Мария и члены ее небольшого отряда въехали во двор, спешились и направились ко входу в замок. Хантли, Ливингстон, Гамильтоны и их слуги расположились на постой в городе. Конюхи, держа в руках горящие факелы, увели лошадей. Внезапно Мария в темноте заметила сэра Джеймса Бальфура, выходившего на улицу через маленькую боковую дверь. Он был вынужден пройти к конюшне через дальний угол двора, и хотя капюшон плаща частично закрывал его лицо, характерные бесцветные глаза выдали его.

Почему он здесь? Считалось, что старый приспешник Нокса и убийца кардинала Битона теперь находится в кармане у Босуэлла. Он сам говорил ей об этом. Босуэлл не упоминал о его пребывании в Глазго: очевидно, он этого не знал.

Мария кивнула ему, и он слегка поклонился ей на ходу. Поспешность этого жеста возмутила ее.

«Босуэлл предупреждал меня, – подумала она. – Он говорил об опасности, но не уточнил, какого рода. Несомненно, здесь происходят непонятные вещи… Я нахожусь на вражеской территории, здесь мой муж и его отец могут считать себя настоящими королями».

Придерживая юбки, она медленно поднялась по лестнице в замок. Что ждет ее впереди? Из-за болезни Дарнли пришлось выделить ему несколько смежных комнат для приема лекарств и медицинских процедур.

Коптящие факелы освещали узкий темный коридор, отбрасывая темные тени на голые стены. Он походил на бесконечный тоннель. Это был коридор из кошмара – сумрачный, холодный и манящий. Казалось, настенные канделябры вот-вот начнут шевелиться, словно руки призрака.

Почему здесь нет стражи? Мария тихо повернула ручку первой двери, к которой она подошла. Внутри находился лишь соломенный тюфяк и стол с закрытыми флаконами, полупрозрачными склянками и мисками с растертыми сухими травами. В воздухе висел аромат дудника и майорана.

В следующей комнате стояла кровать королевских габаритов, завешенная синим бархатным пологом и увенчанная балдахином с длинными кистями. Перед распятием, висевшим на стене, был установлен аналой. Но эта комната, как и предыдущая, пустовала. Тем не менее Мария проследовала в следующую комнату, откуда доносился тихий голос и даже звук лютни.

Дарнли склонился над лютней, напевая себе под нос. Она узнала его только по голосу, ибо существо, которое она увидела, было почти лысым, его кожу покрывали жуткие багровые язвы, а руки были худыми, почти как у скелета. Человек с головой мертвеца перебирал струны лютни и пел.

Дарнли откинул голову и закрыл глаза, отчего его голова стала в точности похожей на череп.

– Бастард никогда не будет королем, – громко сказала она.

Дарнли распахнул глаза и уставился на нее.

– Итак, ты приехала, – произнес он, но это прозвучало как обвинение, а не приветствие. Теперь было уже слишком поздно прятать лицо за маской из тафты. Не имеет значения – пусть видит его таким, как есть!

– Как видишь, – Мария старалась не смотреть на него, но превращение Дарнли настолько поразило ее, что ей трудно было отвести взгляд. Плоть почти сошла с его хрупких костей, поэтому он выглядел как одна из гротескных разложившихся фигур, болтавшихся на виселицах, но его кожа была не черной и гнилой, а полупрозрачной и гниющей, усеянной багровыми пятнами и рубцами. Из-за лысины он выглядел неестественно старым.

– Бургойн помог мне, – сказал он и отложил лютню. – Видела бы ты меня раньше! – его глаза сузились. – Подойди же, дорогая жена, и поцелуй меня!

Мария заставила себя улыбнуться и подошла к нему. Вблизи он выглядел еще хуже. Из некоторых болячек сочился гной. Она нашла более или менее здоровое место возле левого глаза и легко прикоснулась к нему губами.

– Спасибо, – пробормотал он. – Я уже чувствую, как начинаю выздоравливать.

От его дыхания исходило зловоние – этот запах не походил ни на один из знакомых ей. Он был гнойный – других слов для описания не находилось.

«Я не смогу пройти через это, – подумала она. – Нет, я ни за что не смогу запереться с ним в этой комнате на ночь. Мне придется отвезти его в Эдинбург и держать поблизости, а потом, когда он выздоровеет…

Но выздоровеет ли он когда-нибудь? Что, если болезнь неизлечима или смертельна? Что, если его состояние будет ухудшаться? Что, если это мой единственный шанс провести ночь вместе с ним?

Тогда мне придется вытерпеть грядущий позор, потому что я не могу…»

– Ты так пристально смотришь на меня, дорогая жена. Это зрелище внушает тебе отвращение?

«Вот как выглядит грех, – вдруг пришло на ум Марии. – Его грехи проявились на лице, но не более того. Мои грехи с Босуэллом пока остаются невидимыми. Но любой грех был бы так же безобразен, как это, если бы мы могли видеть его».

– Нет, я жалею тебя, – и это было правдой. Точно такие же чувства она испытывала во время многочисленных болезней Франциска, когда она ухаживала за ним, и когда сам Дарнли тяжело болел корью. – Я хотела бы, чтобы ты мгновенно исцелился. Мне тяжело видеть тебя в таком состоянии.

Энтони Стэнден, красивый английский слуга Дарнли, как будто материализовался из теней в углу комнаты. Дарнли мрачно посмотрел на него.

– Принеси мне теплые полотенца, – хрипло потребовал он. – Мне нужно протереть лицо.

Стэнден вышел из комнаты.

– Тебе тяжело? – спросил он. – Но это твоя жестокость сделала меня больным. Из-за нее я стал таким, каким ты меня видишь, – он пронзил ее взглядом и медленно, выразительно провел ладонью по лысой голове. – Бог знает, почему я наказан за то, что сделал тебя богиней и не думал ни о ком, кроме тебя.

Мария отступила так далеко, насколько позволяли приличия.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду под жестоким отношением к тебе, и я никогда не хотела, чтобы ты считал меня богиней.

– Ты жестоко обошлась со мной, когда отказалась принять мое раскаяние и помириться со мной, – Дарнли попытался встать, но слабые ноги не держали его. Его колени дрожали от усилий. – Да, ты говоришь, что я покаялся, а потом снова согрешил. Но я еще молод. Разве мне не позволены юношеские заблуждения? Почему ты так много ждешь от меня? – он жалобно взглянул на нее. – Ты прощала других подданных, которые согрешили гораздо больше, – предателей вроде Мортона и лорда Джеймса. Но к ним ты отнеслась милосердно!

Он выглядел таким невинным и беспомощным! Но был полон лжи: возможно, он лгал так много, что даже не помнил свои выдумки и поэтому считал себя честным человеком.

– Как насчет слухов, дошедших до членов совета, что ты держишь наготове судно для отплытия из Шотландии? – парировала она. – А мистер Хайгейт недавно признался, что ты собираешься захватить меня и короновать принца. Уолкер, человек из Глазго, сообщил мне об этом.

– Я оторву ему уши! – закричал Дарнли. – Он лжец! Нет никакого заговора, кроме того, который готовят члены твоего совета. Да, я слышал о намерении заточить меня в тюрьму и убить, если я буду сопротивляться. Мэр Глазго рассказал мне об этом! С другой стороны, – его тон смягчился, – мне также сообщили, что ты отказалась подписать разрешение, когда его принесли тебе.

Кто-то в Крейгмиллере предал ее! Или это был шпион, а не один из пяти заговорщиков? Марию обдало холодом, и она внезапно почувствовала свою уязвимость.

– Поэтому, – мягко продолжал он, – я никогда не верил, что ты, моя единая плоть перед Богом, решишься причинить мне зло.

Его плоть… его гниющая плоть… единая плоть… но разве я могу сказать о нем то же самое? Разве я не знаю, что он хочет причинить мне зло?

Стэнден вернулся с подносом нагретых влажных полотенец. Он начал аккуратно прикладывать их к шее и лицу Дарнли, стирая корки с его гноящихся болячек. Дарнли выглядел довольным, как кошка, получившая свою долю ласки.

– Я отправляюсь в постель, – наконец сказал он Стэндену. Слуга поставил его на ноги, а потом помог доковылять до спальни. Дарнли упал на колени перед распятием и тоскливо посмотрел на него. Потом он позволил проводить себя в постель. Дрожа от усилий, он смог забраться под одеяло.

– Я больше ничего не хочу в этой жизни, кроме того, чтобы мы окончательно помирились и снова жили как муж и жена, – проговорил он после ухода Стэндена. – Если этого не случится… если бы я знал, что это никогда не случится, то больше бы не встал с этой постели!

– Я тоже этого хочу, – ответила она самым приятным и убедительным тоном, который могла подобрать. – Именно поэтому я приехала сюда. Но сначала тебе нужно избавиться от болезни, и будет лучше всего, если ты вернешься со мной в замок Крейгмиллер для лечения. Там более здоровая обстановка, чем в низменном Холируде, но достаточно близко, чтобы я могла посещать тебя. Мы организуем лечебные ванны и комнаты для процедур.

– Я не могу путешествовать.

– Я привезу носилки и буду лично сопровождать тебя.

– Ты действительно так хочешь, чтобы я выздоровел и мы воссоединились? – он казался тронутым. – Ты правда этого хочешь?

Она кивнула.

– Ну что же, мне придется убедить себя в том, что это правда. Иначе нас ожидают большие неприятности, чем ты можешь себе представить, – он вздохнул и натянул одеяло до подбородка.

– Мы оба устали, – сказала Мария, испытывая огромное облегчение от того, что встреча подошла к концу. Она повернулась, чтобы уйти.

– Нет, не уходи. Останься здесь!

– Нет, я не могу спать в покоях больного. Дворец архиепископа находится лишь в сотне ярдов отсюда. Обещаю вернуться рано утром…

Дарнли выбросил руку со скоростью атакующей змеи и схватил ее запястье.

– Нет! Ты не можешь уйти! Ты не вернешься…

– Я пообещала вернуться, – она попыталась разжать его костлявые пальцы.

– Босуэлл здесь?

Ее кровь на мгновение застыла в жилах.

– Разумеется, нет, – она наконец высвободила руку.

– Если сделать вид, что это замок Эрмитаж, а дворец архиепископа находится в Джедбурге, то я не сомневаюсь, что ты примчишься к утру, – пробормотал он. Потом его тон внезапно изменился. – О, я так счастлив видеть тебя, что едва не умираю от радости!

Мария, наконец оставшаяся одна во внутренних покоях постоянно отсутствовавшего архиепископа, встала с постели. Мэри Сетон, ее единственная служанка, – мадам Райе слишком состарилась для зимнего путешествия, – прилежно помолилась вместе с ней и ушла, пожелав госпоже спокойной ночи.

Спокойной ночи? Нет, этой ночью ей было не до сна. Вид Дарнли, низведенного до наглядного пособия по его болезни, глубоко потряс ее. Даже в этих покоях странная аура зла, окутавшая замок Глазго, тяжело ощущалась в комнате. Искренняя и благочестивая Мэри Сетон могла ее не чувствовать. Возможно, требовалось личное знакомство со злом, чтобы сознавать его присутствие.

Мария достала несколько листов бумаги, спрятанных в ее вещах. Она разгладила один лист и прижала угол подсвечником с горящей свечой. Потом взяла перо и начала писать.

Никаких приветствий. Ни даты, ни адреса. Она не может выдать ни себя, ни адресата.

«После отъезда оттуда, где я оставила свое сердце, нетрудно судить о моем состоянии с учетом того, что тело без сердца…»

Ей было так тяжело расстаться с ним и вернуться к этой трудной и отвратительной задаче! Но она была вынуждена сделать это из-за любви, из-за их общего греха…

«Но смогла бы я отказаться от этого? – спросила она себя. – Смогла бы стереть из памяти каждое объятие, забыть о каждом поцелуе? Нет. Я даже не начинала жить до встречи с ним, и уничтожить все это – значит умереть».

Босуэлл… Она представила, как он обнимает ее сейчас и наклоняет голову, чтобы поцеловать ее грудь, а она прижимается щекой к его мягким густым волосам… Ее тело жаждало обнять его, принять его в себя.

Мария с трудом уняла дрожь. Пламя свечи колебалось от холодного сквозняка, гулявшего по комнате.

Она должна написать о том, что случилось сегодня.

«В четырех милях от Глазго появился джентльмен от графа Леннокса и передал приветствия и извинения от него…»

Мария написала о своем прибытии в Глазго, о лэрдах, приветствовавших ее, и о тех, кто предпочел остаться в стороне. Она написала о реакции Дарнли на слухи о его заговоре и о встречных обвинениях в заговоре против него с целью заключения и последующего убийства. Она передала содержание разговора, касавшегося его желания примириться с ней и получить окончательное прощение. Свеча догорела, и капля воска упала на бумагу. Мария зажгла новую свечу.

«Король задал мне много вопросов о том, сделала ли я француза Париса и Гилберта Карла моими секретарями. Я гадаю, кто мог рассказать ему об этом и даже о предстоящей свадьбе Бастиана, моего французского церемониймейстера.

Он рассердился, когда я заговорила с ним о Уолкере, назвал его лжецом и обещал оторвать ему уши. До этого я спросила его, по какой причине он жаловался на некоторых лордов и угрожал им. Он отрицал это и заявил, что скорее расстанется с жизнью, чем доставит мне малейшее неудовольствие. Что касается другого человека, то он по крайней мере дороже ценит свою жизнь».

Возможно, Босуэлл поймет ее. Хорошо, что она написала об этом.

«Он рассказал мне о епископе и Сазерленде и упомянул то дело, о котором вы меня предупреждали. Для того чтобы заручиться его доверием, мне пришлось изобразить расположение к нему. Поэтому когда он стал добиваться обещания, что после его выздоровления мы будем спать в одной постели, я согласилась при условии, что его намерения останутся неизменными. Но нам придется держать это в тайне, так как лорды опасаются, что если мы снова сблизимся, то он может отомстить им.

«Я рад, что ты рассказала мне о лордах, – сказал он. – Надеюсь, теперь ты хочешь, чтобы мы жили счастливо. Если это не так, то нас ожидают большие неприятности, гораздо серьезнее, чем ты можешь себе представить».

Что означали эти слова? Возможно, Босуэлл знает.

«Он не хотел отпускать меня и просил, чтобы я всю ночь сидела у его постели. Я притворилась, что поверила ему во всем, но в качестве предлога воспользовалась его же словами: он сказал, что очень плохо спит по ночам. Я никогда не слышала от него более уважительных и смиренных речей, и если бы я не имела доказательств, что его сердце непрочное и изменчивое, как воск, а мое уже тверже алмаза, то пожалела бы его. Но не бойтесь: я не изменю своей цели и останусь верна вам».

Дарнли был трогательным и являл собой образец смирения… но он являлся лжецом и убийцей.

«Он не обманет и не сможет разжалобить меня, как бы ни старался», – решила она.

Ей вдруг показалось, что в комнате есть кто-то еще. Она повернула голову и всмотрелась в густую темноту, но там никого не было. Просто чувство…

«Теперь я тоже стала лгуньей, – подумала она. – Он заразил меня и начал переделывать на свой манер. Одна плоть… он назвал меня своей плотью».

«Я занимаюсь делом, которое ненавистно мне. Вы бы посмеялись, когда увидели, как хорошо я лгу и притворяюсь, смешиваю правду и вымысел.

Он сказал, что есть люди, которые совершают тайные грехи и не боятся открыто говорить о них, и что он имеет в виду как великих, так и незначительных людей. Он даже вспомнил леди Ререс и сказал: «Бог пожелал, чтобы она сослужила тебе добрую службу». Потом он добавил, что никто не должен думать, будто моя власть заключается не во мне самой».

Был ли в этих словах какой-то смысл или Дарнли просто нес околесицу? Никто не знал о ее встречах с Босуэллом… или нет? Дарнли испытывал ее. Но если он думал, что может выбить из нее признание, то просто не знал, с кем имеет дело.

«Я сказала ему, что он нуждается в лечении, но здесь это невозможно. Потом я обещала лично сопровождать его в Крейгмиллер, а потом ухаживать за ним вместе с врачами и одновременно быть ближе к моему сыну».

«К моему сыну. Мне следует быть осторожной и не называть его «нашим сыном» или «принцем» на тот случай, если письмо попадет в руки врага».

«Простите, если излагаю мысли не слишком связно: я очень тревожусь, но рада обратиться к вам хотя бы в письме, пока все спят. Сейчас я представляю то, чего хочу больше всего на свете: лежать в ваших объятиях, быть вместе с самым дорогим человеком, ради которого я сейчас молю Господа уберечь его от всякого зла».

Письмо… оно, по сути, превращалось в любовное послание. Сколько же таких писем получил Босуэлл? Она знала, что он хранит самые витиеватые послания в плотно запертой окованной шкатулке. Она подарит ему серебряную шкатулку для своих писем и заставит его уничтожить все остальные.

Остальные. Сама мысль о них была ей ненавистна, хотя она понимала, что может существовать много других женщин, о которых она даже не слышала. Джанет Битон, колдунья из Брэнкстона, по-прежнему неестественно красивая, несмотря на преклонный возраст; Анна Трондсен, дочь норвежского адмирала, которая последовала за ним в Шотландию и потратила несколько лет на бесполезные увещевания. Вернулась ли она в Норвегию? Имелся также незаконнорожденный сын Уильям Хепберн, наследник Босуэлла. Но кто был его матерью?

А леди Босуэлл, Джин Гордон? Она не любила Босуэлла, когда они поженились, но что теперь? Он спал с ней, несомненно целовал ее грудь, и она тоже прижималась щекой к его волосам.

«О, Господи! Ревность превращает все мои любимые воспоминания в настоящий кошмар, когда выясняется, что они принадлежат не только мне.

Ему придется развестись с ней. А когда лорды и парламент освободят меня от брачных клятв – они найдут законный способ, – тогда мы сможем пожениться».

«Мы связаны клятвами с двумя недостойными супругами. Дьявол разделил нас, но Бог соединит навеки как самую верную пару, которая когда-либо существовала».

Мария с ужасом посмотрела на написанное, вычеркнула слово «дьявол» и написала сверху «целый год». Как она могла упомянуть дьявола?

Она отодвинула письмо в сторону. Почему она пишет такие вещи? Она чувствовала себя одержимой.

«Здесь есть зло, – подумала она. – Я почти физически ощущаю его».

Она вытерла о юбку холодные, но вспотевшие ладони. Ее рука сама собой взялась за перо и продолжила писать.

«Я устала, но не могу удержаться от письма, пока не кончилась бумага. Будь проклят этот сифилитик, донимающий меня своими требованиями! Он не сильно обезображен, но находится в прискорбном состоянии. Я чуть не умерла от его зловонного дыхания, хотя сидела в изножье его постели.

В итоге я поняла, что он очень подозрителен, но доверяет мне и отправится туда, куда я скажу.

Увы! Я никогда никого не обманывала, но вы стали тому причиной. Из-за вас я так преуспела в притворстве, что мысль об этом ужасает меня, и я близка к тому, чтобы считать себя предательницей».

Но Босуэлл на самом деле не хотел, чтобы она проходила через это. Скорее он хотел, чтобы она избавилась от ребенка. Для него это было простым и ясным решением проблемы.

Босуэлл. В первую очередь он был солдатом и сам увяз в трясине интриг, как ее белая лошадь в болоте во время возвращения в Джедбург. Как и она, он находился не в своей стихии. Им обоим угрожала огромная опасность.

«Итак, дорогой мой, я хочу сказать, что не поступлюсь ни честью, ни совестью, ни опасностью, ни величием…»

Теперь она делала кумира из Босуэлла, в точности так же, как Дарнли делал из нее богиню. Да, его грех оказался заразным, и она подхватила эту душевную болезнь.

«Я никогда не устану писать вам, однако закончу на этом, целуя ваши руки. Сожгите это письмо, ибо от него исходит опасность, хотя в нем трудно разобраться, потому что я не могу думать ни о чем, кроме своего горя…»

Небо на востоке посветлело; в желтом свете свечи бумага казалась грязной, а чернила смазанными. Мария сложила письмо и запечатала его, чтобы передать Парису, доверенному посланцу Босуэлла. Она еще никогда не чувствовала себя более одинокой.