1893 год

Новый год мы встречали в Нескучном. Как и год тому назад, в 12 часа ночи был молебен в домовой дворцовой церкви, после чего, поздравив друг друга, разошлись, а я с Гадоном сошлись у Степанова, поужинали и легли спать.

От великой княгини я получил на Новый год книжку с акварельным рисунком на каждой странице. Своей рукой великая княгиня надписала «С Новым Годом!», а внутри на одной странице написала французские стихи. На другой день все написали мне что-нибудь в этой книжке.

1-го была обедня в генерал-губернаторском доме и завтрак для всех, состоящих при их высочествах, после чего общий прием поздравлений.

Днем я делал визиты, обедали в Нескучном в 7 часов, чтобы поспеть в Малый театр. Давали «Жертву». Я сидел впервые, как дежурный, один в большой средней царской ложе, что было не особенно приятно. Из театра вернулись в Нескучное к чаю.

2-го великая княгиня принимала поздравления от дам. Было 28º мороза. Днем пришлось делать визиты. 3-го января вечером великие князья Сергей и Павел Александровичи поехали из Нескучного в Большой театр в балет на бенефис Гороховой, по случаю 20-летия ее службы. Поехали в четырехместной карете и взяли Шиллинга и меня с собой, так что было очень тепло и приятно ехать. Пробыв час времени в балете, их высочества перешли в Малый театр на «Плоды просвещения».

Балерине Гороховой великие князья собственноручно вручили очень красивую брошь, а мы, лица свиты, поднесли корзину цветов. Из театра, простившись с великими князьями, я отправился вместе с Стенбоком, Степановым и Гадоном на бал к Радченко – московскому почт-директору. Мы решили все поехать, чтобы этим отблагодарить его за постоянную любезность, которую он нам всем оказывал при пересылке корреспонденции.

Он представлял собою тип аккуратного чиновника, весьма недалекого и неинтересного в беседе, он был очень красив лицом, жгучий брюнет, хотя по природе был блондином, почему-то ему не нравилось быть блондином, и он красился.

Жена его, болезненная женщина, была гораздо умнее своего мужа, и с ней было очень приятно беседовать. У них была одна дочь – красавица, высокого роста, чудного сложения с правильными чертами лица, брюнетка с огромными выразительными глазами. Держала она себя скромно и мило. Кроме нее у нас положительно не было никого знакомых. Это был совсем новый круг московского общества. Чтобы быть любезным, я просил меня представить одной из дам, не имеющих кавалера, чтобы пригласить на ближайший танец. Оказалось, что это котильон, хотя было еще только половина первого, и мне пришлось его танцевать с одной 35-летней девицей из Киева, в сущности доброй, но весьма неинтересной. Я самым добросовестным образом ее занимал, но на это у меня хватило терпения до 2.30-ти, больше я уже не мог, чувствовал, что меня клонит ко сну, а дирижер, на беду, придумывал все новые и новые фигуры; я щипал себя, чтобы не уснуть, старался улыбаться, но чувствовал, что делаю это невпопад. На всех было заметно уныние, наконец, 3 часа, 3.30, а котильон не кончается. Наконец, около 4-х часов грянул марш, и пошли к закусочному столу, после чего дирижер хотел продолжать котильон, но все изнеможенные, уйдя из залы, не хотели возвращаться. Тогда дирижер, чтобы подбодрить, крикнул: «À Vos dames de la mazurka!». Я обрадовался и хотел откланяться, но моя дама на это мне сказала, что мазурка входит в котильон. Я говорю: «Сделаемте один тур мазурки, напоследок», – и пускаюсь с ней, затем, поблагодарив ее, отхожу. Вдруг сигнал к ужину. Я ищу свою даму, долго не нахожу ее, вдруг вижу ее сидящей уже меж двух других. Подхожу, говорю, что искал ее, выражаю сожаление, что все места около нее заняты и – шмыг в двери – и уехал. Я так был рад очутиться в карете, бедный кучер совсем замерз из-за глупого котильона. Приехал домой в 5 часов утра, проспал до самого завтрака. Мои сотоварищи Стенбок, Степанов и Гадон были предусмотрительнее, не приглашали никого на котильон и в 2 часа были уже дома.

8-го января приехала в Москву моя двоюродная племянница А. Жеребцова – певица, по приглашению Консерватории спеть на симфоническом концерте. Я поехал ее встретить на вокзал и отвез в Лоскутную гостиницу, где приготовил для нее номер. Днем я был с нею у Сафонова – директора Московской консерватории, после чего я привез ее к себе, и она пробыла у меня до 8 часов, когда я пошел обедать к их высочествам, а она вернулась к себе.

В этот день в Петербург с Гадоном уезжал великий князь, проводив которого, я поехал на бал к Рихтер. Великая княгиня осталась в Москве. M-me Рихтер была родной сестрой Надежды Петровны Грессер, у нее было три очень хорошеньких дочери, они недавно поселились в Москве, и она часто устраивала вечера для своих дочерей. Они все были очень симпатичны, милы и страшно гостеприимны. На этом балу я провел время очень весело; мазурку танцевал с Хрулевой, а с нею скучать было некогда, тем более что я ею очень увлекался в то время. На другой день в Благородном собрании был симфонический концерт, в котором участвовала моя племянница Жеребцова. Я приехал перед началом. В Москве симфонические концерты проходили совсем иначе, чем в Петербурге. У всех членов Императорского московского музыкального общества были свои именные стулья, так что все первые ряды не продавались, остальные же места были не нумерованные, и все по одной цене 5 рублей. Я и взял такой билет. При входе в зал меня встретил один из директоров Музыкального общества С. П. Яковлев и предложил мне занять его кресло в 1-м ряду, но там меня увидел князь Н. П. Трубецкой, старейший из директоров, и просил сесть около него. Это был удивительно милый старик, старинного московского дворянского рода, у него была огромная семья – восемь дочерей и четыре сына; большинство были уже замужем и женаты, имели своих детей. Князь Петр Николаевич Трубецкой – предводитель дворянства – был одним из его сыновей. Он попросил меня представить его моей племяннице, что я, конечно, сделал с большим удовольствием. Она пела очень хорошо и имела огромный успех, к моей большой радости и удовлетворению. С концерта я поехал с нею ужинать к Сафонову, были все артисты и профессора, я всех их видел первый раз и чувствовал себя чужим в этом обществе. Жена Сафонова была урожденная Вышнеградская, моя мать очень хорошо знала ее мать, и потому на эту тему я и повел разговор. Очень она мне показалась симпатичной, он же мне показался грубоватым, потом, сойдясь с ним ближе, я полюбил его честную, прямую натуру, его деловитость и всегда старался ему помогать, если ему надобилась помощь великого князя.

На другой день я развлекал мою племянницу, знакомя ее с достопримечательностями Москвы, и угостил ее обедом в «Эрмитаже». На следующий день я опять ей показывал Москву, она поехала обедать к Сафоновым, а я остался дома, обедали втроем – великая княгиня, княгиня Лобанова, бывшая фрейлина великой княгини Александры Георгиевны, и я. 12-го января утром вернулся великий князь из Петербурга, а вечером уезжала моя племянница Жеребцова, я провожал ее и был рад, что она осталась вполне удовлетворена своим пребыванием в Москве. Проводив ее, был на вечере у Рихтер, а на другой день встречал великого князя Михаила Николаевича, который приехал погостить на 10 дней. Его пребывание было очень приятно, он такой был милый, любезный, уютный, для него каждый день составляли партию, я, к счастью, считался неиграющим, и потому меня не сажали за карточный стол. 14-го числа, в день десятой годовщины со дня поступления великого князя Сергея Александровича в Преображенский полк, он пожелал устроить вечеринку и посидеть за чашей вина с бывшими преображенцами у Гадона. Нас собралось с великим князем семь человек, и мы очень симпатично провели время незаметно до трех часов ночи. 15-го я был дежурным, была такая масса представляющихся, что я с трудом разбирался: одни шли к Сергею Александровичу, другие к Михаилу Николаевичу, третьи – к великой княгине. Вечером великий князь поехал со мною в театр, и так как никого больше не было, то я сидел с ним в боковой Царской ложе, давали «Якобиты» в бенефис Горева, было очень хорошо. Великий князь вызывал Горева к себе в ложу и приветствовал его.

16-го было открытие дворянского собрания; перед выборами и потом в течение нескольких дней все были разные празднества в честь дворян. Великий князь в сопровождении всей своей свиты приехал на открытие и сказал очень хорошую речь, к сожалению, она у меня не сохранилась. Было очень интересно и торжественно, все хоры были полны – все семьи дворян. Не думал я тогда, что и мне лет через 15 придется также открывать собрание в качестве губернатора.

17-го числа великий князь дал обед предводителям дворянства, я не был на этом обеде, так как был приглашен только дежурный, и обедал в этот день у Вельяминова и затем был в Малом театре, давали пьесу Островского «Дмитрий Самозванец». Очень было хорошо.

18-го была панихида по королеве Вюртембергской Ольге Николаевне; днем я делал визиты: был у Ржевских – это старинная московская дворянская семья, у них было три дочери, старшая серьезная, солидная, очень симпатичная, другие две еще легкомысленные; у Челищевых, он был начальником дивизии, была одна дочь, очень хорошенькая, но совершеннейшая кукла; у m-m Каншиной – очень она мне не понравилась, ни одного слова она не произносила без жеманства и весьма не талантливо красила себе веки; у баронов Бистром – муж и жена, детей у них не было. Она была очень симпатичная женщина; они постоянно давали вечера и балы для себя. Вечером после обеда великий князь поехал на бал к Веригиным с нами, лицами свиты. Его высочество был в гусарской форме, эта форма ему удивительно шла, и он был центром всеобщего внимания, к тому же он был в духе, был очень любезен со всеми и очаровывал своей простотой, с какою держался.

19-го я наслаждался вечером в Малом театре, давали «Таланты и поклонники» Островского. На другой день я ездил с Гадоном в две бедные семьи, чтобы, по поручению великого князя, отвезти им деньги в пособие. Сначала мы были у трех старых девиц Шульгиных, племянниц бывшего московского обер-полицеймейстера. Они буквально умирали с голоду, у них ничего не было. Больно было смотреть на их нужду. Великий князь прислал им от себя 100 рублей. Оттуда мы поехали в еще более грустную обстановку к Варенцовым. Семья состояла из старика отца, бывшего преображенца и камер-пажа покойной императрицы Марии Александровны в день ее свадьбы с Александром II, его жены и двух дочерей. Я познакомился с ним недели две перед тем, когда он приезжал ко мне с одной из дочерей просить моего содействия к определению дочерей на сцену, так как они обе получили драматическое образование. По просьбе великого князя одну определили в Малый театр, но ввиду отсутствия у нее таланта, сначала на немые роли на 25 рублей в месяц. Другую устроить не удалось. Через несколько дней по определении дочери на сцену, с отцом сделался удар, жена его, испугавшись, выбежав в другую комнату, упала мертвой, дочери чуть с ума не сошли от горя и отчаяния.

Когда мы приехали с Гадоном, то застали отца, лежащего в параличе на диване с компрессами, за перегородкой гроб с матерью, одна дочь в столбняке, другая не переставая рыдала. В доме ни гроша, и кругом всем должны. Великий князь прислал им с нами 200 рублей. Ужасно было тяжело говорить с отцом, который был уверен, что жена его лежит больная за перегородкой. Он сказал нам, что его жена тоже при смерти, что он соборовался и причастился вчера, а сегодня и жена его причастилась. Оказалось, что когда он услыхал пение панихиды, то ему сказали, что это привезли Иверскую и причащают его жену. Мы старались кое-как успокоить несчастных дочерей и уговорили их проехаться с нами до Иверской часовни помолиться вместе, на что они согласились, и эта поездка их как-то успокоила. Потом удалось нам собрать для них немного денег, которые пошли на похороны отца, несколькими днями пережившему свою жену.

В это время сезон был в полном разгаре. По случаю дворянских выборов у великого князя было два вечера для дворян, а в дворянском собрании бал. Вечера у великого князя сопровождались концертами. Их высочества были удивительно милы со всеми и гостеприимны; великая княгиня положительно всех очаровывала как своей красотой, при необыкновенной скромности, так и своей простотой и любезностью. Первый вечер был в честь дворян Московского уезда, составлявших почти половину всех съехавшихся в Москву дворян; второй вечер для дворян остальных уездов. Кроме дворян, были приглашены также высшие военные и гражданские чины.

Программа концерта в первый вечер была следующая:

1. «Узник» А. Рубинштейна (г-н Трезвинский);

2. Дуэт из оперы «Пиковая дама» Чайковского (г-жи Дейша-Сионицкая и Звягина);

3. Рассказ о Граале из оперы «Лоэнгрин» Вагнера (г-н Преображенский);

4. «И ночь, и любовь, и луна» Давыдова (г-жа Дейша-Сионицкая);

5. Романс Чайковского (г-жа Звягина);

6. Пролог из новой оперы «Паяцы» Леонкавалло (г-н Прянишников);

7. «Здравствуй, Кремль», ария из оперы «Нижегородцы» Направника (г-н Преображенский).

Бал в дворянском собрании, данный депутатским собранием, напомнил мне большие придворные балы в Николаевском зале Зимнего дворца. Было удивительно красиво и изящно. Великий князь был в белом ментике л. – гв. Гусарского полка, который при его статной фигуре замечательно шел к нему, великая княгиня была изумительно хороша в белом бархатном платье с Екатерининской звездой. Когда они вошли в зал, музыка заиграла полонез. Проходили четыре раза; первый круг великий князь шел с женой, исполняющий обязанности губернского предводителя дворянства – с княгиней Трубецкой, великая княгиня – с губернским предводителем.

После полонеза великая княгиня, будучи в трауре по отцу, тотчас уехала, великий же князь оставался еще некоторое время, обходя залы и разговаривая с дворянами. Я оставался до конца бала и вернулся домой около 5-ти утра, проведя время очень приятно, бал был очень оживленный, только жара была нестерпимая от нескольких тысяч свечей, освещавших огромную залу – электричества тогда еще не было.

Очень курьезный случай у меня произошел с неким Болотовым, который на этом балу подошел ко мне с просьбой достать ему приглашение на вечер к великому князю. Он очень удивился, когда я ему сказал, что, к сожалению, я никак не могу этого сделать, так как он не принадлежит ни к московскому дворянству, ни к московскому обществу, в честь коих предназначен ближайший вечер. Он мне ответил, что раньше, при князе Долгоруком, было проще, дашь швейцару рубль и получишь приглашение. «Что ж, попробуйте», – сказал я и отошел от него.

В начале февраля я проболел несколько дней горлом, простудил его, возвращаясь от Шуваловых после обеда. Был сильный мороз в 26º, и я пошел домой пешком быстрым шагом, очевидно, надышался морозным воздухом. Выздоровел я как раз к масляной неделе и мог поэтому участвовать на всех вечерах, обедах и балах, которыми была полна вся неделя. Первый бал на масляной был у командующего войсками Костанда, жена его, милейшая Агафоклея Александровна, всем решительно говорила такие любезности, что все были уверены, уезжая, что она этот бал давала специально для них. Среди балов было и два спектакля, один у Веригиных, другой – у Самариных, в их чудном особняке на Поварской. Спектакль Веригиных прошел посредственно, давали две сцены из «Царя Бориса»: в келье царицы Марфы и когда умирает принц Датский. Лучше всех играл доктора милейший А. П. Тучков. Затем была французская пьеса «Le caprice», довольно скучноватая, чересчур длинная. Жеребцов играл хорошо, сама же хозяйка, M-me Веригина, неважно и еще с плохим французским выговором. У Самариных, напротив, спектакль сошел замечательно хорошо. Он был два дня подряд, во вторник и среду. Московское общество было разделено, в среду была молодежь, и мы, адъютанты, получили приглашение на этот день. Великий князь был приглашен во вторник, а так как я в этот день был дежурным, то мне посчастливилось, и я присутствовал на спектакле два дня подряд.

Спектакль был совсем исключительный, играли три пьесы: «Где тонко, там и рвется», «Вечер в Сорренто» и «Шашки». Сыграны они были в совершенстве, я испытал действительное наслаждение, нельзя было оторваться от сцены, особенно мне понравилась игра Софьи Дмитриевны Самариной в первой пьесе, она провела свою роль удивительно тонко и умно. И все было так хорошо устроено, спокойно, солидно, с достоинством. Чувствовалось, что спектакль этот поставлен в старинном московском дворянском доме. Я знал в то время два таких солидных дворянских дома в Москве – Самариных на Тверской и князей Гагариных на Новинском бульваре. В последнем чувствовался все же несколько заграничный оттенок, тогда как у Самариных веяло чисто русским.

В четверг на масляной был вечер у великого князя. До вечера я успел просидеть полтора акта в Большом театре на бенефисе кордебалета. Театр был далеко не полон, не знаю, по какой причине, выручил кордебалет всего 1050 рублей; мы, адъютанты, послали за нашу ложу 40 рублей. В антракте я, по поручению великого князя, ходил на сцену передать от его имени сожаление, что он не мог быть на спектакле. Первый раз в жизни мне пришлось быть на сцене Большого театра, которая меня поразила своими размерами. Возле уборных кордебалета стоял стол с разными угощениями по случаю бенефиса. Мне предложили бокал шампанского, и я выпил за кордебалет, чокаясь со всеми окружавшими меня балеринами, среди которых были у меня уже знакомые Бакеркина и Пукирева, приезжавшие к великому князю с приглашением на бенефис и посетившие затем нас, лиц свиты. На вечер к великому князю было приглашено около двухсот человек высшего московского общества. Было очень оживленно. Их высочества проявили массу радушия и гостеприимства; был концерт с участием лучших артистов. Я был дежурным, и великий князь поручил мне заняться артистами, которых я все время угощал и по окончании концерта ужинал с ними. Сидел я за ужином между певицами Дейша-Сионицкой и Эйхенвальд, говорили все время о моей племяннице Жеребцовой, голос которой очень понравился Дейша-Сионицкой, когда она пела в симфоническом концерте, о чем я писал выше.

В пятницу у Шаблыкиных, в 2 часа дня, был завтрак с блинами, во время которого пели цыгане. Очень было мило устроено, хозяева были удивительно радушны, это был чиновник особых поручений при великом князе.

Я сидел за завтраком рядом с П. А. Хрулевой, которой в то время был очень увлечен, и потому мне было очень весело, совсем незаметно прошло время до 6.30, когда надо было вернуться, чтобы поспеть к обеду к великому князю. После обеда отправились в Большой театр на прощальный бенефис Гейтен. Это была первая балерина в то время, танцевала она удивительно грациозно. Ей было 37 лет, но на вид ей нельзя было дать больше 28. На своем прощальном бенефисе она превзошла себя, и гром аплодисментов раздавался каждый раз, когда она появлялась на сцене. Она уже танцевала в Большом театре 20 лет и по правилам балета должна была покинуть сцену. Все страшно сожалели об этом. Во время антракта я ходил на сцену вместе с графом Шуваловым, и мы были свидетелями, как ее все обнимали, она же, бедная, со слезами на глазах отвечала на все трогательные знаки внимания, которыми ее окружали.

Великий князь пригласил ее к себе в ложу и вручил ей на память очень красивый браслет. Мы, лица свиты, поднесли корзину цветов. Спектакль, благодаря несмолкаемым овациям, затянулся за полночь. Мы уехали в 12 часов ночи, когда оставалось еще полтора акта. Из театра великий князь и мы, лица свиты, поехали на бал к князьям Гагариным на Новинский бульвар.

В последний день масленицы была folle journée у Веригиных. Начали танцевать в 2 часа дня, было довольно весело и оживленно, я не оставался до конца и в 8.30, после обеда, уехал в Большой театр, хотелось окончить сезон в балете. Давали «Эсмеральду», но после Цукки мне этот балет показался бледным.

На другой день начался пост, и все вечера прекратились. Я рад был отдохнуть от них и сосредоточиться.

Первую неделю поста их высочества говели, и мы, лица свиты, проживавшие в доме генерал-губернатора, также. Церковная служба шла по всем правилам, очень хорошо служили и пели, в церкви было уютно, хорошо, все располагало к молитве. Обычные приемы по утрам были несколько сокращены, начинались после утренней церковной службы в 11.30, доклад управляющего канцелярией перенесен был на после завтрака.

13-го февраля их высочества и все говевшие на первой неделе причащались. Со второй недели поста опять начались выезды, 17-го у меня был дневной чай – я пригласил к себе старуху Стахович Ольгу Павловну, которая приехала навестить свою дочь Надежду Александровну Огареву, муж которой, мой товарищ по Преображенскому полку, командовал в то время Самогитским гренадерским полком в Москве. Вместе с m-me Стахович приехали и ее дочери: Огарева и Рыдзевская с мужем и младшая незамужняя Маня Стахович.

Ольга Александровна Рыдзевская была самой милой и симпатичной из всей семьи Стахович, но на ней всегда был отпечаток грусти, что как-то еще более привлекало к ней; говорили, что ей нелегко жилось с мужем, у которого был тяжелый характер, но не знаю, насколько это было верно. Рыдзевский в то время командовал Сумским драгунским полком в Москве, я бывал у них, но ничего резкого в их отношениях мне не бросалось в глаза, и он мне всегда казался скорее симпатичным. Впоследствии он перешел на службу по министерству двора, был помощником управляющего придворно-конюшенной части, заведовал одно время канцелярией министерства двора, управлял кабинетом его величества. В 1904 г. князь Святополк-Мирский, будучи назначен министром внутренних дел, взял Рыдзевского к себе в товарищи по заведованию полицией и командиром корпуса жандармов, но на этом посту он пробыл недолго и при Столыпине был назначен в Сенат, где и окончил свою карьеру.

Чай у меня прошел очень оживленно, все были как-то в духе; Огарев был особенно в ударе и всех очень смешил. После чая мы все поехали обедать к Стаховичу – моему товарищу по службе у великого князя.

18-го февраля я в качестве дежурного сопровождал великого князя на выставку в Исторический музей, где один французский художник выставил свои картины – путешествия по Италии, Японии и Китаю. Мне эти картины не понравились, трудно было их разглядеть, так как все они были покрыты каким-то туманом. Мне объяснили, что это художник новой французской школы, но я, очевидно, суть этой школы постичь не мог.

В этот день получено было печальное известие о кончине Владимира Алексеевича Шереметева (мужа Елены Григорьевны, дочери великой княгини Марии Николаевны от брака ее с графом Строгановым).

В. А. Шереметев был большим другом императора Александра III, командуя в то время собственным Его Величества конвоем.

Великий князь был очень огорчен этой вестью и отменил назначенный на 19-е февраля вечер. Жаль было очень Шереметева, это был на редкость хороший человек, жаль было очень и государя, потерявшего верного правдивого друга. 21-го февраля тело Шереметева прибыло в Москву для погребения в Покровском – имении покойного в Рузском уезде. Их высочества встречали на вокзале с лицами свиты; народу было немного. Елена Григорьевна показалась мне очень сосредоточенной, как бы застывшей, слез не было. Она остановилась в Москве у Натальи Афанасьевны Шереметевой в Мерзляковском переулке. Их высочества провели там с ней вечер. Тело оставалось в траурном вагоне до утра. На другой день поезд с телом отошел в 7 часов утра по Московско – Брестской железной дороге до станции Шелковка, откуда гроб был перевезен на санях до имения Покровского, 42 версты.

Великий князь сопровождал тело и предложил мне поехать с ним. Погода была очень хорошая, санный путь также, и переезд в 42 версты совершили без всяких приключений. Вслед за санями с гробом ехала вдова покойного с ближайшими родными, а затем в санях великий князь со мной. Всю дорогу сделали в 6 часов времени, так что несмотря на легкий мороз – было всего 6–7 градусов – все же озябли, и было очень приятно очутиться в теплом помещении.

В Покровском ночевали, похороны состоялись на другой день. Всем распоряжался младший граф Мусин-Пушкин, бывший в то время еще студентом; за эту поездку я с ним ближе познакомился и он мне очень понравился. Впоследствии, когда он был уже женат на графине Воронцовой-Дашковой и был предводителем дворянства в Рузском уезде, а я губернатором, у нас установились самые лучшие отношения, о которых я вспоминаю всегда с весьма отрадным чувством.

По окончании погребения великий князь со мной вернулся в Москву, а на следующий день выехал в Петербург в экстренном поезде, предложив всем желающим из лиц свиты его сопровождать. Я был страшно рад ехать в Петербург повидать своих. Две недели, проведенные со своими, прошли быстро, 11-го марта мы были уже в Москве, где нас ждало тяжелое событие.

Как раз в этот день был убит городской голова Алексеев.

Во время приема просителей к нему подошел какой-то субъект и, протягивая прошение, выстрелил в упор из револьвера. Впоследствии он оказался сумасшедшим.

Кончина Алексеева была огромной, ни с чем не сравнимой потерей для Москвы. Это был выдающийся городской, общественный деятель как городской голова, выдающийся председатель Думы, не останавливавшийся ни перед чем, раз шел вопрос о благосостоянии города. И сторонники, и противники Алексеева – все признавали, что кончина его – это незаменимая утрата для столицы.

14-го марта Алексеева хоронили. Я был на выносе в 7.30 утра и проводил гроб до поворота к генерал-губернаторскому дому. Всю дорогу до кладбища (9 верст) рабочие его мануфактуры несли гроб на руках. Народу была такая масса, что пришлось приостановить всякое движение по всему пути следования. Великий князь прямо проехал со мной (я был в этот день дежурным) на отпевание. На кладбище очень красиво был устроен огромный щит, аршин 12 вышиной, весь покрытый венками, которых было несколько сот. На вдову покойного без слез нельзя было смотреть, она, молодая еще женщина, обратилась в сгорбленную старушку, на лице ее было написано какое-то отчаяние. Под очень грустным впечатлением вернулись с похорон.

Весна в этом году никак не могла наладиться, весь март стояли морозы, доходившие до 7–10-ти градусов. Как всегда в пост, была и в этом году масса благотворительных концертов, на которые приходилось ездить. Это бывало и скучно, и накладно. Хорошо, когда не присылали почетного билета, тогда можно было ограничиться тремя рублями, если же присылали почетный, то меньше 10 рублей нельзя было дать, а это уж очень было разорительно.

19-го марта в Большом театре был концерт [для] инвалидов, было очень парадно и красиво и, пожалуй, даже интереснее, чем в Петербурге, так как были очень хорошие сольные номера, исполненные лучшими артистами. Великий князь и великая княгиня сидели в боковой царской ложе, а мы, лица свиты, в полном составе в большой царской ложе посредине.

Пасха в этом году была ранняя – 28 марта; в начале Страстной недели приехал великий князь Павел Александрович. Встретили мы праздники очень тихо. Я, к сожалению, не мог даже быть в Успенском соборе, так как заболел на Страстной неделе свинкой, очевидно, заразившись от великой княгини, которая перед тем проболела свинкой в очень сильной форме, у нее вся шея была страшно опухшая.

У меня была более легкая форма, и даже не лихорадило, но доктор все же запретил мне выходить. Тем не менее, укутавшись, я прошел через двор и был у заутрени в церкви генерал-губернаторского дома и разговлялся затем у их высочеств. Мы все друг другу подарили яйца, я получил очень красивые золотые яйца-брелоки от их высочеств, а от Сергея Александровича еще огромное красное деревянное яйцо, величиной в пол-аршина, наполненное французским черносливом без косточек. Я был очень рад такому подарку, так как всегда поедал много чернослива – великий князь, бывая у меня, обратил на это внимание, и вот результат. Очень он меня тронул таким вниманием.

На Пасхальной неделе опять начались вечера, но я из-за свинки никуда не ездил и только ходил к их высочествам к завтраку и обеду. После завтрака катали яйца, мне, как больному, разрешалось быть в тужурке. Кто выигрывал, получал от всех остальных по какому-нибудь пустяку.

Таким образом, выиграв один раз, я получил от великой княгини шесть золотых яичек горкой, от Павла Александровича большое фарфоровое яйцо императорского завода с изображением св. Павла, от княжны Трубецкой – портмоне.

Со 2-го апреля, совсем оправившись от свинки, я стал выезжать. Был на вечере у графа Орлова-Давыдова, у которого был чудный концерт, пел ряд знаменитостей: Зембрих, Даркие, Маркони, Котоньи, Баттистини и Франшетти. Лучше всех был Маркони, это было наслаждение его слушать. После ужина он сам от себя предложил еще спеть и, окруженный всеми гостями, пел одну арию за другой; только в третьем чесу ночи я вернулся домой.

3-го апреля великий князь меня командировал на базар, устроенный графом Капнистом и А. Н. Унковской в пользу детских приютов в дворянском собрании. Устроен был базар в виде ярмарки, пел хор цыган, и, кроме того, был ряд и других увеселений. Мне было поручено передать сожаление их высочеств, что они не могут быть лично, при этом мне было дано 100 рублей для покупок от имени их высочеств. Миссия не из приятных, все были очень огорчены, что их высочества не будут, тем более что базар потерпел полное фиаско. Затрата на устройство была около 3000 рублей, а за два дня выручили только 1200 рублей.

4-го апреля были в итальянской опере, давали «Риголетто», прямо из театра поехали провожать великого князя Павла Александровича, который уезжал в Петербург. В десятых числах апреля великий князь заболел свинкой, и в сильной форме, с сильным жаром, так что его даже уложили в постель и все приемы были отменены. В середине мая в Москву ожидался высочайший приезд на закладку памятника императору Александру II в Кремле. По этому случаю в Москве начался ряд приготовлений. Для принятия мер к безопасному пребыванию государя великий князь назначил комиссию под председательством обер-полицеймейстера Власовского. Членами комиссии, помимо представителей полиции, назначены были я и еще двое чиновников особых поручений – князь Гедройц и Львов. Я очень был рад этому назначению, так как отсутствие дела меня всегда тяготило.

Вся Москва, вернее, все места высочайших следований и посещений были распределены между членами комиссии для их осмотра и выработки необходимых мер для их охранения. На мою долю выпал осмотр и охрана Воскресенской площади, Иверских ворот, Кремля, Нескучного сада и гостиницы «Метрополь» на время парада войскам. Приходилось осматривать все здания, обращая внимание главным образом на нежилые помещения. Благодаря этой новой работе день свой пришлось распределить несколько иначе, чем обычно. Вставал я в 8 часов утра и в 9 часов отправлялся на осмотры, которые оканчивал только к 6-ти, делая перерыв от 12-ти до часу, когда завтракал обыкновенно в «Славянском базаре». Измучившись порядком от лазания по чердакам и подвалам, я возвращался домой после 6-ти, чистился и умывался, потом шел к великому князю, который все еще в то время не выходил из своей комнаты из-за свинки. Доложив все, что я сделал за день, я поднимался наверх к великой княгине к обеду. После обеда, когда все сидели у великой княгини и каждый чем-нибудь занимался, я, пока великий князь был нездоров, читал громко. В 10 часов я отправлялся к Козляниновым на репетицию спектакля, который они устраивали для их высочеств и в котором и я участвовал в роли молодого человека – жениха. Невесту играла Е. Н. Козлянинова. Пьеса эта была из новых, очень остроумная, веселая под названием «В последний раз».

К 19-му апреля великий князь поправился, опять начались обычные приемы, и в этот день в генерал-губернаторском доме состоялся большой вечер на 600 приглашенных. Были приглашены и представители московского купечества с женами, среди них выделялись своей необыкновенной красотой две сестры – Маргарита Кирилловна Морозова и Елена Кирилловна Вострякова, рожденные Мамонтовы. Туалеты были изумительные. Помимо них среди купечества выделялись Лидия Григорьевна Щукина, Зиновия Григорьевна Морозова, последняя хотя и не была так красива, но в лице ее было много шарма, женственности. В большом белом зале состоялся концерт, пели Котоньи, Маркони, Даркие и старушка Лавровская. Было очень все красиво, но я так уставал от своих осмотров в течение дня, что был не в силах занимать кого бы то ни было и ждал только момента, когда можно будет уйти спать. 20-го опять весь день ушел на осмотры, а вечером была генеральная репетиция нашего спектакля у Козляниновых, было несколько приглашенных, прошла репетиция очень удачно, хотя мне больше мерещились чердаки, которые я осмотрел за день, чем моя роль. Самый спектакль был на другой день, 21-го апреля. На спектакле были, помимо их высочеств, генерал-адъютант Костанда с женой, А. Н. Унковская с дочерью, Наталья Михайловна Иваненко, рожденная Каткова, княгиня София Николаевна Голицына, рожденная Делянова, свиты князь Волконский и вся наша свита. Прошел спектакль очень дружно, с большим подъемом, я едва удержался, чтобы не расхохотаться во время одной из сцен, когда я услышал голос великого князя, который меня заранее предупредил, что свое мнение будет говорить громко. После спектакля был ужин, на который оставались только их высочества и актеры.

22-го числа я был дежурным и потому осмотров не производил, а в 4 часа дня осматривал только с чинами полиции место закладки памятника. В 6 часов был обед у Щукиных, на который я поехал вместе с Гадоном. Щукины очень милые были люди, страшно гостеприимные, я упоминал о них выше, это были очень интеллигентные люди, он – любитель картин и художеств, все стены у них были увешаны картинами лучших мастеров, преимущественно французских. Обедало 16 человек, обед был роскошный, из 8-ми блюд, вина удивительные. Для меня этот обед был довольно тягостный, так как, во-первых, я почти никого не знал из присутствовавших, а во-вторых, я сидел как на иголках, все время смотря на часы, так как в 8 часов у меня было назначено заседание по охране у полицеймейстера Грессера, а в это время еще подали жаркое. Как только встали из-за стола, а это было около 9-ти, я поехал к Грессеру, где еще не начинали заседание и меня ждали. Было очень неловко, я, конечно, извинился, но от этого ни им, ни мне не было легче. Совещались мы около часа времени, после чего я вернулся к себе и лег спать.

23-го, в день именин графини Олсуфьевой, у нее был обед. Обедали их высочества со всею свитой, молодые Олсуфьевы, m-me Скоропадская и Костанды. После обеда провели скучнейших три часа, я был страшно уставши, но не мог уехать раньше других и вернулся к себе только в час ночи.

В воскресенье 25-го апреля по случаю праздника осмотров не было, днем я делал визиты, которых у меня накопилось порядком, обедал у свиты князей Волконских, они жили в своем доме на Воздвиженке, впоследствии купленном экономическим офицерским обществом. Обед этот был очень приятный, было оживленно, прошел он быстро, и в 9 часов я уже был дома.

В эту ночь я отправился с князем Гедройцем осмотреть подземные ходы Москвы. Мы спустились с ним около Самотеки в трубу, в которую заключена Неглинка. Труба эта проходит и сейчас от Самотеки под Цветным бульваром, под Неглинным проездом, Воскресенской площадью, Александровским садом и выходит на Москва реку. Труба эта сводчатая, по ней свободно можно идти все время, не нагибая головы, в некоторых же местах она настолько высока, что в ней мог бы поместиться всадник на лошади. Воды в трубе, когда мы шли, было вершков 6–10, течение очень сильное, так что идти было довольно трудно; воздух в трубе сносный, впереди шел десятник с факелом, освещая путь. Единственные живые существа, встречавшиеся нам на пути, были крысы, которых было довольно много.

Весь путь мы проделали в два часа, по дороге отмечали люки, на которые затем были наложены пломбы. Вылезли мы из трубы в конце Александровского сада у Москвы-реки. Затем мы еще прошли по подземной трубе от Арбатских ворот под Пречистенским бульваром, вылезли у Храма Спасителя; эта труба была очень утомительна для ходьбы, так как надо было идти все время согнувшись и выпрямлять спину можно было только в местах люков. Из подземных сооружений пришлось еще осмотреть всю сеть отопления под Успенским собором, тут местами пришлось ползти, осмотрев ее всю вместе с князем Щербатовым, мы запечатали все входы в отопление и люки.

Накануне 29-го, дня рождения великого князя Сергея Александровича, приехало 6 офицеров Преображенского полка, среди них и мой большой друг Зейме. Все они остановились в генерал-губернаторском доме у великого князя, Зейме же у меня. Так приятно и радостно было их увидеть, повеяло родным полком. 29-го вечером у великого князя назначен был бал, и мне поручено было дирижировать в первый раз в Москве. Это меня очень взволновало, и я боялся, справлюсь ли, а тут наступили еще такие утомительные дни. 27-го пришлось просидеть до 4-х ночи за писанием отчета по всем осмотрам и мерам, принятым по охране владений. 28-го приехали преображенцы, вечером накануне дня рождения великого князя просидели за чашей вина у Гадона с великими князьями и преображенцами до трех часов ночи, после чего с великим князем Павлом Александровичем поехал к Яру слушать Венгерский хор до 6-ти утра.

29-го утомительный день – торжественная обедня, завтрак, вечером бал. После бессонной ночи я был в маленьком катценямере, для голоса пришлось проглотить несколько сырых яиц, благодаря чему голос мне не изменил и я не оскандалился, продирижировав вполне благополучно. Их высочества остались очень довольны. Бал прошел очень оживленно, я танцевал 1-ю кадриль с m-lle Мятлевой, 2-ю с m-me Воейковой, женой чиновника для особых поручений при великом князе, 3-ю с П. А. Хрулевой, 4-ю с Т. В. Истоминой и котильон с О. А. Рыдзевской. На мазурку я не приглашал дамы, так как счел удобнее дирижировать ее, не имея дамы. На следующий день великие князья и преображенцы провели вечер у меня и просидели за чашей вина опять до 3-х ночи, 1-го мая преображенцы уехали.

После их отъезда я весь предался работе комиссии по охране, так как приближалось время высочайшего приезда, назначенного на 12-е мая. Последние два дня до приезда пришлось работать буквально круглые сутки. Пришлось все осмотреть вновь и накануне, 11-го мая, запечатать чердаки и подвалы в тех домах, где управлявшие домами и домовладельцы не хотели брать ответственности на себя за нежилые помещения. От всех квартирантов по пути следования их величеств были отобраны подписки, что они отвечают за всех лиц, кои будут находиться в их квартирах во время высочайшего проследования. Окна и балконы разрешено было иметь открытыми. Что касается публики на тротуарах и площадях, то таковая допускалась беспрепятственно и без ограничения. За этой публикой должны были следить полиция и агенты.

11-го мая в Москву прибыли великие князья Михаил Николаевич и Павел Александрович.

12-го мая я с 7-ми утра до 10-ти успел обойти свой участок и вновь все проверить, затем поехал на Николаевский вокзал встретить великого князя Владимира Александровича и великую княгиню Марию Павловну с сыновьями Кириллом, Борисом и Андреем Владимировичами и великого князя Алексея Александровича. Вернувшись и позавтракав, я отправился опять на свой участок для расстановки постов по всем домам моего района. Выполнив все требовавшееся от меня, я остался на своем участке, не без волнения ожидая радостной минуты – проследования государя, любимого, дорогого государя Александра III. <…>

Высочайший поезд ожидался в Москву к 5.30 часам дня. Государь следовал с юга. К этому времени я направился к Иверской часовне, где и ожидал прибытие государя. От усталости я еле передвигал ноги, но, когда послышалось «ура» и показалась вереница экипажей, усталость мигом прошла, как будто ее и не было. В открытой коляске с лейб-казаком на козлах подъехали к Иверской государь с государыней, в следующем экипаже великий князь Сергей Александрович, затем наследник цесаревич с великими княжнами Ксенией и Ольгой Александровнами, Михаилом Александровичем и Елизаветой Федоровной.

Убрана была Москва необыкновенно, убранством своим она напомнила мне дни коронования в 1883 г., даже, пожалуй, этот раз она была убрана еще богаче, еще лучше. Несметные толпы народа находились по всему пути следования государя, а у Иверской и на Красной площади это было сплошное море голов.

Вскоре по приезде государь с августейшей семьей обедал у великого князя. Для лиц свиты был накрыт гофмаршальский стол у графа Стенбока. После обеда государь и вся царская семья проехали по иллюминованным улицам Москвы. Народу везде была такая масса, что экипажи с трудом двигались. Все дома друг перед другом хотели отличиться, и потому один дом был иллюминован лучше другого.

Вернувшись в генерал-губернаторский дом, государь несколько раз выходил на балкон к толпе, наполнявшей площадь. Восторг толпы был неописуемый, пение гимна, крики «ура» наполняли воздух по всем направлениям. Когда государь вернулся к себе в Кремлевский дворец, я лег спать и, как убитый, проспал до 7-ми утра, когда отправился к Ивану Великому для наблюдения за лицами, входившими в Кремль к месту выхода государя на Красное крыльцо. Когда последовал выход, то я присоединился к свите.

Когда могучая фигура Александра III появилась на Красном крыльце, то площадь как бы дрогнула, и из десятков тысяч грудей раздалось оглушительное «ура», смолкнувшее только тогда, когда государь подошел к Успенскому собору, где был встречен преосвященным Александром, управлявшим Московской епархией за болезнью митрополита Леонтия.

После высочайшего выхода и возвращения государя во внутренние покои, я завтракал у Тестова, а в 2 часов поехал на освящение Козаковской богадельни на Поварской улице в высочайшем присутствии. История этого дома призрения такова: 15 января 1887 г. скончался в Москве гвардии полковник А. Б. Козаков и по духовному завещанию оставил в собственность московского дворянства свой дом на Поварской улице с тем, чтобы в этом доме был устроен приют для призрения на полном содержании бедных дворян военного звания без различия губернии, а также жен и вдов с малолетними детьми штаб и обер-офицеров, убитых на войне или умерших от ран. Сверх пожертвования дома, В. Б. Козаков оставил московскому дворянству капитал в 600 000 рублей и 20 000 рублей на устройство и обзаведение дома.

Государь был встречен у подъезда дома призрения губернатором Д. С. Сипягиным и губернским предводителем князем П. Трубецким. Государь проявил большой интерес к истории возникновения учреждения и после освящения дома подробнейшим образом его осматривал. Из Козаковского дома их величества с наследником цесаревичем навестили больного митрополита Леонтия в Троицком подворье. Митрополит уже месяца два был болен нервно, вследствие кровоизлияния в мозг, и временами бывал даже психически ненормален, забывался. То же с ним случилось и во время посещения его государем. Митрополит приказал служке подать чаю и венгерского вина и, заметив, что наследник не пьет, заволновался и стал говорить: «А маленький-то, маленький, ведь не пьет, зачем не пьет», – и принялся заговариваться. Под тяжелым впечатлением, как мне передавали, их величества отбыли от митрополита.

Вечером государь был в Малом театре, давали комедию Боборыкина «С бою» при участии: Ермоловой, Медведевой, Никулиной, Ленского, Правдина и др. Спектакль прошел блестяще, артисты были в особенном подъеме и превзошли себя. Во время антракта государь прошел в фойе, находившееся рядом с царской ложей, было очень душно, и государь приказал открыть окно, оказавшееся замазанным. Пошли за малярами, чтобы откупорить окно, конечно, засуетились страшно: как всегда в таких случаях, найти маляра не могли. Государь не стал дожидаться, подошел к окну, тряхнул раму, и она осталась в его руках. Он ее взял и отдал служителю. Когда сконфуженное начальство явилось, окно было уже открыто.

14-го мая состоялась торжественная закладка памятника царю Освободителю Александру II. С 9-ти утра народ стал стекаться в Кремль и на Софийскую набережную, откуда видно было место закладки.

Вся колокольня Ивана Великого была усыпана народом. Войска были построены от входных ворот лентой кругом места памятника, правым флангом к Чудову монастырю. У самого подъезда, где начинался помост, ведущий к месту закладки, были построены роты 1-го лейб-гренадерского полка и 12-го гренадерского Астраханского его величества полка с оркестрами музыки, первая с левой стороны и вторая – с правой. Взвод Дворцовых гренадер был помещен у самого места закладки памятника с южной стороны, а взвод кадет – с восточной. Воспитанники юнкерских училищ занимали места внизу, близ церкви Св. Константина и Елены. Неподалеку от них были выстроены воспитанники Константиновского межевого института. Кроме того, в разных местах, как по насыпи, так и на горе, находились группы воспитанников разных учебных заведений. Забор, окружавший место постройки памятника, был украшен национальными флагами, а все постройки внутри его – императорскими. На месте закладки был устроен помост, а над ним – большой шатер из красного сукна, отделанного позументом. По крыше шатра с четырех сторон были помещены государственные гербы из золотого глазета. Над шатром возвышалась золоченая корона. Сверху, с площади, к помосту спускалась пологая и широкая лестница, устланная красным сукном. По обеим сторонам ее были устроены места для приглашенных лиц. Со стороны Кремлевской набережной были устроены также места для публики и рабочих, производивших постройку памятника. На восточной стороне помоста возвышалась аршина на полтора от пола гранитная, отполированная глыба с углублением; за нею у самого барьера были помещены привезенные иконы Спаса Нерукотворного и Иверской Божией Матери.

В 11 часов утра раздался с колокольни Ивана Великого звон, возвестивший о выезде их величеств из Кремлевского дворца; гул колокола слился с восторженными кликами «ура». Скоро послышался звон и во всех московских храмах.

Когда их величества прибыли к месту постройки памятника, войска взяли «на караул», оркестры музыки заиграли «встречу», знамена преклонились. Государь император и государыня императрица были встречены августейшим председателем высочайше утвержденного комитета по сооружению памятника в Бозе почившему императору Александру Николаевичу московским генерал-губернатором великим князем Сергеем Александровичем и членами комитета. Художник П. В. Жуковский поднес ее величеству и великой княжне Ксении Александровне букеты из живых цветов. «Ура» не смолкало. Их величества и их высочества в сопровождении свиты направились к месту закладки. Встречный марш сменился гимном «Боже Царя храни».

Спустившись к шатру, их величества остановились на середине помоста; около них заняли места все августейшие особы. Здесь же находились министры: императорского двора генерал-адъютант граф И. И. Воронцов-Дашков, внутренних дел И. Н. Дурново, военный – генерал-адъютант П. С. Ванновский, обер-прокурор синода Победоносцев, помощник главнокомандующего главною квартирою генерал-адъютант Н. В. Воейков; генерал-адъютанты: Черевин, Штюрмер и А. Д. Столыпин, главноуправлявший канцелярией его величества по учреждениям императрицы Марии граф Протасов-Бахметев, обер-гофмаршал князь С. Н. Трубецкой, обер-шталмейстер граф Орлов-Давыдов, обер-церемониймейстер А. С. Долгоруков, гофмейстер И. М. Голицын, придворные дамы и лица свиты. На нижних ступенях лестницы расположились военные чины с командующим войсками генерал-адъютантом А. С. Костанда и придворные чины. Гимн и звон прекратились, «ура» стихло, войскам скомандовали «на молитву». Началось молебствие, которое совершал Преосвященный Александр в сослужении протопресвитера Янышева, протопресвитера Успенского собора Н. В. Благоразумова, ректора Московской духовной семинарии архимандрита Климента и сакеллария Успенского собора протоиерея П. М. Рослякова при протодиаконе А. З. Шеховцеве. Пел хор синодальных певчих.

В конце молебствия состоялась закладка памятника. Их величествам, а также всем августейшим особам членами Строительного комитета И. А. Ляминым совместно с Ю. Ю. Рафальским были поднесены монеты: золотые, серебряные и медные, чеканки 1893 г., от 1/4 копейки до золотого империала включительно. Для каждого августейшего лица было приготовлено до 15-ти монет, которые лежали на тарелке в особо устроенном для этой цели углублении. Государь император и государыня императрица положили монеты в углубление гранитной глыбы, а затем наследник цесаревич и все августейшие особы, а также члены Комитета. Затем это углубление было закрыто мраморной доской, и на последнюю положена была бронзовая доска со следующей надписью: «В лето от рождения Бога Слова 1893-е мая 14 дня при державе благовернейшего самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Александровича всея России, при супруге его благочестивейшей государыне императрице Марии Федоровне, при наследнике его благоверном государе цесаревиче Николае Александровиче и при благоверном государе великом князе Сергее Александровиче, генерал-губернаторе Московском, заложен сей памятник почившему в Бозе в лето 1881-е марта первый день великому государю нашему императору Александру Николаевичу всея России, созидаемый доброхотным иждивением русского народа в Кремле Московском по чертежам и под наблюдением художника Павла Жуковского и зодчего Николая Султанова».

Торжественный звон колоколов возобновился. Государю был подан П. В. Жуковским на серебряной тарелке приготовленный камень с золотой надписью. Как только его величество опустил его в углубление, раздался салют в 101 выстрел. Затем точно такой же камень был положен государыней императрицей. За государыней положил камень наследник цесаревич, затем все остальные. Место закладки было окроплено водой и молебствие продолжалось. При возглашении вечной памяти царю-освободителю императору Александру II их величества, все августейшие особы и присутствовавшие лица преклонили колена. Затем было возглашено многолетие государю императору, государыне императрице, наследнику цесаревичу и всему царствующему дому. При громких кликах народа и торжественном колокольном звоне их величества, приложившись ко кресту, направились осматривать модель памятника, которая помещалась вблизи строительной конторы на особом возвышении.

Осмотрев модель, а также разные материалы, из которых будет строиться памятник, их величества прошли в строительную контору, где были выставлены всевозможные чертежи, фотографические снимки местности и работ по постройке памятника, а также предметы старины, добытые при раскопках. Их величества обратили особенное внимание на замечательные изразцы, прекрасно сохранившиеся. Из конторы их величества опять прошли к модели памятника для его осмотра. Пока происходил осмотр модели памятника, войска оставили место закладки и выстроились к церемониальному маршу против Большого дворца. Осмотрев модель, государь и государыня сели в открытую коляску и отъехали к ожидавшим их войскам. Государь остановился на скате Кремлевской горы, а государыня оставалась в коляске во время церемониального марша. Наследник и все члены императорской фамилии с генералитетом прошли к месту церемониального марша и стали левее и сзади государя.

В 11.40 начался церемониальный марш войск. Впереди прошли дворцовые гренадеры, седые ветераны русской боевой славы, имеющие по несколько, даже по четыре знака отличия военного ордена, с массой других орденов и медалей в память кампаний и других событий русской истории. За дворцовыми гренадерами прошла рота 3-го военного Александровского училища, затем воспитанники кадетских корпусов, юнкера Московского пехотного юнкерского училища. Затем следовали роты гренадерских полков, Троице-Сергиевского батальона, взводы артиллерии двух первых конных батарей конвойной команды, эскадроны кавалерийских полков и казачья сотня.

Поблагодарив войска, государь, сопровождаемый генералами, направился во дворец, милостиво с ними разговаривая. У дворца государь с ними простился и вернулся к себе.

В 2 часа дня их величества с великим князем Сергеем Александровичем посетили Московское родовспомогательное заведение, откуда государь проехал в Архив министерства иностранных дел, а императрица – в Николаевский сиротский институт.

Вечером состоялся бал у великого князя в присутствии их величеств и всех прибывших в Москву членов императорского дома. Я дирижировал и, признаться сказать, не без волнения. Первый раз мне пришлось быть распорядителем в танцах, в коих принимали участие высочайшие особы и среди них императрица. Надо было ничего не упустить, чего требовал этикет, помнить, что перед началом каждого танца или фигуры в кадрили следовало подходить к императрице, прося ее разрешения, и уже после этого давать сигнал оркестру. Надо было следить, чтобы места высочайших особ никем не были заняты, чтобы им всегда было достаточно места для танцев, и делать все это незаметно, чтобы не бросалось в глаза. Приглашенных было более пятисот, так что в зале было довольно тесно, и это увеличивало трудность распоряжения танцами.

Государь стоял в дверях во время танцев и внимательно следил, несколько раз обращался ко мне с вопросами, спрашивая фамилии некоторых танцующих офицеров. Мне было очень лестно узнать на другой день от великого князя, что государь сказал ему о моей манере дирижировать несколько весьма одобрительных слов. К счастью, бал прошел блестяще, как говорили все окружающие. Я танцевал 1-ю кадриль с m-lle Ридигер, фрейлиной великой княгини Марии Павловны, 2-ю с m-lle Жедринской, 3-ю с Непокойчицкой и мазурку с П. А. Хрулевой. Высочайшие особы со мной не танцевали, так как с дирижером они не танцуют, я только открыл бал с великой княгиней Ксенией Александровной, сделав с нею тур вальса.

На другой день, 15-го числа, было торжественное богослужение в Успенском соборе в присутствии их величеств по случаю 10-летней годовщины со дня их священного коронования, после чего на Театральной площади состоялся высочайший смотр войскам Московского гарнизона: впереди 6-го гренадерского Таврического полка, салютуя государю, проследовал шеф полка маститый фельдмаршал великий князь Михаил Николаевич, а на правом фланге Донского № 1 казачьего полка – августейший атаман всех казачьих войск наследник цесаревич. После парада состоялся завтрак у их величеств, на который были приглашены начальники отдельных частей.

Днем в 3 часа их величества посетили Елизаветинский институт.

Вечером после всенощной их величества обедали у великого князя. В этот день, согласно высочайшего повеления, по случаю кануна Троицына дня иллюминации в городе и никаких увеселений не было. В день Святой Троицы 16-го мая их величества присутствовали на богослужении в дворцовой церкви Рождества Богородицы.

После завтрака их величества посетили клиники Императорского Московского университета. Осмотр клиник занял около 3-х часов времени. Их величества очень внимательно все осматривали, разговаривали со многими больными и персоналом клиник. Клиники произвели на государя прекрасное впечатление. Когда государь проезжал из клиник по Девичьему полю, то несметные толпы народа приветствовали его, все поле – это было море голов. Из клиник их величества проехали в Третьяковскую галерею, где были встречены городским головой К. В. Рукавишниковым, П. М. Третьяковым с семьей и членами городской управы.

Во время обзора картин я случайно сделался невольным свидетелем сильного впечатления, которое произвела на юную великую княжну Ксению Александровну картина Репина «Убийство Иоанном Грозным своего сына». Улучив минуту, когда все были далеко в других залах, великая княжна Ксения Александровна отделилась от всех и вернулась к картине Репина. Я застал ее в тот момент, когда она одна в этом зале с каким-то страхом на лице, впивалась в эту жуткую картину. Услыхав мои шаги, она вздрогнула, с испугом посмотрела на меня и побежала догонять их величества, мне показалось, что глаза ее были полны слез. В этот день я был дежурным при великом князе и потому всюду в течение дня сопровождал их величества.

В 6 часов вечера в Большом Кремлевском дворце состоялся парадный обед. Приглашенных было 170 человек.

Во время обеда артистами императорской оперы был исполнен концерт по следующей программе:

1. Вступление к опере «Лоэнгрин» Вагнера (исп. оркестр).

2. Ария Зарастро из оперы «Волшебная флейта» Моцарта (исп. г-н Трезвинский и мужской хор).

3. Песнь любви из оперы «Валькирия» Вагнера (исп. г-н Кошиц).

4. Вальс цветов из сюиты «Щелкунчик» Чайковского (исп. оркестр).

5. Финал 4-го действия из оперы «Мефистофель» Бойто (исп. г-жа Дейша-Сионицкая, Звягина, гг. Донской, Барцал, Власов, хор и оркестр).

6. Вакханалия из оперы «Самсон и Далила» Сен-Санса (исп. оркестр).

7. Финал 1-го действия из оперы «Лоэнгрин» Вагнера (исп. г-жи Эйхенвальд и Крутикова; гг. Донской, Корсов, Трезвинский, хор и оркестр).

8. Терцет из оперы «Корделия» Соловьева (исп. г-жи Маркова, Крутикова, Павленкова, хор и оркестр).

9. Хор песенников из оперы «Нижегородцы» Направника (исп. г-жа Климентова и хор под управлением Авранека).

10. Полонез из оперы «Евгений Онегин» Чайковского (исп. оркестр).

После обеда назначен был отъезд их величеств в Петербург. Ввиду этого народ еще с 5-ти вечера стал стекаться в Кремль и на те улицы, по которым должен был следовать государь. К 7-ми часам уже по всему пути следования народ стоял широкими массами в ожидании. Трудно сказать, где было больше народа; везде толпились массы; особенное стечение было на площадях Театральной, Лубянской и Каланчевской.

По пути следования их величеств по одну сторону улицы были выстроены шпалерами войска московского гарнизона с хором музыки на правом фланге, по другую сторону стоял народ.

В половине девятого часа их величества вместе с августейшими детьми оставили Кремлевский дворец и направились на вокзал при звоне колоколов и при неумолкаемых кликах народа. У Иверской часовни их величества и высочества вышли из экипажа и прикладывались к Чудотворной иконе Иверской Божией матери. Затем продолжали путь дальше. Оркестры музыки, бывшие при войсках, исполняли народный гимн. Восторженные клики населения столицы не прекращались по всему пути до Николаевского вокзала. Улицы по пути следования их величеств были иллюминованы, а также вокзалы. Вместе с их величествами на вокзал прибыли также все августейшие особы. Поезд уже стоял у платформы. На вокзале императрица очень ласково подала мне руку и простилась со мною, наследник просил меня дать ему какое-нибудь поручение в полк; он в то время командовал 1-м батальоном Преображенского полка. В Клин великий князь не провожал царский поезд, поэтому с вокзала, по отходе императорского поезда, вернулись домой.

По возвращении домой я прошел к великому князю, который меня крепко обнял и три раза поцеловал, благодарил за все мною сделанное и вручил мне от государя чудные двойные золотые запонки из крупных сапфиров. Вечер провели в праздновании благополучного пребывания государя, а когда принесли депешу о благополучном проследовании императорского поезда чрез границу Московской губернии, мы сели ужинать и немного кутнули на радостях.

На другой день я устроил у себя чай, были великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна, Павел Александрович, граф Стенбок, Степанов, Гадон, князь Юсупов с женой, Козлянинова, княгиня Лобанова, Е. А. Шнейдер, Шиллинг, В. К. Истомин и княжна Трубецкая.

Чай разливали Е. Н. Козлянинова и княжна Трубецкая. Из угощения были сандвичи, шведский хлеб, печения, сушки, апельсины и виноград, конфеты, черносмородинная вода, пиво, наливки. Все дамы получили по букету, все были в духе, веселы, и время прошло незаметно.

23-го мая я выехал из Москвы на две недели к своему брату в Харьковскую губернию, чтобы немного отдохнуть. Очень хорошо провел я время у брата, он в то время был податным инспектором в Валкском уезде Харьковской губернии и проживал на своем хуторе «Бабенков Яр» в соседнем с Валками Богодуховском уезде. Хутор у него был небольшой, всего несколько десятин земли, дом уютный, нечто среднее между хорошим крестьянским и помещичьим домом. В Вилках у него была тоже квартира из нескольких комнат, очень уютная и с большим тенистым садом. Мне очень понравился этот городок, чистенький, живописный с массою зелени и лесами вокруг, чего нет в Богодуховском уезде, где голая степь. Мы провели с братом несколько дней в Валках; пока он был занят своей службой, я познакомился с местными властями, исправником, городским судьей, уездным членом суда; все оказались милыми людьми, конечно, не обошлось без карт, как принято это было в провинции, и мы каждый вечер играли в винт, по правде, очень невинно, по 1/500 копейки. Из Валок мы вернулись с братом на хутор, и скоро мне пришлось уже уехать. В день моего отъезда от брата к нему неожиданно приехал наш большой друг Кутейников, бывший адъютант генерала Веревкина, с семьей которого мы были очень близки. Он приехал из Харькова, пробыл у брата до вечера, и мы втроем отлично доехали до Харькова, где Кутейников поехал к себе в гостиницу Проспера, а мы с братом остановились у двоюродного брата нашего В. В. Фавра, известного в то время в Харькове гинеколога.

Мой брат должен был в этот же вечер ехать по служебным делам в Валки, поэтому мы с ним простились. Очень мне было жаль расставаться с ним. Ночевал я в Харькове у Фавра, а на другой день вечером выехал в Москву, пообедав у Проспера с Кутейниковым.

8-го июня я уже был в Москве у себя. Их высочества и все лица свиты были в Ильинском. Как только я приехал, Степанов и Гадон приветствовали меня по телефону из Ильинского, спрашивая, когда за мной прислать лошадей. Решил ехать в Ильинское на другой день, с поездом 11.30 утра. Погода была плохая, совсем осенняя. На станции Одинцово меня встретила тройка, которая меня быстро домчала до Ильинского, куда я приехал во время завтрака.

В своих комнатах я нашел все убранным, все портреты, все вещи были расставлены, как будто я и не уезжал. Переодевшись в парадную форму, я собрался уже идти к великому князю, как пришел Гадон осведомиться, приехал ли я. Вместе с ним я отправился во дворец, застал всех на балконе великой княгини, выходившем на Москву-реку, за кофе после завтрака. По-видимому, все обрадовались моему приезду. Великий князь меня поцеловал и сказал, что меня поджидал все эти дни.

Жизнь в Ильинском началась по расписанию, как и в прошлом году, только погода что-то подгуляла, по ночам бывало 6–7º всего, а днем 14–15º. Купаться нельзя было еще, в воде было не больше 11-ти градусов, что для начала купанья было слишком холодно.

13-го июня я ездил в Москву, чтобы повидать графиню Граббе с дочерью, которые были там проездом. Я встретил их на Николаевском вокзале, привез к себе, затем мы завтракали у Тестова, и я их проводил на Рязанский вокзал. Очень был я рад их повидать.

Погода стала теплее, летние дни возвратились, и можно было начать прогулки и поездки в лес; я начал купаться.

16-го великий князь ездил в Москву на прием, я его сопровождал. В этот день я получил письмо от моей сестры, в котором она меня извещала, что князь Юрий Максимилианович (сын великой княгини Марии Николаевны от брака ее с герцогом Лейхтенбергским) просит меня устроить проезд для его сына Сандро (князь Александр Георгиевич, 12-ти лет) к Дурасовым, куда он едет со своим воспитателем, и просит провести с ним день в Москве, показать достопримечательности.

Я доложил об этом великому князю, который мне сказал, что Сандро такой чудный мальчик и чтобы я непременно ехал и все для него устроил. Мне удалось, благодаря любезности начальника дороги, устроить для него вагон прямого сообщения до станции Никулино с платой по числу едущих пассажиров. 20-го июня я выехал из Ильинского прямо на лошадях до Москвы и встретил князя Александра Георгиевича на Николаевском вокзале, он приехал со своим воспитателем Ф. Ф. Бодунгеном. Мне было очень приятно их повидать, он был такой славный, благовоспитанный, сердечный мальчик. Бодунген очень милый человек. На вокзале в царских комнатах мы пили чай, там же и позавтракали.

Около часу дня поехали в коляске к Иверской, прикладывались к иконе и затем отправились в Оружейную палату в Кремль. Тут Сандро встретили начальник дворцового управления генерал Кузнецов, полицеймейстер дворца полковник Солини и начальник Оружейной палаты Филимонов, который и показывал все и объяснял. Сандро привел в восторг Филимонова тем интересом, с которым он рассматривал все и как расспрашивал. Из палаты прошли во дворец, Грановитую палату, терема, патриаршую ризницу. Здесь архимандрит объяснил и показал подробно, как производится мирроварение, вынимал из сосудохранительницы кусок древа и кусок ризы Господней, к которым Сандро приложился. Затем осмотрели Успенский собор, Архангельский, храм Христа Спасителя. Сандро вел себя удивительно хорошо и всех поражал своим вниманием, он так мило, просто и хорошо всех благодарил, что тронул всех.

Из храма Спасителя приехали ко мне, пили чай, а в 6 часов поехали в «Эрмитаж» обедать. Когда мы вошли в зал, то Сандро был очень озадачен и спросил меня, зачем мы пришли в кухню? Его поразило, что лакеи были одеты во все белое, в русских рубашках, и он подумал, что это повара. Мы сидели в общем зале и под звуки органа обедали.

Из «Эрмитажа» проехали на скачки, где нас встретили президент общества граф Рибопьер и Борх. Сидели в царской ложе, нас усердно угощали чаем и фруктами. Скачки очень заинтересовали Сандро, и он все подробно хотел знать о каждой лошади.

В 9 часов вечера мы уехали; заехав в генерал-губернаторский дом на полчасика, отправились на Рязанский вокзал. Нас встретил начальник движения Внуков, очень любезный и обязательный человек, провел нас в вагон, предоставленный Сандро, при этом Внуков просил меня уведомить его, когда поедут обратно, чтобы успеть выслать вагон в Никулино. Простившись с Сандро, под очень хорошим впечатлением от того, как он себя держал со всеми, я вернулся в генерал-губернаторский дом, пересел в другую коляску, запряженную четверкой, и поехал в Ильинское прямо на лошадях.

После холодов наступила прямо тропическая жара, в тени термометр показывал 24º, было невыносимо, поэтому больше сидели в комнатах, спустив занавески. 25-го июня переехали на неделю в соседнее имение великого князя – Усово. Трудно сказать, какое из имений лучше, в Усове, правда, дворец, вновь построенный в английском вкусе, был лучше и уютнее, гораздо симпатичнее Ильинского.

Свита помещалась рядом в каменных флигелях. У меня была очень маленькая квартирка из двух комнат: спальня в одно окно и кабинет в два окна. Все прекрасно было устроено, все удобства, даже ванна. Сад очень большой, тенистый. Переехали и дети, и вся свита, прислуги 50 человек – все, кроме женатых. Переезд совершили в линейке, а великий князь со мной и Степановым прошел пешком. 26-го июня приехал великий князь Павел Александрович.

Дети весь день в ожидании отца были очень нервны и с нетерпением его ждали, встреча была очень трогательная. В этот день ездили к соседям князьям Голицыным в Петровское, пили там чай, гуляли, а на другой день с экстренным поездом выехали в Москву на дерби. Народу на скачках было невероятное количество. Тут я встретился с князем Юрием Максимилиановичем, который привез мне письмо от моей сестры и вести о моей матушке, которую он недавно видел и нашел ее хорошего вида, поправившейся.

Дерби было очень интересное, скачки были дружные и окончились благополучно. Но затем скачки на императорский приз кончилась весьма грустно. Одна из лошадей сломала себе ногу, ужасно тяжело было видеть бедное животное, стоящее на трех ногах, четвертая же, пополам сломанная, болталась. Несчастное животное тут же повалили на телегу и увезли, чтобы застрелить. Это оставило отвратительное впечатление. После этой скачки мы вернулись в Усово.

29-го числа праздновали именины великого князя Павла Александровича, была обедня, перед обедней мы все приносили поздравления, а после, до завтрака, я успел выкупаться и прийти на площадку, где играли в крокет.

Днем ездили пикником в лес, пили там чай, пекли блины. С нами была и маленькая Мария Павловна, которая была очень мила, всех угощала, носила всем тарелки с блинами и очень была этим горда. Меня поражала всегда выдержка, с какой она себя держала. Перед ней ели, стояли фрукты, конфеты, хлеб, все решительно, и никогда я не слышал, чтобы она что-нибудь попросила. Ей никогда не давали ничего, кроме положенного обеда или завтрака в определенное время. И ей, по-видимому, и в голову не приходило, что она может что-нибудь получить со стола взрослых. Пикник очень удался, все были в духе, веселы.

На другой день великий князь Павел Александрович уехал, а 1-го июля мы все возвратились из Усова в Ильинское.

4-го июля на шесть дней приехал к их высочествам великий князь Михаил Николаевич. Мы все были очень рады его приезду, он был удивительно всегда с нами, лицами свиты, предупредителен и любезен. Увидев меня, он тотчас же мне сказал, что видел в Петергофе на музыке мою сестру с княжнами Черногорскими и что моя сестра шлет мне привет. В день приезда великого князя лил дождь, так что никуда не ездили и сидели дома, играли на бильярде по партиям; в игре принимали участие и великий князь Михаил Николаевич, и великая княгиня Елизавета Федоровна. Великий князь все время шутил.

С 1-го июля я принялся за верховую езду, и каждый день ездил с 9 до 10.30 утра. Сергей Александрович был так любезен, что предложил пользоваться его лошадьми, одна арабская белой масти, подарок султана, другая рыжая. Обе очень спокойные хорошие лошади, я и ездил на них попеременно через день.

3-го июля со мной случилось маленькое происшествие, к счастью, окончившееся благополучно, но могло кончиться скверно. Я был этот раз на арабской лошади, сделал большую прогулку и, возвращаясь, подъехал к парому на Москве-реке близ Петровского. Здесь был протянут канат, я попросил бабу приподнять канат, чтобы я мог под ним проехать, она подняла, но опустила его мне на голову, канат проехался по моей голове, смял фуражку, я, к счастью, успел соскочить с лошади, бросив поводья. Это меня спасло, я отделался небольшой шишкой на голове. Умная лошадь сама подошла ко мне.

5-го июля праздновали день именин великого князя, была обедня, затем завтрак, к которому приехали из Москвы Истомин, управлявший канцелярией, Сипягин, бывший губернатор, Огарев, о котором я писал выше, и из Петербурга генерал Евреинов, командовавший в то время стрелками императорской фамилии. Я подарил великому князю дождемер, который купил у Швабе. Это вышло очень кстати, так как июль месяц был очень дождливый.

Но с этим дождемером произошло много комичного. Великий князь позвал помощника смотрителя и приказал поставить его на столбе в саду, причем указал и место. Мы каждый день ходили смотреть количество падающего дождя, и как ни придем – дождемер полон. Оказалось, что сторож, который прикреплял дождемер, из усердия ежедневно доливал его водой доверху, не понимая назначения дождемера.

6-го июля все ездили в Архангельское к Юсуповым, это было чудное имение, необычайной красоты, великолепно устроенное. Оно было в 5-ти верстах от Ильинского по шоссе. Все имение уже в то время было освещено электричеством, все службы, дворы, конюшни, фермы. Это был день именин Юсупова – адъютанта великого князя, по этому случаю в селе была ярмарка и открытая сцена, карусель и т. п. увеселения. Мы посетили ярмарку, все накупили массу ненужных вещей. В конце концов Юсупов купил все оставшееся на ярмарке и устроил беспроигрышную лотерею из всех этих вещей для крестьян соседних деревень и для своих служащих.

10-го июля уехал великий князь Михаил Николаевич, и без него стало как-то пусто, мы все жалели, что его уже нет в Ильинском.

15-го июля, в день именин Гадона и моих, нас очень побаловали. Великий князь подарил мне золотой карандаш, великая княгиня очень красивый небольшой самовар и раскрашенную гравюру. Днем ездили к Толстым в их имение Рождественское. Это были Толстые, дочь которых была замужем за Танеевым. Имение скромное, расположено было довольно красиво, в 17-ти верстах от Ильинского, ездили в линейке четверкой. Вернулись к 7-ми часам вечера, в 9 часов поехали кататься на лодках по Москве-реке и подъехали к библиотеке в конце парка, где был ужин в честь Гадона и меня – именинников. Просидели за ужином за полночь, говорили стихи, спичи, каждый должен был в чем-нибудь изощриться. Довольно поздно легли спать, но утром я встал как всегда и в 9 часов был уже на лошади.

17-го июля я ездил в Москву на весь день по своим делам, навестил в клинике Степанова, бывшего фельдфебеля роты его величества Преображенского полка, в то время он был швейцаром у великого князя. Бедняга лежал в параличе, у него отнялись ноги. Жаль было и больно смотреть на него. Затем я заехал узнать о здоровье княгини Урусовой, умиравшей в то время от дизентерии, она была безнадежна, очень было ее жаль, она умерла через несколько дней, остались две молоденькие дочери, очень милые, симпатичные.

В квартире моей в генерал-губернаторском доме был окончен ремонт и провели электричество, что весьма, украсило ее.

Вечером я ездил на хутор Императорского общества сельского хозяйства, остался в полном восторге от всего там виденного, было и интересно, и весьма поучительно, в 10.30 вечера я уже был в Ильинском, поспел к вечернему чаю.

20-го июля был храмовой праздник в Ильинском, вследствие чего был большой съезд гостей. В церкви было торжественное богослужение, но я на нем не был, так как мне поручено было встречать гостей. Съехались все соседи, а из Москвы – губернатор Булыгин, недавно назначенный, обер-полицеймейстер Власовский и др. За завтраком было 42 прибора.

После завтрака все отправились на ярмарку, жара была нестерпимая. После ярмарки был чай в саду, по окончании которого гости разъехались, а я с Гадоном пошли помогать великому князю по устройству лотереи для прислуги и всех служащих в имении. Лотерея была беспроигрышная, вещи все очень хорошие, например, мой человек выиграл 15 аршин очень хорошего ситца. В этот день вечером их высочества уезжали в Петергоф. Я очень надеялся тоже уехать, чтобы повидать мою мать, которую уже 5 месяцев не видел, но, к сожалению, моему желанию не удалось сбыться. Великий князь просил меня остаться в Ильинском, так как он не мог доверить детей одному доктору Форбрихеру. Кроме того, ведь оставался весь штат прислуги, нужен был тоже присмотр. Конечно, я не мог и подумать отказаться, зная, что дети составляют для великого князя самое дорогое в жизни, он так над ними всегда дрожал. Я был поэтому весьма польщен доверием, оказываемым мне и ответил, что буду счастлив быть полезным великому князю и что он вполне может на меня положиться. Он мне сказал, что 5-го августа он опять поедет в Петербург и тогда возьмет меня с собой, и я смогу тогда остаться с моей матушкой некоторое время, так как детей он тогда также возьмет с собой, чтобы отвезти к отцу.

Проводив их высочества я, таким образом, остался за шефа в Ильинском. Кроме меня оставался доктор Форбрихер, к которому, с разрешения великого князя, приехала дочь. На другой день отъезда великого князя я встал в 8 часов утра и сейчас же пошел к детям: они уже встали, и маленькая Мария меня спросила, сегодня ли ее именины, так как дядя ей сказал, что я принесу ей в день именин куклу. Я ее разочаровал, сказав, что именины будут только на следующий день.

Убедившись, что все у детей благополучно, я сел на лошадь тут же, у их дома, к большой их радости, и поехал по парку верхом, так как решил: пока дети на моей ответственности, ни шагу из-за забора парка не делать. Вернулся я к 9.30-ти, когда детям подали осла, и они поехали кататься по саду, после чего Мария играла с песком, а Дмитрия (ему не было еще 2-х лет) катали в колясочке. Я тогда ушел, чтобы встретить приехавшего из Петербурга специалиста по детским болезням доктора Коровина. Встретив его и позавтракав, пошли к детям, присутствовали за их обедом, после чего Мария повела нас в свою комнату и показывала все свои вещи, забрасывая английскими фразами. Осмотрев детей, Коровин очень остался доволен их видом.

В 5 часов у меня был чай для Коровина и Форбрихера, после чего я отправился гулять с Марией, пока Дмитрия купали. Вечером я устроил винт; играли Форбрихер, Коровин, Соколов (конюшенный офицер) и я. На другой день, 22-го июля, я с утра пошел к Марии поздравить ее с днем именин и передал ей от дяди, великого князя Сергея Александровича, куклу и лейку, я же ей подарил серсо, которое, когда его катают, то оно звонит. Она была в восторге от подарков, а главное, от куклы. Днем дети катались в ландо, вечером уехал Коровин. Каждый день я писал подробные письма великому князю Сергею Александровичу и посылал депеши.

22-го июля я поздравил по телеграфу великого князя Павла Александровича с дорогой ему именинницей и получил от него нижеследующие, более чем любезные строки: «От души благодарю Вас за поздравление и добрые вести. Ужасно совестно, что из-за моих детей Вам не пришлось сюда приехать, и вместе с тем глубоко тронут, что Вы остались. Павел».

24-го июля их высочества вернулись в Ильинское к вечеру. Я приказал садовнику сделать два букета, перевязал их красными лентами и дал детям, чтобы они поднесли эти букеты тете; когда послышались бубенчики, то мы вышли на подъезд, т. е. две нянюшки, Форбрихер, я и дети с букетами в руках. Шел проливной дождь, все были мокрые. Великий князь очень меня благодарил за детей, сказал, что рад передать мне хорошие вести о моей матушке, так как видел Анастасию Николаевну (рожденную княгиню Черногорскую), приехавшую прямо от нее, что касается сестры моей, то он ее видел на выходе в Петергофе.

26-го завтракала депутация Фанагорийского гренадерского полка, приехавшая представиться (если так можно выразиться) своему малолетнему шефу Дмитрию Павловичу.

28-го в Ильинское съехалось много гостей – генерал-адъютант Арсеньев, бывший воспитатель великого князя Сергея Александровича старик Данилов, преображенцы барон Зеддлер, Шлиттер, Мансуров и Миркович, М. А. Васильчикова, брат Гадона и граф Белевский. Я очень был рад преображенцам, мы целые дни были вместе, но зато свободного времени у меня почти не было. По утрам я продолжал ездить верхом, ко мне присоединились Шлиттер и Зеддлер, и мы стали совершать прогулки втроем.

29-го я первый раз сел на лошадь великой княгини «Кармен», на которую она еще ни разу не садилась. Это была красавица, чудная, чистокровная английская лошадь, но крайне нервная, горячая. Соколов, конюшенный офицер, провожая меня, сказал, что если я вернусь благополучно и лошадь никаких фокусов делать не будет, то он ставит мне пять с крестом. К счастью, лошадь шла идеально, так что Соколов, ожидавший меня с волнением, пришел в восторг. Рысь у этой лошади была такая, что другие лошади могли за ней поспевать только вскачь, при этом рысь была удивительно покойная.

30-го, к моему большому смущению, я за чаем разбил любимый кувшин великого князя, которым он очень дорожил. Кувшин был египетский, высокий, в серебряной оправе, полон молока, которое разлилось по всему столу. Великий князь ничего не сказал, но по его лицу я видел, как ему это было неприятно.

1-го августа вечером получено было известие о кончине митрополита Леонтия, он скончался в Черкизове, на митрополичьей даче. Владыка почувствовал большую слабость еще 25-го июля. Он говорил приближенным, что до будущего воскресения он доживет, а дальше не знает. Между прочим, он распорядился, чтобы 1-го августа был совершен в Черкизове более торжественный ход на воду для освящения. Некоторым из близких лиц он раздал иконы. В четверг 29-го июля вечером владыка пожелал, чтобы его приобщили святых тайн и соборовали.

В субботу утром он был в полном сознании и приобщился святых тайн. Вслед затем в речи обнаружилась немота, произносимых им слов не могли разобрать. На правой ноге появились темные пятна. Вечером после соборования он впал в бессознательное состояние и пробыл в нем до смерти.

Великий князь его навестил в эти дни, митрополит был уже без сознания. Митрополит Леонтий недолго управлял Московской митрополией, на его долю пришлось подготовить и осуществить великое торжество празднования 500-летия со дня кончины преподобного Сергия, затем по его инициативе была издана очень ценная копия со Св. Евангелия, писанного рукой святителя Алексия.

2-го августа в три часа дня на панихиде присутствовал великий князь Сергей Александрович и все мы, лица свиты. 3-го августа при торжественной обстановке состоялось перенесение тела митрополита из домовой митрополичьей церкви села Черкизова в Чудов монастырь. Шествие направилось к Преображенской заставе, затем по Стромынке, Сокольничьему шоссе, вокзальной площади к Красным воротам, по Мясницкой, Китайскому проезду на Воскресенскую площадь, где из Иверской часовни была вынесена чудотворная икона Божьей матери и отслужена была лития. При колокольном звоне всех церквей процессия вошла в Кремль к Чудову монастырю, тело было поставлено в Алексеевской церкви.

4-го августа состоялось отпевание тела почившего и перевезение его для погребения в Сергиево-Троицкой лавре. <…>

Великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елизавета Федоровна прибыли к началу литургии, после которой состоялось отпевание тела почившего. После прощания с владыкой к гробу подошел великий князь и, простившись с почившим, посыпал землю на его тело. Отпевание окончилось в третьем часу дня. При колокольном звоне процессия двинулась на Ярославский вокзал. За гробом шел великий князь пешком, а великая княгиня ехала за процессией в экипаже. В пятом часу процессия прибыла на вокзал. Для большей поместительности платформы для препровождения тела митрополита она была составлена из трех обыкновенных платформ; со всех сторон был сделан невысокий барьер; как платформа, так и барьер были обтянуты черным сукном. Посредине платформы стоял катафалк; на него был поставлен гроб с телом владыки, внесенный архимандритами. На платформе были помещены на особых местах: Св. Евангелие, запрестольный крест, икона Богоматери, образ Св. Леонтия Ростовского. Диаконы стали по сторонам гроба с рипидами, посохом, дикирием и трикирием. Кроме того, на платформе были утверждены около барьеров четыре хоругви. Крыша гроба была запаяна. Высокопреосвященный Феогност совершил литию. На платформе заняли места назначенные сопровождать гроб священники и иеромонах. Погребение состоялось 5-го августа. Их высочества с нами, лицами свиты, прибыли в Лавру накануне в 10 часов вечера. Прямо с вокзала проехали в Троицкий собор, отслужен был молебен у раки преподобного Сергия, затем великий князь прошел в Успенский собор поклониться гробу митрополита и осмотреть приготовленную под собором могилу.

5-го торжественное богослужение началось с литургии, к началу которой пришел великий князь с великой княгиней в сопровождении графини Олсуфьевой, Е. Н. Козляниновой, Степанова и меня. После литургии ректор Духовной академии Антоний сказал очень хорошее, но чересчур длинное, утомительное надгробное слово.

После провозглашения вечной памяти почившему гроб с телом взяли на руки иеромонахи. К этому времени из собора вынесли хоругви, запрестольный крест, иконы, а также омофор, митру, посох и ордена. Процессия в преднесении хоругвей и икон и в прошествии духовенства при пении хора певчих направилась вокруг Успенского собора, затем гроб был внесён в помещение под собором к приготовленной могиле у южной стены, впереди могилы высокопреосвященного Моисея, архиепископа Рязанского и Муромского, скончавшегося в 1651 г. После литии гроб был опущен в склеп, на который затем была наложена крыша. Их высочества проводили тело высокопреосвященного Леонтия до места вечного упокоения и посыпали на гроб землю. Печальный обряд погребения закончился в конце двенадцатого часа дня. Их высочества прошли в митрополичьи покои, где была предложена трапеза. За трапезой была провозглашена вечная память новопреставленному владыке. В монастырской трапезной был тоже предложен обед всем, пожелавшим почтить память архипастыря.

За обедом была страшная духота; благодаря бесконечному ряду блюд обед сильно затянулся, я чувствовал под конец, что совсем изнемогаю. К тому же по случаю Успенского поста все было строго постное, начиная от блинов на подсолнечном масле, и только бланманже, поданное под конец, немного освежило рот. Усталые, измученные вернулись в Москву, а вечером выехали в Петербург и прямо в Красное Село на парад Преображенского полка. Поспели к концу. Так приятно было очутиться в родном полку.

В Петербурге я оставался и по отъезде великого князя до средины августа, большую часть времени провел в Ораниенбауме с моей матушкой.

Время прошло быстро и незаметно. 15-го надо было уже выехать, чтобы 16-го, в день храмового праздника в Усове, быть уже там. Из Петербурга я выехал вместе с братом Гадона, которого великий князь пригласил к себе. Рядом с нами в купе оказались мои товарищи по Преображенскому полку Кушковский и Гольтгоер, я ужасно этому обрадовался, уселся с ними в купе и мы до 12 часов ночи играли в безик, после чего я пришел в свое купе и, к ужасу Гадона, разделся, совершенно как у себя дома, и лег в приготовленную мне кондуктором постель. Гадон же, боясь крушения, никогда не ложился спать в вагоне, а напротив, одевал пальто, шапку, перчатки, и, опираясь на палку, сидел, чтобы быть готовым на случай крушения. На станции Химки мы с Гадоном вышли, нас ожидала коляска четвериком, присланная за нами из Ильинского. Всю ночь лил дождь, так что грязь была невообразимая, а надо было торопиться, чтобы успеть к празднику в Усово. Приехали в двенадцатом часу, обрызганные грязью. Вымывшись и одевшись в парадную форму, я пошел явиться великому князю по выходе из церкви. Когда я одевался в парадную форму, оказалось, что у меня в Ильинском не было эполет; как быть? Не смущаясь, я взял у Гадона капитанские погоны (на два чина выше моего поручичьего) и надел их. Великий князь не обратил внимания.

Встретили меня очень любезно и радушно. Великий князь сказал мне, что прицепит мне камни на ноги, чтобы я не улетел живым на небо, так как я такой ангел, что, несмотря на краткое пребывание в Петербурге, я уделил время от моей матери и успел побывать даже в Царском, что брат ему писал, как его тронуло, что я перед отъездом нашел время побывать у него. Я ничего в этом особенного не видел и находил естественным, что раз я еду в Москву, заехать к великому князю Павлу Александровичу, повидать его и детей, чтобы привезти Сергею Александровичу свежие вести о них.

В Усове был парадный завтрак, после которого беспроигрышная лотерея для крестьян четырех окрестных деревень. Среди выигрышей были все полезные вещи для крестьянского обихода: самовары, лампы, пилы, косы, платья, пиджаки, поддевки, сапоги, платки, шали, посуда и т. д.

По окончании лотереи вернулись в Ильинское.

22-го августа в Москве состоялось освящение нового водопровода в 7-ми верстах за Крестовской заставой, вода накачивалась из Мытищинских озер (это в 15-ти верстах от Москвы). После завтрака в генерал-губернаторском доме поехали на тройках на место освящения. Было очень интересно, сооружение гигантское, наверху над баками служили молебен, после чего окропили святой водой все трубы, баки и машинное отделение. Когда спустились в то место подземелья, откуда вытекает вода в бак, то глазам представилась грандиозная картина, когда вода вливалась в бак из трубы огромного диаметра. Бак этот был вместимостью 150 000 ведер. Вода лилась чистая как кристалл; все это было сначала освещено дневным светом, а затем для эффекта осветили бенгальскими огнями, закрыв окна. Затем прошли в машинное отделение, где громаднейшая машина поднимала воду на самый верх двух огромных башен, находящихся и посейчас у Крестовской заставы. Каждый бак на этих башнях был водружен на высоте пятого этажа дома, находившегося на высшей точке Москвы, вмещал каждый бак по 150 000 ведер. В машинном отделении подали шампанское, и последовал ряд тостов. С освящения водопровода их высочества уехали в Ильинское, я же остался в Москве, был в Малом театре и в 12 часов ночным поездом возвратился в Ильинское. 29-го переехали из Ильинского в Москву. 30-го была торжественная обедня в Храме Спасителя по случаю тезоименитства государя. Днем я ездил в кадетский корпус навестить кадета Андреевского, очень нам близкой семьи.

Вечером был парадный обед для высших властей Москвы. Я остался при великом князе один, так как все разъехались; Гадон уехал на Кавказ, и я поэтому бессменно дежурил все эти дни.

3-го сентября их высочества выехали в Царское Село, я сопровождал их. Пробыв неделю у великого князя Павла Александровича, они уехали за границу на 6 недель, а мне предоставлена была полная свобода; я мог переехать к моей матери и прожить с ней это время. Очень я этому был рад и прекрасно провел время до ноября, когда их высочества возвратились. Я вернулся в Москву к 1-му ноября. К этому времени в Москву приехал мой брат, с которым мы провели три дня вместе. Все свое свободное время я отдавал ему. Были мы с ним в Малом театре, давали «Ночи безумные». Глупейшая пьеса, но играли лучшие силы, и постановка была дивная. Просидев до конца пьесы, мы перешли в Большой театр, мне хотелось дать брату прослушать Форстрем и Пиньялозу, попали на последний акт «Травиаты», было очень хорошо. Затем опять вернулись в Малый театр. Там застали еще «Иоланту», дебютировала Музиль, дочь известного в то время актера. Играла она очаровательно. Затем последняя пьеса – это был чистейший балаган, хохотали мы страшно, особенно Вельяминов, мой товарищ, который был с нами.

В день отъезда моего брата я возил его в Третьяковскую галерею – мы наслаждались чудными картинами.

До 12-го ноября их высочества жили в Москве в генерал-губернаторском доме, а затем переехали в Нескучное. Из адъютантов нас было только двое, поэтому пришлось дежурить через день, кроме того, у меня накопилось много визитов, надо было объехать начальствующих лиц, у кого расписаться, к кому и зайти, на все это уходило много времени. Кроме того, великий князь передал мне одно прошение на высочайшее имя, по которому государь повелел ему произвести расследование. Великий князь и поручил мне разобраться в нем. Дело было довольно сложное и отняло у меня целую неделю. По вечерам несколько дней подряд были в театрах: в Большом слушали оперы «Иоланта» и «Паяцы», в Малом смотрели «Венецианский истукан» и «Бешеные деньги» в бенефис Лешковской. «Паяцы» шли в первый раз, пели Форстрем, Пиньялоза и Кошиц. Сюжет оперы весьма трагический и произвел на меня потрясающее впечатление, этому немало способствовала игра артистов, особенно Кошица, который провел свою трудную роль мастерски.

По переезде в Нескучное свободного времени стало еще меньше, так как, кроме завтрака и обеда, приходилось участвовать в прогулках по Нескучному саду, кататься на коньках и с гор, так что время, которым можно было располагать, было крайне ограничено и в очень неудобные часы – между 5-ю и 8-ю. Принимая во внимание отдаленность от центра, эти три часа еще сами собой сокращались, так как больше часа уходило на проезд. От такой жизни я томился порядком, да и находил, что великий князь сам себе вредил, проводя большую часть года в Ильинском и Нескучном, последнее особенно было непонятно обывателям, к чему были эти переезды на окраину города – какое стеснение и для должностных лиц, и для просителей, сколько это отнимало у них зря времени, какой непроизводительный расход на извозчиков они несли. (Трамваев тогда еще не было). Меня всегда удивляло, что великий князь, такой чуткий, не понимал этого, не вникал в это. Я постоянно старался наводить на это разговор, но сочувствия никогда не находил. Они прямо этого не понимали, виною этому, конечно, было их воспитание.

23-го ноября, после недельного безвыездного сидения в Нескучном, где я все свое свободное время работал над порученным мне дознанием, о котором я говорил выше, я решил проехать в город немного развлечься и отправился обедать к Огаревым на Чистопрудный бульвар. Очень приятно провел у них время и вернулся от них в Нескучное пешком, шел полтора часа.

26-го был Георгиевский праздник и храмовой праздник Сумского драгунского, в то время, полка. Не будучи тогда еще командующим войсками, великий князь стеснялся ездить на чисто военные праздники, на этот раз также не поехал и командировал меня передать Сумскому полку и георгиевским кавалерам поздравление его высочества.

Приехав в манеж к началу парада, я доложил командующему войсками генерал-адъютанту Костанда поручение великого князя. Костанда тотчас же приказал скомандовать «на караул» и передал войскам приветствие великого князя. Звуки Преображенского марша были в ответ на это приветствие. Я оставался на параде до конца и с удовольствием смотрел, как лихо проходили части войск церемониальным маршем.

В последних числах ноября я получил письмо от моего большого друга Зейме, о котором я не раз упоминал, он объявлял мне о своей помолвке с барышней Висковатовой, очень милой, симпатичной. Я очень порадовался этой вести, они уже несколько лет любили друг друга.

5-го декабря Гадон познакомил меня с новой семьей – с Евреиновыми. Он уже давно бывал у них и все меня звал поехать к ним, говоря, что они очень будут рады со мной познакомиться, а я наверно буду в восторге от этого знакомства, что это самые милые люди в Москве. Я все уклонялся от этого знакомства и наконец, нехотя, согласился поехать с Гадоном. Они жили в великолепном обширном особняке Журавлева на Большой Никитской улице. Семья Евреиновых состояла из мужа, жены и четырех детей. Они жили очень богато, открыто, все состояние было жены, которая была рожденная Сабашникова.

Родители ее были крупными сибирскими промышленниками, пользовавшимися большим уважением в Сибири. Вся семья Сабашниковых была очень почтенная, все они были прекрасно образованны. У Антонины Васильевны Евреиновой, или как ее все звали, у Нины Васильевны, была еще сестра Екатерина, которая была замужем за Барановским, и три брата, двое них были в то время студентами Московского университета.

Н. В. Евреинова, помимо прекрасного общего образования, получила и музыкальное, она отлично играла на рояле, совсем как выдающаяся пианистка. Муж ее служил по выборам в Курской губернии, занимаясь хозяйством в своем имении «Борщень», которое он значительно расширил на средства жены и построил сахарный завод. В Москве он занимал почетную должность директора Московского отделения Императорского Московского музыкального общества. Дети их были еще маленькие, старшему, Вове, было в то время 6 лет, младший, Дима, был еще на руках. Первое впечатление от этого знакомства было очень приятное, чувствовалось что-то необыденное, какой-то душевной красотой веяло от хозяйки, ее нельзя было назвать светской, она мало говорила, я тоже был не разговорчив, и если бы не громкий, веселый говор хозяина, то за чайным столом было бы довольно монотонно; правда, и Гадон оживлял стол, пуская остроумные словечки, прохаживаясь и на мой счет, я же сидел и чувствовал себя не особенно уютно, как всегда, когда бываешь в незнакомом доме в первый раз. Мне хотелось уехать и в то же время не хотелось двигаться с места. Когда мы сели с Гадоном в сани, он меня спросил: «Ну как? понравились тебе Евреиновы?» «Да, ничего», – ответил я. «Поедем к ним опять на днях?» – сказал Гадон. «Нет, я не поеду», – ответил я, хотя в душе я чувствовал, что поеду непременно. Не прошло и двух лет после этого дня, как дом Евреиновых стал для меня самым близким, дорогим для меня домом в Москве, и все друзья их стали моими друзьями.

Вернувшись от Евреиновых, я застал у себя моего двоюродного брата Грессера, полицеймейстера, он получил из Варшавы письмо с предложением места помощника обер-полицеймейстера в Варшаву к Клейгельсу и приехал со мной посоветоваться. Я ему дал совет не колебаться и дать согласие, если со стороны великого князя не будет препятствий. Последнее я взял на себя – переговорить с великим князем – и сделал это в тот же вечер. Великий князь дал согласие, и Грессер в скором времени был назначен, я был очень рад за него. Сына его Ваню тоже удалось устроить в Варшаве, это был прекрасный молодой человек, и губернатор Булыгин, у которого он был чиновником особых поручений, очень был им доволен.

6-го декабря было торжественное богослужение в храме Спасителя, вечером в ресторане «Эрмитаж» ужин по случаю праздника 1-го батальона Преображенского полка, были бывшие преображенцы этого батальона: великий князь, граф Стенбок, Огарев, Корнилов, Гадон, Вельяминов и я. Было очень оживленно, весело, просидели до 4-х часов.

7-го числа я обедал с Гадоном у Шуваловых, после чего играли в карты, я, которому обыкновенно не везет, выиграл в винт 25 рублей, колоссальную сумму.

8-го оставался весь день в Нескучном, катался с гор с великой княгиней.

10-го числа я обедал у Хрулевых, у которых познакомился с сестрой Прасковьи Александровны Хрулевой – m-lle Володимировой и ее женихом, предводителем дворянства в Орловской губернии. Очень миленькая пара, оба очень симпатичные. С удовольствием я просидел у них до 11 часов и пустился в обратный путь в Нескучное. Приехал около двенадцати, оказалось, что Стенбока и Гадона еще не было дома, они еще не вернулись из дворца. Я отправился тогда во дворец, великого князя не было, он был на заседании Археологического общества, а великой княгине еще и чай не подавали. Я застал ее, Стенбока и Гадона за работой для предстоявшего базара, они так увлеклись, что не заметили, что уже пробило 12 часов. Подали чай, и мы разошлись около часу, когда приехал великий князь.

12-го числа я впервые был на симфоническом концерте филармонического общества в дворянском собрании. Пели Зембрих и Баттистини. Я и не подозревал, что на этих концертах у нас, лиц свиты, у каждого были именные кресла в первом ряду, и очень удивился, прочтя на одном из них свою фамилию, имя, отчество. Концерт был очень интересный, хотя Зембрих пела с трудом, будучи охрипши.

На другой день в Москве начались балы. Первый бал был у Веригиных; у них был «bal poudré»!

15-го в Москву приехала моя двоюродная сестра – Ю. И. Фавр, жена известного гинеколога в Харькове, о котором я писал выше. Она остановилась у двоюродного брата Грессера. Я ее встретил и отвез к нему, обедал у него и вечером возил ее в Малый театр. Давали пьесу Потапенко «Жизнь». Как всегда играли идеально. На другой день я устроил у себя чай, пригласил Грессера с женой и сыном Ваней, двоюродную сестру Фавр и племянницу Машу Грессер, ученицу консерватории.

В 20-х числах декабря княжна Трубецкая, фрейлина великой княгини, объявлена была невестой графа Белевского – сына великого князя Алексея Александровича от его морганатического брака с дочерью поэта Жуковского. Все были очень довольны, особенно великий князь Сергей Александрович, который страстно любил своего племянника и заботился о нем. Княжна Трубецкая – чудная девушка, все были рады и за нее.

В конце декабря наконец установилась московская зима, термометр опустился до 20º.

23-го декабря приехал великий князь Павел Александрович и привез мне, к большой моей радости, письма от моих и посылку.

24-го, накануне Рождества, была елка. Очень красиво были разукрашены и установлены три елки: одна великому князю Сергею Александровичу, другая великой княгине Елизавете Федоровне, третья Павлу Александровичу. Масса подарков разложено было вокруг елок на больших столах. Я получил от великого князя большой английский шотландский плед, часы на стол в кожаном футляре, картину «Море» масляными красками и гравюру «fin de siècle». От великой княгини – японский поднос, шесть солоночек с серебряными ложечками, двойную рамку «Empire», бювар с бумагой и конвертами и вечным пером и поздравительную карточку работы великой княгини.

25-го была, как всегда, торжественная обедня в Храме Спасителя. Их высочества прибыли к началу обедни в парадной карете четвериком цугом с форейтором на переднем выносе. На четвертый день праздника в дворянском собрании назначен был бал, и князь Трубецкой (губернский предводитель дворянства) приезжал ко мне просить меня дирижировать. Мне это не очень улыбалось, но я не счел себя вправе отказать и, с разрешения великого князя, согласился.

27-го числа их высочества были в театре, я был дежурный, вернувшись, ужинали вчетвером: великие князья Сергей и Павел Александровичи, Гадон и я – и незаметно за разговором просидели до 4-х часов.

На другой день был бал в дворянском собрании. Я приехал заранее, одним из распорядителей танцев. Зал был великолепен, его недавно отремонтировали, а главное – провели электричество. Было ослепительно светло, зал был убран тропическими растениями, красиво было удивительно. В 10 часов прибыли их высочества. Сергей Александрович был в белом гусарском ментике, Елизавета Федоровна в желтом газовом платье с блестками, с высокой бриллиантовой диадемой на голове. Павел Александрович – в красном бальном мундире Конного полка. Когда их высочества появились в царской ложе, то музыка заиграла полонез и польский начался. 1-й тур великая княгиня Елизавета Федоровна шла с князем Трубецким, Сергей Александрович – с княжной Трубецкой, Павел Александрович – с женой Верейского предводителя Шлиппе. 2-й тур Елизавета Федоровна шла с бывшим губернским предводителем князем Мещерским, Сергей Александрович – с m-me Шлиппе, Павел Александрович – с княжной Трубецкой. 3-й тур Елизавета Федоровна шла с Московским уездным предводителем дворянства князем В. А. Голицыным, Сергей Александрович – с камер-фрейлиной Е. П. Ермоловой и Павел Александрович – с графиней Олсуфьевой. По окончании полонеза был вальс, затем кадрили. 1-ю кадриль великая княгиня танцевала с волоколамским предводителем дворянства Эйлером, 2-ю – с дмитровским предводителем Кристи, 3-ю – с бывшим губернатором Сипягиным, мазурку – с князем Трубецким.

Я же танцевал 1-ю кадриль с Шереметевой, дочерью почтенного Б. С. Шереметева, главного смотрителя Шереметевской богадельни, 2-ю – с Н. В. Евреиновой, с которой недавно познакомился, 3-ю – с женой моего друга Вельяминовой, мазурку – с Хрулевой. Последняя началась около 12 часов ночи, было очень трудно дирижировать, было около 200 пар танцующих. Зала правда огромная, но все же было тесно, а толпа, если будет позволено так выразиться, была не особенно дисциплинированная. Особенно трудно было, когда пришлось раздавать ленты и цветы.

Сначала все было спокойно, никто не сходил с мест, когда я, держа в руке огромную корзину, стал раздавать чудные пучки роз на длинных стеблях и сирень. Но стоило одному подойти ко мне и протянуть руку к корзине, как сразу бросилось несколько человек. Я прекратил раздачу пока они по моему требованию не сели на места, но как только я опять начал раздавать, какой-то неизвестный мне подошел и выхватил букет из корзины. Я заставил его положить обратно, это ему не понравилось, и он стал возражать. Я ему сказал, что брать самому не разрешается, что я сам раздаю и как дирижер имею на это право и, если я делаю одолжение и дирижирую, то могу требовать, чтобы публика мне помогала сохранять порядок, а не производила бы сама беспорядок. Я нарочно произнес все это громко, чтобы все слышали, это оказало свое действие, все отошли к своим местам, а то одну минуту мне казалось, что меня свалят прямо с корзиной.

Ужин был устроен очень красиво, столы были все в цветах. Их высочества уехали тотчас после ужина, я остался, хотя и не дирижировал уже котильоном, меня сменил граф Игнатьев, адъютант командующего войсками. Я оставался до конца бала, мне было весело, приятно, усталость моя прошла, я сидел во время котильона с m-me Евреиновой, мы не танцевали, а наблюдали танцующих. Все предводители были удивительно любезны, предупредительны, на другой день Трубецкой от великого князя зашел ко мне, обнимал и благодарил меня за дирижерство. Мне даже было совестно, так как никакой особенной заслуги я за собой не чувствовал. Днем я объехал всех предводителей, сделав им всем визиты.

31-го декабря провожали Павла Александровича, он уехал в Петербург, а на другой день приготовились к встрече Нового года.

 

1894 год

Новый год встретили как обычно, тихо, за молебном в домовой церкви Нескучного дворца, молебен окончился в начале первого часа, после чего, пожелав друг другу счастья, разошлись. Мы, лица свиты, граф Стенбок, М. П. Степанов, В. С. Гадон и я, простившись с их высочествами, собрались у Степанова, поужинали и выпили бутылку шампанского.

В самый день Нового Года обедня была в генерал-губернаторском доме, после чего был завтрак, на который были приглашены старшие чины генерал-губернаторского управления и чиновники особых поручений с женами. По окончании завтрака их высочества принимали поздравления от всех должностях лиц и сословных представителей, а также и частных лиц. Прием состоял в том, что все по очереди, в известном порядке, подходили к их высочествам. Великий князь всем подавал руку, также и великая княгиня, которой каждый целовал руку.

На этот раз съехалась такая масса народу, что прием продолжался более часа. Среди приносивших поздравления нельзя было не обратить внимания на одного оригинала, это был дворянин Ивков, каковым он всегда себя так называл. Он нигде не служил, имел небольшой собственный домик, жил очень скромно, но отличался всегда странностями. При приеме у их высочеств он всегда, когда великий князь подавал ему руку, становился на одно колено и только тогда брал руку, перед великой княгиней он становился на оба колена и в таком положении целовал ей руку. Когда он проделал такой маневр первый раз, то их высочества прямо растерялись от неожиданности. Потом пришлось к этому привыкнуть, так как Ивков решительно заявил, что он считает себя недостойным приносить поздравления высочайшим особам иначе.

Как только кончился прием, я отправился с визитами и вернулся в Нескучное только к обеду. Утром, еще до обедни, я успел расписаться у командующего войсками генерала Костанда, начальника штаба округа, заведовавшего дворцовой частью генерал-адъютанта Столыпина, сын которого, Петр Аркадьевич, впоследствии был председателем Совета Министров, и в 1911 г. погиб так трагически в Киеве.

После обеда великая княгиня устроила катанье на тройках на Воробьевы Горы, с которых открывался чудный вид на всю Москву, освещенную массой огней.

В первой тройке поместились великая княгиня, Е. А. Шнейдер (учительница русск. яз.), граф Стенбок и Гадон; во второй тройке жених и невеста – граф Белевский и княжна Трубецкая – и я, в качестве их гувернера, так как в то время считалось неприличным, чтобы жених и невеста ездили одни.

6-го числа состоялся Крещенский парад; погода была чудная при 8º мороза, было удивительно красиво, когда крестный ход и знамена стали спускаться к Тайницким воротам. Вся Софийская набережная, все крыши домов – все было усеяно народом. Прямо с парада проехали в генерал-губернаторский дом, где и остались, покинув Нескучное. Мы, лица свиты, очень были этим довольны.

Вечером в этот день был бал у Трубецких (губернские предводители дворянства). Их высочества тоже были на балу, было очень оживленно, весело, красиво и на широкую барскую ногу. Цветов была такая масса, что все дамы уехали, увозя с собой огромные пучки красных роз на длинных стеблях, сирени, анемонов, нарциссов и других цветов. Я танцевал с большим одушевлением: 1-ю кадриль с m-lle Истоминой, 2-ю с m-me Вельяминовой, 3-ю с княгиней Львовой (муж ее был директором училища живописи и ваяния), 4-ю с m-me Волковой, мазурку с Н. В. Евреиновой и котильон с княгиней С. Н. Голицыной. Уехал я с бала последний, оставался еще с Трубецкими пить чай после разъезда гостей, и домой вернулся только в седьмом часу.

8-го числа ко мне неожиданно приехали мои харьковские знакомые Селастенников и Гебенштрейт. Они приехали на съезд естествоиспытателей и врачей. В последний день съезда, 11-го января, было торжественное заседание в зале дворянского собрания. Я заехал на это заседание, но так как был в сюртуке, а надо было быть в мундире, то прятался за колоннами. Во время лекции профессора Цинера о неправильных взглядах на геометрию я вдруг обратил внимание на странную фигуру старика в блузе, тогда как все были во фраках или сюртуках, поднимавшуюся на эстраду профессоров. Старик этот, войдя на эстраду, сел в заднем ряду; вглядываюсь и узнаю Льва Толстого. Как только он сел, все ближайшие к нему стали жать ему руки, а когда наступил антракт, то его увели в круглую гостиную за эстрадой. Тотчас толпа студентов бросилась к дверям этой гостиной, крича: «Льва Николаевича, Льва Николаевича»…

Толпа эта росла, распорядители съезда испугались беспорядка, и профессор Мороховец, как он мне сам это рассказывал, уговорил Льва Николаевича спрятаться в маленькой комнатке возле круглой гостиной; студенты, увидев, что Толстого в гостиной нет, понемногу успокоились.

Началось заседание, перед началом которого профессор Тимирязев, тот, которому советской властью поставлен памятник у Никитских ворот, вывел Толстого к рампе. Посыпались оглушительные аплодисменты, Лев Николаевич, стоя у рампы, раскланивался публике.

12-го числа был акт в университете в присутствии их высочеств. Был большой порядок, по окончании акта при отъезде их высочеств толпа студентов окружила карету и просила на память цветов. Великая княгиня разделила весь свой букет и каждому дала по цветку.

Обедал я в этот день у Евреиновых – моих новых знакомых. После обеда поехали на тройках за 10 верст от Москвы кататься с гор. Всего было три тройки: в первой – Н. В. Евреинова, ее большой друг Е. А. Андреева, с которой я недавно познакомился, Гадон и я; во второй – М. Ф. Якунчикова, М. А. Андреева, граф Комаровский (казак) и француз Вале, в третьей – З. Г. Морозова (жена фабриканта Саввы Морозова), Евреинов, гувернантка детей Евреиновых и Безобразов, позорно отличившийся впоследствии на Ялу, втянувший нас в войну с Японией. Погода была чудная, было весело, молодо, вернулись в отличном расположении духа к Евреиновым к ужину, где опять было оживленно, радостно как-то.

16-го января у великого князя был большой бал, приглашенных было 900 человек, так что очень было трудно дирижировать, поддерживать порядок, под конец я совсем выбился из сил. К счастью, все прошло хорошо, оживленно, и их высочества меня очень благодарили. Я танцевал 1-ю кадриль с М. К. Морозовой, 2-ю – с Н. В. Евреиновой, 3-ю – с П. А. Хрулевой, 4-ю – с княжной Урусовой, мазурку – с княгиней Голицыной, женой профессора Московского университета, и котильон – с А. В. Вельяминовой. На балу был новый министр юстиции Муравьев с женой. Это был очень умный талантливый министр, энергичный; великий князь его очень поддерживал.

На другой день бала, 17-го января, получили тревожные вести о здоровье государя. Великий князь очень встревожился, к счастью, через два дня получены были более утешительные вести. Никому еще и в голову тогда не приходило, что эта болезнь была первым предупреждением могущей быть катастрофы, что пройдет немного более полугода, и мы лишимся нашего государя.

Одновременно с печальными вестями о здоровье государя, я получил и тревожные письма от моей сестры, которая извещала меня о болезни моей матушки, заболевшей инфлюэнцей. Получив разрешение великого князя, я выехал в Петербург, где провел несколько дней у постели моей матери и, когда ей стало лучше и всякая опасность миновала, я вернулся в Москву 27-го января. Стенбок любезно прислал за мной на вокзал свою карету и курьера. Их высочества меня встретили радостно. Приехав в Москву, я сейчас же заступил на дежурство, а днем поехал к бедному моему другу Михалкову, который потерял свою вторую жену, рожденную Унковскую. Застал его страшно убитым, он осунулся, имел крайне удрученный, отсутствующий вид. Его belle mère А. Н. Унковскую я застал в ужасном виде, это была ее любимая дочь, она сидела и смотрела больше в одну точку, с ней поминутно делались столбняки – жутко было смотреть на нее. На другой день состоялись похороны молодой Михалковой, хоронили в семейном склепе в Донском монастыре. Я приехал к началу обедни, церковь была полна, все Московское высшее общество было налицо. С кладбища я проехал к А. Н.[Унковской], которая жила тогда в своем особняке на Смоленском бульваре, где жил также и бедный Михалков, потерявший в течение 7-ми лет двух жен. Я просидел с ними часа два, они были спокойнее в этот день, покорившись вполне воле Божьей. Обедал я во дворце втроем: великая княгиня, княжна Трубецкая и я. Великий князь был на вечере в память Алексея Толстого.

30-го января приехали преображенцы Шлиттер, барон Зедделер, Эттер и граф Лорис-Меликов, они все остановились рядом со мной, к моей большой радости, а князь Оболенский и Гартонг – у Гадона. Ужасно я был рад их приезду, это все были мои большие друзья. Вечером был бал у великого князя, к каковому они и приехали. Приглашенных было немного, танцевало всего 80 пар, так что дирижировать было нетрудно. Я танцевал 1-ю кадриль с m-me Перфильевой, женой Сумского драгуна, 2-ю – с m-me Вельяминовой, 3-ю – с Н. В. Евреиновой, 4-ю – с графиней Уваровой, котильон – с П. А. Хрулевой. На мазурку я даму не приглашал, чтобы удобнее было дирижировать. За ужином сопровождал великого князя, который не садился и обходил столы, наблюдая, чтобы везде вовремя все подавали, и подсаживался то к одному, то к другому столу. После бала я ужинал с великим князем, тут же были и преображенцы, и мы досидели до седьмого часа утра. Пришел я к себе совсем разбитый и спал до самого завтрака.

После завтрака их высочества с преображенцами и нами, лицами свиты, провели время у Сумароковых, осматривали их чудный реставрированный дом эпохи Иоанна Грозного на Мясницкой, у Красных ворот, ныне снятых, и пили чай. Перед обедом я поехал с Зедделером в Центральные бани, которые в то время только что открылись и поражали всех своим богатством, роскошью и грандиозностью. Зедделер пришел в неописуемый восторг от них; в Петербурге были бани, но сравнительно с новыми московскими они были ничтожны и мизерны. После обеда сидели все у великой княгини, после же чая прошли к великому князю, у которого за беседой и чашей вина просидели до 4-х часов утра. На другой день преображенцы уехали.

2-го февраля я был шафером на свадьбе Муравьева (чиновник особых поручений при великом князе) с m-lle Колоколовой, великий князь – посаженным отцом. Венчание состоялось в церкви генерал-губернаторского дома, невеста была очень красива, симпатична. После свадьбы поехали в дом Муравьевых на Остоженку, где пили шампанское за здоровье молодых и чай. Оттуда я, в роли шафера, повез великой княгине букет и карне с конфетами, застал ее за дневным чаем. В 7 часов у Муравьевых был обед, на который приглашены были только родственники и участники свадьбы. Одних родственников набралось сорок человек. После обеда молодые уехали в свадебное путешествие, я поехал на вокзал их проводить. С вокзала заехал к Юсуповым-Сумароковым, застал там генерала Костанда с женой, Вельяминовых и княжну Ливен. Очень симпатично просидел я у них часок, поужинал и вернулся домой.

3-го февраля обедал у Морозовых – Маргариты Кирилловны и Михаила Абрамовича. Было очень приятно, обедали, кроме меня, Степанов, мой товарищ по свите, генерал Авинов, полковник Кондратович, граф Игнатьев, П. И. Харитоненко с женой, Евреиновы, М. Ф. Якунчикова и Лидия Григорьевна Щукина. Обед был чудный, все были оживлены, я сидел по левую руку прелестной хозяйки. Незаметно просидел я после обеда до 12 часов ночи.

4-го февраля я был дежурный, а вечером танцевал у Веригиных, было довольно скучно, я от скуки сел даже за карты и до самой мазурки играл в винт. Мазурку танцевал с А. В. Вельяминовой и за дружеской беседой с этой очаровательной женщиной немного оживился.

На следующий день ездил на тройке с Евреиновыми и m-me Якунчиковой в Черемушки, имение этой последней, с целью осмотреть дом и приспособить его для пикника, который Якунчиковы собирались устроить на следующей неделе. Погода была не важная, вьюга при 7º мороза, тем не менее было очень приятно прокатиться за город; Черемушки в 7-ми верстах от Москвы за Канатчиковой дачей. На обратном пути ветер утих, стало чудно, главное – санная дорога была ровная, без ухабов. Я рад был освежиться от балов, которые бывали в то время почти ежедневно. Вернулись к 8-ми часов вечера, так что поспел к обеду во дворец.

6-го февраля в Малом зале генерал-губернаторского дома состоялся маленький бал всего на 20 пар, военные были в сюртуках с эполетами. В танцах принимали участие и старушки, как графиня Олсуфьева. Вначале я был как-то не в ударе и у меня все не клеилось, но постепенно я оживился и к 3-й кадрили стал входить даже в азарт, устроил кошки-мышки в большом зале и под конец так загонял всех, что дыхание захватило. По-видимому, все были веселы и довольны.

Я танцевал 1-ю кадриль с С. И. Тютчевой, 2-ю – с m-me Мещериновой, женой полковника Генерального штаба, 3-ю – с m-me Перфильевой, 4-ю – с m-lle Араповой, мазурку – с великой княгиней и котильон – с А. В. Вельяминовой. Меня очень тронуло, что великая княгиня пригласила меня танцевать с нею мазурку, так как обыкновенно было не принято, чтобы высочайшие особы танцевали с дирижером. Их высочества очень остались довольны балом и сказали мне, что я превзошел себя.

9-го числа состоялся пикник у Якунчиковых на даче в Черемушках. Устраивали совместно Якунчиковы и Евреиновы. Сбор был у последних на Большой Никитской. Подано было 10 троек, в которые и уселись все приглашенные. Я сел с m-me Хрулевой, Евреиновой и еще одним студентом, фамилии не помню; на обратном пути ехали втроем: Н. В. Евреинова, Вельяминов и я. В Черемушках катались с горы, гора была с ухабами, очень высокая, летели по ней вниз стремглав, прыгая с ухаба на ухаб, последний спуск был страшно крутой, так что казалось, летишь в пропасть.

Когда стемнело, зажгли шкалики по всему фасаду дома и по горе, кругом костры, и в кустах бенгальские огни. Катались до 7-ми часов, когда сели обедать, роскошь меня поразила, все столы были усыпаны розами. После обеда протанцевали две кадрили, потом опять катались с горы. Я очень удачно скатывал, несмотря на трудность спуска. Накатавшись, танцевали мазурку, ужинали, вернулись домой только в 4 часа утра. Я не припомню такого веселого, оживленного пикника.

На другой день меня ждало грустное известие. Я получил письмо от сестры; моя мать опять заболела, ей вдруг сделалось худо, температура поднялась до 39-ти, опасались воспаления в легких. Я был сам не свой, страшно тревожился за свою мать, хотелось ехать к ней, но неудобно было опять отпрашиваться, я только недавно вернулся из Петербурга. А у великого князя всё были вечера, и я знал, что он очень дорожит мной как дирижером, и он был так всегда предупредителен, что я решился обождать до конца этих вечеров и тогда уже ехать к моей матери, если, конечно, не получу более тревожных вестей. Каждый день я получал письма от сестры и, кроме того, депеши, так что был в полном курсе болезни матушки. Но как были тяжелы все выезды, когда на душе было такое беспокойство. На следующий день болезнь определилась – доктор Рощинин, который лечил мою мать не только как доктор, но и как друг нашей семьи, констатировал острый бронхит. Это был прекрасный врач и человек редкой души. Он навещал мою мать по два раза в день, кроме того, при моей матери безотлучно находилась сестра милосердия, так что я знал, что уход был прекрасный, и это меня несколько успокаивало.

В Москве тем временем сезон был в полном разгаре.

12-го числа был пикник, который устраивали Сумароковы у себя в Архангельском. Мне не хотелось ехать, так как выезд был назначен в 11 часов утра, а утренние вести о моей матушке обыкновенно приходили в час дня, и я бы очень тревожился. Но начальник телеграфа обещал мне тотчас же переслать депешу в Архангельское, как только она будет получена, и потому я решился ехать. Выехали по железной дороге до Немчинова поста, а оттуда в деревенских санях в Архангельское; кроме их высочеств и лиц свиты, в пикнике участвовали еще граф Комаровский, граф Игнатьев, m-lle Арапова, М. Н. Ермолова, Огаревы, Келеповские, Федоров, Вельяминов и Щербатовы. Приехав в Архангельское, завтракали, во время завтрака мне подали депешу от моей сестры, к счастью, с успокоительными вестями. После завтрака катались с гор, очень крутых и высоких, на больших матрасах, на которые садилось до 10-ти человек. Гора была с уступами, и летели на матрасе с большой быстротой. Было очень весело, особенно когда кого-нибудь выбрасывало с матраса. После катанья осматривали скотные дворы и зверинец, где было штук до ста оленей, совсем ручных. Некоторые из них подходили к нам и ели овес и хлеб с рук. В 7 часов вечера был чудный обед, после которого опять катались с гор, при бенгальском освещении. На обратном пути было очень красиво, все 10 верст до станции горели костры, и, кроме того, в кустах горели бенгальские огни, а в селе Ромашкове при нашем проезде зажгли целый фейерверк, пускали ракеты, змеи, бомбы…

На другой день, 13-го февраля, приехали преображенцы: Комаров, Коростовец, Мансуров, два Мирковича и Крейтон. Я был очень рад их приезду, они приехали специально к балу, который и состоялся в тот же вечер. Бал был очень оживленный, дирижировать было нелегко, так как было очень много приглашенных, и окончился он около 4-х часов ночи. После бала еще ужинали у великого князя и разошлись только в 6 часов утра. Спать пришлось мало, так как в 9 часов утра я уже заступил на дежурство, днем ездил с преображенцами к Юсуповым, а вечером было общее макао, мне очень везло, и я выиграл 66 рублей, потом ужинали у Гадона, очень симпатично провели время, 16-го преображенцы уехали.

19-го получил депешу от графинюшки Граббе – я был очень дружен с этой семьей – она извещала меня, что помолвлена с герцогом Лейхтенбергским, сыном князя Николая Максимилиановича. Я не особенно был рад этой свадьбе, так как Лейхтенбергский мне в то время казался не особенно симпатичным. Впоследствии, когда я его ближе узнал, я его очень полюбил, это была честная, хорошая натура, и он был хорошим мужем и отцом. Последний раз мне пришлось с ним столкнуться на войне, когда я командовал 3-м Сибирским корпусом, а он у меня в корпусе командовал бригадой 7-ой Туркестанской дивизии. На войне он себя проявил с очень хорошей стороны.

В этот день я был на греческом спектакле в гимназии С. Н. Фишера, где воспитывалась в то время Марица Михалкова. Очень было оригинально. Все роли, и мужские также, играли воспитанницы, играли очень хорошо, поставлен был спектакль также отлично. Немного только голоса не подходили к голосам Агамемнона и Ахиллеса. Под конец мне все же наскучило, так как спектакль продолжался чересчур долго – 2 часа без антракта, и я немного прикорнул.

20-го числа у великого князя был бал, а на другой день я получил срочную депешу от сестры, что моей матушке стало хуже, началось легочное воспаление, и Рощинин выказывает опасения, а затем пришло и письмо с подробностями. Я решил пойти к великому князю, показал ему депешу сестры. Великий князь сказал мне, чтобы я немедля, конечно, ехал в Петербург. Выехал я в тот же вечер, перед отъездом получил еще письмо, что у моей матери был сильный припадок, нервная спазма легких и сердца, и Рощинин боялся отека легких.

В Петербурге я застал свою мать немного лучше, легкие стали очищаться. Она очень обрадовалась моему приезду. Поговорив с сестрой, решили пригласить отца Иоанна Кронштадтского помолиться. Я поехал в Кронштадт, с большим трудом удалось мне проникнуть к нему, его я не видел, но говорил с матушкой, записала она наш адрес и обещала мне, что батюшка непременно будет на следующий день между 12-ю и 3-мя часами. Счастливый и полон надежды, я вернулся домой, послал депешу великому князю, который просил меня ежедневно извещать о ходе болезни.

В ответ на мою депешу я получил от великой княгини следующую: «Dieu donné, que les prières du père Jean Vous donnent du courage et à votre mère santé. Tous ici pensent à vous, prennent une vive part à votre chagrin. Elisabeth».

24-го отец Иоанн Кронштадтский был у моей матери, помолился у ее кровати, благословил ее, всех нас и очень ее подбодрил, сказав: «ничего», «поправится». Он говорил так отрывисто, так же и молился, в его словах чувствовалось какое-то требование. Его молитва была так необычна, что сначала даже как будто шокировала, но у него все слова были такие уверенные, что раз что он скажет – сомнений не было. Он очень ласково, так бодро всех нас благословил, выпил с нами чаю, отпил полстакана, налив на блюдечко, глотнул немного мадеры, с полрюмки, съел сушку и, поднявшись, благословив опять всех, уехал.

Вся улица была уже запружена народом, все рвались, чтобы посмотреть, а если возможно, то и принять благословение от «батюшки», как его просто называл народ. После отъезда батюшки мы все прямо ожили, моя мать выглядела веселее, радостнее, она стала заметнее поправляться, а 28-го я получил еще депешу от великой княгини: «Serge et moi, espérons tant que la santé de Votre mère va mieux, que Dieu donne des forces et du courage mille amitiés de nous tous et des voué chaleureux de compléter guérison. Elisabeth».

Я оставался в Петербурге у моей матушки всю масляную неделю, первую неделю поста и часть второй. Матушке становилось все лучше и лучше.

5-го марта – день, когда их высочества приобщались святых тайн, я послал великому князю депешу с поздравлением и получил от него ответ: «Душевно благодарим, жаль, что Вас не было с нами, радуемся с Вами поправлению Вашей матушки, шлем ей сердечный привет. Сергей».

Когда всякая опасность, по уверению доктора, миновала, я вернулся в Москву, мой брат, который тоже приезжал в Петербург, выехал вместе со мной.

10-го были в Москве, где нас встретил на вокзале Гадон с каретой, и мы поехали в генерал-губернаторский дом. Напившись кофе, переодевшись в парадную форму, я пошел к их высочествам. Великая княгиня меня встретила такая радостная, говорила, что так счастлива, что моя мать поправляется, что она все думала о ней и, если бы не боялась быть надоедливой, то присылала бы депеши каждый день. Великий князь был также трогателен, расспрашивал самые подробные детали о состоянии здоровья моей матери. Каждый день я продолжал получать письма от сестры. Выздоровление матушки шло быстрыми шагами.

Брат мой оставался у меня до следующего дня, когда я его проводил на поезд, он уехал в Харьков. Я возил своего брата в театр «Парадиз» на представление Дурова, он выводил свинью, кабана, петуха, кошек и собаку, которые делали вычитание и сложение. Затем был человек с железной головой, который проделывал удивительные вещи: он с помощью головы сгибал железные двухдюймовые брусья, зубами разгрызал дюймовые брусья, вбивал гвозди в доску кулаком вместо молотка, клал камень на голову, а другой молотком разбивал ему этот камень на голове, затем ходил и прыгал голыми ногами по острым гвоздям. Было даже неприятно смотреть.

12-го марта я дежурил и ездил с великим князем на выставку картин московских художников. Выставка мне не понравилась, ни одной порядочной картины. Вечером были в Большом театре, на «итальянской» опере. Давали «Иоанн Лейденский», пел Таманьо, знаменитый в то время тенор. Театр был полон, и, что удивительно для Москвы – масса знакомых, обыкновенно как-то в театрах в Москве я никогда не встречал знакомых. Я сидел в большой средней царской ложе с графиней Олсуфьевой и Е. Н. Козляниновой. Таманьо был бесподобен. Из театра я поехал ужинать к Иваненко, у них пели цыгане, было довольно скучно, я никогда не был поклонником цыганского пения.

14-го числа их высочества посетили каторжан в пересыльной тюрьме. К сожалению, я не был дежурным и потому не сопровождал их. Каторжан было до 2-х тысяч человек, впечатление их высочества вынесли тяжелое, особенно неприятное от бряцания цепей. Великий князь и великая княгиня со многими, как мне передавали, разговаривали и были очень ласковы и доброжелательны к заключенным.

15-го марта приехал великий князь Михаил Николаевич на несколько дней. Мы встречали его на вокзале. Вечером были в итальянской опере, давали «Отелло», пели Таманьо и Баттистини; было очень хорошо. Таманьо, кроме чудного голоса, был бесподобен в игре, особенно хорош он был в последнем действии, когда душит Дездемону и закалывает себя.

16-го числа я поехал на вокзал встречать Гадона, который возвращался с охоты от Сумароковых, они охотились три дня, и Гадон убил трех козлов и одного крупного медведя, который пал после первого выстрела.

Днем я устроил у себя чай, пригласив Евреиновых, А. В. Вельяминову, Степанова и Гадона. Очень было уютно и симпатично. Вечером опять были в театре, давали «Риголетто». Меня опера страшно утомляла в то время, и потому я всегда дремал в театре, что было очень удобно, особенно в средней царской ложе, где были чудные мягкие кресла и можно было прятаться за занавесками.

17-го я обедал у Козляниновых с Вельяминовыми и губернатором Булыгиным, а вечером навестил Унковских и Михалкова. Они стали спокойнее, и у А. Н. Унковской припадки стали реже.

19-го дежурил, днем ездил в кадетский корпус навестить кадета Сашу Андреевского, вечером была Крестопоклонная всенощная, были все в церкви генерал-губернаторского дома.

На другой день их высочества выехали в Петербург, взяв и меня с собой. С каким волнением и с какой радостью я приехал домой к моей матери. Застал ее еще в постели, но значительно, конечно, лучшего вида, чем я ее оставил две недели назад.

В Петербурге я оставался до 23-го апреля, когда вернулись в Москву. Я так рад был, что мог месяц прожить дома и поухаживать за дорогой больной. Оставил я ее еще очень слабой, она еще с трудом на день переходила с кровати на кушетку.

В начале мая я опять был в Петербурге, чтобы помочь перевезти мою матушку на Сергиевскую дачу близ Петергофа, где князь Георгий Максимилианович любезно предоставил небольшую квартиру во флигеле, чтобы моя мать могла провести лето на воздухе с моей сестрой. Все удалось очень хорошо, и мы благополучно перевезли матушку и очень хорошо ее устроили. Я уехал в Москву успокоенный.

В Москве застал страшную жару, в тени 21º, сирень уже отцвела.

11-го мая через Москву проезжала императрица, но я не ездил на вокзал, так как великий князь поехал только с дежурным, а дежурил в этот день Сумароков.

12-го числа было торжественное освящение дома для умалишенных на Канатчиковой даче за Серпуховской заставой. Это грандиозное учреждение начато было по инициативе покойного городского головы Алексеева, построено оно было чудно, со всеми новейшими приспособлениями.

14-го мая вдруг, после нестерпимой жары, наступили холода, термометр опустился до 5º, начались дожди. Поэтому переезд в Ильинское был отложен.

20-го мая ко мне приехал мой большой друг Зейме и остановился у меня, я был очень этому рад. Его приезд совпал с моей болезнью; на другой день моего возвращения из Петербурга я почувствовал боль в правом колене, не обратил внимания, продолжал ходить, наконец дошло до того, что я не мог уже сгибать ногу, и такая была боль, что я обратился к доктору Форбрихеру, но уже после того, как в течение трех дней принял 120 г салицилки и мазал ногу ихтиолом. Форбрихер положил мне компресс и запретил выходить.

22-го мая я пригласил хирурга Зеренина из Мариинской больницы, который определил ревматизм с воспалением коленного сустава, велел продолжать компресс, а так как салицилка уже не действовала, то прописал йод внутрь для всасывания. А главное, он запретил всякое движение, велел лежать с вытянутой неподвижной ногой.

23-го мая их высочества переехали в Ильинское, а мне пришлось остаться в Москве. Накануне отъезда великий князь зашел ко мне, был очень мил и любезен, просидел у меня больше часу.

Уход за мной был отличный, доктор навещал меня ежедневно, фельдшер приходил менять компрессы. Корнилов, управлявший конторой великого князя, навещал меня по нескольку раз в день. Великий князь хотел меня непременно перевезти в Ильинское, предлагал покойное ландо на резине, чтобы везти по шоссе, но доктора воспротивились.

Приехав в Ильинское, великий князь сейчас же прислал мне оттуда депешу, что они все думают обо мне и сожалеют, что меня с ними нет. Затем каждый день их высочества осведомлялись по телефону о моем здоровье.

24-го числа Зеренин осмотрел мою ногу и нашел острое воспаление сустава с накоплением жидкости, а также и воспаление сухожилий, прикрепленных к чашке, велел поставить мушку, ногу в лубки, обложить ватой и забинтовать всю ногу от пальцев доверху. Мушка оказала действие, мне стало заметно лучше, и боли прекратились. Все время меня навещали добрые знакомые, так что я почти никогда не бывал один.

26-го хирург Зеренин нашел нужным поставить еще две мушки и раньше выяснения результата этих двух мушек запретил и думать о переезде. Все время я получал письма от моей сестры, которая меня очень утешала, так как здоровье матушки все улучшалось, и она начала ходить, могла уже совершать небольшие прогулки по саду.

29-го мая из Ильинского приехал Гадон, чтобы меня навестить, я ему страшно обрадовался, он привез мне огромный букет ландышей от великой княгини и сказал мне, что их высочества просят меня переехать в Ильинское, как только будет малейшая возможность, что все удобства для моей жизни и лечения мне будут предоставлены.

31-го мая их высочества приехали из Ильинского на освящение Боевской богадельни в Сокольниках. Как только они приехали, камердинер великой княгини принес мне три букета ландышей и один из васильков от ее высочества, причем на одном из букетов прикреплена была бумажка с четверолистным трефлем. Днем ко мне зашел великий князь, просидел около часу и сказал мне, что мои комнаты в Ильинском меня ждут, что он сам развесил по стенам веселые картинки, чтобы мне не было скучно там лежать.

Вечером меня навестили Евреиновы, приехавшие из деревни, я очень обрадовался, привезли они мне две бутылки наливки и бутылку старого бургонского.

2-го июня приехал ко мне мой хирург и произвел эксперимент не из приятных. От мушек у меня все колено было покрыто тонкой кожицей, которую он снял как перчатку, и намазал его йодом. Я чуть не полез на стену, часа четыре после этого я не мог успокоиться. К счастью, пришли ко мне граф Стенбок и Жедринский, и мы повинтили. На другой день у меня завтракали Евреиновы, Гадон и Вельяминов, было очень симпатично; при них мне принесли от m-me Лукутиной чудный букет из лилий и роз.

4-го июня доктор Зеренин нашел у меня вновь скопление жидкости под коленом и поставил опять мушку, которая меня измучила страшно. В этот же день от Швабе приходил мастер, по поручению великой княгини, узнать, какое мне лучше сделать кресло для катания в Ильинском. Меня это до слез тронуло.

7-го июня великий князь был в Москве и заходил ко мне, очень был мил, как всегда, и выражал нетерпение, чтобы я скорее переезжал в Ильинское.

В этот же вечер меня навестили милые Юсуповы.

11-го июня, наконец, мне удалось переехать в Ильинское. Утром в этот день приехал ко мне хирург Зеренин, у меня болел локоть, он определил ревматизм, намазал йодом и велел принять салицилку, когда приеду в Ильинское. В 4.30 подали ландо на резине (тогда это была редкость) четверкой. Сели Гадон, доктор Зеренин и я. По дороге мы заехали в Покровское к Вельяминовым, они жили там на даче. У них немного побыли, напились чаю и уже без доктора двинулись дальше. По выезде из Покровского одна из лошадей стала бить задом, перекинула ногу чрез вагу, упала и стала страшно биться. Пришлось выйти из ландо, отпрячь. Лошадь оставили в Покровском и уже на тройке доехали до Ильинского.

Погода была чудная, и я наслаждался всю дорогу дивным воздухом. В Ильинское приехали около 8-ми, Степанов с доктором Форбрихером меня дожидались, меня снесли наверх в мои комнаты, где все уже было готово, разложено. Кресло для катания стояло у двери. На столе стоял букет роз и трефль четырехлистник, прикрепленный к бумажке, на которой рукой великой княгини было написано «bonne santé». На полке были разложены журналы великой княгини. Все стенки были увешены картинами из разных журналов, развешивал их сам великий князь. К моей кровати и дивану были проведены звонки. Одним словом, во всем была видна заботливая родная рука.

В это время в Ильинском шел обед. Как только встали из-за стола, великий князь пришел ко мне, был очень в духе, говорил, что так рад, что я наконец приехал, что воздух меня подкрепит и поправит. Вслед за мной приехал в Ильинское фельдшер-массажист, которого великий князь выписал из Москвы специально для меня.

Спал я первую ночь отлично, как давно не спал, очевидно, воздух на меня хорошо повлиял. На другой день было воскресение, и я, встав пораньше, надел сюртук и на костылях дошел до лестницы, с которой должны были сойти их высочества, чтобы идти в церковь. Мне хотелось увидеть великую княгиню раньше, чем она могла бы зайти ко мне, чтобы поблагодарить ее за ласку и заботы обо мне. В ожидании их появления я сел в кресло. Великая княгиня, увидев меня, трогательно направилась ко мне. Я ее благодарил, стараясь выразить ей всю мою самую глубокую признательность.

Двинулись в церковь, Гадон меня повез в кресле. Всю обедню я просидел у открытого окна церкви. По окончании обедни Гадон меня довез до дому, я остался в садике, где завтракал. Днем меня повезли по парку, я доехал до детей, которые очень смеялись, увидев меня в кресле. Я с ними немного проехался. Дмитрий Павлович и я в колясочках, Мария Павловна пешком. Они были очень милы, выросли страшно.

Обедал я уже у себя в комнате, так как пошел дождь. На следующий день, к сожалению, я заметил, что опухоль колена несколько увеличилась, вероятно, от переезда. В этот день, в 9 часов утра, был молебен в память освобождения от холеры, он ежегодно совершался 13-го июня. Я сидел в кресле во время молебна, затем меня свезли на теннис, но скоро пошел дождь, и надо было вернуться. Дождь лил целый день, что для моего здоровья было неважно, заболело плечо.

14-го июня великий князь уехал в Борки с государем на освящение церкви, а в Ильинском все расхворались: у Стенбока заболела нога – ишиас, у Белевского сделалась крапивная лихорадка, у Форбрихера инфлюэнца, да и великая княгиня слегла, у нее оказалась 38,6 температура. А накануне она была еще совсем здорова, просидела у меня весь вечер. Ужасно было досадно, я хотел навестить великую княгиню и попросил Гадона отвезти меня в кресле во второй этаж к ней. Благодаря террасе около комнаты великой княгини и отлогому спуску с нее, это было можно. Там я встал с кресла и на костылях пошел к великой княгине, постучался к ней в кабинет. Она лежала там на кушетке и была страшно удивлена, увидев меня. Меня усадили в кресло, под ногу уложили ряд подушек, и я отлично посидел около часу с великой княгиней, пока Гадон читал вслух.

Когда мы заметили, что она утомилась и стала дремать, мы ушли. Меня таким же порядком Гадон проводил домой.

15-го числа приехал в Ильинское художник Фламенг, чтобы нарисовать портрет великой княгини, он оказался очень забавным, веселым французом. Погода была в этот день сносная, и меня возили в кресле по парку. Возвращаясь к себе, я неловко встал с кресла и споткнулся на больную ногу. Этого было достаточно, чтобы опять возобновилось воспаление в правой чашке, опять поставили мушку. К тому же погода опять ухудшилась, было всего 10º, дождь стал лить целые дни. Доктор Зеренин велел все переставить в моей комнате, одну дверь наглухо затворить, одно окно обить сукном, чтобы не дуло.

16-го вернулся великий князь с поездки и долго сидел у меня.

17-го меня навестили Юсуповы. Нога моя на этот раз не улучшилась от мушек, а боли даже увеличились; доктор Зеренин изменил поэтому лечение, велел подвесить ногу и прикладывать лед, дабы уменьшить воспаление.

22-го мне стало немного лучше, я перешел с постели на диван, который мне принесли в этот день заново перебитым. Он был покрыт клеенкой, что было неудобно, так как в жару простыни как-то прилипали. Великий князь это заметил и тотчас приказал перебить. Меня прямо до слез трогало их внимание.

23-го их высочества переехали на неделю в Усово, перед отъездом великий князь зашел ко мне, при нем мне подали депешу моего брата, который извещал меня о своем приезде в Москву. Узнав об этом, великий князь сказал, чтобы брат мой обязательно приехал в Ильинское, что он распорядится, чтобы за ним выехали лошади. Таким образом, все 24-е число я провел с моим братом, он уехал в тот же день с последним поездом.

25-го июня, совсем неожиданно, ко мне из Усова приехала великая княгиня с княжной Трубецкой и Гадоном, очень я им обрадовался, посидели у меня, выпили чаю и поехали обратно. На другой день у меня были Юсуповы, просидели часа два, были страшно милы. Юсупов, уезжая, сказал мне, что он очень просит меня взять у него денег на поездку на лечение, сколько мне понадобится, чтобы я ни у кого не занимал, и прибавил, что не уедет, пока я не дам ему слова, что воспользуюсь его предложением, что этим я доставлю ему большую радость; ужасно меня это тронуло.

27-го ко мне из Усова приехали великие князья Сергей и Павел Александровичи, а после их отъезда великая княгиня с княжной Трубецкой привезли разные безделушки с ярмарки из Петровского.

Великий князь хотел пригласить профессора Захарьина ко мне, но это совпало с депешей профессора Вельяминова-хирурга, который, узнав от своего племянника о моей болезни, телеграфировал мне, что хочет меня навестить и на днях приедет ко мне из Петербурга. Когда я сказал об этом великому князю, то заметил, что ему это было не особенно приятно, так как этим самым приглашение Захарьина являлось излишним, а у великого князя характер был ревнивый, и он не любил, чтобы что-нибудь делалось помимо его. Очень мне было досадно, что так вышло.

В ночь на 28-е число у меня ночевал мой друг Вельяминов, приехавший из Москвы, чтобы меня повидать. В 4 часов ночи мне должны были менять мешок со льдом на ноге, для этого в помощь моему человеку был назначен негр из прислуги великого князя, который и спал недалеко от меня. Но этот негр, несмотря на будильник, проспал; я подождал до 4.30 и начал звонить, никто не откликнулся. Проснулся Вельяминов и пошел будить человека, не подозревая, что это негр. Подойдя к кровати и окликнув его, он до того испугался, когда тот вскочил, что выбежал из комнаты. Потом мы долго смеялись.

30-го июня меня, наконец, перенесли из комнаты на балкон, так приятно было вдохнуть чудного воздуха.

Днем ко мне заезжали Юсуповы, привезли бутылку старой малаги. Когда они уехали, то из Усова приехала великая княгиня с княжной Трубецкой.

2-го июля все переехали из Усова обратно в Ильинское. Тотчас по приезде ко мне пришла великая княгиня с женихом и невестой – Белевским и Трубецкой. Великая княгиня принесла мне букет чудных роз и меню, нарисованное ею, на котором было написано меню моего обеда в этот день. Последнее меня особенно тронуло – она узнала, какой у меня будет обед, и написала его. Я заказывал себе обед сам. Пока великая княгиня сидела у меня, пришел и великий князь, нашел, что у меня вид лучше, что я розовее.

На другой день в Ильинское приехал великий князь Михаил Николаевич с генералом Озеровым, которого поселили в моем соседстве. Это был очень милый человек, и я очень был рад ему. Вечером, в этот же день, когда я сидел на балконе, вдруг я услыхал голос великого князя Михаила Николаевича: «Можно к тебе?» И с этими словами он поднялся ко мне с Гадоном. Я был страшно тронут таким вниманием с его стороны, он был очень в духе, много рассказывал о Кавказе, припоминая очень интересные эпизоды. При нем пришла великая княгиня, а мне как раз надо было уже вернуться в комнаты, так как становилось сыро. Они вышли в соседнюю комнату и, когда я устроился у себя на диване, опять вошли ко мне. Великий князь Михаил Николаевич вскоре ушел, обещав принести интересную книгу, а Елизавета Федоровна осталась и раскладывала у меня пасьянсы.

Был у меня доктор Зеренин, отменил лед и велел класть компрессы из руссовской примочки и мазать йодом через день, а через неделю хотел наложить гипсовую повязку. Ноге стало гораздо лучше. Меня опять стали катать по парку в кресле.

Как-то раз один из придворных лакеев, везя меня по дорожкам парка, говорит мне: «Вот я, когда жил у генерала такого-то (фамилию я сейчас не помню), также все возили его в кресле, а как осенью переехали в город, так они и померли, очень уж жалко их было». Я не мог не улыбнуться на его утешительные слова и сказал ему: «Ну, Бог даст, я еще поживу, он, вероятно, старше меня был».

5-го был день именин великого князя Сергея Александровича, я ему подарил пилу для пилки сучьев, он очень увлекался в то время этим занятием. После завтрака великий князь пришел ко мне с Дмитрием Павловичем и благодарил за пилу, которую он нашел очень удобной. Затем была и великая княгиня с Е. Н. Козляниновой.

6-го июля приехал из Петербурга профессор Вельяминов-хирург. Днем в три часа прямо из Москвы в ландо четверкой, высланной по приказанию великого князя, он приехал в Ильинское со своим племянником и доктором Зерениным.

После тщательного осмотра вынесли резолюцию: общий острый суставный ревматизм, осложненный воспалением коленного сустава и всех мышц, примыкающих к колену; немедленно ехать в Пятигорск на серно-грязевые ванны до сентября, затем в Боржом, Абастуман, оттуда в Крым и не возвращаться в Москву раньше ноября – к началам морозов. Такой приговор меня не особенно утешил, уехать на 4 месяца – легко сказать. Очень меня это огорчило. От меня Вельяминов пошел к великому князю доложить все подробно, великий князь был с ним очень любезен и просил его остаться отобедать у него.

7-го числа я все ждал к себе великого князя, от которого хотел знать результат его разговора с Вельяминовым, но он так и не пришел; великая княгиня заходила ко мне и посидела, пока я обедал.

8-го приехал обер-прокурор синода К. П. Победоносцев. Я очень обрадовался его приезду, так как мне хотелось переговорить с ним о моем брате, который одно время увлекался толстовством, и один из местных священников написал на него донос Победоносцеву, который в свою очередь препроводил его в Департамент полиции, а этот последний – министру финансов, и моему брату пришлось оставить должность податного инспектора, которую мой брат занимал там, в Харьковской губернии. Узнав о приезде Победоносцева, я написал записку великому князю, прося его попросить Победоносцева зайти ко мне для разговора насчет моего брата.

После завтрака я получил от великого князя ответную записку: «Все исполнено». Вслед за этим ко мне кто-то постучался, и вошел Победоносцев. Он сам начал говорить, что догадывается, что я, верно, хочу его просить о моем брате, но что он тут решительно не причем, что он препроводил переписку министру внутренних дел, который, вместо наведения справок препроводил все министру финансов, что он согласен написать генералу Шебеко (в то время товарищ министра внутренних дел, заведовавший полицией), что ничего не имеет против моего брата, показания которого читал и считает все это дело интригой. Разговором с Победоносцевым я остался вполне удовлетворен, и мой брат скоро был восстановлен в правах, был только переведен в Тверь.

На другой день ко мне пришел великий князь, и моя судьба решилась, он отпустил меня, и мой отъезд назначен был на 13-е число.

В этот день из Ильинского уезжал великий князь Михаил Николаевич и перед отъездом зашел ко мне, просидел у меня целый час, сказав, что не хотел уехать, не простившись со мной. Он меня тронул до слез своей добротой, поцеловав меня и благословив, пожелал мне вернуться бодрым и здоровым.

10-го числа доктор Зеренин наложил на мою ногу неподвижную стеклянную повязку, впервые мне пришлось видеть такую и испытать на себе. Ногу мою сначала забинтовали поверх небольшого слоя ваты парусиновым бинтом сверху донизу и затем облили ее жидким стеклом, которое, застыв, превратило повязку в совершенно неподвижную. Так я и доехал в ней до Пятигорска, где мне эту повязку прорезали по бокам, получилось две половины формы ноги – верхняя и нижняя. На обеих этих половинах вдоль разреза проделали отверстия, пропустили шнурки, и когда после ванны надевали мне повязку, то стягивали ее наподобие корсета. Повязка была довольно легкая, и я очень скоро привык к ней.

В этот же день, когда Зеренин готовил мою ногу к путешествию, их высочества были в Москве, а остававшиеся в Ильинском княжна Трубецкая со своим женихом графом Белевским, М. А. Васильчикова, известная своей печальной бестактной ролью во время мировой войны, и С. С. Гадон завтракали у меня в комнате. Вернувшись из Москвы, их высочества пришли ко мне, и мы говорили о моем путешествии, великий князь сказал, что «подбодрил» Победоносцева, чтобы тот исправил свою ошибку насчет моего брата.

На следующий день отправлены были мои вещи в Москву с моим слугой Расташинским, которого меня уговорили взять с собой. Хотели мне еще дать фельдшера, но я воспротивился.

12-го числа, в 9 часов утра, я выехал прямо на лошадях, трогательно провожаемый всеми, в Москву, где меня встретила моя сестра, приехавшая из Петербурга меня проводить. Ужасно я ей обрадовался. Мы провели с ней сутки в Москве, а 13-го числа в час дня я выехал из Москвы. Благодаря любезности начальника дороги мне предоставили отдельный вагон, половину которого занимал огромный салон, в который меня и внесли и положили на поставленную там кровать. Более удобно устроить было нельзя, это все было устроено по просьбе их высочеств. Отлично я доехал до Минеральных вод, где оказалось, что, ввиду большого подъема на ветке Минеральных вод, мой вагон можно отправить только с товарным поездом, который шел только вечером. Мне не хотелось ждать, и я с помощью моего человека и железнодорожного фельдшера перебрался в пассажирский вагон и доехал до Пятигорска, где на станции меня встретил секретарь главного комиссара вод доктора Бертенсона. С ним в коляске я доехал до центральной гостиницы, где мне был приготовлен номер.

Пятигорск был переполнен, и потому мне могли отвести комнату только в этой шумной гостинице, комната неважная, с платой 4 рубля в сутки.

Первое впечатление от Пятигорска было неважное, страшная пыль, духота невообразимая, в гостинице шумно, беспокойно, только вид из окна моей комнаты скрашивал неприятное впечатление – виднелись Машук и Бештау во всей их красоте. По приезде я был обрадован очень трогательной коллективной депешей от их высочеств и всех обитателей Ильинского. Первый день я был очень уставшим с дороги и пролежал все время. На другой день встал в 7 часов утра и не успел я одеться, как пришел врач, находившийся при ваннах, сказав, что пришлет фельдшера для массажа, а насчет ванн сказал, что необходима протекция главного комиссара Бертенсона, так как наплыв больных неимоверный.

Днем я отправился при помощи моего человека на костылях в сад гостиницы и уселся в беседку, куда ко мне очень скоро пришел профессор Бертенсон. Он мне очень понравился, был очень предупредителен, сказал, что ванны я могу начать на другой же день, что он пришлет мне сказать, в котором часу. Ему не понравилось мое устройство в гостинице, и он обещал мне подыскать удобное помещение в частном доме, где мне будет лучше и покойнее, и сказал, что пришлет мне кресло, чтобы меня возили в нем в ванны.

17-го числа я взял первую ванну. «Ермоловские ванны», так называлось здание, в котором я брал ванны, были отлично устроены, чистота была безукоризненная, порядок, уход также. Здешний врач профессор Тернер нашел, что грязевые ванны меня чересчур ослабят, и потому прописал мне серные, после которых мое колено обкладывали на 15 минут грязью 34º температуры. После ванны массаж, который мне делал сам доктор Эйнгорн, директор массажно-ортопедического института в Петербурге. Он делал массаж мастерски, но и брал хорошую цену – по 10 рублей за сеанс. Но этих денег мне было не жалко, так как свое быстрое поправление я приписываю главным образом именно его массажу. Вскоре по приезде в Пятигорск, когда жизнь моя наладилась, я случайно встретился со знакомыми. Оказалось, что молодые Муравьевы, на свадьбе которых я был шафером и описывал ее в своих воспоминаниях, живут также в Пятигорске недалеко от меня; молодой лечится от суставного ревматизма и уже взял 16 ванн. С ними вместе жила и мать Муравьева, очень симпатичная любезная женщина. Я очень обрадовался встрече с ними. Мы решили каждый день обедать вместе, что мне было очень приятно, так как одному обедать было очень тоскливо.

22-го июля, в день именин императрицы, была торжественная обедня в местном соборе, но я не пошел к обедне, так как не мог еще надеть мундира. Вечером же с балкона Муравьевых я любовался иллюминацией и чудным фейерверком, который пускали с Горячей горы, под конец раздался сильнейший выстрел, и разом осветился вензель государя и императрицы, оркестр заиграл гимн. Это было очень эффектно. В 10 часов иллюминация кончилась, я отправился к себе спать.

24-го я первый раз был в церкви, дошел довольно легко на костылях, войдя в церковь, остановился сзади у стены, вдоль которой была скамейка, и на ней уже сидело несколько калек и больных ногами. Я сел с ними. В конце обедни стали к нам подходить старушки и давать нам кусочки просфор. Это было очень трогательно. Некоторые конфузились и сначала спрашивали, можно ли дать, другие же прямо клали в руку. Таких кусочков у меня набралось порядочно. Выйдя из церкви, я встретил одного несчастного отставного офицера, которого везли в колясочке, рядом шла жена и держала его за руку. Он страдал, как оказалось, прогрессивным параличом, говорить не мог, издавал только какие-то звуки. Глаза его были бессмысленны, жена его очень нежно ухаживала за ним. Я их встречал каждый день. Я подошел к ним и дал жене просфору, из которой была вынута часть. Она меня очень поблагодарила и стала говорить мужу, но тот никак не реагировал, тогда она стала класть ему в рот кусочки просфоры, которые он жевал. При этом она мне рассказывала, что уже 6 лет, что он болен, и совсем впал в детство; служил в Сибири, вел новобранцев через Байкальское озеро и провалился под лед, его вытащили, но он сильно ударился головою о льдину, и у него сделалось сотрясение мозга. Его отправили в теплый климат, служил он еще два года, как его вдруг хватил паралич, пришлось выйти в отставку, дали небольшую пенсию. Очень тяжелое впечатление произвели они на меня.

25-го я был обрадован приездом моей двоюродной сестры и крестной матери М. И. Грессер с дочерью. Они жили во Владикавказе, где ее муж служил, командуя местной бригадой. На лето они приехали в Кисловодск, откуда и заехали ко мне. Я очень любил эту на редкость чудную женщину, она отличалась необыкновенной добротой ко всем, никогда из ее уст нельзя было услыхать, чтобы она кого-нибудь бранила, она старалась всегда про всех сказать что-нибудь хорошее, оправдать, извинить тот или иной поступок. Она всегда думала об одном – как бы кому помочь, сделать добро. Мы пообедали вместе, ходили к памятнику Лермонтову, любовались вместе всей Кавказской горной цепью, покрытой вечными снегами. К сожалению, величавый Эльбрус не был виден, он был покрыт облаками. У памятника Лермонтову мы наняли коляску и поехали на провал, откуда открывался чудный вид на весь Пятигорск. На обратном пути заехали в грот Лермонтова. Все эти места произвели на меня большое впечатление, до этих пор я знал о них только по описаниям.

В Петербурге в это время шли торжества по случаю свадьбы великого князя Александра Михайловича с великой княжной Ксенией Александровной. Помня удивительную доброту ко мне великого князя Михаила Николаевича, отца жениха, я позволил себе послать ему депешу, на каковую получил очень любезный ответ:

«Сердечно благодарю тебя, надеюсь, тебе лучше и ты скоро совсем поправишься. Михаил».

28-го числа профессор Тернер перед отъездом был у меня последний раз, нашел, что ванны я переношу хорошо, велел продолжать их и обкладывать колено грязью, запретил касаться ногой пола, находя, что это еще рано (а я иногда пробовал становиться на нее), прописал мне мадеру 2–3 рюмки в день. Я едва нашел порядочную, нигде мадеры не было, везде только одно кахетинское. Хотел я переехать из гостиницы на частную квартиру, но решил остаться, привык уже к своим комнатам, да и хозяин гостиницы перевел меня вниз, дав лучшие комнаты. Кроме Муравьевых, встретил в Пятигорске своего товарища по корпусу князя Лобанова-Ростовского, у которого было большое имение в 8-ми верстах от города. Мы с ним не виделись 7 лет. Очень я ему обрадовался. Когда я несколько оправился и стал ходить с двумя палками, то раза два был у него в имении, он заезжал за мной на тройке и увозил к себе на целый день.

В конце июля уехали Муравьевы, я остался в одиночестве. Придя как-то в ванну, я узнал, что после меня в моей ванне будет сидеть эмир Бухарский, приехавший на 20 дней лечиться. Оказалось, что эта ванна лучшая во всем здании. Я хотел повидать эмира, но не мог остаться, меня ждал дома доктор Эйхгорн для массажа.

3-го августа совершилось большое событие в моем лечении. Утром приехал доктор Эйнгорн, массировал мне ногу, уменьшил стеклянную повязку, обрезав ее с двух концов, и велел надеть обыкновенный сапог, потом вечером опять приехал, снял повязку совсем и забинтовал [ногу] марлевым бинтом, затем велел оставить костыли и повел меня гулять без них.

Он придерживал меня и учил ходить. Было очень трудно, мне казалось, что вот я сейчас упаду. Мы прошлись с полверсты, я вернулся домой в изнеможении, но благополучно. На следующий день Эйхгорн был у меня и провел со мной почти весь день, днем повез меня в Кисловодск. Мы позавтракали на вокзале. Кисловодск меня поразил: так легко, хорошо дышалось в нем, масса зелени, деревья со свежей листвой, что казалось даже странным после выжженных пятигорских деревьев и отсутствия какой бы то ни было травы. Со станции прошли мы с Эйнгорном, я с двумя палками, к источнику нарзана, освежились чудной водой, затем прошли в парк, где я любовался чудными липами, аллеями – всем, чего я лишен был в Пятигорске. Тут мы расстались с Эйхгорном, с которым должны были встретиться в поезде, чтобы ехать обратно в Пятигорск. Это был канун Преображения, и я отправился ко всенощной в собор. По окончании всенощной вышел из церкви – темно, ни одного извозчика, а до вокзала версты полторы, времени оставалось до поезда немного. С громадным трудом дошел я пешком, шел три четверти часа, мне казалось, что я не дойду. Нашел Эйхгорна, который меня ждал.

На другой день мыслями переносился в родной полк, праздновавший полковой праздник. В этот день Эйхгорн приехал ко мне с фельдшером, которого учил, как мне надо массировать ногу, сам он собирался уехать и передал меня фельдшеру. Нога моя становилась все крепче, но мне оставалось еще 18 ванн для полного курса. Эйхгорн уехал 9-го августа, ко мне стал ходить фельдшер. Получил письмо от сестры с описанием праздника Преображенского полка в Красном Селе. Очень было мне приятно читать эти строки о родном полке, и я был очень тронут, что императрица вспомнила о моей болезни и расспрашивала мою сестру, как идет мое лечение. В это время в Пятигорск приехала семья Аргутинских-Долгоруких; две княжны Аргутинские воспитывались в Екатерининском институте вместе с моей племянницей Жеребцовой, и я, бывая на балах в институте, всегда танцевал с двумя княжнами, которые своей красотой и оживлением выделялись среди всех подруг моей племянницы.

С того времени прошло лет 7–8, я был далек от мысли, что могу с ними где-либо встретиться. Сидя на площадке в городском саду, я обратил внимание, что какая-то барышня на меня как-то особенно смотрит, я пересел на другую скамейку, и она тоже. Так продолжалось несколько дней, я все с нею встречался.

Я решил узнать, кто это такая. Мне сказали княжна Аргутинская-Долгорукая. Тогда только я вспомнил институт и решил прямо подойти к ней. Знакомство завязалось, и мы постоянно проводили время вместе. Вскоре приехала и сестра ее, они пригласили меня к себе, познакомили с отцом, весьма благообразным старичком. Я опять был не одинок в Пятигорске, проводя время очень приятно с веселыми, оживленными княжнами; мы объехали вместе все исторические и красивые места окрестностей Пятигорска, поднимались и на Машук, откуда любовались чудными видами.

18-го августа я был обрадован посылкой из Москвы от великого князя, который, узнав, что я хожу уже с палкой, прислал мне очень красивую палку, с очень удобной для руки ручкой из нефрита.

17-го августа в Москве состоялась свадьба графа Белёвского с княжной Трубецкой, мне очень было жаль, что я не мог на ней присутствовать, послал ей письмо и получил очень милый, трогательный ответ на мое приветствие:

«Графиня Белевская в минуту отъезда получила Ваше письмо, до слез тронутая, просила передать своему милому заочному шаферу, что она и ее муж постоянно вспоминали вчера о нем, скорбели об отсутствии доброго истинного друга и пили его здоровье, все сошло сердечно, хорошо. Степанов. Гадон».

21-го августа я был у обедни в соборе, после обедни произошел курьезный случай. Все духовенство вышло на средину церкви для торжественного молебствия, хотя никакого табельного дня не было. Вдруг, к моему удивлению, на ектениях и многолетии поминают государя, императрицу, наследника, великую княгиню Екатерину Михайловну и весь царствующий дом. Я прислушиваюсь и не верю – великая княгиня Екатерина Михайловна более года, как умерла, а в честь ее служат молебен так, как в то время полагалось: если на неделе приходятся именины или рождение кого-либо из царствующего дома, то служить заздравный молебен в ближайшее воскресение. Я обратился к старосте за разъяснением, почему за покойницу служат молебен? Он был несколько сконфужен, а среди присутствовавших многие думали, что это не дочь великого князя Михаила Павловича, о котором молятся, а верно дочь великого князя Михаила Николаевича.

30-го августа устроили мы прощальный пикник в Перкальской долине у подножия Машука, погода была чудная, были княжны Аргутинские, Брензин, офицер Нижегородского полка, и я. Аргутинские взяли с собою вино, Брензин фрукты, я – чай, сахар и посуду. Очень хорошо провели время, вернулись уже, когда стемнело, при луне, поспели к иллюминации, которая была по случаю тезоименитства государя.

От Юсупова я получил очень милое письмо, что Кореиз меня ждет, что все устроено для меня, и морские ванны могу брать у них, в Ялту для этого не надо будет ездить. Я и решил ехать прямо к ним, воспользоваться их милым приглашением.

4-го сентября я сделал все прощальные визиты, был у доктора Бертенсона, благодарил его за все его любезности.

5-го сентября я покинул Пятигорск. Накануне этого дня приехал ко мне Шлиттер, мой товарищ по полку и большой друг, очень я обрадовался его приезду, он привез мне много вестей, рассказывал про полк, про Ильинское. Я привез его в казенную гостиницу, где мы сели ужинать. Там встретили мы генерала Тутолмина, друга моего отца, который в то время командовал Терской дивизией на Кавказе. Он очень удивился мне, узнав кто я. Когда я ему кланялся и он здоровался со мной, то принимал меня за Кнорринга, офицера Кавалергардского полка. Он выразил сожаление, что так поздно узнал, кто я именно, а то бы давно был у меня.

И действительно, на другой день, еще не было 9-ти часов утра, как он пришел ко мне. Когда ушел Тутолмин, мы поехали со Шлиттером в собор, а оттуда в ванны, где я взял последнюю ванну в 23º, затем напились кофе и поехали на вокзал. Там нас ожидали княжны Аргутинские и князь Лобанов – очень я был рад повидать их еще раз. После взаимных приветствий и пожеланий сели в вагон и двинулись в путь. На Минеральных водах я расстался со своим слугой Расташинским, которого отпустил в Тамбовскую губернию к родителям. Вдвоем со Шлиттером, болтая всю дорогу, мы незаметно доехали до Владикавказа.

На станции меня встретил мой двоюродный брат Грессер, который захватил все мои вещи, а я со Шлиттером поехал в Европейскую гостиницу, пообедал с ним и проводил его, он поехал на почтовых по Военно-Грузинской дороге в Тифлис к своим родным, а я к своим родным Грессерам. Застал всю семью в сборе. Страшно был рад их повидать. Семья Грессеров состояла в то время из отца, матери и трех дочерей, тогда еще они не были замужем. Две из них, Верочка и Ольга, при мне поехали на вечер к Кохановым – наказному атаману Терского казачьего войска, третья – Маша – была простужена и осталась дома.

Меня чудно устроили в отдельной, просторной комнате, все до мелочей было предусмотрено, я прямо был умилен и растроган. Отлично провел я 5 дней в тесном семейном кругу этой милой уютной семьи.

9-го числа они повезли меня по Военно-Грузинской дороге до Казбека, поехали мой двоюродный брат, две дочери, Ольга и Вера, и я в коляске; выехали в 8 часов утра, был чудный день, но прохладный. Эта поездка произвела на меня впечатление на всю жизнь. Я так был потрясен величием природы, грандиозностью ее, что был совершенно подавлен, и, проезжая впоследствии много раз по этой дороге, я каждый раз вспоминал и переживал это впечатление, которое произвела на меня дорога, когда я проезжал по ней первый раз.

Я вспоминаю и сейчас, с какой жадностью я вглядывался и в скалы, и в ущелья, и на ревущий Терек, как все это было для меня ново, могуче, необыкновенно. Сначала 8 верст мы ехали по совершенно ровной дороге, ничего особенного собой не представлявшей, на 8-й версте въехали в ущелье, по которому, с шумом пробираясь меж камней, бежал Терек. С этого места горы становятся все выше и выше, дорога начинает также подыматься над Тереком все выше. На 12-й версте станция Балта, здесь мы переменили лошадей, запрягли четверку, так как от Балты шел уже крутой подъем, а до Балты ехали парой. От Балты до Ларса 17 верст дорога идет сначала высоко над Тереком, а затем постепенно снижается, а Терек течет по более высокому руслу и у Ларса течет на уровне дороги. Здесь уже с ревом ударяется о большие камни, попадающиеся ему на пути, брызги так и летят; мы уселись в ожидании перекладки лошадей у самого берега и с замиранием сердца глядели на этот ревущий Терек. От Ларса до Казбека 16 верст крутого подъема, дорога вырублена в скале, справа отвесная стена, слева на огромной глубине грохочущий Терек. Дарьяльское ущелье, которое приходится проезжать между Ларсом и Казбеком, представляет собою мрачную, но величественную по своей красоте картину.

Страшно подумать, каких усилий стоило прорубить здесь в скалах такую дорогу. В час дня мы были уже на станции Казбек. Прямо перед станцией громадная гора, покрытая вечным снегом, высоко поднимается над остальными горами. В ту минуту, когда мы подъехали, снеговая вершина Казбека была ярко освещена солнцем, ни одного облачка кругом не было, она казалась совсем близко. Удивительно было красиво. Мы прошлись по аулам, меня поразила беднота, царившая в незатейливых саклях, сложенных из камней. Было 9 сентября, а на полях только начинали убирать хлеб.

Позавтракав, двинулись в обратный путь; приехали во Владикавказ уже к вечеру. 11-го надо было пуститься в дальнейший путь, очень мне было жаль расставаться с дорогой семьей Грессеров. Так уютно было у них эти 6 дней. До Новороссийска я доехал довольно хорошо, но было очень холодно, и я сильно мерз после Пятигорской жары. В Новороссийск приехал в 11 часов утра; при въезде в город открылся чудный вид на Черное море. На пароход получил последнее место, все было занято. Место оказалось в пятиместной каюте, теснота и духота ужасные. Помылся, закусил и пошел гулять по палубе, осмотрел пароход и пришел в ужас – на пароходе ехало 36 семейств с детьми. С одной стороны моей койки 6 детей, с другой – 8, и все они орали на разные лады. Хотел прилечь спать – невозможно, вышел опять на палубу, море было чудное, гладкое, голубое. В 4.30 раздался звонок к обеду. Около 100 пассажиров 1-го класса уселись в столовой. Обед был прекрасный, я сидел между двух генералов, один из них успел уже за закуской выпить много водки, так что за обедом был чересчур весел и, продолжая пить, пил за здоровье всех людей на земном шаре. Другой жаловался, что из-за крика детей не мог спать. Недалеко от нас сидел капитан парохода Никонов.

Уже в середине обеда я заметил качание лампы и почувствовал, что на душе становится нехорошо. Но я пересиливал себя и хотел дотянуть до конца обеда, стараясь не смотреть на лампу. К пирожному уже половины пассажиров не было, я крепился и выдержал до кофе, хотя, сидевшая против меня задорная американка все меня спрашивала, почему я так молчалив, почему я так побледнел и т. д. Ужасно она меня раздражала. Выпив кофе, я вышел на палубу, качка была уже порядочная. Вдруг ко мне подходит капитан парохода, любезно знакомится со мной и предлагает мне чудную отдельную каюту. Я, конечно, с восторгом принимаю предложение. Капитан приказывает перенести мои вещи, и мне отводят наверху на палубе чудную каюту – кровать, диван, письменный стол, шкаф. Как только перенесли мои вещи, я почувствовал, что держаться больше не могу, подошел к борту парохода и, держась за канаты, изрядно накормил дельфинов. Шатаясь, я добрел до своей каюты, разделся и лег, пролежав до 6 часов утра, до самой Ялты.

В Ялте меня встретил мой друг Вельяминов и два экипажа от Юсуповых – для меня и для вещей. Напившись кофе на берегу моря, я зашел к Вельяминову, который жил с женой недалеко от набережной, на даче родителей своей жены Трубецких. Около 11-ти часов поехал в Кореиз. Всю дорогу я наслаждался чудными видами, проехал Ливадию, Ореанду, Ай-Тодор, одно имение красивее другого. В Ай-Тодоре в то время жили молодые: великий князь Александр Михайлович и великая княгиня Ксения Александровна. В Кореизе Юсуповых еще не было. Меня встретила гувернантка с младшим сыном Феликсом (впоследствии женившимся на княгине Ирине Александровне) и мать Юсупова, старушка графиня Сумарокова-Эльстон. Предложили мне на выбор две комнаты – в большом доме и во флигеле. Я попросил в большом доме – мне отвели чудную комнату наверху, солнечную, с чудным видом на море. Весь день я больше пролежал, отдыхая от дороги, выходил из своей комнаты только к завтраку и к обеду. На другой день ездил в Ай-Тодор расписаться к великой княгине Ксении Александровне, затем простоял обедню в Кореизской церкви. Днем был у графини Олсуфьевой, которая жила по соседству на даче графини Клейнмихель, узнал от нее весьма неутешительные вести о здоровье нашего дорогого государя, у которого определили болезнь почек. Так страшно стало при этом известии. Доктора настояли, чтобы государь ехал в Крым, и в Ливадии стали все готовить к приезду их величеств.

16-го сентября, чувствуя себя вполне окрепшим после путешествия и отдохнувшим, я решил съездить в Ялту повидать друзей и знакомых. Выехал я с докторшей из Кореиза в 11 часов утра. Во время пути, поднимаясь в гору, мы въехали в тучу, были моментально окутаны густым туманом, так что ничего не было видно вокруг, так мы ехали минут 20 и собирались даже повернуть обратно, как вдруг, сразу, стало светло, и под нашими ногами очутилась залитая солнцем красавица Ялта. Море было чудное, совсем синее. В Ялте я проехал прямо к Вельяминовым, позавтракал у них, затем мы зашли за нашим товарищем по полку Комаровым и пошли все вместе к Козакевичу, тоже нашему однополчанину, недавно женившемуся на фон Дервиз, рожденной Ивановой, сестре нашего товарища. Мы не застали их и пошли на набережную к Верне пить чай в павильон над морем. Тут днем можно было всегда встретиться со всеми. От Верне зашел к некоторым знакомым, обедал у Вельяминовых и с ними отправился в театр, давали разную смесь, играли очень плохо. В антракте нас всех угостил Шеншин (москвич) устрицами, вином и кофе. В 11 часов вечера вернулись к Вельяминовым, а в 12 часов я на почтовых уехал в Кореиз. К счастью, у меня была бурка, башлык и дождевая накидка, т. к. возле Ливадии пошел проливной дождь и лил всю дорогу. Темень была страшная, и я удивлялся ямщику, который, не смущаясь, летел под гору, несмотря на постоянные повороты. В час ночи я был в Кореизе, где меня любезно ожидали чай и закуска.

На другой день я начал принимать горячие морские ванны в соседнем с Кореизом имении Мисхор. Так как обратно приходилось бы делать целую версту в гору, то меня возили туда и обратно в коляске.

18-го приехали Юсуповы, я ужасно обрадовался их приезду, они так мило, так любезно относились ко мне. Все сразу в Кореизе оживилось, с ними приехал кавалергард Бернов, На другой день в церкви был молебен по случаю приезда Юсуповых, я, к сожалению, не мог на нем присутствовать, т. к. получил приглашение на завтрак в Ай-Тодор. Завтрак был в час дня. Их высочества удивительно мило меня встретили. За завтраком сидели – великая княгиня Ксения Александровна, справа от нее великий князь Александр Михайлович, слева я, затем около меня генерал Евреинов, заведовавший двором. Адъютант Шателен, доктор и командир яхты «Тамара» – рядом с Александром Михайловичем.

Великая княгиня Ксения Александровна много распрашивала меня о Кавказе, о том, как я совершил морское путешествие, говорила об отце с большой тревогой, сказала, что 21-го, вероятно, их величества будут в Ялте. После кофе, на балконе, со мной простились, я вернулся в Кореиз к моим милым друзьям Юсуповым.

21-го сентября я поехал вместе с Юсуповыми на встречу их величеств в Ялту. Выехали в 11 часов утра, в Ялте позавтракали, затем одели парадную форму и, как только вдали показались мачты крейсера «Орел», на котором шли их величества из Севастополя, отправились на пристань. Ровно в 2 часа «Орел» подошел к молу, государь стоял на палубе с императрицей, наследником, Георгием, Ольгой и Михаилом Александровичами. Затем стояли граф Воронцов-Дашков (министр Двора), Черевин, заведовавший охраной, граф Бенкендорф, гофмаршал и фрейлина графиня Кутузова.

Как только «Орел» причалил к молу – великий князь Александр Михайлович и Ксения Александровна вошли на пароход. У меня сердце так и дрожало от волнения в ожидании выхода государя. Как только он появился, то видно было, как ему было трудно идти. Как он был слаб, я нашел в нем страшную перемену, так больно было на него смотреть, слезы подступали к горлу, лицо его, всегда такое бодрое, открытое, как-то уменьшилось, сморщилось, стало какое-то серое, глаза впали, борода поседела. Сердце надрывалось, глядя на него. Впереди шла императрица, поддерживаемая наследником (она простудилась и у нее сделалось lumbago), за ней государь. Я стоял на платформе между Юсуповым и Евреиновым. Добрая императрица, несмотря на свое горе, подав мне руку, сказала: «Comme je suis contente de Vous voir, quand êtes Vous arrivé du Caucase, c’est terrible comme Vous avez souffert à Moscou!»

Государь посмотрел на меня своими чудными глазами и ласково подал мне руку. Если бы он меня что-нибудь спросил, я бы, пожалуй, не мог бы ему ответить, я бы разрыдался. Государь имел все-таки силу подойти к почетному караулу и пропустить его мимо себя. С ужасно тяжелым чувством уехали мы вслед за всеми, но все же никто не думал, что это последняя встреча, все надеялись, что государь из Крыма поедет в Корфу и там живительный воздух его поставит на ноги. Вернувшись в Кореиз, я не мог отделаться от грустного впечатления, произведенного на меня видом государя, все мои мысли были тесно связаны с Ливадией. Как только мы сходились к утреннему чаю, первою мыслью было у нас, как провел государь ночь, как себя чувствует. Редко когда известия бывали утешительные, все больше неудовлетворительные. И тепло не помогало, слабость увеличивалась.

24-го числа, заехав в Ливадию, я поехал в Ялту к Вельяминовым и с ними проехал в Массандру. Я поражен был чудным парком. Впервые мне приходилось видеть почти тропическую растительность. Какая красота – ливанские кедры, кипарисы, араукарии, пальмы, целые аллеи роз выше человеческого роста, магнолии – не верилось, что все это на открытом воздухе и зимой, и летом. Насладившись чудной прогулкой, вернулись мы в Ялту, а оттуда я поехал в Кореиз.

25-го был утешительный день. Государь ездил в Ай-Тодор к своей дочери Ксении Александровне, был в духе и весел, не устал, но ночь после этого спал плохо, почти не закрыл глаз.

26-го ездил на берег моря на дачу Долгоруких, погулял немного и к вечеру опять чувствовал себя нехорошо. В этот день в Кореиз приехал Вельяминов со своим beau père князем Трубецким, они завтракали у Юсуповых и повезли меня к себе на дачу между Мисхором и Симеизом, откуда с балкона открывался чудный вид на Ай-Петри.

28 сентября мы были порадованы, что государь смог проехать в Массандру, это было его любимое место в Крыму.

В этот день я ездил с Вельяминовыми в Гурзуф, мне хотелось посмотреть это чудное местечко. Красота удивительная. Мы отлично съездили, позавтракали в гостинице на берегу моря, прогулялись по татарской деревне, заходили в хаты и даже в школу, где дети учатся татарской грамоте, и всё нараспев, очень оригинально. Вернувшись в Ялту к 6 часам, обедали в гостинице «Россия», погода была дивная.

30-го сентября опять был хороший день. Государь катался два раза, был в духе, но после бессонной ночи 1-го октября почувствовал себя хуже, ноги сильно опухли, сердце стало слабеть, давали дигиталис для поднятия деятельности сердца.

2-го в Кореизе обедали фрейлины Кутузовы, князь и княгиня Оболенские, все они приехали из Ливадии. Конечно, разговору только и было, что о нашем бедном государе. Накануне этого дня приехал профессор Вельяминов, а в этот день из Берлина профессор Лейден, на другой день должен был приехать Захарьин.

6 октября я был в Ливадии у Черевина – страшно было тяжело услышать весьма неутешительные вести после консилиума этих трех знаменитостей. Положение нашего бедного государя признано было безнадежным, не хотелось этому верить. Великий князь Сергей Александрович спешно был вызван в Ливадию, также и невеста наследника принцесса Алиса, к которой на встречу на границу поехала великая княгиня Елизавета Федоровна. Все это было тяжело страшно. Профессор Вельяминов приезжал ко мне в Кореиз, очень остался доволен результатом моего лечения.

7 октября в Кореизской церкви был молебен о даровании исцеления государю. Многие плакали, не могли удерживать слез, церковь была переполнена. После завтрака княгиня Юсупова ездила в Ливадию и взяла меня с собой. Я заходил там к адмиралу Ломену, флаг-капитану государя. Это был очень хороший, благороднейший и честнейший человек, страшно преданный государю. От него я узнал, что Захарьин сказал, что здоровье государя улучшается, но совсем поправиться он не сможет никогда, но и эта надежда, благодаря слабости сердца, может исчезнуть.

Накануне этого дня государь делал пасьянс, который вышел, и государь улыбнулся. Ночь была плохая, в 3 часа позвали всех докторов – вода подступила к животу. К утру стало легче. В ночь на 8-е число я выехал с Юсуповым навстречу великому князю Сергею Александровичу в Алушту на почтовых, ехали в ландо, погода была чудная, 13º тепла, по дороге любовались восходом солнца. В 9 часов утра были в Алуште на почтовой станции, позавтракали, для чего накануне приехали туда повар и прислуга. В 11 часов вдали с Чатырдага показалась коляска четвериком, и вскоре к станции подъехали великие князья Сергей и Павел Александровичи, оба страшно взволнованные.

Великий князь Сергей Александрович меня поцеловал, нашел, что я очень хорошего вида. Я ужасно был счастлив увидать его и Гадона, только больно было, что при таких печальных обстоятельствах. Пока перепрягали лошадей, сели позавтракать и затем двинулись к Ливадии. Впереди ехали великие князья, сзади Юсупов, Гадон, Шиллинг (адъютант великого князя Павла Александровича) и я. Всю дорогу беседовали. В Ялте мы расстались; я поехал домой в Кореиз и сейчас же лег, т. к. очень устал. Встал к вечернему чаю в 11 часов. В этот день в Ливадию приехал и отец Иоанн Кронштадский – его приезд очень утешил нашего государя, утром 9-го октября, после трехчасового сна, государь чувствовал себя как-то бодрее и говорил, что он чувствует, как молитвы отца Иоанна ему помогают. В этот день было воскресение, и государь пожелал, чтобы был обычный в такие дни выход в церковь и общий завтрак, так как императрица, вся семья и свита были у обедни, а потом во дворце был общий завтрак. Государь приказал позвать два хора музыки, чтобы играли за завтраком. Императрица не садилась к столу и ушла к государю после обедни.

Остальные члены царской семьи завтракали. Но звуки музыки так терзали сердце, так тяжело было ее слушать, что великая княгиня Ксения Александровна не выдержала, расплакалась, и вышла из-за стола.

Днем государь пожелал исповедоваться и причаститься, позвал для этого своего духовника протопресвитера Янышева. Всю исповедь государь простоял на коленях (врачи не хотели этому верить) и весь ушел в молитву. Остальную часть дня государь провел тихо. Вечером к нему заходил отец Иоанн, доктора остались довольны его состоянием. Великие князья Сергей и Павел Александровичи в день своего приезда были у государя, просидели у него 40 минут, государь выразил радость их видеть и даже шутил с ними. Моя мать прислала великому князю Сергею Александровичу образок и масло, прося, если возможно, передать государю. Образок и масло были переданы, государь их взял и поручил передать моей матери и моей сестре, что он тронут и лично благодарит. Моя мать, которую я известил об этом депешей, была очень счастлива и утешена.

10-го числа состоялось великое событие – приезд невесты наследника принцессы Алисы Гессенской. Государь в этот день чувствовал себя несколько бодрее. Он встал несколько раньше в этот день и два часа занимался своим туалетом, что его утомило, и он принужден был лечь. Проснувшись, он немного покушал и спокойно ждал невесту. На встречу в Алушту выехали наследник цесаревич и великий князь Сергей Александрович. В Ливадии же ожидала вся свита и я в том числе, все в парадной зимней форме. Все великие князья, тоже в парадной форме, встречали у дворца государя, а мы, лица свиты, возле церкви, где стоял и почетный караул. Около 5 1/2 часов вечера послышалось отдаленное, «ура» – это приближалась августейшая невеста. Вскоре мимо нас проехали к себе в дом великий князь Сергей Александрович и Елизавета Федоровна. Я забыл про свою ногу и побежал, чтобы поздороваться с великой княгиней. Эта неосторожность мне нисколько не повредила. В это время невеста была у государя. Пробыв 15 минут у царя, невеста села в коляску с императрицей и с камер-казаком на козлах, подъехали к почетному караулу, оркестр заиграл Гессенский марш. Были уже сумерки. Затем императрица с невестой вошли в церковь, и начался молебен, после которого ее величество представила принцессе Алисе лиц свиты, и затем повела ее пешком в отведенные ей комнаты; пробыв с нею минут 5, императрица вернулась к себе.

Молодая невеста всех подкупила своей любезностью, простотой, всех очаровала.

13-го числа отец Иоанн навестил Юсуповых, я очень был рад его видеть, он сейчас же узнал меня и спросил о здоровье моей матери. Его память меня очень тронула, от Юсуповых он прошел на соседнюю дачу к графине Сумароковой, жене брата Юсупова, Павла Сумарокова, которая лежала больная в последней степени чахотки и, помолившись у нее, направился в кореизскую церковь, переполненную уже народом. Отслужив молебен и благословив всех присутствовавших, отец Иоанн возвратился в Ливадию.

Каждый день мы ездили с Юсуповым в Ливадию узнавать о здоровье государя, к счастью, все эти дни вести были более утешительные. Шли переговоры о миропомазании принцессы Алисы, все хотели, чтобы это свершилось скорее, но государь, чувствуя себя лучше, объявил, что хочет непременно лично присутствовать, и потому отложил миропомазание до того дня, как станет крепче.

16-го числа приехал профессор Грубер для решения вопроса – делать ли прокол для выпуска воды, т. к. вода все не опускалась. К счастью, погода все время стояла чудная, солнце грело как летом, что так было хорошо для здоровья государя. Все шло хорошо до 18-го числа. Накануне еще государь чувствовал себя хорошо, только был как будто слабее, тем не менее потребовал бумаги и депеши, собственноручно наложил ряд резолюций и подписал массу бумаг. Затем приобщился святых тайн у отца Иоанна Кронштадтского, не мог встать на колени, а молился сидя. К вечеру началось кровохарканье и всю ночь на 18-е бедный государь промучился. Императрице он сказал, что чувствует, что ему осталось жить несколько дней. В 4 часа ночи государю сделалось дурно. Он не мог откашлять мокроты от слабости. В 5 часов, придя в себя, потребовал Наследника, который и не покидал его весь день. Утром врачи определили воспаление левого легкого. В 12 часов дня государю стало лучше. Он съел котлету и выпил молока, затем приказал подкатить себя к письменному столу и спросил почту и бумаги. Прочитав бумаги и подписав их, спросил отца Иоанна, который тотчас явился к нему. Государь с ним полчаса провел наедине. Все 19-е число прошло в большой тревоге, мы с Юсуповым пробыли в Ливадии почти весь день, у всех были сосредоточенные лица, у многих на глазах были слезы.

Пульс государя все слабел, ночь на 20-е была без сна. Императрица не отходила ни на минуту от государя, который лег в спальне, а до того лежал в уборной. Утром 20-го государь встал. Его посадили в кресло с высокой спинкой, пришел отец Иоанн и причастил государя. Государь отчетливо прочел «Верую», причастился в полном сознании, был совершенно спокоен, никаких болей у него не было, ничто его не беспокоило. Он обнял императрицу и всех детей и потребовал к себе великую княгиню Елизавету Федоровну и великого князя Сергея Александровича, обнял их и, вспомнив, что это был день рождения Елизаветы Федоровны, поздравил ее. После этого государю стало хуже, пульс заметно стал слабеть. Доктора выпустили безнадежный бюллетень: «Деятельность сердца падает, одышка увеличивается. Сознание полное. Профессор Лейден, профессор Захарьин, лейб-хирург Гирш, доктор П. Попов, почетный лейб-хирург Вельяминов».

Стали давать кислород, мускус, вино, пульс то поднимался, то опускался. В 12 часов дня государь опять позвал отца Иоанна, попросил его поддержать голову, говоря, что это ему приятно, что ему становится легче. Дыхание все ухудшалось, становилось тяжелее. В половине второго вошел профессор Вельяминов. Государь взглянул на него и сказал: «А профессора уж от меня отказались?» и, посмотрев на него пристально, прибавил: «Только вы не теряете надежды». Вельяминов ответил, что положение не так плохо, что все профессора рядом и тоже не теряют надежды. Императрица тоже все успокаивала. Тогда государь сказал: «Да ведь я знаю, что вы все по доброте говорите, а между тем все кончено.»

Это были последние слова нашего государя. Он впал в полузабытье, то засыпал, то опять подымал голову и пристально начинал смотреть. Узнав кого-нибудь, он ласково кивал головой. В это время все члены семьи были в комнате. В 2 часа 7 минут государь стал очень тяжело дышать, поднял голову, уронил ее набок и, закрыв глаза, остался недвижим. Царя не стало. Горе страшное не только для семьи, но и для России и для всей Европы. Он один держал равновесие. Благодаря исключительно ему за все время его царствования не было войны среди европейских народов. Это был действительно царь Миротворец, а как человек был выдающимся по честности, благородству, прямоте; как семьянин мог служить примером для всех.

Мы с Юсуповым с утра были в Ливадии, я сидел у М. П. Степанова, когда вошел человек и сказал «Государь скончался!» Как мы ни ждали этого ежеминутно, все же эти олова нас ошеломили, мы вскочили и побежали ко дворцу. Дверь в комнату государя была заперта, слышны были рыдания. Все, кто были в Ливадии, все лица свиты собрались у дверей на лестнице, у всех слезы, прислуга вся заплаканная. Все стояли неподвижно, царила гробовая тишина, прерываемая тихими рыданиями из соседней комнаты. Наконец отворилась дверь, вошел граф Воронцов и вскоре вернулся с бумагой. Минуты через две Воронцов опять вышел – цесаревич подписал манифест о вступлении на престол. Вновь отворилась дверь, и начали пропускать в маленькую комнату, направо от которой была спальня, где скончался государь. Все мы по очереди стали входить в эту комнату.

Я никогда не забуду того, что представилось моим глазам, и сейчас, вспоминая пережитое, не могу писать без волнения. Я увидел государя, которого так обожал, сидящего в кресле с склонившейся головой набок, как будто спящего, но до чего он изменился, до чего похудел, шея стала длинной и тонкой, и только ласковая, полная доброты улыбка, столь характерная для него, озаряла его осунувшееся от тяжкой болезни лицо. Одна рука его лежала на коленях, другая была в руке императрицы, которая сидела сбоку и обнимала другой рукой государя.

На кровати принцесса Алиса и еще кто-то сидели и тихо плакали. У окна стояли великие князья Михаил Николаевич и Сергей Александрович, оба рыдали, в дверях всхлипывал великий князь Владимир Александрович. Поклонившись телу нашего дорогого государя и поцеловав его руку, я вышел, рыдания душили меня, нельзя было удержаться, да и все рыдали вокруг меня. Рука была еще совсем теплая. Бедный цесаревич не мог даже выплакаться у тела отца; он сделался монархом, от него все ждали распоряжений. Когда я выходил, вошел цесаревич, т. е. новый государь, бледный, ни кровинки на лице, было видно, как ему трудно было брать на себя, чтобы казаться спокойным.

В 4 1/2 часа была присяга новому царю. Присягали в церкви в Ливадии сначала все великие князья на верность императорскому дому, затем мы, простые смертные. Певчие впервые пропели «Спаси господи» новому государю, раздались салюты, и штандарт в знак траура спущен был до половины.

Я остался в Ливадии после присяги, а Юсупов поехал домой. В 8 часов был обед, легко себе представить, в каком все были настроении, в 9 часов была первая панихида семейная, но с лицами свиты, мы были в сюртуках. Перед этим государя положили на кровать, и, когда императрица увидела его на кровати, с нею сделался обморок. Ее привели в чувство, и только тогда она начала плакать, до того она была как бы окаменевши. После панихиды я вернулся в Кореиз.

На другой день состоялось миропомазание невесты государя и присоединение ее к православию.

Присутствовали только члены царской семьи. В 11 1/4 все были приглашены к молебну в ливадийскую церковь по случаю восшествия на престол Николая II. Все были в парадной форме, без траура; дамы в белых платьях. Состоялся выход в церковь. Вся царская семья была на лицо, даже вдовствующая императрица. Государь в последний раз одел парадную зимнюю свитскую форму. После молебствия диакон возгласил многолетие императору Николаю II, раздался салют, все высочайшие особы прикладывались к кресту, после чего подходили к императрице Марии Федоровне, принцессе Алисе и государю. У многих на глазах были слезы, молебен был грустный. После молебна мы вернулись с Юсуповым в Кореиз.

23-го я решился пойти к великому князю Сергея Александровичу и Елизавете Федоровне, до этого дня я встречался с ними на панихидах, но не решался их тревожить. Я посидел с ними около часа, они были в ужасном горе, но находили большое утешение в чудной праведной кончине незабвенного государя. Великий князь мне сказал, что они выедут несколькими днями ранее тела почившего государя, чтобы встретить его в Москве, и предложил мне ехать с ними, таким образом, мне оставалось прожить в Кореизе не более двух-трех дней. Эти дни я никуда не ездил, кроме Ливадии, куда мы ездили ежедневно утром и вечером на панихиды.

24-го государя бальзамировали. 25-го был последний день моего пребывания в Кореизе. Я уехал оттуда в 5 часов, распростившись с моими дорогими друзьями милыми Юсуповыми, гостеприимством коих я пользовался, окруженный их заботой и лаской.

Я никогда не забуду всего того, что они для меня сделали, не забуду и того, как мы вместе переживали эти скорбные дни.

В этот день состоялся вынос тела почившего государя. Все собрались к дворцу к половине седьмого вечера. После панихиды государь, великие князья и высшие лица свиты вынесли гроб из дворца и поставили на носилки. Казаки конвоя, подняв носилки с гробом на плечи, понесли его. По бокам шли дворцовые гренадеры и казаки с факелами. Путь лежал через весь парк к большому ливадийскому храму. Картина была мрачная, но чудная, грандиозная. Масса зелени, горящие факелы среди полного мрака и высоко посреди зелени громадный золотой гроб с императорской короной. За гробом шли пешком государь, его невеста, императрица, вся семья и свита. До церкви было полторы весты. Возле нее стоял почетный караул, музыка играла «Коль славен», раздавался похоронный перезвон колоколов. Все это потрясающе действовало на душу. В церкви ожидали лица, имевшие [право] приезда ко двору. Началась панихида, затем все прикладывались к телу. После бальзамирования лицо почившего государя совсем исказилось. Я старался забыть это лицо и сохранить в памяти то дорогое выражение лица, которое запечатлелось в момент смерти. С выноса я поехал в Ялту, поужинал у Вельяминова и ночевал в гостинице «Россия». В газетах в этот день был напечатан церемониал перевезения тела государя в Петербург.

<…>

Утром, напившись кофе, я отправился на пароход. Великий князь, великая княгиня и Павел Александрович поехали на лошадях до Симферополя, я же с остальными великими князьями и лицами свиты на пароходе до Севастополя. Мы совершили переезд на «Орле», на том самом, на котором месяц тому назад прибыл покойный государь, чтобы умереть в Ливадии. Не думалось мне тогда, любуясь «Орлом», что мне придется идти на нем. Вскоре прибыли на пароход великие князья и великие княгини – Владимир Александрович и Мария Павловна, Михаил Николаевич, Александра Иосифовна и Мария Александровна со свитой, и мы двинулись в путь. Королева греческая Ольга Константиновна проводила свою мать до парохода, и, увидев меня, подошла ко мне и расспрашивала о моей болезни и как я себя чувствую.

Переход до Севастополя был чудный, «Орел» – это такая громада, что несмотря на волнение его не шелохнуло. В 12 часов был завтрак, я сидел возле милой графини Ридигер, фрейлины великой княгини Марии Павловны. В Севастополе я встретил депутацию своего родного полка в лице Кашерининова и Гольтгоера, очень я был рад их повидать. Посидел я с ними часок в гостинице «Кист» и к отходу поезда в 4 часа приехал на к вокзал. Чудный императорский поезд из 12 вагонов стоял у платформы. Он только недавно был сооружен и носил название «Новый императорский поезд». На нем покойный государь только один раз и проехал до Севастополя. Мне отвели прекрасное купе, в котором я поместился вместе с С. М. Борденавом, начальником секретного отделения канцелярии московского генерала-губернатора. Всех нас в поезде, считая и великих князей, ехало 23 человека, помимо прислуги. Обедали и пили кофе в вагоне-столовой все вместе, в определенные часы: в 10 часов утра – кофе, в 12 часов – завтрак, в 4 часа – дневной чай, 7 1/2 часов – обед и 10 1/2 часов – вечерний чай. В Борках на месте чудесного спасения царской семьи в 1888 году наш поезд остановился и их высочества пошли осматривать вновь сооруженную там церковь. На ст. Торохово я был обрадован, увидев моего брата. Я взял его с собой контрабандой в поезд, и мы с ним доехали до Харькова, где он вышел.

В Москву мы приехали 28-го числа, из поезда вышли великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна и великий князь Михаил Николаевич, остальные высочества остались в поезде и проследовали в Петербург.

На Курском вокзале встречали их высочества министр внутренних дел И. Н. Дурново и все высшие должностные лица Москвы, а также и дамы. По всему пути от вокзала до генерал-губернаторского дома стояли густые толпы народа.

29-го октября у великого князя был большой прием должностных лиц, а днем великий князь ездил в Архангельский собор, где осматривал все приготовления для постановки гроба с телом почившего государя. В течение всего этого дня по Москве разъезжали верхом герольды в полном траурном одеянии с жезлами в сопровождении двух сенатских секретарей в черных кафтанах и полуэскадрона драгун с четырьмя трубачами. По проигрании сигнала трубачом один из секретарей читал объявление о назначенном на другой день перевезении тела в Бозе почившего монарха со ст. Николаевской железной дороги в Архангельский собор, куда после панихиды будут допускаться беспрепятственно все, кто пожелает поклониться телу.

В этот же день был опубликован церемониал встречи и перевезения тела с вокзала в Архангельский собор и обратно, а также и царских регалий.

<…>

30-го октября тело почившего государя прибыло в Москву и было перевезено в Архангельский собор. По прибытии тела была отслужена панихида, после чего стали допускаться все желавшие проститься с дорогим монархом. Весь день и всю ночь шел народ до 9 часов утра 31 октября, когда после ранней заупокойной литургии, совершенной преосвещенным Тихоном, епископом Можайским, раздались три выстрела с Тайницкой башни.

В это время из Троицких ворот внесены были в Кремль множество хоругвей со всех почти церквей г. Москвы, с ними стали на пути шествия против окружного суда, тут же расположилась и длинная вереница депутаций с венками.

В 9 с половиной часов в Кремль стали съезжаться должностные лица и прибыл митрополит Сергий. К десяти часам все залы Кремлевского дворца были полны представителями разных ведомств, придворных чинов, военных сословий и т. д. в ожидании Высочайшего выхода из Владимирского зала.

Государь шел с императрицей Марией Федоровной, затем великий князь Сергей Александрович с августейшей невестой государя, получившей титул великой княгини Александры Федоровны. Государь остановился среди зала и благодарил всех и всю Москву от себя и императрицы за искреннее и горячее сочувствие, которое Первопрестольная столица проявила к великому горю, постигшему Россию и всю царскую семью, прибавив при этом как о своей любви к Москве, так и о любви к ней почившего государя.

От лица жителей Москвы отвечал городской голова К. В. Рукавишников.

Затем их величества направились на Красное крыльцо и оттуда в Архангельский собор.

Как только юный государь показался на вершине Красного крыльца, громкое «ура», потрясавшее воздух, раздалось на площади, но по движению руки государя все смолкло, и среди полной тишины их величества подошли к собору, где их встретил митрополит.

Началась панихида, на Ивановской колокольне и во всех церквах Москвы начался печальный перезвон колоколов, а с Тайницкой башни стал раздаваться ежеминутный пушечный выстрел. По окончании панихиды и преклонения пред останками, гроб был закрыт и вынесен на катафалк. Народ, наполнявший Кремлевскую площадь, становился на колени, многие рыдали, плакали, а со всех сторон слышны были печальный перезвон, салютационная пальба, походная дробь барабанов, пение певчих и звуки «Коль славен». Около 12 часов процессия достигла вокзала, тут стоял почетный караул от гренадерского лейб-Екатеринославского императора Александра III полка. Была совершена лития, при возглашении «вечная память» все стали на колени.

Затем гроб был внесен в траурный вагон, их величества и августейшая невеста вошли вслед, поезд тихо отошел от платформы. Барабанщики забили поход, музыка играла «Коль славен», Москва простилась со своим незабвенным царем.

Великий князь с великой княгиней и нами лицами, их свиты, а также великий князь Михаил Николаевич выехали в тот же день в 2 часа дня с экстренным поездом и по пути обогнали траурный поезд, т. к. встречали его в Петербурге.

Великий князь удостоился получить от государя следующий рескрипт:

«Высочайший рескрипт данный на имя его императорского высочества московского генерал-губернатора.

Ваше императорское высочество!

Первопрестольная столица, неизменно сохраняя исторические заветы верноподаннической преданности российским самодержцам, и в нынешние горестные дни перенесения останков в Бозе почившего императора Александра III к московским святыням явила верный отклик испытываемому мною и всей Россией тяжкому горю.

Почерпая в проявлениях горячей любви к незабвенному родителю моему и искренней скорби о безвременной его кончине отрадное себе утешение, ощущаю душевную потребность выразить в лице вашего императорского высочества всем жителям искренно любимой мною Москвы мою сердечную благодарность за их чувства.»

На подлинном собственною его императорского величества рукою написано: «Искренно благодарный и сердечно любящий Вас племянник

Николай

31 октября 1894 г.

Москва».

В Петербург перевезение тела совершилось по следующему церемониалу, опубликованному в газетах, одновременно с порядком ношения траура. <…>

Проводив тело государя до Петропавловской крепости, я приехал домой и мог наконец обнять мою дорогую мать, которую не видел более полугода. С сестрой я раньше встретился, тотчас по приезде на вокзал, где она была среди фрейлин, встречавших траурный поезд.

Я поселился дома у моей матушки, так хорошо было, уютно, мы вместе одной душой переживали горе России.

До 7 ноября тело покойного государя стояло в Петропавловском соборе; два раза в день я ездил на панихиды, народ днем и ночью непрерывной цепью шел поклониться праху, только во время панихид не пускали. 7-го было назначено погребение, которое и состоялось по следующему церемониалу.

<…>

В ночь на 8-ое ноября в Петербурге скончался Антон Рубинштейн; с его смертью музыкальный мир понес огромную потерю. Я сам не музыкант и потому не считаю себя вправе говорить о нем, как о композиторе и гениальном пианисте, хочу только почтить его память, сказав несколько слов о том, что я счастлив тем, что я знал Рубинштейна, я был знаком со всей его семьей, бывал у них в Петергофе, покойный всегда ко мне относился очень предупредительно и любезно и даже раза три играл при мне в семейном кругу.

14-го ноября в Аничковом дворце состоялось бракосочетание государя с великой княгиней Александрой Федоровной в тесном семейном кругу.

17-го мы, лица свиты, приносили поздравление государю и молодой императрице.

В Петербурге их высочества оставались до 6-го декабря, я так был рад целый месяц провести со своими.

7-го декабря мы были в Москве, а 9-го ко мне приехал брат, получивший назначение в Тверь. Он прожил у меня неделю, мы вместе ездили делать покупки для Твери, я помогал ему снарядиться. Неделя, проведенная с ним, прошла быстро. Он уехал 18-го числа, а 19-го мы переехали в Нескучное. Среди нашего двора произошла крупная перемена – заведовавший двором милейший граф Стенбок женился на графине Грейг и ушел, а на его место был назначен граф Шувалов. Хотя я и был дружен с ним, но все же считал его человеком ненадежным, себе на уме и далеко не таким сердечным и предупредительным, каким был граф Стенбок. Правда, все недостатки Шувалова скрашивала его жена, рожденная графиня Воронцова, я уже писал о ней, до чего она была мила, какая это была чудная женщина.

Я поместился в Нескучном на своей старой квартире, здоровье мое совсем было хорошо, но я все же берегся и не катался на коньках и старался меньше ходить.

В Москве я успел перевидать почти всех знакомых. Был у Евреиновых, моих друзей; они вернулись из Парижа и привезли мне по моему поручению дюжину чудных носовых платков от Дусе, с моим вензелем, за 12 рублей 88 копеек – поразительно дешево. Был я у Михалковых и Банковских, 21-го был день рождения маленького Володи Михалкова и у них был шоколад по этому случаю, обедал же я у Вельяминовых.

23-го мы с Гадоном обедали у Шуваловых, очень было симпатично. На другой день ездили встречать великого князя Павла Александровича, вечером была елка, но мне не суждено было быть на ней. Произошло ужасное событие, от которого я долго не мог прийти в себя. Моя племянница Рашет, о которой я упоминал уже в моих воспоминаниях и которую мне удалось устроить в консерваторию и поселить в общежитии, совершенно неожиданно для меня застрелилась во дворе своего общежития. Мне об этом сказала по телефону м-me Малевинская, попечительница общежития. Бедная девушка, мне так стало жаль ее, как раз перед тем я был у нее, не застал, затем на другой день получил от нее записку, что жалеет, что я ее не застал, и просила назначить час, когда бы она могла приехать ко мне. Так как я был в Нескучном, то я не решился ее туда звать, в такую даль, а поехал к ней в 3 часа дня, опять не застал, а в 5 1/2 часов она, несчастная, застрелилась.

Я просил m-me Малевинскую отвезти ее тело в приемный покой Тверской части и поехал сам туда. Бедняжка лежала на кровати там с раной на виске. M-me Малевинская была так добра, приехала с горничной, привезла белье, платье, они омыли ее, одели и положили на стол. Я просил пристава одну комнату в приемном покое очистить и оставить для нее, затем пришлось выполнить все формальности, протоколы и т. д. Все это было сделано в течении двух часов, надо было еще найти товарища прокурора, чтобы прекратить дело, а тут праздники.

Наконец удалось найти его, он уже ложился спать, но любезно встал и написал о прекращении дела. Затем заехал к обер-полицеймейстеру попросить оставить до похорон в приемном покое. Там пристав очень любезно все устроил. Вынесли койки, уставили все елками, вышло хорошо. Пристав взял все на себя, заказал гроб, катафалк.

В Нескучное, после всех этих хлопот, вернулся в первом часу ночи, и поспел к самому концу чая. Великая княгиня была трогательна, сказала, что горюет вместе со мной. Великий князь подарил мне свой бронзовый бюст, великая княгиня серебряную чернильницу, серебряный старинный стакан, куп-папье с гранильной фабрики, картину «Маркизу» и рамку.

На другой день утром была обычная торжественная обедня в храме Спасителя, после чего завтрак в Нескучном. Сейчас же после завтрака я поехал в приемный покой на панихиду. Она уже лежала, бедняжка, в белом глазетовом гробу, окруженная цветами. От консерватории прислали чудный венок с надписью: «от любящих подруг». Никто из священников не хотел служить панихиду в день Рождества, поэтому служило духовенство генерал-губернаторского дома. На панихиде было несколько учениц консерватории и ее двоюродный брат Грессер, который мне помогал в хлопотах. После панихиды стали читать псалтырь две монашенки весь день и всю ночь.

Затем пошли опять затруднения с похоронами. Никто из священников не соглашался ставить гроб в церковь на 2-й день праздника. Наконец удалось уговорить, отпевали в церкви Косьмы и Дамиана. Грессер взял на себя хлопоты по кладбищу. 26-го отпевали, устроили могилу, огородили, все это в два дня.

28-го я получил депешу от ее матери, извещающей о приезде на другой день в 1 час дня. Я очень взволновался, как я объявлю ей, что скажу, в депеше, которую я ей посылал, я написал, что ее дочь опасно заболела, просил приехать.

Утром 29-го я поехал на кладбище, чтобы прибрать, устроить могилу как следует, покрыть ельником, чтобы впечатление было не такое тяжелое. Усадив в карету жену моего двоюродного брата, я понемногу стал ей рассказывать о дочери, она подозревала, что что-то неладное случилось с дочерью, и потому мой рассказ не был для нее совсем неожиданным. Ее страшно огорчило, что она уже похоронена. Приехав в гостиницу «Лувр», где я ей взял комнату, рядом с генерал-губернаторским домом, она немного пришла в себя, и мы поехали на кладбище. Бедная мать, до чего мне было жаль ее, она упала на могилу и долго, долго рыдала, затем обняла меня и стала благодарить, что мне было еще тяжелее. С кладбища мы заехали позавтракать, я заставил ее съесть что-нибудь.

Около 6 часов мы расстались, она поехала в моей карете к нашим общим родным Карповым, куда и перебралась жить. На другой день я был у нее.

31-го служили панихиду в церкви Косьмы и Дамиана и ездили на кладбище.

Так грустно кончился 1894 год.

Вечером встречали следующий, как всегда, за молитвой в церкви Нескучного дворца.

 

1895 год

1-го января, как всегда, была обедня в генерал-губернаторском доме, затем завтрак и общий прием по случаю Нового года. По окончании приема я поехал к моим родственникам Карповым, чтобы проститься с бедной Е. Б. Рашет, женой моего двоюродного брата. Она только что вернулась от m-me Малевинской, которая была очень мила с ней, они вместе поплакали и вспоминали ее бедную дочку. Вечером она уехала из Москвы в Нижний, чтобы повидать другую свою дочь – Женю, воспитывавшуюся там в институте. От Карповых я заехал за Гадоном, и мы вместе сделали несколько визитов. 2-го января утром я, по поручению великого князя, был у старика Грудева, которому было в то время 107 лет. Бедный старик захворал и слег в постель и не был поэтому у обедни в генерал-губернаторском доме 1-го января.

Великого князя это обеспокоило, и он приказал мне справиться о причине. Я застал его в постели, старик был очень тронут вниманием великого князя, благодарил и поручил мне передать его высочеству, что он надеется выйти и тогда лично его поблагодарит за заботу. Следующие два дня пришлось просидеть у себя и никуда не выходить из-за ячменя; у меня страшно опухло веко, так что глаз совсем закрылся. Только к 6-му он у меня прорвался, но я все же не ездил на Крещенский парад, чтобы не застудить его. Но вечером я поехал все же с их высочествами обедать к Олсуфьевым. Накануне 6-го, как всегда, гадали, но из гостей никого не было по случаю траура.

Днем ко мне заезжала Е. Б. Рашет, вернувшаяся из Нижнего, она очень осталась довольна свиданием со своей дочерью Женей, которую она нашла хорошего вида, которая хорошо училась и была на очень хорошем счету. Она не решилась ей сказать о смерти ее сестры и сказала только, что ее сестра очень опасно больна. Она просила меня написать моей сестре, чтобы та написала Жене всю правду.

8-го числа в Москву приехал мой брат из Твери, и в тот же день с юга, из Харькова, его жена и сын. Я поехал из Нескучного в город, чтобы их встретить и устроить у себя в генерал-губернаторском доме. Они прожили у меня три дня, очень было мне это приятно. Для моего маленького племянника Колика я пригласил доктора Зеренина, который нашел, что ребенок золотушный в средней степени, легкие хорошие, ростом выглядит гораздо старше своих лет, зубы прекрасные, развит чересчур. Прописал пить больше молока, меньше мучного и кислого, гулять не менее 3 раз в день, при морозах не более 8º и обливаться водой 18º температуры.

12-го числа был 20-й день трагической кончины бедной Лили Рашет, и я ездил с ее матерью на Ваганьково кладбище служить панихиду. На панихиде были все находившиеся в то время в Москве родные: Маша Грессер, Ваня Грессер, Карповы и артистка Малого театра Благово – сестра m-me Карповой. С панихиды я завез свою двоюродную сестру к Карповым и вернулся в Нескучное к завтраку, обедал же у Карповых, был рад, что мог последний день пребывания в Москве Е. Б. Рашет провести с ней вечер. Она, бедная, все сильнее и сильнее горевала и не переставала плакать. С ней все свое свободное время проводила ее племянница Маша Грессер, утешала ее как могла.

16-го числа великий князь уехал в Петербург с Гадоном, к моему большому огорчению, не взял меня с собою, оставив с великой княгиней. Нескучное совсем опустело, т. к. и М. П. Степанов уехал на несколько дней, из мужчин остался я один, так что завтракали, обедали, пили чай втроем – великая княгиня, княжна Лобанова – фрейлина и я.

17-го к обеду приехала графиня Олсуфьева, после чего мы поехали кататься на розвальнях по направлению к Воробьевым горам. Был чудный вечер, одними розвальнями правила великая княгиня, другими княжна Лобанова. Никому и в голову не приходило, что едет великая княгиня, и мы совершили чудную прогулку, только на обратном пути городовой у Донского монастыря узнал ее. На другой день к обеду приехали Белевские, после обеда все мы занялись работами для предстоявшего в посту базара.

19-го опять поехали кататься в розвальнях, но уже днем в одних санях втроем, великая княгиня, княжна Лобанова, и я сидел между ними и правил. Погода была чудная при 5° мороза, проехали на Воробьевы горы и затем дальше в лес, откуда спустились на Москва-реку и переехали ее против Новодевичьего монастыря, там я хотел проехать напрямик по полю, как вдруг лошадь провалилась в снег, ушла вся до самой головы. Оказалось, попали в широкую канаву. К счастью, недалеко ехали крестьяне, они увидали наше безвыходное положение и лопатами разгребли снег и, освободив лошадь, помогли выехать на дорогу. Нам пришлось выйти из саней, но, благодаря высоким валенкам, ног не промочили. После этого приключения благополучно добрались до Нескучного. Великая княгиня была в восторге, что ее не узнали и крестьяне называли ее барыней. На другой день опять ездили кататься таким же образом, но в другой лес. Вечером после обеда я был на вечере у Евреиновых, который они давали в честь П. А. Хрулевой, приехавшей из Ярославля, куда они переехали, так как муж ее был переведен туда. Было очень весело, особенно за ужином, я сидел между хозяйкой и А. В. Вельяминовой, разошлись в 3 часа. Меня заставили взять плед, чтобы закутать ноги, т. к. было около 20º мороза.

21-го января вернулся великий князь, и Гадон привез мне свежие вести и приветы от моих дорогих матери и сестры.

21-го января у Унковских был обед для жениха и невесты. Одна из ее дочерей Екатерина Ивановна была помолвлена за С. Д. Евреинова. Я его совсем не знал, впечатление на меня он произвел среднее. Мне показалось, что невеста не имела счастливого вида, но старалась выглядеть счастливой. Я просидел до половины десятого, когда поехал к Шанявским, у которых жила в то время их племянница Л. П. Родственная – большая приятельница Н. В. Евреиновой. Шанявские были очень милые симпатичные люди. Он, отставной генерал Генерального штаба, был постоянно болен и редко выходил из своих комнат. Она, очень славная старушка, умная, образованная и передовая, была создательницей женского медицинского института. После кончины Шанявского на средства, оставшиеся от него по завещанию, в Москве был учрежден Народный университет, получивший и наименование А. Л. Шанявского, после же революции переименованный советской властью в Университет имени Свердлова.

Л. П. Родственная была совершенно исключительная девушка. Ей было в то время около тридцати лет, красивая, изящная, очень умная, талантливая, прекрасно играла на рояле, самостоятельно выступая на концертах. Она вышла впоследствии замуж за офицера конной гвардии Княжевича, была отличной женой и матерью. Я с ней очень подружился и храню о ней самое дорогое воспоминание. Проводя у них вечера или просто после занятий заезжая к ним, я всегда находил у них нравственный отдых, все волнения мои и беспокойства мои сглаживались, становилось на душе легко и спокойно. В этот вечер у них были гости – Евреинова, Хрулева, две барышни Андреевы, баронесса Бистром, m-me Жекулина, сестра Евреинова, и из молодых людей, кроме меня, князь А. И. Урусов, известный в то время присяжный поверенный, Донецкий – офицер Екатеринославского полка и два офицера Генерального штаба Кондратович и Стремоухов, а также студент князь Аргутинский. Было очень оживленно, все были хорошо знакомы друг с другом, играли между прочим в мнения, но не так, как в Петербурге. В Москве всегда выходили двое – кавалер с дамой, и им давали какие-нибудь названия одушевленных или неодушевленных предметов. Так например, когда вышел я с m-me Андреевой, то она была гвоздем, а я молотком. Каждый характеризовал и гвоздь и молоток, каждая такая характеристика касалась нас, и мы должны были отгадывать. Говорили: гвоздь острый, гвоздь с золотой головкой, гвоздь, который сам входит в стену и т. д., про молоток, т. е. про меня – молоток, обтянутый замшей, молоток дамский, молоток, который бьет, но не дает себе труда совсем добить, молоток мягкий, молоток, не попадающий в цель и т. д.

Другие были карандаши и бумага, бутылка и бокал, нож и вилка. Бокал была m-me Хрулева, я сказал про нее – граненый на вертящейся ножке. Я нашел, что такая игра в мнения гораздо остроумнее простой, когда выходит кто-нибудь один и про него лично говорят. В час ночи ужинали, а потом послали за розвальнями и поехали кататься, целью прогулки было – отвезти меня домой в Нескучное. Солдат, стоявший на часах, был очень скандализирован, увидев, что адъютанта привезли в 3 часа на розвальнях.

29 января наконец переехали из Нескучного в генерал-губернаторский дом. Последние дни почти ежедневно катались по окрестностям на розвальнях, только в день переезда не ездили, было 23° мороза.

26-го я обедал у Евреиновых, вечером приехали к ним П. А. Хрулева и Л. П. Родственная, занимались музыкой, играли на рояли по очереди и в четыре руки. В 12 часов, соблазнясь чудной лунной ночью, поехали кататься в двух санях, отвезли Л. П. Родственную домой, она просила нас зайти и угостила ужином. Разъехались только во втором часу. Н. В. Евреинова повезла Хрулеву, а я поехал к себе.

С 6 февраля у великого князя взамен балов из-за траура начались обеды небольшие, из адъютантов приглашался в таких случаях только дежурный, так что остальные бывали свободны. Я и воспользовался таким днем, поехал обедать к Вельяминовым и с ними вместе на концерт в дом Сабашниковых на Арбате. Концерт этот устраивали m-me Евреинова и Л. П. Родственная в пользу Пресненского и Тверского попечительства о бедных. Концерт был очень интересный, устроительницы концерта сами играли на 2-х роялях, Карцева пела, Скрябин играл на рояли, Крейн на скрипке. Чистого сбора концерт дал 1000 рублей. Накануне я был у Л. П. Родственной, где застал целую мастерскую, были барышни Трубецкие, Гагарины, Лужнины и др., все рисовали программы для концерта, я же, за отсутствием таланта к рисованию, вписывал программу концерта.

7-го февраля приехал преображенец Шлиттер на несколько дней, очень я был рад его повидать.

9-го приехал великий князь Павел Александрович, мы встречали его на вокзале. Прямо с вокзала с Гадоном я поехал к Трубецким, которые устраивали пикник в своем имении «Узкое», это в 12 верстах от Москвы. У Трубецких у подъезда стояло уже 8 троек. Я поместился с князем Голицыным, княгиней Трубецкой и барышней Унковской. Погода была чудная, солнце пригревало при 8° мороза, дорога без ухабов, ровная, доехали быстро. Имение «Узкое» расположено очень красиво, прекрасный огромный дом среди большого парка, грандиозные оранжереи, составлявшие гордость «Узкого». Когда мы приехали, персики были в полном цвету. Мы завтракали в оранжерее под гигантскими пальмами. После завтрака катались с горы, я из предосторожности не скатывался. Потом был чай и в половине шестого двинулись в обратный путь. Вернувшись домой, переоделся и пошел на обед к великому князю.

Последний день масленицы 11-го февраля я обедал у директора консерватории В. И. Сафонова, обедали Евреиновы, Л. П. Родственная, Зарудные и Скрябин. Было очень интересно, после обеда Скрябин играл. В 11 часов разъехались, я поехал к Евреиновым, послали за розвальнями, катались, вернувшись, ужинали, прекрасно провели последний день масленицы.

В понедельник 1-й недели Великого поста провожали великого князя Павла Александровича, всю неделю провели тихо, готовясь к принятию святых тайн. В пятницу исповедались, в субботу причащались. Я только один раз выезжал в кадетский корпус навестить Андреевских Сашу и Валю.

После причастия пили чай и кофе у их высочеств. На второй неделе был опять обед у великого князя для военных, 21-го их высочества выехали в Петербург, и я с ними, но в Твери я вышел, чтобы навестить брата и посмотреть, как он устроился. Великий князь разрешил мне провести у брата два дня.

Очень мне понравилось, как мой брат устроился, приятно было, что они хорошо, дружно жили, племянник мой Колик стал таким славным мальчиком, всем интересующимся.

24-го я был уже в Петербурге у своих и так рад был обнять свою дорогую мать и сестру, пожить с ними почти 2 недели.

Вернулся в Москву с их высочествами в первых числах марта, и тотчас принялись за устройство базара в пользу городских попечительств о бедных. В то время по инициативе K. B. Рукавишникова при поддержке великого князя весь город был разделен на отдельные попечительства, в каждой части города. Назначение этих попечительств – помощь бедным своего участка.

В круг обязанностей попечительств входило: регистрация всех бедных участка, оказание им помощи денежными пособиями, приискание работы, помещение детей в приюты или ремесленные заведения, больных в больницы, старых в богадельни. Для оказания денежной помощи попечительствам предоставлено было право сбора денег, устройство лотерей, установлен был ежегодный членский взнос. Кроме того, попечительства имели право самостоятельно устраивать ясли для грудных детей, приюты, школы, богадельни.

Попечительства эти сразу завоевали себе симпатии всех слоев общества, и деятельность их быстро развивалась. Вот в пользу этих городских попечительств о бедных и был устроен их высочествами грандиозный базар в Дворянском собрании.

Базар открылся 17 марта в 6 часов вечера с платой по 1 рублю за вход, в этот день до 11 часов вечера перебывало 900 человек, выручка достигла колоссальной суммы 22 000 рублей; 18-го числа с 12 часов дня до 5 часов, при входной плате 1 рубль, перебывало 700 человек, выручено было 15 тыс. рублей. 19-го числа, воскресенье, при входной плате 50 копеек посетителей было 5000 человек, выручено было 25 тысяч рублей и 20-го числа, в последний день, при входной плате 1 рубль прошло 1200 человек, выручка была 18 500 рублей.

Расходу по базару было около 5000 рублей, следовательно, чистой прибыли было 75 000 рублей. Успех, таким образом, был небывалый. Убранство зала Благородного собрания было замечательно красиво. Как раз против входа был стол великой княгини во всю ширину зала. Посредине зала цветы, в противоположном конце был стол Н. В. Евреиновой, который она устроила при моей помощи, а по бокам в одном углу египетский павильон Л. Г. Щукиной с шампанским и устрицами, в другом углу М.K. Морозовой был устроен аквариум, вместо воды было зеркало, освещенное электрическими лампочками. На зеркало клали сюрпризы с привязанными рыбками или просто рыбки с номерами. Вытащивший рыбку удочкой получал какую-нибудь вещь. Это стоило 50 копеек, и тем не менее этот аквариум давал ежедневно больше тысячи рублей. Лотерея аллегри по 24 тысячи билетов имела 3 тысячи выигрышей, на третий день не было уже ни одного билета.

Таков был успех базара. При этом надо заметить, что никто не приставал, никто не заставлял покупать, все делалось добровольно. У стола великой княгини каждый хотел получить какую-либо вещь из ее рук, так что ей не приходилось присесть, хотя бы на одну минуту. Все 4 дня с начала до конца базара их высочества безотлучно находились на нем. Великий князь торговал зонтиками, выписав из-за границы несколько сот штук, на второй день ни одного зонтика у него не осталось. Что происходило в воскресенье, трудно описать, прямо толпы народа шли в залу и окружали стол великой княгини, было очень много простого люда, все к ней подходили, кто давал 25 копеек, кто 50 и не более рубля, прося дать что-либо, но непременно из ее рук. Великая княгиня удовлетворяла всех. Почти все вещи на ее столе были ее работы, скоро этих вещей уже не было, стали добавлять с других столов. В последний день, несмотря на высокую рублевую входную плату, было также много простого рабочего люда, можно сказать, осаждавшего великую княгиню. Дешевых вещей уже не было, и пришлось раздавать за рубли вещи в 5, 6 и более рублей, чтобы не отказывать тем, кто не мог заплатить более рубля.

После конца базара великая княгиня обходила дам и благодарила за участие в базаре, всех столов было до 50. Дамы поднесли великой княгине стяг, вышитый по рисунку Васнецова, продававшийся на базаре за 800 рублей.

Вернулись с базара усталые в 8 часов вечера и сели обедать. По городу всюду и везде только и говорили о небывалом успехе базара, я был очень рад этому. Базар этот примирил все слои общества с великим князем, который многим казался сухим и неприветливым, а на базаре он своей любезностью, простотой всех очаровал. Про великую княгиню и говорить нечего, она превзошла себя.

21-го числа я был дежурным, днем ездил с великим князем проводить Мятлевых, которые приезжали из Петербурга специально на базар и помогали великой княгине. Вечером у великого князя был винт, за который и меня засадили, я выиграл 15 рублей, что было очень кстати, т. к. на базаре я совсем разорился. Великая княгиня всем нам, помогавшим ей на базаре, сделала подарки. Я получил дюжину цветных платков и скатерть бордо на стол, очень красивую, полушелковую. У великого князя эти дни после базара гостил Гартонг, мой товарищ по Преображенскому полку, с которым я был очень дружен, и мы по вечерам играли в винт до самого его отъезда. Мне все время везло, и я ни разу не проиграл. 24 марта, в Вербную субботу, я поехал в кадетский корпус, захватил там моих кадет Сашу и Валю Андреевских и повез их на вербы, катал их и гулял с ними, после чего они пили чай у меня, и я их усадил потом в коляску, и кучер отвез их в корпус обратно.

Кажется, им это доставило большое удовольствие, а я был ужасно рад, что мог улучить время, чтобы их немного развлечь. В Москве вербы устраивались на Красной площади, где устанавливались ряды лавок, в коих торговали всем чем угодно, а больше всего детскими игрушками, обязательно продавали чертей в банках, шары, змеи и т. д. Вокруг же шло катание. Вереницей ехали один экипаж за другим в один ряд, одна коляска, одно ландо лучше другого. Вереница экипажей сплошным кольцом занимала пространство от Красной площади до Губернаторского дома, а иногда и до Садовой. Лошади были чудные, упряжь с иголочки, кучера один красивее другого, все Замоскворечье, все богатые купцы, все московское общество, все в этот день выезжали на гулянье. Было очень интересно любоваться этими чудными выездами.

Из Петербурга между тем я все получал письма от моей сестры, которые заставляли меня тревожиться – здоровье моей матушки было не важно, она все прихварывала, и хотя никакой определенной болезни не было, но эти недомогания и постоянные сердечные боли вызывали во мне большие опасения, и я рвался в Петербург, чтобы ее повидать. К тому же и муж моей сестры был уже несколько недель болен чем-то вроде тифа и все не поправлялся.

В Вербное воскресенье я обедал с Радоном у Л. П. Родственной, там обедали еще m-me Евреинова, m-lle Андреева и Стремоухов – из Генерального штаба. Досидели мы до часу ночи и поехали вчетвером – m-me Евреинова, m-lle Андреева, Родственная и я к заутрени в Успенский собор. Но заутрени в этот день не оказалось, тогда мы поехали к Иверской, которую ежедневно поднимали около 3-х часов ночи, т. е. открывали часовню, служили молебен и затем выносили чудотворную икону и устанавливали ее в специальную карету, запряженную шестериком (две лошади на выносе с форейтором). В карету садился иеромонах в облачении, псаломщик, держа зажженный фонарь перед иконой. Таким образом и развозили икону по Москве к больным и на молебствия по известному маршруту, согласно записей. Возвращалась икона к 7-ми часам вечера, а на ее место в течение дня в часовне ставилась копия с иконы.

Ко времени открытия часовни и поднятия иконы стекались к Иверской большие толпы народа, которые стеной стояли вокруг, часто пели духовные песни. Когда мы подъехали, часовня была уже отперта и народ благоговейно прикладывался к Святыне, подходя по очереди, в большом порядке, в ожидании молебствия. Священника не было, но, по-видимому, городовой меня узнал, я видел, как он куда-то скрылся и вернулся со священником, очевидно, его предупредили о моем приезде. Отслужили молебен, народ пел, было очень умилительно и торжественно. Но затем очень неприятное впечатление произвели кликуши и припадочные, которых буквально волокли, те отбивались, кричали, хрипели, одна ревела зверем. Я никогда этого не видал, их волокли, чтобы они приложились к иконе. Некоторые действительно после этого сразу успокаивались, но другие нет. Приложившись к иконе, когда ее установили в карету, мы разошлись по домам.

Всю Страстную неделю провели тихо, их высочества говели, в пятницу приехал великий князь Павел Александрович. Пасха была в этом году 2 апреля. К заутрени поехали в Успенский собор, погода была хорошая, но холодная, 1° мороза. Когда мы приехали в собор, то в нем был полный мрак, только свечи горели пред местными иконами; кругом тишина.

Ровно в 12 часов первый удар Ивана Великого, и сразу во всех церквах Москвы по этому сигналу раздался благовест. Вышел крестный ход, чудная величественная картина, масса хоругвей, духовенство в золотых ризах предшествовали митрополиту, за ним великий князь со свитой, должностные лица, народ. Весь Иван Великий по архитектурным линиям был освещен плошками, горели костры, бенгальские огни, весь Кремль был сплошь усеян народом с зажженными свечами, все башни Кремля были освещены бенгальскими огнями. Все это было феерично красиво. Затем перед закрытыми дверями началась пасхальная служба. Митрополит Сергий величественно служил, с каким-то особенно проникновенным голосом возгласил: «Да воскреснет Бог». Певчие подхватили «Христос воскресе». Двери отворились, крестный ход вошел в храм, в котором разом зажгли концы пороховых ниток на всех люстрах и канделябрах, огоньки побежали по ниткам и сразу тысячи свечей засияли, храм заблистал огнями. В это же время раздался оглушительный удар Ивана Великого подхваченный колоколами всех церквей, вылетела ракета и раздался салют из орудий на Тайнинской башне. После чудной заутрени вернулись в генерал-губернаторский дом, где застали еще обедню. В Успенском обедня совершалась всегда не после заутрени, а в 9 часов утра.

После обедни разгавливались. Великий князь подарил мне яйцо-пресс-папье в стиле Louis XV, великая княгиня – итальянское яйцо с мозаикой, великий князь Павел Александрович – золотое с сапфиром-кабошоном.

В первый день Пасхи я сделал несколько визитов, на второй день их высочествам приносили поздравления мужчины, на третий день у великой княгини был прием дам. В этот день утром я ездил в дворянское собрание на заседание Тверского попечительства о бедных, в котором я тогда начинал принимать участие и записался членом. Выбирали старух для помещения в богадельню. Были такие, которые отказывались поступать, говоря, что в богадельне жить невыгодно, раз там не дают денег, а только кормят и одевают. Таких мы вычеркивали прямо из списков бедных.

Получил от сестры печальные вести, что моя мать слегла, чувствует себя нехорошо, очень встревожился, но не мог просить отпуска, т. к. из адъютантов я остался вдвоем с Гадоном, и к тому же у Гадона заболело горло, и он не мог выезжать. Очень меня это мучило.

В это время в Москве был отец Иоанн и заезжал к Евреиновым, куда и я приехал. Так приятно было повидать батюшку, принять от него благословение. Я просил его помолиться за мою мать и дал ему записку с адресом, прося его заехать в Петербург к ней. Он обещал, но увы, не был, очевидно, выронил и потерял мою записку. Мою мать это очень огорчило, здоровье ее все не было лучше, по моему настоянию взяли двух сестер милосердия, которые дежурили безотлучно, чтобы следить за сердцем.

9 апреля была свадьба Е. И. Унковской с Евреиновым, я был шафером, но мысли мои были далеко, у постели моей матери. Накануне был 50-летний юбилей Мариинского училища. Их высочества пробыли там 2 1/2 часа, было очень скучно.

14 апреля получил от сестры более утешительные вести, а 15-го моей матери опять стало хуже. Великий князь мне сказал в этот день, что едет чрез два-три дня в Петербург, берет с собой Гадона, а что мне он дает свободу, чтоб я мог все время в Петербурге посвятить моей матери. Очень я был этим тронут и благодарил его.

Наконец наступил день отъезда, и я, счастливый и полный волнения, выехал в Петербург и провел с моей матерью пять дней, в течении коих, слава Богу, ухудшения не было и моя мать чувствовала себя удовлетворительно. Вернулся в Москву с сильной болью в указательном пальце левой руки, который нарывал и причинял мне адскую боль. Я клал компрессы, но ничего не помогало. Попросил доктора Зеренина приехать, он вскрыл, но стало еще хуже. Тогда он решил вторично разрезать и вскрыть до кости, предполагая, что задета кость.

Такой разрез он не решился делать у меня и уговорил меня приехать к нему в Мариинскую больницу, куда я и поехал с Гадоном. Операцию делал доктор Зеренин с доктором Никольским. Весь персонал больницы собрался из любопытства. Меня положили на операционный стол, надели маску с хлороформом, я никак не мог уснуть. Наконец слышу, Зеренин говорит «уснул». Я изо всей мочи кричу «нет». Гадон мне потом сказал, что это «нет» было едва слышно.

Прибавили еще хлороформу, и вдруг я почувствовал, что падаю в бездну. Проснулся я от сильной боли в пальце, открыл глаза и вдруг вижу, что палец мой со всей рукой перевязан, все было готово. Ко мне подошел Зеренин, сказал, что операцию сделал вовремя, еще бы день и началось бы гниение кости, пришлось бы отнять палец. Когда я совсем пришел в себя, Гадон повел меня домой, где меня стало нестерпимо тошнить. Тошнило целые сутки, так как как, сказал доктор, на меня пошло очень много хлороформу, моей порцией можно было бы усыпить троих. Только утром следующего дня я отошел и мог прийти к завтраку с рукой на повязке.

Погода в Москве была чудная, все распускалось и зеленело, сирень начала цвести, и потому стали ездить днем в Нескучный сад, где пили чай. 29-го был день рождения великого князя, я все еще ходил с рукой на повязке. Из Петербурга получил хорошие вести, моей матери было значительно лучше. Я подарил великому князю фарфоровую пепельницу с портретом покойного государя, совершенно случайно я нашел ее. Он был страшно тронут. Днем мы ездили гулять и пили чай в Нескучном саду, было 18° в тени, совсем лето.

1-го мая мне делали первую перевязку после операции, доктор остался доволен. Только через две недели я мог окончательно снять повязку. Вести из Петербурга были хорошие. Моей матери было лучше, но на нее ужасное впечатление произвела смерть молодого Шиллинга – адъютанта и друга детства великого князя Павла Александровича. Он проболел всего несколько дней, умер совсем неожиданно, сердце не выдержало, у него было крупозное воспаление легких.

Я был очень огорчен также его смертью, т. к. был очень с ним дружен.

9 мая приехал в Москву Гольтгоер, мой товарищ по корпусу и полку, привез самые свежие известия о здоровье моей матери, которую он видел накануне. Под свежим впечатлением, я написал 10-го числа письмо моей матери, радовался, что ей лучше и уговаривал скорее переехать на дачу, что я буду тогда покоен за нее. Я был очень далек от мысли, что эти строки не дойдут до нее, что на другой день ее не станет. Вечером я был у всенощной в генерал-губернаторской церкви, был канун Вознесения. На другой день был у обедни, завтракал у их высочеств, как обычно.

Вдруг в 6 часов вечера мне принесли депешу – моя мать в безнадежном состоянии. Как громом меня поразила эта весть, я кинулся к великому князю, который, конечно, мне разрешил сейчас же ехать, он меня крепко поцеловал, перекрестил; от него я зашел к великой княгине, она сама вышла ко мне навстречу, ее уже предупредил великий князь. Она крепко пожала мне руку, слезы были у ней на глазах. Я простился с ней. Забежал к Гадону, который пошел ко мне, помог мне уложиться, и я поехал на поезд. В Твери ко мне сел мой брат, мы почти ничего не сказали друг другу, мы оба понимали в душе, что все уже кончено.

Приехав в Петербург, с волнением и рыданием в горле подъезжали мы к дому, где жила моя мать в Басковом переулке. Моя мать лежала еще на кровати, совсем как живая, с своей доброй ласковой улыбкой на лице. Только глаза были закрыты, она как будто спала…

Мои обе сестры были тут же.

Когда мы немного успокоились, пришли в себя, то сестра моя рассказала мне, как все произошло.

Утром моя мать встала как всегда, села читать свои обычные молитвы, но вид у нее был какой-то особенный, и сестра моя с тревогой посмотрела на нее, хотела пойти к обедне, но потом решила остаться и пойти только в том случае, если б моя мать сказала бы ей идти. Но моя мать ничего ей не сказала. Около 12-ти часов у моей матушки сделалось удушье, она почувствовала себя нехорошо, изменилась в лице. Ей дали нужные лекарства, потом уложили в постель, удушья временами проходили, временами возобновлялись, сестра послала за доктором Рощининым, за младшей сестрой. Они тотчас же приехали, Рощинин нашел положение очень серьезным.

В час дня моя мать спросила который час, ей сказали, она ответила, «а 4 когда будет?» – «Через три часа». Удушья возобновились, потом моя мать подозвала старшую сестру, благословила ее, поцеловала, затем благословила младшую, которая была в это время в ожидании последний месяц. Затем она сказала старшей сестре: «Не надо, пусть Ольга (моя младшая сестра) не смотрит на меня».

Опять спросила, который час и спросила про меня и брата. Сестра ответила, что мы приедем, что она нас вызвала, что мы и поможем ее перевезти на дачу.

Моя мать на это ответила: «нет, я на дачу не поеду, скажи им, что я их благословляю». Затем прибавила: «сегодня Вознесение? Неужели Господь будет так милостив и возьмет меня в такой праздник?» и опять спросила который час, ей сказали 3, она опять сказала «в четыре». Опять удушья ее захватили, доктор держал ее пульс, моя мать сказала ему: «Какой Вы добрый, благодарю Вас». Потом она начала вдруг спокойно дышать, глаза ее куда-то стали смотреть, она тихо вздохнула и ровно в 4 часа ее не стало.

Рассказ моей сестры о последних минутах моей матери нас с братом глубоко взволновал, но и утешил. Господь послал нашей матери великую милость – так праведно умереть. Нам оставалось одно: предаться воле Божьей с благодарным чувством. Я тотчас послал депешу великому князю и написал ему на другое утро письмо с описанием кончины моей матушки.

В ответ я получил следующие депеши: «Puisse le bon Dieu Vous donner à Vous et les vôtres des forces à supporter la croix terrible qu’il vous a infligé, toutes nos pensées avec Vous. Elisabeth».

Затем я получил еще депешу от великого князя Константина Константиновича: «Я только сегодня узнал о постигшем Вас горе. В моем задушевном сочувствии Вы не можете сомневаться. Поддержи Вас Господь в эти тяжелые минуты. Константин».

Вслед за сим мы стали получать со всех сторон, от всех друзей и знакомых трогательные депеши и письма с выражением сочувствия, что значительно облегчало наше горе, утешало нас.

Преображенский полк, родной мне, через депутата возложил на гроб моей матери чудный венок с лентами с надписью «от преображенцев». На каждой панихиде бывало все время по пяти-шести офицеров от полка, а на похоронах были свободные от службы. Такое исключительное внимание было мне огромным утешением.

С великим князем я делился своими переживаниями. Он, в свою очередь, написал мне в течении нескольких дней два письма, от 14-го и 16 мая, которые я привожу здесь целиком, как письма, служащие доказательством его необыкновенно чуткой души:

«Москва 14-го мая 1895 года

Ваш Сергей».

Дорогой Владимир Федорович, вы меня сердечно тронули вашим трогательным письмом и я прочитал с глубоким чувством описание последних минут вашей матушки; вот так и умирать не страшно. Как должно быть вам утешительно, что она вас заочно благословила – это великая для вас вещь. Я по опыту знаю, что в такие ужасные минуты тоски и скорби – никакие слова утешения не мыслимы, один Господь может нас подкрепить и успокоить. Зная вас – я уверен, что именно к Нему одному и обратится душа ваша с верою и любовью к Его божественной воле. Хотя прошло уже 15 лет со дня кончины моей матери, но мне всегда кажется, что это было вчера и поэтому я могу так живо, так сильно вам во всем сочувствовать. Сегодня для вас ужасный день, когда хоронят вашу матушку, и всеми мыслями я с вами и так хотелось бы согреть вашу бедную, измучившуюся душеньку! Еще раз помоги, помоги вам Господь. Вы, конечно, останетесь в Питере, сколько вы хотите – с родными все же легче. Как здоровье вашей младшей сестры? Сердечно вас обнимаю.

«Ильинское 16-го мая 1895 года

Ваш Сергей».

Дорогой Владимир Федорович. Сегодня получил я оба письма ваши и сердечно благодарю вас за них и за то, что вы нашли время мне написать в такие тяжелые минуты. Я много думал о вас эти дни и сердцем понимал, чрез какие страшные минуты тогда вы проходили, особенно после похорон, когда возвращаешься домой и нет Той, которая наполняла любовью всю вашу жизнь. Я помню эти страдания и поэтому мне так хочется сказать вам, как всей душой я вас понимаю и как мне жаль, что именно теперь я не могу вас видеть и поговорить с вами – на бумаге все выходит так сухо. Не думайте, что у меня есть претензия вас утешать, нет, но мне хочется, чтоб вы знали, что есть человек, который всей душой сочувствует вашему горю и который молится за вас, чтоб Господь помог и успокоил вас. Жена шлет сердечный поклон. Мы сегодня переехали сюда. – Холод осенний – 3° вечером. Передайте мой привет вашим сестрам и брату. Надеюсь, что у вас все будет благополучно. Что ваш палец? – не запускайте его. Храни вас Господь – до свидания.

Моя мать была лютеранкой, но она очень любила православное богослужение, была привержена к православию, поэтому мы все время служили панихиды, отпевал же пастор – ее духовник из Анненской церкви, отпевали на дому, после чего гроб был вынесен и отвезен на Смоленское кладбище, где мы похоронили нашу дорогую усопшую на нашем семейном месте, где были уже похоронены мой отец и два брата. На кладбище гроб был встречен православным духовенством, которое и отслужило литию при опускании гроба в землю.

Грустно было очень, особенно, когда мы после похорон, вернулись к себе, в квартиру, где все напоминало нам дорогую нашу мать и которой уже не было с нами. Мой брат оставался до 9 дня, когда мы все поехали на кладбище отслужить панихиду и помолиться за упокой светлой души нашей матери, я же остался с сестрой до конца месяца, чтобы помочь ей разобраться во всех делах, подыскать ей маленькую квартирку, устроить ее.

В 9-й день я получил от великой княгини следующую депешу: «Nous tous, vos amis d’Ilinskoe sont avec vous ce triste jour puisse le bon Dieu donner à Vous et le vôtres des forces par la prière. Elisabeth».

По отъезде моего брата вскоре уехала на дачу и моя младшая сестра. Она поехала в Анташи – это было имение родителей ее мужа в 20 верстах от Красного села. Там она и ожидала рождение ребенка. Т. к. у нее уже было два мальчика, то ей очень хотелось иметь девочку, но, как всегда бывает в таких случаях, у нее родился опять сын, названный в честь дедушки Константином.

Оставшись вдвоем со старшей сестрой, мы разбирали вещи, оставшиеся от нашей дорогой матушки, приводили все в порядок, я принялся за хлопоты о пенсии моей сестре, приискивал ей квартиру с тем, чтобы и для меня была там комнатка для моих приездов и чтобы недалеко было бы от Евгеньевской общины, которой она очень много занималась и недавно была назначена председательницей Комитета, в ведении которого находилась эта Община.

25-го, первый раз в России, праздновали день рождения императрицы Александры Федоровны. Я был на торжественном богослужении в Исаакиевском соборе и потом послал приветственную депешу великой княгине Елизавете Федоровне, поздравляя ее с днем рождения сестры.

В ответ на это получил депешу: «Que Vous ayez pensés à moi au milieu de votre chagrin, m›a profondément touchée, j›ai d›excellentes nouvelles de ma soeur. Elisabeth».

В Петербурге я оставался до 31 мая и выехал в Москву. Очень было мне жаль покидать мою сестру, с которой после кончины моей матери мы остались вдвоем. В Москве на вокзале меня встретил курьер и экипаж Гадона, который сам не мог меня встретить, т. к. в этот день великий князь приехал из Ильинского в Москву для приема, и он был дежурным. На квартире меня встретил Корнилов, а затем скоро пришел Гадон меня обнять, я оделся в парадную форму и пошел к великому князю, который трогательно меня встретил.

В час дня мы завтракали втроем – великий князь, Гадон и я у Тестова, в 4 часа он уехал с Гадоном в Ильинское, а я остался еще, чтобы прибраться, и выехал 6 часов. Грустно было на душе. В Ильинском меня встретила великая княгиня, с ней Е. Н. Козлянинова, Степанов и Гадон. В 8 часов обедали, потом катались в линейке по окрестностям, пили чай. После чая великий князь меня позвал к себе в кабинет, усадил меня и расспрашивал меня обо всем с таким участием, сочувствием и теплотой, что вся моя душа переполнилась самой нежной к нему благодарностью, отпуская меня, он благословил меня чудным образком Спасителя, на котором было написано «11-ое мая 1895 год» – день смерти моей матери. Я не мог удержать слез, когда он меня благословил этим образком.

В Ильинском дни потекли как всегда. 3-го был день свадьбы их высочеств, но не праздновали, утром сидели в саду, и великая княгиня начала рисовать мой портрет масляными красками, так что я позировал. К завтраку приехали министр юстиции Муравьев, Истомин, граф Шувалов и бывший адъютант великого князя Балясный. После дневного чая они уехали. В Ильинском жили мы тихо, мне была приятна эта тишина и спокойствие, легче было на душе при моем настроении, когда никого не было. Каждое утро я позировал, портрет мой удавался и быстро двигался вперед. Перед обедом начали кататься на лодках, я, под предлогом ревматизма, не ездил и отправлялся один бродить по полям, эти прогулки в полном одиночестве меня успокаивали.

8 июня я ездил с великим князем в Москву, был прием, потом мы завтракали у Тестова и вернулись с 4-х часовым поездом в Ильинское. По приезде домой катались на лодках, потом обедали, сделали прогулку в экипажах. К вечернему чаю приехал граф С. Д. Шереметев и остался ночевать. В этот день я получил письмо от сестры, что у младшей сестры родился сын Костя, что все благополучно.

13-го я ездил в Москву повидать Н. В. Евреинову, которая приехала на три дня в Москву, это был день ее именин, и мы очень хорошо провели с нею денек.

14-го я, с разрешения великого князя, выехал в Петербург, чтобы в сороковой день кончины моей матушки помолиться на ее могиле. По дороге я на полдня заехал к брату в Тверь. В Петербурге я остановился во дворце великого князя на Невском, т. к. моя сестра жила на Сергиевской даче у Лейхтенбергских. Сестра моя сейчас же приехала ко мне и мы отправились на кладбище. Как грустно было быть в Петербурге первый раз по кончине матушки. На другой день мы с сестрой поехали в Анташи к младшей сестре, на почтовых от Красного Села, провели там целый день. Молодая мамаша была молодцом, сынок ее, огромный, славный, по-моему, был похож на нее.

19-го был сороковой день, служили панихиду на кладбище, было очень много друзей и знакомых, потом я поехал в Петербург с сестрой и провел с ней на Сергиевке 20-е число. Вечером мне надо было уезжать обратно в Москву, жаль было с ней расставаться. Она поехала проводить меня на пароход. С пароходной пристани в Петербурге я успел еще съездить на кладбище проститься с дорогой могилой и приехал к себе во дворец Сергея Александровича, где застал С. С. Гадона, который меня ждал.

Напились чаю и поехали на вокзал, где я нашел мужа моей сестры, который приехал меня проводить. По дороге в Москву я опять заезжал к брату, который с семьей жил на даче близ ст. Редкино. Пробыл я у него денек, очень мне понравилась его дача, они очень хорошо устроились. В Москву я приехал на другой день и получил приказание, по телефону из Ильинского, остаться в Москве и встретить на вокзале на другое утро великого князя, который приедет в Москву для приема абиссинской депутации.

Встретив великого князя в Москве, приехал в генерал-губернаторский дом, где был прием, затем завтракали у Тестова, а в 4 часа состоялся прием абиссинского посольства. Очень они показались мне неинтересными, одеты были невозможным образом, трудно сказать, что на них было надето, все грязно и скверно. Прием же был устроен довольно торжественный. В швейцарской абиссинцы были встречены М. П. Степановым, Корниловым и П. В. Жуковским. Последний просил великого князя причислить его к свите, т. к. ему хотелось повидать абиссинцев. В приемной они были встречены мной. Я попросил принца Абиссинского войти в кабинет к великому князю, остальных же обождать в приемной. После принца великий князь принял епископа, за ним молодого принца и последним – командующего их войсками. Т. к. великий князь не особенно был склонен отдавать им визиты, то их уговорили поехать кататься по Москве, а в это время я поехал в Славянский базар и оставил визитные карточки великого князя, сказав швейцару, чтобы тот передал, что великий князь был лично.

В то время затевалась какая-то авантюра в Абиссинии, в которую нас хотели втянуть проходимцы вроде известного Леонтьева и Ашинова, и великий князь весьма скептически и презрительно к этому относился. В 5 часов мы уехали в Ильинское.

25-го приехал великий князь Павел Александрович, в этот день было дерби, но я из-за траура не поехал и остался в Усове, куда их высочества накануне переехали.

29-го праздновали день именин великого князя Павла Александровича, вечером у великого князя сидели за чашей вина, было несколько гостей. Мне было очень тяжело, но не хотелось подчеркивать и отказываться, и я просидел со всеми до 3 часов ночи.

От сестры получил письмо, что Сипягин ее уведомил о назначенной ей усиленной пенсии, это меня порадовало. Получил письмо от своего племянника Грессера – сына покойного градоначальника, он уведомлял меня о своей свадьбе и просил приехать. Я решил поехать специально для этого на один день, свадьба была назначена на 9-ое июля, благословлять его должны были великий князь Павел Александрович и моя сестра. Его невестой была очень милая девушка Чичерина.

1-го июля все из Ильинского поехали на свадьбу к Гагариным. Молодой Гагарин женился на младшей княжне Трубецкой. Я из-за траура не поехал, остался в Ильинском.

5 июля праздновали, как всегда, именины великого князя Сергея Александровича, вечером разошлись около 12-ти, я пришел к себе и стал писать письма. Собирался лечь, как вдруг в 2 часа меня позвали на телеграф к аппарату прямого сообщения с Петербургом. Я страшно испугался – подумал, не случилось ли чего-нибудь с сестрой. Побежал, не помня себя, подошел к аппарату, который заработал. На тянувшейся ленте с аппарата я прочел: «Сегодня Эдя скончался, сообщите осторожно братьям».

Меня эта весть ужасно поразила. Эдя – это был муж сестры Гадона. Оба брата обожали свою сестру и ее мужа, жили они дружно. Смерть, очевидно, последовала внезапно, т. к. он был совершенно здоров все время. Мне предстояла тяжелая миссия – объявить бедным братьям эту печальную весть. Шел я из телеграфа и раздумывал, как бы это лучше, осторожнее сделать, волновался ужасно.

Увидев, что у Степанова еще был свет, я зашел к нему и поделился с ним. Вдруг открылась дверь и вошел Гадон, узнавший, что меня вызывали на телеграф. Я так и обмер. Гадон, увидев меня, взволнованно спросил, что случилось. Я ему ответил, что меня звали на телефон из-за пустяков, и я взволнован, т. к. очень испугался. Когда он вышел, я чуть не разрыдался, до того натянуты были нервы, а надо было брать на себя. Как-то я объявлю обоим братьям, все думал я.

На другой день я пришел к Гадону и стал его готовить, он сразу понял, что что-то серьезное, и в конце концов я должен был все ему сказать. Страшно было на него смотреть, он впал в такое отчаяние, стал ходить по комнатам, бормоча бессмысленные слова. Я ничем не мог его успокоить, и только когда я сказал, что теперь надо подготовить его брата, он как бы очнулся. Брат отнесся спокойнее. В тот же вечер они уехали в Петербург, я их провожал. В Ильинском из адъютантов остался я один и, конечно, не мог поехать поэтому на свадьбу Грессера.

В понедельник 10-го в Петергоф к императрице выехала великая княгиня со Степановым и фрейлиной, а великий князь остался со мной и выехал в среду 12-го, я его сопровождал. Прямо с Николаевского вокзала переехали на Балтийский и приехали в Петергоф. Мне отвели квартиру из двух комнат в фрейлинском корпусе Большого Петергофского дворца, в моем распоряжении был придворный экипаж для разъездов. Я тотчас же поехал на Сергиевскую дачу, был так рад увидать мою сестру.

На другой день вечером с их высочествами выехал в Красное Село, где ночевали. Мне отвели квартиру в дворцовом флигеле против церкви. В 10 часов утра 15-го зашел к великому князю, который меня обнял и поздравил с днем именин. B 11 часов была обедня и затем завтрак в высочайшем присутствии, в палатке, по случаю именин великого князя Владимира Александровича, после чего с императорским поездом, сопровождая великого князя, я вернулся в Петергоф.

Обедал я в этот день с сестрой у князя Георгия Максимилиановича на Сергиевской даче и затем вечер провел с сестрой и вернулся в Петергофский дворец к себе. Было как-то особенно тяжело, первый раз день моих именин матушки не было.

16-го июля утром вместе с их высочествами выехали из Петергофа в Петербург. Днем поехал на кладбище на дорогие могилы, а в 7 часов провожал их высочества, которые ехали заграницу в Франценсбад, их сопровождали М. П. Степанов и князь Лобанов.

Вечер я провел у бедной С. С. Йордан, у которой и обедал. Она была довольно спокойна, покорясь воле Божьей.

17-го июля ко мне из Сергиевской дачи приехала моя сестра, и мы с ней отправились к С. С. Йордан, позавтракав у нее, поехали искать квартиру для моей сестры, остановились на одной в Басковом переулке, недалеко от бывшей квартиры моей матери, на другое же утро заключили условие, завтракали и обедали опять у Йордан с ее братьями Гадонами. Она тоже искала квартиру, т. к. ей приходилось съезжать с казенной в Николаевском институте, где служил ее покойный муж.

19-го июля я ездил в Красное Село в родной полк, завтракал у герцога Лейхтенбергского, который с семьей жил рядом с полком в деревне. Обедал же и вечер провели в полку, который в этот день вернулся с боевой стрельбы.

20-го июля провел с сестрой весь день на Сергиевской Даче, вернулся в Петербург и ночевал в Сергиевском дворце.

21-го июля в Петербурге были разные дела, завтракал у «Контана» один, затем поехал в Красное Село к милым Юсуповым, которые жили там, т. к. Юсупов командовал в то время эскадроном в Кавалергардском полку для ценза.

22-го июля, день именин моей дорогой матери, служили панихиду на Смоленском кладбище, затем с сестрой провели весь день, завтракали у моего друга Зейме, обедали у Йордан и уехали в Петергоф в 10 часов вечера и следующий день провели с сестрой на Сергиевке, с нею вместе днем ездил в Ораниенбаум в экипаже к Стенбокам. В этот день государь с императрицей пили чай на яхте Георгия Максимилиановича «Роксана» и ходили на ней в Кронштадт.

24-го июля утром была панихида по покойному Йордану в Казанском соборе, а затем я вместе с сестрой выехал по Николаевской железной дороге до ст. Чуприяновка к моему брату на дачу, где очень приятно провели три дня, познакомились с соседними помещиками Юрловыми, много гуляли. Выехал вместе с сестрой и на железной дороге расстался с ней, она поехала на север на Сергиевку, а я в Москву, где застал Корнилова.

Привел дела в порядок, уложился, чтобы ехать вечером в деревню к Вельяминову. Днем успел съездить в Быково к Андреевым. Обедал в «Эрмитаже» и в 10 часов выехал по Брестской дороге, 30 июля был на ст. Жлобин, откуда уже на почтовых поехал в Рогачев. В этом городке меня встретил Вельяминов и повез меня к себе.

Страшно рад был его увидать. Приехали в Тощицу, так звали его имение, к обеду. Сразу мне все там понравилось, простота, гостеприимная, любезная, милая хозяйка, все как-то окутывало каким-то уютом. Встретили меня как родного, устроили меня в чудной комнате с балконом и с прекрасным видом. Затем свесили меня, оказалось 4 пуда и 35 фунтов, перед отъездом опять хотели свесить. Кормили на убой и ублажали, чем только могли. На другой же день ходили на охоту с Вельяминовым на дупелей и уток, но я ничего не убил, любовался только чудными местами. Охотились по ту сторону Днепра, поражался, как крестьяне переезжали Днепр – насядет в челн целая масса народа и плывут через реку, касаясь бортами воды, стоит слегка покачнуться, и челн неминуемо перевернется. Лошади переплывали самостоятельно.

1-го августа сделал большую прогулку с m-me Вельяминовой, потом катались по чудному сосновому бору.

2-го августа ходили на охоту на зайцев, но опять безрезультатно, только прогулялись.

3 и 4-го августа лил проливной дождь, так что никуда не ходили.

6-го августа, в день Преображения Господня, поехали к обедне в Кистини в 8 верстах, там был храмовой праздник, и потому обедня была особенно торжественна, пели замечательно хорошо, был огромный хор. Церковь очень нарядная, все иконы прекрасной живописи. Имение это принадлежало в то время Скандовым, у которых мы завтракали. Это были очень милые, но скупые люди.

10-го я получил письмо от сестры – она перевезла уже вещи на новую квартиру, я очень был рад, что теперь у моей сестры будет свой уголок в Петербурге. На другой день приходилось уже уезжать от Вельяминовых – мне было очень жаль расставаться с ними и их гостеприимным домом, где я прожил 2 недели, окруженный заботами и лаской. Простившись с милыми хозяевами, я направился на ст. Жлобин, а оттуда на ст. Иванино Курско-Киевской железной дороги к Евреиновым. На ст. Иванино меня встретила коляска, запряженная чудным четвериком, и мы двинулись в путь. До имения Борщень было 25 верст. Быстро домчали меня чудные лошади. Хозяева меня радушно встретили, устроили меня очень хорошо в небольшой уютной комнатке.

У Евреиновых я прожил удивительно приятно и хорошо до 4 сентября, время прошло совершенно незаметно благодаря очаровательной хозяйке и всей окружавшей ее обстановке.

Они жили в чудном имении, в котором был прекрасный сахарный завод, известный под названием «Любимовский сахарный завод», этот завод был 5-м по величине и обороту в России. Мы очень много гуляли, посещали соседей, ездили даже в Белгород, куда надо было поехать Н. В. Евреиновой. Почти все время при мне в Борщне гостила тетка Евреинова, старушка монахиня из Осташковского монастыря, прелестная старушка, к которой я очень привязался. Дети Евреиновых со мной очень сблизились за это время, и я очень их полюбил, такие они были ласковые, славные. Когда пришло время покидать их, то мне было очень, очень грустно уезжать, покидать гостеприимный Борщень. Я надеялся встретиться с ними еще в Крыму, куда они должны были приехать на осень, и потому я прощался с ними ненадолго.

От сестры я получил письмо, что она совсем устроилась и переехала на свою новую квартиру. От Евреиновых я выехал вечером, а утром, в тот же день, в Борщень приехали молодые – жених и невеста, им устроена была торжественная встреча с триумфальной даже аркой. Это была М. А. Андреева, выходившая замуж за князя Волконского, сына начальницы Патриотического института в Петербурге. Так как была страшная темень, то мне дали верхового с факелом.

До Севастополя доехал довольно плохо, в вагоне было тесно и душно. В Севастополе нанял почтовых и двинулся по чудному шоссе на Байдары, где остался ночевать, чтобы полюбоваться восходом солнца. Но этому не суждено было случиться, т. к. оказалось, что там никакого восхода не бывает, т. к. солнце встает за горами, а не над морем.

Рано утром я выехал из Байдар, проезжая чрез Ливадию, переживал октябрьские дни прошлого года. В Ялте я был в 11 часов утра, где меня радушно встретил старик князь Трубецкой, отец Вельяминовой, который меня и пригласил остановиться у них в доме. Жена его, к сожалению, лежала больная с воспалением легких, так что все были в большой тревоге. Вельяминовы и еще одна дочь Трубецкого, М. В. Воропанова, жили тоже на этой же даче. Страшно рад я был с ними встретиться.

Меня устроили над сараями в мезонине, где мне было очень хорошо, все были милы, любезны, гостеприимны На другой же день я начал брать морские ванны, начал температуры в 29°, – постепенно понижая. Дойдя до 22°, я, с разрешения доктора, стал купаться в море. Это было такое наслаждение, первый раз в жизни мне пришлось купаться в настоящем море, до того я купался только в Финском заливе, где вода совсем не солона.

15 сентября приехала Н. В. Евреинова с детьми и поселилась на даче графини Клейнмихель в Кореизе. Я поехал их встретить, и все ехал от станции до станции, как наконец близ ст. Кикинеиз увидал ландо четвериком, ехавшее мне навстречу. Они никак не ожидали меня увидеть, остановились, я перебрался к ним, и мы поехали вместе, очень я был рад, что они приехали. Мы провели весь день вместе, я помог им устроиться, вечером сидели на берегу моря на камнях, погода была дивная, луна дополняла красоту вечера. С этого дня я стал часто к ним ездить.

17-го я поехал верхом чрез Ливадию, Ореанду на Ай-Тодорский маяк, где встретился с ними. Мы лазили по горам, перепрыгивали с камня на камень в море, затем проехали в Кореиз, я обедал у них, после чего с Н. В. Евреиновой поехал в Алупку, имение графа Воронцова, гуляли по чудному парку, сидели опять на берегу моря. Замок Воронцова при лунном освещении выделялся среди зелени до того красиво, что трудно было оторвать глаза от этой панорамы. Картина была фееричная.

Не хотелось уезжать из этого красивого уголка, мы просидели так до 11 часов и вернулись около 12-ти ночи, напились чая и во втором часу я укатил верхом в Ялту. Помещение у меня было совсем отдельное, запиралось моим ключом, так что я никого не беспокоил поздним приходом. В Ялте в это время была страшная сутолока, съехалась масса народа, половина все знакомые, весь этот люд днем толпился на набережной, кофейня Верне была всегда переполнена, трудно было найти столик.

Мы много гуляли и катались с Вельяминовыми, княжна Трубецкая, к счастью, скоро поправилась. Евреиновых в Кореизе навещал все время, пользуясь всеми свободными часами, большей частью ездил верхом, что выходило и приятнее, и дешевле. Н. В. Евреинова прекрасно ездила на лошади, и мы с ней, а иногда и с детьми, делали большие прогулки. Однажды верхом поднимались на Ай Петри, это была дивная прогулка, не поддающаяся никакому описанию, большая часть дороги шла тропинкой по сосновому бору. Когда мы поднялись почти до вершины, облака скользили под нами, освещенные солнцем, это было удивительно красиво. На вершине мы позавтракали в ресторанчике и вернулись обратно.

Другой раз мы совершили прогулку верхом целой кавалькадой – А. В. Вельяминова, Е. Н. Козлянинова, Н. В. Евреинова, Вельяминов, Евреинов – казак, Бонецкий и я. Мы совершили большую прогулку, были на Эриклике, Учансу и Инсаре. Таким образом, я успел объехать и осмотреть все чудные места Крыма.

Время, проведенное в Крыму, пролетело быстро. 1-го октября надо было уже выехать, т. к. их высочества возвратились уже в Петербург, и я хотел их встретить в Москве. Очень было грустно покидать чудный Крым.

1-го октября в 9 часов вечера я выехал на почтовых до ст. Мисхор, где меня встретили Н. В. Евреинова с Л. П. Родственной, приехавшей к ней. Я оставил вещи на почтовой станции и с ними приехал в Кореиз. Хотел я ехать ночью же, чтобы ночевать в Байдарах, но они из-за плохой погоды уговорили меня остаться ночевать у них и ехать на другое утро без остановки в Байдарах.

Уговаривать меня долго не пришлось – я остался и отлично провел вечер с ними, утром выехал и в Севастополе был в 2 часа дня, а поезд отходил в 4 часа. После второго звонка мне подали депешу от великого князя, чтобы я не торопился возвращаться, что могу остаться еще несколько дней. Пока я читал депешу, раздался третий звонок, было уже поздно вытаскивать вещи. Очень-очень мне это было досадно.

В Москву приехал за день до приезда великого князя, прибрал свою квартиру, позавтракал в «Континентале» с Корниловым, обедал у Андреевых. 5-го октября приехал великий князь, один, без великой княгини, которая осталась в Царском Селе у императрицы. Он очень ласково меня встретил, но побранил меня, что я рано уехал из Крыма и досадовал, что послал депешу слишком поздно.

Весь день провели вместе, раскладывали вещи, великий князь привез мне из заграницы дюжину чудных носовых платков и пресс-папье сову. Обедали – великий князь и его 4 адъютанта, потом играли в винт.

6-го октября был прием, а в 4 часа поехали в Ильинское, где мы прожили несколько дней втроем. Поселили меня в этот раз в самом дворце, в комнатах великого князя Павла Александровича вместе с Гадоном. Очень тихо спокойно прожили мы в Ильинском до 10 октября, когда переехали совсем в Москву.

11-го я был дежурный, был огромный прием, потом завтрак. Днем ездили с Гадоном к Истоминым, у которых одна дочь вышла недавно замуж за князя Урусова. Затем я был у Унковских, чтобы узнать о Михалкове, у которого стали замечать ненормальные бредовые идеи. Он вообразил, что он жених младшей сестры своей второй покойной жены, и этот пункт его преследовал, он требовал назначение дня свадьбы, потом пошло дальше, он вообразил, что свадьба уже состоялась, что их венчал митрополит в Троицком подворье, он рассказывал малейшие детали, как была свадьба, кто был. А когда ему говорили: как же это монах мог венчать, он говорил, что для него было сделано исключение. Очень это было грустно.

Когда я приехал к Унковской, то узнал, что он живет в деревне в Назарьеве с детьми и не вспоминает о своей фантастической свадьбе, к детям относится хорошо.

12-го я ездил, по поручению великого князя, к воинскому начальнику. 16-го великий князь поехал в Царское Село, взял Гадона и меня с собой. В Колпине великий князь вышел, а я проехал прямо в Петербург, был страшно рад обнять свою сестру и пожить с нею на ее новой квартире, которая мне очень понравилась.

С вокзала мы проехали прямо на кладбище на дорогие могилы, затем к сестре на квартиру, где прожили очень приятно и уютно до 23 октября. 20-го в годовой день кончины государя была торжественная заупокойная обедня и панихида в Петропавловском соборе. Уже прошел год, что его не стало, все пережитое в Ливадии год тому назад вспомнилось так ярко за этим богослужением. Потом я проехал в Царское Село, чтобы повидать великую княгиню в день ее рождения и высказать ей мои пожелания.

23-го октября я поехал в Москву на свадьбу М. А. Андреевой с князем Волконским.

25-го был вечер у Андреевых для молодых жениха и невесты. Я очень сблизился с этой чудной семьей и особенно полюбил старушку Наталью Михайловну. Это была старушка старинных правил, патриархальная, немного деспотичная, но замечательно симпатичная. Нельзя было не чувствовать к ней огромного уважения, я очень любил бывать у них и всегда с большим удовольствием беседовал с этой чудной старушкой.

26-го я был вечером у Л. П. Родственной, а 27-го венчали молодых, я был шафером у невесты; кроме меня должен был быть также шафером Монтрезор, а 12 ноября он должен был жениться на двоюродной сестре моего приятеля Зейме Герстфельд. И вдруг совершенно неожиданно для всех он застрелился на охоте. Это произвело ужасное впечатление на всех знавших его и особенно на молодых. Он застрелился за несколько дней до их свадьбы, так что у невесты осталось только два шафера – ее брат и я. Свадьба была в местном приходе в церкви Воскресения Христова в Брюсовском переулке, народу было мало, только самые близкие, служили очень хорошо, перед венчанием было благословение на дому.

Почтенная старушка Наталья Михайловна была трогательна и ужасно напомнила мне мою мать, когда моя мать благословляла мою сестру Ольгу. Невеста была очень красива под венцом, жених же, несмотря на свой княжеский титул, имел вид грубоватый и не казался симпатичным. После свадьбы был обед, я сначала не хотел быть на обеде, т. к. еще не исполнилось и полгода со дня смерти моей матушки, но т. к. на свадьбе было очень мало народа, то я решился остаться на обед, тем более что трагическая смерть Монтрезора очень удручающе подействовала на всех. Вечером молодые уехали в Петербург, я провожал их.

Точно в этот самый день из Курска приехали Евреиновы, тотчас после похорон Монтрезора, который приходился им родственником, и рассказали подробности этой драмы. Несчастный застрелился из охотничьего ружья картечью так, что полчерепа снесло. Очень я был рад свидеться с Евреиновыми. К сожалению, А. В. Евреинов приехал совсем больной, с ним сделался еще в Курске припадок грудной жабы, и он выглядел очень нехорошо. Его жена настояла, чтобы он поехал к Захарьину, но оказалось, не так-то легко к нему попасть, все доктора, к которым они обращались, отказывались устроить свидание с Захарьиным в такое короткое время, поэтому я предложил свои услуги, и на другой день вечером поехал к Захарьину, которого, к счастью, застал дома. Он был донельзя любезен со мной и обещал все сделать. На другой же день к Евреинову приехал его ассистент доктор Яковлев, сделал предварительный осмотр, а на следующий приехал и Захарьин.

Евреиновы очень были довольны, что так все вышло удачно. Захарьин прописал Евреинову целый режим, общее состояние нашел не таким уж плохим.

29-го был день рождения Н. В. Евреиновой, я завтракал с ними в «Эрмитаже», днем у них был чай, вечером они были в театре, к моменту возвращения из театра я приехал к ним поужинать и выпить чаю. Никого у них не было.

На другой день я уехал в Петербург к моей сестре и остановился у нее. К этому времени из Анташей приехала в город и моя младшая сестра с детьми, так что я был очень рад, что мог видеться и с ней. К сожалению, ее последний сынок Костя все прихварывал, у него сделалась сильная золотуха, очевидно, от молока матери, которое благодаря всему, что пришлось пережить моей сестре в последний месяц ее беременности, могло быть недостаточно здоровым. Волнения не могли не отозваться.

Когда я приехал в Петербург и явился великому князю, то он мне сказал, что его брат Павел и он очень заняты мыслью предложить моей сестре быть воспитательницей маленькой Марии Павловны, что ей в следующем году минет 6 лет, и они оба находят невозможным оставлять ее на руках нянек, что они долго обсуждали этот вопрос и решили, что лучшего выбора им не сделать, что единственным лицом для этой цели может быть только моя сестра.

Я ответил великому князю, что моя сестра, конечно, будет очень тронута таким исключительным доверием, но ничего положительного за сестру сказать не могу, возьмет ли она на себя такую ответственность или нет, я обещал, что я с ней поговорю, но что я считаю, что решить этот трудный вопрос необходимо ей единолично.

Великий князь сказал мне, что напишет ей обо всем этом и просит только меня не отговаривать мою сестру, что я и обещал.

И действительно, она получила очень милое, более чем любезное письмо от великого князя с просьбой не отказать его брату, который приедет ее просить быть воспитательницей его дочери.

3 ноября у императрицы родилась дочь, названная Ольгой. Это было некоторым разочарованием, т. к. ждали наследника. Тем не менее, все радовались рождению первого ребенка у царя и царицы,

Предложение великого князя для меня было полной неожиданностью, и, я должен сознаться, было мне хотя и лестно, но неприятно. Моя сестра была занята своим любимым делом, своей Евгеньевской общиной, в частности, и делами Красного Креста вообще. Затем в ее ведении была одна из патриотических школ, дела было много, она была всегда страшно занята, кроме того, у нее было много личных дел, она всегда помогала то одним, то другим, наполняла свою жизнь заботами о других. Жизнь ее была полна. Она жила в очень недурной уютной квартире, была вполне обеспечена хорошей пенсией. Я очень радовался, что ей удалось так устроиться, что она живет самостоятельной жизнью. Менять все это на неизвестное, взять на свою ответственность воспитание великой княжны, погрузиться в засасывающую придворную жизнь, отказавшись от личной жизни, – мне все это казалось весьма непривлекательным, и мне ужасно было жаль сестру.

Я считал, что раз она примет на себя роль воспитательницы, то она должна отказаться и от Общины, и от школы, от всего, чем она жила, и потому я в душе был против. Но при этом другое чувство говорило другое – великий князь так был трогателен, так мил, проявил столько трогательного участия еще так недавно при кончине моей матушки, что отказывать ему было слишком больно, казалось эгоистичным с нашей стороны. А может быть, Господу так угодно, может быть, он посылает такое испытание.

5-го ноября великий князь выехал в Москву, и я с ним. С нами в поезде ехал отец Иоанн Кронштадтский, я зашел к нему в купе. Он сидел в шубе, окно было раскрыто настежь. Когда я вошел, он очень ласково меня встретил, благословил меня, хотел закрыть окно, я ему сказал, что не боюсь мороза. Оказалось, что он всегда ездит с открытым окном, несмотря ни на какой мороз, не снимая шубы. «Я привык к холоду в Архангельской губернии», – сказал он мне. Я сел, и мы очень хорошо побеседовали, прощаясь с ним, я просил его помолиться за сестру, чтобы Господь ее направил на такое решение, которое было бы ей на пользу.

В Москве в первый день вечером великий князь позвал меня к себе в кабинет и спросил, приняла ли сестра моя какое-нибудь решение. Я сказал великому князю, что Павел Александрович еще не был у моей сестры, что сестра моя очень тронута и даже смущена оказываемым ей доверием, что это так было для нее неожиданно и первым движением ее было отказаться от принятия на себя такой ответственности, т. к. ей казалось, что она не сумеет оправдать возлагаемое на нее доверие.

На это великий князь сказал, что никто лучше моей сестры не сможет воспитать Марию Павловну. Затем я сказал, что моей сестре надо многое обдумать, хватит ли ей сил поставить крест на все, чем она сейчас занята, на друзей, на дела и т. д., сказал, что моя сестра связана 16-ти летней дружбой с князем Георгием Максимилиановичем и его семьей. На все это великий князь сказал, что моей сестре в этом отношении ничего менять не надо будет, что она сможет и Красный Крест сохранить за собой, и школу, и дружбу с семьей Юрия Максимилиановича. Я сказал, что моя сестра собиралась ехать как раз этой зимой заграницу, что ей надо отдохнуть, что ее пригласил Юрий Максимилианович в Ниццу к сыну, который все болен, и она обещала приехать на яхту «Роксана» пожить с ними. И на это великий князь не возражал, сказав, что его брат желал бы иметь мою сестру с весны, когда Марии минет 6 лет.

Вскоре я получил письмо от сестры, что у нее был великий князь Павел Александрович и очень просил ее не отказываться, говорил, что эта мысль пришла ему в голову уже год тому назад, но ни он, ни брат не смели тогда и рассчитывать, зная, как она нужна своей матери, а после кончины ее они усиленнее ухватились за эту мысль и, обождав полгода по кончине нашей матушки, решились ее просить.

Сестра моя почти согласилась, решено было, что она поедет теперь заграницу, а по возвращении приедет познакомиться с Марией Павловной, а с 6 апреля, когда ей минет 6 лет, поступит окончательно.

11-го был полугодовой день кончины моей матушки, я, к сожалению, не мог быть в Петербурге, т. к. Гадона в Москве не было, и я был один при великом князе и отпрашиваться было бы неделикатно. Очень мне было больно, что я не мог помолиться на дорогой могиле вместе с сестрой в этот день.

В Петербург я приехал с великим князем к 14 ноября, ко дню рождения вдовствующей императрицы и годовщине свадьбы государя. Очень был я рад свидеться с сестрами и пожить со старшей из них недельку перед ее отъездом заграницу. Время быстро промелькнуло, я помог ей собраться, и она 25 ноября выехала по Варшавской железной дороге.

Я же стал со всех сторон получать письма с выражением радости по поводу того, что моя сестра согласилась быть воспитательницей Марии Павловны. Мой друг граф Стенбок, бывший заведующим двором Сергея Александровича и потому хорошо знакомый с порядками и придворной жизнью, прислал следующее дружеское письмо, из которого видно, как многие смотрели на решение моей сестры:

«Дорогой друг, Владимир Федорович, узнав весть, глубоко порадовавшую меня за великого князя Павла Александровича и за его дочь, чувствую сердечное влечение выразить тебе, что у меня на душе, а потому берусь за перо, боясь своим посещением помешать, и надоесть.

Понимаю, как данное любезное согласие должно было взволновать Евдокию Федоровну – ее, конечно, не смею поздравить – это своего рода жертва и отречение, ничем неокупаемые и только вознаграждаемые сознанием приносимой великой пользы малютке! Будь добр передать твоей сестре мои искреннейшие пожелания сил и благословения Господня на принятый подвиг! Да помоги ей Бог!

Тебя же, милого, от всей души поздравляю, ибо ты будешь иметь радость жить в одном городе с сестрою – это ваша незабвенная мать за вас молится и радуется, что судьба вас вновь соединяет.

Прости эти бессвязные строки, подсказанные тою преданностью, в которую просит тебя верить и которую желал бы тебе доказать твой Герман Стенбок.

Пятница, 24 ноября, 1895 г.»

Проводив мою сестру, я заехал в часовню у вокзала помолиться за нее и затем завтракал у милых Юсуповых, рассказывал им, как я провел время в Крыму, обедал же я у младшей сестры, где был порадован, что маленький Костя стал поправляться и выглядел лучше.

Вернулся я на квартиру в Басков переулок, и так показалось мне пусто без моей сестры. На другой день 26-го был Георгиевский праздник, я был дежурным при великом князе, который, в свою очередь, был дежурным генерал-адъютантом при государе, и потому мне пришлось почти весь день пробыть в Зимнем дворце.

До выхода и Георгиевского парада я съездил к генералу Бобрикову – начальнику штаба округа и просил его в память моей покойной матери устроить ежегодное пособие из сумм штаба моему двоюродному брату драгунскому офицеру Степану Джунковскому как весьма нуждавшемуся. Он был очень любезен и обещал, сказав, что память моей матери для него священна. И действительно, он все сделал и на выходе во дворце подошел ко мне и сказал, что им уже сделаны все распоряжения.

От Бобрикова я проехал к великому князю Сергею Александровичу, который мне сказал, что ужасно сожалеет, что не успел заехать к моей сестре, что его затормошили совсем, что он очень хотел ее лично поблагодарить за данное ею согласие.

Вместе с великим князем я поехал на выход в Зимний дворец. Выход был без дам, и потому было как-то пусто и не так красиво. После парада в Георгиевском зале государь прошел на обед нижних чинов – георгиевских кавалеров, после чего в Малахитовом зале был завтрак для царской фамилии, а в прилежащих залах для свиты.

После завтрака государь принимал германскую депутацию, все это кончилось только в 4 часа, так что я успел только заехать домой на минутку, чтобы посмотреть, все ли уложено, т. к. вечером их высочества уезжали в Москву, и я с ними.

В 6 1/2 надо было быть опять во дворце на Георгиевском парадном обеде. Было очень красиво, сидел я между Татищевым, адъютантом великого князя Владимира Александровича, так трагически погибшего в Екатеринбурге уже при большевиках, и отставным штабс-капитаном Ступиным.

Обед кончился в 9 часов, и я поехал к Гершельманам в Манежный, но не застал уже там мою сестру с мужем, и потому я поехал к ним, на квартиру, напился у них чаю, маленький Костя опять стал как-то слабее. От них я заехал еще домой и отправился на вокзал.

В Москве на вокзале была встреча. Днем в этот день из заграницы приехал брат великой княгини – великий герцог Гессенский с женой Викторией Мелитой. Он был женат в то время на дочери великой княгини Марии Александровны, с которой он впоследствии развелся, и она вышла замуж за великого князя Кирилла Владимировича.

29-го, после завтрака, ездили в Нескучное и оттуда поехали на Воробьевы горы на розвальнях. В первых санях сидела великая герцогиня с Гадоном и мною, во вторых – великая княгиня с Комаровым, в третьих – князь Лобанов с великим герцогом. Дорога была отчаянная, ухаб на ухабе, но мы отлично прокатились, было очень приятно. Великая герцогиня была обворожительна. Из Нескучного Гадон и я проехали к Козляниновым, где был чай в честь немецкой свиты, было довольно скучно. После обеда все поехали в театр и в цирк, а я пришел к себе домой, рад был отдохнуть от суеты.

30-го я был дежурным и сопровождал их высочеств на выставку картин Верещагина. Выставку эту я видел вторично, и на этот раз она мне менее понравилась.

Обедали дома, после чего их высочества поехали в оперу. Я, как дежурный, не мог не поехать, пришлось сидеть в средней царской ложе со всей немецкой свитой, мне было очень тяжело. От сестры я в этот день получил депешу, что она приехала в Ниццу, очень меня порадовало, что она доехала благополучно до своих друзей и теперь с ними.

1-го декабря были на сельскохозяйственной выставке в городском манеже, осмотр длился почти два часа, очень было интересно, но утомительно, вечером для Гессенских великий князь устроил танцевальный вечер. К сожалению, я был дежурным в этот день и должен был поэтому присутствовать, но я, конечно, не танцевал, а сел играть в винт. Все же было жутко и неприятно слышать музыку и танцы.

2-го числа у великого князя вечером был концерт, пел русский хор, и я был рад, что мне было разрешено не присутствовать на этом вечере, я просидел у себя дома в полной тишине, что так редко удавалось.

3-го у меня днем пили чай мои друзья Вельяминов, Гадон и Комаров, а вечером, после обеда, когда все уехали в театр на «Пиковую даму», я отправился к Андреевым и очень симпатично провел у них вечер. Там была Л. П. Родственная, от которой я узнал печальную весть о моих друзьях Евреиновых, которые в то время были у себя в деревне в Курской губернии. Они совершенно были разорены, благодаря ряду неудачных афер, которые затеял Евреинов. Дела их настолько плохи, что им грозит лишиться имения. Очень меня это огорчило за них, мне невыразимо стало жаль Н. В. Евреинову, которая все дела предоставила мужу и никогда сама не вмешивалась. Вследствие этого они решили провести всю зиму в деревне из-за экономии.

4 декабря Гессенские уехали, и у нас стало тише. 5-го в день рождения моей сестры было очень грустно быть так далеко от нее. Вечером в этот день их высочества уехали в Петербург на один день, чтобы принести поздравление государю со днем Его тезоименитства. Меня не взяли, да меня и не тянуло туда, я рад был остаться один.

6-го я был произведен в штабс-капитаны, было уже пора т. к. в чине поручика я пробыл более 7 лет. В этот день я утром был в соборе у обедни и затем поехал в Тверь навестить брата, который был именинником в этот день. Приехал к нему в 9 часов вечера и застал у него много гостей, которые все мне показались очень симпатичными. Я просидел у брата до 2-х часов ночи, когда уехал на поезд и был в Москве в 8 часов утра, за 2 часа до приезда их высочеств.

С их возвращением жизнь вошла в колею, ничего особенного не было, жили тихо до 12-го числа, когда я, получив пятидневный отпуск, решил поехать в Курскую губернию к Евреиновым, которые меня все приглашали к себе. В Иванине меня ждала тройка, которая помчала меня в Борщень. На половине дороги меня встретила Н. В. Евреинова в парных городских санях. Она пересела ко мне, и мы поехали вместе. Очень радостно было встретиться.

В Борщне нас встретила сестра Евреинова – Мария Владимировна, очень милая, хотя довольно резкая женщина, затем гувернантка и дети. Дети меня очень тронули, удивительно ласково меня встретили, особенно девочка Нина, которая обняла меня и не отходила от меня весь день. Евреинова дома не было, он был вызван накануне по делам в Москву и мы, таким образом, с ним разъехались.

Все три с половиной дня, проведенные в Борщне, прошли быстро, мы много гуляли, катались по степи в маленьких санях, скатывались с гор с детьми, одним словом, наслаждались разными деревенскими удовольствиями. Выехал я из Борщня вместе с Н. В. Евреиновой, которая поехала в Белгород к Волконским, так что до Курска мы доехали вместе. Очень было грустно уезжать.

В Москве по приезде я тотчас заступил на дежурство. Их высочества были уж в Нескучном. Вечером ездил на панихиду по Духонине – он был начальником штаба округа и скончался, проболев всего несколько дней. Очень было его жаль.

В Нескучном жизнь шла обычным темпом, морозы были большие, все время около 20°, но мы все же ежедневно совершали прогулки. 20-го я обедал у Огаревых, он получил в командование л. – гв. 1-й Стрелковый Его Величества батальон и был в восторге.

Перед самым Рождеством в Москву на два дня приехала совершенно неожиданно Н. В. Евреинова, у них вышло недоразумение насчет их дома, который коронационная комиссия хотела нанять у них на время торжеств в следующем году, и она приехала, чтобы распутать это дело. Я обедал с ней у Андреевых в день ее приезда, провел следующий день с нею, помог ей все устроить. На другой день она уже уехала.

24-го декабря была елка, очень было красиво все устроено. Я получил от великого князя старинный посох и книгу «Село Преображенское». Чудное издание. От великой княгини вазу датского фарфора, английскую гравюру, картину сепией французской школы, кожаную рамку на 4-е портрета и золотые запонки с темным жемчугом.

Ночью я ходил в Хамовники в церковь, где чудотворная икона «Споручница грешных», вернулся в 6 часов утра, а в 10 часов все поехали в храм Христа Спасителя, как всегда к началу обедни.

Праздники провели тихо, никаких вечеров не было. Только 26-го вечером у их высочеств собрались Белевские, Шуваловы, Васильчикова и из Петербурга приехал великий князь Константин Константинович с Шлиттером.

На душе у меня было тяжело, в такие праздники как-то особенно бывает всегда грустно, когда чувствуешь отсутствие близких.

Так время и прошло до 31-го декабря, вечером мы встретили Новый год в церкви Нескучного дворца за молебном.

 

1896 год

Наступил 1896 год – год священного коронования императора Николая II и императрицы Александры Феодоровны, омраченный Ходынской катастрофой, которая положила какую-то тень на все царствование несчастного царя-мученика Николая II и которою воспользовались враги России, чтобы очернить личность царя.

Изложу подробно это печальное роковое событие в свое время, а пока начну излагать по порядку все, что происходило на моих глазах с первых чисел января месяца.

Сестра моя встречала Новый год в Ницце, а я, как и все последние годы, в Москве, в Нескучном. Грустно было очень первый раз встречать его с сознанием, что дорогой моей матушки нет в живых, это чувствовалось как-то особенно ярко за молитвой на рубеже двух годов. После молебствия в домовой церкви Нескучного дворца пили чай у их высочеств, а затем Гадон, Ефимович (адъютант великого князя Павла Александровича, заменивший Шиллинга) и я пошли к Степанову, у которого поужинали, выпили шампанского. Когда я пришел к себе и начал ложиться спать, мне подали письмо от великого князя со следующими трогательными словами:

«Мне хочется только сказать Вам, дорогой Владимир Федорович, что я так понимаю Вас и сочувствую Вам, понимаю, как сегодня Вам особенно тяжело на душе, когда начинается Новый год и нет той, которую Вы так нежно любили, но я уверен, что, молясь, Вы чувствуете ее приближение и что она Вас благословляет на дальнейшую жизнь. Простите, если вторгаюсь в тайники души Вашей, но верьте, что я это позволяю себе от искренно любящего сердца и понимающего Вас.

Храни Вас Господь. Обнимаю Вас крепко. Ваш Сергей.»

Я несколько раз перечел эти дорогие строки, и так мне стало легко на душе, я не мог удержать слез самой трогательной душевной благодарности к великому князю, к его чуткой душе. Первые дни Нового года я провел тихо, один раз только, будучи дежурным, мне пришлось быть в театре, давали «Лес» Островского с лучшими силами Малого театра.

6-го января был обычный Крещенский парад, мороз был небольшой, мерзнуть не пришлось, погода была чудная, солнце красиво освещало дивную картину Крестного хода. В этот же день переехали из Нескучного в генерал-губернаторский дом.

7-го я обедал у Л. П. Родственной, а вечером вернулся во дворец, где играл в винт с великой княгиней и великим князем Константином Константиновичем, который приехал в Москву на 3 дня и остановился у их высочеств.

8-го числа в Москву приехала Н. В. Евреинова и все время провела с братьями, которые взялись распутать дела ее мужа, так что я ее увидал только на следующий день, когда обедал с ней у Л. П. Родственной. После обеда она поехала немного отдохнуть от всех дел на концерт Гофмана, а я вернулся во дворец.

На другой день великий князь поехал в Петербург на три дня, чтобы присутствовать при приеме государем депутации от Москвы, и взял меня с собой. В Петербурге я остановился во дворце великого князя, что мне было удобней, тем более что на квартире моей сестры в то время жила моя тетка, вдова младшего брата отца. Приехав к ней, я ее не застал, она захворала и для операции легла в больницу, где я ее и навестил,

Прямо с вокзала я поехал на кладбище, привел в порядок дорогие могилы и отслужил панихиду. Обедал я у Гершельманов в Манежном, где по воскресным дням к обеду собиралась вся семья, застал там и мою сестру Ольгу с мужем. Перед этим я заезжал к ней, видел детей; при них была очень милая француженка-швейцарка и двое старших уже лепетали по-французски, младший Костя был очень нехорошего вида, все прихварывал.

На другой день я занялся разными делами, и к моему большому удовлетворению в канцелярии прошений, на высочайшее имя подносимых, я узнал о благоприятном разрешении дела о пенсии баронессе Врангель, рожденной Шебашевой, нашей дальней родственницы, и с семьей которой мы были очень близки и дружны; одновременно с благоприятным исходом этого дела мне было очень неприятно узнать, что Ванновский – военный министр – на запрос канцелярии прошений о пенсии ответил: «ни под каким видом не могу согласиться на назначение пенсии». Муж ее, будучи губернатором, лишил себя жизни.

Я никак не ожидал от него такой жестокости. Сипягин же, стоявший во главе канцелярии прошений, запросил тогда министерство внутренних дел, и милейший И. Н. Дурново дал благоприятный отзыв, который и был послан министру финансов, а отзыв Ванновского приложен не был. Так, благодаря Сипягину, пенсия и вышла. Я очень был рад, что мог сообщить Шебашевым столь благоприятный результат их ходатайства.

13-го января, когда я дежурил в Петербурге при великом князе, утром во время приема приехал к великой княгине Витте – министр финансов. Я его видел впервые, и, когда я назвал ему свою фамилию, он меня сейчас же спросил, не мой ли родственник служит у них в ведомстве. Я сказал, что это мой родной брат. Тогда он любезно спросил меня, как мой брат доволен Тверью, я ответил, что мой брат очень доволен, но мечтает перейти в Москву в Казенную палату, чтоб жить в одном городе со мной и моей сестрой, которая должна скоро тоже перебраться в Москву. На это Витте мне сказал, что очень будет рад это сделать и сделает, как только представится возможность, что он будет рад загладить этим неприятное впечатление, которое на него произвела гадкая история, которую проделали с моим братом в Харьковской губернии. Просил дать ему записку о брате. Я ужасно обрадовался такому обороту дела, приготовил памятную записку и отвез ее Витте, расписавшись у него.

Вечером я выехал в Москву, сопровождая их высочества. По приезде в Москву я на другой день получил печальную весть о кончине старика Веревкина, коменданта Петропавловской крепости, большего друга моей покойной матери, да и вся семья была нам очень близка. Я не мог себе простить, что, проведя четыре дня в Петербурге, я не нашел минуты, чтобы заехать к ним, а он в то время уже был болен, и, таким образом, я не повидал его перед смертью. Ужасно, ужасно мне это было больно и стыдно.

Это был чудный старик, хотя и деспотичный в семье и педантичный по службе, но это была светлая, благородная личность. Я его искренно любил и почитал. Мир праху твоему, честнейший человек.

В двадцатых числах января начались дворянские выборы, и 18-го числа у великого князя состоялся обед в честь предводителей дворянства.

19-го я был дежурным и сопровождал их высочества в театр на бенефис Ермоловой. Театр был, конечно, полон, оваций знаменитой артистке было без конца, так что спектакль затянулся до 2-х ночи.

20-го был бал у великого князя, и по службе мне пришлось присутствовать на нем, но я, по случаю траура, не танцевал, а только помогал в хлопотах. На балу было 1200 приглашенных, сутолока была ужасная, но, по-видимому, было очень оживленно. Мне было очень не по себе, и я себя чувствовал как бы отсутствующим, в голове стоял сумбур от музыки, танцев, толпы, я не мог дождаться окончания бала. Весь следующий день я был в каком-то катценямере. В этот день уезжала Н. В. Евреинова, дела которой понемногу налаживались, благодаря братьям, которые взялись помочь сестре.

25-го у великого князя был второй бал, к этому дню приехали преображенцы – Гартонг, Мансуров, Эттер, Евреинов и Нарышкин. Я очень был рад их приезду. Для меня второй бал прошел так же, как и первый, было очень тяжело. На следующий день великий князь мне объявил, что назначает меня в Комиссию по охране в виду предстоящего приезда их величеств в Москву на коронацию в мае месяце. Мне это назначение было очень приятно, я очень тяготился исключительно придворной службой.

29-го, на моем дежурстве, приехал представиться великому князю вновь назначенный управляющим Казенной палатой Урсати. Я его видел впервые и очень им заинтересовался, т. к. в случае перевода моего брата в Москву он становился его начальником. Урсати мне показался очень милым человеком и симпатичным и, по-видимому, доброжелательным. Я устроил ему представление и великой княгине, которая его приняла со свойственной ей любезностью, так что он вышел от нее совсем очарованный.

На следующем балу у великого князя я завел с ним разговор о брате, рассказал ему мой разговор с Витте и просил его содействия к переводу брата в Москву. Он очень доброжелательно отнесся к моей просьбе и сказал, что на второй неделе поста он собирается в Петербург и лично тогда с удовольствием переговорит с Слободчиковым, бывшим в то время директором департамента Окладных сборов министерства финансов, от которого зависело это назначение.

В это время балы шли один за другим, из Петербурга приезжало много гостей, у их высочеств все время гостили преображенцы, дни сменялись другими. 2 февраля приехал великий князь Павел Александрович с Ефимовичем. Я с ним завел разговор о своей сестре, которая все жила в Ницце у своих друзей Лейхтенбергских. Она все торопилась вернуться, боясь быть неделикатной по отношению к Павлу Александровичу, которому она, уезжая, говорила, что вернется в феврале. Между тем она несколько прихворнула, и доктора предписали ей целый курс лечения, который она могла окончить только в конце февраля. Я ее очень уговаривал не торопиться с возвращением, а набираться побольше сил для предстоящих ей немалых забот по воспитанию маленькой Марии Павловны. Павел Александрович отнесся очень внимательно и просил передать моей сестре, чтобы она отнюдь не стеснялась, не торопилась из-за него возвращаться, чтобы она все выполнила, что ей предписали доктора, вполне бы отдохнула и приехала бы только тогда, когда будет чувствовать себя совершенно бодрой и здоровой.

Я тотчас же написал ей все это. Она очень успокоилась и решила остаться в Ницце еще весь февраль.

В конце масляной недели я получил депешу о кончине Эмилии Ивановны Джунковской, вдовы моего родного дяди, о болезни которой я писал выше. Она скончалась в больнице, очень мне было ее жаль, бедную, это была очень достойная уважения женщина. Я отпросился у великого князя проехать в Петербург на ее похороны и прямо с folle journée, в последний день масленицы, из Нескучного поехал на курьерский поезд и в понедельник 1-й недели поста был в Петербурге.

Folle journée происходило как всегда в Нескучном, из Петербурга приехали великий князь Владимир Александрович с великой княгиней Марией Павловной; бал начался в 2 часа дня и продолжался до полуночи. Было очень красиво, оживленно, но у меня на душе было так безотрадно, что я томился ужасно и не мог дождаться вечера, когда мне можно было уехать.

В Петербурге я остановился во дворце Сергея Александровича, т. к. на квартире моей сестры в то время жили дети моей покойной тети – сын и дочь с мужем. С вокзала я поехал к моей сестре Ольге, которая меня не ждала, ее старший сынок лежал в постели – оказалось, объелся блинами, второй, Володя, был молодцом, младший же все не поправлялся, жаль было на него смотреть. Я застал там баронессу Врангель, и мы втроем поехали на кладбище на дорогие могилы. Оттуда я заехал к Веревкиным, которых я еще не видел после смерти их отца, застал всех дома, они жили еще в крепости; комендантом крепости был назначен генерал Эллис, на дочери которого был женат сын покойного Веревкина, мой большой друг и товарищ по полку. Ему и не пришлось переезжать, он остался у родителей своей жены.

От Веревкиных я поехал к бедным детям моей покойной тети. Они были убиты горем, они обожали свою мать. Панихиды, похороны, все было устроено сыном покойной. Она была англичанкой, поэтому отпевали ее в англиканской церкви, откуда повезли на Волково кладбище и похоронили рядом с ее мужем. При опускании в могилу православный священник отслужил литию. Очень было грустно. Обедал я в этот день у моей сестры Ольги, вечером заехал к моим осиротевшим двоюродным брату и сестре и с курьерским выехал в Москву.

Говеть на первой неделе не пришлось, я отложил до Страстной.

В Москве в посту было тихо, изредка только обеды и концерты.

14 февраля я обедал у Щукиных, было много красивых дам, было оживленно. После обеда сидели в гостиной, рассматривали фотографии и виды, привезенные Щукиными из разных мест, по которым они путешествовали в течении всей осени и части зимы.

Это все были дивные места Индии и Цейлона. Было очень интересно, я с удовольствием просидел весь вечер, разглядывая интересные снимки. На другой день ужинал у милейшей М. К. Морозовой.

19-го из деревни приехала опять Н. В. Евреинова, я очень обрадовался свиданию с ней, она пробыла несколько дней и уехала в Петербург к своей сестре Барановской.

12-го марта приехала в Петербург моя сестра. Я очень мечтал, чтобы встретить ее, но, увы, мне не удалось выехать, т. к. в комиссии, в которой я работал по охране, все эти дни решили без перерыва, каждый день я должен был присутствовать на осмотрах домов, нанятых для иностранных принцев и коронованных особ, домов по пути проезда государя, затем делать доклады о результатах осмотров и т. д. Все это было спешно, и потому я мог выехать только в Вербное воскресенье и обнять мою сестру в понедельник на Страстной. Какая была радость ее увидать после почти 4-х месяцев разлуки. Сестра моя уже познакомилась с детьми Павла Александровича и стала к ним ежедневно ездить. Дети были очень милы к ней, и она начала к ним привыкать. Официально она именовалась «состоящей при великой княжне Марии Павловне». Великий князь был донельзя любезен, и все шло очень хорошо.

С сестрой мне пришлось пробыть очень мало. В субботу утром на Страстной уже был в Москве, где их высочества меня очень мило и ласково встретили и много расспрашивали о моей сестре, говорили, что имели письмо от Павла Александровича, который так счастлив, что дети его теперь в таких верных руках.

Пасха в 96 году была ранняя – 24-го марта. Накануне я весь день был занят приготовлениями к ней, а затем поехал навестить своего двоюродного племянника Карпова, который был болен воспалением легких, застал всех в большом горе, его состояние было безнадежно, он был в забытьи и только изредка приходил в себя.

Вечером поехали к заутрени в Успенский собор – в санях. Просто не верилось. Это была первая Пасха, которую мне пришлось встречать со снегом. Холода после почти весенних дней наступили сразу, в начале Страстной, при 4° мороза выпала масса снега, так что все извозчики выехали на санях. Санный путь всю Страстную неделю был отличный. Когда я ехал к заутрени, было 5° мороза.

Иван Великий был весь, по архитектурным линиям, освещен электрическими лампочками – это было устроено для коронации, и пробу освещения сделали в Светлое Христово воскресенье. Зажгли в момент выхода крестного хода из Успенского собора, было очень красиво, но я как-то ожидал большего, в прежних плошках было больше жизни. Электричество было больно мертво. Из Успенского собора поспели к концу обедни в генерал-губернаторский дом и затем разгавливались как всегда.

В первый день Пасхи я сделал несколько визитов и заехал к умиравшему двоюродному племяннику Карпову. Я подошел к его кровати, но он меня не узнал – был в забытьи. Я поражен был его видом – это был скелет и кожа, страшно было смотреть. Вечером, в 11 часов, я опять заехал к нему, застал его в том же положении.

На другой день он скончался, хоронили его 28-го марта. Так грустно у меня прошла первая половина Пасхальной недели.

Среди недели приехали в Москву великий князь Павел Александрович и великий князь Михаил Николаевич.

Павел Александрович меня очень порадовал, сказав, что дети его очень привязываются к моей сестре и всегда с нетерпением ждут ее прихода, что они были очень рады яйцам на Пасху, которые подарила моя сестра.

С великим князем Михаил Николаевичем я эти дни играл по вечерам в винт, с ним было очень приятно играть; когда он выигрывал, то бывал очень в духе и все время шутил, но когда начинал проигрывать, то хмурился и дулся. Играли по очень маленькой, кончалась партия обыкновенно в 3–5 рублях.

30-го марта я осматривал во всех деталях дом, нанятый австрийским посольством на время коронации, т. к. на 19-е мая, согласно высочайше утвержденной программы торжеств, назначен был бал у австрийского посла. Это был дом купеческого клуба с большим садом на Большой Дмитровке, в настоящее время, когда я пишу эти строки, в этом доме музыкальная студия Станиславского.

В начале апреля произошел ужасный случай с бедным Степановым, нашим товарищем по свите. Был бал в Сумском драгунском полку, на котором присутствовал и великий князь с лицами свиты. Я не был на балу, по случаю своего траура. Я уже спал, как вдруг меня вызвали к телефону, я скорее оделся, побежал в контору и услыхал голос Гадона из 1-го участка Хамовнической части, что туда привезли без чувств М. П. Степанова, лошади понесли, он выскочил на полном ходу на мостовую и разбил себе голову. Я тотчас же побежал к великому князю сообщить эту печальную новость. Великий князь недавно сам вернулся с бала и приготовлялся лечь. Услыхав от меня такую весть, великий князь ничего не ответил, стал нервно одеваться, приказал подать скорее карету и поехал со мной к бедному М. П. Степанову. Мы оба молчали всю дорогу. Великий князь был бледен, хотел казаться спокойным, мы не знали, застанем ли мы его живым или нет. Было жутко, нам казалось, что лошади бегут слишком медленно. Великий князь раза два сказал кучеру: «Скорее».

Приехав в участок, застали полный переполох. В отдельной небольшой комнатушке приемного покоя лежал Степанов, его держали крепко за руки, он метался, бредил с открытыми глазами, никого не узнавал и все требовал, чтоб его пустили, что его ждет великий князь, затем говорил о каких-то делах и т. д. Было очень тяжело и больно на него смотреть. Послали в клинику за хирургом и за доктором по нервным болезням. Когда они все приехали, решили отнести его в клинику. Приехал обер-полицеймейстер Власовский, снарядили носилки. К этому времени Степанов несколько успокоился, перестал метаться, бредить, его уложили на носилки и понесли из Хамовников на Девичье поле в хирургическую клинику, к счастью, было недалеко. Великий князь шел рядом с носилками и уехал только тогда, когда Степанова уложили в отдельной палате.

Оказалось, что Степанов выехал с бала вслед за великим князем, одна лошадь у него, споткнувшись еще на дворе казармы, упала; вскочив на ноги, она сломала дышло, которое стало бить лошадей по ногам, отчего они понесли, вылетели из ворот, сбив их с петель, и помчались по улице. M.П. Степанов не вытерпел и, открыв дверцу, на полном ходу выскочил из кареты и так неудачно, что грохнулся головой о мостовую. Никто этого не видел, и кучер также, кто-то ехал вслед и увидал его лежащим на мостовой. В клинике мы учредили дежурство у постели бедного нашего товарища, так что при нем все время был кто-нибудь из нас.

Это отнимало, конечно, у меня много времени, т. к. я очень был занят в комиссии об охране, мне предстояло проверить всех, кто будет смотреть из окон при торжественном въезде царя в Москву по пути от Петровского дворца до Кремля. На одном моем участке таких лиц было до 7000, надо было для всех подписать билеты. Вообще работы все прибавлялось. 16-го апреля я ездил в Сергиев посад на два дня по принятию мер охраны и там.

19-го я получил от сестры моей письмо, что она собирается переехать во дворец Павла Александровича, что ей дали очень хорошую квартиру с Галерной улицы. Потом оказалось, что ее переезд был отложен, т. к. дети уехали в Москву к дяде и тете, чтобы остаться у них на всю коронацию. Сестра же моя должна была приехать к детям прямо в Ильинское уже после Коронации и только осенью с детьми водвориться в Петербурге.

23-го апреля дети великого князя Павла Александровича приехали в Москву, а я поехал в Петербург, чтобы повидать мою сестру и помолиться с ней на могиле моей матушки, т. к. в годовой день ее смерти, 11-го мая, я, конечно, не мог рассчитывать попасть в Петербург в самый разгар коронационных торжеств. Пока я был в Петербурге, туда приехала Н. В. Евреинова, и я так рад был, что моя сестра познакомилась с моим другом.

27-го я вернулся в Москву. Великая княгиня мне сказала, что маленькая Мария много ей рассказывала о моей сестре, к которой она, по-видимому, очень привязалась.

Мне было очень приятно это услышать.

29-го праздновали день рождения великого князя, вечером ездили в «Стрельну», откуда вернулись домой в 5 часов утра, устал я страшно, т. к. с утра до вечера приходилось работать в Комиссии по охране, и у меня буквально не оставалось свободной минуты.

6-го мая назначен был высочайший приезд в Москву и надо было спешить. С 1-го мая в Москве царило необычайное оживление. Прибывали гвардейские части, посольства, разные высокопоставленные лица, министры, главноуправляющие, особы императорского дома и т. д. Часть канцелярии министерства Двора уже давно прибыла в Москву, управления уделов также. Везде сооружались арки, Москва украшалась, готовила необычайную иллюминацию… Все работали, спешили, все были заняты одним приготовлением к коронационным торжествам, все остальное отошло на задний план.

6-го мая, в день рождения государя, состоялся приезд их величеств. В этот день я был дежурным и в 12 часов дня выехал с великим князем в Клин навстречу императорского поезда. Я был ужасно уставшим, и потому как-то недостаточно реагировал на все. В Клин мы приехали за 1/2 часа до приезда императорского поезда.

Как только поезд подошел, великий князь вошел в вагон государя, а я отправился в свитский. В поезде вместе с их величествами прибыли маленькая великая княжна Ольга Николаевна, великий князь Александр Михайлович с великой княгиней Ксенией Александровной, затем свита – командующий Императорской Главной квартирой генерал-адъютант Рихтер, дворцовый комендант Гессе, гофмаршал граф Бенкендорф, лейб-хирург Гирш и лейб-педиатр Коровин, фрейлины Васильчикова и княжны Барятинская и Оболенская. Комендантом поезда был генерал Ширинкин.

В Клину государь выходил из вагона, принимал депутации от дворян и города.

В 5 часов 30 минут дня императорский поезд подошел к вновь сооруженному особому павильону у Смоленского вокзала близ Тверской заставы.

Павильон этот был построен по проекту архитектора Л. Н. Кекушева. Он был очень красиво обставлен, декорирован и задрапирован, крыльцо было увенчано государственным гербом, а павильон флагштоком, на котором в момент подхода императорского поезда взвился императорский штандарт.

Царь с царицей вышли на платформу, государь был в форме Екатеринославского гренадерского полка. Великий князь Владимир Александрович, как начальник всех войск, собранных под Москвой, подошел к государю с рапортом.

Пропустив мимо себя почетный караул, государь с императрицей сели в карету. За их величествами в коляске ехал великий князь Сергей Александрович со мной, затем великий князь Александр Михайлович с Ксенией Александровной и великая княжна Ольга Николаевна. Вокруг скакали офицеры гвардейских кавалерийских полков под командой генерала князя Васильчикова. Погода была отчаянная, снег шел все время большими хлопьями, увеличивая и без того большую грязь петербургского шоссе. Офицеры скакали в парадных мундирах без шинелей, легко себе представить, в какой вид обратились эти красивые белые колеты кирасирских и ментики гусарских полков – они были сплошь покрыты комками грязи.

По всему пути по бокам шоссе стояли несметные толпы народа, оглушительное «ура» гремело в воздухе.

В Петровском дворце государь принял почетный караул и депутацию от земства во главе с председателем Н. Ф. Рихтером.

Петровский дворец имеет свою историю, он и по сей час находится в 2-х верстах от Триумфальных ворот по правую сторону петербургского шоссе, в нем теперь Авиаакадемия, т. е. Академия воздушного флота.

Парк дворца 300 лет назад составлял одно с Ходынским полем. В бедственную годину самозванцев на этом поле стояли защитники отечества против второго самозванца, «Тушинского вора», который укрепился тогда близ деревни Тушиной. Тут были лагеря: Скопина-Шуйского, Голицына, Романова, Куракина и др. знаменитых защитников Москвы и России.

До 1776 г. место, занимаемое дворцом, принадлежало Высокопетровскому монастырю. Постройка дворца началась в 1776 г. по повелению Екатерины II. Строил архитектор Казаков; все здание с зубчатыми башенками было весьма затейливой архитектуры. Предпринимая путешествие на юг России, Екатерина прожила здесь июль месяц. Караул, присланный во дворец, Екатерина отослала обратно в Москву, сказав, что ее спокойствие будет охранять народ, и народ действительно чинно и в тишине расположился на Ходынском поле.

В прежнем своем виде дворец простоял до 1812 года, когда он был опустошен пожаром. Несколько лет дворец оставался в развалинах и, только позднее был приведен в порядок только нижний этаж. В последние годы царствования императора Николая он был восстановлен совершенно. По наружному виду он, окрашенный в красную, местами с белыми обводами, краску, готического стиля, с башнями, напоминает рыцарские замки средних веков. Самый дворец трехэтажный, и идущие полукругом от главного здания два одноэтажных флигеля придают всему зданию вид полумесяца и образуют внутри дворца большой круглый двор. С трех сторон дворец окружен парком. Парк застроен теперь целым рядом разнообразных дач до самой черты столицы.

До Николая II пять короновавшихся императоров останавливались в этом дворце перед своими въездами: Павел I, Александр I, Николай I, Александр II и Александр III. Пока императорский поезд шел от Клина до Москвы, в Москву прибыли в 3 часов 30 минут дня принц Генрих Прусский и в 3 часов 55 минут дня наследный великий герцог Ольденбургский.

7-го мая я с утра обходил дома по пути торжественного въезда государя, который был назначен на 9-е число, делал все последние распоряжения, поверял списки лиц, кои должны были быть пущены в квартиры, выходившие своими окнами на путь следования. Весь день у меня прошел в этой работе. Поздно вечером накануне был на встрече великого герцога Гессенского, который приехал вместе со своей женой Викторией Мелитой.

7-го в Москву прибыл герцог Каннаутский с женой, наследный принц Датский, принц Сиамский, герцог Вюртембергский, наследный принц Баденский, принц Японский и великий герцог Саксен-Кобург-Готский.

В 6 часов вечера состоялся высочайший объезд лагеря на Ходынском поле и «заря с церемонией». Я не был на этих встречах, не был и при объезде лагеря, т. к. все время был занят в своей комиссии.

8-го мая прибыли в Москву великий герцог Мекленбург-Шверинский, принц Саксонский, князь Черногорский и принц Неаполитанский, а в 4 часа 30 минут императрица Мария Федоровна. Вечером в 9 часов 30 минут перед Петровским дворцом во дворе была серенада.

Я был только на встрече императрицы Марии Федоровны. Встреча шла очень торжественная. Встречали государь, императрица Александра Федоровна, вся царская семья и все иностранные высочайшие особы, приехавшие в Москву, громаднейшая свита, все министры и т. д.

Весь день я обходил опять свой район и те дома, которые не успел обойти накануне.

9-го был торжественный въезд царя и царицы.

В 12 часов дня в Петровский дворец стали съезжаться члены императорской фамилии, иностранные принцы и др. особы, участвовавшие в въезде.

В 1 час 30 минут стали съезжаться все лица, коим надлежало быть в Успенском соборе и в Кремлевском дворце для встречи по пути шествия их величеств, а послы и посланники к этому времени прибыли в генерал-губернаторский дом.

В 2 часа 30 минут начался торжественный въезд в Москву. Погода была чудная, тепло как летом, солнце красиво освещало дивную картину въезда. Великий князь как генерал-губернатор, окруженный нами, лицами свиты, встретил государя у выезда из ворот Петровского дворца. Мы присоединились затем к свите.

<…>

Всем, кому посчастливилось быть свидетелем этого въезда, он должен был остаться памятным.

Народное ликование, достигнув своего апогея при въезде царя, продолжалось затем весь вечер и часть ночи. Густые толпы народа наполняли улицы и любовались невиданной до того, совершенно фееричной иллюминацией.

Вечером в Дворянском собрании был раут, возникший как бы экспромтом. Начался он в 10 часов и продолжался до ночи. На рауте присутствовало до тысячи человек, играл оркестр музыки и был устроен открытый буфет с чаем, закуской и шампанским. На рауте были их высочества великий князь Сергей Александрович и Елизавета Федоровна.

Что касается иллюминации, то, за исключением Кремля, очередь которого еще не настала, вся Москва сияла в тот день разноцветными огнями, образовавшими на небе огромное багровое зарево, которое, говорят, было видно за десятки верст от Москвы.

Тверская, Кузнецкий мост, Петровка, Неглинный проезд так и сияли огнями: красными, синими, желтыми, всех цветов радуги, словно сказочная красавица в драгоценном уборе. Гранитная набережная Москва-реки от Каменного до Москворецкого моста была вся увешана гирляндами фонарей, громадный купол Румянцевского музея был сплошь залит огнями; здание Городской думы, от фундамента и до крыши, было затянуто узорчатой сеткой светящихся белых шкаликов, шкаликов без конца, несколькими тысячами белых шкаликов. Замечательно, что даже в маленьких глухих переулках многие из домов столь же блистательно были иллюминованы.

Перечислить всего, конечно, нельзя. Заметно было, что москвичи очень много потрудились над иллюминацией, много потратили уменья и не пожалели расходов. Зато же и гуляющих было так много, что езду по некоторым улицам пришлось прекратить. Перед некоторыми особенно эффектно иллюминированными домами по целым часам толпился народ, которого особенно много было в тот вечер на 1-й Мещанской у дома Перлова, где остановился знаменитый Ли-Хунг-Чанг. Здесь и днем всегда было много народа, с любопытством глазевшего на действительно очень оригинальное, в китайском вкусе, убранство квартиры посла. Желтые знамена с драконами и китайскими надписями, огромный щит с гербом и штандарт с полным титулом Ли-Хунг-Чанга невольно привлекали внимание. Полный титул посла, сообщенный Перлову китайским посольством, во французском переводе был следующий: «Tuteur de S. M. l’Empereur, grand secrétaire d’état, compté de prieur rang».

Посол вставал очень рано, в пять часов утра, пил чай и гулял в саду.

Вечером их величества в 8 часов 30 м. переехали из Кремля в Александрийский дворец в Нескучном саду, где оставались до дня священного коронования. Я, как член Комиссии по охране, был на пути следования их величеств.

10-го мая я был дежурным и присутствовал в Кремлевском дворце при торжественном приеме чрезвычайных послов и посланников.

Государь с императрицей приезжали для этого из Нескучного.

В 3 часа 30 м. прибыл в Москву эрцгерцог Австрийский. Великий князь в австрийской форме ездил к нему на встречу со мной, в 3 часа 55 минут прибыл бельгийский принц, а вечером великий герцог Саксен-Веймарский.

В субботу, 11-го мая, утром герольды объезжали Москву и объявляли народу о священном короновании.

В состав отрядов входили: первого – генерал-адъютант князь Оболенский, коронационный церемониймейстер князь Урусов 1-й, церемониймейстер князь Васильчиков и князь Мещерский, герольд Прибыльский и секретарь Поггенполь; второго – генерал-лейтенант Лобко, коронационный обер-церемониймейстер Вонлярлярский, церемониймейстеры Драшусов, граф Толстой, герольд Фролов и секретарь Ходобай. Объявление происходило согласно обнародованному церемониалу: герольды раздавали народу красиво отпечатанные объявления. Отряды всюду сопровождала громадная толпа народа. Красивую картину представлял выезд всего кортежа из Спасских ворот на Красную площадь, где были выстроены кавалергарды и конногвардейцы, которые потом разделились на два отряда. Общее зрелище было величественное.

Днем я служил в Вознесенском монастыре панихиду по моей дорогой матери, это был годовой день ее смерти.

Вечером пришлось быть на рауте у министра иностранных дел князя Лобанова-Ростовского. Были все великие князья и иностранные особы. На рауте было оживленно, а главное, очень красиво. Все были в самых разнообразных мундирах, один красивее другого.

Ночью делали пробу иллюминации Кремля – это было что-то сказочное.

12-го мая с утра герольды вновь объезжали город с объявлениями о св. Короновании. Это был день Св. Троицы, и потому состоялся церковный парад полкам, праздновавшим в этот день свои храмовые праздники, а именно л. – гв. Измайловскому полку, л. – гв. Саперному батальону, л. – гв. Уланскому Ее Величества, л. – гв. Кирасирскому Ее Величества императрицы Марии Федоровны, 2-му гренадерскому Ростовскому, 6-му гренадерскому Таврическому и нескольким батареям артиллерийских бригад.

После парада состоялось освящение Государственного знамени. В этот же день приехал наследный принц Люксембургский.

13-го мая я был дежурным, утром ездил в 7 часов 45 минут на Николаевский вокзал встречать мою сестру, которую пригласили Лейхтенбергские к себе на дни коронации. Они жили на Пятницкой улице, куда я и отвез мою сестру и затем заступил на дежурство. В этот день церемониймейстеры объезжали иностранных послов и посланников, объявляя им о дне Священного коронования. В Оружейной же палате в 3 часа дня собрались все особы, участвовавшие в церемонии перенесения регалий, и затем перенесли их по особому церемониалу в Андреевский зал Кремлевского дворца. В большом зале палаты выстроились дворцовые гренадеры и стали собираться высшие чины, на которых возложено было перенесение регалий, и их ассистенты.

Верховный маршал, граф Пален вручил, согласно церемониалу, императорские регалии ассистентам тех сановников, которые понесут их в день коронования, и церемониальное шествие тронулось через крыльцо на Боярскую площадку. Как только процессия достигла Тронной залы, верховный маршал, граф Пален, выходил навстречу каждой регалии. В этом зале по правую сторону трона поставлен был стол, на который верховный маршал складывал регалии, принимая их из рук несших. Несколько позади стола стоял особый постамент, предназначенный для государственного знамени, на который оно и было водружено.

Когда императорские регалии были установлены на места, для охраны их был наряжен караул от роты Дворцовых гренадер и, кроме того, дежурство из придворных кавалеров. Вокруг регалий протянута была опирающаяся на столбик серебряная, в узорах, с орлами между звеньев, массивная цепь.

Цепь эта составляла часть цепи, хранившейся в Оружейной палате. Вся она весила более 15 пудов и отлита была Иоанном Грозным из серебра, взятого при покорении Казани. Царь Иоанн Васильевич приказал по своем возвращении оцепить ею Красную площадь.

В этот день я получил печальное известие о кончине графа Н. П. Граббе. Это был отец моих друзей и товарищей по Пажескому корпусу, я был очень близок со всей семьей, и потому принял очень близко к сердцу эту утрату.

Вечером их величества переехали в Кремль, состоялась всенощная у Спаса за Золотой решеткой, на которой присутствовал и я как дежурный при великом князе, который был приглашен к всенощной.

Следующий день 14-го был великим днем священного коронования их величеств.

Программа этого дня по часам была распределена следующим образом:

7 часов утра – 21 пушечный выстрел и благовест в Успенском соборе;

7 часов 30 минут – съезд в Кремлевский дворец и занятие мест на трибунах;

8 часов – начало молебствия и сбор особ в Успенском соборе;

8 часов 30 минут – сбор в Успенском соборе иностранных послов и посланников;

8 часов 45 минут – шествие в собор государыни императрицы Марии Федоровны;

9 часов 40 минут – начало шествия их величеств;

10 часов – начало священного коронования;

10 часов 50 минут – начало литургии;

12 часов 30 минут – начало шествия из собора;

12 часов 50 минут – прибытие их величеств к Красному крыльцу;

1 час – обед Дипломатического корпуса;

1 час 10 минут – перенесение престолов в Грановитую палату;

3 часа – выход их величеств и начало торжественной трапезы;

4 часа – окончание торжественной трапезы;

4 часа 20 минут – обед для приглашенных по повесткам от высочайшего Двора;

9 часов – иллюминация. <…>

Так совершено было священное коронование их императорских величеств государя императора Николая Александровича и государыни императрицы Александры Федоровны.

В тот же день проходила торжественная царская трапеза в Грановитой палате, государь и государыня имеют трапезу на тех же тронах, в коих они восседали в Успенском соборе, и в тех же порфирах, в которых они стояли в храме. <…>

К сожалению, не присутствовал в соборе во время самого коронования и не видел этого поразительного зрелища. Согласно церемониала присутствовал только дежурный адъютант, дежурным был Гадон. Я же, член комиссии по охране, был все время наружи. Но зато я мог наблюдать народный подъем, народное ликование.

Вечером весь город был иллюминирован, также и Кремль. Это было удивительно волшебное зрелище. Кремлевская иллюминация зажглась в тот миг, в тот самый миг, когда государыня взяла в руки поднесенный ей букет с электрическими цветами. Засветился букет, и в тот момент засветился разноцветными электрическими огнями весь Кремль, точно огненной кистью нарисованный на потемневшем небе. Его кресты, купола, крыши, зубцы, окна, карнизы, все его разнообразные архитектурные линии вырисовывались тысячами разноцветных огней, бирюзовых, пурпурных, изумрудных, золотистых или сверкавших как бриллианты. Каждая башня, каждый купол, каждая арка ворот или амбразура окна были чудом красоты и искусства.

Описать эти чудеса невозможно, можно было их видеть, как видел московский народ, сотнями тысяч запрудивший все улицы. Что творилось на Красной площади и набережной Москвы-реки, между Москворецким и Каменным мостами, и представить было невозможно. Несметные волны народа, одна за другой, так и неслись к Кремлю из окраин и предместий, останавливая движение экипажей и приводя в смущение полицию. Это была стихия в полном смысле этого слова, но стихия не безумная, а отдававшая себе отчет, куда она стремится. Она стремилась к Кремлю, стремилась увидеть хотя бы мельком, хотя бы одним глазком царствующую коронованную чету.

15-го мая в 10 часов 30 минут дня состоялся высочайший прием чрезвычайных послов и посланников, прибывших после 10-го мая, а с 11 часов 30 минут до 3 часов дня их величества принимали поздравления от целого ряда делегаций со всей России. Прием происходил в Андреевском тронном зале. В 7 часов вечера был обед в Грановитой палате для духовенства и особ первых 2-х классов.

Я не был дежурным и потому был свободен от службы, весь день я провел со своими друзьями преображенцами, которых великий князь любезно устроил у себя в генерал-губернаторском доме, было целое общежитие для них.

В 9 часов опять зажглась иллюминация, опять несметные толпы народа окружали Кремль.

16-го мая был высочайший прием папского нунция, а затем опять прием поздравлений от различных депутаций. Вечером был куртаг, так назывался высочайший выход чрез все залы и Грановитую палату. Состоялся посольский прием, подавали чай, фрукты, мороженое. Было удивительно красиво. Мы все, адъютанты, были приглашены.

17-го мая с 1 часу дня до 3 часов 30 минут их величествам в Андреевском тронном зале приносили поздравления дамы.

В 4 часа императорские регалии были торжественно перенесены из Андреевского зала в Оружейную палату, а вечером в Большом театре состоялся парадный спектакль. Это был верх блеска и великолепия. Сени и главные лестницы фойе – сплошные стены зелени. Мирты, пальмы, латании, ряд цветущих растений украшали фойе. За фойе – царские комнаты с гобеленами. Зрительная зала была поразительна. Бенуар, первые два яруса полны были красивых туалетов. В первом ярусе, сбоку, сидели: бухарский эмир, хивинский хан, корейское посольство, в третьем – военные, в четвертом виднелись золотые мундиры камергеров и камер-юнкеров и далее в пятом ярусе – в парадизе волостные старшины, среди них и типичные фигуры представителей Азии в оригинальных костюмах и халатах. Партер: в первом ряду члены Государственного Совета – между ними шесть андреевских кавалеров, следующие все одни александровские ленты; в шестом ряду красной нитью выделялись сенаторские мундиры. В местах за креслами сидели генерал-лейтенанты. Занавес изображал вид на Москву с Воробьевых гор. Боковые царские ложи заняли великие князья, великие княгини. Государь и государыня Александра Федоровна сели в среднюю ложу.

Раздалось потрясающее «ура» всей публики. Оркестр заиграл гимн. Первой пьесой шел акт из «Жизни за царя» и финал – превосходная картина начала шествия царя Михаила Федоровича. В сцене толпы народа. Звон переливающихся колоколов сопровождал знаменитое «Славься». Второй пьесой был новый балет Петипа, музыка Дриго, «Волшебная жемчужина». Красивые группы и па, приятная музыка, эффектный апофеоз.

Спектакль кончился ровно в 11 часов. Едва их величества после апофеоза встали с мест, как в зале раздалось громкое «ура». Их величества, милостиво кланяясь, вышли из ложи. В зале раздались воодушевленные крики: «Гимн! Гимн!» Взвился занавес, музыканты оркестра снова обернулись лицом к царской ложе и зала театра огласилась звуками «Боже, царя храни».

Государь с государыней вошли опять в ложу и снова приветливо кланялись блестящему собранию, явившемуся со всех концов русской земли. «Ура» огласило театр и, вихрем вырвавшись оттуда, было подхвачено десятками тысяч народа на улицах и бурей понеслось до самого дворца.

По выходе из театра взорам представилась великолепная картина иллюминации всех окруживших театр, зданий; великолепным заревом разнообразного бенгальского огня обливалась вся площадь.

В этот день я был дежурным, и потому никуда от великого князя не отлучался.

18 мая, в субботу, назначено было народное гулянье на Ходынском поле. Гулянье это было устроено на площади приблизительно на квадратную версту. Почти прямо против Петровского дворца устроен был Императорский павильон, сооруженный в древнерусском стиле, кругом павильона был разбит садик с цветущими растениями и лавровыми деревьями. По обеим сторонам павильона были выстроены две трибуны, каждая в 400 мест для чинов высшей администрации, а вдоль Петровского шоссе две трибуны для публики с платными местами по 5000 мест в каждой. Эти сооружения оставались на Ходынском поле и по окончании гуляния и парада. Затем по всему полю были раскинуты всевозможные театры, крытые сцены, цирки, качели, карусели, буфеты, ипподром для конских ристалищ и т. д.

Но главное, что привлекало народ, – это был ряд буфетов, их было несколько сот, они предназначались для раздачи населению царских подарков в виде художественно исполненных эмалированных кружек, тарелок и иных гостинцев. Вот по поводу этих подарков и ходили в народ легендарные слухи, будто эти кружки будут наполнены серебром, а иные говорили, что и золотом. Не только со всей Москвы и Московской губернии, но соседних, ближайших губерний, шел народ густыми толпами, некоторые ехали целыми семьями на телегах, и все это шло и шло на Ходынку, чтобы увидать царя, чтобы получить от него подарок. За несколько дней до праздника можно было уже видеть на этом поле биваки крестьян и фабричных, расположившихся то тут, то там, многие пришли издалека.

Весь день, 16 и 17 числа, со всех направлений, во все заставы, шел непрерывно народ, направляясь к месту гуляний. К вечеру 17-го была такая масса, что все поле было густо покрыто народом, народу собралось более миллиона. Самое большое скопление было, конечно, возле буфетов, из которых с 10-ти часов утра должна была начаться раздача царских подарков. Народ, боясь пропустить очередь, занял места с вечера, стал плотной массой перед закрытыми барьерами, стал какими-то неудачными треугольниками. Между тем буфеты эти были устроены так, что между десятками буфетов под одной крышей имелись полуторааршинные проходы, через которые предполагалось пропускать со стороны Москвы народ на гулянье, вручая каждому узелок с угощениями и посудой.

Параллельно буфетам тянулась, начиная от шоссе, глубокая, с обрывистыми краями и аршинным валом, канава, которая против первых буфетов превращалась в широкий ров саженей в 30, и тянулся он вдоль всех буфетов, оставляя на всем своем протяжении площадку перед буфетами шириной шагов 50. На этой площадке, по-видимому, комиссия наивно и предполагала установить народ для вручения ему узелков и пропуска внутрь круга. Но, конечно, предположение это не могло оправдаться. На этой площадке не могла установиться и тысячная доля народа, собравшегося на гулянье.

Всю ночь с 17 на 18-е мая она провела на ногах в страшной тесноте. Уже к полуночи не только площадка, но и вся яма была покрыта народом, все старались занять места поближе к буфетам, но только немногим удалось занять узкую полосу, остальные переполнили ров, который казался живым колышущимся морем. Толпа была и на другом берегу рва, и на высоком валу. К 3-м часам ночи все уже стояли на занятых ими местах, а народные массы все прибывали и прибывали, теснота увеличивалась, сзади давили.

К 5-ти часам сборище народа достигло крайнего предела, перед одними буфетами стояло более полумиллиона народа. Жара была и духота нестерпимые. Ни малейшего ветерка. Все страдали от жажды, а между тем масса сковалась, нельзя было двинуться. Прижатые во рву к обоим берегам не имели возможности даже подвинуться. Со многими делалось дурно, и они теряли сознание, но выбраться не могли, т. к. были сжаты как в тисках.

Так продолжалось около часа. Над этой почти миллионной толпой стоял от людских испарений пар, похожий на болотный туман. Этот туман скрывал толпу во рве. Дышать было нечем. Около 6 часов утра стали раздаваться крики о помощи. Толпа заволновалась и стала требовать раздачи угощений. В 2-х – 3-х буфетах начали раздавать. Раздались крики «раздают!» и это было как бы сигналом к началу несчастья. Море голов заколыхалось. Раздирающие стоны и вопли огласили воздух. Толпа сзади наперла на стоявших во рву, некоторые взбирались на плечи и по головам шли вперед, происходило что-то невообразимое, артельщики растерялись, стали бросать кружки и узелки в толпу. Не прошло и 10 минут, как буфеты были снесены, и вся эта масса, как бы пришедшая в себя, отхлынула назад, и с ужасом увидала ров, наполненный мертвыми и изуродованными.

Прибыли власти, началась ужасная работа – отделение живых от мертвых. Умерших обнаружено было 1282 человека, раненых более 500; покойников увозили в течении почти всего дня на Ваганьковское кладбище, где их приводили в известность, несчастных раненых отвезли в больницы в приемные покои.

Вот как стихийно произошла эта ужасная Ходынская катастрофа, омрачившая не только торжественные дни коронования, но оставившая и роковой отпечаток на все царствование несчастного царя Николая II.

Т.к. устройство народного гуляния было изъято из ведения генерал-губернатора и передано всецело министерству Двора, то я и не принимал в нем никакого участия и принятие мер охраны также не касалось моей комиссии – охрану на Ходынском поле также взяло на себя министерство Двора в лице дворцового коменданта.

Обер-полицеймейстером был Власовский, он был хорошим приставом, как я уже писал о нем в моих воспоминаниях за 1892 год; чтобы быть обер-полицеймейстером – на это у него не хватало пороха. Кроме того, это был человек не общества, с ним никто не считался, он тоже, со своей стороны, был неопытен в обращении и сношениях с высокопоставленными лицами, не умел к ним подойти, а представители министерства Двора, устраивавшие народное гулянье, казались ему недоступными.

Между тем эти представители министерства Двора, конечно, не имея никакого понятия о толпе, при устройстве гулянья не приняли никаких мер предосторожности во избежание несчастий. Они наивно думали, что народ чинно соберется, будет стоять в порядке (они, кроме того, не ожидали и такого наплыва), затем, когда в 10 часов откроют буфеты, будет подходить спокойно, получать подарки, и что к 2-м часам дня, ко времени приезда государя, все будет роздано, и счастливый народ с подарками в руках встретит царя и царицу.

Все это было очень наивно. Кроме того, как можно было строить буфеты, в коих раздавали подарки, все в одном месте и так близко ко рву – это уж совсем непонятно.

Не могу не коснуться и другого вопроса, который мне особенно тяжел, – это роли великого князя во всей этой печальной трагедии. Как я говорил выше, устройство народного гулянья изъято из его ведения и передано всецело министру Двора. Великому князю, как хозяину столицы, конечно, это не могло быть приятным, он реагировал на это тем, что совершенно устранился от всякого вмешательства не только по отношению устройства самого гулянья, но даже и по отношению сохранения порядка, отказываясь от подачи каких-либо указаний по этому поводу. Обер-полицеймейстер, очевидно, видя такое отношение со стороны хозяина столицы, также без должного внимания отнесся к принятию мер безопасности на Ходынке во время гуляний.

Как я ни уважал и ни любил великого князя, я не могу все же не судить его за это полное отстранение себя от всякого вмешательства. Раз он генерал-губернатор, то этим самым отвечает за сохранение порядка везде. Права принятия мер для этого у него никто отнять не мог, и поручение устройства гуляния министру Двора не освобождало его от контроля над принятием необходимых мер порядка. А между тем он ни разу не посетил Ходынское поле, не ознакомился с мерами для поддержания порядка. Обер-полицеймейстер также отнесся чересчур равнодушно, видя такое отношение со стороны своего начальника. Очень, очень все это было более чем грустно.

Я узнал об этой катастрофе в десятом часу утра, но и то смутно, передавали какие-то слухи. Я пошел к великому князю, которому уже было доложено об этом ужасе, застал его бледным как полотно, он ничего мне не сказал, поздоровался, но не произнес ни слова. Видно было, до чего ему тяжело, я тоже ничего не решился произнести. Мы без слов поняли друг друга. Я вышел. Он поехал к государю.

Тут опять сделана была крупная ошибка. Великому князю следовало намекнуть государю, что хорошо бы ему поехать сейчас же на место катастрофы – это был бы поступок, достойный царя. Увы! Не нашлось никого, кто бы подсказал ему это, а может быть, царь и хотел поехать, но его отговорили. Все может быть.

Да, были сделаны крупные ошибки, и эту ошибку несчастному царю не удалось загладить за все время своего царствования.

Когда великий князь уехал к государю, мы, лица свиты, все ждали, что вот-вот государь поедет на место катастрофы, велит там отслужить панихиду. Такой поступок царя заставил бы умолкнуть все суды, пересуды, всю клевету, которую злонамеренные люди со злобной радостью стали тотчас распространять. Чего только не стали сочинять, какой только грязью не забрасывали люди друг друга, каждый хотел выйти сухим из воды и клеветать на другого. А враги пользовались этим и чего только не распространяли. Я никогда не забуду этих ужасный дней.

В 2 часа дня их величества прибыли на народное гулянье, взошли на верхний балкон царского павильона. Многие держались того мнения, что надо было отменить гулянье, но я лично не согласен с этим мнением. Катастрофа произошла только на небольшом пространстве, все остальное необъятное пространство Ходынского поля было полно народа, его было до миллиона, многие только под вечер узнали о катастрофе, народ этот был издалека и лишать его праздника вряд ли было бы правильным.

Государь был бледен, императрица сосредоточенна, видно было, что они переживали, как им трудно было брать на себя и делать вид, как будто ничего не произошло. Как только их величества вступили на крыльцо царского павильона, на крыше его взвился императорский штандарт и грянул выстрел салюта. Стоявшая перед павильоном масса народа сразу обнажила головы и громкое «ура» вылетело из этих сотен тысяч уст. Это было потрясающе, шапки полетели вверх, раздались звуки гимна «Боже Царя храни», затем «Славься». Государь пробыл 1/2 часа, и все время по полю перекатывалось «ура», то слабея, то усиливаясь. Кто уже знал о катастрофе, не поверил бы, если бы ему рассказали о ней.

Я поднялся в павильоне на верхний этаж, чтобы посмотреть на общий вид гулянья. Это было море голов, все поле было усеяно народом. Государь и государыня с гулянья направились в Петровский дворец, где принимали депутации от крестьян, после чего для волостных старшин был устроен обед в двух шатрах. Государь с императрицей обходили столы, приглашая всех сидеть и кушать.

Я вернулся домой с чувством какого-то тупого отчаяния, ликование толпы, переполненные театры на гулянье, обед старшин – все это навело на меня еще большую грусть.

Вечером был бал во французском посольстве. Все были убеждены, что бал будет отменен. Увы! Опять была сделан непоправимая ошибка, бал не отменили, их величества приехали на бал. Мне ужасно не хотелось ехать, но пришлось. Я не танцевал, больше слонялся по залам, и вся эта роскошь, все великолепие бала как-то раздражали.

На другой день в Кремле была совершена панихида по погибшим на Ходынке в присутствии их величеств и всей царской семьи.

В 2 часа дня их величества в сопровождении великого князя Сергея Александровича посетили Старо-Екатерининскую больницу, откуда проехали в Мариинскую и в клиники. Везде их величества обходили палаты и бараки, где помещались раненые и почти со всеми беседовали, расспрашивая подробности. Из 500 отвезенных в больницы более половины уже выписались, переехав к себе домой, в каждой больнице оставалось не более 100 больных. Государыня ко многим больным присаживалась на койки и беседовала. На следующий день раненых посетила императрица Мария Федоровна.

По высочайшему повелению каждая семья погибших получила одновременное пособие по 1000 рублей из собственных сумм государя, кроме того, все расходы по погребению также были покрыты из сумм государя. Затем была учреждена комиссия под председательством губернатора, были собраны крупные суммы денег, кроме ассигнованных из министерства финансов, и все семьи, до самой революции, получали пособия.

Для выяснения обстоятельств и истинных причин события 18-го мая, унесшего жизни более 1000 лицам, возбуждено было предварительное следствие. В результате слетел Власовский – обер-полицмейстер. Великий князь просил отставки, но государь ее не принял.

20-го хоронили погибших на Ваганьковском кладбище, перед этим на кладбище прибыл о. Иоанн Кронштадтский и утешал своим бодрым словом родственников почивших. Появление о. Иоанна произвело сильное впечатление на удрученных родных.

Вечером 19-го должен был состояться бал у австрийского посла, но он был отменен, и на 21-е число назначен был обед у посла взамен бала. Т. к. охрана этого помещения была возложена на меня, то я в день обеда с утра был там. Австрийский посол был очень предупредителен ко мне и несколько раз все меня благодарил за мою любезность, что я взял на себя охрану. В один из дней после бала он меня пригласил к завтраку и вручил от имени императора Франца Иосифа орден Железной короны 3 степени.

20 мая утром, в 11 часов утра, в Чудовом монастыре была совершена в присутствии их величеств обедня по случаю местного праздника обретения мощей святителя Алексия. Перед окончанием молебствия великий князь Кирилл Владимирович, по случаю исполнившегося ему совершеннолетия, присягал как член императорского дома и как военный, для чего в церковь было принесено знамя Гвардейского экипажа.

Вечером был бал у великого князя, мне пришлось довольно трудно, т. к. пришлось дирижировать в присутствии такого огромного числа высочайших особ не только русских, но и иностранных. К счастью, все обошлось хорошо, великий князь очень остался доволен порядком, который я соблюдал, и очень меня благодарил.

Во время бала народ стоял густой массой на площади перед генерал-губернаторским домом. В толпе образовалось несколько народных хоров, певших гимн и «Спаси, Господи». «Ура» почти не прекращалось, государь несколько раз выходил на балкон. Царский стол за ужином был в большой оранжевой гостиной, а для остальных был накрыт во вновь пристроенном павильоне и во всех залах, кроме бального. Меню было сделано по рисунку В. М. Васнецова. Среди орнаментов русского стиля помещено было вензелевое изображение их величеств; над вензелем государственный герб и атрибуты власти и величия; ниже представлена трапеза в царском тереме, в одеянии времен Алексея Михайловича. Пируют молодые, благостные и красивые царь и царица, сидящие на троне, окруженные знатными боярами и боярынями с выражением любви, заботливости и почитания. Под картиной надпись: «А и было пированье – почетный пир, а и было столование – почетный стол». Еще ниже следовал перечень блюд ужина. Государь император и государыня императрица уехали, сопровождаемые громким «ура» ожидавшего их народа. Вслед за их съездом на площади снова послышалось пение «Боже Царя храни».

21 мая на Ходынском поле состоялся церковный парад Павловскому военному училищу, л. – гв. Конно-гренадерскому полку, 1-му лейб-драгунскому Московскому, 7 гренадерскому Самогитскому полку и 4-й батареи 2-й артиллерийской бригады. Парадом командовал генерал фон дер Лауниц.

Вечером был бал в Дворянском собрании в честь их величеств. Было удивительно красиво. Все залы были обращены в зимний сад. В зимнем зале среди лилий и роз был фонтан, освещенный электричеством. На верхней площадке парадного хода стоял почетный караул л. – гв. Казачьего его величества полка в своих красивых красных мундирах. Гостей, наполнявших залы, было до 6000. Хозяйкой была княгиня А. В. Трубецкая, которая и встречала их величеств вместе с княгиней Голицыной и М. Н. Кристи. После гимна оркестр заиграл польский из оперы «Жизнь за царя». Потом начались танцы, я дирижировал с несколькими помощниками.

22-го мая их величества ездили в Троице-Сергиеву Лавру, я выехал туда заранее, тотчас по окончании дворянского бала, ночью, как член комиссии по охране, и успел до высочайшего приезда еще раз все осмотреть по пути следования.

Все прошло очень хорошо при большом порядке. По прибытии в лавру их величества были встречены митрополитом московским Сергием, высшим духовенством и крестным ходом. После службы в лавре все прибывшие приглашены были митрополитом к трапезе. Их величества сидели с высочайшими особами за отдельным столом. За другими столами сидели свита и духовенство. После завтрака государь с государыней и высочайшими особами осматривали ризницу.

В 2 1/2 часа государь посетил Вифаньевский скит и отбыл со всеми его сопровождавшими в 3 часа обратно в Москву, куда прибыл в 6 часов. На вокзале, когда их величества отъезжали в Лавру, они были встречены председателем правления дороги Мамонтовым, поднесшим их величествам хлеб-соль на серебряном блюде, и художниками братьями Васнецовыми, Поленовым и Коровиным, которые поднесли альбом с художественно исполненными акварелями видов лавры.

23-го мая, в 2 часа дня, состоялось высочайшее посещение городской Думы, в 7 часов – обед у английского посла, вечером в 9 часов – большой бал в Александровском зале Кремлевского дворца.

Я был только вечером на балу. Приглашенных было 3100 человек, стол был накрыт на 3000 приборов. <…>

Я себя чувствовал на этом балу очень не по себе, я не мог никак отвлечься от всех разговоров, которые приходилось выслушивать из-за Ходынки. Все больше обвиняли великого князя, и это было очень тяжело, тем более что нападки были не вполне справедливы.

Я не танцевал на балу и прогуливался все время с А. В. Вельяминовой. В зале было душно, но на большой террасе, выходившей на набережную, было хорошо. За ужином я сел рядом с моим товарищем по полку князем Оболенским.

24-го мая я был дежурным, была масса просителей, большая часть все с просьбой об отправке на родину на казенный счет, все это были приехавшие или пришедшие в Москву на народное гуляние.

Вечером был концерт у германского посла князя Радолина в присутствии их величеств. Посольство помещалось в доме Алексеева у Красных ворот. Хоть я и был дежурным в этот день, но на вечере этом не был, т. к. не был приглашен. Я был этому очень рад и, воспользовавшись свободным днем, поехал с моими товарищами-преображенцами обедать в «Мавританию», вечер был дивный, было так приятно провести время вдали от официальной [службы], немного отдохнуть. В 9 1/2 я должен был уехать из «Мавритании», чтобы быть на Мясницкой улице, входившей в район по охране, подведомственной мне. Каково было мое удивление, когда я, приехав в свой район, узнал, что государь уже проехал, оказалось, что вечер у германского посла переменили на 1 час ранее. К счастью, все прошло благополучно. Пришлось ожидать 2–3 часа обратного проезда.

Чтобы не ждать на улице, я проехал в Малый театр, где давали «Старый закал», очень трогательную пьесу князя Сумбатова-Южина. Очень на меня сильное впечатление произвела эта пьеса. Играли замечательно. Из театра я проехал на Мясницкую, пришлось ждать долго, только около 2-х часов ночи государь проехал. Мясницкая была дивно иллюминирована.

25-го мая, в субботу, я поехал завтракать к моей сестре, чтобы с ней проститься, она должна была на другой день уехать в Петербург и планировала поселиться на Сергиевке у Лейхтенбергских в ожидании вызова ее маленькой Марии Павловне.

Вечером был парадный обед в честь послов и посланников в Георгиевском зале Кремлевского дворца, на который я получил приглашение, также и моя сестра.

Во время обеда пели солисты и хор императорской русской оперы и играл придворный музыкантский хор. <…>

После обеда пили кофе на большой террасе дворца. Вид с террасы был чудный, впереди были дома Харитоненко, Листа, один лучше другого иллюминированные. Прямо как в сказке.

Как только окончился обед, я сейчас же отправился на Тверскую улицу в район домов, порученных мне по охране, т. к. государь должен был проехать по Тверской в Петровский дворец, где был назначен ночлег их величеств в виду парада на Ходынском поле на другой день. Вернувшись домой после благополучного проследования государя, я застал в дежурной комнате Гадона, Истомина, Степанова, последний уже совсем поправился после падения. Посидели мы вместе часа два, всё разбирая несчастное событие 18-го мая.

26-го мая был последний день коронационных торжеств;

10 часов – занятие мест войсками на Ходынском поле;

10 часов 30 минут – съезд послов и посланников в царском павильоне;

11 часов – начало объезда войск государем императором. Прибытие высочайших особ в императорский павильон;

1 час – высочайший выход в круглый зал к завтраку;

2 часа – прощальные представления иностранных принцев со свитою в Петровском дворце;

4 часов 15 минут – прощальные аудиенции чрезвычайным послам и посланникам в Кремлевском дворце;

6 часов – представление чинов министерства императорского Двора, участвовавших в коронационных работах;

6 часов 30 минут – приезд приглашенных к обеду;

7 часов – высочайший выход в Александровский зал к обеду для представителей московских правительственных и сословных учреждений и чинов установлений министерства императорского Двора, принимавших участие в коронационных работах;

9 часов 50 минут – отбытие их величеств на поезде из Москвы.

Парад был очень удачный и замечательно красивый. Погода была чудная, только очень было жарко. К счастью, пыли не было, т. к. все место парада было обильно полито водой. Я был верхом, сопровождая великого князя. На параде последовало назначение великого князя командующим войсками с оставлением генерал-губернатором. Мы все очень за него порадовались. После парада я был на завтраке в Петровском дворце и вернулся домой. Скоро ко мне приехала моя сестра, и я с ней заехал к Гершельману К. И. и к Марице Михалковой. На обратном пути отслужили молебен у Иверской. Дома я простился с сестрой, которая поехала на поезд, чтобы ехать в Петербург.

К обеду в Александровском зале Кремлевского дворца я не был приглашен и потому поехал обедать с преображенцами, а в 9 часов был на Александровском вокзале.

Сначала отошел поезд императрицы Марии Федоровны в Петербург, затем подали поезд государя, который отошел из Москвы на ст. Одинцово в 10 часов вечера. Государь с императрицей и маленькой великой княжной Ольгой Николаевной ехали в Ильинское провести там недели три, чтобы отдохнуть. Из свиты при государе в Ильинском был только один генерал Гессе – дворцовый комендант, а при императрице фрейлина княжна Барятинская. В императорский поезд сели великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна, великий князь Павел Александрович с детьми, великая княгиня Мария Александровна, великий герцог Гессенский с Викторией Мелитой, наследная принцесса Мария Румынская с мужем и своей младшей сестрой Беатрисой и принцесса Виктория Баттенбергская, подруга императрицы. Из лиц свиты – Степанов, Гадон, я, фрейлины Козлянинова, княжна Лобанова, Ефимович – адъютант великого князя Павла Александровича, Пассаван – фрейлина великой княгини Марии Александровны, m-lle Ротсман – фрейлина великой герцогини Гессенской, барон Ридезель – шталмейстер великого герцога Гессенского и преображенцы Гартонг, Шлиттер и барон Зедделер.

В Ильинское приехали в 12 часов ночи. Меня поместили с Гадоном в доме «Кинь грусть». Внизу устроился Степанов и один из начальников канцелярии генерала-губернатора, а наверху около нас с Гадоном – генерал с походной канцелярией.

Напившись чаю у Гессе, мы пошли спать, я так устал от всех торжеств и напряжения, что прямо ничего не соображал.

Встал в 8 часов, прибирался, в 12 часов выкупался, в час был общий завтрак, все сидели за одни столом. До обеда нас отпустили, так что можно было отдохнуть, я так был уставши, что лег и до 7 часов – прихода почты – спал как убитый. В 8 часов был обед, потом играли в разные игры. Государь играл с Гадоном на бильярде. Я отмечал игру Баттенбергской на биксе.

Со следующего дня жизнь в Ильинском вошла уже в колею. Время препровождения мало отличалось от обыденного времени, которое мы проводили обыкновенно в Ильинском, весь день почти проводили вместе, государь и императрица держали себя со всеми окружающими с чарующей простотой. Вставали очень рано, в 7 часов утра уже все сходились к утреннему чаю, их величества и высочества пили чай каждый у себя, а для свиты был общий чай в одном из домиков, раскинутых в парке под названием «Миловида», где была большая столовая. В этой большой столовой был накрыт стол, чай, кофе, молоко, простокваша, варенец, разные закуски, ягоды, самый свежий разнообразный хлеб прямо из пекарни, все это стояло на столе.

После чая ехали верхом, другая часть играла в теннис, в крокет, я просто шел гулять по чудному парку, в этом отношении никого не стесняли. Кто ехал верхом, обыкновенно сговаривались накануне для разделения лошадей. Верхом чаще всего ездили великая герцогиня Гессенская и наследная принцесса Румынская – обе они прекрасно сидели на лошадях, красиво, бесстрашно ездили, брали барьеры и скакали прямо иногда без дорог, не обращая внимания на препятствия. Кавалерами их обыкновенно бывали Гадон и Ефимович. Из дам ездила еще Е. Н. Козлянинова, из мужчин барон Ридезель, Шлиттер, барон Зедделер и я.

Иногда ездили целой кавалькадой, иногда по двое, трое. Государь верхом не ездил, но очень любил играть в теннис, и почти каждое утро его можно было видеть играющим, играл он с большой ловкостью, но все же не мог побить великого герцога Гессенского, который был лучшим игроком среди мужчин. Его жена тоже играла очень хорошо, она была очаровательна своей женственностью и удивительно красива и изящна.

В 10 часов утра, когда становилось очень жарко, все расходились по своим комнатам, желающие шли купаться. Государь купался каждый день, после чего занимался делами – в это время обыкновенно приезжал из Петербурга фельдъегерь и привозил почту.

В 1 час дня все, и высочайшие и свита, собирались к завтраку в большой столовой дворца. После завтрака шли на террасу великой княгини, пили и подавали ликеры и коньяк. Это продолжалось с полчаса, после чего расходились до 4 1/2 – дневного чая. Дневной чай тоже был общий в большой столовой дворца. На столе, кроме двух самоваров с двух столов – на одном разливала великая княгиня, на другом великий князь – на столе стояло молоко – парное и холодное, простокваша, варенец, ягоды, фрукты, масло, всевозможный хлеб. После дневного чая оставались все вместе до обеда, проводили время в саду или ехали кататься до 7 часов – прихода почты. Государь не всегда проводил это время со всеми, большею частью в это время он занимался делами. В 8 часов опять все сходились к обеду в той же столовой, пили кофе на террасе великой княгини и оставались все вместе до вечернего чая, который подавали около 11 часов. В это время играли на бильярде, в бикс, в пикет. Государь играл иногда на бильярде, иногда в карты; он очень любил играть в пикет, а т. к. кроме меня в пикет никто не играл, играл довольно часто со мной. Я сам очень любил эту игру, играли без денег.

Расходились в половине двенадцатого.

31-го мая в Ильинское приехала к завтраку кобургская свита великой княгини Марии Александровны, так что все свободное время между завтраком и дневным чаем пришлось провести с ними, занимать их. После дневного чая они уехали.

1 июня великий князь с Гадоном поехали в Москву на прием, мне он поручил проводить из Ильинского до ст. Одинцово в 3 часа дня великого князя Константина Константиновича, а в 6 часов – наследного принца Кобургского и озаботиться, чтобы все для них было устроено. Они пробыли в Ильинском два дня. Вечером был спектакль в театре у Юсуповых в Архангельском. Было замечательно красиво, театр мне ужасно понравился, пели итальянцы, давали оперу «Риголетто». Затем был чудный фейерверк.

2-го я ездил в Москву повидать Н. В. Евреинову, приехавшую из деревни по делам к своим братьям.

3-го июня великий князь пригласил из Москвы румынский оркестр. Под этот оркестр танцевали, я дирижировал. Было страшно оживленно, «престо», я очень много танцевал. Государь не принимал участия в танцах. Императрица танцевала только кадрили. Одну из них танцевала со мной.

3-го июня опять был спектакль у Юсуповых, давали «Севильский цирюльник» с лучшими силами итальянской оперы, после театра был ужин, затем танцы, я дирижировал, было очень весело, все были в отличном настроении, и даже государь танцевал. Танцевали только котильон, так все растанцевались, что трудно было выбрать момент, чтобы оставить танцы. Наконец государь сказал, что пора ехать, танцы кончились, стали собираться в путь.

На другой день уехали Румынские, в Ильинском сразу как-то опустело, т. к. молодая Румынская вносила большое оживление.

11-го числа я встал в 5 часов утра и в 6 часов выехал верхом в Спасское близ Кунцева, чтобы успеть вернуться еще к 9 часам утра на теннис. Погода была свежая, но очень хорошая, и я отлично проехался, проехав 30 верст. В Ильинском в это время стали готовиться к спектаклю, в котором почти все должны были принять участие. Шли ежедневные репетиции. В этот день как раз привезли разные костюмы из Дирекции императорских театров, и мы их примеряли. Мне дали роль вора в «ombres chinoises», который вытаскивает у часового из кармана колбасу, затем происходит борьба, и часовой его убивает.

Самый спектакль состоялся 13-го июня. Все решительно было устроено нами без всякой помощи извне, всем распоряжалась великая княгиня Елизавета Федоровна, которая все и придумывала. Мужские костюмы были из театра, дамские сшили домашним способом. 12-го была генеральная репетиция. Зрителями были неучаствовавшие в спектакле, всего 10 человек, считая и государя. Сцена, все декорации, все было сделано нами, работы было много. Прошло все очень хорошо. Государь очень все принимал близко сердцу, но сам не участвовал. Была исполнена шарада, слово выбрано «Nicolai». Каждая буква этого слова отдельно изображала начало какого-нибудь слова. Вторая сцена была из «Nitouche». Княжна Лобанова играла главную роль, Гадон – Флоридора. Был представлен урок пения, монашенками были великая княгиня, великая герцогиня, ее младшая сестра, m-lle Ротсман и Пассован и принцесса Баттенбергская. Все они были одеты в белом с черными повязками на головах. Как они все были красивы в монашеских платках, прямо поразительно.

2-я сцена была самая красивая, была устроена живая картина из оперы «Тристан и Изольда». Сцена представляла тот момент, когда Изольда дает Тристану выпить из кубка, думая, что дает выпить яд; Изольду играла императрица, Тристана – Шлиттер в костюме вроде Лоэнгрина, за ним стоял «его друг», которого изображал барон Ридезель, а за «Изольдой» стояла «ее подруга», это была княжна Барятинская.

Императрица была дивно хороша, костюм «Изольды» ей шел удивительно. Она была прямо очаровательна. В этой живой картине были три момента: когда Изольда подает кубок, когда Тристан выпивает и когда все стоят радостно пораженные, видя, что яд не произвел действия.

3-я сцена была Carnaval – по сцене были развешены бумажные разноцветные фонари, и когда поднялся занавес, то под «польский» гуляли маски, домино, почти все участвовавшие в шараде в разных костюмах. Затем начались танцы – 1-я пара, великий герцог Гессенский с женой в испанских костюмах, протанцевали испанский танец. Он был поразительно прямо настоящий испанец, она удивительно грациозна. 2-я пара – Ефимович и Пассаван танцевали японский танец, 3-я пара – княгиня Юсупова и барон Зедделер танцевали русскую. Она была типичной русской красавицей, в чудном сарафане, танцевала замечательно красиво и грациозно.

Затем все вместе протанцевали фарандолу.

4-я сцена «Ombres chineizes», в которых я участвовал, были изображены на полотне, натянутом на раму. Была изображена пантомима между Pierrot, Pierrette, часовым и вором. Сначала было показано, как разгуливает часовой (Корнилов), затем он уходит, является Pierrot (фон Эттер), к нему навстречу субретка (княжна Лобанова), между ними происходит объяснение любви, и они уходят, затем является часовой, к которому навстречу идет Pierrette (молодая Баттенбергская), которую он не пропускает. Она дает ему колбасу, дает выпить из кувшина, он напивается допьяна и, шатаясь, уходит. На сцену является Pierrot, который тащит Pierrette и продолжается сцена ревности, потом примирение, они уходят, является часовой, совсем сонный, вор (я) подкрадывается, хочет его ограбить, вытаскивает колбасу из кармана, часовой просыпается, происходит драка, и он убивает вора. Говорили, что эта сцена была довольно забавная.

5-я сцена – живая картина из оперы Лалла Рук, на сцене были великий герцог Гессенский, Шлиттер, Гартонг и m-lle Ротсмон. Было красиво, но ничего особенного.

6-я сцена «Affarition» – это была дивная картина. На диване лежала великая княгиня Елизавета Федоровна, вся в розовом, и спала, вокруг по дивану и на ней валялись отрезанные розы и лепестки роз. Было полутемно – вдруг из-за двери проник яркий красный цвет и появился Зедделер, одетый чертом, подбежал к спящей и стал знаками звать злых духов. Сейчас один за другим сбежались злые духи и стали виться вокруг спящей, лицо которой стало меняться и изображать страдание. злые духи были все очень страшные и самые разнообразные. Ефимович был весь в красном с ног до головы, но их не было видно – это был красный шар, который то уменьшался, то увеличивался, и все время вертелся клубком, принимая разные формы – очень он был уморителен. Корнилов был весь в черном, длинные волосы падали на спину и на грудь. Великий князь был привидением, окутанный зеленой змеей, которая все старалась укусить спящую. Вдруг явилась фея (Е. Козлянинова) и веткой сирени отогнала всех злых духов, которые сразу исчезли и вместе с ними исчез и яркий красный свет, который сменился белым. Затем за феей появился ангел (императрица), и на сцене сделалось совсем светло. Ангел разбудил добрых гениев, которые спали в глубине сцены. Эти добрые гении, одетые лилиями с ветками лилий в руках окружили спящую, ангел стал сзади, благословляя спящую. Вся эта сцена была удивительно поэтична, особенно было красиво появление ангела. Великая княгиня Елизавета Федоровна и императрица были так поразительно красивы, что глаз было от них трудно оторвать.

7-я сцена Jaglle – была изображена сцена из «Пиковой дамы» – танец пастушек; были две пары: Эттер с пр. Кобургской и Корнилов с княжной Лобановой. Корнилов очень хорошо [выступил] пастушком.

Все слово «Nikolai» изображали все, одетые в различные костюмы всех народностей России. Я был с великим герцогом малороссами. Мы все стояли на возвышении на ступеньках. Над нами была устроена арка из дубовых и лавровых листьев с вензелем государя и императрицы посредине. Впереди всей группы боярин и боярыня (Шувалов и княгиня Юсупова) держали хлеб и соль на простом блюде с подписью «Ильинское», число, месяц и год.

Спектакль прошел с большим подъемом, мы никто не ожидали, что будет так красиво и в то же время так просто.

К 12-ти часам все было кончено, и все, довольные успехом, разошлись по своим каморкам.

14-го июня вечером после обеда пели песенки Конвоя государя. Я в первый раз слышал казачьи кавказские песни и первый раз видел, как танцуют лезгинку. Когда я был на Кавказе в Пятигорске, то при мне пели казачьи песенники, но я ни разу не ходил их слушать. Это совсем особенные песни, а лезгинка – я читал, как ее танцуют, и мне рассказывали, но я все же себе ее не так представлял. Это было что-то захватывающее, когда лезгин с двумя кинжалами, выделывая ими всевозможные трюки, проходят весь круг под аккомпанемент зурны, а все другие казаки, окружая все место, били под такт в ладоши. Я поражался их легкостью.

16-го уехали преображенцы, мне очень было жаль с ними расставаться.

18-го числа после дневного чая пошли на теннис, и государь пошел с ними. Придя на теннис, его величество предложил составить партию и пригласил меня играть с ним против Гадона с великой герцогиней.

Я вообще не считался игроком, а в этот день я особенно был не в ударе и почти не мог отдать ни одного шара, кончилось тем, что, благодаря мне, государь проиграл партию, мы выиграли всего одну игру из 7-ми. Очень мне было это неприятно.

21-го июня назначен был высочайший отъезд из Ильинского, а 22-го должны были уехать Гессенские.

Накануне отъезда государя после обычного обеда, я, воспользовавшись тем, что государь ушел к себе, великий князь тоже, отправился бродить по саду, мне хотелось побыть одному, очень уж я устал за все время. Побродив с полчаса, я вернулся – оказалось, меня везде искали, т. к. государь потребовал меня к себе. Я сейчас же пошел к государю, который меня очень милостиво принял и передал мне свою фотографию, на которой он был снят вместе с императрицей и маленькой Ольгой Николаевной. Отдавая мне ее, государь сказал, что дает мне ее на память о коронации, а главное – о чудных днях, проведенных им в Ильинском, где он душевно и физически отдохнул, при этом прибавил: «Великая княжна Ольга еще не умеет писать, я расписался на фотографии за нее». Я так был растроган таким вниманием, что вышел от государя совсем взволнованный.

В день отъезда их величеств был последний завтрак. У нас у всех в лице свиты великого князя у приборов оказались красивые меню завтрака, собственноручно раскрашенные великой герцогиней Гессенской, которая левой рукой написала и текст. На меню красовались собственноручные подписи государя, императрицы и всех особ царской семьи, живших в Ильинском. Очень это было трогательно. Эту дорогую память мне удалось сохранить до сих пор. Около 5 часов их величества выехали, великий князь с Гадоном поехали провожать их до Москвы, остальные лица, и я в том числе, в парадной форме провожали у подъезда дворца Ильинского. Императрица была очень мила и предупредительна, прощаясь с нами. Видно было, что их величества с грустью покидали Ильинское, на глазах императрицы стояли слезы, когда она обходила всех нас и прощалась с нами.

На другой день уехали Гессенские и все гости, стало совсем пусто. Я получил недельный отпуск и уехал в деревню в Курскую губернию к Евреиновым.

К 1-му июля я был обратно в Ильинском, где после оживления, которое было в июне, было тихо, спокойно. Я вернулся в свои комнаты в доме «Пойми меня». Гадон уехал в отпуск, я остался один из адъютантов. В середине июля их высочества уехали заграницу, в сопровождении Гадона, вернувшегося из отпуска. За несколько дней до этого в Ильинское приехала моя сестра и вступила в свою должность воспитательницы маленькой Марии Павловны, перед тем за неделю состоялось ее официальное назначение «состоящей при великой княгине».

Сестру мою поместили в том же домике, где жил и я, в «Пойми меня», только внизу.

Я был очень рад ее приезду. Когда их высочества уехали заграницу, всецело поручили детей моей сестре, я остался в Ильинском, кроме меня жил еще Философов, управлявший тогда двором великого князя Павла Александровича. Очень приятно и симпатично прожили мы с сестрой целый месяц в Ильинском. Сестра моя вполне освоилась со своим новым положением. Дети были очень милы к ней, было легко с ними.

В десятых числах августа дети должны были переехать в Царское Село в большой Царскосельский дворец, и сестра с ними. Я уехал из Ильинского 4-го августа, мне хотелось 6-го быть на празднике в Преображенском полку.

По приезде в Петербург я остановился во дворце Сергея Александровича в адъютантской квартире, уложил вещи для лагеря и послал их со своим человеком в Красное Село, а сам поехал на кладбище на дорогие мне могилы, оттуда проехал к Йордан – сестре Гадона. Сергея Гадона не было, он оказался в лагере в полку. Я его там и встретил, к моей большой радости. В лагере все мои товарищи меня трогательно встретили, я остановился у моего друга Гольтгоера в бараке. Вскоре началась всенощная впереди лагеря на открытом воздухе в присутствии всего полка, построенного покоем. После всенощной был обед в полковом собрании. На обеде из высочайших особ были принцесса Евгения Максимиллиановна и великая княгиня Елизавета Маврикиевна. На другой день был парад, прошел он отлично, погода была чудная, затем завтрак у государя в палатке в Красном селе. Днем сидел я со своими друзьями в бараке, играли в безик, вечером был ужин в собрании, по окончании которого пел цыганский хор, все окончилось при полночном свете, я вернулся к себе в барак в 5 часов утра. Было очень приятно и весело, только разговоры о Ходынке немного отравляли удовольствие, хотя разговоры все эти были скорее в благоприятном смысле.

7-го я вернулся из Красного Села в Петербург к вечеру, т. к. завтракал еще в полку. Обедал я в этот день у моего друга Зейме и пробыл у него вечер.

9-го поехал на Сергиевскую дачу к Лейхтенбергским, в поезде встретил доктора Рощинина, лечившего мою мать. Он был в страшном горе, потеряв на днях свою любимую дочь. Очень мне было его жаль. На Сергиевке я прямо прошел к Сандро – сыну Георгия Максимилиановича, застав его больным, в постели, жаль было очень мальчика. От него я поехал во дворец к Георгию Максимилиановичу, обедал у него, кроме их величеств и меня обедали заведовавший их двором князь Дондуков-Извединов, генерал Зубов и фрейлина Петерсон. Главный разговор вертелся вокруг моей сестры. Конечно, не обошлось без разговора и о несчастной Ходынке. А. К. Петерсон любезно предложила мне свою карету, чтобы ехать на вокзал, т. к. лил проливной дождь.

В Петербурге я был в десятом часу и успел еще навестить моего beau père’a, С. С. Гадона и побывать у Шебашевых.

9-го с С. С. Гадоном ездил в Ораниенбаум к Стенбокам, очень было приятно их повидать.

10-го был в Царском Селе, завтракал у великого князя Павла Александровича и заходил к бедным Рощининым, потерявшим свою дочь.

13-го приехала моя сестра с детьми великого князя Павла Александровича и поселилась с ними в Царском. Я почти каждый день ее там навещал до моего отъезда. 17-го я выехал в Сутково – имение сестры Н. В. Евреиновой-Барановской близ Лоева, в Минской губернии на берегу Днепра. В Минске надеялся застать Вельяминовых, но они оказались у себя в деревне в Тощице. Ехал я отлично, в Гомеле встретил двух сыновей Барановских и ехал с ними до Суткова, где меня встретила хозяйка Е. В. Барановская очень мило и любезно.

21-го августа туда приехала сестра ее Н. В. Евреинова. Сутково оказалось прелестным имением, чудный дом, огромный, на высоком берегу Днепра. Хозяйка была очень гостеприимна и радушна, дети – у нее было пятеро детей – все милые и симпатичные. Я с таким удовольствием провел недельку у них, что никогда не забуду этих чудных дней. Каждый день я купался в Днепре, погода была чудная, мы делали ежедневно большие прогулки, катались на лодке по Днепру, собирали рыжики в лесу, одним словом, старались не упустить ни одного из деревенских удовольствий.

26-го мы все вместе: Н. В. Евреинова с детьми и Е. В. Барановская выехали до Лоева на лошадях, откуда на пароходе «Всадник» по Днепру в Киев. Это была такая чудная прогулка, о которой я вспоминаю с наслаждением. В Киеве мы пробыли до вечера. Осматривали Владимирский собор, который на меня произвел огромное впечатление не только своей живописью, но и освещением. Смотря на эти чудные васнецовские изображения Спасителя, Богоматери как-то чувствуешь, что становишься лучше. До Бахмача доехал с Н. В. Евреиновой, где простился с ней, и по дороге в Минск заехал на 3 денька к Вельяминовым в деревню. Они ужасно обрадовались – никак меня не ожидали, не хотели меня отпускать.

В Москве я был 1-го сентября, приехал специально, чтобы помочь Бальмонту – поэту, который был женихом Е. А. Андреевой.

У него выходили затруднения, он не мог найти священника, который бы согласился его венчать ввиду того, что в паспорте у него значилось, что он разведен и обречен на вечное безбрачие. Обыкновенно такое постановление обходили и находился священник, который соглашался венчать, а потом уже спрашивали чрезвычайное помилование за нарушение закона. Иногда же раньше испрашивали разрешение Синода. С Бальмонтом же не клеилось, и он ничего добиться не мог. Поэтому я все время жил в Москве в ожидании окончания этих хлопот, мне непременно хотелось быть на свадьбе Е. А. Андреевой, с которой я так подружился за последний год, и с Бальмонтом также.

Я жил в Москве, тихо, спокойно, по вечерам ездили в театр. Наконец все хлопоты окончились, и в двадцатых числах сентября им удалось найти священника в Тверской губернии недалеко от Твери, который их и обвенчал. Свадьба была очень грустная, т. к. очень мало кто мог быть на ней. Но в общем все обошлось хорошо. Самое грустное было то, что милая старушка Я. М. Андреева, мать невесты, не могла, конечно, ехать в Тверь, она благословила свою дочь на дому в Москве.

После свадьбы вернулись в Тверь, откуда молодые уехали в путешествие, я проехал к моей сестре Ольге в Молдино, где провел недельку. Молдино – это имение Бегеров – дядей и теток мужа моей сестры, в 12 верстах от Еремково по Рыбинско-Бологовской железной дороге. Очень приятно было пожить у них в их гостеприимном доме. Я очень остался доволен моим пребыванием там и оттуда проехал в Петербург, чтобы еще пожить недельку со старшей сестрой в Царском и встретить моих высочеств, которые 10 октября вернулись из-за границы.

В середине октября состоялось назначение моего брата начальником отделения Московской казенной палаты, я этому был очень счастлив. Назначение это вышло в конце концов благодаря великому князю, который, по моей просьбе, был так добр написать Витте рескрипт, прося его устроить моего брата на открывшуюся вакансию в палате, о чем меня предупредил Урсати. Витте тотчас же ответил великому князю, что мой брат им назначен. Это была большая радость мне и моей сестре. Мне удалось найти подходящую квартиру для брата в Малом Власьевском переулке, куда он и переехал в ноябре месяце с семьей. В ноябре месяце нас было всего три адъютанта, так что приходилось дежурить через два дня в третий, приемы каждый раз были огромные, так что иной раз бывало нелегко.

Кроме того, меня до того стали осаждать просители по всевозможным просьбам, что пришлось для них назначить специальные часы. Т. к. многие приходили зря, не только просить без особой нужды, то я решил назначить у себя приемные часы между 8 и 9 часами утра ежедневно, кроме праздничных и воскресных дней, и написал так у себя на дверях. Я рассчитывал, что если кому и необходимо нужно по серьезному делу, то ему не трудно и прийти в 8 часов, если же особого дела нет, то беспокоить себя так рано не будет. Такое мое решение имело прекрасный результат – я был избавлен от профессиональных просителей. Вставал я поэтому всегда в 7 часов и в 8 часов бывал не совсем готов, занимался у себя, писал и принимал просителей. В 8 отравлялся на дежурство, а если не бывал дежурным, читал и занимался у себя. Днем до 5–6 часов делал визиты, бывал у кого-нибудь. В 6 приходила почта, а перед обедом я часок спал, чтобы быть свежим вечером.

В десятых числах ноября я был очень обрадован назначением членом губернской комиссии по общей Всероссийской переписи населения, которая должна была состояться в апреле 1897 года. Я очень был рад, что великий князь подумал обо мне и дал мне эту работу – я все более и более тяготился однообразной придворной службой и боялся, что она меня совсем засосет, если у меня другого дела не будет. Председателем комиссии назначен был управлявший межевой частью в Москве инженер генерал Ахшкрумов, очень милый старик, но немного уже рамольный, членами комиссии были представители разных ведомств, я был в качестве представителя генерал-губернатора, членом комиссии были и два профессора – известный статистик А. И. Чупров и профессор Саблин.

9 ноября в Москву приехала А. А. Андреевская, о которой я уже писал, жена нашего друга, почти родного, т. к. он воспитывался, вернее, ходил всегда домой к нам в отпуск из гимназии и затем и из военного училища и был принят моими родителями как родной сын. Я очень ей обрадовался, и в течение трех дней видался с ней ежедневно.

7 и 8 ноября я был два дня подряд в театре, 7-го в Большом театре, давали «Ромео и Джульетта», а в Малом 8-го, в бенефис Правдина, не помню сейчас, какую пьесу давали, но было замечательно хорошо. А постановка «Ромео и Джульетта» была прямо фееричной.

От своей старшей сестры я имел все отличные вести, я так был рад за нее, что ей жилось так хорошо у великого князя Павла Александровича, что она находила большое удовлетворение в своем трудном деле воспитания маленькой Марии.

9-го уехал Гадон, и я остался при великом князе один, стал дежурить каждый день. На месте Власовского обер-полицмейстером в Москве назначен был полковник Трепов, офицер Конной гвардии, отец которого долгое время был градоначальником в Петербурге. Мне это назначение показалось симптоматичным, и впоследствии Трепов оказался на должной высоте. Это был очень хороший, спокойный и деловой обер-полицмейстер. Я с ним весьма подружился и был в самых хороших отношениях.

В середине ноября начались небольшие студенческие беспорядки, но, благодаря такту и спокойной рассудительности Трепова, прекратились очень быстро.

20 ноября объявлена была помолвка Л. Н. Родственной с А. А. Княжевичем, офицером л. – гв. Конного полка. Я очень был рад за него, он получал редкую по всем качествам жену, она – очень милого, на редкость порядочного, но скучного, болезненного мужа.

По вечерам у великого князя стал постоянно бывать милейший старик Данилов, назначенный к великому князю помощником по званию командующего войсками. Для Данилова всегда составлялся винт, и я также привлекался к зеленому столу. Это был очаровательный старик, я рад был за великого князя, т. к. Данилов был честным и прямым человеком, не заигрывался.

В декабре, к 6-му, я сопровождал великого князя в Петербург и был очень рад повидать свою сестру, у которой все шло очень хорошо. В середине декабря в Москву переехала вся семья брата, он очень хорошо устроился на свой квартире.

25-го, как всегда, была елка в Нескучном, после Рождественских праздников я на три дня ездил в Петербург повидать Н. В. Евреинову, вернувшуюся из заграницы с детьми. Она поселилась на новой квартире у Литейного моста на Воскресенской набережной. Квартира ее мне очень понравилась, они хорошо устроились.

К встрече Нового года я был в Москве.

 

1897 год

Накануне Нового года я вернулся из Петербурга, где провел несколько дней. После туманных петербургских дней Москва меня встретила ослепительным солнцем при 16º мороза. Прямо с вокзала я проехал в переписную комиссию, в которой я работал в качестве ее члена. Она помещалась в здании межевого ведомства в Хохловском переулке. Работа в это время шла уже полным ходом, и мне хотелось узнать, не много ли я пропустил в свое отсутствие из Москвы.

Незадолго перед тем был опубликован высочайший указ Правительствующему Сенату с указанием дня, а именно 28 января 1897 г., назначенного для всеобщей переписи населения. <…>

Ознакомившись со всеми делами, получив нужные инструкции, я проехал в генерал-губернаторский дом, где переоделся в парадную форму и отправился в Нескучное, где в то время жил великий князь. Поспел прямо к завтраку, меня все очень ласково встретили. Великий князь Павел Александрович расспрашивал меня о детях, как я их оставил, как моя сестра.

После завтрака пришлось ехать обратно в генерал-губернаторский дом, где меня ждали заведовавшие участками переписи, которых надо было снабдить инструкциями и дать должные указания. Москва была вся разделена на участки по переписи, а в ведении каждого члена комиссии было до 10 таких участков, каждый член комиссии должен был инструктировать заведовавших, проверять их работы, следить за ними. Покончив с заведовавшими участками, я проехал к моему брату, а к обеду был в Нескучном.

В 12 часов, как всегда, был молебен, и мы встретили Новый год за молитвой, а затем я зашел с Гадоном к Степанову, мы поужинали втроем, выпили шампанского и незаметно просидели в дружеской беседе до 3-х часов ночи.

В первый день Нового года их высочества принимали поздравления; приносивших поздравления было значительно больше, чем в прошлом году, большой зал генерал-губернаторского дома не мог вместить всех приехавших, все другие залы, вся лестница были полны.

8 января состоялась свадьба Л. П. Родственной с А. А. Княжевичем. Я был шафером, свадьба прошла очень симпатично, дружно. Невеста была удивительно мила и трогательна.

Весь январь месяц прошел у меня в работе по переписи, заседания комиссии были все чаще и чаще, т. к. приходилось разрешать разные, проникавшие на местах недоразумения, давать разъяснения. Из Нескучного приходилось ездить в комиссию чуть ли не через день, что отнимало массу времени и утомляло меня ужасно. На извозчике, чтобы доехать до Межевой канцелярии, приходилось затрачивать час с четвертью непроизводительного времени, поэтому я был очень рад, когда их высочества 6 января переехали в город.

21 января ко мне, совершенно неожиданно, приехали Сергей Владимирович Михалков, брат моего друга Александра Михалкова, и Николай Александрович Галл, женатый на сестре Михалкова. Они приехали ко мне от имени старика Михалкова и всей семьи просить меня принять участие в опеке над личностью и имуществом их больного брата Александра и над детьми его от первого брака, Марицей и Володей. Психическое состояние А. В. Михалкова последние месяцы сильно ухудшилось, пришлось отделить детей от него, т. к. у него очень резко проявилась мания величия, ему стало казаться, что он сделался патриархом, он стал раздавать деньги народу без всякого разбора. Как только в округе узнали, что барин Михалков раздает деньги, народ отовсюду стал стекаться к нему. Ему это очень нравилось, он все время посылал в город менять сторублевые бумажки на мелочь, которую ему привозили мешками. Сидя на балконе, он из мешка раздавал деньги горшнями – в два дня он раздал несколько тысяч. Пришлось, конечно, принять меры, это было не так легко, т. к. он тогда еще не был признан сумасшедшим. Сенат два раза отказывал в признании его ненормальным, и даже такие факты, как вышеописанное швыряние деньгами, не были приняты во внимание. В конце концов пришлось просить об учреждении опеки по высочайшему повелению. Благодаря участию великого князя, последовало высочайшее соизволение на учреждение опеки.

Очень все это было прискорбно, мне от души было жаль бедного Михалкова, жаль было и детей, больно было за них. Я долго обдумывал брать на себя такую ответственность, советовался с братом, с великим князем, и в конце концов дал согласие. Вся семья Михалкова была, по-видимому, очень этим довольна.

Я решил взять на себя такое ответственное дело, но, во-первых, в память покойной первой жены Михалкова, с которой я был очень дружен, во-вторых, ради ее детей, которые были близки моему сердцу, и я надеялся, что смогу, в качестве опекуна, принести им хоть какую-нибудь пользу, в-третьих, я думал, что это мне будет лишним полезным занятием и охранит мою самостоятельность от засасывающей придворной жизни, в-четвертых, поможет мне изучить сельское хозяйство, т. к. у Михалкова были крупные имения. А то, что я был не один в опеке, тоже было мне на руку, мои соопекуны могли разбираться за меня в вопросах, с которыми я в то время был недостаточно знаком.

25 января я ездил на один день в Петербург повидать сестру.

27-го у великого князя был первый бал в этом сезоне, я дирижировал.

7 февраля я получил очень грустное известие от моего двоюродного племянника Грессера – его молодая жена, рожденная Чичерина, скоропостижно скончалась через несколько часов после родов. Его самого не было дома, он приехал спустя час, как ее не стало. Ужасно меня это известие потрясло. Получив эту весть, я тотчас, получив разрешение великого князя, выехал в Владимирскую губернию, где жили Грессеры в своем имении близ местечка Симы.

Застал бедного молодого вдовца в страшном горе, узнал от близких все подробности. Покойная чувствовала себя бодрой и совсем здоровой, мужа не было дома, он по делам был в Москве, но его ждали на другой день. В 12 часов ночи она почувствовала приближение родов и очень легко родила девочку, к утру была весела, чувствовала себя отлично, радовалась, что муж должен к вечеру приехать. При ней были земский врач, а из Москвы ждали гинеколога.

В 12 часов дня молодая вдруг изменилась в лице и упала в обморок, оказалось, что произошло какое-то осложнение, земский врач, должно быть, неумело что-то сделал, вызвав сильное кровотечение, от которого больная сделалась как бы ненормальной, рвалась, кричала и, не приходя в себя, скончалась. Муж ее в это самое время подъехал к дому, видя полное освещение, радостно вбежал в переднюю – вдруг в соседней комнате увидал жену на столе. Какой ужас!

9-го после панихиды положили тело в гроб, она лежала такая красивая, в белом венчальном платье, вся в цветах. Лицо как у живой и с прелестной улыбкой. Девочку назвали Ольгой, бедняжка голодала 4 дня, пока не приехала кормилица. Соседями у Грессеров были Голицыны, так называемые Симские, очень милые люди, они проявили столько доброты и участия к бедному моему племяннику, что даже княгиня Голицына, у которой перед тем у самой недавно родился ребенок, приехала предложить покормить бедную сиротку девочку. Это было так трогательно и столь необычно любезно, что молодой вдовец не мог удержать слез благодарности.

10-го февраля молодую покойницу отпевали и хоронили. От дома до церкви в Симе 3 версты, гроб везли на розвальнях, погода была теплая, почти таяло. Встречные крестьяне останавливали розвальни и просили служить литию, так что эти 3 версты ехали почти полтора часа. После отпевания гроб поставили в холодную церковь, чтобы опустить в землю на 9-й день, когда надеялись, что успеют соорудить склеп.

Удивительная роковая случайность произошла в связи со смертью молодой Грессер. Брат ее, любитель скакового спорта, имел прекрасных лошадей, которые содержались и воспитывались в этом же имении. Покойная очень близко принимала к сердцу все касавшееся конюшен ее брата, интересуясь всеми лошадьми. Среди них была одна замечательная чистокровная кобыла Бель-дам, которая должна была разрешиться в это же время. Покойная Грессер очень ею интересовалась и как-то раз сказала, что она загадывает – если Бель-дам разрешится благополучно, то у нее роды пройдут хорошо, если родится кобыла, у нее будет дочь. Все согласились с удовольствием, т. к. роды у лошадей очень редко бывают неблагополучны. Действительно, за три дня до родов покойной у Бель-дам родилась вполне благополучно кобыла. Она была в восторге и все время говорила: «вот и у меня, значит, все будет благополучно и родится девочка».

Когда девочка действительно родилась, она была в восторге, что ее загадка так верно оправдалась. В самый день похорон Бель-дам заболела, Чичерин очень встревожился, когда же мы вернулись из Симы после отпевания, Бель-дам уже не было в живых, она пала.

Это произвело на всех какое-то особенное впечатление. После похорон я вернулся в Москву 15 февраля. Вечера и балы были в полном разгаре, но все это веселье совсем не соответствовало моему настроению. Я переживал в это время большую личную душевную драму, и мне были очень тяжелы все эти выезды, к счастью, у меня было много работы по переписи, которая хотя и была произведена, но наступила работа по поверке и подсчету, я был очень занят. Опека над Михалковыми, пока еще не официальная, тоже отнимала у меня порядочно времени, я начинал знакомиться с делами.

На масляной неделе в пятницу мне пришлось быть в храме Спасителя. По просьбе матери одного освобожденного из тюрьмы студента. Дело было в следующем: во время декабрьских студенческих беспорядков было арестовано довольно много студентов. Мать одного из них пришла ко мне просить за сына. Я обещал ей навести справки и известить ее. В окружном отделении мне удалось узнать некоторые подробности, что было возможно – я сообщил матери, утешая ее, что за ее сыном особенно серьезного ничего нет. Затем я побывал и у Трепова, заинтересовав его этим делом. Мать завела со мной переписку, писала весьма экзальтированные письма, говорила, что только мои письма и строки ее утешают, помогают ей жить и т. д. В конце концов он просидел месяц, его освободили и даже вернули в университет.

Тогда мать написала мне, что просит очень исполнить ее заветное желание, чтобы я познакомился с ее сыном и непременно в храме Спасителя и благословил бы его перед иконой Спасителя. Конечно, я не мог отказать ей в этом и поехал в условленное время в храм Спасителя. Я ожидал встретить мальчика, каково же было мое удивление, когда я увидел перед собой молодого человека вдвое выше меня ростом, с густой окладистой бородой. Я был очень смущен, особенно когда он встал на колени, чтобы я его благословил. Только восторг, написанный на лице матери, меня немного примирил с этой необычной для меня ролью. Сынок оказался очень симпатичным, он немного был шокирован экзальтацией матери, стараясь ее сдерживать.

Вечером в пятницу я был на бенефисе кордебалета, приехал к третьему действию. В антракте пошел на сцену приветствовать бенефицианток. Было очень оживленно, выпил шампанского, чокался со всеми, все ко мне были очень милы. А. А. Бахрушин поднес кордебалету огромную корзину цветов, и на всех ветках и цветах висели золотые маленькие именные брелоки всему кордебалету. Очень мне эта идея понравилась.

23-го, в последний день масляной, в Нескучном был бал. К этому балу приехали великий князь Владимир Александрович с великой княгиней Марией Павловной. Бал был красивый, была масса цветов, лент, дамы получили по очень красивому порткарт, кавалеры по портсигару с надписью «Нескучное, 23-го февраля 1897 г.» Я дирижировал, по-видимому, хорошо, т. к. было очень оживленно. Окончился бал в первом часу ночи. Я вернулся в гененерал-губернаторский дом к себе верхом в одном сюртуке, было очень приятно освежиться после целого дня танцев и проехаться верхом, погода была чудная при 5º мороза. На другой день наступил пост, вечера и балы прекратились, можно было сосредоточиться, я был рад тишине, принялся говеть, причащался в субботу 1-го марта.

На другой день, 2-го числа, в «Эрмитаже» состоялся обед бывших пажей. Нас собралось 24 человека. Председателем был старейший по выпуску старший паж А. А. Пушкин – сын нашего поэта. Было очень симпатично, обед был скромный, вспоминали родной корпус, пели пажеские песни.

9 марта через Москву приезжали Голицыны – главноначальствующий Кавказа князь Григорий Сергеевич Голицын с женой рожденной гр. Орловой, бывшей замужем за гр. Мусиным-Пушкиным. Я был очень хорошо знаком с ней, когда она еще не была замужем за Голицыным, постоянно бывал у нее, был с нею очень дружен. Я и поехал их встретить, и в их вагоне переехал с ними с одного вокзала на другой. Сам Голицын был довольно обыкновенный человек, и его пребывание на Кавказе не особенно хорошее оставило впечатление. Она осталась такою же милой и любезной по отношению меня, какой была и до второго замужества. Я воспользовался моим свиданием с ними и передал записку князю по поводу аренды моему двоюродному брату Грессеру, служившему на Кавказе. Он очень любезно обещал, и действительно все сделал.

13 марта в Ярославле скончалась мать моего друга и товарища по свите Корнилова, которого мы все страшно любили, это был человек редкой души. Поэтому и решил поехать на похороны, чтобы от лица всех нас, его друзей, выразить ему сочувствие. Великий князь очень одобрил мое намерение, поручив мне выразить и от его лица и великой княгини соболезнование осиротевшей семье и возложить от лица их венок на гроб почившей.

13-го числа я и выехал в Ярославль, приехал накануне похорон, прихватив с собой, кроме венка от их величеств, и другой, от нас, лиц свиты, «друзей Аркадия Корнилова». Похороны были очень трогательны, семья оказалась огромная, так жаль было их всех, горе их было ужасно, они обожали свою мать. Я впервые познакомился с ними со всеми, это была такая чудная, уютная, дружная семья. Они так ласково меня встретили, так, по-видимому, были тронуты, что я приехал, что мне казалось, что я всю жизнь с ними был знаком. Тело повезли хоронить в Костромскую губернию. Проводив до вокзала, мы все вернулись в город. Я сделал визит губернатору Штюрмеру, впоследствии показавшему себя с такой позорной отрицательной стороны в должности председателя совета министров и министерства иностранных дел. От Штюрмера я заехал к Фришу – вице-губернатору, это был очень милый и хороший человек, я его знал еще правоведом. Штюрмер просил меня отобедать, но я не хотел оставить Корниловых и отказался. В 10 часов я выехал обратно в Москву, трогательно распростившись со всей чудной семьей Корниловых. При прощании вся семья просила меня принять на память об их матушке старинную севрскую чашку, которую покойная всегда особенно тщательно берегла. Я страшно смутился, но и не мог отказаться, взять такую драгоценную чашку не так просто, с такой сердечностью просили меня ее взять, что я растроганный мог только прослезиться и поблагодарить их. На обратном пути я заехал на несколько часов к молодому вдовцу Грессеру.

В двадцатых числах марта великий князь ездил с Гадоном в Петербург и привез мне очень хорошие вести о моей сестре, сказав, что удивительно хорошее впечатление на него произвела маленькая Мария, подававшая большие успехи.

13 марта я получил грустное известие о смерти моей двоюродной сестры Карповой, которую я очень любил, она скончалась у себя в деревне в Купьевке Харьковской губернии.

15 марта их высочества уехали на неделю в Усово, а я остался, т. к. на другой день, 26-го, было последнее заседание комиссии по переписи, все, слава Богу, окончилось хорошо, никаких недоразумений не было, и мы получили из Петербурга благодарность за нашу работу.

27-го состоялся товарищеский обед в «Эрмитаже» по случаю окончания переписи, было очень симпатично, затем снимались группой.

Пока их высочества были в Усове, я проводил время в Москве, большей частью в семье моего брата, бывал еще часто у Юсуповых, которые все были больны ветреной оспой, даже сама Зинаида Николаевна не миновала этой детской болезни.

Пасха в этом году была 13-го апреля. На Страстной неделе я ездил в Петербург на два дня, чтобы повидать свою сестру, вернулся в пятницу к выносу плащаницы, затем побывал у брата, вечером был на церковной службе в генерал-губернаторском доме, а ночью в Успенском соборе на чудной службе погребения Христа. Служба началась в 1 часу ночи и окончилась в 5 утра. Но нисколько не было утомительно, было замечательно красиво, величественно, синодальные певчие пели так, что прямо захватывало за душу, я совсем не заметил, как прошло время, и, вернувшись домой, не хотелось даже лечь.

Часов в 10 утра я поехал с моим братом и его сынком Коликом к профессору Левшину. Мой племянник упал на спину со стула, и мой брат встревожился. Левшин его тщательно осмотрел и успокоил нас, что ничего тревожного не предвидится, но из предосторожности посоветовал его поберечь недели 2, чтобы он поменьше бегал и побольше лежал, и в течение 6 недель ложился бы на спину часа на два ежедневно, тогда, по словам Левшина, можно было поручиться, что последствий не будет. От Левшина я поехал встретить музыкантский хор Преображенского полка, который прибыл в Москву для игры в манеже в течении пасхальной недели. Командир полка великий князь Константин Константинович, не желая командировать от полка специального офицера для наблюдения за хором, просил меня взять на себя присмотр за музыкантами и оказание им всякого рода содействия, если бы таковое понадобилось. Я с радостью взял на себя эту роль.

Осмотрев музыкантов, я поехал в Назарьево навестить бедного больного Михалкова, который меня узнал и встретил меня очень дружелюбно.

Я с ним просидел часа три. У него сделался новый пункт, он мне рассказал, как его управляющий Неклюдов испарился и теперь его не не существует. Благодаря этому пункту Неклюдов не мог его больше навестить, т. к. он его принимал за видение и швырял в него чем попало.

За заутреней я был в Успенском соборе вместе с братом моим, а к концу обедни поспел в генерал-губернаторский дом. Разгавливались как всегда. Великая княгиня подарила мне куп-папье в стиле Louis XVI с яичком, а великий князь золотое яичко с лилиями.

От сестры получил письмо от 19-го апреля, что она переехала сидеть – от Павла Александровича в Царское Село, погода была чудная, и я рад был на нее, а то в городе она последнее время очень замоталась.

20-го была свадьба дочери городского головы Рукавишниковой, которая вышла замуж за морского офицера Гаврилюка, очень милого молодого человека. Я был шафером. Молодые сияли от счастья, было много народа, было красиво и симпатично.

На другой день великий князь меня позвал к себе и предложил мне, совершенно для меня неожиданно, ехать на театр греко-турецкой войны во главе санитарного отряда Иверской общины сестер милосердия, снаряженного великой княгиней.

В это время только что началась война между греками и турками, и Российское общество Красного Креста решило отправить на театр войны два отряда: один из Петербурга к грекам, другой из Москвы к туркам. Московский отряд Иверской общины уже был отряжен. День его отъезда был назначен на 24 апреля, как вдруг возник вопрос о необходимости поставить во главе отряда особенного уполномоченного не из состава врачей, чтобы врачи могли заниматься исключительно своим делом по уходу за больными и ранеными. Меня страшно тронуло, что великому князю пришла мысль назначить меня на эту должность. По своей чуткости он понимал, что я, несмотря на всю свою преданность ему, очень тяготился придворной жизнью и все время искал такой работы, а такая живая работа, как уполномоченного, конечно, была мне по душе. Я немного смутился от неожиданности, а также и от мысли – сумею ли я оправдать возлагаемое на меня доверие, дело было для меня совершенно новое, буду ли я достаточно распорядителен.

Не скрывая радости, я позволил себе высказать великому князю все свои сомнения, но его высочество мне сказал, что все это пустяки, что всегда так хорошо ориентируюсь при всяких обстоятельствах, что он совершенно уверен, что я отлично справлюсь с этим делом.

22-го апреля я получил официальную бумагу от московского местного управления Российского общества Красного Креста за подписью товарища председателя означенного управления, что я, распоряжением великого князя Сергея Александровича – председателя управления, с высочайшего государя императора соизволения, назначаюсь уполномоченным при санитарном отряде Иверской общины, снаряженным великой княгиней Елизаветой Федоровной для отправления 24 апреля на театр греко-турецкой войны. Таким образом мне оставалось два дня до отъезда, надо было ознакомиться с отрядом, с инструкциями для уполномоченных, снарядиться и т. д.

Работа у меня закипела, ни минуты свободной не было. Я попросил разрешения выехать не с отрядом, а на другой день и присоединиться к отряду в Одессе, чтобы иметь в Москве для сборов лишний день. Мне это было разрешено. Все два дня до отъезда отряда я почти все время провел в Иверской общине, знакомясь с врачами, сестрами, укладкой багажа, снабдил всех деньгами, которые получил в управлении Красного Креста, хлопот было немало.

Состав отряда был следующий:

Старший врач приват-доцент императорского университета, доктор медицины И. П. Ланг

Помощник его лекарь С. П. Пышнов

Ассистент, приват-доцент, доктор медицины С. Е. Березовский.

Врач добровольцев лекарь С. И. Спасокукоцкий.

Тоже лекарь И. П. Алексинский.

Студент-медик Карл Сабо.

Старшая сестра Иверской общины и отряда Л. К. Пиварович.

Сестры общины: О. Виноградова

Надежда Калакуцкая

Ольга Завьялова

Авдотья Тараканова

Вера Лобко

Софья Лобко

Надежда Сперанская

Мария Угрюмовская и

Зинаида Лихошерстова.

Артельщик Миронов.

Служители: Расташинский и Никитюк.

Содержание из сумм Красного Креста было назначено следующим лицам:

Остальные врачи, как добровольцы, так и ассистенты, отказавшиеся от вознаграждения, получали только бесплатный проезд, квартиру и стол. Студент получал 25 рублей в месяц, сестры свое обычное общинское содержание, но золотом. Служитель Растошинский, как состоявший при мне, получал жалованье от меня.

23-го в помещении Иверской общины в присутствии великой княгини был отслужен напутственный молебен, после которого ее высочество благословила каждого из отъезжающих образком Иверской Божией Матери, простилась со всеми, пожелав счастливого пути и благополучного возвращения.

К моему назначению чины отряда, за исключением доктора Березовского, с которым я был хорошо знаком, отнеслись недоброжелательно. Доктор Ланг – общинский врач – пользовался большими симпатиями всех сестер, особенно старшей, и потому мое назначение их всех как бы обидело – Ланг отходил на второй план, а они надеялись, что другого начальства, кроме Ланга, у них не будет. Кроме того я, как адъютант великого князя и как военный, представлялся их воображению как отвратительный тип, едущий для удовольствия и карьеры, но не ради дела. А потому они все как-то сторонились меня, не скрывая своего неудовольствия на мое назначение.

Это, конечно, было мне очень неприятно, но я решил делать свое дело, не обращая внимания на их более чем сдержанное отношение ко мне.

24-го утром я был опять в общине, чтобы справить несколько бумаг для моих людей – Расташинского и Никитюка, которых я брал с собой.

В 12 часов я был на вокзале, чтобы проводить отряд, отвез сестрам по 1/2 фунта конфет и еще полсотни апельсин на дорогу.

Простившись с ними, поехал к портному примерить статское платье; дома застал у себя своего брата, Гадона и Корнилова, которые помогли мне в моих сборах. В 5 часов поехал к профессору Левшину и к управлявшему в то время казенной палатой Урсати. Первый из них заведовал подвижным лазаретом, а второй три раза был уполномоченным. Мне хотелось с ними поговорить о своих новых предстоявших мне обязанностях в роли уполномоченного, попросить у них совета. Разговором с ними я был очень удовлетворен. Они мне дали много практических советов.

От них я заехал к старику Михалкову на семейный совет по поводу его бедного больного сына. На семейном совете были братья больного и Галл. Я посоветовал им пока ничего не предпринимать и никуда не уводить больного, оставив его в Назарьеве. На счет же опеки посоветовал старику Михалкову поехать к великому князю просить его ходатайства о назначении высочайшей опеки, тем более что великий князь был в курсе дела, я его уже во все посвятил. Детей на лето решили устроить у их тети Галл. Мои советы были приняты, результатом наших разговоров я остался доволен.

От Михалкова я заехал к некоторым друзьям проститься, а также и к попечительнице общины Е. П. Ивановой, впоследствии Ивановой-Луцевиной, жене генерала, состоявшего при великом князе как командующем войсками. Мне надо было получить от нее некоторые указания относительно отряда.

Затем я успел еще заехать к брату проститься с моей belle soeur. Приехал к обеду во дворец с большим опозданием, кончали обедать. Мне было очень неловко, я извинился перед их высочествами. Они отнеслись к моему опозданию более чем любезно, велели с сызнова подать мне весь обед и просидели за столом, пока я не окончил обеда, все время уговаривая меня не торопиться. Когда встали из-за стола, мне подали официальную бумагу о том, что помимо содержания мне ассигнуется 1000 рублей на подъем, которые я и получил на другой день. Кроме того, великая княгиня отпустила в мое распоряжение от себя лично 500 рублей на нужды отряда, чтобы я мог помогать чинам отряда в экстренных случаях, по своему усмотрению.

Вернувшись к себе в 12 часов ночи, я застал своего брата, потом пришел Гадон, и мы просидели до 2-ч часов, они помогали мне укладываться. Когда они ушли, я принялся за разные деловые письма и бумаги. Пришлось написать много писем, затем привести в порядок личные дела и счета, убрать все то, что я не брал с собой. Провозился я, таким образом, всю ночь до утра, когда поехал в баню. Вернувшись домой, напился кофе, и, когда пришел мой брат, мы с ним поехали в церковь мученика Трифона.

По возвращении домой у меня на квартире был отслужен напутственный молебен, после чего я пошел к их высочествам, сначала к великой княгине, а потом к великому князю, получил от них по образцу, а великий князь мне подарил 2 дюжины чудных шелковых рубашек, которые он себе сделал, отправляясь на войну в 1877 году и которые он всего раз или два надевал, совсем новые. Эти рубашки мне сослужили большую пользу, я их донашивал еще в последнюю всемирную войну, и сейчас, когда я пишу эти строки, у меня еще сохранилась одна из них, я храню ее как дорогую память.

Они меня расстроили до слез, прощаясь со мной. Так, как они простились со мной, можно было проститься только с самым близким родным. Великий князь особенно сердечно сказал мне несколько напутственных слов, три раза меня обнял и благословил, я заметил слезы на его глазах. Меня это прощание с ними так взволновало, что я всю дорогу до вокзала, когда ехал с Гадоном и своим братом в коляске, не мог произнести ни слова. Когда мы приехали на вокзал, то в парадных комнатах меня встретили все гражданские чины генерал-губернатора во главе с В. К. Истоминым, который от лица всех чинов благословил меня иконой Иверской Божьей матери. Это было для меня столь неожиданно, что я растерялся совсем и не знал, как выразить все, что я почувствовал в эту минуту.

Тут же мне подали письмо моего товарища по полку Гольтгоера, который посылал мне образок моего родного полка с пожеланиями счастливого пути. Простившись с всеми приехавшими меня проводить, взволнованный, растроганный, я сел в вагон. Поезд тронулся, мне стало как-то жутко, одну минуту у меня мелькнула мысль – увижу ли я их всех опять. Но это было мгновение, я скоро ободрился и стал обдумывать план моих будущих действий в качестве уполномоченного, пока усталость не взяла свое, и я улегся и уснул. Почти всю дорогу до Киева я спал, т. к. последние две ночи в Москве я почти не ложился и был страшно уставши. В Киеве поезд стоял три часа, и я воспользовался ими, чтобы поехать в город. Прямо с вокзала я поехал в храм Св. Владимира – я ни одного храма не знаю, где бы меня охватывало такое возвышенное настроение, как этот собор.

Все эти чудные изображения Васнецова и Нестерова как-то приподнимаются, кажется, как будто это все живые лица, и так много они дарят сердцу. Делаешься как-то лучше, глядя на них. Из собора я поехал к памятнику императора Николая I, который я еще не видел, и затем по магазинам – надо было купить разные хозяйственные вещи. Обедал в Гранд-отеле и к 7 часам был на вокзале. Как был хорош Киев в то время! Все было зелено, свежо, сирень в полном цвету и каштаны тоже. Только дубы были еще без листьев – даже в Одессе не было еще листьев на дубах, что казалось странным среди всех других зеленых деревьев.

По мере удаления на юг я наблюдал за переменой растительности. До Курска не было никакой перемены, а после Курска я увидел яблони в цвету. Подъезжая к Одессе, я был поражен длинным рядом хлебных амбаров, которые тянулись на несколько верст. На станции от лица отряда меня встретил студент Сабо, с которым я и поехал на пристань, где уже меня ожидал весь отряд в полном сборе. На пристани была такая масса народа, что я едва мог протолкаться, чтобы дойти до своего отряда. До отъезда парохода оставалось 1/2 часа, так что я успел еще послать депешу великому князю и сделать последние нужные распоряжения. Много возиться мне не пришлось, так как все было сделано главным врачом. Билеты были взяты, груз нагружен.

Отряд, во главе с главным врачом и старшей сестрой, встретил меня корректно, но среди этой корректности я почувствовал какую-то неприязнь. Впрочем, я и не ожидал другого, главный врач, который, с моим приездом лишался самостоятельного распоряжения отрядом, не мог, конечно, быть довольным, а старшая сестра, благоговевшая перед ним, была обижена за него.

Поздоровавшись со всеми, я пошел на пароход Русского пароходства и торговли «Королева Ольга», где меня встретил директор общества и капитан парохода. Скоро был подан сигнал к отходу парохода и мы, при громких кликах «ура» собравшейся на моле публики, отвалили от пристани. На пароходе отряд был отлично устроен, врачи и сестры поместились в каютах первого класса, мне отвели директорскую каюту со всеми удобствами на палубе.

От главного врача и старшей сестры я узнал, что в Одессе отряду была устроена торжественная встреча. Городской голова Маразли предоставил врачам прекрасные помещения в гостинице за счет города, сестер любезно приютила касперовская община сестер милосердия. Всему отряду от города были предоставлены экипажи на весь день. Маразли – грек – положительно знал, чем угодить, он был уверен, что отряд едет в Грецию. В турецком консульстве были также любезны, но сдержанны, т. к. не думали, что мы едем подавать помощь их раненым. Кроме нас на пароходе были греки – добровольцы, а турки, вернее, татары, везли в Константинополь 300 лошадей для турецкой кавалерии. Кроме того, везли волов на остров Крит для русских войск, находившихся на этом острове в то время.

В каютах I класса, кроме чинов нашего отряда, ехала еще четверка пассажиров – жена английского посла в Афинах О. Н. Роджерсон с сыном, Философов из русского посольства в Афинах и два каких-то англичанина, из русских же ехал еще князь Трубецкой, младший брат московского губернского предводителя дворянства, получивший назначение в наше посольстве в Константинополе. О. Н. Роджерсон была родной сестрой княжны Лобановой, фрейлины великой княгини Елизаветы Федоровны, и я с ней был уже ранее знаком, так что очень обрадовался, увидев ее.

Пароходное общество было так любезно, что взяло с нас за билеты вместо 23 рублей – 14 рублей, а за весь груз в 400 пудов – всего 24 рубля.

Путешествие до Константинополя было совершено при чудной погоде, малейшей качке.

После завтрака я пригласил к себе главного врача И. П. Ланга, чтобы получить от него отчет выданным ему мною еще в Москве деньгам на расходы и проверить все списки вещей, взятых с собой, что я не успел сделать в Москве. Оказалось, что очень многих необходимых вещей не было, ни шатра, ни палаток, так что я весьма задумался – что мы будем делать, если придется расположиться под открытым небом. Кроме того, не было даже носилок, кухонной посуды, консервов и т. д.

Все это мне оставалось закупить в Константинополе, что меня весьма озаботило.

Просматривали списки врачей, я увидел, что среди врачей не было ни одного терапевта, а между тем у меня были сведения, что и в Турции, и на Крите свирепствовали тиф, оспа и скорбут.

Весь день у меня ушел на составление книг для отчетов, проверки счетов, составления программы дальнейших моих действий. К счастью, погода благоприятствовала, и я мог спокойно заниматься, вечер был дивный, луна чудно освещала гладкую поверхность моря, красота была изумительная.

На другой день, в полдень, пароход плавно входил в дивный Босфор, а через два часа стал на якорь в Золотом Роге. К сожалению, погода испортилась еще в тот момент, когда мы подходили к Босфору, пошел дождь, так что я не мог оценить всю красоту как Босфора, так и Золотого Рога. Море было совсем темное, а не бирюзовое, каким оно бывает при хорошей погоде. Меня поразило огромное количество судов на рейде, я не мог понять, каким образом не происходит между ними столкновений, как они могут двигаться в такой тесноте, как от них увертываются маленькие лодочки, снующие буквально везде. Как только наш пароход стал на якорь в Золотом Роге, у нас началась страшная суматоха, десятки лодочек буквально стали окружать пароход, я с волнением следил за ними, как они ловко лавировали в узком пространстве. Вскоре пришел паровой катер с кавасом (курьер-переводчик, и в то же время сорт телохранителей из турок, существует при каждом посольстве) из английского посольства за О. Н. Роджерсон. Она уехала в город. А я все ждал, когда приедут за мной из нашего посольства и начинал уже беспокоиться. Князь Трубецкой, назначенный на службу в наше посольство в Константинополь, любезно предложил мне поехать с ним к нашему послу. Я уже был в статском и радостно воспользовался его приглашением, как только за ним приехал кавас. Послом нашим был А. И. Нелидов, высокой степени порядочный, благороднейший человек, пользовавшийся огромным уважением турецкого султана и его правительства, с ним очень считались.

Нелидов меня тотчас же принял, был страшно любезен, очаровал меня своей предупредительностью. Тут же у него я познакомился и с драгоманами посольства Максимовым и Яковлевым. Оба оказались премилыми людьми, произвели на меня самое лучшее впечатление и впоследствии очень мне помогали, оказывая всякое содействие при отношениях с турецкими властями.

Нелидов поручил меня своему драгоману Яковлеву, а Максимова командировал во дворец узнать, возможно ли переправить наш отряд в турецкую армию в распоряжение главнокомандующего Эдхема-паши. За ответом Нелидов просил меня приехать к 7 часам вечера, а на другой день пригласил меня со старшим врачом и сестрой к завтраку. От А. И. Нелидова я отправился вместе с драгоманом Яковлевым на пароход «Королева Ольга». Посол поручил ему передать от его имени приветствие нашему отряду. Сестры и врачи были очень рады известию, что мы, вероятно, поедем в Воло, все ободрились и поехали в Константинополь с кавасом посольства, отданного в наше распоряжение, я же, испросив разрешение у капитана оставить отряд на пароходе до следующего дня, отправился с Яковлевым осматривать город.

Времени было очень мало, так что я мог осмотреть только храм Св. Софии, обращенный в мечеть, и музей древностей Св. Софии, когда я вошел, поразила меня своими размерами. Когда смотришь снаружи, то не отдаешь себе отчета, как этот храм громаден. Шло богослужение, когда мы вошли, и потому нас пропустили только наверх, на хоры, откуда мы и осматривали весь храм. Все меня до того поражало, что я останавливался в недоумении, в каком-то экстазе. Какое должно было быть великолепие, когда этот храм был православным собором, если он и теперь производил такое огромное подавляющее впечатление, когда он содержался далеко не так, как, казалось, должна была содержаться такая святыня, все было грязно, всюду масса пыли, стены облезшие.

Я невольно себе представил Софию православным собором, невольно вспомнил, как русские послы, видящие благолепное совершение божественного священнодействия в этом храме, «мнеши себе не на земли, а на небеси стояти» и как они, обратившись к великому князю Владимиру, сказали: «никтоже, вкусив сладкого, восхощетъ горькаго, тако и мы не можем паки остати зде и служити кумирам». На стенах храма я даже увидал не уничтоженные и замазанные крылья ангелов наподобие васнецовских, только лица был замазаны и заменены какими-то турецкими надписями. В куполе алтаря можно было разглядеть слегка видневшееся изображение Спасителя в тех местах, где стерлась новая краска. Чувство досады, обиды охватило меня при виде этого великолепнейшего храма, находящегося в последнее время в руках турок. Когда наступит момент, подумал я, когда вновь православное пение огласит своды этой святыни.

Из Св. Софии мы прошли в музей, где больше всего меня поразил замечательный саркофаг Александра Македонского дивной работы и отлично сохранившийся. Было мало времени, так что я не мог долго оставаться в музее, надо было спешить, магазины могли закрыться, а мне ведь очень многое нужно было купить. Благодаря моему милому спутнику, который знал Константинополь как свои пять пальцев, мне удалось все решительно купить по очень дешевым ценам. Покончив с покупками, Яковлев пригласил меня к себе обедать, познакомил с женой, очень милой пресимпатичной француженкой. Я отлично провел у них время, мне казалось, что я давно с ними знаком. Она была, по-видимому, отличной хозяйкой, т. к. дала мне массу практичных советов по хозяйственным делам, с которыми мне приходилось впервые сталкиваться. Около 10 часов вечера вместе с Яковлевым я отправился в русскую больницу к доктору Щепотьеву, заведовавшему этим благотворительным русским учреждением. Он и его жена встретили меня с радушием и русским гостеприимством, угощали чаем, всевозможными закусками. Щепотьев мне очень помог по части консервов, дал мне каталог, в котором с его помощью я отметил все те, которые, по его мнению, были необходимы для нашего лазарета, указав мне все фирмы, где я могу их достать, а также, где я могу найти шатры, палатки и носилки.

На пароход я вернулся только в час ночи, получив известие от нашего посла, что султан разрешил нашему отряду отправиться в Воло в распоряжение главнокомандующего Эдхема-паши и что для перевозки нашего отряда посол наш предоставляет в наше распоряжение своего стационера – канонерскую лодку «Донец». Все это меня очень порадовало, и на другой день в 8 часов утра я уже был на «Донце», где командир капитан I-го ранга Федосьев меня очень любезно встретил и показал мне все помещения. Переговорив с ним обо всем и передав список чинов отряда, я вернулся на пароход «Королева Ольга» и пригласил главного врача Ланга и старшую сестру Пиварович поехать со мной в город для закупки кухонной посуды и консервов. Они очень неохотно отозвались на мое приглашение, говоря, что это не их дело и что они ничего в этом не понимают. Но я настоял, и они поехали со мной. Потом я сам был недоволен, что взял с собой – они никакого содействия мне не оказали и будировали меня, поэтому я с ними закупил только кухонную посуду в Bon Marché, отпустил их оттуда, поехав уже один покупать консервы, палатки и т. д. Заехал я к драгоману посольства Максимову, где меня ждали некий Беккер, поставщик Оттоманской красной луны. Переговорив с ним, я пошел все закупать у него и поехал в его магазин, где мы и составили список всего, что он должен был уложить и погрузить на пароход. Купил я и шатер, и носилки.

В час дня был завтрак у посла Нелидова, и он, и его жена были страшно милы. Нелидов поднял бокал за здоровье великого князя и великой княгини, затем за наш отряд, пожелав нам благополучия и успеха. Я, со своей стороны, благодарил его за оказанное нам радушие и сердечный прием и от имени великой княгини позволил себе его поблагодарить за то полное содействие, какое он оказал нашему отряду. После завтрака я перевез весь отряд с парохода «Королева Ольга» на «Донец» и, устроив всех, отправился опять в город к Беккеру проверить все закупленное мною перед укладкой в ящики.

В 8 часов доктора и я обедали в клубе, куда нас пригласили Максимов и Яковлев. Вечер был чудный, Максимов был страшно любезен, и мы отлично провели время. Прямо из клуба проехали на «Донец», который в 2 часа дня снялся с якоря.

Константинополь поразил меня свой оригинальностью. Поразила меня и грязь, царившая везде, узкие улицы, громадное движение. Я удивлялся, как это не давят друг друга. Узкие улицы, тут и конка, и экипажи, пешеходы. Кроме того, масса собак везде и всюду. Собаки эти жили по кварталам, играя роль ассенизаторов, т. к. поглощали в своем квартале все отбросы.

Утром на другой день мы прошли Галлиполи, погода была хорошая, так что все сидели на палубе и любовались красивыми гористыми берегами. После обеда прошли Дарданеллы, где стояла турецкая эскадра. Эскадра показалась мне величественной и грозной – все громадные броненосцы, особенно на котором находился адмирал. Эта эскадра стояла всегда в Золотом Роге и никуда никогда не выходила оттуда. Это был первый ее выход, когда она решилась дойти до Дарданелл, дальше, по словам наших моряков, они не рисковали идти, несмотря на большой порядок, существовавший в то время на их судах.

Как только мы стали подходить к Дарданеллам, с нашего судна раздался салют, на который тотчас же ответил турецкий адмиральский корабль. Тогда у нас спустили шлюпку, и наш командир послал на ней одного из офицеров «Донца» приветствовать турецкого адмирала. Как только наша шлюпка отошла, по сигналу, поднятому на турецком броненосце, со всех судов отвалили шлюпки – все командиры судов отправились на адмиральское судно. По возвращении нашего офицера, вслед за ним к нашему «Донцу» подошел катер с адъютантом адмирала, который приветствовал командира «Донца» от имени всей эскадры и благодарил за оказанное внимание. В эту минуту все суда турецкой эскадры расцветились флагами. Проделав все эти церемонии, мы пошли далее и, пройдя мимо ряда укреплений, вышли в Архипелаг, где нас начало качать. Я ушел к себе в каюту и лег, боясь, как бы меня не укачало. В три часа дня на другой день мы вошли в Вольскую гавань и стали на якорь как раз против города. Какая была красота! Моряки бы сказали, что Вольский залив по красоте напоминает Неаполитанский. Бирюзовое чистое прозрачное море было окаймлено высокими берегами, всюду виднелись белые домики разнообразных селений, раскинутых среди гор и ущелий.

Как только мы стали на якорь, к нам направилось несколько шлюпок с берега и со стоявших на рейде иностранных судов. В то же время в гавани стояли военные суда итальянский, английский и французский. На «Донец» прибыли консулы русский и французский из Воло и офицеры иностранных судов. У меня была официальная бумага от Нелидова на имя французского консула, т. к. в посольстве в Константинополе предполагали, что русского консула в Воло не было. Между тем он оказался на лицо, это был вице-консул г-н Кондо, премилый и пресимпатичный старик. По своей национальности он был грек, по-русски говорил плохо, французский язык знал в совершенстве. Он очень давно был консулом Воло, был в курсе не только греческих, но и турецких дел, хорошо был знаком со всеми турецкими нравами. Благодаря этому он мог сразу меня поставить в курс всех дел, дать необходимые советы и ориентировать меня в окружавшей обстановке. Из разговоров с ним выяснилось, что турки заняли Воло всего несколько дней назад без битвы, паника была страшная, все жители-греки бежали. Только благодаря консулам моряки все сплотились, в городе не было разбоев и резни. Всех заключенных, которых греки освободили из тюрем, консулы заставили посадить на греческие суда и увезти, а затем при помощи патрулей с военных иностранных судов водворили порядок в городе. Раненых в городе, по его словам, не было, всех своих греки увезли на судах в Афины, осталось трое больных…

Вместе с командиром «Донца» я отправился в г. Воло к каймакану, т. е. турецкому градоначальнику. Это было мой первый визит к турецким властям. Каймакан меня встретил крайне недружелюбно и отказался дать какие-либо сведения, я, таким образом, оказался в весьма затруднительном положении, т. к. Хаки-паши, на имя которого у меня бумага от турецкого министра иностранных дел, в Воло не оказалось – он перешел со своей дивизией в Велестино. Только после угрозы телеграфировать в Константинополь каймакан решился мне сказать, где находится главнокомандующий Эдхем-паша, к которому я и решил отправиться, чтобы получить от него какие-либо указания.

2 мая наш отряд сошел на берег и поселился в гостинице «Франция», я же был помещен в сараях нашего вице-консула, который любезно дал их в наше распоряжение. К сараям были приложены печати и приставлен турецкий караул. В этот же день, оставив отряд на попечение Кондо, я выехал в главную квартиру Эдхема-паши в г. Лариссу в сопровождении главного врача и врача канонерской лодки «Донец».

Первый греческий город, который нам пришлось проехать, был Велестино, от которого остались одни развалины, ни одного цельного дома, все было разрушено. Церкви были осквернены, жутко было смотреть. Я вошел в одну из них, ни одной иконы не уцелело, часть была расколота, другая валялась в навозе, которым полна была церковь. Видно было, что турки обратили церковь в конюшню. В Палестине мы узнали, что главная квартира переехала из Лариссы в Теко, куда мы и отправились. Путь этот мы сделали с большим трудом, дорога была разбита, всюду валялись трупы лошадей и свиней, последних убивали турки и албанцы. Ландо, в котором мы ехали, сломалось, и принуждены были его оставить и ехать верхом под проливным дождем. Только к вечеру около 8 часов мы добрались до главной квартиры в сопровождении конвоя драгун, проехали в этот день 60 верст.

Нас провели к начальнику дивизии Мемдух-паше. Подали традиционный кофе в маленьких чашках, начались расспросы о здоровье, о том, как мы совершили путешествие, и уже затем перешли к делу. Паша нам сказал, что к командующему так поздно представиться нельзя, что лучше обождать до утра. Но я не желал терять времени, стал настаивать, говоря, что на другой день мы должны обязательно вернуться в Воло. Видя мою настойчивость, Мемдух-паша согласился дать нам конвой к Эдхему-паше. При этом произошел маленький курьез. Так как мы были насквозь мокры и нам необходимо было переодеться раньше, чем идти к главнокомандующему, то я через переводчика попросил Мемдуха-пашу указать нам какую-нибудь палатку, где бы мы могли это сделать. Не знаю, в каких выражениях переводчик передал паше мои слова, но я вдруг увидел его растерянное лицо, при котором он буквально заерзал на своей оттоманке, не зная, что сказать. Оказалось, что переводчик передал, что мы хотим переодеваться у него в шатре. А это считалось у турок совершенно непозволительным и неприличным. Недоразумение выяснилось, мы много смеялись и нам отвели палатку, где и переоделись, затем двинулись в путь и были у Эдхема-паши в 10 часов вечера.

Эдхем-паша принял нас очень любезно и сказал, что на днях ожидается бой и потому наша помощь очень нужна в Фарсале, поэтому советовал обратиться к Банковскому-паше – медицинскому контролеру, и в обязанностях которого лежало устройство госпиталей вблизи поля сражения. Он сказал при этом, что заранее соглашается со всем тем, что скажет Банковский-паша. Зная, что турки всегда все обещают, а с трудом исполняют, я просил Эдхема-пашу разрешить мне вернуться к нему на другой день после переговоров с Банковским-пашой, для того чтобы доложить ему все и просить содействия к переводу нашего отряда из Воло в Фарсал. После этого мы двинулись в путь.

В Главной квартире я узнал, что Эдхем-паша был в плену у нас в последнюю русско-турецкую войну и сохранил очень хорошее воспоминание о русских. Нам дали лошадей и ординарца, а кроме того, Эдхем обещал телеграфировать в Фарсал, чтобы отвели ночлег. Пошел дождь – я был верхом в мундире и, жалея свой мундир, который был один у меня, я обратился к ординарцу – офицеру, сопровождавшему нас, не может ли он достать мне резиновый плащ. Он мне тотчас же отдал свой, несмотря на мой протест, и сам промок насквозь, я же сохранил свой мундир. Мне было совестно, но не очень.

До Фарсал мы ехали 2 1/2 часа, измучились, проголодались, продрогли. Нас провели в какой-то дом, есть достать было нечего, принесли только черного хлеба. Мы вскипятили воду, заварили в лоханке чай и кое-как закусили, затем легли на постланных рогожках. Это было часа 2 ночи, а в 5 часов утра мне уже надо было встать, чтобы успеть поговорить с Банковским-пашой и вернуться к Эдхему. Я был весь разбит, но когда вошел Банковский и я принялся за переговоры, сразу усталость прошла.

Банковский оказался милейшим человеком, и мы с ним впоследствии очень подружились. Редко можно было встретить человека любезнее и обязательнее. Он один за всех работал с редкой энергией, отдавая всего себя помощи раненым. Если бы не он, наверно, половина раненых оставлена была бы на поле сражения и не получила бы никакой помощи. Это был достойный человек во всех отношениях, гуманный, добрый, мягкий и весьма милый. Он не был турком, его отец был поляк, женившийся на турчанке. Этим и объяснялась его гуманность и отзывчивость сердца.

Турецкое начальство смотрело на солдат как на машину. Пока он здоров, нужен, на него обращали внимание; стоило ему быть раненым, он оказывался не нужным, его бросали. Если бы не Банковский-паша, то из 2000 рабочих осталось бы в живых сотни три. Надо было удивляться энергии этого человека – ему делали препятствия во всем решительно, он бился как рыба об лед, никто из турецкого начальства ему не помогал. Только один Эдхем-паша его поддерживал. Банковский-паша сказал, что он в восторге от нашего приезда, что вся его надежда на то, что он просит нас как можно скорей переехать в Фарсал и что лучший дом, где жил греческий наследный принц, он отдает в наше распоряжение, велит его вычистить, продезинфицировать. Он прибавил, что для него такое счастье, что мы приехали, что у них готовых кроватей не более 15-ти, раненых ожидается несколько сот. Эдхем же паша сказал нам, что в Фарсале готов госпиталь на 300 кроватей. Переговорив обо всем, я отправился с ординарцем и драгоманом обратно к Эдхему-паше, просил содействия к предоставлению нам для переезда из Воло в Фарсал больших парных повозок для вещей и для персонала 5 ландо. Он обещал все сделать, и я, довольный всеми результатами, направился со своими спутниками в Воло, куда мы прибыли поздно ночью с 3-го на 4-е.

Весь день 4-го прошел в закупках провизии, т. к. в 7 час вечера должны были нагрузить подводы. Я хотел весь груз отправить с вечера, а самим ехать утром. В 6 часов я отправился со всем отрядом на «Донец» на прощальный обед и перед этим спросил каймакана, будут ли подводы. Получив ответ, что да, я, успокоенный, поехал на обед вместе с русским консулом, который был удивительно мил и обязателен. Любезнее нельзя было бы быть. Обед на «Донце» был очень трогательный, масса тостов, пожеланий, сестры получили по чудному букету от офицеров «Донца». К сожалению, у меня на душе не было спокойно, я не был уверен, что каймакан исполнит обещание, и поэтому я не мог отдаться общему настроению.

Было уже 8 часов вечера – я думал, что меня ждут на берегу, кроме того, навертывавшиеся тучи предвещали дождь, а брезентов, кроме 5 взятых с собой, не было. В половине девятого, и то еще до окончания обеда, я уехал с «Донца» с консулом и драгоманом, напутствуемый всеми офицерами. Мои опасения оправдались – вместо 30-ти пароконных – на берегу оказалось только 6 двуколок и никакого конвоя.

Меня предупредили, что турки всегда все обеды ничего не делают, но я все же не ожидал этого, и потому ужасно взбесился и, зная, что нам необходимо скорее прибыть в Фарсал в день начавшегося уже сражения под Домокосом, решил – если на другой день я не выберусь из Воло, телеграфировать Нелидову о всех препятствиях, прося разрешения идти на «Донце» в Грецию, в Пирей. Послали мы за каймаканом – конечно, его не нашли. Тогда я отправился его искать вместе с консулом. Дома его не было, зашли к жандармскому офицеру – он отказался его найти. Тогда я велел переводчику передать, что если через полчаса каймакана у меня не будет, то я телеграфирую русскому послу для доклада султану, что нам делают вместо содействия препятствия. После этих слов каймакан отыскался, через 5 минут он явился с извинениями. Я тогда через переводчика ему сказал, что я приехал в Турцию не для своего удовольствия, а приехал, чтобы подавать помощь раненым туркам, и требую, чтобы все обещания исполнялись. Если нельзя достать подвод, то требую, чтобы мне сказали, что подвод нет, а если дают слово, что они будут, то я требую, чтобы они были, и спрашиваю в последний раз, будут ли подводы и когда. Если же он меня обманет, то я доложу Эдхему-паше и об инциденте, бывшем накануне (сестры ездили кататься, и часовой турок прицелился в них, несмотря на то что они были с русским консулом, а проходивший случайно офицер спас сестер). Тогда каймакан сказал, что если в 5 часов утра подвод не будет, то я могу его повесить. Я сказал, что вешать его не буду, а буду телеграфировать Эдхему-паше, а сам уйду с отрядом в Пирей.

После этих всех неприятных переговоров я вернулся в гостиницу, где были все офицеры с «Донца» – пили чай у сестер и разошлись около часу. В половине пятого я отправился с драгоманом к консулу, разбудил его, и мы пошли смотреть, есть ли подводы. Оказалось, нет. Тогда я пошел прямо на телеграф, где просил соединить меня с Фарсалом и пригласить Банковского-пашу к аппарату на телеграфную станцию.

Он очень быстро пришел, я по телеграфу передал, в чем дело и что мы прибыть не можем. Он ответил, что постарается все уладить и даст ответ. Тогда я написал депешу Эдхему-паше, дал ее перевести на турецкий язык. Телеграфист отказался передать, говоря, что раз Банковский-паша знает, то этого достаточно. Я был вне себя, сказав, что если он сейчас же не передаст депешу, то я на него составлю протокол. Только тогда он принял депешу, но все же послал предупредить каймакана. Через 20 минут подводы явились, и сам каймакан помогал устанавливать вещи. К 9 часам все было уложено, и я послал разбудить всех членов отряда. Но все выступили только в 12 часов дня, т. к. не могли найти офицера, а я сказал, что начальником транспорта я требую непременно офицера, боясь, как бы албанцы, составлявшие половину конвоя, не ограбили бы наш караван сами. Служителя моего Никитюка я послал за вещами, поручив его безопасность офицеру – турку.

Отправив вещи, мы пообедали и двинулись сами в 5-ти ландо, захватив с собой 2-х поваров и 2-х прачек – греков, которых я нанял по рекомендации консула. До Фарсала мы добрались благополучно, но только к 12 часам ночи – по дороге мы встретили 20 арб и 2 ландо, любезно посланных за нами Банковским-пашой и французскими докторами. Дом наш был весь очищен – мы разложились на ночь на матрацах, присланных нам от французов, т. к. наших вещей еще не было, а кроме голых стен нам ничего не отвели. Это был дом, в котором жил наследный принц греческий. Банковский-паша любезен был с нами страшно, помогал во всем; он работал день и ночь, и казалось, что если бы не он, то никто из турок для раненых пальца о палец бы не ударил. Это была удивительно симпатичная личность. Положительно он один старался обставить раненых возможно лучше. А ему было нелегко, т. к. организации у турок никакой не было, а кроме того, даже он сам встречал всюду противодействие и ему приходилось всегда обращаться к Эдхему-паше за помощью. Помощь турки имели от французских докторов, которые приглашены были оттоманским банком, они и устроили в Лариссе госпиталь на 200 человек, а кроме того, сам Ларди, главный французский врач, ездил на поле сражения перевязывать раненых.

Если бы не он, турецкие раненые оставались бы на поле сражения не перевязанными по несколько дней и, наверное, половина их не осталась в живых, т. к. ранения большей частью были очень тяжелые, все больше с раздроблением костей. Банковский-паша прямо говорил, что если бы не наши отряд и французы, то помощи раненым не было бы почти никакой, т. к. турецкие госпитали только при нас начали устраиваться в Фарсале, и то трудных больных всегда переводили к нам, не доверяя себе. У греков помощь раненым организована была гораздо лучше – там у каждого солдата была коробочка с перевязочными материалами, так что перевязки на поле сражения шли быстро, и очень редко, если какой-нибудь раненый грек попадался в плен. Убитых большей частью греки тоже уносили с собой.

И так мы прибыли в Фарсал – Банковский-паша с французами приветствовали нас ужином – консервы, солонина и какао. Скоро все улеглись, чтобы встать пораньше, т. к. с утра раненые должны были начать прибывать из-под Домокоса. Я не ложился и все ждал вещи, волновался, ходил на дорогу, вглядывался – не идут ли они, но, к нашему горю, они пришли только в 12 часов дня, в самый разгар привоза раненых, которых начали подвозить с 7 часов утра.

Это было 6 мая. Сначала прибывали все одиночные люди на лошадях, потом уже целые массы привозили на арбах. Я никогда не забуду этой пугающей картины. В какой-то момент самая большая комната в доме наполнилась ранеными. Когда в доме не осталось ни одного местечка, стали класть в саду, а затем и прямо на улице, где они провели весь день, всю ночь и еще следующие сутки, а некоторые и по три, по четыре дня. Раненые положительно лежали друг на друге. У одного была совсем оторвана нога, у другого перевязана, но повязка обратилась в какую-то красную массу. Лужи крови быстро распространились по полу, у многих от гниения уже слышался запах. Вещей наших все не было, а тут раненые. Я приходил в отчаяние – каждая минута была дорога. Меня поражало, среди этих лежащих изуродованных людей не слышно было стонов, и только когда их брали с полу, чтобы нести в операционную или для перевязки, то некоторые из них не выдерживали и глухо стонали. Удивительно терпеливы были эти турки и особенно албанцы. Французы уступили часть перевязочного материала нашим врачам, и работа закипела.

Раненых в первый же день было привезено более 300 человек, а у турок ничего не было приготовлено, хотя они знали, что будет битва при Домоко, и у нас была целая неделя для подготовки приема раненых.

Весь день 6-го в трех комнатах, смежных с большой, где лежали раненые, происходила перевязка раненых и ампутации, а в большой комнате все время мелькали фигуры наших сестер, перевязывавших наскоро тех, которым даже на перевязочном пункте не было оказано помощи. Оказалось, что перевязочных пунктов у турок не было, а Ларди с Банковским-пашой сейчас после сражения объезжали все поле, отыскивая раненых, перевязывая и отправляя в Фарсал. Если бы не они, то раненых, пожалуй, и не подобрали с поля битвы. Я обратил внимание, с какой признательностью отнеслись раненые к заботам о них. Нам всем пришлось и носить их, держать во время операций, и кормить и т. д. Я удивлялся, как раненые ценили каждую помощь, оказываемую им. Один из них, у которого совсем болталась нога и которого я перенес в перевязочную комнату – вдруг обнял меня и поцеловал. Видно, как эти люди мало привыкли, чтобы на них смотрели как на людей и заботились о них.

В 12 часов дня привезли наконец наши вещи и началась лихорадочная разборка. Все люди были заняты, пришлось и мне самому таскать ящики, откупоривать их, устанавливать. К вечеру уже удалось устроить три палаты и положить туда 17 тяжело раненых, устроить операционную комнату и приготовить ужин на 200 человек, и в течении же дня их все время поили чаем.

Все это было до того трудно, что минутами отчаяние овладевало мной, и я начинал терять голову. Два повара и прачки, нанятые мною, говорили только по-гречески, из-за каждого слова приходилось прибегать к переводчику. Драгоман мой выбился из сил. Ему приходилось все объяснять повару, приходилось и самому сбегать за котлом, за углями и т. п., а в палатах в это же время его ждали, чтобы перевести слово какого-нибудь раненого. Суматоха была ужасная. К 12 часов ночи сестры и доктора валились от усталости, а половина раненых еще не была перевязана, а новые и новые партии все прибывали.

Такое положение дела продолжалось три дня, и только 9-го мая мы могли открыть наш госпиталь.

Большая комната очистилась, больных, кои могли хотя немного двигаться, направили в Лариссу, и у нас в госпитале на койках в доме осталось 28 раненых, а во дворе в двух палатках клали вновь прибывавших, которые все шли и шли из Домоко, Ламии и Фурки. С каждым днем раненые приходили все с более серьезными ранениями, многие с гангренами, это были запоздалые, которых находили на поле битвы на 4-й или 5-й день. 9-го утром вымыли зеленым мылом и формалином большую комнату, устроив в ней госпиталь, а с 13-го числа, когда отправили более или менее сносных раненых в Лариссу, у нас установилась нормальная жизнь, т. е. правильный уход за ранеными.

Уехали французы, мы их провожали обедом и очень дружески простились, в Фарсале остался наш госпиталь и еще три турецких, в которых лежали исключительно больные тифом, дизентерией, цингой и из раненых наиболее легкие. Когда провожали французов и я хотел отрезать сыру, нож как-то соскочил, и я сильно порезал руку, перерезав артерию, кровь хлынула фонтаном, ее с трудом остановили, пришлось наложить три шва. К счастью, это была левая рука, она очень скоро у меня зажила, благодаря тотчас же оказанной помощи.

Дом, в котором помещался госпиталь, был каменный, двухэтажный, удобно расположенный. Вышина комнат около 5–6 аршин, так что воздуха было достаточно, а почти полное отсутствие стекол в окнах само собой способствовало постоянному притоку свежего воздуха. Только в первом этаже было несколько сыро во время дождей. Убранство комнат было более чем простое…

День был распределен следующим образом: просыпались раненые около 7 утра, умывались с помощью служителей-турок (их было четверо), которые подавали каждому таз и кувшин со всеми принадлежностями для умывания.

В 7 1/2 часов утра каждый раненый получал по кружке или по две чаю с сахаром и лимоном или концентрированным молоком, хотя под конец плавания, в Фарсале это молоко уже все вышло и потому отпуск его был прекращен. К чаю раненые получали английские галеты или хлеб, сколько желают.

В 8 1/2 часов начинались перевязки и операции, которые продолжались до самого обеда, а то и дольше, в зависимости от количества перевязок. Обед больным подавался в 12 часов; к обеду получали одно блюдо с бараниной или мясом.

После обеда больных обедали врачи и сестры все вместе, за исключением дежурных, которые обедали потом в общей столовой.

Между 2 и 4 часами дня происходил прием амбулаторных больных, прибывавших с каждым днем все в большем числе.

В 4 часа дня больные получали чай, а по праздничным и воскресным дням кофе, который все пили с удовольствием.

В 7 1/2 часов раненые получали ужин из одного блюда с мясом или без него, а около 10 часов вечера большая часть больных в палатках засыпала.

Посетители к раненым допускались беспрепятственно ежедневно между часом дня и 6 вечера, о чем было вывешено объявление на турецком языке на входе. В остальное время посетители допускались не иначе как с моего разрешения, или, за моим отсутствием, старшего врача.

К 15-му мая у нас лежало 30 раненых, из них 4 офицера и 1 грек. Он отлично говорил по-русски, его родители жили в Одессе. У него был перелом бедра. К счастью, осложнений не было, но температура держалась долгое время 39º, и он был очень слаб, т. к. пролежал на поле сражения 4 дня без пищи. Это был единственный раненый грек, попавший от нас туркам. Греки всех уносили с собой, а если которые и оставались на поле сражения, албанцы их прикалывали. Грек этот мне рассказал, как один албанец хотел его зарубить – он его стал умолять не убивать, говоря, что у него остались дети и дал ему 30 драхм. В это время турецкий офицер, проезжая мимо, спас его и отдал ему даже обратно деньги.

Все раненые, лежавшие у нас, были очень симпатичные, добродушные, наивные. Один уже на третий день знал имена и отчества докторов по-русски. Вообще многие быстро выучивали русские слова, а сестры и доктора – турецкие, так что приходилось все реже обращаться к переводчику. Некоторые были очень славные и общительные, называли меня «Владимир Федорович», «русский капитан», другие «тятькой», а старшую сестру «маткой». Большая часть турок были наивны, как дети, и наши сестры нянчились с ними, как с детьми.

18-го числа я был обрадован, получив первые письма с родины от 30 апреля, в тот же день я получил и депешу от великого князя. Почти три недели я был без вестей, тосковал очень, и вдруг такая радость – я сразу получил письма от всех близких и родных.

В это время мои отношения со всеми членами отряда наладились. Я уже не чувствовал неприязненного и даже сдержанного отношения ко мне, меня стали признавать и за всеми мелочами стали обращаться ко мне. Только главный врач Ланг еще сторонился меня и старался за моей спиной критиковать мои действия, но находил все меньше и меньше поддержки, даже старшая сестра, боготворившая его, перешла, если можно так выразиться, на мою сторону, про остальных сестер и говорить нечего – это была сплошная забота. И Ланг, не чувствуя поддержки, должен был также примириться и после нескольких небольших инцидентов, когда мне удалось с ним поговорить откровенно, он окончательно сдался, и наши отношения наладились.

Мы питались все время больше консервами, но иногда и кутили, когда удавалось привезти провизию и зелень из Воло. В Фарсале до нас все было сожжено и разорено, так что ничего достать было нельзя. Даже куска хлеба нельзя было купить ни за какие деньги. Хлеб и баранов нам доставляло военное ведомство, и как я ни просил их брать с нас деньги – они не соглашались, но за это мы поили чаем весь турецкий госпиталь, так что ежедневно сверх нашего состава 59 человек еще приходилось поить чаем человек 100–150. Вся наша провизия состояла из консервов, которые я купил в Константинополе, и эти английские консервы оказались удивительно хороши и замечательной свежести. Одно время мы сидели без баранов – тогда с одними консервами было очень трудно, а 13-го числа я привез из Воло много зелени и несколько десятков живых цыплят, так что могли улучшить питание больных. Больные все умоляли достать им апельсины и лимоны. Апельсины доставать было очень трудно, но мне удалось в Воло через нашего консула достать несколько десятков из его сада. Когда я принес самому слабому больному апельсин, он его нюхал весь день и все улыбался, показывая всем, говоря, что «русский капитан» дал. Относительно Красного креста я поступил таким образом: когда приехали, французы нас предупредили, что албанцы будут стрелять в Красный крест, и поэтому нам всем лучше надеть Луну, что тогда мы приобретем доверие.

Конечно, луну мы не надели, но и красный крест первые дни не носили. Только одни сестры были с крестами. На третий день я надел повязку красного креста, а затем и доктора, а когда госпиталь был окончательно устроен, все кровати заняты, я водрузил флаг красного креста и рядом русский национальный и на воротах повесил фонарь с красным крестом. Все обошлось благополучно, т. к. мы уже заслужили в то время полное доверие турок, они стали отдавать нам на хранение свои деньги. Масса иностранцев посещала наш госпиталь, все военные агенты перебывали у нас. Банковский-паша был в восторге и телеграфировал султану, что русские устроили образцовый госпиталь и благодаря им можно надеяться спасти много раненых. С нами все были очень предупредительны и любезны, гораздо любезнее Вольского каймакана. Все желания наши исполнялись моментально. Люди наши жили очень хорошо, но мой Никитюк оскандалился раз при операции. Его, как очень сильного, позвали держать ногу при ампутации, а он грохнулся, когда начали отнимать ногу. С ним сделалось дурно – нервы его не выдержали. Помимо наших служителей я нанял в Фарсале, т. е. мне дали из полка, 4-х турок для дежурства в палатках. Не могу сказать, что это был хороший народ, с ними была большая возня. Один украл у больного 5 пиастров, а двое исчезли куда-то, так что их приходилось постоянно менять. Я гнал их за малейший проступок, а то с ними сладу не было. Я заметил, что дисциплина в турецкой армии отсутствовала. Солдаты сидели при офицере, курили, а волонтеры не обращали внимания на пашу.

Недалеко от Фарсала находилось имение нашего консула в Воло, называемое Вриссиа. Имение было чудное, прекрасные постройки, масса скота, одних коров было более 200, чудная церковь, фруктовый сад и т. п. От этого имения остались голые стены дома и все было сожжено кругом и ограблено, несмотря на русский флаг. Управляющий едва спасся, его хотели убить, обокрав его всего. Кондо, владелец имения, просил меня поехать во Вриссию с его управляющим и осмотреть, в каком оно виде, чтобы потом удостоверить все это нашему послу Нелидову для возмещения убытков.

Я обещал и отправился верхом вместе с управляющим и турецким ординарцем-драгуном. Вриссиа находилась верстах в 10 от Фарсала. Дорога замечательно красиво вилась между горами, которые мне напоминали Крымские горы. По выезде из ущелья я увидел громадную равнину, в дали которой виднелись снеговые горы, а с одной стороны на высоком хребте гор – деревня Домокос. Посредине равнины дер. Вриссиа. Я был в военной форме. Я всегда ее надевал, когда ехал за город или в горы, т. к. Банковский-паша меня предупредил, что здесь очень опасно, и албанцы могут всегда ограбить и убить, если я буду в статском. Военная форма все же гарантировала. Подъехав ко Вриссии, я увидел жалкие остатки от чудного, по-видимому, имения. Обрывок русского флага висел на крыше дома. Близ большого двора я увидал 10 свиней, и турок стрелял в них их винтовки. Увидев меня, сопровождаемого драгуном, турок перестал стрелять и ушел. Я ему погрозил и, слезши с лошади, направился с управляющим осматривать дом и все постройки.

Возле амбара мы увидели несколько турок, которые накладывали на ослов мешки с ячменем. Управляющий напустился на них на турецком языке и они, посмотрев на меня, стали отвязывать кули и вносить обратно в амбар. Вероятно, через час они опять их взяли. Обойдя все, я убедился, до чего все разрушено. В доме не оставалось ничего, кругом одни сожженные постройки. В церкви престол был вынут, образа поломаны, церковные книги изорваны – прямо было больно смотреть. Меня до того возмутило такое кощунство и разорение, что я вышел из церкви не помня себя и, заметив, как турки ловили в саду цыплят, отправился к ним. Каждый из них держал по нескольку штук. Я начал им знаками показывать, чтобы они убирались отсюда и выпустили их. Они очень нехотя и после долгого колебания исполнили это. Тогда только я вышел из сада и пошел к лошадям, посматривая все же назад, не собираются ли они стрелять в меня. Но они были так ошеломлены, что сели на своих лошадей и ускакали.

Вернулся я в Фарсал уже к вечеру. Фарсал – маленький городок, в котором уцелело всего два или три дома. Положение города очень красивое, у подошвы высоких гор, на вершине которых виднелись остатки крепостей времен Гомера. Какой оттуда вид – это просто диво. С другой стороны Фарсала была равнина, тянувшаяся верст на 15, а в отдалении виднелся Олимп, который особенно был хорош по утрам.

Населения в Фарсале не было в то время никакого, кроме батальона турецкой пехоты и раненых. Я очень опасался пожара, т. к. почти ежедневно где-нибудь загоралось. Поэтому я принимал всевозможные меры. У нас бессменно при госпитале стоял караул, и часовым было вменено ночью никого не подпускать ближе чем на 20 шагов.

Интересные порядки были на железной дороге, когда я ездил в Воло за покупками по восстановленной железной дороге, Банковский-паша сказал мне, что поезд от Фарсала отойдет в 6 часов утра. Поэтому я встал в 5 часов и поехал с ним на вокзал. Пришлось сидеть на станции до 6 часов вечера, почти ничего не евши, на солнце, станция была разрушена албанцами. В 6 часов вечера пришел поезд. Офицер Генерального штаба, который заведовал поездами и, по-видимому, не имел никакого понятия о своих обязанностях, объявил нам, что поедет дальше на другой день утром, т. к. скоро стемнеет и опасно ехать. У меня от солнца разболелась голова, ведь мы просидели целый день, в город не могли вернуться – не было лошадей. Пошли пешком в город и на другой день выехали.

Тут опять случился казус. На ст. Персофли наш управитель поездом заговорился с кем-то, и в это время весь пар ушел, и мы должны были простоять 3 часа на станции, пока наливали воду, а наливать надо было ведрами, т. к. водопроводы были все поломаны. Только в 2 часа дня пришли мы в Воло, где я был встречен нашим консулом. Я остановился у него – он до того был мил и предупредителен, что и сказать нельзя. Мы с ним целый день делали покупки, и я увез на другой день с собой полвагона груза. Был я с визитом у французского консула, а вечером был приглашен к Власто, бывшему директору Фессалоникийской железной дороги. Он мне рассказал, что наследный греческий принц не уехал в поезде из Лариссы, а поехал на лошадях в Фарсал, хотя наш поезд его все время ждал. Генерального же штаба офицеры поехали в Воло, а наследный принц, приехав в Фарсал, всюду посылал их искать. Они же просили директора дороги не посылать поезда из Воло в Фарсал, чтобы иметь возможность остаться в Воло и избежать сражения. Этот рассказ мне показался невероятным.

Вообще все поведение греков мне казалось совершенно непонятным. Они занимали самые неприступные позиции и находились гораздо в более выгодных условиях, чем турки. Греки, занимающие высоты, могли безнаказанно громить турок. А между тем они никогда не задерживались на своей позиции и, как наступала ночь, отступали, оставив массу оружия, патронов, а в Лариссе оставлены были все планы Генерального штаба с нанесенными всеми тропинками в горах. Я думаю, что такое отступление греков можно было объяснить тем, что у них было слишком мало войск и они боялись обхода – тогда бы вся армия их погибла.

14-го мая утром я сделал визит греческому митрополиту, но не застал. Я видел его священника, которому сказал, что мне бы хотелось посетить церковь – это была одна из немногих уцелевших в Фессалии. Я отправился с консулом пешком в один магазин и оттуда в церковь. Толпа греков уже собралась у церкви, и два священника меня встретили у дверей. Я вошел в церковь, просил прочесть молитву за государя и императрицу по случаю годовщины коронования. После молебствия мы вышли, и тут же устроили нам маленькую овацию. Вскоре после этого я поехал обратно в Фарсал.

Во второй половине мая месяца новые раненые перестали прибывать, и жизнь приняла будничный характер. Раненые стали поправляться, и надо было решать, что нам с ними делать, куда их эвакуировать, а также и что будет нам, когда мы их эвакуируем, не следует ли нашему госпиталю двинуться вперед, ближе к передовым линиям. На все эти вопросы никто из местного начальства не решился ответить, и потому я решил поехать к Эдхему-паше за приказаниями, кстати, мне тоже очень хотелось побывать на передовой линии.

Нанял я ландо, и вместе с докторами Алексинским и Спасокукоцким и студентом Сабо выехали 25 мая в Домокос и затем в Ламию. Погода была хорошая, и мы надеялись очень быстро совершить путь до Домокоса, но увы! Проехав 10 верст, ландо у нас сломалось, и мы были вынуждены выйти из него, не зная, как продолжать путь. С грустью сняли мы все вещи и сели на траву, выпив с горя по рюмке коньяку. Какой-то офицер турок, проезжая мимо и увидев меня (я был в военной форме), стал расспрашивать нас, и узнав о случившемся, слез с лошади и послал тотчас верхового в Домокос за лошадьми. Чтобы долго не дожидаться, мы пошли пешком. Было очень трудно идти и жарко, да еще с вещами. Пройдя верст 6 пешком, нас встретили лошади. Это были вьючные с вьючными седлами. Влезли мы на этих лошадей, поблагодарили любезного офицера и поехали шагом в Домокос. Подъезжая к горе, на которой находился Домокос, вьючное мое седло свалилось на сторону, и я полетел в траву – ободрал себе все руки о колючие травы, а лошадь моя ускакала. После этого происшествия мы стали подниматься на гору, поднимались 1 1/2 часа и добрались до Домокоса.

Что это был за чудный вид! Весь город расположен был на самой вершине горы и по ее склону. В оврагах – роскошная растительность, внизу – речка и, по всей горе – всё извилистые дороги, по которым беспрерывно тянулись вьючные лошади и мулы, все эти дороги усеяны были красными фесками. Дивная картина. Измученные и голодные, только к часу дня добрели мы до Домокоса. Ни одного уцелевшего дома – все было разрушено, не осталось камня на камне в буквальном смысле этого слова. Повели нас к коменданту – угостили как всегда кофе и повели оттуда к Эдхем-паше. Он был очень мил, мы просидели у него часа полтора в ожидании лошадей. Эдхем-паша, узнав о нашем приключении и узнав, что мы хотим проехать на аванпосты, приказал сейчас же дать верховых лошадей, вьючных для вещей и конвой, прикомандировав к нам своего ординарца и послав депешу Нешед-паше и Сейфула-паше об оказании нам гостеприимства. Мы разговорились с Эдхемом – он был удивительно трогателен, рассказал нам о защите Гривицкого Редута, где он был ранен и взят в плен, и как ему хорошо жилось в Бухаресте, где он подружился со всеми русскими властями. При всей своей простоте, он был не без хитрости. Когда я его спросил, есть ли больные у него в отряде, он мне ответил: «два или три в дизентерии». А мы, подъезжая к Домокосу, видели готовые могилы по крайней мере на 50 человек, встретили и покойников, которых несли. Вскоре подали лошадей, и мы двинулись дальше к Фурке, пришлось проехать и весь турецкий лагерь. Палатки были почти все греческие. Как хорошая палатка – значит, греческая. Туркам при взятии Домокоса досталось 600 палаток и масса обоза. Всюду видны были повозки и арбы синего цвета – греческие.

Патронов греки оставили 30 000 ящиков. Вообще все, что оставили греки туркам, превосходило всякие ожидания. В Лариссе у наследного принца в доме найдены были все планы. Я видел эти громадные ящики с картами у Сейфула-паши. Карты очень крупного масштаба, сделаны были австрийским Генеральным штабом. На всех картах не только все точно было обозначено, но нанесены были даже все тропинки и проходы, и так все наглядно, что сразу видно, где может пройти артиллерия, где пехота, где кавалерия. Таких карт греки разбросали такую массу, что почти каждый турецкий офицер имел такую карту. Кроме того, в Фарсале греки оставили планы рельефные, где были видны все тропинки. Масса палаток совершенно новых, обозных нарядов и везде громадные аптеки, масса перевязочного материала. По всему видно было, насколько греки были лучше снаряжены турок, у которых этого ничего не было. Все их госпитали устраивались с греческим материалом, который они находили везде.

Но я уклонился в сторону – пройдя через турецкий лагерь, я был поражен ужасным видом турецкого войска – это был какой-то сброд оборванных нищих, а лошади, особенно артиллерия, – скелеты, обтянутые кожей, – ужасный вид, я никогда не видел таких худых лошадей, даже в Саратовской губерни во время голодовки. Все это благодаря исключительно беспечности турок. Выехав из лагеря, мы остановились и могли наконец закусить. Вынули консервы, взятые с собой, коньячок неизменный, которым только мы и держались все время, чтобы не захворать, заварили чай и плотно позавтракали, даже какао выпили. Затем двинулись дальше. Дорога шла сначала горным проходом, потом выехали на необъятную долину, окаймленную озером. В конце дороги по склону горы виднелись палатки дивизии Нешед-паши, куда мы и направили свои стопы. К 5 часам дня подъехали мы к этому лагерю. Ординарец ускакал вперед, все там засуетились, и, когда мы подъехали, все, начиная с Нешеда-паши, вышли нам навстречу. Пошли взаимные приветствия, любезности и т. д. Нешед-паша и его начальник штаба были дагестанцами с Кавказа. Сейчас же нас усадили, пошли расспросы. Нешед-паша оказался большим весельчаком и пьяницей. Принесли коньяк и кофе. Начались разные тосты, турки были любезны и милы до крайности. Нешед-паша сказал, что не отпустит нас, что мы у него должны переночевать, а на другой день, в 6 часов утра, он сам повезет нас на аванпосты.

В это время пошел дождь, и шел все время нашего обеда. Перед обедом Нешед объявил, что он делает его в честь великой княгини, приславшей отряд, и все тосты будут за здоровье ее высочества. На это я сказал, что весь отряд и я страшно тронуты и что мы счастливы очутиться в лагере у него и отпраздновать, таким образом, сегодняшний день, который нам особенно дорог как день рождения ее величества. Услыхав это, Нешед позвал начальника штаба, что-то ему сказал, и мы пошли обедать. Как только мы сели, раздались звуки музыки, и мы обедали под ее фальшивыми, но тем не менее торжественными звуками. Один тост следовал за другим, обед был бесконечный. Наконец встали – было уже темно. Как только мы вышли из палатки, глазам представилась фееричная картина – тысячи огней мелькали по всему склону горы, усеянной палатками, везде раздавались песни, а невдалеке пылал громаднейший костер, из которого выскакивали огненные языки далеко кверху – оказалось, для эффекта все время подливали керосин. Кругом костра собраны были два батальона. Нешед-паша объявил мне, что в честь рождения императрицы, и крики, которые мы слышали, – это во имя русского царя и царицы и ее величества. Отправились мы к большому костру. Как только мы подошли туда, раздались восторженные крики и начались танцы с кинжалами, саблями и т. д. Танцы весьма однообразные. Посидели тут, дали нам опять кофе и потом вернулись к палаткам, а скоро улеглись. Доктора, с которым я был, были в неописанном восторге от всего виденного и долго не могли уснуть. Спали мы в греческой палатке втроем на чудных кроватях, тоже греческих. В 5 часов утра мы встали, угостили нас чаем и закуской, и мы двинулись с Нешедом-пашой к крепости.

По дороге заехали к Хамди-паше, который присоединился к нам, и вот длинной вереницей мы поехали дальше, сопровождаемые эскадроном драгун. Я никогда не забуду этой чудной дороги. Сначала ехали мы по Фуркскому ущелью – какая растительность! Прохладно, ветра никакого, одно дерево лучше другого, и пение соловьев. Точно сказочное царство. Когда же мы выехали в гору, то сразу перед нами открылась другая дивная картина: впереди нас – необъятная равнина, в конце которой – громадные горы, и прямо перед нами Парнас, покрытый снегом.

Налево Ламийский залив, на котором виднелись черные точки – греческие броненосцы, по берегу тянулись старые Фермопилы. Скоро мы доехали до самых аванпостов, и тут еще яснее увидели мы всю эту чудную долину. Но ней разбросана была масса деревень, дома – белые точки, дороги – какие-то узкие полоски. А в городе Ламия и впереди него – греческие аванпосты. Два флага на турецких и греческих аванпостах свидетельствовали о перемирии. Прямо против Ламии – Фермопильский новый горный проход. Налюбовавшись и выслушав рассказ начальника Генерального штаба о сражении, бывшем здесь, мы поехали обратно и обедали опять у Нешеда-паши. После обеда нам показывали в лагере разные игры и танцы с огнем. Они все были очень однообразны и скучны своей продолжительностью и свидетельствовали об ограниченности развития. Между прочим, одни танцы заключались в подпрыгивании и выкрикивании разными тонами «Абдула Гамид алмансур», т. е. победитель. И это длилось 1/2 часа.

От Нешеда мы отправились к Сейфуле-паше, который нас ждал и взял с нас слово, что мы переночуем у него, обещая отпустить нас рано утром, чтобы поспеть к 10 часам в Фарсал. У Сейфула-паши лагерь был вблизи лагеря Нешед-паши, всего 1/4 часа езды. Местоположение такое же красивое. Как только мы прибыли, нас начали угощать играми. Весь лагерь собрался на громадном лугу и уселся амфитеатром, что вышло очень красиво. Игры здесь были разнообразнее, чем у Нешеда. Выходили борцы и боролись (слава Богу, никто при нас себе шею не сломал), затем были общие танцы вроде нашей кадрили и игры в кошки и мышки. Когда солнце зашло, подали обед с шампанским. Опять тосты, все турки были очень милы и любезны. Бригадный командир, сидевший рядом со мной, рассказал мне одну возмутительную свою проделку и был, по-видимому, поражен, что я очень неодобрительно отнесся к его рассказу. Дело в том, что под Домокосом он взял в плен грека-эвзона и велел его застрелить. И за что? Греки оставляли всегда на высотах эвзонов, чтобы те выстрелами давали им знать о приближении турок, чтобы дать возможность грекам успеть убежать. На одного такого эвзона напало 5 турок – разъезд и предложили ему сдаться. Он сказал, что живым не сдастся и стал стрелять. Ранил одного турка. Его все же поймали, привели к этому бригадному командиру, который и велел его застрелить за то, что он стрелял в турок и не сразу сдался. Сам он, рассказывая мне это, сказал, что он удивлялся храбрости и спокойствию этого эвзона. Когда его подвели к дереву, он глазом не моргнул, перекрестился и закрыл глаза, не дрогнув ни одним мускулом.

Ночевал я в палатке (греческой) с Сейфулой-пашой, а врачи в другой. Сейфула-паша прекрасно говорил по-русски, выучившись нашему языку живя в Петербурге в качестве военного агента в течение двух лет. Он с большой симпатией отзывался о России, видно было, что говорил он искренно, вспоминал многих из своих знакомых по Петербургу с большой любовью, показывал мне свои седла, снаряжение – все наше, кавказское. Когда все разошлись по своим палаткам, я остался ночевать у него, мы еще долго беседовали с ним.

От него я узнал, при каких исключительных обстоятельствах турки заключили перемирие с греками, другими словами, прекратили войну, так как очевидно, по окончании перемирия война уже не возобновится. По его словам, туркам, пройдя Фурку и выйдя на Ламийскую долину, оставалось, пройдя ее, преодолеть только Фермопилы, что, по его мнению, было не трудно, и вся Греция была в их руках. Но как только турецкие войска, заняв Фурку, стали гнать греков по Ламийской долине к Фермопилам, прискакал флигель-адъютант султана с приказанием: «по желанию белого царя повелеваю остановить турецкие войска». С большим трудом удалось остановить наступление турецкого войска. Греки были спасены, перемирие заключено. Рассказ этот меня радостно взволновал – каким престижем пользовалась Россия в то время, как с ней тогда считались!

Улеглись мы с Сейфулом-пашой около 12 часов, а в три часа были уже на ногах. Я вышел из палатки, чтобы полюбоваться чудным восходом солнца, и увидал длинный ряд турок, стоявших на коленях. Это была их утренняя молитва. Чинно, по знаку муллы, все эти красные фески одновременно, как один человек, пригибались к земле и слышно было по временам их протяжное пение.

В 4 часа утра, напившись чая и провожаемые Сейфулой-пашой и его штабом двинулись в Фарсал. Нам дали очень хороших верховых лошадей и конвой из нескольких драгун с офицером. Надо было проехать 60 верст, я боялся за врачей, выдержат ли они такой путь, но они молодцом доехали, и мы в 10 часов утра 27-го были в Фарсале, измученные от быстрой езды и жары. В Фарсале нам сделали трогательную встречу, и персонал, и больные. Ланг мне сказал, что без меня приходил главный врач Фор сказать, чтобы приготовили раненых, коих можно эвакуировать в Константинополь, что он получил депешу от Мамучи-бея – инспектора госпиталей, чтобы раненых отправили не прямо в Воло на пароход, а дальше в Лариссу для примерки мундиров. Ланг на это сказал Гусни-бею, чтобы тот послал от себя депешу, что удобнее мундиры привезти раненым в Фарсал, чем раненых посылать за мундирами. На это получилась депеша, чтобы Гусни-бей не рассуждал и делал, что ему приказывают. У нас к эвакуации было предназначено 19 человек, и между ними были тяжелораненые, коих надо было перевезти очень осторожно, а тут вдруг приходилось везти их еще в Лариссу, перекладывать четыре раза: в арбы, в вагон, из вагона в арбу т. д. Как и на что – мне решать: с одной стороны, не хотелось мучить раненых, с другой стороны, турки могли бы тогда оставить наших раненых в Фарсал и наш отъезд затянулся бы, а между тем оставаться в Фарсале отряду становилось прямо опасно.

Тиф начал свирепствовать, у турок ежедневно умирали по 20 человек, их хоронили возле нашей больницы, все утро мимо нас носили покойников. Я боялся за отряд, тем более что уже заболел Алексинский, потому я решил отправить раненых в Лариссу, но взяв предварительно официальную бумагу от Гусни-бея, в которой было бы сказано, что Гусни-бей приказал для примерки мундиров послать раненых в Лариссу, оттуда уже в Воло на пароход. Часа три наш драгоман бранился с Гусни-беем, который не хотел давать такой бумаги и только после угрозы дал ее. Копию с нее я передал Эдхему-паше и первому секретарю султана, которые были возмущены проделкой Мамут-бея. Но это еще все ничего, это было только начало. Получив бумагу от Гусни-бея, решено было отправить 19 раненых в Лариссу. Доктора приготовили их для отправки, и Березовский взялся их сопровождать, я решил тоже поехать, чтобы переговорить с Банковским-пашой, думая, что он в Лариссе, я не знал, что он уехал уже в Константинополь.

Это было первое прощание с ранеными, которые были очень трогательны. Некоторые плакали, прощаясь с врачами, некоторые целовали даже руки, не зная, чем доказать свою благодарность. С момента отъезда пошел проливной дождь – к счастью, ландо вовремя накрыли, так что до станции раненые ехали сухими, но тут очень трудно было их вынимать под дождем из ландо и класть в вагоны. Вагоны не были вовсе приспособлены для раненых, и их пришлось прямо положить на голый грязный пол и даже сырой от дождя – товарного вагона. У части раненых еще повязки были хорошие для дороги, кроме того мы их мыли с ног до головы, а раненые из турецкого госпиталя в числе 81 человека – их привез санитар, как зверей напихали в вагоны, повязки у них вымокли, их заперли в вагоны и санитар уехал – никто даже с ними не поехал до Лариссы.

Такое равнодушное отношение турецких докторов к раненым и являлось причиной трогательной благодарности, которую раненые выказывали нашим врачам. Поезд должен был уйти в 2 часа дня, а ушел он только в 5 часов Я никогда в жизни так не сердился, как в этот день. Не взяв с собой драгомана – я был в критическом положении. Наконец я увидел какого-то офицера Генерального штаба, думаю, что он наверно точно говорит по-французски – я к нему, и на него вылил всю свою досаду. Он начал извиняться, стал говорить, что он ни при чем, что он волонтер и т. д. Потом я с ними разговорился, рассказал ему те безобразия, кои делаются с турецким ранеными, он начал мне, со своей стороны, рассказывать, какие несправедливости делаются у них, и, между прочим, сказал, что и требовать нельзя с турок, т. к. солдаты, правда, отличный народ, храбрый, послушный, а офицеров всего 10 % порядочных людей, а пашей хорошо, если наберется 5 %. Такая откровенность меня поразила, я не верил своим ушам.

Видя, в каком ужасном положении наши раненые, я стал искать с Березовским что-нибудь, что бы можно было положить им в вагон, чтобы доставить хоть некоторые удобства. Соломы не оказалось, сена тоже – тогда, не долго думая, я взял четыре стула со станции и понес в вагон, Березовский взял тоже стулья, и мы вынесли таким образом все четырнадцать стульев и поставили раненым, чтобы они не лежали в сырости. Начальник станции и все смотрели на это, ни один не решился подойти и сказать что-нибудь против.

Наконец поезд двинулся и только в 9 1/2 часов вечера прибыли в Лариссу, так что с 2 часов раненые не пили и не ели. Наши еще были сыты, т. к. в 7 часов утра получили чай с хлебом, в 12 – обед, а в минуту отъезда по 2 кружки кофе и на дорогу 3 фунта хлеба. Турецкие же раненые в 9 часов утра получили обед и на дорогу по 3 фунта хлеба.

В Лариссе нас никто не встретил, и станция была пуста. Никого не было, кто бы говорил по-французски, города мы не знали, экипажей, извозчиков не было ни одного. Положение было критическое. При этом темнота страшная. К счастью, раненые еще были такие покорные и послушные – не слышно было ни ропота, ни упрека, а ведь между ними были очень тяжелораненые, большая часть с переломанными ногами. Кое-как я объяснился знаками и попросил начальника станции дать мне кого-нибудь, чтобы проводить меня к коменданту. Город Ларисса оказался в 20 минутах ходьбы от станции. Шли без конца по пустынными улицам, только патрули отличали нас. К несчастью, я был еще в статском платье, не предполагая, что придется все время браниться. По мере того как мы шли с Березовским, у меня все кипело внутри, и я злился как никогда в жизни. Наконец дошли мы до коменданта – вышел старичок, очень удивленный нашим визитом и еще более пораженный, когда узнал, что мы привезли раненых. Оказалось, что Мемет-бей, прислав депешу о привозе раненых, сам уехал в Воло в гости, забыв предупредить коменданта. Послали за главным инспектором Ахмет-пашой. Это был маленький противный старикашка, который только занимался интригами и ничего не делал. Я ему заявил, при посредстве его сына в качестве переводчика, что мы прибыли сюда с ранеными, объяснил как это произошло, и стал доказывать ему это безобразие со стороны турецких властей. Березовский уверял меня потом, что он не подозревал, что я был способен наговорить столько неприятностей. Я говорил очень спокойно, но внутри у меня все кипело, что отражалось на моем лице. И эти два паши только шевелили губами, боясь что-либо мне ответить. Затем я сказал, что т. к. помещение для раненых не готово и их не ждали, то я требую, чтобы раненым немедленно отправились бы в вагоны тюфяки, чтобы их сейчас же накормили, а в 6 часов утра с первым поездом мы повезем наших раненых обратно в Фарсал и обо всем этом я пошлю донесение Эдхему-паше, от которого и буду только пользоваться указаниями, и больше ни с одним из властей дело иметь не желаю, и, если им все равно, в каком положении находятся раненые, нашему русскому отряду, взявшему на себя добровольно уход за ними – не все равно, и потому я выступлю за них защитником.

Сказав это, мы с Березовским встали – они стали умолять нас остаться, говоря, что места в госпитале уже готовы, люди и доктор поехали на станцию за ранеными и т. д. Кончилось тем, что раненых оставили в Лариссе. Ахмет-паша поехал с нами на вокзал, где мы застали такую картину: это было в первом часу ночи – темнота ужасная, вся платформа усеяна ранеными, лежащими на голых плитах и на ящиках со снарядами и в снарядах, даже вынутых из ящиков (все добыча от греков). Некоторые уже начали стонать, а двое были без чувств (из турецкого госпиталя). Ландо и арбы приехали, стали их класть и сажать. Березовский один перенес всех наших раненых; разыскивать их пришлось с фонарем. Когда лицо улыбалось – значит, наше. Я был рад, что этот противный Ахмет-паша мог убедиться в преданности к нам наших раненых. Они и тут все обнимали Березовского и ни один не пожаловался. Наконец всех усадили – вдруг я услыхал слабый крик и в кустах нашел офицера нашего госпиталя Мемет Мумеда, его как-то пропустили. Оставалась одна коляска Ахмета-паши. В нее и отнес его Березовский и предложил Ахмету вместе с Березовским довезти раненого. Но он так боялся, чтобы мы не попали в госпиталь, не увидели бы всех безобразий там, что отклонил мое предложение и усадил с Меметом доктора. Мы остались на станции втроем дожидаться возвращения коляски. Видно было, как Ахмет злится, что его коляску взяли под раненого, а мы были рады, что хотя бы этим наказали его. Около 3 часов ночи коляска вернулась, и мы доехали до города, но спать уже не ложились, т. к. в 6 часов выехали в Воло.

Поезд дошел только до Валентино, где мы позавтракали у милейшего Хаки-паши и рассказали всю историю, происшедшую в Лариссе. Он не знал, как выразить свое негодование, и сказал, что Мамут-бей дурак и что он вышел в люди только благодаря интригам во дворце. Он дал нам свою коляску, чтобы доехать до Воло, где нас встретил наш милый вице-консул Кондо. Сделав необходимые покупки, послав нужные депеши, мы улеглись отдохнуть. Затем мы отправились вместе с Кондо на прощальный обед, который он давал французским офицерам, уходящим из Воло.

Обед был в гостинице – председательствовала жена французского консула графиня Ружу. Было очень оживленно, а главное, обед нам показался таким вкусным после консервов в Фарсале. Была масса сердечных тостов, а вечером мы перешли на квартиру французского консула, где m-m Ружу пела, Кондо играл на рояле и вечер вполне удался. Так странно было очутиться в Монде.

На другое утро, в 6 часов утра, я выехал с Березовским в Фарсал, а через два дня, 2 июля, приехал к нам Кондо, получивший предписание от нашего посла Нелидова поехать с делегацией от турецкого правительства в имение Маврокордато для составления сметы убытков после разорения этого имения турками. Очевидно, Эдхем-паша отказался послать делегата, и бедный Кондо поехал один. Мы все были очень рады принять Кондо у себя и устроили ему богатый обед, чтобы хотя бы отблагодарить его за его трогательное внимание к нам. После обеда он должен был ехать в Каларар. В Воло Энвер-паша ему сказал, что он сделал распоряжение, чтобы в Фарсале для него было бы готово ландо и конвой из 15 человек. Но, очевидно, это обещание не было исполнено. Это совсем турецкая манера: обещают, любезны донельзя, а в то же время – секретное предписание делать одни препятствия. Так было и с Кондо. Ни ландо, ни конвоя не было. Желая помочь ему, я взялся все устроить. Послал к коменданту – получил ответ, что все зависит от каймакана, посылаю к каймакану – зависит от коменданта. Тогда я взял драгомана и пошел к каймакану, которому сказал, что русский консул получил бумагу ехать в Каларар официально и что Эдхем-паша уведомлен Высокой Портой об этом, и поэтому я прошу, чтобы немедленно было ландо и конвой. Он на это ответил, что конвоя у него нет и сослался на коменданта. Я на это сказал, что я не намерен бегать от коменданта нему и обратно, а что переговариваться между собой они будут сами, что я даю 1/2 часа времени для их переговоров, если через 1/2 часа ландо и конвоя из 15 человек не будет, то Кондо вернется в Воло назад и пошлет депешу русскому послу, что предписания исполнить не мог вследствие препятствий, встреченных в Фарсале со стороны местного начальства. Тогда он переменил тон, умолял минутку обождать и через 10 минут ландо и 20 конвойных были готовы. На турок действовали только угрозы – Эдхем-паша и русский посол.

Кондо уехал, а я отправился в Воло, куда прибыли ящики для Красного креста и которые я мог получить только лично. Приехал я в 10 часов вечера, и т. к. хотел выехать в 6 часов на другой день, то надо было как-нибудь получить вещи из таможни ночью. Я пошел к Энвер-паше – градоначальнику в Воло. Это был милейший человек, он мне все устроил, и, когда я приехал утром на поезд, нашел все ящики уже в вагоне, и албанец по приказанию Энвера-паши неотлучно был при них до Фарсала.

После эвакуации 29 мая на попечении отряда в госпитале оставалось еще 7 человек. Поэтому я телеграфировал нашему послу в Константинополь о том, что отряд прекращает свою деятельность в Фарсале и ждет указаний для возвращения в Россию, тем более что санитарные условия и жизнь в Фарсале отражались на отряде все более и более угнетающим образом. Я боялся, как бы весь отряд не разболелся лихорадкой и тифом, которые стали свирепствовать: у нас уже один из врачей отряда, И. Алексинский, и один санитар лежали больными брюшным тифом.

С каждым днем в действующей армии под Домокосом прибывало больных тифом и дизентерией все больше и больше, и госпитали в Фарсале переполнялись ими; смертность была велика, и умерших хоронили возле самого госпиталя нашего отряда. В это время Банковского-паши в Фарсале не было – его вызвали в Константинополь, а оставшееся турецкое начальство мало обращало внимания на санитарные условия и разрешало хоронить умерших в самом городе.

Хоронили турок самым небрежным образом. Это происходило на наших глазах: сначала умершего весьма тщательно обмывали, а затем, связав шнурком два большие пальца ног вместе, опускали труп, большею частью без всякой одежды, в могилу глубиной не более аршина; умершего клали немного боком, наискось, припирали его досками (если досок не было, то для этой цели пользовались половинками дверей из разрушенных домов). Это делали для того, чтобы земля не осыпалась на покойника; затем могилу вообще небрежно засыпали землей.

Несмотря на мои заявления, турки продолжали хоронить вблизи нашего госпиталя, ссылаясь на то, что в других местах нет кипарисов, которые составляют необходимую принадлежность кладбища. С большим трудом и после депеши Эдхему-паше удалось заставить турок найти другое место для погребения.

Вскоре я получил депешу от Нелидова, что «Донец» придет за нами в Воло 6-го. Когда я вернулся к своим и передал эту весть – восторг был общий. Началась усиленная укладка, что было очень нелегко, т. к. все надо было пересчитывать, проверять. Чтобы устроить наш отъезд поудобнее и зная, что на турок рассчитывать нельзя, я, будучи в Воло, просил предоставить нам экстренный поезд из пяти вагонов – два вагона для вещей, один для раненых и 2 для нас. Поезд этот должен был прибыть в пятницу, чтобы в 11 часов утра мы могли выехать. Относительно экипажей, чтобы доехать до вокзала, я нанял в Фарсале ландо за три дня до отъезда, чтобы турки не могли его отнять. Одним словом, я за три дня, приняв все меры, поехал с Лангом к Эдхему-паше, чтобы откланяться и проститься. Пришлось для этого выехать в 2 часа ночи.

Эдхем был очень мил, подарил мне свою фотографию и дал депешу, чтобы все делалось по моему приказанию, чтобы мундиры для раненых привезли в Фарсал и т. д. Все же не обошлось без скандала. В день отъезда в 7 часов утра вещи были уже уложены. Подали подводы, стали укладывать вещи и возить их на станцию. Возни было масса. Я бегал и распоряжался, высунув язык – жара была ужасная. Доктор Алексинский лежал в тифу, надо было его перевозить крайне бережно, раненых надо было накормить, отнести на станцию и т. д. Так как подвод для вещей было мало, то для скорости поручил нашему студенту в 2-м ландо отвезти ручные вещи и приехать обратно. Жду возвращения ландо, посылаю драгомана – оказалось, что Гусни-бей их задержал для перевоза в них раненых из турецкого госпиталя, т. к. он получил телеграмму, чтобы отправить с этим же поездом 38 раненых из турецкого госпиталя. Я, не помня себя от такого нахальства, отправился на место и увидел наши ландо повернутыми обратно и бедного студента Сабо, ругавшегося с турками. Я подбежал к Гусни-бею, раскричался на него и по-турецки приказал извозчикам повернуть и ехать к нам. Они моментально повернули, а Гусни-бей стал меня уверять, что он вовсе не останавливал ландо и не задерживал их.

Тогда я объяснил Факри-бею (он говорил по-французски), чтобы он передал Гусни-бею, что я ему не позволяю распоряжаться моими ландо и моим поездом, что если у него есть раненые для перевозки, то его обязанность мне прийти сказать и просить взять их. Что я очень рад взять хотя бы 100 раненых, но требую корректности и доведу до сведения султана о всех безобразиях, кои делал в Фарсале Гусни-бей, что в данную минуту на основании полномочий Эдхема-паши я полный хозяин и буду делать так, как нахожу удобным. Потом ко мне пришел Факри-бей и стал просить, чтобы я забыл весь инцидент, что Гусни-бей невоспитанный человек и т. д. Я сказал, что могу простить то, что меня касается, а что касается отряда, то не имею право и все доложу. Я вздохнул свободно только тогда, когда в 12 часов дня наш поезд отошел от Фарсал (мы взяли всех раненых турецкого госпиталя). Перед самым отъездом, когда весь отряд уже выехал на станцию, я послал за полицеймейстером, обошел с ним весь дом и просил мне дать расписку с приложенной печатью о том, что дом в Фарсале я сдал в полной исправности. Это его очень удивило, но я сделал это из предосторожности, боясь, как бы турки после нашего ухода не сожгли его и не сказали, что русские уходя подожгли его.

При проезде через Велестино, где стояли 2-я дивизия турецкой пехоты и албанский батальон, наш поезд был приветствован войсками, которые были выстроены по бокам полотна железной дороги, держа ружья «на караул». По приезде в Воло раненые были сданы на пароход оттоманского банка «Рим» для доставления в Константинополь.

Прощание с ранеными, так же как и при эвакуации 28-го мая, с врачами и сестрами было поистине трогательно. Они не знали, чем выразить свою благодарность, они обнимали их и целовали им руки со слезами на глазах.

На станции Воло наш отряд был встречен нашим милейшим вице-консулом Кондо, который пригласил нас к обеду. В полное его распоряжение, в благодарность за все, его любезность, я оставил ему все 40 кроватей с матрацами для устраиваемой им больницы в Воло, а также и оставшиеся продукты: 1 1/2 мешка муки, 1 мешок рису и 5 фунтов кофе для раздачи бедным. В тот же день вечером отряд перешел на «Донец». Отряд был очень счастлив, очутившись на гостеприимном «Донце», почувствовав себя как бы в России. Встреча с командиром и офицерами была самая сердечная. Я очень боялся, что командир побоится взять к себе на борт нашего бедного врача Алексинского, заболевшего брюшным тифом, не хотелось его оставлять. К всеобщей радости, судовой врач согласился. На «Донце» мы получили нашу почту, привезенную из Константинополя. Такая была радость получить письма от близких и родных. В самую последнюю минуту, перед отходом из Воло, мне принесли депешу от великой княгини из Парижа, которая встретилась там с моим другом Н. В. Евреиновой и извещала меня об этом. Это известие меня страшно порадовало.

В 12 часов ночи «Донец» снялся с якоря и направился к выходу из Архипелага. Погода была чудная, без малейшего ветра, и мы отлично совершили весь переход до Константинополя. Проходя мимо Сан-Стефано, «Донец» встал на якорь, а капитан предложил нам съехать на берег осмотреть строящуюся церковь-памятник на месте, где стояли наши аванпосты во время русско-турецкой войны 1877 г.

Весь отряд, за исключением больного Алексинского, высадился на берег с офицером «Донца» и в колясках доехал до строящейся церкви, где мы были встречены ее строителем, нашим военным агентом полковником Пешковым, которому я телеграфировал из Дарданелл, прося разрешения осмотреть Сан-Стефанский монастырь и строящуюся церковь. Она еще далеко не была готова, но судя по тому, что было уже сделано, видно было, что она будет очень эффектна и красива. Вокруг церкви растянуты были постройки, где жили мастера и рабочие, это были все русские из Ярославской губернии, так странно было их видеть среди турок. Пешков нам все подробно объяснял, был очень любезен, повел нас и в склеп, где в ящиках были уложены кости, собранные со всех русских могил и кладбищ. По стенам были плиты с надписями. При входе налево – «Братская могила скончавшихся чинов 1-й и 2-й гвардейских пехотных дивизий» и «Нет больше той любви, кто душу свою положит за други своя». Над склепом была сама церковь, но она еще не была окончена, за исключением купола, на котором уже сиял крест. Я поднялся на самый верх до креста – 48 метров.

Крест этот был весь из стекла, из граненых квадратов, в золотой раме работы Мальцевских заводов. Он был виден издалека, сияя на солнце с удивительной яркостью. Осмотрев все и поблагодарив Пешкова, мы вернулись на «Донец» и через час встали уже на якорь в Золотом Роге. Босфор на этот раз представился нам во всей свой красоте благодаря дивной погоде.

Врачи и особенно сестры имели очень изнуренный вид. Жизнь в Фарсале не могла не отразиться вредно на здоровье членов отряда. Низкое сырое место, плохая вода, недостаток в питании при большой усиленной работе – все это не могло быть полезно, а постоянно напряженное состояние сестер и врачей, слишком однообразная жизнь, невозможность даже в свободное время делать прогулки без сопровождения конвоя из турок не могли не повлиять и на нервы.

Не успели мы встать на якорь, как на каяке уже подъехал 1-й драгоман нашего посольства Максимов и от имени посла приветствовал нас с приездом, а за ним прибыли еще и из нашего консульства Степанов и Батюшков. Начались расспросы, переговоры, и вот здесь мы впервые услыхали, что нас хотят задержать еще, что очень желательно, чтобы мы остались в Константинополе, что султан велел приготовить для нас помещение и т. д. Поэтому до выяснения дальнейших наших планов я решил остаться на «Донце».

Сестры и двое докторов с Орловым (один из младших драгоманов) поехали прокатиться на «Сладкие воды», доктор Пышнов повез больного Алексинского в русский госпиталь к Щепотьеву, а я с Максимовым и командиром «Донца» съехали на берег, чтобы проехать к послу Нелидову в Буют-Кере. Заехали мы сначала на квартиру к Максимову и от него узнали о положении вещей. Оказалось, что с отрядом Красного Креста вышла целая путаница. Посол турецкий телеграфировал из Петербурга, что у него был Рерберг, товарищ председателя Красного Креста, и заявил ему официально, что Главное управление по приказанию императрицы Марии Федоровны посылает 500 кроватей в Константинополь. Когда это было доложено султану (а это было в начале мая), он телеграфировал императрице или государю императору – кому именно, Максимов не знал – чтобы благодарить за эти 500 кроватей. Затем об этих кроватях не было ни слуху ни духу, а султан все спрашивал, когда прибудут кровати.

Посол Нелидов сообщил, что т. к. он депеши не получал, то вероятно, это тот же отряд, который уже находился в Фарсале, а в депеше, вероятно, ошибка – не 500, а 50 кроватей. Чтобы как-нибудь все это загладить, Нелидов и находил весьма желательным, чтобы наш отряд остался в Константинополе и проделал свою работу в госпитале, главное, по словам Максимова, если бы мы не приняли приглашения султана, то это было бы для него большой обидой. Султан очень боялся, как бы мы не проехали мимо, и я был все последние дни очень этим взволнован. Я рассказал Максимову все подробности нашего житья в Фарсале – все отрадные и неотрадные стороны, не скрыл всех безобразий, творимых турками в Фессалии. Пообедали мы втроем в café «Splendide» и так заговорились, что когда встали из-за стола, то было уже совсем темно.

Несмотря на поздний час, я все же поехал с командиром «Донца» в Буюк-Дере на дачу русского посольства, куда мы прибыли в десятом часу вечера. Нелидов встретил нас очень любезно, жена его также. Он сейчас же увел меня в кабинет, где я ему рассказал все, что было в Фессалии и хорошее, и дурное. Он просил меня составить записку о положении Фессалии в отношении турок к местным жителям, а также и о состоянии имений русских подданных Маврокордато и Кондо, разоренных турками. Затем прибавил, что весьма желательно, чтобы отряд наш остался в Константинополе и что он уже телеграфировал графу Муравьеву об этом. Меня же он просил телеграфировать ее высочеству и в Главное управление. Просидев у Нелидова до 11 часов вечера, мы еще зашли к драгоману Яковлеву, который жил во флигеле, и затем двинулись домой. Вернулись на «Донец» поздно ночью.

На другое утро, в 8 часов утра, я уехал в город с целью подыскать помещение для отряда, т. к. не нашел возможным оставлять сестер на «Донце». Они все были так измучены, переутомлены, что мне хотелось дать им возможность отдохнуть как следует хоть денька два, пока не выяснится наша судьба. Приехал я прямо к Максимову – он еще спал, но его разбудили, и он меня принял в халате – я рассказал ему положение дел, мой разговор с Нелидовым. Максимов очень сочувственно ко всему отнесся и так был мил, что поехал вместе со мной искать помещение для отряда. С ним было очень удобно – его все знали, все его боялись, но в то же время видно было, как все его любили и уважали.

Остановились мы на гостинице «Londres» против «Petits champs», сговорились по 8 франков 50 су с человека за полный пансион. Покончив с этим, я вернулся на «Донец», переоделся в сюртук, пообедал и, объявив сестрам, что в 3 часа я зайду за ними, чтобы перевезти их в гостиницу, уехал опять с главным врачом Лангом к Нелидову, который нам назначил свидание в посольстве. Доложив Нелидову, что мной все исполнено согласно его желания, я прочел ему посланные мною депеши. По-видимому, это ему доставило удовольствие, т. к. он меня очень благодарил – я заметил, что он очень боялся, как бы нас не потребовали в Россию. В 3 часа я перевез весь отряд в гостиницу «Londres», устроил их с большим комфортом. Сестры были в восторге очутиться на суше.

В 5 часов я был опять у Максимова, чтобы ехать к первому секретарю и ближайшему советнику султана во дворец. Пришлось для этого купить цилиндр, к которому долго не мог привыкнуть. Дорога до Ильдиза была удивительно красивая. Максимов в Ильдизе была как у себя дома, он вошел прямо без доклада, представил меня и был моим переводчиком во время разговора секретаря со мной. Я рассказал все, что отряд делал в Фарсале, как относились турецкие власти и т. д., сказал, что отряд очень тронут милостивым предложением султана и очень был бы счастлив остаться в Константинополе и продолжать лечение раненых, с которыми весь отряд, сестры и доктора сроднились, но что мы не можем разрешить этот вопрос сами, не получив инструкций из Петербурга, т. к. время нашей командировки уже истекло. Мы просидели довольно долго, я опоздал к обеду в больницу, и мы пообедали с Максимовым в каком-то ресторане.

В 10 часов вечера я наконец освободился и приехал в гостиницу. Когда я вошел к сестрам, то встретил старшую в слезах. Оказалось, что сестра Угрюмовская внезапно заболела – у нее поднялась температура до 40º, при сильном возбуждении с бредом, а у другой сестры, Виноградовой, было 39. Меня это ужасно обеспокоило, и я подумал: какое счастье, что мы переехали на сушу. Что бы это было на пароходе. К счастью, серьезного ничего не оказалось. Сестра Виноградова скоро поправилась, Угрюмовская тоже, но зато наш артельщик Миронов заболел тифом, и его отвезли в русский госпиталь. В гостинице мы провели три дня очень покойно, и сестры немного вздохнули.

На другой день приезда в гостиницу утром я получил от Нелидова записку, что он получил депешу от графа Муравьева, что государь разрешил отряду остаться в Константинополе. Уведомляя меня об этом, он предлагал мне поехать с 1-м драгоманом посольства Максимовым во дворец к первому секретарю Таксим-бею, чтобы довести об этом до сведения его величества султана.

Я сейчас же отправился к Максимову, и мы с ним поехали в Ильдиз. Таксим-бей принял нас с большой предупредительностью, а когда мы прочли ему депешу с разрешением государя продлить нашу командировку и остаться в Констинтинополе, лицо его просияло, и он сейчас же взял лист бумаги с золотой каймой и стал писать султану.

Мы долго дожидались ответа, наконец дверь отворилась, и турецкий офицер подал Таксим-бею небольшой пакетик. Мы все встали, Таксим-бей достал пакет и стал читать записку. Султан поручил передать отряду приветствие и его радость, что мы можем остаться в Константинополе. Вместе с сим султан повелевал, чтобы в распоряжение отряда отвели один из дворцов в Бешикташе, чтобы содержание всего отряда было взято за счет его – султана, т. к. всех чинов отряда его величества считает своими гостями, чтобы в Ильдизском госпитале лучший барак с ранеными был предоставлен нашим врачам и сестрам и чтобы все наши желания исполнялись. В конце записки султан приглашал нас осмотреть отводимое нам помещение, а также и бараки Ильдизского военного госпиталя и дворцы. Помещение в Бешикташе оказалось превосходным, и переезд отряда был назначен на другой же день после осмотра дворцов.

От Таксим-бея мы поехали с Максимовым и главным врачом Лангом в госпиталь, посетили наших раненых, эвакуированных туда. Тут турки могли убедиться, с какой радостью нас встретили раненые, лежавшие у нас в Фарсале. Те, которые могли ходить, бросались Лангу и мне на шею, целовали руки и не знали, чем выразить нам свою радость. Максимов и тот никак не ожидал такого проявления восторга с их стороны.

Завтракал я в этот день в международном клубе с нашим военным агентом полковником Пешковым и его помощником Шебеко, моим товарищем по корпусу. После завтрака мне поднесли почетный билет для входа в клуб.

Вечером я был свидетелем пожарной тревоги в Константинополе. Это было невероятное зрелище. Со всех сторон города бежали группы людей в рубашках и кальсонах с голыми ногами. Это были отряды вольной команды, каждый отряд бежал, неся на плечах машину для качания воды. Эти полуодетые люди бежали, неистово крича. Мне говорили, что осторожные обыватели боялись этих команд, занимавшихся больше грабежом, нежели спасением имущества. Городская же команда была также не лишена оригинальности. Только паровая машина ехала запряженная четверкой лошадей, остальные машины и рукава – все это несли пожарные на своих плечах, бегом, не отставая от машины.

На другой день утром ко мне явился флигель-адъютант султана, командированный для сопровождения отряда при осмотре дворцов. Первый осмотренный нами дворец был Топкапу (Сераль), произвел он на меня большое впечатление по историческим воспоминаниям, это был последний дворец Константина Великого. По выходе из него мы разместились в чудных султанских каяках и поплыли через Босфор к азиатскому берегу ко дворцу Бейлербей, оттуда к Долмабахче.

Как красивы были эти каяки и так типичны были матросы – турки в своих белых вышитых костюмах и широчайших шароварах, вздувавшихся на ветру. Из дворцов мне особенно понравился Бейлербей, а в Долмабахче я поражен был красотой и громадностью тронной залы.

К обеду мы вернулись в гостиницу, после чего отряд переехал в свое помещение в Бешикташ. Здесь нас встретил дворцовый интендант Мазхарь-бей, его секретарь и назначенный по повелению султана состоять в отряде Нерми-бей, профессор русского языка в военной школе и переводчик при султане.

Дом, отведенный для персонала отряда, был трехэтажный. Внизу помещалась кухня, кладовые, помещения для турецкой прислуги и т. д.

Во втором этаже находилась общая столовая и жилые комнаты мужского персонала отряда, а в третьем – комната для хранения перевязочного материала, аптеки и жилые комнаты для сестер отряда. Убранство комнат было европейское и устроено было с большим комфортом. Мы были на всем готовом: стол, освещение, стирка белья, почтовая бумага для писем и т. д., так что мои заботы в хозяйственном отношении значительно сократились.

Кормили нас прекрасно, изысканно, по-европейски, к закуске подавали смирновскую водку, вина были самые лучшие французские. В наше распоряжение были предоставлены четыре парные коляски, которыми врачи и сестры могли пользоваться не только для поездок в госпиталь и обратно, но и для своих частных поездок в свободное время. В моем распоряжении был также экипаж от двора.

Гостеприимство султана распространилось и далее.

Телеграфу в Ильдизе предписано было принимать все телеграммы, посылаемые чинами отряда своим родным и знакомым, бесплатно.

На другой день переезда нашего в Бешикташ была пятница, и отряд в полном составе поехал на селямлик: нам отвели отдельное помещение, и мы отлично видели всю церемонию. Мне казалось, что я сижу в опере и смотрю на сцену. Сначала все проходили войска с музыкой и становились шпалерами по всему пути от дворца до мечети. Очень красивы и оригинальны были зуавы, особенно тогда, когда они шли, вернее, плыли на полусогнутых ногах. Когда собрались войска и стали на свои места, показалась группа пашей и полковников, которые заняли места между решеткой улицы и мечетью.

Но вот раздались звуки трубы, султанский марш, возгласы войск, и показалась коляска с поднятым верхом, окруженная свитой и тремя рядами жандармов. В ней и сидел султан, а впереди на скамеечке Осман-паша (герой Плевны в войне 1877–78 гг.). Лошади и упряжь были дивны, кучера и конюхи – в чудных типичных костюмах. За коляской вели шесть верховых лошадей султана, одну лучше другой, и все они были в удивительных чепраках. Жены султана также проехали мимо нас в закрытых ландо. Проезжая мимо сестер, одна из них выглянула из окна, приподняв вуаль. Возле ландо шел старый евнух, носивший титул «хранитель врат блаженства», – так мне объяснил состоявший при нашем отряде Нерми-бей.

Султан вошел в мечеть, крики смолкли, а жены остались сидеть в ландо во дворе. У ландо отпрягли почему-то лошадей, а у дверей стали евнухи. «Вот несчастные жены, – подумал я. – Как мне их жаль». Все присутствовавшие на селямлике с каким-то волнением смотрели по направлению к мечети, ожидая выхода оттуда первого камергера султана Эмин-бея, которому султан всегда поручал передавать приветствие тому или иному лицу, присутствовавшему на селямлике. Минут десять все ждали, кого на сей раз удостоит султан своим вниманием. Дверь мечети отворилась, и красавец Эмин-бей в блестящем мундире вышел на площадь. Все взоры устремились на него. Он неторопливой походкой подошел к какой-то даме, затем к сербскому военному агенту, а затем ко мне. Эмин-бей передал мне привет султана всему отряду и высокое удовольствие его величества, что мы осталась в Константинополе. Он благодарил нас от имени султана за труды, понесенные в Фарсале по уходу за ранеными, за проявленную нами любовь к ним и в заключение сказал, что отряд доставил султану большую радость присутствием на селямлике. Я со своей стороны просил передать его величеству мою всепреданнейшую благодарность за оказанное внимание, и что я буду счастлив передать чинам отряда милостивые слова его повелителя, и что возможность продолжать уход на ранеными и в Ильдизском госпитале доставляет все нам большое удовольствие. Затем я ему представил старшую сестру, и он рассыпался в любезностях перед сестрами, которых он привел в восторг.

На обратном пути из мечети султан ехал уже один в другой коляске, без козел, и сам правил, но лицо его не было видно из-за поднятого верха. Как только окончилась церемония, ко мне подошел флигель-адъютант султана и сказал, что его величество приглашает отряд осмотреть парк Ильдиза и конюшни.

Парк был интересен благодаря чудным растениям, среди них была масса тропических, но содержание парка, чистота оставляли желать лучшего. Конюшни также сами по себе были неважны, чистота относительная, зато лошади – это было что-то изумительное по красоте – одна лучше другой. Нас сопровождал обер-шталмейстер, я смотрел на все это с неохотой, т. к. едва стоял на ногах от усталости и слабости и повышенной температуры (у меня начинался тиф). Я боялся, что мне сделается дурно. А между тем надо было брать на себя, разговаривать, стараться быть как можно любезнее.

В этот же день, после переговоров старшего врача с начальником Ильдизского военного госпиталя Рашид-пашой, в распоряжение нашего отряда для лечения раненых был предоставлен барак на 100 кроватей.

Он находился в Ильдизе в 15–20 минутах езды от нашего помещения в Бешикташе. Это был деревянный отлично построенный барак, высокий, просторный, прекрасно вентилируемый. Все 100 раненых помещались в одной комнате, разделенной пополам небольшой перегородкой.

Обстановка предоставленного в наше распоряжение барака была очень хорошей, кровати были железными, очень высокого качества, матрацы, подушки, постельное белье не оставляли желать лучшего; каждый раненый имел свой топчан у кровати, около барака был разбит небольшой садик. Одним словом, все устройство барака и приспособления для лечения раненых в Ильдизе было прекрасное и совершенно не соответствовало виденному нами в действующей армии.

Довольствие раненые получали от госпиталя – обед в 8 часов утра, ужин в 4 часа дня. На заботе нашего отряда лежала исключительно медицинская часть.

Как только барак был отдан в наше распоряжение, главный врач озаботился устройством операционной и перевозкой всего необходимого. Перевязочный материал заготовлялся сестрами в помещении отряда в Бешикташе и привозился ежедневно по утрам дежурным сестрам.

Когда все было устроено, врачи и сестры приступили к осмотру и перевязке раненых. Среди них было несколько из лежавших у нас в госпитале в Фарсале. Надо было видеть их восторг при виде наших врачей и сестер, они плакали от радости, обнимали их. Слух о приезде нашего отряда быстро распространился по всему госпиталю, и все раненые нашего Фарсальского госпиталя, бывшие в состоянии двигаться, сошлись к нашему бараку, радостно приветствуя врачей и сестер – многие из них просили перевести их к нам. Это было удивительно трогательное зрелище, благодаря которому все раненые, отданные на наше попечение, стали сразу с доверием относиться к нашим врачам и отказа с их стороны на предубеждения врачей относительно операций почти не было.

День был распределен следующим образом: в 7 1/2 часов утра, ежедневно, напившись чаю или кофе, отправлялись в госпиталь: сестры, заведовавшие операционной, и еще четыре сестры по распределению главного врача в сопровождении студента медика. Служитель Никитюк отправлялся вместе с нами в распоряжение сестры, заведовавшей операционной.

До приезда врачей, т. е. до 10 часов утра, на обязанности вышеозначенных сестер была стерилизация привезенного перевязочного материала, приготовление всего необходимого для операций и перевязок и измерение температуры всех раненых. Врачи, сестры, студенты медики и служитель оставались в госпитале до конца операций и перевязок, приблизительно до 4–5 часов дня, когда возвращались домой, за исключением двух дежурных сестер, кои оставались в госпитале до 8-ми часов вечера, когда, измерив температуру у всех раненых и записав ее, возвращались домой к вечернему чаю, подаваемому в десятом часу. Ночью раненые оставались на попечении дежурного турецкого врача. Сестры, остававшиеся дома, готовили перевязочный материал на следующий день и дежурили при старшей сестре, которая 19 июня заболела тяжелой формой брюшного тифа.

В свободное время сестры в сопровождении драгомана или состоявшего в нашем отряде Нерми-бея ездили иногда в город или на прогулку, а по праздничным дням бывали у обедни в церкви русского госпиталя. Условия жизни в Константинополе были совсем иные, чем в Фарсале. Помещены были чины отряда с большим комфортом, стол был очень хороший, разнообразный, лишений никаких. Тем не менее болезни среди членов отряда не прекращались. Почти все сестры и врачи переболели более или менее серьезно, я сам едва бродил, чувствуя себя очень нехорошо, с повышенной температурой, слабость была ужасная. А между тем приходилось все же работать все время, заботиться обо всем и обо всех.

Наш посол Нелидов, увидев меня совсем расклеившимся, настоял, чтобы я приехал к нему в Буюк-дере – его летнюю резиденцию – пожить хотя бы несколько дней и отдохнуть. После долгих уговоров я решил оставить отряд и уехать, так как чувствовал, что иначе я свалюсь. Нелидовы меня встретили как родного, устроили меня со всеми удобствами в чудной комнате с видом на Босфор. Приехал я прямо к завтраку, затем пошел в парк, сделал визит нашему консулу и застал его дочь с двумя леопардами в саду. Леопарды были совсем ручные, им было по 10 месяцев, они были такие ласковые, ласкались и лизали руки. Так странно было видеть их в саду, разгуливавших на свободе, прыгавших без малейшего шума с дерева на дерево. Жуть даже брала какая-то.

После дневного чая О. Н. Нелидова, жена посла, повезла меня в шарабане в платановый лес. Что это была за красота!

В 7 часов обедали, к обеду приходилось ежедневно надевать фрак с белым жилетом и белым галстуком – для меня это было пыткой первое время, потом я уже привык. И так странно было – мы ведь обедали втроем: чета Нелидовых и я. О. Н. Нелидова приходила к обеду в вырезном платье с пайетками и веером. Я прожил у Нелидовых неделю и очень отдохнул, лежа большую часть дня в саду в тени. Я немного окреп, но температура все держалась. Я избавился от нее только в Одессе, а в Константинополе чувствовал себя все время неважно, что мне ужасно мешало работать и угнетало.

18-го июня было освящение креста церкви-памятника на могиле павших русских воинов в Сан-Стефано.

Отряд наш получил приглашение на это торжество, к сожалению, кроме меня, только четыре сестры и два врача могли им воспользоваться. Освящение церкви было очень торжественно в присутствии всех чинов нашего посольства во главе с послом А. И. Нелидовым, сербского посланника и всей русской колонии.

Совсем особенное благоговейное чувство наполняло сердца всех присутствовавших на этом торжественном православном богослужении среди окружавшего нас мусульманского мира.

После торжества строителем церкви полковником Пешковым всем гостям был предложен завтрак à la fourchette, только в 7 часов вечера я вернулся к себе.

На другой день я ездил с послом А. И. Нелидовым на остров Халки к патриарху Никодиму, который меня очень тронул своим отношением к великому князю Сергею Александровичу, о котором он отзывался с трогательной любовью и расспрашивала о нем.

Вернувшись на следующий день, я сделал визит Осману Гази-паше – герою Плевны. Милый старик меня трогательно встретил. Я не без волнения входил к нему. Держал он себя просто, говорил, что с последней войны он научился уважать и любить русских, что всегда хранит в своей душе лучшие чувства к ним, говорил, что помнит очень хорошо великого князя Сергея Александровича, просил передать ему его всепреданнейшие чувства, рассказывал мне о последней войне, о том, с кем он из русских встречался, и не отпускал меня – я просидел у него около часу. Разговор шел при посредстве состоявшего при отряде Нерми-бея.

В начале июля месяца, видя, что с каждым днем, несмотря на применяемые меры для сохранения здоровья членов отряда, болезни среди них не уменьшались и сестры все более и более переутомлялись, я, переговорив с главным врачом и узнав от него, что раненые, находившиеся на попечении наших врачей, все вне опасности и находятся на пути к выздоровлению, пришел к убеждению, что наша миссия окончена и пора вернуться в Россию.

Переговорив об этом с послом, который вполне согласился с моим мнением, я, с согласия главного врача, назначил 6-е июля для передачи раненых в руки турецких врачей.

Вместе с этим я просил первого секретаря султана довести до сведения его величества, что мы, к сожалению, должны 10 июля выехать обратно в Россию, т. к. здоровье членов отряда сильно пошатнулось, и мы должны прервать работу в госпитале 6 июля. В ответ на это, когда отряд 4-го июля присутствовал на селямлике, чтобы этим выразить султану благодарность за гостеприимство и как бы откланяться перед отъездом, первый камергер Эмин-бей передал мне приглашение его величества султана пожаловать на обед со всеми членами отряда на другой день в 6 часов в Ильдиз-Киоск. К счастью, в этот день, почти все члены отряда были на ногах и могли воспользоваться приглашением, за исключением больной тифом старшей сестры, оправившегося от тифа доктора Алексинского, эвакуированного несколько дней перед тем в Россию и еще одной сестры, заболевшей в этот день.

За нами прислали придворные экипажи и торжественно повезли во дворец шагом. В первом ландо сидели две сестры, состоявший при отряде Нерми-бей и я, во втором – две сестры, драгоман посольства и главный врач и т. д.

По приезде в Ильдиз-Киоск мы были встречены заведовавшим церемониальной частью двора Мунир-пашой, командующим главной квартирой Шакир-пашой и другими сановниками, которые все были чрезвычайно любезны ко всем нам. Султан на обеде не присутствовал, а на председательском месте сидел министр двора Мунир-паша. Обед был из 14 блюд, Все было подано по-европейски, но было очень утомительно сидеть за столом. После обеда повели нас в сад, где подали кофе, но пошел дождь, мы вернулись в комнаты. Вскоре появился первый секретарь султана. Затем, на большом подносе, несли свертки, завернутые в красные шелковые платки. Это были ордена и подарки от султана всем нам. Таксим-бей лично раздал их. Сестры получили чудные золотые вещи, кольца, брошки, браслеты. Доктора – портсигары. Я получил дивный золотой портсигар, усыпанный бриллиантами. Посредине из бриллиантов была надпись по-турецки «на память». Кроме этого я получил орден Османие на шею.

Нас попросили надеть ордена и повели в верхний этаж к султану. В зале нас построили всех в одну линию, я стал на правом фланге. Против нас встали приглашенные, не принадлежавшие к отряду – наш военный агент, драгоман посольства и др. лица. Султан вышел к нам в пальто и перчатках на обе руки. Пальто толстого солдатского сукна, перчатки грубые, толстые. Сам он был маленького роста с бородой, невзрачный, смотрел как-то в сторону. Он подошел ко мне, подал руку и стал говорить через Мунир-пашу, который переводил все с турецкого на французский язык. Султан был очень мил и наговорил мне кучу любезностей. Разговор продолжался несколько минут. Три раза говорил султан, три раза отвечал ему я и, в свою очередь, выразил благодарность за тот прием, который Красный Крест встретил в Константинополе. Затем султан прошел как-то бочком мимо всех, подал руку Пешкову – нашему военному агенту и затем опять вернулся ко мне и сказал, что просит меня передать государю, что он никогда не забудет услуги России, оказанные Турции присылкой отряда Красного Креста. Затем он вновь подал мне руку и вышел, позвав Пешкова к себе. Пешкову он сказал, что через переводчика он не хотел этого говорить (Пешков говорил по-турецки), но просит меня, когда я увижу государя, передать ему от имени его, султана, его неизменную преданность и глубокую благодарность как государю, так и всей России.

После приема все турки меня окружили, поздравили с необыкновенной милостью султана – они были поражены приемом и вниманием, оказанным мне. Очевидно, все было устроено, чтобы мы уехали с хорошим чувством и не очень бранили Турцию. После приема мы уехали домой тем же порядком, как приехали. Я был очень рад, что все врачи получили такие хорошие подарки – они все остались в восторге и сестры также.

По сдаче раненых турецким врачам 7-го июля мы совершили прогулку на Принцевы острова и насладились чудной природой. Султан прислал свой катер и флигель-адъютанта для сопровождения нас. Погода была чудная, я рад был за сестер. Сначала мы посетили остров Халки, где проехали весь остров на ослах. Сестер это очень занимало. Затем были на острове Принкипо, объехали его в ялтинских колясках, на гору же поднимались опять на ослах. Какая это была красота! Мы вернулись в полном восторге от чудной прогулки, были счастливы, что могли посетить и памятники над могилами русских воинов, скончавшихся в плену в 1828–29 годах на острове Халки и похороненных при греческой церкви времен Палеологов, на острове Принкипо при монастыре Св. Николы в пятидесятых годах.

После сдачи раненых я вместе со старшим врачом объехали начальствующих лиц Ильдизского военного госпиталя, чтобы поблагодарить их за любезное отношение к нам во все время нашего пребывания в Констинтинополе.

Желая поощрить тех лиц, которые были наиболее любезны и предупредительны к отряду, я обратился с письмом к нашему послу А. И. Нелидову, прося его ходатайствовать о награждении этих лиц. Во главе их я, конечно, поставил Банковского-пашу – нашего доброго гения, столь заботившегося о нас, обратился с таким же письмом и к нашему посланнику в Афинах М. Н. Ону с ходатайством о награждении нашего вице-консула в г. Воло – Кондо. Все предоставленные мною лица получили соответствующие награды.

Посетив коменданта Ильдиза Тефкет-пашу, я передал ему 1000 франков для искусственных ног на шарнирах шести ампутированным раненым, лежавшим в нашем бараке. Ему же я передал и шесть золотых полуимпериалов и 20 серебряных рублей для раздачи солдатам-санитарам нашего барака. Последние дни пребывания в Константинополе были посвящены укладке и сборам в дорогу, врачи же и сестры воспользовались свободным временем, чтобы сделать кой-какие покупки.

Накануне отъезда отряд был приглашен на завтрак к Банковскому-паше, который жил на даче в Буюк-дере. В этот же день отряд откланялся и нашему послу.

Врачи и сестры были приняты в помещении посольства А. И. Нелидовым и его женой вновь с удивительным радушием, мы были растроганы до слез. Положительно я не знал, как выразить им и всем членам посольства нашу благодарность за все то понимание, которым они нас окружали все время.

Прощаясь с послом, я передал ему мои три докладные записки, составленные по его поручению. Краткую заметку о Фессалии во время греко-турецкой войны и два описания имений русских подданных Маврокордато и Кондо, разоренных турками. Записки эти послужили посольству материалом, и благодаря им турки возместили все убытки как Маврокордото, так и Кондо. Привожу эти записки:

Краткие заметки о Фессалии во время греко-турецкой войны 1897 г.

г. Константинополь

1 июля 1897 г.

1-го мая сего года отряд Красного Креста прибыл в г. Воло и пробыл в Фессалии до 6-го июня, подавая помощь раненым туркам в Фарсале. За время пребывания отряда в этом городе мне пришлось объехать значительную часть Фессалии, а именно всю местность, лежащую между Воло, Велестино, Лариссой, Фарсалом, затем все села и поместья по направлению к Домокосу, окрестность Домокоса и далее к югу через Фурку до Ламийской долины, у начала которой стояли турецкие аванпосты.

Из всех сделанных мною наблюдений я мог вывести заключение, что турки разграбляли все города и селения, по которым им приходилось проходить, а затем поджигали большую часть из них. Единственный уцелевший город, виденный мною, – это г. Воло, который, благодаря энергичным мерам, принятым консулами России и иностранных держав, а также присутствию иностранных судов, остался нетронутым.

Необходимость в подобном уничтожении всего, встречавшегося на пути следования турок, конечно, не представлялась, и мне кажется, что они все разоряли с исключительной целью грабежа, а вовсе не по каким-либо тактическим соображениям.

Из виденных мною городов только один Велестино мог быть уничтожен выстрелами во время сражения, т. к. он лежал как раз в той местности, где происходило одно из самых горячих сражений. И все-таки, несмотря на это, следы грабежа и здесь ясно видны во многих домах, а церковь, у которой от выстрелов пострадал только один крест на куполе, свидетельствует ясно, что турки разорили ее уже после битвы. Глазам моим при входе в эту церковь представилась ужасная картина, от которой я долго потом не мог отделаться: престол сброшен, оставшиеся образа, расколотые, валялись на полу вместе с листами церковных книг среди соломы и навоза, свидетельствовавших о том, что турки обратили церковь в конюшню.

Во всех городах и селах, по которым мне пришлось проезжать, я почти не встречал местных жителей – все это бежало из Фессалии в паническом страхе при приближении турок. Страх этот очень понятен, т. к. вряд ли турки оставили бы в живых тех, кои бы противились их грабежам (пример в приложенной записке о разоренном имении русского вице-консула).

Входя в город, село или поместье, турки разграбили все, что только могли. Редкий дом оставлялся более или менее целым. В Фарсале осталось три или четыре дома, в Домокосе два или три, а в Велестино я не видел ни одного. Все, что представляло какую-либо ценность, было уничтожено турками, а остальное изломано и уничтожено совершенно бесцельно. В довершение всего они поджигали остающееся. Характер грабежа и разорения везде один и тот же; как образчик могу представить такую картину разрушения поместья «Вриссия» нашего вице-консула в г. Воло (см. приложение).

От многих мне приходилось слышать – и главным образом от турок, что греки сами разоряли и уничтожали города при своем отступлении, поджигая их. Мне кажется, это совершенно невероятным по следующим причинам: во-первых, если бы турки были ни при чем, а разорения совершались греками, церкви остались бы нетронутыми; во вторых, греки до того быстро и в таком паническом страхе отступали, можно сказать, бежали отовсюду, что если бы даже и желали все разорить и поджечь до прихода турок, то не успели бы этого сделать.

Как доказательство приведу следующие мои наблюдения: при поездках по Фессалии я посетил более десяти церквей, и все они, за исключением церкви в г. Воло, были подвергнуты такому разорению и поруганию, что нельзя было не содрогнуться от ужаса. Все ценное не существовало – оно, очевидно, было унесено турками, а то, что оставалось, было изломано и перековеркано, престолы сброшены, все образа переколоты, глаза Спасителя и Богоматерь во многих церквах на образах прострелены и т. д. Могилы вокруг церквей были разрыты и кости разбросаны по церковному полу вместе с изорванными церковными книгами, листы от которых во многих местах валялись и вне церкви на большом пространстве. В одной из церквей Фарсала я заметил на черепах, кои были разбросаны на полу, следы естественных отправлений. Кто не видал этой ужасной картины поруганной церкви, тот себе представить не может всего ужаса подобного кощунства.

Теперь скажу несколько слов об отступлении греков. Это не было отступление дисциплинированной армии в полном порядке; это было, судя по всему мною виденному и слышанному, бегство и даже самое беспорядочное – греки оставляли все неприятелю, ничего не успели захватить с собой. При этом надо отдать справедливость, что все, что доставалось туркам от греков, свидетельствовало о том, насколько греческая армия была хорошо снаряжена для похода, тогда как турецкая в этом отношении оставляла желать много лучшего.

Когда я увидел первый раз турецкие войска, то был поражен их видом – это была толпа оборванных нищих в изорванных опорках. Лошади в кавалерии, и особенно в артиллерии, были в очень плохом виде. Я был поражен, когда под Домокосом увидел артиллерийских лошадей – это были скелеты, обтянутые кожей. Таких лошадей я встречал только при объезде Саратовской губернии во время голода.

Обозов у турок почти не было – все перевозилось на вьючных лошадях. Медицинская часть у турок на поле сражения была устроена очень плохо – у них не было никаких средств для перевозки раненых, которых вследствие этого клали прямо на арбы или сажали верхом на вьючных лошадей для доставления в ближайший госпиталь.

Помощь раненым на полях сражений подавали только доктор Ларди с французскими докторами – волонтерами; турецких докторов не было вовсе видно, а составлявшие постоянный штат доктора, как мало подготовленные, не могли оказывать деятельной помощи, подвижных же лазаретов не было вовсе. Госпитали были также устроены турками ниже всякой критики, и только после взятия Лариссы и Фарсала, когда туркам достались большие склады не только лекарств и перевязочных материалов, но и кроватей, матрацев – они ими снабдили госпитали, но дело у них долго не ладилось за отсутствием врачебного хирургического персонала; если бы не доктор Ларди с своими ассистентами и наш отряд, то после сражения при Домокосе не знали бы, как помочь раненым.

У греков, в смысле сражения, все было устроено очень хорошо, но, к сожалению, они этим не воспользовались, оставив при своем бегстве все хорошее туркам. У них были прекрасные шатры-палатки, превосходные обозы, громадные аптечные склады по всем городам, масса перевязочного материала; медицинская часть, в смысле сражения, была устроена превосходно – каждый солдат в греческой армии имел при себе необходимый перевязочный материал до английской булавки включительно, который герметически был закрыт в маленькой жестяной коробке. Обо всем этом можно было судить по вещам, которыми пользовались турки на моих глазах.

Кроме всего этого, у греков были чудные планы всей Фессалии работы австрийских топографов. Все почти турецкие офицеры были снабжены ими – они до того были наглядны и подробны, что по ним каждый, даже незнакомый с чтением планов, мог пройти куда угодно в данной местности. На них были показаны все малейшие проходы и тропинки с отметками, где и какой род оружия может пройти. У Сейфула-паши я видел два ящика, наполненные этими планами, а у Эдхема-паши еще и рельефные планы отличной работы. Большая часть этих планов досталась туркам в Лариссе и Фарсале. Палатки достались туркам в числе 800, все они были совершенно новые и резко отличались от турецких. Они были и поместительнее, и удобнее.

Обозы греческие – арбы, доставшиеся туркам, – также были очень хорошего качества, также как и рессорные повозки для раненых; в них был только один недостаток – они были покрыты черной клеенкой, которая очень сильно нагревалась от солнца. Кроме этого турки получили большие аптечные и перевязочные склады до инструментов и стерилизаторов включительно. Военных припасов турки захватили в одном Домокосе до 30 000 патронных ящиков. Вся эта добыча, доставшаяся туркам после каждого отступления греков, доказывает, насколько эти отступления были поспешны.

Из этого всего ясно, что разорения и грабежи совершались исключительно турками. Как наглядный пример грабежа может служить и то обстоятельство, что в Фарсале, на моих глазах, турецкие строевые солдаты продавали греческие деньги.

В заключение считаю своим долгом привести рассказ пленного грека, раненого под Домокосом и лежавшего в госпитале нашего отряда в Фарсале. Когда он лежал тяжело раненый в бедро еще на поле сражения, к нему подошел албанец и замахнулся, чтобы его заколоть. Тогда грек, вынув 30 драхм, протянул их албанцу, прося помилования. К счастью, проезжавший турецкий офицер спас его, взяв его в плен и отдав ему эти 30 драхм.

Этот случай подтверждает слух о том, что турки приканчивали раненых греков, по этой же причине у турок в госпиталях было самое ничтожное количество раненых греков».

Краткое описание имения «Вриссия», принадлежащего русскому вице-консулу Кондо, разоренного турками во время их наступления на Домокос

г. Константинополь

1 июля 1897 г.

На другой день моего прибытия с отрядом русского Красного Креста в г. Воло, 2-го мая с.г., я отправился представиться главнокомандующему турецкой армией Эдхему-паше, чтобы получить от него указания для дальнейшего следования нашего отряда.

В это время главная квартира находилась в Теке, а турецкие аванпосты стояли между Фарсалом и Домокосом. Русский вице-консул г. Воло получил как раз в этот день известие, что его имение «Вриссия» попало в руки турок, которые принялись его грабить. Известие это подтвердилось бежавшим оттуда помощником управляющего имением албанцем Раппо, которого я видел лично и который рассказал мне, что как только турки вступили в имение, то принялись его разорять. Все, начиная от управляющего и священника и кончая последним рабочим, бежали. Он остался один, думая, что его как мусульманина не тронут. Но ему сначала не поверили, и в доказательство своего мусульманства ему пришлось раздеться. Его тогда избили и прогнали из имения. Факт прихода турок во Вриссию с целью разорения этого имения подтверждается данными, имеющимися у нашего военного агента полковника Пешкова, который мне передал, что 2-я бригада 2-й дивизии при наступлении на Домокос вдруг куда-то исчезла и не дошла до города. Оказалось, что эта бригада застряла в имении «Вриссия».

Г-н Кондо просил меня, когда я увижу Эдхема-пашу, доложить ему о всем слышанном от помощника управляющего, прося защитить имение от дальнейшего разорения, тем более что в доказательство того, что оно принадлежит русскому вице-консулу, на доме вывешен был русский флаг.

Я заявил обо всем этом главнокомандующему, который сделал вид, что принял очень близко к сердцу мои слова, позвал Сейфула-пашу, потребовал карту, отыскал на ней село «Вриссия» и приказал немедленно принять меры к охране имущества русского вице-консула.

Впоследствии оказалось, что распоряжение Эдхема-паши не было приведено в исполнение.

Через несколько дней по прибытии в Фарсал, по просьбе г-на Кондо, я отправился с помощником управляющего и одним конвойным в имение «Вриссия» с целью его осмотреть. Это поместье находилось верстах в 8 от Фарсала по Домокосовской дороге. Имение очень богатое, масса хозяйственных солидных построек вокруг дома, громадные конюшни и сараи, скотные дворы – все это свидетельствовало о том, что имение было в большом порядке.

Когда я подъезжал, два албанца стреляли в небольшую кучку свиней, которые паслись во поле, а во дворе несколько турок у амбара всыпали оставшийся ячмень в мешки и нагружали на ослов; в саду же в кустах турки ловили цыплят, причем у одного из них уже было связанных до 11 штук. Я обошел весь дом, над которым еще развивались остатки русского флага, но который внутри был совершенно разорен: все было переломано, портреты изорваны, одним словом, не было ни одной целой вещи во всем доме, а внизу все полы были переломаны (очевидно, турки искали денег). В хозяйственных постройках, в амбарах не оставалось ничего, кроме небольшого количества ячменя и барашковых шкур. На скотных дворах и конюшнях было пусто. Церковь подверглась поруганию и представляла собой ужасный вид: образа прострелены и проколоты, все выворочено, церковные книги валялись изорванные вместе с костями из разрытых могил – картина поистине ужасная. В фруктовом саду, где я увидал остатки пасеки, не оставалось целым ни одного улья. Картина разорения полная – даже многие плуги и сельскохозяйственные машины были исковерканы.

Не прошло и двух дней после моего посещения «Вриссии», как дом подожгли со всех сторон, и он весь сгорел вместе с прилегающими постройками, остались одни голые стены.

Таким образом, последнее, что оставалось, и то погибло, увеличив тем самым и без того громадные убытки нашего вице-консула.

Докладная записка

г. Константинополь

1 июля 1897 г.

По просьбе директора фессалийской железной дороги г. Кирико, доверенного лица г. Маврокордато, я посетил в середине мая сего 1897 года имение сего последнего «Каралар» в сопровождении одного из служивших на железной дороге лица, знакомого с окружавшей местностью и самым имением.

Я нашел имение г. Маврокордато в полном разорении. Первое, что мне бросилось в глаза, это сожженный и разрушенный до основания дом и рядом сожженная церковь. Следов кощунства в церкви не было видно, так как от пожара уцелело только четыре стены. Обойдя эти обгорелые остатки, я направился к хозяйственным постройкам – здесь следов пожара не было видно, но все решительно было разграблено. В амбаре, находившемся недалеко от дома, все двери были выломаны и он был совершенно пуст, – в полу в одном из отдельных зданий оказалось отверстие, видно было, что лица, грабившие дом, искали деньги, но вместо них нашли одни сельскохозяйственные книги, которые изорванные и валялись тут же. Далее шли громадные склады вина – вина в бочках не оказалось, а сильный винный запах и лужи вина на земле свидетельствовали о том, что бочки были умышленно раскрыты или поломаны. Конюшни и скотный двор уцелели, но были пусты, я заметил в них всего штук 5 волов и одну корову, принадлежали они г-ну Маврокордато или же были приведены войсками кавалерийской дивизии Сулеймана-паши, занимавшего в то время местечко «Каралар», узнать я не мог. По всему скотному двору видны были раскиданные внутренности скота и несколько убитых кабанов и свиней.

Все остальные постройки если не сгорели, то свидетельствовали о следах грабежей. Все, что было годное к чему-нибудь, очевидно, было унесено, все остальное изломано и перековеркано. Единственное, что, по-видимому, уцелело, это большой паровик-самоход для молотьбы хлеба. Ни одной души во всем имении я не нашел, кроме солдат кавалерийской дивизии. Я сделал визит Сулейману-паше, от него я мог только узнать, что он прибыл с своей дивизией шесть дней тому назад и нашел все в таком виде, в котором оно находилось при моем посещении. Сулейман-паша мне сказал, что получил депешу от Эдхема-паши, чтобы охранить имение Каралар от разграбления, но исполнить этого он не мог, так как всё было разграблено до его прихода, о чем он и телеграфировал Эдхем-паше. <…>

В четверг 10-го июля мы оставили Бешикташ, провожаемые местным турецким начальством и всей прислугой, которой я раздал на чай из сумм Красного Креста 900 франков. Его величество султан оказал нам еще последнее внимание, предоставив нам свои базар-каяки, чтобы отвезти нас от пристани в Долма Бахче на пароход Русского общества «Королева Ольга».

В 10 часов утра отряд наш вступил на пароход «Королева Ольга» – на тот самый, который почти три месяца назад привез нас из Одессы в Константинополь. Врачи и сестры были очень рады возвращению в Россию, одно только сокрушало нас – мы должны были оставить в больнице больную тифом старшую сестру отряда Л. К. Пиварович; к счастью, ей было тогда уже лучше, и мы надеялись, что она скоро сможет вернуться в Россию.

Офицеры «Донца», во главе с командиром, турецкие врачи и многие другие лица прибыли на пароход с пожеланием нам счастливого пути.

В 11 часов утра наш пароход поднял якорь и по выходе из Золотого Рога стал входить в Босфор. Послышалось громкое «ура!», на которое мы отвечали. Это команда «Донца» приветствовала нас, когда мы поравнялись с ним.

Мы прекрасно дошли до Одессы, с нами возвращался в Россию и отряд Красного Креста, работавший в Афинах, во главе со своим уполномоченным доктором Тилле. Мы с радостью встретили наших собратьев, с которыми и совершили весь путь от Константинополя до Одессы. По этому поводу я послал депешу королеве эллинов и получил от ее величества в Одессе очень милостивый ответ.

В Одессе мы оставались до вечера. Касперовская община сестер милосердия вновь гостеприимно приютила наших сестер, пока я делал распоряжения для нашего дальнейшего следования. Тут мы расстались с главным нашим врачом И. П. Лангом. Никому и в голову не приходило, что в нем уже сидела зараза тифа и что мы прощаемся с ним навсегда.

За несколько дней до отъезда из Константинополя он почувствовал недомогание, но так как состояние его вообще не представляло никаких опасений и никаких признаков тифа заметно не было, он и выехал вместе с нами из Одессы, где жил его отец, у которого он и остался. К несчастью, болезнь оказалась тифом и бедный Иван Петрович не вынес его, проболев у своего отца четыре недели, скончался, к великому нашему горю.

В Одессе удалось отправить весь груз с почтовым поездом прямым сообщением, а самим выехать с курьерским в 9 часов вечера. Нам предоставили отдельный вагон 2-го класса, так что мы ехали с большим удобством. В Киеве я воспользовался свободным временем и с врачами и сестрами посетил Владимирский собор и Лавру, где мы приложились к чудодейственной иконе и осмотрели Ближние пещеры.

На другой день, 18-го июля, в воскресенье, мы с волнением и необыкновенно радостным чувством возвращения на родину подъезжали к Москве. Это было около 4-х часов дня.

На вокзале в Москве нас ожидала трогательная встреча – вся община, во главе с попечительницей Е. П. Ивановой, трудами которой был снаряжен отряд, члены местного управления Красного Креста во главе с генералом Даниловым, мои друзья Корнилов, Гадон и, наконец, мой брат.

Все были трогательны, я так был счастлив увидеть брата, но мне было больно, что сестры моей не было, она была заграницей с детьми Павла Александровича. Я не мог удержать слез, здороваясь, обнимая всех. Все поразились моим видом, правда, я был неимоверно худ, потерял больше пуда весу. По предположению врачей, я перенес паратиф на ногах.

На вокзале мне подали депешу великой княгини Елизаветы Федоровны, которую я и прочел членам отряда.

Телеграмма гласила: «Сердечно приветствую отряд радуюсь вас лично благодарить от всей души завтра в Москве и прочитать вам милостивую телеграмму императрицы Марии Федоровны. Елизавета.»

С вокзала мы проехали в экипажах к часовне Иверской Божьей матери. У Иверской была целая толпа народа, приветствовавшая отряд. Молебен был очень трогательный. Когда священник стал читать благодарственную молитву, все стали на колени, и мы горячо благодарили Бога за благополучное возвращение.

После молебна я простился с врачами и сестрами и поехал к себе на квартиру в генерал-губернаторском доме с моим братом, говорили мы без умолку, а в 6 часов я поехал с ним, Гадоном и Корниловым обедать в «Эрмитаж», а оттуда, простившись с братом, поехал с Гадоном в Ильинское.

С большим волнением я вышел из вагона в Одинцове и сел в коляску, высланную за мной из Ильинского. Встреча с их высочествами была более чем трогательная. Великий князь не дождался меня и пошел ко мне навстречу по дороге без шапки, встретил меня на дороге версты за 1 1/2 от Ильинского. Он обнимал меня, разглядывал, был мил страшно, говорил, что так боялся за меня, что очень рад, что я вернулся здоровым. Он сел ко мне в коляску, Гадон пересел на козлы, и мы быстро доехали до Ильинского. На верхней площадке лестницы дворца меня встретила великая княгиня тоже как близкого родного, тут же были Степанов и княжна Лобанова. Великая княгиня повела меня к себе на балкон, расспрашивала обо всем с таким заботливым вниманием и участием, затем подали чай, и мы долго не расходились, так как странно казалось сидеть в Ильинском за чайным столом и вместе с тем было хорошо, радостно… Легли поздно. На другой день я встал рано, оделся в парадную форму и отправился к великому князю явиться по случаю получения ордена Св. Станислава на шею. Я получил этот орден к 5-му июля.

В 9 часов утра все выехали из Ильинского – великий князь с Гадоном в Рязань, а великая княгиня со мной в Москву для приема отряда.

В генерал-губернаторском доме весь отряд был принят великой княгиней, которая прочла нам следующую телеграмму императрицы Марии Федоровны:

«Прошу передать мою самую теплую признательность и сердечную благодарность всем: Джунковскому, докторам, сестрам и служащим за их заботы и истинно христианский уход за ранеными, за что Господь их благословит и наградит.

Мария».

С волнением выслушали мы столь милостивые слова ее величества. После приема в генерал-губернаторском доме в присутствии великой княгини было отслужено молебствие в помещении Иверской общины.

Этим окончилась моя роль уполномоченного отряда, мне оставалось лишь сдать оставшееся имущество отряда в местный склад, а деньги в местное управление, что и было мною исполнено в течении ближайших дней.

После молебствия в Иверской общине со мной простились врачи и сестры отряда. Я заехал к себе в генерал-губернаторский дом, провел остальную часть дня с братом и обедал с ним и Корниловым в «Мавритании», вечером уехал в Ильинское, где провел день своих и Гадона именин. Их высочества были страшно милы, все время мне пришлось говорить, рассказывать разные подробности из своей командировки. Великий князь подарил мне чудное издание Брикнера «Императрица Екатерина II» и золотой брелок с переплетенной подписью «1897 год» с рубинами. Великая княгиня – очень красивые запонки желтой эмали с бриллиантами. Вечером Гадона и меня чествовали ужином в помещении библиотеки, было весело, оживленно, просидели до 3 часов утра.

На другой день с ранним поездом я выехал в Москву, где провел 16-е и половину 17-го июля. Надо было разобрать вещи отряда, привезенные с собой, составить краткий денежный отчет и сдать деньги.

Целый день я провозился с вещами, разбирая их в сарае общины, сестры мне помогали, обедал и ужинал в общине. Сестры меня очень тронули, поднесли брелок с надписью «на добрую память от сестер отряда».

17-го мне удалось все кончить и сдать как вещи, так и деньги.

Мною было получено на расходы разновременно 8502 рубля 96 копеек, из коих я потратил 7804 рубля 30 копеек. Таким образом, я сберег 698 рублей 66 копеек, которые сдал в местное управление Красного Креста.

17-го я вернулся в Ильинское к обеду и очень надеялся прожить там спокойно, никуда не двигаясь дня три, как вдруг рано утром на другой день, совсем неожиданно, великая княгиня получила депешу от императрицы Марии Федоровны, что ее величество желает меня видеть в субботу 19-го в 12 часов в Петергофе. Пришлось скорее написать краткий отчет о деятельности отряда на большом листе для вручения ее величеству и, на всякий случай, составить еще представление к наградам и выехать из Ильинского тотчас после завтрака, чтобы поспеть на почтовый поезд.

Засуетился я страшно и только в вагоне немного пришел в себя. В Петергофе я проехал прямо к моему другу и товарищу по полку Шлиттеру, который служил в то время в Сводно-гвардейском полку, переоделся у него в парадную форму и в 12 часов был в Коттедже – летнем дворце императрицы в Александрии. Камердинер пошел обо мне доложить состоявшему при ее величестве князю Барятинскому, который очень любезно меня принял, сказав, что как только от императрицы выйдет гофмаршал граф Голенищев-Кутузов, обо мне доложат.

Мне пришлось ждать в приемной не более 10 минут, когда открылась дверь в гостиную императрицы и камердинер пригласил меня войти. Ее величество так ласково протянула мне руку и обратилась ко мне с такой очаровательной улыбкой, приглашая меня сесть, что вся моя робость прошла, и я говорил с ней без всякого стеснения. Она расспрашивала меня обо всем, интересуясь мельчайшими подробностями. Говоря о греках, я заметил слезы на ее глазах. Ведь ее родной брат был королем Греции. Я передал ее величеству мой краткий отчет, благодарил за милостивую депешу, сказав, что столь дорогое ее внимание к отряду было лучшей наградой всем нам, а что я лично был растроган до слез, что она упомянула в депеше мое имя.

По-видимому, это доставило ей удовольствие, и она сказала, что очень боялась, как бы депеша не опоздала к нашему приезду в Москву, что писала она ее еще в 8 часов утра, прибавила, что от всех слышала самые лучшие отзывы о нашей деятельности и просила еще раз от ее имени всех поблагодарить. Затем заговорила обо мне лично, нашла, что я хорошего вида, только очень похудел, интересовалась, как я перенес весь поход, вспомнив, как я сильно болел ревматизмом в год смерти государя. На прощанье императрица совсем покорила меня своей более чем любезностью – она сказала, что ей совестно, что она меня побеспокоила, не дала мне отдохнуть, заставив еще сделать путешествие до Петербурга, но что она непременно хотела меня повидать до своего отъезда в Абастуман, чтобы лично меня поблагодарить. Я вышел от ее величества совсем очарованный, счастье и радость наполняли мое сердце.

Прямо от императрицы я поехал к генерал-адъютанту Рихтеру, командовавшему Главной квартирой и начальнику всей свиты.

Он меня принял гораздо менее любезно, чем императрица, и, даже не посадив меня, спросил стоя, что мне угодно. Я сказал, что приехал к нему явиться по случаю приезда, будучи вызван императрицей Марией Федоровной, которой только что имел счастье представиться, и ожидаю от него приказаний на счет представления государю – как лучше сделать, чтобы не быть нескромным. Тогда он как будто стал любезнее, но все же, посадив меня, стал расспрашивать о греках и турках, а насчет представления государю сказал, что прием у его величества будет в среду 23-го июля и мне следует приехать прямо во дворец к 12-ти часам и записаться у дежурного флигель-адъютанта.

От Рихтера я заехал к барону Фредериксу, Екатерине Сергеевне Озеровой и завтракал у Шлиттера. Разговоров было без конца, пришлось все время говорить о виденном и пережитом. После завтрака я поехал на Сергиевскую дачу к Лейхтенбергским, застал князя Георгия Максимилиановича, Анастасию Николаевну и молодого Сандро. Очень я был раз их повидать, они, по-видимому, все обрадовались и очень были ко мне милы. Заехав переодеться к Шлиттеру, снять парадный мундир, поехал обедать к Гессе – дворцовому коменданту.

Я очень любил всю семью Гессе, а главное – его, это был такой хороший, прямой человек, правдивый. У Гессе никого из гостей не было, он очень интересовался моей командировкой, пришлось все время говорить, обо всем рассказывать. Я сказал Гессе, что Рихтер дал мне указание представиться государю в день приема в среду и потому я хочу уехать к моей младшей сестре и вернуться к этому дню. Гессе мне это отсоветовал делать, говоря, что мне лучше далеко не уезжать, т. к. государь, если узнает, что я приехал, может потребовать меня и ранее среды, Гессе полагал, что государь, наверное, захочет меня повидать не в приемный день, тем более что в среду будет очень много представлявшихся.

По совету Гессе я и решился остаться в Петербурге и переночевать у Шлиттера. Вечером я успел навестить детей Михалкова, которые жили у Галлов в Старом Петергофе. Марица и Володя страшно мне обрадовались, повисли мне на шею и не хотели отпускать меня.

На другое утро я поехал к обедне на Сергиевскую дачу и затем завтракал у князя Георгия Максимилиановича, у которого в то время гостила сестра его принцесса Мария Максимилиановна Баденская. Очень я был рад повидать ее, это была на редкость чудная и чуткая женщина. Она с такой любовью говорила о моей сестре, что мне было очень приятно провести с ней с полчаса после завтрака.

Из Сергиевки я заехал еще раз к Галлам повидать детей Михалкова, и не успел я выйти от них и сесть на извозчика, как меня остановил денщик Шлиттера, искавший меня всюду, говоря, что государь император требует меня к себе к 2 часам дня. Смотрю на часы – четверть третьего. У меня сердце остановилось – думаю, вот ведь история, теперь, конечно, мне уже не удастся представиться государю. Лечу к Шлиттеру переодеться и встречаю охранного офицера, посланного Гессе, чтобы меня успокоить. Он мне сказал, что государь предупрежден, что меня не нашли и потому это ничего, что я опаздываю. Такая любезность со стороны Гессе меня очень тронула, я успокоился, переоделся в парадную форму, но все же почти бегом направился к дворцу. Все обошлось хорошо – оказалось, что государь, узнав, что меня не нашли, поехал проведать принцессу Стефанию Датскую и только за минуту перед тем вернулся.

Меня провели в приемную и минут через 5 попросили не к государю, а к императрице Александре Федоровне, которая меня приняла очень милостиво и любезно. Посреди комнаты стояла люлька с новорожденной великой княжной Татьяной Николаевной. Императрица меня посадила, наговорила много самых лестных для меня вещей, нашла, что я отлично выгляжу, и, подведя к люльке и показав мне младенца, отпустила меня, поручив передать поклон их высочествам. И сказав, что очень была рада меня повидать.

Я вернулся в приемную и вскоре вошел камергер государя и провел меня в кабинет. Никогда не забуду добрую улыбку, с которой меня встретил государь. Государь подал мне руку и сказал: «Очень рад вас видеть, поздравляю вас с благополучным возвращением». Затем стал расспрашивать меня самым подробным образом обо всем: о нашем путешествии, о пашах, у которых я был, о жизни в Фарсале и Константинополе, о раненых, о турецкой армии. Государь с таким интересом и так просто обо всем расспрашивал, что я забыл, что передо мной государь, и говорил с большим воодушевлением. Когда я дошел до аудиенции у султана, то государь мне сказал: «Я вчера получил донесение о вашей аудиенции, обо всем, что султан вам говорил и что вы ему отвечали, я очень доволен вашими ответами, вы говорили отлично и ни одного лишнего слова не сказали». Я подумал: какое счастье, что я не подозревал, когда отвечал султану, что мои слова будут записаны и донесены. Я бы тогда, наверное, старался отвечать лучше и вышло бы хуже.

Потом государь повел меня к письменному столу, сказав, что хочет показать мне карту, по которой он следил за военными действиями турок и греков. На карте было много отметок красным карандашом. Государь сказал: «Покажите мне города, где вы были, и что вы там видели». Я сделал тогда подробный доклад о всем виденном собственными глазами.

Государь задавал массу вопросов и, когда я окончил, подал мне руку и сказал: «Я очень благодарю вас за блистательно выполненную вами командировку». Потом еще раз подал руку и, просив кланяться великому князю и великой княгине, отпустил меня. Я так был счастлив от такого длинного милостивого приема, что поделился сейчас же моей радостью с великим князем, послав ему депешу. Я был рад, что мне удалось вставить слово и о врачах и сестрах, удалось расхвалить их, государь подробно о них расспросил. Когда я сказал государю, что я смог выполнить хорошо свою командировку благодаря хорошему составу врачей, которые себя держали отлично, так что за 3 месяца не было ни одного недоразумения, государь сказал: «Да, это редко, чтобы при таких неблагоприятных условиях для жизни из 20 человек никто не переругался и не перессорился бы, – это делает честь отряду».

Я вышел в полном экстазе, поехал сейчас же к Гессе, чтобы его поблагодарить – так как я понял, что это он сказал государю обо мне. В Петергофе я еще побывал у некоторых знакомых и, переночевав у Шлиттера, уехал на другое утро в Петербург. Первым долгом я поехал к Федорову, одному из деятелей по Красному Кресту. Он очень был любезен, сказал, что ему очень приятно познакомиться со мной как с братом моей сестры, которую он так уважает. Я переговорил с ним обо всем, посоветовался о наградах, он мне дал нужные указания, посоветовал поехать к товарищам председателя Рербергу и Никонову, последний в этот день заступил на место председателя, так как Рерберг должен был уехать. Я так и сделал: был у старика Рерберга, представил ему мой краткий отчет, он был очень любезен, вспомнил сейчас же мою сестру, сказал, что ей дали деньги, на ее общину, похвалил ее, но и побранил, что с маленькими средствами она начала большое дело.

После него я был у Никонова – этот рассыпался страшно, он уже прочел мой отчет, был от него в восторге и т. д. Я остался очень доволен Главным управлением, т. к. мне обещали, что все представления мои пройдут. Я поехал тогда на кладбище, на дорогие могилы, посадил цветы, но, к сожалению, не мог отслужить панихиду – не было священника.

С кладбища я поехал с 6-ти часовым поездом в Красное Село к великому князю Павлу Александровичу и очень был рад, что застал его дома, очень хорошо мы поговорили, он поделился со мной последним письмом, которое он получил от моей сестры. В 10 часов вечера я нанял тройку и поехал в Павловск к Гольтгоеру, ужасно был рад его увидать, у него я застал и другого моего большого друга Патона, мы отлично посидели и проговорили до 2-х часов ночи, когда я вернулся в Красное Село, чтобы переночевать в лагере в полку.

Спать пришлось немного – в 7 часов утра уже выехал на лошадях в Анташи, отстоявшее от Красного села в 30 верстах, где жила моя младшая сестра. Подъехав к саду, я вышел из коляски и пошел пешком. Первый, кто меня увидел, был старший сын моей сестры, затем второй, они закричали от радости, на их крик: «дядя Вадя с войны приехал» прибежали моя сестра и все остальные обитатели Анташей. Меня не ждали никак, не знали даже, что я приехал в Петербург. Очень было приятно всех их увидать, а главное, я был рад, что застал всех их здоровыми, даже третий племянник Костя, который все время хворал, выглядел молодцом. Проведя целый день у сестры и наговорившись, навозившись с детьми, которым я привез всем по феске, я уехал в Красное Село, ночевал в полку, в своем бывшем бараке, на другой день завтракал там, был рад повидать всех товарищей, около 4-х часов заехал в Красное к великому князю Павлу Александровичу, но не застал его и вернулся в город, нашел там приглашение на свадьбу шафером к нашему двоюродному брату драгуну Джунковскому – свадьба его состоялась в день, когда я представлялся государю.

Обедал я у наших друзей Шебашевых, я был у них первый раз после кончины бедной их Машеньки, скончавшейся от очень тяжелой совсем исключительной нервной болезни, в течении многих лет она была прикована к постели, окруженная самыми нежными заботами свой матери и сестер, которые ее очень оплакивали.

С курьерским поездом прямо от них я выехал в Москву. Их высочества меня встретили радостно, великий князь был в восторге от приема, оказанного мне государем, а кроме того, он получил во время моего отсутствия письмо от министра иностранных дел, которое ему доставило большое удовлетворение. Граф Муравьев писал, что считает своим долгом довести до сведения его высочества о выдающейся деятельности его адъютанта, что он получил донесение от посла А. И. Нелидова о блестящих действиях отряда Красного Креста на театре войны в Фессалии и в Константинополе, что надо отнести отменному такту и усердию его начальника, т. е. меня, что я, не прибегая ни к чьей помощи, справлялся сам при всех недоразумениях и затруднениях, высоко держа русское знамя и т. д.

В конце письма граф Муравьев писал, что о мой деятельности в Турции он представил на высочайшее государя императора благоусмотрение. Прочтя это письмо Муравьева, я подумал, что, наверное, я именно ему и был обязан такой милостивой аудиенцией у государя. Великий князь был страшно доволен письмом министра иностранных дел, я же был страшно смущен и удивлен, т. к. ни я Муравьева, ни он меня, друг друга даже в глаза не видели. Я чувствовал даже неловкость от всех этих похвал, мне было как-то стыдно, что все так восхваляли мою деятельность в Турции, мне казалось, что я совершенно всего этого не заслуживаю, что слава моя дутая, и мне было стыдно, т. к… перебирая в душе свою деятельность, я находил в ней много недостатков, которые как будто были скрыты, как будто я кого-то обманывал.

Пробыв в Ильинском дня два, пришлось приехать в Москву для ликвидации дел по моей командировке: целые дни я сидел за составлением аттестаций чинам отряда, а также и подробного отчета об его деятельности. Мне удалось его сдать в печать в первых числах августа. Я окончил этот свой отчет словами, что благодаря дружным усилиям всего отряда ему пришлось не только выполнять свою прямую задачу по уходу за ранеными, но и внести в среду мусульманского населения сознание высоты христианской помощи. «Мусульманский фанатизм, – писал я, – в виде вековой вражды к христианам должен был преклониться перед христианским Красным Крестом, символом любви, под сенью которого в Фарсале и Константинополе раненые мусульмане получали заботливый уход и братскую помощь. И, без сомнения, каждый мусульманин, побывавший в нашем госпитале, унесет на родину сознание высоты той религии, которая заставит «гяуров» спасти ему жизнь, облегчать его страдания и ухаживать за ним. Это сознание ясно выражалось в тех донельзя трогательных сценах прощания с врачами и сестрами, без которых ни один раненый не покидал нашего госпиталя».

Спустя некоторое время в Москве состоялся конгресс врачей, на который приехал и Банковский-паша из Константинополя. Нам, всем членам отряда, было очень отрадно услыхать слова, произнесенные им на этом съезде, когда он докладывал о помощи раненым в Турции: «Я считаю своим священным долгом выразить здесь все наше бесконечное удивление перед трогательными заботами, которые выказал отряд русского Красного Креста к нашим раненым в продолжение последней греко-турецкой войны в Фессалии. Самоотречение русской амбулатории шло рука об руку с проявленной ею научной подготовкой врачей. В тот день, когда эти достойные доктора уезжали от нас, чтобы вернуться в свое отечество, и прощались с ранеными, многие больные проливали слезы и благословляли своих спасителей. Не могу умолчать и о женском персонале отряда – о сестрах милосердия. Я счастлив, что имею случай публично заявить, что все мы, солдаты и офицеры, испытывали благоговейное удивление и восторг перед бесконечным рядом актов самоотречения этих женщин. Русские сестры в Фарсале с первых шагов сумели расположить к себе наших раненых и заслужили их безграничную любовь и уважение. Только рука женщин в состоянии своими непрестанными и нежными заботами облегчать страдания больного, и русским сестрам милосердия мы глубоко обязаны в этом отношении».

Далее Банковский-паша высказал от имени всей Турции горячее сочувствие к жертвам войны среди русского отряда: жертвы не ограничились целым рядом тяжелых фарсальских болотных лихорадок, которые пришлось перенести почти всем участниками отряда, но во время войны появился еще сильный брюшной тиф, которым заболели доктора Ланг и Алексинский, один санитар и одна сестра милосердия. Доктору Лангу не пришлось встать с постели, его перевезли в Одессу, где он и умер в начале августа».

Как только я покончил совсем с отчетами и всеми делами Красного Креста, надо было выехать на маневры, которые происходили под Москвой в присутствии великого князя, командовавшего в то время войсками. Одновременно я получил печальную весть о кончине генерала Кушковского, моего однополчанина, которого я глубоко уважал и любил. Это был очень достойный человек, безукоризненной честности и благородства.

Я ужасно был огорчен, жаль было страшно и его бедную вдову – они жили душа в душу, детей у них не было. Последнее время он управлял делами великого князя Павла Александровича, для которого смерть Кушковского была большой потерей.

Маневры происходили в Звенигородском уезде, и мы все, т. е. их величества и свита жили в «Коралово», имении М. А. Васильчиковой, которая устроила нас с большим комфортом, в трех верстах оттуда жили Олсуфьевы в своем имении «Ершово». Часть штаба разместилась у них.

Я с раннего утра выезжал в поле, великий князь объезжал войска, а по вечерам, после отбоя, делал разборы маневров. Я с удовольствием проводил дни среди войск, и мне доставляла большое удовлетворение вся работа на маневрах. Великий князь очень добросовестно исполнял свои обязанности командующего войсками, видно было, что он не тяготился ими, и они его больше удовлетворяли, чем дела по гражданской части.

По окончании маневров вернулись в Ильинское. В первых числах октября переехали на неделю в Усово, куда заехал и великий князь Павел Александрович перед отъездом, и послал с ним посылку моей сестре, с которой он должен был встретиться.

5-го октября праздновали день именин великой княгини. Я подарил ей большой альбом для наклейки фотографий. Вечером был фейерверк.

10 сентября великий князь Сергей Александрович уехал с Гадоном в Воронеж и Тамбов инспектировать войска, а я остался в Ильинском при великой княгине.

20 сентября я ездил в Москву на заседание хирургического общества, посвященное памяти нашего бедного Ланга – главного врача отряда, скончавшегося в Одессе. Мне прислали почетный билет на это заседание. Было трогательно и хорошо. После заседания доктор Алексинский пригласил меня и нескольких врачей в «Славянский базар» ужинать. Мы скромно посидели, вспоминая бедного Ланга и нашу работу в Фарсале. В два часа ночи я был уже дома, в своей квартире в генерал-губернаторском доме, а на другой день был на крестинах у одного офицера. Великий князь был заочным крестным отцом, я его заменял. После крестин на лошадях вернулся в Ильинское, по дороге ужасно замерз, был 1º мороза при сильном ветре, выпал снег. Когда подъезжали к Ильинскому, было очень странно увидать деревья, не потерявшие еще листьев и покрытые снегом.

25-го ездили в Троице-Сергиеву Лавру, выехали накануне к концу всенощной, на другой день присутствовали к обедни, после чего в Митрополичьих покоях состоялся завтрак.

В начале октября вернулась из заграницы в Царское Село моя сестра, и я так был рад, что мог поехать ее повидать после более чем полугодовой разлуки. Я нашел ее очень хорошего вида, мы с ней отлично прожили несколько дней, перебирая все пережитое за это время. Из Царского я, не заезжая в Петербург, проехал прямо на Колпино, где и сел в поезд. У самой станции с моим экипажем случилась катастрофа, сломалась ось и рессора, я вывалился из коляски. К счастью, было совсем близко от станции, можно было позвать носильщиков донести вещи.

По приезде в Москву я застал у себя своего брата с маленьким Коликом, моим племянником. Ужасно я был рад их повидать и поделиться моими впечатлениями о Царском, о сестре, передать им подарки сестры. Оказалось, что мой племянничек был очень упущен. Он утром сильно капризничал, и когда шел с моим братом ко мне, спросил: «А что, если дядя Вадя меня спросит, был ли я пай, что я ему скажу? Если скажу, что шалил, то он мне не даст игрушек, а если скажу, что был пай, то я игрушки получу, а ты говоришь, что надо всегда говорить правду».

Действительно, я первое, что его спросил, был ли он умником. Он мне ответил очень смущенно: «Я шалил, только очень мало сегодня утром», и при этом он с таким страхом наблюдал, дам ли я ему игрушки или нет.

В Ильинском меня встретили очень ласково, расспрашивали, как я нахожу свою сестру, детей, выросли ли они? говорит ли Дмитрий по-русски? хорошо ли? и т. д.

Великий князь на следующий же день уехал с Гадоном в объезд по округу, в Ильинском остались великая княгиня, Е. А. Шнейдер, Степанов, брат Гадона и я. Мне пришлось в это время часто ездить в город, почти ежедневно, вследствие болезни моего брата, у которого один за другим было два нарыва в горле и он, бедный, ужасно мучился.

Как раз в это время я купил себе велосипед и очень увлекался ездой на нем. Большею частью я и в Москву, и обратно ездил на нем, весь путь в 30 верст я проехал в 1 1/2 часа. Ездил я и в Назарьево несколько раз к Михалкову тоже на велосипеде, это было в 15 верстах от Ильинского. Он был там под присмотром врачей, его болезнь прогрессировала, но опека еще не была утверждена, что очень затрудняло ведение дел. К счастью, все управляющие были честнейшие люди.

28 октября я читал свой доклад о поездке в Фессалию в собрании членов Московского местного управления Красного Креста. Оно происходило на квартире председателя генерала Данилова. Чтобы не утомить слушателей, я составил общее резюме с некоторыми деталями с таким расчетом, чтобы доклад занял не более 30 минут. Когда я окончил, М. П. Данилов встал и просил все собрание присоединиться к нему и выразить мне благодарность, прибавив к этому несколько лестных слов по моему адресу. Все встали, устроили мне овацию. Я растерялся, неловко откланялся и не знал, куда деться. По окончании заседания подали чай, и беседа затянулась еще на полчаса, после чего я уехал.

Около 9-ти часов я поехал в «Прагу» в ресторан, где мой брат обедал со своими товарищами по Казенной палате – у них был обед по случаю окончания съезда податных инспекторов, и меня они приглашали заехать за ним. В «Праге» часть компании сговорилась ехать в «Стрельну», и меня уговорили также поехать с ними, прокутили там, слушая цыган и венгерок до 5 утра. Усталый, я приехал домой и на другой день с 12-часовым поездом уехал в Ильинское и застал великую княгиню не совсем здоровой, а на другой день она слегла, температура как-то сразу поднялась до 40, мы все страшно встревожились, тем более что великого князя в этот день не было, он объезжал войска округа.

Перед тем она себя чувствовала уже несколько дней нехорошо, ее лихорадило, она кашляла, мы все думали, что это простой грипп, что она немного простудилась, как вдруг температура сразу скакнула. Форбрихер – доктор пришел к нам, т. е. к Гадону и ко мне, и сказал, что он сейчас видел великую княгиню, что у нее высыпало, и он подозревает, что это ветряная оспа.

Мы тотчас же пошли к великой княгине, два брата Гадона и я. Она лежала на кушетке в кабинете, в жару, одетая, прикрытая пледом, и ни за что не хотела лечь в кровать, несмотря на уговоры доктора. Только днем, когда ей, очевидно, стало невмоготу, она легла окончательно. Она была очень жалка, в больном жару, хотя и старалась улыбаться, разговаривать, уговаривая нас не уходить, но мы, конечно, ушли, чтобы ее не утомлять. На ногах у нее была заметна сыпь, и на лице также в виде бугорков, что очень смущало. У меня была ветряная оспа, и потому я позволил себе сказать, что мне кажется, что это отнюдь не ветряная оспа, а скорее коревая сыпь, так оно и вышло, к посрамлению доктора. Стали прикидывать, где бы великая княгиня могла ее подхватить. Оказалось, что недели две назад великая княгиня была в одном приюте, где в то время была корь. Ясно было, что она там и заразилась. Но Форбрихер не сдавался и все уверял, что это не корь.

Наконец приехал доктор Боткин, выписанный великим князем, и окончательно установил диагноз – корь вне всяких сомнений. Он успокоил всех, сказав, что течение болезни нормальное и можно надеяться на быстрое выздоровление. Тем не менее нельзя было надеяться на переезд в Москву ранее 2-х – 3-х недель, и потому пришлось все приспособить к зиме. Морозы в то время хотя были небольшие, но снег уже выпал, и тепла больше ожидать нельзя было. Из Москвы были спешно перевезены ковры, выписаны керосиновые печи, оконные рамы обтянуты резиной, двери обили войлоком и т. д.

2-го ноября, придя к себе после завтрака, я нашел у себя на столе депешу:

«По воле государыни и просьбе королевы эллинов посылаются [через Афины] нуждающимся фессалийцам, женщинам и детям теплые вещи. Приобретенные вами знания условий останавливают мой выбор на вас для распределения этой помощи. Можете ли принять участие, в утвердительном случае не испросите соизволение великого князя, и немедленно прибудьте в Петербург. Рерберг».

Это была депеша от председателя Главного управления Красного Креста Рерберга, заместившего скончавшегося генерала фон Кауфмана.

Когда я прочел эту депешу, меня охватило смущение, но в то же время возможность опять поехать на живую работу меня обрадовала. Я отправился к великому князю, который категорически сразу отказал, не входя ни в какие рассуждения, и велел мне так и телеграфировать Рербергу. Великий князь даже рассердился, что Рерберг позволил себе так бесцеремонно обратиться ко мне, его покоробило, что его адъютантом распоряжаются. Напиши Рерберг великому князю, спрося его, может быть, он и согласился бы, хотя, я думаю, что и тогда, пожалуй бы, он не согласился. Одно только могло бы иметь успех, если бы Рерберг обратился к императрице и уже императрица обратилась бы к великому князю. Мне было жаль, что так вышло, Степанов и Гадон уверяли меня, что такая командировка могла бы иметь неприятные последствия, что греки могли бы меня принять нехорошо, устраивали бы скандалы, зная, что я был в Турции во время войны, но я этого не думаю. В конце концов я скоро успокоился и подумал, что все, что ни делается, к лучшему.

Жизнь в Ильинском вследствие болезни великой княгини шла тихо, монотонно. Завтракали и обедали мы с великим князем, из посторонних за все время болезни великой княгини никого, кроме докторов, не было, да и из свиты были только Е. А. Шнейдер, которая не отходила от великой княгини, Степанов, Гадон и я.

Каждое утро я купался в Москва-реке, несмотря на протесты всех окружавших. Я чувствовал, что это мне приносит пользу и очень бодрит меня. Как только я приехал в Ильинское с войны в двадцатых числах июня, я начал регулярно купаться, не пропуская ни одного дня и, таким образом, у меня прямо являлось потребностью утром, когда встану, выкупаться. А т. к. и воздух, и вода охлаждались постепенно, то я привыкал и к холодной температуре постепенно, резких скачков, особенно в воде, не было. В конце сентября в воде стало не более 9º, и великий князь, надеясь, что я брошу купанье, если снимут купальню, приказал разобратьее. Я, ничего не говоря, стал тогда купаться в дальней купальне, где стоял на берегу небольшой шатер для раздевания и затем ступеньки для схода в воду, купальни же как таковой, не было. Так продолжалось до двадцатых чисел октября, в воде уже было не более 4–5º, я наслаждался.

Узнав об этом, великий князь назвал меня сумасшедшим и приказал снять шатер, так что остались только ступеньки для схода в воду. Но я себя так великолепно чувствовал, что мне не хотелось бросать купанье. Выпал снег, с 1-го ноября начались морозы, я ежедневно ездил на велосипеде к месту купания, брал с собой ковер, который расстилал на берегу, раздевался, сходил в воду по ступенькам и, окунувшись три раза, выходил из воды. Телу моему было жарко, только концы пальцев на ногах и руках сильно коченели, и голова коченела до боли. Я одевал меховую шапку, вытирался, одевался на воздухе и, сев на велосипед, возвращался домой, пил кофе на балконе, чувствовал себя великолепно. Таким образом, я всех переупрямил – быть может, это было нехорошо, но я совершенно избавился от ревматических болей и всю зиму был здоров и чувствовал себя бодрым как никогда. Последний раз я выкупался 10 ноября, когда Москва-река покрылась уже льдом и его трудно было разламывать. Я смерил температуру, на глубине 1/2 аршина было 1/2º тепла; это был последний день моего купанья.

Здоровье великой княгини тем временем стало быстро поправляться, она встала с постели 9 ноября и перешла в свой кабинет на кушетку, всем было разрешено ее навещать, кроме меня, т. к. у меня у одного не было кори, и великая княгиня боялась меня заразить. Я очень сердился, но так меня не пустили к ней до самого отъезда из Ильинского. Приходилось проводить время одному, я много читал, просиживая часами в библиотеке, и ездил на велосипеде – по проселочным дорогам было трудно из-за снега, но шоссе было довольно хорошо укатано.

19-го ноября здоровье великой княгини настолько поправилось, что можно было перевезти ее в Москву, она выглядела хорошо, немного только похудела и была несколько слаба.

В день переезда великий князь мне сказал, что командирует меня в Смоленск и Вязьму для внезапной поверки порядка прохождения через эти пункты новобранцев, а когда я приехал в Москву, то нашел у себя следующую бумагу от начальника штаба округа генерал-лейтенанта Соболева.

<…>

Командировка эта доставила мне большое удовлетворение, я сильно томился, ничего не делая. Ознакомившись со всеми имевшимися приказами и инструкциями, получив все нужные сведения по части устройства Смоленского, Вяземского продовольственных пунктов, я выехал на это совершенно новое для меня дело 22 ноября.

По возвращении из командировки 25 ноября я составил подробные отчеты, кои и представил великому князю при рапорте. Мне было очень приятно, что все, в общем, было в надлежащем порядке, за исключением этих деталей и упущений.

<…>

К 6-му декабря их высочества отправились в Петербург и взяли меня с собой. Очень был я рад увидать сестру и пожить с ней хоть несколько дней. В двадцатых числах переехали, как обычно, в Нескучное к большему неудовольствию нас, лиц свиты, – очень уж далеко было от центра города. Праздники встречали как всегда, была елка, 25-го утром приехал великий князь Павел Александрович, привез мне вести о моей сестре и посылку. Он успел отбыть елку у себя, рассказывал, в каком восторге были его дети, как все было хорошо устроено трудами моей сестры. Вечером 25-го в Нескучном для него зажгли елки вторично, накануне же мы, как всегда, менялись подарками друг с другом.

Я получил от великой княгини очень хорошие бронзовые часы в футляре с чудным звоном, от великой княгини запонки зеленой эмали с ландышами из бриллиантов, ручку для палки из орлеца, гравюру Благовещения и картину сепией мадонну в золотой раме.

26-го хоронили профессора Захарьина, он скончался за два дня до Рождества, очень мне было его жаль, медицина в его лице потеряла очень много. При всех его странностях, я все же считал его за очень хорошего человека. Народу и венков на его похоронах была масса, но что поражало – это отсутствие студентов. Он был с ними очень строг и не либеральничал.

Москва начала веселиться, всюду были вечера, я получал все время приглашения, но так как ездить из Нескучного было трудно, я мало где бывал. 29 был благотворительный спектакль у Тучковых, на котором мне нельзя было не быть, я поехал, тем более что в этот день был бал у Тютчевых, на котором я непременно хотел быть, т. к. очень любил эту гостеприимную семью, особенно милейшего и благороднейшего Ивана Федоровича. На бал я приехал довольно поздно, все были исключительно хорошие знакомые, я танцевал и оставался до самого конца, проведя время очень приятно.

31-го, вечером, провели, как всегда, тихо в Нескучном, и за молебном встретили новый 1898 год.