Она не нападала на меня весь июль. И не разговаривала. И не смотрела на меня. Это я оказалась пошлой, это я замарала ее, а не наоборот. Как так вышло и как мне обелить свое имя? Я изготовилась деятельно каяться при первой же возможности, но возможностей не возникало. Часы лишь прихрамывали мимо, и с каждым рабочим днем она все ближе двигалась к отъезду из моего дома. Может, оно и к лучшему, хотя мысль об этом выворачивала меня наизнанку, как ни абсурдно.

В последний день месяца пришла волна жары, посреди ночи, пробудив всякое живое существо и настроив всех друг против друга. Я таращилась из кухонного окна в безлунную ночь, прислушивалась. На заднем дворе потрошили какое-то животное – быть может, койот дрался со скунсом, – но нехорошо, неумело. Через несколько минут из гостиной прошлепала Кли и встала в нескольких футах за моей спиной. Мы слушали, как вопли менялись с приближением смерти: звук сместился в человечий регистр, в каждом выдохе – знакомая гласная. Если начнут проявляться слова, выйду и разниму. Слова, даже слепленные кое-как, полностью изменят игру. Разумеется, слова будут случайны – так и терзаемый человек может случайно издавать звуки, осмысленные для свиньи, – но мне все равно надо будет вмешаться. Может, «помогите», может – чье-то имя, может – «пожалуйста, нет».

Но существо умерло до всего этого: внезапная тишина.

– Я не верю в аборты, – прошептала Кли, горестно покачав головой.

Неожиданный подход к вопросу, но дело не в этом: она со мной разговаривала.

– Считаю, что они должны быть вне закона, – добавила она. – А вы?

Я прищурилась, вглядываясь в темные углы двора. Нет, я так не считала. Я подписывала петиции, чтобы этого точно не случилось. Но, казалось, она имеет в виду нечто, нами только что совершенное – или не совершенное.

– Я целиком и полностью за жизнь, – сказала я, не подразумевая, что я «про-лайф», а лишь что поклонница жизни. Она кивнула в знак полного согласия, несколько раз. Мы отправились каждый в свою постель с формальным чувством, как у двух дипломатов, только что подписавших пакт исторического значения. Меня не простили, но атмосфера в доме поменялась. Завтра я спрошу, как двигаться дальше. Не подскажете, как пройти в аптеку? С облегчением увижу, что меня встречают улыбкой, словно я пригласила ее на танец. Все прощено.

Утро началось с телефонного звонка. Сюзэнн была в ярости.

– Я не желаю в этом участвовать. И виноватой себя не считаю. Я тебя разбудила?

– Нет. – Шесть утра.

– Если она его оставит, я осатанею, но буду чувствовать, что обязана участвовать. Однако со слов матери Кейт, план другой. Это все липовая бестолковость. Она так решила, чтобы считать себя христианской паршивкой – как Кейт, как все они. – У меня в мозгу что-то тихонько щекоталось, словно от попытки вспомнить, как что-то называется. Я знала, что с минуты на минуту пойму, о чем она говорит. – Я тебе разрешаю выгнать ее немедленно, более того – настаиваю на этом. Пусть настоящей жизни понюхает. Кто отец? Пусть живет с ним.

Отец. Крестный Отец? Истец, ситец, ларец? У меня жидкость из уха не течет? Я глянула в зеркало – никакой жидкости. Но наблюдать за лицом, пока все это происходило, оказалось интересно. Лицо устроило масштабное театрализованное представление человека ошарашенного: рот раззявился, глаза расширились и выпучились, весь цвет сошел. Где-то громадная мягкая колотушка ударила в исполинский гонг.

Название того, о чем мы говорили: беременна.

Кли была беременна.

Много ли способов забеременеть? Не очень. Можно ли забеременеть от водяного фонтанчика? Нет. В ухе у меня стало так шумно, что я едва сумела разобрать, как Сюзэнн спрашивает, не знаю ли я, кто отец; мне и свой-то ответ едва удалось услышать.

– Нет, – заорала я.

– Кейт тоже не знает. Кли есть?

Я приоткрыла свою дверь на крошечную щелочку. Кли сидела в спальном мешке. Лицо у нее было в пятнах от плача – или, может, просто от беременности.

– Есть, – прошептала я.

– Ну так скажи ей, что она теперь сама по себе. Я бы и лично ей сказала, но она мне на звонки не отвечает. А вообще знаешь, что? Не разговаривай с ней. Главное пусть никуда не уходит. Я через полтора часа приеду.

Она прервала связь. Это не входит, само собой, с чего бы? Мне какое дело? Какой-такой договор? У нас никакого не было. Я вжала лицо в постель, удушая себя. Слесарь? Конечно же, не слесарь: там все было воображаемое. Но нечто не воображаемое все же случилось, вероятно, даже не раз, скорее всего – много раз, со многими людьми. Она вот такая. Ну и прекрасно. Не мое дело. Пусть себе совершает не воображаемые половые акты сколько влезет. Конечно, ей надо немедленно уезжать; наш договор расторгнут. Какой договор? Где они это делали? У меня в постели? Ее мусорные мешки я и сама на улицу выкину. Я надела спортивную одежду – для стремительных движений.

«Вольво» Сюзэнн подкатило бесшумно; она, должно быть, заглушила мотор за квартал. Я попыталась показать ей большие пальцы в окно, однако она меня не заметила. На ней тоже была спортивная одежда, и вид она имела такой, словно всю дорогу проехала с боевым кличем и готова была убивать. В дверь резко постучали, то ли дверным молотком, то ли ключами. Я расправила плечи и вышла из спальни, с каменным лицом.

Кли поглядывала в зазор между занавесками в гостиной. Перевела взгляд с яростного лица матери на мое, с моей спортивной одежды на материну. Сложив руки на груди, она пятилась, пока не уперлась в стену, у которой стояли ее мусорные мешки. Тук-тук-тук, загремел молоток. Тук-тук. Мой взгляд упал на босые ноги Кли: одна ступня поверх другой, защищает. Тук-тук-тук. Мы обе глянули на дверь. Она слегка сотрясалась. Сюзэнн принялась колотить.

Я распахнула дверь. Не большую, а маленькую, вделанную. Оно было ровно таким по размерам, чтобы вмещать все мои черты. Я вжала их в прямоугольник и посмотрела на Сюзэнн сверху вниз.

– Она все еще там? – произнесла она одними губами, конспиративно показывая пальцем на окна.

– Кажется, она сейчас не расположена с вами общаться, – ответила дверь.

Сюзэнн сморгнула; лицо у нее растерянно осело. Я прижалась к дубовой двери. Стой дубово.

– Никого нет дома. Уходите.

– Ладно, Шерил, ха-ха. Очень драматично. Дай мне поговорить с Кли.

Я посмотрела на Кли. Она замотала головой «нет» и одарила меня крохотной благодарной улыбкой. Я удвоила усилия, утроила их.

– Она не хочет с вами разговаривать.

– У нее нет выбора, – рявкнула Сюзэнн. Дверная ручка отчаянно загрохотала.

– Двойной глухой замок, – сказала я.

Она жахнула кулаком по маленькой железной решетке, укрывавшей мне лицо. Для этого решетка и предназначена. Сюзэнн осмотрела свой кулак, а затем поглядела на свою машину и на машину Кли за нею – на свою старую машину. Всего на миг у нее сделался вид как у мамы, уставшей и встревоженной, но не нашедшей достойного способа это выразить.

– Все будет хорошо, – сказала я. – С ней все будет хорошо. Я пригляжу.

Она сощурилась на меня; прямоугольник уже впивался мне в лицо.

– Позволено ли мне будет хотя бы зайти в уборную? – спросила она холодно.

Я временно закрыла дверку-малютку.

– Она хочет в уборную.

Глаза у Кли блестели.

– Пусть войдет, – сказала она с осторожной щедростью.

Я отперла и распахнула дверь. Сюзэнн помедлила, оглядывая дочь с последним отчаянным умыслом. Кли указала на уборную. Мы слушали, как она писает, смывает и ополаскивает руки. Она вышла из дома, не глядя ни на одну из нас; «вольво» угрохотал прочь.

Кли мощно отхлебнула диетического «Пепси» и метнула пустую бутылку примерно в сторону кухонной мусорки. Бутылка несколько раз отскочила от линолеума. Я подняла ее. Кли временно простила меня, в угаре, но не по-настоящему. За всей этой суетой я забыла застелить постель; отправилась этим заняться.

– Ну что, – сказала Кли громко. Я замерла. – Я не очень-то разбираюсь в здоровье и всяком прочем? Но, похоже, вы, может, знаете, как мне надо питаться. Типа витамины и все такое.

Я развернулась и посмотрела на нее с порога спальни. Она стояла на луне, и если я ей отвечу – тоже окажусь на луне, рядом с ней. С ней – и вдали от всего остального. Это очень далеко, но можно просто протянуть руку и коснуться.

– Так, – ответила я медленно, – для начала нужно принимать дородовые витамины. Насколько ты уже? – Слово «насколько» взяло и выпало, словно все это время ждало у меня во рту.

– Одиннадцать недель, кажется. Я не напрочь уверена.

– Но ты уверена, что ребенка хочешь.

– Ой нет, – рассмеялась она. – На усыновление пойдет. Можешь себе представить? Я?

Я тоже рассмеялась.

– Не хотелось грубить, но…

Она изобразила, как нянчит ребенка, заполошно качая его с маниакальным оскалом.

На двенадцатой неделе – безликая трубка, хребет без спины; следующая неделя: верхушка трубки утолщилась и стала головой, с темными пятнами по бокам, они станут глазами. Я читала ей об этих событиях каждую неделю на сайте «Растидитя. ком».

– Заперло вглухую? Это все противные гормоны беременности виноваты. Пора сосредоточиться на клетчатке.

У нее запор, призналась она, с этой недели. У сайта имелась зловещая способность предсказывать, что она вскоре почувствует, словно ее телу еженедельно суфлировали. Имея это в виду, я проговаривала важные абзацы. («Ластоподобные ладони и стопы возникнут на этой неделе. Ладони и стопы: на этой неделе. Они должны быть ластоподобными».) Когда я нечаянно проскакивала неделю, клетки били баклуши, ожидая дальнейших указаний. Она принимала витамины и ела мою еду, но от мысли о дородовом медосмотре ее мутило.

– Пойду поближе к делу, – сказала она, ссутулившись над спальным мешком. Я пока оставила эту тему. Разговаривать с ней в этом ключе получалось почти сценарно – словно в симуляции «Женщина спрашивает, как пройти». «Женщина заботится о беременной девушке».

– Не хочу, чтобы меня трогала официальная медицина, – добавила она через несколько часов. – Роды пусть будут домашние.

– Все равно нужно провериться. А вдруг там что-то нехорошо? – Я откуда-то знала правильные слова, будто смотрела, как Дейна говорит их на видео.

– Все там будет хорошо.

– Надеюсь, ты права. Потому что иногда оно просто не склеивается – думаешь, что там ребенок, а там просто не связанные друг с другом куски, и, когда вытолкнешь все это, оно вылезет, как куриный суп с рисом.

Когда доктор Бинвали показал нам зародыш на УЗИ, я не сомневалась, что Кли расплачется, как любой астронавт, повидавший Землю из космоса, но она отвернулась от экрана.

– Не хочу знать пол.

– Ой, не волнуйтесь, еще очень рано, – сказал врач. Но Кли накрепко уставилась в потолок, избегая смотреть на собственные расставленные ноги. В смысле – никогда. Она уповала никогда этого не увидеть.

– Бабушке может быть любопытно глянуть на последний остаток хвостика, – сказал он, тыкая в экран.

Никто из нас его не поправил. Мы уже катились по рельсам: добрые люди всего мира скользили рядом с матерями и дочерями, открывали им двери, носили им сумки – и мы им разрешали.

Ее формы соответствовали детородной внешности, однако теперь я заметила ее крупноватый подбородок и вальяжную походку. Вместе с набухшим животом получалось причудливо, почти странно. Чем беременнее она делалась, тем менее женщиной становилась. На людях я пыталась следить, отшатываются ли окружающие, пялятся ли. Но замечала это, по-видимому, лишь я одна.

– «Семнадцатая неделя, – читала я. – На этой неделе у вашего ребенка развивается телесный жир (добро пожаловать в нашу банду!) и возникают его или ее уникальный набор отпечатков пальцев». – Слушает она или нет, сказать было трудно. – В общем, на этой неделе занимаемся жиром и отпечатками пальцев. – Подытожила я. Она отлепила улитку от журнального столика и вручила мне. Я бросила ее в ведро с крышкой, при входе; Рик собирал улиток.

– «Ваш ребенок весит пять точка девять унций и размерами примерно с луковицу».

– Говори просто «ребенок», а не «ваш ребенок».

– Ребенок размерами с луковицу. Хочешь, прочту «Совет от наших читателей»?

Она пожала плечами.

– «Совет от наших читателей: не тратьте деньги на одежду для беременных, можно просто одолжить у мужа рубашки на пуговицах!»

Она глянула на свой живот. Он смотрелся как пивное брюхо, выглядывавшее из-под майки.

– У меня есть рубашка, могу одолжить.

Кли пошла за мной к встроенному шкафу. Вся одежда была чистая, но вся вместе пахла маслянисто, сокровенно, я этого никогда не замечала. Она принялась гонять вешалки. Внезапно вытащила длинное вельветовое платье и приложила к себе.

– Это платье для лесб, – сказала она.

Платье, которое я надела на свиданье с Марком Квоном, отцом Кейт. Она чудовищно быстро его нашла. Оно было с длинным рукавом, на крошечных пуговицах по всей длине – от подола, доходившего до середины голени, до высокого воротника. Тридцать или сорок пуговиц.

– Может, все еще тебе идет.

– Вряд ли. – Женщина постарше, благородных кровей, с белыми волосами и настоящими жемчужными сережками смотрелась бы в нем элегантно. Любой помоложе или победнее выглядел в нем, как солдат из стран, где женщины носят автоматическое оружие. Я вытащила полосатую мужскую рубашку. Она отнесла ее в ванную, но, когда вышла, на ней по-прежнему была ее майка.

– Не мой стиль, – сказала она, возвращая мне рубашку.

– Тебе это естественно? – спросила я. – Быть беременной?

– Это естественно, – сказала она. – Противоестественным это делает официальная медицина.

Ее подруга Келли рожала дома в ванне. И Дезия. В Охае целая компания девушек отдала своих детей на усыновление через христианскую организацию под названием «Семейные услуги Филомены». Все рожали дома, с повитухами.

– Но здесь, в Л. А., больницы правда хорошие, можно обойтись и без этого.

– Не надо мне говорить, без чего я могу обойтись, – сказала она, сощурившись. На секунду я подумала, что она толкнет меня к стене. Но нет, конечно, нет. С этим покончено.

Все в «Раскрытой ладони» знали и думали, что вот так принять ее – великодушие с моей стороны.

– Да она уже была принята, я ее просто не стала выгонять.

– Но ты же понимаешь, что я имею в виду, – сказал Джим. – Ты рисковала работой.

Моей работе ничто не угрожало: Сюзэнн и Карл вынюхивали сведения о Кли у моих коллег. После каждого дородового осмотра я старательно распространяла новости. Все считали, что я знаю, кто отец, но я не знала. Я ничего не знала. Коснуться этой темы, не задевая нашего прошлого – сценариев, моего предательства, – виделось невозможным. Наш негласный уговор: на прошлое не оборачиваемся.

Посреди второго триместра я встретилась с Филлипом. Он ставил свой «лендровер», а я как раз выходила из конторы. Я нырнула в дверную нишу и прождала двадцать минут, пока он сидел в машине и говорил по телефону. Вероятно с Кирстен. Не хотелось об этом думать. Все находилось в хрупком равновесии, и нужно было, чтоб там и оставалось. Когда я наконец отправилась к своей машине, ноги у меня тряслись, и я вся пропиталась мерзким по́том.

Я еженощно слушала, как она ковыляет в ванную, натыкается на дверной косяк по пути туда и потом еще раз на пути обратно. Пытка.

Наконец однажды ночью я крикнула из постели:

– Осторожнее!

Она резко замерла, и я увидела в полуоткрытую дверь, как она стоит в лунном свете и потрясенно трогает припухлость живота, словно беременность только что ее настигла.

– Это Кит? – выкликнула я.

Она не двигалась. Я не могла разобрать, бодрствует она или уснула, стоя.

– Кто-то из мужчин с вечеринки? Это на вечеринке случилось?

– Нет, – сказала она хрипло. – Это случилось у него дома.

У него был дом под названием «его дом», и случилось это там, и случился там секс. Одновременно и больше, и меньше того, что я хотела узнать.

– Какой кошмар, – сказала она, держась за живот.

– Правда? – Я отчаянно желала знать больше. Она прошмыгнула обратно в постель. – Правда? – крикнула я еще раз, но она отключилась, и так-то полусонная. Кошмар, конечно, что ж еще – кто-то, чье лицо ты надеешься никогда не увидеть, растет внутри тебя.

Утром я попыталась применить заземленный подход.

– Думаю, ради безопасности мне следует знать, кто отец. А ну как с тобой что-нибудь случится? Я отвечаю.

Вид у нее сделался изумленный, едва ли не тронутый.

– Я не хочу, чтобы он знал. Он нехороший человек, – тихо сказала она.

– Зачем же ты стала заниматься этим с человеком, который нехороший?

– Не знаю.

– Если это было не по согласию, следует сообщить в полицию.

– Это не было не по согласию. Он просто не из тех, на кого я обычно западаю.

Как они достигли согласия? Голосовали? Все, кто не против, сказали «за». За, за, за. Я ушла в гладильный чулан и вернулась оттуда с ручкой, листком бумаги и конвертом.

– Открывать не буду, даю слово.

Она ушла в ванную, написать имя. Когда вернулась, сунула конверт между двумя книгами на полке и затем бережно положила петельку от банки с газировкой перед этими книгами. Как будто невозможно восстановить положение петельки от банки с газировкой.

Я действовала быстро, назначив срочный терапевтический прием до того, как Кли решит еще раз подумать, доверять мне или нет. Как только очутилась за ширмой, я попросила Рут-Энн заглянуть мне в сумочку.

– Там запечатанный конверт и открытый пустой, – сказала я. – Откройте запечатанный.

– Надорвать?

– Откройте так, как вы обычно открываете конверты.

Неловки звук надрыва.

– Так. Открыто.

– Там есть имя на листке бумаги?

– Да, хотите, чтоб я прочитала вслух?

– Нет-нет. Это мужское имя?

– Да.

– Хорошо. – Я зажмурилась, словно он стоял по ту сторону ширмы. – Перепишите имя.

– На чем?

– На чем угодно – на регистрационной карточке приема.

– Так. Готово.

– Уже? – Короткое имя. Не какое-нибудь необычное, длинное, иностранное имя со множеством штрихов и умляутов, какие нужно сверять. – Так, теперь положите листок в незапечатанный конверт и запечатайте его.

Сложное шуршанье бумаг и стук.

– Что вы делаете?

– Ничего. Уронила. Стукнулась головой о стол, когда поднимала.

– Все в порядке.

– Немножко голова кружится, если честно.

– Конверт запечатан?

– Да, теперь да.

– Хорошо, положите конверт мне в сумочку, а карточку с именем спрячьте там, где я не увижу.

Она рассмеялась.

– Что тут смешного?

– Ничего. Я ее спрятала в очень хорошем месте.

– Готово? Я выхожу. Да?

– Да.

У Рут-Энн был наивный вид, улыбка, а руки она держала за спиной. Конверт, разорванный на множество кусочков, валялся по всему ковру. Когда что-то заверяешь у нотариуса, относительно этой процедуры возникает степенное чувство, даже если нотариусом оказывается продавец в канцелярском магазине. Я ожидала, что и тут будет что-то подобное.

– Что у вас за спиной?

Она предъявила пустые ладони. Причудливо повернула глазные яблоки к стене кабинета.

– Что вы делаете? На что вы там смотрите?

Глаза поспешно обратились на меня. Она сжала губы, вскинула брови и пожала плечами.

– Карточка там?

Она вновь дернула плечами.

– Я не желаю знать, где она. – Села на диван. – Возможно, это неэтично. – Я ждала, что она выпишет мне счет. От приема оставалось еще десять минут. Рут-Энн уселась и потерла подбородок, держась за локоть и многозначительно кивая. Казалось, она играет роль психотерапевта, придуривается, как ребенок, изображающий психотерапевта. – Я не хочу нарушить обещание Кли, – продолжила я, – но хочу и иметь возможность узнать. А вдруг какая-то трудность? А если нам понадобятся медицинские подробности о нем? Вы считаете, это нехорошо?

Что-то скользнуло на пол. Глаза у Рут-Энн расширились, но она изо всех сил сделала вид, что не обращает внимания.

– Это карточка?

Она ожесточенно закивала. Она спрятала ее за одним из своих дипломов. Теперь карточка лежала на полу. Я отвела взгляд.

– Прятать, как пасхальное яйцо, ее не надо. Просто положите в ящик стола. – Она метнулась к карточке, но понесла ее не к столу, а вон из кабинета, к секретарскому бюро, с силой задвинула ящик, словно карточка была преступной личностью, склонной к побегам.

– На чем мы остановились? – сказала она, возвращаясь к столу, переводя дух и опять обживаясь в состоянии психотерапевта.

– Я спросила, не считаете ли вы, что это нехорошо.

– И я вам ответила. – Она внезапно стала собой, почтенной и умной.

– В каком смысле?

– Вы захотели детской игры, вот мы и поиграли.

Я расплылась на диване, от сухих слез заболели глаза. Вот почему у нее отлично получается – она всегда доводит все до самого края.

– Можете эту карточку выкинуть, – сказала я загнанно.

– Я буду хранить ее, сколько пожелаете. Наши жизни исполнены детских проказ, Шерил. Не убегайте от игр, просто замечайте их: «А, похоже, мне хочется поиграть, как девчонке. Почему? Почему мне хочется играть, как девчонке?».

Я надеялась, она не заставит меня отвечать на этот вопрос.

– Вы когда-нибудь раздумывали над возможностью родиться повторно?

– Как рождение свыше?

– Перерождение. Мы с доктором Бройярдом считаем, что это, вероятно, хорошая мысль.

– С доктором Бройярдом? Вы с ним обсуждаете меня?

Она кивнула.

– А как же конфиденциальность пациента и врача?

– К другим врачам это не относится. Станет ли пульмонолог скрывать данные от невролога?

– А, ну да. – Я не отдавала себе отчет, насколько все серьезно.

– Мы дипломированы… – Она показала рукой на сертификаты на стене. – …работать вместе.

Я прищурилась на сертификаты. МАСТЕРА ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОГО ПЕРЕРОЖДЕНИЯ, ВТОРОЙ КАТЕГОРИИ.

– Вы действительно считаете, что это необходимо?

– Необходимо? Нет. Необходимо одно: чтобы вы употребляли достаточное для выживания количество пищи. Вы были счастливы в утробе?

– Не знаю.

– Узнаете после такого сеанса. Вспомните, как были одинокой клеткой, потом бластулой, яростно расширяющейся и сокращающейся. – Она скривилась, сжав верхнюю часть тела в мучительной судороге, а затем со стоном распрямилась. – Вспомните все перипетии. Для маленькой девочки это тяжкое бремя.

Я представила, как лежу на полу, пах Рут-Энн – у моей макушки.

– Почему для этого нужен доктор Бройярд?

– Хороший вопрос. У ребенка может быть сознание еще до оплодотворения, сознание двух отдельных животных – яйцеклетки и сперматозоида. Начнем оттуда.

– С оплодотворения?

– Это просто ритуал, символизирующий оплодотворение, разумеется. Доктор Бройярд исполнит роль сперматозоида, а я буду яйцеклеткой. Приемная… – Она указала на приемную. – …будет маткой, а вы войдете в ту дверь – родитесь.

Я посмотрела на дверь.

– Он в эти выходные здесь, с женой, в особой поездке. Может, в субботу в три?

– Ладно.

Она глянула на часы: мы выбились из графика.

– Давайте я?.. – Показала на клочки бумаги на полу.

– Спасибо. – Она проверила сообщения в телефоне, а я опустилась на колени и собрала клочки конверта. Забрала их с собой – не хотела захламлять ей мусорное ведро.

Сунув конверт обратно между книг и положив на место петельку от банки газировки, я еще раз перелистала «Растидитя. ком». Глазела на мультяшный зародыш, грызла ноготь. Сайт инструкций не давал. Если эта штука внутри Кли хоть как-то полагается на мое повествование, в его развитии возникнут серьезные пробелы. Мне привиделся ленивый, эс-эм-эсящий, жующий жвачку эмбрион, небрежно отращивающий себе жизненно важные органы.

«Эмбриогенез» прибыл назавтра: я потратилась на ускоренную доставку. Девятьсот двадцать восемь страниц не были опрятно поделены на недели, и поэтому показалось правильным начать с начала. Я подождала, пока Кли доест свою браунколь и темпе. Она уселась на диван, я откашлялась.

– «Миллионы сперматозоидов движутся по великому руслу вверх, через матку, в фаллопиевы трубы…»

Кли вскинула руку.

– Ой-ёй. По-моему, я не хочу это слушать.

– Оно уже произошло, это краткий пересказ пройденного.

– Мне надо слушать? – Она взялась за телефон и наушники.

– Музыка может внести сумятицу – ему надо слушать мой голос.

– Но у меня-то голова вон где.

Она пролистала телефон, нашла что-то с бумкающим басом и кивнула мне, чтоб я продолжала.

– «Удачливый сперматозоид, – разглагольствовала я, склонившись над ее круглым животом, – сливается с яйцеклеткой, а его ядро соединяется с ядром яйцеклетки, и получается новое ядро. При слиянии мембран и ядер гаметы становятся единой клеткой – зиготой». – Ее, зиготу, я видела совершенно отчетливо – блестящую, пухлую, наполненную электрической памятью бытия двоих, но отныне проклятую вечным одиночеством бытия одному. Печаль, которая никогда не пройдет. Глаза у Кли были закрыты, лоб в поту; совсем недавно она была двумя животными – сперматозоидом Карла и яйцеклеткой Сюзэнн. А теперь то же самое происходило в ней самой: еще одно печальное созданье собирало себя воедино, как умело.

Наутро я приветствовала начальство сострадательно: все же надеешься, что штука, созданная из тебя самого, хотя бы продолжит с тобой разговаривать. Сюзэнн и Карл уже много месяцев не слышали от Кли ни слова. Уселись от меня как можно дальше, руки сложили на стол, сама благовоспитанность. Джим ободряюще улыбался: мое первое заседание совета директоров. Сара вела запись, сидя на моем давнишнем стуле, в стороне. Меня формально поприветствовали, отставку Филлипа приняли.

– Ему нездоровится, – объяснил Джим. – Голосую отправить ему корзину с сырным ассорти. – Скорее, он стыдился показаться нам на глаза – и правильно. Шестнадцатилетка! Шестнадцатилетняя любовница! Когда Сюзэнн возразила против пенсионной премии для Кристофа и остального складского персонала, я обнаружила, что встала с места и потрясаю кулаком, как человек, которому о профсоюзах кое-что известно. Филлипово место, оказалось, чудесно подстегивает. Когда голосование завершилось в мою пользу, Сюзэнн прошептала:

– Туше́. – Она разглядывала мои волосы и одежду, словно я – кто-то другой. Я обращалась к Саре «мисс Сара», как к служанке. Сюзэнн посмеялась над этим и попросила мисс Сару принести нам еще кофе.

– Сиди, Сара, – сказал Джим. – Эти двое просто придуриваются.

Чувство товарищества опьяняло. Все эти годы я искала подругу, но Сюзэнн подруга незачем. Соперница же – вот что привлекло ее внимание. Когда совещание закончилось, мы обе отправились на служебную кухню и молча заварили себе чай. Я ждала, что она начнет разговор. Похлебывала. Она тоже. Чуть погодя я осознала, что это и есть разговор: он у нас шел. Она давала мне благословение заботиться о ее потомстве, а я смиренно принимала эту обязанность. Когда появилась Накако, Сюзэнн удалилась. Во имя чести мы будем держать дистанцию.

Рут-Энн предупредила, что оставлять машину в гараже не стоит: охранника по выходным нету. Я оставила машину на улице. Пока ехала наверх, пожилая женщина мыла лифт. Она стремительно отвиндексила дверь, когда та за мной закрылась, а затем принялась тереть кнопки, зажигая их одну за другой, но вежливо занимаясь лишь теми, что выше моего этажа.

Дверь оказалась запертой: я приехала рано. Я выключила телефон, чтобы он не зазвонил при перерождении. Села в вестибюле. Они запаздывали почти на пятнадцать минут. В этом деле явно вели себя не очень профессионально – скорее, дело это было скорее неформальным. Чуть погодя я вспомнила, что встречу мне назначили на три часа дня, а не на два, то есть я приехала на сорок минут раньше. Побродила вокруг. По выходным никто не работал; в здании было тихо. Кабинет Рут-Энн находился в конце длинного коридора, соединенного с другим длинным коридором длинным коридором. В виде буквы «Н». Полезно знать: я прежде не понимала план здания целиком. Как еще можно употребить это время с пользой? – спросила я себя. Что можно сделать из того, что вообще полезно делать? Я потрусила к двери, развернулась, пробежала туда и назад по каждому коридору – восхитительная физкультура и расстояние немаленькое. Тридцать или сорок «Н»-прогонов равнялись, может, миле, двумстам калориям. После семи «Н»-ов я уже вся была в поту и дышала натужно. Когда пробегала мимо лифта, он дзынькнул. Я ускорилась, забежала за угол – как раз когда двери распахнулись.

– Но охранник по выходным не работает, – говорила Рут-Энн. – Никогда не работал. – Я пробежала мимо двери ее кабинета и завернула за угол. Нужно было отдышаться и утереть лицо.

– Ой нет, – сказала она.

– Что?

– Ключ – на другой связке. Только что завела себе новый брелок и…

– Иисусе, Рут-Энн.

– Вернуться и привезти? – Голос у нее был до странного высокий, как у мышки на лошади.

– Когда ты вернешься, сеанс уже закончится.

– Можешь поработать с ней сам, пока я не вернусь.

– В коридоре? Позвони ей и отмени встречу.

Мой номер у себя в телефоне она чуть погодя нашла.

– Прямиком на автоответчик. Возможно, ставит машину. Не сомневаюсь, она появится через минуту-другую.

Я так пыхтела, что едва могла совладать с дыханием, нос свистел. Надо было отбежать подальше, но двигаться показалось слишком рискованно.

Доктор Бройярд вздохнул.

– Это никогда не складывается, – сказал он. Казалось, он разворачивает конфетку. Во рту у него зацокало. – То одно, то другое.

– Перерождение?

– Да просто… все, что ты придумываешь, лишь бы повидаться со мной, когда я в семье.

Рут-Энн молчала. Никто ничего не произносил, долго; он принялся грызть конфету.

– Она вообще едет? Или такой у тебя план – что мы будем стоять в коридоре вместе и… что? Поебемся? Ты этого хочешь? Или хочешь мне отсосать просто? Подолбиться мне в ногу, как собака?

Невнятный высокий звук словно исходил от вентилей, а затем вылился в мокрые, судорожные вздохи. Рут-Энн плакала.

– Она едет, честное слово. Это настоящий сеанс. Правда.

Он сердито хрустел конфетой.

Я убрала волосы за уши и пригладила брови – неловко будет всем, но он по крайней мере узнает, что она не врушка. Я глубоко вдохнула и смело шагнула из-за угла.

– Ты… – Она так ожесточенно плакала, что едва могла говорить. – Ты это сказал, потому что хочешь, чтобы я… – последняя часть выскочила визгливым чириканьем, – …тебе отсосала?

Мои шаги назад были тихи и стремительны. Меня никто не заметил.

– Нет, Рут-Энн. Я так сказал не поэтому. – Я слышала ее попытку лукаво улыбнуться сквозь забитый нос и потекшую тушь.

В самом начале он ей даже не нравился. Ей видны были его высокомерие и склонность не обращать внимания на то, что ему неудобно. Когда она указала ему на эти недостатки, доктор растерялся, оторопел. Из-за этого он пожелал совершить с ней половой акт – чтобы поставить ее на место. Но он женат, и оно того не стоило. Она для него не воплощение физического идеала – слегка старовата, несколько мужиковата в плечах, лошадина в скулах. Она это понимала, это было ясно, как если бы он сказал: «Вы слегка староваты, несколько мужиковаты в плечах, лошадины в скулах». Оскорбление подпитало ее интерес – а еще его женатость. Ничто не вдохновляло ее сильнее, чем мысль о женоватой миссис Бройярд, одержимой готовкой обедов и консистенцией стула у их детей. Наконец она его расколола. Однажды вечером после занятий перерождением он заплакал в свой бокал и признался, что у них с женой скверные времена. В тот вечер она предложила договор; описала его как разновидность психотерапии. Он сказал, что доверяет ей, и на первые несколько месяцев это доверие стало основой их парной динамики. Она сделалась его новой секретаршей, но выходило так, будто он работает на нее. Она направляла его действия во всем, что он с нею делал. Было мило, и он даже немножко ее полюбил. Ее все удовлетворяло, ей было спокойно. Постепенно он набрался уверенности, игра накалилась. Для него получалась бодрящая аэробика: в самые изощренные мгновения он восхищался ее спортивным сложением и шириной ее плеч. Женщина помельче уставала бы раньше, но в этой имелась звериная выносливость.

Однако постепенно ей захотелось больше, чем он делал, и это поставило ее ниже его. Нельзя сбить с ног женщину, которая и так уже ничком. Их половые акты продолжались еще сколько-то, ритуально, но вскоре свелись к хлопкам по заду, походя. Наконец, не осталось ничего, уже много лет.

– Куда ты? – Она шмыгнула носом.

Он шел прямиком на меня. Рука потянулась за угол: он использовал угол в коридоре, чтобы потянуть плечо, и ладонь его оказалась всего в нескольких дюймах от моего лба. Я осадила ее взглядом, и она убралась. Он простонал и вернулся к Рут-Энн.

– Давай я буду платить тебе нормальную ставку. Моя секретарша в Амстердаме получает втрое больше.

– Это настоящая секретарша.

– Ты настоящая секретарша.

Как получивший по лицу человек, она не отозвалась.

– Чем ты отличаешься от настоящей секретарши? Скажи мне. Годы уже прошли, Рут-Энн. Годы.

Договор, – подумала я. – Сошлись на условия договора.

Она молчала.

– Не хочешь нормальную зарплату, я найму секретаршу, которая захочет.

Рут-Энн откашлялась.

– Хорошо. Найми другую секретаршу. – Теперь голос у нее был ее, спокойный и разумный.

– Найму. Спасибо. Думаю, так будет лучше для нас обоих, – сказал он. – Пошли?

– Иди. Я еще подожду.

Доктор Бройярд устало рассмеялся. Он все еще не верил, что я приеду.

– Уверена?

Уверена она не была вовсе, совершенно ясно. Она давала ему последнюю возможность выбрать ее, остаться, остаться навсегда, почтить ее сложности натуры и жить с ней в новом мире любви и сексуальности.

– Да, уверена. – Я слышала, какую улыбку она применила. Последняя возможность, говорила улыбка. Самая последняя возможность.

– Что ж, судя по всему, до нашего с Хелге отъезда мы не увидимся. Давай созвонимся, когда я вернусь в Амстердам, ладно?

Может, она кивнула. Он пошел к лифту. Нажал на кнопку, и мы обе, я и мой психотерапевт, слушали и ждали завершения этой части – части, в которой он уже ушел, но пока еще с нами. Мы слушали, как лифт устремляется вверх, двери открываются, закрываются, а затем – долгий спуск, он делается все тише и тише, но, кажется, никак не закончится. Она соскользнула на пол, рыдая. Что-то в здании отключилось, то ли отопление, то ли охлаждение; стало еще тише. Я попыталась не слушать, как она давится мокрыми всхлипами. Чуть погодя она высморкалась, сильно и громко, забрала сумочку и ушла.

Чудесное ощущение – вернуться в теплую машину и поехать домой, к Кли. Я включила телефон – там было одно сообщение.

– «Привет, Шерил, это Рут-Энн, сейчас три сорок, суббота. Вы пропустили свое занятие перерождением в три часа дня. Поскольку вы не отменили сеанс за сутки, вам придется заплатить целиком. Пожалуйста, выпишите чек на мое имя. Увидимся как обычно, во вторник. Будьте здоровы».

Никуда не денешься. Я перезвонила и назначила срочный прием. Придется сказать ей, что́ я наделала, и признать, что у меня разлад в представлениях о ней. Теперь она казалась мне жалкой и несуразной. Одержимой.

«Хорошо, хорошо, – возможно, скажет она. – Продолжайте».

Выяснится, что это был ключ – свидетельствовать разговору первородной матери с первородным отцом.

«Но я подслушивала!» – воскликну я.

«Весь фокус как раз в том, чтобы вы сыграли роль шпиона, скверного ребенка», – скажет она взбудораженно: впервые в ее двадцатилетней практике пациент сдвинул поле – это психиатрическое понятие, сдвиг поля. Он означает, что все можно обнажить как оно есть на самом деле, на все вопросы даны ответы, полная ясность и для врача, и для пациента, и все это ведет к подлинной дружбе, венчающейся полным возвратом всех платежей от терапевта к пациенту, единой кругленькой суммой. Доктор Бройярд выйдет в маске – грубом изображении его же лица – и будет явлено, что вся эта сцена в коридоре была фарсом. Это и было перерождение.

«Вы наблюдали обратное зачатие и пережили его. Очень сильно получилось».

«Но откуда вы знали, что я приеду заранее?» – спрошу я недоверчиво, чуть ли не с подозрением.

«Посмотрите на часы», – скажет доктор Бройярд. Мои часы отстали на час. Доктор Бройярд снимет маску и явит очень похожее лицо, а затем Рут-Энн прикинется, что и ее лицо было маской, а поскольку кожа у нее чуточку обвисшая, на мгновение покажется, что она действительно способна ее с себя стащить. Но, к счастью, не способна. Мы все посмеемся, а потом посмеемся от того, как это хорошо – посмеяться. Массаж легких, скажет кто-нибудь из нас.

Теперь я чувствовала, что мне и не надо на срочный прием, но все равно поехала. Было любопытно – словно я действительно получу назад все свои деньги, единой кругленькой суммой; маловероятно, однако, если я и впрямь сдвинула поле, – тогда, кажется, получилось бы справедливо. Если сдвиг поля – всамделишная штука, а она, вспомнила я, сидя на кожаном диване, таковой не была. Я рассказала, что приехала заранее и слушала весь их разговор.

Глаза у Рут-Энн расширились.

– Почему вы ничего не сказали?

– Не знаю. Я правда не знаю. Но, может, это было важно, чтобы я сыграла роль скверного… – Я сразу поняла, что она так не считает. – …ребенка? Шпиона?

– Я просто не понимаю, как вы могли так поступить. – Она опустила лицо в ладони. – Это такое вторжение.

А ну как и это – часть инсценировки? Я слегка улыбнулась, на пробу.

– Между прочим, я считаю, что вы правильно сделали, – сказала я. – Что бросили.

Рут-Энн встала, собрала длинные волосы в хвост и сообщила мне, что наша совместная работа завершена.

– Мы вместе прошли весь путь, какой могли. Вы нарушили договор о конфиденциальности между врачом и пациентом.

– Он разве не пациента защищает?

– Это двустороннее движение, Шерил.

Я ждала, что будет дальше.

– Ну, прощайте. За сегодня я сделаю вам скидку, поскольку мы не завершили прием. Двадцать долларов.

Кажется, она говорила серьезно, и я полезла за чековой книжкой.

– У вас нет наличных?

– Вряд ли. – Я порылась в кошельке: сплошь однодолларовые.

– Сколько у вас есть?

– Шесть долларов.

– Сойдет.

Я протянула ей наличные, в том числе и обе половинки долларовой купюры, которые уже несколько лет собиралась склеить.

– Эту можете оставить себе, – сказала она.

Я выезжала из гаража и чувствовала, что она следит за моей машиной из окна на двенадцатом этаже. Какое чудо эта психотерапия. Сколько всего всколыхнуло во мне это отвержение. Пока – наш самый мощный сеанс.