Не похоже, что Джемал устала после дневной репетиции — походка решительная, каблучки выбивают четкую дробь по деревянному полу. Обычно она так летит после удачной премьеры или когда на ней новое платье, новые украшения. Сегодня вроде бы ничего такого нет — обычный серый день на скучной сцене и в тесноте гримерных, обычный наряд. Возле Абдуллы лишь на миг задержалась:

— Я к Тагану! — сообщила и вздернула бровь, придавая значение слову. — Приходи вечером ко мне, буду ждать.

«Началось!» — понял Абдулла. Теперь ясно, что будет новая постановка: как и говорил Таган — драматическая сага о жизни и из жизни Великого Яшули. Известно, Таган поодиночке приглашает актеров, которым поручается играть главные роли в спектаклях государственной значимости. С каждого берется обет полного молчания. Если проболтаешься, сдуру похвастаешься, не только роли лишат — весь сезон, как говорят русские актеры, будешь выходить на сцену с одной фразой: «Кушать подано!» И то счастье. Скорее всего сошлют в массовку, научишься там изображать народ.

Спектакли, приуроченные к славным датам и торжественным праздникам, оценивает сам Великий Яшули. О степени удовлетворения его эстетического чувства судят по премии, которая колеблется в пределах от пяти до двадцати тысяч долларов. В конце сезона вручается Большая премия, которую дарует лично Великий Яшули во дворце, специально построенном для таких собраний. Три тысячи удостоенных допуска в священный храм власти аплодируют стоя, и их радостные лица долго-долго показывает республиканское телевидение в прямом эфире.

Потом, уже в театре, начинается самое главное — распределение денег. Тайна сия велика есть. Конечно, всем интересно, сколько отстегивает себе Таган, но на этот вопрос наложен запрет. Вообще, любое слово себе дороже обойдется. Тут надо молчать и получать, что дают. При этом быть довольным и благодарить. А то после раздачи первой премии один артист, герой-любовник, начал права качать. Самое смешное, взялся доказывать свою правоту при помощи арифметики, как истинный сын осла! «Роль Огуз-хана занимает две страницы текста, — высчитывал он. — А моя роль — пятнадцать страниц! К тому же я весь спектакль в непрерывном движении, а Огуз-хан сидит на троне. И шесть его сыновей только и делают, что стоят по обе стороны трона. Так почему же актер, сыгравший роль Огуз-хана, получил премию в три раза большую, чем я? Мало того, и сыновья Огуз-хана получили больше! Разве это справедливо?»

Через два месяца этот идиот из театра исчез.

В той постановке Абдулле была поручена роль Гюн-хана — сына Огуз-хана. В книге Великого Яшули, официально объявленной священной, утверждается, что Гюн-хан — создатель великой империи гуннов. По легендам, дошедшим неведомо как, первые три сына Огуз-хана — Гюн-хан, Ай-хан и Йылдыз-хан — родились от его жены, спустившейся на землю с неба в виде луча света. Красивая легенда, сродни древнегреческой, в которой Зевс проник к Данае в виде солнечного луча. Почему она не понравилась Великому Яшули — непонятно. Так или иначе, он ее отменил. Сказав, что Огуз-хан — туркмен, и жена туркмена не может быть каким-то там бесплотным духом и лучом. В отношениях Великого Яшули с Историей вообще и туркменской историей в частности есть еще один смутный момент. По его версии, история туркмен начинается с Огуз-хана, который родился пять тысяч лет тому назад. Тут никто не спорит — был Огуз-хан, и живет он в преданиях туркмен. Только, по утверждению Великого Яшули, прародитель туркмен еще в утробе матери сказал ей слово «Аллах». А когда же появился на свет, тут же строго потребовал от родительницы уверовать в Аллаха, а иначе он не будет сосать ее грудь. Мать есть мать, она не может допустить, чтобы дитя уморило себя голодной смертью. Так первые туркмены, мать и сын, стали мусульманами пять тысяч лет назад. Если считать по туркменскому паспорту, выданному Огуз-хану нынешним Президентом, то прародитель наш появился на свет за несколько тысяч лет до самого пророка Мухаммеда, провозгласившего ислам по воле великого Аллаха. Да, все беды от арифметики, будь она неладна. Пусть с ней разбирается Великий Яшули, а ему, актеру Абдулле, надо играть на сцене. За роль Гюн-хана он получил триста долларов премии. Что равняется пятимесячной зарплате. На эти деньги Сельби два раза ездила к Хыдыру. Во второй раз — вместе с двоюродным братом, работающим в Комитете национальной безопасности. Иметь такого родственника по нынешним временам — хорошая защита. Но Абдулла почему-то не испытывает к нему теплых чувств. Да и тот к нему холоден. При случайных встречах на улицах (Ашхабад — город маленький!) лишь кивнет да спросит мимоходом: «Ну как, артист, играешь еще?». А Сельби часто к ним ходит. И правильно делает, сейчас такой родственник на вес золота, особенно в тяжкой ситуации с Хыдыром.

Абдулла вспомнил, что вечером встретится с Джемал — и душа наполнилась привычным трепетом, который он всегда испытывал, любуясь ее летящей походкой, струящимся от стремительного шага платьем, подчеркивающим ее крепкое тело. И красива Джемал, и привлекательна, и талантлива, но несчастна. Потому что, как считает Абдулла, не может быть счастлива женщина, тем более туркменка, во цвете лет живущая без мужа, одна воспитывающая ребенка. Со стороны смотреть, Джемал предовольна. Всегда жизнерадостная, цветет, подобно розе. Даже артистке, следящей за собой по профессиональной надобности, в тридцать пять лет трудно выглядеть на двадцать… ну… на двадцать пять… если присмотреться. А уж тело… Абдулла всю жизнь мечтал когда-нибудь оказаться с ней в одной постели, получить все, что грезилось ему, как вожделеющему подростку… Так мечтал, что желание превратилось в привычку. Но когда приближался, казалось, решающий миг, его охватывал стыд. Летом, на гастролях по районам республики, гостиничная вольная жизнь сама толкает актеров, и без того людей легкомысленных, к скоротечным и ни к чему не обязывающим романам. В автобусе, возвращаясь после вечерних спектаклей в районную гостиницу, Джемал ложилась ему на плечо и закрывала глаза, приваливаясь всем телом. То ли задремывала, то ли делала вид… Он даже уговаривал себя: «Не будь дураком, сколько времени она ждет… ждет с закрытыми глазами!» Но не получалось никак. Он боялся потерять Джемал. Телесная близость — ненадежная вещь, возникает ответственность обеих сторон по отношению друг к другу, а ответственность — тяжелая ноша. Все конфликты начинаются после постели. Кажется, и Джемал привыкла к их странным отношениям, которые и дружбой-то назвать нельзя.

Можно сказать, что из-за Джемал он так и не вступил в партию. Не очень-то и хотел заявление подавать, но его уговаривал Таган: мол, беспартийный всегда будет на последних ролях во всем. Пошли за характеристикой к председателю профкома, тогда он назывался местком. Тот выслушал Абдуллу с ехидной улыбкой и спросил:

— А как насчет моральных устоев, дорогой?

— В каком смысле? — удивился Абдулла.

— В самом прямом, — хохотнул председатель месткома. — Ты знаешь, что к члену партии требования другие, что там шашни-шлюшни направо и налево не допускаются?

— Да, знаю!

— Знать — одно, а соблюдать — другое. А вы с Джемал даже не пытаетесь скрыть, что у вас шуры-муры. Ты от нее не отходишь, она — от тебя. Ну, она-то незамужняя, а ты — семейный.

— Да вы что?! — чуть не вскричал Абдулла. — Мы с ней друзья, мы с ней добрые товарищи!

— Ты смеешься, что ли? — удивился и председатель месткома. — Где ты видел дружбу с актрисой, да еще с такой женщиной? «Товарищ Джемал», — рассмеялся он. — Жена твоя верит этому бреду?

— Жена моя об этом и не спрашивает.

— А как только вступишь в партию, — тут же жалобу в партком. Знаешь, как в анекдотах: «Мой муж подлец — верните мне мужа!» Тебе такой скандал нужен? Нам он не нужен.

— Когда напишет, тогда и будем разбираться.

— Нет, дорогой, партия учит: руководить — значит предвидеть. А я ведь за тебя ручаться буду, под характеристикой моя подпись. С меня тоже спросят. Давай так: поговори с женой, возьми расписку, что она не станет жаловаться по этому вопросу, я положу расписку в сейф — и пусть лежит там.

— Да вы что? — ошалел Абдулла.

— Если я сомневаюсь, мне нужны гарантии.

— Ваши слова оскорбляют честь Джемал! — возмутился Абдулла.

Видимо, так горячо сказал, что председатель месткома поверил. Уставился на Абдуллу смеющимися и одновременно удивленными глазами:

— Ты что, сынок, оставляешь ишака без сена?

Так закончился его поход в партию. А Тагана приняли сразу — его поддерживал художественный руководитель театра. У них фамилии были похожими. Тагана — Гулбердыев, худрука — Гулгелдыев. Обе — от слова «гул», что означает «раб». После смерти худрука его место занял Таган — раб передал кресло рабу. В театре еще три человека носят фамилии, начинающиеся с «гул». Кстати, и имя двоюродного брата Сельби, который из органов, — Гулназар. Почему народ так чтит слово «гул»? Никогда рабства у туркмен не было — на Востоке рабами становились только пленные. Откуда ж тогда повсеместное «гул»? То ли все они — потомки рабов, то ли народ так уважительно к рабам относился? На Востоке говорят: только через семь поколений у отпущенного на волю раба родятся истинно свободные потомки, только через семь поколений рабская кровь очистится.

А ведь его арабское имя Абдулла означает — раб Аллаха.

Джемал была дома одна, дочь ушла к подружке. Джемал оделась по-домашнему — в красный, переливающийся шелковый халат. Черные блестящие волосы распущены, спадают на плечи, оттеняя белизну шеи и открытой груди. От нее исходил запах духов и прохлады. Здесь нет ни забот, ни страха, а есть успокаивающая душу тишина. Эта трехкомнатная квартира — лучшее место спасения от мирской суеты. Абдулла с дрожью вспомнил дом Белли Назара, постоянную тревогу, в которой он провел те часы. Надо же было самому залезть туда?!

Джемал подвинула низенький столик к дивану, разложила по блюдцам кишмиш, халву, разлила по пиалам чай, а сама села напротив. Абдулла по ее поведению догадывался, о чем пойдет речь. Джемал, наклонившись, заговорила чуть ли не шепотом:

— Таган сказал, что после спектакля о Великом Яшули нам дадут ордена и звания народных артистов.

— А что, пьеса уже есть?

— Даже неизвестно, кто ее пишет. Таган думает, что автора не будет. Мол, не может быть автора у драматического повествования о жизни Великого Яшули. Как нет автора гимна Туркменистана.

Абдулла не стал спрашивать в подробностях, о чем еще был разговор. И без того Джемал успела сказать о том, о чем надо молчать, как рыба. Сказала, потому что Абдуллу считает родным, верит ему, как самой себе. А он-то, чуть ли не первым узнав о будущей эпопее, ей даже не намекнул.

— До сих пор удивляюсь, Джемал, почему я не женился на тебе? — вдруг ляпнул он.

— Сейчас не время для такого разговора! — Джемал резко встала, зачем-то включила телевизор. — И не место! Гуллера скоро должна прийти. Она у новой подружки. Семья приличная, в соседнем подъезде купили квартиру у русских, уехавших… Девочка хорошая, компьютерами увлекается, теперь и Гуллера не просиживает часами у телевизора, а компьютер осваивает.

Абдулла когда-то хотел, чтобы Гуллера подружилась с Айдым, но потом передумал. Сельби, конечно, не ревнивая, но зачем еще и в дом вносить смуту. Дружба дружбой, а добром может не кончиться.

«Пицца!» — вскрикнула Джемал и пулей вылетела из комнаты. Раздался стук, металлический скрип открываемой духовки — и с кухни потекли волшебные запахи. Абдулла аж сглотнул. Условный рефлекс, как у собаки Павлова. Такой же условный рефлекс теперь у актеров их театра. При словах «новый спектакль» чуют запах доллара и предвкушают раздачу.

Джемал вернулась довольная.

— Слава богу, не подгорела! Как пришла с работы, сразу тестом занялась. По дороге свежие шампиньоны купила… Все сделала, как надо. И чуть не сожгла. Сейчас вынула из духовки, накрыла полотенцем, пусть немного остынет… Увидишь, это совсем не то, что замороженная гадость в магазинах.

Джемал открыла сервант.

— Есть водка, коньяк… Хочешь? Вообще-то к пицце лучше сухое вино. Внизу, в магазине, продают болгарское… я сейчас сбегаю и принесу.

— Ты сиди лучше, я сам схожу.

— Абдулла-джан, сегодня же мой праздник!

И Джемал вприскочку, как девочка, выбежала из квартиры.

Радуется… Говорит: праздник… Значит, ей твердо обещана роль. Как понял Абдулла, роль матери. А ему, как намекал Таган, уготована роль отца. Отец Великого Яшули был человеком, верящим в идеалы коммунизма, защищал их с оружием в руках, погиб на Отечественной войне. Может, эта роль даст ему возможность посмотреть на Великого Яшули другими глазами, поможет понять его, увидеть смысл и суть его политики. Белли Назар на такое не способен, он — человек, уткнувшийся в одну идею, идею демократии и сопротивления. Ничего не видит и не хочет видеть, к тому же высокомерный. А гордыня — смертный грех, из-за нее человек сходит с пути, предначертанного богом. Белли Назар считает себя выше и умнее Великого Яшули и потому не находит в его правлении ничего хорошего. Даже если есть что-то хорошее — не замечает. Или делает вид, что не заметил. А в мире столько страшного творится — мы же по телевизору каждый день видим и слышим! Войны, терроризм, взрывы!.. В нашей стране такого нет, по ночам спокойно выходи на улицы и гуляй — разве одно это уже не заслуга руководителя? Если Абдулла попробует смотреть на Великого Яшули глазами его отца, то, возможно, раскается в некоторых мыслях, найдет выход из ситуаций, которые кажутся сейчас тупиковыми. Конечно, Белли Назар скажет: «Пока диктатор у власти, выхода не ждите». Глаза ему застил туман демократии. А ведь многих уже тошнит от нее. Люди, подобные Белли Назару, чуть что, кричат: народ лишен права на свободу слова! Но ведь видно, что творится в тех странах, где к власти пришли демократы: не в молоке и меде там купается народ, а в спорах и раздорах барахтается. Ноги надо протягивать по длине одеяла! И вообще, свобода слова, печати и раньше была чуждым для туркмена понятием, и сейчас. Газеты и радио он узнал только в советское время, но о чем там писать или говорить, определялось начальниками, и народ привык к такому порядку. Говорить, что Великий Яшули вернул нас к родоплеменному строю, к феодализму — искажать истину. Он не вождь племени, а глава государства. Хоть и считается, что при родовых порядках каждый мог говорить все, что хотел, это неправда. Любое слово должно было быть одобрено старейшинами, седобородыми яшули-аксакалами, род жил по установленным веками нормам и правилам. Отступление от них каралось жестоко. Сегодня же туркмены как цивилизованные люди имеют свое государство, и государство живет по законам. Так что Великий Яшули не возвращает нас к патриархальным порядкам, а призывает опираться на лучшие традиции. В них народ черпает духовное здоровье. Великий Яшули называет такое устройство этнодемократией, а Белли Назар — феодальной демократией. Каждый смотрит со своего холма…

Внимание Абдуллы привлек вертолет на экране телевизора. Чем дольше он смотрел на него, на ослепительный круг от винта, тем сильнее было впечатление, что он видит быстро текущий водный поток. Последние три-четыре года он ложился спать со страхом. Каждый раз ему чудилась полноводная река с бурным течением. Поток его подхватывал, кружил, он начинал задыхаться, в панике открывал глаза, привыкал к тому, что мир вокруг неподвижен — и только после того, успокоившись, мирно засыпал. Абдулла закрыл глаза и опустил голову на подушку, пытаясь спрятаться от вертолета, не слышать его. Постепенно грохот винтов сменился долгим и тихим звоном в ушах — так звенит от оглушительной тишины, которую он наконец-то обрел.

В тишине небо чистое, а звезды яркие, будто лампочки, подвешенные к черному куполу. В их свете различимы силуэты холмов, и больше ничего не видно. Он кого-то или чего-то ждет. Сквозь звон в ушах пробивается плач женщины. Прислушивается, окидывает холмы взглядом и замечает, что небо за грядой озаряется красным светом. Наверно, восходит солнце. Свет приближается, плывет волнами, и над холмами медленно появляются красные крылья гигантской птицы. Головы ее не видно, зато виден огромный пестрый камень, заменяющий туловище. Может, она держит его в когтях? Однако сколько ни всматривался, когтей не заметил. Абдулла испугался, что камень рухнет на него с неба, раздавит в лепешку, бросился бежать, но не смог стронуться с места — ноги по колено будто вросли в землю. Когда красные крылья заслонили небо, женский плач прекратился. Звезды на небе оказались фарами, высвечивающими Абдуллу, превращающими его в мишень. Перед ним что-то упало на землю, и Абдулла увидел, что это маленький пестрый камень, копия того, что он обнаружил когда-то на холме. Абдулла схватил его и тут же ощутил обжигающий жар, как от картошки, вытащенной из костра. Несколько раз переложил камень из ладони в ладонь, но жар становился нестерпимым, и тогда он запустил камень в темное пространство, насколько хватило сил. Раздался взрыв, Абдуллу бросило на землю. Сверху градом посыпались камни. Он прикрыл голову руками и с ужасом увидел, что это не камни, а головы желтого кота с вывалившимися из орбит глазами. Земля вокруг усыпана кошачьими головами. Абдулла закричал и увидел перед собой женщину, видно, ту, чей плач доносился неведомо откуда. Вначале подумал, что Сельби, а когда услышал ее голос, понял, что это Джемал.

— Абдулла! Абдулла! Не бойся, я — Джемал, возле тебя сижу, ты у меня дома…

Абдулла огляделся и начал бормотать:

— Голова желтого кота… я его убил, когда был маленьким, убил из-за того, что он воровал наше мясо…

— Абдулла, очнись! Ты меня слышишь?

— Слышу…

— Слава богу… Ты очнулся?

Абдулла еще раз огляделся и понял, что да, очнулся.

— Азраил мне снился…

— Абдулла, ты, правда, в сознании?

— Тебя ведь слышу.

— Выпей воды… Я чуть не умерла от испуга…

Абдулла сделал несколько глотков, почувствовал, что рубашка мокрая. Догадался, что от пота. Снова закрыл глаза — тело охватил холод.

— Как же ты меня напугал?! Минут десять я в магазине пробыла. Возвращаюсь — ты лежишь. Думала, ты меня разыгрываешь, говорю: «Вставай!». Никакой реакции. Слушаю, а ты спишь! Начинаю будить — не просыпаешься. Слушаю дыхание — дышишь хорошо. Я с ума чуть не сошла. Хотела звонить в «Скорую помощь» — да опомнилась. На весь город был бы скандал — ночью в квартире актрисы Джемал лежит без сознания актер Нурыев! Не то напился до потери памяти, не то еще что! А не звонить еще страшней — вдруг с тобой что случится. Четыре часа возле тебя сижу, хорошо, ты кричать начал. Ты кричишь, стонешь, что-то страшное снится, а я радуюсь: жив, голос подает!

Джемал зарыдала, сотрясаясь, слезы ручьем. Абдулла трясущимися руками пытался дать ей воды, потом налил коньяку и влил в рот. Она закашлялась, рыдания прервались. «Какой же кошмар пережила, бедная, — догадался он наконец. — Сидеть, можно сказать, у живого трупа…»

— С тобой такое раньше было? — спросила Джемал.

— Однажды случилось, недавно.

— Мне ты об этом не говорил. Врачи знают, врачей спрашивал?

— Сосед-врач знает, Мыллы. А больше никто. Это просто головокружение, пройдет.

— Не говори ерунды! — закричала Джемал. — Четыре часа лежать, как мертвый, — это головокружение, по-твоему? Это пройдет? Ты что-то скрываешь? Говори!

А ведь верно — скрывает. В том-то и страх, что скрывает. Птица с красными крыльями — Азраил. Азраил взял его душу на какое-то ему лишь ведомое испытание. И рассказать можно только Белли Назару. Обмолвись хоть словом врачам — упрячут в психушку. Рассказать Сельби или Джемал, любимым людям, и они тоже отправят его в психбольницу. Из великой любви к нему…

— Спасибо, Джемал… Прости, что так получилось… Я пойду, ладно?

— Ты что, смеешься? Думаешь, так тебя и отпущу? Сейчас вызову такси и отправлю домой.

Джемал нежно поцеловала его в лоб. Как ребенка. Или как больного.