминал священную кошку Баст. За ним подошел величавый и уравновешенный царь Эмесы Ямвлих.

После царей и царевичей с докладами о приведенных полках проследовали представители монархов, не прибывших лично: таких, как Малх Аравийский, Полемон Понтийский или царь Мидии.

Потом настал черед наших военачальников и командиров Канидия Красса и Квинта Деллия с их военными трибунами и флотоводцев — Публиколы, Марка Инстия, Агенобарба, Гая Сессия, Квинта Насидия и Децима Туруллия. Соссий продолжал командовать эскадрой, базировавшейся на Закинфе, Насидий — в Коринфе. Турулл навлек на себя наше неудовольствие, проявив излишнее рвение: дабы способствовать строительству новых кораблей, он пустил под топор священную рощу Асклепия в Косе. Это деяние, разумеется, приобрело широчайшую известность и не способствовало популярности нашего дела. Не говоря уж о том, что ссориться с богами нам было не с руки.

Наконец, ступая неспешно и с достоинством, заняли свои места сенаторы. Каким-то чудом они ухитрялись сохранять для подобных случаев белоснежные римские тоги, весомо уравновешивавшие пестроту и пышность восточных одеяний. Шла уже середина апреля, ночные морозы ослабели, и в просторном дощатом павильоне с низкой крышей было достаточно тепло без печей и жаровен за счет естественного тепла тел собравшихся. Стараниями многочисленных служителей здесь установили длинные раскладные столы и пиршественные ложа: места царей, царевичей, высших военачальников, флотоводцев и сенаторов выделялись великолепными скатертями и покрывалами, гостям рангом пониже приходилось довольствоваться наброшенными на дерево плащами или седельными попонами. Почетное место оставалось пустым. По шутливому замыслу Антония оно предназначалось для его товарища — консула Октавиана.

— Как же иначе? Ведь мы служим вместе, — с усмешкой сказал мне Антоний.

— Только не в его глазах, — отозвалась я.

Но мне это понравилось: Антоний смело и открыто продемонстрировал свое положение, которого пытался его лишить Октавиан. В настоящее время соображения права, закона, соблюдения договоренностей уже не играли роли. Имели значение только армия и флот.

В полевых условиях обычные для римских трапез трехместные застольные ложа пришлось заменить на восточные, более длинные. Все устроились потеснее, ближе друг к другу.

Мы с Антонием восседали во главе длинного стола. Между нами находилось пустое «место Октавиана», а по обе стороны сидели Канидий Красс и Аминта.

Серебряные трубы уже подали сигнал, но еще не начали подносить блюда. Антоний встал и обратился к гостям.

— Приветствую вас! Мы надеемся, что все будут есть с удовольствием и пить на здоровье, позабыв про церемонии, неуместные в полевых условиях. Если хочешь взять какое-то кушанье, тянись за ним и не стесняйся! Хочешь обратиться к кому-то, сидящему далеко от тебя, — крикни! А если кто-то желает говорить со мной — пожалуйста! При виде вас мое сердце переполняется радостью, и прежде чем мы расстанемся, я непременно выскажусь о нашей кампании. Но сейчас я счастлив объявить, что к нам наконец доставили хианское вино! Корабль причалил к Левкасу сегодня в полдень.

Гости затопали ногами и захлопали в ладоши.

— Кроме того, сегодня мы наловили полные сети свежей рыбы и креветок. Можете лакомиться вволю: сам Нептун позаботился о нашем столе. — Он высоко поднял чашу и отпил глоток. — Давайте же наслаждаться плодами его щедрости! — Он снова сел и кивнул в сторону места Октавиана: — Жаль, что тебя нет с нами.

— А будь он здесь, мы бы его зарезали! — вскричал Аминта, взмахнув извлеченным неизвестно откуда кривым кинжалом с какой-то гравировкой на клинке.

— Нет! — испуганно воскликнул Антоний. — Клянусь, если бы мой брат триумвир явился сюда и занял это место, я принял бы его с почетом.

Да, он, пожалуй, так бы и поступил. Благородство всегда было его слабым местом.

— Не думаю, что он появится, — промолвил Канидий. — Мы его не приглашали. Вряд ли в нашем лагере у него есть шпионы, успевшие передать, что его дожидается место за пиршественным столом.

Начали разносить первое блюдо — окуня, тушенного в вине с тимьяном. Я привезла с собой из Египта золотые тарелки для самых высокопоставленных гостей, и рыбу важным особам подавали именно на них. Ножи, ложки и чаши у них тоже были золотыми. Я вообще имела привычку повсюду возить с собой золотую утварь.

— Лучше бы тебе его спрятать, — холодно сказал сидевший рядом с Аминтой Агенобарб, глядя на кинжал. Флотоводец был невысокого мнения о большей части наших союзников и не считал нужным это скрывать. Он пригубил вина. — Надеюсь, твои кони добрались благополучно. От Галатии путь неблизкий, особенно для двух тысяч лошадей.

— Да, путь нелегкий, — признал Аминта, — но все добрались, падежа мы не допустили. Хочется верить, что им хватит корма. Здесь мало растений, пригодных в пищу, даже для лошадей. На склонах этих холмов прокормятся разве что козы.

Аминта был знаменитым знатоком лошадей.

— Надеюсь, ты покажешь мне своего любимого коня, — сказала я. — Говорят, ты великолепно ездишь верхом. Это правда?

Я всегда любила мастеров своего дела, и не важно, кем человек был — кузнецом или оратором.

Он кивнул с улыбкой на тонких губах.

Сидевший рядом с Канидием Дейотар навалил себе на тарелку гору еды, так что для следующей перемены — вареных креветок с фигами — не осталось места. Слуга вздохнул и проследовал далее, на что молча уминавший кушанье гость, похожий на глыбу, не обратил внимания.

— Есть у вас в Черном море такая рыба? — спросила я.

Пафлагония, его царство, находилась на южном побережье Черного моря.

— А? — Он растерянно поднял глаза, не переставая жевать.

Как я поняла, греческий он знал не слишком хорошо, а потому перешла на сирийский, но он все равно меня не понял. Тогда я повторила вопрос по-арамейски.

— О да! — ответил он, проглотив очередной кусок. — И такая, и много другой. Рыба у нас лучшая в мире. Рогатая камбала, сайда, тунец… — Он закатил глаза. — Макрель и анчоус!

Этот царь тоже привел всадников, но немного.

Сидевший рядом с ним Соссий накладывал себе всего понемногу и нашел место для последовавшей за креветками утятины, жаренной в меду. На вино он не налегал, потягивая его маленькими глотками, как ценитель.

— Вы собрали серьезные силы, — сказал он. — Поздравляю. У себя на Закинфе я чувствую сосланным в захолустье, ведь настоящее дело намечается тут.

— Однако сохранение Закинфа и тамошнего пролива, особенно после утраты Мефона, имеет для нас жизненно важное значение, — заверила я искренне.

— Мы удержим его, — пообещал флотоводец с доброжелательной улыбкой.

Таркондимот из Верхней Киликии нервно обкусывал утку, держа хрустящие кусочки в длинных пальцах. Его запястья выглядывали из широких, расшитых драгоценными камнями рукавов, как змеи из темной пещеры. В пользу моего первого впечатления о его сходстве со змеей говорили и близко посаженные, слегка косившие глаза на узком лице. Разве что кончик языка, которым он облизывал губы, не был раздоенным.

— Ты привел много людей? — спросила я.

— Корабли, — ответил он. — Я привел корабли. Двадцать кораблей.

Рядом сидел Деллий. Глядя на него, учтиво беседующего с соседями, я вспомнила нашу первую встречу, когда Антоний послал его ко мне, чтобы вызвать в Тарс. Тогда знаменитое обаяние Деллия не подействовало, но больше с ним такого не случалось. Антоний всецело доверял ему и поручал самые деликатные дипломатические миссии. Так повелось после парфянской кампании, приукрашенную (в допустимой мере) историю которой Деллий и написал. Время мало что добавило к его сочинениям, разве что их несколько дополнят мои воспоминания.

Он поднял чашу и выпил «за консулов», кивнув на место Октавиана. Антоний рассмеялся и тоже выпил.

Напротив Деллия сидел Ямвлих, правитель с дальнего Аравийского полуострова. Он выглядел потерянным. Я слышала, что он привел отряд всадников на верблюдах, но им трудно найти здесь применение.

— Итак, нам предстоит сухопутная война, — самодовольно заявил Канидий Агенобарбу. — Через несколько дней мы будем готовы начать наступление.

— Очень глупо начинать дело, не дождавшись подхода всех кораблей и не используя флот, — отозвался Агенобарб. — Нам следовало бы спросить себя, что произойдет с республикой, когда все закончится. Не слишком ли долго мы ждем ее восстановления?

Опять он со своей республикой. Конечно, Антоний делал разного рода намеки на то, что намерен восстановить республику, да и Октавиан выставлял себя поборником республиканских ценностей, но ведь это пустые слова. Зачем их повторять сейчас?

— Антоний победит и восстановит республику, — заявил Канидий.

— Нет, если она останется рядом с ним, — сказал Агенобарб. Да, он произнес эти слова вслух! — Она делает восстановление невозможным.

Канидий пожал плечами.

— Я полководец, и мое дело — выигрывать битвы и командовать солдатами. Ничто другое меня не волнует. — Он смерил Агенобарба тяжелым взглядом. — Надеюсь, и ты сосредоточишь внимание на кораблях, а остальное отложишь на потом. Со временем все прояснится.

— Что? — воскликнул Агенобарб с потрясенным видом. — «Ничто другое не волнует»? Тебя не волнует, кто у власти, как управляют Римом? Неужели ты стал рабом… как… как…

— Остановись, пока не сказал лишнего, — предостерег Канидий.

С нечленораздельным ворчанием Агенобарб сделал огромный глоток вина, утопив рвавшиеся наружу слова. На меня он при этом посмотрел исподлобья.

В нескольких шагах позади маячил слуга, почти мальчик, на вид голодный. Думая, что никто его не видит, он отщипнул и отправил в рот кусочек с блюда, которое подавал. После чего он облизнул пальцы и с почтительным изяществом предложил кушанье следующему гостю. Вероятно, этот раб принадлежал одной из присоединившихся к нам в последнее время женщин. Я нашла его забавным и находчивым.

Он вел себя правильно: не стоит упускать того, что тебе нужно. Надо взять паренька к себе и найти для него применение. Антоний поднялся, чтобы обратиться к собравшимся. Он поднял мускулистые руки, образовав букву V, и разговоры мигом смолкли.

— Друзья мои, союзники и товарищи по оружию! Скоро мы обрушим на врага всю нашу мощь, а пока, в тишине, я хочу сказать вам то, что вы должны знать.

Он обвел взглядом разноплеменное сборище — люди со всех концов света, от Италии на западе до Аравии на востоке.

— Все продумано, все в готовности! — воскликнул он, и его слова встретили ликованием. — В нашей прекрасной армии собрались бойцы, готовые продемонстрировать лучшие достижения военного искусства своих народов. В совокупности наша сила возрастает еще больше, чем простая сумма отдельных ее частей. У нас есть тяжелая пехота, кавалерия, пращники, лучники, конные стрелки, метательные машины. Противник не располагает многими из наших возможностей.

Он опустил руки, подхватил тяжелый золотой кувшин и воздел его, демонстрируя наше богатство.

— Наш враг беден, лишен ресурсов, ему приходится выколачивать деньги из обнищавшего народа, что заставляет простых людей склоняться на нашу сторону. Мы же, напротив, не отягощаем никого излишними поборами и не разоряем подвластные земли.

Ну тут он, я бы сказала, не был до конца откровенен: его союзникам не пришлось раскошеливаться только потому, что львиную долю затрат на создание и содержание армии и флота взял на себя Египет. Но Антоний, видимо, не принимал в расчет свою жену.

— И мы должны учитывать еще один фактор. Не хотелось бы говорить о себе, но в данном случае различие между мной и предводителем противника бросается в глаза. Да, такие прекрасные солдаты, как вы, способны побеждать, даже не имея хорошего вождя. Но насколько лучше его иметь! Я, со своей стороны, способен победить даже с плохими солдатами, но вы способны на большее. Вместе мы превратим нашу победу в истинное торжество! Ибо я пребываю в расцвете как телесном, так и умственном, когда успеху не препятствуют ни излишняя порывистость юности, ни бездеятельность старости.

Выслушав очередной взрыв одобрительных восклицаний, Антоний продолжил:

— Всю свою жизнь я воевал. Мне знакомы и обязанности простого солдата, и задачи, стоящие перед высшим стратегом и императором. Мне ведомо, что такое страх и что такое доверие; я готов побеждать страх и не бросаться безрассудно навстречу опасности. Я знавал удачи и неудачи, а значит, научился и не поддаваться отчаянию, и не позволять успеху вскружить мне голову.

Его речь потонула в шуме хлопков и восторженных восклицаний. Как солдат, Антоний и вправду не имел себе равных среди живых.

— Я говорю это не ради хвастовства. Я хочу, чтобы вы понимали, какие огромные преимущества имеем мы перед противником. Главная беда нашего врага заключается даже не в ограниченности средств, малой численности, плохом оснащении — но в его вожде.

Антоний выдержал паузу и указал на пустующее место.

— О том, какой он военачальник, даже и говорить нечего. Я лишь суммирую то, что вам и так известно. Итак, он человек слабый и болезненный. Он ни разу в жизни не одержал значительной победы, самостоятельно командуя войсками, ни на суше, ни на море.

По помещению пробежал шепоток.

— Когда я стал победителем при Филиппах, он в той же самой кампании, против тех же самых людей ухитрился потерпеть неудачу. Но в ту пору мы были союзниками, и я великодушно позволил ему разделить честь победы.

Он говорил правду. Но с тех пор, как на сцене появился Агриппа, ситуация изменилась. Октавиан сам осознавал свою неспособность побеждать в одиночку, а если он что-то понимал, то действовал сообразно ситуации, исходя из практических соображений.

— Далее, что касается соотношения сил. Наши корабли для него неуязвимы, ибо они огромны, хорошо защищены, имеют на борту стрелков и способны потопить каждого, кто к ним приблизится. Забудьте про Агриппу. Да, он разбил Секста, но ведь тогда ему приходилось воевать с пиратским вожаком, располагавшим плохо оснащенными легкими суденышками. И даже при этом Секст поначалу побеждал. Помните это.

Мне подлили вина, но я едва заметила это. Еще один слуга принес и поместил в чашу цветок с красными лепестками.

— Что касается нашей армии, то она не только обладает превосходством в численности и оснащении — она имеет лучшего командира. Так воспрянем же духом, друзья, ибо нам предстоит сражаться ради больших целей. Нашим выигрышем будет весь мир!

Вина я не хотела — чувствовала, что выпила уже достаточно. Я подала знак стоявшему в тени пареньку, и он — ничуть не смущенный тем, что ранее я за ним наблюдала, — устремился ко мне. Он принял мою чашу и немедленно отпил из нее глоток.

Между тем голос Антония приобрел тот звучный тембр, слышный издалека.

— Итак, друзья мои, если мы проявим рвение, то обретем высочайшую награду. Если же позволим себе расслабиться, на нас падут великие несчастья. — Он обвел взглядом собравшихся. — Да, великие несчастья, ибо кто может рассчитывать на милосердие Октавиана? Милосердие ему неведомо! Разве был он милостив к Лепиду, к вольноотпущенникам, из которых выколачивал деньги, к землевладельцам, которых лишил собственности? Или ко мне, своему соправителю, союзнику по борьбе за дело Цезаря? Он попытался обратить меня в простого гражданина и отобрать титул, дарованный не им. Отобрать по прихоти, заставившей не согласных с его самоуправством сенаторов покинуть Рим! Если он смеет так обращаться со мной, императором и победителем Армении, каково же его отношение к тем, кто не имеет сил противиться подобному наглому насилию? И еще — вот ирония! — он утверждает, будто вовсе не воюет против меня, будто я ему не враг. Своими врагами он объявил вас. Значит, в случае своей победы Октавиан обойдется с вами еще хуже.

Это утверждение было, мягко говоря, не совсем точным. Октавиан объявил войну только Египту, прочих же царей своими врагами не провозглашал. В конце концов, именно я обеспечивала и ведение войны, и кампанию против Октавиана в Риме.

— В нашей власти не только сохранить собственную свободу, но и совершить деяния героические — вернуть свободу римскому народу, ныне порабощенному Октавианом и его кликой. Давайте же отдадим все силы, чтобы добиться благополучия и счастья для себя и для римлян, на вечные времена!

И снова раздались бешеные аплодисменты. Талантливый оратор, Антоний в который раз воодушевил аудиторию. Люди вскакивали с мест, топали ногами. Но позади меня случилось нечто странное, не совпадавшее с общим настроем: кто-то зашатался и упал на пол головой вперед.

То был давешний молодой слуга. Он корчился на полу, хватаясь за живот.

— Канидий! — Я схватила военачальника за руку и потянула с его места напротив себя, чтобы показать паренька. — Смотри!

Я думала, он поможет слуге подняться, но вместо этого Канидий отстранил меня и торопливо опустился на колени возле бьющегося в корчах слуги. Бедняга извивался, выгибался дугой и страшно скалил сжатые зубы.

— Яд! — воскликнул Канидий.

Схватив ложку, он попытался засунуть ее юноше между зубами, чтобы он не откусил себе язык, но челюсти были сжаты слишком крепко.

— Осторожно!

Канидий и сам старался, чтобы несчастный не задел и не поцарапал его, — ведь никто не знал, какого рода отрава использована. Канидий внимательно посмотрел, нет ли на полу гвоздей или осколков стекла, но ничего не обнаружил. Кроме золотой чаши, что валялась в стороне, в лужице растекшейся жидкости.

— Не прикасайся! — вскричала я.

Внезапно я все поняла.

Вино. Оно было отравлено.

Обернувшись, я оглядела сидевших за столом, страшась увидеть, что они тоже теряют сознание.

Но ничего подобного не происходило.

Значит, отравили лишь мое вино. Цветок. Кто-то опустил в мою чашу отравленный цветок.

Но кто?

Шумно восторгаясь Антонием, гости не обратили внимания ни на упавшего слугу, ни на то, что мы с Канидием склонились над ним.

Но ведь кто-то из них пытался отравить меня. Или отравитель прислан из лагеря Октавиана? Кажется, Канидий выражал сомнения в том, что можно заслать лазутчиков в наш лагерь. Не ошибся ли он?

От потрясения я ослабела. Прямо у нас на глазах бедный паренек в последний раз конвульсивно содрогнулся, вытянулся и затих. Умер.

Это весьма сильный и быстрый яд.

Антоний наконец нашел меня взглядом и нахмурился. Мне следовало вернуться на место и вести себя так, будто ничего не случилось. Это особенно важно, чтобы показать врагу — ему или ей? — что покушение не удалось.

Антоний протянул мне руку. Я дрожала, но сумела улыбнуться ему и гостям. Меня тепло приветствовали. Ни малейшего намека на враждебность.

Пришло время скромных развлечений, доступных в лагерных условиях. Выступали жонглеры, певцы, несколько акробатов и верблюд, обученный танцевать. Музыканты вовсю бряцали на кимвалах и лирах, а мне казалось, что сердце мое стучит громче любого барабана.

Но неожиданности вечера еще не кончились. Когда верблюд, потешая гостей, выделывал кренделя ногами в такт барабанному бою, в трапезную влетел запыхавшийся матрос.

— Император! — заорал он во весь голос. — Где император?

— Да здесь я. — Антоний поднялся с места. — В чем дело?

Моряк в изорванной промокшей одежде схватил Антония за плечо и шепнул что-то ему на ухо.

Верблюд принялся кружить, длинная бахрома его попоны развевалась, довольные гости хлопали и бросали животному финики. На матроса обратили внимание только сидевшие за первым столом, рядом с Антонием.

Лицо Антония потемнело.

— Давно? — тихо расспрашивал он моряка. — Когда ты прибыл? Кто уцелел? Что осталось?

Получив ответы, Антоний велел моряку сесть, а сам наклонился и приглушенно сообщил мне, Канидию, Соссию и Агенобарбу:

— Враг внезапно атаковал и захватил Левкас.

Левкас! Остров, где причаливали снабжавшие нас продовольствием корабли.

— Агриппа? — спросил Канидий.

Моряк кивнул.

— Но во имя всех богов и богинь!.. — взвился Агенобарб. — Там же была эскадра…

— Что не потоплено, то сожжено, — мрачно сообщил моряк. — Он ударил на закате. Никто не ожидал…

— Во имя Зевса! — взревел флотоводец. — Это твоя работа — ожидать атаки!

— Не его, — вмешался Антоций, — а его командира. Кстати, командир эскадры?..

— Его корабль пошел на дно, — угрюмо промолвил матрос. — Думаю, он утонул.

У Антония вырвался стон.

— Итак, у нас осталось всего шесть эскадр, — констатировал Агенобарб. — Причем команды не везде набраны полностью, потому что болезни выкосили гребцов.

— И куда мы теперь будем сгружать провиант, одежду, оружие? — осведомился Канидий.

— Придется доставлять сушей, — сказал Антоний. — Корабли могут причаливать в одном из южных портов, разгружаться там, а припасы доставлять на вьючных животных.

— Трудно и долго, — возразил Соссий. — Пока я удерживаю Закинф, можно проплыть дальше, а потом совершить рывок в залив с запада.

— Конечно, — сказал Антоний, — в качестве долгосрочного ни тот ни другой вариант не годятся. Что ж, значит, нужно дать бой, пока наши припасы не начали таять. Да! Битва состоится в ближайшие два дня. Это решит проблему.

Верблюд закончил свой танец, и его хозяин, сияя от гордости, кланялся восхищенной публике. Потом верблюд всхрапнул и смачно плюнул.

 

Глава 40

— Подтяни еще, Эрос, — сказал Антоний, проверив ремень своего панциря.

— Да, мой господин, — промолвил слуга и укрепил плечевой ремень. — Простите, я давно не выполнял обязанности оруженосца.

— Знаю. Три года, с самой Армении. — Антоний поправил шарф, подвязанный под верхний край панциря, чтобы не натирало кожу на шее. — Клянусь Геркулесом, до чего приятно снова надеть доспехи!

Я стояла в комнате, молча наблюдая за тем, как он примеряет латы. Я видела своеобразную красоту этой церемонии, но она пугала меня заключенным в ней грозным смыслом. Я очень хотела отправиться с войском, но Антоний упросил меня не делать этого, даже не ехать в арьергарде. Мы больше заботимся о безопасности наших любимых, чем о своей собственной.

Под мышкой Антоний держал любовно отполированный Эросом чеканный бронзовый шлем с высоким (что обозначало ранг командующего) гребнем, козырьком для защиты глаз и боковыми пластинами, защищавшими щеки.

Из-под нагрудника с изображением подвигов Геракла, предка Антония, свисала юбка из ременных полос с металлическими заклепками. При движении между полосками был виден подол пурпурной туники.

Его руки и ноги были обнажены, а крепкие сандалии, подбитые гвоздями, зашнурованы до середины икр. Он любовно вертел в руках обоюдоострый меч длиной около полутора локтей.

— Мой друг, — обратился Антоний к мечу, — сегодня нас с тобой ждет работа.

Меч был его верным спутником во многих кампаниях. О, если бы этот клинок мог написать свои воспоминания!..

Эрос пристегнул ножны к правой стороне поясного ремня и отступил на шаг.

— Все, мой господин. Готово.

Антоний приладил с левой стороны кинжал.

Эрос подал ему прямоугольный щит, украшенный яркими эмблемами, тоже указывавшими на высокий ранг полководца.

Неожиданно перед моим внутренним взором возникла страшная картина: Александр, принимающий этот щит в наследство. Страшным видение было не само по себе — кому, как не сыну, наследовать оружие и доспехи отца? — но тем, что Александр в нем оставался юным.

— Я готов, — сказал Антоний. — Иди, поцелуй меня.

Сердце мое словно окаменело. А что, если это в последний раз?

Я подошла к нему и поцеловала в щеку.

— Нет, не так.

Он сгреб меня в объятия, прижал к твердому металлу нагрудника, наклонился и поцеловал в губы. Правда, поцелуй не затянулся — это было бы неприлично.

— Мы загоним врагов обратно на их корабли! — возгласил Антоний, уже направляясь к выходу, где его ждал оседланный конь.

Эрос подхватил собственное оружие, отделанное скромнее, и поспешил за ним.

В соответствии с его обещанием, прошло всего два дня после падения Левкаса. Было крайне важно нанести удар как можно скорее, прежде чем наступят неизбежные и нежелательные последствия. До сих пор быстроту и решительность демонстрировал Октавиан, а мы откладывали действия на потом. Теперь пора поменяться ролями.

С захватом Левкаса проблема якорной стоянки для флота Октавиана была решена. Теперь к его услугам имелся защищенный рейд, где корабли могли стоять сколь угодно долго, не опасаясь штормов. Его флот находился в безопасности, а значит, обеспечивал бесперебойное снабжение армии припасами. Что же до нас — мы угодили в западню и оказались заперты у мыса Актий и с воды, и с суши, неожиданно лишившись основного стратегического преимущества. Противник перерезал наши линии связи с Египтом, и нам оставалось или прорвать блокаду, или погибнуть.

К слову, о гибели… Той ночью, когда мы лежали в постели, я рассказала Антонию о предназначавшейся для меня отраве. Он сразу посмотрел на дело практически:

— Отныне не прикасайся ни к чему, что не опробовано.

— Это я и сама знаю. Больше ничего не скажешь?

— Как ты думаешь, у кого могли быть отравленные цветы?

— Понятия не имею. Ясно одно: это тот, кто считает, будто его проблемы разрешатся после устранения меня. Тот, кто полагает, что без меня ты отступишь от нынешнего курса, и не хочет рвать связи с Октавианом. Скорее всего, сенатор.

Недоброжелательность сенаторов по отношению ко мне была очевидна.

Антоний зевнул.

— А почему не человек с Востока? В Риме яды не очень-то в ходу.

— Зато вы, римляне, славитесь умением перенимать у других все, что находите полезным.

— Но не такое, — упорствовал он. — Просто не забывай о мерах предосторожности.

Антоний устало вздохнул и провалился в сон.

Сейчас он вел армию в сражение, мне же предстояло ждать в лагере. Ждать, ждать, ждать. По правде говоря, мне было бы куда легче отправиться с ним. Хармиона и Ирас не отходили от меня и делали все возможное, чтобы я приободрилась. Не их вина, что отвлечь или развеселить меня не могло ничто.

К закату Антоний не вернулся. Он появился после полуночи, и по состоянию его одежды и доспехов я мигом поняла, что никакого сражения не было. Антоний сорвал шлем и швырнул на кровать. Меч полетел следом.

— Он так и не высунулся! — вскричал мой муж. — Не посмел встретиться с нами лицом к лицу!

— Погоди.

Я помогла ему расстегнуть ремни панциря. Туника под броней взмокла от пота, но это от гнева, а не от боевых трудов. Сняв тяжелый нагрудник, я опустила его на пол и разгладила смятую тунику.

— Мы послали вызов. Мы забрасывали их лагерь стрелами и камнями, но они спрятались за частоколом, как черепаха в панцире, и носа из-за него не показывали. А линию укреплений они дотянули до самого моря, так что войти с ними в соприкосновение, не штурмуя валы, невозможно. Ладно, посмотрим, чья возьмет. Мы еще до них доберемся! Построим осадные машины, и они у нас попляшут! Мы…

Он развязал сандалии и сбросил их так, что они полетели через всю комнату.

— Ты ведь сам, помнится, говорил, что заставить окопавшуюся армию сражаться можно лишь с помощью осады или уловки. Мне кажется, уловка подействует лучше. Вспомни, мы ведь сами заперты здесь — можно сказать, осаждены. Когда осажденные проводят осаду, не слишком ли это затейливо?

— Ты собираешься учить меня вести войну?

— Нет. Просто напоминаю тебе твои же собственные слова, сказанные мне в более спокойном расположении духа.

Он рухнул на постель.

— Слабое место в их позиции — это нехватка воды. Мы перережем пути снабжения водой. Правда, у них есть источники внутри валов… Но ничего, мы обойдем укрепления со стороны гавани и проникнем внутрь. Да, решено. Завтра на заре…

— Раз на заре, сейчас лучше отдохнуть, — напомнила я, положив руки ему на плечи. — До рассвета осталось несколько часов.

Солнце еще не взошло, когда Антоний повел кавалерию в обход, чтобы с востока проникнуть на огражденную валами территорию и захватить родники. С ним отправились восточные царевичи, которым и принадлежала большая часть конницы: Аминта, Дейотар, Роеметалк. Римские легионы под предводительством Канидия стояли в готовности, чтобы в случае получения сигнала устремиться на валы.

На этот раз Антоний вернулся в рваной и грязной одежде, его щит был изрублен мечами и исколот стрелами. Но вошел он без посторонней помощи, а когда снял шлем, я увидела на его лице отрешенное выражение.

Что с ним?

— Ты ранен? — в тревоге бросилась я к нему.

— Ранен? Ты имеешь в виду, физически? Нет, в этом смысле я цел.

Странный ответ. Что-то с ним случилось.

— Да, я имела в виду именно это. А ты о чем говоришь? Что-то еще?

— Ну… в общем… это не совсем рана.

— Да что такое случилось? Вы прорвались к источникам?

— А? Да, прорвались. Схватка была яростной. Они пытались отстоять свои драгоценные колодцы, но не тут-то было. Мы быстро вывели источники из строя, больше им оттуда воды не пить.

Но почему же он в таком странном состоянии? Что произошло?

— А потом?

— А потом мы хотели атаковать сам лагерь, благо уже находились за стенами. И тут наш верный Дейотар из Пафлагонии дезертировал. Со всеми своими всадниками.

— Дезертировал? Ты хочешь сказать, он бежал к врагу?

— Да, прямиком к Октавиану.

В голосе Антония смешались растерянность и ошеломление.

— Быть не может! Дейотар перешел на сторону Октавиана?

Антоний устало кивнул.

— Да. Перешел к врагу, чтобы встать на его сторону.

— Но…

Я не знала, что сказать. Будь он проклят, этот завсегдатай пиров и знаток рыбных блюд!

— Да, теперь очевидно, что меня мог бы отравить и выходец с Востока, — сказала я, просто чтобы что-то ответить.

— Но мы все равно пошли в атаку, — продолжил Антоний, — и они выслали из лагеря кавалерию нам навстречу. И как ты думаешь, кто командовал конницей?

— Уж точно не Октавиан, — заявила я.

На сей счет у меня сомнений не было.

Антоний издал неловкий смешок.

— Всюду знакомые лица. Марк Титий, вот кто.

— Надеюсь, ты его убил! — вырвалось у меня от сердца.

— Нет, он спасся. Уберег жизнь, чтобы и дальше перебегать со стороны на сторону. Он еще молод, так что, возможно, впереди у него долгая жизнь, полная измен. Но что мы все говорим о предателях? Может, вернемся к нашим делам?

Голос его мне не нравился: в нем звучала такая горечь, какой раньше я не слышала.

— Легионы свое дело сделали, — продолжил Антоний. — Прорвались за их валы и укрепились вокруг источников. Теперь мы удерживаем вход в гавань с обеих сторон.

— И теперь у них вовсе не осталось воды? А как насчет реки Лоурос?

— Ну да, вода из реки к ним пока поступает — она течет прямо через лагерь. Но мы попытаемся перекрыть ее выше по течению.

Он спрятал осунувшееся лицо в ладонях. Я склонилась к его, опущенной голове и сказала:

— Не терзайся так. Это всего лишь один человек, совершенно незначительный. Не так уж много ты потерял. Обидно, конечно, но не стоит придавать подобному пустяку значение, какого он не заслуживает.

Не поднимая головы, Антоний протянул руку и сжал мою ладонь крепкими пальцами.

— Ты у меня сильна духом, не так-то просто повергнуть тебя в уныние.

Я в ответ ободряюще пожала его руку.

— Разница между победой и поражением состоит в умении замечать нужное и игнорировать ненужное. Не смотреть на то, что тебе не поможет. Знать то, что можно использовать. Не думай больше о Дейотаре, думай о реке Лоурос.

Ситуация ухудшалась. Агриппа не прекращал нападать на базы нашего флота. С захватом Патры и Итаки мы полностью утратили Коринфский залив, а вместе с ним лишились последнего свободного маршрута, по которому корабли плыли к Актию. Теперь все грузы приходилось доставлять с дальнего юга по узким горным тропам и крутым перевалам. Результат не заставил себя ждать: поставки резко сократились, а имевшихся запасов для почти двухсот тысяч человек хватило бы ненадолго. Мне вспомнилось, как армия Цезаря перед битвой с Помпеем оказалась в Греции в подобном положении. Тогда дело дошло до того, что солдатам пришлось есть траву.

К сожалению, у нас под рукой не было и травы.

Как-то в середине июня я сидела под навесом перед нашим шатром. Душно было и внутри, и снаружи, но на воздухе в тени все-таки чуть полегче. Ночью с гор веял свежий ветерок, однако днем он стих. Я чувствовала, как пот — в такой ранний час! — медленно стекает по моему горлу в ложбинку между грудей. Я обмахивалась маленьким веером, но колебания воздуха не приносили никакой прохлады, а неприятные запахи усиливались. К испарениям застоявшейся воды добавлялась вонь гниющих отбросов и нечистот, неизменно сопутствующая сосредоточенным на ограниченном пространстве массам людей. Все смердело, как труп на третий день разложения. Надежды на то, что приливы будут смывать грязь, оказались тщетными: прибою никогда не хватало на это силы, он только гонял отбросы да перемешивал их, отчего становилось еще хуже.

Я ожидала назначенной встречи, но пока никто не появился. Многие в лагере хворали, причем более всего болезни поражали гребцов. С кораблей уже докладывали о смертных случаях. Антоний лично отправился инспектировать корабли, вместе с ним — Агенобарб и Соссий, оставивший Закинф на попечение своего заместителя. После потери Патры, Кефаллении и Левкаса Закинф приобрел огромное стратегическое значение.

Я терла лоб надушенным носовым платком, словно это могло перебить царящее вокруг зловоние. Цветочные ароматы словно принадлежали другому миру, ныне утраченному.

Потом я различила в дрожащем от зноя густом воздухе фигуры приближавшихся — точнее, они тяжело тащились — Канидия и Деллия. Жара заставила их снять доспехи и остаться в одних туниках, грязных и пропотевших. Туника Канидия имела линялый желтый оттенок, а туника Деллия некогда была голубой.

— Прекрасный денек, — промолвил Деллий. Его голос сочился сарказмом так же, как его лоб — потом.

— А где наш император? — осведомился Канидий.

— Отбыл на корабли, — ответила я, — но должен скоро вернуться.

— Флот в плачевном положении, — заметил Канидий. — Думаю, его придется бросить.

— Предоставь это морякам, — отозвалась я более резко, чем мне того хотелось.

Изнуряющая жара избавляла от учтивости, как и от верхней одежды. Постоянное раздражение приводило к срывам.

— Может, пока выпьете вина? — предложила я, желая загладить резкость.

Кувшин и чаши стояли тут же, на боковом столике.

Деллий налил себе в чашу, отпил глоток и поморщился.

— Чего у нас в достатке, так это уксуса.

Запасы хорошего вина иссякли уже давно, а то, что осталось, можно было пить только по необходимости. В этой кислятине, по крайней мере, не было заразы.

— Радуйся, что воды хватает.

Деллий скорчил гримасу, но тут показались Антоний и двое флотоводцев.

— Привет моим командирам! — промолвил Антоний, подняв руку в салюте.

Я в который раз подивилась его умению сохранять бодрый вид и доброжелательность в самых сложных обстоятельствах. Сейчас, например, на его лице сияла искренняя улыбка.

— Промочи горло кислятиной, — предложил Деллий, кивком указывая на кувшин.

Антоний налил вина и отпил.

— Это далеко не самое худшее. При отступлении из Мутины нам приходилось пить… Впрочем, не важно. Просто вспомни о том, что вьючные ослики бредут горными тропами, чтобы доставить нам припасы.

Он коснулся моего плеча.

— Ну, как самочувствие?

— Мне к жаре не привыкать, — ответила я, желая поддеть Деллия. — Египет не слишком холодная страна.

— Верно. Ладно, приступим.

Антоний выдвинул табурет и сел, остальные последовали его примеру. Шесть человек — все высшее командование — собрались под навесом, в его скудной тени.

— Ну, что ты выяснил? — спросила я Антония.

— Дело плохо, — признался он, качая головой. — И люди, и корабли страдают. Люди — из-за недугов, корабли подтачивают черви.

Я сникла. Нет ничего хуже для флота, чем застойная гнилая вода, рассадник древоточцев. Мы не имели возможности вытащить корабли на берег и просмолить днища, тогда как суда Агриппы перезимовали в сухом доке.

— Боюсь, — продолжил Антоний, — нам не хватит гребцов для наших кораблей. Даже для триремы нужно очень много людей, что же до больших кораблей… — Он закашлялся и потянулся за вином — или за тем, что его заменяло. — Прошу прощения.

— Как же быть с гребцами? — спросила я.

— Ну, мы уже предприняли кое-какие меры, — ответил Антоний. — В столь затруднительных обстоятельствах нам пришлось призвать местных.

— Что значит «призвать»?

В этой малонаселенной местности жителей почти не было, так что поиск добровольцев представлялся весьма затруднительным.

— Это значит, — прямолинейно ответил Агенобарб, — что мы загоняем людей на корабли силой, похищаем их и захватываем в плен. Отрываем крестьян от их полей, ремесленников — от работы.

— Нет! — вырвался у меня крик стыда и ужаса.

Как мы могли до такого дойти?

— Война — это не самое приятное занятие, — промолвил Антоний, и сквозь личину политика проступила твердокаменная сердцевина солдата. — Прежде всего мы должны заботиться о главном — о победе. Остальное в сравнении с ней не так важно.

Да. Все ради победы. Среди нас есть те, кто это понимает. А кто не понимает — пусть уходит. Значит, он не знает, каково истекать кровью и приносить жертвы.

— Грести-то они смогут? — только и спросила я.

— Нет, — буркнул Агенобарб. — То есть, конечно, привести корабль в движение они сумеют, тут достаточно одной мускульной силы. Но выполнение сложных команд, требующихся для тактического маневрирования, — это за пределами их возможностей.

— Но мы, по крайней мере, способны привести корабли в движение, иначе нам пришлось бы их сжечь, — указал Соссий. — А так их можно увести.

— Так вот о чем вы думаете! — сообразила я.

— Да, — сказал Антоний. — Мы приняли решение. Они, — он кивнул Соссию и Агенобарбу, — возглавят стремительный прорыв из гавани, тогда как мы, — он посмотрел на Деллия, — предпримем обманный рейд на север, как будто желая заручиться помощью из Македонии и от нашего союзника царя Дикома. Это отвлечет внимание Октавиана. А затем, когда флот будет в безопасности, мы встретимся с ним по другую сторону Греции, вне досягаемости Агриппы.

То был дерзкий план, достойный изобретательности Антония.

— А что с армией? — спросил Канидий.

— Шесть или семь легионов я погружу на суда. Остальные останутся здесь, под твоим командованием.

— И что я здесь буду делать? — спросил Канидий, явно не в восторге от услышанного. — Ждать, пока на меня нападут?

— Никто на тебя не нападет, — заверил Антоний. — Октавиан будет в растерянности, к тому же, ты сам знаешь, на войне он без Агриппы шагу не сделает. А Агриппы здесь нет.

— Да, — подтвердил Соссий. — Я уверен, что Агриппа все еще занят в Коринфском заливе. Его интересует Коринф и морская база под командованием Квинта Насидия.

— Вот и хорошо, — промолвил Антоний. — Пусть он удерживает их там.

— А что со мной? — осведомилась я. — Где буду я?

— На борту твоего флагманского корабля, где же еще? — ответил Антоний. — Тебе необходимо убраться отсюда подальше.

Агенобарб поставил чашу и снова зашелся в долгом приступе кашля. После чего извинился и попросил не обращать на это внимания.

Стоял полдень, и солнце припекало так, что лучи почти пронизывали навес.

Однако Антоний выступил из тени и долго всматривался в горизонт, прикрыв глаза ладонью.

— Начинается, — сказал он. — Скоро с берега подует ветер, друзья мои, и вы почувствуете облегчение.

Деллий фыркнул, как рассерженный мул.

— Облегчение?

— Когда изнываешь от зноя, самый легкий ветерок покажется райским дуновением, — отозвалась я.

— Нам повезло, что мы каждый день в полдень чувствуем этот ветер, — заметил Антоний. — И каждую ночь. Он дует с гор ночью, потом в полдень меняется на противоположный и, промчавшись над водами, является к нам. Бог ветров старается облегчить наше положение! — Он улыбнулся.

— Ба! — подал голос Агенобарб. — Если он желает помочь, он должен дуть посильнее, чтобы мы с легкостью обогнули остров Левкас. Это дало бы нам возможность поставить паруса и уйти в открытое море.

— А что? — Антоний хлопнул его по спине. — Мне кажется, опытный моряк вроде тебя мог бы решиться на такой маневр.

— Я бы, может, и решился, — проворчал флотоводец, — да кто за мной последует?

Той ночью, наедине с Антонием (ветер с гор охлаждал наш шатер, но вместе с прохладой гнал в нашу сторону и болотные запахи), я попросила его описать мне обстановку более подробно. Дверь оставалась открытой, окна тоже приветствовали восточный бриз.

Он трезво оценил то, что видел утром.

— Флот в серьезной опасности. И люди, и корабли понесли урон. — Антоний помедлил, наливая себе вина, с которым дело обстояло не лучше; запасов хорошего вина для себя у нас не было. — Боюсь, для битвы они уже не годятся.

Я подавила крик. Мои славные корабли! Мои люди!

Он придвинулся ко мне, взял мои руки в свои и сказал:

— Не отчаивайся.

Потом поднес мою левую руку к своим глазам. Он рассматривал тот самый перстень с печаткой, соединивший наши судьбы в Антиохии.

— Моя дорогая жена, мы с тобой накрепко связаны друг с другом. — Он выронил мою руку. — Но возможно, ты рассчитывала на другое.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что ты не давала обещания выносить… такое. — Он мотнул головой, как бы указывая не только на наше убогое пристанище, но и на весь Актий. — Ты мечтала об объединении двух империй.

Да, я мечтала об этом. Но за прошедшие годы окончательно прикипела сердцем к Антонию — к мужчине, а не к триумвиру.

— Я никогда не покину тебя и желаю быть только рядом с тобой.

— Ох, — вздохнул Антоний. — Но наш план требует, чтобы мы расстались.

— И воссоединились, — сказала я. — Разве не так?

— Да, конечно, — ответил он. — Но вначале…

И он обрисовал мне план.

Пока Агриппа занят на юге, Соссию предстояло повести корабли на прорыв. Предстоит схватка с небольшим флотом противника, блокирующим гавань, но Соссий непременно прорвется, это сомнению не подвергалось. Я последую за первой эскадрой римских кораблей, обогну Пелопоннес и найду безопасное пристанище на восточном побережье Греции.

— А ты? — спросила я.

— А мне предстоит во главе большого войска — легиона или двух — совершить отвлекающий поход на север.

— Мне не нравится, что мы расстанемся и разойдемся так далеко, — сказала я.

У меня появились нехорошие предчувствия, но о них я предпочла умолчать, чтобы не сбить боевой настрой Антония.

— Это единственная возможность, — ответил он, и в его тоне я почувствовала всю тяжесть сложившихся обстоятельств. — У нас нет выбора.

Я попыталась улыбнуться.

— Ну, если судьба не оставляет выбора, надо хотя бы воспользоваться теми ее дарами, что пока остаются в нашем распоряжении.

— Верно, мой храбрый командир.

Антоний наклонился и поцеловал меня. В последнее время мы нечасто оказывались друг у друга в объятиях, и мне даже казалось, что я отдаляюсь от него. Потянувшись, я коснулась его густых волос, слипшихся от пота, и произнесла:

— Я готова последовать за тобой куда угодно и разделить твою судьбу, какой бы она ни была.

Такого я никогда не говорила и не помышляла сказать никогда и никому. Даже Цезарю.

— Если и следовать за мной, то только на волнах победы, — заявил Антоний, крепче обнимая меня. — Не могу просить тебя разделить со мной что-то другое.

— Значит, ты не доверяешь мне, — сказала я. — Если ты отдаешь мне лишь радостные часы, то я тебе не жена, а просто политический союзник.

— Нет-нет, что ты, — принялся уверять Антоний.

В подкрепление своих слов он стал целовать меня. Я прижалась к нему, радуясь возможности почувствовать его тело. Я любила его всего: и крепкое тело, твердо стоящее на земле, и изобретательный ум, глядящий далеко вперед.

Мы упали на кровать. Я шептала, что люблю его, и это было правдой: пребывание здесь открыло мне Антония с новой стороны. Чем дальше, чем лучше узнавала я своего мужа и тем сильнее становилась моя любовь. Не оставалось места разочарованиям и обманутым ожиданиям, ибо все обещания исполнялись.

Ветер с гор веял в комнате, услужливо охлаждая наши разгоряченные тела.

— Думаешь, это подходящее место, чтобы заняться любовью? — шепотом спросил Антоний.

На самом деле Актий казался мне враждебным эросу, способным подавлять и извращать желания. Но сегодня ночью мы были готовы победить его.

— Любое место подходит, если ты со мной, — ответила я.

Антоний вздохнул, и я поняла, что это вздох сожаления о долгом воздержании.

Я толкнула его на спину, и он лежал неподвижно, предоставив мне делать то, что я хочу.

— О, если бы враг застал тебя в таком положении, — шепнула я.

— Никогда, — отозвался Антоний. — Никто. Только ты.

Ранним утром, стоя на палубе флагманского корабля «Антония», я прикоснулась к шлему, желая удостовериться, что он действительно на месте. На сей раз обошлось без споров насчет того, пристало ли женщине носить доспехи, — и Антоний, и Соссий были рады, что я надела панцирь и шлем. Они сами подобрали для меня крепкие сапоги и толстую огнеупорную накидку.

— На палубу могут попасть зажигательные снаряды, а уж камни и стрелы посыплются непременно, — сказал Антоний. — Постоянно держи при себе щит.

Он вручил мне маленький круглый щит.

Он был опечален предстоящей разлукой, и я огорчалась не меньше — ведь ему предстоит скакать в горы без меня.

— Слушай Соссия. Что он скажет, то и делай.

Несмотря на опасность, я оставалась на палубе, а не внизу с гребцами, поскольку обстоятельства могли поставить меня перед необходимостью срочно покинуть судно. На тот случай, если корабль протаранят и ему будет грозить затопление, на борту имелась маленькая спасательная лодка. Кроме того, царице не пристало во время боя прятаться в трюме.

— Да, — только и смогла я ответить.

Я взяла Антония за руку и посмотрела ему в глаза. Для интимного прощания вокруг было слишком много народа. К тому же мне хотелось верить, что это вовсе не прощание, а все необходимые слова мы сказали друг другу минувшей ночью.

План заключался в том, чтобы плыть в обход до Иолка, откуда Ясон отправился на поиски золотого руна, и ждать там встречи с Антонием.

Мы погрузили на флагманский корабль наши сокровища, отчего его осадка увеличилась. Это судно — «десятка», самое большое на всем флоте — наиболее подходило для перевозки казны, что в любом случае являлось делом рискованным.

Сейчас мы ждали, когда прибой сменит направление и поможет нам выйти из узкой горловины залива в открытое море: нужно было облегчить задачу для наших гребцов. Предполагалось, что мы отойдем на веслах как можно дальше, а потом поставим паруса, поймаем северо-западный полуденный бриз (о Исида, лишь бы он сегодня задул!) и, подхваченные им, понесемся мимо скалистой громады Левкаса в открытое море.

Правда, при выходе из гавани стоял на якоре флот Октавиана, но его лучшие боевые корабли вместе с Агриппой находились далеко. А тех, что остались здесь под командованием Тария Руфа, никто всерьез не боялся.

Антоний сжал мое запястье и посмотрел на восход.

— Мне пора, — промолвил он извиняющимся тоном, — солнце поднимается.

Гребная лодка перевезла его назад, на берег, и он затерялся среди своих солдат.

Полдень настал, но штиль продолжался. Сверкающая поверхность залива была гладкой как зеркало — нигде ни малейшей ряби. Далекий горизонт плавно сливался с небом.

Все было готово. Мы приняли на борт кораблей шесть легионов, вооруженных и настроенных на битву, но надеялись не столько втянуть Руфа в сражение, сколько застать его врасплох и вырваться на свободу.

Увы, наши надежды оказались слишком радужными.

Мой шлем раскалился на солнце, под плащом было немыслимо жарко, и я распахнула его. На палубе заняли свои места у бортов готовые вступить в схватку лучники, пращники и метатели копий. На носу и на корме установили катапульты, посылавшие вперед тяжелые камни и мощные стрелы. Грозные орудия внушали гордость, но лучше бы нам не пришлось их использовать.

По сигналу Соссия эскадра двинулась к горловине залива. Поддерживать строй из трех сотен судов в такой ситуации само по себе непросто. Первая группа благополучно вышла из пролива, и я увидела, что корабли Руфа стоят на якоре не у самого прохода, а несколько севернее. Мы устремились вперед, и мой корабль уже приближался к горловине, когда по правому борту заметили движение: суда Руфа сорвались с места. Весла его «шестерки» отчаянно молотили воду, корабль мчался на перехват головных судов нашей колонны. Следом неслись еще две, на ходу поднимавшие защитные борта и готовые осыпать нас камнями и стрелами. А позади них в атаку шла целая стая кораблей поменьше — трирем и пентарем.

Наши гребцы налегли на весла. Скорость позволяла надеяться, что мы успеем вырваться на открытое пространство. Мы уже проплывали между двумя сторожевыми башнями, охранявшими горловину залива, но корабли Руфа стремительно приближались.

— Вниз! — заорал Соссий как раз вовремя, чтобы я успела нырнуть и увернуться от града камней.

Сам он в следующее мгновение вскочил и подал своим людям знак открыть стрельбу. В нас полетели зажигательные снаряды, но все они без ущерба для корабля скатывались с палубы и падали в воду.

Нацелившись в борт, к нам стремительно неслись два легких судна, кажется, триремы. Гребцы отчаянно гнали их вперед, налегая на весла; сверкающие тараны, высоко поднятые над водой, грозили проделать отверстия в нашем корпусе. Один налетел на нас, но удар пришелся вскользь, и прочный корпус выдержал. Второй корабль опустил таран с явным намерением ударить ниже ватерлинии, однако обрушившийся на его палубы тяжеленный камень из катапульты положил атаке конец. Вражеский корабль закружился на месте, на нашей палубе раздались радостные крики.

Однако несколько наших кораблей уже втянулись в схватку, и она оказалась отнюдь не легкой.

— Быстрее! — командовал Соссий, торопясь вывести нас в открытое море.

Мы не могли помочь нашим кораблям ничем, кроме стрельбы по противникам. Мы стреляли, стараясь вывести из строя как можно больше вражеских судов.

И вот настал долгожданный миг: большая часть кораблей Руфа была повреждена, и они уже не могли помешать нам. Свобода! Свобода! Мы прорвались!

Беда, однако, заключалась в том, что ветер так и не поднялся, и мы не могли поставить паруса. Где же ветер? Почему сегодня он не задул в срок, как обычно, и поднимется ли он позднее? Гребцы не способны поддерживать такой темп долго, а позади следовало множество судов, тоже стремившихся выйти из залива. Если мы не ускоримся, мы станем для них препятствием.

А потом… потом… С дальнего конца Левкаса начал подниматься, наползая на гавань, густой белесый туман. Он распространялся с удивительной скоростью и очень быстро окутал оба флота — и наш, и Руфа. Теперь мы плыли вслепую.

Конечно, можно было продолжать двигаться наугад, без уверенности в том, что следуем верным курсом. И сбавить ход из опасения столкновений. Я вцепилась в борт, пытаясь хоть что-то разглядеть в сплошном белом мареве. И увидела — то, что сразу захотела отбросить как злое наваждение, навеянное напряжением и растерянностью. Это выглядело как… Как вражеские корабли! Весла ритмично поднимались и опускались, взметая фонтаны воды. Нос «шестерки» Агриппы возвышался над поверхностью всего в двухстах локтях от нас. А позади него вырисовывались очертания остальных боевых судов, приближавшихся плотной группой, как львиный прайд.

— Стой! — закричал Соссий, увидевший это в то же мгновение, что и я. — Меняем курс!

Чтобы самим протаранить противника, а не подставлять ему свои борта, нам следовало быстро изменить направление движения.

— Стрелки, по местам!

Лучники и пращники заняли позиции на боевых мостиках и вдоль борта. Однако огромные размеры нашего корабля не позволяли ему быстро изменить направление движения. Махина еще разворачивалась, когда Агриппа достиг цели, и корпус «Антонии» содрогнулся от мощного удара. Толчок был такой силы, что я упала на колени и покатилась бы по палубе, если бы не успела схватиться за подвернувшуюся бухту троса. Уцепившись за борт, я выглянула и увидела внизу корабль Агриппы, пытавшийся быстро отойти от нас кормой вперед. Несмотря на силу толчка, его таран не смог пробить прочный борт нашего гиганта, и теперь наши лучники засыпали его палубу стрелами. Следом посыпались и зажигательные снаряды. На вражеской палубе поднялась беготня, люди укрывались от огня под смоченными водой шкурами.

— Пусть царица сдастся! — услышала я чей-то крик.

Кричал ли сам Агриппа? Я приподнялась на цыпочки, чтобы перегнуться через борт и рассмотреть получше. Он ли это — высокий широкоплечий мужчина, взывавший к нам, потрясая копьем? Впрочем, при такой видимости трудно сказать наверняка, тем более что видела я его лишь много лет назад в Риме, когда он был еще мальчиком.

Атаку Агриппы удалось отразить, но вражеский флот образовал перед нами барьер, прорвать который нам вряд ли удастся: у противника оказалось столько кораблей, что они сформировали две заградительные линии.

— Назад! — приказал Соссий, и флагман начал сигналить остальным.

Назад? Теперь, после такой схватки, вернуться в гавань?

Я подскочила к нему и схватила за запястье.

— Нет! Нет!

Он резко высвободил руку.

— Мы должны вернуться, — сказал флотоводец. — Их значительно больше, и они застали нас врасплох. Или ты предпочитаешь погубить весь флот?

— Но разве нельзя… кто-то ведь может спастись?

— Вот именно — «кто-то». Шансов мало, а риск слишком велик.

При всей моей царской власти я тем не менее понимала, что слишком мало разбираюсь в морском деле и не могу оспаривать его приказы. Оставалось лишь смиренно стоять в стороне, пока мы — о, позор! — возвращались в залив, ставший местом нашего заточения, к тем кораблям, что так и не успели пройти через устье. Мне хотелось рвать и метать.

Я вернулась в шатер, с которым уже попрощалась. Он казался теперь ненавистной темницей, откуда я пыталась бежать, но неудачно. Есть ли что-то более унизительное, чем такое возвращение?

Антоний уже переправлялся через горы с Деллием, Аминтой, кавалерией галатов и тремя легионами. Он стремился в Иолк, куда мы не попадем.

В отчаянии я бросилась на складную кровать и молотила по ней сжатыми кулаками с такой силой, что койка развалилась.

Антоний вернулся, едва узнал о постигшем нас несчастье. Он возвратился не только из-за меня — не мог бросить на произвол судьбы весь флот и половину армии. Мы снова пришли к тому, с чего начинали, если не считать потерянных в злосчастной попытке прорыва кораблей.

— Туман посреди дня, после полудня! — качал он головой. — И Агриппа, появляющийся из этого тумана, как раз чтобы перекрыть вам дорогу. В такое трудно поверить.

— Не забудь еще про отсутствие ветра.

Можно было подумать, что боги отвернулись от нас и наше дело обречено, но я не позволяла себе подобной слабости. А если бы Цезарь впал в отчаяние при Алесии? Это не лучший способ выигрывать войны.

— Необъяснимо. — Антоний сидел, уронив руки на колени, так что кисти свисали вниз. — Просто невозможно!

Мы думали об одном и том же, но обязаны были избавиться от этих мыслей. Ведь боги любят испытывать людей, проверять их характеры и волю. Борьба еще не окончена.

— Пришло время для новой атаки на реку Лоурос, — заявил Антоний. — А все наши сомнения и недоумения нужно оставить позади.

День стоял превосходный. Ветер, на сей раз самый подходящий для бегства, словно в насмешку над нами задул пораньше. Антоний намеревался возглавить атаку во главе римской кавалерии и при поддержке всадников Аминты. Деллий должен был повести за конницей ударную силу в два легиона. Если удастся навязать врагу полномасштабное сражение, стоящий наготове Канидий по сигналу двинет вверх по склону все наличные силы.

Но сначала им предстояло объехать десятимильный залив и выйти к реке с востока. Если они сумеют застать врага врасплох и отбросить назад, Октавиан рискует остаться без воды. Пусть его люди пьют морскую воду и сходят с ума.

Верхом, в шлеме и со щитом, я находилась в расположении войск Канидия. Нет, намерения сражаться у меня не было — что толку в бою от женщины, не обученной владеть ни мечом, ни копьем? Но оставаться в шатре и не видеть, что происходит, было бы невыносимой пыткой. Поэтому я сидела в седле и, устремив взор на восток, напряженно пыталась разглядеть какое-нибудь движение.

Канидий остановил коня рядом со мной. Животное казалось великолепно выезженным, чему, впрочем, удивляться не стоило.

Канидий приветствовал меня, натянув удила. Его шлем сверкал на солнце, отбрасывая луч, который двигался при каждом повороте головы. Указав рукой на восток и слегка развернув коня в том направлении, полководец произнес:

— Сегодня, с соизволения богов, поток обратится в благоприятную для нас сторону.

Да. С соизволения богов. В последнее время боги упорно не желали нам помогать, но ведь они отличаются своенравием. Взмах руки Аполлона — и Патрокл споткнулся, шепоток Афины — и смертельный удар отведен… Пусть же сегодня это послужит нам на пользу. Пусть они изберут нас!

— Чему быть, того не миновать.

Я с удивлением услышала, как эти слова слетают с моих губ. Мне хотелось сказать другое, и я тут же поправилась:

— Пусть все будет так, как мы хотим.

Позади меня застыли в терпеливом ожидании (они этому обучены) выстроенные в боевые порядки легионы. Я ощущала легкий запах их кожаной амуниции и слышала приглушенный гул голосов.

— Каков их боевой дух? — тихо спросила я Канидия.

— Мог быть и выше, — с кислым видом признался он. — Бесконечное ожидание, да еще в таких условиях, не способствует его укреплению. К тому же эти записочки, что постоянно сыплются из вражеского лагеря вместе со стрелами и камнями. Нас высмеивают, и вообще…

— Что «вообще»?

Вместо ответа он дал мне листок, вытащив его из перчатки.

— Вот, подобрал сегодня утром.

Я развернула его и прочитала:

«Антоний уже не тот, что прежде. Вы следуете за безумцем. Он не доведет вас до добра».

— А, старые выдумки, — отмахнулась я.

— Да. Но ложь — оружие, и они используют его против нас. А мне нечего противопоставить.

— Но ведь солдаты сами видят Антония и слышат, как он говорит! — Я подобрала поводья, намотав их на ладонь.

— Верно, — признал Канидий. — Но ложь, день за днем, капля за каплей, разлагает их, как кислота разъедает все, с чем соприкасается. Прежде всего легионеры задаются вопросом, как сможет Антоний, если проиграет, предоставить им обещанный участок земли. У него и сейчас уже нет никакой власти в Италии, а они желают получить землю именно там.

— Но цель войны — победа! Разве их мечты станут ближе к осуществлению, если Октавиан захватит Египет?

Невыносимое и неприемлемое предположение.

— Их сердца слабеют, — честно ответил Канидий. — Возможно, это из-за того, что у нас не кончаются гражданские войны, и люди уже не знают, кому и чему верить. Они просто устали и хотят, чтобы все кончилось.

— Для этого необходимо сражаться!

Однако солдаты меня не слышали, мой призыв долетел лишь до Канидия. От его слов веяло зловещим холодом. Неужели Антоний утратил способность воодушевлять людей и вести их за собой? Но ведь это ужасно! Это грозит падением империи!

— Да, я знаю, — промолвил он и тут же резко повернулся на восток: что-то привлекло его внимание.

Проследив за его взглядом, я увидела далеко за заливом россыпь движущихся светящихся пятен: солнце сияло на шлемах скачущих всадников. Они приближались к охраняемой противником драгоценной реке.

— Сейчас! — едва слышно выдохнула я.

Но Канидий уже забыл обо мне, его взгляд сосредоточился на легионах. Сейчас значение имела лишь битва за реку. Сможем ли мы ее выиграть?

Он направил коня к своему месту перед строем, и я осталась одна, глядя на движущиеся вдали крохотные точки. С той стороны залива не доносилось ни звука, над водой разносились лишь протяжные, визгливые крики чаек.

Сжав в кулаке поводья, я ждала. Если легионы поведут наступление вверх по склону, я пристроюсь к арьергарду. Огорчать Антония и подвергать себя опасности, конечно, не стану, но и в стороне оставаться не намерена.

Меня била дрожь, и это удивляло: никогда прежде я не замечала за собой такого. Впрочем, нетерпеливое шевеление наблюдалось и среди солдат. Люди поправляли шлемы, подтягивали ремни, перехватывали поудобнее щиты. А потом издалека донеслись крики. И приглушенный расстоянием, но вполне различимый зов труб.

— Внимание! — Танцующий конь вынес Канидия вперед.

На реке призывно пропел рог.

«Signa inferre!»

Этот приказ означал еще не атаку, а начало марша. Держа строй, легионы во главе с Канидием двинулись к холму.

«О Зевс! О Геракл! Будьте сегодня со своим сыном, даруйте ему силу и славу. Пусть блистательный Антоний прорвет вражеский строй и рассеет врага!» — молилась я.

Со стороны атакующих донесся одинокий дрожащий звук, неожиданно оборвавшийся. Что там случилось? Я уже поднялась до середины склона холма, но впереди меня маячили спины легионеров, и рассмотреть что-либо было невозможно.

Правда, я видела какое-то движение на западе, но вряд ли оно имело значение. Легионы Канидия продолжали движение вверх по холму, хотя их авангард, похоже, остановился.

Затем до моего слуха донеслись дикие крики и громкие ликующие восклицания. В том, что произошло нечто важное, сомневаться не приходилось, но я по-прежнему пребывала в неведении. Всадники галопом неслись на запад — но чьи они? Может быть, Антоний вел их в атаку? Двигались они стремительно.

Теперь моих ушей достиг шум битвы. Даже человек, никогда его не слышавший, безошибочно поймет, в чем дело. Даже отрешенный от мира философ, проводящий дни за чтением Платона, мигом сообразит, что означают эти звуки.

Момент настал. Я выпрямилась в седле, готовая вскачь помчаться вперед. Ожидание было нестерпимым, но теперь оно долго не продлится. Скоро…

Сердце мое было готово выскочить из груди. Вот он — момент, когда все решится! Я приветствовала его, как возлюбленного, хотя и страшилась, как вестника смерти. Все-таки как странно мы ведем себя, даже в собственных глазах.

Наши шеренги ощетинились сверкающими иглами мечей, кони подрагивали. Но внезапно атакующий далеко впереди строй Антония распался надвое. Одно крыло продолжало скакать на запад, а второе вдруг сбилось в кучу, смешалось, и всадники в беспорядке поскакали вниз по склону, в нашу сторону.

— Канидий! — громко закричала я, выискивая его взглядом.

Что там происходит? Я должна знать, он должен сказать мне!

Но найти Канидия я не могла.

Легионы остановились, продвижение прекратилось. А потом прозвучал новый сигнал рога.

Отступление!

Отступление? Почему мы отступаем?

Люди вокруг меня начали отходить назад. Я пропускала их, но сама оставалась на месте. Скоро со мной поравнялись и двинулись назад передние ряды, но я продолжала ждать, сама не зная чего.

Потом я узнала гнедого боевого коня с роскошной сбруей — Антоний скакал с холма вниз, за ним мчались его всадники. Это не было паническим бегством, но они отступали, и отступали быстро. Я помахала Антонию рукой, и он знаком призвал присоединиться к нему, что я и сделала. Лицо его было мрачным, на меня он едва взглянул.

— Антоний, что происходит? — вскричала я.

Но ответа не последовало. Антоний погонял коня, а я скакала рядом.

— Что происходит? — повторила я, наклоняясь к нему.

— Аминта дезертировал. Увел свою кавалерию к врагу.

Аминта и его галаты! Костяк нашей конницы!

Потрясение было столь сильным, что я чуть не вылетела из седла. Это страшный удар.

— Атака провалилась, — бросил на ходу Антоний. — Нас предали собственные войска.

Итак, перекрыть реку не удалось. Октавиан и его армия могли вволю пить воду.

В лагерь мы вернулись в сопровождении одной лишь римской кавалерии. Канидий и Деллий организовывали отход так и не вступивших в бой легионов, следовавших за нами.

Антоний соскочил с седла у своей штаб-квартиры, резко оборвал все вопросы и устремился внутрь. Эрос ринулся за ним, но тут же вылетел назад с весьма огорченным видом. Снаружи между тем уже собралась внушительная толпа солдат: они волновались и требовали, чтобы император объяснил им, что случилось. Внутрь не был допущен даже Соссий. Он стоял у закрытой двери, вне себя от злости.

Я понимала, что Антоний обязан выйти к людям, а если ему что-то мешало, мне следует об этом позаботиться. Я взяла шлем под мышку и решительно двинулась вперед, раздвигая толпу щитом. Когда я потянула дверь, оказалось, что она заперта изнутри.

— Открой дверь! — потребовала я достаточно громко, чтобы мой голос был слышен в любом из внутренних помещений.

Ответа не последовало.

— Открой, именем царицы Египта!

Снова молчание.

Я молотила кулаками в дверь, требуя, чтобы меня допустили внутрь, пока не услышала приглушенный голос Антония:

— Царице придется подождать.

Моему возмущению не было предела: он держит меня за дверью у всех на глазах!

— Я должна войти!

— Кто должен войти?

— Твоя жена! — не выдержала я.

Послышался шум отодвигаемого засова.

Солдаты покатились со смеху и захлопали, но у меня не осталось сил, чтобы сердиться.

Внутри я увидела Антония: он сидел на стуле с каменным лицом, уставившись в пространство. Я встала прямо перед ним, ожидая, когда он посмотрит на меня, но он не двигался.

— Антоний, — сказала я, — это просто неприлично. Ты не можешь запереться здесь навечно.

— Могу я хотя бы недолго побыть наедине с собой? — наконец откликнулся он. — Я имею право на несколько мгновений уединения.

— Не таких мгновений, — отрезала я. — Не сразу после…

— После чего? После битвы? Так не было битвы. Никакой битвы. Или ты хотела сказать, «после бегства»? Это ты имела в виду?

В голосе его звучала горечь — горше воды из Мертвого моря, которую мне довелось попробовать однажды в прошлом.

— Как бы то ни было, ты должен сказать несколько слов солдатам. Они нуждаются в этом, они надеются на тебя.

— И что я скажу в оправдание их надежд? Что Аминта, лучший наш кавалерийский командир, ускакал к Октавиану вместе со своей конницей? А он так и поступил — Аминта, который возвысился и стал тем, кем он стал, благодаря мне!

Теперь его гнев отступил на второй план, обнажая боль.

— Наверное, я не способен больше командовать, потому что разучился разбираться в людях. Я верил Артавазду, я верил Аминте!

— Когда человек задумал обман, не так-то легко заглянуть ему в душу.

Я вспомнила, как Аминта выхватывал кинжал, изображая страстное желание убить Октавиана. Мне очень хотелось успокоить Антония, но в его словах, увы, была правда. Ему потребовалось очень много времени, чтобы раскусить Октавиана, и это произошло только после того, как Октавиан сам сбросил маску. А потом история с Планком и Титием!..

Он наконец поднял голову и посмотрел на меня, но выражение его глаз мне не понравилось.

— Они говорят, что я глуп, потому что доверяю тебе, — сказал Антоний. — Что тебе от меня нужны лишь те земли, что я отдал Египту. — Он невесело рассмеялся. — И правда, я ведь так и поступил. Все мои дары… не говоря уж о нынешней войне…

Сначала он унизил меня, заставил при всех упрашивать открыть мне дверь, а теперь еще и это! Конечно, он вне себя от ярости и боли, но если он хотя бы на миг способен думать обо мне вот так, он оскорбляет меня.

Да, сгоряча можно сболтнуть что угодно, а потом извиниться — дело обычное. Беда в том, что сказанное слово остается навсегда, назад его извинениями не вернешь. И не забудешь, хотя ради сохранения мира можно притвориться, будто все забыто. Как ни странно, произнесенные вслух слова оказывают влияние очень долго, а высеченные в камне стираются, несмотря на любые старания их сохранить. То, от чего нужно избавиться, упорно цепляется за существование и засоряет память, а важное и нужное уходит в небытие…

— Очень жаль, что приходится слышать от тебя такое, — ответила я. — Мне кажется, что я потеряла больше, чем приобрела, когда связалась с тобой.

Вообще-то, стоило бы придержать язык, но меня понесло.

— Я потратила огромные средства и поставила под удар свою страну…

— Опять «твоя страна»! Вечно «твоя страна»! Ты способна думать о чем-то другом?

Толпа снаружи возбужденно гудела. Антонию следовало поскорее выйти и обратиться к людям.

— Я царица. И делаю то, что подобает царице.

На сей раз он вскочил и схватил меня за плечи, больно впившись в них пальцами.

— А я думал, ты моя жена и считаешь это звание выше всех прочих!

— Так вот почему ты открыл дверь жене, а не царице? Но зачем тебе нужно сравнивать одну с другой? Ведь я — и жена, и царица! — Мне никак не удавалось высвободить плечи из его стальной хватки. — Ты ведь тоже и император, и муж. Иногда на первый план выступает одно, иногда другое.

— О да. — Антоний по-прежнему больно сжимал мои плечи. — Просто… просто для наземных операций это поражение имеет решающее значение. И я… — Он выглядел так, словно готов был расплакаться. — Я не знаю, что теперь делать. Не знаю, каков следующий шаг.

— Для солдат сейчас не так уж важно, каков будет следующий шаг. Для них важно увидеть своего предводителя и понять, что они по-прежнему могут полагаться на него. Пойми, Антоний: если солдаты перестанут в тебя верить, битва проиграна заранее!

— Битва? Какая битва? Тут не будет никакой битвы.

— Сейчас ты не можешь утверждать это. Успокойся. Отдохни, подумай. Но сначала, во имя Геракла, выйди и поговори с ними!

— Ладно, — буркнул он и отпустил наконец мои многострадальные плечи.

Словно почерпнув невесть откуда силу духа, Антоний вышел и обратился к солдатам. Я слышала его голос — громкий и уверенный, прохладный и освежающий, как горный поток, — и думала, что еще не все потеряно.

В ту ночь им овладело отчаяние. Он пригласил Соссия и Агенобарба зайти к нам после ужина и обсудить состояние флота. Теперь, после провала наземной операции, флот имел особое значение. В результате неудачной попытки прорыва мы потеряли несколько кораблей, а несчастный Таркондимот из Верхней Киликии погиб.

— Сам видишь, — сказала я, — не все подвластные цари предают тебя. Таркондимот отдал жизнь, причем вдали от своего дома.

И впрямь, по грустной иронии судьбы страна этого царя, погибшего в морском сражении, не имела даже выхода к морю. Я очень сожалела о том, что сравнивала его со змеей, пусть и мысленно.

Антоний покачал головой.

— Бедняга.

— Если мы сейчас отступим, получится, что его смерть напрасна, — наседала я, не позволяя Антонию поддаться отчаянию.

— Значит, для искупления его смерти потребуются новые жертвы?.. Ну, где же они? — Он нетерпеливо ждал приглашенных командиров. — Уже поздно. А я устал.

Он потянулся за чашей вина.

Тянулись бесконечные минуты, и Антоний уже осушил вторую чашу, когда появился Соссий с выражением крайней озабоченности на обычно невозмутимом лице.

— Я постараюсь не задерживать тебя допоздна, — сказал ему Антоний. — Вот только придет Агенобарб, и…

— Агенобарб не придет, — мрачно обронил Соссий. — Он ушел.

— К Октавиану?

Антоний даже не удивился, и эта безнадежность напугала меня больше, чем дезертирство Агенобарба.

— Хотя бы записку он передал?

Он говорил так, словно Агенобарб не смог прийти на званый обед.

— Да, император. Вот.

Дрожащей рукой Соссий протянул ему свиток. Антоний сломал печать, пробежал глазами текст и хмыкнул.

— Как настоящий моряк, он отплыл до полного отлива. Читайте.

Антоний бросил письмо на стол.

Я дала возможность прочитать Соссию, потом взяла сама. Агенобарб отплыл на лодке один, как только стемнело. Это письмо показалось мне странным: записка частного характера, никакой политики.

— Кашель его сильно одолевал? — спросила я.

— Ну… — Соссий задумался. — Пожалуй, да. Вчера вечером он очень мучился, а за обедом из-за этого почти не ел.

Может быть, он уполз умирать? И решил, примирившись перед смертью с Октавианом, упрочить положение своих наследников в Риме. Возможно…

— Вещи остались в его каюте? — неожиданно спросил Антоний.

— Да, все, — ответил Соссий. — Даже его любимый сундук с бронзовой обивкой. Так поступают только умирающие.

— Я отошлю их к нему, — заявил Антоний.

— Император! — возразил Соссий. — Должен же человек хоть чем-то заплатить за предательство!

Антоний пожал плечами.

— Может, и должен, но ведь не любимым сундуком. — Он плеснул себе еще вина. — Соссий, если хочешь отправиться за ним, уходи прямо сейчас.

— Император… — Соссий выглядел потрясенным.

— Впредь каждого, кто попытается дезертировать, будут казнить в назидание прочим. Болезнь приобретает угрожающие масштабы, и, чтобы остановить ее, придется прибегнуть к кровопусканию. — Он поднял чашу. — Но тебя, друг, я отпускаю свободно.

— Император!

— Хорошо, как хочешь. Но это была последняя возможность.

Антоний отпил огромный глоток.

Вино… о боги, что творится? Не хватает нам повторения Пергамской истории.

Я смотрела на него с опаской.

Но Антоний, как ни странно, выглядел абсолютно трезвым, словно сегодняшние потрясения сделали его невосприимчивым к вину.

— Полагаю, теперь нам придется снова обратить внимание на корабли, — перешел к делу Антоний. — В каком они состоянии?

Соссий представил краткий отчет. По его словам, годных к плаванию кораблей у нас оставалось больше, чем гребцов. К тому же люди пребывали в плачевном состоянии — как физическом, так и духовном. Телесно они истощились из-за скудной пищи (мы имели только то продовольствие, что нам доставляли на ослах по горным тропам), а на моральном состоянии пагубно сказывались бездействие, болезни и неудачная попытка вырваться из залива.

— Это смертельно опасная комбинация, император, — подытожил Соссий.

— Во имя богов, могут они просто сидеть и грести?

— Да.

— Тогда им придется грести, — мрачно заявил Антоний. — И очень скоро.

Когда от усталости и напряжения этого ужасного дня я уже теряла ясность мыслей и свет подвесной лампы расплывался перед глазами, нам доставили еще одно донесение.

Под покровом темноты Роеметалк Фракийский и римский командир Марк Юний Силан перебежали к Октавиану.