LXXIV

Поднялся ветер, пламя в факелах запрыгало, заплясало, посылая россыпи искр в небо — и среди старых звезд загорелись новые, ярко-красные. Мне в рот набился песок. Мужчины стали собирать стулья, амфоры, трофейное оружие.

— На рассвете отплываем, — распорядился Агамемнон.

Я заметила, как Менелай коснулся плеча Агамемнона, но тот отбросил его руку.

— Малый Аякс осквернил не только храм, но и Кассандру, — предупредил Менелай.

— Ты говоришь, Кассандра осквернена? — спросил Агамемнон так громко, что его могли слышать и я, и другие.

— А как ты называешь женщину, которую изнасиловали? — Менелай спросил даже с некоторым удовлетворением.

— А как ты называешь женщину, которая сама предлагает себя, как твоя?

— Откуда ты знаешь, чем занимается твоя, пока тебя нет? — поддел его Менелай. Я даже не подозревала, что он может быть таким ядовитым.

— Она не посмеет нарушить супружескую верность, — изрек Агамемнон. — Скоро она узнает, какому наказанию я подверг троянцев.

— Каким же образом она узнает? — поинтересовался Менелай.

Я заметила, что он прихрамывает на левую ногу.

— Она написала мне письмо с просьбой зажечь костер на горе Ида, когда Троя падет, — ответил Агамемнон. — По этому сигналу запылают другие костры на всем пути до Арголиды: на лемносском мысе Гермей, на вершинах Афон, Максит, Месапий, Киферон, Эгипланкт и Арахна. Но самый главный сигнал — костер, который мы зажгли в Трое.

— Пожар уже закончился, — ответил Менелай: он всегда все понимал слишком буквально.

Агамемнон прав: Троя будет пылать в веках.

— Война удалась на славу. — Агамемнон погладил себя по животу. — Я доволен вполне. А ты, младший брат, похоже, не очень?

— Интересно, что ты скажешь, когда вернешься в Микены. Нас так долго не было дома. Никто не знает, что нас там ждет.

Менелай повернулся и направился ко мне, стараясь шагать ровно. Нет сомнения: он ранен. Как я прежде не замечала?

— Елена! — сказал он. — Это твоя последняя ночь на троянской земле. Я оставляю тебя наедине с твоими мыслями. Завтра мы отплываем домой, в Спарту. У меня остался всего тридцать один корабль. Всего тридцать один. А привел я сюда шестьдесят. Такой ценой — и еще ценой многих жизней — пришлось заплатить за твое безумство.

Я ничего не ответила, только смотрела на него и отмечала перемены, которые произошли в нем. Новый облик заслонил прежний, молодой. Теперь его лицо было покрыто морщинами, губы сжаты. Двигался он осторожно, словно скрывая слабость, а не как молодой атлет. Война наложила на него свой отпечаток.

Меня проводили обратно в полуразрушенный шатер Ахилла, к женщинам, и дали матрас. Все лежали тихо, если не считать тех, кто стонал во сне. Место Поликсены пустовало, на него было больно смотреть.

Последняя ночь в Трое, как сказал Менелай. В последний раз я склоню голову ко сну, зная, что подо мной, внизу находится троянская земля. Сама Троя превратилась в пепелище, и с восходом солнца я увижу, как безобразные струи дыма тянутся к небу, словно скрюченные пальцы, которые молят о пощаде.

Поликсена мужественно приняла смерть. Последняя жертва войны. Я бы охотно поменялась с ней местами, так мне кажется. Только я не уверена, что мне хватило бы мужества. Мне предстоит пленницей вернуться в Спарту.

Обещание, которое я дала Гектору, я не сдержала. Я не смогла защитить Андромаху. «Ты выживешь» — так он сказал. Я выжила. Но это не помогло мне кого-либо спасти.

Эвадна, Геланор. Где вы? Погибли в огне пожара? Много лет назад мне следовало отпустить Геланора на родину, как он хотел. А я из эгоизма оставила его при себе, удержала в Трое. Его смерть на моей совести.

Сколько людей я погубила! Их тени бродят по развалинам Трои, обступают меня со всех сторон. Они погибли из-за того, что я любила Париса. И Парис тоже погиб из-за того, что я его любила.

«Ты этого хотела, Афродита?» — спрашивала я, но она ничего не отвечала. Она пообещала спасти мне жизнь. Она исполнила свое обещание. Вступать со мной в объяснения она не обязана.

Я ступила на корабль — как и предсказывала Эвадна, а я отказывалась верить. Менелай смеялся, запрокинув голову, стоя на корме и глядя, как удаляется берег. Я же, напротив, не смотрела в ту сторону. Боялась, что не вынесу вида развалин, недавно бывших великой Троей, над которой теперь клубится дым.

У меня был свой угол на корабле, Менелай там не показывался. Он занимал место возле капитана, ближе к носу корабля. Я, конечно, тоже не ходила к нему. Встречаясь на палубе, мы не разговаривали, молча проходили мимо. Странно: человек, который приложил столько сил, чтобы вернуть меня, никак не пытается воспользоваться своим успехом и даже избегает смотреть на меня. Похоже, ему достаточно сознания того, что я нахожусь на корабле.

Я чувствовала себя как покойник. Я даже думала, может, я и правда умерла, но не догадываюсь об этом. Ведь мертвые не сразу осознают, что они умерли. Однако свежий бриз, соленые брызги, качка и морская болезнь говорили о том, что я нахожусь не в царстве мертвых, а на корабле, который держит курс на Спарту.

Что меня ждет там? Меня волновало одно — как меня встретит Гермиона.

Вопреки ожиданиям мы не прибыли в Спарту. Начался сильный шторм, корабли раскидало в разные стороны. Мы не знали, куда подевался корабль Агамемнона — потеряли его из виду. Корабль Малого Аякса утонул. Боги покарали-таки его за то, что он надругался над храмом Афины и ее статуей. Двадцать шесть кораблей Менелая буря унесла в неизвестном направлении. Нас несколько дней ветер мотал по волнам, и мы не чаяли выжить. Наконец корабль прибило к берегу. Это оказалась песчаная равнина, поросшая пальмами. Нас занесло в Египет.

Египет… Мы высадились на берег, и перед нами открылся удивительный мир, состоящий из трех цветов: зеленого, коричневого и синего. Это три основных цвета Египта. Берега реки и ирригационных каналов — зеленые, все остальное — желтовато-коричневое: песок, илистая вода Нила, дома из глинных кирпичей. И сверху, надо всем этим, — безоблачная синева неба.

Менелая сразу же задержали солдаты египетского царя — фараона, который обитает в городе Мемфисе, вверх по течению Нила, — и препроводили к нему. Нам ничего не оставалось, как следовать за ним. В результате шторма Менелай лишился большей части своей дружины и при всем желании не мог оказать сопротивления.

Нил напоминал широкую гладкую ленту и нес свои воды очень медленно. Он совсем не походил ни на Еврот, ни на Скамандр. Течение воды уравновешивалось ветром, который дул в противоположном направлении с той же скоростью. Чтобы плыть вверх по течению, достаточно было поднять парус.

Фараон и его жена встретили нас приветливо, но не скрывали, что считают нас своими пленниками. О Троянской войне они знали мало. Египет жил изолированно от остального мира. С вежливым любопытством царская чета выслушала рассказ Менелая о троянских событиях. Я обратила внимание: о том, что послужило поводом к началу войны, Менелай не упомянул. Возможно, боялся, что это испортит его репутацию.

Нам с Менелаем выделили общую комнату. Отныне я была вынуждена спать с ним в одном помещении, но я надеялась, что он не станет домогаться меня. Когда он снял тунику, я отшатнулась. Огромный шрам шел через все бедро к паху. Я поняла, почему он ходит с трудом: часть бедренной мышцы у него отсутствовала. Он больше никогда не сможет бегать.

— Смотришь? Смотри-смотри, — усмехнулся он. — Вот что сделали твои троянцы. Изувечили меня. Теперь я калека.

— Ты не калека… — возразила я: он ведь может двигаться, а если не так, как в молодости, то это не самая большая беда.

— Ты не все видела! — перебил он меня, его голос вскипел от бешенства. — Смотри дальше!

Он схватил меня за руку, рывком притянул к себе и приподнял нижнюю рубаху.

— Вот что твой Парис сделал со мной!

— Мне очень жаль, — сказала я совершенно искренне.

Убийство, уничтожение, кровь, развалины Трои. Я сыта по горло страданиями и местью. Моя ненависть к Менелаю не воскресит ни Париса, ни троянских детей — они больше никогда не будут играть на улицах Трои. Мне было искренне жаль Менелая.

— Поздновато ты пожалела меня, — сказал он. — А ты не догадывалась, почему я не прикасаюсь к тебе? После стольких лет я мог бы воспользоваться супружескими правами.

— Ты говорил про Кассандру, что она осквернена. Я полагала, что ты и меня считаешь нечистой, — ответила я, менее всего желая его разубеждать. Такая точка зрения вполне соответствовала моим интересам.

— Невозможно видеть тебя и считать тебя нечистой. Невыносимо видеть тебя и знать о своем увечье. — Он со стыдом прикрыл свежий шрам. — Теперь ты всем расскажешь. Расскажешь, что Менелай дважды потерял свое мужское достоинство.

— Нет, я никому не скажу. Мы дети одной беды. Все мы игрушки в руках богов. Ни ты, ни я не заслуживаем своей участи.

— Ты заслуживаешь! Ты причина всех наших бед.

— Я не заслуживаю ни красоты, ни славы, ни любви Париса. А ты не заслуживаешь славы обманутого мужа и воина худшего, чем твой брат.

— Опять Парис! Всегда Парис! — Менелай схватил меня за голову и сжал виски. — Если бы я мог выдавить его из твоей головы!

— Не сможешь, он часть меня! — вырвалась у меня.

— Он уже в Аиде. Почему он не может там обрести покоя? Почему не может оставить нас в покое? — пробормотал Менелай.

Фараон объявил, что нас доставят в город Фивы, расположенный ниже по течению, где нам будет более удобно. На самом деле он хотел убрать нас в глубь страны, где ему проще нас охранять, чтобы мы не сбежали. При этом, насколько нам известно, он ни с кого не запрашивал выкупа за нас и вообще никому не сообщал о нашем местонахождении.

Мы отплыли на длинной ладье с позолоченными носом и кормой. Сидя под навесом из благовонного кедрового дерева, мы любовались проплывающими берегами. Под жарким солнцем изнывали крокодилы, опустив хвосты в прохладную воду. Наше плавание продолжалось несколько дней. На закате четвертого дня мы увидели на левом берегу огромные храмы, которые алели в свете заходящего солнца. Ряды колонн тянулись вдаль. Над водой разносилось глубокое гортанное пение — наверное, жрецы приступили к вечернему богослужению.

Нас встретил представитель фараона и отвел в жилище. Нервный чиновник показал нам самый большой храм. Вдоль Нила располагались гробницы — огромные священные сооружения. Гробница для нынешнего фараона тоже строится, несмотря на его молодость. «Мы должны готовиться к будущей жизни», — с важностью объяснил наш проводник.

Мы шли под крышей храма, которая покоилась на колоннах выше самого высокого дерева. Статуи размером превосходили даже троянского коня, а головой почти достигали крыши. Одни изображали фараонов, другие — странных египетских богов с головами крокодилов, шакалов, соколов. Им служили жрецы в длинных рубахах, с бритыми головами.

— Посмотри-ка.

Менелай обратил мое внимание на статую с головой крокодила.

«В верховьях Нила находится огромный город жрецов. Там есть храм — он больше, чем вся наша Троя. Перед ним стоят статуи в пять человеческих ростов. Мы должны побывать там. Как только закончится война». Парис. Парис мечтал побывать здесь, увидеть эти чудеса…

Я не буду смотреть на них без него. Не хочу. Я повернулась и выбежала из храма.

Всю ночь мне снился Парис. Он стоял рядом со мной, печалился, что так и не побывал в Египте. «Я знаю не хуже тебя, что этого никогда не будет», — повторял он свои слова.

— Тише, тише.

Менелай сидел, встревоженный, на моей кровати и тряс меня.

Парис исчез.

— Ты кричала во сне, — объяснил Менелай. — Не бойся, это всего лишь сон.

Да, Парис — всего лишь сон.

— Спасибо, — поблагодарила я.

Я была тронута тем, что он хотел успокоить меня.

Мне пришлось вернуться в храм, из которого я бежала накануне: высокопоставленные египетские чиновники пригласили Менелая на встречу. Когда я вошла в храм, у меня возникло чувство, что Парис рядом, и я пыталась смотреть на все его глазами. Я бродила в сумрачной прохладе — здесь было прохладно, несмотря на жаркий полдень, — когда ко мне подошел мальчик, взял за руку и повел в сторону. Я не понимала, что он говорит, но он, похоже, не сомневался в том, что понимает, с какой целью я пришла в храм.

— Прорицательница… очень мудрая, — вот все, что я поняла из его слов.

Я осталась ждать в маленькой комнатке. Вошла женщина — затрудняюсь определить ее возраст — и сказала:

— Я знаю тебя. Ты Елена.

— Да, — кивнула я.

Как ни странно, я понимала ее, хотя не представляла, на каком языке она говорит. Она продолжала:

— Ты оказала нам честь своим пребыванием, пусть недолгим. — Ее голос оживился. — Ты искала меня, чтобы получить один из моих эликсиров.

Я совсем не искала ее и понятия не имела о ее эликсирах, но возражать не смела.

— Да, — снова кивнула я.

— Мы, египтяне, умеем готовить самые разные снадобья, — говорила она. — Я могу сделать человека молодым, старым, могу вернуть память, могу отнять ее…

— Да, я хочу получить эликсир, который отнимает память! — обрадовалась я. — Дай мне его!

— Только те, кто много пережил, просят этот эликсир, — улыбнулась она. — Те, кто пережил мало, просят о другом. Они хотят придать своему прошлому яркость, значительность. Или сделать себя моложе — чтобы прожить жизнь заново.

Что, если я признаюсь ей? «Я вызвала ужасную войну, из-за меня погибло много людей. Мне пришлось вернуться к человеку, от которого я бежала».

— Прошу тебя, дай мне эликсир забвения! — взмолилась я. — И научи меня приготовлять его. Мне он будет нужен всегда, пока я жива!

— Это очень сильный эликсир. Он действует так, что ты ничего не будешь чувствовать, даже если у тебя на глазах убили твою мать, твоих детей.

Моя мать сама убила себя, Парис погиб, Троя сожжена. Поможет ли мне этот эликсир?

— Дай мне его, я хочу попробовать, — сказала я.

— Хорошо, — согласилась женщина и приступила к приготовлению своего снадобья.

Она протянула мне бутылочку с теплой золотистой жидкостью. Я выпила ее залпом, как было велено. Я ничего не почувствовала, кроме тепла, когда эликсир оказался в желудке.

— Подожди немного, — предупредила женщина и начала ставить на место бутылочки, горшочки и баночки.

— Научи меня его готовить, — коснулась я ее руки.

Она объяснила мне, в каком соотношении и в каком порядке нужно смешивать измельченную кору, сухие семена и сироп. Внезапно я почувствовала внутреннюю легкость и беззаботность. Мне пришлось прилагать большие усилия, чтобы запомнить ее слова, мне вдруг все показалось совершенно неважным, хотя умом я понимала значение ее рецепта.

— А теперь подумай о том, что тебя так мучило, — сказала женщина. — Пора проверить действие эликсира.

Я глубоко вздохнула и представила Трою в огне пожара, я даже ощущала запах дыма, слышала крики обреченных, но у меня было такое чувство, будто я вижу фреску. Я не испытала приступа острой боли. Но тут гибли незнакомые мне люди. Когда же я представила Париса, боль, как прежде, пронзила сердце.

— Дай мне еще, — попросила я. — Не подействовало.

— Неужели ты все еще чувствуешь боль? — удивилась она. — Боюсь, увеличение дозы окажется смертельным.

Что ж, может, оно и к лучшему, подумала я. Полное избавление от боли было бы предательством по отношению к Парису.

Мы провели в Египте семь лет. В это трудно поверить. Да, семь раз Нил выходил из берегов и заливал поля: в Египте считают годы по разливам Нила. Кто мог подумать, что наше пребывание здесь затянется так надолго и что мы его выдержим? Но эликсир… Он помог мне. Благодаря ему время сжималось, и семь лет пролетели как семь дней.

После долгих просьб Менелаю удалось получить у фараона согласие на наш отъезд, и мы отправились домой. Мы плыли вниз по Нилу, опустив парус, течение само несло нас к морю. Женщины, которые с кувшинами поднимались по крутым берегам, останавливались и глядели нам вслед: люди всегда смотрят вслед кораблю. Они стояли, прямые и стройные, и смотрели, как мы навсегда покидаем их страну.

Менелай взял меня за руку и сказал:

— У меня такое чувство, будто ты все время войны провела здесь. Да, настоящая Елена находилась в Египте и ждала меня, а в Трое был всего лишь призрак, двойник. Свою Елену, Елену, о которой я тосковал, из-за потери которой страдал, я обрел в Египте.

Он нашел такой способ примириться с прошлым, принять его.

Что касается меня, то все было наоборот. Настоящая, подлинная Елена навеки осталась в Трое, а в Египет семь лет назад приплыл призрак, двойник.

LXXV

Мы высадились в Гитионе. Именно здесь все началось в тот день, когда я пришла с Геланором на берег собирать раковины-багрянки и повстречалась в гроте с Афродитой. А десять дней спустя отсюда я отплыла с Парисом. Когда мы причаливали к берегу, я бросила безнадежный взгляд на остров Краная, который призывно возвышался среди волн и манил к себе. Ночь, проведенная там с Парисом… Меня охватила дрожь от воспоминания о ней. Нет, не только от воспоминания. Это была дрожь желания и тоски. Все позади. Впереди только чувство вины, подневольная жизнь в Спарте, роль беглой и пойманной жены.

Менелай опустил сходни и сошел на берег. Первым делом он почтил богов, совершив жертвенные возлияния.

— Благодарю вас за то, что позволили мне вернуться домой.

Он долго стоял на коленях; никто не сходил с корабля. Потом он указал рукой в мою сторону:

— Спускайся.

Это был приказ, и я подчинилась.

Уже стемнело. Следовало бы заночевать в Гитионе, а утром отправиться в путь. Правда, колесницы нас ждали, но они могли подождать и до рассвета. Но Менелай взошел в колесницу и распорядился:

— В Спарту! Я ждал этого дня целую вечность. Девушки, которые родились в год моего отъезда, давно стали матерями. Я не могу больше ждать.

Он снова сделал жест рукой в мою сторону, и я заняла место рядом с ним.

Возвращение. Возвращение по той же дороге, на которую я надеялась больше никогда не ступать. Менелай обнял меня за талию.

— Мы начнем новую жизнь, — прошептал он мне на ухо. — Так, словно прошлого не существует.

Я посмотрела на него, на изрезанное морщинами лицо и поредевшие волосы.

— Прошлое существует, — ответила я, но, не желая спорить, добавила: — Что-то нас ждет? Мне страшно.

— Скоро узнаем.

Он сжал поручень колесницы и пристально посмотрел вперед.

Перед последним подъемом нашим взорам открылась Спарта. Безмятежная и прекрасная, она спала, раскинувшись на берегу Еврота. Быстрая река ловила своими водами лунный свет и, играя, возвращала его нам. И крепость, и дворец, расположенные на вершине, были хорошо видны.

— Давай подождем здесь, — попросила я Менелая. — Лучше приедем, когда рассветет, когда во дворце все проснутся.

— Ждать рассвета, чтобы вернуться в собственный дворец? Какая глупость!

Он резко дернул поводья, и лошади тронулись с места, одолевая последний подъем.

Когда мы подъехали к воротам, было еще темно. Я обратила внимание, что ворота прежние: деревянные, выкрашенные в красный цвет. Менелай позвал стражников, и они, протирая глаза со сна, открыли ворота, не особенно интересуясь тем, кто мы такие.

Во дворе стояла тишина, только поскрипывали колеса нашей повозки. Все было залито светом полной луны, холодным белым светом.

«Ты вернешься в полнолуние». Да, я покидала Спарту в полнолуние и возвращаюсь в полнолуние, как предсказано.

Мы сошли на землю. Передо мной дворец, который я не ожидала снова увидеть. Он замер во сне.

Я медленно приближалась к нему. Неужели он ничуть не изменился? Прошедшее должно наложить отпечаток на его камни.

Мы открыли дверь и вошли во дворец. Ничего не изменилось. Будто мы с Менелаем покинули его вчера. Так же медленно я прошла по коридорам. Вошла в спальню. Свет луны падал на кровать.

— Утром узнаем все, — сказал Менелай.

Полоска лунного света переместилась. Скоро она покинет комнату, и наступит утро. Смогу ли я вынести то, что мне готовит грядущий день? Где Гермиона, уже взрослая женщина? Я хотела увидеть ее, обнять и в то же время боялась встречи с ней. Я знала, что она меня ненавидит. Разве может быть иначе?

Взошло солнце, которое не предвещало ничего хорошего. В его свете нам предстоит узнать правду. Менелай, исполненный тревоги, но все же более спокойный, чем я, переоделся и привел себя в порядок. Я не находила себе места.

Вошел отец: слуги сообщили ему о нашем возвращении. В первое мгновение я не узнала его в согбенном старце. Он не мог прямо держать голову и потому смотрел на нас искоса.

— Здравствуй, дочь! — сказал он слабым, ломким голосом.

— Здравствуй, отец.

Я сжала его костлявую руку.

Теперь, подойдя ближе, я поняла, что он почти слеп: его глаза были наполовину затянуты бельмами.

Он обнял меня, и под его одеждой я почти не ощутила плоти.

— Дочь моя, — шептал он, потом отстранился, посмотрел на меня. — Ты, кажется, постарела? У тебя седые волосы?

— Да, батюшка, — рассмеялась я впервые за долгое время. — Ведь прошло много времени!

— Я плохо стал видеть, но замечаю серебристые пряди в твоих золотых волосах и морщины на лице.

— Ты не так плохо видишь, отец! Расскажи мне, как вы жили.

— Дитя мое… — Его глаза наполнились слезами. — Мы не столько жили, сколько умирали. Столько смертей… Умерла твоя мать, умерли твои братья. А твоя сестра Клитемнестра стала убийцей. Она убила Агамемнона, когда он вернулся.

— Что? — воскликнул Менелай.

— Да, это так. Гера спасла Агамемнона во время ужасной бури, когда потонуло множество кораблей, а ваш корабль унесло в неизвестном направлении. Сигнальные костры известили Клитемнестру о том, что муж возвращается. Агамемнон высадился; он привез из Трои много трофеев и эту женщину, Кассандру… Клитемнестра устроила ему торжественный прием, сделала вид, будто обрадовалась мужу. Она расстелила для него пурпурный ковер и отвела в баню, где молодые рабыни подогревали для него воду. Кассандра же отказалась входить во дворец. Она кричала, что чувствует запах крови и что проклятие Фиеста нависло над пиршественным залом. Когда Агамемнон уже выходил из бассейна, Клитемнестра выступила вперед, словно собираясь обтереть его полотенцем, и набросила на него сплетенную ею сеть. Агамемнон в ней запутался, как рыба, и Эгисф дважды ударил его обоюдоострым мечом. Агамемнон упал в бассейн, отделанный серебром, а Клитемнестра отрубила ему голову топором.

Значит, сердце сестры ожесточилось настолько, что она отомстила за все свои обиды, за смерть дочери.

— А что стало с пленной троянкой? — спросил Менелай.

— Ее тоже убили, на пороге дворца, — ответил отец.

Значит, Кассандра мертва. Еще одна жертва.

— Кто же сейчас правит в Микенах? — расспрашивал Менелай.

— Моя дочь Клитемнестра вместе со своим любовником Эгисфом. Позор на мою седую голову. Можно ли считать, что проклятие сбылось?

— А где Гермиона? — Я вспомнила страшную угрозу Неоптолема, что она достанется ему.

— Ужасный сын Ахилла примчался сюда и увез Гермиону против ее воли. Он насильно женился на ней. Но их брак не был долгим. Он отправился в Дельфы — хотел украсть сокровище из храма Аполлона — и был убит жрецами. Он убил Приама возле алтаря — и сам погиб возле алтаря.

— А Гермиона? Где Гермиона?

— Здесь, во дворце. Она осталась бездетной вдовой и вряд ли снова выйдет замуж. Дурная слава ее матери и мужа, как клеймо, отвращают женихов.

Гермиона одинока в свои тридцать с лишним лет.

— Я должен предупредить тебя, у нее трудный характер, — сказал отец. — И это понятно: ей многое пришлось пережить. Тебе не надо сейчас встречаться с ней. Лучше подождать.

Моя дочь здесь, рядом со мной. И мне нельзя встретиться с ней?

— Разве Неоптолем не привез с собой пленницу из Трои? — спросила я.

Он взял себе Андромаху. Что случилось с ней?

— Да, с ним была высокая женщина. Она бежала от Неоптолема, когда он женился на Гермионе, но не одна. Они отправились куда-то на север.

Значит, Андромаха жива — пусть не благодаря мне. Но душа Гектора может быть спокойна.

— Что случилось с моими братьями?

— Они погибли вместе. Они собирались принять участие в Троянском походе, но гибель настигла их раньше.

Значит, Агамемнон не солгал. Братьев нет в живых. Больше нам не охотиться вместе. Одно утешение — я не повинна в их смерти. Не много отыщется мужчин, которые погибли не под Троей и к смерти которых я не имею отношения.

Я вдруг почувствовала такую усталость, что с трудом удержалась на ногах. Яркий дневной свет померк у меня в глазах. Я снова в своем старом дворце, но как все изменилось. Все мертвы.

Менелай тоже упал духом.

— Значит, я больше никогда не пожму его руку. А ведь мы перед расставанием поссорились, — сказал он, и я не сразу поняла, что речь идет об Агамемноне.

— После смерти человека всегда мучительно вспоминать последний разговор с ним: нам кажется, будто мы сказали не то, что нужно, а важное не сказали, — ответила я. — Вот и я думаю о матушке… Ах, Менелай, по силам ли людям бремя прожитых лет?

Я мечтала об эликсире забвения с его обезболивающим действием. Но нет, я должна пережить эту боль.

— Думаю, нет, — вздохнул Менелай. — Вот отчего старики так клонятся к земле.

Теперь я хотела видеть все. Каждая комната, каждый уголок будили воспоминания. Мегарон, в котором мы с Клитемнестрой выбирали женихов. Ворота, через которые я однажды сбежала с Клитемнестрой в город, а потом с Парисом в Трою. Большая поляна, по которой мы гуляли с Менелаем во время ярмарки и где впервые встретили Геланора. Где он, Геланор? Леса, в которых я охотилась вместе с братьями. Берег реки, вдоль которого я бежала накануне свадьбы.

Дерево Гермионы выросло, стало огромным. Его густая крона тихо шелестела под ласковым ветром середины лета. Нужно еще побывать возле кургана, насыпанного над жертвенной лошадью в день клятвы женихов. В тот день были посеяны семена зла, которые проросли войной. Я должна увидеть этот курган, подняться на него и проклясть его.

Курган находился довольно далеко от Спарты. Я помню, как долго шла наша процессия до того места, и всю дорогу мое сердце колотилось в груди от волнения. Теперь я проделала тот же путь со спокойным сердцем, глядя по сторонам и замечая все, что пропустила тогда: тихие долины, темные леса по обе стороны от дороги. День был жаркий, все притихло кругом.

«Насыпьте курган в память об этом дне и об этой клятве», — сказал тогда мой отец. Его голос был звучным и сильным, не то что сейчас.

Когда я подошла к кургану, он оказался выше, чем я думала. Я вскарабкалась наверх, соскальзывая, цепляясь за траву. Под этим холмом лежат лошадиные кости. Славные мужи сдержали клятву! Сидя наверху, я вспоминала их лица. Отец надеялся предотвратить кровопролитие, а на самом деле подготовил его.

Знамения. Предсказания. Если бы я могла начать жизнь сначала, я бы не обращала внимания на знамения и предсказания. Я не пыталась бы ни следовать им, ни избегать их. Если мы не считаемся с ними, они теряют свою силу, как забытые боги, которым больше не поклоняются.

Ветерок ласково перебирал траву. Как в Трое — я вспомнила луга, на которых лошади щипали траву. Троя. Лошади. Конь, который погубил город. Троил и его лошади, которых он водил на водопой. Парис, который объезжает лошадей. Гектор — конеукротитель. Все они остались на Троянской равнине. Загадочные маленькие лошадки с острова Скирос. Лошадь, чьи кости лежат под этим курганом.

Я положила голову на колени, закрыла глаза. Не знаю, что я рассчитывала найти здесь, но явно не этот мирный, наводящий дремоту холм. Я, наверное, задремала, а когда открыла глаза — передо мной стояла стройная незнакомая женщина.

Я не видела ее никогда раньше. Она, прищурившись, смотрела на меня, потом наклонилась вперед, чтобы лучше видеть.

— Ты не так уж прекрасна, — проговорила она.

— Вот и хорошо! — улыбнулась я, гадая, кто она такая. — Наконец-то слышу что-то новое. Старый припев «Ты прекрасна, ты прекрасна» мне порядочно надоел.

— Конечно, найдутся подхалимы, которые будут утверждать, что ты по-прежнему прекрасна. — В ее голосе и во взгляде была враждебность.

Я не вставала, тогда она тоже села рядом, прикрыв глаза.

— Я узнала — мы все в Спарте уже знаем, — что Елена вернулась.

— Да, после долгих скитаний, — кивнула я, решив, что это горожанка.

— Если точно, прошло двадцать семь лет… — Она не договорила.

Было что-то в ее голосе, наклоне головы… Я посмотрела ей в глаза и встретила ответный взгляд карих глаз.

— Для нас в Трое время шло иначе. По-моему, не без вмешательства богов. Но я не спорю с тобой: если ты говоришь «двадцать семь лет», значит, так оно и есть, — ответила я.

— Это значит, что твоей дочери сейчас тридцать шесть лет. Твоей дочери Гермионе, которую ты бросила. Ты когда-нибудь вспоминала о ней?

Эта горожанка удивительно дерзкая, раз отваживается допрашивать меня, как бы то ни было — царицу Спарты.

— Каждый день, — послушно ответила я. — Она была со мной в Трое. Ходила со мной по городским улицам. Грелась у камина во дворце Приама. Взбиралась на гору Ида.

— Ничего подобного! — вырвалось у нее.

Гермиона? Неужели Гермиона?

— Ты?! Ты…

— Я — твоя брошенная дочь! — Она вскочила, чтобы лучше видеть меня. — Ты всех нас бросила, и меня тоже. Ты бросила меня, как надоевшую игрушку. Да, я Гермиона! Будем знакомы, матушка!

— Дочь, родная моя.

Я тоже поднялась на ноги, но не так быстро, как она.

— Ты называешь меня «дочь»? Я стыжусь того, что я твоя дочь! Дочь Елены Троянской! Какое звание может быть позорнее?

Я смотрела на нее и не узнавала. Ничего не осталось от прежней девочки. Темно-каштановые волосы, карие глаза, лицо миловидное, но из-за него никто не стал бы воевать. Из-под платья видны широкие ступни ног в крепких сандалиях.

— Мой позор — не твой позор, — сказала я.

— Я часто прихожу на это место. Пытаюсь понять, что тут началось и как.

— Тебе не удастся. Холм — всего лишь холм, трава — лишь трава. Тебе нужно было бы услышать слова отца, увидеть лица мужчин, которые тут собрались.

Я протянула руку — мне хотелось обнять ее, хотя бы коснуться, — но она отстранилась.

— Как ты могла бросить меня? — спросила она. — Разве мать может бросить свое дитя? И убежать с мальчишкой, ведь он был немногим старше меня.

— Я не хотела тебя оставлять. Я хотела взять тебя с собой. Но ты отказалась. Ты решила остаться с черепахами.

— Мне было всего девять лет! Я даже не понимала, о чем ты говоришь.

— Да, Парис тоже так считал.

Я сделала шаг к ней, но она снова отодвинулась.

— Парис! Не произноси при мне это имя! Имя человека, который украл у меня мать, лишил бабушки, а потом и отца отнял на много лет.

Когда-то он ей нравился. Но сейчас он означал для нее только список ее потерь.

— Парис…

— Я не хочу слышать это имя! — оборвала она меня и отвернулась, чтобы уйти.

— Подожди! — побежала я следом. — Пожалуйста, не уходи.

Она резко обернулась, подхватив свое платье.

— Сколько раз я повторяла эти слова: «Не уходи! Не уходи!» Я умоляла тебя, но ты не слышала. Ты была слишком далеко.

— А бабушка… расскажи про нее.

— Это я нашла ее! Да, я!

— Нет! — Я пошатнулась от ужаса. Такой картины я не рисовала в своем воображении. Я надеялась, что это был кто-то из слуг. Или охранник. В конце концов, отец. Но не Гермиона же!

— А что тебя так пугает? Ах, тебе это в голову не приходило? Я пришла к ней в комнату — она любила завтракать со мной, если ты помнишь. А куда я еще могла пойти после того, как ты сбежала? Я пришла рано-рано и нашла ее там. Она повесилась еще вечером, поэтому, как мне объяснили, так посинела. Я взяла эти проклятые лебединые перья и сожгла их в жаровне. Будь моя воля, я и тебя бы сожгла!

Я должна обнять ее, хоть она меня и отталкивает. Я обвила ее руками и заплакала. Гермиона перестала сопротивляться, стояла неподвижно.

— И правильно бы сделала, — пробормотала я. — А этот лебедь… Пусть он оставит нас в покое. Давай сходим на могилу бабушки.

Усыпальницу устроили в пещере естественного происхождения на склоне холма недалеко от дворца — ее только немного расширили. Там покоился прах матушки, Кастора, Полидевка и было оставлено место для отца.

— Я прихожу сюда каждый день, — сказала Гермиона. — А двоюродная сестра Электра ходит на могилу своего отца. Она поклялась отомстить за него.

Малышка Электра. Теперь она тоже взрослая женщина. Неужели кто-то может оплакивать Агамемнона, тем более — сестра убитой им Ифигении?

— Я не думаю, что за его смерть нужно мстить, — неуверенно сказала я: мне не хотелось оттолкнуть от себя Гермиону.

— Но ее мать завела любовника! — возмущенно ответила она. — Похоже, это у вас семейное.

— Да, таково проклятие Афродиты!

Я не удержалась от улыбки, но не стала рассказывать о нем: я сыта по горло проклятиями, предзнаменованиями, предсказаниями оракулов. Все, что меня волнует сейчас, — это моя дочь.

— Вот бабушкина могила.

Гермиона указала на большую гробницу из серого камня, вмурованную в землю.

— Матушка, это я, Елена, — упала я на холодный камень и прижалась к нему губами. — Твоя Елена.

Мне не надо было рассказывать ей о том, что случилось со мной после нашей разлуки, о том, что я пережила, о гибели Трои. Мертвые не требуют от нас полного отчета, их не интересуют подробности.

— А это твои братья, — указала Гермиона на две другие гробницы.

Я встала перед ними на колени и попросила их о помощи:

— Вы всегда были моими наставниками. У вас я научилась многому.

Я не стала говорить своим родным, как скорблю по ним. Они это и сами знают. Не следует говорить мертвым того, что они сами знают. Это обижает их.

— А эта гробница для твоего отца, — сказала Гермиона. — На мне род Тиндарея обрывается. Я последняя.

— Рано делать такие выводы. Ты еще можешь выйти замуж и родить. Неоптолем был недостоин тебя. Я видела, какие бесчинства он творил в Трое. Сейчас ты свободна и непременно встретишь человека, которого полюбишь.

— Поскольку я дочь Елены, все… — начала было она, но я решительно перебила ее:

— Все считают тебя прекрасной и страстной, не так ли?

Я еще раз внимательно посмотрела на нее: милое лицо, густые волосы.

— Страстной? — Она покраснела. — Не знаю…

— Ты не узнаешь, пока тебя не коснется мужчина, которого ты любишь. Мы, женщины, так устроены: у нас сначала любовь, потом желание. У мужчин все обстоит наоборот.

Так я встретилась со своей дочерью, и мы сделали первые шаги к примирению. Прошлое существует и всегда будет существовать, что бы ни заявлял Менелай, и Гермиона долго будет относиться ко мне с недоверием. Но она, хоть и настороженно, впустила меня в свою жизнь, а на это я могла только надеяться.

LXXVI

Опасаясь вспугнуть Гермиону, как присевшую на цветок бабочку, я в течение нескольких дней не пыталась приблизиться к ней. Я позволяла ей жить своей жизнью, но пристально наблюдала за ней, стараясь, чтобы она этого не замечала. Время и только время поможет мне вернуть дочь. Нужно набраться терпения.

А времени у меня был избыток. У меня не было никаких забот, я ни к чему не стремилась и ничего не чуралась. Я смотрела на наш дворец и владения — столь скромные по сравнению с троянскими — и радовалась тому, что все здесь устроено так, что не требует моего внимания. Налаженная жизнь мало изменилась со времени моего отъезда. Дворец остался каким был: ни новых залов, ни новых украшений. После смерти матушки отец потерял интерес к быту. Не знаю, имел ли отец намерение жениться повторно. Лишь однажды он сказал мне, глядя перед собой слезящимися глазами с бельмами, что никто не согласится связать свою жизнь с домом Тиндарея, над которым теперь тяготеет проклятие Атридов.

— В таком случае мы с Менелаем просто созданы друг для друга, — заметила я и спросила как можно непринужденнее: — А что сталось с этолийской девушкой-рабыней, которую бросил Менелай? Помнится, она ждала ребенка.

— Она родила близнецов. Теперь они уже взрослые, живут во дворце. Они надеялись, что я умру, Менелай не вернется живым из похода, а у Гермионы не родится наследник. С возвращением Менелая их надежды на трон рухнули, они сильно разочарованы. Посоветуй Менелаю наградить их и отослать подальше.

Все узлы, которые я разрубила, сбежав с Парисом, теперь придется завязывать заново.

— Я хочу повидать Клитемнестру, — сказала я. — Ты встречался с ней в последнее время? Она приезжала в Спарту?

— Нет, ни разу не приезжала. И я не ездил к ней. Я не хотел оставлять Спарту в руках этих близнецов во избежание беспорядков. Это было бы неосмотрительно.

— Давай вместе навестим сестру. А Менелай не допустит никаких беспорядков.

— Боюсь, силы стали не те, — вздохнул отец. — Я не выдержу тряской дороги, а потом еще подъем в гору.

Я обратила внимание, что отец очень мало расспрашивает меня о Трое. Она его нимало не интересует. Возможно, любознательность исчезает по мере старения вместе с силами? Или он, как матушка, тяготится моим позором?

— А я поеду в Микены через несколько дней, — сказала я.

Я очень хотела увидеть Клитемнестру, поговорить с ней о нашей жизни.

Менелай был крайне недоволен и даже хотел запретить поездку. Моя сестра убила собственного мужа и открыто жила с другим мужчиной!

— Я не оправдываю ее поступка, он мне внушает ужас. Но она моя единственная сестра. И потом, ведь твой брат совершил чудовищное преступление против нее. Она не смогла с ним смириться. Ведь ты любишь своего брата, несмотря на все, что он совершил. Так и я люблю свою сестру. Я хочу повидать ее, иначе в моей жизни будет еще одна потеря.

— Ты, наверное, хочешь взять с собой Гермиону? Я не пущу ее к этой женщине.

Я хотела возразить: разве Гермиона одно время не жила у Клитемнестры? Но решила, что Менелая все равно не переубедить.

— Хорошо, — кивнула я. — Я поеду одна. Если не считать охранников и возниц, конечно.

— Будь осторожна там. — Он пожал мне руку.

— Ты думаешь, сестра представляет для меня опасность? — удивилась я его подозрениям.

— Ты не видела ее много лет. Ты не знаешь, как она изменилась. — Вид у него был виноватый.

— Так же, как мы с тобой. Постарела. Хорошо, я буду осторожна, — пообещала я.

Я еду в Микены! Я снова увижу Клитемнестру, останусь с ней наедине, без сковывающего присутствия наших мужей. Об Эгисфе я почему-то совсем не думала, он вылетел у меня из головы. День был ясный. Я ехала в одной колеснице, слуги — в другой, а за нами тряслась повозка с подарками. Над их выбором я долго ломала голову. В Спарте не найти того, чего нет в Микенах: алебастровые кувшины, расписные вазы, прозрачные ткани. Мы спустились в долину и поехали среди деревьев, садиков и ячменных полей. Здесь не было разрушений, как в окрестностях Трои, но нехватка мужчин проявлялась в каком-то запустении. Земля имела сиротский вид. Многие не вернулись из-под Трои, и должно вырасти следующее поколение, чтобы вернуть землям цветущий вид.

Почему они все отправились воевать? Неужели Менелай обладал такой силой убеждения? Наверное, он посулил им скорую победу, славу, трофеи. Ни одно из этих обещаний не исполнилось. Вернулись немногие и нескоро, трофеи достались только вождям. Вместо того чтобы обогатить Спарту, война истощила ее.

Возница указал на тополиную рощу у ручья.

— Здесь Менелай собирал армию, — пояснил он.

Про клятое место, подумала я. Отсюда начали люди свой гибельный путь. Чуть в стороне рос платан. Наверное, Менелай посадил его, чтобы отметить начало войны. Я похолодела при виде его. Мне припомнился троянский дуб, другой символ войны. От него ничего не осталось.

Равнина закончилась, сменившись гористой местностью. Колесницы легче одолевали подъем, чем тяжелая повозка. В небе кружились ястребы.

Нужно было сделать остановку на ночлег. Мы облюбовали небольшую горную долину, которая казалась уютной и защищенной от ветра. Птицы уступили место летучим мышам, которые рассекали воздух на фоне темнеющего неба. Усталая, я быстро уснула. Мне даже не потребовался эликсир забвения.

С первыми лучами солнца мы снова отправились в путь. Однако ночью предостерегающие слова Менелая почему-то всплыли в моем спящем сознании и теперь окрашивали все, что я видела, в мрачные тона. Предчувствия усиливались по мере приближения к Микенам. Вдруг все вокруг стало зловещим. Небо затянулось тучами.

Что меня ждет? Наивной казалась моя надежда, будто мы с Клитемнестрой встретимся как ни в чем не бывало. Следовало вперед послать вестника с предупреждением о приезде. Нужно было предоставить Клитемнестре возможность либо подготовиться к встрече, либо отказаться от нее. Я все крепче сжимала поручни колесницы.

Мужчины-охранники болтали и смеялись. Для них жизнь была прекрасна. Сердце у меня стучало, как у зайца, за которым гонится свора собак. Что-то грозное нависло над нами, чего никто не видит. Но мое видение становилось тем отчетливее, чем ближе к Микенам.

«Скорее, скорее!» — хотелось мне поторопить возницу. Возможно, мы успеем до того, как непоправимое случится. Важно успеть. Я не случайно выбрала день для своей поездки, теперь я понимала это.

— Быстрее! — крикнула я. — Нужно поспешить.

— Успеем, моя госпожа, — улыбнулся возница. — До темноты целый день впереди!

— Мы опоздаем! Прошу тебя, скорее! Пусть остальные едут за нами, а ты гони во весь опор!

— Это вредно для лошадей. — Возница озадаченно посмотрел на меня. — Они и так устали.

Почему моя судьба всегда связана с лошадьми?

— Сейчас не до лошадей! — крикнула я. — Случится ужасное, если мы опоздаем!

Он попытался спорить, но как-никак я была царицей и пресекла его возражения.

— Как прикажешь, моя госпожа, — вздохнул возница и хлестнул лошадей.

Мы помчались вверх, только камни выскакивали из-под колес. Мы почти летели, но на сердце у меня не стало легче. Его сжимало предчувствие, самое ужасное с тех пор, как я увидела сон, в котором Париса ранит стрела.

Последний подъем! Я хорошо помнила этот пейзаж. Вот сейчас за поворотом покажется каменная мощь дворца, вырастающего из горы.

От изнеможения лошади замедлили шаг, но я умоляла возницу гнать изо всех сил. С виду дворец казался мирным, безобидным. На какое-то мгновение я почувствовала себя идиоткой, испытав при этом огромное облегчение.

Вдруг из ворот вылетела колесница. Взгляд у лошадей был дикий, возница с криком хлестал их пуще, чем мой. За колесницей бежали люди, лучники метили в возницу. Но он был уже вне досягаемости.

— Он опрокинет нас, — сказал мой возница.

И правда, дорога была узкая, двум колесницам не разъехаться. Мой возница попытался съехать на обочину, но колеса застревали в колее, и нам удалось освободить только половину дороги, а сумасшедшая колесница неслась прямо на нас. Она попыталась обогнуть нас, но накренилась набок и остановилась. Возница сошел на землю и взял поводья, чтобы провести лошадей мимо нас.

Его плащ и руки, сжимавшие поводья, были запачканы кровью.

— Прочь с дороги! — крикнул нам юноша, хватаясь за меч. — Не смотрите на меня!

Но я не могла отвести от него глаз: возница был юн, строен, хорош собой.

— Кто ты такой? — спросила я. — Что ты натворил?

Мое вещее предчувствие давало мне право спрашивать его. Но он-то об этом не знал, он видел только то, что мы ему не подчинились.

Он в бешенстве посмотрел на меня, но меня спасло то, что я так ненавидела: он узнал меня.

— Елена? Да, ты Елена. Ты во всем виновата, и в том, что случилось сейчас, — тоже! — воскликнул юноша, однако втыкать в меня меч не стал.

— Я не имею никакого отношения к тому, что ты натворил. Я даже не знаю что.

— Я отомстил за отца. Я это сделал не сразу, но я был ребенком, когда его убили. Сын должен вырасти и возмужать, тогда он сможет отомстить за отца.

— Кого же ты убил? — воскликнула я.

— Свою мать.

Орест, крошка Орест. Это он.

— Ты убил… свою мать?

Не знаю, что было ужаснее: его ли поступок, или то, с каким спокойствием и гордостью он говорил о нем?

— Я исполнил свой долг. И ее любовника Эгисфа я тоже убил.

Орест пошатнулся, и я догадалась, что это не безразличие и не гордость, а потрясение столь глубокое, что он плохо осознает происшедшее. Он сел в колесницу.

— Поезжай приберись! — крикнул он. — Она ведь твоя сестра. А моя сестра ее ненавидела. — Свистнув, он пустил лошадей в галоп и исчез в облаке пыли.

Я повисла на руках своего возницы.

— Вот почему сердце подсказывало мне, что нужно спешить. И все же мы опоздали. — Я понимала, что мои слова звучат нелепо, как любые слова в такие минуты.

Нас окружила толпа преследователей убийцы.

— Вы позволили ему уйти! — кричали они.

— Как мы могли остановить его без оружия? — ответил возница.

Толпа стала надвигаться на него, выставив копья, луки и мечи.

— Лучше не теряйте времени зря, а следуйте за ним, — вмешалась я. — Я Елена, сестра вашей царицы. Дайте мне пройти к ней.

От моих слов их возбуждение и ярость только усилились.

Это ты во всем виновата! Ты навлекла на всех столько бед! — выкрикнул кто-то. — Если бы не ты, ничего бы не случилось!

— Мне надоело слушать эти глупости, — оборвала я. — Я должна пройти к убитой сестре. Пустите меня.

Теперь незачем было торопиться. Мы дождались, когда подъедут вторая колесница и повозка с никому не нужными подарками. Из колесниц, где мы чувствовали себя в безопасности, пришлось выйти, и мы быстрым шагом пошли к воротам, над которыми возвышались фигуры львов. Каждый раз я проходила под ними с тяжелым сердцем, но сегодня мне то чувство казалось чуть ли не радостным.

Ни охранников, ни слуг. Тишина. Двери широко открыты, они, словно рана, выставляют напоказ внутренности дворца. Мы переступили порог. Никто не вышел нам навстречу. Неужели все побежали вдогонку за убийцей? Я пошла вперед. Я первой должна увидеть сестру. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидела тени, которые шевелились в кругу, стоя на коленях.

Наверное, в центре круга и лежит моя сестра. Я подошла вплотную, только тогда тени в плащах заметили меня.

— Это царица? — спросила я.

Одна из фигур откинула капюшон и посмотрела на меня.

— Кто ты такая? Неужели Елена? Не может быть!

— Может быть. Это я.

— Она считала, что ты умерла. Оказалось, все наоборот: она лежит мертвая, а ты жива.

— Как все случилось? — Я хотела услышать рассказ из уст тех, кто ее любил, а не из уст ее убийцы. Может, человеческие слова хоть немного смягчат ужас того, о чем объявил Орест.

— Ее убил собственный сын, когда она вышла встретить его. Он отсутствовал много лет и вот вернулся, к ее великой радости. Но он вернулся с единственной целью — убить ее. Он ударил ее мечом в тот самый момент, когда она протянула ему навстречу руки для объятия. Удар оказался смертельным. Она только успела сказать: «Орест?» — и упала. Так она и лежит. Мы накрыли ее тело, но не касались его. Подготовить ее к погребению должна семья. Но рядом нет ни одного члена семьи, который бы это сделал.

— А что же Электра? — спросила я.

— Она не станет выполнять ритуал. Она сейчас приносит жертвы на могиле отца и рассказывает ему о том, что он отмщен.

— В этом нет ничего удивительного, — сказала другая женщина. — Она ходит на могилу отца каждое утро и каждый вечер. Она делает вид, будто этого требует дочерний долг почитания. На самом деле она там разжигала свою ненависть к матери и тешила себя мечтами о мести. Думаю, что она заразила Ореста своей ненавистью, она подговаривала его отомстить. У него не было причин так ненавидеть мать, как Электра.

— Она вызвала Ореста в Микены, чтобы сделать его орудием убийства. Теперь его будут преследовать злобные эринии, но ей-то что? Нет, она не станет готовить свою мать к погребению.

— Хорошо, это сделаю я. — И я наклонилась, чтобы поднять покрывало: мне было страшно увидеть, что под ним, но я была должна это сделать.

Покрывало медленно соскользнуло до пояса, открыв голову, плечи, грудь. Длинные волосы закрывали лицо, плечи и грудь были в крови, которая образовала лужу. Я попыталась убрать волосы с лица, но мне это не сразу удалось: кровь приклеила их концы к телу. Наконец я увидела лицо сестры с широко раскрытыми, удивленными глазами. Чем объяснялось это удивление: встречей ли с Орестом после долгой разлуки или встречей со смертью? Я осторожно закрыла ей глаза.

— Если бы я встретилась с ней раньше, то, возможно, ее встреча с сыном не закончилась бы смертью, — сказала я.

— Или закончилась бы еще одной смертью! Ты этого тоже заслуживаешь! — раздался пронзительный голос.

Я обернулась и увидела молодую женщину, как и все — в темном платье, но с усмешкой на лице.

— Ты, наверное, и есть Электра? Добрая, любящая дочь, о которой я столько слышала?

— Спроси моего отца, и он подтвердит тебе, что я любящая дочь. Спроси эту… — она кивнула в сторону Клитемнестры, — и она тебе скажет обратное. Ответ на любой вопрос зависит от того, у кого спрашивать.

Она подошла так близко, что я могла хорошо рассмотреть ее лицо с тяжелыми, грубыми чертами, как у Агамемнона. Мне даже на миг показалось, будто я снова вижу его.

— Вы с моей матерью — как две капли воды. Воистину сестры. Обе изменницы и предательницы своих мужей.

— Таково проклятие, наложенное на нашего отца. Горько видеть, когда твои дочери выходят замуж не один раз.

— Выходят замуж? Ты так называешь неприкрытое бесстыдство? — Она вскинула голову. — Я с удовольствием отправила бы тебя к сестре.

— Для этого ты слишком труслива, — спокойно ответила я. — Ты предпочла годами лелеять свою ненависть и дожидаться, когда подрастет твой брат. Ты хотела его руками воплотить свой замысел. У самой не хватило духу!

Я не боялась ее: я была уверена, что сильнее ее, несмотря на мой возраст. Мне хотелось схватиться с ней, наказать ее немедленно, не из благородства, — этого жаждала моя душа. И я добилась своего: разъяренная, она набросилась на меня. Я прижала ее к стене, схватила за волосы и сказала, задыхаясь:

— Твоему отцу стыдно за тебя сейчас. У тебя не больше сил, чем у дряхлой собаки, которая только лает. Впрочем, он тоже был хвастун. Возможно, он тебя понимает.

Я не стала разбивать ее голову о стену, отпустила ее. Я, к стыду своему, поняла, что хотела, использовав дочь, свести счеты с ее отцом, уже недосягаемым для меня.

— Убирайся! — крикнула я. — Оставь нас, твое присутствие оскорбляет тень твоей матери.

Домочадцы все это время сидели молча, потрясенные сценой. Когда Электра выбежала из комнаты, они прошептали:

— Так ей и надо.

— А где… его тело? — Я не смогла выговорить имя Эгисфа.

— Снаружи… Он готовился к жертвоприношению возле алтаря, когда Орест пронзил его сзади копьем. Он упал на алтарь.

— Да, они достойны друг друга — эти брат и сестра.

Я передернула плечами.

Агамемнон убил прекрасную не только лицом, но и душой Ифигению, оставив жизнь этим двум чудовищам. Агамемнон никогда не отличался умом. Или он чувствовал, что Артемида хочет получить в дар самое лучшее, что есть у него? Я затрясла головой, отгоняя эти мысли. Не думать об Агамемноне, не думать о войне. Эти мысли не должны осквернять ритуал погребения.

Гробница для сестры была давно приготовлена рядом с Агамемноном. Мне казалось неправильным хоронить их вместе, но если сестра за многие годы не приказала перенести свою гробницу в другое место, значит, таков был ее выбор. Покрывая ее лицо саваном, я попрощалась с ней.

— Благодарю тебя за то, что ты отвела меня в Спарту в тот летний день. Ты первая показала мне мир за крепостными стенами. Я тебя никогда не забуду.

Мы осыпали саван полевыми цветами — многие я впервые увидела в тот далекий летний день. Оставалось только опустить тяжелую крышку гробницы.

LXXVII

Прошли годы. Время текло иначе, чем в Трое. Там отдельные дни сплетались в тугую нить, спрессовывая время. Здесь, в Спарте, все было наоборот: нить расплеталась, рассыпалась на отдельные дни, каждый из которых тянулся как десять. Я не случайно использую эти сравнения: никогда я так много не пряла и не ткала, хотя из-под моих рук не выходило ничего такого прекрасного, что могло бы сравниться с картиной, погибшей в Трое.

В этом безвременье лето сменялось осенью, осень — зимой. Скончался отец. Узнав о судьбе Клитемнестры, он совсем сгорбился, сник перед тем, что считал исполнением проклятия, тяготевшего над его домом. Его смерть прошла почти незамеченной: по сути, он умер гораздо раньше.

Все, все умерли. Матушка, отец, братья, сестра. Осталась только я с Менелаем и Гермионой. Мы с Менелаем жили мирно — это был бесстрастный мир стариков, который наступает, когда все страсти умерли или убиты. Подобно искалеченным, но уцелевшим воинам, мы смотрели друг на друга уже не как противники, но как товарищи, оглядываясь на поле боя, усеянное телами погибших, может быть, лучших, чем мы, но погибших.

Товарищами мы и останемся до конца дней. Никогда больше мы не будем мужем и женой в подлинном смысле слова. Товарищи, приятели, старые солдаты. Но только не любовники, не муж и жена. Раны телесные и душевные сделали это невозможным.

В конечном итоге меня это устраивало. Я смогла протянуть Менелаю руку, приняла решение служить ему опорой в старости и сама надеялась найти в нем опору последних дней.

Что касается Гермионы, то годы смягчили ее сердце, изгладили ее обиду на меня. Мы вместе трудились у прялки, у ткацкого станка (исконные женские занятия, за которые спасибо богам!), занимались хозяйством и сумели лучше узнать друг друга.

Она не походила на меня. Ребенок никогда не бывает похож на своих родителей. Но в это трудно поверить, пока он не повзрослеет. Наши дети всегда остаются частью нашего существа, даже после своего рождения, поэтому мы верим, что тоже являемся их частью. А это совсем не так. Они другие, они хранят свои секреты и носят в душе свои разочарования. И счастлива та мать, с которой они захотят поделиться ими.

Своим пристрастным взглядом я видела, что Гермиона живет иначе: строгая, дисциплинированная, одинокая. Она умело присматривала за домом. Но ни один мужчина не хотел ввести в свой дом дочь вызвавшей войну Елены и вдову беспощадного Неоптолема. Виноватая без вины, она стала изгоем.

Казалось, она примирилась со своей участью. Она умела смиряться куда лучше, чем я. Возможно, она унаследовала эту способность от Менелая. Как я уже говорила, она мало походила на меня. Со временем она стала относиться ко мне если не с любовью, то сердечно и тепло.

И тут к моей дочери посватался Орест. Он не имел ничего общего с тем полусумасшедшим убийцей, которого я повстречала по дороге в Микены. Это был сдержанный, уверенный, вежливый человек. Со всем почтением он пришел к Менелаю просить руки Гермионы.

Они с Менелаем уединились, я не присутствовала при их разговоре и его содержания не знаю. Знаю только, что некоторое время спустя Менелай появился на пороге комнаты, говоря: «Я согласен». Впрочем, Менелай теперь был абсолютно со всем согласен. Позже, когда Оресту оказали все предписанные законом гостеприимства знаки внимания и уложили спать, Менелай мне сказал, что Орест наконец-то искупил грех матереубийства. В свое время он разрывался между двумя противоречащими друг другу требованиями: долг требовал, с одной стороны, отомстить за отца, а с другой стороны, почитать мать. После убийства Клитемнестры Ореста долго преследовали змееволосые, собакоголовые эринии с крыльями, как у летучих мышей, и громко щелкающими кнутами. Он едва не потерял рассудок, временами падал без чувств, переживал приступы неистового безумия.

— Теперь это позади, Елена, — говорил Менелай. — Все позади.

Да, все позади. Я смотрела на него: вместо исполненного сил жениха передо мной стоял старик. А что видел он, глядя на меня? Думаю, это зрелище тоже не радовало глаз.

— И что же? — спросила я.

— Проклятие, наложенное на оба наших дома, исчерпало себя. Гермиона свободна от него, Орест заплатил сполна и очистил себя от скверны. Подумай только — наши внуки будут самыми обычными людьми! Никаких проклятий, предсказаний оракулов, богов вместо родителей! Как я завидую им.

— Да, они узнают свободу, которой не было у нас, — согласилась я.

«И не узнают величия и славы», — прибавила про себя.

Мы выдали Гермиону замуж за Ореста, отпраздновали свадьбу. Она с радостью покидала дом своего вдовства и уныния. Она призналась мне, что давно была влюблена в Ореста! Она призналась мне, даже не догадываясь, какой наградой стало для меня ее доверие.

— Видишь, все к лучшему, — сказала я. — Иногда жизнь исполняет самые заветные наши желания.

У Гермионы и Ореста родился сын Тизамен. Гермиона попросила меня принять его, что я и сделала с превеликой радостью, хотя повитуха была рядом. Я взяла внука на руки раньше, чем его мать, смотрела на сморщенное красное личико и благодарила судьбу за долгие, тусклые годы, которые мы прожили рядом с Гермионой, — без них не было бы этой минуты. Супружество, рождение — эти явления, казалось бы, навсегда стертые ужасом войны, снова заблистали передо мной.

— Он не будет героем, — приговаривала Гермиона, баюкая сына. — Его не призовут великие дела. Он будет честно делать самые обычные дела, земные, как и положено смертному. Матушка, по-твоему, этого достаточно?

Я наклонилась и погладила дочь по волосам — она редко позволяла мне этот жест, но момент был особый.

На мою жизнь хватило героев, — ответила я. — Тизамен проживет прекрасную жизнь. Ему незачем становиться героем.

— Век героев миновал. — В комнату вошел Менелай. — И что касается меня, я ничуть об этом не жалею.

— Батюшка, твое стремление быть героем чуть не стоило тебе жизни, а меня надолго лишило отца.

Гермиона посмотрела на него с состраданием.

— Все эти герои… — задумчиво сказал Менелай. — Все они погибли. А мы, не такие герои, живем и радуемся солнышку. И я не желаю тебе лучшей участи, мой внук. Ни в коем случае не становись героем.

Век героев действительно миновал, и Тизамену не стать героем, даже если он очень захочет. Большой бронзовый занавес — он опустился с небес — отделил нашу эпоху от эпохи героев, и никому не дано проникнуть сквозь этот занавес. Каждый век имеет свои славные страницы, но время моего внука не может повторить заново время Менелая.

Троянская война стала темой песен, поэм, сказаний. Уходя из воспоминаний живых людей, она приобретала все большее значение. Мужи с гордостью возводили свою родословную к тому или иному герою, а каждый участник войны занимал место между богами и титанами. Позор человеку, который на вопрос «Где ты был во время Троянской войны?» не мог ответить: «Под Троей».

Троя, Троя… Человечество влюбилось в Троянскую войну, потому что она ушла в прошлое, которое не представляет опасности.

LXXVIII

Все меньше и меньше ветеранов войны оставалось в живых. Мы редко встречались с ними. Раз или два приезжал Идоменей, как-то раз нас навестили сыновья Нестора. Старый Нестор вернулся живым и стал спокойно править своим царством как ни в чем не бывало. Участь других сложилась не столь удачно. Несколько раз приезжал в Спарту сын Одиссея, Телемах, расспрашивал о своем пропавшем отце. Одиссей вернулся спустя двадцать лет после войны и нашел дела на Итаке в большом беспорядке. Доходили слухи, что Диомед правит на Аргосе. Однако новости с трудом доходили через горы до нас, а на дорогах орудовали грабители и отбивали охоту путешествовать. Наш мирок сужался, отрезанный от большого мира горами, заброшенными дорогами, разрушенными мостами. Чем сильнее становилась изоляция, тем больше люди хотели историй о Троянской войне, когда греки совершили свое невероятное путешествие. Они грели душу тех, кто не мог путешествовать даже по собственной стране. Считалось, якобы Троянская война обогатила греков, но никогда они не были так бедны, как после нее. Многие ли получили долю из сияющей груды трофеев, разложенных на берегу?

Гермиона, казалось, совершенно довольна своей жизнью. Орест обожал ее. Он полностью излечился от безумия, которое терзало его, и производил впечатление вполне уравновешенного человека. Он часто сопровождал Менелая, вникая в дела управления, так как понимал, что станет его наследником. Два царских дома объединились навек, оставив проклятия в прошлом, как в запечатанном сосуде, откуда им не вырваться и не пролиться в настоящее. Малыш Тизамен напоминал свою вторую бабушку Клитемнестру, и через него я снова касалась сестры. Казалось чудом, что эта идиллия выросла на крови немыслимой микенской трагедии.

Не меньшим чудом казалось и наше с Менелаем мирное житье в старом дворце.

Менелай по-прежнему с удовольствием охотился. Он любил брать с собой слуг, а также Ореста с маленьким Тизаменом. Менелай говорил: Тизамен не должен помнить времени, когда он не умел охотиться! Если бы мои братья были живы, с какой радостью они учили бы мальчика. Я рассказывала внуку о них, старалась поддерживать память, но она неизбежно изглаживалась. Так все мы уходим — сначала из жизни, потом из памяти.

В разгар лета Менелай собирался на охоту. Собаки рвались вперед; копья сияли; слуги несли колчаны с запасными стрелами. На Тизамене была охотничья шапочка с клыками вепря, сделанными из дерева. Его пухлые ножки быстро уставали, и Орест брал его на плечи. Менелай держался прямее и выглядел бодрее, чем обычно в последнее время, и меня это радовало.

— Вернемся через несколько дней, — сказал он. — Мы дойдем до подножия Тайгета — посмотрим, чем там можно поживиться.

В другой раз я, может, отправилась бы с ними. Но в тот день я рада была остаться дома из-за упадка сил. Сколько же мне лет? Трудно сказать: время так странно текло после нашего возвращения, да и я давно перестала считать. Наверное, не меньше шестидесяти. Возраст меня давно не заботил, но все-таки эта цифра пугала.

Не прошло и трех дней, как все изменилось. Под вечер второго дня я увидела, как в сумерках на гору поднимается печальная процессия. Люди шли слишком осторожно, чтобы можно было принять их ношу за тушу оленя на шесте. Они несли самодельные носилки, а на них лежал человек, закутанный в одеяло. Я побежала навстречу, как та девочка много лет назад. Я сразу поняла, что это Менелай.

— Его ужалила ядовитая змея, — объяснил Орест. — Он наступил на нее.

Орест откинул одеяло и показал распухшую лодыжку, от которой тянулись наверх зловещие красные полосы.

Лицо Менелая было неподвижно, только глаза испуганно бегали.

— Елена… — прошептал он, не размыкая губ: они не слушались.

— Не разговаривай. — Я взяла его за руку. — Береги силы. Мы найдем противоядие.

Найдем ли? Если бы Геланор был здесь! Ах, Геланор, Геланор! Я до сих пор скучала по нему, так и не свыклась с этой потерей. Он бы придумал, что делать. Я послала слугу за нашим врачом. Менелая отнесли в спальню, бережно переложили на кровать. Я укрыла его драгоценным покрывалом, словно это могло спасти его.

— Елена… — Он по-прежнему пытался выговорить мое имя.

Вбежала Гермиона с криком:

— Батюшка!

Она обняла его, спрятала голову у него на груди. Она не плакала, чтобы не огорчать его. Пришел врач, поднял Гермиону и запрокинул голову Менелая. Тизамен карабкался на кровать, и Гермиона взяла его на руки и унесла.

Я стояла в углу, прикусив кулак. Я никак не предвидела такого развития событий. Поездка на охоту казалась совершенно безобидным развлечением. Мое двойное зрение ничего не открыло мне. Чего оно стоит в таком случае?

Я дрожала. Мне казалось, я навсегда утратила способность страдать, что бы ни случилось. Но это не так. Менелай умирает, и я страдаю. Много лет назад я проклинала его существование, а теперь страдаю из-за того, что он сделал смертельно неосторожный шаг.

Никому не дано жить вечно. Мы знаем это. Мы также знаем, какая смерть лучше, какая подходит человеку, какая — нет. Но часто случается, что смерть не имеет ничего общего с человеком. Менелай — воин, ему полагалось бы умереть в бою, на поле битвы, в расцвете сил, а не от укуса змеи в собственной постели на исходе седьмого десятка. Многие в нашем роду умерли от собственной руки или от руки собственных детей. Менелая настигла тихая смерть. Но ведь он и сам был тихим человеком.

Противоядие и снадобья не подействовали, как я и предполагала с самого начала. Наступила глубокая ночь. Я сидела с одной стороны кровати, Гермиона — с другой. Менелай переводил беспокойный взгляд с меня на нее, выражение лица у него было испуганное и покорное в одно и то же время. Мы с Гермионой успокаивали его. Он что-то силился сказать. Я наклонилась к нему как можно ниже.

— Слушаю тебя.

— Елена, — выдохнул он, — прости меня.

— Мне кажется, мы давно простили друг друга. — Я пожала его руку. — Не мучай себя.

— Нет… я должен сказать тебе…

— Я знаю все, мой друг.

— Нет. Это я убил твою священную змею. Тогда, в Трое… Из ненависти. Прости меня. Теперь она отмщена — я умираю от укуса змеи.

— Ты? Сам?

— Точнее, это сделал по моему приказу мой лазутчик. — Он с раскаянием смотрел на меня. — Скажи, что прощаешь меня. Это единственный поступок за всю войну, в котором я раскаиваюсь. Странно оплакивать змею, когда столько людей убито, правда?

— Она была ни в чем не повинна, она не участвовала в войне. Убить ее — преступление.

— Я знал, что это причинит тебе боль.

— Да.

— Скажи, что ты простила меня, Елена. Умоляю тебя. Мне важно услышать это, прежде чем я… умру.

— Мы причинили друг другу много зла, хотя по природе мы не злые люди. Я прощаю тебя. Надеюсь, ты тоже простишь меня за все совершенное зло.

— Ты не делала мне зла… Разве что один раз.

— Но этого раза хватило на всю жизнь, — ответила я и почувствовала, что его рука налилась смертной тяжестью. — Ступай с миром и любовью. Я прощаю тебя.

Он облегченно вздохнул, даже губы сложились в улыбку облегчения. Он сделал выдох, но вдоха не последовало.

Гермиона закричала и упала отцу на грудь. Я встала и закрыла ему глаза. Пусть его сон будет мирным.

— Моя госпожа, пора. — Кто-то коснулся моего плеча. — Уже поздно, пора вставать.

Троя… Я была в Трое… Мой сон…

— Моя госпожа, пора.

Кто-то касается моего плеча.

— Я понимаю, как тебе тяжело, госпожа, но пора вставать, — слышу я голос служанки. — Менелая нужно предать земле. Сегодня день погребения. Прими мои соболезнования, госпожа. Да не покинут тебя силы.

Слезы текут у меня по щекам. Но не Менелая оплакиваю я…

Служанка ласково касается моего плеча.

— Я знаю, как ты скорбишь о нем. И все-таки, госпожа, ты должна… Будь сильной.

Да, я должна. А потом наконец я сделаю то, что действительно должна. И я буду сильной. Я не ведаю больше страха.

Есть место, которое Менелай очень полюбил еще в первые годы нашего супружества. Вершина холма над Евротом, откуда видны Спарта и склоны гор. Обтесанные камни напоминают о том, что некогда царский дворец стоял здесь. В молодости Менелай мечтал снова построить здесь дворец для нас: уж больно хороший вид открывался отсюда. Но его мечта так и не сбылась, лень и привычка к старому дворцу одержали верх. После возвращения из Трои он не вспоминал об этом плане, словно он канул в прошлое вместе с нами прежними. Теперь он будет покоиться здесь. Гробница станет его новым дворцом.

Я заказала для нее самый лучший тесаный камень. Для ее возведения потребуется время: обработка камня и его подъем в гору — дело небыстрое. Но я знаю, что Менелай подождет. Он так мечтал о новом дворце. Его призрак не будет являться ко мне с обидой, Менелай понимает, почему я медлю с захоронением.

И вот наконец все готово. Отгорел погребальный огонь, кости собраны в бронзовую урну, поминальные пиры — каждый отмечает этап сошествия тени в Аид — завершились. Менелай готов отправиться в свое последнее путешествие. Я выполнила все его желания, даже то, о котором он не смел заговорить. Мне помогло их исполнить мое понимание мыслей других людей, оборотная сторона дара двойного видения, который часто причиняет мне боль.

Я облачилась в самое лучшее платье, надела самые дорогие украшения. Мы последуем за повозкой с останками Менелая на колесницах: впереди я, за мной — Гермиона с Орестом, маленький Тизамен с няней — в третьей. Поскрипывая, колесницы спустились по крутому склону, потом медленно поехали вдоль Еврота. Вот те самые луга, куда привела меня Клитемнестра, гора, которую одолевал измученный бегом Менелай и по которой мчались мы с Парисом. Я не понимала, где сладостные воспоминания, где тягостные. Все переплелось и составляет одно целое по имени Елена. А вот и место, где Еврот разливается и мелеет, образуя брод. Наша процессия благополучно пересекла его, хотя порой колеса утопали в воде.

Освежившись, лошади пошли быстрее. Я посмотрела вверх по течению реки. Лебедей не было. После возвращения я ни разу не видела лебедей. Возможно, больше они не селятся тут. Лебеди принадлежат прошлому, как многое другое.

Мы достигли вершины. Я порадовалась, что гробница, построенная по моему заказу так быстро, имеет достойный вид. Камни обработаны так тщательно, что не догадаешься, в какие сжатые сроки трудились мастера. Уложенные в три яруса, камни образовывали пирамиду, которая по высоте — я только сейчас обратила внимание — была равна троянскому коню, если не превосходила его.

Небо было ярко-синее, лишь несколько пушистых облаков напоминали, что оно настоящее, а не нарисованное. За горой Менелая виднелся Тайгет. У нас не было времени посадить деревья, но росшие здесь сосны остались невредимы, и ветер раскачивал их ветви и доносил до нас запах хвои, насыщенный, как бальзам.

В гробнице было сделано углубление для урны. После прощальных речей мы поместим туда останки Менелая. Рядом темнела другая ниша — для моих останков. Но я знала, что им не суждено покоиться там.

Урну с прахом Менелая должна была поставить в нишу я. Я взяла бронзовую урну, удивляясь, что в ней содержится то, что некогда было человеком. За моей спиной Орест поддерживал Гермиону, которая едва стояла на ногах. Урна встала на место.

Подошли каменщики, которые ждали у сосен, чтобы заложить нишу камнем. В этом дворце Менелаю предстоит царствовать до конца времен.

Я отвернулась — меня душили слезы. Тяжело думать, что Менелай навеки замурован в камне.

Если честно, тяжело думать, что все завершают земной путь в замкнутой темноте урны. Матушка, отец, братья, сестра, Менелай — все обратились в прах. Скоро наступит мой черед. Даже если это правда, что я дочь Зевса, моя смертная составляющая обречена смерти. Ахилл, Сарпедон, Пентесилея, Мемнон покоятся в гробницах, несмотря на свое божественное происхождение. Зевс обещал, что я не умру. Но я перестала верить необдуманным обещаниям богов.

Мы медленно спустились по крутому склону. Позади осталось величественное строение со своим обитателем. Ветер подул на прощание, и сосны торжественно поклонились нам.

LXXIX

Итак, Менелай совершил свой последний путь. Теперь я могу отправиться в свое последнее путешествие. После возвращения с горы Менелая — это я дала горе его имя — я устроила последний поминальный пир. Я до конца исполнила свой долг перед мужем, и никто не посмеет меня упрекнуть в пренебрежении к его памяти. Теперь я свободна.

Я свободна делать то, к чему призывает сердце. Есть еще обязанности перед Спартой, но я могу передать их Оресту — он будет хорошим правителем. Очень жаль, что снова приходится покидать Гермиону, но я оставляю ее счастливой матерью и женой. Теперь она мне не только дочь, но и подруга. Я стала старой. Еще не дряхлой, но и это не за горами. Я стану беспомощной старухой, которая требует заботы близких. Лучше избавлю свою дочь от этой обузы.

Я объявила о своем намерении покинуть Спарту. Я хотела скрыть, куда отправляюсь, но Гермиона разгадала мой план без труда.

— Ты едешь в Трою? — спросила она и прижала руки к горлу. — Матушка, зачем?

— Мне приснился сон. Он велел мне ехать.

Сны оправдывают любое сумасбродство, придавая ему высший смысл.

— Боги сообщают нам свою волю через сны, — понимающе кивнул Орест и перешел к практическим вопросам: — Ты известишь нас, когда ждать твоего возвращения?

— Сообщу, если смогу.

Не думаю, что я когда-либо вернусь. Однако на все воля богов.

Последние дни я ходила по дворцу, по окрестностям, спускалась в долину и в город. Я запомнила все и со всем простилась. Горожане смотрели на меня, но увядание, будь оно сколь угодно прекрасное, не может тронуть их сердца, приверженные молодости и весне.

Старость освободила меня. Я избавилась от бремени красоты, вздохнула спокойно. Но почему-то было грустно оттого, что люди способны видеть красоту только во внешнем.

Труднее всего далось прощание с дочерью и внуком. Крепче всего привязывают наше сердце родные люди, а не улицы, гробницы или обязанности. Я утешала себя мыслью, что мы еще увидимся. Буду в это верить.

В Гитионе меня ждал у причала корабль. Гитион… Здесь все и началось. А что, если бы тогда я не отправилась с Геланором?..

Вот она, незавидная доля старухи! Прожить такую долгую жизнь, накопить столько воспоминаний, что на каждом шагу они хватают тебя за руку и шепчут: «А что, если бы?..»

Я поднялась по сходням на корабль. Будь что будет, я готова ко всему. Моя жизнь еще не полностью застыла, как смола, приняв известные очертания прошлого. Меня ждет впереди неизвестное — привилегия, доступная лишь молодым.

Плавание проходило гладко, и хотя это не был полет, как во сне, но казалось, что мы скользим по поверхности воды, не встречая никакого сопротивления. Мы причаливали к разным островам, но я строго-настрого приказала не делать остановок у Кранаи и Киферы.

Ветер исправно надувал паруса, и гребцы могли подолгу отдыхать, сложив весла. Казалось, ветры задались целью побыстрее доставить нас в Трою. Плавание заняло три дня — немыслимо короткий срок.

Я стояла на палубе и, прикрыв глаза, различала троянский берег. Желтая полоска приблизилась, и я наяву увидела то, что видела во сне: узкую ленту Геллеспонта, холмы, на которых стояла Троя.

На веслах мы подошли к берегу, и, сделав несколько шагов по щиколотку в воде, я снова ступила на берег своих снов. На песок накатывали мелкие волны. Не видно ни души. От войны не осталось следов: ни шатров, ни насыпей, ни рвов. Все сровняло время. Как будто никогда тут греков и не бывало.

Вдалеке виднеется темный курган — то, что некогда было Троей. Насыпь, отмечавшая могилу Ахилла, совсем не так высока. Время и ветер сделали свое дело.

Не осталось и сруба, в котором я с другими пленницами провела последние часы на этой земле, но я хорошо помню, где он находился. Я могу указать и место, где были сложены грудой сокровища Трои. Теперь тут прохаживаются чайки, их окатывают пенные волны, брызги вспыхивают на солнце изумрудами — в память об изумрудах, некогда лежавших на этом берегу.

— Куда идти, госпожа? — растерянно озирались мои спутники, указывая в сторону Трои. — Туда?

— Нет. Пока нет.

Я не хочу спешить. Сначала прогуляюсь по равнине, посижу на берегу Скамандра, доберусь до подножия Иды. Осмотрю места, которые окружают Трою, соберусь с духом и только потом ступлю в город. Встречусь со своим сном.

Как быстро равнина залечила раны! Мы шли, раздвигая заросли трав и цветов. Нигде не видно скелетов людей и лошадей. Мне казалось, что поле смерти здесь останется навек. Но и оно исчезло.

Эта часть равнины затопляется зимой. Но поодаль видны вспаханные поля и виноградники. Под теплым солнышком зеленеют всходы, виднеются крестьянские домики. Тут и там быки тянут за собой плуги, стоят телеги.

Мы направились к подножию Иды. Миновали источник, возле которого погиб Троил, потом место, где женщины снова стирают белье и слышится звонкое шлепанье мокрой ткани о камни. Женщины шутя брызгают друг в друга водой и смеются.

Земля стала каменистой, дорога пошла в гору. Значит, Ида уже недалеко. Вот и тропинка, по которой я дважды поднималась с Андромахой.

— Погодите, — говорю я своим охранникам.

Я отхожу в сторону, чтобы вспомнить ее, где бы она сейчас ни была. Андромаха, я надеюсь, что твоя душа обрела покой. Счастье для тебя невозможно. Но покой, покой пусть боги пошлют тебе. Я собрала букет белых полевых цветов и рассыпала их в память об Андромахе.

Вернувшись к охранникам, я заметила в отдалении крестьянский домик из своего сна. Сложенный из камня, с черепичной крышей, он сиял чистотой и был окружен оливковыми деревьями. Кто в нем живет? Почему он привиделся мне во сне? Я понимала, что это неспроста, и поблагодарила свою способность к провидению.

— Пойдемте туда, — указала я охранникам на домик.

Мы шли, а домик словно отодвигался от нас. Он оказался гораздо дальше, чем я думала. Вокруг него все тихо и неподвижно в жаркий полдень: ни собака не тявкнет, ни рабочий не покажется. Но не похоже, что дом необитаем: слишком ухоженный у него вид.

Нас встретила приветливая прохлада оливковых деревьев. Домик располагался в их тени. Велев спутникам подождать меня, дальше я пошла одна. Я знала, что так надо, но почему — объяснить бы не смогла.

Деревянная дверь была выкрашена краской. Я постучала раз, другой. Если дверь не откроется, буду ждать, но никуда отсюда не уйду. Я проделала такой путь, чтобы осуществить сон.

Дверь приоткрывается. На меня смотрит незнакомая женщина:

— Что тебе надо? — спрашивает она резким голосом.

— Не знаю, — отвечаю я. Как глупо получилось — надо было придумать ответ.

— Кто ты такая?

— Я Елена из Спарты. Бывшая Елена Троянская.

Дверь открывается шире. Женщина хмурится и еще пристальнее смотрит на меня.

— Это правда?

— Да, — киваю я.

Откидываю голову, отвожу волосы от лица. Но это не помогает — меня больше не узнают. Елена, которая отправила множество кораблей под Трою, должна быть вечной и неизменной. Вечно молодой. Такова она в песнях и легендах. Значит, такой должна быть и в жизни: положение обязывает.

Женщина смотрит на меня, потом с криком «Геланор! Геланор!» бросается в глубь домика.

Я стою на крыльце. Теперь я понимаю, почему увидела этот домик во сне.

Выходит старик. В первый момент я не узнаю его, он не узнает меня. Потом, рассмеявшись, мы бросаемся друг другу в объятия.

— Ты жив! Ты жив! — Смех у меня переходит в плач, я цепляюсь за него. — Я потеряла тебя. Я стучала в твой дом, я искала тебя…

— Успокойся. Я все знаю. — Он касается пальцем моих губ, это жест любовника. В каком-то смысле мы всегда были любовниками. Он — мое второе «я». С годами мы влюбляемся в другого, но самая первая наша любовь — любовь к себе, и наше второе «я» имеет на нее законные права.

Отклонившись назад, я всматриваюсь в дорогое лицо. Я думала, что навсегда потеряла его.

— Откуда ты все знаешь?

— Потому что я знаю тебя.

Шорох напомнил нам, что мы не одни.

— Позволь представить тебе мою жену, — сказал Геланор. — Это Эфа.

— Жену? — удивилась я. — Расскажи мне, как ты жил. Что случилось с тобой после той ночи?

— Заходи в дом и садись у очага, — пригласила Эфа. — Прошло много лет, значит, рассказ будет долгим.

В их домике чисто и необычайно светло из-за очень больших окон. На первый взгляд нельзя догадаться, что тут живет Геланор: никаких диковин и сокровищ, которые любят собирать мальчишки. Возможно, это пристрастие погибло вместе с Троей. А возможно, на Геланора повлияла женитьба.

Эфа протянула мне чашку с бульоном. Мгновение я колебалась — пить или не пить. Я боялась вспугнуть чары. Все казалось уж слишком похожим на сон. А пить и есть — значит вернуться в реальность и остаться в ней. Потом все же сделала большой глоток и только тут осознала, как голодна. Бульон был вкусным, наваристым.

«Теперь, Персефона, ты навсегда останешься с нами. Ты отведала нашей пищи».

Геланор словно прочитал мои мысли, и мы улыбнулись друг другу. Они заставили меня допить бульон, чтобы подкрепить силы, и лишь затем приступили к рассказу.

Эфа говорила на местном диалекте, который я понимала с трудом, но напряженно следила за рассказом. Она была дочерью местного пастуха. Греки заставили его снабжать их мясом. Соседа, который отказался это делать, убили на месте. Одновременно отец Эфы тайно поставлял мясо, молоко и шкуры троянцам, рискуя при этом жизнью. Они с Эфой делали это все время, пока был открыт доступ в город через южные ворота, пока греки не стянули кольцо вокруг Трои.

В ночь резни и пожара они спрятались и молились о спасении. В случае опасности они решили искать убежища в храме Аполлона Фимбрейского, хотя греки не всегда соблюдали святость убежища. Эфа с отцом прятались у себя в доме, пока не увидели, что греки собираются на берегу, а потом побежали в храм.

Там они нашли Геланора, который пострадал от сильных ожогов. Он сидел без сил, положив руку к ногам статуи Аполлона, и смотрел прямо перед собой. Сначала Эфа испугалась, что он либо умер, либо сошел с ума. Глаза его были широко открыты и совершенно неподвижны. Эфа принесла ему еды, а потом забрала к себе, вылечила и выходила.

Долгое время Геланор не разговаривал. Отец Эфы считал, что тот лишился рассудка. Он лежал в постели, глядя перед собой, и даже после того, как начал ходить, не в состоянии был выполнять самой простой работы. Пасти овец ему не доверяли. Поручили собирать оливки и яблоки в саду возле дома — с этой задачей он справлялся.

— И все это время он молчал. Я не знала, на каком языке он говорит. Я даже не знала, понимает ли он нас.

— Это из-за твоего жуткого дарданского диалекта! Попробуй тебя пойми, — вставил слово Геланор, но под шуткой я почувствовала весь ужас, пережитый им в ту пору.

— Это самый благородный из диалектов! — Эфа шутливо толкнула его. — Разве не на нем говорил Эней?

— А что стало с Энеем? — спохватилась я.

— С той ночи его никто не видел, — ответила Эфа.

— Я видела его в ту ночь, он шел по улице. Я окликнула его, но он не оглянулся. Когда мы были вместе в плену, Илона сказала мне, что Креусу убили. Больше мне ничего не известно. Афродита обещала спасти его — но кто знает, исполнила ли она обещание?

— Многого мы никогда не узнаем, — вздохнул Геланор. — Конец многих историй навсегда потерян. А у моей истории конец простой. Мы с Эфой поженились — после того, как ее отец убедился, что я не сумасшедший. И вот живем здесь в мире и покое много лет. Я себя ощущаю в каком-то смысле стражем Трои. Точнее, того, что осталось от нее.

— Я рада вашему счастью, друзья мои, — сказала я. — А что с Эвадной?

— Думаю, она не пережила ту страшную ночь. Как и многие другие, — покачал головой Геланор. — А как ты? Я знал, что Менелай забрал тебя с собой, и боялся, что он выполнил клятву и убил тебя из мести. Как ты жила эти годы?

— Менелай не тот человек, который наслаждается местью. Этим он отличался от прочих греческих вождей. У него доброе сердце, но они заставили его стыдиться этого. Менелай обещал им, что убьет меня по возвращении в Грецию. Но мы не сразу вернулись — семь лет провели в Египте. Потом уж добрались до Спарты. Там я и прожила все эти годы.

— Как же ты выдержала это? Вернуться в Спарту, жить с Менелаем? — спросил он с болью, и я узнала прежнего Геланора.

— Не ты один умеешь готовить разные зелья. В Египте меня научили делать эликсир, который помогает забыться. Так я и выдержала. Но с этим покончено. Больше я не принимаю эликсир. Теперь я хочу чувствовать. Я должна чувствовать.

— Ты в этом уверена? Я себе этого не позволял очень долго. А тебе будет гораздо тяжелее. Неужели ты отважишься пойти туда?

— Неужели нет?! Для чего же я приехала сюда? Там мое сердце, там я сама. Или ты забыл, что я Елена Троянская?

Они приготовили мне постель. Несколько дней я жила у них. Мы делали вид, будто мы самые обычные люди: пастух, его жена, гостья. Нас не обременяет прошлое. Наши глаза никогда не видели ничего, кроме медленной смены времен года в Троянской долине, кроме овец, которых нужно перевести на другое пастбище, когда ветер начнет срывать с веток спелые оливки. Поверить в это так сладко, так сладко забыться. Но это значит предать не только себя, но и погибшую Трою, и тени, которые взывают к нам.

LXXX

Наконец я собралась с духом, чтобы отправиться в Трою. Я снова должна увидеть ее. Мы с Геланором шли по равнине. Остался позади его уютный домик в тени оливковой рощицы. Я отметила, что для старика, которым он стал, шагает он резво. Я улыбнулась, вспомнив, какими глубокими старцами казались мне Приам и Нестор. А ведь теперь мы с Геланором старше их. Но те и выглядели, и двигались как старики. А мы с Геланором — другое дело!

Геланор указал в сторону Иды:

— Сначала сходим туда. Если ты готова увидеть все, начнем оттуда.

Я покорно шла за ним, не спрашивая, куда он меня ведет. Я страшилась зрелища разрушенной Трои и потому не возражала против отсрочки. Мы прошли через оливковую рощу, через ячменное поле.

За поворотом я увидела большой белый камень квадратной формы. Его окружали темные кипарисы, которые подсказали мне, что это могила. Геланор обнял меня.

— Последняя жертва войны, — прошептал он. — Мало кто приходит сюда.

И правда, букет белых цветов совсем засох — давно сюда никто не наведывался.

— Кто это?

— Бедняжка Поликсена. Бессмысленная жертва. Ее смерть вобрала всю чудовищность этой войны.

Я подошла поближе. На камне виднелась надпись, но я не стала читать. Я опустилась на колени и положила руки на холодный камень. Она покоится здесь, утолив алчность и тщеславие Ахилла. Я прижалась лбом к надгробию.

— Поликсена, — прошептала я, — твоя жертва была самой большой.

Она не получила от войны никаких выгод, только страдала и подставила свое горло под нож. Свидетелей ее смерти осталось немного. Будут ли помнить ее? Или восторжествует несправедливость и люди станут воздавать почести Ахиллу, а про нее забудут?

Мы прошли к могиле Ахилла, которая находилась на расстоянии. Ее покрывала густая трава, а у подножия располагался скромный алтарь — двойник того, на котором рассталась с жизнью Поликсена.

— Люди приходят сюда, приносят жертвы, делают возлияния, — говорил Геланор. — За долгие годы слава Ахилла очень выросла. Даже у Гектора нет насыпи. Я покажу тебе потом, что сталось с могилой Гектора. Зато есть статуя Гектора, и возле нее тоже приносят жертвы. Должен сказать, статуи распространились очень широко — это влияние Египта. Героям войны поклоняются. Это хороший знак. Ибо Троя должна — непременно должна! — сохраниться в памяти человечества. Слишком много было мужества и слишком много страданий, чтобы все это кануло без следа.

— А Парис? Его гробница сохранилась?

— Увы, она была слишком близко к Трое. Пожар, разрушения… Сама понимаешь.

У меня вырвался стон. Даже могилы не осталось!

— Есть у тебя место, где ты сама хотела бы побывать? — спросил он.

Я отрицательно покачала головой. Все дорогие места находились внутри города. И все погибли вместе с ним. И вдруг у меня всплыло воспоминание. День, когда мы катались с Парисом и он привез меня на берег Скамандра.

— У нас не было возможности проводить много времени за чертой города, — сказала я. — Но есть одно место — я была там только раз. Не думала, что доведется побывать там еще. Я не запомнила, где это…

— Попытайся вспомнить. Мы разыщем его.

— Хорошо.

Я напрягла память, но тщетно.

— Возможно, я увижу это место во сне, — сказала я. — А сейчас идем в Трою.

Он посмотрел на меня прежним испытующим взглядом. Его глаза теперь опутывала сеть морщинок, но они остались такими же пронзительными, как раньше.

— Готова ли ты? Уверена в своих силах?

— Нет, не уверена. Но я должна туда пойти.

Решительно шагая, мы приближались к руинам Трои, а они становились все больше, нависая над равниной. Первое, на что я обратила внимание, — отсутствие стен. Мощные стены Трои разрушены. Остался только нижний ряд каменной кладки, не более трети былой высоты. Он защищает разве что от шакалов. Башен нет. Вокруг их оснований сиротливо лежат составлявшие их камни. «И запылают бесконечноверхие башни Илиона». Эта фраза непрошеной приходила мне в голову много лет назад.

— Идем. — Геланор лавировал среди камней.

На месте огромных южных ворот зияла дыра, и мы беспрепятственно прошли через нее в город. Ничто здесь не напоминало мой сон. Во сне город стоял нетронутым, только люди покинули его. Нас же окружали развалины — черные, обгоревшие, обугленные.

Я зажмурилась.

— Уведи меня, — попросила я Геланора. — Я больше не могу видеть это. Троя действительно мертва.

Я плакала и сожалела о том, что никакие рыдания не могут выразить глубину моей скорби.

Геланор осторожно вел меня по бывшим улицам, некогда оживленным, заполненным людьми. Когда мы вышли из города и сидели возле остатков Скейских ворот, Геланор произнес:

— Ты не права. Троя жива.

— Что ты говоришь? — плакала я, уронив голову на колени. — Разве не видишь сам? Троя погибла. Трои больше нет.

— Начинается другая жизнь Трои. Троя переживет нас с тобой. Ее слава нерушима в отличие от этих бедных поверженных камней.

— Сколько городов, сколько царств пало, исчезло навсегда! Троя — еще один город в этом длинном ряду.

— Не верю, что забудут о таких великих людях, как Гектор, Ахилл, Парис, как ты сама. Ваша история — особая история. Ее нельзя поставить вровень ни с одной другой: ни с историей Тезея, ни с историей Ясона.

Я улыбнулась. В эту минуту я чувствовала себя мудрее его.

— Мой дорогой друг, и Тезей, и Ясон думали точно так же: «Моя история — особая история, ее нельзя поставить вровень ни с одной другой, о наших подвигах никогда не забудут». И что с того?

Геланор повел меня дальше, но не сказал куда. Мы ступили на крыльцо маленького мраморного храма, приютившегося в тени священных платановых деревьев.

— Что это? — спросила я.

— Думаю, то, чего ты искала. Ты готова?

Я посмотрела в его глаза с золотыми искорками, прищуренные от заходящего солнца.

— Вечно ты говоришь загадками. Не можешь выражаться прямо хоть раз в жизни?

— Зачем же изменять традиции, которой мы придерживаемся с самого начала?

— Значит, мы приближаемся к концу?

— Да, конец не должен отличаться от начала. Иначе подвергнется сомнению истинность того или другого. Мы должны утвердить свою целостность. Ступай туда!

Я стала медленно подниматься по ступеням. Это было маленькое святилище, такое можно встретить и в Греции в сельской местности. Но мое сердце учащенно билось. Это не обычный сельский храм, иначе Геланор не привел бы меня сюда.

На пьедесталах лежат различные предметы, у подножия — приношения. Все вещи из Трои, я не предполагала, что они сохранились. Нож Гектора, сандалия Полита, расческа Троила. И вот самый большой пьедестал, посвященный Парису.

Доспехи! Доспехи Париса, которые я отдала в награду победителю погребальных игр. О которых не раз с сожалением вспоминала. И вот я снова вижу шлем Париса, его панцирь, его меч. Я бросаюсь к вещам, прикасаюсь, глажу их, как живые.

— Я знал, что ты обрадуешься, — говорит Геланор.

— Я не раз жалела о том, что отдала доспехи Париса в чужие руки. — Слезы текут у меня по щекам. — От горя я плохо соображала тогда.

— Теперь я оставлю тебя одну. — Геланор дотрагивается до моей руки. — Прощай.

— Что это значит? Почему?

— Наша короткая встреча подошла к концу, — грустно говорит он. — Я ничего не утаил от тебя. Показал все, что знал и что должен был показать.

— Я ничего не понимаю!

— Поймешь. — Он кивает и отступает в тень.

Я смело беру с пьедестала бронзовый шлем и прижимаю его к груди. Кто же имеет на это право, если не я?

Доспехи не защитили Париса от смерти, думала я. Как давно это было! Узнает ли меня Парис? Он умер молодым и полным сил. А я стала старухой.

Наконец-то я приблизилась к нему, насколько это возможно. «Парис, вся моя жизнь — это путешествие вслед за тобой, — говорю я ему. — Я снова покинула Спарту и приплыла в Трою. К тебе. Я подошла так близко к тебе, как только возможно в нашем мире рождений и смертей. Ближе не подойти — пока я скована плотью. Если тебя нет здесь, то я не знаю, где тебя искать. Твой шлем я подарила после твоей смерти и не чаяла больше увидеть. Однако снова держу его в руках. Значит, не все потери безвозвратны. Есть потери, с которыми мы не можем смириться, сколько бы ни жили. Парис, я ищу тебя всю жизнь. Приди ко мне. Если тебя нет здесь, то где же ты? Где мне тебя искать?»

Я сижу и жду. Сижу целую вечность. Я покоюсь в руках богов, тех богов, против которых так часто бунтовала.

Я закрываю глаза. Сквозь веки ощущаю лучи, проникающие в храм. Солнце манит, соблазняет. Оно говорит: «Нет ничего, кроме меня. Только солнце, только свет текущего дня. Зачем искать чего-то еще?»

Парис, Парис. Где ты, Парис? Явись хоть в каком обличье — тенью, призраком, я буду рада. Мне больше ничего не нужно!

Я плотно-плотно сжимаю веки. Вокруг очень тихо. И вдруг я чувствую легкое прикосновение к руке.

— Не открывай глаз, — говорит родной голос. — Не надо.

Мои веки дрогнули, но сильная ладонь прикрывает их мягким движением.

— Я же сказал, не открывай глаз. Какое счастье снова касаться тебя.

— Не мучай меня, позволь взглянуть на тебя, — взмолилась я и открыла глаза.

Передо мной стоит Парис. Парис во всем великолепии своей молодости, красоты, силы.

В моем бедном человеческом уме проносятся вопросы: «Где ты был все эти годы… Что случилось после… Куда мы отправляемся на этот раз…» Вопросы, на которые не может быть ответа.

— Елена!

Он берет меня за руку.

— Вот я и пришла, Парис.