1979 год
Морозное январское утро. Вокруг лица Мелоди от теплого дыхания разлетаются облачка.
Вращающаяся дверь, куча чемоданов. Таксист в сером свитере и с утренней щетиной, куря сигарету, захлопывает багажник.
Шарлотта, в длинной коричневой шубке и ярко-красной шапке с помпоном, жалуется, как она замерзла.
Отец Мелоди с невеселым и усталым лицом достает свой потрепанный бумажник и вытягивает десятифунтовую купюру.
Эмили в белом теплом комбинезоне на молнии с величественным видом пребывает в вертикальном положении на руках у Жаклин.
За вращающейся дверью, в помещении терминала оказывается неожиданно жарко.
Отцовская рука приобнимает ее за плечи. Вокруг стоит гул тысячи голосов, перекрываемый раскатистыми объявлениями из громкоговорителя.
Мелоди впервые в жизни в аэропорту.
Однако она никуда не улетает.
Когда Мелоди было шесть с небольшим, ее папа вместе с Жаклин, Шарлоттой и Эмили уехал жить в Голливуд. Жаклин как художник-гример подписала контракт с одной крупной киностудией на три фильма, снимать которые предполагалось один за другим в грядущем году. За год она должна была заработать больше, нежели отец Мелоди за целый десяток лет. А потому недолго думая они забрали Шарлотту из школы, запросили годичный отпуск для отца, сдали внаем дом в Фицровии и немедленно перебрались в Америку.
– Ты навестишь нас на Пасху, а мы на пару недель приедем сюда в июле. По большому счету, год – это не так уж и долго.
Мелоди молча кивнула, надеясь, что так оно и будет, но подсознательно все же понимая, что год на самом деле – очень и очень долгий срок, в особенности для ребенка.
На электронном табло появилась надпись, что им немедленно надо пройти таможенный контроль, и как-то внезапно пришло время прощаться. Мелоди показалось, будто это настало слишком скоро.
Она поцеловала Жаклин в пахнущую духами щеку, потом обняла Шарлотту, которая в ответ обхватила ее руками, причем достаточно крепко, как будто ей и вправду было грустно расставаться. Потом Мелоди закинула руки отцу за плечи, и тот немного покачал ее вокруг себя. И наконец она повернулась к Эмили.
Малышке было уже четыре месяца. У нее была прелестная золотистая головка, глазки стали светло-карими. Она была серьезным и тихим ребенком, любившим разглядывать людей и смотреть книжки.
– Даже не представляю, откуда у меня такое дитя! – говорила Жаклин. – Такая тихая и спокойная. Ничего общего со мной!
Мелоди на самом деле не очень понимала, почему Жаклин ожидала, что ребенок будет похож именно на нее. Словно та позабыла, что отец Мелоди тоже имеет отношение к появлению на свет Эмили. Словно Жаклин мнила, будто в ее собственных генах столько силы и превосходства, что они, точно известный бренд, подомнут под себя все, с чем ни соприкоснутся. Самой Мелоди было совершенно ясно, откуда Эмили такая. Малютка была вся в нее. Они были сделаны из единого материала, с одними и теми же ингредиентами, точно два одинаковых пирожных.
Мелоди делала все возможное, чтобы побольше запечатлеть себя в памяти сестренки. Она терлась с ней носиками, щекотала ее волосами, забавно дула ей в животик и чуть не постоянно обнимала ее и тискала. Папе казалось, это очень мило.
– Ты только посмотри, – говорил он, – точно маленькая мама.
Но у Жаклин было на этот счет другое мнение.
– Не хватай ее так! Осторожнее! Не тыкайся в нее! Не надо ее гладить! Не лезь к ней! Оставь ее в покое!
Подобные слова почти все время слышались в первые пару месяцев жизни Эмили, когда Мелоди пыталась – по-детски чересчур восторженно – познакомиться поближе со своей сестрой. В глазах Жаклин она отчетливо видела страх, особенно сначала. Жаклин глядела на нее, как на клыкастого, пускающего слюни волка, готового отхватить кусок плоти от ее ребенка. Мелоди почти физически ощущала то отвращение, что питала к ней Жаклин, слышала это в ее каждом слове:
– Убери свои ножищи из ее кроватки!
– Не лезь к ней в лицо своими грязными руками!
– Мелоди, ты на нее дышишь чесноком! Ей это не нравится!
Между тем Шарлотта, со своей стороны, проявляла крайне мало интереса к Эмили. Иногда лишь подбирала ей одежду да показывала подружкам, когда те заходили на чай, да жаловалась, если малышке случалось плакать по ночам. Когда Мелоди бывала в доме у Жаклин, то Эмили всецело принадлежала ей. И как раз это Мелоди безумно нравилось. Она не хотела делить с кем-нибудь сестру. Ей даже приходилось не по нраву, когда к малютке прикасалась сама Жаклин, хотя, надо отдать должное, Мелоди ни разу не дала той почувствовать свое недовольство, боясь, что Жаклин рассердится и не разрешит ей больше видеться с сестренкой.
Когда папа ей сказал, что они собираются уехать из страны, то первой мыслью Мелоди было: Эмили! Как же тогда с Эмили? Лишь через секунду-другую она осознала тот факт, что она лишится и отца. И еще спустя несколько мгновений ее пронзила мысль, что теперь ей уже негде будет бывать, кроме как в Бродстерсе, и не с кем больше жить, кроме матери.
Метнувшись вперед, Мелоди уткнулась лицом в шею Эмили.
– Пока, Мили, прощай! – заговорила она. – Я люблю тебя, моя Мили!
Она держалась изо всех сил, но сладкий запах дыхания Эмили, как и нежное прикосновение ее ручек, оказался уже попросту невыносимым. Плечи Мелоди стали напряженно вздыматься, рот задрожал, и прямо перед тысячью совершенно незнакомых людей она разразилась слезами.
Мелоди плакала и тогда, когда они уже повернулись и покатили свои высоченные чемоданы на колесиках к очереди на таможенный контроль. Она плакала, направляясь обратно к такси с небритым водителем. Она плакала на заднем сиденье всю дорогу до вокзала Виктория, горько и беззвучно, страдая каждой клеточкой своего существа.
Мама встретила ее на вокзале. Однако ни даже вымученной улыбки на ее лице, ни пакетика орешков в шоколаде оказалось недостаточно, чтобы утешить ее боль. Потому что всякий раз, когда Мелоди закрывала глаза, она видела затылок Эмили – ее прелестную золотистую головку, эту маленькую фигурку в белом комбинезоне, неотвратимо уносившуюся прочь вместе с самым ядром ее семьи. И всякий раз, как она заглядывала в отчаявшееся, затравленное, землистого оттенка лицо матери, Мелоди чувствовала себя все более и более одиноко в этом странном и непредсказуемом мире.