Казалось, что для Марии уже не будет никакого пробуждения. Морские сны о Босуэлле смешивались с другими снами о замке Стирлинг и о человеке, который наполовину был лордом Джеймсом и наполовину Дарнли, снами о лютых ветрах и скачках на пони из далекого детства. Жена лорда Линдсея несла стражу у ее постели до тех пор, пока через два дня не прибыли ее фрейлины с узлами одежды, молитвенниками и лекарствами.

– Она находилась в таком состоянии после того, как приехала сюда, – тихо сказала леди Линдсей и показала им королеву, по-прежнему лежавшую в постели. – Она не ела и не вставала.

Женщина казалась искренне озабоченной. Мэри Сетон подошла к кровати и молча встала у изголовья, глядя на свою госпожу, с которой ей приходилось бывать в разных местах на протяжении многих лет. Она видела, каким белым и почти бескровным стало лицо королевы, как неподвижно она лежала. Казалось, она погрузилась в нечто более глубокое, чем крепкий сон.

Мэри опустилась на колени и взяла Марию за руку. Рука была вялой и холодной. Она сжала ее и попыталась растереть. Потом она отвела назад спутанные волосы королевы и помассировала ей виски.

– Ваше Величество, – прошептала она ей на ухо. – Мы пришли помочь вам.

Мария никак не дала понять, что слышит ее, и ее глаза оставались плотно закрытыми.

– Здесь очень сыро, – сказала Мэри Сетон. – И слишком холодно, хотя на улице тепло и светит солнце. Мы можем развести огонь?

Леди Линдсей кивнула.

– Вы также можете получить любую еду, какую пожелаете. Мы приносили бульон и хлеб, но она отказывалась есть. Моя мать говорит, это потому, что она поклялась не прикасаться к еде, пока не воссоединится со своим мужем, однако, по-моему, это фантазии. Королева произносила его имя во сне, но не ела потому, что она больна. Когда ее привезли сюда, она не спала уже несколько дней, и это сказалось на ее состоянии.

Леди Линдсей ушла, чтобы распорядиться о дровах для камина, а Мэри Сетон повернулась к Джейн Кеннеди и Клоду Нау:

– Возможно, даже к лучшему, что сейчас она ничего не слышит и даже ни о чем не думает. Ей уже слишком много пришлось услышать.

Верные слуги поддерживали огонь, разгонявший холод и сырость, и предлагали своей госпоже еду каждые несколько часов, когда им казалось, что она приходит в себя. Между тем они ходили по комнатам, распаковывали вещи, которые привезли с собой, и пытались сделать скудную обстановку как можно более уютной. Мэри Сетон повесила на стену распятие, которое Мейтленд тайком передал ей перед отъездом.

Дни проходили за днями, и новости из внешнего мира пролетали над озером, словно стаи диких гусей. Лорды схватили одного из слуг Босуэлла, когда тот пытался забрать его документы и драгоценности. Смельчак направился за добычей прямо во вражеское гнездо, словно чайка, ныряющая в море за рыбой. Документы служили важной уликой, особенно для изобличения королевы. Между тем Босуэлл оставался на свободе: по крайней мере лорды сдержали обещание, данное королеве, не преследовать его сразу же после боя. Он пытался собрать новую армию, чтобы прийти ей на помощь. Для этого он отправился сначала в Приграничье, а потом на запад для переговоров с Гамильтонами и другими верными лордами.

Но потом лорды Конгрегации внезапно назначили награду в тысячу крон за его голову по наущению реформистской церкви и Нокса, который объявил постыдным тот факт, что разбойник остается безнаказанным. Через несколько дней они издали предписание, повелевавшее ему явиться в Тулбот двадцать второго июня для ответа на тройное обвинение в убийстве короля, похищении королевы и ее принуждении к незаконному браку с ним. В противном случае его должны были объявить вне закона и лишить всех титулов и собственности. К тому времени он оставил Данбар и отправился на север, все еще пытаясь собрать войска.

Французы проявили интерес к опеке над маленьким принцем, но то же самое сделали и англичане. И те, и другие утверждали, что выполняют свой долг как крестные родители ребенка.

Обо всех этих новостях шептались в маленькой комнате круглой башни, но королева по-прежнему ничего не слышала. Никакая весть от Босуэлла не могла проникнуть за прочную преграду вокруг его пленной жены.

Когда наконец сознание вернулось к Марии, она увидела на стене знакомое распятие, словно парившее на фоне темного камня. Казалось, оно тянулось к ней и говорило, что она находится дома и в безопасности. Она снова закрыла глаза и задремала в надежде вернуться туда, откуда пришла и где теперь находилось единственное спокойное место для нее. Но полностью погрузиться в это состояние ей не удалось, она осталась плыть недалеко от поверхности: глубина не хотела принимать ее в свои объятия. Она слышала голоса – не призрачные голоса из сна, а настоящие: приглушенные, ласковые, настойчивые.

– Кажется, лодка возвращается…

– Нужно заштопать это платье… – тихий женский голос.

– В письме сказано, что может прибыть гонец из Лондона… – мужской голос с акцентом.

Голоса казались знакомыми, но ни один из них не принадлежал ему – его не было рядом. Не было никого другого, с кем ей хотелось бы поговорить. Она держала глаза закрытыми и лежала тихо, молясь о том, чтобы вернуться в мягкую бархатистую глубину, где не было никаких требований, не было времени и знания.

– Ее дыхание изменилось, – произнес чей-то голос. Человек стоял прямо над ней. Потом Мария почувствовала, как ей под голову подложили еще одну подушку, и другие взволнованные голоса окружили ее.

– Ее лицо! Смотрите, оно порозовело!

Они наклонили ее голову вперед, чтобы подложить еще одну подушку, и ей стало больно. У нее заломило шею и плечи, и она невольно застонала.

Кто-то сразу же стал промокать ей лицо влажной тканью, а кто-то еще растирал ей запястье. Это было так неприятно, что она приоткрыла глаза, и свет ослепил ее.

– Она пришла в себя! – воскликнула Мэри Сетон. – О, Ваше Величество! Нет, не закрывайте глаза! Умоляю вас, нет, нет!

Все силы Марии уходили на то, чтобы держать глаза открытыми. Она попыталась улыбнуться, но губы не слушались ее.

Теперь над ней склонился Клод Нау.

– Слава Богу и всем святым! – воскликнул он и нетерпеливо махнул кому-то. – Суп! Принесите суп!

Через несколько секунд они привели Марию в сидячее положение, и Мэри Сетон поднесла к ее губам ложку супа. Жидкость показалась ей отвратительной на вкус, и она с трудом заставила себя сделать глоток.

Окончательно выбившись из сил, она снова легла, закрыла глаза и заснула. Но теперь это был другой сон, и когда она проснулась через несколько часов, то попыталась сесть самостоятельно. Ей опять принесли суп – теперь она могла глотать без труда и выпила немного вина, разбавленного водой. Последовал ночной сон, и на следующее утро она поняла, что обратный путь в ее далекое убежище каким-то образом оказался закрытым для нее. Голос, которым она позвала Мэри Сетон, от непривычки прозвучал сипло. Та немедленно оказалась рядом.

– Я чувствую себя очень слабой, – произнесла Мария и протянула руку. Она видела, какой тонкой стала рука, и чувствовала боль от напряжения. Даже обычная речь как будто требовала сверхчеловеческих усилий.

– Вы две недели лежали без еды и почти не двигались, – сказала Мэри Сетон.

– Две недели? Я по-прежнему в Лохлевене?

– Да, миледи, а как вы думали?

– Не знаю, – Мария тихо заплакала. – Но мне казалось, это хорошее место.

– У вас здесь есть друзья, – заверила ее Мэри Сетон.

– Но я по-прежнему пленница, разве не так? – шепотом спросила Мария.

– Да.

Все вернулось назад, словно черный прибой. Лорды… Босуэлл…

– Что с Босуэллом?

Слуги переглянулись.

– У нас нет вестей от графа Босуэлла, миледи, – наконец ответила Мэри Сетон.

– Ни слова… ни письма?

– Ничего, что могло бы попасть сюда. Нас бдительно охраняют.

Мария вздохнула. Значит, все бесполезно.

Через несколько дней Мария встала с постели, оделась и стала принимать нормальную еду. Но она совершала все эти действия как человек, который находится в трансе. Ее лицо походило на маску, а глаза оставались потухшими. Она могла молчать целыми часами и не пыталась писать письма или договариваться об уступках со своими тюремщиками. Она безмолвно молилась перед распятием и лишь однажды спросила, как оно оказалось здесь. Мэри Сетон ответила, что Мейтленд передал ей распятие, но не стала рассказывать о разрушении часовни, а Мария не стала спрашивать.

Однажды Нау пододвинул стул и, взяв ее руки в свои, как можно мягче сообщил ей о слухах, что лорд Джеймс возвращается домой, а ее враги получили некие улики против нее, которые могут заставить ее отречься от престола.

– Отречься? – пробормотала она. – Отказаться от моего трона? Значит, Босуэлл был прав. Они с самого начала задумали это.

– Ваше Величество, можете ли вы вспомнить: в вещах Босуэлла есть что-либо, что могло бы скомпрометировать вас? – спросил он.

– Да, – криво улыбнувшись ответила она. – Я писала ему любовные письма, в которых просила уничтожить их после прочтения. Но он сохранил их. Полагаю, лорды так или иначе воспользуются ими, выберут определенные фразы и дадут им собственное толкование. Но мне все равно, – устало добавила она. – Мне все равно.

– Вы по-прежнему не хотите оставить Босуэлла и согласиться на развод? Они до сих пор утверждают, что вернут вас на трон, если вы сделаете это. Положение Босуэлла стало безнадежным: он дискредитирован и вскоре будет объявлен вне закона. Но вы по-прежнему можете спасти себя и ваш трон.

– Никогда! – ответила она более решительно, чем бывало с тех пор, как она вышла из бесчувственного состояния. – Никогда! Я ношу его ребенка и не допущу, чтобы его объявили бастардом.

– Звезда Босуэлла закатилась, – настаивал Нау.

– Тем больше оснований для того, чтобы я, его жена, осталась верной ему. И я сохраню эту верность до самой смерти.

Мария уже чувствовала себя мертвой, закутанной в плащ апатии и глубокой печали. Она не могла снять этот плащ, и никакой отдых или хорошая еда не помогали избавиться от него. Он давил на нее во сне и наяву, иногда причиняя боль, а иногда пугая отсутствием всяких чувств.

«У меня ничего не осталось, – думала она. – Я была королевой двадцать четыре года, но если бы я умерла во сне в эту самую ночь, обо мне было бы нечего написать в исторических хрониках. Я полтора года была королевой Франции, но после смерти Франциска это осталось в прошлом, и сейчас во Франции меня не помнят. К этому времени я правила в Шотландии уже шесть лет, и хотя у нас не было войн с другими государствами, лорды постоянно враждуют друг с другом. Мое правление – сплошная цепь заговоров и мятежей, после которых я прощала заговорщиков. Все мои брачные союзы так или иначе оказались расстроенными. Елизавета так и не признала меня своей наследницей. Зарубежные католики обратились против меня, потому что я отнеслась лояльно к шотландским еретикам. А местные еретики ненавидят меня, потому что я католичка. Я проиграла по всем статьям».

Уже не раз, находясь в этом меланхоличном настроении, она изливала душу перед распятием, но оно казалось таким же суровым и неотзывчивым, как лорды Конгрегации. Мария помнила, как оно украшало стену аббатства Сен-Пьер и как она молилась перед ним, когда нашла там убежище и увидела знак, который указывал, что ее путь лежит в Шотландию.

Аббатство. Оно было таким спокойным, что ей хотелось навсегда остаться там. Но нет, она верила, что Бог хочет, чтобы она отправилась в Шотландию и отдала долг этой стране.

Бог. «Я подвела Бога, – с горечью подумала она. – Я льстила себе, когда думала, что веду духовную жизнь. Вместо этого я жила так, что люди стали называть меня шлюхой и даже подозревать в убийстве».

Распятие, висевшее на стене, не предлагало ей снисхождения, а Иисус холодно смотрел на нее.

Марии разрешили гулять под охраной по скудным угодьям на острове. Сам замок занимал большую часть суши, если не считать маленького огороженного сада. Она стояла у низкой садовой стены и смотрела на городок Кинросс. Говорили, что Уильям Брюс преодолел это расстояние вплавь в кожаных доспехах и с мечом, привязанным к шее. Она вдруг подумала, замерзает ли озеро зимой, и пришла к выводу, что нет, иначе остров не мог бы служить надежной тюрьмой. Но сама мысль о переходе по льду в этот момент казалась невозможной для нее. Все казалось невозможным, и она не находила радости при виде бабочек, танцующих в камышах, блестящего радужно-зеленого оперения на головах диких уток и серых утят, плывущих за своими матерями.

– Скоро распустятся кувшинки, – как бы невзначай произнес лорд Рутвен, сопровождавший ее в тот день.

– Мне все равно, – отозвалась она, и это была правда. Пусть водные цветы распускаются навстречу солнцу и источают аромат духов Клеопатры – это не имело значения. С таким же успехом они могли быть скользкими гниющими водорослями.

– Мне говорили, вы любите цветы, – сказал он.

– Кто? – спросила она. – Ваш благочестивый отец?

– Мэри Сетон, – он улыбнулся.

Он пытался быть любезным с ней. Возможно, ему что-то нужно, но в любом случае его ждет неудача. Даже природа больше не радовала ее.

– Мэри Сетон никогда не будет говорить вам о том, что мне нравится или не нравится, – она вздохнула. Даже короткий разговор показался утомительным.

– Тут вы ошибаетесь. Ей хочется говорить о вас. Мы все хотим, чтобы вы поправились.

Мария пошарила в маленькой полотняной сумке, достала хлебные крошки и бросила их уткам. Они медленно поплыли туда, где упали крошки, издавая утробные звуки, нечто среднее между урчанием и кряканьем. Потом стали клевать еду, распушив перья и помахивая хвостами.

– Понятно. – «Мое сердце никогда не поправится, – подумала она. – Оно останется пустым, лишенным желаний, воли и радостей».

– Когда вы такая, как сейчас, то выглядите как настоящая королева, – сказал он.

Мария посмотрела на него. Что за странные речи? Он держал глаза опущенными, словно не хотел, чтобы она увидела их выражение. У него были длинные золотистые ресницы и брови точно такого же цвета. Его волосы имели более темный оттенок. В целом он был привлекательным юношей.

– Королева, которую собираются лишить трона, – добавила она. – Мне передали, что лорды хотят добиться моего отречения.

– Некоторые из них хотят этого, – ответил он. – Но если бы вы были свободны…

Она тихо рассмеялась:

– Ах, если бы я была свободна!

«Что бы я сделала, если бы оказалась на свободе? – подумала она. – Боюсь, у меня нет сил, чтобы сделать что-либо полезное. Мне не остается ничего, кроме как поселиться в монастыре или влачить жалкое существование. Это все, на что я теперь гожусь. Весь мир кажется мне таким же неаппетитным, как тарелка свиной требухи».

– Я могу освободить вас, – прошептал Рутвен, наклонившись к ней.

– Что?

– Я могу освободить вас. Все, что вам нужно сделать, – это отдаться мне. – Он поднял голову и заглянул ей в глаза.

Он не шутил. Матерь Божья, он действительно хотел этого! Мария не смогла сдержаться и взорвалась от смеха.

– Тише! – встревоженно воскликнул Рутвен. Он бросил быстрый взгляд в сторону замка, словно опасался, что кто-то может услышать их.

Мария все еще смеялась.

– Что в этом забавного? Вы можете прийти ко мне в постель – возле моей комнаты нет стражи. Я хочу вас.

Значит, они на самом деле считают ее шлюхой. Этот человек ожидает, что она отдастся ему, несмотря на то что замужем и беременна… в этот момент Мария поняла, что она пала еще ниже, чем ей казалось даже в моменты глубочайшего отчаяния.

– Я замужем, – наконец произнесла она.

– Что с того? Вы были замужем, когда взяли Босуэлла в любовники.

Она замахнулась и влепила ему звонкую пощечину:

– Вы грязное животное!

– У нас есть доказательства насчет вас и Босуэлла. Там все сказано о том, как вы влюбились в него, будучи замужней женщиной, и помогли ему избавиться от вашего мужа.

– Ложь! Я никогда…

Рутвен торжествующе улыбнулся.

– Обещаю, вы получите удовольствие, – заверил он. – А потом и свободу.

– Обещание мятежного лорда ничего не стоит. Я сдалась вам, когда получила обещание, что вы будете служить и подчиняться мне, а вместо этого вы заключили меня в тюрьму.

– Никогда не доверяйте группе людей. Но соглашение между мною и вами – нечто совсем иное. Это личный договор, – его голос тихо шелестел ей в ухо.

Мария стояла, погружаясь в пучину стыда. «Это низший миг моего падения, – думала она. – Это еще более унизительно, чем отречение от трона. Это более унизительно, чем поездка по Эдинбургу, когда люди плевали мне в лицо. То были моменты публичной трагедии, но в них есть свое величие. То, что происходит сейчас, это мелочно и мерзко».

Он воспринял ее молчание как знак того, что она раздумывает над его предложением.

– Я сказал, что хочу вас. Вы воспламеняете мою кровь. Я хочу подняться до таких высот наслаждения, что уже не умру, как обычный человек.

– Если бы это было в моей власти, то вы бы определенно не умерли как обычный человек, – отозвалась она.

– Значит, вы исполните мое желание? – выдохнул Рутвен. – Не могу выразить, как я рад этому!

Он попытался поцеловать ей руку.

– Увы, хотя я бы и хотела, чтобы вас казнили не как обычного преступника, а как изменника и прелюбодея, я не в силах осуществить это. Я могу лишь представлять это и видеть, как вас пытают и четвертуют на эшафоте.

Рутвен отпрянул. Он был в ярости от того, что неправильно понял ее.

– Если вы так глупы, чтобы превратить мою любовь в ненависть, то можете сгнить заживо! Так и будет! – Он обхватил ее голову своими сильными руками и повернул к берегу. – Посмотрите на озеро! Вода глубокая и холодная. Скоро произойдет несчастный случай, когда вы попытаетесь бежать, как уже случалось раньше. Или же вас отвезут в крепость далеко в Хайленде и будут держать там до конца ваших дней. Кажется, поэты называют это «смертью при жизни».

– Они выбрали вас, потому что хотели испытать меня похотливыми предложениями? Это было бы ниже достоинства любого из других лордов, которые и без того не славятся разборчивостью.

Он выкрутил ей руку и развернул к себе:

– Вам пора вернуться в башню. По пути у вас есть время, чтобы изменить свое решение. После этого будет слишком поздно. – Он повел Марию к стене замка. – Не надейтесь, что Босуэлл сможет прийти вам на помощь или что ваш ребенок когда-либо станет наследником престола. Если вы поэтому отказали мне, советую подумать еще раз.

– Не поэтому, – отозвалась она. – Если бы не было Босуэлла и ребенка, мой ответ остался бы неизменным. Вы льстите себе, если думаете иначе.

– Если вы считаете, что у вас будут лучшие предложения, то льстите самой себе, миледи.

– Слава Богу, что их не будет, – сказала она. – Это столь тяжкое оскорбление, что второго раза я не вынесу.

Вернувшись в свою маленькую комнату, Мария не осмелилась рассказать Мэри Сетон или кому-либо еще о том, что произошло между ней и Рутвеном. Если кто-то узнает, позор станет еще более невыносимым. Немое распятие смотрело на нее, пока она ела безвкусный обед – вся пища теперь казалась безвкусной.

После обеда она попыталась заняться вышиванием. Ей привезли кое-какие ткани из Холируда вместе с нитками и пяльцами. Но у нее устали глаза, и ей было трудно сосредоточиться. Все напоминало об унизительном инциденте. Львиная грива на панели, которую она вышивала, напоминала цвет волос Рутвена, а зеленый фон походил на утиные перышки.

У нее уходили все силы на то, чтобы продеть нитку сквозь плотную ткань, на которой вышивали узор. Эта апатия и слабость заставляли ее чувствовать себя очень старой.

Когда она вытягивала особенно длинную коричневую нить, то почувствовала резкий толчок в нижней части живота. Ощущение быстро прошло, но через несколько минут последовал новый толчок, прокатившийся по всему животу. Прежде чем Мэри Сетон закончила песню, которую она начала за вышиванием, произошел третий толчок, более болезненный, чем предыдущие. На этот раз Мария поняла, что происходит, и пришла в ужас. Это были родовые схватки.

– Нет! – воскликнула она, выпрямившись и уронив шитье. Она прикоснулась к своему животу, как будто ожидая что-то найти. Мэри Сетон отложила лютню и посмотрела на нее.

– Я боюсь… – Мария села обратно. – Нет, наверное, все в порядке. У тебя не расстроился желудок от рыбы, которую мы ели за обедом?

Сетон покачала головой. В этот момент Мария снова почувствовала боль.

– Это ребенок! – воскликнула она. – Пошлите за врачом! – Глядя на выражение лица фрейлины, она добавила: – У Дугласов должен быть хотя бы один врач. Мне безразлично, кто он такой, если он разбирается в родах. Ох! – она встала и побрела к лестнице, ведущей в спальню.

Рухнув на узкую кровать, она задержала дыхание и стала ждать, надяясь, что схватки прекратятся. Внезапно вся ее апатия и безволие куда-то исчезли, и она поняла, что до сих пор страстно желает одного: родить ребенка от Босуэлла. Она не должна потерять его.

Врач замка, принявший много родов в Лохлевене, пришел быстро. Он заставил Марию раздеться и мягко ощупал ее живот.

– Пожалуйста, спасите моего ребенка! – плача умоляла она. Это были первые слезы, которые она пролила на острове.

Он стал рыться в сундучке, который принес с собой, что-то бормоча себе под нос.

– Микстура из крепкого вина, дурмана и английского паслена вполне подойдет. Но это опасно, потому что трудно подобрать правильную дозу. Слишком мало – и лекарство не подействует; слишком много – и вы отравитесь.

– Я готова рискнуть, – сказала она.

Врач достал две бутылочки и послал за крепким вином. Потом, работая на маленьком столике в центре комнаты, он тщательно отмерил растительные настойки и смешал их в бокале с красным французским вином. Мария наблюдала, как он размешивает содержимое и подносит бокал к свече. Пока она смотрела, то опять почувствовала схватки.

Врач немного разбавил микстуру и протянул ей бокал. Она выпила горьковатую жидкость.

– Теперь закройте глаза, – велел он. – Постарайтесь оставаться спокойной и неподвижной.

Мария слышала, как он ходит по комнате, переставляет вещи и к чему-то готовится. У нее не было колыбели: если ребенок родится, он может не выжить. Она слышала шелест разворачиваемой ткани: должно быть, это марля или тонкое полотно, которым пользуются для остановки крови и обработки травм, полученных во время родов. Послышался лязг медных тазов, которые ставили рядом: в одном будет теплая вода, а в другой будут собирать кровь и послед.

«Боже мой! – взмолилась она. – Пусть в этом не будет необходимости! Пусть не будет крови, не будет крови, воды и повязок. Я знаю, что подвела Тебя, и прошу прощения. Но не подведи меня, не оставь меня…»

Микстура возымела действие и сделала ее сонной, а мысли бессвязными. Но схватки шли своим чередом и заметно участились. Она слышала, как врач произнес: «Теперь нужно быть готовыми!» взволнованным, но расстроенным тоном, и почувствовала холодный край медного таза, подставленного снизу.

– Толкайте! – говорил он, но она не подчинилась ему и отчаянно пыталась удержать некую форму, готовую отделиться от нее. Эта форма двигалась вниз, несмотря на все попытки помешать этому. Она сжимала мышцы так плотно, как только могла, при этом выкрикивая бессвязные мольбы. Но процесс родов неумолимо продолжался, и через минуту врач держал в руках окровавленный скользкий комок. За ним быстро последовал второй, пока Мария извивалась и плакала.

– Близнецы! – удивленно произнес он. Крошечные существа появились на свет так рано, что у них не было никаких шансов выжить. Он аккуратно обмыл их и увидел, что оба ребенка мужского пола. Потом он завернул их в мягкую фланель, как раз в тот момент, когда Мария слабым голосом потребовала показать их ей. Мэри Сетон, стоявшая рядом с ней, держала ее за руку и пыталась успокоить.

– Вы знаете, что они родились преждевременно, – сказал врач.

– Дайте мне увидеть их! – всхлипывала Мария.

– Это не рекомендуется… – начал он, но Сетон кивнула.

– Дайте ей увидеть их. Ничто не может повредить ей больше, чем то, что уже случилось.

Он неохотно протянул маленький сверток и показал Марии мертворожденных детей. Она тупо посмотрела на них, потом протянула дрожащую руку и прикоснулась к каждому из них. Затем закрыла глаза и упала на подушку. Врач унес сверток.

– Вы похороните их, не так ли? – спросила Мэри Сетон. – Погребите их достойно.

Врач кивнул.

– Хорошо, если желаете, – он оглянулся на королеву. – Боюсь, ей понадобится много времени для полного выздоровления. Пусть отдыхает. Позовите меня, если что-нибудь случится.

Врач едва успел допить бокал вина перед сном, когда к нему пришла Мэри Сетон.

– У нее сильное кровотечение, – сказала она. – Оно началось внезапно и не останавливается.

Врач торопливо пересек двор замка и направился в круглую башню. Когда он поднялся наверх, кровать уже промокла от крови, которая продолжала течь. Он действовал так быстро, как только мог – он поднял ноги Марии, обернул место кровотечения чистой тканью и напоил ее микстурой из сушеного тысячелистника и репейника, смешанных с вином. Лишь к середине ночи кровотечение наконец остановилось. Но к тому времени Мария была смертельно бледной и так обессилела, что едва могла двигаться. Врач боялся, что в таком ослабленном состоянии лекарство возьмет верх над ней и она погрузится в беспамятство и, возможно, умрет.

К утру она то приходила в себя, то забывалась сном, ее глаза оставались закрытыми, несмотря на все усилия приоткрыть их. Борьба казалась бесполезной и бессмысленной. Дети умерли, Босуэлл пропал… но как ни странно, она продолжала удерживаться на краю тьмы – мягкой, дружелюбной, обволакивающей тьмы, которая снова манила ее. В конце концов, она хотела жить.