1

— Псст.

Эммету снился сон: он был скаковой лошадью и мчался на ипподроме рядом с другими породистыми скакунами в ярких шелковых попонах: красной, желтой и голубой. Шелк сиял на солнце, как серебро. Эммет не мог отвести взгляда от дороги. На его твердом кожаном седле сидело чье-то тело, кто-то сжимал его бока ногами и влажно дышал ему в ухо: «Псст, псст», — и копыта стучали по земле, ноги — сплошное громыхание костей. В облаке пыли, подгоняемый настойчивым «псст», он несся так, будто его преследовала мощная струя горячего пара, бьющая из земли и готовая вот-вот настигнуть и ошпарить.

— Псст.

Эммет почувствовал, как кто-то под одеялом теребит его за ногу. Он открыл глаза. Чья-то рука гладила его голую ступню. «Может, я еще сплю?» — подумал Эммет и попытался рассмотреть очертания комнаты. Он увидел окно в грязных разводах, дневной свет, стол и выдвинутый ящик тумбочки, из которого кляпом торчало Брюсово белье.

— Псст, — раздалось у Эммета в ногах. Затем требовательнее: — Джон? Я тебя побеспокоил?

Эммет громко вздохнул и перевернулся на бок, делая вид, что сон еще не отпустил его. Но Брюс пощекотал стопу в самом уязвимом месте, и Эммет беспомощно скорчился.

— Псст. Просыпайся, Джон. Пора вставать.

Эммет поднял голову с подушки. От Брюса пахло сладкой гнилью. Эммет прожил с ним в одной комнате три месяца. Он ни с кем еще не жил рядом так долго, кроме родственников. Этого хватило, чтобы изучить повадки Брюса и распознать перемены. С некоторых пор Брюс перестал мыться. Он неделями носил одну и ту же одежду. Даже его любимое призовое белье валялось на полу, потемневшее и задубевшее. Речь Брюса становилась все бесцветнее и настойчивее, она походила на ритмичный бубнеж людей, говорящих по-китайски. Все свободное время он проводил в неглиже, беспрестанно почесывая волосы на ляжках, задумчиво, как некоторые чешут в затылке.

Впервые раздевшись перед Эмметом, Брюс гордо выпятил грудь и продемонстрировал свои наколки. Два серых тельца дельфина замерли, перепрыгивая через багрянистые соски.

— Мои рыбки, — ласково заявил Брюс, тыча пальцем в их плавники, бледные брюшки и разноцветные глаза. Его живот нависал над брюками, дряблый и волосатый, но кожа вокруг татуировок была тщательно выбрита, каждая деталь рисунка была отчетливо видна.

— Ты не представляешь, каких мучений мне стоило превратить мою грудь в живую фреску, — добавил он, поглаживая мордочки дельфинов.

Каждый день за обедом Брюс осаждал свою мать изнурительными телефонными разговорами тет-а-тет, всякий раз говоря от имени разных маньяков-убийц. А вечерами он писал письма губернатору на тонкой крапчатой пергаментной бумаге. Он давал советы, высказывал соображения, подавал прошения об освобождении преступников, которые, как ему казалось, слишком долго томятся в неволе. Брюс зачитывал эти письма Эммету вслух. Они были продуманными и красноречивыми, ничем не напоминали Брюсову манеру общаться. Если бы Эммет не знал Брюса лично, письма его бы убеждали. Правда, их было слишком много.

Порой неделями все шло гладко. Брюс был увлечен своими проектами. Но не успевал Эммет порадоваться, что Брюс перестал принимать его за другого, как тот с новой силой принимался мучить Эммета бесконечными допросами.

Стоило Эммету появиться в коридоре, Брюс цеплялся к нему, как попрошайка. На каждом собрании он подсаживался к Эммету поближе и нашептывал ему в ухо. Он становился рядом у писсуара, запускал руку в карман брюк и поигрывал пенисом, словно кучкой мелочи. За обедом он громко умолял дать ему автограф, и теперь некоторые пациенты аплодировали, как только Эммет садился есть. В комнате творчества Брюс лепил пепельницы, мисочки, кружки, вазы, солонки, неуклюже перевязывал их бумажными лентами и торжественно вручал Эммету. Нередко он возлежал на кровати, призывно расставив ноги, лукаво поглядывал на Эммета и шептал: «А может, ты секса хочешь? Иди ко мне».

Он смотрел на спящего Эммета, и тому приходилось часами лежать без сна, застыв, слыша даже, как Брюс моргает на соседней кровати. Эта бдительность так изнуряла Эммета, что он нередко засыпал днем, когда Брюса вызывали к доктору, и он оставлял наконец свою жертву в покое.

У Эммета больше не было своей жизни. Общаясь с врачами, он говорил только о Брюсе, о Брюсе и о Брюсе, словно знал его всю жизнь, словно Брюс виновен во всех его мучениях. Каждую секунду, даже прячась в самом темном углу, съежившись в кресле так, чтобы не было видно ни рук, ни ног, и глядя в стену, Эммет психовал: «Это он идет? Он уже близко?» Брюс его словно заколдовал. В конце концов, доктора обратили это против Эммета, они без конца спрашивали: «Почему он так тебя беспокоит? Какое тебе до него дело?»

Медсестры, находя Эммета, когда тот прятался, пеняли ему, что он регрессирует. Они интересовались, почему к нему больше не приходит брат, почему он почти не ест, словно голодом себя морит, хотя он уже ел. Его спрашивали, почему он так нервно ходит, как вор, постоянно оглядываясь. Им казалось, Эммет чувствует себя виноватым, и они спрашивали: «Что ты с ним сделал?» Ведь на людях Брюс всячески выказывал Эммету заботу и внимание, делая вид, что только ему и доверяет, а Эммет на его фоне казался холодным и скрытным нелюдимом. Даже когда Брюс напевал Эммету свои песенки, пока Эммет не заучивал их наизусть, на что прежде не был способен, со стороны это выглядело так, словно Брюс всего-навсего развлекает друга забавными серенадами.

Эммет стал угрюмым и запуганным. «Неужели начинается то же, что с котом?» — волновался он, слабея от ненависти и сомнений. На фоне Эммета все остальные пациенты здоровели и цвели. Даже Хуанита стала рассудительнее. Ей теперь чрезвычайно шли ее платья. Солнца из помады на щеках стали ровными и изящными — уже не тревожный симптом, а часть стиля.

Пациенты обожали Брюса. Все истово мечтали завоевать его расположение. Когда медперсонал уходил на пересменку, Брюс пользовался отсутствием надзирателей и вдохновенно вещал в комнате для отдыха, с группкой последователей у ног.

— Все есть магия! — выкрикивал он и подтверждал это примерами из своей медитативной практики: как он легко проходил сквозь бетонные стены, мгновенно оказываясь по другую сторону.

— Все есть магия! — кричал он и с воодушевлением описывал, как путешествовал в неведомые дали, чуть ли не к иным планетам, в рай или ад, пока все остальные мирно посапывали.

— Все есть магия! — восклицал он и тут же сулил обучить желающих, чтоб они невидимой армией вышли за ним наружу.

Иногда, посреди ночи, в толпе Брюсовых слушателей Эммет замечал и Луизу. Если даже ее Брюс сумел облапошить, у Эммета нет шансов ему противостоять и одержать победу.

Уже месяц Эммет робко двигался в этом направлении. Он перестал заикаться и не спорил, когда доктора хвалили его успехи. Мир за пределами больницы снова потихоньку привлекал Эммета — не настолько, чтобы строить планы на будущее, но достаточно, чтобы появилась пара фантазий. Он представлял себе, как делает ремонт в новой квартире, шпаклюет стены, идеально их выравнивает. Он клейкой лентой соберет с них каждую пылинку. Покроет стены толстыми слоями белой краски и заровняет их металлическими мочалками, чтобы не осталось разводов. Эммет мечтал о блестящих, идеальных стенах, пока у него не начинали чесаться руки. И только Брюс тянул его назад, умудрялся пошатнуть его решимость, не давал Эммету и шагу сделать к цели.

«Нужно выбираться отсюда», — думал Эммет, спиной чувствуя бетонную стену, холодную и твердую. Он все еще не мог отойти от бешеной скорости, с которой мчался во сне. Проснувшись, он почувствовал разочарование и сейчас пытался приспособиться к самому себе. В солнечном сне Эммет был лошадью, дрожал и трепетал, тяжело стуча копытами по скаковому кругу, а в темноте комнаты Брюс вращал светло-зелеными, почти фосфорическими глазами.

Брюс сидел в позе лотоса. Он три раза глубоко вздохнул, словно готовясь к медитации. Блаженно заулыбался.

— Что тебе от меня нужно? — в сотый раз спросил Эммет. Несмотря на свои сомнения, несмотря на то, что его окружали сплошь странные личности, Эммет еще верил в разум.

— Мне нужно все, — торжественно произнес Брюс. — Все! — Он потянулся ко лбу Эммета, словно желая его помазать.

«Снаружи я бы его убил», — пронеслось у Эммета в голове. Он бы завлек Брюса приманкой, как кота, но куда бессердечнее. На этот раз он бы не спасовал. Однако больница не давала такой возможности. Даже если Брюсу запретят приближаться к Эммету, его будет преследовать это «псст» из каждого угла. Незаметно для остальных Брюс будет изводить его, как болезнь среднего уха.

«Пора покончить с ним», — кровожадно подумал Эммет. Он попытался вспомнить песню, которой Брюс мучил его всю неделю. Брюс напевал ее, как позывной, едва Эммет входил в комнату.

— Давай поиграем, — предложил Эммет, с воодушевлением приподнимаясь на локте. В голове у него вертелся припев. Брюс по-петушиному склонил голову и заморгал еще быстрее.

— «Чем глубже ныряешь, тем выше взлетаешь», — прохрипел Эммет почти шепотом. — Давай, Брюс, подпевай! «Чем выше взлетаешь, тем глубже ныряешь. Ну, давай. Давай».

— Так ты все-таки знаешь. — Брюс завороженно открыл рот, словно ему явился святой дух.

Чтобы не запинаться, Эммет не смотрел на Брюса. Он вспомнил, как мать заставила их петь во время грозы. Эммет хотел окружить Брюса, точно в тесной каморке, теснее салона машины, и накрыть его своими мыслями, как капюшоном. Чтобы еще больше его раздразнить, Эммет выпростал руки из-под одеяла и пощелкал пальцами. Понизив голос на октаву, он запел увереннее, баритоном.

— «Чем глубже ныряешь, тем выше взлетаешь», — с воодушевлением пел Эммет, все громче и громче. Он помнил только эту строчку. — «Ну, давай. Давай», — весело прогудел он.

— Тише, услышит кто-нибудь, — напрягся Брюс.

— Какая разница? — И Эммет пустился в пляс, со всей страстью, на какую был способен, кружась и извиваясь, как Хуанита, свободнее, чем когда-либо позволял себе танцевать на людях, изо всех сил стараясь не смущаться. Он покачивался в такт собственному невыразительному пению, вилял бедрами и мечтал лишь о том, чтобы никто не вошел и не увидел, как Эммет заставляет Брюса петь, словно живая рок-группа играет в комнате, и он не в силах перед ней устоять.

— Я хочу еще, еще! — смеялся Эммет, делая вид, что пьянеет от собственного пения. Потом резко повернулся к Брюсу: — У тебя есть пластинка?

— Да, — осторожно проговорил Брюс.

— Доставай. Без музыки нет смысла. Ты же хотел знать. Время пришло!

Брюс подошел к кровати и выудил из-под матраса пластинку. Прижал ее к груди, как щит.

— Не сдавайся, не сдавайся, — подбадривал Эммет, направляясь с Брюсом к музыкальной гостиной, где в чулане хранился проигрыватель. По праздникам медсестры ставили пластинки и распевали с больными гимны, как с детьми у костра.

Решимость Эммета постепенно ослабевала, но он знал, что если не сломает Брюса сейчас, то потом это уже не удастся. Он водрузил стерео на высокий стул, стоящий в центре комнаты, на ковре. Проигрыватель походил на тот, что был у Эммета в детстве. Он открывался, как чемодан, сверху — металлический динамик.

— На четвертой стороне есть секретный шифр, понятный немногим, — с видом заговорщика сообщил Эммет.

— Да знаю я, знаю. Нужно проиграть наоборот, с конца. Я узнал, когда читал про Чарльза Мэнсона.

— Так чего же ты ждешь? — спросил Эммет.

Брюс глянул смущенно, однако опустил иголку и потянул пластинку в обратную сторону.

— Ты плохо это делаешь. Нужно проникнуться и двигать быстро, как будто ты сам машина.

— Может, мы сначала обсудим? В смысле, я так много хочу узнать. Хотя бы в общих чертах.

— Все здесь, — сказал Эммет, указывая на неподвижную пластинку.

Брюс занес над ней руку, изящно, как танцор балета, и потрусил вокруг стула, набирая скорость, не отрывая пальца от зеленого бумажного ярлыка. Иголка скребла и скрежетала. Звуки совсем не напоминали слова — отдельные слоги и какое-то рычание.

— Бааа-ааа-ааа, — хрипела пластинка.

— Быстрее, быстрее, — погонял Эммет, подталкивая Брюса, чтобы звуки слились. Он ободряюще орал, а Брюс бегал вокруг стула. Кеды скользили по полу. Пряжка ремня болталась и гремела, как цепь. Брюс попытался придержать брюки свободной рукой, но потерял равновесие, брюки постепенно спустились к коленям и шлепнулись на пол, к лодыжкам. Показались Брюсовы любимые трусы с жучками, дремлющими на соломенных матрасиках. Они тоже сползли, и Эммет заметил щелочку между ягодицами, розовую, как усатая улыбка.

— Бааа-аа-аа-рой-баа-аа-аа, — скрипела пластинка.

— Помоги мне… Ну же! — вопил Брюс, в панике глотая слова.

— Быстрее, быстрее! — кричал Эммет, неустанно его подгоняя. «Что же я делаю? — в ужасе думал он. — Неужели мне нужно уничтожить его, чтобы самому освободиться?» Как сложится, так и сложится. Если войдет медсестра, Эммет сдастся, и Брюс выиграет. Если никто не войдет, Эммет будет давить на него, потому что иначе от Брюса не избавиться.

Никто не вошел. До обеда оставался час, медсестры возились с самыми тяжелыми пациентами, а остальных на время оставили в покое. Брюс потел и задыхался, будто скаковая лошадь на бегах. Он качался и терял равновесие, но не отрывал палец от пластинки. Он весь превратился в сплошное желание узнать секрет, зашифрованный на виниловом диске, и собрать скрип и скрежетание в единое слово.

— Разве ты не слышишь? — удивленно спросил Эммет.

— Ничего не понятно! — закричал Брюс, заливаясь слезами и потом. — Я не могу! У меня не получается быстро. Не получается!

Эммет не сразу его понял, слова Брюса то и дело прерывались всхлипами.

— Бааа-рой-бааа-баа-баа-дваа, — скрипела пластинка, почти красиво и нежно, точно голос умирающего оперного певца.

Эммет посмотрел на ковер. Он заговорил серьезно и разочарованно. Ветерок от мечущегося Брюса шевелил его волосы.

— Неужели ты не слышишь? — повторил Эммет так, будто это проще простого. — Ну, прислушайся: все здесь. Все есть магия.

Комната пульсировала от пыхтения.

— Бааа-рщй-ба-ха-рой-баа-баа-раа, — снова и снова пела пластинка. Мантра, или стон, или, может быть, гимн покою.

 

2

Крики ворвались в комнату откуда-то из коридора, безостановочное завывание, будто на поле, что открыто всем ветрам. Крики человека, которого убивают. Потом топот бегущих ног.

«Кто-то умирает, — подумал Эммет, вставая из-за стола. Он выглянул за дверь. Ему в лицо ударил тяжкий воздух. Эммет ухватился за дверной косяк, чтобы не упасть. — Что такое?» — испугался он, прислушиваясь к нестерпимо усиливающемуся вою — такого Эммет никогда не слышал, это было страшнее криков пациентов, которых волокут в изолятор. Ярость заполнила все здание — еще немного, и стены потрескаются.

Вдоль коридора в раскрытых дверях стояли пациенты, вжимались в проемы, словно опасаясь землетрясения. Мимо прошли два крепких санитара с мокрыми полотенцами в руках. Они на ходу успокаивали испуганных людей, вроде дружелюбно, только очень уж целеустремленно несли свои полотенца, будто прятали в них ножи.

— Ааааааа…

Крик раскатом грома пронесся над головами.

— Ааааааа…

Эммет попытался догадаться, кто кричит, но у крика не было личности — сплошной страх. Не было и обычных признаков голоса: ни тембра, ни модуляций. За месяцы жизни в больнице Эммет понял, что любой крик звучит анонимно, высоко или низко, в зависимости от пола. Этот был мужским.

— Ааааааа…

Эммет нырнул в свою комнату, взял с тумбочки стопку бумаг и сунул подмышку. Если санитары остановят, он скажет им, что бумаги — его дневник. Врачи просят пациентов записывать свои мысли и все, что те делают за дверьми докторского кабинета. Некоторые описывают чуть ли не каждую минуту своей жизни, другие обходятся картинками, непропорциональными, словно нарисованными с закрытыми глазами. Кто-то пишет сонеты с замысловатыми рифмами. А некоторые, как Эммет, ничего не пишут. Его давно уже тошнило от записей.

Он пошел напрямик к дежурному посту. Пациенты испуганно дергались, стоя в дверных проемах, как люди в большом городе, которые слышат крики, но не торопятся помочь. Эммет важно помахал бумагами перед носом у санитаров, но те и не попытались его остановить. Для докторов дневники пациентов — священные тексты.

— Ааааааа…

Вблизи крик был кошмарен. На диване сидела группка пациентов. Один тянул голову, пытаясь получше разглядеть, что происходит. Другой заткнул уши. Одна женщина дрожала от волнения и трясла ногами все быстрее и быстрее, повинуясь ей одной слышному ритму. Потом она стала низко вскрикивать, подпевая мучительному вою вторым голосом.

Другой пациент стоял в нескольких шагах от дивана, сгорая от любопытства и возбуждения. Высокий и мускулистый, в больших пушистых тапочках. Волосы выбриты на висках до мелкой щетины, как у поросенка. На шее болталась фиолетовая бандана. Очки на блестящей голубой цепочке свисали на грудь. Он прищелкивал пальцами и притоптывал каблуками по линолеуму. «Умней и бойся и теряйся», — без конца напевал он. Цепочка поблескивала голубым.

Вокруг столика для игры в пул собрались пять медсестер. Две боролись с кем-то на ковре. Эммет увидел, как в воздух взвиваются грязные белые кеды с малиновыми носками. Увидел мешковатые голубые джинсы со множеством дырок вдоль швов. Ноги дергались и молотили воздух, джинсы сползли, обнажив трусы цвета фуксии с рисунком — белыми выдрами.

«Брюс», — понял Эммет, виновато окаменев. После происшествия в музыкальной гостиной Брюс не показывался целый день, и Эммет испытал такое облегчение, что даже притворился, будто не слышит, как, укладываясь спать, Брюс шепнул ему: «Спокойной ночи». Теперь же, когда крики резали его, как нож, Эммет терзался: «А вдруг это из-за меня? Что, если это у него замедленная реакция?»

Эммет ударил вслепую, чтобы спастись самому. В прошлом часто бывало так, что он позволял человеку, которого любил, буквально изничтожать себя, но сам никогда прежде никого не разрушал. Пока Брюс нечеловечески корчился на полу и его сознание превращалось в вопль, Эммет ужасался своей власти менять людей.

— Успокойтесь и пойдемте с нами, — проворковала медсестра, но Брюс пнул ее ногой в лицо. Эммет услышал хруст и увидел, как у женщины из ноздри хлынула кровь.

— Умней и бойся! — выкрикнул мускулистый пациент.

— Принесите ремни, — тихо и почти смущенно произнес врач, будто, если шептать, пациенты не заметят кожаных ремней с блестящими пряжками, позвякивающими в руках у санитаров.

— Аааааа…

Крики слились в один бесконечный, неистовый выдох. У Брюса как будто прибавилось энергии, он орал все громче. Он бился и пинал все, что двигалось. Эммет слышал, как мягкие кеды метко молотят по мышцам и костям. Подбежала медсестра, прижимая к груди стопку белых простыней.

Эммет услышал, как захлопала ткань, Брюсово тело били и скручивали. Брюс выл, как пойманное в капкан животное, отгрызающее себе лапу, чтобы освободиться. Медсестра одну за другой передавала простыни санитарам, которые грубо заворачивали Брюса. Его тело постепенно исчезало в складках влажной ткани, точно папье-маше. Сначала ноги, затем торс, шея, так высоко, что Брюс задрал голову, как утопающий.

— Ааааааааааааааааа…

Он не сдавался, даже когда они расстелили на полу последнюю простыню и закатали его укутанное тело целиком.

— Сладких снов, белый гаденыш, — пробурчал санитар, перекинув конец простыни Брюсу через голову и аккуратно подоткнув под подбородком.

Пару месяцев назад Эммет мечтал о том, чтобы с Брюсом случилось нечто подобное. Теперь, когда это произошло, его трясло от жалости, но помочь он не пытался. Ему хотелось оказаться в безопасности, у себя в комнате. Он представил себе, как человек наблюдает за солдатами, арестовывающими соседа посреди ночи. Если он подойдет к Брюсу, санитары направят всю оставшуюся энергию против него. Эммет надеялся, что смог бы действовать смелее, если бы так же бесцеремонно обращались с дорогими ему людьми. Он надеялся, что прикрыл бы друга своим телом, пусть бессмысленно, но доказал бы свою преданность.

— Аааааааааа…

Брюс завопил еще громче, и этот звук пронзил сердце Эммета, промчался по каждому нерву, и Эммет содрогнулся.

Он сделал шажок к выходу. У двери стояла женщина в кремовом деловом костюме. В руке она сжимала черный поблескивающий металлом кошелек, похожий на коробку с обедом. Она осмотрела всех, потом встретилась глазами с Эмметом.

Он подошел к женщине очень близко, даже разглядел ярь-медянку на ее сережках. Она отрешенно кивнула.

— Вы его друг? Он говорил, что завел себе друга по имени Джон. Вы Джон?

— Я Эммет. Джона выписали. Теперь я живу с ним в одной комнате.

— Они его выписывают. У него страховка кончилась. Ему уже ничто не поможет. Его одного оставлять нельзя, а жена его не примет. Боится за ребенка. Ему только государственная больница осталась. — Женщина оправдывалась, словно Эммет вот-вот обвинит ее в безразличии.

Она покусывала заусенцы. Кончики пальцев были красноватыми и потрескавшимися, зато ногти аккуратные, с ярко-красным маникюром, длинные и заостренные. Разговаривая, женщина переминалась в своих новеньких туфлях. Глаза круглые и глубоко посаженные, как у ее сына, только притушенные голубыми тенями и светлыми пушистыми ресницами, густыми и мягкими, как волоски на дорогой кисточке.

— Я слышал, там, вокруг государственной больницы, красивый парк, — соврал Эммет. — Кажется, их садовники в свое время наполучали разных премий. — На самом деле он видел фотографии государственной лечебницы в журналах. У нее всегда была плохая репутация. Врачи-садисты и пациенты-зомби стали легендой отделения, где лежал Эммет. Те, кто никогда там не бывал, говорили про эту больницу с испуганным почтением, как о последнем круге ада. Родственники использовали ее как последнее средство запугивания и контроля. Эммет знал нескольких пациентов, которые чудесным образом вылечивались под страхом перевода из частной клиники в государственную. Такой перевод приравнивался чуть ли не к смертному приговору.

Санитары затянули поверх простыней кожаные ремни. Щелкнули металлические пряжки.

— Даже не знаю, — озабоченно сказала женщина. — Здесь содержать я его уже не могу, разве что дом продать. Вроде мать должна всем пожертвовать ради ребенка, а я не могу. Представьте себе: это продолжается уже двадцать лет. — Она схватила запястье Эммета двумя пальцами, как щипцами. — Вы долго с ним жили? Несколько месяцев? Вообразите двадцать лет. — Она говорила изумленно, будто на похоронах, когда все уже позади.

— Два месяца, — вежливо сказал Эммет, глядя, как санитары несут Брюса. Простыня у него на голове напоминала паранджу. Ткань так стянули, что челюсть встала на место, но Брюс продолжал вырываться. Его крик звучал теперь глухо, как у чревовещателя.

Эммет вспомнил первую встречу с Брюсом в комнате Эмили и Дафны. Глядя на эту запеленатую фигуру, он пытался представить, как Брюс изображает самолет, бросает монетку за спиной, сжимает Эммету горло. Как же они до такого дошли?

Мать Брюса недоверчиво заморгала. Она была растерянна — должно быть, думал Эммет, так растерянны родители, которым предлагают опознать труп, увидеть в безжизненном теле их ребенка.

— Он с детства был странным, — сказала женщина, показывая пальцем на влажный белый куль. — Но это… то есть я не глупая, но откуда я могла знать, что до такого дойдет?

Эммету хотелось убедить ее, что невозможно ничего знать заранее, что его самого часто уносило жизнью, как человека уносит толпой, и тогда уже ничто не спасет. Но женщина замкнулась в своем горе, куда ему не проникнуть, и он отважился промычать только:

— Конечно, вы не могли знать. — Он коснулся ее руки.

— Может быть. А кто знает? Я ведь не чудовище какое-нибудь, — грустно добавила она. — Все думают, что я должна быть чудовищем, раз у меня такой сын, но у меня ведь еще трое. Совершенно нормальные.

Зажужжала дверь, санитары вынесли Брюса. Его крики теперь звучали гулко и монотонно, как шаги.

— Двадцать лет, — бормотала женщина в ужасе, будто осознав, что за дверями больницы ее ждет новая жизнь, еще страшнее.

«Двадцать лет», — думал Эммет, стараясь вообразить Брюса ребенком, спящим на руках у матери, в мягких одеяльцах вместо этих простыней. Когда произносишь «двадцать лет», кажется, что в пределах этого периода можно прочертить схему маршрута, как делают моряки. Но в жизни этот маршрут сумбурен, размыт и неуправляем. Двадцать лет назад Эммет учился прятаться в бомбоубежище. В то время он и представить не мог, где окажется годы спустя. Он видел себя тогдашнего: время расстилалось перед ним, целая жизнь, и ни малейшей догадки, как ее вынести. «День за днем, день за днем и за днем», — говорили доктора, но двадцать лет — это 7300 дней, 175 200 часов и 10 512 000 минут. А сейчас он только в середине жизни, если верить официальной статистике.

Его матери было двадцать, когда она вышла замуж за его отца. Эммету было двадцать, когда она умерла. Когда ей было двадцать, она, вероятно, думала, что спасена, что проживет теперь долго, доживет до внуков. Когда Эммету было двадцать, он верил, что время подхватит его и понесет, как ветер подхватывает запах духов или цветов. Но оно набросилось на него, дикое, как пенистая вода, и затопило его цель.

Чтобы обуздать время, он по тиканью часов посчитал каждое дыхание. Двадцать лет — это 630 720 000 раз, одно за другим: год за годом, неделя за неделей, день за днем. И где-то рядом всегда опасности, по одной на каждую секунду жизни.

Эммет пытался быть осторожным, но его погубила собственная бдительность. Он хотел, чтобы жизнь была раем. Хотел оградить себя от бед, разочарований и страха, что ощущались, словно земля под ногами, и таким образом научиться маневрировать меж опасностей жизни. Однажды Эммет понял: все, о чем бы он ни подумал и что бы ни случилось, непременно имеет название. Он воодушевился, вдруг найдя в книгах слова, которые называли то, чем был он сам. Ему приятно было узнать, что его особенное поведение, даже его мечты таинственно привязаны к языку, и этот язык соединял его со всеми в мире. Мир оказался больше, чем Эммет ожидал, однако вскоре этот мир стал на него давить. Новые знания не давали защиты, не спасали ни учеба, ни хитрость, ни даже любовь. Эммет никак не мог привыкнуть к одной вещи: чтобы жить счастливо, он постоянно убегал от жизни.

Эммет ежедневно читал о людях, преодолевающих невероятные трудности: нищету, болезни, катастрофы, немыслимые несчастья. Он стыдился своих мелких горестей и знал, что на самом деле ему повезло. У него была богатая семья. Он белый. Он хорош собой. Он мужчина. Ничто ему не нужно, но ничто набросилось на него со всей своей смертельной энергией, желая погасить то, что жило в нем, как человек в горящей одежде слепо мчится к воде. Ему хотелось забить это в себе, забываться в каждом дне жизни, как весь мир, жить, словно жизни не будет конца.

Он подумал о матери, как она жила в одиноких домах, в горах, на утесах и диких пляжах. Она делала ставку на каждый новый дом, надеясь на перемены. Жизнь не менялась, но все эти годы, пока мать была в движении, она мечтала, что следующий дом станет для нее настоящим прибежищем. И однажды ночью она оказалась у окна отеля, где ее больше ничто не удерживало, кроме тонкого стекла: мир снаружи — точно манящий мираж на пути человека, что слишком долго бродил в пустыне и молил о дожде.

Эммет никогда бы не смог повторить ее поступок. Он слишком боялся узнать, что его ждет — после. Этот мир был, по крайней мере, ему знаком. Но что ему остается? Жить, пока жизнь не станет нестерпимой. И что тогда? А затем? А потом?

 

3

— Уже поздно, — сказала Луиза, подогнув под себя ноги на сиденье. Вместо ответа Эммет откинул голову на подлокотник, и перевернутая Луиза зевнула ему прямо в лицо. Эммет чувствовал себя слабым и рыхлым — он представил, будто у него передозировка. Комнату заволакивали вечерние сумерки, и Эммет вообразил, что это не вечер приближается, а он сам медленно теряет сознание.

Все окна были закрыты. Уже наступила зима. Без автомобильных гудков, криков и сирен, обычно доносившихся с улицы, возникало ощущение, что больница стоит в безмолвной тундре. В отделении было тихо: казалось, весь земной шар заразился от него неподвижностью. Не будь закрыты окна, Эммет ощутил бы холодок ранненоябрьского ветра. Он помнил, как раньше любил начало зимы, когда дни еще не серые, а первый мороз вычищает яды из воздуха.

После ухода Брюса отделение тоже словно очистилось. Люди говорили приглушенно, будто кто-то умер. Они поодиночке бродили дни напролет, то ли в шоке, то ли в страхе, что следующими выгонят их. Все вокруг присмирели, точно дети, которые стараются ублажить рассерженных родителей. Многие, попав в больницу, поначалу думали, что здесь можно делать что душе угодно и даже не пытаться лечиться. Случай с Брюсом кое-чему их научил: опускаться можно бесконечно. Те, кто считал, что уже нащупал дно, вдруг обнаружил, что это лишь один из слоев, как пыльная корка на луне или подтаявший лед на пруду.

Эммет знал, что государственная лечебница существует, но Брюса первым отправили туда против воли. До Эммета доходили слухи о пациентах лечебницы, которых запирали в палатах навеки, но слышать можно и о смерти, можно даже видеть умирающих и все же считать, что тебя это не касается. Внезапно Эммет почувствовал, что его тело отяжелело, будто он ходит неуклюже, несмотря на осторожность и старания.

В окне замаячило отражение Луизы. За ней показалась медсестра в белой косынке с подносом, заваленным шприцами и полосками марли. «Для кого, интересно?» Эммет представил себе пациента, которого привязали к кровати и насильно сделали инъекцию. Еще недавно Эммет не обратил бы на медсестру внимания. Казалось, что медперсонал вообще ни при чем; Эммет не догадывался, как они могущественны. Теперь же доктора ходили с напыщенным видом, будто секреты пациента делают их самоуверенными и наглыми.

Раньше, до больницы, Эммет часто влюблялся в своих докторов. Он отыскивал в справочниках их адреса и вечерами бродил вокруг их домов, вглядывался в тени за окнами, поджидал, когда они войдут или выйдут. Ночами он им звонил, слушал, кто возьмет трубку, женщина или мужчина, и гадал, как они живут.

Однажды он вошел вслед за врачом в овощной магазин и долго наблюдал, как тот простукивал костяшками дыни, щупал мягкие помидоры, поглаживал морковь и бобы. Эммета загипнотизировала уверенность, с которой доктор манипулировал с овощами, ловкий, как хирург. Эммет шел за ним до дома, а через несколько часов доктор отправился в кино с каким-то мужчиной. Эммет выбрал место у них за спиной и время от времени наклонялся к ним так близко, что врач отмахивался от его дыхания, будто его щекотал таракан. Когда они вышли из кинотеатра, доктор заметно ускорил шаг, но если он и заметил Эммета, то не подал вида. В ту ночь, когда Эммет набрал его номер, никто не взял трубку, и на рассвете тоже.

Эммет никогда не признавался врачам, что преследует их, точно сыщик. Он верил, что любит их, и не хотел, чтобы они его разубеждали. Эммет решил, что может вести себя, как пожелает. Он считал, что во время сеансов обретает свободу, которой ему не хватает на улице. Он и не предполагал, что здесь, в больнице, врачи в своих кабинетах вступали в заговоры против пациентов, на скорую руку стряпали их судьбы и могли спокойно бросить больных на произвол судьбы, как бы те ни мечтали вылечиться.

— Эй, гляди, — позвала Луиза. Она слепо нащупала Эмметову руку.

Они увидели, как в четырехугольном дворе-колодце по траве шагают парочки с книгами в руках, непринужденно болтая. Эммет проводил взглядом девушку, срезавшую тропинку от библиотеки к общежитию, на каждом шагу мотая косой. Над головой у нее сквозь темноту просвечивали белые облака.

— Похоже, будет гроза, а может, и пурга! — сказала Луиза.

— Хмм, — промычал Эммет. Ему хотелось ответить мягче, но он проигрывал в уме каждое слово, сказанное доктором Франклином с самого первого дня в больнице. Эммет искал намеки на план лечения, который составлял доктор, расспрашивал Эммета о жизни. Эммета обуревали сомнения, точно узника, которого оставили у открытой двери: то ли отпускают, то ли играют с ним, ловушку расставили.

— Не знаю, что такое снег, — сказала Луиза. — Во Флориде и мороз-то редкость. — Она говорила печально, прижимая лицо к стеклу; щеки ее порозовели, как от холодного ветра. Луиза подтянула воротник повыше, почти к самым ушам.

За углом дежурного пункта показалась Эмили. Она позвала их, и голос эхом раскатился в тишине. Она поцеловала Эммета в щеку и кивнула Луизе. Женщины тихо встали рядом, и шерсть их пушистых голубых свитеров смешалась, будто у них срослись руки. Эммету приятно было осознавать, что благодаря ему они более-менее ладят друг с другом последние несколько недель. Сигарета Эмили то и дело выскальзывала из пальцев. Эмили рассеянно переложила ее в другую руку, и уголек прожег Луизе свитер. Шерсть зашипела.

— Как-то тут странно, да? — сказала она и откинула тлеющие волосы. Ладонь испачкалась пеплом.

Эммет с Луизой вздохнули в унисон. Эмили выжидательно улыбнулась, но никто не заговорил. Она кашлянула и тоже подошла к окну. Теперь все трое не отрывали от него глаз. Эммету хотелось, чтобы женщины болтали о происшествиях в отделении, как обычно. О мелких ссорах, о перестановках в приятельских альянсах у больных, обо всем, что творится в палатах. В ту первую ночь в комнате Эмили он подумал, что жизнь здесь будет тянуться бесконечно, как часто казалось прежде, когда он входил в ритм, подчинялся ему, и всякий раз чудилось, что это навечно, хотя в прошлом умиротворение прерывалось не раз.

Но в неловких улыбках женщин Эммет разглядел неприязнь, что воцарилась между ними, словно они только познакомились. Он почувствовал, как рассеялись колдовские чары, несколько месяцев связывавшие их всех, и все одновременно смутились.

Чтобы прогнать это чувство, Эммет собрал в уме образы друзей: разговоры допоздна, обеды, которыми все делились друг с другом, взгляды за спинами у врачей, эти дружеские взгляды, что связывали их так, как он мечтал всю жизнь. Он напряг мускулы, чтобы образы стали ярче, но Луиза с Эмили отвернулись к окну.

Они смотрели на машину, несущуюся в нескольких кварталах от них, с включенными фарами, безумно горящими в темноте. Машина наскочила на бордюр и ударилась о почтовый ящик, перевернув мусорную корзину. Эммет представил себе визг людей, лязг металла, стукающегося о тротуар, шелест газет, летящих по смолистому асфальту, точно перекати-поле. Но для него картина была немой, как в телевизоре с выключенным звуком.

— Обожаю быстро ездить, — сказала Луиза, — по-настоящему, по шоссе.

— Даже я бы сейчас от машины не отказался, — сказал Эммет. — Я, бывало, доплачивал таксистам, чтобы проехали в окружную, по загородным дорогам. Я так пристрастился, что даже специально деньги на это откладывал. Из машины видишь такое, что, просто гуляя по улице, не замечаешь, почти как в самолете, только отрываться от земли не нужно.

— Да нет же, я о настоящем отрыве, — неприятно прозвенела Луиза. — Я езжу так быстро, что за окном все сливается в кашу. Так, что фонари за спиной загораются, как спички! Я люблю…. а, бог с этим. — Костяшки ее пальцев сильно побелели.

Эмили многозначительно посмотрела на Эммета, присев на подлокотник его кресла. Они оба научились пережидать вспышки Луизиного гнева. Все трое сидели у окна, будто люди, долго спокойно путешествующие на машине, что медленно покрывает милю за милей.

— Забавно: дни проходят, а мы и забываем, что так давно не были на солнце, — наконец сказала Эмили. — Но я не возражаю. Мне нравится искусственный воздух или что тут у них. И дым. — Она засмеялась, выдувая кольца, подрагивающие над их головами, как паутина.

— Раньше я постоянно сгорала на солнце. — Луиза их простила. Она подставила лицо лампе. — Мне все было мало. Ко мне даже загар не липнет. Просто сгораю, и все, но мне наплевать. Мне так нравилось, когда в страшную жару с моря начинал дуть ветер и когда кожа раскалялась к концу дня. Я могла бы так вечно делать.

— Кто хорошо такое помнит? — спросила Эмили. — Я вот, кажется, чем дольше здесь живу, тем терпеливее становлюсь. И я даже не знаю, верю ли в чудо, которое случится, если ждать достаточно долго. Я не уверена, что хочу этого. Странно: вот так и еще десять лет пройдет, время течет себе, не успеешь оглянуться, как прождал целую вечность.

— Может, тебе и придется, — заметила Луиза. — Это место называется Нигде.

— Наверное, — раздраженно сказала Эмили. — Но ты забываешь. Я им деньги плачу. Я сама хотела здесь оказаться.

— А я нет, — сказала Луиза. — И столько времени потеряла! Ради чего? Меня защищать не нужно. Мне нужно делать отсюда ноги, понимаете? Я хочу всю ночь гулять. Доставать почту из ящика собственным ключиком и читать письма, лежа в постели. Хочу ужин приготовить. Хочу вообще забыться и прожить день, понимаете? Обычный скучный день: схожу в магазин, отнесу вещи в прачечную, может, телик посмотрю, ничего особенного. Съем пирожное. То, что люди обычно делают. Хочу поцеловать кого-нибудь утром на прощание. Хочу, чтобы у меня была работа, понимаете? Хочу прийти на службу и чтобы кто-нибудь сказал: «Ты что-то усталая, Луиза». Или: «Хорошенькое платье, Луиза». И если эти люди мне понравятся, я приглашу их на обед, а если нет, пройду мимо. Все, что угодно, только не это — не это. В смысле, одно дело отпуск, но это… — Она покосилась на Эмили и Эммета с таким же отвращением, с каким смотрела обычно на оранжевые диваны и клетчатые клеенчатые скатерти в комнате отдыха. — Вот дерьмо. Если надо меня упечь, я лучше убью президента или типа того, а потом сгнию в обычной тюрьме. Хочу в реальную жизнь! Ну, ребята, неужели вы никогда об этом не думали? А сейчас? Может, вместе сходим на волю. Вроде побега из тюрьмы.

Эмили и Эммет придвинулись друг к другу и переглянулись. Так смотрят люди, которые предчувствуют, что у них сейчас попросят денег.

— На улицу? Только не я. Хватит с меня улицы, — сказала Эмили.

— А ты? — Луиза повернулась к Эммету.

Эммет никогда не заходил дальше мечтаний о том, как выходит на улицу и ступает на порог новой квартиры, а между этими картинками — ничего. Особенно трудно было представить шаг за медную вращающуюся дверь больницы. Он не мог постичь, каково это, когда в нескольких шагах позади идет другой человек.

Однажды в Сан-Франциско Эммет с бабушкой спустились к морской гавани, чтобы посмотреть Алкатрас, виднеющийся на острове в миле от берега. С берега Эммет видел каждое окно, так близко они, казалось, были. В тот же день они ехали домой в фургоне, и, когда сгустились сумерки, огни города осветили стены тюрьмы. Эммет представил себе узников в камерах и город, который мучил их близостью другой жизни, такой недосягаемо далекой. Как эти люди, должно быть, мечтали сбежать, зная, что, выломав решетки, они окажутся в пустоте и останутся там, пока не переплывут за несколько часов черные, кишащие акулами воды. На такое решались немногие, чаще заключенные поддавались рутине, она затягивала их, как обычная жизнь.

Во время экскурсии гид рассказал им про узников, которые настолько привыкали к жизни за решеткой, что на свободе паниковали. Непривычная жизнь за воротами жестоко их ранила, и они совершали какое-нибудь мелкое преступление: разбивали окно, воровали кошелек, пинали прохожих, — лишь бы снова попасть в тюрьму. Гид считал этих людей невменяемыми, но Эммет уже тогда понимал их страх. Воображая себе, как он выйдет на свободу из больницы, Эммет думал, что давно забыл, как жить. В той, другой жизни ему с трудом давались простейшие вещи. А теперь он и вовсе не мог представить, как пойдет в магазин, на работу, снимет деньги со счета, запросто, как другие. Он не знал, как теперь освободиться от самого себя, того, кем он стал.

Эммет не признался Эмили или Луизе, что на прошлой неделе совершил вылазку из отделения. Он взял пропуск в кафетерий на цокольном этаже. Пил кофе у всех на глазах. Ходил по коридорам и заглядывал в кабинеты. Постоял у вращающейся двери центрального выхода и понаблюдал за людьми, которые входили и выходили. Но не решился ступить даже на каменные ступеньки.

— Я хотел бы читать газеты и каждый день смотреть новости. — От Луизиного вопроса он уклонился. Провел пальцами по недавно отросшим кудрям. — И еще постричься, — прибавил он, представляя, как проведет пальцами по жесткому ежику на голове.

— Вот это уже что-то, — сказала Луиза.

— Я бы хотела лежать в глубокой мраморной ванне с ароматической пеной, и чтобы никто не сидел на краю и не следил, как бы я не утопилась, — сказала Эмили.

— Видишь, — оживленно сказала Луиза.

— Но я не настолько этого хочу, чтобы сбегать.

— О господи, да что с вами? Что может случиться в самом худшем случае? Ну, убегаешь. Потом возвращаешься. Возвращаешься туда, откуда начал.

— Не совсем, — сказал Эммет. За месяцы жизни в отделении он не раз видел, как люди попадали сюда и выписывались, а потом снова попадали, и постепенно их начинали забирать в больницу все чаще. Если он сбежит слишком рано, неминуемое возвращение в больницу станет частью его натуры, вроде второго «я».

— Если вам там не понравится, вы потеряете максимум неделю, — сказала Луиза.

— Я уже знаю, что мне там не нравится, — сказала Эмили.

— Но ты можешь одна убежать, — неуверенно проговорил Эммет.

— Одна я не могу. Ты можешь получить пропуск в кафетерий, а я нет, забыл? Ты можешь открыть дверь. Только ты можешь меня отсюда вывести.

— На этой оптимистической ноте я иду спать, — сказала Эмили, постучав сигаретной пачкой о ладонь. Она аккуратно сунула коробку спичек в целлофановый пакетик. — Увидимся утром или вы ночью смоетесь?

— Утром, — зевнул Эммет.

— Кто знает? — улыбнулась Луиза.

Уходя, Эмили выключила свет, и теперь в темноте был виден только светящийся оранжевым дежурный пост. Он походил на шаровую молнию в конце тоннеля.

— Я тебя не вижу.

— Я тебя тоже.

Эммет услышал, как она скребет ногтями армированное стекло.

— Ну пожалуйста, мне так нужен воздух, — сказала она. — Хочу его почувствовать. Хочу на улицу! Хочу, чтобы все это наконец закончилось, как угодно. Ты со мной? Мне некого больше просить.

— Но мы ненормальные, как мы друг другу поможем? — сказал Эммет. Страх усиливался. — Это ведь все равно, что два наркомана с одной иглой на двоих. Нам нужен кто-то третий. Не только мы с тобой.

— Но больше никого нет. Сам подумай.

Эммет перебрал в уме людей, которых знал. Брат далеко. С докторами он не хотел иметь дела. Брюса, Уинстона и Дафны в больнице уже нет. Даже Маргарет выписали, теперь о ней заботился муж. Их мир съеживался. Что делать в клинике — лишь потихоньку влачить свои дни дальше.

Луиза взъерошила волосы у него на затылке. Встала у него за спиной и принялась массировать его мускулы, сжатые в напряжении, читая бугры на коже, словно шрифт Брайля.

— В темноте я такая же, как ты. — Луиза положила подбородок ему на плечо. Она так сильно надушилась, что Эммет тут же пропитался ее запахом. Он дышал, не понимая, где кончается Луиза и начинается воздух.

Эммет привалился к ней и представил их обоих снаружи. Он увидел две фигурки, пробирающиеся сквозь туман и дым горящих зданий: всюду обугленные развалины города. Он представил себя и Луизу последними людьми на земле, ставшими единственными друг у друга, не по своей воле, а от безнадежности, которую они не могли определить, и потому лгали, называя любовью.

— Так ты со мной? — шепнула она. — Скажи «да».

Эммет увидел, как закачались огни на шоссе, точно фонарики на корабле во время вечеринки.

— Я попытаюсь.

— Утром, — сказала Луиза, отодвигаясь. — Не хочу давать тебе времени на размышление, а то у тебя появятся сто отговорок. Убегать — значит убегать. Если решил, бежим. И не надо готовиться. Если затянешь — они учуют неладное, а ты не выдержишь и признаешься доктору. У тебя же на лице все написано. Они поймут, что ты виноват.

— У нас не будет еды. — Эммет похлопал по пустым карманам джинсов.

— Я уже сумку упаковала. Несколько долларов у меня есть. Я знаю короткую дорогу к автобусной остановке. Что нам еще нужно?

Вернувшись в палату, Эммет тщательно перебрал свое имущество. Он не спал всю ночь. Как только стало светать, он надел на себя все, что мог. Трое трусов, три пары носков. Под свитер натянул три рубашки. Он был так худ, что теперь, в таком количестве тряпок, казался человеком с нормальным весом. Никто не обратит на него внимания. Он вытащил из мусорной корзины полиэтиленовый пакет и обвязал им талию. Как только они выберутся из больницы, он сложит туда лишнюю одежду.

Эммет зашел в чулан и открепил от джинсов пришпиленные булавками доллары. Он аккуратно расправил их на листке бумаги и разложил, как пасьянс. Еле вышло семь ровных рядов.

— Двадцать, сорок, шестьдесят, восемьдесят, — посчитал он, бегая глазами по купюрам. Эммет отвернулся не досчитав: он знал, что денег все равно не хватит, чтобы начать новую жизнь. «Это ошибка». — В голове включился сигнал тревоги. Эммету хотелось попросить Луизу отложить побег, но он знал, что с ней уже не справиться. Она твердо решила убежать.

Тяжелая одежда тянула вниз. Эммет сунул кусок мыла в карман брюк, словно кошелек, набитый деньгами. А настоящие деньги спрятал между носком и ботинком, и они слегка давили ногу, как мозоль. Ему было страшно идти налегке. С каждым переездом вещей все меньше. Уже почти ничего не осталось. Фотографию собаки, подаренную Джонатаном, Эммет спрятал под рубашкой. Снимок был скользкий и прохладный. Хорошо бы залезть в квартиру к Джонатану и украсть собаку, но с ней его не пустят в автобус, с собаками пускают только слепых. Пусть немного потерпит, скоро он украдет ее, как невесту.

Эммет дождался утренней пересменки врачей. Разбросал на столе бумаги, небрежно швырнул любимые джинсы на кровать. На стул у двери положил зубную щетку с размазанной по щетине голубой зубной пастой. Рядом небольшое полотенце. Рецепты на лекарства запихал к носкам в верхний ящик комода. Свет не выключил.

Подойдя к медпосту, Эммет увидел Луизу — она читала журнал в мягком кресле у двери. На ней было красное полупальто, такое жесткое, что эполеты на плечах торчали, как пластмассовые. Луиза пышно начесала волосы. Лицо ее превратилось в палитру художника: ядовито-желтые тени на веках, ярко-розовые щеки и оранжевые губы. Эммету бросились в глаза блестящие носки черных лакированных туфель-лодочек и колготки с блестками под шерстяными брюками. У ее ног громоздилась сумочка.

Чтобы успокоиться, Эммет сосредоточился на бледной коже дежурной медсестры и накрахмаленных складках ее халата.

— Я собираюсь в кафетерий, хочу кофе выпить, — объявил он.

— Ладно, — сказала она.

Эммет снял с крючка планшет с бумагой, записал свою фамилию и точное время: 7.03.

— Я ненадолго.

Она кивнула, проверяя списки пациентов.

— Я быстренько.

— Приятного отдыха.

— Может, я вам что-нибудь принесу оттуда? Чашку горячего чая?

— Нет, не надо.

Эммет похлопал себя по груди.

— Холодновато сегодня с утра. Пришлось надеть вторую рубашку.

— Одевайтесь потеплей, — сказала она, все еще глядя на стол.

Эммет увидел санитара с большой металлической повозкой, забитой пакетами молока и термосами с кофе. Медсестра опустилась на колени перед пожилой пациенткой и попыталась втолкнуть ей в рот красную пилюлю. В свободной руке она держала картонную кружку с кофе, точно взятку.

— Как вкусно кофе пахнет, — сказал Эммет санитару.

— Какое хорошее утро, — обратился он к медсестре.

— Симпатичный халатик, — сказал он пациентке. Таблетка красным язычком торчала у нее между губ.

Направляясь к двери, он прошел мимо Луизы и услышал, как она пробурчала: «Боже мой». Эммет на нее не посмотрел. Осторожно положил палец на круглую кнопку и нажал. Он был уверен, что сейчас кто-то подойдет к нему сзади и положит тяжелую руку на плечо. Но дверь в коридор зазвенела и открылась. В лицо Эммету ударили теплый воздух и слепящий свет. Он услышал, как Луиза вскочила с кресла и уронила журнал на пол.

— Вперед, — прошипела она, шагнув за дверь отделения. В коридоре было пусто, лишь уборщица мыла полы. Луиза зубами разорвала пластиковый именной браслет, швырнула его уборщице в ведро и крикнула: — Бежим, Эммет, бежим!

Эммет задержался, будто птица, расправляющая крылья перед полетом. Он завязал шнурки на несколько узлов, так, что кеды врезались в кожу. Потом сосчитал до трех. Он посмотрел в глубину зеленого коридора, на блестящие кафельные стены, на ступени, а над ними — горящие красные буквы: «Выход». Эммет заметил, что уборщица наблюдает за ним со шваброй в руке.

«Неужели я это сделаю?» — удивился Эммет, глядя, как Луиза поворачивает за угол. Он подумал, не вернуться ли обратно, но удаляющаяся Луиза тянула его за собой, как магнит.

«Крылья. Крылья», — подумал Эммет и ринулся вслед за ней. Он не поднимал головы. В кедах он бежал бесшумно, а Луизины каблуки так стучали, что Эммету не требовалось смотреть, он бежал на звук, на плывущий голос: «Бежим, Эммет, бежим!» — словно ей хотелось, чтобы за ними по пятам гнались врачи.

 

4

Они сбежали вниз, перепрыгивая через две ступеньки. У аварийного выхода Эммет замер, глядя на табличку: «Только в случае аварии». Эммет представил себе, как завоют сирены, едва он коснется двери.

— Плевать, — сказала Луиза и толкнула дверь.

Сирены не завыли. Эммет с Луизой проскользнули в суматоху главного корпуса больницы и затерялись среди врачей и медсестер, пациентов на каталках и курьеров с букетами цветов и воздушными шарами. Луиза взяла Эммета за руку, беззаботно качая их сцепленными руками, точно влюбленные на прогулке. Весело болтая, она остановилась у сувенирного магазинчика и восхищенно посмотрела на игральные карты, оловянных солдатиков и мягкие игрушки, свисающие с веток пластмассового дерева у кассы. Возле вращающейся двери Луиза улыбнулась охраннику за стойкой. У порога сильно сжала руку Эммета, почти поволокла его за собой.

— Совсем чуть-чуть осталось, — шепотом успокаивала она. — Совсем чуть-чуть.

Она потянула его в первый отсек двери — он показался Эммету стеклянным гробом. Луиза толкнула его вперед. Эммет провернулся вместе с дверью и оказался снаружи, на мощеном тротуаре.

Луиза семенила позади Эммета, стуча каблуками, весело смеялась и полной грудью вдыхала воздух.

— Мы на свободе, на свободе, на свободе, — пела она. Потом обернулась к солнцу и заморгала, как ящерица, вылезшая из тени. — О! — Она оглянулась вокруг, глубоко дыша. — О, аж голова закружилась, а у тебя?

Эммет еще ни разу в жизни не оказывался в ситуации, когда ему некуда возвращаться. У него всегда был дом. Даже за границей и в незнакомых городах он первым делом снимал номер в отеле. Всякий раз, приезжая туда, он складывал одежду в тумбочку, как дома, и расставлял фотографии на подоконнике. Чемоданы Эммет убирал с глаз подальше. Гуляя по улицам, он время от времени мысленно воссоздавал очертания своих вещей, и они охраняли его и сдерживали, как поводок. А теперь, с Луизой, он мог идти куда угодно, неприкаянный: оба свободны, как парашютисты, выпрыгнувшие с самолета.

«У нас должен быть пункт назначения», — подумал Эммет, глядя на уличные кварталы, что тянулись к автотрассе и реке. Он спиной чувствовал тень больницы, осязаемую, как шепот, зовущий обратно. Эммет представил себе одежду в чулане, открытку, пришпиленную к стене, обувь, аккуратно расставленную на полу. Их никто не искал, поблизости — ни медсестры, ни охранника. Кроме уборщицы, никто не видел, как они выходили. Побег был настолько легким, что, казалось, произошел помимо их воли. Эммет ожидал, что будет прорываться сквозь закрытые двери и решетки, часами прятаться под лестницами и столами в пустых кабинетах. Но они исчезли из отделения, как сказочные джинны в клубах цветного дыма.

Ветер гонял по улицам клубы пыли, точно шрапнель. Всюду сновали люди, то тут, то там тормозили фургончики с газетами и продуктами в картонных коробках. На тротуаре напротив больницы из машины выгружали запакованные медикаменты. Мимо проносились мальчишки на велосипедах. Мужчины, реже дети выпрашивали у прохожих мелочь. Шум города усиливался, но он был ничто в сравнении с голосом Луизы. На улице ее голос казался стократ мощнее, чем в отделении, будто его глушил больничный потолок. Сейчас же голос разносился под открытым небом свободно, точно крик в горах.

— Куда мы идем? — визжала Луиза. — А теперь куда? — Она не отпускала его руку.

«Направо или налево?» — подумал Эммет, заново ловя забытый ритм улицы под ногами. Он невольно повел ее на запад, к своей бывшей квартире, но на углу замер. Там ведь им ничего не светит.

— Нужно уйти отсюда подальше, — почти прошептал Эммет, надеясь, что и Луиза понизит голос по его примеру.

— Что? — закричала она. — Куда?

Эммет чувствовал себя проводником. Луиза топала за ним на высоченных каблуках, сумочка позвякивала драгоценными мелочами. Луиза остановилась на тротуаре и купила сосиску с горчицей, запачкав пальцы и нарумяненное лицо.

Эммет отошел, увидев газетные заголовки на стенде. Ему так хотелось кинуть монетку в автомат, снова прикоснуться к хрустящим уголкам секции городских новостей. Измазать пальцы типографской краской. Но Эммет побоялся тратить деньги. Новости подождут, пока они с Луизой где-нибудь обоснуются.

Проходя мимо обшарпанных и подозрительных зданий, мимо переполненных мусорных контейнеров и пожарного гидранта, из которого в водосточный желоб капала вода, он успокаивал себя, повторяя заветные цифры: «702-А… 357-С… 509-4». Вспоминались они легко, будто речь, и Эммет радовался. Он не забыл.

В метро они сели на жесткую оранжевую скамью. На каждой станции люди входили и садились где угодно, только не рядом с Эмметом и Луизой. Эммет прижал локти к бокам и скрестил лодыжки, чтобы занимать как можно меньше места, но, как ни старался, никто не садился рядом. Пассажиры стояли, держась за металлические кольца, которые размеренно покачивались в такт поезду. Они то придвигались ближе, то отходили, туда-сюда, туда-сюда, и скоро между ними исчезли все просветы. Эммет чувствовал, что его избегают. Как он сам не решился бы сесть рядом со спящим, растянувшимся во весь рост вшивым бомжом.

— Есть хочу, — громко объявила Луиза, — есть еда у кого-нибудь? — Она причмокнула.

Из-под рукава Эммета на запястье соскользнул пластиковый именной браслет. Взгляды всех пассажиров вперились в него. Эммет небрежно покрутил браслет, будто простое украшение, и демонстративно натянул его на манжету, стараясь казаться беспечным. Он лизнул палец и потер желтое пятно у Луизы на щеке. Она нетерпеливо забарабанила каблуками по дну сиденья, грохоча на весь вагон.

— Пошли, — заторопилась она, когда поезд дернулся между станциями. — Я хочу ехать в первом вагоне, там огни видно. — И она потащила Эммета через внутренние двери вагонов, на которых везде были знаки, запрещающие переход. Всякий раз, когда они выходили из этих дверей, люди в вагоне привставали, ожидая увидеть банду вооруженных преступников.

В первом вагоне Луиза остановилась, зачарованно глядя на мелькающие в свете фар Серые тени тоннеля. Эммет читал о людях и даже о крокодилах, годами живущих в подземном городе, но сейчас видел только семейки крыс, резво шмыгающих вдоль рельсов.

— Надень очки, — буркнул Эммет, когда поезд подъехал к автобусной остановке. Потом сам надел Луизе очки, висящие у нее на груди на цепочке.

— Есть жвачка? — спросила Луиза женщину, собравшуюся выходить. — Эй, дама, у вас есть жвачка?

Эммет потянул Луизу за собой, обходя бродягу, дремлющего на самодельной кровати из газет. Вены на лодыжках этого человека так потемнели и распухли, что казались насекомыми, живущими собственной жизнью под его кожей.

— Мне нужно подкраситься, — заявила Луиза, когда они вошли в зал ожидания, похожий на пещеру. Эммет направился в туалет. У длинного, во всю стену, зеркала стояли несколько мужчин. Один чистил зубы, другой брился, медленно и целенаправленно, как дома, размазывая пену по щекам. К дальней стене прислонился старик в одном белье — он пытался надеть грязный бурый носок. Эммет встал подальше от зеркала и пригладил волосы. Он вспомнил о мыле в кармане и о том, что ему нужно купить новую зубную щетку. Эммету было стыдно приводить себя в порядок на глазах у людей. Он вошел в кабинку и закрылся. Расстегнул свою многочисленную одежду. Заметил два старых черных башмака. В щель за ним следили два глаза, как будто Эммет был стриптизером, одну за другой сбрасывающим вещи.

«Полиция решит, что я извращенец», — забеспокоился Эммет, быстро укладывая одежду в пакет. Мужчина в черных ботинках вышел за ним на улицу. Эммет увидел свеженакрашенную Луизу, облизывающую ярко-красное итальянское мороженое. Чтобы отбиться от преследователя, Эммет подарил ей нежный поцелуй. Мужчина свернул в другую сторону.

— Что это с тобой, настроение поднялось? — сказала Луиза. — Хочешь лизнуть?

Она поднесла липкий картонный стаканчик к его губам. Фруктовая капля расползлась по языку.

В зале ожидания Эммет рассмотрел карту маршрутов на стене. «Куда же мы поедем?» — Он представил себе атлас, в котором были сотни городов, деревень и поселков. Он не понимал, как можно так запросто приехать в чужой город и устроить там себе дом. Обычно Эммет уезжал с какой-то целью — или его кто-то увозил. Без советчика он ничего не мог решить.

У кассы на стене он увидел голубой экран с расписанием движения автобусов.

— А что, если мы выберем город, который будет в первой строчке? Это будет наш дом, — сказал он.

— Мне все равно, — сказала Луиза и сунула нос в картонный стаканчик.

Они оба подняли глаза на экран и в первой строке прочли слово, написанное белыми буквами: «Канандайгуа». Эммет надеялся, что это где-то далеко, в другом штате. Он произнес слово по слогам. Потом еще раз, быстрее, еще и еще, пока язык не начал заплетаться. Он повернулся к Луизе и мягко, словно ласковое прозвище, повторил это слово ей на ухо.

— Как я буду жить в городе, у которого название не выговоришь? — захныкала Луиза, но Эммет решил, что судьбу искушать не стоит, и если они передумают и выберут другой город, из второй или третьей строки, то проворонят свой шанс и навлекут на себя несчастье.

— Нет, мы уже договорились, — уверенно ответил он и пошел к кассе. Билеты в один конец стоили двадцать семь долларов. Канандайгуа не так уж далеко.

Автобус отходил только вечером, и, пока они его ждали, Эммет бесился, глядя, как Луиза один за другим поглощает огромные стаканы газировки. Она пропивала их деньги. Эммет следил за каждым глотком, волной проникающим в ее горло, точно палец в кожаную перчатку. Чтобы подать ей пример, он вернулся в туалет, попил воды из крана и не стал вытирать лицо — пусть оценит его бережливость. Луиза вытерла его подбородок рукавом.

— Будешь пить из крана, подхватишь микробов. Надо за тобой последить. Дай доллар на конфету.

У автобуса Луиза протолкнулась вперед без очереди. Люди невольно пропускали ее, как обычно случается, если в толпе возникает диковатый и невоспитанный человек. Эммет встал в конце очереди, но Луиза принялась звать его и никому не давала пройти, пока Эммет к ней не присоединился. Бормоча извинения, он забрался в автобус под ненавидящими взглядами пассажиров.

Луиза взгромоздилась на переднее сиденье и стала раскладывать на коленях все, что было в ее сумочке. Модные журналы, брошюрки с кроссвордами, пластинки жвачки, пудру, два карандашика помады и йогурт с одноразовой ложечкой. Эммет поставил себе в ноги пакет с одеждой.

Водитель въехал на эстакаду, потом в паутину пустынных улиц на окраине города. Эммет попытался расслабиться. Автобус промчался сквозь тоннель, проехал под рекой, через мосты, мимо станций оплаты за дорогу, и наконец вылетел на автостраду. Эммет представил, как эти колеса увозят их все дальше и дальше. Он уже несколько лет не выезжал из города. Он не знал, можно ли оставить прошлое позади так буквально, но сейчас, сидя в мягком кресле, он видел, как силуэт города на фоне неба уменьшается, начинает казаться игрушечным, потом даже меньше фотографии. А потом пропадает совсем.

Луиза толкнула его локтем в бок.

— Ну, придумай, как по-другому сказать «сморщиваться»?

— Не знаю. Ну, сжиматься? Стареть? Усыхать?

— Нет, там должна быть буква «з», если я ничего не напутала. А есть такое слово: «озура»? — Луиза перегнулась через спинку кресла и сунула кроссворд в лицо женщине с ребенком, сидящей позади. — Слыхали когда-нибудь об озуре? А про анахоризм? На что-то ведь похоже, правда? Ой, тут еще должно быть «н» в середине.

Женщина прижала ребенка к груди и покачала головой. Эммет потянул Луизу за рукав.

— Сядь, пожалуйста.

Стемнело. Деревья вдоль дороги погрузились в темноту, и только на дороге горела флуоресцентная разметка. От встречных машин остались одни фары.

Луиза оторвалась от книги и озабоченно посмотрела на дорогу.

— Почему он не включает дальний свет? Я буду нервничать, если он не включит дальний свет. Скажи ему.

— Что сказать?

— Скажи водителю, что мы хотим дальний свет.

Машины неслись им навстречу сплошным потоком.

— Но он не может включить дальний свет. Фары будут ослеплять водителей на встречных машинах, — шепнул ей Эммет.

— Но иначе я не вижу дорогу, — заныла она. — Без них автобус не сможет ехать. Я всегда их включаю, и днем и ночью. Это святое. — Она с отвращением огляделась. — Вообще ненавижу автобусы. Были бы деньги, взяли бы легковушку напрокат.

Эммет пытался придумать, чем ее отвлечь. Он заглянул в незаполненный кроссворд.

— Как по-другому сказать «грабить»? — спросил он.

— Скажи ему про фары! — завизжала Луиза. — Я хочу, чтобы ты сказал.

Эммет почувствовал, как водитель сбавил скорость, спускаясь по наклонной дороге. Его глаза в зеркале, угрожающе поблескивая, смотрели на них.

— Пожалуйста, прекрати, — буркнул Эммет. Ему не хотелось, чтобы их высадили на полпути. Хотя Эммет никогда не бывал в Канандайгуа, он уже стремился туда, словно этот город был его родиной.

— Что прекратить? — крикнула Луиза. — Ты о чем? Я просто хочу дальний свет!

И тут, словно по волшебству, автобус въехал на холм, с которого стало видно, что внизу на спуске нет ни одной встречной машины. Эммет услышал щелчок, и дорогу залило голубоватым светом. На приборной панели водителя загорелся голубой огонек.

— Видал! — обрадовалась Луиза. — Он был не против. Надо было всего лишь попросить. Что с тобой вообще такое?

Теперь всякий раз, когда на дороге появлялась встречная машина и водитель переключал фары, Эммет старался отвлечь Луизу разговорами, с восхищением бросаясь рассматривать ее журналы.

— Тебе бы это было очень к лицу, — говорил он, указывая на узкое шелковое платье. Он сосредоточенно вглядывался в кроссворды, соображая, как исправить Луизины ошибки.

В конце концов она уснула. Автобус свернул с магистрали и теперь делал остановки в маленьких городках и деревнях. В самых маленьких селениях автостанций не было, только знаки на главных улицах, у которых стояли люди с мешками и сумками, набитыми едой. Каждый раз, прежде чем остановить автобус, водитель тихо объявлял незнакомые названия. Эммет не знал, где они и сколько еще ехать до их Канандайгуа. Он боялся заснуть и проехать остановку и потому изо всех сил вслушивался в голос водителя.

Луиза тихонько похрапывала, как щенок, прижав ухо к металлической оконной раме. Во сне ее напряженное лицо, весь день казавшееся почти незнакомым, разгладилось. Чтобы успокоиться, Эммет считал мили на дорожных знаках, а когда автобус погружался в темноту, лихорадочно перечислял в уме все, что им с Луизой понадобится, чтобы начать новую жизнь. Не только дом, все остальное тоже: кровати, одеяла, подушки, постельное белье, столы, стулья, лампы. Нужна не только еда три раза в день, но и тарелки, кастрюли, чашки, соусницы, ложки, вилки, ножи, стаканы. Им нужны рекомендательные письма, паспорта и договор о трудоустройстве, чтобы завести банковский счет. Деньги, чтобы платить за электричество и телефон, какой-нибудь транспорт. А чтобы ходить на работу, нужна одежда. И какие-нибудь навыки. Чтобы общество не отвернулось от них, им нужно завоевать доверие, чего Эммет никогда не умел делать, а с Луизой это и вовсе казалось невозможным.

Когда автобус останавливался, Эммету отчаянно хотелось оставить ее здесь, встать, смешаться с выходящими пассажирами и затеряться в темноте. На каждой новой остановке он поднимал пакет на колени и готовился к выходу, стараясь не разбудить спящую Луизу. Убежать легко. Но каждый раз он медлил, и двери закрывались.

Эммет положил Луизе руку на бедро, надеясь, что между ними проскочит какая-нибудь искра. Он чувствовал, что связан с ней, но не мог понять, что именно их связывает. Он хотел, чтобы нечто серьезное и большое удерживало его и не давало уйти. Желание защитить, любовь. Но ничего такого не было. Только лицо Луизы, которая проснется в одиночестве, удерживало его на месте.

Через шесть часов они подъехали к автозаправочной станции. Водитель четко и внятно объявил: «Канандайгуа». Эммет смотрел, как пассажиры встают и собираются у выхода. Он ждал, исступленно молясь о том, чтобы в автобусе оказался кто-нибудь знакомый, чтобы дальний родственник пришел встретить их и проводить домой. Закралось даже несмелое желание увидеть человека в белом халате, готового схватить их и объявить, что путешествию конец.

Из автобуса вышел последний пассажир. Эммет услышал, как водитель заводит мотор.

— Луиза… Луиза. — Он потряс ее за плечи. Она сонно зашевелилась. — Мы дома.

— Дома? — спросонок ее голос был хрипловатым.

— Мы приехали. — Эммет помог ей собрать вещи в сумку. Взял свой пакет. Затаил дыхание. Обнял Луизу одной рукой за шею, и они вдвоем спустились со ступенек и вышли в ночь.

 

5

Все пассажиры быстро разбрелись и разъехались, оставив Эммета с Луизой одних на остановке, где был только таксиста, который спал в машине, надвинув кепку на глаза. Эммету хотелось разбудить его и попросить отвезти их в какую-нибудь недорогую гостиницу, но он побоялся, что, интересуясь ночлегом так поздно, они с Луизой покажутся подозрительными. Он посмотрел на часы. 12.07. Автобус отвез их в новый день. Эммет вздохнул с облегчением. Теперь, вспоминая побег, можно говорить себе: «Это было вчера».

Они обошли городок по спирали, постепенно отдаляясь от центра, до самых дальних переулков. Они заглядывали в окна аптеки, почты, к мяснику, на склад. Подолгу рассматривали витрины бесчисленных антикварных магазинов и бутиков. Представляли, как темные офисы утром наполнятся людьми, а через несколько месяцев эти люди будут здороваться с ними, называя их по именам. Разглядывая одежду на манекенах, они представляли, как наденут ее, собираясь к друзьям на вечеринку. Мысленно переставляли мебель к себе в новый дом, развешивали картины и расставляли безделушки. В буфете столовой решили разместить набор голубых стаканов ручной работы. Некоторые районы показались им слишком шумными, другие вполне подходили. А в одном живописном уголке им встретился одноэтажный домик, спрятавшийся в тени дубов, и оба решили, что он будет их мечтой.

За кухонными занавесками в окне дома они увидели мужчину и женщину в халатах. Те разговаривали через стол: две пустые чашки, чайник и две тарелки с остатками еды. Времени — три часа ночи. Женщина потянулась через стол и погладила мужчину по голове. Тот прижал ее руку к своей щеке.

— Мы тоже скоро так будем, — уверенно шепнула Луиза, когда они уходили через кусты, и пожала ему руку.

Эммет не ответил. Но пока они шли вдоль проезжей части и осматривали окрестности, он вспоминал, как часто мечтал о такой близости, которой они только что стали свидетелями. Он хранил эту мечту и надеялся, что она осуществится, едва наладится жизнь. Отправляясь в отпуск с родственниками, Эммет часто задавался вопросом, станет ли он похожим на них, когда заведет собственную семью. Но он терял покой, когда кузены рассказывали об успехах своих детей, о поездках за границу, о спортивных соревнованиях, на которые они ходили, о фильмах, которые видели, и книгах, которые читали. О том, как они ходили в церковь по воскресеньям, и о том, как влюблялись и разводились. Каждодневные домашние дела казались ему баррикадами, на которых человек обороняется от хаоса. Он не принял бы их, как другие, смирившись с тем, что ни на что лучше и надеяться не стоит.

Эммет уже давно не соприкасался с чужой жизнью. Он разучился распознавать человеческие эмоции, потому что знал только одно всепоглощающее чувство — страх. Возможно, он умел испытывать что-то еще, но не знал об этом, потому что потерял все ориентиры. Глядя на Луизу, которая шагала впереди, он пытался вспомнить, как случилось, что именно она стала его единственным в мире компаньоном. Может быть, когда-то он оступился, выбрал неверный путь, который так его изменил. Он мечтал о покое, но не знал, до какой степени сердце его нуждается в трагедии, словно тревога — единственное топливо, что поддерживало в нем жизнь.

Но всю ночь, гуляя с Луизой по городу, он пытался с головой уйти в мечты о новой жизни. Он не позволял себе думать о том, что увиденная ими жизнь недосягаема. Он внушал себе, что ночь перенесет их на месяцы вперед и все мечты сбудутся.

Утром они добрели до палаточного лагеря на окраине, где можно было взять палатку напрокат.

— У нас медовый месяц, — сообщил Эммет администратору лагеря, заполняя анкету. Он записал туда имена: Линдер Фельпс и его жена Роза.

— Роза? — сморщилась Луиза, когда Эммет вернулся к ней с двумя полотенцами и чеком. — Но я не хочу быть Розой. Я буду Сюзанной.

— Мне пришлось срочно выбирать, — сказал Эммет.

— Ненавижу это имя. Звучит, как имя чьей-то тетушки.

— Но уже ничего не изменишь. Так в анкете записано. Между прочим, хорошее имя. Как цветок. Как весна. Как начало.

— Ну да, посреди зимы, — сказала Луиза, направляясь к туалетным кабинкам, расположенным у входа в лагерь.

Чтобы ее задобрить, Эммет предложил позавтракать в местной столовой. Луиза и правда оживилась, когда официантка положила перед ними трехстраничное меню.

Эммет заказал французский тост. Луиза внимательно изучила написанный от руки список фирменных специальных блюд и закричала:

— Подозреваю, что блины с голубикой должны быть ничего себе. Ну-ка, поглядим. Да, и деревенские колбаски, и два яйца-пашот, и клубничный коктейль. Вы добавляете туда солод? Пшеничный тост с маслом, и только попробуйте мне подсунуть маргарин. Я по запаху учую.

— Это все? — спросила официантка. Эммет заметил, как она подняла выщипанную бровь и переглянулась с поваром, наблюдающим из-за стойки.

— Может, еще томатный сок и эту… плюшку с сыром. Если только она свежая. — Луиза жадно потерла руки.

Когда принесли еду, над столом повисли мясные запахи вперемешку со сладкими, и у Эммета застрял комок в горле. Луиза тем временем разрезала яйца и колбасу вилкой. Щедро намазала тост маслом вместе с петрушкой, лежащей у края блюдца. Облила блины шоколадным сиропом, насыпала в коктейль сахара и размешала пластмассовой трубочкой. Ее завтрак превратился в буйство красок: голубые, розовые, желтые и коричневые, плюс реки растаявшего масла и жира.

— Мммм, вкусно, — причмокивала Луиза, отправляя в рот вилку за вилкой. Петрушка застряла у нее в зубах, словно клочки свежескошенной травы. — Супер, вкуснятина. — В ее устах это звучало как заклинание. Она то и дело смачно откашливалась, будто заглатывала устриц. — Класс.

Эммет сосредоточился на своей тарелке. Воткнув нож в булку, он увидел, как треснула корочка и под ней появилась сероватая мякоть, похожая на плоть какого-то морского животного. Квадратики масла напоминали потускневшую пластмассу. «Это еда, — внушал он себе. — Все продукты натуральные». Эммет попытался представить свежие яйца, этим же утром найденные в теплой соломе, горячий хлеб, только что вынутый из печки и завернутый в целлофановый пакет, масло, сбитое из свежих сливок в маслобойке. Но все равно запахи еды вызывали тошноту. Он сильно захотел пить и попросил официантку принести воды, как утопающий умоляет о помощи.

Она принесла воду в голубых пластмассовых кружках с толстыми ободками.

— Я не могу пить воду из непрозрачных стаканов, — сказал Эммет, с вожделением глядя на стойку бара, где на полках пылились прозрачные стеклянные бокалы.

— Не привередничай, — сказала Луиза. — Пей давай. — С ее губы свисала липкая капля сиропа. Луиза заказала еще один коктейль, осушила стакан через соломинку, хлюпнув, словно воду в трубу засосало.

Эммет отодвинул тарелку. Чтобы спастись от жирных испарений, он прикрыл левой рукой рот и незаметно закрыл одну ноздрю большим пальцем. Он вынул из кармана записную книжку и записал все, что они заказали, каждое блюдо. Он сверился с меню, выяснил, включен ли тост и нужно ли платить за вторую чашку кофе. Перечислив все яды, которые они съели, Эммет вычел их стоимость из суммы, которой они располагали. В правом верхнем углу листка записал сумму, оставшуюся в кошельке.

— Пора начать экономить, — объявил Эммет.

— Зря ты беспокоишься. Мы же скоро найдем работу. — Луиза обнадежила его улыбкой. Ее передние зубы стали кроваво-красными от ягод.

В свободных мешковатых штанах Эммет чувствовал себя пугалом. Его руки болтались, как плети.

— Но кому мы нужны, чтобы нас нанимать?

— Не будь таким пессимистом. Какую захочешь, такую работу и найдешь. Главное верить. — Она побарабанила пальцами по столу. — Верить. Верить. Верить.

— Тшшш, — зашипел он. — Нам нужно список составить, точно знать, что нам нужно и что мы умеем делать.

— Мы можем делать что угодно. Есть, когда захотим, спать и веселиться, когда захотим. Можем выбирать! — Казалось, она выкрикивает каждое слово в громкоговоритель. — Все или ничего. Все или ничего. Что хотим, то и делаем. — Она поскребла ложкой о скатерть.

Эммет не хотел делать что угодно. Ему хотелось чего-то конкретного, чтобы вокруг каждого дня выстроились рамки. Свобода его мучила.

— Что-то еще желаете? — спросила официантка и швырнула счет на стол, будто повестку в суд. Эммет дал ей большие чаевые, чтобы она запомнила его щедрость. Оставшиеся в кармане деньги казались легкими, как пух.

После завтрака они поработали. Орудуя туфлями Луизы, вбили в землю колышки для палатки. Вместе с палаткой в прокате выдавали несколько покрытых сажей камней для костра и складной столик со скамеечкой. Эммет собрал глины у реки и залатал длинную щель в складном столике. Повесил пакет за палаткой, чтобы складывать мусор. Намочил полотенце под ручным умывальником и аккуратно вытер пол в палатке. Они набрали хвороста в лесу и сложили в поленницу: толстые палки снизу, веточки сверху. Одеял у них не было, а вместо матраца они сложили на полу лишнюю одежду в форме человеческих тел. В качестве подушки Эммет решил использовать сложенные джинсы. Двое в палатке еле умещались лежа. Распрямить спину можно было, только стоя на коленях.

Они купили в городе алюминиевую кастрюлю, три пакета морковки, десять фунтов картофеля и пластиковый цилиндрик морской соли. На распродаже нашли коробку пластмассовых ножей, ложек и вилок и две оставшиеся с Хеллоуина пачки бумажных тарелок и салфеток, украшенных нарисованными оранжевыми гоблинами и черными ведьмами.

Эммет заметил, что, когда они с Луизой шествовали с покупками по тротуарам, люди вокруг умолкали. То же самое случалось и в магазинах, как только они входили. Луиза вертелась, комментируя все, что попадалось им на глаза, не догадываясь о собственной чуждости. Она приветствовала покупателей, расспрашивала продавцов о семьях, будто не замечая, что те не хотят отвечать. Эммет чувствовал себя так, словно тащит на плече труп.

Никто им не был рад. В лагере, кроме них и хозяина, жила только компания охотников на оленей, разодетых в робы цвета древесной коры и вечнозеленых растений.

В первый же вечер Эммет решил сам приготовить ужин. Он разложил на столе бумажные тарелки, на сложенные салфетки поместил вилки. Пластмассовым ножом соскреб кожицу с морковки и картофеля. Потом нарезал овощи кубиками и побросал в кастрюлю. Сложил пирамидку из дров, натолкав между ними бумаги, а потом двадцать минут тер гнутые палки одну о другую, как учили у скаутов, но искру так и не высек.

Напротив их палатки трещал огромный, в три фута, костер. Охотники готовили оленя на вертеле. Освежеванная туша блестела и сочилась в языках пламени. Сначала Эммет хотел подойти к ним с веточкой и одолжить огня, но, понаблюдав, как охотники орудуют ножами, решил, что они исполняют какой-то секретный ритуал. Он будет нервничать и навлечет на себя их подозрения. Даже если они уже видели их с Луизой, он не хотел лишний раз напоминать им, что поблизости живут безоружные.

Эммет одолжил коробок спичек у директора палаточного лагеря. Бумага и ветки горели, но вода не закипала. Он не стал делать костер слишком большим — боялся, что потом с ним не справится. Очаг был всего в двух футах от палатки. Эммет прождал час, ветки превратились в пепел, над кастрюлей стоял пар, но температура была не выше, чем в водопроводной трубе. Луиза, поглощенная своим отражением в зеркальце пудреницы, не замечала его стараний. Она слой за слоем наносила на лицо косметику, время от времени поглядывая на убывающую луну, словно упрекая ее за то, что та недостаточно ярко светит.

Занимаясь костром, Эммет притворялся, что он дома, готовит морковь в соковыжималке и еду для собаки. Температура на улице — около двух ниже нуля. Даже вытянув руки над кастрюлей, он почти не чувствовал пара. Эммет подумал о грядущих месяцах: декабрь превратится в январь, и наступят самые холодные дни в году. Никакого обогрева. А у них и зимней одежды-то нет. И перчаток. Они и дня не прожили в лагере, но уже стало понятно, что долго так продолжаться не может.

Он выудил еду ложкой на тарелки. Посыпал морской солью, так сильно, что овощи покрылись коркой кристалликов. Они ели молча, и в этом молчании были обида и упрек, отчего Эммету делалось холоднее, чем от ветра. Он помнил это чувство с детства, когда за обедом слышал через стол резкие вздохи родителей.

Луиза ела быстро, словно опаздывала на свидание. Закончив, сложила тарелку вдвое и залезла в палатку. Эммет помыл кастрюлю под краном. Потом вымыл пластмассовые приборы и сложил обратно в коробку. Унес грязные тарелки в дальний конец лагеря и бросил в выгребную яму. В палатке он долго дрожал, лежа в куче одежды. Когда температура еще понизилась, они, засыпая, придвинулись ближе и обнялись, но без чувства — так замерзший человек кутается в одеяло.

Три дня Эммет бродил по округе в поисках работы. Он Побывал в местном гастрономе, в редакции газеты, в антикварном магазине. Ему везде отказали. Он ходил от дома к дому и предлагал свою помощь: подобрать оставшиеся осенние листья, срезать сухие ветки у деревьев, убирать снег. Беседуя с людьми, Эммет боролся с дрожью в голосе. Он обезоруживающе улыбался и прятал трясущиеся руки в задние карманы брюк.

Возвращаясь в лагерь, он неизменно находил Луизу дремлющей в палатке, там же, где оставлял ее, уходя. Он заползал в палатку, Луиза приподнималась на локте и говорила одно и то же:

— Не беспокойся, скоро что-нибудь произойдет. — И снова засыпала.

Она отказывалась есть. Проснувшись на второй день, Эммет обнаружил, что из его брюк исчезли четыре доллара. Он сверился с записями и убедился, что не ошибся. Ночью, когда Луиза уснула, он закопал деньги под деревом и пометил это место веткой, точно на временное захоронение. В кармане он оставил один свернутый доллар.

Эммет не мог положиться на Луизу. Сидя целыми днями в палатке, она не понимала, что, куда бы он ни шел, все обращалось против него, и этот город ничем не отличался от того, откуда они приехали. Когда надежда почти покинула Эммета, он сказал себе: «Вообрази, что вы пионеры». И он представил, что их окружает дикая природа Запада, и они с Луизой — первые поселенцы на этой земле, приехали в крытом фургоне и очертили себе участок земли, чтобы на нем обосноваться. Он старался мысленно сконцентрироваться на этом клочке земли, но перед глазами были только одинокие палатки, колеблющиеся на ветру, остатки оленьей туши на земле и темные очертания города на горизонте. Мир вокруг уже давно создан и заселен. Единственный способ выжить — удачно устроиться в, готовом мире, но Эммету никак не удавалось проникнуть туда.

Он отчаялся найти работу. У них не оставалось денег, чтобы уехать обратно, разве что автостопом, но Эммет боялся выйти на дорогу, отдавшись на милость незнакомцам. Можно позвонить брату и попроситься пожить у него, но Эммет боялся так безнадежно тонуть в прошлом. Он знал, что дверь Джонатана захлопнется за ним, точно за узником, условно отпущенным на волю, или безнадежным пациентом, отправленным домой умирать. Оттуда бежать некуда. Но здесь, даже если они с Луизой совсем перестанут есть, Эммет сможет платить за палатку не дольше двух недель.

На четвертый день пошел дождь. Они оба не выходили наружу. Дождь стучал по палатке так сильно, словно кто-то с неба швырял гвозди. Сначала палатка казалась им надежной защитой. Они сидели, уткнувшись в окошки из москитной сетки, и дождевые капли, разбивались об их носы. Но когда гроза набрала силу, вода стала просачиваться сквозь потрепанную ткань, в которую упирался центральный шест. Они прижались друг к другу, пригибаясь от каждой капли, и палатка съеживалась вокруг них.

Эммет разобрал подушки из брюк и свитеров и подвесил их на гвоздь у потолка, чтобы на полу не собирались лужи, но вода тут же потекла по рукавам и брючинам. Деревья снаружи поначалу шуршали, как кринолины, потом зашумели, как клубки змей.

— Еще ночь впереди, на хрен, — сказала Луиза, прижимая к груди колени, будто сведенные судорогой.

— Это всего лишь дождь, — солгал Эммет, прекрасно понимая, что скоро темнота обнажит самое ужасное, что есть в его душе. Он почувствовал запах Луизиного немытого тела и отпрянул, словно оно заразное.

Палатка колыхалась и хлопала. Колышки давно раскачались.

— Брррр, — бормотала Луиза так, будто слишком быстро бежала и сама себя пыталась остановить. Эммет ухватил рукой край палатки и прижал его к земле. — Брррр.

Луиза подобралась поближе и погладила Эммета по плоскому бицепсу, бесстрастно, точно трогая скульптуру.

— Если сейчас на палатку упадет дерево и придавит меня, ты сможешь меня освободить? Как эти женщины, когда у них ребенка сбивает машина, и они в шоке хватают ее за бампер и поднимают?

— Я постараюсь, — сказал Эммет, представляя себе, как дождь заливает ему глаза, а он борется с непомерно тяжелым деревом. Он видел, что ветви не отрываются от земли.

— Нет, стараться мало. Тебе нужно просто подбежать и схватить его. Если остановишься подумать — мне крышка. Если ты докажешь мне, что сможешь, я, может, перестану бояться и усну.

Эммет знал, что сна все равно не будет. В спину врезалась галька. Куда ни повернись, кругом лужи. Вода стекала к палатке с холма и подмывала ее, как лодку.

— Ты плавать умеешь? — спросила Луиза.

— Немного, но так и не научился поднимать голову над водой, чтобы дышать. Так что я задерживаю дыхание, пока могу, и потом сдаюсь.

— А если река выйдет из берегов и меня смоет волной, ты как, прыгнешь меня спасать? Ты ведь не станешь ждать полицию, а просто сделаешь это, не раздумывая, правда?

Эммет не знал, почему Луиза решила, что именно она попадет в беду, а он нет, и у него будет шанс броситься ей на помощь. Он не хотел быть спасателем — плыть против течения и хватать утопающего за руку. Он хотел бы сам протянуть руку из воды и почувствовать, как сильный пловец вытаскивает его на берег.

Воздух застыл от холода. Эммет слышал, как Луиза вертится на влажном полу. Даже в темноте он видел, как паром поднимается его дыхание.

— Я хочу знать, — настаивала Луиза.

— Да, я прыгну в воду, — сказал он, представляя себе их тела, подхваченные пенистым течением. Он погладил Луизу по мокрому рукаву. Ткань была скользкая. Перед глазами у Эммета возникла больница с чистыми простынями и шерстяным одеялом, сложенным на кровати. Надо было освобождаться постепенно, как в холодную воду входить, шаг за шагом, пока не привыкнет.

— У нас не получилось, да? — сказала она тем же тоном, как в первый день, когда они познакомились.

— Не знаю, — уклончиво отозвался Эммет. Он не хотел первым предлагать ей вернуться.

— Нам от этого не избавиться, да? Не знаю, как ты, а я не могу, а может, и не хочу. Я тогда не врала, я действительно хотела убежать. Но теперь, когда мы здесь, мне кажется, я ни дня не могу нормально прожить. Ты ведь не обвиняешь меня, правда? Ведь так всегда бывает, когда сидишь взаперти, просто жутко хочется, чтобы ветер в лицо, как будто без этого дышать не сможешь. Но я и тут задыхаюсь. Или я не стараюсь, или у меня воображения не хватает ни на что хорошее. Я хочу побыть тут, выяснить, кто будет следующим президентом, и кто умрет знаменитым, и кто куда сбросит бомбу, и растают ли ледники, и взорвутся ли планеты, и Я хочу знать, что случится с такими людьми, как ты. По сути, я хочу знать, кто победит и кто проиграет. Но только со стороны. Как смотреть телевизор и бояться пропустить, что там дальше по программе. Я не настолько переживаю, чтобы влезть внутрь событий, быть частью этого всего, понимаешь?

Луиза поднялась на колени и посмотрела Эммету в лицо. В темноте он разглядел только темное облако ее волос.

— Я не знаю, что с нами будет, — сказала она. — Помнишь, как-то раз, еще в психушке, ты спросил, думают ли о чем-нибудь самоубийцы, прежде чем выброситься из окна. Может, они кому-нибудь хотят таким способом нос утереть? Вряд ли они о чем-нибудь таком думают. Скорее всего, просто переступаешь очередной порог, только за ним нет пола, а для тебя это уже не имеет значения. Ты как летящий лист бумаги, и тебя к стенам прибивает. Почти такой же тонкий. Я уже на пороге. Кто знает, может, если я буду продолжать двигаться, что-нибудь и выйдет. Но это не твое. Я не хочу, чтобы ты ушел, но сколько это все будет продолжаться? Я ведь хочу быть с тобой отчасти для того, чтобы тянуть тебя вниз. Между нами ведь ничего личного, я просто ненужный багаж, лишний груз, только жизнь тебе усложняю. Мне надо это признать. Но мы в любом случае уже в пути, и с нами уже ничего не поделаешь. Как будто бензин закончился, а ты едешь по холмистой дороге и смотришь на счетчик, который показывает, что бак пустой, и у каждого холма ты думаешь: «Ну вот, сейчас остановится». А потом ты каким-то чудом доползаешь наверх, отключаешь двигатель, чтобы просто скатиться с холма до следующего подъема, а потом слегка даешь газу, и вот ты уже на другом холме и опять скатываешься. Иногда так можно проехать несколько миль. Или даже до заправки. Но иногда бензин все-таки кончается. И мне просто очень интересно, когда же он кончится, я ведь не знаю точно. — Она рассмеялась. — Но мы скатываемся, малыш, сейчас мы скатываемся.

Вржжж вверх. Она зарычала, как заведенный автомобиль, и запрыгала по кругу, пританцовывая на коленях, как безногий калека, выкрикивая:

— Вржжж, вржжж, вржжж! — на всю палатку, пока со смехом не повалилась на землю, рядом с Эмметом. Он отшатнулся, но здесь было слишком тесно, куда ни отодвинься, и ее руки были всего в нескольких дюймах от его тела.

— Вржжж, — рычала Луиза, стоя на четвереньках. Потом подобралась к выходу и вылезла наружу, извиваясь так, словно выползала из трубы.

Луиза трясла рукавами, и дождевые брызги разлетались во все стороны. Она бегала вокруг камней очага, махала руками, что-то бормотала на ветру, ни к кому не обращаясь.

«А как я узнаю, что все кончено?» — подумал Эммет. Однажды бабушка сказала ему, что во сне невозможно увидеть собственную смерть. Можешь видеть, как падаешь с утеса, но непременно проснешься, не успев удариться о землю. Или, лежа на рельсах во сне, можно услышать гудок приближающегося поезда, почувствовать вибрацию рельсов и обязательно проснуться, прежде чем колеса раздавят твое тело.

Эммет всегда верил в эту последнюю секунду, что живет где-то в глубине его «я» и пробуждает от кошмара. Но, глядя на Луизу, мечущуюся возле домика директора лагеря, он пытался понять, что ждет их дальше, что случится утром, и ничего не приходило ему в голову.

Эммет уснул, завернувшись в ее джинсы, подложив под щеку чулок с блестками, жесткий и шершавый, как фруктовая кожура. Ему приснилось, что он едет по горному перевалу, и машина скользит на льду, ее заносит, она врезается в ограждение и летит к лощине внизу, подпрыгивая на ледяных буграх утеса. Наконец машина взлетает в воздух, весь мир перед глазами Эммета превращается в сплошное голубое небо и заснеженные вершины. Даже с пристегнутыми ремнями он чувствует, как машину крутит в воздухе: она вертится, вертится, вертится и в конце концов приземляется. Он проснулся от звука гнущейся стали и разбивающегося стекла, от чувства, что его тело вылетает в прохладный воздух, чтобы мертвым рухнуть на острые камни на дне ущелья.

Луиза исчезла на целый день и появилась только вечером. С горящими глазами она схватила его за руки и вытащила из палатки.

— На доске объявлений около почты я прочитала про ярмарку. Там все будет: чертово колесо, клоуны, американские горки, даже тир. Я сто лет на ярмарке не была. Слушай, давай разукрасим лица и оторвемся по полной! Давай забудем обо всем этом дерьме. Пошли.

Эммет хотел обсудить план действий, решить, что им дальше предпринять, но он был так рад увидеть Луизу живой и невредимой, что не смог ей отказать. Может, ее радость предвещает новый поворот в их жизни. Он застегнул дверь палатки и закрепил ее крючками. Поставил скамейку на складной столик. Веточкой разворошил и раскидал золу от костра.

— Ну пойдем же, пойдем! — кричала Луиза. — Я хочу нестись по земле без тормозов и чтобы ничто меня не сдерживало. Я хочу летать.

Они шли по улицам, как ни в чем не бывало, будто совсем не отличались от множества других пар, стоящих в очереди у ворот ярмарки и жаждущих развлечений.

 

6

Одним из первых ярких воспоминаний Эммета был поход с родителями в парк развлечений. Отец купил им билеты на аттракцион, похожий на колесо, внутри которого нужно было стоять, спиной прижавшись к стенке. Когда машина разогналась, дно у колеса опустилось, а людей удерживала только сила притяжения.

— Расслабься, веселись, — успокаивал отец, когда аттракцион раскрутился со скоростью, какой Эммет никогда в жизни не испытывал. Он попробовал пошевелить ногами, но они уже как будто не были частью его тела. Он чувствовал себя так, словно его всего скрутили и склеили скотчем. Посмотрев вверх, Эммет испугался, что они отлетят рикошетом за трейлеры, те, что рядом с деревянным забором парка, или еще хуже — вылетят в бесконечные просторы галактики.

Эммет молился, чтобы все это скорее закончилось. Краем глаза он увидел, как отец пытается повернуть голову и что-то сказать. Едва отец открыл рот, ветер вырвал его зубной протез, и розовая десна с рядом белых зубов полетела прямо в механизм аттракциона. Врезавшись в шкив, зубы разлетелись на белые осколки, которые крупной дробью вонзились в кожу. У Эммета на бедре до сих пор дюймовый шрам от одного из зубов. Летом, когда Эммет загорал, шрам всегда оставался белым. Отец закричал, чтобы аттракцион остановили, но никто ничего не понял. Без своей искусственной челюсти он шамкал, как старик. Машина продолжала крутиться, и, когда наконец остановилась, у всей семьи и нескольких незнакомцев на лицах застыли гримасы ужаса. Когда Эммет сошел на асфальт, тело еще долго не слушалось. Эммет несколько дней ничего не ел.

«Сейчас я верчусь так же быстро», — думал Эммет, когда Луиза вела его к воротам. Всюду пахло дымком от стволов пластмассовых винтовок и хлопушек. Вокруг неоновых фонарей роилась мошкара. Он услышал смех пьяных девушек, которые стояли на мостике, опасно склонившись надо рвом и ухватившись для равновесия за гирлянды, развешенные вдоль палатки. Лампочки гирлянд погрузились в воду, послышался щелчок короткого замыкания, и огни потухли. Повсюду висели клубы дыма, мерцали искры и слышались взрывы.

Луиза увела Эммета от стрельбища к дальней палатке. Ему казалось, что за их спинами осталось минное поле, и каждый их шаг сопровождают взрывы.

В палатке они увидели компьютер с огромным стеклянным шаром в центре. Он стоял среди сложенных стульев и железных пони для карусели, завернутых в холстину, точно в саваны. Внутри стеклянного шара лежала резиновая ведьма в блестящей шляпе. Ее тело было натянуто на монитор компьютера и напоминало кусок мягкого масла. На крышке машины болталась табличка: «Моргана — Чудо-Женщина. За пятьдесят центов она предскажет ваше будущее».

Луиза сдула со стекла пыль и бросила два четвертака в щель на боку машины. Моргана ожила. Лицо ее осветилось двумя лампочками величиной со зрачок, которые зажглись позади ее глаз. Предсказательница поднялась и села, покачивая головой из стороны в сторону и в трансе прикусив язык. Ее взгляд остекленел, а резиновые губы сложились в улыбку. Приглушенный голос из микрофона, встроенного где-то глубоко внутри куклы, спросил:

— Когда вы родились?

Луиза набрала на цифровой панели дату своего рождения. Через несколько секунд полоска бумаги выползла из автомата и упала Луизе в руку. Моргана испустила дух. Глаза ее сползли на губы, губы на подбородок, а подбородок упал на полку, словно чтение Луизиного будущего лишило Моргану сил. Луиза глянула на бумажку и рассмеялась, но, когда Эммет подошел, чтобы тоже прочитать, быстро смяла ее и положила себе под язык.

Неужели все люди, рожденные в тот же день, что и Луиза, получают от Морганы одинаковый совет, думал Эммет. Но когда Луиза набрала день рождения Эммета, Моргана съела деньги, не поднимая головы. После этого, оживляя Моргану, они окружали ее с двух сторон и прятали бумажки с предсказаниями в карманы, не читая. Эммету было наплевать, сколько денег они потратят. Они набивали Моргану мелочью, пока ее резиновая шея не натянулась до предела, а их карманы не оттопырились от пророчеств.

Луиза повела Эммета на улицу. Ночь наполнилась звуками: пением флейт, скрежетом колес обозрения и визгом поднимающихся на нем людей, звоном дроби, сбивающей в тире металлических кроликов, которые бегали вокруг акварельных деревьев. На палатке, в которой располагался тир, были развешены семейки плюшевых кроликов, которые желтыми и голубыми горгульями пялились сверху вниз на отдыхающих. У некоторых кроликов к головам были пришиты шляпки, а к кожаным носам приклеены очки. Кролики-женщины были в передниках и с розовыми сумочками. Кролики-дети завернуты в пеленки и с рукавичками на лапах. У каждого по шесть усиков, пришитых над улыбкой.

Эммет с Луизой слонялись у этой палатки, наблюдая, как люди целятся и стреляют. Мужчина за стойкой похлопал Эммета по руке, спросил:

— Не хотите зайчишку домой? — и засмеялся, протягивая винтовку.

Луиза оттеснила Эммета, взяла винтовку, сощурилась и приставила приклад к плечу. Она выбрала первого кролика и, едва тот перевернулся, нацелилась на второго, легко пристрелив и его. Потом третьего. Луиза повернулась к Эммету с открытым ртом, словно ей не хватало воздуха, вытерла палец о ствол и снова склонилась над винтовкой. С каждым выстрелом падал один кролик, и тут же из-за нарисованных кустов появлялся другой.

Луиза застучала по прилавку, требуя боеприпасов. Кролики уже восстали из мертвых и бегали по кругу, гремя цепочкой, которая связывала всех десятерых вместе.

— Бери оружие, — сказала Луиза Эммету и бросила мужчине за стойкой еще денег.

— Достаточно, леди, вы выиграли, — нервно сказал тот, снял с палатки зеленого кролика и пошел с ним к Луизе. Кролик был такой огромный, что полностью закрывал мужчину. Эммет видел только руки, обнимающие зеленые пушистые кроличьи бока.

Луиза отказалась уступить винтовку. Она вошла в ритм и не пропускала ни одного кролика. Через несколько секунд она перестреляла их всех. Луиза облокотилась на стойку, слегка дрожащей рукой положив на нее винтовку, и стала всматриваться в черную полосу на противоположной стене палатки. До них донеслось клацанье железа, потом звук, похожий на звон монет, бросаемых в копилку, и вот кролики приготовились возобновить свои прогулки, только уже с другой стороны.

— Их не остановишь, — задыхаясь, сказала Луиза. Ее и Эммета уже окружили зрители, они подходили все ближе, стараясь получше рассмотреть Луизу, будто она уродец, выставленный на ярмарке.

— Луиза, пойдем отсюда, — тихо сказал Эммет и потянул ее за рукав.

Она вцепилась в стойку и приготовилась стрелять.

— Бери оружие, чтоб тебя. Я же одна с ними не справлюсь.

Мужчина протягивал ей кролика. Эммет отступил на два шага, почти смешавшись с толпой. Зеваки окружили его стеной своих тел. Сквозь них не пробиться.

До Эммета отовсюду доносились хихиканье и обрывки разговоров: «Жирная». «Чокнутая». «Клоун».

Луиза потерла руками глаза и размазала всю косметику, отчего лицо превратилось в разноцветную маску, будто черты растаяли.

Эммет судорожно придумывал, что сделать, как предотвратить взрыв вокруг, но чувствовал себя беспомощным, словно заклинал человека восстать из мертвых. Может, повалить Луизу на землю? Но даже если ему это удастся, как спасти ее ото всего, что случится потом — не только за воротами ярмарки, но вообще в жизни.

Луиза вскочила на деревянный ящик и окинула взглядом толпу, точно завоевательница — покоренные народы. Навела ружье на Эммета.

— Пойдем отсюда, — прошептал он, потому что больше ничего придумать не мог. — Вернемся обратно. — Но, сказав это, Эммет представил себе, как они ловят машину, и водители шарахаются в ужасе, увидев жуткое Луизино лицо. Никто не согласится их подвезти.

Луиза выстрелила в воздух, и ее голову увенчал дымный нимб.

— Трус! — закричала она и плюнула в него. Ее лицо побелело от злости под слоем косметики. Она ерошила рукой волосы, пока они не встали дыбом.

Толпа отступила, но Эммет чувствовал, как ненависть зевак у него за спиной превратилась в какую-то твердую злую массу. «Они думают, что я такой же, как она». Он в отчаянии огляделся. Он искал сочувствующий взгляд, но в глазах людей были только отвращение и страх. Эммет чувствовал их дыхание у себя за спиной: сначала в четырех футах, потом в трех, в двух. Он услышал топот ног и звон цепей где-то недалеко, и ему показалось, что к ним приближается полиция. Еще немного, и они в ловушке.

— Уходи, Луиза, убегай! — закричал Эммет, надеясь, что ей удастся от них скрыться.

Он увидел, как вся ненависть толпы отразилась на Луизином лице, когда она сообразила, как их много. Пораженная, она посмотрела ему в глаза, и Эммет снова закричал ей:

— Убегай, — показал на колесо обозрения, за которым кончалась территория ярмарки и начинались поля, уходящие далеко в ночь. Луиза спрыгнула с ящика, пнула кролика прямо Эммету в руки и понеслась через толпу, которая расступалась перед ней, как вода.

Люди не отрываясь смотрели на Эммета, но не попытались его схватить. Он бесцельно побрел прочь, через всю ярмарку, спрятаться от свидетелей. Кролика он волок за собой, словно подарок ребенку.

Отойдя подальше, к западу, Эммет сел у ограждения и стал смотреть на луг, куда убежала Луиза. Мир на той стороне походил на могилу, вымерший и зловещий. Если у Эммета и есть шанс найти Луизу, то лишь забравшись повыше.

Над головой у него покачивались сиденья чертова колеса. Эммет купил билет в кассе у ворот. Контролер пристегнул его ремнем к сиденью. Машина ожила и потащила Эммета выше и выше, до самого верха, чтобы потом спустить и снова поднять.

На самой высокой точке он услышал, как поскрипывает железо. Сиденья качались, как тогда, среди гор, когда они ехали с матерью по канатной дороге. Эммет снял защитные ремни через голову и почувствовал, что плывет на сиденье.

«Представь себе, что ты прозрачный, как воздух», — подумал Эммет, вставая на ноги и чувствуя, как его треплет ветер, вот-вот поднимет и унесет в космос, словно кусок астероида. Эммет покачался влево и вправо, как пьяный, даже постоял на одной ноге, пока она не онемела.

Он не мог отогнать мысль — а что, если наклониться еще сильнее, ощутить, как тело переваливается и падает, почувствовать то, что чувствовала мать. Он вспомнил: в полицейском рапорте было написано, что она падала с высоты 269 футов за 4.21 секунды. По их расчетам, в момент падения она развила скорость 120 миль в час. А он сейчас выше, чем была она.

«Четыре секунды», — думал Эммет, поражаясь, какую скорость может набрать его тело в мгновение ока. Это была бы такая сила, какой у него никогда не было на земле.

«Четыре секунды», — снова подумал он и сосчитал до четырех. Он пришел в ужас, понимая, как это мало — четыре секунды. Как быстро человек может встретить свою смерть, почти мгновенно. Так быстро, что не успеет ни о чем пожалеть, так быстро, что ничего не почувствует, кроме самого падения, вниз, вниз, вниз.

Эммет с размаху упал на сиденье, которое сильно закачалось в снежных облаках. Небо казалось низким и ужасным, почти частью земли. Он ощутил, как на лице тают снежинки, хрупкие, как новые клетки.

«Что увлекло ее вниз? И что еще держит меня наверху?» Эммет пытался понять, что отличает их друг от друга. Он не знал, как научиться двигаться, не боясь ступить в пустоту, но сейчас, глядя вниз, где мельчайшие ледяные кристаллики твердели на земле, точно осколки стекла, он понимал, что ему не хватает желания его матери освободиться, ни за что не цепляясь.

«Я опускаюсь», — подумал Эммет, когда машина завершила последний круг и остановилась у ворот. Контролер помог ему выйти на деревянную дорожку. На земле Эммет затрясся, но шел, не останавливаясь, ощущая под ногами твердые камни и комья грязи.

Эммет вспомнил, как бродил когда-то по улицам, умоляя ночь поскорее закончиться, и мечтал лишь о том, чтобы кто-нибудь взял его за руку и увел в безопасное место. Он представил, как Луиза продирается сквозь кусты, словно кошка, выброшенная из машины на автотрассе, в сотне миль от дома.

Он слишком легко ее отпустил.

Эммет перелез через забор и пошел в ту сторону, куда убежала Луиза. Он видел белые поля и холмы, заросшие деревьями, недвижно черными, будто маски. Он не знал, что возможно, но за этими деревьями проглядывал город: сияющие огоньки пронизывали темноту, будто свечи, напоминая Эммету, как манили его когда-то городские огни. И хотя надеяться ему было не на что, он думал: быть может, если он вернется, эти огни вновь его позовут? Быть может, если он найдет Луизу, они однажды упакуют вещи и уедут вдвоем?