Послы уехали из Стирлинга; другие придворные со своими кортежами тоже постепенно начали прощаться. Они разъехались по домам примерно в течение недели. Мария наслаждалась тайными встречами с Босуэллом, которые она организовывала, шепча инструкции почти на виду у знатных гостей.

«Встретимся в моих личных покоях… В пустых комнатах, оставленных графом Атоллом… В башенной комнате, которая выходит на Королевский холм…»

И он был там, ожидая ее, изголодавшись по ней и как будто забыв о своих сомнениях. В холодных местах они могли только обниматься, целоваться и разговаривать, но в теплых покоях, до того как убирали кровати – а слуги всегда оставляли время для проветривания покрывал и матрасов, – они избавлялись от всего, что отделяло их друг от друга, и радовались своей наготе. Мария распускала волосы, которые служили ее единственной мантией, а Босуэлл гладил и целовал их, как будто они были живым существом. Она ложилась на спину и свешивала голову с кровати, обнажая изгиб длинной шеи с полупрозрачной алебастровой кожей, и он мог видеть, как в венах пульсирует кровь. Ее тело было безупречно стройным, и при определенном освещении она казалась ожившей статуей.

– Ты богиня, которой тебя провозгласил Ронсар, – шептал он. – Но он мог видеть тебя такой лишь в поэтическом воображении… надеюсь!

Она смеялась:

– Тогда я одевалась в белое.

– Ты и сейчас одета в белое, в твою изысканную кожу.

Все внутренние запреты как будто оставили его вместе с моральными принципами.

Но они не могли насладиться друг другом в полной мере: трудности с организацией встреч, необходимость соблюдать осторожность и постоянное внимание со стороны мешали этому. Лежать вместе в настоящей постели, в комнате с камином – все это было редкой и желанной наградой.

Кроме того, ему приходилось регулярно умиротворять леди Босуэлл, задававшую вопросы, становившуюся все более беспокойной и желавшую уехать.

В день Рождества Мария созвала оставшихся лордов: Джеймса, Мейтленда, Аргайла, Хантли и Эрскина. Она развернула указ о прощении для изгнанников и медленно зачитала его.

– Все перечисленные получают мое прощение и могут вернуться, – сказала она. – Вы можете принять своих братьев и молиться о том, чтобы это положило конец любой вражде и разногласиям.

В тот же вечер Дарнли оседлал свою любимую белую лошадь, тайком выехал из Стирлинга и направился в Глазго, во владения своего отца.