— Мирца, ты должна мне рассказать, ты должна открыть мне эту прискорбную тайну, которую так упорно скрываешь от меня вот уже два года; ты должна поделиться со мной своим тайным горем — оно одинаково измучило и тебя и меня. О Мирца!. Если в душе твоей есть хоть капля милосердия… Если ты так же благородна и великодушна, как и божественно прекрасна, ты откроешь мне сегодня свою тайну, которая отдаляет от тебя мою любовь и преданность, похищает у тебя мои горячие поцелуи, — ведь я люблю тебя, Мирца, всей силой души моей, пламенно и нежно!

Так говорил Арторикс двадцать дней спустя после похорон Крикса. Он стоял у входа в палатку Спартака, повернувшись к преторию спиной и просунув голову в палатку, чтобы преградить путь Мирце.

Лагерь гладиаторов был перенесен из Турий в окрестности Грумента в Аукании. В лагерь пришло множество рабов, и теперь каждый легион насчитывал в своем составе по шести тысяч человек. Таким образом, пехота гладиаторов выросла до семидесяти двух тысяч воинов.

Спартак выехал из лагеря во главе двух тысяч конников, чтобы разведать дорогу до горы Вултур, откуда, по слухам, шел Красс с семьюдесятью тысячами римлян.

В течение двух лет Арторикс пытался подавить в себе любовь, но она становилась все сильнее и сильнее. Чтобы узнать тайну Мирцы, он много раз тщетно убеждал ее открыться. Мирца, так же как и он, была печальна, задумчива, держалась одиноко в стороне. В это утро Арторикс, видимо, решил во что бы то ни стало добиться объяснения с девушкой: поведение Мирцы огорчало его и тревожило.

С того дня как Мирца подружилась с Эвтибидой, она стала обучаться искусству владеть оружием; верховой езде ее обучил сам Спартак в первые же дни восстания гладиаторов, чтобы бедной девушке не нужно было идти пешком с войском, так как нередко приходилось совершать трудные многодневные переходы.

Когда войско восставших стояло лагерем под Равенной, Мирца получила от своего брата доспехи, специально для нее сделанные искусным мастером в Равенне; они были точно такие же, как у Эвтибиды. Надев доспехи, девушка с этого дня больше не снимала их, так как понимала, что опасности, угрожавшие ее брату, увеличились и стали гораздо серьезнее. Поэтому она решила всегда быть рядом с ним, даже в дни сражений, чтобы помогать ему, насколько это было в ее силах, а в худшем случае разделить его участь.

В тот момент, когда Арторикс преградил девушке дорогу у входа в палатку Спартака, на Мирце был суживавшийся в талии и спускавшийся почти до колен панцирь; он состоял из целого ряда петель или правильных треугольников из полированной стали, которая блестела, как серебро; на ногах — железные наколенники, правая рука была защищена железным наручником, в левой она держала легкий, изящно сделанный круглый бронзовый щит; у левого бедра на красивой перевязи висел маленький легкий меч, а голову прикрывал серебряный шлем тонкой работы с нашлемником.

В этом одеянии четко вырисовывался стройный и гибкий стан девушки, а ее бледное личико, обрамленное белокурыми кудрями, под шлемом хранило выражение кроткой печали. В этих доспехах Мирца была прекрасна и выглядела гораздо энергичнее, чем в женском платье.

— Что все это значит, Арторикс? — спросила сестра Спартака у юноши, и в голосе ее прозвучало не то удивление, не то упрек.

— Ведь я уже говорил тебе, — мягко ответил галл, с любовью глядя на девушку. — Ты не можешь сказать, что я неприятен тебе, что ты ненавидишь меня или гнушаешься мною; ты отрицала это не только словами, но и поступками, взглядами, а они часто выдают движения души. Ты ведь говорила сама, что Спартак любит меня, как брата, что он был бы рад, если бы ты стала моей женой. Ты никого другого не любишь, в этом ты клялась мне не раз; почему, почему же ты так упорно отказываешься от моей горячей, сильной, непреодолимой любви?

— А ты, — взволнованно ответила девушка, устремив свои голубые глаза на юношу, и в них, помимо ее воли, так ясно видна была любовь к нему, — а ты почему приходишь искушать меня? Зачем подвергаешь ты меня этой пытке? Зачем обрекаешь на такую муку? Разве я не говорила тебе это? Я не могу, не могу быть твоей женой и никогда не буду…

— Но я хочу знать причину, — ответил Арторикс. Он побледнел больше прежнего, и его голубые глаза налились слезами, которые он с трудом сдерживал. — Я хочу знать причину, вот о чем я покорно, смиренно прошу тебя. Я хочу узнать причину… и ни о чем больше я не прошу тебя. Ведь имеет же право человек, который мог бы стать самым счастливым на свете, но вынужден жить, как самый обездоленный среди смертных, — имеет же этот человек, клянусь мечом всемогущего Геза, имеет же он, по крайней мере, право знать, почему с вершины счастья ему суждено быть низвергнутым в бездну отчаяния!

Слова Арторикса шли от самого сердца, и Мирца чувствовала себя побежденной, покоренной, очарованной. Любовь засияла в ее глазах… Она глядела на юношу с такой глубокой, всепокоряющей любовью, что Арторикс почти ощущал жар этих взглядов.

Оба они были охвачены дрожью, оба, устремив взгляд друг на друга, казалось, находились во власти одного и того же чувства. Так они простояли несколько минут молча, неподвижно, пока наконец Арторикс первый не прервал молчание. Дрожащим, слабым, прерывающимся голосом, в то время как слезы, навернувшиеся на глаза его, медленно-медленно катились по бледным щекам, он произнес:

— Выслушай меня, Мирца! Я не труслив… не малодушен… Ты это знаешь… В бою я всегда среди первых, а при отступлении среди последних… Дух мой непоколебим, и мне несвойственны низменные, подлые чувства. В минуты опасности я не дорожу жизнью… Смерти я не боюсь, мать научила меня видеть в смерти настоящую жизнь душ наших, и это правда… Все это ты знаешь… и все же, видишь, сейчас я плачу, как ребенок…

Мирца сделала движение к Арториксу, как бы желая что-то сказать ему.

— Не прерывай меня, моя обожаемая, моя божественная Мирца, выслушай меня. Да, я плачу… и слезы эти дороги мне, они изливаются из моего сердца, от моей любви к тебе… Верь мне, эти слезы благостны для меня… я так счастлив… здесь, с тобой… я всматриваюсь в твои печальные голубые глаза — точное зеркало твоей возвышенной души, они глядят на меня с любовью и лаской…

Мирца почувствовала, как кровь прилила к ее щекам, и они сразу стали пурпурными; она опустила глаза.

— Нет, заклинаю тебя, Мирца, — взволнованно продолжал Арторикс, сложив руки перед девушкой, словно в молитве, — если живо в тебе чувство жалости, не лишай меня божественного сияния, что исходит из глаз твоих! Смотри, смотри на меня так, как смотрела только что!.. Этот нежный взгляд покоряет меня, влечет к себе, очаровывает, отрешает от всего на свете… дарит мне чистое, невыразимое наслаждение… восторг любви, который я не в силах передать тебе словами, но душа моя полна такой беспредельной нежности, что в это мгновение я молю и призываю смерть, ибо я чувствую, что умереть сейчас было бы божественным, упоительным счастьем!..

Он замолчал и, словно в каком-то исступлении, смотрел на девушку. Она же, охваченная нервной дрожью, произнесла несколько прерывистых слов:

— Почему ты… говоришь… о смерти?.. Ты должен жить… ты молодой… храбрый… жить… и стараться быть счастливым… и…

— Как же я могу быть счастлив? — в отчаянии воскликнул гладиатор. — Как… как я стану жить без тебя, без твоей любви?..

Минуту длилось молчание. Сестра Спартака, снова опустив глаза, стояла молча, в явном смущении. Юноша схватил ее за руку и, привлекая к себе на грудь, прерывающимся от волнения голосом произнес:

— Обожаемая, любимая, не лишай меня этой сладкой иллюзии… скажи мне, что ты любишь меня… позволь верить, что ты любишь меня… смотри на меня своим божественным взглядом… пусть отныне сияет перед моими глазами этот луч счастья, чтобы я мог думать, что мне дано мечтать о таком блаженстве…

И, произнося эти слова, Арторикс поднес рук у Мирцы к губам и стал страстно ее целовать, а девушка дрожала, словно листок. Она прерывисто шептала:

— О, перестань… перестань, Арторикс… оставь меня… уходи… Если бы ты только знал, какую боль… причиняют мне твои слова… если бы ты знал, какая это мука…

— Но, может быть, это только мечта… может быть, твои нежные взгляды были обманчивы… Если это так, скажи мне… Будь искренной, будь сильной, скажи: «Напрасной была твоя надежда, Арторикс, я люблю другого…»

— Нет, я не люблю, никогда не любила, — горячо произнесла девушка, — и никогда не полюблю никого, кроме тебя!

— О! — воскликнул в невыразимом порыве радости Арторикс. — Быть любимым тобой… любимым тобой!.. О, моя обожаемая!.. Разве дано всемогущим богам испытывать радость, равную моей?

— О, боги!.. — произнесла она, с усилием освобождаясь от объятий юноши. — О, боги не только познают любовь — они упиваются радостью, а мы обречены любить молча, не имея возможности излить непреоборимый пыл нашей любви, не…

— Но кто же, кто нам запрещает? — спросил Арторикс, глаза которого сияли радостью.

— Не пытайся узнать, кто наложил запрет, — печально ответила девушка. — Не желай узнать… Такова судьба наша. Мы не можем принадлежать друг другу… Тяжкая… жестокая… непреодолимая судьба… Оставь меня… уходи… не спрашивай больше.

И, горько рыдая, она добавила:

— Ты видишь, как я страдаю? Понимаешь ли ты, как я страдаю?.. О, знаешь ли ты, как бы гордилась я твоей любовью! Знаешь ли ты, что я считала бы себя самой счастливой из людей!.. Но… это невозможно. Я не могу быть счастливой… мне это запрещено навсегда… Уходи же, не надо бередить расспросами мою рану… Ступай, оставь меня одну с моим горем.

И, бросив в угол свой щит, она закрыла лицо руками и зарыдала.

Когда испуганный Арторикс подбежал к ней и стал целовать ее руки, она снова оттолкнула его, мягко, но в то же время настойчиво говоря ему:

— Беги от меня, Арторикс. Если ты честный человек и искренне любишь меня, уйди, беги возможно дальше отсюда, оставь меня.

Подняв глаза, она увидела через вход в палатку Цетуль, которая в эту минуту проходила по преторской площадке. Рабыня- нумидийка Цетуль двадцать дней назад прибежала в лагерь гладиаторов из Таранта, потому что ее госпожа, жена патриция из Япигии, велела отрезать ей язык за излишнюю болтливость. Мирца окликнула ее:

— Цетуль! Цетуль!

И, повернувшись к Арториксу, добавила:

— Она идет сюда… Надеюсь, Арторикс, теперь ты уйдешь!

Галл взял ее руку и, запечатлев на ней горячий поцелуй, сказал:

— Все же ты должна открыть мне свою тайну!

— Не надейся, этого никогда не будет!..

В эту минуту к палатке Спартака подошла Цетуль. Арторикс, радостно возбужденный и в то же время опечаленный, медленно удалился. Душа его была полна сладостными воспоминаниями, а в голове роились печальные мысли.

— Пойдем, Цетуль, принесем эту овечку в жертву статуе Марса Луканского, — сказала Мирца, указывая на белую овечку, привязанную в одном из углов палатки, и стараясь скрыть от рабыни волновавшие ее чувства.

Несчастная рабыня, лишенная языка своей бесчеловечной госпожой, кивком головы выразила свое согласие.

— Я как раз надевала доспехи, собираясь идти в храм бога войны, и искала тебя, — пояснила молодая женщина, подымая с полу брошенный щит и надевая его на руку.

Мирца направилась в угол, где стояла овечка, стараясь скрыть от нумидийки румянец, заливший ее лицо при этой лжи.

Она отвязала веревку и конец ее подала Цетуль, вышедшей из палатки. Рабыня вела за собой животное, рядом с ней шла Мирца.

Вскоре обе женщины вышли из лагеря через декуманские ворота, выходившие к реке Акри, так как преторские ворота были обращены в сторону Грумента.

Отойдя примерно на милю от лагеря, Мирца и Цетуль поднялись на небольшой холм, возвышавшийся неподалеку от реки; там был воздвигнут священный храм Марсу Луканскому. Здесь, следуя греческому, а не латинскому обряду, Мирца принесла в жертву богу войны овечку, чтобы он ниспослал милость войску гладиаторов и их верховному вождю.

В это время Спартак со своими конниками возвратился из разведки, куда он отправился утром. Он встретил вражеских разведчиков, напал на них и обратил в бегство, взяв семерых в плен. От них он узнал, что Красс со всем своим войском направляется в Грумент. Спартак подготовил все для сражения с Крассом, который через два дня пополудни появился со своим войском, расположив его в боевом порядке против гладиаторов.

После сигналов как с той, так и с другой стороны начался рукопашный бой, перешедший вскоре в общую ужасающую резню. Сражение длилось четыре часа. Обе стороны бились с равным упорством и доблестью, но к закату солнца левое крыло войска гладиаторов, которым командовал Арторикс, дрогнуло. Солдаты- новички, находившиеся в гладиаторских легионах, были недостаточно обучены и не обладали опытом; они не могли противостоять натиску римлян, тем более что после децимации римские легионеры стали отважными и смелыми до дерзости. Беспорядок и суматоха возрастали с каждой минутой, вскоре дрогнул самый центр. Несмотря на чудеса храбрости, проявленные Арториксом, — спешившись, он боролся против наступающего врага, уже раненный в грудь и в голову, шлем его был разбит, кровь обагряла лицо, но он не выпускал из рук оружия, — его легионы все же продолжали отступать все в большем и большем беспорядке. В это время появился разгневанный Спартак. Громовым голосом, упрекая солдат, он крикнул:

— Клянусь вашими богами, поражения, которые вы до сей поры наносили римлянам, превратили их в мощных львов, а вас — в жалких кроликов! Остановитесь, во имя Марса Гиперборейского, и следуйте за мной! Сражаться будем вместе, мы обратим их в бегство, как это уже бывало не раз. Если только вы будете биться, как подобает храбрым, мы и теперь их осилим.

И, бросив свой щит в нападающих врагов, он выхватил меч у раненого гладиатора и устремился на римлян с двумя мечами, как обыкновенно сражались в школах гладиаторов. Он так быстро описывал ими круги, наносил удары с такой силой и быстротой, что вскоре великое множество легионеров лежало на земле: одни убитые, другие смертельно раненные. Римляне принуждены были отступить. Перед могучей силой этих ударов не могли устоять ни щит, ни панцирь, все разлеталось, разбитое вдребезги; оба меча Спартака сеяли вокруг него гибель и смерть.

При виде этого гладиаторы воспрянули духом и с новыми силами бесстрашно бросились в бой, а Спартак, проходя через ряды ближайшего легиона, творил такие же чудеса, приближая победу.

Но центр войска гладиаторов, на который были направлены все силы Красса, лично командовавшего своим любимым шестым легионом, состоявшим из ветеранов Мария и Суллы, не мог более противостоять страшному натиску ветеранов, заколебался и начал отступать.

Спартак был на левом крыле, когда его глазам представилось печальное зрелище бегства гладиаторов в центре. Он бросился к коннице, стоявшей в резерве как раз за центром, вскочил на своего коня, которого держал под уздцы нумидиец, и велел трубить приказ кавалерии построиться в двенадцать рядов, с тем чтобы создать вторую боевую линию. Легионы, обращенные в бегство, теперь могли пройти через промежутки между боевыми рядами конницы, чтобы укрыться в лагере; фанфары протрубили им сбор.

Но все эти меры не могли спасти легионы центра и левого крыла: они отступали в беспорядке, неся огромные потери. Только правое крыло, которым командовал Граник, отходило, соблюдая порядок. Чтобы сдержать стремительный натиск римлян и спасти войско от полного поражения, двенадцать отрядов конницы под началом Спартака обрушились на римские когорты, ряды которых были смяты, и легионерам пришлось спешно отступить, построиться в круги, квадраты и треугольники, чтобы не быть уничтоженными конницей гладиаторов, которая теперь рубила застигнутых врасплох одиночек.

Красс хотел ввести в бой свою кавалерию, но не рискнул это сделать, потому что наступала ночь, все предметы стали невидимыми и в наступавших сумерках сливались в одну темную, неясную массу. Обе воюющие стороны протрубили сбор, и войска возвратились в свои лагери. Сражение прекратилось.

Римляне потеряли пять тысяч человек, а гладиаторы восемь тысяч убитыми; тысяча двести восставших были пленены врагом.

Вернувшись в лагерь, Спартак с помощью полководцев, трибунов и центурионов принялся приводить в порядок свои легионы и позаботился о лечении Арторикса, раны которого были признаны врачом неопасными. Вождь приказал зажечь в лагере обычные огни. До наступления полуночи, соблюдая тишину, Спартак со своим войском оставил Грумент и направился в Неруль. Гладиаторы пришли туда около полудня, пробыли всего четыре часа и ушли в Лавиний, где оставались до глубокой ночи, а на рассвете следующего дня двинулись в Пандосию. Оттуда фракиец намеревался отправиться в землю бруттов и пройти в Косенцию.

В Пандосии к нему явился гонец от Красса. Отказавшись в свое время обменять сто римских пленных на Эвтибиду, которая после измены и поражения при горе Гарган жила в лагере претора, Красс теперь через своего гонца предлагал обменять тысячу двести гладиаторов, взятых в плен при Грументе, на сто римских патрициев, находившихся в плену у фракийца.

Спартак, посоветовавшись с Граником и тремя другими начальниками легионов, принял предложение Красса. Он условился с гонцом, что передача пленных произойдет через три дня в Росциане.

Когда гонец Красса уехал, Спартак подумал, и не без основания, что римский полководец сделал это предложение в надежде приостановить продвижение гладиаторов и выиграть упущенное им время. Поэтому он решил послать в Росциан тысячу двести гладиаторов с двумя тысячами четырьмястами лошадей и сто римских пленных, дав Мамилию, которому был поручен обмен, точный приказ не передавать римских пленных до тех пор, пока он не получит тысячу двести гладиаторов. Как только гладиаторы будут переданы Мамилию, посадить их тотчас же на коней, которых он приведет с собой, и тут же галопом скакать в Темесу, от которой Спартак с войском будет находиться на расстоянии четырех дней пути; там он расположится лагерем и пробудет несколько дней. Если же Мамилий увидит, что римляне пытаются обмануть его, он должен уничтожить пленных римских патрициев и бежать к Спартаку, оставив тысячу двести пленных гладиаторов на волю судьбы.

Во время перехода из Пандосии в Темесу Спартак натолкнулся на вооруженный отряд, который разведчики фракийца приняли за римлян. Но то были пять тысяч рабов, собранных и организованных в отряд Гаем Канницием. Осознав свою неправоту перед Спартаком и раскаявшись в своем проступке, Канниций привел теперь свой отряд в лагерь восставших, поклявшись беспрекословно подчиняться и повиноваться Спартаку и строго соблюдать дисциплину.

Фракиец по-братски принял самнита и его солдат, которых тотчас же приказал наилучшим образом вооружить, и пополнил ими свои двенадцать легионов, один из которых отдал под начало Гая Канниция.

Через пять дней после этого возвратился Мамилий с тысячью двумястами пленных, к которым Спартак в присутствии всего войска обратился с краткой, но полной укоров речью, дав им понять, что не всегда найдутся в лагере сто пленных римских патрициев, которые спасли бы жизнь гладиаторов, сдавшихся живыми врагу. Не будь такой счастливой случайности, гладиаторы, все тысяча двести человек, висели бы теперь на деревьях по дороге, ведущей из Грумента в Росциан, и стали бы пищей ворон и ястребов апеннинских лесов. Лучше пасть на поле брани, чем отдаться живым в руки врага и быть потом позорно повешенным.

Красс явился в Темесу с опозданием более чем на двадцать дней. Все это время он слал письма муниципиям Аукании, Апулии, Калабрии и Япигии, требуя солдат. Первым двум провинциям он напоминал об ущербе, причиненном им гладиаторами Спартака, доказывал всю пользу уничтожения в корне мятежа этих разбойников, а двум последним провинциям, преувеличивая свои заслуги, намекал, что без его, Красса, помощи они, по всей вероятности, понесут немалый ущерб от войска гладиаторов.

В результате принятых Крассом мер к нему со всех сторон шли подкрепления, и за пятнадцать дней он собрал свыше четырех легионов. Когда же Красс выступил в поход против Спартака, армия его насчитывала около ста тысяч человек.

Фракиец между тем повел переговоры с некоторыми пиратами из Киликии, которые плавали вдоль берегов Тирренского моря. Он хотел, чтобы они перебросили его войска в Сицилию, обещая уплатить им за эту услугу тридцать талантов. Эта сумма составляла всю казну, которой располагали гладиаторы, хотя им и приписывали невиданные грабежи.

Но пираты, согласившись на предложение Спартака и даже получив от Граника, который вел с ними переговоры, десять талантов в задаток, в ночь перед посадкой войска Спартака на суда тайком ушли из Темесы, обманув таким образом фракийца. Возможно также, что они побоялись мести римлян за помощь их врагу.

В то время как вожди гладиаторов смотрели из своего лагеря на паруса пиратских кораблей, которые по мере удаления от берега все уменьшались и, наконец, исчезли совсем, манипул разведчиков, примчавшийся в лагерь, известил о приближении Марка Красса.

Гладиаторы взялись за оружие и, выстроившись в боевую линию, ожидали врага; но еще до того, как вражеские легионы приготовились к бою, первая линия войск Спартака, состоявшая из шести первых легионов, с ожесточением напала на римлян, внеся в их ряды большое смятение.

Во второй линии у фракийца было четыре легиона, а на правом и левом крыльях он расположил четыре тысячи кавалеристов.

Два легиона Спартак задержал в Темесе, куда в случае неудачи предполагал укрыться со всем войском, с тем чтобы выждать там благоприятного случая для отмщения. Может быть, он уже обдумывал план, который в случае необходимости помог бы гладиаторам выйти из затруднительного положения.

Перед тем как повести войска в бой, Спартак приказал начальникам шести легионов, из которых состояла первая линия, на случай отступления трубить в букцины и словесно приказать через трибунов, центурионов и деканов своим солдатам отходить за вторую линию через ее ряды.

Сражение длилось уже несколько часов с переменным успехом. Оба войска бились одинаково храбро и ожесточенно, но в час пополудни Красс бросил в бой свежие силы и растянул свою боевую линию; тогда Граник, командовавший гладиаторами в этом сражении, чтобы избежать окружения, решил отступить. Благодаря усердию воинов отход, осуществлявшийся через ряды второй линии, был совершен быстро и довольно организованно.

Поэтому, когда римские легионеры занесли мечи, решив покончить с бегущим войском, они натолкнулись на новую линию гладиаторов, которые мощным, стремительным ударом обратили римлян в бегство, нанеся им значительный урон.

Марк Красс был поэтому вынужден трубить сбор, чтобы ввести в бой еще восемь легионов и начать новое, еще более грозное сражение. Два других легиона он разместил на правом и левом крыльях своих боевых порядков, надеясь охватить гладиаторов с флангов, но конники Спартака растянули фронт гладиаторов вправо и влево, и опять римского полководца постигла неудача.

Тем временем Граник привел в боевую готовность шесть первых легионов; он выстроил их на склоне холмов, шедших вокруг стен Темесы, и, когда Красс решил ввести в бой кавалерию, Спартак отступил за боевые порядки первой линии, которой командовал Граник и которая снова была готова к сражению с римскими войсками.

Таким образом, сочетая атаки с отходными маневрами, гладиаторы к вечеру подошли к стенам Темесы, и численное превосходство не принесло Крассу желанного результата. Он приказал прекратить сражение и, стоя у подножия холмов, окружавших Темесу, сказал своему квестору Скрофе:

— Презренный гладиатор, низкий, если угодно, но надо признаться, что проклятый Спартак обладает многими качествами выдающегося полководца.

— Скажи прямо, — с горечью заметил Скрофа, понизив голос, — что Спартак бесстрашный, прозорливый, блестящий полководец.

Так закончилась эта битва, которая длилась более семи часов. Гладиаторы потеряли шесть тысяч убитыми, а римляне — семь.

Это, однако, не помешало Крассу, когда Спартак удалился в Темесу и укрылся там, объявить себя победителем и написать сенату, что он надеется закончить войну через двадцать или тридцать дней: гладиатор заперт и, уж конечно, не вырвется из его рук.

Спартак успел за это время окружить стены города широкими рвами, был все время начеку, заботился об обороне и молча обдумывал план маневра, который помог бы ему выйти из затруднительного положения.

Фракиец категорически запретил жителям отлучаться из города под каким бы то ни было предлогом; ночью и днем городские ворота и стены охранялись гладиаторами.

Наложенный Спартаком запрет испугал жителей Темесы; они решили, что эта мера повлечет за собой все опасности и беды длительной осады, которую Красс не замедлит применить; они уже предвидели все ужасы голода.

Спартак воспользовался этим страхом и, когда представители городских властей пришли просить его вывести войска из города, предлагая за это оружие, съестные припасы и большое количество денег, фракиец ответил, что у жителей Темесы есть один- единственный способ избавиться от ужасов осады и голода: они должны собрать все имеющиеся в городе рыболовные лодки, челноки, небольшие суда и доставить их возможно скорее на берег, где стояли его кавалерия и три легиона. Кроме того, Спартак приказал прислать к нему всех, сколько есть в городе, искусных мастеров для постройки лодок и судов; передать ему весь строительный материал, которым располагает город, чтобы он мог построить флотилию для перевозки войск на сицилийский берег. Только это может спасти население от длительной осады и ужасов войны.

Городские власти, патриции Темесы и все население города согласились на предложение Спартака, и вскоре на берегу моря много сотен мастеров при содействии тысяч гладиаторов принялись за постройку флота — небольших, но многочисленных судов.

А в это время Красс, чтобы запереть врага, занял самые важные позиции, послал гонцов в Турин, Метапонт, Гераклею, Тарант и Брундизий с требованием немедленно в большом количестве прислать ему осадные орудия, катапульты и баллисты, так как он понимал, что без них война могла затянуться надолго.

В то время как один полководец готовил свое войско к жестокой осаде Темесы, а другой собирался переплыть в Сицилию и там поднять войну, еще более грозную, чем нынешняя, разъяренная и охваченная нетерпением Эвтибида, тая в душе месть, одиноко бродила по римскому лагерю. С присущей ее натуре отвагой и дерзостью она задумала обследовать окрестности города и подойти возможно ближе к аванпостам врага, чтобы выбрать пологий и наименее трудный доступ к стенам и попытаться неожиданно проникнуть в город. По ее приказанию две рабыни, привезенные ею из Таранта, приготовили мазь коричневого цвета, которой она в течение нескольких дней красила руки, лицо, шею. Эвтибида теперь стала неузнаваемой и в точности походила на эфиопку. Переодевшись в платье рабыни, она подобрала свои рыжие косы и обвязала их широкой повязкой, наполовину закрывавшей уши. В один прекрасный день, до рассвета, гречанка вышла из лагеря с глиняной амфорой в руках; она походила на рабыню, идущую за водой. Эвтибида направилась к холму, на вершине которого возвышалась стена Темесы. Окрестные землепашцы сказали ей, что источник находится на склоне холма.

Мнимая эфиопка, осторожно пробираясь в предрассветных сумерках, вскоре очутилась близ указанного источника. Вдруг она услышала приглушенный шепот и лязг мечей о щиты и догадалась, что, по всей вероятности, этот источник охраняет когорта гладиаторов.

Тогда она тихо свернула налево и пошла вдоль холма, чтобы разведать местность.

Пройдя примерно с полмили, Эвтибида очутилась в том месте, где холм, вокруг которого она бродила, соединялся с другим, более высоким холмом. Оттуда, слева от гречанки, виднелось море. Молодая женщина остановилась и при слабом свете зари стала осматриваться. Ей показалось, что перед ней среди темной массы деревьев возвышается какое-то здание. Она стала всматриваться пристальнее и убедилась, что это храм.

Минуту она постояла в раздумье, затем, сделав энергичный жест, говоривший о принятом решении, быстро направилась к храму, отстоявшему очень далеко от стен города. В этом месте городские стены шли по изгибу холма, который, как показалось гречанке, был занят гладиаторами.

Через несколько минут Эвтибида дошла до здания. Оно было небольшое, но очень красивое и изящное, построенное из мрамора в дорическом стиле. Гречанка быстро сообразила, что это священный храм Геркулеса Оливария. Гладиаторы его не охраняли; их аванпосты доходили только до небольшого дома, находившегося на расстоянии двух полетов стрелы от названного храма.

Храм был пуст, и, обойдя его кругом, Эвтибида собиралась уже уходить, как вдруг заметила старика. Судя по одеянию, это был жрец. Погруженный в свои мысли, он стоял, опершись на колонну храма, близ жертвенника, перед которым возвышалась чудесная мраморная статуя Геркулеса с оливковой палицей; отсюда и было его имя — Геркулес Оливарий.

Гречанка подошла к жрецу и рассказала ему на испорченной латыни, что она хотела наполнить свою амфору водой из источника при храме, что она рабыня одного из местных землепашцев; ее господин, узнав о приближении войск, бежал и укрылся в развалинах храма Януса, в глубине долины, а там совсем нет питьевой воды.

Жрец, принадлежавший к роду потитиев, провожая рабыню к источнику, где она должна была набрать воды в амфору, разговорился с Эвтибидой о печальных временах и дурных последствиях войны, тем более пагубных, что, по словам жреца, заброшена религия — единственный источник людского благополучия.

Эвтибида соглашалась с ним и хитрыми вопросами и восклицаниями, с виду простыми и незатейливыми, поощряла говорливого потития, утверждавшего, что древние италийцы искони отличались благоговейным отношением к великим богам и почитали их, а поэтому Сатурн, Юпитер, Марс, Юнона, Церера, Геркулес, Янус и другие боги щедро дарили им свои милости и пеклись о них; теперь же скептицизм и эпикуреизм все больше и больше проникают в души людей; культ великих богов заброшен, а жрецов предают осмеянию; боги, оскорбленные такой нечестивостью, ниспосылают справедливые кары. Для добрейшего потития, таким образом, все войны, резня, мятежи, которые в течение тридцати — сорока лет омрачали Италию, были не чем иным, как явным проявлением гнева небесного.

Старец жаловался, что вынужден был после занятия Темесы гладиаторами укрыться в этом храме вместе с двумя другими жрецами. Он оплакивал печальные последствия осады: Спартак запретил жителям Темесы выходить из города, и теперь уже больше никто, даже те, кто горит желанием, не может посетить храм, не может приносить богу жертвы и дары. Это больше всего огорчало добрейшего старца, ибо каждое жертвоприношение Геркулесу всегда заканчивалось пиром, а жертвы и дары доставались жрецам.

Как видно, священнослужители тех времен, так же как и в наше время и во все эпохи, являлись служителями лицемерия и суеверия.

О религиозном усердии людей забитых, грубых и обманутых они судили по количеству и качеству принесенных в храм даров — ведь эти дары тому или иному божеству питали ненасытное чрево жрецов культа.

— Вот уже двадцать дней, как никто не посещает храма Геркулеса Оливария, которого так почитали в этих обширных краях Лукании и Бруттия… — произнес, вздыхая, потитий.

— Скажу своему господину, что если он желает, чтобы его дом и владения остались неразграбленными, пусть приходит сюда сам или присылает дары великому Геркулесу Оливарию, — сказала с видом покорного и в то же время глубочайшего убеждения Эвтибида, коверкая латинскую речь.

— Да защитит тебя Геркулес, добрая девушка, — ответил потитий.

И, помолчав немного, он добавил:

— Да, это так… благочестия надо искать у женщин, чаще всего оно обитает в женском сердце. Я тебе только что сказал, что вот уже двадцать дней, как из наших краев никто не приходил сюда и не приносил жертв нашему богу… Это не совсем так. Два раза была и приносила жертвы девушка, кажется гречанка, из лагеря гладиаторов… такая набожная, преданная богу и очень красивая!

Глаза Эвтибиды сверкнули от радости; дрожь пробежала по всему ее телу, и кровь сразу бросилась в лицо. К счастью, темная краска, покрывавшая ее лицо, помешала жрецу заметить румянец, совершенно изменивший ее облик, и узнать, что это была другая, а совсем не та женщина, какой ей хотелось казаться.

— Ах, — произнесла она, стараясь овладеть собой и подавить свое волнение, — ты говоришь, что какая-то молодая женщина приходила сюда из вражеского лагеря?

— Да, да, она была в военной одежде, на перевязи висел меч, и оба раза ее сопровождала черная женщина, вот как ты… Бедняжка немая — по приказу ее госпожи у нее когда-то отрезали язык.

Эвтибида сделала жест, выражавший ужас, затем сказала с напускной простотой и добродушием:

— Из вражеского лагеря… Мой господин говорит, что они наши враги… Даже враги и те поклоняются великим богам… Завтра же я приду сюда до рассвета… я так боюсь гладиаторов!.. И если я не смогу уговорить моего господина присылать дары славному Геркулесу Оливарию, тогда я сама принесу ему свой скромный дар.

Потитий похвалил ее и, поощряя ее благочестие, обещал ей покровительство Геркулеса, а на прощание указал тропинку, которая шла от храма к лощинке между двумя холмами: по ней было легче спускаться и подниматься незамеченной.

Трудно описать, с какой радостью возвращалась в лагерь коварная гречанка. Сердце ее готово было выпрыгнуть из груди. Она нашла такого союзника, о каком не могла даже мечтать: продажность и жадность жреца бросались в глаза, подкупить его не составляло труда, и, может быть, при его посредстве удастся найти какой-нибудь скрытый, потайной доступ к стенам! Во всяком случае — вот отчего трепетало ее сердце, — если ей не удастся пронзить грудь Спартака, то все равно, убив его сестру, она нанесет ему смертельный удар. Жрец и храм помогут ей в этом.

Вернувшись в лагерь, Эвтибида вошла в свою палатку и не выходила оттуда весь день. Ночью она отправилась к палатке претора; ее тотчас же пропустили к Крассу; она сообщила ему о своем открытии и о том, что в будущем надеется достичь большего. Гречанка сказала, что ей нужны деньги, и вождь римлян предоставил в ее распоряжение казну квестора. Но Эвтибида ответила, что ей нужны всего лишь пять талантов. Скрофа выдал ей эту сумму.

В час пополуночи Эвтибида снова вышла из лагеря; она вела ягненка, двух молочных поросят и несла четырех белоснежных голубей. Она поднялась по тропинке, указанной ей потитием, до храма Геркулеса и пришла туда за два часа до рассвета. Больше часа ждала она, пока потитий открыл ей двери храма. Вместе с двумя служителями он принял дары бедной рабыни и весьма одобрил их.

Разговаривая с потитием, которого звали Ай Стендий, Эвтибида сказала ему, что завтра ее господин собирается посетить храм с богатыми жертвоприношениями богу, если только не побоится выйти из-под развалин храма, где он спрятался. Если же он не пойдет сам, то она уговорит его это лестное поручение доверить ей.

На следующий день она действительно привела с собой рабочего вола, нагруженного вином и зерном; все это от имени своего господина она приносила в жертву богу.

В течение пяти или шести дней Эвтибида посещала храм Геркулеса. Она искусно разузнавала характер Айя Стендия и подготовляла его к кое-каким щекотливым предложениям, которые намеревалась ему сделать. Гречанка открыла жрецу, что она не та, какой ему вначале представлялась. Эвтибида предлагала ему быть с римлянами и за римлян; Красс готов широко вознаградить его и других жрецов, если они укажут место в стене, через которое можно было бы неожиданно ворваться в город.

Жрец был уже подготовлен к такого рода беседе, все же он счел нужным притворно удивиться и сказал:

— Значит, ты… И все же ты была так похожа… Значит, ты не рабыня-эфиопка?.. Гречанка ты… предана римлянам?.. Как же ловко ты притворялась!..

— Мое притворство было военной уловкой.

— Я не виню тебя. Великие боги справедливо покровительствуют римлянам… Они славятся своим благочестием. Жрецы Геркулеса на стороне римлян, которые всегда чтили нашего бога и воздвигли в его честь шесть великолепных храмов в своих городах.

— Будешь ли ты способствовать планам Красса? — спросила гречанка, глаза которой сияли от радости.

— Буду стараться, насколько смогу… что смогу… — ответил потитий.

Вскоре они пришли к соглашению. Жрец обещал, невзирая на опасность, подойти под каким-либо благовидным предлогом к городу, заручившись поддержкой Мирцы, когда она опять придет в храм; они отправятся туда вместе. Он добавил, что ему известна только одна тропинка, ведущая через крутые, обрывистые склоны к месту, где стены почти развалились, и если гладиаторы укрепили их не особенно прочно, то в этом месте легко можно было бы пробраться в город. В заключение он предложил Эвтибиде каждую ночь приходить к нему за сведениями, связанными с их военной хитростью — так благочестивый жрец называл замышленный Эвтибидой заговор. С часу на час могла прийти в храм сестра Спартака, и, стало быть, уже при следующем свидании с гречанкой он, возможно, сообщит ей результаты своей разведки.

Придя таким образом к соглашению, Эвтибида пообещала жрецу десять талантов в счет награды, которую он по завершении дела получит от Красса. На следующую ночь, с немалым трудом смыв с лица темную краску и восстановив свой естественный облик, Эвтибида надела военные доспехи, явилась в храм Геркулеса и передала десять талантов жрецу, который, однако, еще ничего не мог сообщить ей.

Эвтибида пришла на следующую ночь, но Айя Стендия не было в храме. От двух других потитиев она узнала, что Мирца приходила днем и принесла жертву Геркулесу; после этого Ай Стендий пошел вместе с ней в город.

Сердце Эвтибиды сильно билось, ее одолевали сомнения: она то надеялась на успех, то боялась неудачи. В ожидании потития она провела весь день в храме. Потитий возвратился под вечер и рассказал, что то место, где стена развалилась, заново укреплено Спартаком; предусмотрительный полководец уже давно обследовал все стены и укрепил слабые места.

Эвтибида была сильно огорчена сообщением жреца, ругала и проклинала предусмотрительность и прозорливость Спартака.

Долго сидела она, погруженная в свои мысли, и наконец спросила у жреца:

— А Мирца, сестра гладиатора, когда собирается снова прийти в этот храм?

— Не знаю, — нерешительно ответил жрец, — может быть… она придет… послезавтра… На этот день приходятся Антимахии, празднество в честь Геркулеса, в память его бегства в женском платье с острова Коо. В этот день полагается приносить в дар нашему богу женскую одежду. Мирца сказала, что она намерена прийти послезавтра и принести жертву, чтобы испросить у бога покровительства оружию восставших рабов и в особенности брату своему…

— Ох, Юпитер, ты справедлив!.. И ты, Геркулес, справедлив!.. Все вы, о великие боги Олимпа, справедливы! — воскликнула гречанка, подымая к небу глаза, горевшие звериной радостью; она с улыбкой эринии и с несказанной тревогой, отражавшейся на лице ее, выслушала слово за словом все, что говорил потитий, и произнесла — Я отомщу еще ужаснее, чем я мстила ему до сих пор: наконец-то это будет настоящая кровавая месть!

— О какой мести говоришь ты? — с удивлением спросил жрец. — Ты ведь знаешь, что боги неохотно допускают и поощряют месть!

— Но если она возникла от незаслуженно полученной обиды, если желание мести вызвано оскорблением без причин… о, тогда не только боги ада, но и боги небес одобряют месть и покровительствуют ей, — сказала Эвтибида, снимая с плеча толстую золотую цепь, на которой висел ее маленький меч с рукояткой, украшенной драгоценными камнями, и отдавая его Айю Стендию. — Разве это не так, о Стендий? — добавила она, в то время как жрец алчными глазами рассматривал полученный дар и прикидывал в уме его стоимость. — Разве не верно, что справедливая месть мила даже богам, обитающим в небесах?

— Конечно… несомненно… когда она справедлива и обида неоправданна, — ответил жрец, — тогда и боги Олимпа… Да и, кроме того, разве месть не зовется радостью богов?

— В самом деле? — добавила Эвтибида, снимая с головы свой серебряный шлем, украшенный золотой змейкой, у которой вместо глаз были вставлены ценнейшие рубины; подавая шлем потитию, она повторила: — В самом деле?

И когда глаза жадного жреца заблестели при виде драгоценностей, она продолжала:

— Досточтимому Геркулесу я приношу в дар эти скромные вещи; завтра я принесу еще десять талантов… почитаемому мною Геркулесу, — она подчеркнула три последних слова, — для того чтобы ты, его жрец, помог мне в моей мести.

— Во имя Кастора и Поллукса! — воскликнул жрец. — Если она справедлива, я должен тебе помочь… Клянусь жезлом Прозерпины, разве может жрец великих богов не покровительствовать тому, чему покровительствуют сами боги!

— Завтра в ночь ты должен будешь спрятать здесь двух храбрых и верных воинов.

— Здесь? В храме? Осквернить священное жилище божественного Геркулеса? Подвергнуться риску быть принятым гладиаторами за сообщника римлян? Ведь, если они найдут здесь двух твоих воинов, они, без сомнения, повесят меня! — произнес, отступая на два шага, жрец.

— А как же ты поможешь мне в моей мести? — спросила Эвтибида. — Ведь ты мне обещал это минуту назад!

— Да, но я не могу разрешить, чтобы они… чтобы Мирцу убили… когда она придет в храм моего бога… Для жреца это недопустимо! Если бы… ну, хотя бы речь шла о том, чтобы она попала в плен… и передать ее тебе…

Зеленые, с фосфорическим блеском глаза Эвтибиды метали молнии, странная улыбка искривила ее губы.

— Да, да! — вскричала она. — Пленница!.. В мои руки… потому что я… я хочу убить ее сама, если Спартак не попадет в мои руки, чтобы спасти ее.

— Что ты с ней сделаешь, я не должен… не желаю знать… я хочу только одного — быть непричастным к этому кровавому делу, не принимать участия в убийстве, — лицемерно произнес потитий.

— Правильно, — ответила Эвтибида, — правильно. Итак, завтра в ночь здесь, в храме, — добавила она, снимая со среднего пальца левой руки золотое кольцо, в котором блестел крупный топаз, и протягивая его жрецу.

— Не здесь, не в храме, — ответил потитий, поспешно принимая кольцо. — Я укажу твоим верным воинам место, где они будут находиться… неподалеку отсюда… в роще падубов… что прилегает к дороге… Роща эта как будто нарочно создана для такого случая…

— А она не может убежать оттуда?

— Но я ведь говорю тебе, что роща как будто нарочно насажена, чтобы дрозды попадались в ловушку.

— Ладно, пусть будет по-твоему… и пусть твоя щепетильность честного жреца получит удовлетворение, — сказала Эвтибида с тонкой иронией.

Через минуту она добавила:

— Кстати, не грозит ли опасность…

— Какая? — спросил Ай Стендий.

— А вдруг в течение дня щепетильность твоя проснется, встревожит твою душу, взволнует совесть и, подстрекаемая страхом перед гладиаторами и ужасной возможностью быть повешенным, толкнет тебя… ну, например, уйти отсюда, захватив оружие и скарб, в Темесу?

В то время когда гречанка произносила эти слова, она пристально смотрела в глаза жреца, как бы испытывая, каковы его намерения и помыслы.

— Что ты говоришь? — сказал Ай Стендий, упорно защищаясь от ее предположений; в его голосе звучала напускная обида — будто он оскорблен в своем достоинстве. — А что еще тебе пришло на ум?

— Блестящая мысль, достойный, благочестивый жрец.

— А именно?

— Ничего не сообщая твоим двум коллегам, ты вместе со мной спрячешь в верном месте те скромные дары, которые я принесла в жертву богу; затем ты пойдешь со мной за вал, и там мы попируем вместе с тобой… У нас будет роскошная трапеза… потому что я хочу в твоем лице почтить не только уважаемого жреца Геркулеса Оливария, но также честного и хорошего гражданина!

— Во имя богов! — воскликнул жрец с притворной обидой. — Ты, значит, не доверяешь мне?

— Не тебе я не доверяю, а меня тревожит твоя непорочная совесть.

— Но… я не знаю, должен ли я…

— …идти со мной? Но ведь ты должен помочь мне донести сюда пятнадцать талантов, о которых мы с тобой договорились… Или ты только что сказал — десять?

— Пятнадцать! Я сказал — пятнадцать! — поспешно поправил потитий.

— Во всяком случае, если даже ты и сказал десять, то ошибся… потому что богу я за мою месть приношу пятнадцать талантов. Пойдем же со мной, прямодушный Ай Стендий, ты будешь доволен сегодняшним днем.

Жрец принужден был спрятать в укромном месте шлем, меч и кольцо Эвтибиды и пойти вместе с ней за римский вал.

Марк Красс теперь полностью доверял гречанке; он разрешал ей свободно входить и выходить из лагеря одной или же в сопровождении кого-либо по ее выбору.

Эвтибида устроила для потития роскошный пир. В восьми или девяти чашах отличного цекубского он утопил свою печаль, вызванную недоверием гречанки.

Она же тем временем позвала к себе своего верного Зенократа и, быстро сказав ему что-то шепотом, отпустила его.

Глубокой ночью, в предрассветный час, Эвтибида надела стальной шлем, перебросила через правое плечо перевязь, на которой висел небольшой острый меч, и вышла из лагеря вместе с жрецом, который не слишком твердо стоял на ногах из-за выпитого цекубского.

На расстоянии нескольких шагов за Эвтибидой и Айем Стендием следовали два каппадокийца огромного роста, вооруженные с ног до головы. Это были рабы Марка Лициния Красса.

Пока они идут к храму Геркулеса Оливария, заглянем на минуту в Темесу. Там у Спартака уже три дня стояла наготове флотилия, и он ожидал лишь темной ночи, чтобы перевезти пятнадцать тысяч гладиаторов, которых он мог разместить на тысяче судов, собранных всеми способами.

Едва только зашло бледное солнце, которое в течение целого дня скрывалось за серыми и черными тучами, сгустившимися в небе, Спартак, предвидя, что наступает желанная темная ночь, приказал трем легионам сняться с лагеря, расположенного на берегу, и грузиться на суда, стоявшие в порту.

Гранику он приказал тоже погрузиться с ними вместе и с наступлением темноты велел распустить паруса на судах, где они имелись, а остальным спустить в воду весла и отправляться в путь.

Флотилия гладиаторов, соблюдая тишину, отплыла из Темесы в открытое море.

Но тот самый сирокко, который сгустил тучи над Темесой, продолжал упорно дуть от берегов Африки и, несмотря на все усилия мореплавателей, относил их к берегу Бруттия и не давал возможности повернуть к берегам Сицилии.

Без устали работая веслами, гладиаторы отплыли на много миль, но на рассвете море стало бурным, свирепствовал ветер, и большая опасность стала угрожать хрупкой флотилии. По совету моряков и рыбаков из Темесы, которые вели многие из судов, а также знакомых с морем гладиаторов, Граник подошел к берегу. Пятнадцать тысяч восставших сошли на пустынный берег близ Никотеры. Отсюда решено было отправиться в близлежащие горы. Граник послал к Спартаку легкое судно с восемью или десятью солдатами во главе с центурионом, чтобы уведомить о случившемся.

Тем временем два каппадокийца вместе с Эвтибидой и жрецом прибыли в храм Геркулеса Оливария. До полуночи они оставались в роще падубов, находившейся близ дороги, которая вела от города к храму. На расстоянии полутора выстрелов из лука, повыше рощи, стоял небольшой дом, где был расположен аванпост гладиаторов. Несмотря на принятые часовыми меры предосторожности, оба каппадокийца время от времени слышали доносимый ветром приглушенный звук голосов и шаги.

— Послушай, Эрцидан, — сказал шепотом на своем родном языке один из рабов другому, — надо постараться взять эту молодую амазонку живьем.

— Мы так и сделаем, Аскубар, — ответил Эрцидан, — ежели удастся.

— Я и говорю… если сможем.

— Потому что, сказать по правде, если она окажет сопротивление мечом или кинжалом, я справлюсь с ней двумя ударами; тем более что, если мы отсюда слышим разговор гладиаторов, то они, конечно, сразу услышат крик, который подымет эта плакса.

— Конечно, услышат и явятся сюда в одну секунду. Тогда мы погибли, до аванпоста гладиаторов расстояние всего лишь два выстрела из лука, а до нашего лагеря в тысячу раз дальше.

— Клянусь Юпитером, ты прав! Это дело начинает меня тревожить.

— А я об этом думаю уже больше часа.

Оба каппадокийца умолкли, погрузившись в раздумье.

Вдруг среди шелеста листьев, вызванного ветром, ясно послышался шум шагов; неподалеку от рабов кто-то шел среди кустарника по роще, в которой они спрятались.

— Кто идет? — приглушенным голосом спросил Аскубар, обнажая меч.

— Молчите, — произнес женский голос, — это я, Эвтибида… Не обращайте внимания на то, что делается за вашей спиной, наблюдайте за дорогой.

Все это она произнесла вполголоса, приблизившись к каппадокийцам. Затем гречанка углубилась в заросли кустарника, вошла в рощу падубов, и вскоре оба раба уже не слышали ничего, кроме шума ветра.

Аскубар и Эрцидан молчали долгое время, наконец первый сказал очень тихо второму:

— Эрцидан!

— Что?

— Знаешь, о чем я думаю?

— Что дело это труднее, чем оно сразу показалось?

— Я тоже так считаю, но в эту минуту я думал, каким бы способом нам выбраться с честью из беды.

— Ты правильно рассудил! Ты уже придумал, как это сделать?

— Как будто придумал…

— Ну, говори.

— Когда маленькая амазонка подойдет поближе, на расстояние двенадцати — пятнадцати шагов, мы пустим в нее две стрелы: одну в сердце, другую в шею… Уверяю тебя, кричать она не будет. Что ты об этом скажешь?

— Молодец, Аскубар!.. Недурно…

— А той, другой, скажем, что она пыталась сопротивляться.

— Хорошо придумано!

— Так и сделаем?

— Сделаем.

— Вполне ли ты уверен, Эрцидан, что на расстоянии двенадцати шагов попадешь ей прямо в сердце?

— Вполне. А ты уверен, что всадишь ей стрелу в шею?

— Увидишь.

Оба каппадокийца, насторожив слух и приготовив оружие, стояли безмолвные и неподвижные.

Между тем взволнованная Эвтибида бродила по окрестностям, словно стремясь ускорить приближение рассвета в надежде, что Мирца выйдет из города и направится к храму. Время казалось ей вечностью. Пять или шесть раз она выходила из рощи падубов, доходила почти до аванпоста гладиаторов и снова возвращалась обратно. Она заметила, что сирокко, дувший всю ночь, с некоторого времени стал утихать и наконец совсем прекратился. Всматриваясь в даль, где виднелись вершины далеких Апеннин, гречанка увидела, что сгустившиеся там тучи начали окрашиваться слабым бледно-оранжевым цветом. Она испустила вздох облегчения: то были первые предвестники зари.

Эвтибида снова взглянула на дорогу, ведущую к домику, и, соблюдая осторожность, пошла в сторону аванпоста. Но не сделала она и двухсот шагов, как приглушенный, но грозный голос заставил ее остановиться:

— Кто идет?

Это был патруль гладиаторов, который, как это принято в войсках, выходил на заре, чтобы осмотреть окрестности. Эвтибида, ничего не отвечая, повернулась спиной к патрулю и попыталась бесшумно и быстро ускользнуть в рощу. Патруль, не получив ответа, двинулся туда, где скрылась Эвтибида. Вскоре беглянка и преследующие приблизились к роще, на границе которой с натянутыми луками стояли притаившись каппадокийцы.

— Ты слышишь шум шагов? — спросил Аскубар Эрцидана.

— Слышу.

— Будь наготове.

— Сейчас же пущу стрелу.

Начавшийся рассвет уже рассеивал густой мрак ночи, но рабы, не вполне ясно распознав, кто это был, заметили только маленького воина, быстро приближавшегося к ним.

— Это она, — сказал едва слышно Аскубар товарищу.

— Да… на ней панцирь… шлем… фигура маленькая, это непременно женщина.

— Это она… она.

И оба каппадокийца, прицелившись, одновременно спустили тетиву лука; обе стрелы, свистя, вылетели и впились — одна в белую шею, а другая, пробив серебряный панцирь, в грудь Эвтибиды.

Долгий, пронзительный, душераздирающий крик раздался вслед за этим. Аскубар и Эрцидан тут же услыхали шум многочисленных, быстро приближающихся шагов и громоподобный голос:

— К оружию!..

Оба каппадокийца бросились бежать по направлению к римскому лагерю, а декану и четырем гладиаторам преградило путь тело Эвтибиды, которая рухнула на дорогу и теперь лежала, распростершись в луже крови, лившейся из ее ран, особенно из раны на шее, потому что стрела Аскубара попала в сонную артерию и разорвала ее.

Гречанка громко стонала и хрипела, но не могла произнести ни слова.

Гладиаторы наклонились над телом упавшей, и, поднимая ее с земли, все пятеро одновременно спрашивали ее, кто она и каким образом ее ранили.

Между тем уже совсем рассвело, и гладиаторы, положив Эвтибиду на краю дороги, прислонили ее спиной к стволу дуба. Они сняли с нее шлем и, увидав, что по плечам умирающей рассыпались густые рыжие волосы, воскликнули в один голос:

— Женщина!

Они наклонились над ней и, поглядев в лицо, покрывшееся смертельной бледностью, сразу узнали ее и воскликнули в один голос:

— Эвтибида!..

В эту минуту подоспел манипул гладиаторов. Все столпились вокруг раненой.

— Раз она ранена, значит, кто-то стрелял в нее, — сказал центурион, командовавший манипулом. — Пусть пятьдесят человек отправляются на поиски убийц, они не могли далеко уйти.

Пятьдесят гладиаторов побежали в сторону храма Геркулеса Оливария.

Остальные окружили умирающую. Панцирь ее был весь в крови; кровь лилась ручьем. Гладиаторы с мрачными лицами молча следили за агонией этой женщины, принесшей им столько несчастья и горя. Лицо гречанки посинело, она все время металась, опуская голову то на одно, то на другое плечо и издавая безумные стоны; она подымала руки, как бы желая донести их до шеи, но они тут же бессильно падали; ее рот конвульсивно открывался, как будто она силилась что-то сказать.

— Эвтибида! Проклятая изменница! — воскликнул мрачно и строго центурион после нескольких минут молчания. — Что ты делала здесь в такой ранний час? Кто ранил тебя? Ничего понять не могу, но по случившемуся я догадываюсь о каком-то новом страшном замысле… жертвой которого ты по какому-то случаю стала сама.

Из посиневших губ Эвтибиды вырвался еще более ужасный стон; она руками указала гладиаторам, чтобы они отошли в сторону.

— Нет! — вскричал центурион, проклиная ее. — Ты изменой своей погубила сорок тысяч наших братьев… Мы должны припомнить тебе все твои злодеяния, должны сделать твою агонию еще более ужасной — этим мы умилостивим их неотомщенные тени.

Эвтибида склонила голову на грудь, и, если бы не слышалось ее прерывистое дыхание, можно было бы подумать, что она умерла.

В эту минуту появились, тяжело дыша, все пятьдесят гладиаторов, преследовавшие каппадокийцев. Они привели с собой Эрцидана; он был ранен стрелой в бедро, упал и был взят в плен. Аскубару удалось убежать.

Каппадокиец рассказал все, что знал, и тогда гладиаторы поняли, как все произошло.

— Что случилось? — раздался женский голос.

Это была Мирца, как обычно в своем военном одеянии. В сопровождении Цетуль она шла в храм Геркулеса.

— Стрелы, которые проклятая Эвтибида предназначала тебе, благодаря счастливому вмешательству какого-то бога, может быть Геркулеса, поразили ее самое, — ответил центурион, давая Мирце дорогу, чтобы она могла войти в круг гладиаторов.

Услышав голос Мирцы, Эвтибида подняла голову и вперила свой угасающий, полный ненависти и отчаяния взор в глаза девушки. Губы ее судорожно искривились; казалось, она хотела произнести что-то. Растопырив пальцы, гречанка протянула руки к сестре Спартака, как бы желая схватить ее… Последним усилием она рванулась вперед, затем, испустив предсмертный стон, сомкнула веки; голова ее упала на ствол дерева. Недвижимая и бездыханная, Эвтибида свалилась на землю…

— На этот раз в сеть попался сам птицелов! — воскликнул центурион и предложил Мирце и остальным товарищам следовать за ним.

Все в молчании удалились, оставив на дороге труп презренной предательницы.