Кли сочла, что будет меньше хлопот, если я сделаюсь законным опекуном.
– Потому что обживаться я, может, буду сколько-то.
– Разумно, – сказала я, задержав дыхание. Теперь, когда все было решено, она строила планы быстро, с непривычным ускорением. Меня уведомили о приеме в суде; она вела, болтала всю дорогу. Как выясняется, кто угодно может похитить вашего ребенка, если вы стоите перед судьей и говорите, что вас это «полностью устраивает». Социальный работник наведается ко мне четырежды в течение следующего года, а у Кли будет свое место.
– Мы более чем готовы помочь ей со съемом, – уверила меня Сюзэнн. – Очевидно, это следовало сделать сразу. Все родители совершают ошибки. Сама увидишь. Когда возвращаешься на работу? – Она думала, что победила – что мы соревновались за ее дочь, и она в конце концов взяла верх.
Я сказала Кли, что ей можно прекращать откачивать, поскольку все равно предстоит перейти на смеси, однако она пообещала, что оставит месячный запас.
– И когда буду приходить по пятницам – дам еще.
– Молоко уйдет. Ничего – ему уже семь месяцев. Ты отстрелялась.
Глаза у нее пропитались слезами. Слезами радости. Я не подозревала, насколько она ненавидит откачиваться.
Мы не проговаривали, что последняя ночь – последняя, но следующий день – день, когда она должна была переехать в квартиру в Студио-сити, из этого следовало, что она будет спать там в грядущую ночь, и ту, что за ней, и еще годы, пока не переедет – вероятно, в бо́льшую квартиру, возможно, с кем-то, с кем-то, за кого она выйдет замуж, может, у них будут дети. Рано или поздно она окажется в моем возрасте, Джек – в колледже, а это время, это очень краткое время, пока мы жили вместе, станет просто частью семейных историй о случайности, о друге семьи и о том, как все для всех сложилось. Подробности смоет: эта история, к примеру, как великий американский любовный роман, рассказана не будет.
Наутро ее мусорные мешки выстроились вдоль стены у двери. Еще чуть ближе к двери – и они отправятся вон сами собой. Знаменитая Рэчел приехала помогать с переездом.
– Я слышала, вы собираетесь основать компанию по производству ароматизированного попкорна, – сказала я, отрыгивая Джека через плечо. Она чуть отшатнулась.
– Наверное, можно и так сказать. То есть, по сути, так оно и есть.
Кли бухнула во входную дверь и схватила два мешка, поглядывая на наш разговор. Рэчел была очень тощей и еврейской на вид. Одета в блузку с пастельными диагональными полосами, на вид – как из 1980-х: шутка о том, какие нелепые были времена до того, как она родилась.
– Я что-то не так поняла? Кли говорила, будет жвачный попкорн.
– Это правда трудно объяснить, потому что я работаю на многих разных уровнях? – Она вскинула самый большой мешок на плечо. – Поразительно, что она вам вообще про это рассказала.
– Ну, она мне рассказала только про жвачно-попкорновый уровень.
Она оглядела меня до самого низа, а потом до самого верха, но остановила взгляд не на глазах у меня, а на шее.
Кли пропыхтела внутрь, схватилась за последний мешок.
– Всё!
– Правда? – Я огляделась. – В ванной?
– Проверила.
– Тогда ладно.
Она потрепала Джека по макушке.
– Пока, Чувачок. Не забывай свою тетю Кли. – Тетю. Когда она это решила? Он схватил ее за волосы; она выпуталась. Рэчел извлекла телефон и отвернулась: это мгновение нам выделили для прощаний. Кли сделалась дерганая. Я засомневалась, будет ли она являться каждую пятницу в десять утра. Она раскрыла объятия, как дружественный медведь.
– Спасибо за все, Шерил. Я вам вечером позвоню, ребята.
– Звонить необязательно.
– Я позвоню.
Мы посмотрели, как они садятся в машину и уезжают, а затем вернулись в дом. В комнатах стало иначе по звуку, потолки выше, пусто.
Раньше так было всегда, – пояснила я. – Когда в доме вот так, это нормально.
Она ничего не забыла? – спросил он. – Ничего?
Мы обыскали все комнаты. Она подошла к делу очень тщательно. Конверт между книгами исчез; исчезла и петелька от банки с газировкой. Но мы все же нашли одну забытую ею вещь.
Я вынесла кулон-кристалл из ванной и повесила его в кухне над мойкой. Джек понаблюдал, как он несколько раз стукнулся о стекло, затем беззвучно завращался.
Радуги. Я показала на стайку радуг, скользивших по стене. Маленький рот раскрылся в завороженном восхищении.
Вот такое ближе к тому, чего я ожидал, – сказал он. – Это наверняка сделается моим главным увлечением, моей областью интересов.
Радуги?
И все остальное, похожее.
Нет больше ничего похожего. Радуги – одиноки; одни они такие.
Кристалл принялся крутиться в другую сторону, послал цветную флотилию по телу Джека. Видно было, что он мне не верит: это и впрямь казалось маловероятным. Я порылась в мозгу, поискала что-то похожее. Отражения, тени, дым – сплошь насупленные дальние кузены в лучшем случае. Нет, радуги – отдельный класс зрелищности, каждая – впечатляет, унылых радуг не бывает, не бывает лишь с частью цветов. Всегда все цвета, всегда в правильном порядке. Она не позвонила.
Я ежедневно оттаивала кубик замороженного молока и смотрела, как Джек пьет то, что Кли откачала в точности месяц назад, на каждой бутылочке надписана дата. Первым он выпил день, когда мы занимались любовью, – выхлебал насухо. Он выпил день, когда мы хвастались им в «Ралфзе». Выпил сахарно-ватное молоко того дня на променаде. Последняя партия была того утра, когда она уехала, и в молоке было множество планов, о которых я не знала. Когда он допил ту бутылочку, она и впрямь отстрелялась, до последней капли. Но привычку вспоминать, что было месяц назад, отбросить было трудно, и мы продолжили. Он пил первую бутылку смеси, а я вспоминала нашу первую ночь вдвоем, в доме, сердито тихом, пока я не включила телевизор. Я вспоминала воспоминание о том, как мы занимались любовью, и плакала прямо в Джека, прямо ему в глаза. Когда ее не было уже два полных месяца, я вспоминала, как оттаивала последнее ее молоко и думала, что теперь-то она уж точно ушла, до последней капли. Я отрыгнула Джека, и на том все – за тройное воспоминание я не взялась.
Она пропустила первые две пятницы и еще одну после. Я звонила несколько раз – мягко напомнить, но телефон у нее все звонил и звонил. Я представила его где-то в дождливой канаве. Она – в точности из тех женщин, какие оказываются однажды убитыми.
– Не хочу вас пугать, – сказала я спокойно, – однако решила, что вам следует знать.
– Мы вчера виделись, – сказала Сюзэнн.
– О. И как она?
– Довольна, как слон, на новом месте – видела бы ты это: они с Рэчел покрасили стены во все мыслимые чокнутые цвета. Ты с Рэчел знакома?
– Рэчел живет там же?
– Ой, ну да, они же неразлучны. И, должна сказать, прям милашки вместе – Кли совершенно ку-ку от этой девчонки. Ты знала, что Рэчел училась в Брауне? В альма-матери Карла?
– Что вы имеете в виду под «ку-ку»?
– У них любовь.
Я убрала всю посуду, кроме собственного набора и крошечной пластиковой ложки Джека. Накрыла телевизор тибетской салфеткой. Сняла салфетку и выставила телевизор у мусорных баков. Все вернулось на свои подобающие места, я объяснила Джеку систему – совместную езду и все прочее.
Видишь, таким образом дом, по сути, прибирает сам себя.
Он раскрошил рисовый пирог себе на колени.
И поэтому, если все идет наперекосяк, не придется беспокоиться о том, что все превратится в мерзость.
Он вытряхнул коробку пластиковых кубиков на ковер.
В отношении игрушек план у меня был такой: не заботиться о том, чтобы они лежали на своем месте, поскольку иначе это бесконечная битва, а относиться к ним как к посуде – поменьше. Я сложила их все в чемодан, за исключением мячика, погремушки и мишки. Этим позволено было находиться где угодно, однако в идеале не сбиваться в кучу. Две из них могли быть в одной комнате, а вот третья пусть лучше лежит где-то еще, иначе слишком хаотично. Она хотела себе девушку. Кого-то, с кем приятельствовать. Исследование тела, женской природы и прочее. Как это обыденно. Джек терялся в догадках, куда девались его игрушки; ползал по всему дому в поисках. Я выкатила чемодан обратно и вывалила его содержимое посреди гостиной. Пирамидки из чашек и кубиков, мягкие машинки и набивные звери, картонные книжки и переплетающиеся между собой пищащие кольца с бегающими глазами и рифлеными хвостами. Моя система к младенцам, в общем, не применима. С младенцами все насмарку. Тайный план – убраться в постель и никогда больше не двигаться? Насмарку. Склонность мочиться в пустые банки, когда очень грустно? Насмарку.
Каждый день я возила Джека в коляске в парк. Мы останавливались и наблюдали, как мужчины играют в баскетбол, и размышляли, наблюдала ли этих мужчин Кли когда-нибудь, и наблюдали ли они за ней. Был среди них мускулистый лысый мужчина, к кому домой она могла пойти. Он не проявлял никакого узнавания, но с чего бы ему думать, что ребенок женщины, которую он никогда не встречал, – ее сын?
Ты чувствуешь родство с кем-нибудь из этих мужчин?
Джек не чувствовал. Он становился все крупнее и в некоторые дни выглядел совсем не как Кли, а как вовсе кто-то другой. Выражение его лица, когда его что-то заботило, не было необычным – я видела людей, мужчин со лбами, которые хмурились так же. Но лицо к этому ощущению я подобрать не могла: то была растворяющаяся мысль, словно греза, что спешит прочь, стоит только к ней приблизиться. Мы наблюдали за бегунами и детьми постарше, катавшимися с горки и на качелях.
Парочка, растянувшаяся на траве, улыбалась Джеку.
Они нас знают?
Нет. Люди просто улыбаются тебе, потому что ты – ребенок.
Но парочка принялась махать. Это был Рик и какая-то женщина. Они подошли к нам.
– Я как раз говорил: «Это она? Нет, да, нет».
– Как раз это он и говорил! – подтвердила женщина. – Правда-правда. Я – Кэрол. – Она протянула руку.
Я оглядела парк. Он тут живет? Нигде поблизости не было ни шалаша, ни спального мешка. Кэрол – опрятная, обычная; на вид – преподаватель в колледже.
– Это он? – спросил он, глаза влажные.
– Джек, да.
Он принимал тебя.
Ты смеешься.
– Никогда тот день не забуду. Он был синий, как голубика – я же рассказывал?
Женщина от души кивнула.
– Ты пришел домой, бросил инструменты и сказал: «Милая, нипочем не догадаешься, что я сделал только что». – Она сунула руки в карманы юбки и улыбнулась. – Но ты не впервые спас положение, милый.
Рик – либо бездомный человек, с которым она живет и зовет его «милый», либо он – ее муж.
– Я немножко поработал медиком во Вьетнаме, – скромно пробормотал Рик. – На вид он точно здоров.
– У него теперь все в порядке.
– Правда? – Глаза у Рика сделались круглые и страдальческие. – А мать?
– У нее все отлично.
Кэрол похлопала его по спине.
– Он несколько недель после рождения спать спокойно не мог.
– Надо было позвонить, – сказал Рик. – Я боялся узнать скверные новости.
Не садовник – он даже замурзанным не был. С чего я решила, что он бездомный? Потому что он всегда приходил пешком. Без машины. Я покосилась на него и задумалась, догадался ли он о моей ошибке. Но если ты не бездомный, никогда не подумаешь, что кто-то им тебя считает. Я показала в сторону своего дома и сказала, что Джеку почти пора спать.
– Мы как раз тоже собирались возвращаться, – сказала Кэрол, показывая в том же направлении. – От вас в нескольких кварталах.
Сосед с пристрастием к садоводству и без сада. Вот и все. Первое ли это прозрение из многих? Завалит ли меня правдами, одной за другой? Скорее, это все же исключение.
Отдельно взятый пример ошибочного определения, – пояснила я.
Добросовестная ошибка, – согласился Джек.
Мы пошли вместе, и Рик настоял, что ему надо проверить мой двор.
– Ну и кавардак. Нельзя было мне так все оставлять. Как улитки?
Я не смогла вспомнить, когда последний раз видела хоть одну. Ведро опустело. Похоже, они ушли вместе с Кли.
Кэрол собрала лимоны с моего дерева и сделала у меня на кухне лимонад.
– Не обращайте на меня внимания, занимайтесь своими делами.
Я прошлась с Джеком по дому, называя ему имена предметов.
Диван.
Диван, – согласился он.
Книга.
Книга.
Лимон.
Лимон.
– Здесь так тихо, – сказала Кэрол, вытирая руки о мою посудную тряпицу.
– Я берегу покой – для ребенка.
– Вы с ним вообще разговариваете?
– Конечно, разговариваю.
– Хорошо, малышам это нужно.
Они оставили лимонад и пообещали вернуться в следующий четверг с кишем. Я заперла дверь. Разговариваю ли я с ним? Да только этим и занимаюсь! Уложила Джека на пеленальный столик.
Весь день напролет! Я десятки лет с ним разговариваю.
Ну вот, порядок, правда? Приятно быть чистеньким и сухим.
Ладно, конечно, я не ору ему, как железнодорожный кондуктор. Но мой внутренний голос гораздо громче, чем у большинства других людей. И он неумолчен.
А теперь натянем штанишки.
Думаю, не исключено, что кому-то извне могло бы показаться, что я все делаю в полной тишине.
Чик-чик-чик, вот. Все готово.
Я похлопала его по животу и заглянула в распахнутое лицо. Сокрушительная мысль: малыш Джек невинно живет в немом мире. Все слова, все нежности – он не слышал ни одной?
Я прокашлялась.
– Люблю тебя. – Он тряхнул головой от изумления. Голос у меня оказался тихим и официальным, вышло, как у деревянного папаши 1800-х. Я продолжила: – Ты моя сладкая картошечка. – Получалось дословно, будто я сообщала ему, что он – подземный овощ, корнеплод. – Ты – малыш, – добавила я на случай, если по предыдущему пункту возникло недоразумение.
Он вытянул шею, пытаясь понять, кто там. Конечно же, он слышал, как я разговариваю, но всегда с кем-то другим или же по телефону. Я уложила его на кровать и расцеловала в пухлые щеки, еще, еще. Он закрыл глаза, милостиво претерпевая.
– Не волнуйся, тут не я одна. Есть и другие люди.
Кто? – сказал он. Нет, не сказал. Он просто ждал, что́ случится дальше.
Сюзэнн, снимая обувь, салютовала, и это, видимо, означало, что я фашист, раз настаиваю, чтобы все разувались.
– Ты и другие японские ритуалы практикуешь или только этот? – спросил Карл.
– Только этот.
– Мы обыскались детского подарка, а в последний момент обнаружили совершенно невероятный магазин шляп, – сказал Карл, бродя по гостиной. – В смысле, эти шляпы – все равно что из музея какого, музея шутов. За них легко можно было бы просить сотни долларов, но большинство стоило двадцать долларов и дешевле.
– Но детских размеров у них не нашлось, – сказала Сюзэнн.
– Только универсальные размеры. Мы подумали, может, у него крупная голова… размер как у взрослого…
Джек застенчиво улыбался, а дедушка с бабушкой впервые на него смотрели, оценивая его череп.
– Слишком большая, – сказала Сюзэнн, вытаскивая трень-бренькавший шутовской колпак из сумочки. Джек ринулся к колпаку.
– Бубенчики, – объяснила я. – Звонкие бубенчики. Ты же никогда не видел бубенчики, правда? Ему очень нравится, спасибо. – Джек забыл о бубенчиках и попытался всунуть кулак мне в рот. Он стал это делать с тех пор, как я начала разговаривать с ним вслух. А еще он начал тискать страницы книг, трясти все, что гремело, складывать чашки в пирамидку, кататься по полу, жевать ноги игрушечного жирафа и умилительно тянуться ко мне с поскуливающим восторгом всякий раз, когда мы разлучались дольше, чем на несколько секунд. Или ничто из этого не было новью. Может, с тех пор, как пелена моего внутреннего диалога спала, я просто начала все это замечать гораздо острее. Он, казалось, все меньше походил на Кубелко Бонди и все больше на ребенка по имени Джек.
Сюзэнн улыбнулась и натянула шутовской колпак себе на голову.
– Ты ей сам скажешь, милый?
– Мы собираемся добавить к твоей следующей зарплате двадцать долларов, – объявил Карл. – Просим тебя обналичить эти деньги и положить в конвертик…
– Это фонд, – перебила Сюзэнн, позвякивая. – Чтобы когда-нибудь, когда голова у него вырастет достаточно большой, эти деньги его бы ждали.
– Мы решили, что так будет по-особенному, – сказал Карл. – Ты глянь на нее – милый маленький эльф, ни дать, ни взять?
Мы все уставились на Сюзэнн в колпаке. Если кто и выглядел, как маленький эльф, разве не ребенок? Но она похлопала ресницами и замахала руками в набухших венах, будто крылышками.
Я устроила им экскурсию по дому. В детской Карл прошептал что-то Сюзэнн на ухо, и Сюзэнн спросила, не Кли ли это была комната?
– Это был мой гладильный чулан. Кли поначалу спала на диване, а потом – у меня.
Они покосились друг на друга. Карл кашлянул и взял в руки игрушечного ягненка.
– Ягненок, – сказала я Джеку. – Дедушка держит твоего ягненка.
Обе неловко нахмурились. Сюзэнн легонько толкнула Карла в бок локтем.
– Мы рады, что ты об этом заикнулась, – сказал он.
Сюзэнн, зажмурившись, энергично закивала; Карл откашлялся.
– Джек, похоже, – интересный человек, и мы надеемся, что получим возможность его узнать. Но хотели бы, чтобы это случилось с его подачи.
Сюзэнн вклинилась:
– Есть ли у нас общие интересы и ценности? Любопытны ли мы ему и то, что нам дорого?
– Думаю, может быть, – отважилась я. – Поймем, когда он вырастет.
– Именно. А до той поры это навязанные отношения. – Пыл Сюзэнн зазвонил бубенцами у нее на колпаке. Джек взвизгнул – решил, что это самое потешное из всего, что до сих пор происходило. – Нам полагается играть роль «дедушки с бабушкой» [звяк-звяк], а он – изображать «внука» [звяк-звяк]. Это видится нам попросту пустым и условным, словно выдумки «Холлмарка».
На словах про «Холлмарк» Карл хихикнул и потрепал Сюзэнн по загривку, далее продолжила она:
– Интересные молодые люди входят в нашу жизнь ежедневно, и мы их обожаем – они увлекательны, они задают вопросы. Может, когда-нибудь и Джек окажется кем-то из этих ребят.
– Мы даже, может, не будем знать, что это он, – пробормотал Карл.
– Мы не будем знать, он ли это, и он не будет знать, что это мы, – будем просто людьми, которые искренне нравятся друг другу.
Сюзэнн сложила колпак [звяк-звяк] и убрала его обратно в сумочку. Судя по всему, после того, как с этой речью разобрались, Сюзэнн стало легче.
– Хотите его подержать? – спросила я.
Ее руки легко обняли Джека. Он поглядел на нее, размышляя, вернутся ли бубенцы.