В тот момент, когда Эвтибида, поплатившись за свои преступления, умирала на глазах у Мирцы возле дороги, ведущей от Темесы к храму Геркулеса Оливария, в порт прибыло судно, с которым Граник послал Спартаку вести о себе.

Узнав о высадке Граника на берегах Бруттия, фракиец долго обдумывал, как ему поступить. Наконец, обратившись к Арториксу, он сказал:

— Ну что ж, поскольку Граник с пятнадцатью тысячами воинов находится у Никотеры, перевезем туда морем все остальное наше войско и будем воевать с еще большей энергией.

Он отослал судно в то место, где находилась флотилия, с приказом возвратиться на следующую ночь в Темесу.

За неделю Спартак перевез ночами все свое войско в Никотеру. Каждую ночь, за исключением последней, когда он погрузился сам вместе с кавалерией, четыре легиона по его приказу делали вылазки, чтобы отвлечь внимание римлян и внушить им мысль, что гладиаторы никуда не собираются уходить.

Как только флотилия, с которой отбыли Спартак, Мамилий и кавалерия, удалилась на несколько миль от берега, жители Темесы уведомили Красса о случившемся.

Красс, вне себя от ярости, проклинал жителей Темесы за то, что они из малодушия не послали к нему гонца предупредить о бегстве неприятеля. Теперь, когда Спартак вырвался из тисков, пламя войны разгорится с новой силой, меж тем как Красс считал ее уже законченной, в чем и уверил Рим.

Наложив на жителей Темесы большой штраф за их трусость, Красс на следующий день приказал своему войску сняться с лагеря и повел его по направлению к Никотере.

Но Спартак, прибыв в Никотеру, на рассвете в тот же день отправился в путь со всеми своими легионами, нигде не останавливаясь в течение двадцатичасового перехода, пока не дошел до Сциллы. Близ нее он расположился лагерем.

На следующий день фракиец отправился в Регий. По пути он призывал к оружию рабов и, заняв сильные позиции, приказал гладиаторам три дня и три ночи рыть канавы и ставить частокол, чтобы к моменту появления Красса был готов неприступный лагерь гладиаторов.

Тогда Красс решил либо принудить Спартака принять бой, либо взять его измором, а для последней цели задумал возвести колоссальное сооружение, достойное римлян. Если бы о нем не свидетельствовали единогласно Плутарх, Аппиан и Флор, вряд ли можно было поверить, что подобное сооружение действительно существовало.

«Туда явился Красс, и сама природа подсказала ему, что надо делать, — говорит Плутарх. — Он решил воздвигнуть стену поперек перешейка, избавив тем самым своих солдат от вредного безделья, а неприятеля лишив продовольствия. Велика и трудна была эта работа, но Красс довел ее до конца и, сверх ожидания, в короткий срок. Он вырыл через весь перешеек ров от одного моря до другого, длиной в триста стадий, шириной и глубиной в пятнадцать шагов, а вдоль всего рва воздвиг стену поразительной высоты и прочности».

В то время как сто тысяч римлян Красса с невиданным рвением работали над титаническим сооружением, Спартак обучал военному делу еще два легиона, составленных из одиннадцати тысяч рабов, примкнувших к нему в Брутии; вместе с тем он обдумывал, как бы ему выбраться из этого места, насмеявшись над усилиями и предусмотрительностью Красса.

— Скажи мне, Спартак, — спросил фракийца на двадцатый день работ римлян его любимец Арторикс, — скажи, Спартак, разве ты не видишь, что римляне поймали нас в ловушку?

— Ты так думаешь?

— Я вижу стену, которую они сооружают, она уже готова, и, мне кажется, у меня есть основание так думать.

— И на Везувии бедный Клодий Глабр тоже думал, что он поймал меня в ловушку.

— Но через десять дней у нас кончится продовольствие.

— У кого?

— У нас.

— Где?

— Здесь.

— А кто же тебе сказал, что через десять дней мы еще будем здесь?

Арторикс, опустив голову, замолк, стыдясь, что решился давать советы такому дальновидному полководцу. Спартак с нежностью глядел на юношу, растроганный краской стыда на его лице. Ласково похлопав его по плечу, фракиец сказал:

— Ты хорошо сделал, Арторикс, напомнив мне о наших запасах продовольствия, но ты за нас не бойся; я уже решил, что нам следует предпринять, чтобы Красс остался в дураках со своей страшной стеной.

— Однако этот Красс, надо признаться, опытный полководец.

— Самый опытный из всех, кто сражался против нас за эти три года, — ответил Спартак и после минутного молчания добавил — Но все же он нас еще не победил.

— И пока ты жив, он не победит нас.

— Арторикс, но ведь я только человек!

— Нет, нет, ты наш идеал, наше знамя, наша мощь! В тебе воплощена и живет главная наша идея — возрождение угнетенных, благополучие обездоленных, освобождение рабов. Ты так славен и велик, что от твоего существа исходит свет, побеждающий самых непокорных наших товарищей, он отражается в них, воодушевляет новыми силами, вселяет веру в тебя; они уповают на тебя, ибо признают тебя, дивятся тебе и почитают как мудрого и доблестного полководца. Пока ты жив, они всегда будут делать то, что ты прикажешь, и, так же как они пришли за тобой сюда, они будут преодолевать многое, что кажется совершенно невозможным. Пока ты жив, они будут делать переходы в тридцать миль в день, будут переносить невзгоды, голод, будут драться как львы; но, если, по несчастью, ты погибнешь, вместе с тобой погибнет и наше знамя, и через двадцать дней наступит конец войны, мы будем уничтожены… О, пусть боги сохранят тебя на долгие годы, с тобой мы одержим полную победу!

— Ты веришь в нашу победу? — спросил Спартак, покачав головой; на губах его была грустная улыбка.

— А почему бы нам не победить?

— Потому что из десяти миллионов рабов, стонущих в цепях по всей Италии, не наберется и ста тысяч, взявших оружие в руки и пришедших к нам; потому что наши идеи не проникли ко всем угнетенным и не согрели их сердца; потому что римский деспотизм еще не вывел окончательно из терпения народы, находящиеся под его игом; потому что Рим слишком еще силен, а мы еще слишком слабы… вот почему мы не можем победить и не победим. Если и есть надежда на победу, то лишь за пределами Италии; здесь же нам суждено погибнуть, здесь мы умрем.

Некоторое время он молчал, потом произнес с глубоким вздохом:

— Пусть же кровь, пролитая нами за святое дело, не будет пролита бесплодно, пусть наши деяния послужат благородным примером для наших потомков.

В эту минуту центурион сообщил Спартаку, что три тысячи пращников, далматов и иллирийцев из римского лагеря подошли к преторским воротам и настойчиво просят принять их в ряды собратьев.

Спартак задумался и не сразу ответил на просьбу трех тысяч дезертиров: может быть, он сомневался в них, а может быть, не хотел подать дурной пример своим солдатам, оказывая перебежчикам внимание, словно они были мужественные воины. Он подошел к воротам лагеря и сказал беглецам, что недостойно солдата покидать свои знамена. Способствовать побегу и принимать в свои ряды дезертиров из вражеского лагеря не только зазорно для полководца, пользующегося уважением, но и может быть пагубным как печальный пример для солдат, раз в ряды угнетенных принимают тех, кто изменил своему знамени и войску. И он отказал им.

Через неделю после этих событий, под вечер, деканы и центурионы обошли все палатки гладиаторов, передавая приказ Спартака: не ожидая сигнала, сняться с лагеря в полной тишине. А конники, по приказу верховного вождя, отправились в ближние леса, захватив с собой топоры, чтобы рубить деревья; ночью они привезли на своих лошадях в лагерь много бревен.

В час первого факела Спартак приказал зажечь в лагере огни и, воспользовавшись ненастной погодой, — уже два дня в проливе и в окрестностях непрерывно шел дождь со снегом, — в полном мраке, под пронзительный вой ветра, соблюдая глубокую тишину, двинулся к тому месту, где Красс велел копать ров; на краю этого рва еще не было сооружено стены. Спартак приказал забросать ров стволами деревьев, привезенными его конниками, а на эти бревна шесть тысяч легионеров наложили столько же заранее заготовленных мешков с землей. Таким образом ров был заполнен на большом протяжении, и по нему бесшумно прошли легионы гладиаторов; им было приказано, не обращая внимания ни на снег, ни на ветер, ни на бурю, идти без остановки прямо до Кавлона.

Спартак с конницей укрылся в лесу близ вражеского лагеря и в полдень следующего дня врезался со своими всадниками в ряды римских легионов, вышедших за продовольствием в окрестности, и за каких-нибудь полчаса уничтожил свыше четырех тысяч римских солдат.

Римляне были поражены, увидев, что те, кого они еще только вчера вечером, казалось бы, заперли между морем и стеной, угрожают им с тыла. А когда они взялись за оружие, чтобы прийти на помощь своим разбитым легионам, фракиец со всеми конниками умчался от них, направляясь в Кавлон.

— Ах, клянусь богами ада! — вскричал Марк Красс, ударив себя кулаком по голове. — Да что же это такое?.. Вот-вот, кажется, он попал в железное кольцо, а глядь — ускользает из моих рук! Я разбил, уничтожил его войско, а он собирает новое и нападает на меня с еще большей силой. Я объявляю, что война заканчивается, а она вспыхивает еще сильнее прежнего!.. Великие боги! Да это злой дух, не иначе! Вампир, жаждущий крови! Ненасытный волк-оборотень, пожирающий живые существа!

— Нет, он просто-напросто великий полководец, — ответил молодой Катон, назначенный контуберналом Красса за дисциплинированность, выносливость и стойкость, а также за отвагу, проявленную им в этой войне.

Вне себя от гнева Марк Красс, косо взглянув на смелого юношу, казалось, хотел резко ответить ему, но, мало-помалу успокоившись, сказал своим обычным тоном, хотя голос его еще дрожал от гнева:

— Думаю, что ты прав, храбрый юноша.

— Если ты зовешь храбростью привычку говорить правду, то ни Персей, ни Ясон, ни Диомед и никто другой на свете не были храбрее меня, — гордо ответил Катон.

Красс умолк, умолкли Скрофа, Квинт, Муммий и другие военачальники. Все были задумчивы и печальны и как будто погружены в какие-то грустные размышления. Первым прервал молчание Красс и заговорил, словно выражая вслух свои мысли:

— Мы можем преследовать его, но настигнуть не сможем; он летит стремительно, словно борзая или олень, а не человек!.. А вдруг он со своими восемьюдесятью тысячами бросится на Рим? О великие боги!.. Какая неожиданность!.. Как велика опасность!.. Как ее избегнуть? Что делать?

Все молчали и только спустя некоторое время в ответ на вопросы полководца выразили те же сомнения, что и он.

Все предлагали Крассу написать сенату, что война стала еще более жестокой и грозной и, чтобы покончить с нею раз и навсегда, необходимо послать против гладиаторов, кроме войска, которым располагал Красс, еще и те легионы, которые недавно привел в Рим Гней Помпей, одержавший победу в Испании. Необходимо также направить против гладиаторов и те войска, которые сражались с Митридатом под начальством Луция Лициния Лукулла, ныне возвращавшегося в Италию; окружив Спартака с трех сторон армиями по сто тысяч человек в каждой, руководимыми самыми доблестными полководцами республики, можно будет в несколько дней закончить позорную войну с гладиаторами.

Хотя Крассу было неприятно посылать такое сообщение, он все же отправил в Рим гонцов и, снявшись с лагеря, со всем своим войском бросился по следам Спартака.

А фракиец тем временем намеревался пересечь горы и из Кавлона большими переходами пройти через Скилакий, направляясь к горам Никастра и Поликастра.

Но пять дней спустя, когда они дошли до этих мест, Гай Канниций, не изменивший своего упрямого характера смутьяна, с шумом покинул лагерь, увлекая за собою пять легионов; он кричал, что сначала надо разбить Красса, а затем идти на Рим. Не обращая внимания ни на угрозы, ни на просьбы Спартака, он, соединившись с Кастом, вышел из лагеря гладиаторов и расположился в восьми — десяти милях от него.

Спартак послал к мятежникам Граника и Арторикса, но Канниций и Каст ответили, что заняли весьма удобную позицию и здесь будут ждать Красса, чтобы дать ему бой.

Опечаленный неразумным поведением этих легионов, Спартак, по своему благородству, не решился бросить их на произвол судьбы: мятежников ждало неизбежное поражение. Фракиец задержался в лагере, надеясь на то, что бунтари образумятся, но из-за этого потерял много времени и преимущество, которое он получил, обогнав Красса.

Итак, гладиаторы стояли на месте, а Красс, также делая быстрые переходы, на четвертый день достиг высот Поликастра, где находились легионы Гая Канниция, и со всей силой обрушился на них. Тридцать тысяч солдат Каста и Гая Канниция сражались с большим мужеством, но, если бы не быстро подоспевшая помощь Спартака, они неминуемо были бы уничтожены.

Как только появился фракиец со своими легионами, тотчас же разгорелся ожесточенный бой. Ночь разъединила сражающихся: ни та, ни другая сторона не уступили ни пяди земли. Гладиаторы потеряли двенадцать тысяч убитыми, а римляне — десять тысяч.

В ту же ночь Спартак, у которого было меньше войска, чем у неприятеля, снялся с лагеря, уговорив отделившихся следовать за ним, и направился в Бизинияну, преследуемый Крассом, который, однако же, не отважился напасть на него.

Спартак укрепился на высокой, обрывистой горе, решив выждать там благоприятных обстоятельств; Канниция и Каста он убеждал в необходимости сохранить единство, говорил им, что в данную минуту разумнее всего избегать боя с Крассом, что на Красса надо будет напасть и разбить его в удобный момент, сначала утомив его переходами и обходами.

Каст и Канниций после разговоров со Спартаком как будто успокоились; они не были враждебно настроены против него, наоборот, уважали его и восхищались им, но оба не терпели узды дисциплины и безрассудно желали как можно скорее вступить в бой с врагом.

Три дня Спартак стоял лагерем близ Бизинияна, под прикрытием горы. На четвертую ночь, когда свирепствовал ураган, под шум дождя и раскаты грома, ослепляемые зигзагами молний, Спартак и его войско бесшумно спустились по крутым тропинкам и скрылись от Красса, направившись форсированным маршем в Кларомонт.

Красс догнал гладиаторов через восемь дней и занял позиции, дававшие ему возможность снова запереть Спартака на горе, где тот расположился лагерем; Каст и Канниций опять отделились от фракийца и отвели оба своих легиона в отдельный лагерь, в шести милях от того места, где укрепился Спартак.

Два дня Красс обозревал местность и позиции врага, а затем ночью отправил один легион занять холм, весь покрытый деревьями и кустарником, приказав солдатам спрятаться там и обрушиться на Каста и Канниция с тыла, когда Скрофа с тремя легионами нападет на них с фронта. Красс намерен был полностью уничтожить эти двенадцать тысяч гладиаторов в течение одного часа, до того как Спартак подоспеет к ним на помощь. После этой вылазки он собирался напасть на самого Спартака, у которого из-за потерь, понесенных в сражении под Поликастром, и после уничтожения двенадцати тысяч солдат в легионах Каста и Канниция должна была остаться армия всего в пятьдесят тысяч человек. Красс считал, что ему удастся полностью окружить эту армию, пустив в ход свои девяносто тысяч солдат.

Ливий Мамерк, командовавший легионом, отправленным Крассом в засаду, так умело провел своих солдат на указанные ему высоты, что Каст и Канниций ничего не заметили. Опасаясь, что доспехи легионеров будут сверкать на солнце и это выдаст врагу их присутствие, Мамерк приказал своим солдатам закрыть ветками шлемы и панцири.

В тревоге ждал Мамерк наступления ночи и зари следующего дня, назначенного для нападения на врага с тыла. Но неблагоприятная для римлян судьба пожелала, чтобы у подножия этого холма, в угоду религиозному рвению окрестных жителей, был сооружен небольшой храм Юпитеру Величайшему Лучшему. Хотя храм этот в последнее время был покинут, все же Мирца продолжала приносить здесь жертвы отцу богов. Мирца обожала брата и постоянно тревожилась о нем; она никогда не упускала случая принести умилостивительную жертву за Спартака.

В этот день, воспользовавшись удобным случаем, Мирца отправилась в сопровождении верной Цетуль в храм Юпитера, ведя за собою белого козленка, которого она хотела принести в жертву на покинутом алтаре Юпитера.

Подойдя к храму, Мирца увидела на хребте горы римских солдат. Одни сидели на корточках, другие лежали в траве; они таким образом были обнаружены этими двумя женщинами, приносившими дары богам за неприятеля. Не вскрикнув, не выдав своего испуга хотя бы малейшим движением, Мирца внутренне возрадовалась счастливому случаю, внушившему ей мысль совершить жертвоприношение, — в этом она видела явное покровительство богов. Она бесшумно двинулась в обратный путь и, быстро миновав долину, поспешила в лагерь Канниция и Каста, чтобы предупредить их о засаде; затем в сопровождении все той же эфиопки побежала предупредить Спартака.

За час до полудня Гай Канниций приказал двум легионам, которые были с ним, сняться с места, и они кинулись со всем пылом на войско Мамерка. Тот попытался отбить неожиданное нападение, но должен был тотчас же отправить к Крассу контубернала с просьбой о присылке подкреплений.

Римский полководец немедленно отправил два легиона, а Спартак послал в помощь своим два легиона. Бой длился много часов. На место боя помчались и прибыли почти одновременно Спартак и Марк Красс со всеми своими легионами; разгорелась битва куда более кровопролитная, чем все происходившие до тех пор.

Весь день войска бились с большим мужеством и необыкновенной яростью. Наступила ночь, и сумрак, окутавший бойцов, положил конец сражению.

Римляне потеряли свыше одиннадцати тысяч убитыми, гладиаторы — двенадцать тысяч триста, и среди них погибли мужественно сражавшиеся Канниций, Каст и Индутиомар, все трое — командиры легионов.

Спустя четыре часа после сражения Спартак, собрав войска, продолжал свой поход. Он шел по самым крутым, поросшим лесом тропинкам, направляясь к Петелинским горам.

Красс, оставшись победителем на поле сражения, приказал сжечь трупы римлян и, к величайшему удивлению своему и всего своего войска, увидел, что из числа двенадцати тысяч трехсот гладиаторов, павших в этом сражении, всего лишь двое получили раны в спину, все же остальные погибли, раненные в грудь.

После этого сражения, когда войско Спартака скрылось в горах, Красс пожалел, что написал сенату о подкреплении, прося помощи у Помпея и Лукулла, тогда как он в действительности истощил силы гладиаторов, а слава победы над ними может быть приписана двум другим полководцам. Поэтому он решил закончить войну с мятежниками до прихода в Италию Лукулла и раньше, чем Помпей, уже вернувшийся в Рим со своим войском, отправится в Луканию. Поручив командование шестьюдесятью тысячами солдат квестору Скрофе, Красс велел ему преследовать Спартака, не давая гладиаторам ни отдыха, ни срока; а сам с остальными двумя легионами (около двадцати тысяч человек) и со всей поклажей и обозом, делая переходы днем и ночью, направился в Турин, а оттуда — в Потентию, рассылая по округе трибунов для набора солдат, чтобы сформировать новые легионы; он обещал высокое награждение всем, кто поступит в его армию.

Тем временем Спартак, сделав обход, из Кларомонта направился в Никастр, оттуда в Танагр, а из Танагра обратно в Кларомонт, для того чтобы измотать войско Красса, которое, как он предполагал, идет за ним следом. Он не знал, что в тылу у него только Скрофа. Спартак хотел застигнуть Красса в таком месте, где ему не давало бы преимущества численное превосходство его сил, только тогда фракиец думал вступить с ним в бой.

Скрофа донимал отступавшего Спартака, часто завязывал стычки с его арьергардом, имея частичное преимущество. Не раз к Скрофе в плен попадали целые манипулы гладиаторов, которых он беспощадно вешал на деревьях у дороги.

Из Кларомонта, идя по склонам холмов, Спартак направился в Гераклею.

Дойдя до берега реки Казуент, он понял, что переправиться через нее невозможно: сильные дожди повысили уровень воды, затруднив переход через реку. Гладиаторов догнала римская кавалерия и атаковала колонну отступавших с тыла.

Спартак загорелся лютым гневом. Он велел своим легионам выстроиться и, обратившись к ним с речью, сказал, что это сражение надо выиграть во что бы то ни стало, иначе все погибнут, — в тылу у них река. И гладиаторы с необычайной силой пошли в атаку. Они обрушились на римлян с такой яростью, что за два часа разбили их, обратили в бегство и, преследуя, уничтожили несметное количество римлян.

Квинт тщетно старался удержать бегущих. Напрасны были также усилия Скрофы. Он был ранен в бедро и в лицо; с большим трудом отряду кавалерии удалось спасти его от неистовства врагов.

Римлян постигло тяжкое поражение: в бою при Казуенте было убито свыше десяти тысяч, а гладиаторы потеряли только восемь тысяч. Римских солдат охватила паника, и, спешно перейдя вброд реку Акрис, в волнах которой многие погибли, они не переставали бежать до тех пор, пока не укрылись за стенами Турий.

Легко представить себе, как эта победа подняла дух гладиаторов. Отвага их обратилась в дерзновение; они послали к своему вождю деканов и центурионов, заклиная его снова вести их на врага, и давали обет уничтожить всех римлян. Но фракиец не счел возможным наступать на Красса, который даже после такого поражения был все же сильнее его; к тому же Спартак получил известия, что римский полководец набирает новые легионы.

Услыхав о поражении, которое потерпел Скрофа, Красc отправился из Потентии в Турии со своими тридцатью восемью тысячами солдат — такова была численность его войска вместе с новыми, спешно собранными легионами. Прибыв в Турии, он сделал строгое внушение войскам Скрофы и поклялся снова применить децимацию, если только они опять обратятся в бегство. Красс оставался в Туриях несколько дней, чтобы привести в порядок легионы, потерпевшие поражение в Казуенте, а затем бросился по следам Спартака, — его разведчики уверяли, что фракиец расположился лагерем на побережье Брадана, неподалеку от Сильвия.

Прошло десять дней после сражения при Казуенте. Как-то вечером Спартак, мрачный и печальный, прохаживался по дороге от претория до квестория в своем лагере, расположенном на возвышенности у Брадана. Ему доложили, что трое переодетых гладиаторов прибыли верхом из Рима и привезли ему какое-то важное письмо.

Спартак тотчас же направился в свою палатку и принял там трех прибывших гладиаторов. Они передали ему папирус от Валерии Мессалы и сказали, что посланы специально к нему в лагерь с этим письмом.

Сильно побледнев, Спартак взял письмо и схватился рукой за сердце, как будто хотел сдержать его биение. Он отпустил гладиаторов, приказав накормить их, потом развернул свиток папируса и прочел следующее:

Непобедимому и доблестному Спартаку

шлет свой привет и воздает почести Валерия Мессала.

Враждебный рок и неблагосклонные боги не пожелали покровительствовать твоему делу, которому ты отдал все сокровища благороднейшей души твоей, о возлюбленный мой Спартак. Благодаря твоему сверхчеловеческому мужеству, твоей прозорливости и честности победа на протяжении трех лет не покидала твоих знамен, но даже ты не в силах противостоять злому року и римскому могуществу: из Азии отозван Лукулл и будет направлен против тебя, а сейчас, когда я пишу тебе это письмо, Помпей Великий, покоритель Испании, ведет на тебя все свои войска и с ними из Рима продвигается через Самний. Иди на уступки, Спартак, прекрати войну и сохрани свою жизнь ради моей горячей, неугасимой, вечной любви; сохрани себя ради нашей малютки Постумии, не лишай отцовской ласки нашего милого ребенка: ведь она останется сиротой, если ты будешь упорно продолжать войну, которая стала теперь безнадежной.

Женщина, которую любит Спартак, не должна, не может позволить себе посоветовать ему совершить подлый и низкий поступок. После того как ты заставил трепетать Рим, после того как ты в течение трех лет держал в страхе всю Италию, покрыл славой свое имя и блестящими победами заслужил лавры, ты, сложив оружие, уступаешь не страху перед твоими врагами — ты склоняешь знамена перед роком, таинственной, невидимой, неодолимой силой, ибо не было, нет и не будет человека, который мог бы противостоять ударам судьбы, перед нею ничто все усилия людей самой могучей воли, о которых повествует история , — начиная от Кира и кончая Пирром, от Ксеркса до Ганнибала.

До того как на поле брани прибудет Помпей, прекрати войну с Крассом; из опасения, что слава победы над тобой достанется сопернику, Красс, конечно, согласится на почетные для тебя условия.

Оставь дело, ставшее теперь неосуществимым, укройся на моей тускуланской вилле, где тебя ждет самая чистая, самая нежная, самая горячая и преданная любовь. Жизнь твоя, полная счастья, будет проходить среди самых нежных ласк, которые когда-либо женщина на земле дарила своему любимому. Неведомый людям, вдали от их дел, ты будешь жить, боготворимый супруг и отец, в непрерывных восторгах любви.

О Спартак, Спартак, дорогой мой, тебя молит бедная женщина, тебя заклинает несчастная мать, и дочь твоя, слышишь ли Спартак, твой ребенок вместе со мной обнимает твои колена, обливает слезами и покрывает поцелуями твои руки; с горькими слезами и стенаниями обе мы умоляем тебя, чтобы ты сохранил свою драгоценную для нас жизнь, ибо она нам дороже всех сокровищ мира.

Рука моя дрожит, выводя эти строки, слезы душат меня, текут из глаз и падают на папирус, такие горячие, что в некоторых местах ими будет стерто написанное мною.

О Спартак, мой Спартак, пожалей свою дочь, пожалей меня, ведь я всего только слабая, несчастная женщина, я умру от отчаяния и горя, если ты погибнешь…

О Спартак, пожалей меня… я так люблю тебя, боготворю тебя и поклоняюсь тебе больше, чем поклоняются всевышним богам! О Спартак, пожалей меня...

Валерия.

Невозможно передать словами, что чувствовал бедный гладиатор, читая это письмо. Он плакал, и обильные слезы струились на папирус, смешиваясь со слезами, пролитыми Валерией и оставившими здесь свой след. Прочтя письмо, он поднес его к губам и стал целовать страстно, неистово, безумно. Рыдая, он покрывал его бессчетными поцелуями. Потом, уронив руки, замер, крепко сжимая письмо, и долго стоял неподвижно, вперив в землю глаза, полные слез. Он погрузился в сладостное и печальное раздумье.

Кто знает, где витали в эти мгновения его мысли… Кто знает, какие радужные видения проносились перед его взором… Кто знает, каким дивным призраком он упивался…

Мысли его текли, грустные и полные нежности, но наконец, очнувшись, он вытер глаза, еще раз поцеловал папирус и, свернув его, спрятал у себя на груди. Затем, надев панцирь и шлем, опоясавшись мечом и взяв в руку щит, кликнул своего контубернала и приказал ему подвести коня, а конникам передать, чтобы они были готовы следовать за ним.

Через полчаса, предварительно поговорив с Граником, он ускакал галопом из лагеря во главе трехсот конников.

Через несколько минут после отъезда Спартака в его палатку вошла Мирца, а следом за ней Арторикс.

Юноша умолял и заклинал девушку открыть ему причину, мешающую ей стать его женой, Мирца же, как всегда, молчала, тяжело вздыхая и проливая слезы.

— Я не могу больше так жить, поверь мне, Мирца! — говорил галл. — Не могу больше, клянусь тебе жизнью Спартака, которая для меня гораздо дороже моей собственной жизни, ибо для меня она священна. Клянусь, что в моей любви к тебе, в моей страсти нет ничего мелкого, никакой слабости человеческой; она стала огромной, она завладела всеми моими чувствами, всем моим существом, всей душой. Когда мне станет известно, что отвращает тебя от меня, что налагает на тебя запрет стать моей женой, может быть… кто знает?., может быть, меня убедит эта непреодолимая необходимость; может быть, она станет для меня неоспоримой, я осознаю ее неизбежность… я, может статься, покорюсь неумолимому року. Но чтобы я, не ведая, какая причина лишает меня возможности стать счастливейшим из людей, хотя я знаю, что ты любишь меня, — чтобы я добровольно отказался от радости всей моей жизни и молча покорился, — нет, не верь этому, не думай, что это случится когда-нибудь!..

Арторикс говорил с глубоким волнением, с большой искренностью и любовью. Голос его дрожал, лицо побледнело. Перед Мирцей стоял человек, говоривший то, что он действительно чувствовал.

Она была растрогана и переживала большое, невыразимое горе.

— Арторикс, — сказала она сквозь слезы, — Арторикс, умоляю тебя именем богов твоих, ради твоей любви к Спартаку, не настаивай, не расспрашивай меня больше. Мне так тяжело! Если бы ты только знал, какое горе ты мне причиняешь, поверь мне, Арторикс, ты больше не спрашивал бы меня ни о чем!

— Выслушай же меня, Мирца, — сказал галл, в порыве страстной любви теряя самообладание, — выслушай меня. В таком душевном состоянии, в такой печали и с таким чувством безнадежности, клянусь тебе, я больше жить не могу. Видеть твое прелестное лицо, любоваться чистым сиянием, которое излучает твой взор, каждый миг видеть твою нежную, кроткую улыбку, знать, что я мог бы обладать этим сокровищем добра и красоты, и быть вынужденным отказаться от всего этого, не ведая причины, — это свыше моих сил. Если ты не откроешь мне тайны, если не поведаешь секрета, лучше мне умереть, чем жить, потому что я не могу, больше не могу так мучиться и страдать. Да поразит Спартака в этот миг своей молнией всемогущая Тарана, если я не упаду бездыханным на твоих глазах из-за твоего упорного, необъяснимого молчания!

И с этими словами Арторикс с искаженным от волнения лицом выхватил из-за пояса кинжал и взмахнул им, собираясь нанести себе удар.

— Нет, нет, во имя великих богов! — воскликнула Мирца, умоляюще сложив руки. — Нет! Не надо! — И прерывающимся от волнения голосом добавила: —Я предпочту бесчестье… перед тобою… предпочту лишиться твоего уважения ко мне, чем видеть твою смерть! Остановись… выслушай меня… Арторикс… я не могу быть твоей женой потому, что я недостойна тебя… я умираю от стыда… но ты все узнаешь, мой любимый, обожаемый Арторикс!

И, закрыв лицо руками, она горько зарыдала, потом торопливо заговорила прерывающимся от рыданий голосом:

— Рабыней… понуждаемая плетью моего господина… истязаемая горячими розгами, я поневоле принадлежала другим… — и снова зарыдала, низко склонив голову и закрыв лицо руками.

При этих словах лицо Арторикса потемнело, глаза засверкали от страшного гнева, и, подняв руку, сжимавшую кинжал, он крикнул мощным голосом:

— Да будут прокляты эти подлые торговцы людьми… Да будет проклято рабство!.. Да будет проклята человеческая жестокость!..

Потом, вложив кинжал в ножны, он бросился к ногам Мирцы, схватил ее руки и, покрывая их поцелуями, в порыве великой любви воскликнул:

— О, любимая, не надо плакать… не плачь! Ну что ж? Разве из-за этого ты менее чиста, менее прекрасна в моих глазах, ты, жертва римского варварства? Они получили власть над твоим телом, но никто и ничто не могло запятнать чистоту твоей души.

— Оставь, оставь меня, дай мне спрятаться от себя самой… — бормотала Мирца, пытаясь снова закрыть руками свое лицо. — Теперь я должна избегать твоего взгляда, я не могу снести его.

И, убежав в отгороженный угол палатки, она бросилась в объятия Цетуль.

Арторикс с обожанием смотрел на полотнище, за которым скрылась девушка, потом вышел со вздохом удовлетворения: ведь то, что Мирца считала непреоборимым препятствием, Арториксу таким не казалось.

На следующий день, едва взошла заря, Марку Крассу, расположившемуся лагерем в Оппиде Мамертинском, на расстоянии одного перехода от лагеря гладиаторов, была подана дощечка, привезенная вражеским конником, гонцом Спартака. На дощечке было послание, написанное на греческом языке. Красс прочел следующее:

Марку Лицинию Крассу, императору, от Спартака привет.

Мне необходимо встретиться с тобой в десяти милях от твоего лагеря и в десяти от моего. На краю дороги от Oппида в Сильвий стоит небольшая вилла, принадлежащая патрицию из Венусии, Титу Оссилию. Я нахожусь на этой вилле с тремястами конников. Не соблаговолишь ли приехать сюда с таким же числом твоих всадников? Обращаюсь к тебе со всей искренностью, по чести, полагаясь также и на твою честность.

Спартак.

Красс принял предложение гладиатора. Он призвал к себе конника, доставившего дощечку, велел ему возвратиться к Спартаку и передать, что через четыре часа он, Марк Красс, прибудет на свидание в назначенное место со своими тремястами всадниками и так же, как Спартак положился на его честное слово, доверяет и он Спартаку.

В тот же день спустя три с половиной часа, то есть за два часа до полудня, Красс явился на виллу Тита Оссилия во главе отряда кавалерии. У решетки виллы его встретили начальник конницы гладиаторов Мамилий, сопровождавший Спартака, центурион и десять декурионов отряда.

Воздавая Крассу должные знаки почтения, они провели его через переднюю дворца, затем через атрий по коридору, который вел в небольшую картинную галерею. Услышав шум шагов, на пороге галереи показался Спартак. Он жестом приказал гладиаторам удалиться и, поднеся правую руку к губам в знак приветствия, сказал:

— Привет тебе, славный Марк Красс! — и с этими словами отступил в глубь галереи, давая дорогу римскому полководцу.

Тот учтиво ответил на поклон и сказал, входя в галерею:

— Привет и тебе, доблестный Спартак!

Оба полководца стояли друг против друга, молча разглядывая один другого.

Гладиатор был ростом на целую голову выше патриция; его шея, голова, стройные и мужественные формы атлетической фигуры были невыгодным контрастом для Марка Красса, человека среднего роста и несколько тучного.

Спартак внимательно рассматривал строгие и резкие линии костистого, смуглого, чисто римского лица Красса, его короткую шею, широкие плечи и крепкие, но кривые в коленях ноги, а Красс любовался величавой осанкой, ловкостью движений и совершенной красотой геркулесовского сложения Спартака, благородством его высокого лба, красотой глаз, в которых светились честность и прямота, как и во всех чертах его прекрасного лица.

Самым удивительным для Красса — и он сильно досадовал за это на самого себя — было то, что он никак не мог избавиться от чувства глубокого уважения, которое ему помимо воли внушал этот человек.

Первым нарушил молчание Спартак, мягким голосом спросив Красса:

— Скажи, Красс, не кажется ли тебе, что эта война слишком затянулась?

Римлянин замялся, медля с ответом, затем сказал:

— Да, она тянется слишком долго.

— Не кажется ли тебе, что мы могли бы положить ей конец? — снова спросил гладиатор.

Изжелта-серые глаза Красса с тяжелыми веками метнули яркую искру, и сейчас же он спросил:

— Но каким образом?

— Заключив мир.

— Мир? — удивленно переспросил Красс.

— А почему бы и нет?

— Да потому, что… Каким же образом можно было бы заключить этот мир?

— Во имя Геркулеса, таким же точно образом, каким всегда заключают мир воюющие стороны!

— А, — воскликнул Красс с насмешливой улыбкой, — так, как заключают мир с Ганнибалом, с Антиохом, с Митридатом?..

— А почему бы и не так? — с еле заметной иронией спросил фракиец.

— Потому что… потому что… — с оттенком презрения и вместе с тем смущения ответил римский полководец. — Потому что… Да разве вы воюющая сторона?

— У нас собралось много народов, воюющих против римской тирании.

— Вот как! Клянусь Марсом Карателем, — насмешливо воскликнул Красс, заложив левую руку за золотую перевязь, — я всегда считал вас наглой толпой подлых рабов, возмутившихся против своего законного властелина.

— Внесем поправку, — спокойно ответил Спартак. — Подлые, говорите вы? Нет, мы рабы вашего несправедливого и бессмысленного насилия, но мы не подлые… А что касается законности вашего права владеть нами, то лучше не будем об этом говорить.

— Итак, — сказал Красс, — ты хотел бы заключить мир с Римом так же точно, как если бы ты был Ганнибалом или Митридатом? Какие же провинции ты хочешь получить? Какое возмещение ты требуешь за военные издержки?

Глаза Спартака загорелись гневом. Он уже открыл было рог, чтобы должным образом ответить Крассу, но, поднеся левую руку к губам, сдержался. Несколько раз провел он правой рукой по лбу, а затем сказал:

— Я не собирался ни пререкаться с тобой, Красс, ни оскорблять тебя, ни выслушивать твои оскорбления.

— А тебе разве не кажется оскорблением величия народа римского договариваться о заключении мира с рабами и мятежными гладиаторами? Надо родиться на берегах Тибра, чтобы почувствовать весь позор такого предложения! Ты, к своему несчастью, не родился римлянином, хотя заслуживал бы это, Спартак, уверяю тебя, и не можешь полностью понять и оценить всю тяжесть великой обиды, которую ты мне нанес.

— А тебе твоя непомерная гордость, присущая от рождения латинской расе, не позволяет понять всю меру оскорбления, нанесенного не мне, не моим товарищам по оружию, а роду человеческому, великим богам: ведь ты считаешь все народы на земле низшими расами, скорее близкими к животным, чем к людям.

И снова в картинной галерее воцарилось молчание.

После нескольких минут размышления Красс поднял голову и сказал, глядя на Спартака:

— У тебя истощились силы, ты просишь мира, так как больше не можешь сопротивляться. Хорошо, каковы же твои условия?

— У меня шестьдесят тысяч человек, и тебе и Риму известна их храбрость… По всей Италии стонут миллионы рабов, закованных вами в цепи. Все они беспрерывно пополняют и будут пополнять мои легионы. Война длится вот уже три года и, возможно, продлится еще десять лет; она может превратиться в пламя, которое сожжет Рим. Я устал, но не обессилен.

— Ты забываешь, что Помпей идет уже из Самния со своими легионами, победившими Сертория, и что со дня на день в Брундизии ожидают Лукулла с войсками, сражавшимися против Митридата.

— И Лукулл также! — воскликнул Спартак, побледнев при этих словах. — Клянусь богами, великую честь оказывает Рим гладиаторам! Вы вынуждены послать против них все войска римской державы и тем не менее не снисходите до заключения мира с ними!

И после минутного молчания Спартак добавил:

— Если я позабыл о Лукулле, то и ты, в свою очередь, позабыл, что когда Красс, Помпей и Лукулл с тремястами тысяч воинов одержат надо мною верх, то славу за это превосходное предприятие — если победа над гладиаторами может вообще принести славу — придется делить между Лукуллом, Помпеем и Крассом.

Римлянин кусал губы: фракиец поразил его в самое уязвимое место. Овладев собой, Красс спросил:

— Какие же ты предлагаешь условия? Я хочу узнать твои условия.

— Армия наша будет распущена, римский сенат торжественно пообещает пощадить всех моих товарищей по оружию, все они, как те, кто были прежде гладиаторами, так и те, кто гладиаторами не были, будут отправлены отдельными подразделениями во все школы и цирки Италии. Я и те немногие из моих товарищей, которые были до войны рудиариями, а также все офицеры, до центурионов включительно, будут считаться рудиариями.

— Я предпочитаю разделить славу с Лукуллом и Помпеем, чем принимать такие условия!

— А если бы ты пожелал заключить мир, каковы были бы твои условия?

— Ты и сто человек твоих, по твоему выбору, получаете свободу, а остальные должны будут сложить оружие и сдаться на волю победителя, их участь решит сенат.

— На таких… — начал было Спартак.

Но Красс, прервав его, продолжал:

— Или же, если ты устал, то оставь их; тебе предоставят свободу, гражданство, ты получишь чин квестора в одной из наших армий; войско гладиаторов без твоего умелого руководства придет в полное расстройство и через неделю будет разгромлено.

Лицо Спартака вспыхнуло пламенем. Нахмурив брови, он с угрожающим видом сделал два шага по направлению к Крассу, но, сдержавшись, произнес дрожащим от гнева голосом:

— Дезертирство… измена… Таким условиям я предпочитаю смерть со всеми моими товарищами на поле брани.

И, направившись к выходу, он сказал:

— Прощай, Марк Красс.

У порога Спартак остановился и, обратившись к римскому полководцу, спросил:

— Увижу ли я тебя в первом бою?

— Увидишь.

— Сразишься ли ты со мной?

— Я сражусь с тобой.

— Прощай же, Красс.

— Прощай.

Спартак вышел на площадку виллы и, велев своим спутникам следовать за ним, вскочил на коня и поскакал в лагерь.

Приехав туда, он тотчас же приказал сняться с лагеря и, перейдя вброд реку Брадан, держать путь по направлению к Петелии. Прибыв туда поздно ночью, он расположился там лагерем. На рассвете разведчики привели к нему взятого ими в плен римского декуриона, который во главе отряда кавалерии мчался к Крассу. Он был послан из Брундизия Лукуллом, войско которого уже прибыло в порт на кораблях, предназначенных для его перевозки. Гонец ехал к претору Сицилии известить его о скором выступлении Лукулла из Брундизия для встречи с гладиаторами.

Спартак потерял всякую надежду на спасение; отныне выход был только один: бой с Крассом и победа над ним; вся судьба дела гладиаторов зависела теперь от исхода этого сражения. Он ушел из Петилии, вернулся к берегам Брадана и, прибыв туда вечером, разбил палатки на расстоянии одной мили от левого берега и в восьми милях от того места на правом берегу реки, где стоял лагерем накануне и куда теперь стянулись войска Красса, пришедшие сюда за несколько часов до прибытия Спартака. Ночью Красс перебросил свое войско на левый берег реки и приказал разбить лагерь всего лишь в двух милях от лагеря гладиаторов.

На восходе солнца четыре римские когорты уже принялись было углублять ров вокруг своего лагеря, как вдруг три когорты гладиаторов, ходившие в лес за дровами, увидели римлян, занятых работами на укреплениях; гладиаторы бросили вязанки хвороста и дров, которые несли на спине, и отважно ринулись на римлян. Неожиданное их нападение и крики соратников заставили всех римских солдат, входивших в состав легионов, палатки которых были поблизости, выбежать за вал и броситься на врагов; гладиаторы же, находившиеся в своем лагере, услыхав звон и лязг оружия, взобрались на вал и, увидев, что их товарищи ведут бой с римлянами, выбежали из лагеря, кинулись на них, и началось жаркое сражение.

Спартак в эту минуту свертывал папирус с ответным письмом Валерии. Он запечатал свиток, приложив к воску подаренный ею медальон, который всегда висел у него на шее, передал папирус одному из трех ее гонцов, стоявших в палатке фракийца в ожидании его распоряжений, и взволнованно сказал:

— Поручаю тебе, всем вам вверяю это письмо к вашей госпоже, которую вы так любите…

— Мы так же любим и тебя, — прервал Спартака гладиатор, приняв от него письмо.

— Благодарю вас, дорогие мои братья, — ответил фракиец и продолжал — Поезжайте уединенными крутыми тропинками, соблюдая величайшую осторожность как ночью, так и днем, и передайте ей это письмо. Если с одним из вас случится какая-либо беда, пусть письмо возьмет другой, сделайте все зависящее от вас, чтобы оно непременно попало к ней в руки. Теперь ступайте, и да сопутствуют вам боги!

Гладиаторы ушли из палатки Спартака. Проводив их до самого выхода, фракиец сказал им на прощание:

— Запомните, что выйти из лагеря вам надо через декуманские ворота!

Как раз в этот момент до него донесся лязг оружия, шум завязавшейся схватки, и он поспешил узнать, что случилось.

То же самое сделал и Красс, принявший решение в последний раз помериться силами с врагом. Оба полководца приводили свои войска в боевую готовность. Спартак, обходя по фронту свои легионы, обратился к солдатам со следующими словами:

— Братья! Это сражение решит судьбу всей войны. В тылу у нас Лукулл: он высадился в Брундизии и теперь идет против нас; Помпей угрожает нам с правого фланга: он уже двинулся в Самний; перед нами стоит Красс. Сегодня нужно или победить, или умереть. Либо мы уничтожим войско Красса и вслед за этим разобьем Помпея, или же над нами одержат верх и все мы погибнем, как подобает храбрым воинам, столько раз побеждавшим римлян. Наше дело святое и правое, и оно не погибнет с нашей смертью. На пути к победе нам придется пролить немало крови. Только благодаря самоотверженности и жертвам торжествуют великие идеи. Лучше мужественная и почетная смерть, чем постыдная и позорная жизнь. Погибнув, мы оставим потомкам знамя свободы и равенства, обагренное нашей кровью, оставим им в наследство месть и победу. Братья, ни шагу назад! Победить или умереть!

Так он говорил. В эту минуту ему подвели его прекрасного вороного нумидийского коня; шерсть блестела на скакуне, как полированное черное дерево. На этом красавце Спартак ездил больше года и очень любил его. И вот, вынув из ножен меч, он вонзил его в грудь коня, воскликнув:

— Сегодня я не нуждаюсь в коне: если мы победим, я выберу себе любого скакуна среди вражеских коней, а если я буду побежден, то он не понадобится мне ни сегодня, ни когда бы то ни было.

Слова и поступок Спартака показали гладиаторам, что этот бой будет последним и решающим. Громкими криками приветствовали они своего вождя, прося его подать сигнал к атаке. По команде Спартака затрубили трубы и букцины, подавая сигнал к наступлению.

Подобно тому как поток, вздувшись от дождей и снега, бешено мчится с гор, заливая все вокруг, все опрокидывая и унося в своем водовороте, так и гладиаторы обрушились с неописуемой яростью на римлян, завязав с ними рукопашный бой.

Легионы Красса дрогнули под этим страшным напором, заколебались и вынуждены были отступить под непреодолимым ураганом ударов.

Спартак бился в первой линии, в центре сражения, и совершал чудеса отваги и мужества; каждый удар его меча поражал врагов. Как только Спартак увидел, что вражеские легионы дрогнули и стали отступать, он приказал фанфарам третьего легиона, в рядах которого он был, протрубить условный знак Мамилию, обозначавший, что тот должен немедленно напасть на левый или правый фланг вражеского войска.

Услыхав этот сигнал, Мамилий, находившийся в тылу пехоты со своими восемью тысячами конников, пустил их галопом, обогнул левое крыло гладиаторов, и, вырвавшись вперед больше чем на две стадии, развернул свои части, и, повернув их вправо, помчался во весь опор, намереваясь ударить римлянам во фланг.

Красс внимательно следил за ходом боя, подбадривая поколебавшиеся легионы; Квинтию он дал приказ идти навстречу вражеской коннице; в свою очередь десять из пятнадцати тысяч римских кавалеристов развернулись с поразительной быстротою, так что Мамилий, намеревавшийся кинуться на правый фланг Красса и застигнуть его врасплох, неожиданно сам наткнулся на неприятельскую кавалерию и вынужден был вступить с нею в кровопролитный бой.

В то же время Муммий подвел свои четыре легиона к правому флангу гладиаторов и начал яростную атаку. Граник в ответ на это вывел тотчас же два последних стоявших в резерве легиона и в свою очередь напал на римлян.

Численное превосходство римского войска, насчитывавшего девяносто тысяч человек, не могло не сказаться на исходе сражения против пятидесятитысячной армии гладиаторов. Римские легионы стали было в беспорядке отступать под отчаянным напором гладиаторов, но тогда Красс ввел в бой несколько своих последних резервных легионов и подал знак пришедшим в расстройство частям освободить поле битвы. За четверть часа, быстро расступившись направо и налево, они дали свободный проход новым когортам, которыми командовали сам Красс и трибун Мамерк. С лихорадочной поспешностью они кинулись на Спартака и его гладиаторов, ряды которых несколько расстроились во время преследования отступавших римлян.

Еще сильнее и ожесточеннее разгорелся бой в центре, и в это время остальные пять тысяч римских конников, растянувшись вдоль правого фланга тех десяти тысяч кавалеристов, которые бились против восьми тысяч конников Мамилия, обошли его с левого фланга и напали с тыла на конницу доблестно сражавшихся гладиаторов.

За короткое время правый фланг конницы гладиаторов был опрокинут и смят; несмотря на весь опыт и энергию Граника, на невиданное мужество и отвагу его воинов, Муммию все же удалось обойти противника.

Восставшие уже больше не питали надежды на спасение, их не воодушевляла больше мечта о победе, им осталось только одно: дорого продать свою жизнь, ими руководило теперь только желание мести и решимость людей, доведенных до крайности.

Это уже было не сражение, а кровавая бойня, лютая резня. Гладиаторы были почти полностью окружены, но бой длился еще добрых три часа.

На правом и левом флангах гладиаторы, преследуемые и окруженные, отступили; только центр, где храбро сражались Спартак и неподалеку от него Арторикс, еще оказывал сопротивление врагу.

Увидев, что его одолели, Граник бросился в самую гущу сражения, убил одного трибуна, двух деканов и восемь или десять солдат, но, весь израненный, пронзенный двадцатью мечами, истекая кровью, умер как герой, каким он был всю жизнь. Так же доблестно пал начальник девятого легиона македонянин Эростен.

В центре погиб молодой, красивый Теулопик, сражаясь с большой отвагой во главе своего легиона.

Разбитая наголову конница видела, как пал, пораженный десятью стрелами, ее доблестный командир Мамилий.

Наступил вечер, а сражение все продолжалось; изнуренные, раненные и истекающие кровью гладиаторы не прекращали сопротивления.

Спартак не отступил ни на шаг, он пробился вперед с тысячью воинов, окружавших его, клином врезался в ряды шестого римского легиона, который хотя и состоял из ветеранов, все же не мог противостоять натиску фракийца и призывал на помощь Красса, сражавшегося неподалеку от того места, где находился Спартак.

Трибун Мамерк, за которым следовало множество храбрых ветеранов Мария и Суллы, бросился на Спартака, но был тут же убит им. Сопротивляться фракийцу было невозможно: его меч разил с быстротой молнии, и в несколько минут пали два центуриона и восемь или десять деканов, пытавшихся показать солдатам, как следует отражать врага. Они не смогли подать им никакого иного примера, кроме своей собственной гибели.

Бок о бок со Спартаком бился нумидиец Висбальд, начальник одиннадцатого легиона, проявляя необычайное мужество и храбрость; вокруг этих двух доблестных и могучих людей громоздились сотни вражеских трупов.

Над полем сражения сгущались сумерки, и все же римляне, которые, казалось бы, могли уже считать себя победителями, вынуждены были продолжать бой. Вскоре взошла луна и осветила своими бледными лучами мрачную картину кровавого побоища.

Пало свыше тридцати тысяч гладиаторов; вперемежку с ними на обширном поле лежало восемнадцать тысяч римлян. Битва подошла к концу. Пятнадцать или шестнадцать тысяч гладиаторов, оставшихся в живых после боя, длившегося восемь часов, усталые и измученные, отходили подразделениями, манипулами и как попало, врассыпную, к близлежащим горам и холмам.

Только в одном месте все еще кипел яростный бой, все еще не была утолена жажда крови. Бой происходил в центре поля: тысяча воинов, окружавших Спартака, следуя его примеру, сражалась с такой силой, которая, казалось, никогда не истощится.

— Красс, где ты? — взывал время от времени Спартак прерывающимся голосом. — Ты обещал вступить в единоборство со мною!.. Где же ты, Красс?

Уже два часа назад Спартак приказал удалить с поля боя Мирцу, проливавшую горькие слезы. Ее пришлось увести силой.

Спартак знал, что ему суждено умереть, но ему было бы тяжко присутствовать при гибели сестры и точно так же не хотелось, чтобы она стала свидетельницей его смерти.

Прошел еще час. Щит Спартака изрешетило градом пущенных в него дротиков. На его глазах пали последние друзья его, дравшиеся рядом с ним, — Висбальд и Арторикс, который продолжал биться, хотя все тело его было покрыто ранами, а в грудь вонзилась стрела. Падая, он с несказанной нежностью крикнул своему другу:

— Спартак! В элисии… увижу тебя среди…

Спартак дрался один против семисот или восьмисот врагов, сомкнувшихся вокруг него живым кольцом. Покрытый ранами, он стоял посреди сотен трупов, нагроможденных вокруг него. Глаза его сверкали, голос был подобен грому; с быстротой молнии он вращал меч, наводя на всех ужас, поражая, нанося раны и убивая наповал всех тех, кто осмеливался напасть на него. Но вот брошенный в него с расстояния двенадцати шагов дротик тяжело ранил его в левое бедро. Он упал на левое колено и, обратив в сторону врагов свой щит, продолжал размахивать мечом и разил их с нечеловеческим мужеством, словно рыкающий лев, величием души и атлетической фигурой подобный Геркулесу, окруженному кентаврами.

Наконец, пораженный семью или восемью дротиками, брошенными в него с расстояния десяти шагов и вонзившихся ему в спину, он упал навзничь и успел произнести одно только слово: «Ва…ле…рия…» — и испустил дух. Охваченные удивлением, в безмолвии окружили его римляне, видевшие, как он сражался; от первой до последней минуты он бился, как подобает герою, и погиб смертью героя.

Так окончил свою жизнь этот необыкновенный человек, в котором сочетались высокие качества души, незаурядный ум, неукротимая отвага, необычайное мужество и глубокая мудрость, — все качества, необходимые для того, чтобы он мог стать одним из наиболее прославленных полководцев, деяния которого история передавала бы из поколения в поколение.

Два часа спустя римляне ушли в свой лагерь. Мрачная тишина, царившая на поле битвы, озаряемом печальным лунным светом, нарушалась только стонами раненых и умирающих, лежавших вперемежку с мертвецами.

По этому полю смерти бродила лишь одинокая фигурка, с трудом пробираясь среди бездыханных тел, которыми было усеяно поле. Медленно и осторожно продвигалась она к тому месту, где дольше всего шел ожесточенный бой.

Выйдя на освещенное луной место, она вдруг заблестела, словно серебряная, и тогда стало видно, что это воин, шлем и доспехи которого тускло сверкают в лучах луны.

То был, наверное, гладиатор или римлянин, движимый великодушным намерением посетить в такой поздний час это мрачное поле.

Воин долго бродил по полю, пока не дошел до того места, где было нагромождено больше всего трупов и где пал Спартак. Здесь воин остановился. Склонив голову, он рассматривал одно за другим бездыханные тела, пока не разыскал наконец труп вождя гладиаторов. Опустившись перед ним на колени, маленький воин не без труда поднял белокурую голову фракийца и прислонил ее, как к изголовью, к трупу одного из римских центурионов, которого поразил своей рукой Спартак.

Лунное сияние осветило покрытое смертной бледностью лицо гладиатора, такое же прекрасное, как и в жизни, и маленький воин, по лицу которого катились горячие слезы, с громкими рыданиями прильнув устами к этому безжизненному лицу, покрывал его нежными поцелуями.

Воином этим, как читатели могли уже догадаться, была Мирца. Когда гладиаторы были окончательно разгромлены и каждый, кто считал, что умирать бесцельно, думал только о собственном спасении, ища его в бегстве, Мирце удалось ускользнуть от тех, кому поручил ее Спартак. Она вернулась на поле боя, не надеясь застать в живых ни Спартака, ни Арторикса, но в печальной уверенности, что найдет хотя бы их бездыханные тела и простится с дорогими ей покойниками.

— О Спартак!.. Брат мой!.. — восклицала девушка слабым, дрожащим от рыдания голосом, целуя Спартака. — Каким довелось мне увидеть тебя! Какое горе! Что сделали они с твоим прекрасным телом! Сколько ран на тебе… сколько крови!..

Девушка умолкла. Вдруг раздался стон. Он был слышен отчетливее, чем другие стоны, которые в этой мрачной тишине время от времени доносились до нее.

— Неужели я не увижу больше твоего взгляда, так ласково смотревшего на меня! Не увижу больше, любимый брат мой, твоей прекрасной улыбки, сиянием доброты и нежности озарявшей твое благородное лицо? Не услышу больше твоего звучного голоса, дорогих мне слов благодарности за мои малые заботы о тебе!.. О брат мой… о брат мой… не увижу больше, не услышу! О Спартак, любимый брат мой!

И душераздирающий плач снова прервал речь Мирцы, которая все обнимала холодное тело брата.

В эту минуту до ее слуха снова донесся стон, может быть более слабый, но протяжнее первого.

Девушка не двигалась, она по-прежнему целовала лицо бездыханного Спартака.

В третий раз послышался стон, и теперь стонавший произнес какое-то слово.

Девушка поднялась, напрягая слух; она услышала, как кто- то медленно, с трудом произнес ее имя.

Тогда она вскочила, дрожь пробежала по всему ее телу, капли холодного пота выступили на лбу, глаза расширились от ужаса, и она громко спросила, сама не зная кого, как будто ее могли тут услышать:

— Во имя богов, кто это?.. Кто зовет меня?

Ответа не последовало.

Мирца замерла неподвижно, взор ее остановился, точно она окаменела.

— Мирца!.. Родная моя Мирца!.. — отчетливо произнес на этот раз умирающий.

— Ах! Что же это? — радостно вскрикнула девушка. — Неужели это ты, Арторикс?

Шагая через трупы, она приблизилась к тому месту, где лежал, утопая в крови, Арторикс. Лицо его было бледное и холодное, время от времени он медленно поднимал веки, уже отягощенные сном смерти.

Мирца упала перед ним на колени и, покрывая его лицо поцелуями, шептала прерывающимся голосом:

— О… ты жив, любимый мой, обожаемый Арторикс!.. Мне, может быть, удастся спасти тебя… и я согрею тебя своим дыханием… перевяжу твои раны… перенесу в безопасное место…

От прикосновения пылающих губ Мирцы умирающий очнулся и, чуть приоткрыв угасающие глаза, произнес слабым голосом:

— Уже… мы уже встретились? Так… скоро? Значит, мы в элисии, моя дорогая Мирца? Но почему… так холодно… в элисии?..

— Нет, — воскликнула в порыве горячей любви девушка, целуя его, — нет, мы не в элисии… Это я, я, твоя Мирца… Ты жив… будешь жить… потому что я хочу, чтобы ты остался жив… мне нужна твоя жизнь! Правда ведь, ты останешься жить, мой любимый?..

Галл закрыл глаза, как бы боясь, чтобы не исчезло это чудное видение. Но горячие поцелуи девушки заставили его очнуться, и, открыв глаза, на миг загоревшиеся живым огнем, он обнял ослабевшими руками шею Мирцы и прошептал:

— Значит, это правда?.. Я еще жив и мне дарована… перед смертью… невыразимая сладость твоих поцелуев?..

— Да, да, тебе, тебе, мой Арторикс… Но ты не должен умереть… я твоя… твоя… всем сердцем.

— О, я умираю счастливым!.. Гез… внял моим мольбам…

Голос Арторикса становился все глуше и слабее, усилие, которое он сделал над собой, волнение радости окончательно истощили его последние жизненные силы.

— Мирца!.. — воскликнул он, целуя девушку. — Я… умираю…

Девушка своими устами почувствовала, как задрожали его губы, и, услыхав тяжелое и хриплое дыхание, она поняла, что ее любимый угасает, и прошептала:

— Не умирай… подожди меня… умрем вместе и вместе уйдем в элисий!..

Она выхватила из ножен меч, висевший на поясе Арторикса, и, не дрогнув, твердой рукой вонзила его себе в сонную артерию.

— С тобой, — шептала она, крепко обнимая любимого, — я умираю, с тобой войду в обитель блаженных…

— Что… ты сделала? — еле слышно спросил умирающий.

— Я разделяю твою судьбу… любимый мой…

Но она говорила уже с трудом: удар клинка разрезал важнейшую для жизни артерию. Девушка еще теснее прижала юношу к своей груди, и, слив свои уста в поцелуе, они оба испустили дух после короткой агонии.

В эту минуту два гладиатора, осторожно шагая по полю, подошли к тому месту, где лежал Спартак, и, подняв его тело, завернули в широкое шерстяное покрывало темного цвета. Один из них держал ноги, другой поддерживал голову; не без труда вынесли они его с поля сражения. Пройдя свыше двух миль, гладиаторы вышли на дорогу, где их ждала телега, запряженная двумя волами, под присмотром старика крестьянина.

Положив на эту деревенскую телегу тело фракийца, они прикрыли его множеством мешков с зерном, лежавших около телеги, так что тело Спартака было скрыто от глаз.

После этого телега отъехала; солдаты молча шли следом за ней.

Эти солдаты были близнецы Ацилий и Аквилий, сыновья старого Либедия, управителя тускуланской виллы Валерии. Они везли останки погибшего вождя на виллу любившей его женщины, чтобы избавить от поругания, на которое обрекла бы их наглая дерзость победителей.