Абдулла остановился перед дверью Джемал в нерешительности — а вдруг у нее кто-то есть? Раз уж дело дошло до покаяний и просьб о прощении на страницах главной газеты, наверняка ведутся какие-нибудь разговоры-переговоры. Абдулла прислушался. Вроде бы тихо.

Дверь открыла Джемал. Вид домашний — сиреневый шелковый халат, волосы распущены по плечам.

— Это ты?

Удивилась. Лицо добродушное, ни страха, ни тревоги.

— Не ожидала?

— Тебя точно не ожидала. Проходи.

— Одна, что ли, была?

— Да одна, я все время одна, ты разве не знаешь про это?! А сегодня Гуллеру к сестре отправила, сказала: «Забери эту девушку, хоть на какое-то время избавь меня от ее ворчания!»

Низенький столик у дивана заставлен бутылками с вином и шампанским, фужерами, рюмками. В воздухе чувствуется сигаретный дым, хотя кондиционер работает исправно — Абдуллу овеяло прохладой.

— Хороший человек приходит к накрытому столу! — засмеялась Джемал и опустилась на диван. — Садись в кресло, на диване тебе нельзя, а то опять уснешь!

Теперь Абдулла разглядел, что щеки ее порозовели — наверно, от шампанского. Да и в голосе не только добродушие, но и некоторая взвинченность. В ее положении у любого нервы на взводе. Не позавидуешь.

На краю столика лежала газета. Та самая, сегодняшняя.

— Читал, наверно? — спросила Джемал, заметив его взгляд.

— Читал.

— И как? Наверно, решил: «Ну и шустрая эта Джемал, кто б мог подумать?»

— Да ничего я не решил, с чего ты взяла…

— Только что с этого кресла встал Таган. И это вино он принес. Сказал, что обмываем мое письмо в газете. Давай и мы с тобой обмоем. Бери чистый фужер! И наливай побольше, ты не юный джигит, который на смотрины пришел, а я — не девушка, которая собирается за тебя замуж. Пей, пока сюда муллы не пришли — тогда будем сидеть над молитвенником, трезвехонькие. В паранджах, а не в джинсах.

Абдулла пытался что-то вставить, но Джемал перебила:

— Послушай, сегодня я буду говорить, ладно? Хорошо, что ты пришел, больше-то мне и сказать некому. Думаешь, если бы мы поженились — жили бы счастливо? Да, если бы ты был чиновником, а я как баба сидела дома. Я верю, что так нам бы жилось хорошо. Предполагать и верить легко — никакой ответственности. Но браки между двумя артистами?! Для меня это все равно что браки между однополыми — меня тошнит, когда об этом по телевизору говорят, из какой-нибудь заграницы… Артисты! Два человека, которые всю жизнь заучивают и говорят со сцены чужие слова! Нет, это ужас! Ты хороший человек, пусть и судьба твоя будет такой же хорошей, как ты сам, — других слов у меня нет, Абдулла-джан!

Джемал стукнула фужером по фужеру Абдуллы, залпом выпила, откинулась на спинку дивана и уставилась в потолок. Глаза заблестели слезами.

— Заплакать хочется. Мы, бедные артисты, стараемся изо всех сил, выжимая слезы на сцене. И слезы наши такие же дешевые, как мы сами. Могла бы сейчас поплакать, на душе стало бы легче. Разве не должна выходить грязь из души вместе со слезами? «Эй, мир распутный, провались, разрушься!» Три века назад Махтумкули говорил так, не прося свободы слова. А нам сначала кто-то должен дать ее, а мы потом будем смелыми, да? Этот народ недостоин Махтумкули. Вместо того чтобы честно признаться, что мы трусы, мы говорим, что у нас нет свободы слова. Представь, что нам разрешают — и что будет? Так я тебе скажу — мы друг друга начнем обливать грязью днем и ночью! Упаси нас бог от свободы трусливых!

Абдулла аж вздрогнул. Свобода трусливых! Как будто Белли Назар отчеканил.

— Помнишь, как мы смотрели спектакли и фильмы из Москвы, ждали оттуда газет и журналов? Страдали, что у нас гласность не такая, как в Москве. Туркмены и тогда были ущербными, а сейчас они кто — инвалиды?

Таган приходил обмыть победу! Хорошо хоть прощения просил, что от моего имени статейку тиснул и меня даже не предупредил. Говорит, ни секунды времени не было, говорит, он спас меня! Говорит, вот-вот появится Указ Великого Яшули о присвоении мне звания народной артистки…

Волосы закрывали лицо Джемал. Как русалка. Абдулле казалось, что Джемал сидит на берегу стремительной реки, а его уносит течение, кружит в водоворотах, и берег Джемал тоже кружится и отдаляется.

— Указ! — истерически засмеялась Джемал. — После того как Он опозорил меня на весь свет! Сейчас каждая шалава в Ашхабаде перемывает мне косточки! Радуются, кричат друг дружке: «Ты слышала, эту сучку Джемал выкинули из дворца, как последнюю шлюху!» И потом читают мое письмо в газете и хохочут! А потом еще и Указ будет!

Абдулла жалел ее, понимал, в какие невыносимые тиски страха и уязвленного самолюбия она попала. И выхода — никакого. Но жалость была не горячей, а холодноватой, отстраненной.

— А я ведь придумала реплику в спектакле, от которой Он заплакал. Ее уже в текст включили!

— Да? — заинтересовался Абдулла.

— В сцену, где я рожаю. Таган хорошо придумал, поставил длинную радиозапись с криками, с плачем ребенка. А потом вдруг возникла пауза. И я закричала первое, что пришло в голову: «Народ, слушай! Этот ребенок родился на ваше счастье!» Тут зал поднялся и повернулся к Великому Яшули. А он тоже встал и заплакал, искренно заплакал. Я подумала тогда: эти слезы смягчат его сердце. Он не знал матери, не знал материнской ласки, и поймет, что рожден матерью, и в сердце его проснется доброта. Проснулась! После этого обошелся со мной, как с прислугой-подстилкой! Из-за каких-то поганых джинсов! Ты понимаешь, не мог потом передать, чтобы мне и Тагану сделали замечание. Нет, на глазах у всех унизил и растоптал! И кого? Актрисочку беззащитную! Бабу жалкую… И это — Великий Вождь?! Великий воин и предводитель исконно воинственных храбрых туркменов?! Тьфу! Ты знаешь ведь, у меня хахаль есть, на таможне работает. Он однажды, по пьянке, рассказывал, как там над бабами-челночницами издеваются, деньги у них вымогают. Одну женщину заподозрили, что она в желудке пакетики с героином провозит. Заставили воду пить литрами, чтобы рвоту вызвать. Героина не оказалось, а бедняжка там же, на таможне, умерла от разрыва сердца. Я ему кричу: «Вы бы ловили тех, кто героин тоннами провозит!», а он сидит, улыбается. И знаешь, как зовут его? Мердан! Храбрый! А его заместитель — Арслан! Лев! Вот какие у нас туркменские мужчины — баб унижать львы! Наливай!

Абдулла налил себе вина. Джемал — шампанского.

— Теперь представь: после того как он унизил и растоптал меня на глазах у всех, опозорил на всю республику, я должна выходить на сцену и рожать его, и обращаться к залу с той самой репликой: «Народ, слушай! Этот ребенок родился на ваше счастье!» Ее уже включили в текст пьесы. Попробуй теперь не произнести! Не зря говорят, что сердце сироты превращается в камень. Землю можно поливать, а камень — бесполезно…

— Дело не в его сиротстве, — не удержался Абдулла.

— Правильно! — засмеялась Джемал. — Дело в туркменах. Ты б послушал моего хахаля-таможенника… Ты его не видел?

— Нет.

— И хорошо, что не видел, радуйся. Пусть его морду видит тот, кто обмывает покойников…

— Так что ж ты с ним связалась? — снова не удержался Абдулла.

— А! — махнула рукой Джемал. — Так вот, послушал бы ты, как этот гордый туркмен мечтает получить звание «Заслуженный таможенник Туркменистана»! И это называется мужики! У народа, который свою жалкость и униженность прикрывает легендами из прошлого, нет будущего. Ладно, свари мне кофе, а я в душ схожу. А то сгорю, лопну от злости.

Абдулла, манипулируя на кухне кофемолкой и двумя джезвами, меланхолически думал о том, что артистка Джемал, произносящая на собрании-митинге написанную речь, и Джемал, обливающая презрением народ и Главного Мужчину-Туркмена, — один и тот же человек. Он этому не удивляется, и она не удивляется, и никто этому не удивляется. И раньше так было. Конечно, не до такой степени личного идиотизма-лизоблюдства и не до такой степени откровенности, но было.

Джемал вышла из ванной. Волосы собрала и обмотала полотенцем.

Расположились пить кофе.

— Дурой я была, могла десять лет назад, даже пять лет назад перебраться в Москву, за хорошего человека замуж выйти. Он несколько лет ждал, каждую неделю звонил, а недавно позвонил из Парижа… Женился на француженке. Где мы и где Париж, да?.. Теперь слушай меня серьезно, Абдулла. Сам видишь, нас заперли, как в каменном мешке. В Россию по визам ездить… Если мы сейчас поставим «Три сестры», и я буду рыдать: «В Москву! В Москву! В Москву!», нас посадят как диссидентов. Короче, связали арканом — и с каждым днем он будет затягиваться все туже. За это надо спасибо сказать подонкам-террористам. Они ведь оттуда же, из советских партийных чиновников. Сидели бы тихо по домам, наворованного им хватило бы на три жизни! Так нет — поднялись. Зачем? Разве не они, подонки, вознесли Великого Яшули! И я уверена: победи они сейчас, еще больше стали бы грабить народ, еще кого-нибудь из своих объявили бы богом… Так слушай, Абдулла, все знают, что тебя пытают из-за Гулназара. Я говорю, что у меня на сердце, в другой раз, может, не скажу. Ни Гулназар, ни те, кто выше, не стоят того, чтобы ты из-за них подвергал себя опасности. Скажи все, что тебе велят, спасай свою голову и свою семью. Не думай, что народ завтра оценит твой поступок. У этого народа память такая же короткая, насколько узок его лоб. Понял?

Абдулла пил кофе, удобно устроившись в кресле.

— У тебя много положительной энергии.

— Что это значит? Что хочешь сказать?

— Положительная — значит, положительная, как положительный герой. Человек, имеющий честь. Нет, лучше сказать — гордость. Честь не у всех людей бывает, у рабов нет чести, а гордость есть даже у них.

— Ну что ты умничаешь, Абдулла, говори яснее.

— Наверно, каждый из нас немножко террорист. В том смысле, что почти каждому хочется совершить поступок. В каждом из нас, хоть и в ничтожном количестве, имеется положительная энергия. Она требует выхода, борьбы, поступка. Поэтому в нашей стране таким людям жить трудно. Конечно, намерение иметь — одно, а совершить поступок — другое…. Голодный человек мечтает о роскошном пире, о вкусной еде. Он знает, что не получит, но душа просит. И таким образом еще больше усиливает чувство голода. Унижение подобно голоду. Голоду души. Человек знает, что не сможет отомстить тому, кто его унизил, но мечтает. Представляет, как он это сделает, перебирает варианты, и в то же время осознает их несбыточность — и от этого страдает еще сильнее.

Джемал усмехнулась:

— Еще немного — и ты сделаешь меня террористкой.

— Нет, мы не способны… Мы со временем окончательно лишимся гордости — нет у нас другого выхода. Твоя положительная энергия будет слабеть, и вместе с ней будет уходить тепло из тела. И заменяться холодом. Появится непонятное спокойствие, оно чем-то похоже на покой человека, очнувшегося от обморока. Ни усталости не будет, ни страха. Страх — это отрицательная энергия, она уничтожит положительную энергию — и наступит равновесие, спокойствие. Твое тело превратится в живой труп.

— Абдулла, ты бредишь?

— Надо призывать на помощь Аллаха. Пока мы это осознаем — мы еще живы. Если помнишь, в народе «джан» не осталось никого, кто помнил о боге. Они потеряли веру в помощь свыше. В помощь со стороны. Быть может, началось с того, что не понимали боли ближнего своего. Когда барану перерезают горло и горячая кровь льется в яму — рядом спокойно жует другой баран. Которому сейчас тоже перережут горло. Однако он даже не пытается бежать, потому что животное. Мы пока еще осознаем опасность, вспоминаем бога. Но если не будет конца безысходности, люди устанут обращаться к богу. Уйдет надежда на бога — уйдет и страх перед богом. Мы и раньше-то не имели привычки бояться бога. Вот страх, внушаемый государством, — реальность. Даже удивительно, что сегодня мы еще пытаемся следовать путем Аллаха. Читаем намаз, соблюдаем пост, ходим в мечеть. Человек так устроен, что из каждого поступка стремится извлечь, получить выгоду. А с богом торговля невозможна и бесполезна. Если нет выгоды, то стоит ли нагружать себя лишними заботами? Таким образом мы придем к тому, что забудем и бога. Мы уже безучастны к боли и участи ближнего. Теперь на очереди бог…

— Ты и вправду бредишь, — Джемал положила ладонь на лоб Абдуллы. — Вроде бы температуры нет. Почему ты говоришь, закрыв глаза?

— Тело охватывает холод.

— Может, плед на тебя накинуть? Или выключить кондиционер?

— Нет, я не мерзну. Холод — это совсем другое.

— Ох, не пугай меня снова, Абдулла! Сможешь сам подняться?

— Силы вроде еще остались, — пошутил Абдулла.

— И на том спасибо. Встань, пожалуйста, а то опять заснешь — и что я тогда делать буду?

Джемал даже попыталась помочь. Абдулла поспешно поднялся. Джемал улыбнулась.

— Не поняла, это игра была или на самом деле. Ну ладно, посидели, поговорили. Не обижайся, Абдулла-джан, возвращайся домой.

— Пойду, конечно, ухожу…

Когда Абдулла дошел до порога, Джемал остановила его. Глаза ее были полны слез.

— Обними меня, что ли.

Абдулла обнял ее, ничего не испытывая. Джемал, почувствовав это, отодвинулась и, как и в прошлый раз, поцеловала его в лоб.