руно первым пришел в себя от изумления, вызванного столь неожиданной догадкой брата.

— Неужели же Ганс, ты и в самом деле предполагаешь, что в настоящую минуту мы перенесены в столь глубокую древность! Ведь еще вчера ты не только отрицал возможность чего-либо подобного, но даже и меня убедил в нелепости такой мысли!

— Нет, нет Ганс, — лепетал Иоганн, заметно бледнея, — ради Бога, не пророчьте нам еще и этой беды!

— Я тоже склонен думать, что ты, Ганс, ошибаешься, — говорил и профессор Курц, хотя по взволнованному голосу было видно, что в душе его уже шевельнулся червь сомнения.

— Да перестаньте же, господа, боязливо отворачиваться от действительности, которая, к сожалению, слишком очевидна; а если вы все еще хотите отрицать ее, так объясните мне: куда девался наш проводник; откуда близ нашей пещеры вместо ручья — появилась река; почему здесь также оказалась река, тогда как на карте обозначена лишь долина; и неужели же, дядя, ты станешь утверждать, что природа специально для нас приготовила сюрприз, собрав в этом уголке Декана целую коллекцию представителей давно вымершей флоры и фауны; да и как могло случиться, чтобы все это, существуя в наши времена и находясь чуть не на большой дороге, до сих пор не было обнаружено, хотя бы, например, тем же Вагнером!..

— Нет, господа, я не сумею, конечно, объяснить вам того, что произошло с нами, но у меня хватает мужества не отрицать факта только потому, что он мне непонятен.

— Перестаньте же обманывать самих себя, а вместо того я предлагаю вам хорошенько обсудить наше положение, которое, кстати сказать, я вовсе не нахожу безвыходным, — надеюсь, Бруно, что если средство, перенесшее нас сюда, оказалось действительным, то не менее действительным окажется и то, при помощи которого мы можем вернуться обратно!

Бодрая и уверенная речь Ганса подняла упавший дух его спутников и на призыв его к деятельности первым откликнулся Бруно.

— Ганс, ты молодец! — воскликнул он, — и, конечно, прав, полагая, что в настоящий момент мы оторваны от наших времен, но из этого не следует, конечно, что единственное наше утешение заключается в грустно опущенных носах. Господа, ведь стоит только нам добраться до нашей пещеры и я ручаюсь вам, что мы благополучно возвратимся в ХХ-ый век.

Услышав это, Иоганн решительно поднялся со своей черепахи.

— Так, значит, в настоящую минуту мы действительно находимся в допотопных временах? — мрачно спросил он, обращаясь к профессору Курцу.

— Дорогой мой Иоганн, — уклончиво отвечал тот, — я не вполне ясно понимаю, что, собственно, вы понимаете под словами «допотопные времена». С геологической точки зрения, если даже допустить, что Ганс и Бруно не ошиблись, мы все-таки находимся в наших временах, а именно в начале последнего четвертичного периода. Вы сами видите, что природа этих времен почти ничем не отличается от нашей и я уверен…

— Позвольте, господин профессор, — прервал его Иоганн, — я очень рад, что, по вашему мнению, мы находимся в наших временах, но правду вам сказать, меня все-таки беспокоит то обстоятельство, что вы припутываете сюда геологию, а потому я очень прошу вас сказать мне попросту, в числах, в каких именно годах мы находимся и, если только это для вас возможно, — заискивающим уже тоном окончил он, — то я попросил бы вас обходиться бес миллионов.

— Ну, до этого дело, конечно, не дошло, — ободрительно отвечал ученый, — но все же мы удалились от наших дней, судя по этой природе, тысяч… тысяч…

— Боже мой, значит, без тысяч никак нельзя обойтись, — жалобно заметил Иоганн, — ну, на сколько же тысяч?

— Да я так думаю, что не меньше, как тысяч на сто!

— Ой, ой, ой! — застонал несчастный, — сто тысяч лет, сто-о тысяч лет. Господа, в пещеру, ради Бога, в пещеру, я готов, Бруно, на какое угодно колдовство, лишь бы оно вернуло нас куда следует.

— Не понимаю, господа, — попробовал было возразить дядя Карл, в котором уже проснулся ученый, — неужели же мы, только что добравшись сюда, должны немедленно пускаться в обратный путь, ничего не сделав для науки?!

— Ах, господин профессор, — в отчаянии вскричал Иоганн, — да неужели же ради научных исследований вы готовы отказаться даже от употребления костюма?!

— Нет, нет, дядя, — заговорил и Ганс, — прежде всего нам, конечно, необходимо позаботиться о возвращении.

— По-моему, нам следует пройти вдоль берега реки и попытаться отыскать место, свободное от наших преследователей, — заметил Бруно.

— Совершенно верно, — согласился с ним брат, — итак, господа, вперед, нечего терять время, вперед!

Однако, это легче было сказать, чем сделать; оказалось, что разгуливать без костюма под жгучими лучами тропического солнца — решительно немыслимо, а потому нашим путешественникам волей-неволей пришлось заняться изготовлением хотя бы каких-нибудь костюмов.

К сожалению, кроме длинных, кожистых листьев пальмы наши друзья не могли воспользоваться решительно ничем, а потому поневоле остановились именно на этом материале. Каждый из них устроил себе по два обруча или кольца, свитых из гибких прутиков; одно из этих колец надевалось на шею, — другое служило вместо пояса; на эти кольца они нанизали ряд листьев, которые, ниспадая вниз, образовывали нечто вроде юбки и накидки; такие же листья, свернутые в виде конуса, заменили им шляпы. Но особенно много хлопот причинило изготовление обуви, обойтись без которой было совершенно невозможно, так как нога современного европейца без этой принадлежности туалета оказалась, попросту говоря, ни к чему не пригодной частью тела. Наконец, кое-как из тех же прутьев удалось смастерить нечто вроде русских лаптей, которые и закончили экипировку злополучных путешественников.

Грустную картину представляли эти четыре человека, облаченные в одежды, так мало отвечавшие их цивилизации, что особенно резко замечалось при взгляде на фигуры Курца и Иоганна.

— Вот до чего может довести порядочных людей легкомысленное обращение с волшебными снадобьями, — наставительно говорил Иоганн, печально оглядывая самого себя. — Мог ли я ожидать, что когда-нибудь мне придется изображать собой какой-то артишок! Неужели же именно в таком виде придется нам возвратиться в Мадрас, а может быть, и прямо в Нюренберг? Если так, то клянусь вам, что репутация наша погибла раз навсегда…

Тяжело было на сердце и у дяди Карла. Хотя он и не говорил ничего, но, видимо, употреблял немало усилий, чтобы не потерять уважения к самому себе.

В таком-то облачении все четверо пустились, наконец, на поиски за свободным переходом через реку. Однако, едва вышли они на более открытый берег, сделав всего несколько сот шагов, как уже встретили грозное препятствие, наполнившее их сердца новым страхом за свою смелость.

На песчаной отмели, облитой горячим солнечным светом, бесконечной цепью лежали огромные крокодилы, мирно дремля на горячем прибрежном песке.

— Стойте, стойте, — особенным громким шепотом проговорил ученый, обращаясь по преимуществу к Иоганну, шедшему впереди в глубокой задумчивости, — разве вы не видите, Belodon’a Kapffi, по-моему, это вымирающая уже разновидность.

— А как Belodon’a Kapffi называется по-немецки? — равнодушно спросил Иоганн, обводя окрестность взором, направленным слишком высоко для того, чтобы приметить чудовищ.

— Да неужели же вы их не узнаете сами!..

Увы, судя по тому отчаянному воплю, который в эту минуту вырвался из груди Иоганна, можно было смело сказать, что он кое-что смыслит в зоологии.

— Назад, назад… — кричал он. — Боже мой, да ведь это крокодилы… Ах, господин профессор, ради Бога, называйте вы в таких случаях вещи их настоящими именами, иначе, может статься, что, не дождавшись вашего перевода, я буду съеден кем-нибудь из здешних жителей только потому, что не знаю латинского языка.

— Ну, как бы то ни было, — заявил Ганс, — а дальше нам идти незачем, — потому что здесь река, как видно, еще менее проходима…

Вследствие этого соображения все повернули назад, намереваясь исследовать берег в другом направлении. Но судьба, казалось, преследовала наших героев, потому что не прошло и пяти минут, как на пути им встретилась огромная змея столь внушительного вида, что все единогласно решили за лучшее вернуться на прежнее место, где Иоганн снова нашел свою черепаху, все еще лежавшую на песке. Здесь, на широкой полянке, все опустились на песок и предались грустным размышлениям.

Полураздетые, голодные, усталые, окруженные тысячами непривычных опасностей, среди чуждой, непонятной им природы, они вдруг с необыкновенной ясностью почувствовали всю полноту своей беспомощности и всю безвыходность своего положения.

— Не знаю, господа, каково ваше мнение, но на мой взгляд, положение Робинзона на его необитаемом острове было гораздо лучше нашего, — мрачно произнес Иоганн, прерывая тягостное молчание.

— Ну уж, это вы преувеличиваете, — возразил Ганс, желавший ободрить товарищей по несчастью. — Во-первых, Робинзон был отделен от своего спасения целым океаном, тогда как нам нужно пройти до наших пещер всего каких-нибудь три четыре мили; во-вторых, он был совершенно одинок, а нас четверо; наконец, Робинзон был постоянно осаждаем кровожадными людоедами…

Едва только успел Ганс упомянуть о людоедах, как Иоганн снова заволновался.

— Ах, господа, ведь о людоедах-то мы и забыли! — воскликнул он, прерывая речь Ганса. — Подумайте, — уж если в наши времена дикари пожирают себе подобных, так в эти времена, я думаю, они и в рот ничего не берут, кроме человечины!

— Любезнейший Иоганн, — строго заметил Курц, — должен вам сказать, что вы плетете небылицы, обнаруживая полное свое невежество в этом вопросе. Можете быть уверены, что здесь вы так же неприкосновенны, как и в Германии.

— О, господин профессор, я боюсь, что, благодаря своему телосложению, вы слишком легко относитесь к этому вопросу, но ведь есть люди…

— И повкуснее дядюшки, хотите вы сказать, — вмешался повеселевший уже Ганс, — но, хотя вы и очень лакомый кусочек, однако я отвечаю вам за целость вашего организма: во всяком случае, советую вам больше доверять науке.

— Ах, господин профессор, ради Бога, скажите серьезно, какого мнения о теперешних людях держитесь вы сами, — заискивающе обратился Иоганн к Курцу, так как в глубине души очень верил в его познания.

— Даю вам слово, мой милый, что все ваши страхи напрасны. Я глубоко убежден, что человек настоящего времени не может быть каннибалом. Во-первых, он, вероятно, только что вышел из животного состояния, в котором, как вам известно, питался растительной пищей, а потому, пока он продолжает, может быть, оставаться, так сказать, естественным вегетарианцем; во-вторых, если он даже и переходит уже к охотничьему быту, то согласитесь, что человек для человека все же должен быть самой опасной дичью, так как и дичь и охотник, очевидно, одинаково сильны.

— Конечно, дядя совершенно прав, я думаю, что человеку, прежде чем из вегетарианца превратиться в людоеда, необходимо было попривыкнуть сначала к мясу зверей и озлобиться охотой.

— Ну, дай Бог, чтобы это было так, — произнес несколько успокоенный Иоганн и не успел он окончить своей фразы, как на противоположном конце поляны, на которой расположились наши друзья, вдруг появился тот самый человек, о котором у них только что шла речь.

Раздвинув густую чащу кустарника, он вышел на поляну и остановился шагах в двадцати от наших путешественников. Опершись локтем на свою длинную дубинку, он устремил на европейцев немного любопытный, немного удивленный взгляд своих спокойных и добрых глаз, в которых светилась уже искра разума и мысли.

Да, это был, хотя и первобытный, но все же — несомненно — человек.

Среднего роста, с темной кожей, он, по своему внешнему виду, да и по сложению мало чем отличался от современного дикаря, хотя руки его, казалось, были чуть-чуть длиннее, голова немного меньше, а лоб ниже; но вместе с тем вся гибкая фигура его дышала здоровьем, бодростью и силой, а движения были полны спокойствия и уверенности в себе, несмотря на то, что по виду это был не более, как юноша.

Глядя на него, наши друзья невольно почувствовали волнение.

Перед ними стояло то таинственное существо, тот первобытный герой человечества, который некогда, в непрерывной тяжелой борьбе, завоевал себе громкий титул «царя природы».

Какая жалкая насмешка! Этот ничтожный дикарь, получеловек и полузверь… царь природы!.. И однако, стоя перед ним, наши европейцы как-то невольно чувствовали, что здесь, в его времена — не они, изнеженные и просвещенные представители культурной жизни, а именно он, этот дикарь, есть истинный победитель и господин окружавшей их девственной природы…

Поглядев с минуту на наших друзей, человек той же смелой и спокойной походкой подошел к ним и, приветливо улыбнувшись, заговорил сильным, немного гортанным голосом на каком-то странном, неведомом наречии.

— Вы люди? — спросил он у них, и эта короткая фраза была новым доказательством того, что с ними действительно произошла необыкновенная перемена, так как оказалось, что они свободно понимали этот язык, хотя и слышали его в первый раз. Как ни поразительно было это обстоятельство, однако профессор Курц не растерялся и поспешил сейчас же вступить в разговор со своим новым знакомым.

— Да, да мы люди, — отвечал он и остановился, так как язык того времени оказался слишком беден для той красноречивой и трогательной речи, в которой ученый муж хотел было описать все постигшие их бедствия, а потому, немного смутившись, он мог только повторить:

— Да, мы люди!

Молодой человек вплотную подошел к Курцу. Вытянув вперед шею, он, очевидно, изучал своего нового знакомого при помощи того чувства, которое в наше время почти уже утрачено современным человеком. Затем он свободно, не торопясь приподнял на груди каждого из европейцев его лиственную одежду и внимательно поглядел на их кожу.

— Да, вы люди, — сказал он наконец после внимательного осмотра и, приветливо улыбнувшись, снова обратился к ним с вопросом:

— Вы живете далеко?

— Да, очень далеко, — ответил ему Бруно, — а ты, — в свою очередь, спросил он у него, — ты живешь тоже далеко?

— Нет, мой отец, моя мать, мой брат и другой мой брат и моя очень маленькая сестра, мы живем там, недалеко, — и, протянув руку, он указал по направлению к северо-западу. Затем, помолчав немного, он снова обратился ко всем.

— Вы ищете плодов для еды?

— Да, да, — отвечал на всякий случай Ганс, — мы ищем плодов, но их здесь нет.

— Да, здесь нет, — подтвердил юноша, — пойдемте со мной к жилищу моего отца, я покажу вам, где есть много, очень много плодов… А зачем поймали вы этого зверя? — спросил он вдруг, указывая своей дубинкой на черепаху, которой Иоганн по-прежнему пользовался вместо сиденья.

Вероятно, вследствие того, что вопрос этот был предложен непосредственно за разговором о пище, в уме талантливого гастронома быстрее молнии мелькнула мысль о возможности полакомиться каким-нибудь изысканным блюдом из нежного мяса черепахи, и это казалось ему тем более желательным, что кроме плодов новый знакомый, видимо, не желал ничем угощать наших проголодавшихся уже друзей. В голове Иоганна уже роилось несколько рецептов весьма соблазнительного состава, а потому он выступил вперед и предупредительно ответил на предложенный вопрос.

— Молодой человек, — сказал он, — мы поймали этого зверя для того, чтобы съесть его… — тут Иоганн принужден был остановиться, так как, подобно своему господину, он не находил в этом варварском наречии достаточных слов для того, чтобы удивить этого дикаря глубиной и силой своих кулинарных познаний; но, вероятно, уже и того, что он сказал, оказалось вполне достаточно для того, чтобы произвести на его слушателя неожиданное действие, так как, услышав ответ Иоганна, молодой туземец вдруг разразился самым искренним смехом, как будто бы ему рассказали что-нибудь весьма забавное.

— Съесть этого зверя, — говорил он сквозь смех, — но кто же ест зверей, кроме зверей… Вы очень голодны, — решил он наконец, немного успокоившись, — пойдемте скорее к нашему жилищу, я покажу вам, где растут плоды.

— Но твой отец рассердится на нас за то, что мы будем брать его плоды, — осторожно заметил профессор.

— О, О! — немного удивленно воскликнул юноша, — но зачем хотите вы брать плоды у моего отца, — вы сами берите их с дерева, — наставительным тоном посоветовал он несообразительным европейцам.

— Ну, это какой-то странный народ, — проворчал вполголоса Иоганн, обращаясь по-немецки к Бруно, — смеется без толку и не понимает самых простых вещей.

— Да, но зато — они не людоеды! а ведь это чего-нибудь да стоит, не правда ли?

— Вот это действительно верно, этого достоинства у них отнять нельзя, — согласился Иоганн, для которого успокоение с этой стороны было особенно дорого.

Между тем, профессор кое-как объяснил туземцу, что вещи их остались на том берегу реки и что им очень хотелось бы возвратиться за ними на ту сторону.

— Вы были на том берегу, вы перешли здесь реку! — воскликнул юноша. — Ну, я так и знал, что вы люди другого, не нашего берега… Но вы не делайте этого еще раз: переходить эту реку нельзя. Здесь живут маленькие чудовища. Они убивают и зверя, и человека…

— Да, да, — подхватил Ганс, — теперь мы видели их и знаем это; но нам нужно, очень нужно возвратиться туда.

— Да, да, — с задумчивым видом согласился юноша, — там ваши жилища, ваши семьи… Но я не знаю, как это сделать…

Он в недоумении развел руками и затем снова предложил всем немедленно же отправиться к его отцу, который, может быть, поможет им своим советом.

Во всей манере и во всех речах этого неожиданного друга наших героев было столько искренности, доброжелательства и простоты, что они не колеблясь приняли его предложение и вместе с тем как-то молчаливо уступили ему руководительство дальнейшими их действиями.

Бруно и Ганс были чистосердечно расположены к нему; Иоганн был преисполнен благодарности, чувствуя неприкосновенность своей особы; но дядя Карл просто завладел молодым человеком, казавшимся ему чем-то вроде осколка доисторической посудины, по которому он, профессор археологии, имел случай с такою полнотой изучать сокрытые тайны минувшей жизни. И дядя Карл с беззаветным увлечением предался этому изучению. Когда все общество двинулось наконец в путь, то Курц вместе с этим странным человеческим существом шел впереди, ревниво не допуская к нему никого из своих спутников. Он столь сильно увлекся своими исследованиями, что, казалось, совершенно позабыл весь ужас того положения, в которое ставила наших друзей невозможность перебраться обратно через реку. Случай давал ему возможность заглянуть в таинственную глубину ушедших в прошлое тысячелетий, и он с таким рвением отдался этой возможности, что Иоганну пришлось окликнуть его по крайней мере три раза, прежде чем он обратил наконец на него свое внимание.

— Господин профессор, а, господин профессор, — взывал к своему патрону Иоганн, шедший немного позади остальных.

— Чего ты желаешь, человек? — ответил профессор на туземном наречии, с которым, по-видимому, успел уже совершенно освоиться и даже приобрести совершенно правильный оборот речи.

— Узнайте-ка вы от вашего ископаемого друга, — с раздражением сказал значительно притомившийся уже Иоганн, — сколько же часов ходьбы до чертогов его папаши!

Курц на ходу обернулся к Иоганну и, на этот раз хотя и строго, но уже по-немецки отвечал:

— Любезный друг, в наши времена люди, конечно, не умеют делить день на часы; советую вам больше приспособляться к обстоятельствам, — берите пример с меня. Вы видите, что перед вами нет более профессора Курца…

Увы! с этими словами высокая фигура дяди Карла действительно скрылась от взоров его друзей, так как, запутавшись в предательской лиане, он стремглав полетел в густую папоротниковую заросль, из которой ему с большой поспешностью и даже с заботой помог подняться его «ископаемый друг». Он даже с удивлением оглянулся на остальных спутников, среди которых послышался сдержанный смех по адресу ученого мужа.

— Эге, — сказал Бруно, заметивший это удивление, — посмотрите-ка, господа, здесь, кажется, не принято смеяться в подобных случаях. Вот видите, дорогой Иоганн, у этих людей, если только к ним поприсмотреться, найдутся, пожалуй, и другие достоинства, кроме вегетарианства.

— Ах, Бруно, все это очень может быть, — отвечал Иоганн, путавшийся короткими ногами в листьях своей растительной юбки, — но что касается до вегетарианства, то я скажу, что оно, — как и все, хорошо в меру. Плоды сегодня, плоды завтра… это, при всем моем знании дела, не дает возможности уйти дальше компота, а ведь это, согласитесь, только конец хорошего обеда.

Мысль эта, по-видимому, лишила его значительной части бывшей у него в запасе энергии, так как он мало-помалу отстал и одиноко плелся сзади, чем и воспользовались оба брата, чтобы серьезно обсудить свое положение.

— Послушай, Бруно, я решительно нахожу наше положение очень опасным, хотя и не хочу говорить об этом ни Иоганну, ни дяде. По-моему, добраться до нашей пещеры вовсе не так просто, как это может показаться с первого взгляда. Те четыре-пять миль, которые отделяют нас от нее, при обыкновенных условиях представляют, конечно, не более как прогулку, но в те времена, которые нам приходится переживать теперь, — это целое путешествие, преисполненное тысячами опасностей, грозящими путнику на каждом шагу.

— Да, да ты, конечно, прав, — отвечал Бруно, — уж одна река требует чуть ни подвига, чтобы переплыть ее ширину в каких-нибудь сотню-полторы метров; а уж о лесах и говорить нечего. Я положительно считаю необыкновенным благополучием то обстоятельство, что до сих пор мы избежали всевозможных опасностей, а встречу с этим приветливым юношей считаю положительным счастьем.

— Если только отец его окажется таким же любезным, как и сын, — заметил Ганс, — то, может быть, при их помощи нам и удастся как-нибудь выбраться из беды, в которую мы попали благодаря нашему легкомыслию. До знакомства с семейством нашего проводника нам, пожалуй, трудно остановиться на каком-нибудь определенном плане.

— Видишь ли, Ганс, в добросердечности этого племени я не сомневаюсь ни минуты, но, к сожалению, они, кажется, стоят на такой низкой ступени развития, что вряд ли могут быть нам в чем-нибудь полезными…

— Ну нет, я с тобой не согласен, они могут помочь нам и орудиями, и огнем, и знанием местности; не забывай, что в настоящем нашем положении…

— Да, да, — подхватил Бруно мысль брата, — мы не более, как жалкие и беспомощные создания…

Беседуя таким образом, братья заметили, что путь их, шедший до сих пор в гору, теперь, наоборот, начал спускаться по очень пологому склону, все еще покрытому мощным девственным лесом; но, пройдя еще сотни три-четыре шагов, путешественники наши как-то сразу очутились на его опушке, и глазам их представилась широкая долина небольшой речки, поросшая с одного берега тем самым лесом, по которому они все время шли, тогда как другой берег представлял песчаную равнину, только местами покрытую кустарником и усеянную отдельными группами деревьев.

На той стороне речки, недалеко от ее берега, росло могучее ветвистое дерево, бросавшее широкую тень, которая резким темным пятном ложилась на белый песок, сверкавший под лучами уже высоко поднявшегося солнца.

В тени этого гиганта, словно отошедшего в сторону от своих сотоварищей, расположилась группа, состоявшая из нескольких человеческих фигур.

Подойдя к краю довольно обрывистого берега, проводник наших путников остановился на минуту и, протянув руку по направлению к дереву, сказал:

— Вот наше жилище.

Вслед за тем, сложив как-то особенно губы, он издал странный протяжный крик, который, вероятно, был подражанием крику какой-нибудь птицы и в то же время служил условленным сигналом, потому что, едва он раздался, как из густой тени дерева выступила мощная, хотя и не совсем грациозная фигура человека, который, не торопясь, подошел почти к самому берегу реки и, прикрыв рукой глаза, с видимым вниманием рассматривал вновь прибывших. Через секунду к нему подбежал ребенок и, остановившись рядом с ним, доверчиво прижался к ногам отца, который ласково опустил свою руку на голову ребенка. Миром и тишиной веяло от этой сценки, в которой чувствовалось прочное и спокойное счастье дружной семьи.

— Это — мой отец и моя сестра, — пояснил молодой человек, и в голосе его послышалась та особая теплота, которая ясно показывала, как дороги были для говорившего эти существа, вышедшие им навстречу. — Идемте, идемте, торопил он своих спутников.

И руководимые им четверо пришельцев направились к реке, спускаясь по крутому и местами обрывистому берегу.

— Замечаешь ли, Ганс, что речь этих людей удивительно богата разнообразными интонациями? Нашему проводнику, например, достаточно было назвать отца и сестру, чтобы мы ясно поняли, как горячо он их любит.

— Ты совершенно прав, Бруно, — согласился Ганс, — я даже думаю, что бедность их языка значительно пополняется интонацией, при помощи которой они так верно выражают свои чувства.

— А меня, господа, интересует вон та темная штука, которая виднеется в ветвях этого громадного дерева, — говоря это, Иоганн жестом указал на какой-то предмет метров четырех в поперечнике, расположенный на главном стволе дерева в том месте, где ствол этот начинал разделяться на многочисленные ветви.

— Ба! неужели же вы, Иоганн, не догадываетесь, в чем дело? Помните, один английский путешественник рассказывал нам, что в Новой Гвинее он видел хижины дикарей, выстроенные на деревьях. Я уверен, что это и есть тот самый чертог нашего «допотопного друга», которым вы так интересовались.

— Что вы, да ведь это какое-то птичье гнездо, а не хижина! Господа, неужели же мы — подобно сорокам — принуждены будем поместиться в этой корзинке?

— Успокойтесь, дорогой Иоганн, я думаю, что до этого дело не дойдет, так как нас, вероятно, туда и не пустят, — отвечал Ганс.

Обмениваясь на ходу своими впечатлениями, наши друзья спустились к реке, перешли ее вброд по твердому песчаному дну и подошли, наконец, к ожидавшему их хозяину. Здесь они сейчас же были окружены всеми членами его семьи, которые с большим любопытством, но тем не менее очень приветливо разглядывали вновь прибывших. Кроме самого хозяина, здесь были еще два подростка, очевидно, братья проводника наших путешественников, а женскими представителями этой семьи оказались жена хозяина, еще молодая женщина, и девочка лет пяти-шести, пользовавшаяся в семье, по-видимому, всеобщим расположением.

Дядя Карл, а еще более Иоганн, вероятно, благодаря своим необыкновенным фигурам, особенно заинтересовали местных жителей, и таким образом ученый гастроном почувствовал себя главным предметом всеобщего внимания, а потому, не желая уронить престиж цивилизованного европейца, он преодолел свою усталость и, подойдя к хозяйке, очень галантно расшаркался перед нею, отвесив ей поклон настолько грациозный, насколько то позволяли его костюм и комплекция. Но увы! Здесь, среди первобытных обитателей мира, его вежливость была принята присутствующими, кажется, за желание посмешить зрителей, потому что, вместо ответа на свое приветствие, бедный Иоганн услышал хотя и добродушный, но несомненно искренний смех, к которому присоединились даже и европейцы. Это ничтожное обстоятельство окончательно восстановило его против местного населения.

— Ну, среди этого невежественного отродья, — шепнул он Бруно, — нечего, кажется, справляться с каким бы то ни было этикетом.

Придя к такому заключению, он отошел в сторону и бесцеремонно растянулся на песке, не удостаивая более никого своим вниманием.

Между тем молодой человек, приведший наших путников, обратился к своим родным и в немногих словах рассказал им о своей встрече с людьми другого берега и об их желании снова перейти на ту сторону большой реки.

Затаив дыхание, слушали эти простые люди нехитрый рассказ, который, однако, производил на них впечатление какой-то волшебной сказки. Еще бы! Ведь дело шло не более не менее, как о жителях той таинственной и недоступной для них страны, которую они называли «другим берегом Большой Реки».

Перед ними впервые стояли эти неведомые доселе существа, столь мало походившие на них самих, хотя и принадлежащие, по-видимому, к одной с ними породе. Особенно серьезно отнесся к делу глава семьи. Слушая рассказ сына, он, так же как и тот, бесцеремонно рассматривал наших друзей, а необыкновенно худощавого профессора даже ощупал, после чего в раздумье покачал головой. Когда же рассказ его сына был окончен, он обратился к европейцам со следующими словами:

— Переплывать реку здесь нельзя, потому что маленькие чудовища съедят человека; но старик, который живет недалеко, говорил мне, что «Большая Река» идет оттуда, — продолжал он, указывая рукой на север, — она идет оттуда долго. Человеку нужно идти туда столько дней, сколько у него пальцев на одной руке, и на другой руке, и еще на одной ноге без одного пальца. Вот сколько дней нужно идти туда человеку!

— Вот так арифметика, — саркастически проворчал Иоганн, видимо, теряя всякое уважение к туземцам.

— Да, — продолжал между тем хозяин тоном, каким у нас обыкновенно рассказывают сказки очень маленьким детям, — да, вот как далеко нужно идти человеку. В том месте, говорил мне старик, река падает с высокой, очень высокой горы, а потом уже идет к нам. Там, на высокой горе, в «Большой Реке» нет маленьких чудовищ и там человеку можно переходить ее. Наши люди не ходят туда, потому что им это не нужно, но если там, на том берегу, ваши жилища и ваши семьи, то вам нужно идти туда, — и он снова протянул свою руку, указывая на север.

Все эти сведения были, конечно, не очень утешительны для злополучных путешественников, однако Ганс попытался еще найти выход из этого затруднения.

— Хорошо, — сказал он, обращаясь к хозяину, — там реку перейти нельзя, но в другой стороне ее, может быть, нет этих чудовищ.

— Нет, нет, — отвечал тот, — «Большая Река» и здесь — жилище маленьких чудовищ. В эту сторону я ходил далеко, потому что прежде там жила моя жена, она знает реку еще дальше меня.

— Да, да, — подтвердила хозяйка, — а отец моего отца знает ее еще дальше. Там река делается очень большой, кругом нее, на берегу тоже очень много воды. Там очень мало людей, очень много зверей, в реке еще больше маленьких чудовищ. Нет, туда идти нельзя.

— Это нехорошо, — грустно сказал Бруно, — мы устали и голодны, наша одежда осталась на том берегу реки, наше оружие и пища тоже там.

— Если вы устали, — сочувственно сказал хозяин, — то ложитесь скорее спать. Здесь на песке очень хорошо, или вон там тоже хорошее дерево и хорошая тень. Ночью на том дереве очень удобно спать, а днем я или мой сын будем сторожить вас.

— Если вы голодны, я принесу вам плодов, — в свою очередь, отозвалась его жена, торопливо направляясь к своему висячему жилищу, — а завтра, — прибавила она уже на ходу, — все мы идем за плодами и вы тоже можете сделать себе запас.

— Лучше оставьте вашу одежду на том берегу, — посоветовал юноша, — у вас и эта еще очень хороша, а оружие можно сделать другое.

Всем этим радушным речам и советам европейцы внимали с понятной грустью, так как в них слышалось глубокое убеждение в необыкновенной затруднительности возврата к их пещере, который, во всяком случае, приходилось отложить на неопределенное время. Размышляя об этом, они безучастно глядели на хозяйку, шедшую за провизией. Впрочем, Иоганн и профессор все-таки очень интересовались посмотреть, каким способом эта дикарка доберется до своего жилища, которое помещалось метрах в четырех от земли, на совершенно гладком стволе, не имевшем снизу ни одной ветки и ни одного сука. Каково же было их удивление, когда женщина эта, далеко не доходя еще до самого ствола, вдруг сделала необыкновенно сильный прыжок вверх и, схватившись рукой за одну из горизонтальных ветвей, с ловкостью и быстротой векши в одно мгновение исчезла в густой зеленой листве, совершенно не подозревая, какое удивление вызвала у пришельцев этим необыкновенным эквилибристическим упражнением, которое с ее точки зрения было не более, как самый обыденный прием повседневной жизни всякого человека.

— Ой-ой-ой!.. — жалобно проговорил Иоганн, — вот, господа, какого рода образ жизни предстоит вам вести. Надеюсь, господин профессор, что хоть это несколько охладит ваше желание оставаться здесь подольше. Не собираетесь же вы, в вашем возрасте и при вашем общественном положении, заняться изучением обезьяньей гимнастики?

— Напротив того, — строго и наставительно возразил господин Курц, — пока мы будем здесь, я постараюсь душой и телом войти в жизнь этого народа. Только тогда от нас не ускользнет ни одна черта этого таинственного быта. Ради науки, господа, советую и вам последовать моему примеру.

— Никогда, никогда, — с величайшим негодованием воскликнул ученый гастроном, — никогда Иоганн Дик из Нюренберга не превратится добровольно в бесхвостую обезьяну.

— Увы, — улыбаясь, заметил Ганс, — кажется, все мы помимо нашей воли принуждены будем последовать дядюшкиному совету в силу горькой необходимости.

В этом месте разговор путешественников был прерван появлением хозяйки, которая с прежней ловкостью проворно соскользнула с ветвей вместе с корзиной весьма грубой работы, напоминавшей скорее гнездо какой-нибудь большой птицы, чем предмет домашнего обихода человека.

Дети и европейцы с одинаковою поспешностью окружили хозяйку, которая очень добродушно каждому предоставила совершенно свободный выбор провизии.

Юное поколение этого первобытного племени, конечно, не было голодно, а потому к выбору провизии относилось с большой осмотрительностью, желая получить во время этой неурочной раздачи наиболее вкусные вещи. Захватив, наконец, свои порции, дети отбежали к сторонке и, усевшись в кружок, принялись за лакомства, которые в то же время служили им и в качестве игрушек. Тогда, оставив корзину в полное распоряжение европейцев, хозяева со старшим сыном отошли на несколько шагов и завели между собой тихую беседу, предметом которой, конечно, были их необыкновенные гости.

— Так вот каковы люди другого берега, — задумчиво и тихо произнес отец семейства.

— Да, это другая порода, — заметила и его жена.

— Это не одна порода, — прибавил их старший сын. — Люди одной породы все одинаковы, а они нет; значит, этот длинный другой породы, а этот круглый еще другой.

— Зачем надели они на головы и на ноги эти корзинки из листьев и из прутьев? — спросил отец, обращаясь к юноше.

— Длинный человек, — отвечал тот, — говорил мне, что кожа на их ногах очень плохая и что на ней нельзя ходить, а на голове у них мало волос, и от солнца им очень больно.

Отец и мать рассказчика с большим сожалением покачали головами, очевидно, вполне сочувствуя бедственному положению европейцев.

— Да, — продолжал снова юноша, — это плохие, очень плохие люди, носами и ушами они слышат плохо, глазами видят тоже плохо; они три раза наступили бы на «большую змею», если бы я не шел с ними. Сами они не могут жить у нас — их в одну ночь съедят звери.

Все эти подробности о пришельцах не только повергли местных жителей в крайнее изумление, но и вызвали в них чувство глубокого сострадания к столь обездоленным существам, которые так нуждались в посторонней помощи. После живого обмена мнениями по этому предмету, старшие члены семьи, очевидно, пришли к решению, каким именно образом могут они помочь нашим друзьям, — а оказать им помощь они, как видно, считали просто чем-то вроде долга или обязанности, так как вопрос об этом даже и не поднимался.

Поэтому, когда проголодавшиеся путешественники кое-как утолили свой голод, отец семьи снова подошел к ним и объявил, что теперь всем необходимо приняться за приготовление к ночлегу, так как солнце начало уже спускаться к западу и до вечера оставалось уже недалеко.

Ночлег, по его проекту, должен был быть устроен на дереве, соседнем с их собственным, для чего на его ветвях надлежало устроить помост, или платформу. Нечего и говорить, что со стороны Иоганна предложение это вызвало взрыв негодования, который, однако, мало-помалу утихал по мере того, как местные жители знакомили его с названиями тех чудовищ, которые по ночам имели неприятное обыкновение разгуливать у корней этих деревьев-великанов. Перечень этот далеко еще не был окончен, когда всемирный гастроном, как называл его Курц, заметил, что тратить времени попусту нечего и что к постройке этой площадки необходимо приступить как можно скорее.

Таким образом, работа под руководством главы семейства, как говорится, закипела и еще за полчаса до захода солнца на ближайшем дереве уже была готова довольно обширная площадка, сплетенная частью из ветвей того же дерева, частью из других палок и прутьев. Сверху это нехитрое ложе было устлано толстым слоем мягкого мха, в который можно было зарыться для защиты от утренней свежести. В устройстве этой воздушной постели принимало участие все общество, не исключая даже детей, которые с большим интересом помогали переносить и подымать на дерево необходимый материал.

Усталые и непривычные к такой работе, друзья наши оказывали в ней лишь очень сомнительную помощь своим хозяевам, почему еще больше уронили в их глазах свое человеческое достоинство.

Наконец все приготовления были окончены и завершены всеобщим ужином, который, как и обед, состоял, конечно, из тех же плодов, а после ужина хозяева предложили всем немедленно же отправляться на покой, так как солнце уже скрылось и короткие тропические сумерки готовы были смениться быстро надвигавшейся ночью.

Ганс и Бруно помогли Иоганну и дяде Карлу кое-как взобраться на их помост, где, утомленные событиями этого дня, его волнениями, непривычным костюмом и работой, европейцы наши поспешили зарыться в мох.

— Ну, вот мы и устроились! — довольным тоном произнес профессор. — Не знаю, как вы, друзья мои, но я начинаю приспособляться к первобытной культуре.

— Не извольте беспокоиться, господин профессор, мы следуем за вами; с завтрашнего дня я начинаю учиться каркать по-вороньему, что в этом гнезде будет приличнее немецкой речи…

Вероятно, в другое время эта фраза была бы началом бесконечного пререкания, но теперь разговор на ней и оборвался. Усталость взяла свое. Все умолкли, чувствуя приятную истому отдыхающего тела и всем существом отдаваясь сладостному отдохновению, а через две-три минуты все четверо спали уже глубоким сном, которым закончился этот первый день, проведенный ими среди первобытных людей. И что бы ни ожидало их впереди, в этой таинственной области минувшего, но сейчас к ним слетел тихий и глубокий сон, и своей властью, властью великого утешителя всего живущего, отогнал от их мыслей все тревоги и все заботы.