1884–1885 годы

23-го сентября, по окончании моего отпуска, я приехал в Петербург и в тот же день, одевшись в парадную форму, отправился в полк явиться командующему полком полковнику А. А. Евреинову, который, за отсутствием князя Н. Оболенского, командовал полком. Не без волнения я впервые офицером являлся в полк, в котором мне предстояло начать свою офицерскую службу. Благодаря тому, что я уже несколько сроднился с полком, проведя с ним около двух недель перед производством в офицеры, о чем я уже писал в моих воспоминаниях, описывая большие маневры между Красным Селом и Нарвой, которые я проделал с полком, будучи прикомандирован к нему, первые мои шаги офицерские были облегчены тем, что я уже не был чужим, был знаком со всеми офицерами полка, а с некоторыми был даже дружен.

Первым делом я явился к полковому адъютанту, в то время поручику Гадону, с которым впоследствии меня так тесно связала судьба и сблизила, с которым я и до сих пор храню самые дружеские отношения и благодарные воспоминания почти полувековой дружбы. Он был образцовым полковым адъютантом и в качестве такового, будучи посредником между офицерами полка и командиром, проявлял всегда безукоризненную тактичность и благородство. Явившись к нему и получив от него должные указания, я отправился к командующему полком Евреинову, с которым я уже хорошо познакомился на маневрах, когда он, за отъездом великого князя Сергея Александровича, командовал 1-м батальоном и, таким образом, был моим начальником.

Жил он в то время в казенной квартире у Певческого моста в так называемом доме Богдановича, в котором было несколько офицерских квартир. Со свойственной ему добротой и снисходительностью он встретил меня, познакомил со своей женой, милейшей Лидией Леонидовной.

Несколько дней спустя вернулся из отпуска командир полка князь Оболенский и мы все, молодые офицеры, произведенные в полк, явились к нему. Он принял нас строго официально, пожелал нам служить верой и правдой, поддерживая честь офицерского мундира, и помнить всегда, что мы – преображенцы, затем он прибавил, что его жена принимает по четвергам и будет рада с нами познакомиться. В первый приемный день мы и отправились к ней с визитом, чтобы представиться. За круглым столом, уставленным всевозможными угощениями, сидела старшая дочь командира полка княжна Елизавета Николаевна и разливала чай, сама же княгиня сидела на диване. Было довольно много гостей, молодежь сидела вокруг чайного стола, более старшие окружали княгиню, которая старалась поддерживать разговор, но это у нее как-то не выходило, и потому чувствовалась какая-то неловкость, натянутость. Княжна Елизавета Николаевна держала себя просто, впоследствии, когда я ближе ее узнал, она оказалась очень милой, простой, доброжелательной, но почему-то в свете успехом не пользовалась, будучи затем назначена свитной фрейлиной к молодой императрице Александре Федоровне, она осталась такой же скромной, какой была и до этого назначения, держалась при дворе самостоятельно, не теряя своего достоинства, и вдали от всяких интриг. У нее была еще сестра моложе ее, княжна Мария, которая в то время еще училась и потому в приемные дни не показывалась.

Впоследствии она вышла замуж за графа Н. Н. Граббе – лейб-казака. Кроме двух дочерей, у Оболенского было еще два сына, Владимир и Александр, оба они были пажами, затем офицерами Преображенского полка. Впоследствии Владимир, будучи флигель-адъютантом и затем свиты генералом, командовал полком, но командование его было неудачно, он нервно заболел и принужден был оставить командование полком. Младший, вылитый отец, начал свою службу в полку блестяще, был полковым адъютантом, затем командовал ротой его величества, получил звание флигель-адъютанта. Но в 1905 году его карьера в полку сразу оборвалась, когда 1-й батальон полка, под влиянием агитации, вышел из повиновения и был расформирован и отправлен в село Медведь Новгородской губернии, получив наименование особого батальона. Все офицеры, хотя и не принимавшие, конечно, никакого участия в беспорядке, были также осуждены за допущение беспорядка и отправлены в село Медведь вместе с батальоном с исключением из списков полка. Оболенский, кроме того, лишен был и звания флигель-адъютанта. Таким печальным образом окончилась его военная карьера. Когда последовало высочайшее помилование, Оболенский вышел в отставку и вскоре был назначен Рязанским вице-губернатором, а в бытность мою товарищем министра внутренних дел назначен был С.-Петербургским градоначальником на место Драчевского, принужденного покинуть этот пост. Революция застигла Оболенского на этом посту.

Но я несколько уклонился, вернусь к первым дням начала моей офицерской службы в полку.

К моей большой радости я остался в той же 4-ой роте полка, с которой проделал большие маневры, будучи камер-пажом.

По производстве моем в офицеры приказом по полку я был назначен в 5-ю роту, а несколько дней спустя прикомандирован к 4-ой роте. В 1-й батальон никогда не назначали молодых, вновь произведенных офицеров и никогда не переводили сразу, а всегда сначала прикомандировывали, а по открытии вакансий переводили. Это был первый случай с нашим выпуском, что четырех из нас прикомандировали непосредственно к ротам 1-го батальона: Зурова – к роте его величества, Зейме – ко 2-й роте, Вельяминова – к 3-й и меня – к 4-й.

Мне это было особенно дорого, так как моя мать в то время жила на Екатерининском канале в 20-ти минутах ходьбы от казарм 1-го батальона полка на Миллионной, 2-й же и 3-й батальоны размещены были в казармах на Кирочной улице близ Таврического сада, очень далеко. Офицеры 1-го батальона пользовались особыми привилегиями в смысле получения добавочного содержания: младшие офицеры по 30 руб. в месяц, ротные командиры – по 40 и штаб-офицеры – по 50 руб. Прибавка в 30 руб. была весьма чувствительна, так как прапорщик получал в то время 30 руб. жалованья и 16 руб. квартирных, подпоручик несколькими рублями больше. Прикомандированные к 1-му батальону добавочных не получали, они начинали их получать со дня перевода в батальон. Таким образом, я стал получать их чрез полтора года, когда меня окончательно перевели из 5-й в 4-ю роту.

История этих добавочных денег следующая. Когда строился Зимний дворец, то рядом построены были и казармы для 1-го батальона Преображенского полка, назначение которого было охранять Зимний дворец и царскую семью. Казармы соединялись непосредственно с Эрмитажем и Зимним дворцом через крытую галерею над Зимней канавкой. Из помещения роты его величества выходила дверь непосредственно в коридор Эрмитажного театра. Ключ от этой двери находился всегда, у полкового адъютанта. Офицеры 1-го батальона раз навсегда были приглашены к гофмаршальскому столу в Зимний дворец, таким образом, получали ежедневно завтрак и обед во дворце. Впоследствии обеды эти были отменены и офицеры стали получать взамен деньги, как бы на стол. Рота его величества пользовалась еще одним правом – по воскресным дням под начальством своего ротного командира ходила на богослужение в дворцовую церковь.

На Миллионной улице в казармах, кроме 1-го батальона, размещавшегося в 1-м и 2-м этажах, размещен был еще и 4-й батальон полка в 3-м и 4-м этажах, кроме того, в этих казармах расположена была полковая и хозяйственная канцелярии, полковой суд, 2-й музыкальный хор и писари канцелярии, а внизу, рядом с хозяйственной канцелярией – офицерское собрание. Роты были размещены довольно тесно, 4-я рота, в которой я служил, находилась в нижнем этаже по фасу, выходившему на Зимнюю канавку, вместе с 3-й ротой.

Офицерское собрание в то время представляло собой очень небольшое помещение: биллиардная, столовая, читальня и комната дежурного офицера. Впоследствии, когда князь Оболенский получил бригаду и освободил квартиру командира полка, великий князь Сергей Александрович, заместивший его, предоставил эту квартиру офицерскому собранию, а хозяйственная канцелярия была расширена за счет бывшего собрания, таким образом, офицерское собрание получило прекрасное, просторное, светлое помещение и было устроено с большим вкусом и уютом.

Великого князя Сергея Александровича – моего батальонного командира в момент начала моей офицерской службы – не было, он был в отпуске и вернулся к 15-му октября, когда и вступил в должность, о чем было отдано в приказе по полку от 16-го октября, тем же приказом приказано было капитану Адлербергу, временно заменявшему великого князя, вступить в командование 4-й ротой, т. е. той, к которой я был прикомандирован. Капитан Адлерберг во время больших маневров был в отпуске, и потому впервые мне пришлось с ним познакомиться, когда я явился в полк на службу. Я ему представился как своему ротному командиру и как временно командовавшему батальоном. Он принял меня официально, но любезно, сказал, что уже слышал обо мне и рад, что я попал к нему в роту, что он меня уже предназначил заведующим новобранцами, до прихода которых мне надлежит подготовить для обучения их кадры учителей, что он надеется, что я с этим делом справлюсь. Затем он мне объяснил, что требует от младшего офицера, чтобы он не только знал хорошо по фамилиям всех нижних чинов роты, характер каждого из них, но принимал бы к сердцу все интересы роты, как в строевом, так и в хозяйственном отношении, слился бы вполне с ротой и, таким образом, был бы действительным ему помощником, могущим в любой момент его заменить.

Я ушел от него удовлетворенный и довольный – его требования по службе вполне уживались с моим характером, я и не представлял себе, как можно служить в роте, в полку и не жить общей с ними жизнью, принимая к сердцу все без исключения их интересы.

Объехав всех офицеров полка, сделав всем официальные визиты в парадной форме (всех офицеров было 90), я начал свою строевую офицерскую службу.

Занятия в роте начинались в 8.30 утра и продолжались до 11.30 с небольшим перерывом около десяти часов на 10–15 минут. Затем нижние чины обедали, отдыхали, и днем от 2-х до 4-х часов бывали еще занятия, но уже не строевые, а занятия словесностью, т. е. чтением, письмом, изучением уставов и беседами. Так как я был самым младшим, то мне надлежало быть в роте первым, я приходил всегда за 5 минут до начала занятий. Я очень ревностно принялся за подготовку учителей для новобранцев, кадры, выбранные самим Адлербергом, были вполне подходящие, я и сейчас помню их хорошо, хотя прошло 46 лет, помню фамилии некоторых из них, и лица их сохранились в моей памяти. Рядом с 4-й ротой в том же коридоре помещалась 3-я рота, которой командовал флигель-адъютант капитан Озеров, а младшим офицером у него был мой большой друг Вельяминов, товарищ мой по корпусу. В антракте между занятиями мы, офицеры 4-й роты, всегда сходились вместе с офицерами 3-й роты у большого окна, выходившего из помещения 3-й роты на Миллионную, и очень дружно беседовали. Хотя Озеров и был значительно старше меня, но я очень сошелся с ним и подружился, этому способствовало и родство его с Вельяминовым, моим другом, он был его родным дядей. Я сохранил самые дружеские отношения с Озеровым до самой его кончины, он скончался в Москве, года два спустя после революции. К моему сожалению, я не мог быть на его похоронах, так как в то время содержался в тюрьме.

Между 11-ю с половиной и 2-мя часами, во время большого перерыва занятий, я большей частью оставался в полку, завтракал в офицерском собрании, читал газеты, отдыхал, иногда же уходил домой, где меня ожидала моя мать с завтраком.

Завтраки в офицерском собрании стоили в то время очень дешево: два блюда с закуской – 30 коп., обед же из 4-х блюд – 60 коп. Повар был очень хороший, готовил очень вкусно, порции были солидные. Вина были также очень хорошие, почти все выписывались из-за границы и обходились они очень недорого, за 60 коп. можно было иметь бутылку прекрасного заграничного вина, красного «Медок» или белого «Барзак». Бутылка старого «Понте-Кане» стоила 2 руб., старого «Леовиля» – 3 руб. Были также и прекрасные рейнские вина от 1-го руб. 20-ти коп. бутылка. Шампанские вина стоили от 4-х до 6-ти руб., смотря по марке. Русского шампанского в то время не пили, Абрау-Дюрсо появилось гораздо позднее, а в то время было русское шампанское Ольденбургского, стоило оно 2 руб. 50 коп., но было очень неважное, его иногда употребляли для крюшона.

В 2 часа я опять приходил в роту и занимался с учителями новобранцев, другой офицер заведовал ротной школой, обучая грамоте неграмотных. В 4 часа занятия заканчивались, и я был свободен до следующего дня.

Кроме занятий в роте, приходилось дежурить по батальонам, ходить в караул, дежурить по госпиталям и на случай вызова дежурной части.

На дежурство по полку ежедневно наряжались два офицера, один – по 1-му и 4-му батальонам на Миллионной улице, другой – по 2-му и 3-му батальонам на Кирочной улице, причем один из них, старший по чину, считался дежурным по всему полку.

Мне приходилось дежурить как по 1-му и 4-му батальонам, так и по 2-му и 3-му. На дежурство заступали в 12 часов дня, дежурство занимало круглые сутки. В помощь дежурному офицеру назначался фельдфебель одной из рот. При офицерском собрании на Миллионной имелась особая комната для дежурного офицера, а в казармах на Кирочной улице такая же комната была при полковом музее.

Так как на Кирочной улице офицерского собрания не было, то приходилось или приносить еду с собой, или посылать вестового за обедом к себе домой, или пользоваться столом из солдатской чайной, занимавшей особый небольшой дом во дворе казарм. Эта солдатская чайная была очень хорошо оборудована и обставлена, это был как бы клуб, который в свободное от занятий время мог посещать любой из нижних чинов полка. Для фельдфебелей была особая комната. В этом солдатском клубе, или, как его называли, солдатской чайной, имелись газеты, библиотека, бильярды, столовая. За крайне минимальную плату можно было получать ряд простых незатейливых блюд и за 15–20 копеек наесться досыта. Чем особенно славилась эта чайная, так это своими битками с мятым картофелем и ситным хлебом (большие пышные ковриги из крупчатки, необыкновенно вкусные).

Я никогда не брал еду из дома, всегда довольствовался солдатской чайной, брал всегда одно и то же – щи суточные кислые, их называли Николаевскими (любимый суп императора Николая I). Суточными они назывались, так как приготовляли их накануне, ставили на мороз и затем на другой день разогревали. Кроме щей я брал всегда битки с картофелем и затем к чаю много ситного. Меня всегда дразнили, что я съедал неимоверное количество этого ситного. Фунт этого ситного стоил 3 копейки. Щи с кашей и мясом – 8 копеек. Битки с картофелем или макаронами – 13 копеек.

Дежурный офицер обязан был следить за порядком в казармах и чистотой, в случае приезда начальствующих лиц должен был встретить их с рапортом. Вечером в 9 часов через дежурного фельдфебеля должен был удостовериться, что все нижние чины по перекличке оказались на лицо. Дежурному офицеру вменялось в обязанность не менее одного раза днем и одного раза ночью обойти все помещения роты и команд и дворы для проверки порядка и чистоты, а также и проверять полковой караул и арестованных, опросив, не имеется ли у них претензий. Вечером, когда привозили мясо, обязанностью дежурного офицера было – принять его по весу, а дежурный врач обязан был при этом освидетельствовать его. Я не помню случая, чтобы мясо привезли недоброкачественное, оно всегда было свежее, жирное, исключительно черкасское.

Ночью дежурный офицер мог уснуть, но отнюдь не раздеваясь, не снимая амуницию. Я очень любил эти дежурства по полку и не тяготился ими. И на Миллионной, и на Кирочной на мое дежурство стекались мои друзья – товарищи по полку – Зейме, Гольтгоер, Вельяминов, Коростовец, впоследствии Озеров, Кашерининов и др. Играли в карты, в то время мы очень увлекались безиком, иногда переходили и на «chemin de fer», «макао». Время проходило быстро и незаметно, в час или два ночи ужинали. Очень часто в клубе на Миллионной можно было встретить поэта А. Н. Апухтина, который приезжал по вечерам обыкновенно около 10–11-ти часов, после вечера, проведенного им у принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, где он был постоянным партнером в винт. Несмотря на свою безобразную фигуру (он был небольшого роста и необыкновенно толст, живот у него висел огромным мешком, почти покрывая колени, тройной подбородок свешивался на грудь, шеи не было видно), Апухтин был очарователен в разговоре, у него было красивое лицо, чудные, проникнутые необыкновенной добротой глаза подкупали всякого. Это был очень талантливый остроумнейший собеседник, мы всегда рады были, когда он приезжал к нам в клуб, беседа с ним продолжалась далеко за полночь. За ужином он оживлялся, и тут его находчивости и остроумию не было предела. Он делился с нами своими стихами, которыми мы все очень увлекались. После ужина садились за рояль, кто-нибудь аккомпанировал, а Апухтин пел очень комично, с особым пафосом, мы подтягивали. Иногда подшучивали над ним, как-то раз, когда он хотел раньше уехать, с него насильно стащили ботинки и поставили их рядом с ним, сказав: «Теперь ты можешь ехать». Надеть их он не мог, так как, благодаря своему животу, он не мог дотронуться до ног руками, и он так жалостно стал просить, чтобы ему надели ботинки, что мы все расхохотались. В дни моих дежурств Апухтин почти всегда приезжал, иногда даже к обеду, и оставался весь вечер и часть ночи. Когда я бывал дежурным на Кирочной, то он и туда часто приезжал. Мы играли в винт, который всегда бывал очень оживленным, так как среди винта все время раздавались его остроумнейшие замечания.

К нему все офицеры полка так привыкли и полюбили его, что в шутку дали ему звание «ефрейтора 3-й роты», и когда входил в собрание командир этой роты, то Апухтина заставляли вставать и не позволяли сесть, пока ему это не разрешит его командир. Кроме Апухтина, таким правом в любое время бывать в офицерском собрании пользовался еще только Гадон Сергей Сергеевич, брат полкового тогда адъютанта. Это был совершенно исключительный человек по своему уму, такту и какой-то необыкновенной доброты. Весь полк его страшно любил, я думаю, не было человека, который бы не только сказал про него что-либо дурное, но даже подумал бы. Я лично его нежно любил, он был моим большим другом, и, когда я в 1913 году болел очень серьезно заграницей, он так заботился обо мне, такой лаской меня окружил, что я никогда, никогда этого не забуду.

Помимо дежурства по полку, офицеры назначались дежурными по госпиталям. Но так как на эти дежурства наряжались офицеры всех полков, не только пехоты, но и кавалерии, и артиллерии, а госпиталей было всего три: Николаевский, Семеновский и Клинический, – то дежурства эти бывали редко. В Николаевский госпиталь наряжалось два офицера (один из них в арестантское отделение госпиталя), в Семеновский и Клинический – по одному офицеру.

Смена происходила в два часа дня. В Николаевском и Семеновском госпиталях для дежурного офицера имелась отдельная комната, в Клиническом дежурный офицер помещался в одной комнате с дежурным врачом. На обязанности дежурного офицера лежало наблюдение за порядком в палатах среди больных офицеров и нижних чинов, затем он должен был присутствовать при освидетельствовании дежурным врачом мяса и других припасов, привозимых в госпиталь, присутствовать при выдаче продуктов на кухню и проверять ту выдачу по ведомости, составлявшейся ежедневно в зависимости от числа больных. При обходе палат дежурный офицер должен был удостовериться, что фельдшер и палатные надзиратели находятся на лицо. В случае, если бы больной, чувствуя приближение смерти, пожелал бы составить духовное завещание или высказать какие-либо пожелания или просьбу, то дежурный офицер обязан был все это записать и за своей подписью послать по назначению. Духовное завещание, подписанное при таких обстоятельствах дежурным офицером, приобретало этим самым юридическое значение, наравне с нотариальным. Перед раздачей пищи дежурный офицер вместе с дежурным врачом обязаны были испробовать ее качество, и только после этого пища направлялась по палатам. Дежурство по госпиталям приходилось приблизительно один раз в три месяца.

Затем бывали еще наряды в караулы. В то время Петербург делился в отношении караулов на два отделения, по одну и по другую сторону Невы. В каждом из этих отделений были старшие караулы, в 1-м отделении старшим караулом был Зимний дворец, во 2-м отделении – Петропавловская крепость. При старших караулах безотлучно должны были находиться дежурные по караулам своего отделения или рунды. Дежурным караулом назначались батальонные командиры, рундами – ротные командиры.

В Зимний дворец наряжалась рота в полном составе со знаменем при трех офицерах. Всех полков, заступавших в караулы, было восемь, поэтому наряд в караулы от нашего полка приходился на каждый восьмой день. <…>

Караул в Зимнем дворце, можно сказать, был со всеми удобствами. Прекрасное помещение, отлично обставленное как для офицеров, так и для нижних чинов. В офицерском помещении – мягкие диваны из ковровой материи и очень удобные кресла, в которых можно было сидя отлично спать, отдельная столовая. Все продовольствие офицерам отпускалось от двора. Утром чай и кофе с чудным разнообразным хлебом из придворной пекарни, масло, холодная закуска. В час дня завтрак из двух блюд с десертом и кофе, в шесть часов обед из четырех блюд, десерт и кофе, и вечером чай с хлебом, маслом, сыром. Кроме того, каждому полагалось на весь день четверть бутылки водки, полбутылки мадеры и по бутылке красного вина, по праздничным дням еще по полбутылки шампанского. Время проходило быстро, особенных хлопот караул не представлял, так как гауптвахта находилась во дворе, не на виду, и караул для отдания чести вызывался очень редко.

Внутренний караул в Зимний дворец назначался только в торжественные дни, когда бывали высочайшие выходы. Это был очень беспокойный караул, так как находился он в одной из проходных зал дворца и надо было быть все время начеку, чтобы не пропустить кого-либо из начальствующих лиц и успеть вовремя скомандовать «на караул», отдавая честь. Спать нельзя было ни минуты, да и присесть не всегда можно было, а отойти от караула нельзя было ни на шаг.

Караул в собственном его величества дворце (Аничковом), где проживал государь, был один из беспокойных, так как требовал большего внимания при выездах их величеств и августейших детей, когда караул должен был выходить и отдавать честь. Приходилось у ворот, выходивших на Невский проспект, ставить махальных, которые давали часовому знак рукой в случае приближения кого-либо из лиц, коим надо было вызывать караул. Продовольствие офицеру, начальнику караула, шло так же, как и в Зимнем дворце, от двора по второму разряду.

В экспедиции заготовления государственных бумаг и в государственном банке караулы были тоже наружные, но менее беспокойные, вызывались они редко, так как были не на проезжей улице, а во дворе. Обед приходилось приносить из дома или посылать на Миллионную в офицерское собрание. Чай и сахар я брал с собой, самовар был всегда при каждом караульном помещении.

В комендантском управлении, где содержались арестованные, как офицеры, так и нижние чины, караул был внутренний, он не вызывался для отдания чести, и начальник караула не был обязан сидеть безвыходно в комнате, отведенной для него, а напротив, возможно чаще обходить арестованных для проверки правильности их содержания. Комендантом в то время был генерал-лейтенант Адельсон, хорошо помнивший моего отца и очень его почитавший. Квартира его была почти рядом с комнатой начальника караула. Как комендант города, он являлся главным начальником всех караулов, часто их объезжал, был очень требователен, его все очень боялись, хотя он не был придирой, а напротив, был весьма доброжелателен. Семья его состояла из жены, премилой женщины, дочки, боготворившей своего отца, и сына-неудачника, не вполне развитого. Когда я бывал в карауле комендантского управления, Адельсон меня всегда или приглашал обедать к нему, или присылал мне в дежурную комнату прекрасный обед, изысканно приготовленный.

На Сенной площади было специальное здание для гауптвахты, в которой содержались арестованные офицеры, и вот специально для окарауливания их и назначался караул. Гауптвахта эта находилась на бойкой улице Большой Садовой, рядом с обширным рынком. Караул был наружный и потому беспокойный, надо было следить, чтобы не упустить кого-либо из начальствующих лиц, коим полагалось вызывать караул для отдания чести. Кроме того, этот караул был беспокойный оттого, что содержавшиеся там офицеры не всегда держали себя с тактом и требовали от начальника караула разных поблажек, противных закону, чем ставили начальника караула в неловкое положение.

В исправительной тюрьме караул был внутренний, вполне покойный, начальник караула был ответственен только за побеги арестантов наружу, внутренний распорядок тюрьмы его не касался.

Во 2-м отделении по другую сторону Невы старший караул был в Петропавловской крепости. Против Собора и наискось от подъезда коменданта находилось небольшое одноэтажное здание, специально выстроенное для гауптвахты, караул был наружный и весьма беспокойный, часовому надо было быть все время начеку, чтобы во время дать звонок на вызов караула, так как проезжих, коим полагалось вызывать караул для отдания чести, было немало. Одному коменданту приходилось вызывать караул по несколько раз в день.

Первое время моего офицерства комендантом был генерал Ганецкий, герой Плевны, затем генерал Веревкин. С семьей последнего я был очень близок, старик Веревкин ко мне относился исключительно ласково и всегда присылал мне обед, когда я бывал в наряде в Петропавловской крепости. Затем по ту сторону Невы было еще три караула: в С.-Петербургской тюрьме – внутренний, в Новом Арсенале на Выборгской стороне и в городке огнестрельных припасов (лаборатории) – наружные. Городок огнестрельных припасов был очень неприятным караулом по своей отдаленности – от казарм полка он находился в 12-ти верстах, в глухой местности, был окружен небольшим рвом, по которому стояли часовые.

Караул был наружный, начальнику караула, ввиду отдаленности от всякого жилья, полной глуши вокруг, вменялось в обязанность два раза в сутки, один раз непременно ночью, обходить посты часовых. Во вьюгу и большие морозы это было не особенно приятно, обойти вокруг городка брало около часу времени. Смена караула происходила не раньше 3-х часов дня, так что по смене домой можно было попасть только к 7-ми часам вечера. Мне пришлось за мою службу раз пять быть в этом карауле, я помню, каким разбитым и усталым я возвращался домой.

Мне остается еще сказать о наряде на случай вызова дежурной части. Каждый день от батальонов, стоявших на Миллионной, и от батальонов, стоявших на Кирочной, назначались команды численностью в половину роты под начальством ротного командира при младшем офицере. Эти дежурные части вызывались в помощь полиции при каких-нибудь серьезных происшествиях или пожаре. За все время моей службы в полку вызывались они только в случае пожара, и то редко. Кажется, за всю службу свою в полку я только два раза был с командой на пожаре. Команда эта охраняла от расхищения имущество, выносимое из горящих помещений, и ограждала место пожарища. Назначаемые в наряд на случай вызова дежурной части офицеры должны были сидеть дома и никуда не отлучаться. Я всегда, ложась спать, ставил у своей кровати все требуемое обмундирование и амуницию, так что, будучи разбужен, я мог одеться в течение нескольких минут, а добежать до казарм было делом пяти минут. Помню я, как один раз был разбужен моим денщиком – пожар случился в нашем доме, где я жил с моей матушкой на Мойке, у Конюшенного моста, я как раз был дежурным по пожару. Я быстро оделся, через 10 минут я был в казармах, где полурота уже была выстроена, и я ее привел к нашему дому как раз в то время, когда подъезжала пожарная команда, вышло очень эффектно. Пожар, к счастью, был небольшой, как раз над нашей квартирой, это было в три часа ночи. Градоначальником был тогда мой двоюродный брат Грессер, которому, как и о всяком пожаре, было доложено и, хотя пожар был внутренний, опасности не представлял, тем не менее, узнав, что горит в доме, где живет моя мать, он приехал сам, чтоб ее успокоить. Мы были очень этим тронуты. Пожар скоро ликвидировали, и к утру все спокойно уснули после тревожной ночи.

Но вернусь, однако, к началу своей службы в полку.

Как я говорил выше, я очень ретиво начал свою службу, все мне нравилось, все интересовало, я вошел с головой в полковую жизнь. 2-го октября я впервые был назначен в караул в Новый Арсенал на Выборгской стороне. Я волновался, как бы мне не упустить чего, идя по улицам (до Выборгской стороны довольно большее расстояние) с караулом, мне казалось, что все прохожие только на меня и смотрят, и я старался идти бодро и молодцевато. Придя к Арсеналу, мне предстояло смениться по известному ритуалу, и я волновался, что я не так отсалютую шашкой, не так подойду к старому начальнику караула и т. д. Ночью разрешалось подремать одетым и в амуниции, но я и тут боялся чего-либо упустить и не закрывал глаза всю ночь.

В середине октября возвратился из отпуска великий князь Сергей Александрович и вступил в командование 1-м батальоном, а Адлерберг – 4-й ротой. Командир полка князь Оболенский отдал в приказе по полку следующее:

«Его императорское высочество флигель-адъютанта полковника великого князя Сергея Александровича, возвратившегося из отпуска, числить на лицо с сего числа, и ему предлагаю вступить в командование

1-м батальоном; капитану же Адлербергу 4-й ротой».

На следующий же день своего прибытия великий князь посетил свой батальон, обойдя все роты и расспрашивая ротных командиров о состоянии их рот на занятиях. С этого дня великий князь ежедневно стал бывать в батальоне, приезжая обыкновенно в 10.30 утра, а иногда и раньше, и оставался до конца занятий. Во время перерыва великий князь очень часто приходил в помещение 3-й роты, где собирались у окна, выходящего на Миллионную, офицеры 3-й и 4-й рот, в которой я служил, и тут выявлялась вся простота, с которой держался великий князь в обращении с офицерами.

6-го декабря, в Николин день, 1-й батальон праздновал свой батальонный праздник. В помещении роты его величества были собраны все 4 роты батальона, вскоре приехал великий князь и, обойдя роты, поздоровался и поздравил их с праздником. Вскоре раздалась команда великого князя: «Смирно!» – и появилась представительная фигура командира полка князя Оболенского, который, в свою очередь, поздоровался с батальоном и, поздравив с праздником, обошел роты в сопровождении великого князя. Начался молебен, после чего князь Оболенский провозгласил здравицу за державного вождя и шефа государя императора, государыню императрицу и августейшего именинника наследника цесаревича, после чего за командира 1-го батальона великого князя Сергея Александровича и за процветание 1-го батальона. Великий князь поднял здравицу за командира полка князя Оболенского.

По окончании тостов роты были разведены по своим помещениям, и тут в каждой роте, по провозглашении своих здравиц, нижним чинам предложен был улучшенный обед, а мы, офицеры, по приглашению фельдфебеля, отправились к нему, пили чай и закусывали.

Вечером у великого князя во дворце состоялся обед, на который были приглашены все офицеры 1-го батальона, женатые с женами. Великая княгиня Елизавета Федоровна была очаровательна, она с таким вниманием со всеми разговаривала, так подкупала своей красотой, изяществом при удивительной скромности и простоте, что нельзя было на нее смотреть иначе, чем с восхищением.

Время до конца года прошло быстро. В декабре начались вечера и балы, я много выезжал, был на нескольких елках. У нас дома мы тоже зажгли маленькую елку, собрались близкие и родные.

Новый год встретили по-семейному, дома. На другой день мне предстояло заступить в караул в комендантское управление, таким образом, я провел первый день 1885 года в карауле. Комендант генерал-лейтенант Адельсон оказал мне большую любезность, пригласив меня к себе обедать. Его квартира находилась рядом с помещением караула, и начальники караула были в непосредственном ведении коменданта, то есть такого рода приглашение было возможно и не нарушало порядка. Но мне было очень неловко обедать в семейном кругу в караульной форме – смазных толстых сапогах, в пальто в рукава, с надетой поверх амуницией.

Январь и февраль месяцы до начала великого поста были полны выездами в свет. Я очень много выезжал, получая приглашения на балы и вечера. Но это нисколько не отражалось на службе, которая всегда у меня была на первом плане, я очень добросовестно служил и с полной охотой, так как, помимо сознаваемого долга, я чувствовал влечение к строевой службе, и когда пришли новобранцы, то я всей душой отдался обучению их, и каждый небольшой успех в деле их обучения меня радовал.

С некоторыми было очень трудно, бывали неразвитые, неловкие, неуклюжие. Учителя у меня были хорошо подготовлены, и потому мне легко было организовать правильное обучение новобранцев. Прежде всего, я приналег на гимнастику, которая отлично развивает мускулы и ловкость. Я сам был любитель гимнастики, потому мог служить хорошим примером. Все, что должны были проделать мои новобранцы, или, как их принято было называть, молодые солдаты, я всегда сам проделывал, и мой пример их воодушевлял.

Мне удалось их хорошо обучить, и это мне доставило большое удовлетворение, на смотру мои молодые солдаты не сконфузили меня, я получил благодарность командира полка.

20-го февраля я впервые был в карауле в Зимнем дворце с ротой его величества под начальством капитана Мартынова и с моим товарищем по корпусу Салтыковым. Дежурным по караулам был полковник Пенский, рундом поручик Пенхержевский.

Капитан Мартынов был одним из старейших офицеров полка, проделавший с полком русско-турецкую войну 1877–78 гг. Мартынов не был строевиком в полном смысле этого слова, он не отдавал службе все свое время, исполняя добросовестно то, что от него требовалось – и только, у него сложились некоторые привычки, от которых он не отставал, как холостой, был большим эгоистом, держался в полку весьма самостоятельно. Он ко мне сразу отнесся весьма доброжелательно, и у нас сложились очень хорошие, а затем и дружеские отношения, продолжавшиеся и по выходе его из полка. Он был назначен Могилевским губернатором и умер сенатором.

Роста он был высокого, так что его фигура подходила к роте его величества, состоявшей из людей исключительно высокого роста. Со всех концов России направлялись в Преображенский полк самые высокие из новобранцев. В музее полка хранился манекен самого высокого преображенца Лучкина, бывшего во время царствования Николая I тамбур-мажором полка. Росту в нем было 3 аршина 6 вершков. В мое время был также прислан великан по фамилии Пысяк, в нем до трех аршин недоставало полвершка. Пысяк этот представлял собой неуклюжего парня, он почти не мог маршировать вследствие одутловатости туловища, и вся его красота была в росте. Его ставили за рост почетным часовым к дверям царской гостиной, царской ложи и т. п. Это был добродушный малый, чистый ребенок, и солдаты над ним потешались. Несколько лет спустя по увольнении его в запас за окончанием службы, я его случайно встретил в одном из кафе в Берлине, где его показывали как великана «aus Russland». Одет он был почему-то в черкесский костюм. Оказалось, что какой-то антрепренер возит его по всем городам Европы. Я с ним поздоровался, и, к удивлению публики, он мне ответил по-солдатски: «Здравия желаю вашему высокоблагородию!»

Во 2-й роте были менее высокие люди, но все же левофланговый был росту не менее 2-х аршин 9-ти вершков. В 3-й роте были исключительно бородачи, а в 4-й роте, в которой я служил, люди были приблизительно моего роста, от 8-ми до 9-ти вершков свыше 2-х аршин.

Но я опять несколько уклонился в сторону. В карауле в Зимнем дворце мы дружно и незаметно провели сутки, нас прекрасно кормили, в свободное время играли в домино, шахматы, ночью дремали в креслах. Я приноровился и спал прекрасно, так что на другое утро не ощущал никакой усталости.

22-го февраля я опять был в наряде, впервые дежурил по Клиническому военному госпиталю.

В апреле месяце у нас произошла крупная перемена среди высшего начальства. Наш командир корпуса генерал-адъютант граф Шувалов 2-й назначен был послом к германскому императору, а на его место командиром корпуса – принц Александр Петрович Ольденбургский. <…>

8-го апреля полк представлялся своему новому корпусному командиру на Суворовской площадке.

Мы были все очень рады этому назначению, так как полк наш издавна был связан со всей семьей Ольденбургских, а принц Александр Петрович в свое время командовал полком и затем дивизией, таким образом, был нам не чужой, и хотя он и был с некоторыми странностями и иногда крайне не сдержан и вспыльчив, тем не менее мы знали, что он очень предан полку и никогда его не выдаст, всегда поддержит всякого.

28-го апреля полк участвовал в выносе тела почившей княгини Марии Черногорской, скончавшейся от брюшного тифа в Смольном институте, где она воспитывалась. <…>

24-го мая я впервые был в карауле городка огнестрельных припасов, в 12-ти верстах от города, вернулся на другой день совершенно измученный, ночью не пришлось даже подремать, пришлось обходить посты вокруг городка, и вообще я очень волновался все время, очень уж была глухая местность вокруг городка, и я был очень нервно настроен.

Дежурным по караулам в этот день был граф фон Пфейль, командир 2-й роты. Он был германским подданным, что, конечно, было ненормальным. Но в то время еще было несколько германских подданных среди офицеров русской армии. Как это могло произойти? Такого рода вопрос невольно просился на уста. Дело в том, что император Александр II был большим другом старого Вильгельма I и сторонником немцев, благодаря чему невольно поддавался влиянию со стороны Германии вообще и в частности «железного канцлера» Бисмарка. Очевидно, в планы Вильгельма и Бисмарка входило иметь своих верных агентов среди войск императорской российской армии. Под видом особой дружбы между народами Вильгельм и предложил Александру II несколько своих «лучших» офицеров к переводу в полки русской армии, дабы теснее связать дружескими узами германскую и российскую армии.

Граф фон Пфейль и был переведен из 1-го Гвардейского германского полка в 1-й гвардейский русский полк, т. е. в л. – гв. Преображенский полк тем же чином, какой он имел в германской армии. Это было еще до войны 1877–78 гг., и граф фон Пфейль проделал всю эту войну с Преображенским полком, выказав много самоотвержения и храбрости. Я его и застал в полку командиром 2-й роты, потом он получил 2-й батальон. Императору Александру III нахождение германского подданного среди офицеров гвардии было далеко не по душе, и только нежелание нарушать распоряжения своего покойного отца Александра II заставляло его в течение нескольких лет терпеть столь ненормальное явление. Когда же пришла пора графу фон Пфейлю получить полк, то Александр III воспользовался этим и поставил ультиматум – переход графа фон Пфейля в русское подданство или возвращение в Германию. Таким образом, граф фон Пфейль и покинул полк, уехал в Германию, получив в очень скором времени полк в германской армии.

Граф фон Пфейль был хорошим товарищем, и все в полку к нему относились очень хорошо; у него была очень милая жена, типичная немка, детей у них не было, они иногда давали вечеринки в чисто немецком духе. Как строевой офицер, он был образцовым, знал службу превосходно, говорил по-русски довольно хорошо, но, конечно, с акцентом, с офицерами говорить по-русски избегал, говорил больше по-французски. Ко мне он относился очень хорошо, и мы были в очень хороших, почти дружеских отношениях.

Когда он, покинув полк, уезжал в Германию, мы, офицеры полка, поднесли ему на память братину и провожали его хотя и сдержано, но безукоризненно корректно. Он же, приехав в Германию, выпустил книгу с описанием своего пребывания в рядах русской армии далеко не в корректном тоне. У меня сохранился в памяти один из моментов, когда мы, все офицеры, провожали его на вокзале. В последнюю минуту он подошел ко мне и быстро опустил ко мне в карман какой-то пакет с некоторым весом, сказав: «Mon cher Djounkovsky, faites avec ça tout ce gue Vous trouvère nécessaire».

Сказав это, он пожал мне руку, поцеловал меня и сел в вагон. Когда я вернулся домой и ознакомился с пакетом, то был крайне поражен – в бумаге завернуты были несколько вызолоченных художественной работы десертных ножей большого двора. Почему он именно мне передал их, я так до сих пор и недоумеваю. История же их была такова. Они были найдены на чердаке 2-й роты, которой командовал граф фон Пфейль, и были ему принесены. Очевидно, они были украдены кем-либо из нижних чинов роты, когда их отправляли на работу в Зимний дворец, в дни высочайших обедов и празднеств, для уборки посуды. Передать эти ножи в гофмаршальскую часть граф фон Пфейль не решился – это было бы сознаться, что чины его роты позволили себе заниматься воровством, находясь на работе во дворце. И потому он, не поднимая дело, оставил ножи у себя, в Германию же взять их с собой не решился и сунул их мне в последнюю минуту. Мне это было очень неприятно. Я отправился к заведующему хозяйством гофмаршальской части милейшему генералу Аничкову и показал ему ножи, рассказав, как они ко мне попали.

Аничков мне сказал, что несколько лет тому назад на одном из балов по сдаче серебра действительно оказалось недостача, но что это дело было замято, чтобы не делать неприятностей великому князю Сергею Александровичу, командовавшему 1-ым батальоном, люди которого всегда посылались на работу в Зимний дворец. От меня он отказался взять эти ножи, говоря, что они уже выписаны в расход и пришлось бы их вновь вписывать. Откуда? Что? Поднялись бы запросы контроля, и пошла бы история.

Пришлось оставить эти ножи у себя, они у меня хранились долгое время, пока я не решил от них отделаться. После одного из обедов во дворце, отличавшегося большим многолюдством, я незаметно подложил эти ножи к груде лежавшего столового серебра такой же точно чеканки. Заметили ли при сдаче излишние десертные ножи, я не знаю, но я был рад, что отделался от них.

25-го мая последовал высочайший приказ о предоставлении всем офицерам льготного проезда по железным дорогам. С этого дня генералы и командиры отдельных частей получили право ездить по железным дорогам с билетами II-го класса в I-м, а все остальные офицеры, с билетами III-го класса во II-м или с двумя билетами III класса в I-м. Такого рода льгота принята была офицерством с чувством глубокой признательности, скидка была огромная, в Петербург из Москвы билет офицеру стоил во II-м классе всего 6 руб.

Лето я провел в лагере под Красным Селом, на месте стоянки полка, на правом фланге главного лагеря. Жил я в очень хорошем бараке на средней линейке, где жили все офицеры. Со мной в бараке помещались мои друзья Гольтгоер, Зейме и Патон. Мы очень хорошо устроились и жили очень дружно. Я очень любил лагерь, эту полупоходную жизнь, завтраки и обеды в офицерском собрании, учения, стрельбу и т. д. Великий князь Сергей Александрович, как командир 1-го батальона, имел свой небольшой барак, в котором он и жил весь лагерь, уезжая только по субботам на воскресенье. Он очень ревностно и добросовестно исполнял свои обязанности. Ко мне он относился исключительно доброжелательно и вскоре по переходе полка в лагерь стал меня очень часто, а затем почти ежедневно приглашать в свободное время между 3-мя и 6-ю часами дня играть в винт. Я лично очень любил играть в винт, или в безик, или в пикет и играл недурно во все эти игры. Великий князь почти ежедневно собирал у себя в бараке партию. Обычными партнерами были полковник Евреинов, подпоручик Ганецкий, батальонный адъютант и я. Конечно, я был очень польщен, но мне с места не повезло. Я ежедневно проигрывал такие суммы, которые для моего скромного бюджета были не под силу, и это меня приводило в смущение, а отказаться от приглашения я не считал себя в праве. Скоро приглашения эти были мне уже не в удовольствие, и я со страхом ждал, сидя у себя в бараке после завтрака, придет ли за мной камердинер великого князя пригласить к его высочеству или нет. Мои друзья, Гольтгоер и Зейме, переживали со мной мою внутреннюю драму и весьма сочувственно поддерживали меня.

В конце концов я остался в проигрыше за месяц около 150 рублей, мне не везло феноменально, выигрывал я ничтожные суммы, проигрывал же иногда по 20 рублей. Пришлось занимать деньги, входить в долги, так как у меня все жалованье уходило на офицерское собрание, завтраки и обеды, а от моей матери я имел 100 рублей в месяц, из коих часть уходила на приплату в офицерское собрание, жалованья не хватало в то время, оставались, за покрытием обязательных расходов, гроши. Я решился поэтому на энергичный шаг – просить великого князя не приглашать меня больше на винт, так как мне чересчур не везет и я боюсь зарваться, если не остановлюсь вовремя. Пойти прямо к великому князю я не решился, а переговорил с А. А. Евреиновым, который был близок к великому князю, и просил его при случае поговорить с его высочеством о моих обстоятельствах. Великий князь отнесся очень внимательно, нисколько не обиделся на меня и, встретив меня, сказал: «Александр Александрович (Евреинов) мне рассказал о ваших обстоятельствах, вам действительно фатально не везет, и вы совершенно правы, что желаете на время прекратить играть, мне лично очень жаль терять в вашем лице партнера, но я надеюсь, это ненадолго», – и с чувством пожал мою руку. У меня сразу отлегло от сердца, и я радостный и веселый пришел к себе в барак и рассказал моим друзьям, Зейме и Гольтгоеру, как разрешилась моя маленькая драма. Меня заменил Порецкий, офицер 3-й роты.

6-го августа праздновали полковой праздник, было очень торжественно, вечером ужин в собрании. Через несколько дней после праздника полк вернулся на зимние квартиры в С.-Петербург.

18-го августа я был в карауле в Государственном банке на Садовой. В этот же день за отъездом командира роты я приказом по полку, был назначен временно командующим 4-й ротой. Первый раз мне пришлось быть за командира роты, я ревностно принялся за командование, стараясь ничего не упустить. Прокомандовал я месяц, все обошлось благополучно. По возвращении Адлерберга начались обычные занятия в роте, я опять стал готовить учителей для обучения новобранцев. Так прошла осень, наступила зима, дни Рождества. Я был на нескольких елках, а Новый год встретили мы у Грессеров. В 12 часов в домовой церкви градоначальника был отслужен молебен, затем ужинали у Грессеров, была моя мать, мои обе сестры, мой брат и я. Встретили Новый год дружно и рады были, что могли быть все вместе.

 

1886 год

Новый год Петербург встретил как-то радостно, погода была чудная, небольшой мороз, солнце, так редко появлявшееся в северной столице, сияло ярким блеском. Царская семья жила в Аничковом дворце, что придавало столице оживление. Всегда днем можно было встретить на Невском или Морской в парных санях императрицу Марию Федоровну с фрейлиной Е. С. Озеровой или графиней Голенищевой-Кутузовой и с лейб-казаком на запятках, а иногда и Александра III с императрицей, тоже в парных санях, но без казака. Это бывало днем, когда все тротуары в хорошую погоду были полны гуляющими.

Сезон в Петербурге был в полном разгаре, я много выезжал, танцевал, особенно часто бывал у моих друзей Михалковых, к которым я все более привязывался, особенно после того как двоюродная сестра Алисы Михалковой – Алина Фелейзен, которой я сильно увлекался, вышла замуж за старика барона Гассера, (баварского посланника), лет на 30 старше ее. Для меня это было очень большим разочарованием, и я только и находил утешение бывать у Михалковых, у коих находил сочувствие в своих переживаниях.

19-го января я был в карауле в Исправительной тюрьме, другими словами – в Литовском замке, недалеко от которого жили Михалковы. Окно комнаты начальника караула выходило на Офицерскую улицу в нижнем этаже над самой панелью, так что все прохожие шли мимо. Какова была моя радость, когда я вдруг увидел Алису Михалкову – она пришла специально, чтобы меня повидать, и принесла мне закусок и фруктов. Я открыл форточку и мог доставить себе радость поговорить с ней. Такое трогательное внимание не могло не прибавить еще некоторого нежного чувства к ней.

Накануне этого дня хоронили в Сергиевой пустыни принца Николая Петровича Ольденбургского, и наш полк принимал участие при погребении. У входа в монастырскую ограду был выставлен от полка почетный караул под начальством князя Кудашева. Полковники Кушковский и Пенский и капитаны Бельгард I-й и граф фон Пфейль наряжены были к кистям балдахина, флигель-адъютант Озеров, Всеволожский, Галлер и Гейрот к штангам и 12 офицеров для несения орденов покойного на подушках.

Я в наряде не был, но должен был с остальными офицерами полка быть на станции Сергиево к моменту привоза тела его высочества.

В конце января начались придворные балы. Обыкновенно сезон открывался большим балом в Николаевском зале Зимнего дворца на 3 тысячи приглашенных. Я описывал уже этот бал, на котором я впервые был еще камер-пажом. Танцевали в большой тесноте три кадрили и мазурку, дирижировал всегда командир кавалергардского полка, в то время элегантный красивый свиты генерал Шипов, затем генерал Тимирязев.

Ужин накрывался только для лиц царской семьи, первых чинов двора и первых двух классов. Для остальных же приглашенных накрывались огромные столы во всех галереях дворца a la fourchette. После ужина следовал высочайший выход во внутренние покои и все приглашенные разъезжались. Бал начинался в 10 часов вечера, разъезд бывал в час ночи. Все особы и императорской фамилии, и придворные дамы бывали в русском платье, кавалеры все в парадных мундирах. От полка на этом балу бывало до 30-ти офицеров.

Затем следовали балы в Концертном зале Зимнего дворца на 800 приглашенных. Таких балов, в зависимости от продолжительности сезона, бывало два или три. Дамы были уже не в русских платьях, а обыкновенных бальных, кавалеры в обыкновенной форме, мундирах. От полка приглашалось до 15-ти офицеров. Балы эти были самые красивые, танцы происходили в Концертном зале, где все стены были из белого мрамора, ужин же в Николаевском зале под пальмами. Это была такая красота, казалось, что находишься в тропическом лесу. По всему огромному залу накрыты были круглые столы на 15 или 18 приборов каждый, причем посредине стола выходил толстый ствол пальмы, широкие листья которой образовывали как бы живописный свод над столом. Царский стол был овальным, гигантские пальмы украшали его, и он весь утопал в цветах. К ужину царская семья шла как на выходах, по старшинству престолонаследия. Ужин всегда бывал после мазурки, он был как бы продолжением мазурки, и танцевавшие шли к ужину под руку и усаживались рядом. Высочайшие же особы шли на этих балах к ужину не со своими кавалерами, с которыми они танцевали, а, как было принято на всех выходах, в порядке престолонаследия. За царский стол садились только высочайшие особы и особы первых двух классов.

Из танцев на концертных балах танцевали четыре кадрили, в промежутках вальсы и польки, мазурку, и после ужина еще котильон. Начинались концертные балы в 9.30 и оканчивались в 3 часов ночи.

Следующие балы бывали в Аничковом дворце – это уже были интимные балы, официальности было меньше, зал Аничкова дворца был небольшой и вмещал не более 50–60-ти пар. Приглашенных бывало 200–250 человек. От полка приглашалось 5–6 офицеров, получить приглашение на бал в Аничков – это была уже своего рода аттестация, и для такого офицера был открыт доступ во все дома высшей аристократии, так как списки приглашенных составлялись лично императрицей. Оживления на этих балах было всегда очень много, императрица Мария Федоровна танцевала все время, и кадрили, и мазурку, и легкие танцы: вальс и польку. Конечно, когда она танцевала вальс и польку, то зал останавливался, и она, как теперь помню, плавно, грациозно скользила по залу со своим кавалером. Она очень любила танцевать вальс с князем Оболенским – гофмаршалом, который очень уверенно и умело танцевал, он несся с императрицей с одного угла залы в другой с поразительной легкостью и, приостанавливаясь немного, несся обратно. В то время танцевали вальсы в два такта – быстро, потом уже перешли на три такта, на медленный вальс.

Я удостоился несколько раз за время моего офицерства протанцевать вальс с императрицей, помню, как первый раз мне было жутко, и я чувствовал, что неуверенно веду свою даму, особенно смущало то, что взоры всего зала устремлялись на императрицу, когда она танцевала вальс. Но императрица была всегда так мила, снисходительно обворожительна, что сама помогала своему кавалеру и придавала ему уверенность. Отдельного стола для царских особ за ужином не было, тот, кто танцевал мазурку, и шел под руку со своей дамой к ужину, будь то высочайшая особа или простая смертная.

Одно только соблюдалось этикетом: великие княгини сами выбирали себе кавалеров для танцев, приглашая их через своих заведующих дворами. Бывали такие случаи. Очень часто дам приглашали на танцы заранее, особенно тех, которые пользовались успехом. Дамы имели книжечки, маленькие carnet, куда и записывали кавалеров, которые их приглашали заранее. Иногда это делали за несколько недель.

Барышни и дамы, пользовавшиеся большим успехом, уже в начале сезона имели их исписанными. И вот случалось, что одна из великих княгинь пригласит кавалера, а он, в свою очередь, уже пригласил на тот же танец даму, тогда ему оставалось только подойти к этой даме и извиниться, выразив сожаление, что не может с ней танцевать, так как такая-то великая княгиня пригласила его на этот танец.

Следующим после Аничкова был бал, обыкновенно в четверг на масляной, в Павильоне императорского Эрмитажа, тоже считавшийся интимными, так как приглашенных бывало не более двухсот человек, танцевало 50 пар: четыре кадрили, мазурку и котильон, не исключая легких танцев – вальса и польки. Зал в Эрмитаже – рядом с зимним садом, ужинали же в залах Эрмитажа, среди его сокровищ накрывались небольшие столы на 12 приборов каждый.

Сезон заканчивался в последний день масленицы, когда танцевали с часу дня до 12 часов ночи, назывался этот день folle journée. Это был самый интимный из всех балов, приглашенных бывало не более 150-ти человек, все танцующая молодежь, от полка приглашалось 3–5 офицеров. Этот день [проводился] во дворце на Елагином острове, но большею частью в Царском – в круглом зале Александровского дворца, как-то раз в Гатчинском дворце. Ехали по железной дороге в экстренном поезде до Царского Села или Гатчины, там ждали тройки, доставлявшие приглашенных во дворец. Танцевали дамы в простых платьях, коротких, военные – в сюртуках с погонами. Бывало четыре кадрили, в промежутках вальс и полька, мазурка, обед. После обеда – котильон, небольшой антракт, во время которого разносили прохладительные напитки, затем три кадрили, мазурка и ужин, в 12 часов ночи бал оканчивался, наступал Великий пост.

Этот последний в сезоне бал бывал особенно оживлен, дирижеры придумывали самые невероятные фигуры, которые были бы немыслимы на других балах – более официальных. Иногда хохот стоял в зале, все бывали неподдельно веселы и оживлены. Я получал всегда приглашения на большой и концертные балы. На второй же или на третий год моего офицерства стал получать приглашения и на все остальные, вплоть до folle journée. Приглашения на эти балы присылались полковой канцелярией по нижеследующей форме:

«Полковая канцелярия уведомляет Ваше Высокоблагородие, что Вы приглашены на Высочайший бал, имеющий быть сегодня 20-го февраля в Павильоне Императорского Эрмитажа.

На бал назначено съезжаться к 9 1/2 часам вечера в обыкновенной форме, в мундирах.

Ход через Его Величества роту будет открыт.

Полковой адъютант поручик Гадон.

№ 321

20 февраля. 4 3/4 ч дня

Подпоручику Джунковскому».

Приглашения же в Аничков дворец присылались именные непосредственно от обер-гофмаршала двора. В них значилось:

«Их императорские величества государь император и государыня императрица приглашают Вас на бал, имеющий быть в собственном его величества (Аничковом) дворце во вторник 27 января с.г. в 9 1/2 часов вечера.

О таковом Высочайшем повелении обер-гофмаршал высочайшего двора имеет честь известить Вас».

На обороте чин и фамилия.

В промежутках между этими балами бывало много вечеров, обедов, балов и в других дворцах, посольствах, частных домах.

Петербург в то время умел веселиться. Я выезжал очень охотно, у меня на балах и вечерах образовался свой кружок друзей, меня баловали, танцевал я недурно и в последние годы моего офицерства в полку стал даже дирижировать на некоторых балах, так что, когда я приехал в Москву, то был уже опытным дирижером. Как я мог все эти выезды совмещать со службой, я теперь не понимаю, но тогда я совмещал, и служба моя не страдала, она все же бывала всегда на первом плане. Приходилось недосыпать постоянно, и потому, когда наступал пост, то я был рад, что могу отоспаться.

7-го февраля я ездил с Михалковыми на Крестовский остров, скатывались с гор.

Было очень приятно, я отлично провел время с милой симпатичной Алисой Михалковой, к которой все больше привязывался.

10-го февраля прибыл в С.-Петербург великий герцог Гессенский – отец великой княгини Елизаветы Федоровны. Для встречи его был выставлен на вокзале почетный караул от роты его величества нашего полка под начальством капитана Мартынова. Я был назначен ординарцем при почетном карауле и должен был отрапортовать великому герцогу в присутствии государя Александра III, что я и выполнил, к счастью, без запинки, но не без смущения. Великий герцог любезно протянул мне руку, когда государь назвал ему по-французски мою фамилию.

Великий герцог был удивительно милым человеком, поразительной простоты и, несмотря на свои годы, очень любил танцевать. Ко мне он как-то сразу отнесся очень доброжелательно и на балах стал приглашать меня быть ему визави, так что я часто танцевал кадриль против него.

17-го февраля мой ротный командир капитан Адлерберг назначен был за младшего штаб-офицера, и я получил нового командира роты капитана Кашерининова. Это был совершенно другой тип, чем Адлерберг, как строевой офицер не представлял собой положительной величины, как начальник был очень снисходителен, как товарищ – лучшего и желать нельзя. Мне было жаль расстаться с Адлербергом, я с ним сжился за эти полтора года, приноровился к его взглядам, да и он ко мне очень хорошо относился. Кроме того, я ему был очень благодарен, я ему был обязан многим по службе, он меня обучил ротному хозяйству, посвятив во все детали, и я, благодаря ему, чувствовал себя вполне хозяином роты, когда приходилось замещать ротного командира. С Кашерининовым у меня тоже сразу пошло все гладко, он предоставил мне полную самостоятельность в деле обучения новобранцев, признав во мне надлежащий опыт.

В апреле месяце скончался в Ялте флигель-адъютант полковник Максим Максимович Рейтерн, командир 2-го батальона нашего полка. Это был милейший человек и отличный товарищ, его очень любили в полку, и все мы его глубоко оплакивали.

В мае месяце я устроил прогулку на нашем полковом катере, пригласив Михалковых, графиню Люксбург, Миллера, брата Алисы и Молво – их хорошего знакомого. Катер этот принадлежал полку, был пожалован в память морских побед полка при Петре Великом. Катер 18-ти весельный. Из 3-й роты выделена была команда молодцов-красавцев, которые сидели на веслах, а фельдфебель роты Ижболдин – на руле. Полк имел и свой флаг – галерный флаг Петра Великого, белый Андреевский с вырезом посередине. Офицеры полка могли пользоваться катером для прогулок. Я воспользовался этим правом и устроил прогулку с моими друзьями. Сестра моя старшая была со мной. Так как Михалковы жили на углу Большой Морской улицы и Конногвардейского переулка против набережной Мойки, то я и приказал подать катер как раз против дома, где они жили. Мы все собрались у Михалковых, пообедали, после чего спустились с набережной и уселись в катер. Погода была чудная, мы прекрасно, совсем незаметно дошли до pointe на Елагином острове на взморье, где вышли и погуляли по берегу, любуясь заходящим солнцем. Затем мы сели обратно в катер и направились в город, благодаря белым ночам было совсем светло. Доехали мы до Певческого моста, где вышли, и я пригласил всех пить чай к нам. Сестра моя все заранее приготовила, была холодная закуска, чай, земляника, все были в духе, веселы.

Я жалел только, что моя мать с младшей сестрой отсутствовали, они были в имении Андреевских в Василькове, где заболела Шурочка Андреевская, жена Саши. В отсутствие их я жил с сестрой, которая много работала в это время по делам патриотических школ и часто навещала Петербургскую школу, которая была на ее попечении.

28-го мая я ездил с сестрой на встречу князя Георгия Максимилиановича в Гатчину. Он возвращался с малолетним сыном из-за границы, и сестра моя, привязавшаяся к ребенку после смерти его матери, хотела его встретить. Встреча была очень сердечная. Прямо проехали на Сергиевку, близ Петергофа, были там в 9.30 вечера и сейчас же подали обед. Сестра моя осталась пожить на Сергиевке, а я в 12 часов ночи уехал в лагерь в Красное Село.

В конце мая открылась вакансия в 1-м батальоне, и я был переведен в него окончательно и стал получать столовые деньги 1-го батальона по 30 руб. в месяц, что тогда были большие деньги.

10-го июня уехала и моя сестра в Васильково, я остался один, но я рад был за свою мать, которая очень ждала ее. Таким образом, моя мать с моими сестрами была в Василькове, а мой брат – в Харьковской губернии в Павловках у двоюродной сестры Хилковой, я – в лагере. Но я не скучал, так как любил лагерную жизнь, а по субботам всегда ездил к друзьям, тянуло меня всегда в Петергоф к Михалковым, где я всегда отдыхал душой. В ближайшее воскресенье я и поехал в Петергоф, но, увы, не застал Михалковых, и отправился тогда на Сергиевку к князю Георгию Максимилиановичу, который меня не отпустил, оставив обедать, после обеда предложил мне проехать с ним «на музыку». Мне это доставило большое удовольствие. На музыке я с ним простился и пошел к моему товарищу по полку Пешкову и очень симпатично провел у них вечер. Очень это были милые люди. Переночевал я у Менгдена – улана, на другой день завтракал у Михалковых, а обедать поехал в город к двоюродному брату Грессеру – градоначальнику.

В конце июня я взял небольшой отпуск и уехал в Васильково к моей матери вместе с нашим большим другом Веревкиным – товарищем по корпусу моего брата. Мои друзья Михалковы уехали в свое подмосковное имение Назарьево. Очень было приятно провести несколько дней в Васильково с моей матушкой и сестрами, окруженным лаской дорогой родной нам семьи Андреевских.

1-го июля я уже был в лагере, на 3-е июля был назначен маневр по военному составу, так что наш полк составил 1-й батальон сводного полка, я был назначен командовать вторым взводом 1-й роты. Маневр этот состоялся на военном поле, куда наш батальон должен быть прибыть к 8.45-ти утра и стать впереди лагеря Михайловского артиллерийского училища фронтом к полигону. Маневр происходил в присутствии командира нашего корпуса принца Александра Петровича Ольденбургского и великого князя Николая Николаевича Старшего, которые очень остались довольны результатом маневра.

5-го числа праздновали день именин великого князя Сергея Александровича, по этому поводу был парадный обед в офицерском собрании, а утром мы, все офицеры, во главе с командиром полка приносили поздравления великому князю, собравшись у его барака. На обеде у каждого прибора лежало очень красивое меню работы нашего товарища Шипова. На меню был изображен великий князь верхом впереди своего батальона, в отдалении видны были палатки. Сбоку – герб великого князя, знамя полка и желонерные значки рот 1-го батальона, внизу – георгиевский крест, и кругом гирлянда из дубовых листьев (шитье на офицерских мундирах).

Меню обеда было следующее:

Водка и закуска.

Консоме Империаль.

Пирожки разные.

Осетрина по-русски.

Шофруа из цыплят.

Молодая дичь.

Салат.

Бобы по-английски.

Пирог Елизабет.

Кофе и чай.

Было очень оживленно, много было тостов. После обеда еще долго сидели за крюшоном, пели полковые песни и т. д.

13-го числа из Василькова вернулась моя старшая сестра, я ее встретил, привез домой, после чего пошли вместе завтракать к Грессерам, а затем поехали на пароходе в Петергоф, где я отправился к моим друзьям Миллерам, а сестра – на Сергиевку, где и осталась на несколько дней. Я после обеда с Павлом Миллером (конногвардейцем) поехал на музыку в Нижний парк, затем катались на островах и, напившись чаю, вместе поехали в Красное Село в лагерь.

На другой день великий князь Сергей Александрович позвал меня и сказал, что, так как я хотел ехать в отпуск на два месяца, то он предлагает мне ехать 27-го июля, когда вернется Гарденин, мой товарищ по роте. Это меня очень устраивало, и я поблагодарил великого князя за его любезность и решил 27-го проехать в Васильково к моей матери, о чем и написал ей, порадовав ее.

15-го в день именин великого князя Владимира Александровича мы, все офицеры, приносили ему поздравления, занятий в лагере не было.

Так как это был также и день моих именин, то я просил свою сестру приехать ко мне обедать в лагерь и пригласил еще своих товарищей по полку Озерова, Гадона с его милейшим братом Сергеем, Вельяминова, Патона, Веревкина и, конечно, Шипова, который жил со мной в бараке. Моя мать прислала мне к именинам сига копченого, выборгский крендель и домашний кулич. Я встретил свою сестру на станции, привез ее к себе, где Шипов встретил ее с букетом цветов.

В 7 часов сели за стол, Веревкин принес с собой, мне в подарок, бутылку шампанского, уложенную в корзинке в цветах. Обедали в садике у барака. Гадон (полковой адъютант) сюрпризом привел музыку – лучший наш хор, который и играл во время обеда и потом до отъезда, до 11-ти часов, чередуясь с песенниками моей роты. За обедом было очень весело, я был в приподнятом настроении, получив очень милое письмо с поздравлением от моего друга Алисы Михалковой, много болтали. После обеда приехали Коростовец и Зейме – мои друзья, досидели до 10-ти часов, когда немного прошлись по лагерю и, вернувшись, пили чай, после чего при звуках Преображенского марша, простившись со всеми, я сел с сестрой в коляску и довез ее в Петербург до квартиры и сейчас же вернулся обратно в лагерь, так как на другой день должен был заступить на дежурство, кроме того, был назначен в этот день и полковой смотр.

Смотр был очень интересный, происходил он в присутствии главнокомандующего великого князя Владимира Александровича, который очень остался доволен и раз десять благодарил полк за отличный порядок. Мы должны были взять укрепление, построенное Семеновским полком. Это укрепление представляло собой род крепости, кругом ров с водой, затем крутая очень насыпь и опять широкий ров с водой, насыпь и, наконец, внутренность укрепления. Надо было пройти все это, воды было по пояс, лезть по глиняному откосу было неимоверно трудно, но мы все преодолели, и начальство было в восторге.

20-го июля в Михайловке близ Петергофа у великого князя Михаила Николаевича был бал, на который я был приглашен и еще Озеров от нашего полка. Мы и поехали с ним вместе, было удивительно красиво, оживлено, танцевали до полного рассвета, разъехались, когда солнце было уже довольно высоко.

22-го июля мать была именинницей, я очень жалел, что не мог поехать к ней в этот день и что пришлось ограничиться письмом, но я утешал себя, что 28-го я обниму ее, когда начнется мой отпуск. Когда я откланивался великому князю по случаю отъезда в отпуск, то он очень любезно меня пригласил заехать на несколько дней в Ильинское, когда я буду проезжать Москву, и взял с меня слово, что я буду телеграфировать ему, чтоб за мной выслали лошадей. Такое внимание меня страшно тронуло, я очень поблагодарил великого князя и сказал, что в таком случае я приеду в Ильинское прямо из Назарьева (имения Михалкова), находящегося в 15-ти верстах от Ильинского. Великий князь все же просил, чтобы я известил его о дне своего приезда.

В Васильково я провел неделю, мне хотелось не пропустить полкового праздника, и потому я вернулся в Петербург, проехав прямо в лагерь 5-го августа. На вокзале в Петербурге я встретился с моей сестрой, которая также ехала в Красное Село, сопровождая принцессу Марию Баденскую, дочь Марии Максимилиановны. Принцесса меня любезно пригласила сесть к ним в купе, что мне доставило большое удовольствие, но в последнюю минуту приехала княгиня Кочубей, гофмейстерина императрицы, очень важная гордая особа, и, увидев принцессу Марию, вошла прямо к ней в купе, мне пришлось ретироваться, так как я знал, что она не допускает кавалеров сидеть с ней в одном купе, считая это против этикета. Она видела, как я вышел из купе, горделиво ответила на мой поклон и неодобрительно посмотрела на меня. Очевидно, она нашла неприличным, что я был в купе, где сидела принцесса.

В лагере меня встретили радостно, так приятно было очутиться среди полковой семьи. Я тотчас надел парадную форму и явился к командиру полка князю Оболенскому и великому князю Сергею Александровичу. Оба меня приняли очень любезно.

В 7 часов была всенощная впереди нашего лагеря, на которой присутствовали великая княгиня Елизавета Федоровна и принцесса Евгения Максимилиановна (жена принца А. П. Ольденбургского, нашего корпусного командира). После всенощной они пили чай в офицерском собрании. На другой день в 11 часов был церковный парад полку по случаю храмового праздника. В прежние годы всегда всем присутствовавшим на параде дамам и всем великим княгиням подносили по букету цветов, но император Александр III, не любивший роскоши, в 1884 году запретил на полковых праздниках эти букеты. Надо было что-нибудь другое придумать, и в прошлом 1885 году на полковом празднике мы, офицеры полка, придумали сделать ковер из живых роз полковых цветов: желтых, красных и белых, – ковер по размеру ковра в коляске. Этот ковер и был положен в коляску, в которой приехали их величества на парад. Когда по окончании парада подали коляску, то государь посмотрел на ковер и, пораженный красотой его, а может быть и предупрежденный своим братом Сергеем Александровичем, не рассердился, приняв очень милостиво такой обход своего повеления.

Ковер этот произвел фурор, все только и говорили, как преображенцы вышли из затруднения не подносить букетов.

В этом году пришлось придумать нечто другое – мы обвили цветами все стулья, стоявшие в шатре, из которого императрица, все великие княгини и дамы смотрели на парад, а по всему ковру в живописном беспорядке раскидали чудные розы на длинных стеблях. Наследник в этом году впервые официально обходил полк, здороваясь и поздравляя с праздником. Он приехал вместе с великим князем Георгием Александровичем, который страшно вытянулся и перерос своего старшего брата. Наследник с этого года стал ездить один по лагерю с конвойным казаком на козлах. Парад сошел отлично, потом был завтрак во дворце, на котором и наследник, и Георгий Александрович сидели среди офицеров полка, а не за царским столом. Наследник был очень разговорчив, интересуясь полком, малейшими деталями полковой жизни и службы. После завтрака мы, офицеры, вернулись в полк, куда приехали вскоре и наследник с Георгием Александровичем и наследным принцем Греческим. Они смотрели увеселения, устроенные для солдат, и оставались до 6-ти часов, после чая в офицерском собрании уехали.

В 8 часов в собрании был ужин, из великих князей присутствовали: Владимир и Алексей Александровичи, Михаил Николаевич, Георгий Максимилианович и принцы Ольденбургские, отец и сын, а также принц Макс Баденский, сын Марии Максимилиановны.

Георгий Максимилианович просил меня взять под свое покровительство молодого принца и не давать ему много вина, так как он недавно был болен катаром желудка. Я и сел с ним рядом, он произвел на меня очень хорошее впечатление своей выдержанностью и воспитанностью.

Во время обеда пел только что составленный в полку хор песенников, на манер Славянского. После ужина в саду в открытом шатре пили кофе, в это время на площади стрельбища был пущен фейерверк, очень удачно и красиво.

Особенно красиво вышло с вензелями государя и императрицы. Вокруг них был устроен венок из проволоки, на которой были прикреплены одна возле другой коробочки с разноцветным составом из горючего материала. Все эти коробочки были соединены пороховой ниткой. Рядом с вензелем были два колеса, которые и подожгли.

Искры от колес попали на пороховую нитку, и весь вензель сразу зажегся, в этот самый момент певчие запели «Боже, Царя храни». Вышло и красиво, и эффектно. Затем стали варить жженку, появился крюшон, тут уже сами офицеры принялись петь полковые песни. Принц Макс все время просил меня переводить на французский или немецкий язык слова песен, что было очень затруднительно, и я ограничивался тем, что говорил: «Это в память 12-го года, это в память турецкой войны» – и т. д. С 12 часов ночи заступил цыганский хор и пел всю ночь. Я оставался до 6-ти утра, ушел последним. В 10 часов явился к князю Оболенскому и великому князю Сергею Александровичу по случаю отъезда в двухмесячный отпуск. Великий князь подтвердил свое приглашение и просил меня приехать в Ильинское к 22-му августа.

На другой день я уехал в отпуск, прямо к моим друзьям Михалковым в Назарьево, в их подмосковное имение. На станции Жаворонки меня встретила тройка, присланная из Назарьева. Я быстро промчался, хотя и по скверной дороге, 7 верст до имения, где радушно был встречен стариками Михалковыми и прелестной Алисой Логиновной, которой я все больше и больше увлекался. В деревне у себя она мне показалась еще более привлекательной, несмотря на то что ее прелестная фигурка была несколько испорчена, она ожидала в начале зимы ребенка.

Мы проводили целые дни вместе, гуляли, читали вслух, обедали всегда у стариков, после чего я обыкновенно читал им громко, что доставляло им видимое удовольствие. Михалкова – мужа Алисы – не было, он находился в своем большом Южном имении в Донской области, и его все ждали, а он откладывал свой приезд.

Я познакомился в Назарьеве с очень милой семьей Апариных. Отец, Иван Федорович, был главным управляющим у старика Михалкова, это был на редкость идеальной души человек, для Михалковых это был клад, жена его Анна Евграфовна была святая женщина в полном смысле этого слова, это была сама кротость. У таких родителей не могло быть нехороших детей, две дочери, Надежда и Мария, и сын Григорий были достойными детьми своих родителей. Конечно, у них были у каждого свои недостатки, но основание их душ они унаследовали от своих родителей. Я очень сблизился впоследствии со всей семьей. Иван Федорович недолго прожил после того, что я познакомился с ним, через два года он скончался, оставив жену и детей.

Две недели, проведенные мною в Назарьеве, прошли быстро, незаметно, не хотелось уезжать. Я усердно переписывался с моей матерью и сестрой – мы все переживали в это время тревогу за брата моего Николая, который под влиянием нашего племянника Дмитрия Хилкова стал увлекаться идеями Толстого и решил выйти в отставку и жениться на крестьянке. Мою мать это очень тревожило и огорчало, сестру также. Я считал это полной утопией, совершенно не мог примириться с настроениями брата. Во всех своих мыслях и тревогах за брата я находил большую поддержку в Алисе Логиновне, которая своим здравым умом и сердечностью смягчала мое настроение.

19-го августа праздновали рождение маленькой Бэби, дочки Алисы, ей минуло два года. По этому случаю был шоколад, и эта прелестная маленькая девочка, с ямочками на щечках, как у своей мамы, одетая в белое нарядное платьице, принимала гостей. Она получила от всех подарки, от меня маленькую ванночку с куклой в ней, которую она каждый день после стала мыть небольшой губочкой. Это был прелестный ребенок, несмотря на свои два года, она все решительно понимала и говорила, была очень привязана ко мне, дала мне название «Гудо», под каким именем я и фигурировал в семье Михалковых в то время. 23-го августа пришлось ехать в Ильинское, покинуть моего друга Алису Логиновну, которая за эти две недели [стала] мне еще ближе. В два часа дня я выехал из Назарьево, меня трогательно все провожали, просили еще приехать, до второй версты я дошел пешком с Алисой Логиновной, которая хотела меня несколько проводить, а затем я сел в михалковскую коляску тройкой и покатил в Ильинское, которое в 15–18-ти верстах от Назарьево. Не без смущения подъезжал я к Ильинскому.

Когда я выехал на огромный заливной луг против Ильинского дворца, то смущение меня охватило еще больше. У ворот меня остановил сторож и сказал, что помещение мне приготовлено в домике «Миловид», куда он и проводил меня. Здесь меня встретили человек пять лакеев и приказчик – все преображенцы, служившие при мне в полку. Один из лакеев представился мне и сказал, что назначен ко мне, он провел меня в мои комнаты, где уже были разложены мои вещи, посланные мною раньше на подводе. В том же домике жил обер-гофмейстер Озеров, очень милый старичок, состоявший при великой княгине Марии Александровне, гостившей в то время в Ильинском. Гостиная у нас была общая, затем у меня кабинет, спальня, уборная со всеми принадлежностями.

Очень мило все было убрано. Минут через пять по моему приезду пришел ко мне граф Стенбок и сказал, что все уехали за грибами, но скоро приедут. Я с ним выпил чаю, и он мне сказал, что я могу требовать у человека все, что угодно: кофе, чай, вино – в любое время, а день проводят так: встают когда угодно, и до завтрака каждый предоставлен сам себе. Завтрак в час дня, затем прогулка, обед в 7.30, после все вместе, кто читает, кто рисует, кто играет в карты, все в одной комнате и пьют чай, в 11 часов – спать. В 5 часов приехали все с прогулки, т. е. великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна, великая княгиня Мария Александровна, ее фрейлина Перовская, Васильчикова, Шнейдер, великий князь Павел Александрович, Степанов.

Озерова Стенбок послал доложить великому князю, что я приехал, а я тем временем прошел к Васильчиковой, куда за мной и пришли. Великий князь принял меня в кабинете, был страшно любезен, сказал, что это очень мило с моей стороны, что я приехал, не забыл и рассказал мне все, что было в полку за последнее время, расспрашивал про Михалковых, про мою мать, сестер; затем показал кабинет весь, который остался в том же виде, как у покойного государя. Половина седьмого он простился со мной и сказал, что перед обедом я увижу его жену и сестру. Я отправился к себе разложить вещи. Ильинское находится на Москве-реке, с балкона прямо вид на реку, на громадный луг и сосновый лес, где устроен парк и куда ездили всегда за грибами. Посредине сада дворец деревянный, двухэтажный, снаружи не очень красивый, но внутри роскошно убранный, скорей по-городскому.

Кругом все маленькие дома, «Миловид», «Пойми-меня», «Не чуй горе», где жил Павел Александрович и другие. В 7.30 я отправился с Озеровым к обеду. Здесь великий князь меня представил Марии Александровне, которая сказала, что видела меня на балах, спросила про сестру. После пришла великая княгиня и начала расспрашивать, что я делал все это время, и сказала, что она уже ждала меня все эти дни.

Начал я обед с того, что пролил водку на скатерть, налив слишком полно рюмку. За обедом сидели: на двух концах стола великий князь и великая княгиня, по бокам великого князя – великая княгиня Мария Александровна и ее фрейлина англичанка Джонсон, рядом с великой княгиней – великий князь Павел Александрович и старик Озеров, рядом с ним фрейлина М. А. Васильчикова, Е. А. Шнедер – учительница русского языка великой княжны, моя дальняя родственница; граф Стенбок, заведовавший дворцом – около великой княгини Марии Александровны. Рядом с великим князем Павлом Александровичем – фрейлина Перовская, полковник Степанов, состоявший при великом князе, и я рядом с мисс Джонсон. Подавали страшно быстро. Очень много со мной говорила великая княгиня Мария Александровна и подкупила меня своей простотой и любезностью, я нашел в ее глазах большое сходство с государем Александром III. Говорила она исключительно по-русски, рассказывала очень комично, как она никак не может отличить поганки от хороших грибов и у нее всегда в корзине оказываются одни поганки.

После обеда прошли в гостиную великой княгини, где расселись, как кто хотел, пить кофе и смотреть журналы. Великая княгиня повела меня на огромный балкон над Москвой-рекой и показала мне чудный вид на заливной луг, освещенный луной. Меня поразила простота, с какой держали себя их высочества, с первого же вечера я не чувствовал никакого не только страха, но и какого-либо стеснения, все так было просто, семейно, никто не вставал, когда проходила великая княгиня или великий князь, совсем как в простом семейном доме, даже проще, чем в других аристократических домах. Меня всегда поражала та особенная простота, которая была свойственна членам императорского дома вне официальных приемов.

Когда убрали со стола, все перешили опять в столовую. Сергей Александрович с М. А. Васильчиковой, графом Стенбок и Степановым сели играть в винт. Меня великая княгиня Мария Александровна позвала играть в вист, говоря, что научит меня. До этого я помогал Елизавете Федоровне обжигать дерево под чтение мисс Джонсон. Е. А. Шнейдер читала журналы, Перовская вышивала. В вист по 1/10 копейки, кроме меня, сели еще Павел Александрович и Озеров. В проигрыше осталась великая княгиня Мария Александровна, я выиграл 4 рубля, из коих должен был отдать один рубль в пользу бедных. В 11 часов после общего чая все разошлись, и я с удовольствием растянулся на удобной хорошей кровати. На другой день в Ильинское приехала к завтраку принцесса Мария Максимилиановна с детьми и Е. Г. Шереметева, урожденная графиня Строганова (дочь великой княгини Марии Николаевны). Она очень много говорила со мной о моей сестре. Днем ездили вместе на ферму, после чая проводили принцессу Марию Максимилиановну. Вечером опять был вист, с великой княгиней Марией Александровной играл Павел Александрович, граф Стенбок и я. Я проиграл 3 руб. 25-го я совершил чудную прогулку верхом с великим князем Павлом Александровичем на очень приятной лошади. Мы объехали все красивые места, окружавшие Ильинское, было очень приятно. Днем ездили за грибами в линейке, вечером был обрадован сердечным дорогим письмом Алисы Михалковой из Назарьево. Они все там меня вспоминали и жалели, что я пробыл у них такое короткое время.

С сестрой своей я был в горячей переписке, мы сговаривались ехать вместе из Москвы к брату в Павловки в Харьковскую губернию, чтобы его спасать от неосторожного шага – женитьбы на крестьянке. Через несколько дней уехала великая княгиня Мария Александровна, и Ильинское как-то опустело, я остался один из гостей. По ее отъезде великая княгиня Елизавета Федоровна пригласила меня на верховую прогулку. Поехали втроем – великая княгиня, великий князь Павел Александрович и я, остальные поехали в линейке, Елизавета Федоровна ездила верхом великолепно, красиво очень сидела на лошади и мастерски ею управляла. Амазонка у нее была совсем короткая, так что нога ее виднелась до подъема, на голове маленькая фетровая шапочка. После прогулки пили чай. Вечером играли на бильярде все вместе в алагер. На другой день Степанов мне показывал оранжереи, конюшни, пекарню, кухню. Меня поразила везде удивительная чистота и порядок. После завтрака ходили пешком к соседям Голицыным-Сумароковым, очень милая симпатичная семья. Напившись у них чаю, вернулись в экипажах. По утрам мне стали подавать к чаю лесную землянику, меня это очень заинтриговало – откуда? Оказалось, что это земляника «quatre saisons» из оранжереи.

С отъездом великой княгини Марии Александровны жизнь в Ильинском мало изменилась, только по вечерам реже стали играть в карты и между обедом и чаем гуляли по парку, а иногда после чая. Пользуясь темнотой, дурачились, пугали друг друга, забавлялись, как маленькие дети. Е. А. Шнейдер, очень милое безобидное существо, удивительно добрая, подшутила как-то над М. А. Васильчиковой, положив ей в постель под одеяло персик, и та, ложась спать, раздавила его и страшно перепугалась.

За эту проделку решено было наказать Е. А. Шнейдер и напугать ее. Решили это сделать во время вечерней прогулки. Великая княгиня очень искусно сделала голову из арбуза, вынув всю середину, сделав отверстие для глаз, носа и рта. Рот покрыла прозрачной бумагой, а внутри поставила зажженную свечку. М. А. Васильчикова оделась в белую мантию, меня великая княгиня обвязала простыней и над головой приделала арбуз, так что моя фигура вышла очень страшной. Мы в таком виде спрятались в кустах. Эффект вышел полный, не только Е. А. Шнейдер, но и все, не бывшие в заговоре, перепугались страшно.

Другой раз подшутили над бедной Е. А. Шнейдер следующим образом: великая княгиня наполнила перчатку песком, вышла как бы рука, спрятав свою руку, она просунула в рукав перчатку с песком и утром, когда Е. А. Шнейдер подошла поздороваться с великой княгиней, та протянула вместо руки перчатку с песком. Е. А. Шнейдер, ничего не подозревая, взяла эту фиктивную руку, которая осталась у нее в руке. Она побледнела и ничего не могла понять, испуганно озираясь, невольно уронив руку. Хохотали страшно. Все эти невинные шутки как-то невольно сближали всех. Большое участие в них принимал и профессор Безобразов, бывший преподаватель великого князя Сергея Александровича, приехавший на несколько дней навестить своего бывшего ученика, с которым сохранил самые дружеские отношения. Он поселился рядом со мной в «Миловиде», и по вечерам, перед тем как лечь спать, мы с ним всегда очень мило беседовали. В один из таких вечеров он как-то меня спросил: «А вы бы пошли адъютантом к великому князю?»

Дело в том, что адъютант великого князя Балясный женился на фрейлине великой княгини Лобановой-Ростовской и вышел в отставку, так что у великого князя была как раз вакансия адъютанта.

Я очень смутился от вопроса Безобразова, посмотрел на него, ничего не сказав. Он продолжал: «Вы не подумайте, что мне поручено прозондировать, как бы вы отнеслись к такому предложению, я это от себя спрашиваю, так как мне пришло в голову, что вас пригласили в Ильинское, чтобы поближе узнать вас, так как великий князь остался без адъютанта». Я ответил, что мне это в голову не приходило, что я себя считаю слишком молодым, чтобы иметь шансы на такую должность, что я еще и трех лет не прослужил в строю. Тогда Безобразов мне сказал: «Но как вы смотрите на должность адъютанта, ведь в сущности, должность это неприятная, лакейская». Я ответил, что считал бы большой честью, если бы выбор пал на меня, что я не смотрю на должность адъютанта как на лакейскую, что, напротив, считаю, что много можно принести пользы, занимая такую должность, что все зависит от себя, не надо только терять своего я и держать себя с достоинством, чтобы тебя уважали, тогда должность адъютанта далеко не будет лакейской. Безобразов мне ответил: «А все же, я бы не желал, чтобы вы попали на эту должность, она вам не будет по характеру, вы с ней не примиритесь».

Слова Безобразова, близкого к великому князю Сергею Александровичу лица, произвели все же на меня впечатление, и я задумался над ними. Когда же 28-го августа, день, когда я собирался уехать, великий князь позвал меня и просил остаться до 31-го, то я подумал, уж не действительно ли он хочет меня взять к себе в адъютанты, и мой душевный покой от этих мыслей был нарушен. С одной стороны, такого рода назначение льстило моему самолюбию, с другой стороны, мне ужасно было больно покидать строевую службу в полку, которая мне более чем нравилась, которой я увлекался и находил удовлетворение в полковой жизни.

Впоследствии оказалось, что действительно было предположение у Сергея Александровича взять меня к себе в адъютанты, и что эта и была причина, что меня пригласили в Ильинское. Вопрос был почти решен, но в это время старушка графиня Тизенгаузен, статс-дама императрицы, глубоко почитаемая всей царской фамилией, все к ней относились с особенным уважением, попросила за своего племянника графа Сумарокова-Эльстона, женатого на княжне Юсуповой, который и был назначен адъютантом к великому князю. Я считаю, что это меня спасло. Если бы я тогда, в такие молодые годы, имея 21 год всего от роду, был бы назначен адъютантом, то из меня ничего порядочного бы не вышло. Я жизни тогда еще совершенно не знал, и придворная жизнь меня бы захватила всего, и я бы не мог тогда разобраться в отрицательных ее сторонах, меня бы она засосала. И я Бога благодарю, что тогда этого не случилось.

Наступило 31-е августа – день моего отъезда из Ильинского. Утром были у обедни, затем завтракали, днем поехали еще кататься, и после дневного чая со мной простились. Их высочества были трогательны, подарили мне свои фотографии с подписями и выразили надежду, что я не в последний раз в Ильинском. На лошадях я прямо проехал в Москву на чудном четверике, где ожидал приезда моей сестры, с которой я сговорился вместе ехать от Москвы в имение моей двоюродной сестры Хилковой в Павловки. До приезда сестры я решил проехать на несколько дней в Назарьево. Поэтому, приехав в Москву, я пообедал и вечером часов в 10 выехал по Московско-Брестской железной дороге на станцию Жаворонки. Я писал А. Л. Михалковой, что буду у них в этот день к вечеру, но я задержался и приехал на станцию Жаворонки тогда в 11 часов вечера. Лошади, высланные мне навстречу, не дождались меня, и мне пришлось решиться идти пешком 7 верст.

Взвалив чемодан и мешок на плечи, я двинулся. Ночь была прямо жаркая, и я пришел в Назарьево в полном изнеможении. Все спали, меня уже перестали ждать. На стук отперли дверь. Милая Алиса Михалкова проснулась, надела капот и пришла меня приветствовать, так радостно было встретиться опять. Она сейчас же поставила чайник, принесла закусок, арбуз. Мне до того пить хотелось, что я почти целиком уничтожил весь арбуз. Мы очень уютно просидели часов до трех и разошлись. Так приятно было очутиться под кровом дорогих друзей. Три дня в Назарьево прошли быстро, я с большим сожалением уезжал. Алиса Логиновна проводила меня до полдороги – деревни Матвейково, где я с ней простился. Грустно было, но мне и в голову не приходило, что она не проживет и четырех месяцев. В Москве я встретился с моей старшей сестрой, и мы вместе доехали до станции Новоселки Курско-Киевской железной дороги, где нас встретила наша двоюродная сестра княгиня Хилкова и привезла нас к себе. Тут мы встретились с братом Николаем. Мы его нашли все в том же настроении, с непременным желанием выйти в отставку и жениться на крестьянке. Погода была холодная, совсем не южная. Ветер и дождь при 7–8-ми по Реомюру, так что в доме, окруженном густой зеленью, было неуютно. Двоюродная сестра наша Хилкова старалась всеми силами для нас все лучше устроить. В день приезда, 5-го сентября, день именин Елизаветы Федоровны, я послал поздравительную депешу великому князю и получил от него очень любезный ответ.

7-го [сентября] был день моего рождения, меня праздновали, вспомнили меня и в Назарьево, откуда я получил от моего друга Алисы Логиновны трогательную депешу от всей Назарьевской колонии, а затем и длинное письмо в ответ на мое, где я описывал свои тревоги за брата.

В Павловках в это время поспели яблоки, громадный фруктовый сад был полон ими, от самых мелких яблок до самых крупных арабских, которые были удивительно красивы, они были такой величины, что с трудом можно было их держать в одной руке. Я наполнил огромную корзину всеми сортами яблок и, с разрешения нашей гостеприимной хозяйки, послал большой скоростью в Назарьево, где были в восторге от моего подарка, особенно большое впечатление произвели эти яблоки на маленькую Марицу, дочь Алисы Михалковой. Мы оставались в Павловках до конца сентября, когда выехали в С.-Петербург втроем: сестра, брат и я. Я был даже рад уехать, все эти разговоры с братом о его планах, выходе в отставку и т. д. были очень тяжелы. По приезде в Петербург я тотчас же явился в полк, где почувствовал себя сразу в дорогой семье, ретиво принялся за занятия по подготовке учителей для новобранцев.

В середине октября вернулись в Петербург Михалковы, я часто бывал у них, пользуясь каждым свободным днем. В декабре месяце Алиса Михалкова стала уже реже выезжать, я ее постоянно навещал, играл часами с ее прелестной дочкой Марицей, которая была очень привязана ко мне и всегда так радовалась моему приезду. Но я не мог при этом не заметить отпечаток какой-то особенно неземной грусти на лице ее матери, когда она сидела в детской, а я играл с маленькой Марицей. Она, несомненно, была сосредоточенна, ожидая в скором времени рождения ребенка, сознавая свое положение и относясь серьезно к ожидаемому событию. Но тут в ее глазах я читал еще что-то другое, более еще серьезное, что? Я не мог себе отдать ясного отчета, а спросить ее, заглянуть ей в душу, я не считал себя вправе. Она стала как-то заметнее ближе к мужу в это время, заботливее, а он как раз наоборот, казалось, отходил от нее, не интересовался ее переживаниями. Все это не ускользало от моего внимания, и мне было досадно за нее, бесконечно жаль ее, так как я видел, что ей больно его отчуждение в эти минуты.

20-го декабря она заболела, и 21-го у нее родился сын Владимир. Я тотчас же приехал к ним, ее я, конечно, не видал, а поздравил только отца с новорожденным и просил его передать его жене розу. Все шло благополучно, она чувствовала себя хорошо. 24-го с утра у нее поднялась температура, все встревожились, но доктора не нашли ничего угрожающего. Вечером была елка у Фелейзен – сестры Алисы. Я тоже был приглашен, тут пришло известие, что Алисе Логиновне плохо, всем было не до елки, я был сам не свой и поспешил к больной, застал в слезах ее мужа Михалкова, тут были и другие близкие, все в тревоге, температура все повышалась, детей отделили. Решили пригласить Крассовского – самого знаменитого в то время акушера, другие врачи отказались, признавая положение безнадежным.

Будучи хорошо знакомым с Крассовским, который был одно время домашним врачом в нашей семье, я предложил поехать за ним, так как по телефону к нему добиться нельзя было. Мое предложение Михалков принял с благодарностью, велел заложить карету, в которой я и поехал на Надеждинскую улицу, где жил Крассовский. Это было в два часа ночи. Приехав к нему, обратившись к швейцару с просьбой доложить профессору, получил ответ, что профессора нет, уехал и неизвестно, когда приедет. Я решился остаться ждать и уселся на парадной лестнице на диване. Часа в четыре ночи приехала с какого-то вечера его жена, я бросился к ней и стал умолять ее попросить мужа, приехать к Михалковым, что она умирает. Она мне на это ответила: «Если умирает, то Антону Яковлевичу (так звали мужа) делать нечего». Должно быть, лицо мое выразило неимоверное страдание, я посмотрел на нее, она, видимо, сжалилась и сказала: «Не сидите здесь, не ждите, сейчас я Антона Яковлевича будить не стану, он не совсем здоров, а в 8 часов я его разбужу и даю вам слово, что он приедет тотчас же».

Это не вполне меня устраивало, но я видел, что большего не получу и вернулся к пяти часам утра на квартиру Михалкова. Она была еще жива, и как будто температура немного понизилось. В тупом отчаянии я ждал вместе с мужем утра, одна надежда была на Крассовского. В 9 часов ровно раздался звонок, я побежал отворить, вошел Крассовский, ласково поздоровался со мной, поцеловал меня. Его провели к больной. Он пробыл у нее полчаса, которые мне показались вечностью. Когда он вышел, я пошел его проводить. Выйдя на лестницу, он мне сказал: «Ничем помочь нельзя, ей осталось прожить не более пяти часов». Выслушав эти роковые слова, я сделался как окаменелый, не мог решиться войти в комнаты. Наконец, я переборол себя, вошел муж, к счастью, не спросил меня ничего, сказал ли ему то же, что и мне, Крассовский, я не знаю.

Слова Крассовского сбылись около двух часов, 25-го декабря Алисы Михалковой не стало, не стало этой редкой чудной женщины, столь необыкновенной доброты, заботы о других, с чистой христианской душой. Мне казалось, что для меня все опустело кругом, я понял в эту минуту, как я сильно, глубоко любил ее прекрасную душу, чем она была для меня.

До самого дня похорон я оставался с бедным ее осиротевшим мужем, провел все эти дни и ночи у ее гроба. Я не ложился и не чувствовал никакой усталости. Днем часто сидел в детской, Марицынька в то время так напоминала свою мать, я сидел, едва сдерживая слезы, на мальчика я не решался взглянуть, бедняжка, он и не подозревал, что мать пожертвовала для него своей жизнью. Хоронили в Сергиевой пустыни, после похорон я вернулся домой. До 9-го дня я каждый день ездил в Сергиеву пустынь, оставался там ночевать и украшать могилу. Я встретился там с Г. И. Апариным, который тоже приезжал на могилу помолиться и проводил в монастыре по нескольку дней кряду. Мы с ним дружно молились вместе за упокой чистой души рабы Божьей Алисы, память которой нас навсегда сблизила друг с другом. Он так же, как и я, бескорыстно любил эту необыкновенную, не сего мира женщину, которую Господь взял к себе в день своего рождества, в самом цвете лет и душевной красоты. Любимым ее изречением из Священного писания было: «Утешайтесь надеждой, в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянные». И она, на своем коротком жизненном пути твердо следовала этим словам.

Так печально окончился для меня 1886 год.

 

1887 год

Новый год я встретил с большой душевной скорбью на сердце, я не мог примириться с мыслью, что я лишился такого друга, как Алиса Михалкова, мне не хотелось верить, что я ее никогда больше не увижу. Встречал я Новый год со всеми своими, мы были вместе все у Грессера, где, как всегда, в домовой церкви в 12 часов был молебен, а затем ужин в семейном кругу. В первых числах января, чтобы немного отойти, прийти в себя, не быть принужденным ездить на балы и вечера, я попросил дать мне отпуск на две недели и поехал к Андреевским в Васильково. Эта поездка, перемена обстановки, воздух деревенский, милая заботливая семья – все это благотворно подействовало на меня, и я вернулся в конце января несколько обновленным. Андреевский устроил для меня охоту на лосей недалеко от своего имения в казенном лесу. Я в первый раз был на охоте на лосей, с волнением стоял я на своем номере, как вдруг услыхал какой-то треск сучьев и между стволами деревьев увидел какое-то огромное животное, шагом продвигавшееся, шагах в 30–40 от меня. Я вскинул ружье, прицелился во что-то большое, спустил курок. Животное сделало скачок, скрылось и все утихло. Промазал, подумал я, и досада взяла меня. Когда гонщики подошли, я сошел с номера и пошел по тому направлению, куда стрелял, и каково мое было приятное удивление – в стороне, шагах в шести лежал огромный лось с громадными рогами. Я угодил ему прямо в сердце, и все-таки он не сразу упал, а прошел еще 6–10 шагов. Радости я особенной не ощутил, мне просто было приятно, что я не промазал. Очевидно, настроение мое не позволило мне отдаться радости, к удивлению всех.

1-го февраля я возвратился в Петербург и принялся за службу после довольно долгого промежутка, а 4-го февраля был уже в карауле в Петропавловской крепости. В этот же день на Дворцовой площади состоялся высочайший смотр войскам Петербургского гарнизона, в караул я заступил после смотра. На меня было еще возложено с полуротой 4-ой роты, под начальством поручика Гарденина, отнести полковое знамя после смотра в Зимний дворец. Смотр прошел блестяще, я шел на церемониальном марше во главе второй полуроты своей 4-ой роты.

26-го февраля последовал высочайший приказ о назначении нашего командира полка князя Оболенского в распоряжение его императорского высочества главнокомандующего великого князя Владимира Александровича, а великого князя Сергея Александровича командиром Преображенского полка с производством в генерал-майоры. Глубоко сожалея об уходе князя Оболенского, мы были очень счастливы, что получили в командиры не чужое лицо, а великого князя Сергея Александровича, который, как мы знали, любил действительно полк и всегда горой стоял за него. <…>

А 28-го февраля впервые великим князем был подписан приказ по полку… <…>

В приказе по войскам Гвардии и Петербургского военного округа от 26 сего февраля за № 8 значится: «Государь император, в изъявлении особого своего монаршего внимания к неутомимым трудам и ревностной службе ротных, эскадронных и сотенных командиров, несущих ближайшую ответственность по воспитанию и обучению нижних чинов, руководству молодыми офицерами и действию вверенных им частей в бою, как самостоятельных тактических единиц, всемилостивейше соизволил пожаловать помянутым командирам, в дополнение к ныне получаемому ими окладу столовых денег в 366 руб., еще по 300 руб. в год.

Вместе с тем его величеству благоугодно было, чтоб и содержание батальонных командиров и младших штаб-офицеров, а равно тех ротных и сотенных командиров, кои ныне пользуются окладом столовых денег свыше 366 рублей, получило соответствующее увеличение.

Государь император пребывает в несомненной уверенности, что даруемая им новая милость, доставляющая обеспеченное материальное положение всем достойным офицерам по достижении ими старших обер-офицерских чинов, усугубит ревность их к трудам и послужит к вящему преуспеянию его верной и славной армии.

Настоящую, всем нам дорогую, царскую награду спешу сделать известной высочайше вверенным мне войскам. Постоянно оказываемую державным вождем отеческую и высокомилостивую о войсках попечительную заботливость, мы можем достойно оправдать лишь честной и верной службой государю общими и дружными трудами на пользу и славу доблестной армии его императорского величества.

Подписал главнокомандующий войсками, генерал-адъютант Владимир».

12-го марта в офицерском стрельбище произведено было, в присутствии начальника гвардейской стрелковой бригады, состязание в стрельбе в цель на призы из винтовок. В назначенном состязании допущены были к участию в стрельбе от нашего полка следующие офицеры, выполнившие условие на право в состязании:

Таким образом, и я получил это право как не сделавший ни одного промаха, а по числу квадратов (наименьшему) я был от полка вторым. Первым был Обухов.

Стреляли в круглую мишень, приблизительно около 1/2 аршина в диаметре. В этой мишени было, как мне помнится, 15 кругов, занумерованных от 1-го до 15-ти, начиная от центра 0. Стреляли с двухсот шагов из строевой винтовки, в то время системы Бердана. Выпускалось 5 пуль, и в зависимости от того, куда они попадали, в какой номер круга, высчитывалась сумма квадратов. Так, например, положим, из 5-ти пуль не было промаха, и они попали в номера кругов: 1, 2, 5, 4 и 7, то сумма квадратов считалась: 12+22+52+42+72=1+4+25+16+49=95. Я попал на предварительной стрельбе в следующие номера: 3, 6, 6, 7 и 9, вышло: 32+62+62+72+92=9+36+36+49+81=211.

На состязании, несмотря на волнение, охватившее меня, мне удалось выполнить условие на право получения императорского приза, так как у меня оказались все 5 пуль в мишени и число квадратов было всего 123. Императорский приз могли получить [участники], сделавшие не больше 150-ти квадратов. Но приза я не получил, так как всех призов на весь гвардейский корпус было всего 10 или 15, не помню, и среди офицеров корпуса оказалось более 15-ти офицеров, лучше меня попавших, т. е. с меньшим числом квадратов. Помню, что у лучшего стрелка, кажется Егерского полка, число квадратов было только 15 (0, 1, 1, 4, 9).

13-го марта в приказе по полку был отпечатан приказ по корпусу. <…>

22-го марта наш батальон участвовал в погребении генерал-лейтенанта Вельяминова, я командовал 2-й полуротой своей 4-ой роты. Отпевание происходило в церкви Спаса Преображения, потом батальон провожал тело до кладбища. Я был, кроме того, наряжен с полуротой для взятия знамени из Зимнего дворца.

Пасха была в этом году 5-го апреля. Как всегда, был выход в Зимнем дворце, я был на выходе, и, когда высочайшее шествие прошло в церковь, я проехал к Грессерам, где моя мать с сестрой встречали Пасху. Потом я вернулся во дворец к обратному выходу.

18-го апреля офицеры полка давали прощальный обед князю Оболенскому. Перед обедом мы поднесли ему альбом со всеми фотографиями офицеров, все великие князья, не исключая и цесаревича, имевшие мундир полка, пожелали тоже участвовать и прислали свои фотографии для помещения в альбом. В альбоме были также и группы всех рот и команд полка. Чествование Оболенского происходило уже в новом помещении собрания, в квартире командира полка. Великий князь, не нуждавшийся в квартире, предоставил ее офицерскому собранию.

Шипов нарисовал очень красивое меню обеда, изображавшее князя Оболенского, ведущего полк в атаку под Ташкисеном на Балканах, за что он получил Георгиевский крест.

Прощание с князем Оболенским было более чем сердечное, старик был очень тронут, мы все искренно, от всего сердца его чествовали. После обеда долго пели полковые песни, далеко за полночь.

27-го апреля 3-й батальон нашего полка и две роты 1-го – Его Величества и 4-я были отправлены на охрану линии Николаевской железной дороги во время проезда императорского поезда. Таким образом, и я попал в эту командировку со своей ротой под начальством Кашерининова. В то время для охраны путей во время следования императорского поезда наряжались войска, от которых по всему пути выставлялись часовые к стрелкам, проездам, шлагбаумам и всем сооружениям, а также и по всей линии по бокам полотна железной дороги по 5 человек на версту в шахматном порядке. Мы, офицеры, очень любили эти командировки, так как они выводили нас из будничной атмосферы и работа представляла больше разнообразия и происходила не в казармах, а на воздухе. Начальствование над всеми 6-ю ротами было поручено командиру 3-го батальона полковнику Пенскому. От Его величества роты были капитан Гартонг и подпоручик Зуров, наши две роты 1-го батальона были расположены на станции Бологое, роты же 3-го батальона – на станции Балановка. В приказе по полку было отдано следующее:

«Для охраны экстренных поездов чрезвычайной важности по С.-Петербурго-Николаевской железной дороге, в числе прочих частей наряжаются от полка: 3-й батальон, а также Его величества и 4-я роты, под общим начальствованием полковника Пенского. С шестиротным батальоном наряжаются нижепоименованные гг. офицеры:

За батальонного адъютанта назначается подпоручик князь Лобанов-Ростовский.

В каждой роте иметь по 5 унтер-офицеров (включая фельдфебеля), по 1-му горнисту и по 40 рядовых из старослужащих (молодых солдат не брать).

Всем шести ротам отправиться завтра 27-го сего апреля по Николаевской железной дороге с поездом, отходящим в 4.30 на станции Бологое и Богановка.

Для посадки ротам прибыть на станцию С.-Петербурго-Николаевской железной дороги завтра к 2.30-ти дня. 3-му батальону под начальством полковника Пенского, а Е. В. и 4-ой ротам под начальством капитана Кашерининова.

К тому же времени прислать туда продукты и хлеб в надежных кулях, а капусту в бочках, котлы и прочие ротные тяжести.

Палатки и десяточные котлы доставить туда на полковых лошадях по распоряжению заведующего хозяйством. Палатки взять с собою большие, примерно по четыре [на] роту.

Продуктов и капусты ротам взять с собою примерно на две недели.

Мясо будет доставляться на место расположения рот из С.-Петербурга, для чего ежедневно высылать сюда к подрядчику Смирнову с требованиями приемщиков. Если окажется возможным и выгодным покупать мясо на местах расположения рот, то не возбраняется отказаться от поставки мяса подрядчиком Смирновым, о чем немедленно сообщить телеграммой.

Нижним чинам взять с собой по одному фунту вареного мяса.

Во все время нахождения на железной дороге, нижним чинам будут отпущены, кроме приварочных денег, еще по 15 коп. на человека в сутки.

Хлеба взять с собою на три дня, а затем привозить его из С.-Петербурга, по мере надобности по железной дороге, для чего хлебопеков оставить в городе.

Во время нахождения на линии железной дороги нижним чинам водки не выдавать, а выдавать чай и сахар.

При выступлении всем чинам быть в походной форме, в фуражках, нижним чинам в мундирах срока 1882 г., при шанцевом инструменте, в ранцах, со скатанными через плечо шинелями, при одной патронной сумке, имея при себе по две пачки боевых патронов, непременно осаленных, а в ранцах иметь каждому нижнему чину 2 пары портянок, 2 рубашки и вторую пару сапог.

Людям взять с собой мундиры 1883 г., новые фуражки, фуфайки, гимнастические рубашки, одеяла и мешки для спанья, а также разрешается взять по одной подушке и все это затюковать и отправить с прочими тяжестями. Соломою для спанья обеспечить людей на месте.

Полковнику Пенскому во всем руководствоваться в точности правилами, изложенными в инструкциях и наставлениях.

Для подания медицинской помощи нижним чинам, находящимся на линии железной дороги, с ротами отправиться ротному фельдшеру Терентию Богомолову.

Сухарного запаса с собою не брать.

Обо всех заболевающих, отправляемых в лечебные заведения, немедленно давать знать в полковую канцелярию, с указанием, куда отправлен и с какого числа следует исключить с довольствия.

Ни в каком случае не разрешается брать с собою другой прислуги, кроме казенной».

В Бологое мы приехали в 11 час. утра с небольшим опозданием. Ехали мы отлично, нам, офицерам, был предоставлен спальный вагон 2-го класса. Я устроился очень хорошо и прекрасно спал от 8-ми вечера до 3-х ночи, когда должен был заступить дежурным по поезду, т. е. по нашему Преображенскому и Семеновскому полкам, оба полка ехали в одном поезде. По приезде на станцию Бологое первым делом нас продержали целый час на запасных путях. Когда же высадили людей из вагонов, мы отправились с жандармом и урядником приискать помещения для нижних чинов, но все предложенные нам помещения оказались до того загрязненными, что мы не согласились там устроить наших людей, и тогда нам предоставили 14 товарных чистеньких вагонов, где и поместили наших людей очень хорошо.

Устроив нижних чинов, мы, офицеры, пошли со становым приставом искать помещения для себя. Пенский – наш командир и Кашерининов – командир моей роты устроились на станции, мне же, Гартонгу и Зурову отвели очень хорошее помещение в доме купца Бехтелеева на берегу озера в полуверсте от станции. Мы прекрасно разместились в трех комнатах. Устроившись, пошли знакомиться с отведенными каждому из нас участками на линии железной дороги. Мне достался участок весьма небольшой у самой станции, но по охранению его самый серьезный из-за массы сооружений и стрелок.

На другой же день я нарисовал кроки моего участка и, осмотрев все здания и сооружения, наметил посты и сделал все распоряжения. Обедали и завтракали мы все вместе на станции, меня выбрали за хозяина, и я сговорился с буфетчиком по 1 рубль 50 копеек в день с человека за завтрак из 2-х блюд и обед из 3-х, кроме того закуски и кофе. С нами вместе в Бологом разместились и кавалергарды – ротмистр Казнаков с 10-ю кавалеристами, назначение их было – передача приказаний.

Из окон нашего дома, где мы жили, открывался чудный вид на озеро, погода была чудная, все зеленело, цвело, воздух ароматный, прямо одно удовольствие. Хозяева наши оказались очень симпатичными людьми, у них были две прелестные дочери. В первый же вечер мы совершили с ними очень приятную прогулку по озеру на лодке.

На следующий день я со своим ротным командиром расставлял посты, и все готовили к высочайшему проследованию. В течение двух дней до приезда государя к нам приезжало начальство, поверяло нас, мы должны были представить сделанные нами кроки наших участков. С одним из поездов через Бологое проехал великий князь Сергей Александрович с Евреиновым, и выходили на станции. Мы их все встретили, князь очень любезно с нами поздоровался, а обратившись ко мне, сказал шутя: «Как это вы всегда все успеваете, и посты расставлять и одновременно посылать букеты, да еще какие красивые, на ваш букет все обратили внимание».

Дело в том, что на другой день нашего выезда из Петербурга был день серебряной свадьбы графа и графини Граббе, и я поручил сестре заказать и отвезти им букет от меня. Букет произвел такой фурор, потому что был необыкновенный, и это дошло до великого князя, который меня и поддразнил. Проезд высочайший проследовал вечером в 9 часов, государь не выходил из вагона, только один Посьет – министр путей сообщения вышел на платформу. По проезду государя нас оставили в Бологом дожидаться обратного проезда, и потому у нас было 4 дня совсем свободных. По линии ходили только патрули.

Мы воспользовались этим, устроив пикник, на лодке переехав на другой берег, взяв с собой самовар и закуски и пригласив также дочек нашего хозяина. Было очень весело. А на следующий день к нам приехали в гости Евреинов и Гадон Сергей Сергеевич – брат адъютанта, и в честь их мы устроили вечеринку. Было вино, закуски, чай, кофе. Всего собралось 14 человек. Не обошлось без приключения, которое могло бы кончиться фатально. Я заварил кофе, и мне показалось, что весь спирт уже сгорел, я взял бутылку спирта и поднес ее, чтобы подлить еще.

Бутылка моментально лопнула, и сразу громадное пламя зажгло скатерть и стол. Первым делом я схватил самовар и кофейник и сдернул скатерть, которая представила уже из себя порошок. Кашерининов снял сюртук, чтобы кинуть его на пламя, кто-то кинул тигровую шкуру, которая была у меня, и пламя потухло. Обгорел весь стол и часть обоев. Моментально прибежал разный люд и стал поливать водой, когда это было уже не нужно, и пришлось употребить силу, чтобы их успокоить. Убыток хозяев тотчас же приведен был в известность: три стакана, два блюдечка, молочник, стол, скатерть, три платка и бутылка спирта. На другой же день был командирован от нас вестовой в Петербург, откуда привезен был чайный сервиз, скатерть, салфетки, стол купили в Бологом – все это было преподнесено хозяину.

Через час после пожара у нашего дома открылось гулянье бологовских жителей, и оказалось, что какой-то спирит предсказал хозяину, что у него 1-го мая будет пожар, и он держал ведра наготове с водой. Пожар не повлиял на нашу дружескую беседу, все было прибрано, и мы отлично потом закусили, стало даже оживленнее.

Обратный проезд прошел также благополучно, поезд проследовал ночью. На следующий же день мы двинулись обратно в Петербург.

Когда мы уезжали от наших милых гостеприимных хозяев и поднесли им на память о нашем пребывании подарок, то они простились с нами со слезами на глазах. Подарок этот состоял из серебряного стакана с надписью: «Благодарные преображенцы за гостеприимство и радушие». Затем даты и подписи факсимиле.

Оба проезда государя прошли благополучно, никаких инцидентов не было, начальство осталось очень довольно службой наших частей. Такого рода командировки войск на охрану пути высочайшего следования продолжались в течение всего царствования Александра III и Николая II и были отменены мною с высочайшего разрешения в начале 1914 года, в бытность мою товарищем министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов, когда я взял всю ответственность по охране государя во время его путешествий на себя и охранял государя своими средствами. Но об этом я буду говорить в свое время.

Итак, в середине мая мы вернулись с охраны, и в скором времени полк отправился в лагерь в Красное Село. Началась лагерная жизнь, я опять жил в своем старом бараке вместе с моими товарищами Шиповым и Гольтгоером на одной половине и с Зейме и Патоном на другой.

В это время на юге, в Крыму, мой брат женился на Е. В. Виннер, которая жила с родителями в Артеке, близ Гурзуфа. Мысль о женитьбе на крестьянке мой брат, к счастью, оставил, встретившись о Е. В. Виннер, идеи коей совпадали с его идеями, она тоже была последовательницей Толстого. Мы были очень рады такому финалу, так как семья Виннер была очень уважаемая и почтенная. Моя belle-soeur оказалась необыкновенной, можно сказать, прямо святой женщиной, имела она прекрасное влияние на брата. Это была добрейшая чудная женщина. Мы все ее искренне полюбили, с годами она становилась все лучше и лучше. Душа ее была необыкновенной красоты, сейчас ее нет в живых, но я не могу ее забыть и никогда не забуду.

В начале лагеря великого князя не было, командовал полком полковник Евреинов. Великий же князь приехал к 23-му июня, ко дню, когда наследник цесаревич был зачислен на службу в полк в качестве младшего офицера Его величества роты. <…>

Это было большой честью для полка и большим для нас событием.

Наследник цесаревич приехал в полк 23-го июня вместе со своим воспитателем генерал-адъютантом Даниловичем в коляске с конвойным казаком на козлах. Мы, офицеры, в парадной форме во главе с нашим командиром великим князем встретили его у подъезда барака командира полка.

Великий князь, будучи назначен командиром полка, сохранил себе свой барак батальонного командира и остался в нем, барак же командира полка был заново отделан и отремонтирован гофмаршальской частью высочайшего двора для наследника, который и поселился в нем вместе со своим воспитателем генерал-адъютантом Даниловичем. Наследник очень любезно поздоровался со всеми офицерами, поцеловал своего дядю великого князя, который представил ему всех офицеров, называя каждого по фамилии. Это было к вечеру, скоро был обед, и потому все пошли переодеться, чтобы придти к обеду уже в кителях.

Наследник за обедом занимал место по правую сторону командира полка, генерал-адъютант Данилович – по левую сторону, по другую сторону наследника – старший из полковников Евреинов. Со следующего же дня наследник начал службу в полку, принимая участие во всех без исключения занятиях и стрельбе. Командиром роты у него был капитан Гартонг, младшими офицерами, кроме наследника, были еще подпоручики Зуров и князь Оболенский (сын бывшего командира полка, офицер выпуска 1885 года). Наследник был в то время в чине поручика и потому в строю стоял выше их, командуя 1-й полуротой. Перед занятиями первым в роту должен был явиться князь Оболенский и командовать «смирно» подпоручику Зурову, который в свою очередь должен был быть в роте раньше наследника и командовать ему «смирно», «глаза направо». Наследник же должен был приходить раньше своего ротного капитана Гартонга и командовать ему «смирно, глаза направо», став на правый фланг и отдавая честь.

1-го июля впервые наследник был назначен дежурным по полку. <…>

Дежурство по полку в лагере состояло в следующем. Ежедневно назначались дежурными двое: один офицер в чине поручика и выше – дежурным по полку, а другой в чине подпоручика – ему в помощь, он же считался дежурным и по лазарету. Дежурный находился безотлучно в районе расположения полка, в свободное время в дежурной комнате при офицерском собрании; на занятия он ходил со своей ротой только в дежурной форме; помощник дежурного же никуда с передней линейки отлучаться не мог в течение круглых суток; для дежурного была поставлена палатка как раз в середине расположения полка, где стояло знамя, за караулом. В палатке был кожаный диван, стол, стул, умывальник. Отлучаться он мог, только если дежурный по полку придет посидеть за него. Это и бывало всегда – позавтракав и пообедав в собрании, дежурный [по] полку шел на переднюю линейку сменить своего помощника, который шел в собрание, в свою очередь, позавтракать или пообедать.

По вечерам в 9 часов происходила перекличка по ротам во всем лагере, чтобы убедиться, что все нижние чины на лицо. По окончании переклички все выстраивались на передней линейке. Дежурный по полку в 20-ти шагах впереди ее, помощник – в 10-ти. Взвивалась ракета на дежурной батарее, по которой барабанщики начинали бить «зорю», музыканты подхватывали, затем играли «Коль славен», раздавалась команда «на молитву, шапки долой», и по всему лагерю раздавалось пение «Отче наш», затем «накройсь» и отбой.

На мою долю один раз и мне пришлось удостоиться быть назначенным помощником дежурного по полку, когда дежурным был наследник. Помню, до чего он был деликатен и любезен, он не только сейчас же, не задерживаясь в столовой по окончании завтрака или обеда, шел меня сменить, чтобы я мог пойти позавтракать или пообедать, но еще несколько раз в течение дня приходил ко мне, сидел со мной, предлагал мне пойти к себе, что он побудет на передней линейке за меня. Вообще он поражал своей воспитанностью, любезностью и деликатностью. Держал он себя исключительно просто, видимо, наслаждаясь отсутствием в полку придворного этикета, был, можно сказать, хорошим товарищем и, стараясь не выделяться среди офицеров, смешивался в их массе. Мы держались все тоже просто, как со старшим товарищем, но, конечно, никогда не забывали, что перед нами наследник престола. Вечером в собрании после обеда он не оставался долго, аккуратно в 9.30 вечера уходил к себе, этого требовал всегда его воспитатель генерал Данилович, так как утром часто занятия начинались в 6 часов, и надо было, значит, встать в 5 часов, чтобы быть готовым и придти в роту до прихода ротного командира. Генерал Данилович представлял собой старого требовательного и педантичного воспитателя и не всегда тактичного, как мне казалось. Называл он цесаревича не «ваше высочество», а «Николай Александрович», часто подходил к нему и что-то говорил вполголоса. Только во время несения службы цесаревичем Данилович был далеко от него. Мне казалось, что присутствие Даниловича неприятно наследнику, хотя наружные отношения его к своему воспитателю были безукоризненно корректны. Но такие случаи, которые и меня, и всех других офицеров коробили, не могли, конечно, быть приятными наследнику.

Данилович, как большой педант, строго следил, чтобы цесаревич уходил из собрания не позже 9.30 вечера, и когда он в дружной беседе с офицерами иногда пропускал этот час, Данилович к нему подходил, вынимал часы и говорил: «Николай Александрович, половина десятого прошло, пора спать». Наследник делался бледным, ему это было, видимо, неприятно, меня же и всех товарищей это коробило, мы находили, что со стороны Даниловича это бестактно ставить наследника в такое неловкое положение. Наследник ни слова не произносил, сейчас же вставал, прощался и уходил, стараясь показать вид, что ему это не неприятно, иногда прибавлял: «однако, как скоро время идет», «однако пора спать». Выдержка у него была удивительная, впрочем, это была характерная черта у всех лиц царской семьи.

В середине июля на полковом стрельбище произведено было предварительное испытание офицерам в стрельбе из винтовок для допущения их к участию в состязании стрельбы в цель на призы.

Это испытание было значительно труднее зимнего, так как тогда испытание происходило в закрытом помещении, атмосферные явления и ветер не влияли на полет пули, на воздухе же малейший ветер уже отклонял пулю и надо было сообразить, насколько надо целить правее, левее, выше или ниже, чтобы попасть в центр цели. Я все же выполнил условия на право участия в состязании, не сделав ни одного промаха, но сумма квадратов была значительно больше, чем когда я стрелял зимой, а именно 342.

Всех офицеров, выполнивших условия, из бывших на лицо было 11, я среди них был пятым. Наследник был очень хорошим стрелком и также выполнил условия – был третьим, у него число квадратов было 237.

29-го июля состоялось состязание на Красносельском лагерном стрельбище. В приказе по полку было отдано:

«Завтра в 9 ч. утра в Красносельском лагерном офицерском стрельбище будет произведено в присутствии начальника гвардейской стрелковой бригады состязание в стрельбе в цель на призы из винтовок.

Список гг. офицеров, выполнивших условия на право участия в состязании в стрельбе в цель на призы из винтовок:

Одетыми быть в сюртуках».

На этом состязании я осрамился, был в каком-то нервном состоянии и сделал один промах. Очень мне это было досадно. Наследник, хотя и не сделал ни одного промаха, но у него оказался большой квадрат, не дающий право на приз.

Накануне этого дня был маневр верстах в 15-ти от Красного близ деревни Пески, погода была ужасная, лил дождь, было сыро, неприглядно. По окончании маневра сделали привал, пили чай и закусывали под огромной березой. Бывший с нами фотограф снял с нас группу, когда мы сидели за столом. Наследник был в накинутом пальто, великий князь в бурке. Группа вышла в тумане из-за дождя, моросившего все время.

31-го июля состоялся высочайший смотр войскам на военном поле. <…>

6-го августа полк праздновал свой полковой праздник как обычно, с тою разницею, что наследник, как служащий в полку офицер, был одним из хозяев праздника наравне со всеми офицерами, и принимал гостей, и угощал их. Ночью, с разрешения Даниловича, наследник оставался в собрании до двух часов.

По окончании лагеря наследник был отчислен, мы провожали его, сохранив самую лучшую благодарную память о первой его службе в полку.

Дома у меня все было в течение лета благополучно. Моя мать жила на Каменном острове у Грессеров, младшая сестра с нею. Старшая же на Сергиевке у своих друзей Лейхтенбергских. Я каждую субботу приезжал из лагеря и обыкновенно заезжал к двоюродному брату градоначальнику Грессеру и с ним на его чудном катере отправлялся к ним на дачу, где и ночевал. Моя мать была окружена лаской и любовью, и я был за нее спокоен. В Петергофе я бывал иногда и навещал там осиротевшую семью Миллера и милую ему Эмму Егоровну Флуг, с которой так легко всегда было говорить, вспоминая покойную Алису Михалкову, которую она воспитала и так страстно любила.

25-го июня был полугодовой день ее смерти, я был на дорогой могиле в этот день, где служили панихиду. Михалкова не было, он был с детьми в Назарьеве, откуда он прислал мне очень ласковое письмо, написанное им как раз в этот день, с описанием их жизни в Назарьеве и с подробностями о детях, очень меня звал приехать, но у меня отпуска в этом году не было и я не мог никуда поехать.

Осенью в нашей семье произошло большое событие – моя сестра Ольга вышла замуж за Дмитрия Гершельмана, служившего старшим адъютантом в штабе корпуса. Свадьба состоялась 11-го ноября в домовой церкви дворца великого князя Николая Николаевича Старшего, который лично крестил мою сестру и на свадьбе был ее посаженным отцом и под руку ввел ее в церковь. Было много гостей, родных, моих товарищей по полку. В церкви присутствовали и Ольденбургские, принц и принцесса. По окончании церковной службы в залах дворца было подано шампанское, шоколад, чай, фрукты. Великий князь Николай Николаевич был трогателен. Затем у Гершельманов, родителей мужа моей сестры, состоялся семейный обед, и молодые уехали к себе на квартиру, заново отделанную в доме штаба корпуса на Миллионной. Моя сестра казалась очень счастливой, и я был рад за нее, хотя в душе я как-то не одобрял этого брака, боясь, что характер ее мужа, большого деспота, не будет ей по душе. Но, благодарю Бога, хотя и бывали у моей сестры тяжелые минуты в семейной жизни, все же они прожили вполне счастливо и вырастили восемь человек детей. При всем своем тяжелом для жизни характере, это был честнейший и редкий по благородству человек. Дети все вышли хорошие, сердечные, лучшего и желать нельзя было.

6-го декабря праздновали в полку батальонный праздник как обычно, а в 10 часов все офицеры собрались в Аничков дворец, чтобы принести поздравления наследнику цесаревичу, который очень любезно нас принял, вспоминая свою службу в полку.

Вечером был обед на Миллионной в офицерском собрании, на котором присутствовал и наследник.

25-го декабря в годовщину кончины Алисы Михалковой я был на дорогой могиле, приехав в Сергиеву пустынь накануне и проведя там ночь. Было уютно, тихо на ночной службе в монастыре, какое-то спокойствие вливалось в душу. Из церкви пошел на могилу, очистил ее от снега, прочистил дорожки, и на душе стало хорошо, потом приехали родные, мы отслужили панихиду и вернулись в Петербург.

От Григория Ивановича Апарина я получил чудное письмо, он вспоминал все пережитое год тому назад и писал о переживаемом ныне.

Так кончился год, мы с ним простились за молитвой в домовой церкви градоначальства с близкими нам и родными.

 

1888 год

В январе 1888 года в Таврическом саду на катке царило большое оживление. Были сооружены две гигантские ледяные горы, выходившие на каток, устроенный на огромном пруду; кроме того, вокруг всего сада устроена была как бы беговая ледяная дорожка. На этом катке собиралось высшее петербургское общество и весь двор, а также и чины некоторых посольств. Чтобы получить право на вход в Таврический сад, надо было иметь билет, выдаваемый гофмаршальской частью с соизволения императрицы.

Я в то время недурно катался на коньках, скатывался с горы и был постоянным посетителем катка. Из моих товарищей по катку очень хорошо катался Гадон, Гольтгоер, Зейме, Зедделер, а одним из самых ретивых конькобежцев был Адлерберг, мой первый ротный командир. Больше всего было офицеров Кавалергардского полка, по инициативе коих возник каток. Постоянным посетителем и отличным конькобежцем был гусар Галл и кавалергард Николаев, уже не молодой, он был всегдашний кавалер великой княгини Марии Павловны, которая очень часто приезжала на каток. Императрица Мария Федоровна каталась очень хорошо на коньках, была очень грациозна, раза два в неделю она обязательно приезжала кататься. На мою долю выпало тоже счастье скатить ее с горы.

Обыкновенно скатывающийся садился на санки впереди, имея ноги с коньками на льду и управляя ими. Дама становилась на колени сзади на подушку саней плотно к кавалеру и руками держалась за его плечи. Из великих княгинь посещали каток, кроме Марии Павловны, еще Елизавета Федоровна, Елизавета Маврикиевна, Александра Георгиевна. Иногда скатывались с горы по двое и по трое саней рядом, тогда, чтобы сани не разъехались, приходилось держаться крепко за руки и регулировать коньками скорость, чтобы все сани шли одной скоростью. Это было довольно трудно, так как и сани, и скатывавшиеся бывали, конечно, разного веса. Я очень любил скатываться таким образом, и мы это проделывали очень часто с Галлом, гусаром, дамами, при этом были княжна Голицына, на которой он потом женился, и Милютина – племянница фельдмаршала. У меня даже сохранилась фотография, где мы сняты вместе в момент спуска с горы.

Я тоже очень любил скатываться с горы с дамой, стоя на коньках, держась за руки. Это было очень приятное чувство, сознавать всю ответственность за даму и, крепко держа ее за руки, движением руки регулировать скорость. Не все дамы и барышни решались на такой спуск, который, конечно, был довольно рискован, надо было очень твердо стоять на ногах.

Как-то раз я приехал на каток, и дочь английского посла Miss Монсон, увидя, что я два раза скатился на коньках с M-lle Ребиндер очень удачно, попросила меня скатить ее. Мне и в голову не пришло спросить ее, хорошо ли она катается, хотя я ее видел первый раз на катке, и сказал, что мне это доставит большое удовольствие. Но как только мы начали спускаться, я сразу почувствовал, что она плохо стоит на ногах, и я делал неимоверные усилия, чтобы поддержать ее, сам тормозя насколько мог. Но в самом низу горы, когда всегда происходит толчок, нога у ней совсем подвернулась, и как я ей ни старался помочь стать на коньки, она затормозилась и свалилась, а я отлетел от нее в сторону. Это было одно мгновение. К счастью, обошлось благополучно. Потом оказалось, что она третий раз только надевает коньки.

Катанье в Тавриде, как назывался Таврический сад, было одним из самых лучших удовольствий, гораздо приятнее всяких вечеров. Иногда устраивали длинный поезд из 8–10-ти саней друг за другом, иногда скатывались на большом матраце, который был прикреплен к обледенелым доскам. Все это возбуждало и веселило в то время очень. Под горой была небольшая комната, где была всегда закуска от двора, можно было согреться, выпить рюмку мадеры и закусить бутербродом. Обыкновенно на каток собирались часа в 3–4 и катались до 6-ти. Сезон в этом году был очень длинный, так как Пасха была поздняя, 24 апреля, веселились вовсю, вечера и балы следовали друг за другом.

Так как очень много наших офицеров бывало на всех балах, то мы, офицеры полка, решили со своей стороны устроить бал в офицерском собрании и пригласить все высшее общество и двор, не исключая конечно, близких родных офицеров. Великий князь одобрил очень эту мысль, и мы устроили бал на славу. Чудное помещение собрания на Миллионной, бывшая квартира командира полка, дало нам эту возможность. Великая княгиня Елизавета Федоровна, как жена командира полка, была хозяйкой бала и принимала гостей.

Была вся царская фамилия, высшее общество, всех приглашенных было до трехсот, танцевало 50 пар. Ужинали внизу в бывшем собрании. Лент, цветов было масса, цветы были выписаны все из Ниццы – масса сирени, анемоны, гвоздики, розы на длинных стеблях, фиалки – все дамы уезжали прямо нагруженные цветами. Красиво было изумительно. Кроме того, за мазуркой раздавали дамам порткарт полковых цветов, вышитые золотом (полковое шитье на воротниках у офицеров), а также булавки для шляп в виде штыка винтовки с надписью: «Преображенцы – на память о бале» и дата. Кавалеры получили портсигары тоже с выгравированными надписями.

Танцы затянулись до четырех часов ночи, было очень много оживления, дирижировал Адлерберг, я ему помогал.

Строевая моя служба шла хорошо, я опять заведовал новобранцами. 6-го февраля заболел мой ротный командир, и приказом по полку мне велено было вступить в командование ротой, так как Гарденина, моего товарища, который был старше меня, тоже не было «на лицо». В роте был еще офицер последнего выпуска Ванновский, сын военного министра. Это был не особенно ретивый офицер, и мне с ним было нелегко. Он заведовал старослужащими и ротной школой.

20-го февраля на Дворцовой площади состоялся парад в высочайшем присутствии. В это время Гарденин вернулся из отпуска и вступил в командование ротой, я на параде шел за полуротного впереди 1-й полуроты.

В конце февраля скончался старик император Вильгельм I, всем офицерам приказано было надеть траур на левый рукав и носить в течение 4-х недель. Балы при дворе были отменены. Великий князь Владимир Александрович был командирован представителем государя на похороны Вильгельма I.

14-го марта в приказе по полку было отдано, между прочим, следующее: «Умершего в Николаевском военном госпитале рядового 4-ой роты Илью Рожкова из списков полка исключить, а для перевозки тела покойного из означенного госпиталя в собор Спаса Преображения для отпевания, нарядить от нестроевой роты погребальные дроги, которые прислать к госпиталю завтра к 6.30 утра.

Для отдания чести телу умершего нарядить от 4-ой роты следующую по уставу команду (1-е отделение в 6 рядов) под наблюдением подпоручика Джунковского.

Команде согласно пункта 3 (§ 3) приказа по полку, от 5-го октября 1887 г. прибыть к собору Спаса Преображения завтра к 8.30 утра. Одетыми быть в парадной форме.

Отпевание будет совершено за раннею обеднею, которая начнется в 7.30 утра.

В остальном во всем руководствоваться приказом по полку от 5-го октября 1887 г.».

4-го мая я был в карауле на Сенной площади, арестованных офицеров не было, так что никаких беспокойства для меня не было.

На Пасху великий князь Павел Александрович, числившийся в полку, был произведен в полковники, а великий князь Петр Николаевич в штабс-капитаны.

В начале июня мы выступили в лагерь, а 17-го июня в полк вновь на службу вступил наследик цесаревич, но уже в чине штабс-капитана и не младшим офицером, а командиром роты Его Величества.

Мы были очень счастливы и торжественно встретили его. Генерала Даниловича – его воспитателя, на этот раз не было с ним.

23-го он был назначен дежурным по полку, я помощником к нему, о чем было отдано в приказе. <…>

Наследник удивительно был мил и любезен, он несколько раз приходил ко мне на переднюю линейку, где я сидел в дежурной палатке, предлагал мне пойти к себе в барак, что он посидит за меня. Когда же я его очень поблагодарил и отказался, то остался у меня, предложив сыграть в домино. Он себя так же просто и мило держал, как в прошлом году, только заметна была большая самостоятельность и уверенность.

У моего брата, который в это время жил в Харьковской губернии, родился сын Георгий, брат мой сообщил мне эту свою радость, прося быть его крестным отцом, чему я был очень рад, но уехать из лагеря я не мог, пришлось быть только заочным.

18-го июля в приказе по полку было отдано:

«На этой неделе будут произведены ученья впереди лагеря по военному составу, для чего из каждого батальона составить одну роту по военному составу, имея 96 рядовых в роте, при фельдфебеле, 20-ти унтер-офицерах, каптенармусе и жалонере, причем взводы формируемых в каждом батальоне рот составлять из людей одной и той же роты по порядку.

Батальоном командовать капитану графу фон – Пфейлю.

Ротами командовать:

1-й ротой штабс-капитану его императорскому высочеству государю наследнику цесаревичу и великому князю Николаю Александровичу…

Находиться в строю и командовать:

…2-й роты 2-м взводом подпоручику Джунковскому».

Таким образом, я попал под начальство наследника цесаревича. Он очень хорошо и толково командовал, за все учение не сделал ни одной ошибки. Наследник прослужил в полку до конца лагеря, отбой был 11-го августа.

30-го августа я был произведен в поручики. Одним приказом со мной произведены были: из капитанов в полковники князь Георгий Максимилианович, Ивков, адъютант великого князя Владимира Александровича, граф фон Пфейль и Озеров; из штабс-капитанов в капитаны Коростовец, адъютант принца Ольденбургского, Кокошкин и Обухов; из поручиков в штабс-капитаны Корнилов и Малахов; из подпоручиков в поручики все офицеры моего выпуска.

3-го сентября уехал в отпуск на два месяца мой ротный командир Кашерининов, и приказом по полку я был назначен временно командующим ротою. В это время рота была на вольных работах в Саратовской колонии на берегу Невы по рытью картошки, и я несколько раз ездил туда, чтобы посмотреть, как работают люди, в каких условиях живут. На подобного рода работы отпускались всегда нижние чины командами, причем заработанные ими деньги выдавались им полностью на руки за вычетом из общей суммы 1/3 в артельную сумму. Работы были, главным образом, рытье картошки, заготовка дров, уборка хлеба. От уменья ротного командира и фельдфебеля зависело найти наиболее подходящую и выгодную работу. Я лично не мог примириться с этими работами и находил, что не дело трудом нижних чинов увеличивать артельную сумму и вообще считал такой род работы вредным, так как они сильно разбалтывали людей, и они теряли на работе свой воинский дух.

Принц Ольденбургский как корпусный командир, по прошествии двух лет своего командования, осудил вольные работы, отменил их «раз и навсегда», заменив их отправлением на две-три недели в окрестные деревни на отдых, что в конечном результате дало пользу – нижние чины менее разбалтывались при таких условиях и пребывание их на воздухе отражалось благотворно на их здоровье. Наш полк всегда ходил на отдых в окрестности Царской Славянки.

Осенью обыкновенно много офицеров разъезжалось в отпуск, и потому наряды в караулы и на дежурства весьма учащались. Поэтому и мне пришлось быть в карауле 22-го сентября в комендантском управлении и 24-го сентября в Зимнем дворце, через день, а 1-го октября быть дежурным по 1-му и 4-му батальонам.

В конце сентября скончался старик граф Адлерберг, бывший министр двора при Александре II. Он числился в списках нашего полка, и потому полку пришлось принять участие в похоронах. Хоронили графа Адлерберга в Сергиевой пустыни. Полк наш встретил тело на станции Сергиево по Балтийской железной дороге и провожал до монастыря три версты. Полк оставался близ монастыря в Стрельне до 1-го октября, дня погребения, для производства салюта при опускании гроба в могилу.

18-го октября я находился в карауле в Зимнем дворце, когда пришел к нам дежурный по караулам полковник Пенский и сообщил нам потрясающую новость – о крушении императорского поезда близ станции Борки на Курско-Харьковско-Азовской железной дороге и, к нашей радости, чудесном спасении всей царской семьи от угрожавшей опасности. На следующий день мы узнали подробности.

Император Александр III возвращался со всей своей семьей с Кавказа. Не доезжая г. Харькова, близ станции Борки, несколько вагонов сошли с рельсов, и одновременно раздался треск, вагон-столовая, в котором в это время находился император со всей семьей и ближайшей свитой, рухнул, крыша вагона прикрыла всех сидевших за столом, два камер-лакея, подававшие в это время гурьевскую кашу, были убиты на месте упавшей крышей. Александр III, обладавший неимоверной силой, как-то инстинктивно удержал крышу и тем спас всех сидевших за столом. Он со страшными усилиями поддерживал крышу, пока не удалось вытащить из-под нее всех сидевших. Это усилие навсегда отразилось на здоровье Александра III, повредило ему почки, что и было причиной его преждевременной кончины 6 лет спустя. Несколько еще вагонов императорского поезда были разбиты в щепы, жертв было много: и убитые, и раненые.

Государь и императрица не покинули места катастрофы, пока не пришел санитарный поезд из Харькова, не перевязали всех раненых, не поместили их в поезда, не перенесли туда же в багажный вагон всех убитых и не отслужили по ним панихиду. Императрица с помощью дочерей, фрейлин сама перевязывала раненых, утешала их. Только когда все было окончено и санитарный поезд двинулся в Харьков, увозя с собой пострадавших, царская семья с лицами свиты в экстренном поезде отправилась вслед в Харьков, где их величества восторженно были встречены харьковцами, они проследовали прямо в собор среди ликующей толпы, запрудившей все улицы. В соборе было отслужено благодарственное молебствие за совершенное необъяснимое прямо чудо – спасения царской семьи. Как никогда свершился божий промысел.

Принц Ольденбургский, временно командовавший в то время в С.-Петербурге войсками, послал государю депешу. <…>

В воскресенье 23-го октября государь вернулся в столицу. В Петербурге состоялся торжественный въезд их величеств, по этому поводу было отдано приказание. <…>

Таким образом, я попал в почетный караул, выставленный на вокзале, и потому имел счастье одним из первых увидеть нашего чудом спасенного государя со всей семьей.

С волнением стоял я на платформе в главе 2-го взвода в ожидании подхода поезда. Раздалась команда Порецкого «на караул» «глаза направо». Музыка заиграла Преображенский марш. Государь, приняв рапорт принца Ольденбургского, подошел к караулу, сделал знак рукой, музыка прекратила игру, государь поздоровался. Мощное «Здравия желаем вашему императорскому величеству» было ответом. Раздались звуки гимна «Боже, царя храни». У многих, даже нижних чинов, навернулись слезы на глазах. Дойдя до левого фланга, государь принял рапорт ординарцев и посыльного, пропустил мимо себя караул. По всему пути стояли несметные толпы народа. Государь прямо проехал в Казанский собор, где было отслужено молебствие. Тут на площади стояли учащиеся, в том числе и студенты университета и высших учебных заведений. Овациям не было предела, вся эта молодежь приветствовала царскую семью, шапки летели вверх, «Боже, царя храни» раздавалось в толпе то тут, то там. Государь ехал в открытой коляске с императрицей.

Мне рассказывал ближайший свидетель всего этого градоначальник Грессер, что он никогда ничего подобного не видел, что это была стихия, стихия восторженности. Студенты и молодежь буквально осаждали коляску государя, некоторые прямо хватали руки и целовали. У одного студента брошенная им шапка попала в коляску государя. Императрица ему говорит: «Возьмите вашу шапку». А он в порыве восторга: «Пусть остается». От Казанского собора до Аничкова дворца бежала густая толпа за коляской государя.

Несколько дней столица праздновала чудесное спасение государя, город был разукрашен, иллюминирован, учебные заведения распущены на 3 дня.

Всех, конечно, занимала причина крушения. Много было разговоров, толков, говорили о покушении, чего только не придумывали. Обер-прокурор Сената сенатор Анатолий Федорович Кони был назначен председателем комиссии для выяснения причины катастрофы.

В конце концов определенно подтвердилось, что никакого покушения не было, что вина лежала исключительно на министерстве путей сообщения, которое не предусмотрело могущей быть опасности от неправильного с технической точки зрения состава поезда, включения в него неимоверно тяжелого вагона министра генерал-адъютанта Посьета между двумя другими значительно более легкими, а главное – назначения на последней узловой станции двух паровозов для тяги поезда неодинаковой силы, одного пассажирского, другого товарного, вследствие чего один паровоз нагонял другой.

А. Ф. Кони, с которым я очень сблизился, особенно после революции, и не прерывал с ним дружеского общения до самого дня его кончины, в беседе со мной рассказал мне подробно все, что выяснила следственная комиссия под его председательством. При этом он мне рассказал один очень характерный разговор свой с Александром III во время одного из докладов о работе комиссии. Выслушав Кони, Александр III его спросил:

«А скажите, Анатолий Федорович, наверное, много говорят о причинах катастрофы, наверное, в обществе идут разные толки, что вы слышали, кого обвиняют?»

Кони ответил: «Ваше величество, существует три версии, о которых говорят». «Какие?», – спросил государь. «Первая версия, – ответил Кони, – это покушение на вашу жизнь, но при самом тщательном дознании это ничем не подтвердилось». Государь его перебил: «Да, я это знаю, это только Посьет в свое оправдание хочет доказать, что тут было покушение, я отлично знаю, что такового не было, ну а вторая версия?» «Вторая. Обвиняют министерство путей сообщения, что оно не предусмотрело всего, что следовало, и допустило ряд технических ошибок при следовании поезда».

«Вот это верно, – сказал государь, – а третья версия?»

Кони немного замялся и сказал: «Третья версия. Обвиняют ваше величество, что вы приказали ехать скорее, более предельной скорости для императорского поезда».

Государь посмотрел на Кони и сказал: «Это неправда. Я действительно сказал раз Посьету, когда мы ехали по Северному Кавказу, – отчего это мы едем так неровно, то плетемся шагом, то летим как угорелые, это очень неприятно, нельзя ли ехать ровнее? Нет уж, вы меня не привлекайте», – прибавил государь и улыбнулся.

А. Ф. Кони мне также рассказал при этом и о Витте, который в то время был начальником движения, кажется, на Юго-Западных железных дорогах. Он обратил внимание на то, что императорский поезд был неправильно составлен, и находил, что таковой состав поезда может повести к катастрофе. Поэтому, когда императорский поезд остановился на конечной станции его дороги, это было в 12 часов ночи, Витте просил доложить о себе министру путей сообщения генерал-адъютанту Посьету, но тот его не принял и выслал к нему инспектора поездов, которому Витте и высказал свои опасения. Инспектор доложил министру и, вернувшись к Витте, передал ему, что министр приказал ему написать свое мнение в департамент железнодорожных дел. Посьету очевидно не понравилось, что Витте посягает на его вагон, который был прицеплен к поезду вопреки всех технических требований. Таким образом, Витте как бы один из всего железнодорожного начальства поступил честно, предупредив министра об опасности.

Но впоследствии Витте все же смалодушничал. Когда Кони был в Харькове и вел следствие, то этот инцидент стал тоже известен комиссии, и Витте был вызван для показаний и подтверждения этого факта.

Факт он на словах подтвердил, но показание свое подписать не захотел, прося Кони освободить его от этого, так как должен на днях получить повышение по службе, и такое показание против министра может ему повредить в глазах Посьета.

Кони все же доложил Александру III, что один только из всех железнодорожников решился доложить о неправильном составе поезда, другие, хотя и видели это, не решились сказать, боясь повлечь неудовольствие министра, вагон коего фигурировал в этом. Александр III, любивший, когда кто говорил правду в лицо, оценил поступок Витте, запомнив его и поставив ему это в заслугу. Благодаря этому случаю Александр III и выдвинул его потом.

21-го октября в приказе по полку было отдано следующее:

«Для правильной постановки приготовительных к стрельбе упражнений и надлежащего вообще развития стрелкового дела предписываю сформировать команду для подготовки инструкторов, основательно знающих это дело.

Команду эту составить из нижних чинов, наиболее развитых и способных к усвоению необходимых сведений, по четыре человека от каждой роты, назначив в указанное число по возможности более унтер-офицеров и не менее как по одному с каждой роты.

Обучение и заведывание командой поручаю поручику Гарденину, а в помощь ему назначаются от батальонов: 1-го – поручик Джунковский, 2-го – подпоручик Веймарн 2-й, 3-го – подпоручик Есипович и 4-го – подпоручик Мещеринов.

Когда нижними чинами будут вполне усвоены требуемые сведения, то переходить к взаимному их обучению, что более всего способствует подготовке учителей.

Поручику Гарденину строго держаться последовательности, установленной «Наставлением для обучения стрельбе».

От каждого батальона доставить завтра после обеда в 4-ю роту и сдать под расписку фельдфебеля Каминева следующие предметы и приспособления для обучения стрелковому делу:

один прицельный станок вполне исправный и устойчивый;

одну учебную винтовку;

одно зеркало со станком для проверки прицеливания;

один прибор с зеркалом для проверки прицеливания сбоку;

5) один прибор для наглядного обучения крупной, мелкой и ровной мушки;

6) один черный кружок с рукояткой;

7) два вполне исправных и выверенных прибора для стрельбы дробинками.

Заведующему оружием к тому же времени прислать в 4-ю роту один станок Ливчака и 4 мишени № 1-й в настоящую величину.

По всем могущим встретиться недоразумениям поручику Гарденину обращаться ко мне.

По окончании занятий команды, людям будет произведено испытание».

Мне было жаль оставить обучение новобранцев, а с другой стороны, мне поручалось более серьезное дело, с Гардениным работать было очень приятно, это был очень толковый офицер и знаток стрелкового дела. Порученное нам дело увенчалось успехом, и на смотру командир полка остался очень доволен результатами. Инструктора по стрелковому делу вышли прекрасные. Так прошел конец года, наступили рождественские праздники, я опять был у Сергия в ночь на Рождество на дорогой могиле Алисы Михалковой – прошло два года уже со дня ее смерти.

 

1889 год

Новый год я встретил обычно.

Сезон в этом году был довольно оживленный, было много вечеров, балов, окончившихся folle journee 19-го февраля в Царском селе. 9-го февраля состоялся высочайший смотр войскам на Дворцовой площади, я проходил церемониальным маршем во главе 1-й полуроты своей 4-й роты. Погода была довольно морозная.

В марте ожидалось появление первого ребенка у моей младшей сестры, и поэтому моя мать со старшей сестрой в феврале месяце ездили в Гродно, где жила моя сестра Гершельман, муж коей был старшим адъютантом штаба 26-й пехотной дивизии, квартировавшей в Гродно.

24-го февраля мы провожали нашего товарища полковника Пенского, назначенного командиром 4-го гренадерского Несвижского полка. Великий князь накануне отдал следующий приказ, прощаясь с ним:

«Высочайшим приказом 18-го декабря минувшего года отданным полковник Пенский назначен командиром 4-го гренадерского Несвижского генерал-фельдмаршала князя Барклая де-Толли полка.

Поздравляя душевно Владимира Васильевича Пенского с этим назначением, вместе с тем я глубоко сожалею о выходе его из Преображенского полка, в котором он прослужил 26 лет своей прекрасной службы и в котором он был одним из наиболее заслуженных, доблестных и лучших офицеров.

Произведенный в 1862 г. прапорщиком в л. – гв. Преображенский полк, он с тех пор занимал в нем последовательно должности: субалтерн-офицера, потом с 1869 по 1878 г. – ротного командира, а с 1878 по 1889 – командира 3-го батальона и, наконец, старшего полковника, причем принимал постоянное участие во всей доблестной мирной и славной боевой деятельности нашего полка; как то в 1863 г. и в последнюю турецкую компанию своей храбростью и распорядительностью служил примером всем…

Подписал: командир полка генерал-майор Сергей».

Мне было жаль расстаться с Пенским, с которым я как-то тесно сошелся во время охраны в Бологом, где он начальствовал над нами.

Оставшись в одиночестве, когда моя мать и сестра уехали в Гродно, я, конечно, реже стал бывать дома. 27-го февраля был в опере в Большом театре, смотрел «Кольцо Нибелунгов». Это был первый день «Кольца». Я не музыкант, а тогда я и совсем не смыслил ничего в музыке, и потому я прямо измучился, просидев в театре с 8-ми до 12-ти ночи с одним всего антрактом. Я не раскаивался, что пошел в театр, был рад, что получил представление о Вагнере, представление, правда, какого-то хаоса, но зато необычного. Все же я не решился продлить удовольствие на второй и третий день «Кольца Нибелунгов», когда представление оканчивалось в 2 часа ночи, я в театр не поехал. А год спустя я опять был на Вагнере, смотрел «Валькирию» и «Зигфрида» и, к моему удивлению, музыка меня увлекла, и я с удовольствием слушал и вернулся домой прямо очарованный музыкой и ходом действия.

Днем после занятий в полку я очень часто бывал на катке в Тавриде. 1-го марта я был в карауле в Аничковом дворце. Государь несколько раз выезжал, каждый раз караул должен был выходить на платформу и отдавать честь. К счастью, я ни разу не опоздал с караулом. Когда государь первый раз выехал, чтобы ехать в крепость на панихиду по Александру II, то поздоровался с караулом. Несмотря на пост, я получал все время массу приглашений, так что редко даже обедал дома или в полку. По воскресеньям всегда уже обедал у графини Орловой-Денисовой, где собиралась к обеду вся многочисленная семья, и я раз навсегда был приглашен, так как был очень дружен со всеми. После обеда играли обыкновенно в винт или безик.

В марте наши казармы во время занятий посетил принц Ольденбургский, прошел прямо на кухню моей роты, попробовал пищу, остался недоволен, разнес всех, кто попался ему под руку, и уехал. Великому князю дали знать о его приезде, но Ольденбургский так быстро обежал роты, что его и след уже простыл, когда приехал великий князь.

На другой день был благотворительный базар, устроенный княгиней Кочубей, я принимал участие в продаже за столом графини Граббе. Было довольно оживленно, но разорительно. С базара я еще поехал на вечер к Оболенским – семья бывшего нашего командира полка. Потом был раут у Долгоруких, а в ближайшее воскресенье пикник, устроенный семьей Безака (он был начальником главного управления почт и телеграфов). Ездили на тройках в Парголово, где катались с горы. В этот же день у меня было еще приглашение на бал к Бунге, очень милая, но скучная семья, где меня просили дирижировать, но я извинился и отказался.

9-го марта получил радостное известие от своих из Гродно, у сестры моей родился сын Дмитрий, все обошлось благополучно. Я сейчас же объехал всех родных, чтобы поделиться с ними нашей радостью.

15-го марта был на состязании стрельбы, но, к моему огорчению, сделал один промах, это мне испортило совсем настроение, не хотелось никуда ехать, а приглашения так и сыпались одно за другим, как из рога изобилия. Накануне я был у наших друзей Шебашевых, чтобы поздравить дочь Машеньку с днем рождения, но ее как раз не было дома. Угостили меня чудным кренделем и прекрасным кофеем. Вечером в тот же день я пригласил к себе своих друзей по полку Займе, Гольтгоера, Патона и Трубецкого, пили у меня чай, винтили и в 2 часа ночи ужинали. Должно быть, я оттого плохо стрелял на другой день, не удалось отдохнуть и выспаться до стрельбы.

21-го марта в офицерском собрании была военная игра, в которой и мне было приказано принять участие. Руководили игрой полковник Огарев и граф фон Пфейль. Было и томительно, и скучно.

23-го марта приказом по полку мне было предписано вступить во временное командование ротой вследствие болезни Гарденина, который ею командовал за отсутствием Кашерининова, бывшего в 11-ти месячном отпуске.

На другой день хоронили генерал-адъютанта Путяту, полк принимал участие в похоронах, я был за командира 4-ой роты. Провожали с Гагаринской набережной до Новодевичьего монастыря. Я устал порядком.

В это же время я был в усиленной переписке с моим братом, который, выйдя в отставку, надеялся быстро устроиться где-нибудь, но это было не так легко. Жил он в то время в имении графа Ферзена, своего товарища по Уланскому полку, временно управлял этим имением. Оно было в Харьковской губернии близ Богодухова, носило название «Лесковка». На другой день [после] состязания в стрельбе я завтракал у княгини Шаховской, жены кавалергарда, с американским посланником Вордс и милейшим М. А. Бахметевым. Вордс был неинтересен, но все внимание, конечно, было обращено на него, он ничем не реагировал на это внимание. Обедал я в этот день у графини Граббе и с ними отправился к графине Орловой, где было интересно и занимательно. Некто Малеин читал пародию на «Отелло», «Сон советника Попова» и монолог «Охота». Он очень хорошо читал, и мы наслаждались.

На следующий день в моем распоряжении была ложа Грессера в Панаевском театре. Я пригласил в нее Неточку Врангель с ее сестрой Надеждой и Веревкина, и мы поехали смотреть лилипутов. Давали «Пансион Мейзельбах». Было очень забавно. Самый маленький лилипут был 13-ти вершков росту – комик. Он очень комично изображал пьяного, разделся на сцене и пошел купаться, затем вернулся в простыне и с мокрыми волосами. Проделал он это до того смешно, что весь театр прямо гоготал. Лилипуты играли вместе с большими, и это выходило очень комично, когда маленький лилипут объяснялся в любви к высокой нормального роста женщине, влезал на стену, чтобы ее поцеловать.

После театра Веревкин заехал ко мне, и мы поужинали холодным ростбифом. Дня через два я опять был в театре лилипутов с Грессерами, бароном Мейендорфом и Б. Ф. Голицыным, давали еще более смешную пьесу «Баронесса». В этой пьесе был очень комичный эпизод, когда самого маленького лилипута, чтобы скрыть от полиции, пеленали, брали на руки и укачивали, а в самый момент прихода полиции он вдруг забыл свою роль и протянул из пеленок руку, чтобы взять кружку пива и выпить.

Из театра я поехал к барону Палену, но там было довольно скучно, все же пришлось остаться ужинать, не удалось раньше уехать, а мне надо было попасть еще к Кушковскому – полковнику нашего полка, у которого собирались один раз в неделю все мои друзья по полку. Около 3-х часов ночи я только попал к нему, и в 4 часа сел ужинать во второй раз за эту ночь. Вернулся домой, когда уже рассвело.

25-го марта был на параде в Конной гвардии. Как всегда, было поразительно красиво и нарядно.

27-го числа был раут у французского посла Лабулэ, он недавно только был назначен послом, я с ним познакомился на обеде у моих дальних родственников Алякриевых, видных помещиков Екатеринославской губернии. Раут, как всегда, был очень официальный, Лабулэ представляли собой милых добрых буржуа, очень были просты и милы, дочь их единственная была не особенно изящна, но представляла собой очень милую девушку. Я у них раза два дирижировал, и они были удивительно милы и любезны, приглашали меня и завтракать, и обедать.

Пасха в этом году была 9-го апреля, грустно было быть вдали от всех своих. Вербную всенощную и 12 Евангелий я слушал у графини Орловой, где прекрасно служили эти две службы, народу было масса. В пятницу на Страстной я был в карауле в Аничковом дворце, так что не удалось быть на выносе плащаницы и приложиться к ней. Тем более мне было досадно, что и в прошлом году я в этот день был тоже в карауле.

В светлое Христово Воскресенье я был в Зимнем дворце на выходе. Как только государь прошел в церковь, я поехал к Грессерам, где разговелся, и к обратному выходу государя из церкви был опять на своем месте во дворце. По окончании выхода, это было около 3-х ночи, поехал к графине Орловой, которой я обещал приехать из дворца. Тут я услыхал все придворные новости и сплетни. Оказалось, пять новых фрейлин: графиня Воронцова, княгиня Долгорукова 2-я, Орлова, Всеволожская, Безак и княгиня Кропоткина. Для графини Орловой было большим разочарованием, что ее внучка графиня Граббе была обойдена и не сделалась фрейлиной. Это, как говорили, благодаря отцу, который не хотел служить.

Из Гродно получил тревожное письмо, что у моей сестры пропало молоко и необходимо найти хорошую кормилицу, которая бы согласилась приехать в Гродно. Эту нелегкую задачу возложили на меня. Узнав, что кормилицу можно нанять на Надеждинской, где имелся приют, я поехал туда. Оказалось, там 8 кормилиц на выбор. Мне их всех показали, выстроили, предложили мне выбрать. Я совсем смутился, мне стали говорить о молочности, предложили осмотреть их более внимательно. Но я отказался от таких подробностей и попросил заведующую назначить мне ту, которая, по ее мнению, здоровее других. Кормилица оказалась очень хорошей, молочной, мой выбор – удачным.

В середине пасхальной недели я обедал у Граббе, откуда пошли все вместе к сыну Граббе лейб-казаку, который устроил у себя вечер для своей бабушки графини Орловой. Я играл с ней в винт, после чего графиня Орлова предложила всех развезти по домам в своей карете. В полуторную карету сели: графиня Орлова, ее сын, графиня Пушкина и я. Было очень тесно, сначала завезли графиню Орлову с сыном, затем графиню Пушкину и меня.

В этом году погода как-то все не могла наладиться, весны не было. Только 16-го апреля ледоход на Неве кончился, и комендант, согласно обычаю, переехал Неву и явился к государю с докладом, что навигация открыта. Прежде, как говорили, существовал обычай, что комендант, переезжая Неву, черпал серебряным ковшом воду, которую подносил государю. Воду выливали в рукомойник, а ковш наполняли золотыми и возвращали коменданту. Ходил анекдот, что ковши эти с каждым годом делались объемистее, в конце концов этот разорительный для государства обычай был отменен, комендант воды не черпал, а вместо золотых прибавили коменданту жалованья 2 тысячи рублей.

В конце апреля великий князь делал смотр новобранцам. Дошла очередь и до меня, и я так был счастлив, что они не ударили лицом в грязь, оказавшись на высоте. Даже великий князь, который как-то с предубеждением всегда относился к 4-ой роте, сказал, что новобранцы моей роты, безусловно, лучше других 1-го батальона, и очень меня благодарил. Я был удовлетворен вполне, тем более что и сам был очень доволен моими же людьми, которые прекрасно себя вели все время и отлично усердно занимались. После смотра мы, все офицеры 1-го батальона, завтракали в офицерском собрании, на радостях было выпито должное количество шампанского. Затем я еще пообедал со своим ротным Гардениным у Кюба, празднуя достигнутые нами успехи.

В течение следующих дней я ежедневно ездил в тир упражняться в стрельбе, я не мог простить себе, что на предварительном состязании дал один промах, и мне хотелось не оскандалиться на самом состязании. Был как-то во французском театре с графиней Граббе и барышней Свистуновой. Давали «Les petites voisines», очень смешную забавную пьесу.

7-го мая в Михайловском манеже впервые был устроен concours hyppeque, скакали жокеи, на лошадях одна лучше другой, было 7 препятствий, лошади шли одна за другой, препятствия все очень трудные. Весь Петербурский бомонд был на скачках, в царской ложе сидели великие князья и великие княгини. Было очень интересно, лучше всего шли лошади великого князя Георгия Михайловича.

На другой день скачки были повторены, но уже скакали не жокеи, а офицеры, что было, конечно, гораздо интереснее, все знакомые. На эти скачки приехал и наследник, который 6-го, в день своего рождения, был назначен флигель-адъютантом, членом Государственного Совета и Комитета министров. В этот же день великий князь Константин Константинович был назначен президентом Академии наук, вместо Толстого, Дурново утвержден министром внутренних дел.

11-го мая в Зимнем дворце по случаю приезда шаха Персидского состоялся парадный обед. В приказании по полку было отдано следующее: «…Завтра 11-го мая по случаю высочайшего стола в Зимнем дворце нарядить от его величества роты внутренний караул в составе: 1-го унтер-офицера, 1-го музыканта, 1-го ефрейтора и 25-ти рядовых под начальством поручика Джунковского. Караулу следует заступить в 5 часов пополудни в обыкновенной форме в мундирах 1888 г. Караулу следует выставить посты: на верхней площадке лестницы его величества (порядный) и площадке лестницы ее величества (одиночный). Внутренний караул по окончании высочайшего обеда будет отпущен в казармы».

Впервые мне пришлось быть во внутреннем карауле. Караул стоял в зале, все время на виду, при проходе всех шедших к обеду. Каждую минуту приходилось командовать, отдавая честь. Я устал порядком, простояв с 5-ти до 9-ти часов, не двигаясь с места.

Рассказывали, что шах, говоривший только по-персидски и плохо по-французски, проходя мимо княжон Черногорских, ткнув в них пальцем, спросил: «Vous Monténégro?» – и на утвердительный их ответ прибавил: «Mere ou fille?» Они ответили: «Fille». Тогда он, опять ткнув в одну из них пальцем, спросил: «Promise d’hériter?». Та страшно покраснела и убежала, всем стало неловко, кругом была масса народа. В то время очень много говорили и делали всякие предположения в свете о женитьбе наследника, невольно взоры обратились на княжон Черногорских, так как знали, что Александр III не любил немцев и был против женитьбы наследника на немецкой принцессе. Очевидно, и князь черногорский мечтал о том, чтобы одна из его дочерей стала невестой наследника русского престола, об этом говорили, и эти разговоры дошли до шаха, который не постеснялся сделать такую бестактность.

На следующий день его катали на катере, чтобы познакомить с островами. Когда он подъехал к пристани, где стоял приготовленный для него императорский катер, то он, посмотрев на него, сказал, что в такой дыре не поедет, и сел в стоящий рядом финляндский пароход, приготовленный для свиты.

14-го мая опять были скачки в Михайловском манеже, я заехал на четверть часа и поехал поздравить Г. П. Алексеева с днем рождения, меня уговорили остаться обедать. К обеду приехал министр внутренних дел Дурново с женой и дочерью, еще несколько друзей Алексеевых. После обеда я сейчас же уехал и, вернувшись домой, получил письмо от А. В. Михалкова, очень меня огорчившее и разочаровавшее в нем. Он извещал меня о своей помолвке с В. И. Унковской. Я никак не мог понять, как можно было жениться, потеряв такую чудную жену, какой была его первая жена Алиса.

19-го мая мой большой друг и товарищ по полку П. В. Веревкин женился на Г. А. Эллис, очень милой барышне прекрасной семьи. Я очень был рад за моего друга. Великий князь Сергей Александрович был посаженным отцом жениха вместе с бароном Винникен. Свадьба происходила в домовой церкви коменданта (Веревкин старший был комендантом Петропавловской крепости). Я был шафером у жениха вместе с Бюнтингом – конногвардейцем, Аничковым – уланом и моим товарищем по полку Мансуровым.

У невесты шаферами были: брат жениха, два брата Этнера и ее брат, улан.

Я приехал за час до свадьбы, старик Веревкин очень суетился, волновался, сам расправлял ковер на лестнице, приглашенных было немного, только самые близкие. За четверть часа до свадьбы приехал великий князь и благословил жениха. Великая княгиня Елизавета Федоровна приехала позже с фрейлиной Козляниновой. Церковь была крошечная, так что большая часть гостей стояла рядом в комнате. После венчания подано было шампанское, чай, шоколад, кофе, конфеты, земляника. Все дамы получили карне. Я, согласно этикета, как старший шафер, через час после отъезда гостей отвез карне великой княгине. Она была так любезна, что приняла меня у себя в кабинете, я у нее посидел минут 10, она очень хвалила молодую, найдя в ней большое сходство с принцессой Марией Баденской.

Накануне свадьбы несколько друзей жениха и я устроили ему мальчишник. Его отец дал нам свой комендантский катер, на котором мы отправились к Фелисьену на острова, где ужинали очень симпатично до трех часов ночи. На обратном пути встретили песенников, возвращавшихся с Крестовского острова на весельном катере, взяли его на буксир с тем, чтобы они нам пропели что-нибудь. Ночь была чудная, приятно было идти на катере, пение так хорошо лилось по реке.

20-го на Неве был спуск броненосца «Николай I» в присутствии государя. Жена двоюродного моего брата П. А. Грессер пригласила меня поехать с нею на катере ее мужа с Мятлевыми и Б. Ф. Голицыным. Я первый раз был на спуске броненосца, и на меня это зрелище произвело огромное впечатление, когда громадная махина плавно скользнула по устроенным деревянным рельсам, густо намазанным мылом, и, войдя в воду, повернула налево и остановилась на поверхности Невы. Мы объехали вокруг этого колосса, любуясь им, и вернулись домой.

3-го июня состоялся торжественный въезд в столицу невесты великого князя Павла Александровича, дочери греческого короля. Полк наш стоял шпалерами на Английской набережной, я был со своей ротой. Затем была и свадьба. Молодая великая княгиня Александра Георгиевна оказалась удивительно милой женщиной, доброй, простой в обращении, подкупающей своей приветливостью. Ко мне она как-то очень быстро отнеслась весьма доброжелательно и на вечерах и балах очень часто приглашала меня танцевать с нею. Она так просто всегда и умно обо всем рассуждала, знала хорошо жизнь, что беседуя с нею, забывалось, что говоришь с великой княгиней.

5-го июня состоялось открытие памятника принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому. <…>

Это был последний день моей службы, так как на другой день я выехал в отпуск на два месяца, полк же ушел в лагерь. Я проехал прямо к моей сестре Гершельман в Гродно, а моя мать и старшая сестра вернулись в Петербург. Сестру свою и ее младенца я нашел цветущими. Я впервые был в Гродно. Город на меня произвел невыгодное впечатление, только со стороны Немана был чудный вид. На другой день моего приезда в Гродно был огромный пожар. Загорелась фабрика Шершевского и другой дом рядом. Я со своим beau-frère побежали тотчас же бить в набат. Пожарные уже были на месте, затем пришли войска из лагеря и приехал губернатор Потемкин верхом на какой-то кляче. Одет он был в пальто с красными отворотами, белом галстуке, лиловых сапогах, на голове измятая фуражка. Он соскочил с лошади, побежал, суетился, кричал, разобрать ничего нельзя было, он был очень комичен и напоминал мне одного генерала в какой-то оперетке. Пожар был очень большой, сгорела фабрика, женский монастырь, местный лазарет и два еще дома, и все это как раз напротив пожарного депо. Никто как следует не распоряжался, все только кричали, суетились, перебивали друг друга.

Очень все это произвело на меня печальное впечатление. Самое трудное было с жидами, которые устроили целый кагал и мешали и пожарным, и войскам. Пожар продолжался целый день. Ночью захворала моя сестра очень серьезно. К счастью, удалось найти доктора, который вовремя приехал и смог ее спасти, а то она уже теряла сознание. Это было острое желудочное заболевание.

20-го июня из командировки вернулся совсем муж моей сестры, и я уехал, очень довольный, что мог две недели пожить с сестрой. Поехал я к моему другу Вельяминову в деревню. У него было имение в Могилевской губернии близ Рогачева. Вельяминов меня встретил в Рогачеве и привез к себе. В усадьбе нас встретила чудная жена Вельяминова, урожденная княгиня Трубецкая и Е. С. Озерова, его тетка, фрейлина императрицы Марии Федоровны. Я с ней был давно знаком. Затем я прошел к старику Вельяминову, отцу моего друга, который обнял меня так ласково, что совсем растрогал, и сказал мне, что раньше конца моего отпуска не отпустит меня.

Меня прекрасно устроили, вскоре после меня приехал мой бывший товарищ по полку Мартынов, теперь он был Могилевским вице-губернатором. Это был очень остроумный собеседник и вносил много оживления. Я страшно рад был пожить у Вельяминова в такой сердечной семейной обстановке. Он недавно женился и вышел в отставку, обожал свою жену, я редко встречал такую счастливую парочку. Она правда была прелестна своей необыкновенной женственностью, какой-то наивностью, чистотой, когда с ней я беседовал, то мне казалось, что я делаюсь лучше, чище. С Вельяминовым, моим чутким другом, мне хотелось поговорить по душе, посоветоваться, так как мне в это время было предложено место воспитателя при маленьком князе Александре Георгиевиче, сыне Георгия Максимилиановича. Я очень колебался. Мне жаль было отдавать свою молодость, закрепоститься лет на 10, кроме того, мне казалось, что я слишком малообразован, чтобы руководить воспитанием и учением молодого князя, жаль мне было и полк, уходить из него, оставлять своих друзей, свою полковую семью. С другой стороны, я сознавал, что пока моя мать жива, я могу служить в полку, а без ее помощи я не смогу все равно остаться в полку. Вельяминов меня уговаривал взять место воспитателя, уверяя меня, что я отлично справлюсь с этой должностью. Мы целыми вечерами сидели и беседовали на эту тему. В конце концов обстоятельства у Георгия Максимилиановича изменились, и сама судьба не пожелала, чтобы я оставил тогда полк.

Две недели, проведенные у Вельяминовых, прошли быстро, я уехал к своему брату в Полтавскую губернию, где он жил в селе Миские Млины близ Опейна в ожидании места.

1-го июля я был у брата, который меня встретил в Полтаве на станции. Мы радостно встретились. Прямо из Полтавы в коляске мы проехали до Миских Млин 50 верст совершенно незаметно, дорога была чудная, возле Диканьки, имения Кочубея, воспетого Пушкиным, было очень красиво, ехать пришлось через густой дубовый лес. Миские Млины расположены в низине на берегу реки Ворсклы, тут нас встретила милая жена моего брата со своим маленьким Гарриком, которому шел второй год. Я хотел пробыть у брата до 11-го июля, но затем решил не ездить в Назарьево к Михалкову и лучше остаться с братом и помочь ему приискать себе клочок земли, так как он все не оставлял мысль иметь свой небольшой хуторок. Деньги на покупку такого хуторка ему удалось занять, и он жил этой мыслью. Кроме того, мне хотелось съездить к единственной моей тетке со стороны отца Прасковье Степановне Кованько, которая жила не очень далеко от Миских Млинов и с которой я случайно встретился при проезде через местечко Опошня, где она делала привал и кормила лошадей. Я ужасно обрадовался ей, раньше я ее никогда не видел, так как она безвыездно жила у себя в Богодуховском уезде Харьковской губернии. Чертами лица она мне напомнила моего отца, и мне это было так дорого.

В Млинах среди крестьян оказался один преображенец, два года тому назад ушедший из полка в запас. Узнав о моем приезде, он пришел ко мне и был трогателен, расспрашивал обо всех в полку, а затем просил меня быть крестным отцом только что родившегося у него ребенка. По тамошнему обычаю крестный отец должен был, окрестив ребенка в церкви, нести его к матери, а так как он жил в полутора верстах от церкви, то мне пришлось эти полторы версты нести ребенка, что было не особенно мне удобно, я боялся, как бы его не уронить. Но, к счастью, я донес благополучно и, передавая матери ребенка, сказал ей по-малороссийски, как этого требовал тоже обычай: «унес поганое, принес чепурненко». Когда я уезжал, то он принес мне на дорогу массу превкусных пирожков с яблоками и две бутылки маринованных вишен. Я был очень тронут.

Со своими я был в постоянной переписке, моя мать проводила лето на Каменном острове у наших родных Грессеров на даче, сестра на Сергиевке у своих друзей Лейхтенбергских, так что за них я был совсем покоен. В конце июля в окрестностях Миских Млинов разразилась эпидемия дифтерита, и мой брат с женой, испугавшись за своего Гаррика, как бы он не заразился, решили бежать и переехать в город Богодухов. Собрались в два дня, по дороге заехали к нашей тете Прасковье Степановне Кованько, которая приютила у себя мою belle-sœur с сыном, а я с братом поехал искать квартиру в Богодухове. Удалось найти подходящую, и, когда мы ее устроили, я уехал от брата, так как отпуск мой уже кончился и надо было явиться в полк. Прямо проехал я на Каменный Остров на дачу градоначальника, где жила моя мать. Во время моего отсутствия Грессеры отпраздновали серебряную свою свадьбу, мне было очень жаль, что я не мог быть с ними в эти дорогие для них дни. Я застал еще конец лагеря и приехал накануне высочайшего смотра на военном поле, я очень был рад, что попал к этому смотру, так как был назначен на ординарцы к государю от полка и имел счастье по окончании смотра подойти к Александру III, которого я боготворил, с рапортом: «К вашему императорскому величеству от л. – гв. Преображенского полка на ординарцы наряжен». После смотра полк вернулся в Петербург на зимние квартиры, часть полка ушла на отдых в Царскую Славянку.

В последний день лагеря неожиданно для нас ушел принц Ольденбургский, мы очень пожалели о его уходе, так как хотя он был человеком и начальником далеко неуравновешенным, но для нас, преображенцев, он был своим, родным, тесно связанным с полком.

В приказе по полку был напечатан приказ главнокомандующего по этому поводу и прощальный [для] принца Ольденбургского. <…>

16-го августа князь Георгий Максимилианович женился на княжне Черногорской Анастасии Николаевне. Свадьба происходила на Сергиевке в семейной обстановке, в присутствии всей царской семьи и ближайших лиц свиты. Я был тоже приглашен и присутствовал на свадьбе вместе с моей сестрой.

После свадьбы молодые уехали в имение принца Ольденбургского «Рамонь», откуда должны были выехать заграницу, куда с разрешения императрицы моя сестра должна была их сопровождать.

2-го сентября я был дежурным по 1-му, 2-му и 4-му батальонам в Славянке.

Эти дежурства были одно удовольствие, мы, офицеры, помещались там в чудном дворце времен Екатерины II, у нас было отделение нашего собрания, и мы проводили время очень хорошо на чудном воздухе, кругом дворца был сад. Дежурство никаких хлопот не несло, если не было происшествий, но таковых за все время пребывания полка на отдыхе не было.

2-го сентября приказом по полку я был назначен временно командовать 2-й ротой, было всегда неприятно командовать чужой ротой, почему я был не особенно доволен. К счастью, командование это продолжалось всего две недели.

В это время у нас ушел также и начальник дивизии генерал Малахов, получивший в свое командование Гренадерский корпус в Москве. <…>

К уходу Малахова мы отнеслись равнодушно, так как начальником дивизии он собой ничего не представлял, был только хорошим честным строевиком.

13-го сентября полк участвовал в похоронах вице-адмирала Брюмера, я командовал при отдании последних почестей 2-ой ротой.

В двадцатых числах сентября моя сестра уехала заграницу с молодыми Лейхтенбергскими. Мы с матушкой проводили ее до Гатчины и вернулись оттуда домой в Петербург. Вскоре после этого я был назначен на охрану линии железной дороги, государь ехал в Варшаву. От полка были отправлены 3-я и 4-я рота, из офицеров – Порецкий, Шипов, Крейтон, Гарденин, Гольтгоер I-й и я, под начальством Обухова – все мои друзья, так что мы жили очень дружно и хорошо на станции Серебрянка по Варшавской железной дороге, которая была центром нашего участка. Погода была чудная – несмотря на начало октября, было тепло, как летом, так что мы обедали даже на воздухе, нам отвели прекрасную дачу, где мы отлично устроились. Так как на охране мы ожидали и обратного проезда государя, то у нас было несколько свободных дней. Я ими воспользовался и съездил в Гродно на денек к своей сестре, благо офицеры на охране имели даровой проезд.

Вернувшись с охраны, я был страшно огорчен, узнав о кончине нашего более чем родного А. Андреевского как раз накануне моего приезда. Он скончался в Василькове, у себя в деревне, от брюшного тифа в несколько дней. Это было большим горем для моей матери и всех нас. Я тот час же попросился в отпуск и уехал к ним. Приехав в Васильково, застал, конечно, всех в страшном горе, дети уже спали.

Тут я узнал подробности: Андреевский приехал из Петербурга в Ладогу 26-го сентября и чувствовал себя нехорошо. В Ладоге он пробыл три дня на земских собраниях и все себя плохо чувствовал и перемогал себя. На собраниях он очень горячился, отстаивал свои взгляды и очень много говорил. Между прочим, один из присутствовавших сказал, что надо закрыть все школы, потому что денег нет. Он, конечно, стоявший всегда за правду, сказал, что это невозможно, что лучше давать служащим меньше наградных. Это вызвало большую бурю. Это еще более ухудшило его положение, и он расхворался, послал депешу, чтоб выслали коляску на пароход, и поехал в Васильково. Очень многие пришли его провожать, видя, что он совсем больной, хотели его проводить до дому, но он очень просил не ехать с ним. Так он и приехал и сейчас же слег в постель и в тот же день начал бредить, но просил не писать жене. Потом стало хуже, доктор сказал, что брюшной тиф, и тогда он сам просил послать депешу жене, которая тотчас же выехала. Он все ее ждал и рассчитал, что она приедет 6-го октября. 5-го он спросил: «А какой день?», ему сказали, тогда он говорит: «Ах, еще два дня осталось, как мало, вот я опять проговорился, я все проговариваюсь». И впал в забытье. Жена приехала, когда его вынули из ванны, но ее не пустили, боясь, что он от волнения не заснет. После ванны он лучше себя чувствовал, взял гребенку, щетку, причесался и заснул. 7-го жена вошла, он ее узнал, сказал: «Ах, ты приехала, я рад», – и начал ее целовать, заметался и впал в бессознательное состояние, потом сказал: «Степа, Степа, сейчас иду… приготовьте тройку», – все он то впадал в бессознательное состояние, то опять говорил как следует. К трем часам он задремал, потом проснулся, спросил, который час, ему сказали: «четыре». Тогда он заметался, сказал: «Как мне хорошо», – вытянулся и умер.

Ужасно мне было его жаль. Человек, полный сил и надежд на будущее, честный, благородный, здоровый, обожавший свою семью и обожаемый всеми, кончил свое земное существование из-за какой-то простуды. Во всем воля Господа, значит, нужна была эта жертва. Он как бы предчувствовал свою смерть. В прошлом году он показал дьячку место, где его похоронить. Жене он, шутя, показал камень, который бы заменил ему памятник, а приятелю Шредеру, шутя, сказал, чтобы заказал гроб, когда он умрет. Все так и было сделано. Последний момент был паралич сердца, от чего он и умер. Он лежал в гостиной, в большой зале, выражение у него было как у живого. Служили два или три раза в день панихиды все время два священника, один – васильковский, а другой – лукинский.

В Василькове был новый молодой священник с августа месяца, и так его полюбил за это короткое время, что, служа панихиду, у него слезы так и текли. Крестьяне, которые приезжали за десятки верст, плакали, говорили, «не стало нашего благодетеля», все рыдали, я не видал еще таких похорон, чтоб было столько искреннего сочувствия, и действительно нельзя было иначе. Мать, окруженная пятью детьми, такая молодая, у гроба такого чудного человека. Масса была венков, от артиллеристов, от земства, от крестьян, дворян и еще много других. По отзывам всех, он был единственный честный прямой трудолюбивый деятель уезда. Когда священникам хотели заплатить деньги, то они сказали, что не имеют права ни копейки взять, что они так любили его, что, взяв деньги, они бы оскорбили память покойника.

Я, к сожалению, не мог остаться в Василькове, после похорон на другой день вернулся в Петербург и сейчас же написал подробное письмо о последних днях жизни Андреевского своей сестре в Ниццу, где она была в то время.

В конце октября мне назначили нового командира роты капитана Коростовца. Мне он не был особенно симпатичен, и потому я его назначению не обрадовался, но он так мило и хорошо ко мне отнесся, что я с ним вполне примирился и служить мне с ним было легко. В это же время вольноопределяющимся ко мне в роту поступил Нарышкин, сын будущей гофмейстерины императрицы Александры Федоровны. Он поступил в мое ведение и много мне испортил крови, так как был порядочным лодырем и был неискренен.

В октябре вернулся из отпуска великий князь, мы его встречали на вокзале.

В начале ноября со мной случилась большая неприятность. Я заболел трахомой на глазах. Где я мог заразиться этой неприятной болезнью, я не мог придумать. Во всяком случае, мне это было крайне тяжело, болезнь эта очень заразная, и потому мне приходилось все время думать о том, как бы не передать ее другому, быть очень внимательным к себе. Длилась эта болезнь почти месяц, два раза в неделю я ездил к окулисту Тихомирову, я избегал куда бы то ни было показываться, всецело занялся делами вдовы Андреевского и его детей. Дела были запутаны, и разбираться было нелегко. Старший сын его был уже кадетом, жил в 1-ом кадетском корпусе, а по субботам я ездил за ним в корпус и привозил к нам, у нас он проводил все праздники. Вечером воскресенья я его отвозил обратно в корпус. На неделе я его всегда навещал еще в корпусе, он был очень славный мальчик, очень ласковый, и мы его очень любили, а после смерти его отца он стал нам еще дороже.

9-го ноября был день совершеннолетия принца Петра Александровича Ольденбургского, я поехал его поздравить. Приема большого не было, так как в Михайловском манеже государь делал смотр л. – гв. Московскому полку и Казачьему, и все начальство, и принц Александр Петрович должны были быть в манеже. Принцесса Евгения Максимилиановна с сыном были дома, так как еще не выезжали после перенесенной ими в то время совершенно новой болезни под названием «инфлюэнца». Эта болезнь свирепствовала тогда в Петербурге, не было семьи, чтобы кто-нибудь не был болен ей. Благодаря этой эпидемии были даже закрыты некоторые учебные заведения.

Принцесса Евгения Максимилиановна меня приняла очень любезно и сказала, что очень тронута, что я не забыл этого дня, и оставила меня завтракать. Завтракали преподаватели Петра Александровича, его бывший воспитатель Ганике и лица свиты.

В середине ноября и я слег, заболев модной болезнью. Пришлось подать рапорт о болезни, я написал в рапорте, что «заболев сего числа инфлюэнцей, службу его императорского величества нести не могу». Но в приказе по полку отдали, что я заболел простудной лихорадкой, и полковой адъютант на мой вопрос, почему не отдали в приказе, что я заболел инфлюэнцей, сказал, что приказ не для помещения в нем каких-то иностранных слов, придуманных врачами.

Я почувствовал себя плохо в карауле в комендантском управлении, на другой день как будто стало лучше, но на следующий у меня сделалась сильная рвота и я встал с сильной головной болью. Все же я поехал в полк, где у меня рвота повторилась, тогда я вернулся домой, а так как я обещал кадету Андреевскому заехать за ним в этот день, чтобы проехать на панихиду по его отце (было 40 дней смерти), то я все же, укутавшись в шубу, т. к. меня знобило, поехал в корпус, взял кадета Андреевского и проехал на панихиду. Едва простоял в церкви, и когда приехал домой, то уже не мог стоять на ногах, лег, температура оказалась около 40. Так я проболел дней 5.

В это время мы получили известие, что у брата моего родился второй сын Артемий, а место ему все не выходило, и ему очень было трудно жить.

24-го ноября в Екатеринин день я был на вечере в Екатерининском институте, где воспитывалась моя племянница Жеребцова, она была в выпускном классе. У нее был очень хороший голос, и она на этом вечере спела соло из «Фераморса» и «Демона». Спела она великолепно, мне было очень приятно слышать восторженные похвалы моей племяннице. После концерта были танцы, и я протанцевал две кадрили, одну с моей племянницей, другую с прелестной барышней баронессой Винникен, двоюродной сестрой моего друга Веревкина. Это была удивительно милая барышня, она выделялась как-то среди всех, и я ею даже увлекся, даже подумывал одно время сделать ей предложение, меня смущало, что у нее были очень большие средства, а у меня никаких. Видно, не судьба была, пока я все это обдумывал и слишком много рассуждал, проверяя свое чувство, Крупенский – гусар, адъютант великого князя Николая Николаевича сделал ей предложение, и она его приняла.

21-го я был на музыкальном вечере у графини Клейнмихель, у нее пели артисты императорской оперы Мравина, Чернов, Яковлев и Михайлов. Вечер удался как нельзя лучше, она недавно отделала себе особняк на Сергиевской улице с поразительным вкусом и роскошью, это был первый вечер в новом доме. Мравина была очаровательна, особенно ей удался дуэт с Яковлевым из «Евгения Онегина» – последняя сцена. Они так хорошо сыграли и спели, что все были в восторге. Яковлев недавно поступил на сцену, он поражал и своим голосом, и манерой держаться, он оставил службу в лейб-уланах, где служил офицером, чтобы начать новую карьеру. После концерта танцевали мазурку, я с графинюшкой Граббе, после ужина около 3-х часов ночи я уехал.

6-го декабря – день именин наследника и праздника нашего 1-го батальона. Меня офицеры выбрали распорядителем по устройству праздника. Утром был, как всегда, молебен в расположении первого батальона. Обыкновенно мы, офицеры, в этот день ездили в Аничков дворец поздравить наследника, а на этот раз цесаревич пожелал сам приехать к нам на молебствие в первый батальон. Он очень был мил и любезен со всеми офицерами, вспоминая лагерь, проведенный в полку. Вечером весь батальон был в цирке, нижние чины и офицеры, мне удалось сговориться с директором цирка, который очень любезно назначил самые интересные номера, выбранные мною.

Из цирка мы, офицеры, поехали к Кюба ужинать, приехал и великий князь Сергей Александрович, мне пришлось распоряжаться, так что я почти не сидел за ужином. Все удалось очень хорошо, меня поблагодарили и пили за мое здоровье как распорядителя. Перед самым Рождеством, когда я привез из корпуса кадета Андреевского к нам, он заболел, и на следующий день доктор констатировал корь в очень сильной резкой форме. Мы очень встревожились. Мать его жила в деревне в Василькове, мы ей туда дали знать. Она приехала на третий день и остановилась тоже у нас. Через неделю корь осложнилась воспалением легких, положение стало серьезным, бедный мальчик метался в жару, мы не отходили он него, доктор два раза в день его навещал. Несмотря на все принятые меры, в конце декабря бедный мальчик скончался буквально на моих руках, т. к. я его поддерживал в эту минуту. Горе матери было ужасно. Мы ее утешали, как могли. На другой день я поехал в корпус сообщить воспитателю Андреевского о смерти их кадета. Меня просили подождать в гостиной, пока доложат. Раньше я ни разу не был у этого воспитателя, меня поразило, когда я вошел в комнату, знакомая почему-то обстановка, ни одна вещь в комнате не была мне чужой, я проверял глазом на своих местах все вещи, как будто я не раз уже был в этой комнате. Только у двери стояла ширма, прикрывавшая вход, этой ширмы я не помнил, ее как будто не было. Размышляя и недоумевая, где бы я мог видеть такую комнату, я и не заметил, как вошел воспитатель. Он отнесся очень отзывчиво к кончине маленького Андреевского, сказал по его адресу несколько ласковых слов, спросил, где будут хоронить, когда панихиды.

Выйдя от него, я напряженно думал, где бы я мог видеть комнату, похожую на ту, из которой я только что вышел. Вдруг мне вспомнилось, я отчетливо припомнил, что около месяца тому назад я видел сон, засевший в моей памяти, произведший на меня немалое впечатление. Я видел во сне, как я отправился в 1-й кадетский корпус навестить маленького Андреевского и тот по какому-то делу просил меня зайти к его воспитателю. Я и отправился и, пройдя на квартиру воспитателя, вошел в комнату, точь-в-точь такую же, в какой я очутился в тот день, только ширмы не было. Мне хотелось вернуться обратно и спросить воспитателя, стояла ли ширма в этой комнате месяц назад или нет. К сожалению, я этого своего намерения не исполнил. Все это на меня произвело сильное впечатление – может быть, действительно, моя душа на время отделилась от моего тела и побывала в этой комнате месяц назад.

Мать покойного, как мы ее звали, Шурочка Андреевская, решила везти тело сына в деревню, в Васильково, и похоронить его рядом с могилой отца. От С.-Петербурга до имения Васильково считалось 100 верст, 60 до Шлиссельбурга и затем еще 40. Из деревни приехали две подводы, на одной в ящике установили гроб, на другую я сел с несчастной матерью, которая от горя была как бы окаменевшей. Близ Шлиссельбурга переночевали, чтобы подкормить лошадей, и затем двинулись дальше. Приехали 30-го декабря к вечеру, поставили гроб в церковь, на другой день отпевали и похоронили тут же возле церкви рядом со свежей еще могилой отца.

Грустно, окруженный осиротевшей семьей, встретил я Новый год. Священник отслужил в 12 часов молебен и окропил все комнаты.

Дети уже спали, двое старших были очень огорчены смертью старшего брата, много плакали, младшие были еще настолько малы, что не осознавали.

Я пробыл в Василькове до 3 января, 4-го я уже был в С.-Петербурге, отпуск мой был всего на 5 дней.

 

1890 год

Из Василькова, похоронив Колю Андреевского, я вернулся 4-го января и тотчас явился в полк. В тот же день было отдано в приказе о моем возвращении, и я был наряжен на случай вызова дежурной части во главе сборной роты от 1-го и 4-го батальонов.

В этом же приказе великий князь прощался с графом Пфейлем, который был уволен со службы Высочайшим приказом еще в минувшем году, но фактически оставил ее в конце декабря. Я писал о нем в своих воспоминаниях 1886 года. Прощальный приказ великого князя был следующий:

«Высочайшим приказом от 21-го августа минувшего года отданным, полковник граф Пфейль уволен по домашним обстоятельствам от службы…<…>

Вступив в ряды нашей армии во время последней турецкой компании, граф Пфейль участвовал в ее подвигах, находясь при славной обороне Шипкинского перевала, а за сражения при Хаинкиой и Шипке получил ордена св. Анны 3-й ст. и Владимира с мечами.

Переведенный в 1878 году в л. – гв. Преображенский полк, граф Пфейль в 1879 году был назначен командиром 5-й роты, а в 1886 году командиром 2-й роты, и, оставаясь в этой должности до 1888 года, исполнял ее с примерным усердием и знанием дела.

Произведенный в 1888 году в полковники, в том же году был назначен командиром 4-го батальона, и эту обязанность исполнял со свойственными ему умением и отличием.

Прекрасные служебные качества графа Пфейля и его благородный характер приобрели ему единодушно в полку уважение и любовь, а выход его в отставку был встречен общим сожалением. Выражая ему свою сердечную благодарность за его службу, я уверен, что и граф Пфейль в душе своей сохранит к Преображенскому полку те же чувства товарищеской привязанности и уважения, которые он навсегда поселил в сердцах своих сослуживцев».

Дома я нашел свою мать расстроенной, она никак не могла еще прийти в себя от пережитых волнений, связанных с кончиной Коли Андреевского. Решено было, что она переедет на некоторое время к Грессерам, чтобы можно было хорошенько продезинфицировать квартиру, а главное, чтобы в другой обстановке, окруженная лаской заботливых родных Грессера, прийти в себя. Сам Грессер, почитавший мою мать и свою единственную тетушку, лично все время следил, чтобы убрать и устроить хорошенько комнату, отведенную для моей матери. На третий день возвращения моего я и перевез ее к Грессерам, где она прожила в полном уюте, окруженная их ласками и заботами. Я это время был страшно занят. Помимо службы в полку, приходилось очень много выезжать, сезон был какой-то особенный, я не запомню такого количества балов, обедов и вечеров. Ко всему этому присоединились и репетиции спектакля «Царь Борис», который должен был идти в Эрмитажном театре 31-го января.

Спектакль этот возник по инициативе великого князя Сергея Александровича, который для участия в нем пригласил любителей из высшего Петербургского общества, в нем приняли участие и 29 офицеров нашего полка, в том числе и я. Из великих князей участвовали великие князья Сергей и Павел Александровичи и принц П. А. Ольденбургский. Главную роль царя Бориса играл старик А. А. Стахович. Репетиции начались еще в декабре месяце, в январе они бывали чуть ли не через день, но мне было необязательно являться каждый раз, т. к. я, в сущности, играл далеко не ответственную роль, будучи в свите австрийского посла, которого играл Гадон, и в числе свиты его были еще мои товарищи по полку Навроцкий и Шлиттер. Эти репетиции бывали иногда очень забавны, и на них бывало очень весело. Режиссером был Сазонов, знаменитый в то время актер Александринского театра. Во время репетиции в зале на арке, перекинутой через Зимнюю канавку, был открытый буфет, и мы, участники и участницы спектакля, вместе сходились в этом зале в свободное время, шутили, смеялись, ухаживали, и эти постоянные встречи как-то сближали нас всех между собой. Во время репетиции бывали и комичные сцены, помню я, как на генеральной репетиции в присутствии Александра III,Нейгардт, мой товарищ по полку, докладывавший царю Борису о приходе депутации, спутался и, вместо того чтобы доложить «нунций папский», вышел на средину залы и сказал: «нанций пупский».

А другой раз, когда все послы сидели в огромном тронном зале, а царь Борис – на троне и в зале царила мертвая тишина, вдруг раздался полушепотом голос Сазонова, режиссера, который произнес из-за кулис: «Патриарх, патриарх, спрячьте коробочку папирос». Действительно, у патриарха из кармана торчала коробка с папиросами, что было не вполне уместно. В зрительном зале слова Сазонова не были, конечно, слышны, но мы, стоявшие на сцене, слышали, и это было так неожиданно и необычно, благодаря такой обстановке, что я и многие с трудом удержались, чтобы не рассмеяться, тем более что «патриарх» долго не мог понять, что от него требовали. Костюмы все были сшиты за счет дирекции императорских театров, все вновь, декорации все были также заново написаны в мастерских императорских театров. Все было устроено красиво и богато. Средств не жалели. В промежутках между репетициями я выезжал на балы и вечера. Помимо придворных балов было много очень вечеров в частных домах и посольствах.

9-го января был танцевальный вечер у баронессы Винникен, которая с семьей недавно только водворилась в Петербург, наняв огромную квартиру и отделав ее очень богато с большим при этом вкусом. У нее было еще мало знакомых, и потому она и пригласила только близких и родных, это был как бы пробный вечер в новоустроенной квартире. Танцевало всего 12 пар, но это не помешало большому оживлению. Я, по просьбе хозяйки, дирижировал, танцы затянулись до 4 часов, мазурку я танцевал с м-elle Винникен, она мне все больше и больше нравилась, совсем не была похожа на обыкновенных барышень, в ней было так много искренней веселости, непосредственности, простоты.

После ужина был еще котильон, все так растанцевались, что не хотели кончать.

16-гo января в Ниццу уезжал великий князь Николай Николаевич Старший, и я поехал его проводить. Мне хотелось воспользоваться таким удобным случаем и просить его адъютанта захватить с собой в Ниццу, где в то время находилась моя сестра, 6 фунтов чаю, черный солдатский хлеб из своей роты и пастилу. Великий князь, увидев меня в числе провожавших, спросил меня: «Ты привез письмо для твоей сестры? я ведь еду прямо в Ниццу, могу передать». Я очень поблагодарил за такую любезность и сказал, что я привез посылку и просил его адъютанта передать сестре. «Хорошо сделал, а я скажу, что тебя видел, что ты молодцом».

31-го января состоялся наконец наш спектакль в Эрмитажном театре, за два дня была генеральная репетиция в присутствии Александра III. Привожу описание спектакля из газет.

Спектакль прошел очень хорошо, все были довольны.

На другой день 1-го февраля на Дворцовой площади состоялся высочайший смотр всем войскам Петербурга, погода была чудная, небольшой мороз. Я проходил во главе полуроты своей 4-й роты.

8-го февраля был очень красивый бал в Эрмитаже, я много танцевал, 1-ю кадриль с Н. П. Грессер, женой градоначальника – моего двоюродного брата, 2-ю с графиней Сумароковой, рожденной Юсуповой, 3-ю с наисимпатичной и веселой барышней Шиповой, дочерью командира кавалергардского полка, 4-ю с графиней Воронцовой-Дашковой, вышедшей затем замуж за графа Мусина-Пушкина, мазурку с графиней Гейден, фрейлиной императрицы, котильон с графинюшкой Граббе. На этом балу старшая графиня Воронцова-Дашкова была объявлена невестой графа П. П. Шувалова. Все были очень довольны этой помолвкой, находили, что они очень подходят друг к другу.

10 февраля я был в карауле в Комендантском управлении и очень волновался, успею ли я, по смене караула, на другой день поспеть на дневной бал в Аничков дворец, куда я был приглашен к 1 1/2 часу дня, а затем к 8-ми вечера в Эрмитаж на вечерний бал.

Обыкновенно в последний день масленицы всегда устраивалась folle journée в Царском Селе, но т. к. в этом году близ Царского в Павловске во дворце жил великий князь Константин Николаевич, который был очень болен, то нашли неудобным устраивать празднество рядом с ним, и взамен folle journée в Царском был устроен детский бал в Аничковом от 1 1/2 часу дня, и затем вечером другой бал, уже не детский, – в Эрмитаже.

На детский бал, который был устроен специально для 15-летней великой княжны Ксении Александровны, были приглашены исключительно девицы и молодые только офицеры. Это был первый бал для Ксении Александровны, носил он совершенно интимный характер. Я, по смене с караула, как ни торопился, но раньше 2-х поспеть не мог. Но, к счастью, мое опоздание прошло незамеченным.

На масляной неделе впервые давали балет Чайковского «Спящая красавица». Красивее и лучше я ничего не видел, и музыка, и действие на сцене, танцы, все это было совершенно необыкновенно. Я вышел из театра полон впечатлений, совсем очарованный и музыкой, и виденным на сцене, особенно панорамой.

На второй неделе поста состоялась помолвка вдовы барона Фелейзена – Гурли Логиновны, сестры покойной Алисы Михалковой, с Теляковским – офицером Конной гвардии. Много было толков, многие осуждали этот брак, т. к. жених был на 10 лет моложе своей невесты. Но последствия показали, что разница лет не отразилась на браке. Они прожили более 25 лет в полном счастье, душа в душу.

18 марта я был в карауле в Аничковом дворце, вернувшись на другой день и зайдя в собрание, узнал о ряде помолвок: дочь командовавшего Главной квартирой генерал-адъютанта Рихтера объявлена была невестой гусара Мятлева, который талантливо очень писал стихи, но очень зло, подмечая у всех очень ловко малейшие их слабости; князь Мещерский, милый, но несерьезный молодой человек, был объявлен женихом княжны Грузинской, последствием этой помолвки красавица Ивинская застрелилась. Моряк Мещерский был объявлен женихом графини Мусиной-Пушкиной, князь Волконский – женихом княжны Шаховской, Половцов, конногвардеец, сын богача Половцова, наследовавшего все состояние Штиглица, был объявлен женихом графини Паниной. Последний брак не был счастливым, они разошлись, и она занялась филантропической деятельностью, построив в Петербурге Народный дом.

Наряду с этими помолвками много говорили о массовых самоубийствах за последнее время. Кроме красавицы Ивинской, отравился еще доктор Траушенберг по неизвестной причине; Пиринель, секретарь французского посольства, застрелился из-за любви к m-me Кастенскиольд, жене секретаря датского посольства, которая не хотела ответить на его страстную любовь. Я не осудил Пиринеля, я понял, что из-за такой женщины, как была m-me Кастенскиольд, можно дойти до самоубийства. Она была способна увлечь каждого, это была удивительно привлекательная женщина, я сам ею страшно увлекся и целый сезон старался ездить только в те дома и в те вечера, где она бывала. Она была очень мила, женственна до последней степени, кокетлива в меру, красива, ко мне она относилась с большой симпатией, мы с ней танцевали на каждом вечере, помню, как было весело и приятно на одном пикнике, как я с ней ехал на тройке. Вскоре после смерти Пиринеля, из-за поднявшихся толков она уехала в Данию, и я потерял ее из виду.

В довершение к самоубийствам застрелился еще лакей известного французского актера Андрие на его кровати.

В начале марта ушел из полка полковник Кушковский, получив назначение к великому князю Павлу Александровичу. Я очень любил Кушковского и относился к нему с большим уважением, и потому очень пожалел об уходе из полка такого хорошего, верного, весьма уважаемого офицера.

Великий князь отдал в приказе следующее: «Высочайшим приказом 3 сего марта отданным полковник Кушковский, за отличие по службе, произведен в генерал-майоры, с назначением управляющим конторою двора его императорского высочества великого князя Павла Александровича и с зачислением по Гвардейской пехоте.

Поздравляя генерал-майора Кушковского с производством и лестным назначением, считаю долгом выразить уважаемому Евгению Сергеевичу мое глубочайшее сожаление по поводу выхода его из нашего полка и мою сердечную, живейшую благодарность за его прекрасную истинно полезную службу.

Поступив в л. – гв. Преображенский полк в 1864 г., уже после шестилетней боевой службы на Кавказе, полковник Кушковский с тех пор, в продолжение слишком 25 лет, служил в Преображенском полку. В 1870 году он был назначен ротным командиром, затем полковым квартирмейстером, причем впервые заявил свои способности по хозяйственной части; затем снова командовал ротою в течении четырех лет, с полным знанием дела. В 1876 году Евгений Сергеевич был назначен заведующим хозяйством, и в этой должности оставался до настоящего дня, состоя в то же время старшим полковником, причем был мне самым деятельным помощником.

Я не считаю возможным исчислять все заслуги полковника Кушковского по заведыванию полковым хозяйством, но должен сказать, что он превосходно вел его в трудную эпоху военного времени, затем с полным умением и блестящим образом устроил лагерное помещение полка в Красном селе и вообще поставил наше полковое хозяйство на небывалую до сих пор степень порядка, благоустройства и обилия, которая заслужила ему общую признательность и уважение, а выход его из полка является незаменимою утратой.

Уверен я, что Евгений Сергеевич останется навсегда родным человеком нашей полковой семьи и будет всегда утешаться теми чувствами любви и благодарности, которые он поселил в сердцах своих товарищей.

Подписал: командир полка генерал-майор Сергей».

Я сохранил добрые отношения с этим чудным человеком до самой его смерти. Моя сестра этим временем из Ниццы с Лейхтенбергскими уехала в Черногорию и писала оттуда очень интересные письма. Я был рад за нее, что она побывает в такой стране, куда мало проникла европейская цивилизация.

22 марта у нас в полку была лекция начальника штаба в присутствии цесаревича. После довольно неинтересной лекции наследник остался ужинать в полку, после ужина пели цыгане, наследник оставался до 4-х часов.

29 марта я был дежурным в казармах полка у Таврического сада, и впервые на моем дежурстве случилась большая неприятность. У моего товарища по полку Малахова в казенной квартире, расположенной в казармах, где я дежурил, обнаружена была кража шкатулки с казенными деньгами тысяч на пять и счетов на сорок. Пришлось произвести следствие, доложить по телефону великому князю и звонить в участок. Кроме того, я по телефону же сообщил градоначальнику, моему двоюродному брату Грессеру. Ровно через 20 минут после последнего звонка у меня были уже два агента сыскной полиции. В конце концов шкатулка была найдена, но тысячи не дочитались, они были растрачены.

Пасха в этом году была 1 апреля, моя мать была у заутрени в домовой церкви градоначальства, я, как всегда, в Зимнем дворце на высочайшем выходе в церковь. Как только государь прошел в церковь, я, пользуясь тем, что мог незаметно уехать, пройдя через все залы и Эрмитаж и соединительным коридорам в роту Его Величества нашего полка, поехал поздравить свою мать к Грессерам. У них уже кончалась заутреня, и я застал их уже разговляющимися. Я разговелся с ними и, когда наступило время обратного высочайшего шествия из церкви, я уехал в Зимний дворец, пройдя опять через роту Его Величества, был на своем месте как раз вовремя. Из дворца я еще проехал к графине Граббе и в 4 часа был дома.

В этот день было назначено семь новых фрейлин – княжна Горчакова, графиня Воронцова-Дашкова 3-я, княжна Грузинская, графиня Панина, баронесса Фредерикс, княжна Оболенская и графиня Игнатьева 2-я. Графинюшку Граббе опять обошли, семья была очень огорчена.

15 апреля была свадьба Теляковского и баронессы Фелейзен, были близкие и родные. После свадьбы поздравление принимали у стариков Теляковских, я впервые с ними познакомился, приятная старинная патриархальная семья.

В конце апреля приехала в Петербург моя сестра Гершельман с мужем и сыном, чтобы провести лето в Анташах – имении стариков Гершельман. Мы очень рады были ее увидеть, но моя мать очень огорчилась, что она остановилась не у нее, а у родителей мужа.

В начале мая мне пришлось по делам Андреевских съездить в Ладогу, чтобы расплатиться со всеми, кому покойный Андреевский остался должен. На пристани меня встретил исправник и повез меня к себе на квартиру, где он помог мне разобраться во всех долгах, расписках, векселях и т. д. Первым делом я рассчитался с ним, затем вместе пошли в банк внести по векселю 500 рублей. Потом с исправником же пошли к бухгалтеру управы, который выдал жалованье вперед и его надо было вернуть. Затем завтракал у исправника, его жена – настоящая командирша, по-видимому, муж у нее был на побегушках, и она, собственно, управляла уездом, а не он. Завтрак был обильный, выпито было много, мне напомнило «Ревизора». После завтрака оказалось, что еще остался неуплаченным долг городскому голове в ренсковый погреб. Пошли к нему, он пригласил нас к себе в погреб, угощал нас майтранком и шампанским, так что, я думаю, что весь долг, который я ему принес, 37 рублей, ушел на наше угощение. Около 5 часов на почтовых, в сопровождении исправника, я поехал в Васильково к Андреевским, надо было проехать 60 верст, на всех станциях приходилось выпивать водки и закусывать, т. к. исправник всюду предупредил, чтобы готова была закуска. Приехал я в Васильково усталый, застал всех здоровыми.

Шурочка Андреевская очень меня благодарила за все, ее очень беспокоили эти долги, и она была счастлива, что все они уплачены. Я провел у них три дня, погода была чудная, и я вернулся к 10-му мая в Петербург.

16-го мая меня командировали в лагерь под Красное Село с командой нижних чинов в 200 человек и одним офицером для вычистки всего лагеря, на что мне дали 9 дней. Погода была хорошая, мы прибыли по железной дороге, нижние чины расположились в палатках в районе 1-го батальона, я в своем бараке. Довольствовался из котла, таким образом питался одной пищей с солдатами и скажу прямо – до того было вкусно и питательно, что я не нуждался ни в каких добавочных блюдах. Я почти не выезжал из лагеря в эти дни и жил, как на даче. Люди вели себя очень хорошо, они много работали, и, когда 26-го мая полк под начальством великого князя пришел в лагерь, великий князь меня очень благодарил за чистоту и порядок, который он нашел в лагере.

В это время вернулась моя старшая сестра из заграницы, мы были страшно рады ее увидеть. Она на лето устроилась жить на Сергиевке, а моя мать опять на Каменном острове у милых наших родных Грессеров. Каждую субботу я приезжал к ним и проводил праздники с моей матерью.

В августе месяце предположены были маневры под Нарвой, там же полк должен был праздновать полковой свой праздник 6-го числа. За два дня до выступления полка я заболел и должен был слечь, пролежал в жару несколько дней, когда же я встал, то почувствовал такую слабость, что не мог стоять на ногах.

Полк ушел под Нарву, а я остался, очень мне было досадно, мне очень хотелось быть на этих маневрах, которые должны были происходить в присутствии молодого императора Вильгельма. Мне непременно хотелось быть хоть на полковом празднике и потому я, хотя и не совсем оправившись, поехал в Нарву 4-го августа и явился в полк исхудалый, неузнаваемый, великий князь очень сочувственно ко мне отнесся. На другой день ожидался приезд Вильгельма, от нашего полка был назначен почетный караул для встречи, а я был назначен ординарцем к Вильгельму при почетном карауле. Это мне доставило большое удовлетворение.

На станции Нарва была торжественная встреча, Александр III был в немецкой форме, одного из своих шефских полков в Германии. Вильгельм был в мундире Выборгского своего имени полка. Когда он подошел ко мне, то государь Александр III ему что-то сказал по-немецки. Вильгельм остановился, приложил правую руку к шапке и выслушал мой рапорт: «К вашему императорскому и королевскому величеству на ординарцы наряжен». Государь назвал ему мою фамилию, Вильгельм слегка поклонился и пошел дальше. Мы прошли мимо двух императоров церемониальным маршем, удостоившись похвалы.

На другой день был полковой праздник, всю ночь лил дождь, мы были в отчаянии, надо было быть одетыми с иголочки, а между тем палатки (мы жили в палатках), поставленные на скорую руку без ограждения и двойных полотнищ, протекали. К счастью, к утру показалось солнце, и мы могли обсушиться. Парад сошел прекрасно, с большим подъемом.

Вечером был ужин в громадном шатре, подаренном великим князем полку, привезенным им из Египта в год путешествия их высочеств в Палестину. За ужином были все великие князья во главе с наследником…

После ужина сидели за чашей вина, пели полковые песни, разошлись сравнительно рано, около 4-х часов, т. к. в 8 надо было выступать на маневры под Нарву.

Император Вильгельм был на своей лошади, привезенной из Германии, которая была специально выезжена для него, т. к. он, не имея возможности управлять поводьями (левая рука у него была сухая и неподвижная), управлял исключительно шенкелями. Маневры сошли гладко, на 2-ой день был дан отбой, и мы возвратились на зимние квартиры в Петербург.

Через несколько дней я был командирован на охрану пути со своей 4-й ротой на станцию Остров по Варшавской железной дороге. Меня командировали одного вперед, чтобы я заготовил обед для нижних чинов в Луге. В 3 часа ночи 20 августа я приехал в Лугу, улегся спать на вокзале, а в 7 часов отправился к уездному воинскому начальнику; он еще спал, но я велел его разбудить и передать ему, что я приехал просить его приготовить к 5 часам дня обед для 200 нижних чинов.

Он отказался наотрез, ссылаясь, что команда его вся на вольных работах, и что у него нет никаких принадлежностей для варки пищи, и казна денег не дает. Пришлось идти искать по трактирам, нигде не брались. Наконец после долгих исканий мне удалось войти в соглашение с ротным командиром железнодорожного батальона, который был так любезен, дал мне кашевара и рабочих, я послал купить мяса и продукты, так что к приходу похода люди получили по одному фунту мяса каждый и отличный картофельный суп. В этом же походе ехали и команды полков Семеновского, Измайловского и Егерского, которые никого не командировали вперед, а телеграфировали только уездному воинскому начальнику, который им ничего и не приготовил, и люди их остались без горячей пищи. Весь обед на 200 человек обошелся мне 25 рублей. Из Луги я выехал вместе с полком, и на другой день прибыли в Остров. Первым делом разместили людей в соседние деревни и устроили для них кухню. Разместив их, мы, офицеры, пошли устраиваться сами. Нам отвели очень хорошую квартиру на троих недалеко от вокзала. Остальные офицеры устроились в д. Федосино. Мы прекрасно провели время на охране и на другой день проследования императорского поезда вернулись в Петербург.

30 августа Гадон, наш полковой адъютант, был произведен в капитаны и потому должен был оставить должность адъютанта.

Нам, всем офицерам, было очень жаль расставаться с Гадоном как с полковым адъютантом, лучшего посредника между командиром полка и офицерами нельзя было и вообразить. Мы были очень рады оценке, данной великим князем его адъютантской службе.

В приказе было напечатано следующее: «Получив донесение о сдаче капитаном Гадоном должности полкового адъютанта, я с глубоким сожалением, расставаясь с капитаном Гадоном как с полковым адъютантом, выражаю ему нынче мою сердечную благодарность за блистательнейшее во всех отношениях слишком 8-ми летнее полковое его адъютантство.

За все 3 года, что капитан Гадон был при мне полковым адъютантом, лучшего во всех отношениях помощника я и желать не мог.

При этом утешает меня мысль, что впредь я сохраню себе в нем полезного сотрудника».

3 сентября великий князь уехал в Ильинское, в командование полком вступил Огарев. Перед отъездом я просил разрешение великого князя проехать к брату в Харьковскую губернию на 10 дней. Великий князь разрешил мне и вместе с тем пригласил меня проехать с ним в Ильинское и провести 5 [сентября] у них, а затем ехать к брату. Очень тронутый таким вниманием, я, радостный, вместе с моим другом Гадоном, приглашенным также в Ильинское, выехали в одном вагоне с их высочествами. Прибыли в Ильинское 4 сентября, на другой день праздновали именины великой княгини Елизаветы Федоровны. К этому дню в Ильинское съехались: великий князь Павел Александрович с женой Александрой Георгиевной, принцесса Виктория Баттенбергская, старшая сестра великой княгини Елизаветы Федоровны, великие герцоги Гессенские, отец с сыном, затем лица свиты, Гадон и я.

Я уже третий раз был в Ильинском, поэтому для меня все было знакомо, я с удовольствием очутился в этой обстановке, обстановке хотя и наполовину официальной, но очень радушной. Утром 5-го была обедня, затем завтрак, на который съехались соседи, днем был большой чай, но не в саду, а в зале, т. к. погода была очень холодная.

6-го сентября после кофе каждый у себя, отправились к 10 1/2 часам в сад, где великая княгиня бегала в это время на pas de Géants, часть играла в теннис. Я сыграл одну партию, лучше всех играл молодой герцог, брат великой княгини, я оказался одним из плохих игроков, очевидно, от недостаточной ловкости. На гигантских шагах очень много бегали, чтобы согреться, тут я побил рекорд, т. к. подымался выше других. Погода была удивительно холодная, всего 4º, все растения стали прятать в оранжерее, боясь мороза, значительно оголили сад, что было очень некрасиво. В час завтракали, после чего играли в бикс, лото и т. д., в 3 часа отправились пешком за Москва-реку через луг в соседнее имение великого князя Усово, где строили в то время новый дворец. На ферме пили чай и ели простоквашу и варенец. Большая часть шла пешком, а великая княгиня Александра Георгиевна, принцесса Виктория, Е. Н. Козляннинова, великий князь Павел Александрович и Гадон были верхом.

В 8 часов обедали, я сидел между двумя фрейлинами великой княгини Козляниновой и Лобановой-Ростовской. После обеда были жмурки, индюшки, веселились как дети. Чай пили в 11 часов и разошлись по своим покоям.

Я хотел на другой день ехать к брату, но великий князь сказал, что еще рано уезжать, чтобы я еще погостил у него, а он отпустит меня на 10 дней к брату. Я был очень тронут и прожил еще в Ильинском до 12-го сентября, когда уехал в Харьковскую губернию к брату на его новый хутор, застал его и всю семью здоровыми и хорошо устроенными. Хутор его мне понравился, дом довольно уютный, светлый, комнаты высокие. Я с удовольствием пожил у него больше недели и рад был, что смогу рассказать своей матери, как устроился мой брат. Вскоре после моего отъезда он получил место податного инспектора в г. Богодухове Харьковской губернии. Мы очень были рады, что наконец он получил службу. Служба и хутор оказались несовместимы, и он решил через год или два, не помню, продать хутор и отдаться весь службе, переехав в город.

Вернувшись в Петербург, я ретиво принялся за службу. Ко мне в роту под мое начало поступили вольноопределяющиеся барон Гойнинген-Гюне, Дрентельн и герцог Лейхтенбергский, сын Николая Максимилиановича. Пришлось и ими заняться. Барон Гюне был не из ретивых, а Дрентельн и герцог Лейхтенбергский – эти были образцовые служаки, и, кроме радости и удовольствия, они мне ничего не доставили за весь год их службы. Обоих я вспоминаю с большим уважением и любовью.

С Лейхтенбергским у меня связаны и начало его службы, и конец. Он начал службу вольноопределяющимся у меня в роте под моим начальством, кончил также под моим начальством на мировой войне после революции, когда я был командиром 3-го Сибирского армейского корпуса, а он у меня в корпусе командовал бригадой 7-й Туркестанской стрелковой дивизиии.

26-го ноября в день георгиевского праздника я был наряжен с командой для взятия знамени полка из дворца великого князя и относа его в Зимний дворец. 29-го я был дежурным по 1-му и 4-му батальонам, у меня вечером собралось много друзей товарищей по полку, и мы провели время очень уютно.

В декабре месяце великая княгиня Елизавета Федоровна устроила у себя во дворце, в одной из обширнейших зал, лаун-теннис. На полу во всю величину зала было натянуто серое сукно, на котором были накрашены линии границ, по обе стороны натянутой сетки. Игра происходила обыкновенно по вечерам, а иногда и днем в праздничные и воскресные дни. Приглашались офицеры полка, умевшие играть лаун-теннис, среди них был и я, постоянно приглашавшийся. Из высочайших особ всегда бывали на этих вечерах великая княгиня Александра Георгиевна, жена Павла Александровича. После тенниса пили чай с разными угощениями и в двенадцатом часу ночи расходились.

На этих чисто интимных вечерах бывало очень симпатично, великая княгиня была обворожительна своей простотой и предупредительностью. Эти вечера происходили и в следующем году до Пасхи.

В конце декабря скончался князь Николая Максимилианович, на офицеров полка наложен был траур до дня его погребения.

Рождественские праздники [прошли] тихо, накануне устроили своей матери маленькую елочку, к нам собрались близкие и друзья, было очень скромно, но уютно и хорошо. Год прошел быстро, и мы благодарили Бога, что мы все здоровы и благополучны.

 

1891 год

Новый год я встретил вместе с моей матушкой и старшей сестрой у Грессеров в семейном кругу. Младшая сестра была в Гродно, мой брат с семьей в г. Валки, где он получил место податного инспектора. В первых числах января вышло из печати составленное мною руководство для обучения молодых солдат стрелковому делу под названием «Подробная программа для обучения молодых солдат стрелковому делу. Поручик Д.» Очень было приятно увидать свой первый труд напечатанным. Мысль об издании такого руководства возникла у меня после ряда лет заведования мною новобранцами; все имевшиеся руководства меня не удовлетворяли, и мне хотелось на основании опыта обучения издать подходящее руководство, которое бы удовлетворило меня. Я начал его писать осенью прошлого года и вот в январе вышло уже 1-е издание, которого я выпустил 3000 экземпляров. Брошюра моя имела успех и разошлась очень быстро, так что я через год, уже будучи адъютантом великого князя Сергея Александровича, напечатал 2-е издание, дополненное, в количестве уже 5000 экземпляров. Я был очень удовлетворен, особенно после того, как моя книжонка была рекомендована циркуляром Ученого комитета Главного штаба для обращения в войсках как полезное руководство при обучении молодых солдат.

6-го января я был наряжен на высочайший выход в Зимний дворец по случаю Крещенского парада.

12 января состоялось отпевание и погребение тела князя Николая Максимилиановича в Сергиевой пустыни. <…>

Почивший князь Николай Максимилианович был отец вольноопределяющегося моей роты Лейхтенбергского, о котором я писал в своих воспоминаниях за прошлый год. Он почти не жил в России, женившись вопреки воли родителей на Акинфеевой. Только через несколько лет по воцарении Александра III он приехал с его разрешения в Петербург и был назначен генерал-адъютантом.

31 января на Дворцовой площади состоялся высочайший смотр войскам Петербургского округа, на котором я имел счастье подойти на ординарцы к Александру III по окончании парада. Мне это доставило большое удовлетворение, со мною подходили Его Величества роты унтер-офицер и посыльный рядовой. Подошли мы хорошо, после парада я снялся с ними у фотографа Ясвоина.

В начале февраля скончался офицер нашего полка Хоментовский, проболев целый месяц у себя на казенной квартире. Это был очень скромный хороший служака и товарищ, мы его очень пожалели.

5-го февраля его хоронили, все офицеры были на его похоронах, а пока его гроб стоял в квартире, мы, офицеры, дежурили у его гроба по двое, меняясь каждые два часа в течении круглых суток. Его отпевали в соборе Спаса Преображения, проводили до Николаевского вокзала, погребение состоялось в деревне.

9 февраля состоялось, совершенно для нас неожиданно, назначение великого князя московским генерал-губернатором с производством в генерал-лейтенанты и назначением генерал-адъютантом. Мы были очень огорчены, т. к. привыкли к нему, полюбили его. За почти 10 лет службы его в полку он так близок был к нему, так жил его интересами, что мы не могли себе представить, что его не будет с нами. Мы тогда еще не знали, кто будет нашим командиром. Назначение великого князя Константина Константиновича последовало только на Пасху. Я заволновался, не возьмет ли меня великий князь к себе в адъютанты, я считал себя вправе так думать, т. к. пользовался в течение всей моей службы большим вниманием с его стороны. Вскоре мы узнали, что Гадон назначается к нему адъютантом, а кроме него Стахович – кавалергард и граф Шувалов, недавно женившийся на графине Воронцовой-Дашковой.

Это меня успокоило, и я счел за лучшее, что меня оставили в покое в полку, где я чувствовал себя так хорошо, где у меня было много друзей и не было, как мне казалось, ни одного врага и по службе я был на очень хорошем счету, считался хорошим строевым офицером.

15-го марта в офицерском стрельбище состоялось состязание в стрельбе в цель из винтовок, на которое и я был допущен, в числе 8 офицеров от полка. На этот раз на предварительном состязании я не сделал ни одного промаха и сумма квадратов было 188. По полку я был 3-м, по всему же округу – 24-м. На состязании я выбил право на получение императорского приза, но такового не получил, т. к. по числу квадратов были лучшие меня и мне приза не хватило. Но я был рад, что выполнил требуемое право. Число квадратов у меня было 112.

Пасха была в этом году поздняя, 21 апреля, и потому сезон был очень длинный. Я опять много выезжал, танцевал и дирижировал на балах. 5-го апреля я был в карауле в Аничковом дворце, государь был в Гатчине, и потому в карауле было совсем спокойно.

Накануне этого дня я принимал участие в военной прогулке и ученье против обозначенного противника у д. Коломяги верстах в 10 от Петербурга. Погода была хорошая, идти было легко. Полк был собран на Марсово поле, откуда, под командой великого князя, двинулся к д. Коломяги через Троицкий мост по Каменноостровскому проспекту за ипподром. Кроме нашего полка, участвовала рота Саперного батальона, две сотни Казачьего полка и две батареи л-гв. 1-й Артиллерийской бригады. Начальствовал над всем отрядом генерал-майор Долуханов. Я был со своей 4-й ротой. В Коломягах в то время жила графиня Орлова, к ней приехали Граббе, узнав, что наш полк будет тоже маневрировать, и во время привала оказали нам гостеприимство.

Незадолго перед этим скончалась великая княгиня Ольга Федоровна, она возвращалась с Кавказа и по дороге сильно захворала, так что принуждена была остановиться в Харькове. Ее перенесли в парадные комнаты вокзала, где она и пролежала несколько дней и скончалась.

4-го апреля тело великой княгини прибыло в С.-Петербург на Николаевский вокзал в особом траурном поезде. Полк наш принимал участие в печальном шествии в полном своем составе под командой великого князя. Я шел со своей 4-й ротой, за командира роты шел Гарденин. Через два дня по перевезении тела в Петропавловский собор состоялось погребение почившей великой княгини. В течение этих 2-х дней ежедневно по два раза в день служились торжественные панихиды, на которых мы, офицеры, обязаны были присутствовать. Не прошло и недели, как получено было новое печальное известие о кончине фельдмаршала великого князя Николая Николаевича Старшего. Он скончался в Крыму. Как только была получена депеша об его кончине, в соборе Спаса Преображения была отслужена панихида в присутствии всех офицеров полка и по 25-ти человек нижних чинов от каждой роты, в тот же день была тоже отслужена торжественная панихида и в Исаакиевском соборе, на которой нам, офицерам, приказано было тоже быть.

На другой день я был дежурным по 1-му и 4-му батальонам, в этот день в приказе по полку Гадон был отчислен от командования Е. В. ротой по случаю назначения адъютантом к великому князю, мой ротный командир Коростовец назначен командиром Е. В. роты, а моим ротным назначен был капитан Долгов. Кроме того, я был назначен делопроизводителем полкового суда. Это назначение окончательно меня укрепило в мысли, что великий князь меня оставляет в полку и не возьмет меня к себе в адъютанты, и я совсем успокоился, и был рад, что могу продолжать службу в полку. Новая моя должность не освободила меня от строевых занятий в роте, чему я также был рад, так как обучение новобранцев меня увлекало, и я всей душой был предан этому делу. Должность делопроизводителя суда для меня была совсем новая, я накупил массу разных руководств и принялся изучать все законы и инструкции, связанные с этим делом. Я даже взял несколько уроков у одного из прокуроров военно-окружного суда и очень скоро освоился со своими новыми обязанностями, внеся новую свежую струю в это сухое формальное дело.

24-го апреля из Крыма прибыло тело почившего великого князя Николая Николаевича Старшего. Траурный поезд прибыл на вокзал Николаевской железной дороги, тело было перевезено в Петропавловский собор. Наш полк стоял на этот раз шпалерами по Гагаринской набережной, торжественная печальная процессия проследовала мимо нас. Я стоял со своей 4-й ротой, за командира роты был капитан Долгов, только что назначенный моим ротным командиром. Я был в дружеских отношениях с ним, и потому его назначение было скорее мне приятно, хотя я его не считал хорошим строевым офицером. В тот же день я был назначен в почетный караул у гроба великого князя в Петропавловский собор со 2-й ротой полка под командой капитана Обухова. Караул стоял против парадного входа в собор на площадке, было очень утомительно, стоять пришлось сутки, отдохнуть совсем не пришлось.

На Пасху состоялось назначение великого князя Константина Константиновича командиром нашего полка, и в конце апреля состоялась торжественная сдача полка великим князем Сергеем Александровичем новому командиру. Сдача происходила на Преображенском плацу, где был выстроен весь полк. Грустно было на душе, несмотря на чудные отзывы о Константине Константиновиче. Это был действительно прекрасный во всех отношениях человек, но как командир полка он был чересчур снисходителен, чересчур малотребовательный, и это несколько разбалтывало полк. У него была чересчур поэтическая душа, не подходившая к роли командира полка. И это сказалось с первых же шагов его командования, а адъютантом полковым был Миркович, чересчур еще молодой и неопытный. Последние дни командования полком великого князя Сергея Александровича были днями проводов его, все офицеры, как один человек, со всей искренностью и сердечностью провожали его. Мы снимались группами, очень часто великий князь совсем невзначай приезжал в собрание по вечерам, оставался ужинать, офицеры, узнав об этом, съезжались, и полковая беседа затягивалась в таком случае до 3–4 часов ночи. Перед самой сдачей полка великий князь дал парадный обед всем офицерам полка в своем дворце, а затем полк чествовал великого князя обедом и поднес ему точную копию с полковой братины, в которой всегда на полковых и батальонных праздниках приготовлялся крюшон, большею частью самим великим князем. В день сдачи полка великий князь отдал приказ, в котором трогательно прощался с полком, удивительно сердечно, не шаблонно благодарил всех за службу. К сожалению, у меня этого приказа не сохранилось.

6-го мая я получил отпуск на 2 месяца и на другой день, проводив великого князя, – его отъезд в Москву – выехал к младшей моей сестре в Гродно, у которой провел две недели. Второй раз мне пришлось быть в Гродно, в этом грязном неуютном городишке. Тихо провел я время у сестры, был все время в усиленной переписке с матерью и старшей сестрой. От нее я узнал о смерти графини Богарне, вдовы князя Николая Максимилиановича, недавно скончавшегося. Она проболела всего 2 дня и скончалась, похоронили ее рядом с мужем в Сергиевой пустыни.

В Киеве я пробыл несколько часов и проехал к своим знакомым Тарновским, у которых под Киевом было чудное имение. Моя мать непременно хотела, чтобы я к ним заехал, ей очень хотелось, чтобы я женился на его дочери, которая, по правде сказать, была очень мила, прекрасно воспитана и очень богата. Последнее обстоятельство меня никогда не манило, напротив, всегда производило обратное впечатление, и я всегда сдерживал свои чувства и не распускал их. И потому я ехал к Тарновским с неприятным и предубежденным чувством. Приехал я к ним неожиданно, не предупредив, оказалось, что мадам Тарновская уехала за границу, отец был в поле, я остался его ждать. Он скоро приехал, и по его лицу я не мог узнать, рад ли он моему приезду или досадует. Он повел меня гулять по саду, который большого впечатления на меня не произвел, затем, вернувшись, домой, пошел за своей дочкой. Первой пришла гувернантка и рассыпалась передо мной в любезностях, затем вошла дочка Лидочка, она мило меня приветствовала, но была какая-то сконфуженная.

Я чувствовал какую-то неловкость, зато гувернантка не унималась и говорила без умолку за всех. Вскоре позвали к обеду, за хозяйку села Лидочка, обед был очень вкусный, вина чудные. После обеда был кофе на балконе, после чего Лидочка предложила мне сыграть в теннис, пока не подадут экипажи. Теннис был довольно примитивный, я играл против гувернантки и Лидочки. Она очень плохо играла, так что я, сам плохой игрок, без труда выиграл все партии, несмотря на то что старался подавать им легкие шары. Я был в сюртуке и изнемогал от жары, так что был очень рад, когда увидел подъезжавшие экипажи. Подали шарабан на 4 места, пара лошадей в английской упряжи. Лидочка села впереди с кучером править, я сзади с гувернанткой. Поехали в лес, где было чудно, мы погуляли, и тут моя «невеста» Лидочка разговорилась, очевидно, дома она стеснялась отца, который был довольно угрюмым. Она мне рассказала обо всех своих подругах в Киеве, у нас нашлись общие знакомые, и она очень мило обо всем говорила. Вернувшись, пили молоко, и я уехал от них, напутствуемый любезностями хозяев. Из Киева я проехал к двоюродной сестре Хилковой в ее имение Павловки. Сын ее, Дмитрий, жил отдельно на своем хуторе, устроенном на крестьянский лад. Мы ходили его навещать, но на меня вся эта комедия, как я называл, производила тяжелое и неестественное впечатление. Я пробыл три дня, окруженный лаской и заботой двоюродной сестры. К сожалению, погода была ужасающая, холода, ветры, дождь. При мне прошел ураган, поваливший телеграфные столбы и массу деревьев в саду.

3-го июня я был уже у брата, который жил недалеко от Богодухова на хуторе, он меня встретил на станции и повез к себе. Хуторок его мне понравился, все хорошо и целесообразно было устроено, и хозяйство налажено. Со дня приезда к брату погода резко изменилась, начались жары чисто тропические после бывших холодов. В тени было 29°, на солнце 40°, прямо нестерпимо. На другой день приезда моему брату надо было по службе ехать в Валки, и я решил прокатиться с ним, мне хотелось навестить в Харькове свою двоюродную сестру Ю. Фавр, жену известного в Харькове врача-акушера. Я очень любил всю эту чудную семью и был рад, что мог провести у них несколько дней. Вернувшись с братом на его хутор, мы пробыли недолго, через два дня поехали к соседнему помещику Селастенникову. Их было два брата – Аполлон Михайлович и Федор Михайлович. Оба очень милые люди, но совершенно разного характера. Первый был деловитым, хозяйство у него было в порядке, второй безалаберный, хозяйство ниже всякой критики, но зато был добрым малым. С ними мы ездили к другому соседу – помещику Гебенштрейту, который у Ольховских, моей родной тетки, в то время уже давно умершей, купил чудное имение в Богодухском уезде «Шаровка». Гебенштрейты были очень богатые люди, дом у них – настоящий дворец, прекрасно и с большим вкусом меблированный. Жена Гебенштрейта была очень красива, элегантна, она встретила нас очень радушно, была необычайно любезна и кокетлива. Видно было, что она любит, чтобы ей увлекались.

Одета она была по последней моде в чудном кружевном платье. За меня она сразу принялась, наговорила мне массу комплиментов. Обедали мы в три часа, обед был чудный, масса вин, одно лучше другого. Подавали лакей и горничная в лайковых перчатках, на что я не мог не обратить внимания. Было несколько артиллерийских офицеров, которые, по-видимому, были ее поклонниками, она с ними перешептывалась, и я заметил, что у них была и своя азбука. Вечером была прогулка, затем ужин, мой брат уехал, а я остался ночевать и на другой день вместе с А. М. Селастенниковым уехал на хутор к брату. Вечером, перед тем как лечь спать, я пошел на кладбище, мне хотелось отыскать могилу моей тетки – сестры отца – А. С. Ольховской, похороненной там в склепе. Склеп оказался в полном разрушении, что на меня произвело очень грустное и даже жуткое впечатление.

В Харькове я узнал от своего двоюродного брата, доктора Фавра, что, вызванным в Крым для бальзамирования тела великого князя Николая Николаевича Старшего профессору Панову, приват-доценту Белоусову и его помощнику Кондакову ничего не заплатили, очевидно, забыли, так как за такое же бальзамирование тела великой княгини Ольги Федоровны, скончавшейся в Харькове, уплатили очень щедро. Я тотчас же написал своей старшей сестре сказать, кому следует. Деньги были тотчас переведены.

От брата с хутора я ездил навестить своих родных – двоюродного брата моего Даниила Кованько, уездного Богодуховского предводителя дворянства, весьма большого оригинала и не без странностей. Так же, с такими же странностями, он воспитывал и своих детей, которых у них было двое, Ляля и Аллочка, они были тогда еще совсем детьми. Я приехал в Матвеевку, так называлось имение моего двоюродного брата, в 7 часов вечера. Увидав какой-то скверный дом, беспорядочного вида и окруженный неимоверной грязью, я не мог себе представить, чтобы это был дом моего двоюродного брата, который кичился своим дворянством и предводительством. Оказалось, что это дом действительно его и что двое детей, игравших перед домом в грязи, бросавших друг в друга грязью, это Ляля и Аллочка, на ступеньках крыльца сидела тетка жены двоюродного брата и две гувернантки, любовавшиеся, как их дети играют. Я, не вылезая из коляски, сказал: «Здравствуйте, Ляля и Аллочка!» – а они мне: «Мы Вас не знаем». Тогда я вылез из коляски, поздоровался с ними и подошел к сидевшим на крыльце.

Узнав, что двоюродного брата нет, что он в Полтаве со своей матерью – моей родной теткой Прасковьей Степановной и вернутся они только через два дня, я решил проехать в Купьеваху, в имение двоюродной сестры Карповой, надо было проехать 18 верст. Я нанял в деревне подводу за 1 руб. и поехал. Дорога была убийственная. Я приехал в Купьеваху в 10.30 вечера, ворота были заперты и почти все уже спали. Я прошел прямо без доклада в гостиную, где увидел сидящих на диване двоюродную сестру Е. И. Карпову и ее дочь Ольгу с мужем. Моя двоюродная сестра уронила кашу и впилась в меня испуганными глазами, ей показалось, что это мой покойный отец идет, что она видит видение, до того она нашла, что я похож на отца.

Они были очень рады моему приезду, сейчас мне дали чаю и ужинать и приготовили внизу комнату. Я пробыл там два дня. На другой день я всех увидал. Самой симпатичной из всех мне показалась младшая, Ольга, дети ее прелестные. Веточка, дочь ее, это была такая прелесть, что я не видал подобной девочки. Она ростом была в то время 1 аршин 6 вершков, хотя ей всего было 3 года и 2 недели, и такая послушная, хорошенькая, болтала без умолку. Дети старшей дочери Лили показались мне тоже примерными, очень хорошо воспитанными и выдержанными – у них была чудная няня, которая в то время перешла к младшей, к Ольге Саввич. Днем ездили в лес собирать лесную клубнику, на обратном пути поднялась гроза, мы были безо всего, даже зонтиков не было, и мы совсем промокли в открытой линейке.

В коляске двоюродной сестры я поехал за 19 верст к тетке своей Прасковье Степановне Кованько; застал ее совсем молодцом – décolletée et manches courtes, как всегда, все окна открыты, несмотря на дурную погоду. Удивительно, каким она была молодцом, несмотря на преклонные годы, зиму и лето, прямо с постели, она до последних дней жизни садилась в ледяную ванну. Она мне показалась даже помолодевшей. Она тотчас же угостила меня шоколадом и наливкой и часа через три повезла меня к сыну Данилу Кованько обедать. Но его не застали, он уехал в Харьков. Мы же остались, нам дали очень хороший обед. Обстановка у двоюродного брата была, как у самого бедного помещика, нельзя было подумать, что он получал 30 тысяч дохода. После обеда дети показывали, чем они занимаются. Аллочка легла на диван, задрав ноги к потолку, говоря, что у нее лихорадка, ей принесли хину, которую выпил Ляля.

Ляля же бегал мимо меня, как сумасшедший, и бросал разные игрушки, со всей силы, в стену. Гувернантки мне все жаловались, что дети не слушаются, а немка рассказывала, что дети садятся в тележку, запряженную ослом, скачут в лес за 3 версты и заставляют ее бежать рядом с ослом, так что она еле живая приходит домой. Когда Ляле надоело бросать игрушки, то он сел на скрипучий велосипед и все ездил мимо меня с дикими криками, так около часа, пока не охрип. В 10.30 Ляля потребовал ужинать, а Аллочка – кофе с коржиками. Тетка принесла один коржик. Тогда Аллочка сказала: «Чего так мало, принеси еще». Тетка ответила, что довольно, так как у нее лихорадка. Тогда она вдруг крикнула во все горло: «Я тебе приказываю, принести еще коржиков!». Тетка принесла целую тарелку и сказала: «Вот дядя скажет, какие неблаговоспитанные дети!» Аллочка же: «Молчать и убирайся вон!» Я ушел спать в 12 часов, и Прасковья Степановна тоже, а дети еще не хотели, они ложатся и встают, когда хотят. Я своим глазам не верил. Ну уж дети, подумал я, и удивился, что и бабушка не сделала им никакого замечания. На другое утро, после тревожной ночи (поймал 59 блох), я встал в 6 часов утра и моя тетя Прасковья Степановна тоже. Выкупался, напился кофе и уехал на лошадях двоюродного брата домой.

Приехав к брату, нашел письмо от своей старшей сестры, что Черногорский князь пожаловал мне орден князя Даниила 4-ой степени и что в приказе по полку от 19-го июня уже помечено, что мне высочайше разрешено принять его и носить. Мне было очень приятно это известие, это был первый мой орден, а то у меня была только темно-бронзовая медаль на Александровской ленте, в память св. коронования Александра III, которую я носил в петлице.

За какие заслуги я получил этот орден? Только за то, что я был братом моей сестры, которая в то время состояла при Анастасии Николаевне, дочери князя Черногорского, и таким образом это была любезность, оказанная моей сестре. До конца июня я пробыл у брата, надо было возвращаться, мой отпуск кончался в начале июля, а 8-го мне непременно хотелось быть в полку на праздновании 25-летия со дня командования полком императором Александром III в бытность его наследником. По дороге я заехал в Назарьево к Михалковым, меня встретили более чем радушно, особенно меня тронули старики – Владимир Сергеевич Михалков и его сестра Елизавета Сергеевна Ершова. Александр Михалков был один, без семьи, мне тяжело было бы очень увидеть его с новой женой именно в Назарьево, где у меня все было так связано с его первой женой, этим неземным существом, Алисой Михалковой. Я бродил один по саду, каждый кустик, каждая дорожка мне напоминали ее, было грустно, тяжело, но все-таки хорошо, как будто я с нею виделся, почувствовал ее.

В Москве я посетил международную выставку, было очень интересно, устроена она была на Ходынском поле очень красиво. Целый день бродил по ней.

5-го июля я был в Петербурге, был ужасно рад обнять свою мать и сестру. Обняв их, я выехал в лагерь и явился в первый раз новому командиру великому князю Константину Константиновичу, который меня встретил более чем любезно. Я был бесконечно счастлив, очутившись среди всех своих друзей и товарищей, которые все меня так радостно встретили.

В тот же день я с полком выехал в Петергоф, где 8-го июля должен был состояться парад в высочайшем присутствии.

По этому поводу в приказе по полку было отдано следующее:

«8-го сего июля по случаю 25-летия со дня вступления его величества государя императора в командование л. – гв. Преображенским полком, имеет быть в Новом Петергофе парад вверенному мне полку, для чего:

В пятницу 5-го сего июля после обеда полк переедет в Петергоф по Балтийской железной дороге. При переезде одетыми быть в обыкновенной форме нижних чинов в мундирах 4-го срока, фуражках, в скатанных шинелях. С полком следовать и.д. старшего врача коллежскому асессору Рунге.

Для наблюдения за вещами и палатками в лагере оставить от каждой роты по 4 рядовых и по 1-му ефрейтору от батальона. Заведующим остающимися в лагере нижними чинами назначаю поручика Навроцкого, распоряжением которого от оставшихся людей содержать полковую должность, причем выставлять один задний караул в составе 2-х ефрейторов и 12-ти рядовых по расчету: 1 – пост к пороховому погребу, 1 – к арестованным и двух часовых (как днем, так и ночью) к денежному ящику.

По прибытии в Петергоф полк расположится в казармах л. – гв. Уланского полка в следующем порядке:

Господа офицеры в офицерском собрании, 1-й батальон в казарме 1-го эскадрона, 2-й батальон в казарме 2-го эскадрона, 3-й батальон в казарме 3-го эскадрона, 4-й батальон в казарме 5-го эскадрона. Нестроевая рота в помещении нестроевой команды, музыкантский хор в зале учебной команды; школа солдатских детей и певческий хор в зале 3-го эскадрона, полковая канцелярия в помещении полковой канцелярии, все лошади в штабной конюшне.

Довольствие производить по две роты вместе, для чего ротам взять с собою котлы и всю кухонную принадлежность, а также и необходимое количество продуктов и хлеба с расчетом, чтобы хватило по 8-е июля включительно. 8-го июля приготовить улучшенную пищу утром в завтрак: чай по 24 золотника, сахару по 2 фунта 42 золотника на 100 человек, по 1 фунту ситного на человека, по 5 фунтов коровьего масла к ситному на 100 человек; в обед: картофельный суп с 1/2 фунта мяса, пшенную крутую кашу с коровьим маслом, пирог с рисом по 1 1/2 фунта, жареная телятина по 1 фунту (кости от телятины положить в котел), по 1 чарке водки, 1 бутылке пива, 1 бутылке меду, по 1 фунту пряников и по 1/2 фунта леденцов.

Означенные продукты, за исключением мяса, заготовить распоряжением поручика Гарденина и доставить в Петергоф 7-го июля к 5 часам вечера, где и сдать ротам. Сведение о количестве продуктов ротам доставить поручику Гарденину 4-го сего июля к 8-ми часам утра.

Все артельное имущество с продуктами и хлебом уложить в ротные повозки и отправить в Петергоф 4-го числа в 8 часов вечера под начальством командира нестроевой роты, для чего обозу собраться на средней линейке по направлению к л. – гв. Семеновскому полку.

Обмундирование 1-го срока и снаряжение для выдачи людям в день парада отправить из Красного Села на полковых подъемных лошадях распоряжением капитана Михайлова; одновременно с ротным обозом. Дрова для варки пищи и солому для подстилки выдавать командиру нестроевой роты по требованиям рот.

Ко времени прибытия полка в Петергоф приготовить ужин по раскладке».

В этот же день я послал депешу великому князю Сергею Александровичу по случаю дня его именин и получил очень любезный ответ.

Полк разместился очень хорошо, я устроился отлично у моей сестры на Сергиевке, правда, было немного далеко до полка, но зато я был со своей сестрой.

Празднование было очень торжественно. Полк представился своему державному шефу в полном составе, в парадной форме, на площадке у большого Петергофского дворца. Я, к сожалению, не был со своей родной 4-й ротой, так как был назначен временно командовать 7-й ротой, во главе которой мне и пришлось проходить церемониальным маршем мимо Александра III. После парада офицеры были приглашены к высочайшему столу во дворец, а для нижних чинов были накрыты столы в дворцовом саду. Когда нижние чины заняли места за столами, то государь в сопровождении великих князей и свиты обошел все столы и, остановившись среди них, сказал: «Пью за здоровье дорогого мне Преображенского полка. Помните, ребята, что вы первый полк русской армии, как в мирное, так и в военное время. Я убежден, что вы и впредь будете постоянно служить всем примером».

Обойдя же все столы, государь приказал нам, офицерам, окружить себя, и сказал нам несколько слов о том, как ему дорог сегодняшний день, когда 25 лет тому назад он вступил в командование полком и с того дня почувствовал непрерывную связь с ним, что его сердцу всегда были и будут близки все интересы полка, что хотя среди полков гвардии и имеется стрелковый Императорской фамилии батальон, но Преображенский полк еще ближе ему и всей царской семье. Затем государь поблагодарил офицеров за службу и выразил уверенность, «что офицеры всегда будут помнить, что они – преображенцы и высоко нести это звание».

Оглушительное стихийное «Ура!» – было ответом на царские слова.

За завтраком в большом Петергофском дворце государь опять пил за здоровье и благоденствие полка.

На следующий день полк возвратился в Красное Село, обычная лагерная жизнь продолжалась. Я командовал 7-й ротой, что мне было не особенно приятно, тем более что не в 1-м батальоне.

20 июля впереди лагеря было назначено учение по военному составу. С каждого батальона составлена была рота. Я оказался во 2-м батальоне старшим из ротных командиров и потому был назначен командовать 2-ой сводной ротой. <…>

Ученье прошло благополучно, я хотя и сделал две ошибки, но не особенно заметные, так что не получил замечания.

6-го августа был, как обычно, полковой праздник, накануне всенощная, великая княгиня Елизавета Маврикиевна была хозяйкой, принимала дам. Странно было очень, мы так привыкли к великой княгине Елизавете Федоровне, контраст был колоссальный. Елизавета Маврикиевна была совершено другого характера. В ней не было женственности, которой было проникнуто все существо Елизаветы Федоровны, не было шарма. Это была простая, милая, скромная немка и больше ничего, но очень старательная и добросовестная во всех своих поступках и обращении.

Утром 6-го был парад, вечером ужин в офицерском собрании. Тоже контраст был большой. Мало авторитета чувствовалось в Константине Константиновиче, мало уверенности после Сергея Александровича. Но в то же время он был гораздо более ласков, если так можно выразиться, но за этой лаской, с которой он обращался, не чувствовалось искренности, был какой-то диссонанс.

Вскоре после полкового праздника, дня через два, полк вернулся на зимние квартиры в С.-Петербург, я продолжал командовать 7-й ротой.

20-го августа, к моей радости, вернулся из отпуска командир 7-й ротой, а мой ротный по 4-й роте Долгов уехал в отпуск на два месяца, и мне приказано было вступить в командование 4-й ротой. Я был страшно рад вернуться в родную роту, где меня трогательно встретили. Я сразу почувствовал себя среди близких мне людей.

В сентябре месяце, в Ильинском, произошло роковое событие – великая княгиня Александра Георгиевна, жена Павла Александровича, о которой я не раз упоминал в своих воспоминаниях, скончалась от родов 12-го сентября, к неописуемому горю своего мужа Павла Александровича, Сергея Александровича, боготворившего своего брата, Елизаветы Федоровны и всех, знавших покойницу.

Я лично был также страшно огорчен этим печальным известием, так как считал Александру Георгиевну незаурядной великой княгиней и чувствовал к ней совсем особенное обаяние и уважение. <…>

17-го сентября тело почившей великой княгини было привезено в С.-Петербург, полк наш принимал участие в печальном шествии с Николаевского вокзала в крепость, я шел во главе своей родной 4-ой роты. Затем я был назначен на дежурство у гроба в Петропавловском соборе, что мне доставило большое душевное удовлетворение; я этим как бы отдавал долг почившей, о которой я хранил в сердце такую светлую память.

В конце сентября моя рота была в карауле в городке огнестрельных припасов. Я уже писал об этом городке в своих воспоминаниях первого года службы в полку, что этот караул был в 12 верстах от города в очень глухой местности, и я решил проехать туда посмотреть, как несут службу чины моей роты, что рекомендовалось и уставом. К моему глубокому огорчению, обходя посты, я застал одного из часовых лежащего на земле и спящего здоровым, крепким сном, так что я не сразу мог его разбудить. Оставить это дело так я не считал вправе, т. к. моя власть ротного командира казалось мне недостаточной для такого проступка, я подал рапорт по команде. Каково же было мое удивление, когда я прочел в приказе по полку резолюцию командира полка великого князя Константина Константиновича.

Великий князь приказал подвергнуть часового аресту на месяц, а мне объявил в приказе выговор за непорядок среди нижних чинов роты, непонимание ими обязанностей часового.

Я был очень озадачен, что получил «по носу» за свою излишнюю ретивость по службе, другими словами, сам себя высек. Это был первый мне выговор, я был очень огорчен.

В начале октября вернулся мой ротный командир и вступил в командование 4-й ротой, а 10 октября, за отъездом командира Е. В. роты, я был назначен временно командующим этой роты. Я был рад, что это было в моем же батальоне.

В середине октября в Петербург приехал великий князь Сергей Александрович и 24 октября пригласил меня к себе во дворец к 10 часам утра. Я не без волнения поехал к нему и, оказалось, было чему волноваться. Великий князь предложил мне перейти к нему адъютантом по званию генерал-губернатора. Я уже совсем перестал думать о возможности такой перемены в моей жизни, совсем успокоился, и вот опять ряд сомнений, колебаний охватил меня. Я высказал великому князю все мои мысли вполне откровенно, сказал, что мне очень трудно расстаться с моей матушкой, боюсь, что трудно будет материально, благодаря представительству в Москве, что я прошу его разрешения переговорить с матушкой и получить ее благословение на эту перемену в моей жизни.

Великий князь отнесся ко мне совсем как родной и растрогал меня очень, сказав, что, конечно, без благословения моей матушки я и не должен ничего решить, что он просит меня обдумать его предложение и через 2 дня дать ответ.

В результате моя мать благословила меня на этот шаг, и я дал согласие. Великий князь, по-видимому, был удовлетворен и просил меня, как только выйдет приказ, перебраться в Москву, где мне будет приготовлено помещение. Я просил разрешения встретить Рождественские праздники с моей матушкой и тогда уже приехать. Великий князь дал свое согласие.

Великий князь Константин Константинович отнесся к моему назначению довольно равнодушно, хотя тоже выразил сожаление об уходе моем из полка. Мои товарищи по полку, мои друзья были очень огорчены, да я и сам был огорчен не менее их, очень было жаль расставаться с ними, я так близко сжился с полком, что покидал я его, как покидают любимую дорогую семью.

28 октября Петербург праздновал 25-летие бракосочетания государя и императрицы, по этому поводу были отслужены благодарственные молебствия как в соборе Спаса Преображения, так и в Исаакиевском Соборе.

Несмотря на предстоящее мне назначение, я продолжал также усердно служить в полку, как будто я и не собираюсь уходить, служил даже усерднее.

2 ноября приказом по полку я был отчислен от должности делопроизводителя суда в виду предстоявшего мне нового назначения.

14 декабря состоялся Высочайший приказ о моем назначении к великому князю. С грустью, большой грустью я снял с себя полковую форму и облекся в адъютантскую. Странно было как-то, не верилось. Одев новую форму, первым делом поехал с моей матушкой на могилу отца, и затем отслужили молебен. Потом явился в полк… Тяжело было входить в собрание в новой форме, утешала меня мысль, что я остался в списках полка и в рядах своей 4-й роты.

В полку мне устроили трогательные проводы, поднесли братину от офицеров со всеми подписями, на общем обеде пили мое здоровье, желали счастливого пути. Нижние чины роты благословили меня образом Св. Владимира. Ближайшие мои товарищи и друзья Зейме, Гольтгоер, Патон поднесли мне трогательный жетон.

23 декабря великий князь Константин Константинович отдал в приказе следующие два пункта: «Высочайшим приказом 14-го сего декабря отданным, поручик Джунковский назначен адъютантом к его императорскому высочеству московскому генерал губернатору.

Объявляя о сем по полку, предписываю поручика Джунковского полагать в постоянной командировке.

Выражаю благодарность поручику Джунковскому за его постоянно добросовестную и усердную службу. Составленная им «Подробная программа для обучения молодых солдат стрелковому делу» останется всегда полезным и дельным руководством».

Последний пункт мне доставил большое удовлетворение.

От великого князя я получил депешу, чтобы я приехал после всех официальных представлений, а их было немало. Надо было представиться государю, императрице и всем особам императорского дома, затем всем лицам свиты государя и великих князей. Государь меня очень милостиво принял и поручил мне передать поклон брату. Императрица выразила свое удовольствие моему назначению.

К 23 декабря я покончил со всеми представлениями и мог последние дни провести спокойно с моей матерью и сестрой. Я решил встретить праздник с ними и выехать 25-го вечером, чтобы 26-го быть в Москве.

На вокзале меня провожала моя мать, моя сестра, близкие родные и друзья по полку. Тяжело было оставлять свою мать, расставаться с ней, как сейчас помню ее печальное лицо, когда я прощался с нею. Я был покоен, что с нею была моя сестра.

Поезд тронулся, я долго еще мысленно прощался со всеми меня провожавшими, не отходил от окна; как сложится моя новая жизнь в новом городе, в новых, чуждых для меня условиях, я себе не представлял. И с грустью в душе сидел я в своем купе, мне казалось, что я изменил полку, изменил всем в Петербурге, кто меня любил, и мне было очень тяжело.

<…>