1898 год

Начало 1898 года прожил, как всегда, в Нескучном; после Крещения их высочества переехали в генерал-губернаторский дом, и жизнь потекла по своему обычному руслу. В конце января в Москву на несколько дней приехали Баттенбергские – принц Франц Иосиф с женой Анной, рожденной княжной Черногорской. Это была младшая дочь князя Николая Черногорского, воспитывалась она так же, как и ее сестры Любица, Милица, Стана, Мария и Елена в Смольном институте. Старшая из них, Любица, вышла по окончании Смольного, замуж за князя Карагеоргиевича и умерла в родах в 1890 году, Милица вышла замуж за великого князя Петра Николаевича, Стана за князя Георгия Максимилиановича, Мария умерла в институте от тифа в восьмидесятых годах, Елена в 1896 году вышла замуж за принца Неаполитанского, в настоящее время короля Италии.

Из всех сестер Анна была самой скромной и наименее красивой, я знал ее по Петербургу, встречаясь с ней на придворных балах и у некоторых частных лиц. Вышла она замуж в 1897 году за родного брата принца Батенбергского – мужа принцессы Виктории – сестры императрицы и Елизаветы Феодоровны.

Они должны были приехать в Москву совершенно запросто, хотели даже остановиться в гостинице, и княгиня Анастасия Николаевна просила меня, через мою сестру, оказать им содействие к осмотру достопримечательностей Москвы. Я доложил об этом великому князю и великой княгине, которые пригласили Батенбергских остановиться у них, и великая княгиня сама поехала на вокзал их встретить. Я сопровождал ее высочество. С вокзала проехали в генерал-губернаторский дом, где им отвели помещение; в час дня был завтрак у их высочеств, после чего великая княгиня предложила молодым Батенбергским проехаться в санях по городу. Великая княгиня села в одни сани с принцессой, в других санях принц со мной. Мы объехали все лучшие места Москвы, совершив чудную прогулку; на обратном пути заехали в Кремль, где осмотрели соборы и патриаршую ризницу.

В шестом часу вернулись, пили чай, а вечером великая княгиня повезла их в театр смотреть Тино ди Лоренцо. Я в театр не ездил. В 12 часов ночи они вернулись, и в генерал-губернаторском доме состоялся ужин.

Весь следующий день ушел на осмотр достопримечательностей Москвы. Великая княгиня уже не ездила с ними, и мне одному пришлось сопровождать их и давать им объяснения. Начали мы с Третьяковской галереи, осмотр коей занял все время до завтрака. В час дня завтракали у их высочеств, после чего опять выехали, осматривали Оружейную палату, Кремлевский дворец, храм Спасителя. В шестом часу вернулись к чаю. Принц и принцесса, по-видимому, были в восторге от всего виденного. Принц каждую вещь осматривал с поразительным интересом, расспрашивая малейшие детали о каждой из них, при этом он выказал себя далеко не профаном. Вечером великая княгиня поехала с ними в Большой театр, где давали «Пиковую даму». На следующий день они выехали в Севастополь, оставив очень приятное впечатление от своего посещения.

В Москве в это время сезон был в полном разгаре, обеды, вечера сменялись один за другим. У великого князя еженедельно по четвергам бывали балы, на которых я по обыкновению дирижировал.

11-го же февраля был любительский спектакль, устроенный великой княгиней в большом белом зале генерал-губернаторского дома. Давали французскую пьесу «Les romanesques» Ростана и русскую «Лилию» Доде. Затем еще сцену из оперы «Песнь торжествующей любви».

Спектакль удался вполне, особенно французская пьеса была сыграна великолепно.

На масляной неделе скончался митрополит Сергий, так что пришлось проводить большую часть времени на панихидах и похоронах. Кончина митрополита Сергия была большой потерей для церкви. В начале марта я ездил в Петербург и был очень рад провести с сестрой две недели. Великий пост прошел тихо, было приятно отдохнуть от вечеров и выездов. Пасха была ранняя – в первых числах апреля, мы ее встретили, как всегда, в Успенском соборе за чудным богослужением. К обедне поспели в генерал-губернаторский дом, по окончании обедни разгавливались у их высочеств.

На третий день Пасхи во всех императорских театрах состоялись благотворительные спектакли в пользу Иверской общины, ставшей мне родной после моей командировки с отрядом ее сестер на греко-турецкую войну. Все хлопоты по этим спектаклям я взял на себя и потому был очень занят всеми подготовлениями к этим спектаклям. В Большом театре давали «Жизнь за царя», в Малом – «Марию Стюарт». Сбор был полный, билеты брались нарасхват, так что Иверская община получила чистыми около 5000 рублей.

Покончив со спектаклями в пользу общины и составив подробный отчет, я стал собираться в заграничный отпуск, будучи отпущен великим князем на два месяца. Я радовался попасть в Париж, где я никогда не был.

11 апреля я выехал с почтовым в Петербург, чтобы по дороге обнять моих сестер, проститься с ними. Застал их, слава Богу, здоровыми, провел с ними часок и с 12-часовым поездом выехал по Варшавской железной дороге заграницу. 14-го я проехал границу, проведя несколько часов в Варшаве у своего двоюродного брата Грессера, который был в то время Варшавским обер-полицмейстером. На другой день я был уже в Вене, остановился в скромной гостинице «Kaiserin Elisabeth» недалеко от «Stephansplatz». Вечером проехал на Пратер, погода была дивная, все деревья были в цвету, было красиво, хорошо, я наслаждался.

Пробыв два дня в Вене, я направился по одной из самых живописных дорог через Зельтцталь и весь Тироль в Женеву, в окрестностях которой жила в то время моя belle soeur, жена моего брата с сыном своим Коликом. Я нарочно выехал не со скорым, а с пассажирским поездом, чтобы иметь возможность любоваться чудными видами. Первый раз в жизни мне пришлось ехать по такой живописной дороге, переваливать через высокие горы, видеть меняющуюся по склонам гор растительность и на перевале увидать еще не растаявший снег. На границе Швейцарии я был в 4 часа утра и был очень разочарован дорогой от Цюриха, которая мне показалась весьма монотонной и неинтересной. Только подъезжая к Лозанне, когда под нами открылось во всей своей красоте Женевское озеро, я был поражен этим чудным видом, до самой Женевы не мог оторваться от окна. Моя belle soeur жила недалеко от Женевы в небольшом местечке Collonges за швейцарской границей в пределах уже Франции. Я не знал совсем, как попасть в это местечко, и на вокзале не мог ни от кого добиться, как туда доехать. Артельщик мне прямо сказал: «Qu’allez Vous faire à Collonges, il faut rester à Génève».

После долгих расспросов наконец узнал, что в Коллонж ходит паровичок и что последний уже ушел в 6 часов вечера. Хотел я нанять коляску, но 7 франков, которые с меня запросили, мне показалось дорого, да и приезжать туда поздно вечером мне не хотелось – я и решил переночевать в Женеве и перебрался в первую попавшуюся мне гостиницу «Hôtel Terminus», взяв номер за 3 франка в сутки. Взяв ванну и освежившись после двухдневного путешествия в вагоне, я пошел бродить по городу, который мне страшно понравился и зданиями, и чистотой и порядком.

Проходя мимо одного велосипедного магазина, я увидал надпись в окне «à louer» – это мне дало мысль остаться жить в Женеве и ездить ежедневно на велосипеде в Коллонж к моей belle soeur. Сторговался за 8 франков на 2 дня, если же три дня, то 10 франков, и решил на другой же день выехать в 7 часов утра на велосипеде. Каково же было мое разочарование, когда я, проснувшись и посмотрев в окно, увидел проливной дождь. На велосипеде ехать было немыслимо, паровичек же шел только в 11 часов утра. Досадно было ужасно терять столько времени, но делать было нечего. Пришлось просидеть в гостинице до часа отхода паровичка, так как дождь все не унимался. Весь вымокший, я добрел до места отхода паровичка, поместился в нем и очень быстро, проехав не более часа, очутился в Коллонже. Дорога до этого местечка была очень красива, но само местечко из всех окрестностей оказалось самым непривлекательным, это была небольшая французская деревушка.

Очень скоро я нашел дом, где жила моя belle soeur. Мы страшно обрадовались друг другу, она повела меня к себе в комнаты наверх, маленький Колик с испугом оглянулся на меня. Мы стали его спрашивать: «Что ж, ты разве не узнаешь?», тогда он наконец улыбнулся, но все же неуверенно сказал: «Дядя Вадя». Все еще смущенный, он встал тогда и шаркнул ножкой, здороваясь со мной. Уже потом он пришел в себя и сказал, что не узнал меня, так как я переоделся (я был, конечно, в статском, а он привык меня видеть в военном) и прибавил, что ему больше нравится, когда с висюльками. Три дня я провел со своей belle soeur, к сожалению, погода все время была отчаянная, лили все время дожди, что было очень тоскливо. Местечко это мне очень не понравилось.

Я находил необходимым, чтобы они переехали куда-нибудь, о чем и писал своему брату. Простившись с belle soeur, я выехал в Париж, остановившись в «Hôtel Loti», стал искать себе комнату, так как намеревался прожить шесть недель, а в гостинице вышло бы очень дорого.

Очень скоро я нашел очень хорошую комнату, вернее даже маленькую квартиру с отдельным входом на rue Las-Cases в Faubourg St-Germain, недалеко от нашего посольства. С меня взяли поразительно дешево – 60 франков в месяц с утренним кофе. Шесть недель, проведенных мною в Париже, прошли быстро и незаметно, все было хорошо за исключением погоды, весь май был холодный, не проходило дня без дождя, по вечерам бывало зачастую не более 6-ти градусов. Но, несмотря на плохую погоду, я проводил большую часть дня на улице, где на бульварах кипела, можно сказать, жизнь. Завтракал я обыкновенно в «Bouillon Duval», где было очень все дешево и недурно. Но первый раз, когда я отправился завтракать, со мной произошел оригинальный казус: мне объяснили, что в Париже почти на всех перекрестках имеются очень дешевые рестораны «Bouillon Duval», где за 2 1/2 франка можно иметь очень недурной завтрак с вином и закуской. Очутившись в час завтрака на «place de la Concorde», я стал искать ресторан, который мне рекомендовали, и увидел вывеску «Durand». Будучи убежден, что это как раз и есть тот дешевый ресторан, я смело вошел в него и поражен был роскошью на столах, на буфете, элегантной публикой. Я подумал, что, очевидно, в Париже все, даже самые дешевые, рестораны так элегантны, и не смущаясь сел за уютный столик. Тотчас мне подали меню, на котором значилась масса блюд, но меня удивило, что против них не было проставлено цен. Я попросил дать мне завтрак, помня сказанную мне цену 2 1/2 франка. Мне ответили, что я могу выбрать любых два блюда, которые мне нравятся, закуску также. Я и выбрал по своему вкусу два блюда, затем несколько закусок. Тогда метрдотель предложил мне сладкое и десерт. Я и это заказал и спросил бутылку красного вина.

Завтрак мне подали роскошный, я ел с наслаждением, но каково было мое изумление, когда я на счете увидал не 3–4 франка, на которые я рассчитывал, а 18 франков. Только уже к вечеру, когда я встретил знакомых, мне объяснили, что я принял «Durand» за «Duval» и что «Durand» самый аристократический и дорогой ресторан в Париже.

В Париже я успел осмотреть почти все музеи, Notre Dame, побывал даже в морге, где при мне было три покойника, затем в 5 часов утра посетил «Halles centrales» и «Marché des fleurs». Последний меня поразил своей красотой – громадная площадь, вся покрытая цветами; красных, белых роз и других на длинных стеблях было такое множество, что не верилось глазам. Я купил за несколько франков огромный пучок чудных роз, за которые мне в Москве пришлось бы заплатить рублей 20. А какие гвоздики были, просто прелесть! Познакомился я и с ночной жизнью Парижа, со всеми ночными кафе шантанами, но они на меня произвели резко отрицательное впечатление.

Из театров я посещал главным образом «Comedie françouse» и помню сейчас две пьесы, которые я видел: «Le deputé de Bombignac» и «Le Martyre». Последняя пьеса была сыграна великолепно при поразительной обстановке, но последний акт проведен был до того реально, что с трудом можно было смотреть; на сцене распинали христианина, который был загримирован Спасителем, причем даже некоторые слова, которые он произносил, умирая на кресте, были взяты из Евангелия. Жутко было ужасно. Несколько дней после этого я не мог отделаться от тяжелого чувства.

Время в Париже прошло быстро. В начале июня кончался срок моего отпуска, и надо было думать о возвращении в Москву. Жаль было покидать Париж. Я проехал прямо в Петербург, в Царское Село к сестре, с которой провел еще несколько дней, и уже после проехал в Москву, куда приехал накануне возвращения великого князя из заграницы. Их высочества ездили на месяц в Италию. Встреча моя с их высочествами была радостная, в Ильинское переехали не сразу, несколько дней их высочества оставались в Москве, да и погода была неважная, в городе было вполне терпимо.

Переехали в Ильинское 14-го июня, и жизнь наша потекла как обычно. В конце июня я получил тревожные вести о бедном Михалкове, которого я был опекуном. Он жил все время в своем имении Назарьеве в 15-ти верстах от Ильинского, и в его психическом состоянии произошло значительное ухудшение, он впал в полубессознательное состояние, бредовые идеи сменялись одна за другой, его нельзя было ни минуты оставить без наблюдения. Пришлось пригласить специального врача, назначить беспрерывное дежурство. Я стал ездить к нему через день, к счастью, у меня был велосипед, что было большим удобством, я не был ни с чем связан, и поездка отнимала у меня минимум времени.

Обыкновенно я выезжал из Ильинского часов в 8 утра, не торопясь доезжал до Назарьева к 9-ти часам и поспевал обратно к завтраку к часу дня. Ко мне, к счастью, Михалков продолжал относиться хорошо, радушно всегда встречал меня, узнавая даже во время приступов оцепенения.

В это же время великая княгиня начала рисовать мой портрет пастелью. В те дни, когда я к Михалкову не ездил, я позировал по утрам, в другие дни перед дневным чаем. Великая княгиня замечательно быстро рисовала, так что мне не пришлось много позировать. Насколько я припоминаю, кажется, недели через две портрет был готов, сходство было схвачено поразительно. Этот портрет в дубовой раме великая княгиня подарила мне, и он по сие время, когда я пишу эти строки, висит у моей сестры в комнате.

5-го июля праздновали день именин великого князя Сергея Александровича. К этому дню приехал в Ильинское великий князь Михаил Николаевич, приезду которого мы, лица свиты, очень обрадовались, так как с нами он всегда был необыкновенно ласков и своим общительным характером вносил много оживления. Я подарил Сергею Александровичу иллюстрированное художественное издание Сабанеева «Рыбы России», так как великий князь очень увлекался рыбной ловлей.

На другой день именин великого князя их высочества и мы все были в Архангельском, это был день именин Юсупова, по инициативе которого в этот день устраивалась всегда ярмарка. Юсупов приглашал к этому дню торговцев со всех окрестностей, которые съезжались очень охотно, зная, что не будут в убытке. Мы и приехали прямо на ярмарку, их высочества накупили там массу всевозможных вещей, хозяйственных принадлежностей, мануфактуры, игрушек. Торговля шла бойко, так как съехались все окрестные помещики, а все, что осталось на виду, было куплено Юсуповым. Из этих вещей была устроена беспроигрышная лотерея для всей прислуги, служащих и крестьян села Архангельского. После ярмарки у Юсуповых пили чай, после обеда вернулись в Ильинское.

8-го июля уехал великий князь Михаил Николаевич и другие гости и некоторые из лиц свиты. Ильинское опустело, остались только их высочества, Степанов, Екатерина Адольфовна Шнейдер и я. Время проводили тихо, по большей части каждый в своем углу, я воспользовался такой тишиной и часами просиживал в библиотеке за чтением. Михалкову стало лучше, удалось пригласить к нему хорошего врача, и я стал поэтому к нему ездить гораздо реже. Но среди этой тишины произошел с великой княгиней несчастный случай, могший окончиться весьма трагически. В один из дней великая княгиня ездила по своим благотворительным делам в Москву и возвращалась обратно на Одинцово, куда выслано было ландо, запряженное четверкой. Приходилось проезжать через Подушкино – имение баронессы Мейендорф, по первому браку Веригиной. При въезде и выезде в это имение были поднимающиеся шлагбаумы с цепями для их опускания. У шлагбаума при выезде цепь была недостаточно натянута, проезд был узкий, и пристяжная головой задела за цепь, которая моментально потянула шлагбаум книзу. Ямщик, конечно, сразу остановил лошадей, но шлагбаум все же успел опуститься и, скользнув слегка по лицу, задев и оцарапав нос, ударил великую княгиню в грудь. Это был один момент. Испуг был конечно страшный, к счастью, обошлось все благополучно, великая княгиня прохворала несколько дней, грудь была только ушиблена, и она скоро оправилась, царапины на носу и лице сгладились, последствий от ушиба не было никаких. Баронесса Мейендорф была в отчаянии, шлагбаумы были тотчас же переделаны, вместо поднимавшихся устроены были отодвигающиеся.

14-го июля в Ильинское вернулся Гадон, а 15-го его и меня – двух именинников – чествовали. Их высочества были трогательно любезны. Великий князь подарил мне чудный велосипед самой последней конструкции «великан», а княгиня – золотые запонки с лунным камнем. Я был в восторге от велосипеда, он оказался таким легким на ходу, что я на нем совершенно не уставал. Вечером в помещении библиотеки в честь нас, именинников, был ужин, было очень оживленно, весело, в два часа ночи перед библиотекой сожжен был фейерверк. Великая княгиня нарисовала каждому из нас меню пастелью, у меня в виде орнамента были подсолнухи, очень эффектно и красиво нарисованные, меню было в красивой рамке, это была целая картина.

В 20-х числах в Москву прибыл король Румынский и провел три дня, их высочества переехали на это время в город. В августе месяце, 15-го числа, назначено было открытие и освящение памятника императору Александру II в Кремле, к этому времени ожидался высочайший приезд в Москву их величеств и всех членов императорского дома.

Я, по примеру прежних лет, был назначен великим князем членом комиссии по принятию мер охраны. Комиссия была под председательством и.д. оберполицмейстера Д. Ф. Трепова. Я с радостью принял это назначение и с конца июля переехал почти совсем в Москву, наезжая в Ильинское только по временам. Под председательством Трепова было очень приятно работать, дело было им поставлено основательно, многое лишнее, что мы делали в прежних комиссиях, было отставлено, все было направлено к тому, чтобы народ стесняли как можно меньше, предоставляя каждому принять участие в торжестве, которое не могло быть не народным, так как открывался памятник царю Освободителю, освободившему 100 миллионов русского народа от крепостной зависимости, открывался памятник, сооруженный «любовью народа», как гласила надпись на пьедестале памятника.

Дни, недели лихорадочной спешной работы в комиссии прошли незаметно. Их высочества переехали из Ильинского в Москву за неделю до высочайшего приезда.

В это время в Москву стали ежедневно прибывать особы императорской фамилии, из заграницы прибыла великая княгиня Мария Александровна, остановилась она с лицами своей свиты в генерал-губернаторском доме.

Я не имел буквально ни минуты свободной. Кроме непосредственных занятий в комиссии, великий князь возложил на меня ответственность за порядок в генерал-губернаторском доме и принятие мер охраны в нем, затем меня осаждали со всех сторон всевозможными просьбами разные лица, прося достать билеты туда и сюда, пропустить туда-то, устроить приглашение и т. д.

Накануне приезда государя в Москву прибыла королева эллинов Ольга Константиновна со своими августейшими детьми и со своей матерью великой княгиней Александрой Иосифовной. На вокзале была торжественная встреча, в тот же день прибыл и маститый фельдмаршал генерал-адъютант Гурко, встреченный на вокзале почетным караулом и всеми начальствующими военными лицами.

15-го числа, в три часа дня, состоялся высочайший въезд в Москву. Москва была украшена не хуже, чем в дни коронования, все улицы, по которым должен был проехать государь, были переполнены народом, все окна, балконы были открыты, все кишело народом, у каждого окна было по 10–20 человек.

Погода была чудная, солнце ярко светило, великий князь с великой княгиней встретили императорский поезд в Клину. На вокзале в Москве выстроен был почетный караул от 5-го гренадерского Киевского полка со знаменем и хором музыки, собрались все высочайшие особы во главе с королевой греческой, все министры, начальствующие лица, особы бывшей свиты Александра II, генерал-адъютанты во главе со старейшими из них графом Д. А. Милютиным и И. В. Гурко. Я находился в районе своего участка, по пути следования государя по Мясницкой между Красными воротами и почтамтом, и с замиранием сердца ждал приезда государя.

В 5 часов ровно начался звон во всех церквах, оповестивший жителей о приближении царского поезда, и через полчаса послышалось сначала отдельное, а потом все приближавшееся «ура». Все взоры с волнением устремились по тому направлению, откуда ожидался государь. Вот в конце улицы появилась красивая запряжка, хорошо знакомая москвичам, – коренник с пристяжной на отлете – это ехал обер-полицмейстер Трепов, стоя в своем экипаже. За обер-полицмейстером, на довольно большом расстоянии – открытая коляска парой в дышло, на козлах представительный кучер с медалями на груди и рядом с ним лейб-казак Конвоя. В коляске государь с императрицей. Коляска ехала тихо, кучер все время сдерживал лошадей. Во второй коляске ехали великие князья Сергей и Михаил Александровичи, в третьей – великий князь Владимир Александрович с великими княгинями Марией Павловной и Марией Александровной и т. д. Великие княжны Ольга и Татьяна Николаевны проехали вперед со своими воспитательницами и Елизаветой Федоровной прямо в Кремль, тогда как государь и все остальные останавливались у Иверской часовни. Беспрерывное «ура» сливалось с колокольным звоном и звуками народного гимна.

Вечером государь экспромтом, совершенно неожиданно, в 10 часов приехал с императрицей в генерал-губернаторский дом к великому князю. Мне сообщили из Кремля по телефону о выезде государя, я поспешил на Тверскую и стал у подъезда генерал-губернаторского дома в ожидании приезда государя. Вся Тверская в это время была полна народом и площадь также, всякое экипажное движение само собой прекратилось. Раздалось оглушительное «ура», и среди всей этой толпы показалась коляска государя, буквально осаждаемая народом. Коляска могла продвигаться только шагом, восторг народа был неописуемый.

Как только коляска остановилась у подъезда, шапки полетели вверх, раздались звуки народного гимна – это сама толпа начала петь, звуки гимна сливались с криками «ура». Государь потом несколько раз выходил на балкон генерал-губернаторского дома, приветствуемый народом. На площади пение гимна и «Славься» не прерывалось. Около 12-ти часов ночи их величества возвратились к себе.

На другой день состоялся высочайший выход их величеств в Успенский собор, а днем открытие и освящение памятника Александру II.

В этот знаменательный день каждый русский с благодарным чувством невольно вспомнил величественный образ царя Освободителя, по воле которого наше отечество вступило на новый путь своего духовно-нравственного развития. Каждый невольно вспомнил слова Александра II, которыми он кратко очертил свои намерения по управлению Россией: «Да утверждается и совершенствуется внутреннее благоустройство России; правда и милость да царствует в судах ее; да развиваются навсегда и с новой силой стремления к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый, под сенью законов, для всех равно справедливых, равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодом трудов невинных».

Памятник сооружен был в Кремле на площади как раз против Николаевского дворца, в котором родился Александр II. Это было в среду, на Пасхе, 17-го апреля 1818 года. В то время дворца еще не было, великий князь Николай Павлович с великой княгиней Александрой Федоровной жили в архиерейском доме при Чудовом монастыре, где родился у них первый их сын, названный Александром. Впоследствии этот дом был обращен во дворец, имевший до последнего времени внутреннее сообщение с Чудовым монастырем и названный Николаевским. Юный великий князь Александр Николаевич, как известно из истории, получил всестороннее широкое образование под руководством нашего знаменитого поэта В. А. Жуковского, который имел на своего ученика большое благодетельное влияние. По вступлении на престол императора Николая I, великий князь Александр Николаевич был провозглашен наследником цесаревичем. В 1834 году, будучи 16 лет от роду, объявлен был совершеннолетним и принес торжественную присягу на службу.

Слова присяги были: «Я, нижепоименованный, обещал пред всемогущим Богом служить его императорскому величеству всемилостивому государю родителю моему по всем военным постановлениям верно, послушно и исправно; обещаюсь чинить врагам его императорского величества и врагам его государства храброе и твердое сопротивление телом и кровью, в поле и в крепостях, на воде и на суше, в сражениях и в битвах, в осадах и в приступах и во всех военных случаях без изъятия; обещаюсь о всем том, что услышу или увижу противное его императорскому величеству, его войскам, его подданным и пользам государственным, извещать и оные, во всех обстоятельствах, по лучшей моей совести и разумению, охранять и оберегать так верно, как мне приятны честь моя и живот мой; обещаюсь во всем том поступать, как честному, послушному, храброму и отважному воину надлежит, в чем да поможет мне Господь Бог всемогущий».

Этот день своего совершеннолетия молодой цесаревич ознаменовал добрым делом, ассигновав бедным жителям Петербурга и Москвы по 50 000 рублей, причем в рескрипте на имя московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына будущий царь-освободитель написал: «Москва есть любезная моя родина. Бог дал мне жизнь в Кремле. Да позволит он, дабы сие предзнаменование совершилось, чтобы я в остающиеся мне годы первой молодости мог с успехом приготовиться к ожидающим меня обязанностям, чтобы со временем, исполняя оные, мог заслужить одобрение моего государя-родителя, как сын верноподданный, и уважение России, как русский, всем сердцем привязанный ко благу любезного отечества».

На престол Александру II пришлось вступить в тяжелое время Восточной войны 1854–55 гг. Император Николай I сознавал то тяжелое положение, в котором находилась Россия, и перед своей смертью говорил своему наследнику: «Сдаю тебе свою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляю тебе много забот и трудов…»

Вступив на престол, первой заботой Александра II было окончание тяжелой для России войны, а затем проведение реформ, которые завершились освобождением крестьян от крепостной зависимости и рядом последующих, неразрывно связанных с ним.

Последние годы царствования Александра II были омрачены постоянными покушениями на его жизнь, приведшими к 1-му марта 1881 года.

Царь Александр II был зверски смертельно ранен брошенной в него бомбой, когда он, не взирая на опасность, вышел из своей кареты, чтобы не оставить без помощи и участливого слова неповинно раненых от первой брошенной бомбы конвойцев, его сопровождавших. Между тем, не выйдя из кареты, он мог бы доехать в ней безопасно до своего дворца.

Итак, вернусь к описанию торжества открытия памятника.

С раннего утра 16-го августа Кремль стал наполняться народом, погода была дивная, ясная, как в лучшую летнюю пору. В 10 часов утра начался высочайший выход из внутренних покоев дворца. Государь шел под руку с императрицей, за их величествами шли министр Двора барон Фредерикс, и дежурство: генерал-адъютант граф Д. А. Милютин, свиты его величества генерал-майор князь Голицын и флигель-адъютант барон Корф. Затем шли все высочайшие особы, придворные дамы и свита государя. В залах при высочайшем шествии их величествам подносили хлеб-соль и приветствовали речами – московский губернский предводитель дворянства князь П. Н. Трубецкой, городской голова князь В. М. Голицын и представители сословий.

Когда их величества показались на Красном крыльце, ударил мощный колокол Ивана Великого, могущественное «ура» сотен тысяч народа слилось с колокольным звоном и смолкло только тогда, когда их величества достигли Успенского собора, у порога которого митрополит Владимир приветствовал государя словом.

По окончании обедни шествие направилось в Чудов монастырь в предшествии митрополита и оттуда в Николаевский дворец, где состоялся высочайший завтрак. В это время перед памятником стали строиться войска, заняли место воспитанники и воспитанницы учебных заведений, на трибунах размещалась публика, на помосте стали собираться приглашенные. Народ густой толпой стал вокруг.

Около часу дня прибыла рота Дворцовых гренадер и, заняв караул, стала шпалерами по пути следования государя к памятнику. Из войск составлено было два отряда – сводногвардейский, которым командовал мой бывший полковой командир, а в то время командир Гвардейского корпуса генерал-адъютант князь Оболенский, и сводноармейский под командой генерала Малахова.

Около двух часов дня из Успенского собора к Чудову монастырю для участия в крестном ходе торжественно были вынесены две бархатные хоругви 1812 года, запрестольная икона Божьей Матери, корсунские кресты, иконы, пожалованные Александром II Успенскому собору, икона Владимирской Божьей Матери и иконы святителей московских.

В половине второго великий князь Сергей Александрович, командовавший всеми войсками, в сопровождении нас, лиц его свиты, обошел войска, здороваясь с ними. Около двух часов государь вышел из Николаевского дворца, войска взяли «на караул», хоры музыки заиграли встречу, затем раздались звуки гимна. Государь обошел войска и направился к Чудову монастырю, откуда уже с крестным ходом направился к памятнику и занял место на помосте. Удивительно красивое зрелище представляло собой шествие крестного хода и всей царской семьи, музыка играла «Коль славен», чудные звуки которого оглашали воздух.

Началось молебствие с коленопреклонением. По провозглашении многолетия государю и всему царствующему дому при глубокой тишине провозглашена была «вечная память» Александру II. В это время завеса, закрывавшая статую царя Освободителя, спала. Государь сам, выйдя вперед перед войсками, скомандовал «на караул», с Тайницкой башни и изо всех орудий полевой артиллерии произведены были салюты 360 выстрелов, раздались звуки Преображенского марша. Минута была потрясающая, какое-то особенно трогательное волнующее чувство наполнило душу. Все обошлось как нельзя лучше, затем крестный ход двинулся обратно к Чудову монастырю, а войска стали строиться к церемониальному маршу.

Государь, став во главе войск и обнажив шашку, провел их церемониальным маршем, салютуя памятнику.

Было удивительно красиво, благодаря участию гвардейских частей с их разнообразными красивыми мундирами.

Статуя Александра II, ныне уже большевиками снятая, изображала собой царя Освободителя во весь рост, в порфире, была удивительно художественно исполнена. Фигура была величественная, сходство поразительное, на лице было свойственное Александру II мягкое чудное выражение. Над статуей очень красивая сень. Хороша была своей простотой и надпись на пьедестале «Императору Александру II – любовью народа».

Одно только мне показалось неудачным – это галерея вокруг самого памятника, она поставлена была слишком близко от него, и потому памятник несколько терялся, да и понять было трудно, для какой цели была устроена эта галерея, не лучше ли было бы обойтись без нее. Вечером в тот же день в Георгиевском зале Кремлевского дворца состоялся парадный обед на 1000 человек. В центре высочайшего стола, накрытого покоем, занимали места их величества, справа от государя – королева эллинов, слева от императрицы – наследный королевич Греческий, против их величеств сидели министр двора барон Фредерикс, справа от него – австро-венгерский посол князь Лихтенштейн, слева – митрополит Владимир. <…>

Во время обеда артистами и оркестром императорской Русской оперы была исполнена целая музыкальная программа.

Во время обеда вся Москва зажглась разноцветными огнями. Иллюминация Москвы если и не была столь роскошна, как во время коронования, но все же поражала всех своим великолепием. Густые толпы народа наполняли все улицы, народ шел сплошной массой, любуясь иллюминацией и надеясь встретить, увидать царя и царицу.

17-го числа состоялся высочайший смотр войскам Московского гарнизона на Театральной площади, погода благоприятствовала. Войска были выстроены в три линии фронтом к Охотному ряду, имея правый фланг у Большого театра. 3-й драгунский Сумской полк был выстроен около гостиницы «Метрополь» и вдоль Китайской стены, Донской казачий полк – на Воскресенской площади.

В проезде против гостиницы «Континенталь» была устроена Царская палатка.

Ровно в 11 часов прибыли их величества. Государь сел на коня, а императрица с королевой эллинов заняли места в экипаже «à la Daumont», запряженном четверкой лошадей цугом с жокеями и камер казаками на запятках.

Великий князь Сергей Александрович, как командующий войсками, подскакал навстречу государю и подал рапорт. Их величества направились по фронту войск, хоры музыки играли встречу, затем гимн, неумолкаемое «ура» стояло в воздухе.

После объезда состоялся церемониальный марш, во главе всех войск парадировал великий князь Сергей Александрович, за ним ехали его адъютанты в ряд, среди них я, и штаб округа. Во главе 6-го гренадерского Таврического полка ехал великий князь Михаил Николаевич – шеф полка, а во главе Гренадерского саперного батальона – великий князь Петр Николаевич – шеф батальона.

Парад очень удался, войска проходили великолепно, государь остался очень доволен, подъехал к великому князю и поцеловал его. Затем для всех военных начальствующих лиц был завтрак в Кремле. В тот же день на Колымажном дворе состоялась закладка Музея изящных искусств имени императора Александра III, устраиваемого императорским Московским университетом на средства главным образом Ю. С. Нечаева-Мальцева. Их величества были встречены августейшим председателем комитета по устройству музея великим князем Сергеем Александровичем, его товарищем Ю.C. Нечаевым-Мальцевым, министром народного просвещения Боголеповым и другими членами комитета.

Тут же была и депутация от Московского университета из профессоров и ректора Д. Н. Зернова во главе с попечителем округа П. А. Некрасовым.

После молебствия была совершена закладка здания. Первый камень был положен государем, второй – императрицей, третий – королевой эллинов и т. д.

После закладки музея их величества посетили некоторые дворянские благотворительные учреждения, а вечером у великого князя состоялся бал, на котором присутствовали их величества, вся императорская фамилия и до 1500 приглашенных.

На мою долю, по обыкновению, выпала честь дирижировать, что было очень трудно, так как все, и не танцевавшие, толпились в зале, всем хотелось поближе видеть государя и лиц царской семьи, места было мало, а кроме того, надо было торопиться, чтобы успеть между 10-ю и 12-ю часами протанцевать три кадрили и мазурку. К счастью, все обошлось как нельзя лучше, только вначале мне казалось, что как будто у меня не ладится. Кроме того, мне было очень неприятно замечание, которое я получил от великой княгини Марии Павловны, которая старалась ко всему московскому относиться критически. Во время одной из кадрилей, когда я положительно выбивался из сил, я вдруг услыхал ее голос за мной: «Vous me tournez le dos». Я, конечно, извинился, хотя не чувствовал себя виноватым, так как почти все великие княгини танцевали и очень трудно было к кому-нибудь из них не повернуться спиной. Но все же меня это неприятно кольнуло, и до конца кадрили я не мог успокоиться. Как только окончилась кадриль, ко мне подошла королева эллинов и весь антракт проговорила со мной, она была удивительно ласкова и добра, с большим участием говорила о моей сестре и о том, как ее внуки (дети великого князя Павла Александровича, при которых состояла моя сестра) переменились к лучшему, стали так натуральны, жизненны, что она благодарила Бога, что теперь они в таких хороших руках. Затем она перевела разговор на тему о греко-турецкой войне, вспомнила о моей депеше к ней, сказав, что была очень ею тронута, спрашивала о греках, были ли у нас раненые из них. Все это меня очень тронуло: я забыл под этим впечатлением неприятный инцидент с великой княгиней Марией Павловной.

Как только она отошла от меня, я, с разрешения императрицы, дал сигнал ко второй кадрили, и в это время ко мне подошла великая княжна Елена Владимировна и пригласила на вторую кадриль. Она была удивительно красива, мила, проста, я совсем был ею очарован, мне показалось даже, что она была свидетельницей неделикатности ее матери по отношению ко мне и, быть может, хотела загладить неприятное впечатление, пригласив меня танцевать с нею.

18-го августа состоялось освящение Коронационного приюта для неизлечимых больных в Сокольниках.

Расстояние от Кремля до приюта было пять верст. Весь путь этот в охранном отношении был поручен мне; в мое распоряжение было дано 500 нижних чинов, которых и надо было расставить, поэтому я с раннего утра был уже там.

И тут, к счастью, все прошло благополучно. В этот же день государь с императрицей обедали запросто у великого князя. Опять на площади генерал-губернаторского дома была огромная толпа народа, приветствовавшая государя и не расходившаяся пока государь не уехал.

Перед обедом, днем, я ездил в Нескучное, где жили в то время князь Георгий Максимилианович с женой Станой Николаевной, мне хотелось их навестить. Княгиня меня приняла радостно и любезно. Князь спал, но она пошла его разбудить. Он тотчас же встал и как был, без верхнего платья, в туфлях, вышел в гостиную. Княгиня была в ужасе, принесла ему халат, но он его все же не надел, говоря, что жарко и что en famille не совестно. Это было очень любезно, но мне было как-то неловко. Я пробыл у них с полчаса и вернулся домой.

19-го августа был отъезд государя из Москвы. Утром в этот день государь успел посетить еще Архив министерства иностранных дел и Исторический музей, а императрица – Кустарную выставку и Строгановское училище, а в час дня их величества уже были на вокзале для следования на юг в Севастополь. Весь путь, от Кремля до императорского павильона Николаевской железной дороги, представлял из себя две живые стены – вся Москва была на улице, всем хотелось проводить, еще раз взглянуть на царя и царицу. Все великие князья, вся царская фамилия, все министры, все должностные лица были на вокзале. Простившись со всеми, их величества вошли в вагон, затем вслед пошел также и великий князь Сергей Александрович, с которым государь особенно тепло простился и благодарил за дивный порядок во все время пребывания их величеств в Москве.

Как только великий князь вышел из вагона, поезд двинулся.

Единодушное восторженное «ура» вырвалось как-то сразу из всех грудей, передалось на площадь и улицы по пути соединительной ветки, по которой двигался императорский поезд, направляясь в Крым. Вместе с их величествами выехали министр Двора барон Фредерикс, дворцовый комендант генерал-адъютант Гессе, гофмаршал граф Бенкендорф, начальник канцелярии министра Двора Рыдзевский и командир Конвоя флигель-адъютант барон Мейндорф.

Очень многие получили награды, граф Милютин, один из главных сподвижников Александра II, получил звание генерал-фельдмаршала, М. П. Данилов, помощник великого князя по командованию войсками, звание генерал-адъютанта.

Как только государь уехал, мне сообщили из Назарьева о последовавшем ухудшении в здоровье Михалкова, он сделался буйным, перебил все стекла, мебель, его насилу уложили в постель, врач предписал ему постельное лежание в течении не менее трех недель. Я вызвал в Москву своих соопекунов Галла и Сергея Михалкова, чтобы решить, как быть дальше, не поместить ли его в лечебницу, так как уход дома делался все более и более затруднительным.

Из Москвы между тем стали разъезжаться все особы императорской фамилии, приходилось все время ездить с одного вокзала на другой для проводов. Великая княгиня Александра Петровна, вдова великого князя Николая Николаевича старшего, принявшая монашество и жившая в своей обители в Киеве, перед отъездом посетила Иверскую общину и осматривала ее во всех подробностях в сопровождении попечительницы Е. П. Ивановой, профессора Дьяконова, директора клиники, и меня, как члена Совета. Она осталась в полном восторге и уходя поздравила меня с порядком, говорила всем про меня, что знает меня с детства, хорошо знает и сестру мою, которая так образцово поставила Евгеньевскую общину, вообще выказала много внимания.

Когда все разъехались – их высочества вернулись в Ильинское, а в первых числах сентября переехали в Усово на две недели. 4-го сентября я получил депешу от князя Георгия Максимилиановича, который просил меня встретить его малолетних детей Сергея и Елену и устроить им вагон до Рамони. Переговорив с начальником рязанской дороги и устроив вагон, я поехал в Москву и встретил их на Николаевском вокзале. Они ехали в сопровождении воспитателя Бодунгена, гувернантки и няни. Я их всех перевез на Рязанский вокзал и усадил в отведенный им вагон. Елена произвела на меня очень хорошее впечатление, она была очень мила, но Сергей мне не понравился, он неимоверно был груб со своим воспитателем.

В это время получено было грустное известие о внезапной кончине князя Оболенского, который еще так недавно командовал гвардейским отрядом при открытии памятника Александру II.

Он скончался у себя в деревне в Смоленской губернии. Я был очень огорчен его смертью, будучи очень привязан к нему – это был мой первый командир полка. Великий князь, начавший свою службу в Преображенском полку также под его началом, поехал с Гадоном на его похороны, которые состоялись в деревне.

7-го сентября их высочества с лицами свиты переехали на несколько дней к Марии Александровне Васильчиковой в ее имение Кораллово близ Звенигорода по случаю 500-летия со дня основания Саввинского монастыря.

Монастырь был в семи верстах от Кораллово. Вечером (в самый день приезда) мы были уже в монастыре – отслужена была торжественная всенощная. На другой день была обедня, крестный ход вокруг монастыря, парадный обед у настоятеля. Все торжество окончилось только к пяти часам дня, было удивительно все красиво, хорошо, но страшо утомительно. Заехав в Кораллово, мы в тот же вечер вернулись в Ильинское, а на другое утро я поехал в Москву, чтобы присутствовать на освидетельствовании кадета Саши Андреевского в негодности к военной службе. Комиссия признала его негодным.

Весь сентябрь месяц прошел для меня в разъездах между Москвой и Ильинским. Приходилось часто ездить в Москву, так как я остался один из членов комитета Иверской общины, то мне пришлось исправлять обязанности попечительницы, а так как наступило самое горячее время по организации курсов, открытия лечебных учреждений, лекций, то приходилось не менее двух-трех раз в неделю бывать в общине.

27-го сентября их высочества переехали в Москву и 1-го октября уехали заграницу на два месяца.

Я получил отпуск на это время и, подождав возвращения попечительницы общины Е. П. Ивановой, выехал в Крым к моим друзьям Княжевичам в Кучук-Узень. По дороге к ним я заехал к Юсуповым в Кореиз, провел у них два дня, окруженный их лаской и гостеприимством. Из Кореиза я на лошадях с переменными лошадьми направился в Кучук-Узень, где с удивительным наслаждением провел 5 дней, было уютно, хорошо. Очень было жаль уезжать от них, но надо было поспеть в Донскую область в имение Михалкова, где меня ждал мой соопекун Галл.

Я подробно ознакомился с большим этим имением в 8000 десятин, старался всмотреться во все, поучиться, узнать все сложности управления таким имением. Неделю мне удалось пробыть там и узнать многое, так что мог уже совсем иначе относиться к присылаемым мне отчетам, но, конечно, до полного знакомства было еще далеко.

Из имения Михалкова я вернулся в Москву и получил от начальника штаба округа предписание: по приказанию великого князя я командируюсь в г. Орел для проверки довольствия новобранцев и содержания продовольственного пункта. Мне было приказано прибыть в г. Орел 27-го ноября и произвести проверку в ночь с 27-го на 28-е.

Во исполнение сего предписания я и выехал из Москвы утром 27-го ноября. По возвращении моем я представил в штаб округа для доклада великому князю отчет. <…>

B середине декабря вернулись из-за границы их высочества и сразу переехали в Нескучное. Погода в это время была совсем не московская, а петербургская. Вдруг все растаяло и сверху полило – полная распутица.

Рождественские праздники провели как всегда в Нескучном. Накануне, 25-го была елка, мы все обменялись подарками.

Последний день года я провел следующим образом: утром поехал в генерал-губернаторский дом на велосипеде, а оттуда на извозчике на Ярославский вокзал к С. И. Мамонтову – попросить для сестер Иверской общины бесплатный билет для проезда их в Сергиеву лавру. Мамонтов был так любезен, что не только дал мне бесплатные билеты по числу сестер, но и предоставил им отдельный вагон на 4-е января. С Ярославского вокзала я зашел в таможню к управляющему ею С. С. Яковлеву попросить принять на службу одного из моих бывших унтер-офицеров, затем я заехал к Каткову поблагодарить его за бесплатную высылку вестника Иверской общине. Покончив с этими делами, я на велосипеде вернулся в Нескучное к завтраку.

После завтрака надо было успеть съездить в город сделать визит Трубецким, у которых я еще не был после обеда у них, затем заехал к Вельяминовым, к Кристи, от которых я получил приглашение на бал и еще не был с визитом. От них заехал в Архив министерства иностранных дел к Голицыным (князь Голицын заменил скончавшегося барона Бюлера), чтобы поблагодарить их за поздравление с наступающим Новым годом и за две бутылки замечательно редкого столетнего венгерского вина. Князь Голицын был женат на бывшей гофмейстерине великой княгини Елизаветы Федоровны (до графини Олсуфьевой), это были очень милые, на редкость хорошие люди, которые сразу по приезде в Москву стали относиться ко мне трогательно нежно. От Голицыных мне надо было навестить моего дальнего родственника Кудрячевского, сделать визит Менгденам (граф Менгден был недавно перед тем назначен заведующим двором великого князя), которые жили в то время в доме Варгина. Заехав затем к брату и не застав его, я проехал к милейшей М. К. Морозовой, попал на елку, но она уже догорала. Маргарита Кирилловна ни за что не хотела меня отпустить, упросила остаться обедать, сказав, чтобы я не стеснялся и встал бы тогда, когда мне надо будет уехать, если мне некогда.

Я и остался, сидел между двумя красавицами сестрами Маргаритой и Еленой Кирилловной, провел время очень приятно. Тотчас после обеда я поехал к брату, пил у него чай и заехал с ним вместе на четверть часа к Сабашниковым, к 10 1/2 часам вернулся в Нескучное, застал всех за чайным столом.

Великая княгиня ежегодно накануне Нового года всегда просила каждого из нас – лиц свиты – написать что-нибудь ей в альбом на память. Это был восьмой Новый год, который мы встречали вместе, и каждый раз приходилось, что-либо придумывать, чтобы это не было глупо, не было бы и банально. Все, конечно, зависело от настроения. Этот раз я написал французское изречение, соответствовавшее моему тогдашнему настроению: «On s’accoutume à tout ce qu’on a; jamais à ce qu’on a plus».

B 12 часов ночи был молебен в домовой церкви дворца, после чего разошлись, поздравив друг друга. У Степанова затем мы посидели втроем, он, Гадон и я, и выпили бутылку шампанского.

 

1899 год

1-го января пришлось встать рано, чтобы поспеть к обедне в генерал-губернаторский дом, после которой был завтрак и прием поздравлений. Я выехал из Нескучного вместе с Гадоном, по дороге мы заехали расписаться у помощника командующего войсками и у заведовавшего дворцовой частью генерала-адъютанта Столыпина. На приеме ко мне подошел мой брат, страшно расстроенный, и сообщил, что ему сейчас передали, что его кандидатура на должность управляющего Курской казенной палатой потерпела фиаско, что вместо него, бывшего первым кандидатом, проводят Кутлера, который на четыре года моложе, но имеет сильную заручку в министерстве, так как его брат состоит там директором одного из департаментов. Меня это известие очень огорчило, так как назначение моего брата в Курск было совершенно необходимо не столь по службе, как повышение, а главное, по некоторым семейным обстоятельствам. Брат мой просил меня помочь ему, но что же я мог сделать? Только просить великого князя, а этого я и в мыслях допустить не мог, просить как бы за себя казалось мне невозможным. Очень мне это было неприятно. Гадон, увидев мое озабоченное лицо, спросил, в чем дело, не случилось ли чего. Я ему рассказал – он, не задумываясь, стал меня уговаривать обязательно просить великого князя, что это мой долг помочь брату и т. д.

Его доводы меня убедили, и как мне ни было неприятно, я решил пойти к великому князю, и отправился тотчас же, чтобы не потерять время. Ужасно неприятное чувство овладело мною, когда я постучался в кабинет великого князя и услыхал его голос: «Войдите». Я объяснил подробно великому князю все положение вещей, все обстоятельства, прося его, если только ему не неприятно, оказать содействие моему брату. Он выслушал меня и очень сочувственно отнесся к моей просьбе, сказав, что будет очень рад помочь моему брату. Я вышел успокоенный, но взволнованный. На другой день утром я получил записку от великого князя – составить докладную записку о брате и прислать ему, а днем Истомин, управлявший канцелярией, показал мне уже готовый рескрипт великого князя на имя Витте, составленный в прекрасных выражениях. Я был страшно растроган, но в душе у меня все же оставалось неловкое чувство от того, что я просил великого князя за своих близких.

В 7 часов вечера, в первый день Нового года, в Иверской общине все сестры получили подарки, все нужные, необходимые вещи. Я оставался недолго, так как в 8 часов вечера должен был быть уже в Нескучном к обеду.

Не прошло и трех дней, как великий князь послал рескрипт Витте, а ответ уже пришел. Витте писал, что, хотя на место управляющего Курской палатой и имелось несколько кандидатов старше моего брата, но он, принимая во внимание желание великого князя, приказал назначить моего брата. Такое подчеркиванье было, как я заметил, неприятно великому князю, который мне сказал, показывая письмо Витте: «Очевидно, он пишет нарочно так, чтобы воспользоваться первым удобным случаем и обратиться ко мне со своей стороны с просьбой за какого-нибудь жида».

После Крещения я выехал в Петербург на несколько дней и там получил очень грустную весть о кончине А. В. Вельяминовой – жены моего большого друга. Одновременно бедный вдовец меня извещал, что и его сын при смерти. Весь под впечатлением этих более чем грустных вестей я решил поехать хоть немного утешить бедного моего друга и выехал, с разрешения великого князя, в Минск на другой же день вечером. Ужасно мне было тяжело, я всей душой оплакивал преждевременную кончину этой обворожительной, необыкновенной женщины, чудной жены и матери.

Вернувшись в Москву, пришлось окунуться в михалковские дела, ко мне стали поступать отчеты, проекты контрактов по имениям, и мне было очень, очень трудно в них разбираться. У меня был приятель, вернее, у моего брата, некто Дороватовский, главноуправляющий в то время всеми имениями графа А. Д. Шереметева. К нему-то я и обратился за помощью, и он был так любезен, что стал заниматься со мной.

Это мне очень облегчило мою работу, и я от него многому научился.

В феврале я опять ездил в Петербург на несколько дней, и 15-го числа вернулся в Москву. Прямо с поезда я проехал в Московский военный госпиталь навестить вновь назначенную туда, по моему представлению, старшую сестру. Там работали сестры Иверской общины, но благодаря тому, что старшей между ними не было и некому было объединить их, царил большой беспорядок и были постоянные жалобы. Совет общины поэтому и решил пригласить кого-нибудь из посторонних для занятия должности старшей сестры.

Я рекомендовал для этой цели Е. Ф. Кудрявцеву, очень почтенную милую женщину, вдову, весьма нуждавшуюся. Ее сестра была у меня гувернанткой в детстве, и мы все очень были к ней привязаны, это была чудная женщина. Сестра ее была в том же роде, и потому я смело ее рекомендовал, и раскаиваться мне не пришлось. Потом она была назначена старшей сестрой всей общины, в конце же концов моя сестра ее перевела к себе в Александрийскую общину при комитете «Христианская помощь».

Приехав домой в генерал-губернаторский дом, я нашел у себя массу приглашений и записок. Вечером я был на заседании в Иверской общине и порадовал членов Совета общины, доложив о том, что государь разрешил, по примеру прошлого года, на третий день Пасхи организовать спектакли в пользу общины во всех трех императорских московских театрах. На другой день у меня был Дороватовский, о котором я писал выше и который по моему уполномочию должен был ехать в южное имение Михалкова «Благодатную экономию» в Донскую область. Я его просил обревизовать имение и в подробности ознакомиться с ведением дел.

Обедал я в этот день у В. И. Сафонова, директора Московской консерватории. Я очень уважал и любил Сафонова за то, что он держался самостоятельно, никогда не заискивал и заботился только об одном – о своей консерватории, музыке, до другого ему не было дела, поддерживал он всегда настоящие таланты, не думая никогда о том, чтобы понравиться тому или другому. Поэтому я всегда был на его стороне и старался помогать ему во всем и защищать его от нападок, так как у него было много врагов, вследствие его слишком большой прямолинейности, а иногда даже и грубости. Сафонов в то время был весь под впечатлением известного пианиста Падеревского, которого он превозносил, несмотря на то что Москва его приняла холодно и он не имел того успеха, которым пользовался в Петербурге, а на одном из благотворительных концертов среди грома аплодисментов раздавались резкие свистки. Падеревский хотел даже уехать, но его удержали. По словам Сафонова, свистал один студент, накануне концерта пришедший к Падеревскому просить уплатить за него 400 рублей долгу, и когда тот ему отказал, он, уходя, сказал ему «раскаетесь».

18-го февраля я был на бенефисе Джури в балете, было очень хорошо, она была очень мила. В антракте я ходил на сцену приветствовать ее и преподнес ей пучок красных роз на длинных стеблях.

На другой день, будучи дежурным, я сопровождал великого князя в оперу. Давали «Опричник» с участием Фигнера, опера мне не понравилась, и я от усталости все время дремал.

В конце февраля мой брат уехал к месту нового своего служения, в Курск. Сослуживцы его по Московской казенной палате трогательно провожали его и доставили мне этим большое удовлетворение. На его проводы пригласили и меня, было очень оживленно, просто и симпатично.

В это время мне пришлось познакомиться с долговым отделением. Существовало оно для содержания лиц, признанных по суду злостными должниками, их содержали за счет их кредиторов, пока они не уплатят долга или же пока суд не постановит какого-либо другого решения. Применялась эта мера к тем должникам, которых подозревали в сокрытии своего имущества. Помещалось это долговое отделение при полицейском доме Пресненской части на Кудринской улице; содержались должники в общей камере, режима тюремного не было, они были только лишены свободы.

Раньше должников сажали в так называемую «яму» при губернском правлении, это было что-то вроде глубокого подвала, условия содержания были жестокие. С учреждением коммерческого суда «яма» отошла в область преданий.

В то время в долговом отделении содержался некто Плотицын, обладавший большими средствами и впавший в крупные долги, как мне передавали, вследствие слишком доверчивого отношения к людям. Ко мне обратились с ходатайством за него, ввиду его болезненного состояния, которое усилилось благодаря его долгому сидению (более года). Мне передавали, что его должны были выпустить уже 6 месяцев назад, но кредиторы, узнав об этом, подали на него новую жалобу, доказывая его злостность, и вот, благодаря этой жалобе, он попал в руки конкурсного управления, которое его и заарестовало опять, а по закону конкурсное управление в то время имело право содержать его без срока, пока дело не определится, а тянуть дело оно могло без конца. Выпутаться бывало очень трудно. Меня просили принять от него прошение на имя великого князя, причем представили, конечно, все дело в пользу Плотицына, которого изобразили в очень жалком состоянии, почти умиравшим, ручались за его благородство, честность, представив доказательства, что он буквально нищий. Выслушав все это, я постарался осветить это дело и с другой стороны – со стороны его кредиторов.

Эти последние представили мне все в ином свете – обвиняли Плотицына в укрывательстве, говорили, что его не только не притесняют в долговом отделении, а напротив, он все начальство там держит в страхе разными доносами, что он дает взятки смотрителям, которые ему дают разные льготы, отпускают сплошь да рядом на несколько дней домой, что из-за него сменилось несколько смотрителей и т. д.

Великий князь, конечно, не имел никакой власти над судом, но мог назначить дознание о том, как содержатся заключенные в долговом отделении и, в частности, Плотицын, и в зависимости от состояния его здоровья и содержания, повлиять на коммерческий суд и конкурсное управление, чтобы ускорить разрешение дела.

Не желая обращаться к великому князю, не убедившись лично, в каком состоянии здоровье Плотицына и что он из себя представляет, я решил посетить его и нашел совершенно обратное тому, что мне говорили о нем его кредиторы. Я увидел совершенно больного старика, который все время только плакал, повторял одно и то же, с трудом соображал, он буквально голодал, кредиторы отпускали на его содержание 2 рубля 50 копеек в месяц, передач же ему почти не было. Мое появление в долговом отделении произвело большую сенсацию, смотритель тотчас же явился и сопровождал меня, что лишило меня возможности расспросить Плотицына о том, как его содержат, как с ним обращаются и т. д. Попросить же смотрителя уйти и оставить меня одного с Плотицыным мне не хотелось, это бы только могло повредить Плотицыну, и смотритель мог бы меня не послушаться. Я объяснил Плотицыну, в каком роде ему надлежит составить прошение на имя великого князя и как переслать.

Великий князь, получив прошение, поручил чиновнику особых поручений Львову произвести дознание. Дознание раскрыло ряд фактов в пользу Плотицына, что и было препровождено для сведения председателю Коммерческого суда, который ускорил рассмотрение дела. Все же Плотицыну пришлось просидеть еще несколько месяцев, так как дело усложнилось: помимо 8-ми миллионов долга, в суд представлено было векселей на 12 миллионов, и надо было доказать их фиктивность. В конце концов по болезни Плотицын был освобожден и, насколько я припоминаю, прожил очень недолго.

17-го февраля у великого князя состоялся первый большой бал этого сезона, пришлось мне, как всегда, дирижировать, но я чувствовал, что у меня не ладится, я был вял от усталости, и мне казалось, что я очень плохо дирижировал.

Приглашенных была масса, я танцевал первую кадриль с С. И. Тютчевой, вторую – с княжной Варварой Трубецкой, третью – с дочерью известного меховщика Михайлова, жена которого была членом Совета Иверской общины и очень много жертвовала на общину. На мазурку я не приглашал даму, так как удобнее было дирижировать, не имея дамы.

На другой день, до самого вечера, я занимался с приехавшим из Кологрива Костромской губернии управляющим имения Михалкова, после чего, усталый и замученный, проехал на бал к графине Клейнмихель.

Я хотел только показаться на балу и уехать, но графиня Менгден (очень милая женщина, жена заведовавшего двором великого князя) подошла ко мне, видя что я направляюсь к выходу, и сказала мне, что стыдно мне уезжать, что она хочет со мной танцевать третью кадриль. Конечно, мне оставалось только снять шапку и покориться. Затем меня на мазурку просила остаться княгиня Львова – жена директора училища живописи и ваяния. Я ей сказал, что очень тронут ее приглашением, но собираюсь уехать, так как очень устал и советую и ей последовать моему примеру, так как ей предстоит два дня подряд играть в домашнем спектакле, и она чересчур устанет. Она ответила, что не останется ужинать и только протанцует мазурку, но она осталась и ужинать, так что мне мое бегство не удалось. Правда, мазурка была удивительно красива благодаря колоссальному количеству цветов. В награду за мою покорность моя дама довезла меня в карете домой.

Весь следующий день у меня ушел в занятиях с моими соопекунами по делам Михалкова – братом его Сергеем и Галлом, которые в конце концов выдали мне полную доверенность на управление всеми делами Михалкова, и это ответственное трудное дело легло на мои плечи.

19-го числа я обедал у моих милых друзей Бакуниных, для меня всегда это бывало большим удовольствием, вечером поехали на спектакль к княгине Львовой – но играли плохо. Я не остался до конца и проехал на бал к Морозовым, поспел к третьей кадрили и танцевал с хозяйкой дома Зинаидой Григорьевной, мазурку с М. Ф. Якунчиковой. Было очень весело, красиво, масса цветов, я был оживлен, много танцевал и только в 5 часов утра вернулся домой.

20-го я обедал у стариков Трубецких в Кудрине, кроме меня приглашенных не было, было очень уютно и симпатично, я рад был встретиться с младшим сыном их Григорием, приехавшим из Константинополя в отпуск. Мы вспоминали с ним греко-турецкую войну, и он мне рассказал о блестящих результатах моих памятных записок, представленных мной послу о разгроме турками имений Кондо и Маврокордато.

В воскресенье, 21-го февраля, в Петербурге состоялось торжественное освящение нового здания и церкви при общине Св. Евгении, воздвигнутых трудами моей сестры – я мысленно был на этом торжестве, которое прошло трогательно и блестяще. В этот же день у великого князя был бал, на котором было очень оживленно, красиво, было много цветов из Ниццы. Благодаря большому оживлению танцы затянулись до пятого часа утра, я был в ударе и, придумывая все новые и новые фигуры, не давал покоя танцующим. Первую кадриль я танцевал с m-me Домерщиковой, женой моего товарища по полку, 2-ю – с княгиней Львовой, 3-ю – с барышней Хомяковой, удивительно милой и умненькой, 4-ю – с княгиней Трубецкой – Линой, мазурку – с m-me Хвостовой – дочерью А. Н. Унковской и котильон – с С. И. Тютчевой.

На следующий день я был дежурным, по окончании дежурства работал с управляющим Костромским имением Михалкова, а вечером был на балу у графа Орлова-Давыдова.

Воспользовавшись тем, что я был дежурным при великом князе, который тоже был на балу, я не снимал шашки и не танцевал. Но во время мазурки мне все же пришлось немного принять участие в танцах, так как графиня Клейнмихель – дочь владелицы виллы в Кореизе – просила меня посидеть с нею и поужинать вместе, она боялась, что ее пригласит кто-нибудь из незнакомых кавалеров, а она в Москве почти никого не знала. После ужина их высочества уехали с бала, и я последовал за ними.

На другое утро я поехал в консисторию, где меня страшно возмутил какой-то столоначальник, и я не выдержал и наговорил ему прямо дерзостей. Дело в том, что Иверская община хотела представить дьякона, четыре года подряд безвозмездно обучавшего сестер пению, к награде, и по этому поводу срочной бумагой запросила консисторию, не имеется ли препятствий с ее стороны. Прошло восемь дней, ответа не было, я и решился поехать лично, чтобы ускорить получение ответа. Каково же было мое удивление, когда столоначальник сказал мне, что раньше сентября ответа на нашу бумагу не будет. Когда же я, возмущенный, стал ему доказывать безобразие такой оттяжки, он мне самым невозмутимым образом сказал, что так всегда бывает, что раньше присылки бумаги надо было приехать к нему, посоветоваться как ее написать и т. д., намекая ясно, что без взятки ничего не будет.

Я ему ответил, что понимаю его намеки, но что я никогда не брал взяток и давать никому не буду, а поеду к митрополиту. Это его не смутило и он даже резко мне сказал, что я могу ездить куда угодно, ничего из этого не выйдет. Не простившись с ним, я повернулся и ушел. Вечером, в тот же день, мне сообщили из Иверской общины, что из консистории пришла бумага с надписью «срочно», что консистория не может дать согласия на награждение дьякона. Я был возмущен такой дерзостью столоначальника, пошел сейчас же к великой княгине и передал ей все произошедшее. С разрешения великой княгини я поехал к митрополиту и все ему рассказал. Он был страшно поражен, позвал своего секретаря, приказал расследовать это дело, сказал, что на другой же день бумага о неимении препятствий к награде дьякона будет прислана в общину, а что касается столоначальника, то он понесет заслуженную кару. На другой день действительно пришла вторая бумага из консистории о неимении препятствий, первую же бумагу консистория потребовала обратно.

Всю масляную неделю, каждый день, бывали вечера, во вторник был вечер с цыганами у Гагариных (Хомяковых), потом танцевали. Я протанцевал одну кадриль с М. Н. Ермоловой и уехал сейчас же после ужина, было страшно жарко, масса приглашенных, тесно и как-то томительно. На другой день, в среду, на моем дежурстве был огромный прием, по окончании которого их высочества поехали завтракать к Гагариным в их редкий по красоте особняк на Новинском бульваре. Завтракало 90 человек, я был в числе приглашенных. После завтрака танцевали. Из всех московских вечеров и балов это был самый красивый, изящный. Дом Гагариных сам по себе был настоящим музеем, среди которого были накрыты небольшие столы, с богатой сервировкой, утопавшие в цветах. Все было устроено со вкусом, уютно. В четверг из Курска приехал мой брат, я встретил его на вокзале и провел с ним почти весь день, вернулся к себе в первом часу ночи и нашел записку Гадона, что он с преображенцами Шлиттером и Комаровым в Эрмитаже и ждут меня, чтобы ехать в Стрельну, что они чествуют beau frère’а Шлиттера – князя Андронникова. Из Эрмитажа на тройке поехали в Стрельну, а оттуда еще к Яру, и тут и там, по случаю масленицы, была такая сутолока, что приходилось ожидать, пока освободится столик, все было занято, лакеи сбивались с ног, мы потом раскаялись, что затеяли эту поездку.

Только в 5 часов утра я вернулся к себе, а в 7 часов надо было уже встать, чтобы к 9 часам быть на дежурстве. Несмотря на масляную неделю, просителей была масса, днем великий князь принимал митрополита. В последний день масляной folle journée провели в Нескучном. Танцы начались в 2 часа дня и продолжались до 11 часов вечера. В промежутке между 6 и 7 был обед с блинами, в 11 часов ужин с устрицами. Было очень красиво, масса было цветов, на последней мазурке раздавали подарки: кавалерам – портсигары, дамам – порткарты. Я танцевал 1-ю кадриль с С. И. Тютчевой, 2-ю – с m-lle Хомяковой, 3-ю – с m-me Шаблыкиной, 4-ю – с княгиней Урусовой, мазурку – с графиней Менгден, на котильон я дам не приглашал, так как удобнее было дирижировать без дамы. После обеда 1-ю кадриль я танцевал с m-me Иониной, 2-ю – с княгиней Львовой, мазурку – с великой княгиней. По окончании ужина состоялся разъезд, была чудная зимняя ночь, мне подали верховую лошадь, и я с наслаждением верхом, вдыхая свежий морозный воздух, после душной залы, в одном сюртуке, проехал в генерал-губернаторский дом.

На другой день наступил Великий пост, сразу прекратились все выезды, вечера, театры, наступила тишина, что было очень приятно после суеты сезона балов и обедов.

На первой неделе я ни у кого не бывал, сидел у себя, занимался делами по опеке Михалкова. Приходилось решить вопрос, как быть с ним самим, все труднее и труднее было содержать его дома. Последнее время он был тих и спокоен, сидел целыми днями в кресле и не произносил ни слова, а если к нему приставали с вопросами, то он закрывал глаза и оставался так, пока не выходили из комнаты. Но такое спокойствие всегда бывало перед буйными припадками и ручаться нельзя было, чтобы он что-нибудь не выкинул. Переговоры с соопекунами и родными привели к необходимости поместить его в лечебницу, но не в России, а заграницей, где в некоторых лечебных заведениях имелись отдельные домики, в которых можно было бы его удобно устроить. Но раньше чем решить этот вопрос окончательно, я считал более правильным заручиться мнением специалистов и для этой цели устроить консилиум врачей. Решил с согласия соопекунов пригласить профессоров Рота и Корсакова и д-ра Буцке – директора больницы на Канатчиковой даче. Проф. Корсакова не оказалось, я пригласил тогда приват-доцента Сербского.

Консилиум состоялся в имении Назарьево, врачи высказались за обязательное помещение больного Михалкова в специальную лечебницу. Мне указали ряд мест за границей, и я решился поехать лично и приискать наиболее соответствующее помещение.

Получив разрешение великого князя на заграничный отпуск, я наметил 7 апреля для выезда в Вену. За несколько дней до отъезда я проехал в Назарьево, чтобы повидать моего больного Михалкова, была полная распутица, дорога от платформы – 34 версты – до Назарьева была отчаянная. За мной выслали простую телегу, запряженную тройкой, это был единственный экипаж, в котором можно было доехать. Были уже сумерки, так что дороги не было видно, а когда на другой день я возвращался на станцию уже при дневном свете, то был поражен, как это я накануне доехал невредимо по такой ужасающей дороге.

Михалков меня принял молча, ни слова мне не сказал и произвел на меня нехорошее впечатление. Он все время галлюционировал, глаза его блестели, он сопел, что выражало с его стороны неудовольствие. Это было предвестником буйных проявлений.

Вернувшись в Москву, мне оставалось всего два дня до отъезда за границу, а дел накопилось много, надо было написать всем управляющим имениями Михалкова длинные подробные письма, ответить на все их запросы, разобраться в делах Московской конторы, побывать по делам в Иверской общине, принять режиссеров оперы и балета и сговориться с ними по поводу спектаклей в пользу общины на 3-й день Пасхи и т. д.

7-го я и выехал по Брестской железной дороге на Варшаву, за границу, в Вену. В Варшаве я заехал к моему товарищу по корпусу Патону, который управлял там конторой Государственного банка, пообедал у него и двинулся дальше. В Вену я приехал 9 апреля, в 5 часов дня, и взяв извозчика – прекрасную парную коляску – поехал в «Hôtel Karl» на Kärtnesstrasse. Гостиницу ремонтировали, и она была закрыта. Тогда я направился на Kärtnerring в «Grandhôtel», где нашел очень хорошую комнату за 3 гульдена в сутки. Умывшись и переодевшись, я поехал искать доктора Оберштейнера, к которому у меня было рекомендательное письмо. Оказалось, что он жил за городом, там, где находилась его психиатрическая лечебница. В коляске эта поездка отняла у меня час времени, профессора я, к сожалению, не застал, но переговорил с его ассистентом, который мне назначил 11 часов утра на следующий день для свидания с профессором. Уехал я, таким образом, без результата и под неприятным впечатлением, произведенным на меня какой-то деловой сухостью и даже, как мне показалось, подозрительностью ассистента. На обратном пути я заехал к своей старой гувернантке m-lle Segard, которая воспитывала мою старшую сестру и уехала из нашей семьи, когда мне было 9 лет. С тех пор я ее не видал, но отлично помнил ее, все мое детство было связано с воспоминаниями о ней. В то время она жила со своей сестрой в одном из благотворительных заведений Вены. Мы никогда не теряли ее из виду, и моя сестра была в переписке с ней и высылала ей ежемесячно небольшую пенсию, на которую старушка и жила. Они меня никак не ожидали, я постучался в дверь к ним в комнату и увидал двух старушек. Конечно, я, больше по догадке, чем по сходству, сохранившемуся у меня в памяти, узнал нашу старую гувернатку, к которой мы были очень привязаны. Она меня, конечно, также не узнала, и когда я стал их допытывать, кто перед ними стоит, они испуганно смотрели на меня. Заметив, что столы их были уставлены портретами моих родителей и всей нашей семьи, что меня до слез тронуло, я показал рукой на свой портрет – девятилетнего мальчика. Старушка вскрикнула «Vadia», и обе наперерыв бросились меня обнимать и целовать. Потом уселись, от слез они с трудом могли говорить; я привез им русского чая. Успокоившись, они засыпали меня вопросами, я просидел у них до 9 часов и, обняв их крепко, обещал заехать еще на следующий день. Свидание с нашим старым другом детства взволновало меня, и я долго не мог заснуть в эту ночь, так меня тронула их радость, с какой они меня встретили.

Около 10-ти часов вечера, пообедав гостинице, я пешком отправился к моему товарищу по полку Воронину. Он был офицером Генерального штаба и был нашим военным агентом в Вене. К сожалению, я его не застал, от него я пошел немного побродить по городу, дошел до нашего посольства, чтобы посмотреть вновь сооруженную при посольстве русскую церковь. Она мне своим наружным видом очень понравилась, напомнив мне Василия Блаженного. На другой день я встал рано, не было еще семи часов, напился кофе и, взяв напрокат в ближайшем магазине велосипед, поехал в Пратер, хотелось подышать хорошим воздухом. Совершив чудную прогулку, я, переодевшись в гостинице, нанял коляску и поехал за город к профессору Оберштейнеру. Больница мне не понравилась, помещения неважные, неопрятные, сам профессор как-то неохотно со мной говорил и отказался ознакомить меня с больницей, показав всего два пустых номера и сказав, что посещение больных посторонними лицами беспокоит их.

Под неприятным впечатлением я уехал оттуда, решив ехать в Берлин, Дрезден или Герлиц. На обратном пути я опять заехал к моим старушкам, потом сделал кое-какие покупки и, пообедав, пошел к Воронину, которого не застал накануне и который, в свою очередь, заезжал ко мне и тоже не застал. На этот раз он был дома, и мы радостно встретились, поговорили с часок, он мне рассказал много интересного про Вену и про венское общество, про внутреннюю политику, но долго я сидеть у него не мог, я торопился уехать в тот же вечер, и хотелось еще побывать у всенощной – это была вербная суббота. Приехав от Воронина в гостиницу, я наскоро уложился, распорядился, чтобы мои вещи отвезли на вокзал, расплатился и поехал в посольскую церковь ко всенощной. Служба мне очень понравилась, было торжественно, хорошо. К сожалению, до конца я остаться не мог, надо было торопиться на поезд.

Из Вены я направился в Дрезден, в этот прелестный чистенький городок, утопавший в зелени. Весь город был разукрашен флагами – оказалось, это был день рождения короля. Погода была свежая, все было покрыто инеем, было 0 градусов. Так это было странно после теплой, совсем летней погоды в Вене.

Умывшись и переодевшись, я отправился в ближайшую аптеку узнать, где находится больница, которую мне рекомендовали. В аптеке не знали, а дали мне адрес одного психиатра, к которому я и отправился. Профессор этот меня принял очень любезно, совсем иначе, чем венский, все мне подробно рассказал, выписал даже все поезда, с которыми я мог проехать в лечебницу, и дал мне исчерпывающие указания. Прямо от него я и проехал на вокзал. Оказалось, что лечебница, которую мне рекомендовали, находилась в городке Косвиц, час езды по жел. дор. Там пришлось от станции идти полчаса до больницы, погода была свежая, но очень приятная, и я с удовольствием прошелся по очень красивой живописной местности. Доктор оказался там весьма милым и любезным, ознакомил меня с содержанием больных во всех подробностях, провел меня через все палаты и некоторые отдельные комнаты. К большому смущению доктора, один из больных стал вырывать у меня из рук цилиндр, говоря, что он ему очень нравится. Я успокоил доктора, сказав, что я не первый раз обхожу таких больных и отношусь всегда хладнокровно к их выходкам, нисколько не боясь их.

Лечебница мне весьма понравилась, все было чисто, опрятно, в парке были разбросаны и отдельные виллы, только вокруг было немного голо.

Под очень хорошим впечатлением я оставил эту больницу, но не решил еще остановиться на ней – мне хотелось еще ознакомиться с таковыми же в Берлине и Герлице. Я вернулся в Дрезден и, узнав, что по случаю рождения короля на большой площади назначен был парад в присутствии приехавшего из Берлина императора Вильгельма, отправился к месту парада. Но меня не пустили, я только издали мог видеть мелькавшие войска. Зато Вильгельм с королем проехали мимо меня в коляске совсем близко, возвращаясь с парада. Впереди их скакало 4 жандарма, а перед самой коляской 2 жокея. Затем ехали одна за другой коляски с принцами и лицами свиты. Пропустив мимо себя всех, я пошел по городу, хотелось посмотреть музеи и галереи, но, к сожалению, все они оказались закрытыми. Вернулся я в гостиницу в 5 час., с утра ничего не ел и за обедом удивил всех соседей своим огромным аппетитом. В 7 часов вечера я уже сидел в скором поезде, который меня без остановок докатил до Берлина. Остановился я в «Hôtel National» на Friedrichstrasse у Центрального вокзала. Побродил я еще по улицам, зашел закусить в кафе и около часу ночи лег спать.

Утром встал в 7 часов и, напившись кофе, пошел к профессору психиатру Менделю. Он меня встретил сначала подозрительно, но когда я ему подробно все рассказал, стал любезнее, разговорился и дал мне рекомендательное письмо к одному доктору, у которого, по его словам, была лучшая лечебница. Это было в 1/2 часа езды от Берлина. Приехав туда, я был совершенно разочарован, все мне не понравилось, и местность, и лечебница, и врачи. Вернулся в Берлин в самом скверном настроении – решил ехать в Констанц и Герлиц. Пораздумав, пришел к заключению, что если ехать в Костанц, то не попаду в Герлиц и в Москву попаду только вечером в страстную пятницу, а мне хотелось вернуться не позже четверга. Затем меня не особенно тянуло в Констанц – очень уже далеко и дорого было бы туда ездить навещать Михалкова. На основании этих доводов я и направился в Герлиц – небольшой городок прусской Силезии близ Бреславля, куда приехал в 2 часа ночи.

Герлиц мне очень понравился своей чистотой и тишиной, это был очень небольшой городок. Трамвай обегал весь город в какие-нибудь 40 минут. Был только один вожатый, кондуктора не было, и каждый входивший опускал монету в 5 пфенигов в висевшую кружку при входе в вагон. Если у кого не было мелкой монеты, то он подходил к двери вожатого, открывал окошечко, и клал на полочку ту монету, которая была у него. Вожатый тотчас же вынимал пакетик с мелочью на 20 или 50 пфенигов или на 1 марку и клал на полочку, а монету брал к себе в мешок. Я раз проехал нарочно два раза весь круг и не заметил никого, кто бы проехал даром. Я подумал – вот бы у нас пустить такой трамвай – немного бы выручило городское управление.

Утром, рано, я отправился в лечебницу известного профессора Кальбаума. Она оказалась на краю города среди очень живописной местности, кругом сосновый лес, один большой корпус и много мелких домов были разбросаны в чудном парке. Доктор Кальбаум мне страшно понравился, вся его семья очень симпатичная, его мать – вдова знаменитого Кальбаума – вела все хозяйство. На кухне у нее и в кладовых была такая чистота, что нельзя было не восторгаться. Все помещения были просторные, светлые, комнаты чудные. Лечебница превзошла все мои ожидания. Я тотчас же, не колеблясь, выбрал небольшое помещение из трех комнат, при них ванная, буфет и комната для двух человек прислуги. За все это, можно сказать, роскошное помещение, со столом и всеми расходами 2000 марок в месяц. Я страшно был рад, что нашел как раз то, что искал, и мог устроить моего больного друга с таким удобством. Я дал задаток, условился, к какому дню помещение должно быть совсем готово и нанята прислуга, пообедал в кругу симпатичной семьи Кальбаума и с облегченным сердцем выехал на другой день утром домой через Сосновицы, приехал в Москву в четверг на Страстной неделе.

Я рад был, что вернулся к этим торжественным дням Страстной седмицы, мог и отговеть. Причащался я впервые в Светлое Христово воскресенье за обедней в генерал-губернаторском доме. Среди всей праздничной нарядной толпы я был один причастник. На душе было вдвойне радостно и празднично, совсем особенное удивительно хорошее чувство наполняло мою душу. В Успенский собор я к заутрене не ездил, всю службу простоял в церкви генерал-губернаторского дома.

После обедни разгавливались у их высочеств, приглашены были к разговенью все состоявшие при великом князе лица, не семейные.

Первые дни Пасхи были радостные, как всегда, но суетливые. На третий день были спектакли во всех императорских театрах в пользу Иверской общины. Все хлопоты по их устройству я взял на себя. Увы, мы собрали вместо ожидаемых 6000 рублей всего 3000 со всех трех театров, театры почему-то были наполовину пусты. Очень меня это огорчило.

В начале мая их высочества ездили в Петербург ко дню рождения государя, и великий князь взял меня с собой. Я был очень рад повидать свою сестру, которая как раз жила в то время в Царском, куда мы и ехали.

6-го мая была обедня в церкви Большого Царскосельского дворца и высочайший выход. После обедни – парадный завтрак в чудном зеркальном зале Большого дворца.

9-го мая, в день храмового праздника гатчинских синих кирасир, состоялся церковный парад этому полку в Высочайшем присутствии в Гатчине. Великий князь, числившийся в списках полка, присутствовал на параде, я был при нем. Было очень красиво, полк в белых колетах был выстроен длинной лентой на плацу, золотые каски с орлами блестели на солнце. Парад очень удался, полк стройными колоннами два раза прошел мимо государя и своего шефа. По окончании парада в Гатчинском дворце, был завтрак.

Вернулись в Москву 10-го мая, 15-го я выехал в Курск навестить брата, посмотреть, как он устроился на новом месте, пробыл у него сутки. Накануне моего отъезда к нему я устроил у себя чай, пригласил великого князя и великую княгиню и моих сотоварищей по свите. Был у меня чай с разными печеньями, конфеты, фрукты, красное и белое вино. Их высочества были очень в духе, особенно великий князь, который все время шутил, поддерживая общее веселое настроение.

По возвращении от брата из Курска я пробыл в Москве всего один день и, с разрешения великого князя, выехал в Костромскую губернию в имение Михалкова. Оно было расположено в 40 верстах от уездного города Кологрива. Всего же на лошадях пришлось проехать 360 верст, из коих до Кологрива от Костромы по почтовому тракту 320. Впервые мне пришлось проехать на лошадях такой длинный путь.

Приехав в Кострому, я остановился в номерах весьма неприглядных и отправился искать лошадей. Мне рекомендовали обывательских, говоря, что я на них доеду скорее, чем на почтовых, что обывательские лошади лучше и не придется ожидать на станциях. Я и решил до заштатного города Судиславля (50 верст) проехать на обывательских, а там уже на почтовых или земских. Чтобы не терять времени, решил ехать день и ночь. Нашел прекрасную тройку с тарантасом довольно покойным и, без перемены лошадей, очень быстро доехал до Судиславля. Оттуда, меняя лошадей на каждой станции земской почты, доскакал в буквальном смысле до Кологрива. Погода была чудная, тепло, ночи лунные, все было для меня так ново, интересно, что я совсем незаметно доехал до Кологрива. Ночью мог подремать в тарантасе, так как дорога была довольно сносная. Ехал я не более суток, у меня был открытый лист от губернской земской управы, так что нигде задержки в лошадях не было и перепряжка на станциях брала не более 5–10 минут, удивительно все было тогда приспособлено для быстрого передвижения. В Кологриве я остановился на указанном мне управляющим имением постоялом дворе и застал там высланных за мной лошадей из имения.

Насколько было хорошо ехать 320 верст от Костромы до Кологрива, настолько было ужасно от Кологрива до имения 40 верст. Имение в 20 000 десятин находилось на оазисе среди болот, покрытых хвойным лесом, попасть в него нельзя было иначе, как переехав непроходимые болота около 20 верст шириной. Через это болото была построена гать. Когда-то она была хороша, но так как ее построили и затем не ремонтировали, то бревна очень скоро прогнили, многие провалились в болото, обломались, и, когда я впервые проезжал эту гать, она представляла собой нечто невероятное – ехать, естественно, можно было только шагом и поминутно приходилось останавливаться. Лошади проваливались иногда по брюхо, тарантас тоже куда-то уходил, того и гляди опрокинется. Жаль было смотреть на лошадей, как они мучились на этой гати, прижимались друг к другу, чтобы не провалиться в яму. Раза два приходилось вытаскивать лошадей. Целых 8 часов я ехал эти 40 верст.

Измучившись, я наконец добрался до имения, где меня встретил управляющий старичок П. В. Неклюдов. Он жил в небольшом уютном домике со своей семьей, женой и дочерью. Семья очень милая, из старинного дворянского рода. Старший сын его управлял южным имением Михалкова в Донской области, другой сын был инженером на железной дороге, третий ведал делами Московской конторы.

Казалось, что такое сосредоточение всех почти дел Михалкова в руках одной семьи являлось ненормальным, и если такое положение дел было возможно при правоспособном владельце, при опекунском управлении такое сочетание казалось недопустимым. Выходило, что сын, управлявший делами Московской конторы, как бы контролировал отца.

Этот вопрос заставил меня, как ответственного опекуна, сильно призадуматься. Когда я ближе ознакомился с делами и со всей семьей Неклюдовых, а также и с Михалковыми с деловой стороны, то пришел к убеждению, что дела Михалковых находились в верных руках, что семья Неклюдовых совершенно исключительная, это была семья благороднейшая до щепетильности и преданная всецело интересам Михалковых, что, если в другой семье такое сочетание управлявших было бы невозможным, в семье Неклюдовых оно являлось возможным и грозить ущербом делу не могло. Поэтому я никаких перемен в управлении не предпринял, единственно, что я сделал, то, что управлявшие имениями не сносились с управлявшими Московской конторой, а непосредственно со мной. Управлявший же конторой в Москве ведал домами в г. Москве и процентными бумагами. Много лет прошло уже с того времени, как я, в течении более 10 лет, стоял во главе опекунского управления, но я никогда не забуду эту честнейшую благороднейшую семью Неклюдовых, с которыми мне пришлось работать и переживать все трудности и ответственность по ведению дел опекунского управления над личностью и имуществом А. В. Михалкова.

К моему большому удовлетворению, я нашел все хозяйство в этом обширном имении Михалкова в полном порядке. Я прожил там дней 10 и успел основательно познакомиться со всеми отраслями хозяйства и на месте разрешить все вопросы, которые со времени начала болезни бедного Михалкова не могли быть никем разрешены.

29 мая я был уже обратно в Москве и в тот же день выехал в Ильинское, куда уже на лето переехали их высочества. В Ильинском я с удовольствием пожил спокойно две недели, после чего мне пришлось опять ехать за границу – на этот раз везти больного Михалкова в лечебницу. Нравственно эта поездка была очень тяжелой. Пришлось взять отдельный вагон до Варшавы, а там пересесть в другой вагон, тоже отдельный, но уже немецкий. Когда я объявил больному, что собираюсь его везти заграницу в санаторию, где ему будет очень хорошо, где он сможет совсем поправиться и вернуться к себе добрым и здоровым – он ничем на это не реагировал, сделал вид, как будто это не к нему относится.

В день, назначенный для отъезда, он оказал пассивное сопротивление, что было очень тяжело. Пришлось его одеть, он не сопротивлялся, а затем вынести его в коляску, в которой я и довез его до станции 34-й версты Брестской ж. д. Здесь опять пришлось его внести в вагон на руках. В помощь себе я взял еще фельдшера, его камердинера и одного служителя. Когда Михалков очутился в салон-вагоне, то улыбнулся – видимо, ему было приятно, при его мании величия в то время, ехать с таким комфортом. Со мной он был очень любезен и предупредителен, за обедом всегда указывал слуге, чтобы сначала подавали мне, а потом уже ему, но все это знаками, не произнося ни слова. Так мы и доехали молча, но спокойно, до Варшавы.

В Варшаве нас перевезли по соединительной ветви на Венский вокзал, где нас ожидал роскошный вагон-салон уже германский, куда мы и пересели – пришлось опять нести Михалкова, так как на мое предложение перейти в другой вагон, он закрыл глаза и остался недвижим. Когда его перенесли в новый вагон, он открыл глаза и самодовольно улыбнулся, внимательно всматриваясь в окружающее. На германской границе в Катовице нас совершенно не беспокоили, германские власти были безукоризненно вежливы, ничего у нас не осматривали. Я предъявил уже сам все то, что считал подлежащим таможенной пошлине, как то: чай, икру, табак, которых я взял довольно крупный запас, но немцы были настолько предупредительны, что пропустили все это без пошлины и по всему пути по Германии от нашей границы через Бреславль до Герлица, немцы оказывали нам всевозможные знаки внимания. Очевидно, уже одно то, что нам предоставили по распоряжению начальника германских железных дорог парадный вагон прямого сообщения от Варшавы до Герлица, импонировало немцам, и они были уверены, что под фамилией Михалкова едет инкогнито русский великий князь. На всех крупных станциях начальники станций подходили к вагону в белых перчатках и, прикладывая руку к козырьку, спрашивали, не будет ли каких-либо распоряжений и т. д. Я чувствовал себя Хлестаковым, а Михалкову, по-видимому, эти почести очень нравились, они укрепляли в нем манию величия, которой он страдал. В Герлице нас ожидал профессор Кальбаум, выехавший в ландо навстречу Михалкову. Когда Кальбаум вошел в вагон и хотел поздороваться, Михалков повернулся к нему спиной и опять оказал пассивное сопротивление.

Опять пришлось его вынести и усадить в ландо. В лечебнице все было готово к его приему, прекрасные комнаты, окнами в парк, выглядели как-то радостно, постель, все убранство, все было устроено согласно моих указаний, как это любил Михалков.

Я остановился в гостинице с людьми, сопровождавшими нас, и которых я на другой же день отправил обратно в Москву. К Михалкову же приставлены были два служителя немцы, опытные по уходу за нервными больными. Я оставался в Герлице три дня, навещал ежедневно своего бедного больного друга. Он ко мне все время относился хорошо, но ни слова не говорил, объясняясь со мной знаками. Кальбаума он очень долго игнорировал, при его появлении всегда закрывал глаза и открывал их только тогда, когда Кальбаум уходил. Из комнаты он не выходил, его катали ежедневно по окрестностям города в ландо, но каждый раз, когда ему предлагали ехать кататься, он давал себя покорно одеть и затем садился на стул и закрывал глаза – его выносили, сажали в ландо, он тогда открывал глаза и с интересом смотрел на окружавшие места.

Пробыв три дня, я выехал обратно в Москву, куда приехал 23 июля. Михалков, когда я пришел к нему проститься, обнял меня, поцеловал, но на его лице я не мог ничего прочесть, оно не выражало ни сожаления, ни радости, а скорее полное равнодушие. С очень тяжелым чувством я вышел из комнаты, мне невыносимо было жаль оставлять своего друга на чужбине, одно меня успокаивало, что я оставлял его в верных руках. Вся семья Кальбаума, весь склад жизни лечебницы говорили за это, и я так надеялся, что в этой обстановке, быть может, Михалков и поправится.

Приехав в Москву, я на другой день переехал в Ильинское. Великого князя не было, он был в Петербурге. Я воспользовался этим и съездил в Назарьево прибрать там все после отъезда Михалкова.

Не прошло и пяти дней по возвращении моем из заграницы, как было получено горестное известие о кончине наследника цесаревича великого князя Георгия Александровича, который, благодаря тяжкой болезни своей – туберкулезу легких, жил, бедняга, вдали от своих родных в горном местечке Абастуман на Кавказе. Известие это произвело на меня, да, думаю, и на всех, кто мало-мальски знал цесаревича, очень тяжелое впечатление.

Вот как была описана трагическая кончина страдальца цесаревича в одной из кавказских газет:

«…В понедельник, 28 июня, наследник цесаревич, приказав подать трицикл с бензиновым двигателем, гулял в дворцовом саду, осматривая цветочный насаждения…

В 9 часов утра, его императорское высочество изволил сесть на трехколесный велосипед и совершить прогулку по шоссе, по направлению к Закарскому перевалу. Погода была хорошая, при небольшом ветре.

Наследник цесаревич ехал очень быстро (трицикл его высочества развивает скорость до 35 верст в час).

За дворцом великих князей Георгия и Александра Михайловичей, заметив впереди себя медленно ехавшую телегу из Абастумана в усадьбу графа Олсуфьева с молоканкой-молочницей Анной Дасоевой, наследник цесаревич изволил дать сигнал, и работник Дасоевой, мальчик Афанасий Семинихин, сейчас же свернул телегу в сторону от дороги, освободив последнюю для проезда великого князя.

На приветствие находившихся на телеге его императорское высочество, милостиво улыбаясь, соизволил ответить поклоном, быстро продолжая путь.

После этой встречи телега Дасоевой все время ехала по краю шоссе, оставляя дорогу для свободного обратного проезда цесаревича.

По словам Анны Филиппьевны Дасоевой, не прошло и десяти минут после описанной встречи, как она увидела, что его императорское высочество, на велосипеде же, возвращаясь обратно, изволил уменьшить ход машины и отплевывался густою кровью, что было в 35 1/2 саженях от места, где ныне водружен крест, и на каковом протяжении теперь проложен обходный путь.

Дасоева, заметив это и окровавленный китель на наследнике цесаревиче, предвидя несчастье, немедленно послала Семенихина во дворец его высочества за помощью, сама же, подбежав к великому князю, поддержала цесаревича и спросила:

– Что с Вами, Ваше Высочество.

– Ничего, – ответил цесаревич слабым голосом, и в это время у его высочества подкосились ноги.

Дасоева тихо и бережно опустила августейшего больного на землю, на бок, поместив голову цесаревича на каменное возвышение, а сама, схватив пустой кувшина из-под молока, побежала к речке, протекающей приблизительно в трех саженях от этого места. Почерпнув воды, она поспешно стала освежать водой страждущему цесаревичу голову и рот, очищая уста его от запекшейся крови.

На предложение Анны Дасоевой откушать воды наследник цесаревич, направив на женщину широко раскрытый взор, тихо кивнул головою и ослабленным движением руки изъявил на это согласие, но… его высочество, вследствие сильного кровоизлияния горлом, не мог принять воды…

Тут Дасоева заметила, к своему ужасу, что на лице августейшего больного стали выступать пятна, не предвещающие благополучного конца…

В 9 часов 35 минут его императорское высочество наследник цесаревич и великий князь Георгий Александрович тихо, без страданий, в Бозе почил…

С момента, как великий князь остановил ход трицикла и сошел с него, до кончины его высочества прошло не более пяти минут.

Анна Дасоева, все еще надеявшаяся на возможность спасения его высочества, но убедившаяся в своем бессилии, оставила цесаревича на месте и пустилась бегом к казачьему посту, находившемуся по сю сторону дворца великих князей Георгия и Александра Михайловичей, дать знать о печальном событии…

Тем временем и Семенихин успел сообщить о несчастье, и из дворца помчались в экипажах врач наследника цесаревича лейб-медик Айканов и лица свиты его высочества…

Тело в Бозе почившего цесаревича перевезено во дворец, а на месте, обагренном кровью его высочества, временно поставлена была палатка и приставлена стража…

…Вскрытием установлено, что смерть наследника цесаревича последовала от внезапного разрыва легочного сосуда и сильного кровоизлияния горлом. Бальзамирование тела наследника цесаревича закончилось в 8 1/2 часов вечера…»

Как только получено было печальное известие о кончине цесаревича, в Ильинской церкви отслужена была панихида, и их высочества и мы, все лица свиты, облеклись в траур.

5-го июля – день именин великого князя отпраздновали тихо, великий князь был страшно огорчен смертью своего племянника, которого очень любил. Были мы у обедни 5-го, затем был молебен, завтрак в тесном кругу, никого приглашенных не было. Лотереи обычной также не было, а крестьяне и прислуга получили подарки, заменившие лотерею. 11-го июля их высочества и я с ними выехали в Петербург на похороны цесаревича, приехали утром 12, а вечером встречали траурный поезд с телом почившего. <…>

После отбытия царской фамилии священники приступили к чтению Евангелия перед телом почившего. Дежурство стало на свои места.

На другой день 13-го числа были две панихиды у гроба почившего, утром и вечером, в присутствии всей царской семьи, а 14-го состоялось погребение по особому церемониалу.

На другой день вернулись в Москву, и я, получив двухнедельный отпуск, выехал в южное михалковское имение «Амвросиевку» в Донскую область, подробно изучал и осматривал все по хозяйству, вернулся в Москву к началу августа и застал в Ильинском свою сестру, которая приехала на два месяца с детьми великого князя Павла Александровича.

Страшно был рад ее увидать и пожить вместе. Ей отвели комнаты в том же домике «Пойми меня», в котором и я жил, что меня еще более обрадовало. Дети же поместились в главном доме внизу. Жизнь в Ильинском потекла обычным темпом, монотонная жизнь скрашивалась тем, что сестра моя была рядом и я всегда мог пойти к ней, посидеть, поговорить. В конце сентября дети Павла Александровича уехали в Царское, и моя сестра с ними. Я поехал их проводить в Москву, с грустью расстался с сестрой и, приехав в Ильинское, почувствовал какую-то пустоту. И погода не радовала, начались заморозки, все цветы, растения были убраны в оранжереи, река Москва поднялась от дождей, так что залила часть парка. По вечерам стали играть в вист, прогулки значительно сократились, в шесть часов начинало уже темнеть.

Несмотря на все эти неприглядные стороны загородной жизни, в Ильинском в то время гостила великая княгиня Мария Александровна с дочерью своей Беатрисой и великая княжна Елена Владимировна. Они вносили много оживления в нашу жизнь, особенно веселая, жизнерадостная Елена Владимировна, а великая княгиня Мария Александровна, кроме того, имела прекрасное влияние на своего брата великого князя Сергея Александровича. Своими здравыми суждениями и пониманием жизни она не раз направляла великого князя на правильный служебный путь, когда он от него уклонялся под тем или другим влиянием. В ее присутствии жизнь в Ильинском всегда еще более не то чтобы упрощалась, но она делалась как-то натуральнее, еще менее официальной, мы чувствовали больше свободы.

В начале октября они уехали, и мы все, лица свиты, с грустью их провожали. На другой день в Ильинское приехал генерал-адъютант Данилов – помощник великого князя по командованию войсками и остановился в комнатах, где жила моя сестра. Этот удивительно благородный милый старик пожил в Ильинском с неделю, по вечерам, по возвращении из дворца, мы всегда сходились у него и очень уютно беседовали, перед тем как разойтись по своим комнатам.

Погода в октябре стояла ясная, но свежая, я продолжал ежедневно купаться и чувствовал себя очень хорошо. По отъезде генерала Данилова в Ильинском остались только их высочества и из лиц свиты Е. А. Шнейдер, учительница русского языка императрицы, Степанов и я.

Гадон был в отпуске. 14 октября я ездил в Москву на экзамены сестер милосердия Иверской общины, а 16-го октября – на свадьбу моего бывшего денщика Расташинского, который, окончив действительную службу, уходил в запас и уезжал к себе на родину. Это был прекрасный человек и слуга, и я очень жалел, что должен был с ним расстаться. Свадьбу его сыграли очень торжественно, я его благословлял, и затем у меня молодые закусывали и пили чай и принимали поздравления.

После свадьбы Расташинского жили в Ильинском еще три недели, которые прошли почти в ежедневных охотах на зайцев и лисиц. На моей обязанности лежало по утрам, до завтрака, съездить подыскать подходящие места для охоты с облавой, чтобы после завтрака направиться к этим местам. Обыкновенно захватывали небольшой участок. По одному фасу становились охотники: великий князь, Степанов, Корнилов, Форбрихер и двое или трое из прислуги великого князя, по двум боковым фасам мальчишки, которые криком не пускали зайцев кинуться в сторону, а с противоположного охотникам фаса шли облавщики. Охоты большей частью бывали неудачны, убивали одного, двух зайцев, а то и ни одного. Я не особенно любил эти охоты и скучал, стоя на своем номере. Как-то раз на мой номер вышла из кустов кошка, я выстрелил в нее и убил, за что мне страшно досталось от великой княгини. Она наговорила очень много неприятных слов и три дня со мной не разговаривала, только молча здоровалась и прощалась со мной. Как я ни доказывал в свое оправдание, что принял кошку за зайца, это ее еще более выводило из себя.

7 ноября, наконец, состоялся переезд из Ильинского в город, я выкупался последний раз в Москве-реке, в воде было 2° тепла.

14 ноября их высочества выехали в Петербург – Царское Село и взяли меня с собой. К сожалению, моя сестра как раз за два дня переехала из Царского в город, а я так надеялся пожить с ней в Царском.

В Царском их высочества пробыли 5 дней, я жил в Большом дворце, их высочества в Александровском у их величеств. Все почти время я проводил в Петербурге, возвращаясь в Царское на ночь.

20-го вернулись в Москву, через несколько дней я получил от начальника штаба округа нижеследующую бумагу. <…>

Эта командировка доставила мне, как всегда, большое удовольствие. Я рад был хоть на время вырваться из обыденной придворной обстановки.

27-го ноября я выехал по Казанской ж. дороге на ст. Сасово, а затем в Ряжск. По исполнении возложенного на меня поручения вернулся в Москву и представил великому князю отчет по моей командировке при рапорте от 1 декабря за № 42. <…>

Великий князь очень остался доволен моим отчетом, обратив внимание, что я не упустил никаких мелочей.

Против всех найденных мной недочетов великий князь положил соответственную резолюцию.

В середине декабря переехали в Нескучное.

В это время в Москве скончалась бедная м-me Марченко, жена офицера для поручений при великом князе; она проболела всего несколько дней крупозным воспалением легких и окончила свою жизнь в полном расцвете лет. 19-го числа ее хоронили. Вернувшись с похорон, я получил известие, весьма меня встревожившее, о болезни моей сестры. Она заболела бронхитом в затяжной форме, меня потянуло поехать к ней, но пришлось воздержаться от этого желания, т. к. по делам опеки Михалкова мне предстояло поехать туда к 3-му января.

В Москве между тем царила предпраздничная суета. 24-го декабря, как обычно, у их высочеств была елка. В большом зале Александринского дворца зажжены были после всенощной три большие разукрашенные елки, масса подарков разложены были по столам и под елками. Одна из елок была для великого князя, другая – для великой княгини, третья – для лиц свиты. Накануне приехал великий князь Павел Александрович, привез мне утешительные вести о здоровье моей сестры и посылку с подарками от нее. Я получил от великой княгини чудную картину пастелью художника Михайлова, немного, правда, декадентскую, но которая мне страшно понравилась на выставке Московских художников – на зеленом лугу среди крупных маков – индюки.

Меня особенно тронуло при этом внимание великой княгини – на выставке московских художников я был с их высочествами, и великая княгиня заметила, что я остановился перед этой пастелью и прямо не мог оторваться от нее, до того она мне понравилась. Тотчас же великая княгиня ее купила по секрету от меня, и вот, на елке, я увидал ее среди своих подарков. Кроме того, от нее же я получил плоский карандаш в серебряной оправе и бювар очень красивой кожи.

От великого князя я получил в подарок серебряного зайца работы Фаберже в память осенних охот в Ильинском. Кто-то при этом заметил, что мне следовало подарить кошку, а не зайца. Но это не имело успеха – великая княгиня вспыхнула, вспомнив осенний инцидент на охоте, и все замолчали.

Затем великий князь подарил мне еще дорожную флягу для коньяка. Последние дни декабря провели тихо. Из-за траура по цесаревичу на вечера и в театры не ездили, я почти не выезжал из Нескучного.

31-го декабря после вечернего чая поднялись в церковь и за молебном встретили последний год XIX столетия.

 

1900 год

Наступил 1900 год, на второй же день я уехал в Петербург по делам опеки Михалкова, надо было провести несколько дел в Сенате по продаже недвижимых имуществ, не приносивших дохода и обременявших опеку. Остановился я у своей сестры во дворце великого князя Павла Александровича, благодаря чему мог с ней проводить все ее свободное время. Очень хорошо и удобно прожил я две недели, с успехом провел в Сенате дела по опеке, бывал в родном полку, виделся с друзьями.

Пока я был в Петербурге, в Москве 6-го января праздновали 75-летие Большого театра, открытие которого было в 1825 году того же числа при директоре императорских театров Кокошкине и генерал-губернаторе Москвы князе Голицыне.

При открытии театра шел специально написанный Дмитриевым пролог «Торжество муз», роль гения России исполнял Мочалов, Аполлона – певец Лавров, Талии – Львова-Синецкая и Терпсихоры – Гюлленсор. После пролога был еще балет Альберта «Сандрильона».

В 1853 году Большой театр пострадал от пожара и открылся вновь в 1856 году. Занавес изображал въезд в Москву князя Пожарского и висел до 1896 года, когда ко дню коронования был заменен другим, с видом на Москву с Воробьевых гор. В день юбилея шел возобновленный пролог «Торжество муз» с музыкой Симона, затем пьеса Мольера «Мещанин во дворянстве» и балет «Волшебная флейта». Мне очень жаль было, что я пропустил этот спектакль.

Накануне моего отъезда из Петербурга я присутствовал на торжестве моей сестры. В общине Св. Евгении, председательницей коей была моя сестра, состоялось освящение и открытие нового здания амбулатории и хирургического павильона на 30 кроватей, сооруженного Ю. С. Нечаевым-Мальцевым во имя Св. Дмитрия Солунского, а также и терапевтического (имени Александра III) на 20 больных. Я был страшно рад за свою сестру, которой удалось довести это дело до конца, и получил от этого огромное удовлетворение.

15-го числа я вернулся в Москву. Великий князь меня встретил словами «наконец-то вы вернулись!» Как только я пришел к себе, мне принесли из конторы списки офицеров Московского гарнизона для отметки, кому из них надлежит послать приглашение на предстоявший на другой день бал у великого князя. Это лежало на моей обязанности, великий князь доверил мне эти приглашения, так как я как дирижер близко сталкивался с танцующими и знал их хорошо.

Эта обязанность была мне не особенно приятна, так как иногда я бывал в большом затруднении, когда приходилось сильно ограничивать число приглашаемых на маленькие и более интимные балы. На лестнице у себя я застал целую вереницу просителей, дожидавшихся меня, а на письменном столе массу записок. Таким образом, я сразу попал в водоворот.

Вечером обедал, как обычно, у их высочеств, после обеда играл в винт с великим князем. На другой день было воскресенье, утром была обедня, днем я ездил в гимназию Фишер навестить свою опекаемую Марицу Михалкову, обедал у старика Михалкова. Вечером у великого князя был первый бал в этом сезоне. Говорили, что было очень оживленно, но мне так не показалось, так как я был вял и дирижировал без увлечения. 1-ю кадриль я танцевал с графиней Менгден, 2-ю – с дочерью попечительницы Иверской общины Ивановой-Луцевиной, 3-ю – с Л. Г. Щукиной и мазурку – с княгиней Юсуповой. На другой день пришлось заниматься делами опеки с управляющим московской конторой.

12-го в Большом театре, в бенефисе Хохлова, шел «Евгений Онегин». Я поехал на два акта. Овации были без конца. Когда Хохлов – любимец московской публики – появился на сцене, то он долго не мог начать петь, гул от аплодисментов стоял в зале и не прерывался в течение, пожалуй, пяти минут. Он получил массу подарков. По окончании спектакля аплодисменты не прекращались даже после того, как погасили огни. У выходного подъезда группа поклонников его ожидала и, подхватив на руки, донесла до кареты. 23-го января я сопровождал великого князя на свадьбу дочери графа Сергея Дмитриевича Шереметева, прелестной Марии Сергеевны с графом Гудовичем, петербургским уездным предводителем дворянства. Свадьба происходила в церкви Шереметевского странноприимного дома на Сухаревской площади. Было очень торжественно, невеста была очаровательна.

Вечером у великого князя был второй бал сезона, я был в ударе, и потому мне казалось, что все веселились и танцевали от души. Бал продолжался до 4-го часа, после чего я еще посидел с великим князем, пока он ужинал. Во время бала он никогда не садился ужинать, а как хозяин обходил все столы, наблюдая, чтобы везде все было одинаково хорошо подано. Присаживался он при этом то к одному, то к другому столу.

Придя к себе, я только тогда почувствовал, как я устал. 25-го был большой обед у Щукиных, 26-го – у Морозовых, а 27-го в Москву приехала принцесса Александра Гогенлоэ-Лаутенбург со своим мужем принцем Гогенлоэ.

Они провели в Москве три дня; были на дворянском балу и 29-го уехали обратно в Петербург. С ними уехали и их высочества до 10-го февраля.

Я остался в Москве и, пользуясь свободным временем, усиленно занялся опекунскими делами. Надо было составить первый годовой отчет по опеке, а для этого надо было проверить годовые отчеты по всем имениям и московской конторе, составить сводку, вывести % доходов. Работа для меня непривычная и кропотливая. Я почти никуда не выезжал, все время отсутствия великого князя у меня ушло на составление отчета.

10 февраля великий князь вернулся. До поста оставалось десять дней. У их высочеств за это время был только один бал в последний день масляной недели.

18 февраля в залах Строгановского училища в присутствии их высочеств торжественно открылась Германская художественная выставка. Встречал и давал объяснения германский консул барон фон Гумбольдт. Выставка была очень интересная.

На первой неделе поста их высочества говели, и мы, лица свиты, также. На второй неделе начались спектакли Итальянской оперы в Большом театре.

27-го февраля состоялся первый спектакль. Давали «Евгения Онегина» со знаменитым Мазини в роли Ленского.

Спектакль был очень интересен, но Мазини, как всегда, играл неряшливо, что очень портило впечатление.

1-го марта я, с разрешения великого князя, выехал в Костромскую губернию в имение Михалкова «Кузьминку». Первый раз я туда ездил летом, теперь пришлось эти 360 верст сделать в санях. Между Костромой и г. Судиславль дорога была до того изъезжена, что прямо мука была ехать. Я ехал тройкой в больших санях, ухабы были невероятные. Меня предупреждали, но я никак не мог себе представить того, что пришлось увидать и испытать.

Тройка моя совсем скрывалась в них, кроме того, ухабы были и поперечные – тогда сани раскатывались в сторону и увлекали за собой лошадей, которые поворачивались вместе с санями, иногда настолько, что делали полный оборот и оказывались по направлению противоположному тому, куда мы ехали. Приходилось тройку разворачивать. Такие случаи бывали со мной не раз. Это было прямо изводяще. Бывали и такие глубокие ухабы, что тройка уходила куда-то в преисподнюю и затем карабкалась кверху. Мне рассказывали, будто в старину, в снежные зимы ухабы были настолько глубокие, что раз целая семья, ехавши в огромных санях и спустившись в ухаб, не могла из него выбраться, лошади выбились из сил. Тогда они все преспокойно остались на дне ухаба, чтобы дать лошадям передохнуть, развели самовар и уселись очень уютно пить чай, как ни в чем не бывало.

Промучившись страшно, я наконец после 7-часового пути достиг г. Судиславля (50 верст). От Судиславля дорога стала лучше. Проехав два перегона, нельзя уже было ехать тройкой в ряд, пришлось перепрячь ее гусем. Впервые мне пришлось так ехать, дорога стала совсем ровная, и мы летели по 18 верст в час. Я любовался, как ямщик ловко управлял тройкой гусем, имея в руках шесть возжей и пуская в ход длиннейшее кнутовище, которым он, касаясь передней лошади, указывал ей направление, по которому она должна была скакать. Первые две лошади всегда бежали вскачь, коренник же рысью, иногда красивой иноходью. Меня все это так занимало, что я весь путь, если не считать этих ужасных 50-ти верст до Судиславля, сделал незаметно. От Кологрива до Кузьминки через гать, по которой я промучился в 1899 году летом, теперь, зимой, я проехал одним махом. Весь путь 360 верст я сделал в 34 часа, обратно на три часа больше, было труднее ехать, кое-где начало уже таять, и дорога испортилась. В имении я пробыл 10 дней, успел все осмотреть, ознакомился в лесах с выборочной рубкой, побывал и на реке Унже, где уже строили барки и готовили плоты для сплава леса на Макарьевскую лесную ярмарку. Все это было для меня ново и интересно.

Вернувшись в Москву 10-го марта, я нашел у себя на столе предписание великого князя о назначении меня в Комиссию по принятию мер к безопасному пребыванию государя в Москве. Их величества должны были приехать в Москву к страстной неделе, чтобы говеть и встретить Светлое Христово воскресенье в белокаменной столице.

Пребывание государя в Москве предполагалось в течении трех недель. Председателем комиссии назначен был и.д. обер-полицмейстера Трепов. Я очень был доволен, что великий князь опять меня назначил в эту комиссию. Помимо работы по городу, мне была поручена охрана генерал-губернаторского дома, я был назначен комендантом дома на все время пребывания их величеств в Москве, так как предполагалось, что государь и императрица будут часто приезжать к их высочествам. В мое распоряжение было назначено для охраны дома 25 нижних чинов 5-го гренадерского Киевского полка, шефом которого был великий князь, и 12 нижних чинов Московского жандармского дивизиона.

На следующий же день моего возвращения в Москву я весь погрузился в работу – до высочайшего приезда оставалось не более трех недель, а работы было много. Под председательством Трепова было очень приятно работать, в комиссии царила атмосфера полного доверия. Работа же моя по охране генерал-губернаторского дома была вне комиссии, я по ней отдавал отчет только великому князю, который мне доверял безусловно, и за все время не было ни одного случая, чтобы великий князь в чем-нибудь не согласился со мной. Это чувствовали все, и потому у меня и не было никаких недоразумений даже с прислугой, с которой всегда было труднее всего. Мои распоряжения исполнялись всеми беспрекословно. Работать при таком доверии было одно удовольствие.

Во время моего пребывания в Костромской губернии, 5-го марта, последовало назначение великого князя Константина Константиновича главным начальником военно-учебных заведений, а на его место командиром Преображенского полка был назначен свиты его величества генерал-майор Озеров. Оба эти назначения показались мне вполне соответствующими, и я порадовался за военно-учебные заведения, что они получили в лице великого князя Константина Константиновича достойного начальника. Он вполне подходил к этому ответственному назначению, будучи высокообразованным человеком, он соединял в себе все лучшие качества души: мягкость, доброту, самоотверженность, добросовестность. Кроме того, он любил детей и молодежь и подкупал их своей лаской. Недостатком его было то, что он не был в состоянии быть достаточно строгим тогда, когда это бывало необходимо.

Что касается назначения Озерова командиром родного мне Преображенского полка, оно меня очень порадовало, я был дружен с ним и хранил о нем самое дорогое воспоминание совместной службы в полку, когда он командовал 3-й ротой, а я был субалтерн-офицером в 4-й роте, помещавшейся рядом. В антракте между занятиями мы, офицеры 3-й и 4-й роты, всегда находились вместе и были все очень дружны.

20-го марта в итальянской опере в Большом театре, был бенефис Арнольдсон. Давали «Севильского цирюльника». Бенефициантка имела большой успех, но Мазини превзошел всех, он был прямо великолепен в роли Альмавива.

22-го марта был бенефис Мазини, а 23-го – Баттистини – это был последний спектакль.

Мазини для своего бенефиса выбрал «Риголетто», а Батистини «Севильского цирюльника». Оваций им было без конца. Петербургские поклонники и поклонницы поднесли Мазини венок с надписью: «All idoletto artista saluta cordiale di Pietroburgo».

Москва тем временем украшалась, чтобы достойно встретить высоких гостей – царя и царицу. Наступило 1-ое апреля – вербная суббота, день приезда государя.

Несмотря на холодную ненастную погоду, народ с раннего утра стал занимать места на улицах царского проезда от вокзала до Кремля. Дождь лил, а народ все шел и шел. Час приезда их величеств не был известен широкой публике, но это нисколько никого не останавливало, и народ спешил заблаговременно занять места по пути следования. Войска вдоль пути поставлены не были, и тротуары по обе стороны улицы были заняты одним народом.

В девятом часу утра стали собираться на Николаевский вокзал официальные лица во главе с министром внутренних дел Сипягиным. В одиннадцатом часу прибыли их высочества Сергей Александрович и Елизавета Федоровна. Царский поезд подошел к платформе императорского павильона в 10 часов 40 минут утра. Погода в это время посветлела, дождь прошел, даже показалось солнце, но скоро опять оно покрылось тучами, а когда государь вошел к себе в Кремлевский дворец, дождь возобновился и лил весь день. В ожидании высочайшего проезда я стоял на Воскресенской площади, недалеко от Иверской часовни. С радостным волнением ожидал я, когда вдали покажется выезд обер-полицмейстера с пристяжкой и крики «ура» возвестят о приближении государя.

Их величества, к сожалению, ехали в карете, по случаю ненастной погоды, с камер-казаком на запятках, но стекла были спущены, ехали они тихо, и народ мог их все же хорошо видеть. За каретой их величеств ехали великий князь Сергей Александрович с Гадоном, затем великая княгиня Елизавета Федоровна с княжной Лобановой, и потом ландо с августейшими детьми.

<…>

Вечером в 6 часов 45 минут их величества прибыли в генерал-губернаторский дом к их высочествам. Я встретил их на подъезде, они очень ласково со мной поздоровались. Государь и императрица отстояли вербную всенощную и затем обедали у великого князя. Мы, лица свиты, обедали отдельно за гофмаршальским столом.

На другой день в Вербное воскресенье был торжественный выход к обедне в Успенский собор.

Утром стояла опять пасмурная погода, небо было покрыто тучами. Невзирая на дождь, ливший утром, народ очень рано стал стекаться в Кремль, и обширная Царская площадь, и Соборная площадка быстро наполнились. Пропускали чрез Спасские ворота. К 8-ми часам Кремль был полон народа, это было сплошное море голов. В десятом часу начался съезд всех лиц, имевших приезд ко двору, Кремлевский дворец и залы, по которым должно было проследовать шествие, ко времени начала высочайшего выхода были полны.

Члены Государственного совета, министр внутренних дел Сипягин и почетные опекуны встречали государя в соборе.

В половине десятого ударили в большой колокол Ивана Великого и начался благовест во всех Московских храмах, он не прекращался до самого выхода. Когда раздался чудный звон Ивана Великого, народ, как один человек, обнажил головы и перекрестился. Я находился в это время на площади, и эта картина меня невольно взволновала, чувствовалось какое-то особенно радостное напряжение, которое передавалось от одного к другому.

В 10 часов 40 минут их величества вышли из внутренних покоев и вступили в залы. Скороход, в своей характерной шапке, с развевавшимися страусовыми перьями государственных цветов, прошел в Собор, чтобы предупредить духовенство о следовании государя. Я в это время прошел во дворец и присоединился к шествию, шел недалеко от великого князя. Погода прояснилась, тучи стали редеть, и, когда государь появился на Красном крыльце, уже сияло солнце.

Государь шел под руку с государыней, одет он был в форме л. – гв. Казачьего Его Величества полка. За государем шел командовавший в то время главной квартирой граф Олсуфьев, дворцовый комендант Гессе и дежурство: генерал-адъютант Данилов, свиты генерал-майор Бибиков и флигель-адъютант Дерфельден. За государыней – состоявший при ней граф Гендриков.

Затем следовал великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елизавета Федоровна.

В Геогиевском зале шествие остановилось. Городской голова князь Голицын обратился к их величествам со следующим приветствием, поднося хлеб-соль:

«Ваши императорские величества! Под сенью московской святыни благоугодно вам встретить великий праздник христианского мира, и хранительница этой святыни древняя столица ваша приветствует вас словом радости, словом благодарности, словом благоговения: радости в ожидании видеть вас в своих стенах в светлую пасхальную ночь; благодарности к неусыпным заботам вашим о благе, преуспении и просвещении вверенного вам народа русского, заботам, на коих зиждется вековое доверие к нему его царей и его вековая же любовь к своим царям; благоговения перед человеколюбивыми начинаниями вашими к упрочению в народах и правительствах единодушия и доброй воли в их стремлениях к миру.

И обрадованная вами, вам благодарная, благоговеющая Москва молит Бога, да даст он вам почерпнуть здесь, в ее Кремле, новые силы для возложенного им на вас царского служения, новую отраду от плодов этого служения, вами совершаемого в духе и преданиях ваших предков, в единении и единомыслии с возрастающим в самосознании своем народом русским, новую крепость для утверждения в народах правды и человечности».

Государь, приняв хлеб-соль, ответил:

«Благодарю вас за прием и за выраженные пожелания. Императрица и я очень счастливы, что мы можем провести вместе с вами в дорогой нашей Москве Страстную неделю и встретить светлые дни Великого праздника».

Во Владимирском зале их величествам поднесли хлеб-соль представители сословий: московского купеческого общества, мещанского, ремесленного, а также от московских ямщиков пяти слобод и от старообрядцев. Московские ямщики считались особым сословием, жили они в пяти слободах, в то время уже слившихся с городом (Тверская-Ямская улица была одной из этих слобод).

Они были потомками ямщиков, занимавшихся извозом и ямщичьим промыслом в те времена, когда не было железных дорог и все передвижения совершались на лошадях. У них осталось их слободское выборное управление, по своему устройству похожее на волостное, и хотя находилось оно в черте города, но подчинено оно было московскому губернатору, также как и мещанское, и ремесленное общества.

Когда их величества появились на Красном крыльце, опять грянул умолкнувший было мощный колокол Ивана Великого и потрясающее «ура» разнеслось по Кремлю, толпа зашевелилась, шапки полетели в воздух. Государь с императрицей остановились и с крыльца кланялись народу, затем начали сходить вниз, направляясь к собору. У южных врат Успенского собора митрополит встретил их величества с крестом и святой водой и приветствовал их словом. В это время все смолкло: и колокола, и крики ура. Среди общей тишины раздался твердый, но не без волнения, голос митрополита Владимира:

«Благочестивейший государь!

Первопрестольная и вернопреданная Москва, а с нею и вся Россия, сердцем которой она справедливо называется, всегда связана с царем своим, как со своею жизненною сердцевиною, узами самой искренней любви и непоколебимой преданности. Где бы ни находился царь ее, она, хотя незримо, но всегда и неизменно там, где он. Она всегда и всюду с ним и вокруг него со своею искреннею приверженностью, своим сочувствием и благожеланиями, своими неусыпными и никогда не умолкающими молитвами. Но эти, никогда не разрываемые живые струны ее любви и привязанности к царю своему, звучат особенно высоко настроенною гармонией тогда, когда царь входит в непосредственное соприкосновение с нею, принимает участие в ее церковных торжествах и становится лицом к лицу с народом.

Таков настоящей момент. Когда вот ты, государь, как утреннее весеннее солнце восходишь с нашею государыней так близко пред нашими взорами, когда идешь, чтобы в этой заветной святыне пережить с нами те священные минуты, выше которых ничего не может быть для христианского сердца, разделить скорбные молитвы Страстной седьмицы и радость светлого праздника, когда своим продолжительным посещением приносишь нам такую радость, какой уже полвека не видала царелюбивая Москва наша, крепко бьются сердца наши и производят неудержимый порыв народного чувства.

Я не знаю, как назвать это чувство. Назвать его чувством благодарности мало. Назвать чувством утешения – тоже мало. Это переполнение нашего сердца тем чувством счастья, какое испытывает оно, когда чует вокруг себя свое жизненное начало, когда ощущает близ себя свое неоценимое сокровище.

От всей души благодарим Бога за то, что он так утешает нас тобою, и горячо молим его, да утешит он и тебя нами».

По окончании обедни их величества проследовали в Чудов монастырь и, приложившись к мощам святителя Алексея, внутренним ходом прошли в Николаевский дворец, откуда в открытом экипаже вернулись в Кремлевский дворец. Толпа окружила коляску государя столь тесным кольцом, что она могла продвигаться только шагом.

В Большом Кремлевском дворце состоялся завтрак, на который и мы, лица свиты великого князя, получили приглашение. На другой день наступила Страстная седмица, флаги и украшения домов были сняты, Москва приняла наружно будничный вид, но присутствие в Москве царской семьи чувствовалось и сказывалось во всем.

В Кремле и вокруг него было заметно большое оживление, на душе у всех было как-то радостно. Я все время был страшно занят, обязанности мои коменданта генерал-губернаторского дома отнимали много времени, все остальное уходило на работу в комиссии у Трепова. Великий князь и великая княгиня ежедневно, в течение Страстной недели, обедали у их величеств, так что я видел их только утром за завтраком.

На Страстной неделе государь с императрицей посетили ряд кремлевских церквей и осмотрели Оружейную палату и кремлевскую стену в сопровождении великого князя и великой княгини.

6-го апреля их величества приобщались Святых Тайн в придворной церкви Рождества Богородицы, что на Сенях.

В этот день в Успенском соборе было освящено вновь сваренное миро по особому чину. Мироварение производилось всегда на Страстной неделе, каждые два года в специально имевшейся мироваренной палате, под церковью Двенадцати апостолов, в Кремле, рядом с Успенским собором.

Этот год как раз совпал с годом мироварения, миро было сварено и в четверг освящено. Митрополит Владимир прибыл в этот день в одиннадцатом часу утра в Мироваренную палату.

Как только владыка облачился в мантию, из Большого Кремлевскаго дворца пришел камер-фурьер и пригласил митрополита к их величествам.

В предшествии камер-фурьера митрополит отправился во дворец внутренним ходом через Синодальную библиотеку, Патриаршую ризницу и Екатерининскую галерею в сопровождении старшего сакеллария Успенского собора, который понес на блюде два стеклянных сосуда с нардом (неосвященным миром) для поднесения их величествам «здравия ради», как говорилось в старину.

Поднеся нард, митрополит вернулся в Мироваренную палату и прошел в Успенский собор. Облачившись, он с крестным ходом прошел в Мироваренную палату, где, по нахождении сосудов с новоприготовленным миром, вручил алебастр с миром протопресвитеру, а священников и дьяконов благословил нести прочие запечатанные сосуды по два каждому, после чего крестный ход направился обратно в Успенский собор, где алеабастр и другие сосуды были внесены в алтарь и поставлены – алебастр на жертвеннике, а все другие сосуды вокруг него. Затем началась литургия, за которой миро было освящено.

При великом входе алебастр и прочие сосуды с миром прежде Святых Даров были вынесены из алтаря. Алебастр был принят митрополитом в царских вратах и поставлен на престоле, а другие сосуды вокруг на приготовленных местах. После освящения Святых Даров крышки и печати с сосудов были сняты и, по произнесении особого возгласа, митрополит постепенно благословил каждый сосуд трижды; потом им произнесена была, на коленях, молитва, положенная на освящение мира. По древнему обычаю, из алебастра в каждый сосуд было прибавлено по каплям святого мира. Затем сосуды были закрыты и вновь запечатаны.

По окончании литургии новоосвященное миро и алебастр были торжественно перенесены с крестным ходом в алтарь собора Двенадцати Апостолов в особую мирохранительницу. Я впервые присутствовал при этой церемонии.

В день с пятницы на субботу в Успенском соборе была торжественная служба погребения Христа. Как обычно, эта служба и в этом году началась в 3 часа ночи. Я обыкновенно бывал на этой чудной службе, решил пойти и на этот раз. Проходя по двору ночью, я увидал, что закладывают карету великого князя. Благодаря этому я узнал, что государь будет в Успенском, а это держалось в большой тайне. Государь сказал об этом только великому князю.

Когда я пришел в собор, то не заметил ни малейших признаков ожидания государя. Народ наполнял церковь, начальства никакого не было. Вдруг двери отворились, и вошел государь с императрицей и великим князем. Все были поражены. Народ дал дорогу, и государь прошел вперед и остановился посредине церкви справа у решетки. Народ тут же стоял рядом. Никто из свиты не провожал государя. Дежурный флигель-адъютант и тот не знал, пришел он уже к концу службы. Священник, читавший у плащаницы, не заметил прихода государя и, окончив чтение, оглянувшись, прямо, видимо, ошалел и не знал, что делать. В это время успели сказать в алтарь митрополиту. Открылись царские врата, и митрополит вышел и поднес государю и императрице свечи. Их величества оставались всю службу и обошли, тесно окруженные народом, вокруг собора вслед за плащаницей. Это было и величественно, и трогательно. Обер-полицмейстер узнал об этом посещении государем ночной службы по ее окончании, когда государь уже вернулся к себе.

В субботу на Страстной неделе, днем, государь с императрицей и детьми Ольгой и Татьяной Николаевнами приехал к великому князю в генерал-губернаторский дом, и нас, лиц свиты, живших в доме, пригласили к чаю. Их величества были очень милостивы к нам, а дети привели меня в восторг своей веселостью, бойкостью, особенно старшая, Ольга. Она была некрасива тогда, но до того была уморительна и остроумна, что я был поражен. После чая красили яйца, а государь ушел в кабинет к великому князю заниматься, фельдъегерь привез ему бумаги. Императрица и, особенно, государь, в то время, были обворожительны, дети были также такими непосредственными. Распутинский яд еще не проник в царскую семью, императрица была проста, мила и удивительно любезна.

Вечером в субботу я, согласно повестке Двора, поехал к заутрене во дворец, и так как я был дежурным в этот день при великом князе, то мне пришлось следовать за великим князем во все время шествия из внутренних покоев через все залы и простоять всю службу в самой церкви Спаса за Золотой решеткой… Служба была чудная, я ее никогда не забуду, и так было необыкновенно уютно в этой красивой небольшой церкви. Этот собор Спаса за Золотой решеткой, находящийся и сейчас в Теремном дворце, над Малою золотой палатой, построен был при царе Михаиле Феодоровиче в 1635 году русскими мастерами. Этот храм был домовой церковью государей до Алексея Михайловича, когда был переименован в соборный. При соборе был придел в честь Иоанна Предтечи работы XVII века. В соборе был замечательный серебряный иконостас со старинными иконами, а на престоле серебряная одежда, уцелевшая вместе с иконостасом в 1812 году. Называется он «за Золотой решеткой», так как отделяется позолоченной решеткой художественной работы.

Во время заутрени подходили к государю христосоваться по порядку, указанному выше в объявлении за № 4. Перед этим великий князь послал меня, по приказанию государя, отыскать Трепова – обер-полицмейстера и приказать ему подойти христосоваться (ему не полагалось, по этикету, подходить во время заутрени). Я нашел его в Успенском соборе, он сейчас же пошел за мной, и государь, похристосовавшись с ним, поздравил его генералом. Я очень был рад за Трепова, так как искренно его любил и находил, что он более чем кто-либо заслуживал награждения.

По окончании службы, в половине третьего часа утра высочайший выход проследовал тем же порядком во внутренние покои. Государь по дороге приветствовал караул словами: «Христос Воскресе». Караул отвечал «Воистину воскресе». Я, как дежурный, был приглашен к разгавливанию к государю. Кроме их величеств и их высочеств были только ближайшая свита государя и дежурства. Ужинали на трех столах, по 10 человек, в Зеленой гостиной внутренних покоев. Окончилось все около 4-х часов. Я еще заехал к Иваненко, где чествовали молодого генерала Трепова, и был у себя в шестом часу, усталый, но очень довольный и счастливый, что я был ближайшим зрителем такого необычного торжества, такой встречи Светлого Христова Воскресения.

Я был страшно счастлив и за великого князя, который получил портрет государя, осыпанный бриллиантами, для ношения на груди при следующем чудном рескрипте:

«Ваше императорское высочество!

Девять лет тому назад мой незабвенный родитель, желая явить новое доказательство своего неизменного благоволения к первопрестольной столице, призвал Вас стать во главе ее управления.

Из года в год, при каждом посещении моем Москвы, я убеждаюсь в отличном исполнении Вами возложенных на Вас многотрудных обязанностей, в постоянном согласовании Вашей полезной деятельности с даваемыми мною Вам указаниями и в Вашем неустанном стремлении с непоколебимою твердостью следовать предначертаниям, завещанным блаженной памяти императором Александром III, священным для меня и, как мне хорошо известно, драгоценным для Вас.

Высоко ценя Ваши заслуги, я, в ознаменование моего особого к Вам благоволения, препровождаю при сем вашему императорскому высочеству для ношения на груди на андреевской ленте бриллиантами украшенный портрет мой.

Николай

Москва, 9-го апреля 1900 г.»

<…>

Великий князь был страшно тронут милостями государя и был в восторге, мы все за него были очень счастливы.

В первые два дня Пасхи их величества принимали поздравления от всевозможных депутаций и лиц, христосуясь со всеми. Все получали от императрицы яйца с шифром или гербом.

Во второй день Пасхи их величества посетили митрополита Владимира на Троицком подворье.

Я в первый день Пасхи взял из гимназии свою опекаемую Марицу Михалкову и повез ее обедать к Теляковским (управлявшим в то время Московской конторой императорских театров, жил он на Большой Дмитровке на казенной квартире). Теляковский был женат на старшей сестре матери Марицы Михалковой. Не успели еще сесть за стол, как мне передали по телефону, что в генерал-губернаторский дом к великому князю приехал государь с императрицей и требуют меня. Оставив Марицу у Теляковских на попечение ее двоюродного брата, которого я и просил отвезти ее вечером в гимназию, я поспешил в генерал-губернаторский дом. Приезжаю – оказалось, что Гадон, Стенбок, Степанов, княжна Лобанова уже были у императрицы и получили чудные яйца, меня просили прийти потом. Я отправился, ко мне вышел государь, был удивительно приветлив, милостив, расспрашивал меня о службе, о том, какие поручения мне приходится исполнять и, переведя разговор на Ильинское, просил меня рассказать ему, как это я купался там до зимы и как на мне отразилось это холодное купанье. Вскоре вошла императрица и, протянув мне руку, здороваясь со мной, подарила мне очень красивое яйцо с шифром государя.

Второй день Пасхи я был очень занят в Дворянском собрании. Государь должен был там завтракать на другой день, и князь Трубецкой, губернский предводитель дворянства, просил меня взять на себя охрану всего здания на время высочайшего завтрака.

Но я успел все же в этот день съездить в гимназию Фишера за Марицей Михалковой, чтобы с ней вместе купить шляпу для дворянского завтрака на другой день. Я хотел ее устроить на хоры, откуда бы она хорошо видела все дворянское празднество. Во вторник, на третий день Пасхи, и состоялся пасхальный завтрак, данный государю от имени московского дворянства в чудном большом белом зале российского благородного собрания.

Это было что-то сказочное, весь зал, можно сказать, утопал в тропических растениях и цветах. Перед круглой Монументной гостиной устроен быль покрытый бархатным малиновым ковром помост в уровень с полом гостиной.

На этом помосте стояли два очень богато сервированных стола с широким проходом между ними и с закруглениями на концах у боковых колонн: направо стол государя, налево стол императрицы. Золоченые кресла расставлены были только по одну сторону столов лицом к залу. По середине залы тянулся длинный пасхальный стол, уставленный всевозможными яствами, которые во время завтрака разносили по многочисленным полукруглым столам, разбросанным в два ряда по обе стороны залы, и за боковыми колоннами, и перед помостом с царскими столами. Чего только там не было, это была красота. За многочисленными столами сидели все лицом к царским столам. На столах государя и императрицы было старинное серебро и фарфор разных стилей, на столе государя все серебро и фарфор было из собрания князя Л. С. Голицына, часть серебра XVI столетия итальянского мастера Бенвенуто Челлини, фарфор севрский, был также сервиз м-ме Помпадур, старинный сервиз Чельзи. Против государя лежало блюдо, принадлежавшее Марии Стюарт, с ее девизом «за мной», подаренное ей графом Лейчестером. Вина были из знаменитых погребов князя Л. С. Голицына. Сервиз на столе императрицы – старое немецкое серебро Нюрнберга и Аугсбурга XVI столетия из собрания князя В. Н. Гагарина и отчасти графини П. С. Уваровой и графа С. В. Орлова-Давыдова. Против императрицы стояла ваза в стиле ренессанс. Чудные орхидеи, розы, ландыши украшали оба стола.

Пасхальный стол посреди залы уставлен был русским серебром (блюдами, ковшами) из коллекции графини Уваровой, графа Орлова-Давыдова, князя Гагарина и Г. Егорова. В середине – Кулич-баба возвышался над всеми столами, украшенный цветами. Затем по обе стороны латании, окруженные цветами, пирамиды, убранные по сторонам раками, а в основании – маленькими лебедями; фазаны, индейки, рябчики, перепела, молодые барашки и т. д., затем опять латании и цветы; павлины с распущенными хвостами и на концах стола – большие лебеди. Трудно описать все, что украшало этот стол. Это было образцом кулинарного искусства.

За царскими столами было по 14 приборов. На всех остальных до 500.

На хорах было много публики, среди них я поместил Марицу Михалкову, которая отлично все видела и была очень довольна. На хорах же расположен был оркестр Большого театра, оркестр 3-го драгунского Сумского полка и хор балалаечников Киевского полка, затем оперный хор Большого театра. А на угловых эстрадах Колонной залы расположены были – хор цыган и русский хор Ивановой.

В 12 часов 45 минут прибыли великий князь Владимир Александрович, сын его Андрей, Сергей Александрович и Елизавета Феодоровна, а в час дня их величества были встречены губернским предводителем князем Трубецким с женой и всеми уездными предводителями. Под пение «Славы», исполненном оперным хором под аккомпанемент оркестр, а их величества обошли пасхальный стол и вокруг всей залы и затем заняли места за своими столами на помосте. Русский хор запел: «Выйду ль я на реченьку».

Затем в течение завтрака исполнено было: хором балалаечников – Сводно-гвардейский марш, хором цыган – «Я цыганка молодая», русским хором – «Снеги белые пушистые», хором балалаечников – попурри из русских песен, хором цыган – «Как хорошо», хором балалаечников – «Грезы», вальс, русским хором – «Спиридон», хором цыган – «Час роковой», русским хором – «Чудный месяц», хором балалаечников – «Рябинушка», дуэт цыганский «В темной аллее», русским хором – «Времечко», хором балалаечников – «Во саду ли, в огороде», хором цыган – «Кокавелло», русским хором – «Ах, вы сени», хором балалаечников – «Ах ты, поле чистое», хором цыган – «Слеза», русским хором – «Собирался народ», хором балалаечников – «Зеленая роща», русским хором – «Деревенский день», хором балалаечников – «Ивушка» и русским хором – «Русская свадьба».

Позади государя во время завтрака стали как бы на дежурстве – московский уездный предводитель князь В. А. Голицын и дмитровский уездный предводитель Г. И. Кристи, а позади императрицы клинский предводитель князь Г. Г. Гагарин и верейский В. К. Шлиппе. Когда было подано шампанское, князь П. Н. Трубецкой обратился к государю со следующей речью:

«Ваше императорское величество!

От имени московского дворянства имею счастье принести вашему императорскому величеству и государыне императрице выражение чувств горячего, искреннего восторга и радости нашей, что удостоили нас вашим присутствием в стенах собрания в первые дни Светлого праздника за нашим пасхальным столом.

Благодарим за высокую честь, которою ваши величества изволили осчастливить московское дворянство. Высоко поднимаю кубок за драгоценное здоровье ваших императорских величеств. За здоровье государя императора и государыни императрицы».

Оглушительное «ура» наполнило залу, соединенные оркестры и хоры запели «Боже Царя Храни».

Государь ответил: «Императрица и я сердечно благодарим московское дворянство за их радушный прием и роскошную трапезу. От души пьем за дворянство, за его благоденствие и преуспеяние. Ура!»

Звуки туша слились с «ура».

Меню завтрака было сделано в виде грамоты в древне-русском стиле. Над перечнем яств и питий по рисунку Васнецова был изображен прием боярами с хлебом-солью молодого царя, над изображением – двуглавый орел, на груди орла – московский герб. Само меню было следующее:

«Роспись яствам и питиям: пасха, куличи, яйца. Суп куриный, курник колбовый. Лебеди, павлины, фазаны, индейки, рябчики, куропатки, перепела, барашки молодые, ветчина, поросята под хреном, говядина на кости, куры жареные, холодное из красных куропаток, печенки гусиные тертые, раки морские. Салат римский. Огурцы муромские малосольные. Мороженое. Фрукты. Шампанское. Опорто. Мед старый. Бургонское. Бордо. Токайское».

По окончании завтрака в Монументной гостиной пили кофе, а затем их величества посетили депутатское собрание и в четвертом часу при громких криках «ура» отбыли в Кремль.

В память моего участия по охране в дворянском собрании во время завтрака я получил от губернского предводителя дворянства прелестное пасхальное яичко красной эмали, с рубином на конце, выгравированным московским гербом и датой.

Вечером, в тот же день, пришлось быть на панихиде по Гриппенбергу – секретарю Дамского комитета Красного Креста, скончавшегося в самый день Светлого Христова воскресенья. С панихиды я проехал в гимназию Фишер и привез Марицу в генерал-губернаторский дом на репетицию костюмированного бала разных эпох, который был назначен на 14-е апреля. Танцевали очень хорошо, танцы были очень интересны и красивы.

Начали с танцев владимирской эпохи, затем времен Петра Великого, Екатерины II менуэт и окончили «Empire». Кроме того танцевали и русскую. Государь с императрицей приехали на эту генеральную репетицию.

Моя опекаемая Марица веселилась от души, и я очень радовался, видя ее оживление и восторг. Затянулся вечер довольно поздно, был еще ужин. Мне жаль было увозить Марицу, у ней так мало было развлечений, я рискнул оставить ее до конца, хотя знал, что ее начальнице С. Н. Фишер это не понравится. Действительно, когда я привез ее в гимназию, в 2 часа ночи – С. Н. Фишер, эта добрейшая милейшая старушка, встретила меня далеко не дружелюбно. Она не ложилась и ждала свою Марицу, тревожилась за нее. Мне сильно досталось, но я был все же рад, что доставил Марице удовольствие.

12 апреля хоронили Гриппенберга, я был на похоронах. Государь в этот день с императрицей посетили Новодевичий монастырь и осматривали «Дом бояр Романовых» на Варварке, зайдя затем и в соборный храм Знаменского монастыря, который расположен был рядом и имел даже внутренний двор, общий с домом бояр Романовых.

Вечером в императорских театрах состоялись спектакли в пользу Иверской общины Красного Креста. В Большом театре было так красиво и элегантно, можно было подумать, что это был спектакль «galà». Сбор был, конечно, прекрасный, благодаря присутствию государя, мы собрали чистыми 4900 рублей. Давали оперу «Лакме», в каждом антракте публика требовала исполнение гимна. По окончании спектакля, после балета «Фея кукол», энтузиазм публики дошел до высших пределов, гимн был пропет публикой и артистами оперной и балетной труппы под аккомпанемент оркестра. Государь уехал, а публика все не расходилась, требуя повторения гимна.

13 апреля получено было известие, нарушившее несколько программу пребывания государя в Москве, о кончине великой княгини Александры Петровны в Киеве, в монастыре, в котором она была настоятельницей со дня принятия иноческого чина с именем Анастасия.

Для меня эта кончина воскресила в памяти мое детство, когда мой отец состоял при великом князе Николае Николаевиче Старшем в 70-х годах и пользовался всегда особым вниманием и добротой со стороны его жены великой княгини Александры Петровны. Вспомнил я и ее дорогое участие, которое она проявила, когда мой отец скончался.

По случаю кончины Александры Петровны были убраны все флаги, украшавшие столицу, парадный обед, назначенный в Большом Кремлевском дворце на 13-е апреля, был отменен, а парад с 14-го апреля отложен до 17-го.

В день погребения, 15-го апреля, в Архангельском соборе была отслужено в присутствии их величеств и всех имевших приезд ко двору торжественное заупокойное богослужение.

Государь эти дни ежедневно приезжал обедать к великому князю, нас приглашали вечером, и я два раза удостоился играть с государем в пикет, так как из всех лиц свиты великого князя я один играл хорошо в эту игру. Играл государь без денег. Днем 13-го апреля их величества ездили в Новоспасский монастырь в усыпальницу бояр Романовых. 14-го апреля посетили Третьяковскую галерею. 16-го апреля в воскресенье была обедня у Спаса за Золотой решеткой и затем завтрак, на который мы были приглашены.

17-го числа на Театральной площади состоялся высочайший смотр войскам московского гарнизона. Погода весьма благоприятствовала. Стоял чудный весенний день, какого еще не было за все время. Было тепло как летом. Все были в летних платьях, и на трибунах, и на балконах. Стечение народа было огромное. Великий князь как командующий войсками командовал всем парадом. В 11 часов прибыл государь с императрицей. Государь сел на коня, императрица в экипаж «à la Daumont», запряженый четверкой гнедых лошадей цугом с двумя камер-казаками на запятках. Великая княгиня Елизавета Федоровна поместилась рядом с императрицей. После объезда войск состоялся церемониальный марш. Парад удался вполне, проходили стройно, красиво.

После парада в Кремлевском дворце состоялся завтрак, на который мы, лица свиты великого князя, получили приглашение. <…>

18 апреля их величества ездили в Троице-Сергиеву Лавру, был опять чудный яркий солнечный день.

19-го числа их величества посетили Даниловский и Донской монастыри.

20-го Московский военный госпиталь в Лефортове. Государь приехал в госпиталь с великим князем Сергеем Александровичем, оставался в нем более двух часов, обошел все палаты, говорил со многими больными, пробовал пищу на госпитальной кухне и очень остался всем доволен. Императрица в это время посетила в сопровождении великой княгини Елизаветы Федоровны городской приют Геера на Красносельской улице.

21 апреля утром государь посетил Александровское военное училище, а императрица – Иверскую общину сестер милосердия. Императрица прибыла в общину вместе с великой княгиней Елизаветой Федоровной и была встречена председательницей Дамского комитета М. Н. Соболевой, попечительницей общины Е. П. Ивановой-Луцевиной и членами Совета, среди которых находился и я.

Императрица очень внимательно осматривала все наши лечебные учреждения, посетила сестер в их общежитии и осмотрела строившийся храм.

По-видимому, все очень понравилось императрице. Мы все, деятели общины, были весьма удовлетворены ее посещением, а сестры, с которыми она была очень ласкова, были в восторге.

В этот же день их величества посетили Никитский монастырь и студенческое общежитие имени императора Николая II, где все студенты вышли на встречу их величеств на подъезд. Государь оставался в общежитии более часа, беседуя со студентами и знакомясь с устройством общежития.

22-го числа государь посетил лицей цесаревича Николая, а императрица – Дворянский детский приют, а затем, в 4-м часу, их величества приехали в Симонов монастырь. Вечером в Большом Кремлевском дворце в Александровском зале состоялся парадный обед на 200 человек, на который мы, лица свиты великого князя, получили приглашение.

Высочайший стол был накрыт вдоль стены против окон, от него шло пять поперечных столов. Столы были очень красиво сервированы/ <…>

После обеда в Андреевском зале подан был кофе. Государь и императрица обходили гостей.

23 апреля, в день празднования тезоименитства императрицы Александры Федоровны, я получил приглашение, как дежурный при великом князе, к высочайшему выходу к литургии в церковь Спаса за Золотой решеткой в Большом Кремлевском дворце. После литургии состоялся высочайший завтрак, накрытый в зеленой гостиной и парадной опочивальне.

В третьем часу дня их величества вместе с Сергеем Александровичем и Елизаветой Федоровной совершили прогулку на Воробьевы горы, откуда любовались чудным видом на Москву. Местное население сбежалось отовсюду, громко приветствуя их величеств. В тот же день их величества отбыли из Москвы после трехнедельного пребывания в белокаменной.

На Николаевском вокзале собрались все высокопоставленные лица и власти, по всему пути по одну сторону стояли войска шпалерами. Народ густой стеной стоял на другой стороне.

С грустью расставалась Москва с царем и царицей. За эти три недели москвичи свыклись с мыслью, что государь находится среди них и что каждый обыватель мог всегда его легко увидеть, везде всех пропускали, стеснений не было никаких. Их высочества провожали государя до Клина.

Вернувшись, великий князь сейчас же прислал за мной, обнял меня и благодарил за порядок в доме во время этих трех недель. Я до слез был тронут и счастлив, что действительно за все время пребывания государя не было ни сучка ни задоринки.

Вскоре после отъезда государя их высочества уехали заграницу в Франценсбад, куда доктора послали великую княгиню проделать курс лечения. Я остался в Москве, отдыхая после хотя и приятных, но утомительных трех недель, когда все время приходилось недосыпать и находиться в постоянной тревоге. Ездил я раз в город Рузу навестить свою двоюродную сестру Бунакову и помочь ей, она жила там в большой нужде.

В начале мая я собрался ехать заграницу навестить бедного Михалкова и по дороге хотел заехать в Петербург к сестре, которая с детьми великого князя Павла Александровича должна была ехать в Крейцнах.

4 мая я и выехал в Петербург, остановился во дворце великого князя Сергея Александровича, написал в Царское, чтобы видеться с сестрой.

Проведя в Петербурге неделю, я выехал заграницу одновременно с моей сестрой. Проехав прямо в Герлиц, я провел там три дня, ежедневно навещая Михалкова в лечебнице и проводя с ним большую часть дня. Когда я пришел к нему, мне показалось, что он обрадовался мне, но все же ничего мне не сказал, и за все три дня, что я пробыл у него, он не произнес ни слова, объясняясь только знаками. Это было очень тяжело. Я с ним обедал, завтракал, пил чай, он был предупредителен, предлагал мне хлеб, варенье, передавал мне чашку, наливал мне в рюмку вино, сам не пил. Когда мы с ним катались по окрестностям, он указывал мне на красивые виды. Свидание это меня нравственно измучило, и я отдыхал только у Кальбаумов – в этой чудной семье. Раз я съездил в Дрезден пообедать к Менгденам, чтобы немного проветриться.

Когда я пришел к Михалкову, чтобы проститься с ним, он опять никак не реагировал, молча ответив на мой поцелуй, и я не мог ничего прочесть на его лице. Так я и уехал, не зная, рад ли он был моему приезду или нет, сожалел ли о моем отъезде.

Из Герлица я проехал в Бе в Швейцарию к моим друзьям Княжевичам. По дороге заехал в Франценбад, где в то время были их высочества. Я не предупреждал их и нарочно остановился в другой гостинице, чем они, написал записку Гадону, прося его придти ко мне, но никому не говорить о моем приезде. Он сейчас же пришел ко мне. Узнав от него, когда их высочества идут в парк и где их можно встретить, я решил пойти к ним навстречу в час их прогулки. Простившись с Гадоном и взяв с него слово, что он ничего говорить не будет, я оделся в сюртук, надел цилиндр и отправился по дорожке, которую мне указал Гадон. Вскоре я увидел приближающегося ко мне навстречу великого князя с Гадоном. Я посторонился, не дойдя 10-ти шагов до великого князя и отвесил низкий поклон, сняв цилиндр. Великий князь не сразу меня узнал, ответив на мой поклон. Вглядевшись, он воскликнул: «Нет, как это глупо, ведь я вас не узнал. Когда вы приехали?» Он ласково протянул мне руку.

Увидев вдали идущую великую княгиню, я и с ней проделал то же самое. Она еще более была изумлена, но узнала меня скорее, чем великий князь. Мы вместе отправились в гостиницу, и я провел целый день с ними очень приятно. Вечером я поехал дальше.

У Княжевичей я пробыл два дня, стараясь их подбодрить, так как они были в очень подавленном настроении; доктора напугали их, говоря, что ему по состоянию легких нельзя жить в России. Но я их уговорил не слушать докторов и приехать на лето в Царское, а там видно будет. С этим я поехал на поезд, чтобы на другой день быть в Берлине. Увы! На поезд я опоздал и, к удивлению Княжевичей, вернулся к ним. Я стал их уговаривать: раз они решили ехать в Царское, то ехать надо со мной на другой же день, что я им помогу в дороге. Они согласились, собрались в один день, и я проводил их до Петербурга. Вышло очень хорошо, и мне было очень приятно пропутешествовать с ними. Мы чудно ехали, в Берлине пробыли целый день.

В Петербурге я остался два дня. В первый день я проехал в Петергоф повидать своего соопекуна Галла, поговорить с ним о делах и рассказать ему о Михалкове, о вынесенном впечатлении. От Галла я заехал на Сергиевскую дачу к Георгию Максимилиановичу Лейхтенбергскому. Застал его и княгиню Анастасию Николаевну, они меня угостили чаем. Мы сидели на террасе, откуда открывался чудный вид на море. Князь Георгий Максимилианович на Пасху был произведен в генералы, и я нашел, что ему очень идут генеральские отвороты.

Вернувшись в Петербург, я еще заехал к Гершельманам, но не застал их.

На другой день мой родной Преображенский полк праздновал 200-летие со дня наименования полка «лейб-гвардией». Юбилей состоял из молебствия в соборе и завтрака в собрании Экономического общества офицеров Гвардейского корпуса. Я собственно не мог понять этого юбилея, праздновать было нечего, и я находил, что это просто повод, чтобы устроить праздник. За завтраком было натянуто и скучно. Мне казалось, что все разделяли мое мнение о юбилее.

Вечером я выехал в Москву, где меня ждала масса дел, главным образом по опеке Михалкова. Пришлось проехать в подмосковное имение Назарьево, где впервые шла рубка леса согласно недавно утвержденного плана. Из Костромского имения я получил очень печальные вести: плоты с лесом разбиты были бурей, пришлось ловить и собирать лес, вновь строить плоты, конечно, при этом много леса пропало. А лесу было на 30 тысяч рублей.

4 июля из-за границы приехал великий князь, а великая княгиня осталась у своего брата великого герцога Гессенского в Вольфсгартене. Через несколько дней по приезде великий князь переехал в Ильинское со мной, Гадон уехал в отпуск.

В Ильинском было пусто, мы жили вдвоем, изредка наезжал Корнилов. Великий князь со мной был очень предупредителен и мил, я виделся с ним за завтраком от 1 до 2 1/2, за дневным чаем от 4 до 4 1/2 и за обедом и вечерним чаем от 8 до 10 1/2 часов Остальное время каждый занимался своими делами. Я очень много ездил верхом, все время меняя лошадей, купался, занимался своими делами по опеке, много очень писал. Было довольно одиноко, но время проходило быстро. От сестры имел из-за границы хорошие вести. Она только что вернулась из Висбадена, куда ездила с детьми великого князя Павла Александровича на свидание их с их прадедом королем Датским. Она писала, что старик был трогательно любезен с ней и очень нежен со своими правнуками.

23 июня Ильинское зажило полной жизнью. Из-за границы приехала великая княгиня со Степановым и княжной Лобановой. Вскоре приехали и дети великого князя Павла Александровича с моей сестрой, что меня страшно обрадовало. Они приехали на два месяца.

В Одинцове на вокзале всегда при проходе великого князя из парадных комнат в вагон толпилась публика, как случайно находившаяся на вокзале в это время, так и специально приходившие из любопытства посмотреть на великого князя. Были такие, которые почти всегда бывали на вокзале и на пути следования великого князя. Среди этих постоянных посетительниц Гадон очень скоро заметил одну юную барышню, которая особенно экспансивно кланялась при проходе великого князя в вагон. Он же обратил на нее и мое внимание, и мы невольно стали бросать на нее многозначительные взгляды. Она бывала большею частью не одна, а, как нам казалось, со своей подругой, брюнеткой, у которой были красивые черты лица, но она не была столь экспансивной. Наша же «одинцовская барышня», как мы ее называли с Гадоном, была блондинкой, она не была красива, но улыбка ее и искренность, с которой она устремляла свои глаза на великого князя, подкупали нас, и мы, не будучи еще с ней знакомы, всегда искали ее глазами, и, когда наши глаза встречались, это ее нисколько не смущало, она даже с некоторым задором смотрела на нас.

Иногда она садилась в тот же поезд, в котором ехал великий князь, если это не был экстренный, и тогда в Москве мы ее опять видели на вокзале.

Мы вскоре узнали, что это была барышня Невежина, проживавшая у самой станции Одинцово на собственной даче со своими родителями, очень почтенной семьи, что они из купеческого сословия и в Москве у них собственный особняк на Большой Ордынке.

Но мы все же не были еще знакомы, вернее я, так как Гадон к тому времени, кажется, уже успел представиться ей. Со мной же знакомство произошло весьма оригинальным образом.

Не помню какого числа, кажется, это было 29-го июня, когда великий князь возвращался со мной из Москвы с парада по случаю полкового праздника 5-го гренадерского Киевского полка. Возвращались мы с поездом в 4 или 5 часов. Приехав в Одинцово, я невольно обратил внимание на отсутствие нашей «одинцовской барышни» на вокзале. Это было необычно. Великий князь сел в пролетку, подвинулся влево, как всегда, чтобы дать мне место около себя. Я сел. Великий князь сказал: «С Богом!», и мы двинулись. Я несколько остановлюсь здесь: мне хочется объяснить, почему я так подробно написал, как великий князь сел в пролетку. Все великие князья, как мне приходилось наблюдать, когда ехали с адъютантами, садясь в экипаж, занимали всегда правое место, а адъютанту приходилось обойти экипаж и садиться с противоположной стороны – слева от него. Наш же великий князь, будучи всегда до последней степени деликатным, никогда не позволял адъютанту обходить коляску и садиться с противоположной стороны, он входил в экипаж и садился слева, чтобы дать место адъютанту рядом. Мы это весьма ценили.

И так тройка наша двинулась вперед, переехала Воскресенское шоссе и направилась по Подушкинскому. Уже вдали я разобрал силуэт нашей «одинцовской» барышни, она была одна и шла с букетом цветов, которые она, очевидно, собирала по дороге. Она стала на обочине шоссе, чтобы пропустить нашу тройку, и поклонилась великому князю. В это самое мгновение что-то крупное полетело в нашу сторону, попало великому князю в лицо и упало к его ногам – это был букет, брошенный нашей незнакомкой. У великого князя сорвало с головы шапку, и она полетела на пыльную дорогу. Я крикнул кучеру: «Остановись!» – и сошел с коляски, чтобы поднять фуражку великого князя. Пока я поднимал фуражку, наша барышня успела уже завести знакомство с великим князем, который, подняв букет, подал ей руку и благодарил ее за внимание. Я подошел при этом, и мы пожали друг другу руки, я назвал себя. Она не показалась мне ни смущенной, ни сконфуженной, она вся сияла. Когда мы двинулись дальше, я сказал: «Храбрая девица», – а великий князь заметил по-французски: «C’est peut être très touchant, mais je déteste ce là».

Приехав домой, великий князь за чаем, рассказал смеясь, о своей «победе» и приказал букет поставить в воду в своем кабинете.

С этого дня знакомство наше завязалось, но, к моему удивлению, я перестал встречать нашу «одинцовскую» барышню. Она уже не появлялась на станции в Одинцове, и в первый раз после этого я увидал ее только 4-го августа, встретясь с ней в вагоне между Одинцовым и Москвой.

5-го июля праздновали день именин великого князя, как обычно, съехались все соседи, был большой завтрак, днем была беспроигрышная лотерея для служащих в имении, прислуги и крестьян соседних деревень.

6-го ездили в Архангельское к Юсуповым, это был день именин княгини Юсуповой. 20-го июля была обычная ярмарка в Ильинском, по случаю Ильина дня. Их высочества и мы все накупили массу вещей, дарили друг другу материи, ситцы, разные безделушки.

Раз в неделю великий князь ездил в город для приема просителей и должностных лиц. Его сопровождали Гадон или я по очереди, ездили на лошадях в пролетке парой или тройкой до Одинцова, откуда с экстренным поездом до Москвы. Таким же образом возвращались обратно к 5–6-ти часам вечера. Завтракали у Тестова, на обязанности адъютанта лежало заказать меню.

В середине августа начались маневры, великий князь несколько дней провел среди войск и по окончании их уехал с великой княгиней заграницу. На время его отсутствия я получил полную свободу. Вскоре после его отъезда я выехал из Москвы в Курск к моему брату, у которого очень хорошо пожил недельку, затем проездом в Крым заехал в Харьков к моей двоюродной сестре Фавр повидать эту милую хорошую семью.

22 сентября я был в Севастополе, погода была дивная, на лошадях я проехал к старику Михалкову, который жил на своей даче в Александриаде – это в 12-ти верстах от Севастополя и в двух верстах от Георгиевского монастыря. Дача стояла на голом месте на высоком берегу. Чтобы спуститься к морю пешком, надо было употребить минут 20. Но местность, как и все окрестности Георгиевского монастыря, была так живописна! В это время в Александриаде, кроме старика Михалкова, жила семья Апариных, моих близких друзей, Апарин управлял делами старика Михалкова. Затем тут же жил Сергей Михалков, мой соопекун по опеке над братом, и семья Галла. У всех у них были свои участки земли. У Галлов жила еще графиня Адлерберг, сестра Галла, она была женой сына министра Двора при Александре II. Меня все встретили очень радушно.

Старик Михалков, почти не сходивший с кресла, трогательно мне обрадовался. Он вообще не был экспансивен, а тут все были поражены, с какой лаской он меня встретил. Когда мы остались одни, то он вдруг заволновался и, взяв круглый сверток, лежавший у него на столе, передал его мне со словами: «Пожалуйста доставьте мне радость под конец моей жизни – не откажите принять от меня на память небольшую дачку здесь, рядом с нами», – и показывая на сверток – «Это план и дарственная».

Когда я развернул сверток, то увидел план участка земли в 390 кв. саженей с небольшой дачей. Он прибавил еще: «Мне хотелось, чтобы у вас рядом с нами был бы свой домик, куда вы бы могли всегда приехать отдохнуть к себе домой и не терять связи с теми, кто вас любит и уважает». Это было так трогательно, что я не мог не прослезиться, не мог даже подумать огорчить милого старика отказом, крепко его обнял и благодарил. Но в душе мне было неприятно принимать этот подарок, я в голове своей решил сохранить его до смерти старика, а потом уже видно будет, что предпринять.

Я так и сделал. Михалков недолго прожил, я продал тогда свою дачу и полученные деньги внес в земство Звенигородского уезда, предводителем которого в течение многих трехлетий состоял покойный. Я просил земскую управу обратить этот капитал в стипендию имени Михалкова в Назарьевском земском училище.

Передав мне дарственную, старик Михалков позвал Г. И. Апарина и поручил ему проводить меня в мое новое владение. В нем временно в одной из комнат жила Е. В. Галл, сестра моего опекаемого. Домик оказался прехорошенький, над входной дверью была надпись «Вилла Джунина», в нем было три больших комнаты, передняя и кухня, большой балкон. Убранство очень хорошее, все так свежо, чисто, все хозяйственные принадлежности полностью, до посуды включительно, не исключая и кухонной, постельное и столовое белье, в сарайчике запасенные дрова. При домике небольшой садик. Я поселился в своем домике и прожил с наслаждением в нем недельку. Погода была чудная, воздух удивительной чистоты, купался я два раза в день и выучился нырять, я никогда не видал такой прозрачной воды – на глубине 6–10-ти саженей видно каждый камешек на дне. Это единственное место, как говорят в Крыму, где такая прозрачная вода. Когда я выучился нырять, то мог свободно разглядывать дно – это было что-то совсем новое для меня и доставляло мне истинное наслаждение.

C грустью оставил я свою «виллу Джунину», чтобы ехать в Кучук-Узень к своим друзьям Княжевичам, которые меня ждали. Путешествие это я решил сделать на велосипеде, который взял с собой. Багаж свой, около пуда весу, я приспособил к велосипеду, укрепив часть между ног, часть сзади.

Первую остановку я сделал в Кореизе, проехав 75 верст. Местами было трудно ехать в гору, но я нигде не сходил с велосипеда, отдыхал, катясь вниз и придерживая только на поворотах. Шоссе ведь в те времена было как паркет, и поэтому ехать было отлично. В Кореизе у милых Юсуповых я отдохнул очень хорошо, и, пробыв у них сутки, двинулся дальше. Государь в то время жил в Ливадии с семьей, путь мой лежал через Ливадию. Я воспользовался этим и заехал, чтобы навестить генерала Гессе – дворцового коменданта и Е. А. Шнейдер – гофлектриссу императрицы. Они были страшно удивлены, увидев меня путешествовавшего на велосипеде. Я напился чаю у Гессе и поехал дальше.

В Ялте я заехал к баронессе Врангель, о которой я не раз упоминал в своих записках, она никак не ожидала меня, мы очень обрадовались друг другу. Она жила со своими родными, которые ни за что не хотели меня отпустить без обеда и чудно меня накормили. Пообедав, я двинулся дальше, оставалось еще 40 верст до Алушты, которые я проехал шутя, потратив немногим более двух часов. В Алуште меня ждала коляска тройкой от Княжевичей, так как 30 верст до Кучук-Узеня 18 по почти сплошной щебенке на велосипеде ехать было бы очень трудно, да и подъемы на этой дороге были страшно крутые.

В 11 часов вечера я был у своих дорогих друзей Княжевичей, у которых, к сожалению, мог пробыть только несколько дней, надо было спешить к 6-му октября в Амвросиевку – южное имение Михалкова в Донской области. В Кучук-Узене я был впервые. Имение было не особенно красивое, но очень уютное. Лежало оно в котловине, благодаря чему там никогда почти не бывало ветра.

У Княжевича там было очень хорошее виноделие, и их красное «Франк Пино» славилось на весь Крым. Это было совсем особенное вино, густое, ароматное, я никогда лучшего красного вина не пил, и где бы я ни бывал у Княжевичей, они всегда меня угощали этим редким вином. Однажды они мне даже подарили целый ящик этого вина, которое я берег в течение нескольких лет.

В Амвросиевку я приехал как раз 6-го октября и занимался в имении с утра до ночи, днем объезжая хутора, а вечером сидя за отчетами. Служащие ко мне стали привыкать и уже не смотрели как на чужого, что мне давало удовлетворение.

Погода была чудная, жаркая, я все время ходил в кителе. Накануне отъезда ездил с управляющим к соседнему помещику смотреть баранов, возвращаться пришлось в темень и дождь, и мы сбились с пути, проплутав в степи часа два. В день моего отъезда приехала депутация из соседнего села со священником просить сделаться попечителем их церковно-приходской школы. Священник этот был выдающийся во всей округе, и я из уважения к нему согласился.

Из Амвросиевки я поехал прямо заграницу для своего удовольствия, хотелось побывать в Абации.

На обратном пути я опять был в Крыму, прожил на своей вилле две недели, хотелось повидать своих соопекунов, которые были там. У меня с ними произошло первое разногласие из-за одного векселя, выданного стариком Михалковым нашему опекаемому для уравнения имущества с другими сыновьями.

Я считал необходимым при жизни старика Михалкова обеспечить этот вексель, а Галл хотел его уничтожить, Сергей Михалков шел на поводу у Галла. Наши взгляды разошлись, и я даже хотел совсем выйти из опеки, и только из уважения к старику Михалкову я этого не сделал, да и детей Марицу и Володю было жалко оставить. Мои отношения с соопекунами были натянуты некоторое время, но в конце концов несмотря на то, что я уступил им, они признали себя неправыми, и наши отношения наладились. Но и эта непродолжительная размолвка меня сильно измучила нравственно, и долго я не мог войти в колею. Я уехал из своей виллы совершенно разбитый и поехал отдохнуть от всех неприятностей в Кореиз к Юсуповым на несколько дней, чтобы немного отойти перед возвращением в Москву.

По соседству с Кореизом в Ай-Тодоре в то время жил великий князь Михаил Николаевич. Он уезжал в Петербург и предложил довезти меня в своем вагоне до Москвы. Я очень был тронут такой его любезностью и с большим комфортом доехал до Москвы, где их высочества меня очень радушно встретили. Вскоре получены были тревожные вести: государь в Ливадии заболел брюшным тифом, температура первое время была очень высокая. К счастью, тиф прошел без осложнений, но болезнь задержала возвращение царской семьи в Петербург.

У нас, в Москве, тоже все разболелись. Инфлюэнца всех перебрала. Сначала заболела великая княгиня, затем великий князь и вся свита, кроме меня. Я один не поддался болезни.

В начале декабря поэтому у нас не было общих обедов. Великий князь из своей комнаты не выходил, мы его навещали, но приходили только на несколько минут. Я пользовался тем, что здоров и что вечера у меня свободны, и почти ежедневно бывал в театре, что для меня было большим отдыхом среди массы письменной работы, которой я был завален по делам опеки.

2 декабря я сопровождал великую княгиню на концерт Рахманинова в благородном собрании, пел Шаляпин. На концерте я встретился с нашей «одинцовской барышней», она там была со своей компаньонкой М. Х. Софиано.

В это время мое разногласие с моими соопекунами еще не разрешилось. По возвращении в Москву я послал им письмо, в котором ставил ультиматум, написав им те условия, при которых я согласен, чтобы они были моими соопекунами. Я встал на такую точку, так как я один из нас трех не был заинтересованным в делах, а они как родственники, конечно, были заинтересованы; в случае смерти старика Михалкова они являлись наследниками наравне с их же опекаемым. Условием я ставил, чтобы они выдали мне полную доверенность и обязались никогда мне не делать упреков, напоминаний и т. д., относясь ко мне с безусловным доверием. Если же они на это не согласны, то я извещал их, что внесу наше разногласие на суд Московской дворянской опеки – пусть она решит, кто из нас должен остаться опекуном.

А так как из писем Галла ко мне выявилась его алчность во всей красоте и его далеко не беспристрастие в качестве опекуна, то я ему еще лично написал, хотя и очень ласковое и дружеское письмо, но весьма откровенное, изложив все, что я думал о нем. На эти письма я в то время ответа еще не имел, но, послав их, я успокоился и терпеливо ждал ответа.

В середине декабря скончался старик Михалков, его похоронили в Назарьеве. Как только мне передали по телефону о его кончине, я тотчас поехал туда и пробыл четыре дня в Назарьеве, распоряжался всем. Когда приехал Сергей Михалков, мой соопекун, то все распоряжения были уже сделаны, он очень ласково встретился со мной, благодарил меня за все хлопоты и просил забыть наше разногласие. Галл из числа соопекунов, к моему удовольствию, ушел, я остался вдвоем с Сергеем Михалковым, и никаких разногласий у нас не было. Со смертью старика Михалкова прибавилось еще дел по опеке. Мой опекаемый являлся наследником, имущество еще прибавилось.

Обождав до 40-го дня со дня кончины старика Михалкова, я продал свою «виллу Джунину» и поступил так, как писал выше. Таким образом, я недолго владел ею.

Похоронив Михалкова, я вернулся в Москву и проехал прямо в Нескучное, куда переехали их высочества на Рождественские праздники.

Елка прошла как всегда. Накануне приехал великий князь Павел Александрович и привез мне вести и посылку от моей сестры. Он оставался в Москве до 29-го декабря.

Новый год встретили тихо, за молитвой. Из Крыма получены были хорошие вести, государь быстро поправлялся.

 

1901 год

Наступил 1901 год, который я могу считать началом моей административной деятельности, так как среди года был назначен товарищем председателя Московского столичного попечительства о народной трезвости, и хотя я и остался адъютантом при великом князе, но придворная жизнь отошла у меня на второй план. Кроме того, 1901 год можно считать годом, когда то тут, то там по всей России начали вспыхивать если не волнения, то мелкие недовольства в разных кругах, а в университетах – волнения студентов почти не прерывались в течении всего года. Таким образом, хотя и незаметно, но в 1901 году революция уже начала пускать свои корни.

На второй день Нового года мне пришлось съездить в Кострому к управляющему казенной палатой по делам опеки Михалкова, так как податное присутствие обложило Костромское имение невероятным налогом. Я переночевал в Костроме и вернулся в Москву к 6-му января.

В этот день при чудной солнечной погоде, при 8° мороза, состоялся торжественный крестный ход на Иордань из Успенского собора; я был дежурным и сопровождал великого князя. На другой день, 7-го приехала великая герцогиня Гессенская; на станции ее встретили их высочества и мы, лица свиты.

9 января получено было известие о кончине королевы Виктории – бабушки великой княгини Елизаветы Федоровны и императрицы. Великая княгиня была очень огорчена кончиной бабушки, у которой она одно время воспитывалась. Маститая королева Виктория скончалась на 81-м году жизни, процарствовав 60 лет; престиж королевской власти в Англии поднят был ею на недосягаемую высоту. На престол вступил король Эдуард VII, пользовавшийся огромной популярностью среди английского народа. Узнав о кончине своей бабушки, великая княгиня в тот же день выехала в Петербург вместе с великой герцогиней Гессенской, чтобы навестить императрицу. 11-го числа она вернулась в Москву вместе со своим братом великим герцогом Геесенским и его женой.

16 января скончался генерал-фельдмаршал Гурко. Россия потеряла в нем верного и честного слугу, русского до мозга костей и талантливого полководца и администратора. Как полководец, он прославился знаменитым смелым переходом через Балканы в войну 1877–78 гг., беспримерным в истории и решившим участь войны. Как администратор, он весь выявился в роли Варшавского генерал-губернатора; благодаря его такту, твердости, благородству престиж русской власти никогда не был так высок в царстве польском, как во время его управления краем. За все время его генерал-губернаторства внутренний порядок был твердо обеспечен, что несомненно способствовало процветанию Привислинского края.

Гессенские пробыли в Москве несколько дней и уехали на похороны королевы Виктории, а их высочества уехали в Петербург и прожили в Царском Селе до 10-го февраля. Я оставался все время в Москве, так как очень был занят делами по опеке Михалкова. В Петербург я ездил всего на несколько дней повидать свою сестру.

В Москве я почти нигде не был за это время, обедал только раз у Шувалова, раз у Трепова и был на танцевальном вечере у Ивановых-Луцевиных. На этом вечере со мной случился неприятный инцидент. Танцуя вальс с дочерью хозяйки, премилой и пресимпатичной, я как-то случайно зацепился шпорой за что-то, потерял равновесие и полетел так неудачно, что увлек за собой и свою даму, она, несчастная, упала, и я прямо на нее, так что может быть секунды две-три, которые мне показались вечностью, я лежал на ней и не мог никак встать. Это было ужасно неприятно и испортило мне весь вечер. Мне казалось даже, не скомпрометировал ли я барышню и не обязан ли я сделать ей предложение. Долго меня это мучило.

31-го января из Царского Села приехал в Москву великий князь и на другой день уехал обратно. Приезжал он специально на свадьбу сына Л. Н. Толстого – графа Михаила Львовича с А. В. Глебовой. Венчались они в церкви Спаса Преображения на Спасо-Песковской площади, и затем у Глебовых на Большой Молчановке приносили молодым поздравления. Было очень нарядно, симпатично, отец жениха на свадьбе не присутствовал.

До 10-го февраля – дня возвращения их высочеств в Москву я раза два ездил в Назарьево, где в то время оканчивали постройкой дом, начатый еще моим опекаемым А. В. Михалковым. Мне хотелось совершенно отделать этот дом к лету, чтобы поселить там детей Марицу и Володю. Марица оканчивала гимназию С. Н. Фишер, и надо было подумать, как бы ее удобнее устроить. У меня явилась мысль просить мою родственницу баронессу Врангель, о которой я уже писал, взять на себя заботы о ней и поселиться с ней.

Но для этого было необходимо, чтобы баронесса Врангель и Марица понравились друг другу и сошлись бы характерами. Баронесса Врангель, будучи совершенно свободной, дала свое согласие. Тогда я переговорил с Марицей и предложил ей по окончании гимназии совершить заграничное путешествие с баронессой Врангель, чтобы хорошенько познакомиться друг с другом. Моя мысль понравилась Марице, и в результате они вернулись друзьями, и я был очень счастливь, что мог Марицу и Володю устроить так удачно, в такой здоровой обстановке.

Постройка в Назарьеве шла быстро, одновременно начат был и капитальный ремонт сельской Назарьевской церкви, которая начала приходить в упадок; мне хотелось, во-первых, устроить в ней отопление, затем весь пол выложить метлахскими плитками и поставить новый иконостас.

12-го февраля начался Великий пост. В Москве, как обычно, в этот день открылся грибной рынок, от Кремля до Устьинского моста вся набережная покрылась холстяными навесами, под которыми бойко торговали грибами всех сортов, клюквой, редькой, хреном, баранками и другими великопостными припасами. На рынке царило оживление, все это лежало горами, сотни, тысячи пудов. Баранки, продаваемые на этом рынке, были совсем особенными, в булочных таких не бывало, они были такого размера, что мальчишки, покупая их, надевали их на себя через голову, просунув руку. И вкус у них был совершенно особенный. Помимо съедобного, на рынке этом бойко торговали гончары, отовсюду съезжались они и продавали не только горшки, кувшины, чашки, но и всевозможные украшения из глины; среди них были разные животные, самые фантастические, некоторые весьма оригинальные, статуэтки и т. д.

Цены на грибы стояли более высокие, чем в предыдущем году – белые грибы высшего сорта продавали вместо обычных 60–70 копеек за фунт по 1 рублю 10 копеек, а прочие – по 60 копеек вместо 40. Клюкву продавали по 1 рублю 20 копеек за меру. Дороговизна грибов вызвана была неурожаем прошлого года. Великий князь всегда посещал грибной рынок и обходил все ряды, постоянно покупая разные гончарные изделия, которых у него была целая коллекция.

На первой неделе поста их высочества говели и 17-го февраля причащались Святых Тайн.

На первой же неделе поста получено было из Петербурга тревожное известие – 14-го февраля министр народного просвещения Боголепов во время обхода им просителей был тяжело ранен в шею выстрелом из револьвера, произведенным в него одним из просителей, оказавшимся гомельским мещанином Карповичем.

Рана эта сначала не внушала серьезных опасений; все надеялись, что министр поправится, но по прошествии недели произошло неожиданное ухудшение, и 2-го марта Н. П. Боголепов скончался. Жаль было очень этого честного благороднейшего человека. Убийство министра народного просвещения совпало со временем волнений и беспорядков в университетах. По всей России студенты устраивали забастовки, обструкции, выставляя ряд требований не только академического, но и политического характера. В Москве эти забастовки хотя и не были столь единодушны, как в других городах, но волнения среди студентов шли непрерывно. Были приняты все меры, чтобы дать возможность благоразумной части студенчества заниматься, и благодаря такту и умелым распоряжениям администрации удалось достигнуть того, что в университете лекции не прерывались и число студентов, посещавших эти лекции ежедневно, было от 1000 до 1500.

Но такое явление еще более раздражало ту часть студентов, которая бастовала, и они врывались в аудитории, производя разные эксцессы. К сожалению, многие из профессоров сочувствовали этому студенческому движению и хотя открыто и не высказывали этого, но студенты это считывали и действовали смелее. Таким образом, либеральные профессора вели двойную игру и немало способствовали беспорядкам в университетах.

18-го февраля великий князь присутствовал на похоронах почетного опекуна Черкасова – председателя московского присутствия Опекунского совета. Отпевание происходило в церкви Рождества в Кудрине, я сопровождал его высочество.

В конце февраля внимание великого князя по докладу обер-полицмейстера было обращено на то, что хлеб во всех московских пекарнях продавался чересчур дорого – по 1 рублю за пуд кислого и по 1 рубль 20 копеек за пуд заварного, между тем как хлеб товарищества «Муравейник» продавался в учреждения по 63 копейки за пуд. По этому поводу было произведено расследование и установлена такса по соглашению с Московским городским управлением. У меня, к сожалению, не осталось точных данных о размере таксы, но хлеб стал продаваться значительно дешевле.

5-го марта Мариинское училище Дамского попечительства о бедных праздновало 50-летний юбилей своего основания. Я сопровождал их высочества, которые были встречены при входе в училище председательницей М. А. Нейдгарт. После обедни был молебен, затем скучнейший антракт и чай.

7-го марта в Москву привезли тело так трагически погибшего Боголепова. Прямо с вокзала траурная процессия направилась на Дорогомиловское кладбище через весь город. Их высочества встретили тело у ограды кладбища. После обедни и панихиды в церкви гроб был вынесен на руках. Великий князь нес гроб до самой могилы.

9-го марта в Москву приехал великий князь Константин Константинович для осмотра военно-учебных заведений и остановился в генерал-губернаторском доме. На другой день приехала его жена Елизавета Маврикиевна с сыном Гавриилом, они пробыли у их высочеств до 17-го марта.

11-го марта я был на похоронах известного артиста Малого театра Макшеева, это был крупный талант.

14-го марта я сопровождал их высочества на заседание Московского художественного общества, которое состоялось в здании Училища живописи и ваяния под председательством великого князя. После заседания их высочества пили чай у директора училища князя А. Е. Львова, с женой которого я так часто танцевал на московских вечерах.

25-го марта, в день Благовещения, с Дальнего востока прибыл отряд Иверской общины, который работал в течение целого года в г. Хабаровске в полевом госпитале, имея во главе старшим врачом И. П. Алексинского и старшей сестрой Л. П. Пиварович. Они же были и со мной в отряде во время греко-турецкой войны. Встреча была на Курском вокзале, с вокзала отряд прямо проехал в общину, где он был встречен великой княгиней Елизаветой Федоровной.

Пасха в этом году была ранняя – 31-го марта. В середине Страстной недели меня позвал великий князь и сообщил мне, что 1-го июля, одновременно с введением винной монополии, в Москве должно открыть свои действия Московское столичное попечительство о народной трезвости и что к этому времени должен быть организован комитет для заведования делами попечительства согласно устава о народной трезвости, высочайше утвержденного 20-го декабря 1894 года. Как председателя означенного комитета великий князь назвал мне командира 17-го армейского корпуса генерала от кавалерии А. А. Бильдерлинга, а должность товарища председателя предложил мне.

При этом великий князь добавил: «Я знаю, как вы жаждете всегда работы, что исключительно адъютантская служба вас не удовлетворяет, и поэтому я решил предложить вам это совершенно новое живое дело, которому, я убежден, вы сумеете дать должное правильное направление, и мне кажется, что оно будет вам по характеру. А. А. Бильдерлинг очень рад иметь вас своим помощником. Я знаю, вы любите самостоятельность – вы ее получите, так как генерал Бильдерлинг как командир корпуса человек занятой и, очевидно, вся работа будет лежать на вас, он будет иметь только высшее руководство. Мне лично вы доставите удовольствие, если согласитесь принять мое предложение, так как это назначение вполне совместимо с вашей должностью адъютанта при мне, и я вас, таким образом, не лишаюсь. Я вполне уверен, что вы совместите обе должности и ни одна из них не пострадает в ущерб другой.

Такое внимание великого князя и та чуткость, которая чувствовалась в каждом его слове, меня растрогали и взволновали. Мне оставалось одно – благодарить великого князя, но я не мог при этом не заметить о том затруднении, которое, несомненно, встретится, когда Бильдерлинг уедет куда-нибудь и я останусь за председателя; как я, в чине капитана, смогу председательствовать на заседаниях комитета, членами которого по уставу, помимо некоторых гражданских чинов, состоят и военные, некоторые даже в генерал-лейтенантских чинах. Великий князь на это сказал: «Чтобы избежать это затруднение, председательствовать на заседаниях в таких случаях будет обер-полицмейстер Трепов, вы с ним в таких хороших отношениях, что у вас с ним недоразумений не будет».

Уходя от великого князя, я просил его разрешения проехать в конце пасхальной недели в Петербург, чтобы посмотреть, как там поставлено попечительство о трезвости и как ведется там это дело (в Петербурге попечительство введено было уже три года назад). Великий князь мне разрешил. Председателем Петербургского попечительства был принц А. П. Ольденбургский, товарищем его помощник градоначальника тайный советник Турчанинов.

На другой день я поехал к А. А. Бильдерлингу и был встречен им более чем хорошо. Мы переговорили обо всем и решили, что я поеду в Петербург знакомиться с делом и затем будем ждать высочайшего приказа, так как наши назначения подлежали высочайшему утверждению.

Пасху встретили как обычно в Успенском соборе, затем у их высочеств было разговенье. В первый день Пасхи опубликовано было назначение генерал-адъютанта Ванновского министром народного просвещения. Он был ранее военным министром, ему было за семьдесят, но это был человек высокообразованный, честнейший, благороднейший. Государь, очевидно, надеялся, что Ванновский как умный образованный человек, имевший большой педагогический опыт, своим авторитетом будет иметь хорошее влияние и как военный сумет внести разумную дисциплину в университетскую жизнь. П. С. Ванновский на другой же день после своего назначения обратился к чинам министерства народного просвещения и к учащимся с воззванием.

<…>

К сожалению, Ванновский прожил недолго и не успел внести в школу все то хорошее, к чему стремился.

2 апреля из-за границы привезли тело скончавшейся там А. Н. Самариной, урожденной княжны Трубецкой, жены Федора Самарина. Отпевали ее в церкви Бориса и Глеба, похоронили в Донском монастыре.

3 апреля в московских императорских театрах состоялись, как обычно, спектакли в пользу Иверской общины. В Большом театре при переполненном зале шел балет «Лебединое озеро».

На другой день я выехал в Петербург, чтобы ознакомиться с учреждениями Петербургского попечительства трезвости. Принц Ольденбургский, к которому я обратился с просьбой о содействии мне в этом отношении, оказал мне любезность, поручив своему адъютанту полковнику Черепанову ознакомить меня с постановкой дела в их попечительстве. Черепанов посвятил меня во все детали, объехал со мной все учреждения.

В Петербурге в то время уже был открыт грандиозный народный дом имени Николая II, в Таврическом саду устраивались народные гулянья, на барже у Петровского острова устроены были столовые. Все было поставлено на широкую ногу, но все виденное меня не удовлетворило, я нашел, что в Петербурге все внимание было обращено на народные развлечения в ущерб просвещению масс, что же касается столовых, то они мне показались мало доступными для бедного люда, который надлежало главным образом отвлекать от кабака. Четыре дня я провел в Петербурге, проводя большую часть времени в учреждениях народной трезвости.

Вернулся я в Москву 8-го апреля, их высочества были в Усове, куда они уехали на неделю. Я хотел воспользоваться этим временем, чтобы съездить заграницу навестить моего больного Михалкова, но совсем неожиданно мне пришлось отправиться в Усово. Гадон, который жил там с их высочествами, получил тревожные вести о болезни своей сестры, которая заболела корью в Каннах, и великий князь его отпустил заграницу, а меня вызвал на замену Гадона. Пришлось пять дней прожить в Усове в полной тишине. Мы жили втроем – их высочества и я. Свободного времени у меня было много, я даже рад был отдохнуть в такой тиши. Сходились мы только для прогулки, чая, завтрака и обеда, по вечерам сидели вместе, великий князь читал вслух. Раза два ходил я с великим князем на охоту на тягу вальдшнепов, мне удалось убить одного.

Как только вернулись в Москву, я с разрешения великого князя выехал заграницу и, заехав в Берлин, навестил в Герлице моего больного, застал его очень хорошего вида, но снова не мог добиться от него ни слова, он объяснялся только знаками. Опять под тяжелым впечатлением я оставил его.

20 апреля последовало высочайшее соизволение на назначение командира 17-го армейского корпуса генерала от кавалерии А. А. Бильдерлинга председателем Московского столичного попечительства о народной трезвости, а меня товарищем председателя с тем, чтобы председательствование в заседаниях комитета, при отсутствии председателя, возлагалось на московского обер-полицмейстера. В состав же комитета для заведования делом попечительства, согласно устава попечительств о народной трезвости, на правах его членов вошли:

– обер-полицмейстер генерал-майор Д. Ф. Трепов, а в его отсутствие – помощник обер-полицмейстера полковник И. Н. Руднев;

– представитель духовного ведомства протоиерей Д. М. Покровский;

– представитель военного ведомства командир 5-го Киевского гренадерского полка полковник Н. И. Говоров;

– управляющий акцизными сборами Московской губернии действительный статский советник В. С. Александров;

– старший фабричный инспектор Московской губернии надворный советник С. П. Чижов;

– директор начальных училищ Московской губернии действительный статский советник В. С. Новицкий;

– председатель Московского общества грамотности действительный статский советник Н. П. Горбунов;

– начальник Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенант К. Ф. Шрамм;

– инспектор врачебного управления действительный статский советник П. И. Зарин;

– старший инспектор по наблюдению за книжной торговлей в Москве статский советник князь С. Д. Урусов;

– московский городской голова тайный советник князь В. М. Голицын;

– два гласных московской Городской думы: действительные статские советники М. В. Духовской и Н. К. фон-Вендрих;

– два представителя крупных промышленных предприятий: потомственные почетные граждане В. А. Бахрушин и С. В. Ганешин.

С этого дня Бильдерлинг и я принялись за работу. Первым делом необходимо было организовать канцелярию, к чему я и приступил по поручению председателя. На должность управляющего канцелярией я пригласил В. Б. Шереметева, по рекомендации А. Г. Булыгина, московского губернатора. Выбор этот оказался весьма удачным, и вся моя служба в попечительстве до моего отъезда из Москвы в течение 12-ти лет была тесно связана с ним. На должность бухгалтера приглашен был А. Н. Осткевич-Рудницкий, служивший в Казенной палате, которого мой брат рекомендовал мне как отличного работника. Таковым он и оказался, был аккуратен и требователен к себе и другим до мелочей. Для письменных занятий приглашены были две сестры Т. М. и М. М. Поццо, по рекомендации О. А. Талызиной, начальницы Дворянского института. Они, к сожалению, оказались не вполне способными к работе, как я ее понимал, и мне с ними пришлось немало повозиться. Неспособность их к работе происходила от неуравновешенности их характеров и ненормальной домашней обстановки.

Помещение для канцелярии удалось найти очень хорошее в доме князя Горчакова у Большого театра, в 10-ти минутах ходьбы от генерал-губернаторского дома. Обставив канцелярию даже с некоторым комфортом, приобретя очень удобную мебель и все, что только требовалось для образцовой канцелярии, мы начали наши занятия в ней в середине мая месяца.

24 апреля в Москву приехал новый министр народного просвещения Ванновский и как среди профессоров, так и среди студентов произвел очень хорошее впечатление.

27 апреля в Москву прибыл великий князь Павел Александрович и на другой день, день рожденья великого князя Сергея Александровича, 30-го апреля, уехал обратно.

4-го мая их высочества уехали в Царское Село ко дню рождения государя, я остался в Москве, занимаясь делами трезвости.

Вернулись их высочества 10-го мая, а 11-го на Театральной площади состоялся парад войскам Московского гарнизона. Великий князь принимал парад. Погода была чудная, летняя. После парада был завтрак в генерал-губернаторском доме для всех начальников отдельных частей.

13 мая я сопровождал их высочества на освящение коронационного убежища для неимущих и неизлечимых в Сокольниках на Ермаковской улице, а 15-го мая – в Александровское убежище увечных воинов в селе Всехсвятском, там же находился и Алексеевский приют для офицеров, в котором содержалось в то время около 30-ти неспособных к труду офицеров. Среди них были и старики, и молодые, их высочества с каждым говорили, расспрашивали их.

18 же мая, также в присутствии их высочеств, освящен был Елизаветинский приют имени великого князя при почтамтской церкви. 20-го мая в Москву приехал великий князь Владимир Александрович с женой великой княгиней Марией Павловной и дочерью великой княжной Еленой Владимировной. Они внесли большое оживление; на другой день своего пребывания они посетили вместе с моими высочествами Германскую выставку в Строгановском училище и вечером уехали обратно в Петербург. 26-го великий князь в моем сопровождении проехал на Ходынское поле в лагерь, где неожиданно подъехал к баракам Военного госпиталя и обошел все палаты, не исключая и заразных, последних уже перед отъездом. На другой день их высочества переехали в Ильинское, я остался в городе, так как был очень занят в попечительстве трезвости. Великий князь по моей просьбе разрешил мне четыре дня жить в городе и на три дня приезжать в Ильинское. Я был очень рад такому решению, это давало мне возможность спокойно работать, а поездки в Ильинское, после четырехдневной усиленной работы, доставляли мне большое удовольствие, тем более что в июне туда приехала моя сестра с детьми Павла Александровича.

5 июня получено было известие о рождении у императрицы четвертой дочери, названной Анастасией. Это было большим разочарованием, так как ждали наследника. Великая княгиня Елизавета Федоровна выехала в Петербург к императрице, а 7-го числа в Москву прибыл генерал-адъютант князь Долгорукий, командированный по древнему обычаю государем как «вестник радостного события о рождении царственной дочери».

Он привез рескрипт на имя великого князя как генерал-губернатора для объявления первопрестольной столице о радостном событии в царской семье.

Великий князь вызвал к себе представителей всех сословий и, объявив им о рождении великой княжны Анастасии Николаевны, прочел рескрипт, данный на его имя. В этот же день в Городской думе состоялось чрезвычайное торжественное собрание, на которое великим князем был командирован Гадон для объявления высочайшего манифеста. Городская дума по старинному обычаю поднесла князю Долгорукому, как радостному вестнику, очень красивый кубок на память от Москвы, а у великого князя состоялся завтрак, на который были приглашены высшие должностные лица и сословные представители.

Вскоре после этого, 14-го числа, великий князь уехал в Петербург на крестины новорожденной великой княжны и возвратился 21-го.

Я не сопровождал его и остался в Москве. В это время канцелярия попечительства трезвости была уже вполне сформирована и устроена в доме Горчакова, Я проводил там почти все свое время. С Бильдерлингом было очень приятно работать, он предоставил мне полную самостоятельность и только иногда между нами происходили мелкие разногласия при назначениях. Он был человеком крайне добрым и снисходительным, не умел отказывать, чем многие пользовались и рекомендовали ему часто людей неподходящих; я старался в таких случаях противодействовать, это бывало, конечно, ему неприятно, но он всегда мне в конце концов уступал.

9 мая 1901 года получено было сообщение министерства финансов об открытии кредита попечительству в размере ста тысяч рублей, а 26-го июня состоялось первое заседание комитета в помещении канцелярии попечительства в Спасском переулке в доме князя Горчакова.

Открывая это первое заседание, председатель в своей речи указал на то, что «в основу деятельности попечительства должны лечь любовь к рабочему люду и забота о нем, а средством и орудием проявления этой любви – просвещение; причем оно может выразиться: 1) в доставлении рабочему люду разнообразных, здоровых и дешевых развлечений, 2) в содействии народному образованию и 3) в развитии у массы бедного люда чувства общительности, а отсюда сами собою вытекают три задачи: 1) увеселительная – устройство народных гуляний 2) образовательная – открытие читален, библиотек, аудиторий и 3) общественная – устройство столовых и чайных. Все эти учреждения должны иметь целью удалить рабочего с улицы и из кабака, пользоваться же ими он должен отнюдь не даром, а за плату. В развитии этой основной мысли желательно иметь соответствующие учреждения во всех частях города Москвы».

Эта программа, предварительно одобренная его императорским высочеством московским генерал-губернатором и министром финансов для безотлагательного приведения в исполнение, легла в основу всех дальнейших действий комитета. Тут же было решено: приискав соответствующее помещение, открыть народную столовую на Хитровом рынке и народный дом, т. е. столовую, чайную, читальню и аудиторию, в Грузинах как местностях, наиболее заселенных бедным и нуждающимся людом.

Что касается до управления новыми учреждениями, то постановлено было: заведование поручить офицерам как людям более привычным управлять массами при большой ответственности и строгой дисциплине, знакомым с ведением обширного и сложного хозяйства в деле дешевого массового продовольствования людей и вообще как надежным, исполнительным и опытным привычным начальникам, одинаково способным исполнять и приказывать.

В этом же заседании были избраны из среды комитета три члена ревизионной комиссии, в состав которой вошли: председателем – К. Ф. Шрамм, членами – Н. К. фон-Вендрих и Н. И. Говоров.

Для наблюдения за санитарным состоянием открываемых попечительством учреждений и за доброкачественностью съестных припасов постановлено пригласить врача; для просмотра всех контрактов и условий, заключенных попечительством с частными лицами, – юрисконсульта, а для наблюдения за строительными работами и заведования ими – архитектора.

Врачом приглашен был врач Московского вдовьего дома А. А. Реми; юрисконсультом – присяжный поверенный Л. Э. Трейтер, юрисконсульт городской управы, и архитектором – гражданский инженер В. К. Сероцинский, архитектор Московского губернского правления.

Эти три лица были утверждены министром финансов и вошли в состав комитета.

Для наблюдения за народными чтениями, читальнями и библиотеками комитетом была утверждена комиссия под председательством директора народных училищ В. С. Новицкого из трех лиц: Д. С. Сосницкого, Д. Ф. Суворова и С. С. Булыгина. В таком составе и начал свое действие комитет.

В течение полугода деятельности комитета в составе его уже произошли некоторые перемены: переменился фабричный инспектор, С. П. Чижов заменен был В. Х. Гросси, затем были утверждены еще три лица членами комитета: А. Н. Попов, старший председатель Московской судебной палаты, профессор А. И. Кирпичников и М. А. Сабашникова, последняя взяла на себя устройство библиотек и читален.

Заведование театральной и музыкальной частью было поручено на первых порах члену соревнователю И. Ф. Кетхудову.

Электротехническая часть поступила в заведование электротехника Ю. Ф. Чаплинского, который работал на главном телеграфе. Всех заседаний в течение полугодия было пять, и все они были посвящены обсуждению в частностях тех вопросов, которые программою председателя были намечены в общем, а также избранию членов почетных и членов-соревнователей и другим делам по поступавшим в комитет запросам и заявлениям.

Для ознакомления народа с основными задачами попечительства председателем была поставлена задача, а затем издана небольшая брошюра, в которой в выдержках приведены были пункты устава и цели, которыми должно руководить попечительство; эта брошюра бесплатно раздавалась народу при открытии каждого народного дома и каждой чайной.

Приступая к открытию своих учреждений согласно намеченной программе, попечительство по предложению председателя ставило в каждое учреждение своего особого заведующего, предоставив ему полную свободу действий как в деле оборудования снятого помещения, так и в деле найма служащих и выбора поставщиков съестных припасов. Исключение было сделано по отношению лишь к наиболее важному из всех продуктов – чаю, который было необходимо иметь однообразного вкуса и веса для всех чайных. С этой целью была созвана комиссия из сведущих людей в лице В. Н. Бакастова, А. И. Когтева и В. А. Титова под моим председательством, они считались в Москве экспертами по чаю. Экспертиза происходила следующим образом: на столе были разложены анонимные пакетики с чаем от всех известных фирм, тут же стояли небольшие чайники, по числу фирм, в которые заваривали крепкий чай из каждого пакетика. Эксперты пробовали прямо из чайника, но не проглатывали, а подержав во рту, сплевывали в стоявшее тут же ведро, отмечая крестиком лучшие чаи.

Наибольшее число крестов получила фирма Е. И. Некрасова в Москве. С этого времени заказы всех чайных попечительства поступали в эту фирму, и она доставляла чай в мелком развесе – по одному, по два и по три золотника, оклеенном таможенной бандеролью. Такого рода экспертиза производилась ежегодно, первый год первенство имело фирма Некрасова, но затем фирма Перлова взяла верх.

Чтобы достигнуть возможно большего однообразия в ведении сложного хозяйственного дела учреждений, председатель созывал, по мере надобности, заведующих учреждениями в заседание, где и предлагал им различные вопросы для совместного обсуждения. Решения этих совещаний и отдельные постановления председателя, касавшиеся всех учреждений, рассылались заведующим для сведения и руководства, в виде отдельных предписаний, число которых в первом году, общих по всем учреждениям и частных по каждому отдельному учреждению, дошло до 532-х.

К числу частных предписаний, касавшихся каждого учреждения порознь, принадлежали предписания о принятии на службу, о перемещении с одного места на другое и об увольнении служащих; к числу же общих предписаний, касавшихся всех учреждений вместе, принадлежали предписания: о закрытии учреждений в дни праздничные, об одном дне в неделю отдыха для служащих, об одном общем прейскуранте для столовых, о порядке представления разных ведомостей и много других, способствовавших упорядочению дела.

Для изучения вопроса о штатах служащих, однообразных для всех учреждений, была составлена комиссия из двух заведующих, капитана В. И. Шарова и г. В. А. Андреева, под моим председательством, которой и поручено было всесторонне обозреть все учреждения и собранный материал представить общему собранию заведующих для окончательного обсуждения и представления на утверждение комитета.

Вот в общих чертах в чем заключалась деятельность попечительства на первых порах. В течение лета был подыскан ряд помещений для народных домов и чайных, и с осени одно за другим начали открываться наши новые учреждения.

25 июня их высочества присутствовали на бегах, в этот день было всероссийское дерби, и на бегах была не только вся Москва, но многие приехали и из Петербурга.

В этот день из-за границы прибыли Баттенбергские и также присутствовали на бегах, а потом вместе с их высочествами проехали в Ильинское, где и провели целый месяц.

28 июня великий князь опять был в Москве по случаю храмового праздника Перновского, Киевского и Несвижского гренадерских полков. На Ходынском поле был парад и затем завтрак в офицерском собрании.

Затем весь июль месяц великий князь был все время в разъездах по округу для осмотра вверенных ему войск. Я не сопровождал его, так как в попечительстве трезвости шла усиленная работа. Бильдердинг уехал, и я остался за председателя.

20 июля в Ильинском, как всегда, была ярмарка; я приехал накануне ко всенощной. Погода была чудная, на ярмарке было большое оживление, наша «одинцовская барышня», с которой мы уже все были друзьями, была также на ярмарке. Я снял ее «kodakом» как раз в тот момент, когда великий князь подошел к ней поздороваться и говорил с ней.

В конце месяца их высочества уехали в Гатчину на свадьбу П. А. Ольденбургского с великой княжной Ольгой Александровной. Брак этот был неудачным, характеры их были уж чересчур разные. Она полюбила адъютанта своего брата Михаила Александровича – ротмистра Куликовского и, разведясь с принцем, вышла замуж за него, и по сие время живет с ним очень счастливо.

5 августа их высочества вернулись; 6-го присутствовали на церковном параде Екатеринославского полка и Троице-Сергиевского батальона, которые праздновали свои храмовые праздники, а на другой день в сопровождении меня великий князь ездил на маневры на станцию Каменка по Псковско-Брестской железной дороге, приехал он туда неожиданно и смотрел движение войск от Смоленска к Соловьевой переправе. Объехав все войска в походе, великий князь остановился на высоком пригорке, откуда открывался чудный вид, и наблюдал оттуда за ходом боя.

Тут невдалеке была устроена военно-почтовая станция голубей. Шесть голубей при нас отправили в Смоленск с донесениями. Удивительно было красиво, как они легко взлетели и стрелой полетели по направлению к городу. По окончании маневра великий князь дал отбой и, собрав всех начальников, выслушал донесения посредников и разобрал ход маневра. После завтрака в поле великий князь со мной вернулся в Ильинское.

28-го августа получено было известие о кончине князя Евгения Максимилиановича Лейхтенбергского, женатого на графине Богарне. Мне было очень жаль его, это был очень хороший человек, веселый, общительный.

5-го сентября в Усово, куда на несколько дней переехали их высочества, приехал великий князь Павел Александрович, пробыл до 10-го и уехал в Петербург.

Я в это время усиленно готовился к открытию первых наших двух учреждений: народного дома в Грузинах и народной чайной на Сухаревой площади.

Для первого из них было снято помещение на Тишинской площади в доме Калинина, с большим садом и электрической станцией, на 5 1/2 лет за арендную плату 10 000 рублей в год и еще отдельное помещение, тут же рядом, но по Курбатовскому переулку, специально для народных чтений за 600 рублей в год. Для второго учреждения было снято помещение в доме Базыкина на 5 лет за арендную плату 4500 рублей в год.

Последнюю неделю до открытая этих учреждений я проводил в них целые дни, зачастую возвращался к себе далеко за полночь. Все мои сотрудники работали не за страх, а за совесть, особенно много работы выпало первому заведующему капитану Шарову, который, надо отдать ему справедливость, все умело и практично устроил и подобрал очень хороший контингент служащих. Всем служащим дана была форменная одежда, очень удобная, практичная и красивая. Бильдерлинг считал это необходимым для порядка, и я не мог с ним не согласиться.

Форму имели не только мужской, но и женский персонал – библиотекарши, кассирши, буфетчицы и др. У них были черные юбки и тужурки, военного образца, темно-зеленого кастора с двумя рядами позолоченных пуговиц с изображением герба попечительства, отложным зеленым несколько другого оттенка воротником и со значками попечительства уменьшенного размера вместо клапанов. Форменное платье шилось у специального портного за счет попечительства.

18 сентября последовало открытие обоих учреждений. Погода была чудная, скорее летняя, чем осенняя. Их высочества приехали из Ильинского на наше торжество и выказали нам много вниманья. Сначала было освящение Народного дома в Грузинах, затем чайной на Сухаревой площади. Тут и там отслужены были молебствия в присутствии их высочеств, окроплены святой водой все помещения. Великий князь и великая княгиня не спеша все подробно осматривали и знакомились с постановкой дела и служащими, на кухне пробовали пищу и затем пили чай, причем им подано было точь-в-точь, как подавалось затем всем посетителям.

По отъезде их высочеств дома были открыты для посетителей. Много народа дожидалось открытия, и целая толпа хлынула в столовую и чайную, все столики сразу были заняты, половые сбивались с ног. Число посетителей Народного дома в Грузинах за три с небольшим месяца достигло цифры 212 593 человек, а Сухаревской чайной – 240 397 человек.

Я оставался в чайной довольно долго, наблюдая, как наши служащие удовлетворяли посетителей, затем переехал в Грузины. Там вся столовая и вся веранда в саду были полны народом. С чувством большого удовлетворения я вернулся домой и нашел у себя следующее письмо моего председателя А. А. Бильдерлинга:

«Многоуважаемый Владимир Федорович,

Считаю долгом сегодня же выразить Вам, еще раз, мою глубокую признательность за все Ваши труды, увенчавшиеся сегодня таким блистательным результатом.

На железную дорогу я не поехал, потому что, явившись великому князю в парадной форме, при осмотре сооружения памятника его высочество сказал мне, чтобы я не ездил его провожать. Впрочем, мы так долго задержались на работах, что я, вероятно, не успел бы на вокзал.

Не смел ослушаться приказания его высочества, но жалею, что не мог еще раз благодарить великую княгиню. Если возможно, передайте это от меня ее высочеству.

24-го в понедельник у нас заседание Комитета. Хотел бы представить в этот день гг. членам сведения о числе посетителей в первые дни и о вырученных деньгах.

В воскресенье 23-го желал бы посетить народное чтение в доме Калинина, а также и чайную на Сухаревой. Пожалуйста, сообщите, в котором часу назначено чтение.

Во вторник 25-го, с разрешения великого князя, уезжаю на пять дней в Петербург.

До свидания и еще раз премного благодарю.

Искренно преданный Вам А. Бильдердинг».

В течение нескольких дней всем посетителям бесплатно раздавались брошюры нашего попечительства.

25 сентября их высочества были у обедни в Троице-Сергиевой лавре, приехав туда как обычно накануне, к концу всенощной. Гадон и я сопровождали их высочества. Ночевали в митрополичьих покоях. После обедни был завтрак, как всегда весьма обильный.

26-го и 27-го сентября я провел в Иверской общине на выпускных экзаменах 19 испытуемых сестер.

В октябре 11-го числа в Иверской общине было освящено оконченное постройкой новое здание общежития сестер в присутствии их высочеств. Оно было выстроено по плану, вполне отвечавшему действительным потребностям жизни сестер и испытуемых. Новое здание было трехтажное, каменное, с водяным отоплением и канализацией. В подвальном этаже помещались кухня, кладовые и службы, в первом этаже – комната старшей сестры, столовая, учебная зала, кабинет врача общины, буфетная, бельевая, ванная, комната экономки и т. п. Наконец, в верхнем этаже помещались дортуары сестер и испытуемых. Дортуары были разных размеров: на две, на три, на четыре и более сестер. Здание это, первый камень которого заложен был 25-го июня, окончено было постройкой и внутренним оборудованием менее чем во сто дней. Выстроено оно было по проекту и под наблюдением архитектора И. Е. Бондаренко, и несмотря на быстроту стройки оказалось вполне пригодным для жилья, что удостоверено было до переезда в новый дом особой комиссией, состоявшей из врача общины и техника от фирмы Швабе, произведших измерение степени влажности воздуха в новом доме с помощью самозаписывающего гигрометра. Позднее из-за недостаточности отопления большого дортуара для испытуемых в нем оказалась сырость, и по требованию врача общины сестры испытуемые были размещены по другим комнатам, а в большом дортуаре поставлена добавочная железная печь, которая очень быстро и высушила его. Стоимость всего здания с полным оборудованием и меблированием его не превысила 31 000 рублей, но несмотря на относительную незначительность этой суммы, сестрам Иверской общины суждено было бы еще долгие годы ютиться по разным свободным углам и комнатам трех корпусов ее владения, перебегая во всякую погоду из одного корпуса в другой для обедов и ужинов, если б не местное управление, которое пришло на помощь общине и дало ей беспроцентную ссуду в размере 30 000 рублей.

По окончании молебствия великая княгиня собственноручно приколола красные кресты 19-ти испытуемым сестрам, выдержавшим экзамен на звание сестры милосердия.

После этого торжества в общине очень скоро уехала заграницу попечительница Е. П. Иванова-Луцевина, и я, как старший член совета общины, вступил в исполнение обязанностей попечительницы. Таким образом, на меня легли еще новые хлопоты по управлению общиной.

13 октября их высочества присутствовали на освящении приюта имени митрополита Сергия для неизлечимых, приехав из Ильинского, где они прожили еще до 26-го числа. Я жил все время в городе, а в Ильинское приехал к 20-му октября – ко дню рождения великой княгини Елизаветы Федоровны. Я приехал накануне – никого из гостей не было. После обеда великий князь читал вслух, а я играл в безик с великой княгиней, мне страшно везло, и я по очень маленькой выиграл 5 рублей.

Утром 20-го я до обедни успел съездить в Назарьево, откуда за мной приехала тройка в 6 часов утра. Утро было дивное, при 10° мороза восход солнца был удивительно красив. Осмотрев работы, я вернулся к моменту выхода их высочеств в церковь. Днем была охота на зайцев, великая княгиня стояла со мной на номере. Этот раз я не осрамился. Великая княгиня принесла мне счастье, и я убил на ее глазах одного зайца. В 12 часов ночи я простился со всеми и моей сестрой и поехал с Корниловым на лошадях прямо в Москву, где меня ждала кипа бумаг. А 22-го я выехал в южное имение Михалкова.

Вернувшись в Москву, пришлось много работать, помимо попечительства трезвости (в это время готовилось открытие 5-ти учреждений, еще и в Иверской общине, где в то время произошла перемена старшей сестры, что явилось крупным событием в жизни не только сестер, но и всей общины. Старшая сестра Л. К. Пиварович, прослужившая в общине около пяти лет и успевшая заслужить общую любовь и уважение сестер и деятелей общины, вынуждена была, по расстроенному здоровью, покинуть общину, чтобы поселиться на юге России. Такую причину выставила Л. К. Пиварович, но я думаю, что это не было главной причиной. В то время среди сестер стали появляться признаки какого-то скрытого недовольства, протеста, глухого брожения, которое иногда выливалось наружу, сестры отказывались исполнять те или другие правила существования в общине. Л. К. Пиварович все это видела и сознавала, но ей не хотелось ссориться с сестрами и терять свою популярность среди них. Сестры это понимали и понемногу разнуздывались, в этом им деятельно помогали либеральные врачи, особенно доктор Ф. А. Рейн, который в то время замещал директора клиники профессора П. И. Дьяконова.

Видя, что ей не под силу совладать с сестрами и удержать среди них необходимую для нормальной жизни общины дисциплину, Л. К. Пиварович и решила уйти.

Такой уход в критический момент, переживаемый общиной, явился бегством с ее стороны и поставил общину в затруднительное положение, тем более что она отказалась остаться до приискания ей заместительницы. Пришлось обязанности старшей сестры временно возложить на старшую сестру военного госпиталя Е. Ф. Кудрявцеву, и только 7-го октября, т. е. почти через месяц по уходе Пиварович, старшей сестрой назначена была Надежда Дмитриевна Липинская, практически ознакомившаяся co своими новыми обязанностями в общине Св. Евгении в Петербурге. Н. Д. Липинская по своему характеру оказалась совершенно неподходящей, она не сумела подойти к сестрам, которые все чаще и чаще нарушали дисциплину и не признавали авторитета старшей сестры. Чтобы пресечь это, поставить сестер в известные рамки, Совет общины решил издать правила для сестер общины и одновременно с их введением поставить сестер в материальном отношении в значительно лучшие условия, чем они находились до этого времени.

Как только вступила в должность старшей сестры Н. Д. Липинская и был решен вопрос об издании правил для сестер, попечительница общины Е. П. Иванова-Луцевина уехала на два месяца, оставив меня довершить начатое дело по оздоровлению общины. Я стал очень часто бывать в общине, стараясь поддерживать престиж старшей сестры и влиять на сестер, пользуясь своим авторитетом среди них. Но воздух в общине уже был настолько заражен всевозможными либеральными течениями, что мне не удалось удержать равновесия, и все это скрытое сначала брожение вырвалось наружу.

Как только уехала Е. П. Иванова-Луцевина, Советом общины были составлены правила для сестер, и 14-го ноября, в самый день отъезда их высочеств в Петербург и затем заграницу, эти правила были утверждены великой княгиней и проведены в жизнь. <…>

Хотя в этих правилах никаких новых для себя ограничений сестры найти не могли, тем не менее, опять-таки под влиянием оппозиции, некоторая часть из них усмотрела в правилах нечто для себя обидное, а либеральные врачи нашли, что их права по отношению сестер, работающих у них в отделениях, умалены. Между тем в правилах право врачей над сестрами в медицинском отношении совершенно не были умалены, сестры были в полном их подчинении, им только возбранялось вмешиваться во внутреннюю жизнь сестер.

Особенно большое брожение заметно стало среди сестер хирургической клиники, во главе которой в то время стоял приват-доцент Ф. А. Рейн, ведший двойную игру. Благодаря незначительному числу больных, сестры имели там много свободного времени, которое они и употребляли на обсуждение и критику старшей сестры, являвшейся в своих попытках ввести порядок между сестрами лишь исполнительницей воли Совета. Самые простые и естественные в благоустроенном учреждении требования, как например, требование являться к обеду и к ужину своевременно, и притом всем незанятым у постелей больных сестрам, встречались ими как попытка стеснить их свободу и права.

Желая пресечь дальнейшее распространение брожения в общине и зная, что сестра хирургического отделения Куликова агитирует и возбуждает сестер, пользуясь своим влиянием на них, я переговорил с приват-доцентом Рейном, прося его согласия на замену Куликовой другой сестрой. Он не только дал согласие, но и подтвердил, что действительно Куликова мутит сестер, просил только взамен дать ему опытную сестру.

Получив согласие Ф. А. Рейна, я приказал перевести сестру Куликову на практику в Военный госпиталь, где работали наши сестры. В моем распоряжении кружок недовольных сестер усмотрел наказание и притом настолько обидное для сестры Куликовой, что все они, по их мнению, дольше оставаться в общине не могли, и 13 из них: Беляева, Виноградова I, Дементьева, Журавлева, Иванова, Кандинова, Ковалева, Куликова, Ларченко, Павлова, Солина, Смирнова и Филиппова I подали прошения об увольнении из общины. Получив это известие, я приехал в общину и, собрав их, объяснил им все неприличие их поведения, сказал, что если забастовки еще возможны на фабриках – то с званием сестер милосердия они не совместимы, что я предлагаю им одуматься, взять прошения обратно или же, в крайности, дождаться возвращения попечительницы, приезд которой ожидался на днях. Я дал им сроку до следующего дня, когда я снова приехал и, узнав, что сестры остаются при своем и просят уволить их немедленно, принял отставки сестер, приказав им выдать жалованье за месяц вперед и не отбирать от них только что выданное им белье на 2 года вперед.

Все сестры и уехали, за исключением сестры Филипповой, которая явилась ко мне, плача выразила сожаление по поводу всего случившегося, просила оставить ее в общине.

По примеру сестер врачи хирургической клиники через Ф. А. Рейна заявили желание покинуть службу в общине.

Врачи лечебницы последовали примеру своих коллег по клинике и не задумываясь, почти в полном составе, тоже бросили общину, бросили сотни своих больных, внезапно и без предупредения лишенных врачебной помощи, и все это, как стало позднее известно, на основании только неправильно переданного им изложения событий последних дней и изменившегося будто бы отношения к ним совета общины. Лишь немногие из выбывших врачей выразили желание продолжать прием больных впредь до приискания им заместителей. Поспешность их при уходе была столь велика, что никто из них не попытался даже узнать истину, и все удовольствовались изложением происшествия одною только из заинтересованных сторон, забывая, что требование выслушать обе стороны – малейшее, какое можно предъявить к серьезным людям при возникновении какого-либо недоразумения.

Однако изложенными фактами не закончился этот массовый уход врачей: 24 декабря истекшего года клинические врачи, не спрашивая разрешения у начальства общины, развезли оставшихся на койках клиники больных по больницам Москвы. Какие последствия для этих больных, явившихся искупительной жертвой печального инцидента, имел развоз их по Москве, я не мог узнать, но самый факт этот поставил меня в необходимость просить Совет признать виновников развоза больных выбывшими из состава должностных лиц общины, не дождавшись их прошений об отставке.

Так закончились эти грустные события, направленные, по-видимому, против общины, но обрушившиеся всей тяжестью своей только на неповинных больных, доверивших попечение о себе бросившим их врачам. К счастью, принятыми мерами и особенным старанием врача общины В. Н. Штурм, ушедшие врачи были скоро заменены новыми. Хирургическая клиника даже выиграла, т. к. во главе ее стал профессор хирургической клиники Императорского Московского университета Левшин, ассистентом его приват-доцент С. Е. Березовский. В лечебнице прием амбулаторных больных имел перерыв около 3-х недель, после чего возобновился, но уже с другими врачами.

Е. П. Иванова-Луцевина вернулась из-за границы, когда инцидент уже кончился и вполне одобрила все мои распоряжения. Великая княгиня, которой я подробно описал печальное происшествие в общине прислала мне из Дармштадта следующую депешу:

«Capitaine Djounkowski Moscou. Maison général gouverneur. Remercie profondément reconnaissante pour tout si triste des nouvelles Dieu donnes calme. Elisabeth. U. K.»

Инцидент этот вызвал некоторую переписку мою с врачом И. К. Юрасовским, заведовавшим лечебницей, и И. П. Алексинским, одним из принимавших в лечебнице врачей.

С последним я, со времени моей командировки с ним в Фессалию в 1897 г., находился в самых сердечных отношениях, и потому я совершенно откровенно высказал ему, что нашел его заявление на имя попечительницы, приводимое ниже, неприличным по форме. Это заявление гласило:

«Ее превосходительству госпоже попечительнице Иверской общины сестер милосердия Красного Креста.

Заявление

Имею честь заявить вашему превосходительству, что я прекращаю прием больных в амбулатории Иверской общины Красного Креста с 1-го января 1902-го года.

Доктор медицины И. Алексинский

28 декабря 1901 г.»

Привожу затем мою переписку с вышеназванными врачами – Юрасовским и Алексинским.

1). Мое письмо И. К. Юрасовскому:

«Милостивый государь Иван Константинович!

30 декабря 1901 г.

Я был крайне удивлен, прочтя вчера на заседании Ваше прошение к Елизавете Павловне Ивановой-Луцевиной, в котором Вы мотивируете Ваш уход из общины желанием Совета изменить коренным образом постановку медицинского дела в общине, о чем якобы было высказано в заседании Совета 28-го декабря. Мне кажется, что, вероятно, Вы не особенно внимательно относились к прениям членов Совета, т. к. ничего подобного высказано не было, о чем и могут засвидетельствовать все члены попечительного Совета.

Очень жаль, если Вы этим ввели в заблуждение всех врачей, принимавших в лечебнице, а не сказали действительной причины Вашего ухода, высказанной мне лично, когда я был у Вас в лечебнице, что Вы и большинство врачей лечебницы уйдут, если община не удержит врачей клиники. Меня тоже удивляет, если это верно, что Вы сообщили врачам лечебницы, что я будто бы предложил Вам объявить им, что община не задерживает желающих уйти, так как это было высказано лишь на тот случай, если бы нашлись врачи, сочувствующие стачке сестер милосердия, покинувших общину.

Примите уверение в моем совершенном почтении

В. Джунковский».

Ответ на мое письмо:

«Милостивый государь Владимир Федорович

Ваше письмо от 30 декабря возводит на меня слишком тяжкие обвинения, но я не могу согласиться, чтобы они были справедливы. Уверяю Вас, что я чрезвычайно был внимателен в заседании 26 декабря. По поводу изменения коренным образом постановки медицинского дела в общине в смысле уменьшения самостоятельности врачей заведующих, позвольте Вам напомнить весь разговор в заседании: На мое замечание, что Л. К. Пиварович оказала благотворное влияние на сестер, Елизавета Павловна сказала, что Л. К. распустила сестер и «кто знает», прибавила Елизавета Павловна, «взяла ли бы я ее обратно, если бы она пожелала вернуться». Затем Вы сказали: «Вообще врачи поставили медицинское дело так, что попечительница является как бы их помощницей в их учреждениях, что если она касается какого-либо их вопроса, то становится в неловкое положение, как будто вмешивается не в свое дело. Этот порядок коренным образом должен быть изменен». На это в заседании никто не возразил; я только спросил Вас: «Это касается и лечебницы». На что Вы ответили: «Вообще медицинского дела». Я же возразил, что за 5 лет не помню случая, когда бы Елизавета Павловна становилась в роль моей помощницы; Елизавета Павловна сказала: «нет, это относится к клинике». Вы согласитесь, Владимир Федорович, что этот разговор был в заседании, а он ясен.

Вспомните также, что на мои слова по поводу инструкции медицинского Совета, что ему предоставлено право предлагать новых заведующих, Елизавета Павловна ответила: «А теперь мы назначим». На что я ответил: «Я говорю не с целью протестовать, я только хотел напомнить, что такой параграф существует».

Для меня все это служит доказательством давно уже составившегося убеждения, что совет тяготится слишком большой самостоятельностью заведующих и положением их дела не вполне доволен. Ушел я из общины не потому, что община не удержала врачей клиники, как Вы высказываете в Вашем письме, я никогда никаких условий не ставил, а оттого, что тяжело стало работать, оттого что в общине в настоящее время торжествует режим, при котором медицинское учреждение идти правильно, по моему мнению, не может.

Товарищей я в заблуждение не вводил, да и вряд ли мог бы это сделать, если бы захотел. По поводу сообщения врачам, что община не задерживает желающих уйти, я передал им полный разговор по этому поводу в Совете: я передал им содержание записки Штурма, передал свой вопрос: «как понять это заявление в Совете: я передал Ваши слова на это подлинно. Вы же сказали: «Это не значит, что Вы должны приглашать врачей и говорить им: не хотите ли уходить, а значит, что если кто из врачей скажет, что он не доволен существующим порядком в общине и хочет уйти, таких не задерживать».

Вопроса о сочувствии к стачке сестер между врачами и не заходило, какое дело до сестер врачам, приезжавшим раз в неделю принять своих больных. Я же определенно сказал и Вам, и Елизавете Павловне, что не считаю себя вправе уходить из общины, потому что вышли из общины 3 сестры лечебницы. Грешно, Владимир Федорович, мой уход примыкать к стачке сестер, когда все в общине знают, что я не принимал в ней никакого участия. Я ушел из общины не в силу совета товарищей, а прежде всего заявил им, что я ухожу, а потом уже они просили меня передать их прошения.

Примите уверения в моем искреннем почтении

Ив. Юрасовский»

Письмо И. П. Алексинского на мое имя, вызванное моим письмом к Юрасовскому.

«Многоуважаемый Владимир Федорович!

5 января 1902 г.

Я пишу Вам потому, что прочел письмо Ваше к Ивану Константиновичу. Письмо это удивило и очень огорчило меня. Меня удивляет, почему люди иногда не хотят понять просто совершившегося события, стараются найти для объяснения его особенный причины, хотя они совершенно излишни, и меня огорчает то, что к числу таких заблуждающихся людей я должен причислить и Вас. Сомневаться в Вашей искренности я не могу. Вы обвиняете И. К. Юрасовского в том, что он неверным изложением происходившего на заседании совета общины ввел в заблуждение врачей лечебницы и таким образом действий способствовал присоединению врачей лечебницы к стачке сестер. Цель моего письма – не оправдание И. К. Юрасовского, т. к. несостоятельность взводимого на него обвинения очевидна, но я хочу изложить Вам свое личное отношение к этому делу, дабы Вы могли правильнее судить о том, что заставило меня и, вероятно, многих товарищей оставить лечебницу Иверской общины. Когда я узнал о том, что 12 сестер общины должны были уйти из нее из-за столкновения со старшей сестрой и о Вашем отношении к этому делу, я не хотел верить, до такой степени Ваш образ действий не гармонировал с тем представлением о Вашей личности, какое твердо составилось у меня. К сожалению, все грустные факты подтвердились; 12 сестер, между которыми много опытных, образцовых работниц, преданных своему делу (назову только Виноградову, Павлову, Ларченко, Ковалеву, Дементьеву, Журавлеву) удалены из общины из-за недоразумений со старшей сестрой, которая за свое кратковременное пребывание в общине не проявила ни любви к делу, ни его понимания. Я не могу входить в обсуждение провинностей сестер, но не могу видеть пользы для общины в удалении из нее хороших работниц и не могу видеть справедливости в жестоком поступке с ними. Сестры обратились к Вам с просьбой о посредничестве, вызванные на это обидным к ним отношением старшей сестры, обратились к Вам как человеку, которого привыкли уважать и в справедливость которого верили, Вы же взяли на себя, однако, тяжелую роль судьи и исполнителя приговора, не найдя нужным представить это дело на обсуждение совета общины, не переговорив с заведующим клиникой, которого Вы ставили в очень трудное положение лишением необходимого медицинского персонала. Врачи клиники, равно и мы, врачи лечебницы, были довольны работой сестер, а потому мы более чем кто-либо другой должны были почувствовать всю ненормальность происшедшего, когда узнали, что эти сестры удалены из общины по причинам, совершенно чуждым медицинскому делу. Подобное постороннее вмешательство в деятельность медицинского учреждения не может, конечно, способствовать ее правильному течению, но зато иногда может создать для нее непреодолимые затруднения. В особенности это относится к хирургической клинике, для работы в которой необходим образованный в хирургическом отношении и опытный персонал. При тех условиях, в какие был поставлен Федор Александрович, он поступил совершенно правильно, предпочтя закрыть клинику, чем вести дело с сестрами, на которых не мог вполне положиться. Выход в отставку д-ра Рейна и других врачей представляется вполне естественным после происшедшего в клинике; я думаю, что и Вы поступили бы точно так же на месте Федора Александровича, движимые, конечно, нежеланием примкнуть к какой-то непонятной стачке сестер. Совет общины, впрочем, не дождался даже прошений врачей об отставке, а поспешил уволить без прошения людей, отдававших свой труд делу общины в течение многих лет. В этом постановлении совета общины, равно как в деле сестер обнаружилось вполне отношение лиц, стоящих во главе этого учреждения (не врачей, Штурма я не причисляю к врачам) к медицинскому персоналу. Даже Любовь Константиновна, которая всей душой была предана делу общины, которая вполне верно понимала его и положила в него много труда и здоровья, которая пользовалась глубоким уважением и любовью сестер, которой община так много обязана, и та подвергается теперь обвинениям, она признается виновной в том, что произошло при ее заместительнице.

Вот грустные факты, Владимир Федорович, которые приводят к печальному выводу, что Совет общины не дорожит хорошими работниками. Вероятно, это происходит потому, что стремления врачей и стоящих во главе учреждения не-врачей расходятся и цели у тех и других иные. Для врачей важнее всего, чтобы была хорошо поставлена медицинская часть, необходимым условием чего должна быть ее полная самостоятельность, для не-врачей важнее внешний порядок и соблюдение правил подчинения.

Врачи ценят сестер по исполнению ими обязанностей у постели больного или в другом медицинском деле, не-врачи в своем стремлении водворить порядок готовы даже повредить медицинскому делу, т. е. тому делу помощи больным, для которого существует община. Раз обнаружилось столь коренное различие во взглядах на дело у совета общины и врачей, раз живому делу приходится сталкиваться с бездушным формализмом и борьба невозможна, то остается одно – уступить свое место тем, кому по душе будет работать при новом направлении в общине. Мне лично, как, вероятно, и многим из товарищей, тяжело было оставить общину, так сильно уже я чувствовал связь с ней, лечебница была чем-то родным для меня, но несмотря на это, как только узнал я о грустных событиях, так почувствовал, что не могу остаться там. Иван Константинович, которому я тогда же сказал об этом, просил меня не спешить с решением, говоря, что, быть может, с приездом Елизаветы Павловны дело изменится к лучшему. С нетерпением ждал я заседания совета общины, но результаты его не дали ничего, кроме полного разочарования. Напротив, на этом заседании еще более было подчеркнуто отношение совета к врачам тем, что заведующим было предложено не удерживать тех врачей, которые пожелают оставить общину.

Из всех врачей лечебницы И. К. Юрасовскому особенно тяжело было оставить то учреждение, в симпатичное дело которого он вложил так много труда. Его глубокая любовь к делу, правильное понимание его интересов, неутомимая энергия, истинно товарищеское отношение к работавшим с ним врачам навсегда останутся в памяти последних. Такой человек, как Иван Константинович, не мог желать разрушения созданного его же трудом дела амбулатории, а тем менее стремиться к этому путем введения в заблуждение товарищей. Многое еще хотелось бы мне сказать Вам, Владимир Федорович, но и так письмо мое становится слишком длинным. Насколько мог, я старался выяснить Вам причины своего ухода из лечебницы общины. Вероятно, и уход остальных товарищей был вызван подобными же соображениями. Как видите, здесь очень мало похожего на стачку; да и о какой стачке может быть речь, когда мы поступали в лечебницу руководимые не интересами лиц, стоящих во главе общины, но лишь желанием работать вместе для дела общины, т. е. для пользы больных, ушли же теперь из лечебницы не с целью сделать неприятность членам совета общины, но потому, что действия этих лиц приняли такое направление, при котором становится невозможной правильная постановка медицинского дела. Это – главная причина, вторая – это несправедливое отношение совета общины к медицинскому персоналу.

Одно представляется мне загадкой в этой грустной истории: как могли Вы так жестоко поступить с сестрами, к которым раньше так хорошо всегда относились. Как ни обдумывал я этот факт, не могу примириться с мыслью, чтобы так мог поступить Владимир Федорович, благородство и гуманность которого мне так хорошо известны. Не только меня, но и многих других поражает это противоречие между характером человека и его поступками. Простите, если в этом письме Вы прочтете неприятное для Вас; оно не могло быть написано с целью сделать Вам неприятность или критиковать Ваши поступки, и если я написал, как смотрю на них и какое впечатление они произвели на меня, то лишь потому, что иначе я не мог так искренно изложить Вам причины своего ухода из лечебницы общины. Верьте, Владимир Федорович, что я так искренно любил и уважал Вас и так много хорошего видел от Вас, что личные отношения мои к Вам не могут резко измениться после этой грустной истории. Теперь, как и прежде, я считал бы за счастье быть Вам полезным и тем хотя немного поблагодарить за то многое, чем я Вам обязан.

Примите уверение в моем глубоком уважении и искренней преданности готовый к услугам

И. Алексинский

6 января 2 часов дня. Сейчас получил записку от Ивана Константиновича такого содержания: «Вчера Трепов через Флоринского предложил мне подать в отставку».

Неужели же возможны подобный произвол и страшная несправедливость. Неужели недостаточно того, что Иван Константинович должен был оставить дело лечебницы, для которого он бескорыстно трудился в течение более 5-ти лет, но надо его еще удалить с должности, на которой он много лет безупречно исполнял свои обязанности. Где же тогда справедливость, Владимир Федорович, я верю, что Вы разъясните Трепову его заблуждение и не допустите, чтобы совершилась большая несправедливость.

Я знаю, что сейчас Вас нет в Москве, иначе я тотчас поехал бы к Вам и думаю, что мог бы доказать невиновность Ивана Константиновича. Если он невинно пострадает, то пусть и меня удалят со службы в клинике; в этом поступке будет не больше несправедливости».

Мой ответ И. П. Алексинскому:

«Многоуважаемый Иван Павлович!

10 января 1902 г.

Вчера, вернувшись из Костромы, я нашел Ваше письмо. Постараюсь на него ответить кратко, но как можно яснее, хотя не знаю, удастся ли мне это, т. к. слишком тяжело возражать на подобные письма, как ваше. Меня поражает все, что Вы пишете и то искажение фактов, которыми полно Ваше письмо. Очевидно, и Вы правды не знаете и Вы введены в заблуждение и не знаете, как все совершилось. Меня удивляет Ваша непоследовательность – простите, что я плачу откровенностью за откровенность – Вы пишете о том, как искренно любили и уважали меня, как дорожили моим расположением, и Вы, услыхав рассказы о моих «жестоких поступках» с сестрами, о моем «несправедливом отношении» к медиц. персоналу и т. д. не приехали даже ко мне, не написали мне, не спросили даже, что это все значит, правда ли это? Согласитесь сами, что это не есть доказательство искреннего расположения ко мне. Я хотел быть у Вас, поговорить с Вами, но как раз тогда я прочел Ваше прошение, т. е. заявление к Елизавете Павловне, написанное в невежливой форме, и мне стало невыразимо больно – я читал его и не верил, что это написано Вами. И Вы еще после этого говорите, что Вам тяжело было оставить общину, что Вами руководили не личные чувства.

Ивана Константиновича я обвинил действительно в письме, что он ввел в заблуждение врачей лечебницы, да и Вы сами пишете, что «на этом заседании еще более было подчеркнуто отношение совета к врачам тем, что заведующим было предложено не удерживать тех врачей, которые пожелают оставить общину». Этим Вы поддерживаете мое мнение, что Иван Константинович ввел в заблуждение врачей, если он именно это и передал врачам, тогда как этого не говорил и такого постановления не было.

В своем ответе на мое письмо Иван Константинович опять-таки сам себя обвиняет, т. к. пишет, что передал врачам полный разговор, который был в совете.

Разве член совета имеет право передавать все прения, все разговоры, происходящие в заседаниях. Ведь заседания бывают не публичные, они носят характер семейный и достоянием не членов Совета могут быть только постановления. А Иван Константинович даже передал врачам совершенно частный разговор в заседании о Любовь Константиновне, что видно из Вашего письма. К сожалению, Вы явились в Вашем письме невольным обвинителем Иван Константиновича.

Что касается сестер, то Вы введены в заблуждение. Они не удалены из общины, да я и не имел права их удалить. Сестер может удалить только местное управление, они ушли сами, подали коллективно 13 прошений об уходе, после того как я с разрешения Федора Александровича, согласившегося со мной, что сестра Куликова – одна из наиболее протестующих, сделал распоряжение об ее переводе в госпиталь. После этого моего распоряжения сестры клиники пришли меня просить за Куликову, я говорил и убеждал их и обещал оставить Куликову, если только они возьмут на себя и будут держать себя более подобающим образом. Но они уже не могли оставаться, они мне передали, что подадут в запас 14 сестер, если Куликову переведут в госпиталь. Я приказал отправить и 13 прошений были на другой день у меня на столе.

Неужели я должен был собрать Совет и спросить, как удержать сестер, как просить их остаться. Мне смешно было читать это место в Вашем письме. Я их собрал, дал им время обдумать, но только одна одумалась и взяла прошение обратно. Остальным я предложил остаться в общине до приведения домашних дел в порядок, но они просили отпустить их в тот же день. Я отпустил, приказав снабдить их всем по положению и не отбирать у них белое платье, только что выданное им на два года, и выдать все жалованье полностью за месяц. Я сделал больше, чем мог сделать по закону.

Ваша фраза по поводу принятия отставок сестер и.д. попечительницы – такое постороннее вмешательство меня удивляет и доказывает только отношение медицинского персонала к попечительнице, насколько оно деликатно, предоставляю судить Вам.

Вы находите правильным закрытие клиники самовольным распоряжением Федора Александровича, без предупреждения даже о том общины, и развозку больных по больницам, а я считаю это преступлением по отношению к общине и совету, на такой вызывающий поступок осталось только признать факт ухода врачей клиники, согласно словесного заявления Федора Александровича об их уходе, совершившимся. Вот все это я могу сказать Вам в ответ на Ваше письмо.

Я не упрекаю себя, что распорядился и действовал так, как действовал. Я шел прямо по голосу моей совести и чувству долга и не раскаиваюсь, и если бы мне пришлось повторить все – было бы очень тяжело, но, вероятно, я бы опять так поступил. Мне не страшно никакое мнение, раз моя совесть чиста. Не скрою от Вас, что не легко мне все это достается, я нравственно страдал и страдаю, а то что Вы мне написали про Ивана Константиновича насчет предложения обер-полицмейстера подать ему в отставку, меня поразило очень больно. Мне от души жаль, и я тотчас поехал к Трепову узнать, почему это, и просить его. Мне не удалось его уговорить, и поверьте, что мне такой поворот дела крайне неприятен и мне очень больно. Конечно, я могу ожидать, что мне и это припишут, хотя Трепов и не от меня даже узнал об уходе всех врачей из лечебницы, а от доклада старшего врача полиции Флоринского. Может быть, хорошо было бы Ивану Константиновичу самому поехать к обер-полицмейстеру и лично все объяснить – дайте ему этот совет, мне кажется, это будет иметь больше всего успеха.

Надеюсь, Вы не будете в претензии на мое откровенное письмо и примете уверение в моем уважении.

В. Джунковский»

Ответ И. П. Алексинского:

«Многоуважаемый Владимир Федорович!

12 января 1901 г.

Очень благодарю Вас за письмо Ваше и за хлопоты о судьбе Ивана Константиновича. Признаюсь, что Ваше письмо смутило меня, и я еще раз пожалел, что не застал Вас даже в первый день Рождества. Вчера я постарался увидеть врачей клиники Иверской общины и 3-х сестер, удаленных из нее. (Говоря официально, которые вынуждены были подать прошения о выходе в запас, но которым Вы заявили, что об их поступке через 1/2 часа будет сообщено в управление Красного Креста и они будут уволены без права поступления в другие общины). Я не могу не верить рассказу этих сестер, к которым я обращался, и не могу не признать их правыми.

Все они говорили, что подавая прошения, они рассчитывали пробыть в общине месяц, что это указано в правилах, соблюдения которых Вы же требовали по отношению к сестре Куликовой; когда же Вы заявили им, что они должны оставить общину через 5 дней, и они рассчитали, что им придется в таком случае уйти как раз в сочельник, то предпочли уйти немедленно. Я думаю, что за месяц многие из них передумали бы и взяли прошения обратно, т. к. все говорили, что действовали в состоянии сильного возбуждения, вызванного несправедливым отношением к сестре Куликовой. Относительно Вас они говорят, что Ваше распоряжение относительно сестры Куликовой и дальнейшие действия были для них большой неожиданностью.

Что касается Ивана Константиновича, то я считаю, что он ввел бы в заблуждение врачей лечебницы в том случае, если бы не рассказал всего происходившего на заседании совета общины и об отношении членов совета к медицинскому персоналу. Ваше письмо, к сожалению, не доказало мне, что я ошибочно смотрю на дело, и, оставаясь при своем прежнем мнении, я должен сказать, что вся моя симпатия на стороне сестер и врачей.

Я знаю, что Вы поступили прямо и согласно своим убеждениям; хотя Вам не легко это досталось, как Вы пишете, и Вы страдали нравственно, но Вы решились на жестокий поступок, будучи уверенными, что это нужно для пользы дела. Вот с последним я не могу согласиться и никогда не соглашусь. Я думаю, что надо было войти в положение сестер, принять в соображение возбуждение, в котором они действовали, понять, что ведь на самом-то деле они правы и их просьбы о сестре Куликовой законны, а не действовали так круто, как поступили Вы, рассчитывая, быть может, на то что они под влиянием страха возьмут прошения обратно.

Я не могу не уважать Вас, но и не могу сочувствовать Вашим действиям как члена совета общины. Я знаю, что Вам тяжело, и в этом сочувствую Вам всей душой, т. к. искренно уважаю и люблю Вас как одного из лучших людей, которых знал.

После Вашего письма я хотел ехать к Вам, потом решил написать Вам, чтобы узнать, когда можно Вас видеть, а теперь, как видите, не удержался и расписался опять. Если Вы захотите поговорить со мной, то известите меня, когда можно приехать к Вам, и я буду у Вас. Еще раз благодарю за Ваше письмо и прошу не сердиться на меня, если в моем письме какие-нибудь выражения будут казаться резкими. Я пишу Вам не для того, чтобы сделать Вам неприятность.

Глубоко уважающий Вас и готовый к услугам

И. Алексинский».

Письмо И. П. Алексинского на имя попечительницы Е. П. Ивановой Луцевиной.

«Многоуважаемая Елизавета Павловна!

12 января 1901 г.

Из письма Владимира Федоровича я у знал, что заявление мое на имя попечительницы Иверской общины признано им написанным в невежливой форме. Я очень удивлен и огорчен, что моему заявлению придан такой оттенок, но во всяком случае считаю долгом просить у Вас извинения, если тон моего заявления на имя попечительницы Иверской общины найден Вами невежливым. Насколько помню, заявление мое было написано в следующих выражениях: «Имею честь заявить вашему превосходительству, что я прекращаю прием больных в лечебнице Иверской общины Красного Креста с 1-го января 1902 года».

Мотивировать чем-либо свое заявление я считаю излишним, т. к. ссылка на домашние или семейные обстоятельства, как это сделали некоторые товарищи, была бы неправдой, а приводить действительные мотивы я нашел неудобным. Я настолько уважаю Вас и Вы так хорошо относились всегда ко мне и жене моей, что у меня и мысли не могло быть обидеть Вас заявлением, написанным в невежливой форме. Вдадимир Федорович указывает на эту невежливую форму как на доказательство, что я не любил дела общины и что мне не тяжело было ее оставить. Не могу верить в искренность этой фразы; неужели он может придавать тону моего заявления больше значения, чем моему отношению к общине в течение 4-х лет. Напротив, скорее в заявлениях тех, которым больно было оставить дело общины, чем в заявлениях лиц, равнодушно относившихся к нему, могла проявиться некоторая сухость и даже резкость. Причин для нее слижком достаточно в тех грустных событиях в общине, которые не могли бы произойти, если бы Вы в это время были в Москве. Это не только мое твердое убеждение, но и многих товарищей.

Еще раз очень прошу Вас извинить меня, если тон моего заявления найден Вами невежливым, и прошу принять от меня и жены моей уверение в нашем глубоком к Вам уважении и совершенной преданности.

И. Алексинский»

Этим печальное событие в Иверской общине не окончилось. В февральской книжке журнала «Хирургия» было напечатано письмо врачей, оставивших Иверскую общину.

<…>

Прочтя это письмо, полное искажения истины, я написал опровержение и послал его при следующем письме профессору Дьяконову – редактору журнала «Хирургия»:

«Милостивый государь Петр Иванович!

г. Москва 12 апреля 1902 г.

Препровождая при сем вашему превосходительству мои возражения на коллективное письмо «врачей, оставивших Иверскую общину», прошу напечатать их на основании 139 ст. Устава о цензуре и печати непременно в апрельской книжке уважаемого журнала «Хирургия», издаваемого под вашей редакцией.

О получении моего «письма в редакцию» и согласии Вашем напечатать прошу Вас не отказать уведомить меня до 17-го сего апреля.

Извините меня, что позволяю себе беспокоить Вас в неприсутственный день, но не откладываю моего письма до окончания праздников, чтобы оно не запоздало к печати апрельской книжки.

Пользуюсь случаем просить Вас принять уверение в глубоком почтении и уважении

Вашего превосходительства покорный слуга В. Джунковский».

Не получив никакого ответа на это мое письмо, я вынужден был потребовать напечатание моего возражения через цензурный комитет, к которому я обратился со следующим заявлением:

«В Московский цензурный комитет.

Члена совета Иверской общины сестер милосердия

капитана гвардии В. Ф. Джунковского

Заявление

Имею честь представить в вышеозначенный Комитет копии моих писем П. И. Дьяконову и в редакцию журнала «Хирургия», на которые я от профессора Дьяконова ответа не получил, прося распоряжения комитета в напечатании моего «письма в редакцию» в апрельской книжке журнала «Хирургия».

В. Джунковский.

18 апреля 1902 г.»

Копию этого моего заявления я препроводил П. И. Дьяконову при письме. Только после этого было напечатано мое письмо в редакцию, причем П. И. Дьяконов позволил себе вопреки закона о печати тут же писать в выносках опровержения. <…>

Вернусь к тому времени, как я начал описывать мою деятельность по Иверской общине, предшествовавшей печальному инциденту.

Весь ноябрь месяц попутно с работой по Иверской общине шла усиленная работа в попечительстве трезвости. В декабре должны были последовательно открыться ряд Народных домов, в которых усиленным темпом работали над приведением их в тот вид, какой требовали эти учреждения.

Учреждения эти были следующие:

– народный дом на Трубной площади (дом Кононова);

– народная чайная, с конторой для найма рабочих, на Хитровом рынке (На Хитровой площади в доме Иванова);

– народный дом на немецком рынке (в доме Вишневского);

– народный дом у Спасской заставы (на Воронцовской ул. в доме Герасимова);

– народный дом в Даниловской слободе (в доме Пузина);

– народный дом на Александровской улице (в доме Генералова);

– народная столовая на Хитровом рынке (в доме Кулакова);

Учреждения эти были по окраинам Москвы, так что приходилось совершать большие разъезды из одного конца Москвы в другой.

Заведующими этими учреждениями были все военные, опытные, дельные люди – полковник Агарков, капитан Арнольд, капитан Ильин, капитан Лебедев и только один не военный В. А. Андреев, убежденный трезвенник, человек идейный, но малопрактичный. Ему была поручена чайная на Хитровом рынке с конторой по найму рабочих.

2 декабря скончался Д. Ф. Самарин. В его лице Москва потеряла видного деятеля общественного и в области научно-литературной. Это был человек замечательной души, обаятельный, с необыкновенной выдержкой и тактом. В обращении сквозила простота и доступность. Я в то время не был еще так близок к семье Самариных, как теперь, когда пишу эти строки, но я уже тогда привык уважать одно имя Самарина, и когда я бывал у них и имел счастье беседовать с Дмитрием Федоровичем Самариным, то какое-то благоговейное чувство наполняло мою душу, я боялся проронить хотя бы одно слово, сказанное им. Чувствовалось, что это был настоящий носитель лучших дворянских традиций.

С 4 декабря начались открытия вышеуказанных учреждений трезвости. В этот день открыли Трубный народный дом (число посетителей за 3 недели 61636 человек) и Хитровскую чайную с конторой по найму рабочих (число посетителей за 3 недели 13545 человек; по спросу 20 человек, по предложению 724 за 3 недели). Затем 12 декабря народные дома у Немецкого рынка и Спасской заставы (число посетителей в них в первом 27825 человек и во втором – 25009 человек за 2 недели). 19 декабря народный дом в Даниловской слободе (число посетителей за 12 дней – 13587 человек). 21 декабря народный дом на Александровской улице (число посетителей за неделю 17391 человек) и народная столовая на Хитровом рынке (число посетителей за неделю 11295 чел.).

6-го декабря было устроено большое народное гулянье в Городском манеже, привлекшее 11 818 челов.

Затем в народном доме в Сокольниках было устроено семь концертов: духовный – чудовских певчих, два концерта капеллы Н. С. Перлова, концерт с участием солистов, симфонический – московского музыкального кружка Мазурина, хора балалаечников – Московской пожарной команды с синематографом и симфонического оркестра и солистов Гуревича.

Читален было открыто при народных домах шесть, готовились к открытию библиотеки с выдачей книг на дом, так как каталог для безплатных народных читален был ограниченный, то великий князь, по ходатайству нашему, написал министрам финансов и народного просвещения о даровании права нашему попечительству иметь более распространенный каталог, что и было уважено. Во все народные дома столовые и читальни выписывали все московские газеты и часть петербургских.

Затем устраивались еще чтения со световыми картинами, всего с 23 сентября до конца года – 36 чтений, из них 13 духовных, 22 научных и 36 беллетристических.

Вот в общих чертах, что было нами сделано за полугодие этого года.

В десятых числах декабря был танцевальный вечер у Треповых, на который я повез Марицу Михалкову. Это был ее первый бал. Я был очень горд, что вывез в свет свою воспитанницу, и мог любоваться ею, ее веселостью и оживлением. Она мне показалась одетой лучше всех и милее всех. На ней было очень простое розовое платье. Демерле – известный дамский парикмахер – причесал ее очень скромно, но хорошо, держала она себя отлично, и я наслаждался, глядя на нее.

В середине декабря в Назарьеве состоялось освящение вновь отремонтированной церкви. Иконостас дубовый резной вышел очень красивым. Освящал преосвященный Парфений, было очень торжественно. Крестьяне поднесли мне хлеб-соль и благодарили за чудно отделанный храм. Я пожертвовал храму лично от себя большой образ Рождества Христова в память покойной первой жены моего опекаемого, умершей в первый день Рождества Христова. После освящения храма в доме был чай для архиерей и завтрак. Марица и Володя присутствовали при освящении.

На елке я был у Ивановых-Луцевиных. Это первый раз, что не было елки у их высочеств – они были заграницей.

Проведя праздники Рождества в Москве, я выехал в Костромскую губ, в имение Михалкова, как раз накануне Нового года.

 

1902 год

Новый год я встретил в вагоне, выехав 31-го декабря по Ярославской железной дороге в Костромское имение Михалкова. Я рад был уехать из Москвы после всех неприятностей с докторами в Иверской общине. В Ярославле был 1-го утром и днем выехал дальше на Кострому, приехал туда в 9 часов вечера, морозу было 28º, остановился в номерах «Кострома», настроение было подавленное. В ожидании лошадей я пообедал и, чтобы несколько подбодриться, к стыду своему, выпил в полном одиночестве бутылку шампанского. Скоро подали лошадей, и я отлично доехал до Кологрива 320 верст и затем до имения еще 48. Дорога была не ухабистая, гладкая, но мороз достигал до 40°, и у меня вся провизия замерзла, несмотря на то что корзина была обложена войлоком внутри, а снаружи еще был чехол из двойного войлока с клеенкой. Котлеты, рябчики, пирожки – обратились в куски льда, мадера замерзла, бутылка лопнула, так что пришлось при остановках питаться только чаем и хлебом. 3-го утром я приехал в Кологрив, а вечером был в имении Михалкова – Кузьминке. В имении главное свое внимание этот раз я обратил на винокуренный завод и ферму и посетил наиболее удаленную от усадьбы часть имения, в которой я еще не был. Все было в порядке, и я в хорошем настроении, уехал оттуда.

Путь обратный совершил незаметно, морозу было всего 15°.

9-го января я вернулся в Москву, во время моего отсутствия скончался князь А. А. Щербатов, 7-го января его похоронили. Это был очень крупный общественный деятель, деятельность его как городского головы хорошо была знакома Москве, он оставил по себе благодарную память, и Москва почтила его званием почетного гражданина города. Его имя было также тесно связано с Софийской детской больницей – этим образцовым медицинским учреждением, которому он дал в дар владение своей матери княгини Софии Степановны Щербатовой – прекрасный барский дом и парк на Садово-Кудринской. В ее честь больница и получила название «Софийской». Покойный князь Щербатов до последних дней своей жизни жертвовал большие суммы на благотворительность и был настоящим другом несчастных и обездоленных.

10-го января, на другой день моего возвращения в Москву, я присутствовал на заупокойном богослужении по Д. Ф. Самарину, это был сороковой день его кончины. Общество попечения об улучшении быта учащихся в начальных училищах г. Москвы возложило в этот день на его могилу венок с надписью: «Истинно просвещенному другу Московской городской начальной школы и ее учащихся Д. Ф. Самарину». Покойный особенно ратовал в училищном совете о пенсиях для учащихся.

Пробыв в Москве три дня, я выехал в Петербург встретить их высочеств, которые приехали из-за границы 14-го января.

18-го их высочества в сопровождении меня вернулись в Москву.

В Москве меня ждали годовые отчеты, присланные из имений Михалкова, надо было их проверить и по ним составить общий отчет для представления в Дворянскую опеку и вывести % дохода. Это отняло у меня по шести часов работы в течение 6-ти дней. Остальное время я посвящал делам по попечительству трезвости.

Придворной своей службе я отдавал вечер, являясь к обеду в 8 часов. Великий князь, зная, как я действительно занят, разрешил мне не приходить завтракать, а то на завтрак у меня уходило совсем непроизводительно более двух часов и нарушало мои занятия.

В Иверской общине в это время мирное течение жизни почти наладилось, но по городу ходили невероятные рассказы. Ушедшие врачи, очень недовольные, что из их демонстрации ничего не вышло, так как медицинская жизнь с их уходом не прервалась, а только обновилась, стали распространять всякие нелепые слухи, дошло до того, что говорили, что я кричал на докторов, говорил бранные слова, топал ногами и т. д. В конце концов они напечатали в журнале «Хирургия» всю историю в искаженном виде, так что мне пришлось писать опровержение. Об этом я подробно написал в своих воспоминаниях за 1904 год, когда описывал происшедший в общине инцидент.

Одновременно с этим один из ушедших врачей приехал к попечительнице Елизавете Павловне Ивановой-Луцевиной и стал ей говорить, что 1/2 врачей жалеют, что ушли, что их обманули, что они хотят вернуться, что если она пригласит их, выразит им сожаленье, что они ушли, и попросит вернуться, то они сейчас же вернутся. Елизавета Павловна на это сказала, что не ей их просить, а что они должны извиниться, что так неприлично поступили с общиной.

19-го января великий князь, согласно традициям, лично открыл очередное Московское дворянское губернское собрание, приехав в дом дворянства в сопровождении всех нас, лиц свиты, и обратившись к дворянам со следующей речью: «Господа! Открывая настоящее очередное Московское губернское дворянское собрание, я снова имею случай обратиться к вам с наилучшими пожеланиями в обсуждении намеченных вами дел и в производстве выбора лиц в разные, законом определенные, должности для несения родовой бескорыстной службы престолу и отечеству.

Настоящее ваше собрание открывается при исключительных обстоятельствах. Эта бескорыстная родовая служба, ярко отмеченная на страницах отечественной истории, и жертвы, принесенные благородным сословием на пользу Родины, привели к изменению условий его существования. Державной волей благополучно царствующего государя императора учреждено было «Особое совещание по делам дворянского сословия, для приведения в соответствие условий жизни дворянства с изменившимися обстоятельствами». Ныне оно, за окончанием возложенных на него обязанностей, закрыто.

В число мер, выработанных совещанием и уже удостоившихся высочайшего одобрения, видное место занимает державная забота о воспитании и образовании ваших детей, как облегчающая вам возможность поместного служения для неуклонного проведения в население основ русского государственного строя. По случайному совпадению вы одновременно заканчиваете устройством расширение пансиона-приюта на средства, дарованные ныне благополучно царствующим государем для воспитания ваших сыновей, и приступаете к осуществлению мысли в Бозе почившего монарха, пожаловавшего Московский запасной дворец для воспитания ваших дочерей. 15-го августа 1901 года высочайше утвержден устав этого заведения, главной задачей которого поставлено, чтобы воспитание и научное образование в нем девиц ведено было согласно указаний, преподанных императором Александром III российскому дворянству в рескрипте 21-го апреля 1885 года: «в духе веры, воспитавшей и утвердившей Россию, в правилах чести, в простоте обычной жизни и неизменной преданности престолу и отечеству». К этим золотым словам прибавить что-либо невозможно.

В благодарных чувствах к царственным милостям, господа, почерпните новые силы для служения России и, со строгим сознанием важности долга, приступите к избранию установленных лиц, твердо памятуя указ 28-го мая 1900 года об условиях приобретения потомственного дворянства, в коем, между прочим, выражена уверенность его императорскаго величества, что «Российское дворянство, пополняясь людьми, с вящею пользой будет нести исконную верную службу престолу и отечеству». Под влиянием этого чувства, прежде чем приступить к обычным занятиям вашим, я приглашаю вас, господа, к слушанию божественной литургии и принесению установленной присяги».

По произнесении этой речи великий князь, поговорив с некоторыми из предводителей, уехал из собрания. Дворяне поспешили в Чудов монастырь, где и отслужена была обедня, после которой дворяне присягали. К этому времени в Чудов монастырь приехал и великий князь.

20-го января состоялось освящение дворянского пансиона-приюта, а 21-го был дворянский бал. Как всегда, бал и на этот раз был удивительно красив. По приезде их высочеств начался полонез. 1-й тур великая княгиня Елизавета Федоровна шла с князем П. Н. Трубецким, 2-й тур – с графом С. Д. Шереметевым, 3-й – с генерал-адъютантом князем Амилохвари, приехавшим с грузинской дворянской депутацией, 4-й – со старейшим губернским предводителем (Пензенским) Гевлич. Великий князь Сергей Александрович 1-й тур шел с княгиней А. Н. Голицыной, женой московского уездного предводителя, 2-й – с женой можайскаго предводителя Варженевской, 3-й – с женой верейского [предводителя] – В. К. Шлиппе, 4-й – с женой клинского – баронессой М. А. Шеппинг. После полонеза начались танцы. Великая княгиня танцевала 1-ю кадриль с тифлисским губернским предводителем дворянства князем Меликовым, 2-ю – с псковским губернским предводителем Новосильцевым, 3-ю – с бароном Шеппинг (клинский предводитель), 4-ю – с князем П. Д. Долгоруким (рузским предводителем), мазурку – с Г. И. Кристи, орловским губернатором. Великий князь протанцевал только одну кадриль с С. Н. Глебовой, сестрой губернского предводителя.

Я оставался до конца, но танцевал мало, был страшно уставшим. 22-го января великий князь давал обед всем предводителям дворянства и грузинской дворянской депутации, обед был очень нарядный.

24-го великий князь уехал в Петербург для встречи эрцгерцога Австрийского Франца Фердинанда и вернулся обратно 28-го числа. Я не сопровождал его высочество и эти четыре дня оставался в Москве, проводя все время в народных домах и в канцелярии попечительства о народной трезвости.

Вернувшись в Москву, их высочества в тот же вечер присутствовали на бенефисе Федотовой. Давали «Кориолана» Шекспира, оваций было без конца, великий князь пригласил Г. Н. Федотову к себе в ложу и вручил ей подарок – брошку, усыпанную сапфирами и черным жемчугом, очень красивую.

В этот же день утром я был на отпевании профессора Филатова – директора детской клиники. Отпевали в университетской церкви. На другой день в Иверской общине в домовом, вновь сооруженном, храме служил обедню Иоанн Кронштадский, числившийся почетным членом общины. Он меня сейчас же узнал и был очень ласков со мной. После обедни он благословил всех сестер и пил с ними чай.

30-го января великий князь позвал меня к себе и сказал, что хочет проехать со мной на Хитров рынок, осмотреть там наши учреждения. Я ужасно этому обрадовался. В парных санях совершенно неожиданно и для служащих, и для посетителей подъехал великий князь со мной сначала к чайной с конторой по найму рабочих, а затем посетил и столовую. Мне особенно было приятно, что великий князь для своего посещения выбрал именно Хитров рынок, где ютился самый бедный люд: босяки, бродяги, оборванцы – одним словом, весь тот люд, который описан у Горького «На дне». У Горького действие проходит в доме Кулакова на Хитровом рынке, попечительство же арендовало как раз этот ночлежный дом Кулакова и устроило в нем образцовую народную столовую.

Великий князь очень внимательно осмотрел все учреждения, интересуясь малейшими подробностями, обошел таким образом чайную, контору по найму рабочих, ночлежный приют, столовую и читальню с библиотекой. Осмотр занял более двух часов, великий князь остался в восторге и очень благодарил служащих и заведующего В. А. Андреева и по возвращении в генерал-губернаторский дом поручил мне передать председателю генералу Бильдерлингу, что он весь под впечатлением образцового порядка в наших учреждениях.

Надо отдать справедливость заведующему, все было устроено в этих учреждениях настолько жизненно, практично, что они сразу приобрели доверие народных масс – рабочего люда и босяков. И чайная, и столовая всегда были переполнены, служащие в этих учреждениях пользовались большим уважением со стороны постоянных обитателей Хитрова рынка. В то время на этом рынке в разных ночлежках ютился самый темный люд, кражи в окрестностях его были обычным явлением, нередко происходили драки и даже убийства. У нас между тем среди служащих было много женщин: кассирши, буфетчицы, библиотекарши, судомойки. Закрывались наши учреждения уже в темноте, когда редкая женщина решалась пройти чрез Хитров рынок. Босяки это учли, и когда по закрытии наших учреждений наши служащие-женщины шли домой, они их провожали, у каждой всегда оказывалось по двое таких телохранителей, которые с большим уважением выводили их на Солянку или на Покровский бульвар, откуда они могли уже следовать к себе в безопасности. За 12 лет моей работы в попечительстве не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь из босяков и темного люда, обитавших в приютах Хитрова рынка, позволил бы себе какое-нибудь насилие или неуважение к нашему служащему.

За 1902 год общее число посетителей чайной было 234 581 человек, что составило в среднем 651 человек в день.

Состав посетителей чайной, естественно, зависел от состава посетителей рынка, а этот состав, как всегда, резко распадался на две различные части, имевшие лишь одно между собою общее: большую или меньшую бедность.

Хитров рынок, составлявший с некоторого времени модную тему для беллетристических упражнений, в сущности был в то время не что иное как исторически сложившийся рынок, на котором под открытым небом и частью под железным навесом, устроенным городом, ежедневно производился в определенные рыночные часы торг таким невесомым товаром, как человеческий труд. Это – первобытная «биржа труда». В ожидании нанимателей здесь топталась целая толпа нанимавшихся, толпа постоянная, хотя часто менявшаяся и по составу, и по количеству, что особенно было заметно по временам года и праздничным дням. Соответственно спросу этой толпы здесь же на рынке или в ближайших к нему переулках и на примыкавших улицах открыты были для нее частные платные и общественные бесплатные ночлежные приюты, дешевые коечно-каморочные квартиры, дешевые чайные и харчевни, а также и лавки, торгующие дешевым товаром и разным старым хламом. Здесь, на рынке, и в окружавшей его местности оседала вся выбившаяся из колеи по разным обстоятельствам, преимущественно же по пьяному делу, порочная и нездоровая городская беднота и нищета, но здесь же, благодаря дешевизне содержания и льготным условиям проживания – в ночлежных приютах можно было ночевать без прописки паспорта, – ютилось на время и здоровое пришлое население, являвшееся из разных губерний в Москву на заработки.

С Пасхи по ноябрь месяц преобладал на рынке пришлый люд, менявшийся чуть не ежедневно и особенно скоплявшийся в больших количествах весною, при открытии полевых и земельных работ; летом – около Петрова дня, при окончании весенних и началом летних работ, и осенью – в октябре, когда оканчивалась всякая работа на вольном воздухе и когда происходила смена рабочих: одна часть их уходила с заработком домой, другая часть, покончив с уборкой дома, приходила в Москву искать зимних работ. Редкая партия рабочих, как возвращавшаяся домой, так и шедшая на работу через Москву, не заворачивала на Хитров рынок и не пробыла здесь хотя бы несколько часов.

Причина этого явления, так же как и причина скопления пришлого люда на рынке в праздничные дни, объяснялась тем, что для пришлых рабочих Хитров рынок служил центром, к которому стремилось большинство рабочих не только в целях приискания себе места, но и для свидания с земляками и родственниками, от которых легко было почерпнуть всякие вести о домашних обстоятельствах. С ноября по Пасху преобладали местные обыватели, или по разным обстоятельствам зазимовавшие в Москве, или прибывшие в столицу с родины за неимением возможности прописаться там.

Сообразно с таким положением рынка видоизменялся и состав посетителей чайной. Вешалка, в летний период обычно пустовавшая, весной нередко снизу доверху прикрывалась в несколько рядов сумками, холщовыми мешками разной величины и формы; столы, по требованию сдвинутые вместе, пестрели ярко освещенными весенним утренним солнцем живописными группами чистых белых холщовых, домашнего изделия, рубах, то с ярко-красными ластовицами – Михайловского уезда Рязанской губернии, то с чисто-белыми – Козельского уезда Калужской губернии, то с темно-синими – Смоленской губернии, чередуясь с пестрыми цветами девичьих сарафанов и белых панёв баб – Михайловского уезда Рязанской губернии.

Обмен посетителей бывал чаще, пребывание в помещении короткое, иногда спешное.

Что касалось до второго, зимнего периода, то состав посетителей представлял собой общий серый колорит, благодаря преобладанию особых костюмов, свойственных обывателям рынка, это нечто среднее между коротким мужским пальто (тужуркой) и женской ватной кофтой, с прорехами и висящими лохмотьями. Этот костюм, напоминавший собою «тришкин кафтан», иногда надетый прямо на тело и опоясанный веревкою, кишел паразитами, нередко переползавшими с него и на стол, и на одежду проходивших между столами служащих, и издавал особый запах, по которому привычному человеку легко было распознать специфическую дезинфекцию того или другого ночлежного приюта. Изредка ряд этих костюмов прерывался дублеными полушубками и суконными чуйками.

Пребывание в чайной посетителей было более продолжительное, и обмен их значительно реже.

Не имея возможности долгое время находиться на рынке в своей жалкой одежде вследствие мороза, они спешили укрыться в теплых стенах чайной и пребывали в ней буквально несколько часов подряд. Изгнание какого-либо посетителя только по одной причине его долго сиденья не практиковалось в учреждениях попечительства.

Сообразно потребности рабочего люда чайная, как выше сказано, открывала свои двери посетителям с пяти часов утра. Насколько необходима была потребность в столь раннем открытии видно из того, что число посетителей за два только утренние часа составило 28 103 человека за два месяца. В ноябре и декабре число утренних посещений падало против летнего периода чуть не на половину.

В зимний период с трех часов дня заметно уменьшалось число посетителей, это объяснялось тем обстоятельством, что посетители спешили разойтись по даровым ночлежным приютам, которые все вообще открывались в четыре часа дня.

Сторонних посетителей из более зажиточного класса, чем обыкновенные поденщики и рабочие из других частей города, чайная не могла к себе привлечь, несмотря на редкую в ней, даже и при сверхкомплектном составе посетителей, тишину и благообразие, так как одно название Хитрова рынка с некогда знаменитыми его трактирами, слывшими в народе под названием «Ада» и «Каторги», действовали на них устрашающим образом.

Особенный прилив посетителей в чайную был по воскресным и праздничным дням, что объяснялось освобождением в эти дни поденщиков и рабочих от работы.

Общая отличительная черта посетителей этой чайной – скромность и деловитость, свойственная простому рабочему человеку. Вследствие этого тишина в чайной царила почти всегда невозмутимая; посетители сидели или молча, углубившись в чтение газет, которые всегда были на определенном видном месте и доступ к которым был свободен для каждого, или мирно беседовали между собой. Ни шума, ни гама, ни резких постукиваний посудой не было слышно, и только изредка где-нибудь за столом неожиданно раздавалось громкое чтение вслух кем-либо из посетителей, и это, иногда мастерское, чтение заставляло невольно всех оторваться от своей газеты или прекратить беседу с соседом и с видимым интересом внимать читаемому.

Распитие водки открыто и беспрепятственно, совершавшееся ежедневно на рынке против дверей и окон чайной, в ее помещении производилось редко и то в уборной комнате тайком. Посетитель, застигнутый там за питьем водки, немедленно был удаляем из чайной, а водка у него отбиралась.

Случаев появления в числе посетителей больных с ясными признаками «delirium tremens» было ничтожное количество.

Умывальники, поставленные на двух видных местах в чайной, оказывали огромную услугу посетителям. Приходившие утром прямо из ночлежных приютов, они собирались около них толпою, умывались по очереди один за другим, затем, совершив перед местною священной иконой свою утреннюю молитву, садились за чайный стол. Поденщики и всякого рода рабочие, имевшие дело с разными грязнящими лицо и руки материалами, производили усердно свое омовение, как среди дня, во время перерыва работы для приема пищи, так и вечером по окончании работы. Мыло при умывальниках выкладывалось постоянно дегтярное, как дезинфицирующее кожу нисколько не хуже другого, но не имеющее неприятного запаха, а обладающее, наоборот, запахом, хорошо знакомым народу. Полотенец вывешивалось ежедневно не менее тридцати, сшитых по два вместе и надетых на катушку.

Из всех предметов потребления, назначенных попечительством для чайной по утвержденному прейскуранту, чай и сахар занимали, как и следовало ожидать, первое место.

Так, в 1902 году продано было:

Способ подачи чая посетителям, введенный попечительством во всех его учреждениях, вызывал в первые дни по открытии целую бурю восторга, был встречен всеобщим одобрением и извлекал слезы благодарности у небогатых посетителей чайной.

Было предписано, чтобы чай каждому посетителю подавался совершенно одинакового достоинства в запечатанном пакете, оклеенном таможенною бандеролью, весом в один золотник. Посетители приглашались заваривать его сами кипятком из поданного тут же чайника, что составляло резкое отличие от частных учреждений, в которых чай подается заваренным, причем как количество, так и качество всыпанного для заварки чая всегда соизмерялось буфетчиком, или по его личному усмотрению, или по докладу полового, в зависимости от внешних достоинств посетителя; буфетчик засыпал чай, глядя по потребителю: иному подороже и побольше, иному подешевле и поменьше, а иному собирал чай уже питый, но, по его мнению, еще вполне годный.

Прочих напитков, значащихся в печатном прейскуранте чайной, как-то: молока, кофе, кваса, минеральных вод – выходило сравнительно ничтожное количество. Молока, как напитка, требовалось мало из-за его сравнительно высокой цены: стоимость одного стакана молока равнялась стоимости одной порции чая. А из порции чая выходило до семи стаканов. Молоко, как добавление к чаю, простым народом употреблялось вообще редко; только пожившие в Москве и приобщившиеся к городской культуре спрашивали к чаю молока или лимона, не столько ради потребности в них, сколько по подражанию более высоким слоям общества; обычный же деревенский люд не только обходился без этих прибавлений, но предпочитал пить чай в чистом виде без всякой сторонней примеси.

Кофе, как напиток более дорогой и изысканный, не продавался вовсе в чайной.

Курение, разрешенное во всех учреждениях попечительства, дало следующий характерный для состава посетителей чайной результат. С открытия чайной и за 1902 год продано было курительных товаров и предметов, необходимых для курения, всего на сумму 795 рублей 11 копеек. Главную часть этой суммы, не говоря о количестве, составляли низшие сорта табака и папирос.

Так продано было: папирос по 5 копеек за 20 штук – 3 193 пачки на сумму 159 рублей 65 копеек; папирос по 3 копейки за 10 штук – 5 255 пачек на сумму 157 рублей 65 копеек; махорки – 10 пудов 32 фунта на сумму 134 рубля 8 копеек. Этот последний сорт табаку постоянно пользовался полным правом гражданства. Махорка продавалась исключительно в восьмушках и в шестнадцатых долях фунта.

Спичек, не подававшихся посетителям безвозмездно и не расставлявшихся на столах, продано было на 122 рубля 34 копейки.

Стоимость перечисленных предметов, составлявшая 590 рублей 88 копеек, превысила более чем вдвое стоимость остальных более высоких сортов табаку.

Выручка чайной за 1902 год составляла общую сумму в 13.481 рубль 13 копеек.

Главная составная часть этой суммы в 13.236 рублей 6 копеек касалась собственно выручки от продажи посетителям предметов потребления, остальная же сумма в 245 рублей 7 копеек образовалась из мелочных поступлений.

Если сумму чистой выручки за отчетный год разделить на число посетителей, то получится приблизительно 5 с половиной копеек на посетителя в год, что подтверждает сделанный выше приблизительный вывод о потребленных в чайной продуктах, так как, считая порцию чая в 5 копеек на человека, получается годовой выручки 11.729 рублей 5 копеек, а на все остальные продукты остается сумма выручки в 1.507 рублей 1 копейка.

Контора по найму рабочих при чайной была открыта ежедневно от 10-ти утра до 2-х. В связи с работой конторы при чайной был открыт и ночлежный приют на десять человек мужчин в виде опыта на частные средства трех членов-соревнователей.

Стоимость оборудования приюта обошлась в 256 рублей 20 копеек, и имущество его было передано в собственность попечительства. Ввиду того что контора сама хранила и записывала письменные виды ночлежников приюта, он был избавлен от внезапных полицейских обходов.

С мая месяца приют открыл свои двери для ночлежников, и с этого времени по конец отчетного года всего ночевавших в нем было 409 человек <…>

Из 2 400 коек за отчетные восемь месяцев не было занято 849 коек, что отчасти зависело от летнего времени и незнакомства публики с приютом.

Ночлежный приют служил в действительности приютом для ночлега, а не квартирою; в него не дозволялось вносить с собою никаких узлов и сумок: все эти вещи оставлялись в конторе на хранение. Он отпирался ежедневно не раньше восьми часов вечера и запирался в семь часов утра, так что в течение целого дня он был пуст. Ночевать в приюте мог всякий при соблюдении следующих условий: 1) трезвости; 2) предъявления и сдачи в контору своего письменного вида и 3) уплаты десяти копеек.

Отдельных, только для него назначенных служащих приют не имел – дежурили в нем по ночам служащие народной чайной по назначению заведующего, а уборку производили те же лица, на обязанности которых лежала уборка чайной.

При открытии приюта преследовались две цели: первая, самая важная, – дать трезвому приезжему человеку, незнакомому с Москвой, дешевый, покойный и здоровый приют на ночь; вторая – поставить приют в такое положение, чтобы он, удовлетворяя своему назначению, при наименьших затратах мог окупить себя сам. Последнее отчасти было достигнуто, так как приют сам из своей выручки оплачивал занимаемое им помещение; что касается до первого, то есть удовлетворения насущной потребности в ночлеге, то оно было далеко не полное, так как в течение зимних месяцев отчетного года желавших и добивавшихся ночевать в приюте бывало иногда вдесятеро более, чем было мест.

Для хранения ценных вещей, документов и денег при конторе была устроена касса.

На мысль об учреждении кассы нельзя было не натолкнуться вследствие тяжелого и безвыходного положения бездомовных и бесприютных обитателей Хитрова рынка, постоянных посетителей чайной. Некоторые из них обращались к заведующему и смотрителю чайной с просьбой принять от них на хранение на один-два дня заработанные ими деньги. При ссылке заведующего и смотрителя на сберегательную кассу как на надлежащее место хранения денег, проситель, указывая на свое рубище, говорил, что он боится идти в сберегательную кассу, его могут там принять за вора; или иногда ссылался на то, что касса сберегательная далеко от рынка и часы приема ею денег не совпадает с его свободными часами. Настоятельная просьба сопровождалась при этом указанием на то, что служащий по попечительству о народной трезвости должен пожалеть просителя: если деньги не будут у него взяты, то он их пропьет, или их у него украдут.

Не имея возможности отказать человеку в такой совершенно понятной и необременительной просьбе, служащие сперва брали деньги так – без всякой расписки, а затем, когда вносимые суммы стали возрастать и желающих стало являться все больше и больше, то стали выдавать квитанции на бланках попечительства и хранить деньги не по карманам, а в казенном сундуке. Быстро распространившаяся молва о приеме денег на хранение во всякие часы дня, когда открыта чайная, и о выдаче их тоже во всякое время привлекла еще большее число желающих.

Идя навстречу этой нужде, попечительство, в виде временной меры, разрешило прием денег на сумму до ста рублей и под ответственность самого заведующего.

В народной столовой число посетителей было вдвое больше, чем в чайной, благодаря размерам, так как в ней одновременно могло сидеть за столиками до 300 человек, тогда как в чайной не более 100.

Главный состав посетителей был простой народ, люди, работавшие на стройках, на заводах, в мастерских, а больше всего – не имевшие определенных занятий – хитрованцы. Все они во время своего пребывания в столовой поддерживали порядок, следя один за другим и останавливая тех, кто позволял себе отступать от существовавших правил, почему в столовой постоянно наблюдалась тишина при полной в то же время непринужденности.

Остальные учреждения, открытые в 1901, году развивались быстро, привлекая все большее и большее количество посетителей. В народном доме в Грузинах, самом крупном, за 1902 год перебывало 809.677 человек, в остальных домах посещаемость была следующая: в Сухаревской чайной и народном доме на Трубной – более 6.000.000, на Александровской улице – более 400.000, у Немецкого рынка – около 300.000, у Спасской заставы и в Даниловской слободе – более 200.000 человек.

В описываемом году открыто было еще четыре новых учреждения:

1) В Бутырках 25-го февраля в присутствии их высочеств – народный дом в доме Виноградова. Число посетителей за 10 месяцев было 255.840 человек, исключительно фабричные и мелкие ремесленники;

2) в Садовниках народная чайная открыта была в тот же день, посетителей за 10 месяцев перебывало 279.695 человек, исключительно простой народ, много приезжих крестьян и пришлого люда, так как рядом с чайной был Толкучий рынок;

3) На Дорогомиловской улице 25-го мая был открыт народный дом, число посетителей за 7 месяцев было 237.267 человек, большая часть рабочие железнодорожники и мелкие служащие;

4) На Смоленском рынке в тот же день была открыта чайная. За 7 месяцев число посетителей было 258.272 человека, контингент их был, главным образом, бедный люд из трущоб, окружавших Смоленский рынок.

Таким образом, в течение года своего существования попечительство трезвости успело открыть 13 народных домов в разных частях столицы, преимущественно на окраинах, в рабочих кварталах.

Народные дома открывались по утрам в разных районах не одинаково? в зависимости от потребности. Так, на Хитровом рынке, как я писал выше, чайная открывалась в 5 часов утра, так как в промежутоке между 5-ю и 7-ю часами утра там всегда наблюдалось очень большое скопление народа. В других районах народные дома открывались в 7, 8 и 10 часов утра. Закрывались они также различно, по большей части в 10 часов вечера. В некоторых домах и чайных мы пробовали завести ночную торговлю, и тогда торговля в них шла без перерыва с 8-ми утра до 5-ти часов утра следующего дня. Часы ночной торговли предназначались главным образом для извозчиков, но допускались в эти часы и всякие посетители. В результате оказалось, что большинство этих посетителей были беспаспортные, промышлявшие воровством, и являлись они в чайную, укрываясь от полиции и зачастую пряча краденное в народных домах. А так как полиция в народные дома, по соглашению моему с обер-полицмейстером, самостоятельного входа не имела, то выходило, что попечительство само как бы укрывает воров и краденное.

Такой порядок, конечно, был недопустим, и потому генерал Бильдерлинг по моему докладу приказал закрыть ночную торговлю для подобных посетителей, оставив ее только для извозчиков в течение зимних месяцев (ноябрь – март) в народных домах в Грузинах, на Сухаревой площади, на Александровской улице и на Смоленском рынке. Особенно много извозчиков собиралось в Грузинах (за 5 месяцев их перебывало 70.675).

Газет и журналов для посетителей в народных домах бывало около 50-ти экземпляров. При большом скоплении и это количество оказывалось недостаточным, приходилось прикупать экстренно у газетчиков. Главный контингент посетителей были рабочие, мастеровые, ремесленники, мелкие служащие, вообще каждый дом имел свою публику, в зависимости от района. В Грузинах, на Трубной и на Сухаревой можно было встретить в обеденное время довольно большое число студентов. За 6 копеек можно было получить целую миску мясного супа или щей с хлебом, за 14 копеек – котлету с картофелем и хлебом, за 7 копеек – порцию гречневой или пшенной каши с маслом, за 5 копеек – порцию чая в один золотник, три куска сахара, кипятку сколько угодно, за 3 копейки – стакан чая с двумя кусками сахара, лимоном или молоком и т. д.

В некоторых домах по просьбам посетителей устраивались танцевальные вечера, для танцев приглашался оркестр музыки и устанавливалась входная плата – 10 копеек. В саду Грузинского народного дома была устроена огромная терраса, на которой число танцующих доходило иногда до 1000 человек. Танцевали главным образом вальс и все новейшие танцы; среди танцевавших преобладали мелкие служащие, приказчики, мастерицы, бывала и учащаяся молодежь, иногда даже студенты. Зимой, где место позволяло, устраивался каток. В Грузинах была и гора, с которой для безопасности разрешалось спускаться только на подушках из рогожи или небольших досках.

В 10-ти народных домах устроены были сначала бесплатные читальни, а затем и библиотеки с платой 15 копеек в месяц при выдаче книг на дом. В этих библиотеках каталог книг был без всякого ограничения. С каждым годом каталоги расширялись. Число посетителей в читальнях за первый год было 187.624, из них мужчин – 173.194, а женщин – всего 14.430. Среди мужчин преобладали ремесленники и мастеровые, затем учащиеся в низших учебных заведениях, фабричные, служащие и т. д. Книг было выдано общими числом 263 516; из них больше всего падало на русскую беллетристику, детские книги, иллюстрированные журналы, исторические, меньше всего языковедение и общественные науки. В аудиториях при народных домах, а также и при казенных винных складах устраивались народные чтения с световыми картинами. За 1902 год попечительство приобрело 1.217 картин к девяноста чтениям. Было прочитано за год 280 брошюр: духовно-нравственных – 54, историко-библиографических – 38, географических – 38 и литературных – 150.

Помимо этих чтений были устроены специальные, по случаю юбилеев Гоголя, Жуковского и Некрасова и по некоторым событиям из русско-турецкой войны 1877–1878 гг. ввиду исполнившегося в этом году 25-летия со времени этой войны.

Затем в Грузинах, в аудитории, была еще устроена общедоступная лекция «О Китае», в которой член бывшей учено-торговой экспедиции по этой стране А. Э. Боярский познакомил аудиторию со своими путевыми заметками о ней, показав на экране до 140 картин, снятых с натуры русской экспедицией во время следования по Китаю.

По части народных развлечений в 1902 году попечительству пришлось войти в соглашение с частными театрами. Таким образом было устроено 37 оперных спектаклей в театре Солодовникова, исключительно русских композиторов; 3 спектакля драматических в театре «Аквариум», пьесы Островского и Гоголя; 5 спектаклей феерий «Вокруг света в 80 дней» в Интернациональном театре; 4 исторических концерта, посвященных Глинке, Серову, Даргомыжскому, А. Рубинштейну и Чайковскому в цирке Саломонского и 14 концертов в работном доме в Сокольниках.

Помимо всех этих развлечений, в городском манеже было устроено грандиозное народное гулянье во время рождественских праздников. Я опишу их в конце моих воспоминаний за этот год, когда коснусь событий декабря месяца.

Не могу обойти молчанием еще рабочие собрания, которые устраивались в некоторых народных домах.

Еженедельно по субботам от 8-ми до 12-ти часов ночи народный дом в Грузинах предоставлялся для рабочих механических производств. Целью этих собраний было объединение рабочих механического производства, ознакомление их с положением названного производства как в России, так и в других странах и обсуждение способов улучшения их быта. В предоставляемых им помещениях рабочие устраивали также время от времени, помимо собраний, и танцевальные вечера для своих семей.

Такие же собрания рабочих стали впоследствии устраиваться и в Сухаревской народной чайной, и в народном доме у Спасской заставы, затем еще бывали собрания рабочих ткачей в народном доме у Немецкого рынка и столяров на Александровской улице.

Собрания эти, представлявшие собой в то время совершенно необычное явление, новое в русской жизни, возникли по мысли великого князя, который полагал, что, разрешая подобные собрания рабочим для обсуждения своих экономических нужд, этим самым он удаляет их от политики.

Собрания эти были закрытые, рабочим предоставлялась полная свобода вести их как угодно, лишь бы не было политики, за что отвечал председатель собрания. Соглядатаи и чины полиции не присутствовали, да и вообще в народные дома они никогда не являлись, дабы не стеснять посетителей. В очень редких, исключительных, случаях администрации народного дома случалось обращаться к содействию полиции.

На двух таких собраниях присутствовала приехавшая из Лондона англичанка Эдит Селлерс, которая приехала в Россию, чтобы специально познакомиться с учреждениями попечительства трезвости и рабочим вопросом. Очень интересно впечатление, вынесенное ею от этих собраний, которые она описала в одной английской газете:

Собрания рабочих в России. Интересный опыт в Москве

Интересный опыт производится в настоящее время в Москве – самый интересный может быть, который испытывался когда-либо здесь или в другом месте России. Цель его – не более и не менее, как превращение рабочего класса из измаильтян, [571] рука которых против всех, в твердых и полезных помощников правительства. Это попытка исполнить то, что не раз пробовал устроить Бисмарк и что может быть удалось, если бы ему не препятствовали Бебель и его партия. Если бы опыт оказался успешным, а все данные предвещают удачу, Россия освободилась бы от одной из ужаснейших опасностей, которые угрожают ей в настоящее время.

Опыт, о котором говорится, может иметь успех или, по крайней мере, надежду на него, под личным покровительством московского генерал-губернатора, великого князя Сергея, которому совместно с генералом Треповым принадлежит честь его измышления, – что доказывает, что хоть один из членов императорской фамилии, согласуясь со своим временем, имеет мужество бороться с его задачами.

Почти два года тому назад, рабочие на многих фабриках Московского округа получили разрешение, что было неслыханно ранее в России, образовывать союзы, и каждому союзу было дано право избирать из своей среды членов комитета для управления его делами и быть представителями во всех его сделках с владельцами фабрик. Это устройство дало отличные результаты, что должны были признать даже те, кто склонны были косо смотреть на него. Несомненно, были ошибки со стороны одного-двух комитетов, но все-таки в общем они хорошо исполняли свои обязанности, доказывая одинаковый здравый смысл, умеренность, способность к делу и замечательное умение применяться к обстоятельствам. Хозяева и директора, которые больше всего имели с ними дело, признают, что их влияние приносит мир промышленности, что дисциплина действительно легче поддерживается, работы исполняются с меньшими столкновениями на тех фабриках, где существуют комитеты, чем на тех, где их нет.

Губернское управление не удовольствовалось этим первым успехом. Не надо забывать, что Москва есть главный промышленный центр России: почти полмиллиона рабочих всех отраслей находит занятия в ее округе, почему всякое столкновение между трудом и капиталом представляет здесь более опасности, чем в другом месте.

Генерал-губернатор и его советники, очевидно, принимают во внимание это обстоятельство; потому, когда несколько месяцев тому назад стали появляться признаки рабочих беспорядков, они тотчас же постарались предотвратить их. Сильным давлением на хозяев склоняли они их оказать своим служащим внимание и сделать им некоторые разумные уступки. Интересно заметить то, что они действовали совершенно согласно с тем, как бы поступил в подобном же случае наш торговый совет.

Между тем они приобрели влияние на рабочих и сделали все возможное, чтобы убедить их в том, что гораздо для них выгоднее успокоиться и продолжать работы, чем устраивать забастовки и бунты. Рабочих убеждали довериться правительству, которое соблюдет их интересы и позаботится, чтобы всякие их законные жалобы и требования были удовлетворены. С них не требовали, чтобы они удовольствовались одними обещаниями, и всякая жалоба их была немедленно исследована; многие преобразования, которых они напрасно добивались годами в фабричном управлении, были им дарованы.

Что было всего важнее, некоторые хозяева, признанные виновными в грубом обращении со своими рабочими, были строго привлечены к ответственности, а фабричным инспекторам было, наконец, внушено, что их первая обязанность – смотреть за тем, чтобы с рабочими обращались как с людьми, а не как с машинами. На днях один из значительных работодателей говорил мне, и при этом голос его даже дрожал от негодования, что фабричные инспектора, желая получить какие-нибудь сведения, обращались не к нему – хозяину, но к самим рабочим. «Мы положительно боимся теперь рассчитывать наших устаревших рабочих, такой шум поднимают инспектора, если мы это делаем», – прибавил он. Те рабочие, которых именно он желал уволить, как он сам это высказал, были те, которые почти всю свою жизнь работали для фирмы за какие-нибудь 40–50 копеек в день и вся вина которых была в том, что они начали стариться.

Такое отношение губернского управления, разумеется, произвело отличное впечатление на рабочих, впечатление, которое было еще более усилено в прошедшем феврале месяце тем, что генерал-губернатор лично вступился за них. В годовщину дня освобождения крестьян великий князь, вопреки уговорам и предупреждениям министра Сипягина, настоял на том, чтобы им было дозволено шествовать в Кремль и возложить венок на памятник Александра II. Более того, он сам встретил их в Кремле и присутствовал на богослужении, которое там совершалось. Говорят, что он был так поражен спокойствием и порядком их поведения при этом случае, что велел немедленно привести в исполнение одну их просьбу, разрешения которой они давно добивались. Было объявлено рабочим тех фабрик, где уже были комитеты, что вечером по субботам они могут устраивать собрания и обсуждать свои дела без помехи или препятствия со стороны полиции или кого другого.

Англичанин поймет с трудом, как велика была эта уступка. Не надо забывать, что в России рабочим никогда не дозволялось устраивать сходки или обсуждать что бы то ни было.

Мне посчастливилось присутствовать на двух таких собраниях несколько недель тому назад, и я нашла их весьма интересными.

Первое, которое я посетила, состоялось в обширном зале при одном из дешевых трактиров, которые устроил комитет народной трезвости Витте. Помещение было переполнено – в жизни своей не видела я такой тесноты. Предмет обсуждения случайно был «Об английских торговых союзах»; я нашла, что присутствующие с большим вниманием слушали своего председателя, пока он читал отчет унионистского движения. Его всегда встречали знаками одобрения, когда он останавливался, чтобы усилить впечатление, доказывая, что благоприятное положение английских рабочих достигнуто тем, что они всегда придерживались конституционных порядков, когда волновались из-за каких-нибудь преобразований и удалялись от всего революционного.

В другом собрании, когда я пришла, прения шли о том, что лучше всего предпринять, чтобы улучшить условия труда. Один за другим все высказывали свое мнение о данном вопросе, и эти мнения были весьма здравы и практичны, не было ничего сумасбродного в их просьбах: чтобы работа была упорядочена, чтобы каждая фабрика имела свой комитет. Один человек – как исключение – изъявил желание, чтобы правительство увеличило число школ – они все исключительно держались своего ближайшего дела и тщательно избегали политики.

Московское управление, без сомнения, очень разумно в своих выводах, допуская рабочих встречаться и спокойно обсуждать свои обиды, вместо того чтобы подавлять их обсуждение и таким образом играть на руку тайным обществам. Тем не менее эти меры вызвали целую бурю между капиталистами, в особенности иностранными, которые с самого начала подозрительно относились к тому, что они называли заигрыванием правительства с трудом. Правда, они так привыкли пользоваться полной свободой в своих сношениях со служащими, требуя двенадцатичасовой работы за нищенское вознаграждение, что они теперь досадуют на вмешательство, как на личную обиду. Не было предела их гневу, когда они узнали о разрешении рабочих собраний, и они приняли его как доказательство того, что управление оставило систему невмешательства относительно труда и приняло его под свое покровительство; они поспешили высказать всем, кого это дело касалось, что всякое вмешательство между ними и их служащими поведет только к разорению промышленности. Некоторые из них обратились даже с воззванием в Петербург, прося защиты.

Один из них, француз, имел даже успех, что доказывает, что Петербург менее чувствителен, нежели Москва, к опасностям необузданного манчестеризма. [572] Странно даже сказать, что многие дворяне из интеллигенции присоединились к капиталистам в их воплях.

Факт, что революционная партия, более чем они, сама восстает против этих собраний, должен был бы открыть им глаза на их заблуждение. Революционеры и днем и ночью стараются возбудить беспорядки в Москве и тем заставить правительство отнять дарованные льготы; к счастью, до сих пор они имели мало успеха. Вопреки всем донесениям, в Москве весною произошло гораздо менее беспорядков, нежели в самом Петербурге или в других промышленных центрах России. Заграничная пресса изобиловала в это время известиями о московских бунтах, хотя мы, находившиеся в то время в Москве, не видали ничего подобного. В последнее время не раз случалось, что сами рабочие насильно изгоняли со своих фабрик революционных пропагандистов; это сильное доказательство, что провинциальное управление держится верного пути; если бы центральное управление имело мужество следовать его инициативы, то было бы это полезно не только для рабочих классов России, но и для всего общества и даже, с течением времени, для самих капиталистов. [573]

Такого рода собрания устраивались и в Петербурге с разрешения градоначальника генерал-адъютанта Фуллона, но там они имели место не в народных домах, а на фабриках и заводах и в других помещениях, специально снимаемых для этой цели. У нас строго было обусловлено, чтобы на собраниях политики не было, и организаторы отлично знали, что в случае, если бы на собраниях подняты были какие-либо политические вопросы, то, по моему докладу, председатель немедленно бы закрыл народные дома для собраний рабочих и они лишены были бы возможности собираться.

Мы вообще держались правила – не допускать политики в народных домах. Несколько раз монархические партии и организации пытались получить разрешение на устройство собраний в народных домах, но всегда получали отказы.

В Петербурге же рабочие собрания очень скоро перешли на политику и в результате, благодаря провокации Гапона, окончились весьма плачевно 9-го января 1905 года.

Эдит Селлерс объехала со мной все наши учреждения, осматривая все в деталях в течение двух недель. В декабрьской книжке «The Contemporare Revue» она описала свои впечатления. <…>

Вот краткий обзор деятельности попечительства трезвости, поглотившей меня с ног до головы, и которой я постепенно отдавался всей душой. Деятельность эта меня увлекла, и сотрудники все мои были настолько милые люди, и работали они все не за страх, а за совесть, что я в обширной своей работе находил большое удовлетворение. Но я, однако, увлекся попечительством трезвости, вернусь теперь к событиям начала февраля месяца этого года.

2-го февраля великий князь со мной посетил Московский жандармский дивизион и присутствовал на молебствии по случаю храмового праздника дивизиона, а на другой день у великого князя был бал на 1200 приглашенных. Это был первый бал в этом сезоне, я, как всегда, дирижировал.

6-го февраля в Москву приехал эмир Бухарский со своим наследником и большой свитой, так что все дни до его отъезда, 9-го числа, были заняты его чествованием. По этикету его встречал на вокзале вице-губернатор, а губернатор являлся уже во дворец. Тотчас по приезде эмир приехал к великому князю, мы, лица свиты, встречали его на подъезде. Эмир привез массу подарков, которые его свита разложила на столе в приемной.

7-го великий князь отдал визит эмиру, и вечером в честь эмира в генерал-губернаторском доме состоялся парадный обед. Центральное место занимала великая княгиня, справа от нее расположился эмир, а слева – наследный принц, напротив великой княгини сидел великий князь, справа от него – генерал Малахов, слева – Бильдерлинг… <…>

Накануне отъезда эмира, 8-го февраля, у великого князя был музыкальный вечер на 250 приглашенных и ужин.

9-го эмир уехал, мы все, лица свиты, получили бухарские золотые звезды.

К счастью, перед приездом эмира удалось ликвидировать беспорядки в университете. Студенты вынесли ряд требований политического характера, часть их перестала посещать лекции, другая часть внутри университета не допускала профессоров читать лекции, бесчинствовала, и дело дошло до того, что университетское начальство вынуждено было просить содействия полиции. С разрешения великого князя Трепов ввел полицию в здание университета с целью арестовать всех посторонних лиц, наполнявших университет и поддерживавших студентов, среди них было много женщин, которые имели особенно большое влияние. Когда вошла полиция, то студенты и курсистки и прочие посторонние лица, агитировавшие среди студентов, удалились в одну аудиторию и забаррикадировались, устроив подобие форта Шаброль. Трепов, не желая жертв, решил окружить полицией эту часть здания университета, никого не впускать и не выпускать, ждать, пока они не сдадутся. Прошло, насколько я помню, три дня, студенты все не сдавались, тогда Трепов направил жандармов и все забаррикадировавшиеся сдались без сопротивления.

Все были арестованы, отведены в тюрьмы и в результате почти все были высланы в разные места. Порядок в университете был восстановлен, лекции возобновились. <…>

Волнения в университете ничуть не отразились на работах на фабриках и заводах, чего так страшно добивались студенты. Напротив, везде на фабриках было полное спокойствие, в народных домах рабочие собрания проходили в полном порядке и вынесли даже нижеследующую резолюцию: «Фабричное население Москвы глубоко благодарно за устройство народных домов и тронуто доверием, оказанным ему в разрешении фабричному населению в один из дней недели собираться в этих домах для обсуждения своих дел, а также и в поддержке проведения устава Московского Общества взаимного вспомоществования рабочим механических производств; просить разрешить отслужить общую торжественную панихиду 19-го февраля, в день освобождения крестьян от крепостной зависимости, у памятника Александру II, а затем молебен за Николая II.

Великий князь имел настолько много гражданского мужества, что не побоялся допустить десятки тысяч рабочих на площадь в Кремле. Переговорив с Треповым и не обращая внимания ни на какие толки и высказываемые многими видными лицами страхи, великий князь разрешил это сборище. Я весьма приветствовал это решение, так как всегда стоял за доверие к массам. Великий князь сделал больше. Он объявил, что сам будет присутствовать на панихиде и молебне.

Наступило 19-е февраля – со всех сторон Москвы стали стекаться рабочие в Кремль. Во все ворота Кремля шли непрерывный стеной, вся огромная площадь между памятником и Чудовым монастырем наполнилась в самый короткий промежуток времени, это было море голов. Никто не считал, сколько народа пришло, но во всяком случае было более 7.000, может быть, было не многим меньше 10.000 человек. Я никогда не видел такой грандиозной картины. Порядок поддерживали сами рабочие, он был образцовый, полиции не было видно. Приехал великий князь в сопровождении свиты, рабочие радостно приветствовали его. После панихиды состоялось возложение венков, затем молебен. При оглушительных криках «ура» великий князь уехал с торжества. Вечером почти все народные дома были предоставлены рабочим, они явились туда с женами, семьями, танцевали, везде был порядок полный. В Петербурге были недовольны этим праздником, находили, что это игра с огнем, но факт остается фактом – празднество прошло без сучка и задоринки и произвело огромное впечатление на все население Москвы и на массы.

На фабриках после этой демонстрации настроение поднялось в благоприятную сторону. Было много случаев, что рабочие выгоняли от себя агитаторов, а на фабрике Жиро рабочие доставили одного студента, пришедшего к ним агитировать, в полицию. Говорили, что это все было устроено полицией, но это, конечно, неправда, да и могла ли полиция устроить. Она не препятствовала, а если даже допустить, что такая грандиозная толпа собрана была полицией, то это доказывает только умелое руководительство полиции толпой.

В этот же вечер великий князь был в лицее на спектакле, устроенном воспитанниками по случаю гоголевских юбилейных торжеств. Давали «Ревизора». Играла молодежь очень недурно.

20-го состоялось первое заседание комитета попечительства трезвости в этом году. Все намеченные мною вопросы удалось провести, в этом же заседании утверждены были штаты служащих в учреждениях попечительства.

21-го числа у меня был чрезвычайно суетливый день. В 11 часов утра было заседание Дамского комитета, затем торжественное чествование Гоголя на его могиле в Даниловском монастыре. Оттуда мне нужно было поехать за моей воспитанницей Марицей Михалковой, поехать с ней по магазинам, так как баронесса Врангель, с которой она жила, уехала в Петербург к матери, которая очень серьезно заболела.

В три часа дня у меня было заседание с заведующими народными домами в канцелярии попечительства, в 6 часов вечера – пажеский обед в Эрмитаже, председательствовал старший паж А. А. Пушкин – сын поэта, в 8 часов вечера я уже был на заседании в Иверской общине, оттуда в 10 часов вечера уехал на гоголевский спектакль в Малый театр. В таком роде были и все последующие дни масляной недели, завершившиеся 24-го февраля обычным folle journeé в Нескучном.

Я был до такой степени уставшим, что ног под собой не чувствовал, а надо было дирижировать и не показывать вида усталости. Мне казалось, что все у меня не клеится и в зале мало оживления. Я был рад, когда наступило 11 часов вечера и можно было закончить танцы. На другой день открывались два народных дома, в Бутырках и в Садовниках, в первом из них ожидались их высочества. Поэтому, вместо того чтобы ехать домой и лечь спать, я отправился верхом через весь город в Бутырки, где всю ночь шла лихорадочная работа: спешно все мыли, чистили, развешивали картины, приводили в порядок.

В Садовники я уже не заезжал и вернулся домой в 5-м часу утра. Учреждения наши в Бутырках и Садовниках вышли на славу. Их высочества очень были внимательны к служащим, и великий князь очень много говорил с М. А. Сабашниковой – нашей заведующей всеми библиотеками и читальнями, положившей всю свою душу в это просветительское дело.

В ночь с субботы на воскресенье мирная жизнь нашего попечительства трезвости омрачилась трагическим происшествием. В 12 часов ночи – час ночной торговли – в народный дом у Немецкого рынка пришел один юноша 18-ти лет из «золоторотцев» в нетрезвом виде и хотел проникнуть в столовую, но не был допущен распорядителем. Тогда он начал буянить, драться, пришлось его вывести и передать тут же стоявшему на посту городовому. Городовой его даже не тронул, а просто сказал ему: «уходи, брат, домой, выспись». Субъект этот отошел и потом вдруг неожиданно, подойдя к городовому сзади, всадил ему нож в спину. Несчастный городовой, старик 72-х лет, стоявший на этом посту с 1880 года, упал замертво. Во вторник первой недели поста его хоронили. Я приказал запереть народный дом до окончания похорон и всем служащим быть на похоронах. Я сам приехал на похороны и возложил на гроб несчастного венок от попечительства.

25-го вечером в генерал-губернаторском доме начальник тибетской экспедиции известный путешественник капитан Козлов сделал очень интересное сообщение о результатах экспедиции в присутствии их высочества, нас, лиц свиты, и некоторых приглашенных.

3-го марта их высочества уехали в Петербург и взяли меня с собой. Я был рад немного отдохнуть от всех дел и суеты московской, повидать свою сестру и побывать в родном полку. Был я и у Витте – министра финансов – по делам нашего попечительства трезвости, чтобы по поручению председателя просить об утверждении сметы и испросить некоторых указаний по ведению дела. Витте был очень любезен и выразил мне полное одобрение тому направлению, которое мы избрали, сказал, что при таком направлении мы всегда можем рассчитывать на поддержку его министерства. Я ушел от него подбодренный и удовлетворенный.

18-го марта я уехал из Петербурга, так как срочные дела меня ждали в Москве, и великий князь меня отпустил от себя.

В Москве я был в Художественном театре на репетиции пьесы «Мещане». Пьеса мне не понравилась, но сыграна была она очень хорошо, некоторые сцены были потрясающие. Что тяжело, это то, что в пьесе не было ни одной выдающейся личности, на которой бы можно было остановиться. Реально же и жизненно все до невероятия. Их высочества вернулись в Москву 22-го марта.

25-го марта, в день Благовещения, их высочества посетили «concours hyppeque» в городском манеже, было людно, но довольно скучно, вечером состоялся в присутствии их высочеств концерт инвалидов в Большом театре. Мы, лица свиты, сидели в большой средней царской ложе. Концерт был очень красив и удачен.

На другой день вечером в штабе округа в присутствии великого князя полковником Симанским прочтено было сообщение: «Операционное направление при наступающем движении русских войск в Карпатах». Симанский читал ясно, отчетливо, но без души и подъема, отчего его сообщение много проиграло.

Это время совпало с откомандированием Гадона для временного командования 5-м гренадерским Киевским полком. Я рад был за него, но для меня это было некоторой потерей, мы гораздо реже виделись, так как он все время проводил в полку, а кроме того, его откомандирование прибавило мне много работы по адъютантской службе, я остался один из адъютантов, живших при великом князе, да и дежурства приходились чаще, а между тем дела по опеке, попечительству трезвости все больше и больше разрастались и у меня буквально не бывало минутки свободной.

В конце марта в Москве, открылась Всероссийская пожарная выставка. Она была представлена удивительно красиво, было очень интересно. К открытию выставки приезжал великий князь Владимир Александрович, президент Всероссийского пожарного общества. Пробыв сутки, великий князь уехал. Вернувшись с выставки, я почувствовал какую-то неловкость в шее, сначала я не обратил внимания, думая, что мне надуло, в результате сказался карбункул, который меня промучил две недели. Пришлось его вскрывать, я ездил в Иверскую общину на перевязки почти ежедневно, это отнимало у меня массу времени и мешало работать. Очень это было некстати. До самой Пасхи я все возился со своим карбункулом и только к заутрене мне положили сухую повязку без дренажа, а на Фоминой неделе я уже был без повязки.

Несмотря на карбункул, я продолжал всюду ездить по службе и работать.

2-го апреля получено было очень печальное известие о трагической кончине Д. С. Сипягина – министра внутренних дел.

В этот день было назначено заседание Комитета министров, происходившее в Мариинском дворце. За полчаса до начала заседания туда приехал неизвестный человек в военной форме и сказал швейцару, что у него есть пакет, который он должен срочно передать министру внутренних дел. Швейцар сказал, что министра еще нет и предложил мнимому офицеру подождать. Как только Сипягин вошел в подъезд и снял с себя шинель, неизвестный подошел к нему и, передав ему пакет, тут же произвел в него четыре выстрела из револьвера, смертельно ранив его двумя пулями. Сипягин упал, обливаясь кровью, его отвезли в ближайшую Максимилиановскую лечебницу, где он через час скончался. Убийство это поразило всех своей простотой: как этот швейцар так легкомысленно допустил в швейцарскую неизвестного человека дожидаться министра, как это никакой охраны в Комитете министров не было – непонятно. Жаль было очень Сипягина и как министра, и как человека, честного в полном смысле этого слова. После панихиды в лечебнице тело Сипягина перевезли на Фонтанку в министерский дом, где в тот же вечер была вторая панихида в присутствии государя и всей царской семьи. Отпевали его 4-го апреля, похоронили в Александро-Невской лавре.

На место Сипягина назначен был Плеве. Я приветствовал это назначение, хотя и не симпатизировал ему. Приветствовал же я потому, что считал Плеве дельным и умным, считал, что при данных обстоятельствах необходимо было назначить того, кому бы не пришлось учиться, кто бы не был новичком в деле, Плеве как раз подходил к данному моменту, так как был в курсе дел министерства. Я помнил Плеве во время голодовки 1892 года, когда мне пришлось лично ему делать доклад по моей командировке тогда в Саратовскую губернию. Он произвел на меня впечатление сухого, делового, работящего человека, а затем я всегда слышал от своего двоюродного брата Грессера, петербургского градоначальника, что в министерстве внутренних дел в то время самым дельным был Плеве и от него можно было всегда получить дельные серьезные указания.

Одновременно с убийством Сипягина получены были тревожные сведения о ряде беспорядков в Полтавской и Харьковской губерниях, где под влиянием агитации были разгромлены помещичьи дома и имения. Беспорядки эти вызвали разные волнения среди крестьян и в других губерниях, я очень боялся за южное михалковское имение, где крестьяне, судя по письмам управляющего, тоже не были совсем спокойны. К счастью, там обошлось благополучно.

Пасха в этом году была 14-го апреля, на третий день, как всегда, состоялись спектакли в пользу Иверской общины во всех императорских театрах. В конце Пасхальной недели я ездил в Герлиц навестить моего больного Михалкова, пробыл у него два дня, первый день провел с ним от 4-х дня до 9-ти часов вечера, второй – от 12-ти до 6-ти, ездил с ним кататься, а в день своего отъезда еще пришел к нему проститься в 11 часов утра. Он, по-видимому, был рад меня видеть и, хотя не произнес ни слова, приветливо улыбался и показывал знаками, что очень доволен. Я привез ему копченого сига, икры, свежей и паюсной, и большой черный хлеб. Это ему доставило большое удовольствие. Остальное время я сидел в Герлице у себя в гостинице и занимался делами, которыми я нагрузил целый мешок и взял с собой. Так было спокойно, тихо, никто не перебивал меня, и я сделал в два неполных дня больше, чем сделал бы за неделю в Москве.

Прямо из Герлица я проехал к своему брату в Курск и, проведя у него два дня, вернулся в Москву 29-го апреля, ко дню рождения великого князя. По дороге в Курск, я еще заехал в Минск к моему другу Вельяминову, у которого переночевал, вернее, проговорил с ним всю ночь. Мы давно не виделись, и было много о чем переговорить. Под очень приятным впечатлением от свидания с Вельяминовым и его детьми я выехал дальше. В Москве меня ожидал ряд неприятностей. Галл, который был опекуном детей Михалкова Марицы и Володи и от которого Марица отошла, выбрав меня своим попечителем, не мог успокоиться и не отпускал Володю жить с Марицей, а между тем я все наладил, чтобы устроить обоих детей вместе в Москве с баронессой Врангель, как я писал выше. Желая опять взять под свое влияние Марицу, он написал прямо управляющему Назарьевым, что 15-го мая приезжает со своей семьей туда на лето. Меня это ужасно встревожило, так как опять Марица попала бы под вредное «галловское» влияние.

В попечительстве трезвости меня тоже ждала неприятность с заведовавшим чайной В. А. Андреевым, которым я был всегда так доволен. Он написал мне такое странное письмо, что я заподозрил у него ненормальность.

На другой день после приезда, 30-го апреля, состоялось заседание комитета попечительства трезвости. На этом заседании постановлено было арендовать городской манеж для устройства в нем рождественских, масляничных и пасхальных народных гуляний и утверждена была комиссия под председательством заведующей библиотеками М. А. Сабашниковой и ее товарища профессора А. И. Кирпичникова и двух членов по ее выбору для рассмотрения книг для читален и библиотек и составления толкового указателя.

Не успев ничем заняться, разобраться во всех неприятностях, пришлось ехать 2-го мая в Петербург сопровождать великого князя. Его высочество жил в Царском, а я в Петербурге во дворце великого князя и наезжал в Царское ежедневно.

6-го был выход в Большом Царскосельском дворце по случаю дня рождения государя, а 7-го была торжественная встреча Лубе – президента Французской республики. Вечером великий князь выехал обратно в Москву. К сожалению, сестру свою я не смог увидеть в этот приезд, у детей Павла Александровича был коклюш.

Вернувшись в Москву, я опять погрузился в дела попечительства трезвости, готовясь к открытию еще двух учреждений, в Дорогомилове и у Смоленского рынка. 25-го мая эти два новых народных дома и чайные были открыты. Заведующим их был назначен Терюхин, он не был военным, и в организации дела, это было известно, у него все не так спорилось, и мне пришлось больше повозиться с ним. Как человек, он был в высшей степени добросовестный и безукоризненно честный и благородный.

На другой день их высочества переехали в Ильинское, перед этим у меня был крупный и довольно неприятный разговор из-за Ильинского. С откомандированием Гадона при великом князе фактически лично остался я один, так как все другие адъютанты не жили во дворце и только приезжали на дежурства. В Ильинском же дежурства не было, все функции дежурного адъютанта исполнялись Гадоном или мной. Теперь Гадона не было, и великий князь выразил желание, чтобы я переехал в Ильинское и жил бы там. Такое требование великого князя было, конечно, логично, но я все же позволил себе ему возразить и просил оставить меня в Москве.

Я сказал великому князю, что всякое его желание для меня закон, но, живя в Ильинском, я не могу нести ответственность за такое крупное дело, как попечительство трезвости, особенно когда председатель его генерал Бильдерлинг отсутствует, что дело только начинает развиваться, если его испортить в самом начале, то уже не поправишь, что я могу добросовестно работать, если я не стеснен временем, и т. д. Мне казалось, что я говорил убедительно. Кончил я тем, что если его высочеству все же угодно, чтобы я жил в Ильинском, то в таком случае я прошу сложить с меня обязанности по попечительству трезвости. Великий князь, по-видимому, был недоволен моими доводами, хотя в душе не мог не согласиться с ними, и я видел, что он из-за этого разлада, происходившего в его душе, начинал сердиться. Тогда я совершенно спокойным и почтительным тоном стал говорить великому князю, что я, исполняя добросовестно свои обязанности по трезвости, отнюдь не желаю пренебрегать своими обязанностями как адъютанта, каковые я, конечно, ставлю на первое место, и когда только я буду нужен его высочеству в роли адъютанта для каких-либо поездок, поручений и т. д., то я всегда буду на месте и, кроме того, все свое свободное, без ущерба делу, время я буду посвящать Ильинскому.

В результате великий князь себя поборол и сказал мне, что он входит в мое положение и дает мне «carte blanche» распределять время, как мне удобнее, что я могу жить в Москве и приезжать в Ильинское, но что каждый лишний день, что я буду проводить в Ильинском, будет для него удовольствием. Он так это искренно и ласково сказал, что я не мог не растрогаться, хотел поцеловать его в плечо, но он не позволил и сам поцеловал меня.

На другой день их высочества были уже в Ильинском, а я остался работать в Москве и наезжал в Ильинское. Комнаты мои там всегда были готовы к моему приезду. Дела по попечительству шли хорошо, гуляния в Грузинском народном доме привлекали все больше и больше народу. По опеке Михалкова все также шло гладко, я нанял квартиру на Арбате для Марицы, которая с осени должна была там поселиться с баронессой Врангель. В квартире шел ремонт, и я постоянно туда наведывался.

В середине июня великий князь меня командировал в Курскую губернию сопровождать помощника начальника штаба округа генерала Шейдемана и подполковника Оболешева и объехать с ними часть района предполагаемых в сентябре месяце маневров в высочайшем присутствии, а также осмотреть усадьбы и помещения, в которых можно было бы удобно разместиться для ночлегов и дневок его высочеству и штабу.

Маневры предполагались в районе Курской губернии, в них должны были принять участие войска Московского военного округа под начальством великого князя и Киевского военного округа под начальством военного министра генерала Куропаткина. До Курска мы доехали по железной дороге, захватив с собой верховых лошадей.

В Курске мы все остановились у моего брата, провели два дня, явились к губернатору графу Милютину, сыну фельдмаршала, который был так любезен, что предложил предоставить великому князю свой дом.

Это было настолько удобно, что мы, переговорив о некоторых деталях, двинулись уже верхом по предполагаемому пути хода маневров, посетили помещика П. П. Волкова и недалеко оттуда помещицу О. П. Кушелеву. Погода была чудная, и ехать верхом было одно удовольствие. Везде нас встречали более чем любезно, всюду мы встречали полное содействие, везде приглашали остановиться ночевать. Но мы не могли особенно задерживаться, так как надо было спешить обратно в Москву. От О. П. Кушелевой мы направились по большому шляху на Дьяконово, где нашли очень удобное помещение для великого князя и свиты в здании волостного правления. Переночевав там, двинулись дальше по шляху на город Суджу и осмотрели усадьбы Т. М. Аксаковой, затем Любимовский сахарный завод и Никольское Сабашниковых. Последние были мои очень хорошие знакомые, я был дружен с ними и очень был рад, когда оба брата, Михаил и Сергей Васильевичи, всей душой пошли навстречу нам и сразу предоставили нам все, что могло бы удовлетворить наши потребности. Мы переночевали у них, и я с удовольствием провел с ними денек. Михаил Васильевич был семейный, его брат холостой.

Вернулся я уже по железной дороге со станции Иванино Курско-Киевской железной дороги, доехав до станции 20 верст на лошадях Сабашниковых. Верховую лошадь я отправил в Москву с вестовым. Генерал Шейдеман и подполковник Оболешев еще остались, чтобы объехать окружающие районы. Приехав в Москву, я доложил великому князю о результатах нашей поездки, представив рапорт.

«Его императорскому высочеству великому князю Сергею Александровичу

30 июня 1902 г., Москва

Во исполнение словесного приказания вашего императорского высочества я объехал вместе с Генерального штаба генерал-майором Шейдеманом и подполковником Оболешевым часть района предполагаемых нынешней осенью маневров в Курской губернии для выбора и осмотра помещений, в коих вашему императорскому высочеству было бы удобнее остановиться для ночлега или дневки. При этом по предполагаемому ходу маневров выяснились следующие удобные пункты:

1. Дом губернатора в г. Курск.

2. Усадьба помещика П. П. Волкова «Маква».

3. Дом волостного правления в селе Дьяконово.

4. Усадьба сахарозаводчиков М. В. и С. В. Сабашниковых – хутор Никольский, или их же Любимовский сахарный завод. <…>

5. Никольский хутор или их же Любимовский сахарный завод Находится на Реуте в 10-ти верстах от Покровского и 25-ти верстах от Дьяконова, принадлежит братьям М. В. и С. В. Сабашниковым. Владельцы предоставляют в полное вашего императорсокго высочества распоряжение усадьбы Никольскую или Любимовскую, какая окажется удобнее для вашего высочества. Обе усадьбы для размещения очень удобны по числу имеющихся помещений.

Никольский хутор имеет приемущество, так как находится на северном берегу реки Реута и близ переправы, тогда как Любимовка на южном берегу и в полутора-двух верстах от переправы.

Пришлось бы поставить против Любимовки понтонный мост и кроме того для подъезда к мосту устроить гать.

Зато Любимовка благодаря множеству заводских построек представляет большие удобства для размещения штаба армии, давая возможность иметь штаб более сосредоточенным, чем в Никольском.

В Никольском вашему императорскому высочеству владельцами предоставляется небольшой, но поместительный и удобный по расположению комнат дом.

Шатер для столовой и палатку для кухни, в случае если имеющийся в доме флигель окажется мал, можно поставить на лужайке близ дома или в саду.

Для лиц свиты вашего высочества и штаба армии помещения в соседних домах: в школе, в доме священника, у помещицы Петровой и в усадьбе купца Гридина.

Конюшня просторная на 8 стойл для лошадей вашего высочества и сарай для экипажей около дома, предназначенного вашему высочеству.

Других лошадей и экипажи можно поставить в Любимовке, которая хотя и находится в трех верстах, но соединена телефоном.

В Любимовке владельцами для вашего высочества отводится дом директора завода.

Для шатра и палатки, для кухни и буфета учень удобная красивая площадка перед домом рядом с садом.

Для лиц свиты и штаба армии владельцами любезно предоставляются: дома конторы, управляющего и школы, а также для размещения нижних чинов и прислуги совсем отдельная казарма рабочих.

Для собственных вашего императорского высочества лошадей и экипажей – конюшня директора завода, а для остальных – большой каретный сарай.

Капитан Джунковский».

Великий князь очень остался доволен подробным моим докладом. Я пробыл в Ильинском два дня и 29-го июня сопровождал их высочества на церковный парад трех гренадерских полков по случаю их праздников. Один из этих полков был 5-й Киевский гренадерский, которым командовал Гадон. После парада их высочества посетили его барак, в котором он жил. Я был ужасно рад его видеть. Полк его парадировал замечательно и он проходил во главе полка и салютовал очень красиво. После завтрака в офицерском собрании их высочества вернулись в Ильинское, я остался в Москве, так как 1-го июля, в день годовщины основания попечительства, было молебствие в помещении канцелярии и заседание комитета, на котором утверждена была смета на 1903 год. Пробыв 4 дня в Москве, я поехал в Ильинское ко дню именин великого князя.

17-го июля я сопровождал великого князя на боевую стрельбу в Клементьево. До Можайска доехали по железной дороге, оттуда на лошадях 20 верст по очень плохой избитой дороге. Стрельба была очень интересна, попадания были превосходные. Когда великий князь по окончании стрельбы поехал верхом чрез все поле к мишеням и пустил своего коня крупной рысью, моя лошадь, которая страшно горячилась всегда в присутствии других лошадей, стала скакать, перешла в карьер, и я никак не мог ее остановить.

К моему стыду, мой «Рекорд», так звали мою лошадь, вынес меня вперед, я перегнал великого князя, что было совсем неприлично, я едва остановил своего коня, проскакав чуть не версту, при этом поле было все в кочках и канавах. Я вернулся к своему месту сконфуженный и извинился перед великим князем.

На 22-е июля их высочества поехали в Петергоф поздравить вдовствующую императрицу, я сопровождал, мне отвели помещение в Большом Петергофском дворце. Я был очень рад провести несколько дней в нарядном красивом Петергофе, который я очень любил.

26-го июля вернулись в Москву, а 27-го я сопровождал великого князя на годичное заседание Измайловской опытной пасеки при обществе акклиматизации в Измайловском зверинце.

1-го августа, в день храмового праздника 8-го гренадерского Московского полка, состоялся церковный парад этому полку. Великий князь со мной приехал в 10 часов к молебну и затем пропустил полк церемониальным маршем. После парада великий князь раздавал призы офицерам за призовую стрельбу из винтовок и револьверов, затем в 11 1/2 часов во Всехсвятской роще в присутствии их высочеств был освящен храм во имя иконы Божьей Матери «Скоропослушницы». Против храма были выстроены юнкера Александровского, Московского и Тверского училищ. По окончании богослужения великий князь пропустил юнкеров мимо себя церемониальным маршем, после чего прошел в военный госпиталь и обошел всех больных, на кухне пробовал пищу.

4-го августа вечером великий князь по телефону вызвал меня в Ильинское и в три часа ночи выехал со мной на тройке в лагерь на Ходынку. Подъехав к Таврическому полку, великий князь приказывал бить тревогу. Дежурный барабанщик не узнал великого князя и не сразу исполнил приказание, вызвав дежурного по полку офицера. Вслед за барабанщиком Таврического полка сигнал тревоги распространился по всему лагерю: везде били барабаны, играли трубы, лагерь засуетился, забегали люди. В это время на рысях из Москвы из генерал-губернаторского дома показался берейтор великого князя, вызванный мной, с верховыми лошадьми. Великий князь и я сели на лошадей и, отъехав немного, наблюдали за выхождением войск.

Первым явилось Александровское военное училище, стройно беглым шагом красиво шли юнкера, направляясь к месту сбора, вторым был 5-й гренадерский Киевский полк во главе со своим командиром Гадоном, третьим – 6-й гренадерский Таврический, который, казалось, должен бы быть первым, так как тревога пошла от него.

Когда собрались все полки и построились в резервных колоннах, великий князь объехал войска, здороваясь с ними. В это время начальник штаба по приказанию великого князя вручил начальникам 1-й и 2-й гренадерских дивизий запечатанные конверты с заданием для маневра.

Начальнику 1-й Гренадерской дивизии было приказано со своей дивизией, с 1-й Гренадерской артиллерийской бригадой и 1-м Донским казачьим полком отойти к Петровскому дворцу; начальнику 2-й Гренадерской дивизии со своей дивизией, Троице-Сергиевским батальоном, 2-й Гренадерской артиллерийской бригадой, 5-м мортирным полком и 1-й бригадой 1-й кавалерийской дивизии и 1-м конно-артиллерийским дивизионом отойти к селу Хорошево. Пока войска следовали в указанные им места, великий князь пил чай в офицерском собрании.

В 7 часов утра начальнику 1-й Гренадерской дивизии было приказано занять позицию западнее оврага реки Ходынки с целью прикрыть Брестский железнодорожный узел, а генералу Бутурлину со 2-й Гренадерской дивизией овладеть этим узлом.

Великий князь наблюдал за маневром с вала у Банной переправы. Маневр очень удался, но погода не благоприятствовала. Когда мы выехали из Ильинского, то моросил дождь и было сыро и неприятно, когда же начался маневр, дождь усилился и временами переходил в ливень, что очень мешало видеть всю картину маневра. После перехода в контратаку – это было в 11 часов утра – великий князь дал отбой.

Объехав войска и поблагодарив их и приказав выдать всем по чарке водки, великий князь и я, мокрые насквозь, проехали в генерал-губернаторский дом, чтобы переодеться. Позавтракав в городе, на тройке вернулись в Ильинское, а на другой день опять были в лагере на параде Екатеринославского гренадерского полка. Погода исправилась, в этот день выглянуло солнце, было тепло и хорошо.

Проводив великого князя в Ильинское, я вернулся в Москву и до 13-го числа сидел в Москве, занимаясь своими делами по трезвости. В это время прибавился у меня еще один ценный сотрудник в лице отставного генерал-майора Кудрявцева, который был назначен для поручений при председателе. Все ревизии, все поверки отчетности и инвентаря поручались ему, что значительно меня облегчало. Работник он был выдающийся, человек он был хозяйственный, практичный, а про добросовестность, честность и говорить нечего. Я вспоминаю о нем с огромным уважением, благодарностью и любовью. Уезжая часто, я всегда был покоен, зная, что он меня может заменить во всем, тем более что и все служащие сразу стали относиться к нему с уважением и признали его авторитет.

13-го августа их высочества выехали в С.-Петербург для присутствия на свадьбе великой княжны Елены Владимировны с королевичем Греческим Николаем.

Свадьба состоялась в Царском Селе в церкви Большого дворца 16-го августа. Невеста поражала своей красотой, она была очаровательна в подвенечном платье со своими большими красивыми глазами, с чудными длинными ресницами и своей чарующей улыбкой. Жених же был какой-то деревянный. После венчания состоялся парадный обед, после куртага молодые уехали провести медовый месяц в Ропшинском дворце.

Шаферами у невесты были – наследник цесаревич Михаил Александрович, великий князь Андрей Владимирович и великий герцог Фридрих Мекленбург-Шверинский (сын великой княгини Анастасии Михайловны), у жениха – его братья и великий князь Дмитрий Константинович.

Из Царского их высочества в императорском поезде вместе с их величествами проехали в Петергоф и до 24-го августа жили в Александрии на Ферме.

Мне отвели помещение в Большом Петергофском дворце. 24-го, в день отъезда их высочества в Москву, из Царского лошадьми приехала моя сестра с детьми Павла Александровича для свидания их с дядей и теткой. Дети провели время у них, а сестра моя со мной.

Великий князь Сергей Александрович вернулся в Москву крайне расстроенный, его брат Павел Александрович в самый день свадьбы Елены Владимировны уехал заграницу и он очень опасался, что он уехал с целью жениться на О. В. Пистолькорс, жене офицера Конной гвардии, с которым она развелась из-за Павла Александровича. Великий князь был в отчаянии, что его брат может решиться на такой шаг, и был крайне озабочен судьбой его детей, которых он обожал. Кроме того, и великий князь, и великая княгиня были очень озабочены тем, что в это время какой-то шарлатан-проповедник француз Филипп втерся через княгиню Анастасию Николаевну к императрице и государю, которые всецело поддались его влиянию. Филипп этот был гипнотизером и уверял, что может внушением способствовать императрице, чтобы у нее родился сын.

Вернувшись в Москву, стали готовиться к отъезду на большие маневры в Курск. В это время войска Московского округа были стянуты под Курском. Великий князь должен был прибыть туда к 28-му, так что дней для сборов было немного.

27-го вечером великий князь выехал с экстренным поездом с лицами свиты в Курск, куда прибыли в 8 часов 40 минут утра на следующий день. Погода была чудная, совсем как летом, воздух прозрачный, легкий. На вокзале был выстроен почетный караул от 2-го пехотного Софийского полка со знаменем и хором музыки. Поздоровавшись с караулом, приняв ординарцев, великий князь пропустил его мимо себя церемониальным маршем и затем в царских комнатах принял высших военных и гражданских начальствующих лиц. Представились великому князю и военные агенты, прибывшие для присутствования на маневрах. В это время на месте почетного караула 2-го Софийского полка стал новый от 3-го Нарвского пехотного полка для встречи главного посредника генерал-фельдмаршала, великого князя Михаила Николаевича, который прибыл в 9 1/2 часов и был встречен великим князем Сергеем Александровичем. Мне отвели помещение в Большом Петергофском дворце.

Великий князь Михаил Николаевич остался на вокзале принимать посредников и состоящих при них лиц, а великий князь Сергей Александрович в экипаже проехал в городской Казанский собор и Знаменский монастырь, заехал к губернатору, где ему было отведено помещение, и затем в сопровождении начальника штаба генерала Соболева и других чинов штаба и меня проехал в район войск 1-го корпуса и частей, стоявших на биваке. Обратно великий князь со мной вернулся по железной дороге, а в 8 часов вечера в губернаторском доме состоялся обед, на который великим князем были приглашены все члены его полевого штаба. Тотчас после обеда члены штаба, имевшие различные поручения в части войск, разъехались по этим частям. В этот же вечер с обеих сторон, и с Московской и Киевской, выставлено было охранение – маневр начался.

В ночь на 29-е великий князь ночевал в Курске в доме губернатора, я имел помещение там же. Юсупов остановился на квартире у моего брата, другие адъютанты по соседству. Утром, рано, великий князь верхом в сопровождении нас, лиц свиты, и своего штаба выехал на Дьяконово, следуя с колонною 13-го армейского корпуса. В 4 часа дня великому князю подали тройку, и он со мной направился на ст. Рышково, откуда с поездом в Курск на встречу государя. Государь прибыл в 6 часов 15 минут вечера в сопровождении наследника цесаревича Михаила Александровича. После приема государь с великими князьями отбыл поездом на ст. Рышково, где была устроена царская ставка. В 8 часов в императорском поезде состоялся обед, на который и я получил приглашение. После обеда великий князь уехал в Дьяконово, где и ночевал со всем штабом. В этот день была дана войскам московского округа следующая директива. <…>

30 августа штаб Московской армии очень рано снялся из Дьяконова и двинулся по шляху на Суджу. Великий князь ехал во главе штаба. Государь в этот день большей частью находился в районе Южной армии, к нам государь прибыл только к вечеру, когда 10-я Кавалерийская дивизия произвела две стремительные атаки, что было удивительно красиво, и задержала наше наступление, но переправы чрез Реут все же остались в наших руках и потому южной армии пришлось отступить в ожидании подкреплений. В это время государь уже был в районе нашей армии, объезжая проходившие войска и здороваясь с ними. Вскоре государю подали экипажи, и он отбыл в Рышково. Великий князь вечером прибыл в Никольское, где и провел две ночи. В этот день великий князь послал меня с приказанием к генералу Бильдерлингу. Я с трудом его разыскал у переправы близ Любимовского завода, проплутав очень долго, а в одном месте мне пришлось спасаться от неприятеля. К великому князю я вернулся уже тогда, когда он выезжал в Никольское.

Сабашниковы устроили все для великого князя удивительно хорошо. После целого дня с раннего утра верхом на лошади, великий князь, конечно, измучился. Войдя к нему, я застал его лежащим на чудной кровати с пружинным матрасом, которую Сабашниковы специально для него выписали из Москвы. Увидев меня, великий князь сказал: «Какое наслаждение вытянуться, и какая чудная по моему росту кровать, с каким вниманием и как уютно, хорошо все здесь устроено, а главное – какая чистота, а на такой удобной кровати я, кажется, никогда не лежал». Мне было очень приятно услышать это от великого князя, приятно было, что Сабашниковы с таким вниманием все устроили.

Когда штаб наш уходил, то великий князь пожелал пойти познакомиться с хозяйкой и поблагодарить ее. Сабашниковы, предоставив свой дом, переехали на время в одну из служб на горе недалеко от дома. Великий князь пошел со мной туда, и я познакомил его с женой Михаила Васильевича Сабашникова – Софьей Яковлевной. Хотя она была рожденной Лукина из хорошей дворянской семьи, но была из передовых, и до замужества фельдшерицей, что и сказалось сразу, когда великий князь с ней поздоровался. Подав руку ему, она отрекомендовалась: «Сабашникова». Великий князь очень любезно ее поблагодарил за гостеприимство, порасспросил о детях, а, когда мы шли обратно, сказал: «Comme c’est typique, quand elle m’a dis «Сабашникова», ça m’a beaucoup amusé».

<…>

3 сентября маневры окончились атакой Южной армией позиции Северной к западу от Курска позади речки Сейма и Большой Курицы. Государь в этот день находился в районе нашей армии. К приезду государя Южная армия, уже переправившись чрез Сейму, вела атаку на позицию нашей Северной армии, а затем у деревни Касторной последовала уже общая атака. Картина получилась удивительно красивая и эффектная. Тридцать шесть орудий спустились вниз и, перейдя реку Курицу поднялись, в гору. Эта гора сразу закурилась дымками. Звучно бухали пушки батарей и трещали то залпы, то одиночный огонь стрелков. Белые линии цепей, пехотных резервов (войска были в белых рубахах) – все шло, бежало в гору, охватывая ее. А сзади видны были белые флаги командиров корпусов, зеленые – начальников дивизий. Чаще и чаще стреляли пушки, резче раздавались залпы.

Из-за леса показалась неприятельская конница. Резко прозвучал сигнал «Предваренье к атаке». Наши стремительной атакой встретили войска 8 корпуса Южной армии. В это время нам в тыл ударили новгородские драгуны и одесские. Белые шапки смешались с черными (Киевские были в белых чехлах).

Государь приказал дать отбой. От государевой свиты отделились два военных трубача на серых красавцах-конях, быстро выскочили вперед, и чудные мягкие звуки из серебряных труб огласили воздух, извещая о конце маневров.

Войска сразу остановились. Перестали стрелять орудия, трещать ружья, грозное «ура» смолкло. Было 10 часов 45 минут утра. Маневры кончились. Кругом царила тишина, но вскоре новое, уже не грозное, а радостное «ура» понеслось по линии – государь начал объезжать войска, вместе с ним наследник цесаревич, великий князь Михаил Николаевич, Владимир Александрович, Сергей Александрович, Николай Николаевич (младший). Я был среди свиты. Вскоре подъехал к государю и Куропаткин, командовавший Южной армией.

После объезда войск на обширной поляне возле сада был поставлен шатер для высочайшего завтрака, а на лугу устланы скатерти и на них накрыт был завтрак для офицеров общих армий на 4000 человек. После завтрака государь уехал в Рышковскую ставку, войска стали расходиться на ночлеги.

5-го сентября великий князь проехал в Курск в дом губернатора, где ночевал последние две ночи. Когда мы приехали в Курск, ко мне обратился мой брат с просьбой принять владелицу табачной фабрики Лаврову, которая хочет поднести государю чрез великого князя ящик каких-то особенных папирос, изделия ее фабрики.

Она принесла мне эти папиросы в особенной очень изящной упаковке. Я доложил великому князю, который согласился передать государю. Государь принял папиросы и поручил великому князю чрез меня же благодарить. Я написал письмо Лавровой, что государь милостиво принял ее папиросы и повелел выразить ей высочайшую его величества благодарность, о чем великий князь поручил мне поставить ее в известность. В благодарность за это Лаврова прислала мне 500 000 папирос с просьбой передать великому князю для войска Московской армии. В день похода эти папиросы были розданы нижним чинам.

В Рышково, для свидания с государем, прибыл шах Персидский. Для него устроена была точно такая же ставка, как была у государя, поставлены были совершенно одинаковые палатки. Для встречи шаха на ст. Рышково собрались все великие князья и свита. Дежурными при государе императоре были генерал адъютант великий князь Николай Николаевич, свиты его величества генерал-майор Мосолов, флигель-адъютант князь Енгалычев. При шахе назначены состоять свиты его величества генерал-майор Николаев и флигель-адъютант граф Шувалов; при свите шаха – полковник Бельгард и ротмистр Хан-Нахичеванский.

Встреча была очень торжественная, вскоре после приезда шаха состоялся завтрак, во время которого играли хоры музыки и пели песенники Волгского полка Терского казачьего войска.

В 8 часов вечера в большой палатке состоялся парадный обед в честь шаха. Государь с шахом в предшествии обер-церемонимейстера графа Гендрикова прошли по красному сукну в палатку, где были накрыты обеденные столы. За царским столом в центре заняли места государь и шах, справа от шаха – наследник цесаревич, великие князья Михаил Николаевич и Николай Николаевич, затем генералы, слева от государя – великий князь Владимир и Сергей Александровичи, затем генералы. Напротив государя – министр Двора генерал-адъютант барон Фредерикс, направо от него – великий визирь Атабек-Азам, министр иностранных дел статс-секретарь граф Ламздороф, персидский министр двора Хакимул-Мульк, министр путей сообщения князь Хилков, персидский обер-гофмаршал эмир Богодур Доренг и другие, и налево – персидский обер-камергер князь Моагеб, военный министр генерал-адъютант Куропаткин, персидский принц Мавазег Дауле и другие.

За тем же столом заняли также места: начальник главного штаба Сахаров, персидский посланник мирза Хасан-хан, лейб-хирург Гирш, Захасан-хан, высшие персидские сановники. За креслами их величества стоял переводчик – персидский министр общественных работ Махомед-Мелек. Обед был более чем на сто приборов. Палатка была дивно освещена электрическим светом. Во время обеда играл хор музыки 129-го пехотного Бессарабского государя наследника полка. Во время обеда государь император поднял бокал и произнес следующую речь:

«Je suis heureux de pouvoir féliciter votre Majesté de vive voix aujourd’hui à l’occasion de l’anniversaire de sa naissance. Je bois à la santé de sa Majesté, à la gloire de son régné, à la prospérité de la Perse et au développement de ses relations d’amitié avec la Russie».

После этого тоста был исполнен персидский гимн. На этот тост его величество шах ответил на персидском языке следующим тостом:

«Je profite de l’occasion que Dieu m’a réserve pour remercier Votre Majesté Impériale d’abord pour les sentiments bienveillants que votre Majesté, vient d’exprimer en prenant à ma santé, ensuite, pour l’accueil bienveillant, sympathique et agréable, que j’ai reçu dans Votre Empire. Tout en espérant, que les liens que relient les deux pays et qui sont déjà si solides, seront encore plus forts que par le passé, je bois à la santé de la Votre Majesté Impériale, à celle de Leurs Majestés les Impératrices, à Votre Auguste Famille, au bonheur, à la gloire et à la durée de votre régné et la prospérité de vos états».

После этого тоста был исполнен русский гимн. Обед был самый изысканный, с очень красивыми меню, к сожалению, оно у меня не сохранилось.

5 сентября недалеко от царской ставки на огромном поле состоялся грандиозный парад всем войскам, участвовавшим на маневрах (более 100.000). Войска обеих армий заняли пространство длиной в 2 версты и глубиной в 100 сажень.

Погода стояла теплая, но с утра стоял густой туман, так что трудно было сказать, во что он разрешится. К счастью, туман понемногу рассеялся, солнце взошло радостное, яркое. Было 9 часов, войска уже стояли выровненные, великий князь приехал со своим штабом и объехал свои войска, здороваясь с ними.

В 10 часов вдали показался всадник с алым значком, за ним сотня казаков Урупского полка в черных папахах и малиновых башлыках, потом коляска, и в ней государь с шахом. За коляской еще сотня казаков Волгского полка в серых папахах и с белыми башлыками. Затем коляски с наследником и с чинами свиты.

Государь подъехал к сооруженной беседке, и громадный желтый штандарт взвился на флагшток. Войска взяли на караул, зарокотали барабаны, раздались мощные звуки гимна, взвились сигнальные ракеты, и ответом на них раздались залпы ста с лишним орудий. От всего этого сочетания грохота пушек, звуков гимна, криков ура, всей картины войск и народа душа, казалось, подымалась вверх.

Государь был в мундире 65 пехотного московского полка и, сев на коня, подъехал к Московской армии. Всем парадом командовал фельдмаршал великий князь Михаил Николаевич, который встретил государя рапортом.

Объезд войск обеих армий продолжался полтора часа, после чего начался церемониальный марш. Сперва проходила Московская армия по одну сторону царской палатки, потом шла Южная армия по другую сторону, в обратном направлении. Это несметное количество войск производило огромное впечатление. Проходили отлично, и с той и другой стороны широким вымаханным шагом. Ровно час длился церемониальный марш нашей армии, затем государь переехал на другую сторону палатки и началось прохождение полков Киевского округа. По окончании прохождения к Царскому шатру подошли два отделения воздухоплавательного парка и остановились, держа на оттяжках два шара «Петербург № 1» и «Петербург № 2», раздалась команда, и оба шара плавно поднялись в небесную высь, на шаре № 2 нашей армии поднялись подполковник Михельсон и штабс-капитан Боресков, на шаре № 1 – два офицера Киевского округа. Этим парад завершился. Шах смотрел на парад из шатра.

Толпы народа с восторженными кликами «ура» бежали за коляской государя, который ехал с шахом. В тот же день шах отбыл в Персию, государь, провожаемый курянами, – в Царское Село.

Великий князь с нами, лицами своей свиты, вечером выехал с экстренным поездом в Москву, радостный и довольный результатами маневров и нижеследующим милостивым рескриптом:

«Ваше императорское высочество!

Присутствуя на больших маневрах под Курском, в которых принимали участие войска вверенного Вам Московского военного округа, под непосредственным начальством вашего императорского высочества в качестве командующего армией, Я с истинным удовольствием убедился в отличной боевой подготовке войск, их внутреннем благоустройстве и выносливости.

По условиям маневренного задания, Московская армия была поставлена в трудное стратегическое положение. Благодаря искусному управлению вашего императорского высочества и распоряжениям всех начальствующих лиц, армия с успехом выполнила свое назначение. Отеческая заботливость и предусмотрительность в удовлетворении потребностей солдата благотворно отразилась на порядке походных движений и санитарном состоянии войск, несмотря на усиленные труды, ими понесенные.

Отдавая полную справедливость Вашей плодотворной деятельности и сердечной заботливости об образовании и нуждах войск Вам вверенных, считаю приятным для Себя долгом выразить вашему императорскому высочеству душевную Мою признательность.

Пребываю к Вам неизменно благосклонным.

На подлинном собственною его императорского величества рукою написано:

«Сердечно любящий Вас, Николай».

5-го сентября 1902 г.

г. Курск».

В очень хорошем настроении я вернулся в Москву, все так хорошо удалось, я был очень удовлетворен, что все намеченные мною пункты для остановок понравились великому князю и он очень остался доволен всеми моими распоряжениями.

В Москве великий князь получил известие, огорчившее его, что дети Павла Александровича не могут приехать в Ильинское, куда он их ждал с нетерпеньем. Причиной была болезнь моей сестры, которая серьезно расхворалась, отравившись за завтраком.

24 августа, когда она приезжала с детьми Павла Александровича в Петергоф для свидания их с дядей и тетей, о чем я написал выше, сестра моя завтракала в тот день у меня. Когда мне принесли от Двора завтрак, я почувствовал что-то неладное и не стал есть, а сестра не заметила и съела котлету. В тот день с ней ничего не случилось, а на другой день температура сразу поднялась, сделались сильные боли, и доктор определил острое отравление, предписав длинное сложное лечение. Она, бедная, провозилась этим целый месяц, никак не могла оправиться.

В виду этого решено было, что дети приедут с Е. А. Шнейдер, и приезд их в Ильинское назначен был на 19-е сентября. Но перед самым выездом заболела маленькая Мария Павловна, тогда великий князь написал моей сестре, что уже приезжать не стоит, так как они скоро уезжают заграницу.

Я рад был, что так все это случилось, так как погода в Москве весь сентябрь была отчаянная. Их высочества жили в Ильинском, я в Москве, работая по попечительству. Кроме того, я готовил квартиру для моих опекаемых Марицы и Володи, которого мне удалось заполучить и устроить вместе с баронессой Врангель, которая уже жила с ними в это время в Назарьеве.

24-го сентября меня вызвал великий князь, чтобы сопровождать его в Сергиеву лавру. Их высочества, как всегда, выехали накануне Сергиева дня, приехали к концу всенощной. На другой день, переночевав в Митрополичьих покоях, после обедни и завтрака вернулись в Ильинское. 28-го Марица и Володя из Назарьева с баронессой Врангель переехали в Москву. Я их встретил на вокзале и перевез в устроенную для них квартиру, которая вышла замечательно уютной, красивой, удобной. Первым долгом отслужили молебен и окропили все комнаты, потом пили чай, раскладывались, устраивались. Для Володи я нашел хорошего репетитора, Марицу старался поразвлечь, чтобы она не скучала, взял абонемент в оперу. На другой день их приезда шел как раз их абонемент с Шаляпиным в «Вражьей силе». На следующей неделе привез им ложу в Малый театр на «Горе от ума». Я часто у них бывал, что для меня всегда бывало большим удовольствием и нравственным отдыхом. В середине октября я получил встревоженное письмо от своей сестры. Она узнала стороной, что великий князь Павел Александрович женился таки заграницей на О. В. Пистолькорс, не имея на то разрешения государя. Она еще ничего не получила от него, он ей ничего не писал, и она страшно волновалась, как быть с детьми, боялась, как бы они от кого-нибудь не узнали. Мои высочества как раз тоже уехали заграницу в начале октября. Так что моя сестра была в ужасном положении от неизвестности, как быть.

Великий князь перед отъездом тоже уже знал о женитьбе брата, но ничего не говорил никому, видно было, как ему это было больно, тем более что и он стороной узнал об этом. Я решился поехать к сестре на несколько дней.

15-го октября состоялось заседание Комитета попечительства трезвости, на котором между прочим было решено для устройства народных гуляний в Манеже пригласить известного М. В. Лентовского.

20-го я ездил на 4 дня повидать свою сестру, которая жила в то время с детьми в Царском. Сестра моя в это время получила письмо от великого князя Павла Александровича, который уведомлял ее о своей женитьбе и просил ее сообщить об этом детям. Но сестра моя не согласилась на это и написала ему, что просит его самого написать детям, чтобы они узнали о такой важной перемене в его жизни от него самого. Великий князь согласился и прислал им письмо на имя детей. На детей эта новость произвела сильное впечатление, они поплакали, но затем прибавили, что очень она хорошая, они ее полюбят.

Государь поступил круто, и за женитьбу без разрешения жениться уволил Павла Александровича в отставку, лишив шефства частей и запретив въезд в Россию. Это было еще большим осложнением в жизни детей, и меня очень волновало, как теперь будет с моей сестрой. Она привыкла к большой самостоятельности, и ей, как мне казалось тогда, было бы очень трудно очутиться в другой роли, менее самостоятельной с детьми, если бы великий князь Сергей Александрович нашел бы необходимым просить государя отдать ему детей на воспитание. Я боялся, что характер моей сестры в таком случае помалу не сойдется с деспотическим характером Сергея Александровича. Кроме того, я находил, что детей нельзя лишать «дома», у дяди же всегда они будут себя чувствовать в гостях, я считал, что для детей лучше всего было бы не менять налаженной обстановки, и как они жили у отца в доме до сих пор, так бы и продолжали бы жить, отец и раньше мало уделял им времени. Во всяком случае, я находил, что делать ломку в их жизни было преждевременно.

Я и решился изложить великому князю Сергею Александровичу мои взгляды, не откладывая в дальний ящик. Если бы я отложил мое письмо к нему, то, вероятно, обдумавши, не написал бы ему, не вмешался бы в дело, которое меня не касается. Но тут забота о моей сестре и трудах, понесенных ею по воспитанию детей и могущих быть сведенными на нет, взяли вверх, и я, как только вернулся от сестры в Москву, написал великому князю в Неаполь следующее письмо:

«Ваше императорское высочество!

26 октября 1902 г. Москва

С самого Вашего отъезда я неотрывно думаю о Вас, чувствуя все, что Вы переживаете, чувствую, как должно быть тяжело у Вас на душе после совершившегося факта женитьбы великого князя Павла Александровича.

Мне так хотелось поговорить с Вами об этом еще во время приезда Вашего в Москву, сказать Вам, как я понимаю все Ваши нравственные страдания, но я не решился, и вот я все думаю о Вас и великой княгине с самого Вашего отъезда, тянет меня все поговорить с Вами, высказать Вам все то, что происходит у меня на душе, сказать, как я Вам сочувствую всему переживаемому Вами. Вернувшись на днях из Царского, куда я ездил повидать сестру, поддержать ее в тяжелые для нее минуты, и, быв свидетелем, какое сильное впечатление произвело на дорогих детей известие о женитьбе их отца, я еще сильнее почувствовал, как должна болеть Ваша душа, и я не могу более сдерживаться, не сказать Вам всего, чем полна душа моя в настоящую минуту. Я полон мыслями о ваших высочествах, о дорогих детях, о моей сестре, о том, как сложится их дальнейшая жизнь. Слова Марии Павловны «это наше первое большое горе, мы были так счастливы до сих пор»… запечатлелись в моем сердце. Лишенные по воле Божьей матери, они невольно сосредоточили в отце все свои чувства любви и привязанности, и потому им еще больнее было почувствовать, что связь их с отцом теперь несколько уменьшиться, что между ними и отцом есть еще другое лицо.

Необходимо, мне кажется, насколько возможно ослабить в детях это чувство, постараться, чтобы они, как только пройдет острый период их детских нравственных страданий, заметили бы как можно меньше происшедшую в их жизни перемену, а это возможно, лишь если будут продолжать жить в своем доме, в той же обстановке, в которой они теперь воспитываются, если их домашний очаг не будет нарушен. Я много говорил с сестрой, которая за эти 7 лет так сжилась с детьми, так горячо привязалась к ним и полюбила их, что для нее теперь вся жизнь и счастье слились со счастьем дорогих для нее детей, что она не может не страдать, не болеть за них душой, не тревожиться за их будущее.

Она естественно все надежды возлагает на Вас и уверена, что Вы, так сердечно и глубоко любя детей, поймете все ее волнения и поможете устроить их жизнь так, чтобы печальный факт женитьбы великого князя наименее отозвался на их счастье. Любовь моей сестры к детям переживает ради них сильнейшую тревогу при одной мысли, что возможна какая-нибудь резкая перемена в их жизни, которая, несомненно произвела бы сильнейшую ломку в их внутреннем духовном мире и только усугубила бы боль самого факта женитьбы отца. Жить в своем доме, вырасти в родной обстановке – вот, мне кажется, необходимый элемент для детского счастья, для счастья их будущей жизни. Только в родном своем доме свободно складывается характер ребенка и на душе чувствуется легко. Конечно, труднее всего будет оградить детей от разных посторонних вмешательств, которые, несомненно, могут колебать время от времени равновесие детской души, но глубокая любовь вашего высочества к детям и чуткое Ваше сердце помогут Вам и в этом.

Простите, ваше высочество, и не осудите меня за все мои мысли, которые я решил изложить Вам, но и не мог не сказать Вам всего, что я чувствую, что думаю. Я так привык всем делиться с Вами, ничего не скрывать от Вас, я не раз испытывал, как глубоко Вы отзывчивы, как Вы всегда умели понять мои душевные волнения, как помогали мне в тяжелые минуты моей жизни, а в данном случае моя глубокая преданность, моя искренняя любовь к Вам и Вашей семье диктует мне все то, что я пишу Вам.

И как жаль великого князя Павла Александровича, я думаю, его душа вся растерзана, он должен ужасно страдать из-за детей, очевидно, обстоятельства не позволили ему иначе поступить. Здесь в Москве ходят до того нелепые слухи о причине увольнения великого князя от службы, что противно и досадно слушать. Ах, ваше высочество, как тяжело, как больно все это.

Я рад за Вас, что Вы переезжаете в Неаполь, куда я и адресую это мое письмо. Может быть, пребывание в Италии, в тепле, среди чудной природы успокоит хотя отчасти Вашу наболевшую душу, и ваши высочества хоть немного отдохнете.

Я все это время пробыл в Москве, погруженный в дела, съездил только к сестре на два дня.

Поручения Вашего Высочества я выполнил. В день юбилея генерала Шрамма приветствовал его от Вашего имени и поднес ваш чудный портрет. Генерал Шрамм был тронут страшно и разрыдался, увидев Ваш портрет. Он не знал, как выразить всю свою признательность и благодарность, и был очень трогателен.

Фотограф Лозовский ответил мне из Киева, что высылает фотографии, а что касается 5-й стрелковой бригады, то Ваш портрет еще не готов. Сегодня я собираюсь выехать в Донскую область и оттуда через Крым в Москву обратно к 14-му ноября – открытию аптеки Иверской общины. 15 ноября думаю ехать в Костромскую губернию, если переправа через Волгу уже будет. Если же нет, то поеду в Герлиц, а в Костромскую губернию – потом.

Таким образом, из моего отпуска, который Вы мне так любезно разрешили, ничего не вышло хорошего, времени слишком мало, чтобы думать об отдыхе.

Дела Михалкова очень плохи, и поезда моя в Донскую область, кроме неприятностей, мне ничего не принесет. Все это время у меня была масса дел как по попечительству, так и по опеке, и мне не хотелось уезжать, не покончив со срочными делами.

Попечительство приносит много удовлетворения, идет хорошо, теперь у нас стали функционировать подвижные кухни на рынках, которые имеют большой успех. Опекаемые мои остались теперь без баронессы Врангель, у которой умирает мать, и она уехала в Петербург. Кончину ее матери ожидают ежеминутно, и мне ужасно жаль ее.

Вчера приехал совершенно неожиданно, к моей большой радости, С. С. Гадон и остановился у меня. Он в духе, весел, бодр и имеет отличный вид. Однако мое письмо приняло громадный размер, я счастлив, что поговорил с Вами, но пора и перестать злоупотреблять Вашим терпением.

Пожалуйста, передайте ее высочеству все мои чувства, сердечной неизменной преданности, всем мой искренний привет, обнимаю крепко Гадона, прошу его мне написать.

Господь да хранит Вас и поддерживает, всем сердцем, всей душой я с Вами.

Глубоко почитающий Вас, вашего высочества всепреданнейший В. Джунковский».

В ответ я получил от великого князя следующее письмо, весьма меня взволновавшее и одновременно также и письмо Гадона, находящегося при его высочестве за границей. Привожу оба эти письма:

«1 ноября 1902 г. Неаполь

Очень я был тронут, дорогой Владимир Федорович, вашими сердечными словами по поводу нового, постигшего меня горя. Горе для меня самое чувствительное, ужасное – не могу еще придти в себя (да вряд ли приду когда-либо). Тут является совокупность самых разнообразных, ухудшающих обстоятельств. Все во мне болит, все страдает неимоверно. Рад, что теперь я не в России – не выдержал бы всяких искренних и гораздо больше – злорадных сочувствий. Моя же рана сердечная никогда не заживет. Спасибо Вам еще раз за добрые слова.

Но с чем я решительно согласиться с Вами не могу – это насчет детей моего брата. Дети, кто бы они ни были, бы должны расти и воспитываться в семье, хотя это и не были бы (увы!) их родители. Вне семьи дети жить не могут и не должны. Дети определенного круга должны жить в атмосфере их семьи, иначе это выйдут выродки – с самыми нежелательными последствиями. И разумеется, в данном печальном случае – только моя жена и я можем, хоть отчасти, заменить им их родителей. Это все так ясно и понятно, что двух мнений не может быть. Вы, конечно, не подумали обо всем этом – написав мне. Но позволю себе дать вам один совет, а именно: никогда не вмешиваться в семейные дела других.

Вы на меня не сердитесь – я это говорю совсем искренно, как привык вам всегда говорить. Будьте хранимы Богом – до свиданья.

Ваш Сергей».

«Дорогой Джун!

2 ноября 1902 г. Неаполь

Пишу тебе под свежим впечатлением разговора с великим князем, который только что получил твое [письмо]. Чувства, тобою ему выраженные, его очень тронули, но не могу скрыть, что высказанное мнение, чтобы дети всегда оставались там, где они теперь и вдали от тех, кому поручены они государем и кто должен заменить этим беднягам отца, было вполне излишним. Если это и твое, личное, убеждение, то только не тебе следовало об этом писать. Постороннему человеку, хотя бы и другу, вообще очень щекотливо касаться такого рода семейных вопросов, а в особенности и когда, как в данном случае, сестра близко к вопросу этому стоит. Ведь вполне естественно может зародиться мысль, что письмо писано со слов ее, а это, согласись сам, было бы, вероятно, ни ей, ни тебе не желательно!

Признаюсь, мне было больно видеть, как принял к сердцу совет этот великий князь, больно и досадно, что ты, именно ты про это написал!!

Прости мне, друг мой, что пишу про это тебе, но дружба для этого и складывается, чтобы говорить то, что на сердце. Ты сам поймешь, что настроение тут неважное, авось солнце благотворно подействует на наболевшие их души. Говорят, Сергей у тебя живет; обними его и уговори пожить в Москве. Обнимаю и тебя крепко. Пиши.

Твой В. Гадон»

Я вполне осознал свою ошибку и раскаивался, что поспешил написать великому князю, не взвесив его настроение и не учитывая последствий. Я ответил ему следующим письмом:

«Ваше императорское высочество,

г. Курск,12 ноября 1902 г.

Перед выездом из Севастополя я получил Ваше письмо от 1-го ноября. Очень-очень благодарю Вас за него, благодарю, что так скоро и так искренно откровенно ответили мне.

Хотя мне и было очень тяжело прочесть Ваши строки «не вмешиваться в семейные дела других», но все же я очень благодарен вашему высочеству, что Вы мне это прямо искренно написали, мне было бы тяжелее, если б я это почувствовал между строк.

Что мне особенно больно, что мне теперь не дает покоя – это сознание, что в такое тяжелое для Вас время я мог своими рассуждениями о детях прибавить еще горечи ко всему переживаемому Вами. Этого я себе простить не могу и меня это страшно мучает, тем более что я и написал Вам только оттого, что все мои мысли о детях были неразрывно связаны с Вами и великой княгиней, которые с самого рождения детей были их ангелом-хранителем и окружали их всегда родительской любовью и заботами.

Вы не поверите, с каким нетерпением я жду свидания с Вами, чтоб постараться загладить то неприятное впечатление, которое я заронил в Вашем сердце. Малейшее пятнышко в Ваших, всегда добрых ко мне, отношениях мучает меня невыразимо, ведь Вы знаете, ваше высочество, как тесно связано мое душевное счастье с добрым отношением ко мне Вас и великой княгини.

Еще раз простите мне, ваше высочество, мое письмо и забудьте его, если возможно.

Завтра я возвращаюсь в Москву, чтобы на другой день выехать в Костромскую губернию. Поездкой своей в Донскую область я остался доволен, так как успел очень многое там устроить довольно успешно, но в Крыму, где мне хотелось погреться и отдохнуть, – не удалось ни то, ни другое. Дорога по Крыму от Симферополя до Севастополя меня прямо измучила. От Симферополя почти сплошь до Алушты лежал снег при 10° мороза, и лошади едва тащились, а близ Севастополя при повороте к Георгиевскому монастырю для осмотра дачи Марицы Михалковой меня настигла страшная метель, и я плутал целых два часа, пока не попал в татарскую деревню совсем в противоположной стороне. Очень я был рад видеть Шлиттера и Юсуповых, жаль, что нельзя было у них остаться некоторое время.

Здесь, в Курске, я получил наконец письмо от моей сестры после почти 3-х недельного молчания, что меня сильно беспокоило. Она пишет, что только дорогие письма ваших высочеств и поддерживают ее в трудные переживаемые ею дни.

Итак до свиданья, ваше высочество, не откажите передать мое чувство неизменной преданности ее высочеству, а всем Вашим спутникам – сердечный привет. Господь да поддержит Вас. Думаю постоянно о Вас.

Глубоко Вас почитающий всепреданнейший

В. Джунковский»

В ответ я получил следующее письмо от великого князя от 19 ноября:

«Рим ноября 1902 г.

Дорогой Владимир Федорович, только что получил я письмо Ваше и сердечно благодарю. Надеюсь, что Вы на меня не сердитесь и понимаете, что в том тяжелом положении, в котором я теперь нахожусь все время – мне более чувствительно каждое слово, не так сказанное. В таком состоянии можешь и преувеличить значение каждого слова. Никому бы не пожелал переживать то, что переживаю, то что я страдаю. Нужно все понимать, все извинять. Если не утешение, то по крайней мере было для меня большим успокоением повидать моего брата. Он провел с нами два дня, и мы о многом перетолковали, во многом сошлись – слава Богу… теперь мне легче во многих отношениях. Здесь погода райская – розы, фиалки, солнце, тепло. Завтра едем в Париж на 3 дня, за ним – в Дармштадт. Если Бог даст, 29, 30 ноября будем в Питере, где дела опеки меня долго задержат. Прошу вас к этому времени приехать туда. Гадона отпускаю. До свиданья.

Ваш Сергей».

В результате дети совсем переехали к их высочествам в Москву и воспитывались под непосредственным наблюдением главным образом великого князя. Великая княгиня мало вмешивалась в их воспитание, так что моей сестре приходилось иметь дело почти исключительно с великим князем. Он, надо отдать справедливость, был по отношению моей сестры деликатен и предупредителен до последней степени, все мои опасения оказались напрасными, самостоятельность ее не была ограничена, и то направление в воспитании детей, которого она держалась, нарушено не было.

Вернусь ко времени моего возвращения в Москву от моей сестры. Через два дня после этого я выехал на юг в Донское имение Михалкова. В Курске я заехал к брату на несколько часов и утром в 10 часов выехал дальше. В этот день куряне давали прощальный обед губернатору графу Милютину, который после маневров подал в отставку, чтобы уйти на покой. Не заезжая в имение Михалкова, я проехал прямо в Таганрог, куда вызван был мною управляющий Михалкова, и который меня встретил на вокзале. Погода была солнечная, но в тени был мороз, и Азовское море было затянуто льдом. С вокзала я прямо поехал с управляющим к комиссионеру, которому была поручена продажа хлеба из Донского имения, мы осмотрели амбары, нагруженные хлебом, затем по делам проехали к председателю окружного суда, городскую управу и начальнику артиллерийской бригады, который хотел закупить партию лошадей для бригады у Михалкова в имении. Покончив с этими делами, я приехал в дом Михалкова, где мне пришлось, скрепя сердце, нанести удар одной из жилиц, которая мне подала уже несколько прошений с просьбой списать с нее долг за квартиру. Ее положение действительно было жалкое, но я, как опекун, не мог делать снисхождений и принужден был ей объявить: 1-го ноября – крайний срок для выезда ее.

Покончив со всеми делами в Таганроге, я выехал с управляющим в имение, которое было в 3 часах езды от Таганрога. Приехали туда в 6 часов вечера. Здесь я получил известие, весьма меня опечалившее, о кончине А. М. Шебашевой, матери баронессы Врангель, которая жила в то время с Марицей в Москве на Арбате. Мы были очень дружны и близки с Шебашевыми, и потому эта кончина отозвалась очень больно в моем сердце.

Напившись чаю, поужинав, мы сели заниматься в конторе. Дела в имении были плохи, два года подряд был неурожай, и меня это приводило в отчаяние. На другое утро в 8 часов мы выехали на самый дальний хутор в 15 верстах от усадьбы, где за этот год был построен черепичный завод с паровой машиной. Я возлагал большую надежду на это производство и не ошибся. По дороге осматривали две отары овец, стада быков, телок, жеребчиков и т. д., озимые посевы, новые посадки деревьев. От черепичного завода я остался в восторге, выстроен он был очень хорошо, казалось мне, и практично. Машины все блестели, были в поразительном порядке. Много было уже заготовлено черепицы, она была двух сортов – марсельская и тюрингенская, затем разного сорта кирпича, и понемногу начали делать и глиняную посуду.

Хозяйство на этом хуторе оказалось не в таком виде, как бы я желал, что я и высказал тут же приказчику, пища, приготовленная для рабочих, оказалась ниже всякой критики, и приказал немедленно рассчитать кашевара. Племенные бараны оказались со слишком длинными копытами, чабан упустил их своевременно обрезать. С хутора проехали осмотреть прессовку сена, а затем у ст. Кутейникова, где целый поселок принадлежал Михалкову, я обошел усадебные места, сдававшиеся в аренду. Домой приехали в 3 часа, пообедали и поехали за 40 верст в имение сестры Михалкова Е. В. Галл, чтоб ее навестить. Она непременно просила меня заехать к ней.

В 7 часов вечера мы были у нее, пообедали, и я просидел с ней до 11, она была очень жалка, больная, часто галлюцинировала, имела очень страдальческий вид. Муж и дети от нее сторонились, и вот она мне и изливала всю свою горечь и досаду на них. Очень эти три часа, что я провел с ней, были тяжелы. Вернулся я в Благодатную экономию только в 2 часа ночи.

Ночь была светлая. Луна освещала хорошо путь, но было прохладно, и я порядком прозяб. На другое утро в 8 часов уже выехали мы на другой хутор, где все оказалось в порядке и произвело на меня отличное впечатление, оттуда я проехал в школу, в которой я был попечителем, и попал как раз на урок. Школа оказалась из трех отделений, на 75 учеников. Я проэкзаменовал некоторых по русскому языку и арифметике. Ответы были довольно слабые, объяснить прочитанное никто не мог. Учитель мне не понравился, а того чудного священника, о котором я писал в воспоминаниях 1901 года, не было, он был переведен в другую станицу, а я из-за него только согласился быть попечителем школы.

Пробыв в школе часа 1 1/2, я проехал с управляющим осмотреть пахоту, и по дороге осматривали волов, телят, коров. После обеда обходил помещения служащих, мастерские, скотный двор, ферму, приемный покой и т. д. Везде был полный порядок.

Затем пришли ко мне разные люди по делам, и я весь вечер проговорил с ними. На другой день опять ездил к Е. В. Галл за 40 верст на освящение больницы и через два дня после этого выехал дальше. Мне хотелось проехать в Крым немного отдохнуть, и я направился в Кучук-Узень к моим друзьям Княжевичам. Доехал я до Симферополя, где взял коляску, чтобы доехать до Алушты. В Симферополе я застал зиму, для начала ноября это было необычно, было 7º мороза и на улицах лежал снег. Всю дорогу до самой почти Алушты я ехал по снегу, в некоторых местах лошади вязли в снегу по колена и едва вывозили экипаж.

Впервые глазам моим представилась необыкновенная картина, когда за Таушан-базаром, при восходе солнца, я увидал все деревья, покрытые толстым слоем инея со снегом, горы были ослепительно белые, кое-где только высовывались голые скалы. И все это было залито лучами яркого солнца. Мороза было 10°, я мерз изрядно, но забывал про холод, любуясь этой дивной картиной. Подъезжая к Алуште, снег начал пропадать. В Алуште его не было и помину. В Кучук-Узени тоже снега не было, но морозы доходили до 4–5 градусов. Я застал моих друзей всех больными, кругом свирепствовали скарлатина и корь, и они никуда из имения не выходили. Я пробыл у них три дня и выехал в Ялту. Чтоб не терять дни, я сделал эту дорогу ночью на почтовых.

В Ялте я не останавливался и проехал прямо в Ливадию к моему товарищу по полку Шлиттеру, у которого позавтракал, а к обеду был в Кореизе у милых Юсуповых, провел у них два дня и 8-го ноября, в 12 ночи, выехал от них, надеясь поспеть в Севастополь к утру. Лил дождь, но в Кикинеизе дождь перешел в снег, стал идти сильнее, переходя местами в метель. От последней станции пришлось свернуть с шоссе, чтобы проехать на дачу Марицы Михалковой в Александриаде. Оставалось 5 верст, но метель разбушевалась, в 2-х шага ничего не было видно. Мы плутали около 2-х часов, я замерз страшно, пока наконец мы не очутились в какой-то татарской деревне совсем в противоположной стороне и там уже взяли проводника. Я так перезяб и устал, что ехать в тот же день дальше был не в силах. Отоспавшись и отогревшись в Александриаде, сделав все распоряжения по ремонту дачи Марицы, я выехал со скорым из Севастополя в Москву, куда приехал 13 ноября.

На другой день в Иверской общине состоялось большое торжество – была открыта аптека с правом вольной продажи, чего мы добивались в течении целого ряда лет. После торжественного молебствия, совершенного почетным членом общества епископом Парфением, аптека была объявлена открытой. Устроена она была главным образом трудами провизора А. С. Пашута, под руководством В. Н. Штурма, врача общины, управлявшего аптекой общины в течении ряда лет.

А. С. Пашута представлял собой замечательного идейного труженика, он весь отдался устройству аптеки, работал с редким напряжением. Отдав все свои силы и все свое разумение аптеке общины, он и скончался на своем посту в аптеке через две недели после ее открытия, 30 ноября, от разрыва сердца, глубоко оплакиваемый всеми сотрудниками общины.

Жизнь в общине в это время была вполне налажена, все медицинские учреждения процветали, как никогда, среди всего персонала врачей и сестер царил мир. Старшей сестрой с августа месяца была назначена В. С. Терпигорева из Евгеньевской общины, это была на редкость чудный человек и отличная старшая сестра. Сестры сразу оценили ее и жили с ней душа в душу.

15 ноября я уехал в другое имение Михалкова, в Костромскую губернию. Когда я приехал в Кострому чтобы ехать дальше на лошадях, было 18º мороза, что сравнительно с прошлогодними было пустяком. Дорогу до имения я сделал хорошо, приехали в Кузьминку поздно вечером, меня уже не ждали, думая, что я буду ночевать в Кологриве. Устал почему-то от дороги ужасно и встал на другой день с головной болью, от которой не мог отделаться все три дня моего пребывания в имении. Весь первый день я посвятил осмотру винокуренного завода и главного хутора. Завод нашел запущенным, что меня очень расстроило, на хуторе также все меня не удовлетворило, только сыроварню и свиней нашел в прекрасном виде.

На следующий день мое настроение несколько поднялось, когда я посетил другой хутор, в 10 верстах от усадьбы, – там все было очень хорошо. На этот хутор я предложил поехать и дочери управляющего, которая и села с отцом, а я, отпустив кучера, сел за него, чтобы править тройкой, что мне всегда было большим удовольствием. Я прокатил их лихо, тройка была отличная, служащие не могли придти в себя от изумления, увидев меня за кучера. На обратном пути из имения в Кологрив я осматривал лесные вырубки и отсюда прямо двинулся на Кострому и приехал в Москву 23-го ноября, узнал, что великого князя ждут в Петербурге из заграницы 29 числа. На другой день я получил депешу от великого князя, что он просит меня быть в Петербурге к 29-му и встретить его, так как Гадон, сопровождавший его, должен вернуться к командованию Киевским полком.

В ожидании отъезда своего в Петербург, я с утра до ночи занимался в попечительстве трезвости, работая в канцелярии и посещая наши учреждения.

28-го ноября выехал в Петербург и встретил их высочеств на Варшавском вокзале. Великий князь меня ласково приветствовал, я не заметил ни тени неудовольствия мною на его лице и в обращении со мной. Остановился я в Петербурге во дворце великого князя, но постоянно наезжал в Царское Село, куда переехали их высочества. 6-го, в день тезоименитства государя, в Михайловском манеже состоялся парад частям войск, праздновавшим свои храмовые праздники, после чего был парадный завтрак в Зимнем дворце. Утром, еще до парада, в помещении роты Его Величества в Преображенском полку был молебен по случаю праздника 1 батальона.

Все роты были выстроены, тут же и моя 4-я, в которой я продолжал числиться. Из нижних чинов, бывших при мне, когда я был еще в строю, никого не было, кроме фельдфебеля, но так как я никогда не порывал связи с полком и с ротой, в которой числился, то меня хорошо знали все нижние чины и всегда радостно приветствовали. Для меня всегда было радостью бывать среди них, взводных я всегда знал всех по фамилии. На молебствии были великие князья Сергей Александрович и Константин Константинович. После молебна был чай у фельдфебеля и закуска.

12 декабря начались юбилейные празднества по случаю 100-летия со дня основания Пажеского корпуса, в котором я получил воспитание, прожив в его стенах (я был интерном) в течении 8 лет, о которых я сохранил самое дорогое воспоминание.

Празднование было обставлено особо торжественным образом, порядок опубликованный был следующий:

Порядок празднования Пажеским его императорского величества корпусом 100-летнего юбилея в декабре 1902 года.

Четверг, 12 декабря.

1) В 9 1/2 часов утра панихида в Петропавловском соборе у гробницы в Бозе почивающего императора Александра I, с возложением венков на гробницы в Бозе почивающих императоров Александра I, Николая I, Александра II и Александра III.

Присутствует весь состав корпуса, прежде служившие в корпусе и бывшие пажи.

Форма одежды – обыкновенная при трауре (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); генералам – в лентах; статским – во фраках.

2) В 3 часа дня. Прибивка знамени в Белом зале Зимнего дворца в высочайшем присутствии знамени.

При церемонии прибивки присутствуют все генералы, штабы и обер-офицеры корпуса, лица, числящиеся в списках корпуса, и находящиеся в С.-Петербурге начальники военных и юнкерских училищ, директора кадетских и морского корпусов.

Форма одежды – обыкновенная; генералам в лентах и полковых или должностям и званиям присвоенных мундирах.

3) В 7 часов вечера. Всенощная в церкви корпуса с поминовением почивших деятелей корпуса и пажей. После всенощной состоится первое общее собрание членов «Общества взаимопомощи пажей», по окончании которого будет предложен чай.

Присутствует весь состав корпуса, прежде – служившие и бывшие пажи.

Форма одежды – обыкновенная (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); генералам – в лентах; статским – во фраках.

Пятница, 13 декабря

1) В 11 часов утра. Церковный парад и освящение знамени в манеже Инженерного замка (Михайловском).

На параде присутствуют: начальники частей Гвардии и Петербургского гарнизона; старшие над ними начальствующие лица; находящиеся в С.-Петербурге начальники военных и юнкерских училищ; директора кадетских и морского корпусов, а также – депутации.

На левом фланге построятся: служащие и прежде служившие в корпусе в офицерских и классных чинах преподаватели и бывшие пажи. Бывшие пажи строятся по старшинству выпусков. В манеже в ложе присутствуют корпусные дамы, а на трибуне – особо приглашенные лица.

Вход в манеж по билетам, выдаваемым от корпуса.

Форма одежды – парадная (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); статским – во фраках.

2) В 7 часов вечера. Обед в зимнем Дворце для служащих и прежде служивших в корпусе в офицерских классных чинах, бывших пажей, камер-пажей и пажей, состоящих в день юбилея в корпусе.

Приглашения на обед исходят от обер-гофмаршала.

Кавалерам собираться в Николаевском зале.

Будут открыты подъезды:

– Ее величества – для придворных дам, особо – военной свиты его величества, придворных чинов и кавалеров.

– Иорданский – для генералов, штаб и обер-офицеров и прочих особ.

После обеда всем бывшим за обедом собраться в Николаевском зале.

Форма одежды – парадная; гражданским чинам, состоящим на службе и имеющим мундиры, – в мундирах; отставным, не имеющим мундиров – во фраках и белых галстуках.

Суббота, 14 декабря

1) В 2 часа дня. Молебствие в церкви корпуса и затем акт в Белом зале с приемом депутаций.

Присутствует весь состав корпуса, прежде служившие в корпусе в офицерских и классных чинах, преподаватели, бывшие пажи и особо приглашенные лица.

Вход по билетам, выдаваемым от корпуса.

Форма одежды – обыкновенная (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); генералам – в лентах; статским – во фраках.

2) В 8 часов вечера. Юбилейный спектакль в Мариинском театре.

Присутствует весь состав корпуса, прежде служащие в корпусе и бывшие пажи; дамы – по особому приглашению.

Вход по билетам, выдаваемым от корпуса.

Форма одежды – обыкновенная (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); генералам – без лент; статским – во фраках.

Воскресенье, 15 декабря

В 6 1/2 часов вечера. Товарищеский обед бывших пажей по подписке в Дворянском собрании.

Форма одежды – обыкновенная; генералам – без лент; статским – во фраках.

Со всех концов России съехались к этому дню бывшие пажи, так приятно было встретиться с товарищами, друзьями, с которыми не виделись с самого выпуска. Из моего выпуска съехались почти все, нас было 45 человек, из коих за 19 лет умерло трое, остальные, за исключением двух, были на лицо.

13 декабря в Михайловском манеже состоялся торжественный парад…

<…>

Парад был очень красив, государь прекрасно произнес речь, каждое его слово отчетливо раздавалось по всему манежу.

В тот же день был парадный обед в Зимнем дворце, на который были приглашены все бывшие пажи и настоящие. Обед был накрыт в следующих залах: в Георгиевском зале находился императорский стол, за которым сидели бывшие пажи выпусков 1837–1848 г., затем еще 4 стола с бывшими пажами выпусков 1849–1872 г., в Портретной галерее – два стола с выпусками 1873–1876 гг., в Гербовом зале 8 столов – выпуски 1877–1889 гг., в этом зале за 7-м столом сидел я, выпуска 1884 года; в пикетной комнате один стол, выпуски 1890–1892 г. и – в Александровском зале – 6 столов – остальные выпуски и камер-пажи и пажи со своими офицерами и среди них пажи Прусского королевского двора.

На всех приборах лежали очень красивые меню, на которых изображены были в лаврах портреты Александра I и Николая II, а между ними – вид здания корпуса, все рисунки пажей. За обедом играла музыка: симфонический придворный оркестр, струнный Преображенского полка, хор трубачей Кавалергардского полка и хор музыки Морского кадетского корпуса.

Государь произнес следующий тост: «От имени государыни императрицы и от своего пью за здоровье дорогих гостей – всех бывших и нынешних пажей, прежде служивших и теперь служащих в корпусе. За Ваше здоровье, господа. Ура».

В ответ на это здравицу государю предложил фельдмаршал великий князь Михаил Николаевич. Все залы огласились могучим радостным «Ура!»

После обеда в Николаевском зале обносили кофе, и в это время их величества обходили бывших пажей, беседуя с ними. Камер-пажи государынь-императриц поднесли своим государыням букеты цветов. На другой день состоялся юбилейный акт в здании Пажеского корпуса. Я привожу его описание, взятое из «Нового Времени»:

«В корпусе собрались все старые пажи, и много гостей, – лица государственной свиты, иностранные военные агенты, военное начальство и многочисленные депутации, прибывшие поздравить корпус с его столетним юбилеем. Блеск мундиров, звезд, орденов и шитья наполнял все залы. Внизу в сенях встречал высочайших особ директор корпуса свиты его величества генерал-майор Епанчин.

…В залах у дверей стояли пажи в исторических формах, в корпус в церковь прибыл высокопреосвященный митрополит Антоний.

…Прибывшие высочайшие особы ожидали внизу приезда их величеств. В 2 часа прибыли их величества и прошли в Исторический музей корпуса, где хранитель музея капитан Шидловский [609] давал объяснения. Их высочества и августейшие особы внесли свои имена в книгу музея. Затем через приемную и Георгиевский зал вошли в церковь… Директор корпуса и фельдфебель роты Его Величества следовали за государем, камер-пажи – за государынями императрицами, и великими княгинями…

…Затем было совершенно благодарственное молебствие. Служил митрополит в сослужении бывшего пажа, настоятеля Спасо-Евфимиевского Суздальского монастыря архимандрита Серафима, наблюдающего за преподаванием закона Божия в кадетских корпусах… Пел хор невских митрополичьих певчих, исполнивших концертное «Тебе Бога хвалим» известного композитора, бывшего пажа Бахметева. Архидиакон возгласил царское многолетие, многолетие христолюбивому российскому воинству, начальствующим, учащим и учащимся.

Из церкви их величества пошли по залам корпуса. К этому времени в залах уже заняли свои места пажи и приглашенные. Все начальствующие лица и почетные гости стояли в Георгиевском зале, депутации, прежде служившие в корпусе – в зале 1-й роты, старые пажи – в Приемной зале, а позднейших выпусков – в зале 3-й роты, где находился и духовой оркестр из пажей и были выстроены камер-пажи и пажи.

Залы прекрасно декорированы. …Тут же помещена поднесенная корпусу от л. – гв. Конного полка картина, работы художника Мазуровского, изображающая пажей, вышедших из корпуса в полк.

В Георгиевском зале красовался дар старых пажей – бюст императора Александра, работы пажа Шредера. В Белом зале, под сияющим на красном фоне драпировки, электрическим вензелем государя стоял царский бюст – дар принца Сиамского [610] «родному корпусу», как написано внизу.

В других залах и гостиных, волшебно превращенных из казенных классных комнат, пажи нарисовали ряд художественных панно. Особенно интересна Мальтийская комната, где паж Бобровский прекрасно изобразил императора Павла I в одеянии гроссмейстера Мальтийского ордена. Местами пажи-художники поставили бюсты своей работы. Их величества, проходя по залам, обращали внимание на работы пажей.

…При отъезде их величеств, было разрешено камер-пажу Гершельману и пажу Гартману поднести свои музыкальные сочинения государыням императрицам. Государь, прощаясь с директором, изволил выразить ему свое удовольствие. Пажи стояли шпалерами при отъезде их величеств, провожая восторженным «ура».

По отъезде их величеств и высочеств в Белом зале корпуса последовал юбилейный акт.

…Военный министр открыл акт чтением высочайшей грамоты пажескому корпусу, после которой министр сказал «Поздравляю бывших и настоящих пажей с новым знаком монаршего к ним благоволения. Провозглашаю за здравие и многие лета державному вождю русской армии государю императору Николаю Александровичу «ура»…

Затем последовал прием депутаций. Первою поднесла адрес С.-петербургская духовная академия, за нею… августейший президент Императорской Академии наук великий князь Константин Константинович прочитал адрес от Академии… Следовало еще множество депутаций от разных учреждений и особенно военных училищ, кадетских корпусов и гражданских учебных заведений, а также генерал Шварцкопнен читал адрес от Королевско-прусского главного кадетского корпуса…

После приема депутаций, директор прочитал телеграммы…

Марш хора музыки закончил торжественный акт. Генерал-адъютант барон Мейендорф, шталмейстер барон Рауш-фон-Траубенберг, директор корпуса и историк его подполковник Левшин с высочайшего разрешения вручили генералу Шварцкоппену экземпляр «История пажей» для поднесения его величеству императору германскому, а директор корпуса вручил также юбилейный пажеский знак для поднесения императору Вильгельму.

Вечером в Мариинском театре состоялся «spectacle gala» в честь Пажеского корпуса. Театр представлял собой совершенно особенное зрелище по своему блеску. Большая царская ложа полна была амфитеатром занявших места дам в бальных платьях. Оригинальную картину представлял собой партер. Тут сидели все бывшие пажи по выпускам, но не по чинам, так что министры и сановники позднейших выпусков сидели в дальних рядах, а с маленькими чинами и неимевшие чинов, но более старших выпусков впереди. Самые молодые, ближайшие к 1902 г. выпуски сидели на галерке, там же и настоящее пажи. Это, кажется, был единственный случай, когда галереи оказались полны столь необычайной публикой – гусарами, кирасирами, уланами в своих блестящих мундирах. Я сидел со своим выпуском в ложе 2 яруса. Давали «Жизнь за царя» и одно действие балета «Дочь микадо».

Спектакль начался гимном «Боже царя храни», оркестр играл а все артисты и весь зал пел. Это было потрясающе, затем такое могучее стихийное «ура» огласило залу, что, казалось, стены раздвинутся.

В антракте в театре государем принята была депутация пажей германского двора перед отъездом их заграницу.

После театра я, со своими товарищами по выпуску, отправились ужинать в ресторан «Медведь», который был уже полон бывшими пажами, когда мы туда приехали.

Сидели группами, очень было симпатично и оживленно, ходили от одной группы к другой, все были как-то радостны. Вернулся я к себе только в 5 часов утра.

15 декабря мы, все старые пажи, собрались в Исаакиевском соборе на благодарственное молебствие по случаю окончания торжества. Молебен был торжественный, чудный, при полном хоре исаакиевских певчих.

Вечером торжество закончилось обедом бывших пажей в зале дворянского собрания. Огромный зал вместил до 1000 пажей. На приборах лежали меню с мальтийскими крестами и программы музыки – струнного оркестра Преображенского полка, хора трубачей л. – гв. Конного и оркестра стрелков Императорской фамилии. Мы садились по выпускам. Председательское место занимал генерал-адъютант Рихтер. По традиции Пажеских обедов генерал от кавалерии Чингис-Хан пробил на барабане повестку к обеду, после чего все хором пропели молитву перед обедом. За обедом трубачи Конного полка играли исключительно произведения пажей Гартмана, Гершельмана, Тарновского, Рихтера, фон Бюнтинга и Теляковского, а оркестр стрелков начал с «Марша пажей» барона Врангеля. Когда подали шампанское, то после царских тостов последовали многочисленные другие.

Генерал-адъютант Рихтер обратился с речью, в которой высказал, что Высочайше пожалованный мальтийский крест стал теперь видимым знаком единения пажеской семьи и, нося его, мы должны помнить, что мы не только наследовали стены мальтийских рыцарей, их жилище, но должны проникнуться и их духом. Девиз мальтийских рыцарей был: «Mon Dieu, mon Roi, mon Dame!» Это – руководящие принципы целой жизни человека – глубокая вера, преданность царю и поклонение женщине, как олицетворению идеала духовной красоты, правды, добра… Это – идеалы пажей, они воспитывают и готовят людей, которые и в битвах, и в житейских волнениях всегда останутся без страха и упрека. Я подымаю, говорил О. Б. Рихтер, бокал за преуспеяние дорогого нам Пажеского корпуса.

Долгое, долгое «ура», несколько ответных тостов за пажа-рыцаря О. Б. Рихтера. С шумными овациями было встречено появление старейшего по выпуску (1837 г.) пажа генерал-майора Колзакова.

Обед был очень оживленный, среди бывших пажей находился и архимандрит Серафим, выпуска 1872 года. Мы долго сидели, беседовали друг с другом и сожалели, что так скоро прошли эти дни, когда мы невольно перенеслись мыслями к невозвратным годам молодости и беззаботности.

На другой день великий князь уехал в Москву со мной, чтобы готовить помещения для детей своего брата в Нескучном. Великий князь хотел, чтобы они не оставались одни на праздниках Рождества.

19 декабря великий князь вернулся в Петербург со мной. В день приезда праздновали в Преображенском полку годовщину Ташкисенского боя, поэтому в соборе Спаса Преображения была обедня и молебствие, куда и великий князь поехал со мной, а вечером в офицерском собрании полка состоялся товарищеский обед. Я очень был рад повидать своих товарищей по полку и посидеть с ними за дружеской беседой.

На другой день их высочества с детьми Павла Александровича выехали в Москву и поселились в Нескучном. Я остался в городе, так как груда дел ждала меня по попечительству трезвости, где за мое отсутствие было сделано много непоправимых ошибок, что меня ужасно раздосадовало.

21-го состоялось заседание комитета трезвости, на котором мне удалось, к моему удовлетворению, провести смету на 1903 г. согласно моего проекта, который значительно разнился с проектами ревизионной комиссии.

Очень много выпало работы по народным гуляньям, впервые нами устраиваемым в городском манеже. М. В. Лентовский, которому они были поручены, был человек с характером и не признавал никакого авторитета, и до моего приезда у него все время были столкновения на почве слишком больших расходов с его стороны. Благодаря этому, он капризничал, не хотел работать, пришлось мне вступиться, и я рискнул повернуть дело иначе. Я заявил Лентовскому, что вполне ему доверяю, как крупному авторитету, – пусть делает, как находит лучше, лишь бы действительно народные гулянья вышли бы на славу. И надо отдать справедливость, гулянья удались безусловно.

При разработке программы рождественских гуляний в основу их была положена идея М. В. Лентовского – взять темой для них главнейшие события русской истории.

Главный вход в манеж представлял собой картину владений боярина Кучки, основателя Москвы.

«Глухая зима… Снег навис на ветвях деревьев, глубоко запорошил длинный плетень, отделявший дорогу от полей, по сторонам раскинулась снежная ширь. Глухо, пустынно, мертво… Пейзаж несколько оживляют рассевшиеся на частоколе галки. В общем, картина отлично удалась художнику. Она овладевает вниманием настолько, что даже не замечаешь ее служебного назначения: в плетень, оказывается, наделано масса прорехов; это – кассы.

Мы продолжаем дорогу, приближаясь к селу Кучково; по бокам – все то же урочище. Слева открывается бревенчатая сторожка, крытая соломой, занесенная снегом. В оконце мерцает огонек. Тут же рядом начинается околица. Из полусгнивших, почерневших от погоды бревен и кольев изгородь, идущая с обеих сторон не менее ветхого, горбатого бревенчатого мостика. Слева – старинная корчма, с измызганными ступенями, обледенелыми и грязными. Около нее съезд в постоялый двор, где расположено помещение для буфета. У ворот болтается на скрипучем блоке старинный деревянный фонарь, еле мерцающий. Справа протянулся навес для животных при постоялом дворе и лошадей проезжающих. Это – гардеробная. Все постройки живописно занесены снегом.

От служб постоялого двора потянулся все тот же зимний пейзаж, изображающий окрестности древней Москвы.

Среди равнины высится занесенный снегом курган. Это – эстрада для музыкантов.

Начинается опушка леса. По мере того как подвигаешься дальше, он становится все гуще… Вот чудная прогалинка, мягко освещенная лучами заходящего солнца. От них на снег ложатся голубоватые тени, на верхушках сосен и елей горят еще багряные краски заката. Заканчивается она площадкой с настоящими деревьями – березами и елями в снегу. Это – эстрада для интермедии и оркестра.

Мы приблизились к манежной церкви. Здесь декораций ставить нельзя, но чтобы не было пробела, расставлены щиты и транспаранты со старинными русскими поговорками и пословицами.

Начинается новая панорама.

Лес, река и на ней старая мельница. Немолчный шум ее колес умолк. Зима сковала реку, занесла снегом колеса и самую мельницу.

Лес приводит к главной боковой стене. Мы миновали уже деревянный период – плетни, колья, бревенчатые постройки. Здесь Москва уже каменная. Вся задняя стена манежа – кремлевские стены времен Иоанна III – по И. Забелину. Декорация великолепна. В стенах искусно закрыты прорезы для главного занавеса на главной сцене.

Обычная загородка перед театром – сценой сделана в виде частокола. Он занесен снегом, как и стены Кремля. К Кремлю, по левой от входа стене, примыкает панорама более застроенной части старой Москвы. Постройки бревенчатые. Небольшие резные избушки тянутся рядком и образуют улицу ко двору боярина Кучки.

Это – главная боковая сцена.

Двор живописен: хоромы, службы, маленькие надстройки и башенки залиты мягким лунным светом. В окнах светятся огоньки. За двором Кучки небольшой промежуток.

Далее – старинный колодец с «журавлем.

Неподалеку преоригинальный домик Петра Ивановича и Меланьи Пелагеевны. Это – эстрада Петрушки; перед домиком шест с бубенчиками и колокольцами.

Этим декоративная сторона манежа исчерпывается. Средина манежа остается почти свободной».

Среди манежа была устроена грандиозная елка, вершиной своей почти касавшаяся потолка и увенчанная сверкающей звездой из граненного хрусталя, освещенной изнутри электричеством.

На главной сцене шла большая пьеса «Русь великая, Русь могучая» – историческое обозрение главных событий отечественной истории, с красивыми и туманными картинами, при сказании бахарей, пении боянов, подыгрыванием гусляров, в 2-х отделениях и 12-ти картинах, в стихах и прозе. Пьеса сопровождалась музыкой известных русских композиторов и русскими народными пьесами.

Вступление.

Благословите, братцы, старину сказать,

Как бы старину стародавнюю:

Про стары времена и про нынешни

И про все времена доселюшки.

(Вещий Баян, гудец киевский)

Увертюра «князь Игорь», сочинение А. П. Бородина.

Отделение 1. Картина I (от 9-го до 11-го столетия). Как живали в старину при Владимире Красном Солнышке и его могучих богатырях.

Картина II. Низвержение Перуна и крещение Руси-матушки. Музыка А. Н. Серова.

Картина III (13 и 14 столетия). Кипчакская Золотая орда и свержение татарского ига.

Картина IV Куликовская битва и свержение ига татарского. Музыка А. П. Бородина и А. Г. Рубинштейна.

Картина V (16 столетие). Покорение царства Сибирского. Музыка П. И. Чайковского.

Картина VI (17 столетие). Смута. Козьма Минин Сухорукий и спасенная Русь. Музыка Э. Ф. Направника.

Отделение 2. Увертюра из оперы «Жизнь за царя» М. И. Глинки.

Картина VII (17 и 18 столетие). Петр Великий – преобразователь России. Музыка П. И. Чайковского.

Картина VIII (18 столетие). Екатерининские орлы. Музыка П. И. Чайковского.

Картина IX (19 столетие). Нашествие двадцати язык. Музыка П. И. Чайковского.

Картина X. Освобожденная Москва. Музыка П. И. Чайковского.

Картина XI. Покорение Кавказа. Музыка Ц. А. Кюи. Картина XII. Освобождение крестьян и славянских народов. Музыка М. И. Глинки.

В заключение апофеоз: «Слава Руси, ее деятелям и богатырям труда» (соединенные оркестры, хоры, фанфары, колокольный звон, пушки и т. п.).

В других местах манежа шли следующие номера:

I. «Ой, коляда пришла. Ой, виноградье красно-зеленье мое». Картина старинного быта, с пением, плясками и святочными обрядами. Сочинение М. П. Музыку составил С. Г.

II. «Дурень-Бабень». Скоморошье балагурство (по Киршу Даниловичу).

III. «На полях снеговых, да в чертогах ледяных, у дедушки мороза». Интермедия. Сочинение С. А. Музыка С. Г.

IV. «Сирин-Сладкогласный». Русские песни, пропетые в фонограф Ф. И. Шаляпиным исключительно для народных гуляний, устроенных попечительством.

V. «Забавы и утехи». Куплетисты, рассказчики, фокусники, чудаки, силачи и т. п.

VI. «Деды балагуры». Ерема да Фома, да Петрушка, Замазка, да приятель Яшка.

VII. Фонограф-распорядитель.

С неумолкаемым смехом, в восторге теснилась детвора перед традиционным «Петрушкой», помещение которого имело вид древней вышки.

28 декабря, в 4-м часу дня, манежные гулянья посетили великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елизавета Федоровна с детьми великого князя Павла Александровича.

Обойдя весь манеж при несмолкаемых кликах «ура» многотысячной толпы, их высочества подробно осмотрели все убранство манежа поминутно выражая свое одобрение М. В. Лентовскому. Поднявшись затем в свою ложу, их высочества смотрели оттуда две последние картины «Русь великая, Русь могучая», после чего уехали из манежа, пробыв в нем около часу.

Во все время гуляний, несмотря на то что скопление посетителей достигало временами громадных размеров, народ вел себя безукоризненно. Случаев нарушения порядка вовсе не было, если не считать за таковые два-три единичных случая противозаконного распития водки в темных углах манежа. Если принять в соображение, что на первых только шести днях рождественских гуляний перебывало 44 834 человека, то эти случаи в процентном отношении являются едва представляемой величиной.

Денные гулянья, с платой по 20 коп. за вход, начинались в 12 часов дня и оканчивались в 5 часов вечера; вечерние, с платой 50 коп., начинались в 7 часов вечера и оканчивались в 11 часов ночи.

Допускались на гулянья только вполне трезвые, так как, в противоположность всем ранее бывшим манежным гуляньям, в основу этих был положен принцип попечительства – безусловная трезвость. В буфете никаких спиртных напитков не имелось.

Посещение гуляний их высочествами доставило мне большое удовлетворение. Мне было особенно приятно, что они подъехали не с Царского подъезда, а к главному входу, куда входил народ, и вместе с народом вошли в манеж. Эта простота произвела большое впечатление на народные массы. В это время народу было около 5 тысяч. Их высочества все время были окружены кольцом народа. Из ложи, куда они поднялись, они смотрели две последние картины «Покорение Кавказа» и «Освобождение крестьян». Великий князь очень был любезен со всеми устроителями гулянья, и это их всех очень подбодрило.

Накануне, 25-го, как всегда, была елка в Нескучном, подарков было масса. Я получил от их высочеств электрическую лампу на стол, носовые платки, рамку, бювар для бумаги и часы на стол. Это была первая елка, которую я проводил в Москве вместе с моей сестрой, также и Новый год мы встретили впервые вместе.

 

1903 год

Новый год встретил я, к моей радости, вместе с сестрой моей в Нескучном, она с детьми Павла Александровича пробыла до 15-го января и вернулась в Петербург, чтоб прожить там с детьми еще до мая месяца и тогда уже совсем перебраться с ними в Москву. Великий князь не хотел нарушать их налаженные занятия.

15 января великий князь хотел лично проводить детей в Петербург, и мне предстояло его сопровождать, поэтому я усиленно работал все время по попечительству, ежедневно посещая наши учреждения. Для этого я вставал в 6 часов и в 7 часов утра ежедневно верхом отправлялся в какие-нибудь дома или чайные, возвращался в 9 или 10 часов, отправлялся в канцелярию, где просиживал до 4-х часов дня, затем ехал куда-нибудь еще по делам, навещал своих опекаемых, вечером в 8-м часов обедал у их высочеств и оставался на вечер.

Моя опекаемая Марица меня очень утешала, она много очень выезжала, была весела, оживлена, имела большой успех на вечерах; все мне ее хвалили, говорили комплименты, что мне было очень приятно, правда она себя держала очень хорошо, хотя внутренний ее мир был еще весьма неустойчивый. Ее брат Володя, которого его опекун Галл отпустил скрепя сердце, жил с сестрой, на Рождественские праздники ездил в южное имение Донской области и, после свидания там со своей теткой Галл, вернулся под ее влиянием страшно возмущенный ее мужем, который был его опекуном, и детьми, которые бросили свою больную мать. Он просил меня не посылать его больше в эту семью и быть моим попечителем, на что он имел право, достигнув 16-летнего возраста. Я дал свое согласие, т. к. считал, что это будет гораздо нормальнее, если у обоих детей будет один попечитель, а не два, но я просил его только написать ласковое письмо Галлу и благодарить его за все его заботы и ласку и прибавить, раз он живет с сестрой, то он считает, что ему удобнее иметь одного с ней попечителя.

Дворянская опека, к которой он обратился с просьбой уволить опекуна Галла и назначить меня попечителем, тотчас же удовлетворила его ходатайство. Я вздохнул свободно, т. к. в воспитании детей никто уже не мог класть палки в колеса. Галл ничего не ответил Володе, а старший сын Галла ничего не нашел остроумнее, как в бессильной злобе за отца прислать Марице открытку без всякой подписи с четырьмя нарисованными свиньями. Нетрудно было разгадать остроумие, четыре свиньи были Марица, Володя, баронесса Врангель и я.

15 января я отправился в Петербург, сопровождая их высочества, остановился во дворце великого князя. Пробыли до 25 января. В это время выяснилось, что в феврале в Эрмитажном театре состоится спектакль, на который всем приглашенным будет положено явиться в русских костюмах эпохи Алексея Михайловича, что сам государь и императрица тоже будут костюмироваться; чтобы всем дать возможность заказать себе костюмы, списки приглашенных были составлены заранее. Государь пожелал, чтобы великий князь с великой княгиней непременно были бы на спектакле, и потому и я был помещен в списки приглашенных. Я очень этим смутился, т. к. заказывать себе боярский костюм было мне даже не по карману, тем более что кое-какой заказать нельзя было. Великий князь, чутко ко всему относившийся, понял, очевидно, затруднение, и мне не пришлось беспокоиться о своем костюме, так же как и многим другим. Дирекции Императорских театров приказано сшить костюмы с тем, чтобы после бала они поступили в распоряжение театра. Ко мне приехал закройщик театральной дирекции, привез всевозможные рисунки, я выбрал по ним подходящий костюм боярского сына, и он снял с меня мерку, обещая все выполнить к сроку.

На этом я и уехал в Москву вместе с высочествами, чтоб опять приехать в первой половине февраля. В Москве в это время к великому князю, как к генерал-губернатору, был назначен помощник. Создана была новая должность, которую занял А. Г. Булыгин – московский губернатор, а на место губернатора переведен был из Орла Г. Кристи. Я страшно был рад, что великий князь получил такого прекраснейшего помощника. Искренно любил и уважал А. Г. Булыгина и надеялся, что он будет иметь хорошее влияние на великого князя.

Мысль быть среди костюмированных на спектакле в Эрмитаже меня не радовала, я находил естественным, когда молодежь наряжалась, но заставлять стариков рядиться мне казалось излишним. Что же касается государя, то одна мысль, что государь явится костюмированным, меня коробила и казалась совершенно недопустимой. В домашнем кругу я находил еще это возможным, хотя и это мне казалось излишним, но как мог государь появиться костюмированным перед дипломатами – это я себе не представлял. Мне очень хотелось все это высказать великому князю, но я не решился. Впоследствии я узнал, что многие были одного мнения со мной, и среди них были лица, очень близко стоявшие ко Двору, но никто, по-видимому, не решился высказать того, что думали. Я был в их числе. Мое последнее неудачное вмешательство в судьбу детей Павла Александровича, о котором я писал в воспоминаниях за 1902 год, меня остановило.

Приехав в Москву и думая о том, что через 2 недели придется опять ехать в Петербург, мысль эта заставила меня с лихорадочной суетливой поспешностью приняться за дела.

9 февраля их высочества выехали в Петербург, т. к. 11-го назначен был в Эрмитаже спектакль.

В Петербурге, когда я приехал в свою квартиру во дворце великого князя, меня уже ждал закройщик из дирекции театров с костюмом. Все оказалось хорошо, сшито было безукоризненно, и, как мне казалось, костюм был очень красивый. Переделки никакой он не требовал, и закройщик оставил его у меня.

[299 а] 11-го вечером я в карете отправился в Зимний дворец в Эрмитаж, первый раз мне пришлось ехать ряженым. В Эрмитажном театре состоялся спектакль, приглашенных было около 300, в русских костюмах смотрели на сцену. Государь был в выходном платье царя Алексея Михайловича, в кафтане и опашне из золотой парчи с нашивками, в шапке и с жезлом. Императрица в наряде царицы Марьи Ильиничны, первой жены царя Алексея Михайловича, золотом парчовом платье с серебряными нашивками, «в коруне с убрусом» (в уборе из бриллиантов и изумрудов). Государю костюм Алексея Михайловича не шел, а может быть, это мне казалось, т. к. я ехал на этот спектакль уже предубежденным.

Богатейший костюм императрицы мне не понравился, корона «с убрусами» ее как то давила, она с трудом поворачивала голову, на лице все время была какая-то неестественная улыбка.

Очень тяжело было мне смотреть на них. Великие князья и великие княгини были в великокняжеских одеяниях, один костюм был лучше другого. Красив необычайно был Алексей Александрович, он выделялся среди всех своей красивой фигурой, огромным ростом, приветливым открытым лицом.

На сцене шло представление, в зале, казалось, шло другое. После спектакля был ужин, накрыт он был в театре и прилегающих залах Эрмитажа, расставлены были все отдельные круглые столы, 12 приборов на каждом.

На другой день великий князь должен был выехать обратно в Москву, государь его задержал, выразив желание, чтобы все, кто были приглашены на спектакль в Эрмитаж, были бы и на балу в Зимнем дворце в четверг 13 февраля и опять в костюмах.

Таким образом, через два дня мне опять пришлось надеть свой костюм и ехать на бал. Надо отдать справедливость, бал был красив. Мой костюм всем понравился, все обратили на него внимание, многие подходили ко мне и высказывали мне это. Танцевал я мало, больше бродил по залам и внутренним ходом прошел к жене моего друга Зейме (он был тогда смотрителем Зимнего дворца и имел квартиру рядом с Эрмитажным театром) и просидел у нее часок. Вернулся я к мазурке и ужину.

Ужин был накрыт во всех залах Эрмитажа, я ужинал в зале картин «Испанской школы».

На другой день я снимался в группе с их высочествами в костюмах, вечером уехали в Москву.

Была суббота масляной недели, когда мы приехали в Москву, в городском манеже шли народные гулянья, устроенные нашим попечительством трезвости, и потому я, заехав к себе домой, тотчас поехал в манеж и провел там почти весь день. Успех был огромный. Гулянья эти, организованные под управлением М. В. Лентовского, представляли собой праздник русской грамоты и просвещения. На афише гуляний, во главе, было помещено четверостишие И. С. Аксакова:

На большой сцене шла пьеса «Архангельский мужик Михаил Васильевич Ломоносов – поборник труда и просвещения». Представление это было в 4-х действиях и 6 картинах с эпилогом и апофеозом, с движущейся панорамой Ледовитого моря, с хорами и национальными танцами.

Действие I

Картина 1-я

Юность. Из тьмы к свету. (6 декабря 1730 г.)

а) С обозом в Москву чрез тундры и леса.

б) Северное сияние.

Картина 2-я.

Рыбные ряды в Москве, у Спасской башни.

Богом данный покровитель.

Действие II

Картина 3-я.

Молодость. 24 года в 1740 г.

а) Марбургский университет.

б) Бегство в Россию.

Картина 4-я.

Вербовка в прусские солдаты Фридриха Великого на границе Голландии.

Немецкие песни и пляски.

Марш, сочинение прусского короля Фридриха Великого.

Действие III

Картина 5-я.

Зрелые годы. (41 год в 1753 г.).

Громовой удар. Смерть графа Рахмана. П. И. Шувалов.

Действие IV

Картина 6-я.

Вещий сон:

а) Гибель «Чайки» и отца Ломоносова на пустынном острове.

б) Панорама воспоминаний: Ледовитое море, Мурманский берег, плавучие льды, промысловая охота самоедов, лопарей и зырянн за белыми медведями, моржами, ныряющими тюленями и за китом. «Буря и гибель галиота «Чайки»», разбивающегося о скалы, волны выбрасывают труп отца Ломоносова на берег острова.

Картина 7-я.

Посещение профессора Академии Ломоносова императрицей Екатериной II.

Путь вознагражден. Истина торжествует.

Эпилог.

Учитель и школьник.

Апофеоз.

Храм славы, поборник труда и науки.

Люди труда и науки: Карамзин, Востоков, Костомаров, Магницкий, Струве, Остроградский, Ковалевская, Якоби, Яблочков, Пирогов, Бутлеров, Бородин, Пахтусов, Пржевальский, Кулибин и др.

Кроме Ломоносова, стоявшего во главе русского просвещения, как деятеля самостоятельного, посетители ознакомлены были, хотя бегло, но насколько позволяли данные условия и средства, с незабвенными историческими именами борцов на пользу просвещения, начиная с Нестора-летописца, до современных великих писателей включительно, путем демонстрации их бюстов или описаний наиболее ярких черт их характеров, взглядов и свойств. Это было помещено в особые литературные отделы программы гулянья, которые, при полной доступности в цене по 5 копеек, могли служить пособием и путеводителем по гулянию.

На гулянье была показана и «Широкая масленица мокрохвостая», очень удачно изображенная на масленичной горке в виде исполинской претолстой бабы, без конца проглатывающей целые кипы блинов. Тут же привлекала общее внимание художественная механическая фигура зеленого змея, с горящими огнем глазами и страшно кровавой пастью, непрерывно открывающеюся и закрывающеюся. В антрактах между действиями главной пьесы публику занимали обычные «забавы и утехи» на боковых и передней эстрадах: «Шемякин суд», балалаечники, плясуны, звукоподражатели, вертуны, прыгуны и т. д.

Программа гуляний была сброшюрована в обложку с рисунком В. В. Васнецова, который специально нарисовал ее для попечительства.

В последний день масляной в Нескучном было обычное folle journée.

17-е февраля начался Великий пост, наступила тишина, выезды, вечера, обеды, балы прекратились. Я воспользовался этим и усиленно занялся отчетами как по опеке, так и по попечительству трезвости за 1902 год и к концу недели покончил с этими срочными делами.

23-го я был в университете на лекции Общества русской словесности в память Некрасова. Мне хотелось послушать поэта Бальмонта. Когда я пришел на лекцию, то застал какого-то учителя, который с кафедры говорил о Некрасове, размазывая и повторяя все одно и то же и притом скучнейшим голосом, подпустив под конец для популярности несколько полувызывающих либеральных фраз, чтобы вызвать рукоплескания молодежи.

После него вошел Бальмонт, мне очень не понравилось, как он говорил, нервно и крайне вызывающе, относясь к Некрасову глупо-снисходительно. Много у него было фраз, бьющих на эффект, например, он без всякой надобности несколько раз повторял о биче, который свистел по воздуху, нанося удары беззащитной женщине, а кончил он уже совсем глупо, заявив: «не заставит ли нас Некрасов подумать, что мы ведь здесь дышим, а там где-нибудь задыхаются».

Эти слова вызвали даже улыбку многих, т. к. воздух до того был невыносим в аудитории от духоты, что вернее было бы сказать обратное. Уехал я с лекции под очень неприятным впечатлением.

На другой день я был на концерте в пользу Иверской общины в Немецком клубе. Концерт не удался, было очень мало народу, было даже совестно. Все же собрали 400 рублей чистых, очевидно, многие из любезности брали билеты и не приехали.

3 марта их высочества уехали в Петербург и взяли меня с собой.

5 марта я получил ответ на мою записку – записку от великого князя о том, когда его высочество может принять Аничкова и князя Оболенского:

«Аничкова завтра приму в 11 1/2 часов утра и тогда же князя Оболенского. Кроме того прошу вас сегодня сопутствовать нам в 14 1/2 часов на выставку художников на Невском.

5 марта 1903 г.»

Пробыв несколько дней, вернулись в Москву. Я был рад повидать свою сестру. По возвращении в Москву великая княгиня занялась устройством благотворительного базара в Дворянском собрании в пользу городских попечительств о бедных и некоторых учреждений великой княгини. Я не был привлечен к этому делу, т. к. великая княгиня знала, как я занят целыми днями. Базар, как и все ранее бывшие, имел огромный успех. На этот раз он выглядел еще наряднее, еще красивее, устроен был еще с большим вкусом. Великий князь имел опять свой отдельный стол, торговал исключительно одними зонтиками, которые специально им были выписаны из-за границы. Из 500 зонтиков, которые украшали его стол, на второй день базара не осталось ни одного. У великой княгини был огромный стол как раз напротив входа в зал, она не отдыхала, целый день была на ногах, удовлетворяя всех, кто подходил к ее столу, все хотели получить что-либо с ее стола из ее рук.

Очень красиво устроена была аллегри, много было ценных вещей, пожертвованных государем и другими особами императорского дома. Из других столов выделялись – китайская беседка Ф. и А. Прове, буфет с шампанским М. К. Морозовой, Е. К. Востряковой и Л. Г. Щукиной, грот княгини Салтыковой-Головкиной с ужением золотых рыбок с выигрышами, яйцо – павильон М. В. Катковой с продажей пасхальных яиц, стол Н. М. Иваненко, мебельный магазин А. Г. Подгорецкой, майоликовый павильон Е. П. Ивановой-Луцевиной, столы графини Олсуфьевой, Е. Н. Струковой и графини Менгден, деревня и дуб с сюрпризами княгини О. В. Волконской.

На базаре оживление не прерывалось, публика, посещавшая его, была самая разнообразная, базар дал чистого дохода около 100 000 рублей.

17-го марта у М. Ф. Якунчиковой состоялся благотворительный концерт, на котором блестяще играла на рояле Л. П. Княжевич, ее игра очаровала всех. Я был очень рад слышать со всех сторон похвалы на ее счет, т. к. был очень дружен с нею.

В тот же день в попечительстве трезвости было 1-е заседание комитета в этом году. На этом заседании обсуждался вопрос о покупке владения Калинина в Грузинах, где был наш народный дом, но комитет не пришел ни к какому решению. Затем комитет признал желательным снять в аренду на 4 года Императорский Новый театр, со сдачею устройства спектаклей товариществу Московской частной оперы, и поручил председателю войти с ходатайством по сему предмету к министру императорского Двора. Затем комитетом разрешено было открыть с осени 1903 года воскресные школы в помещениях библиотек и поручить членам комитета, М. А. Сабашниковой и профессору А. И. Кирпичникову, принять на себя организацию и заведывание означенными школами. В этом же заседании принят был проект устава лечебницы для алкоголиков и постановлено представить его на утверждение министра внутренних дел.

К 30-му марта ожидался приезд их величеств в Москву. Государь пожелал вновь отговеть в Москве и встретить Пасху в своей белокаменной столице. По этому случаю опять была учреждена комиссия по принятию мер охраны, под председательством Трепова, и я был назначен великим князем в состав этой комиссии, а кроме того, мне был поручен генерал-губернаторский дом по примеру 1900 года.

Таким образом, мне прибавилось еще работы, я начинал теряться, как мне все совместить. Конечно, на первом плане у меня теперь стала Комиссия по охране, но я не мог забросить и попечительства трезвости – предстояли Пасхальные гулянья, которые надо было подготовить, кроме того, предполагалась устройство разговенья в Пасхальную ночь в чайной на Хитровом рынке для неимущих крова бедняков и обитателей притонов Хитрова рынка. Все это надо было обдумать, решить, помимо текущих дел.

Быстро промелькнуло время до 29 марта – дня высочайшего проезда в Москву. Незадолго до этого дня в Москву приехали дети Павла Александровича с моей сестрой и остановились в генерал-губернаторском доме.

Этот раз, хотя у меня и был район около Воскресенской площади, за который я отвечал в охранном смысле, но великий князь потребовал, чтобы я, за отсутствием Гадона, его сопровождал при встрече государя. Поэтому я не был в своем районе, а проехал на Николаевский вокзал ко времени приезда императорского поезда.

В 10 часов 50 минут императорский поезд бесшумно, плавно подошел к вокзалу. Прибытие государя сопровождалось необыкновенной простотой. На вокзале даже не было почетного караула и никаких особых встреч не было, не было и подношений. Государь пожелал посетить Москву «запросто». Отсутствовали на пути триумфальные арки, войска. Только народ наполнял улицы, сюда явилась вся Москва, все ее население, по просьбе рабочих в этот день прекращены были работы на многих фабриках и в ремесленных заведениях, и весь этот люд с раннего утра шел на улицы, по которым должен был проехать государь. К 9 часам весь путь следования их величеств представлял сплошное море голов. На балконах, в окнах зданий, на крышах – везде были люди.

Выйдя из вагона, их величества с августейшими дочерьми поздоровались с великим князем Сергеем Александровичем, Елизаветой Федоровной и детьми Павла Александровича и затем обошли всех встречавших должностных лиц Москвы, после чего поданы были экипажи. В первую открытую коляску сели их величества, во вторую великий князь Сергей Александрович со мной, в третью великая княгиня Елизавета Федоровна с детьми Павла Александровича, в четвертую – царские дочери. Впереди в экипаже, стоя, ехал обер-полицмейстер Трепов.

Как только государь сел в коляску, вся вокзальная площадь огласилась кликами «ура», которые не умолкали до самого Кремля.

У Иверской государь остановился и, приложившись к чудотворной иконе, выслушав краткое молебствие, продолжал путь в Кремль. На дворике собственного его величества подъезде в Большом Кремлевском дворце выстроен был почетный караул от Астраханского его величества полка. Пропустив караул, государь вошел к себе во дворец.

Я дождался выхода великого князя от государя и вернулся в генерал-губернаторский дом.

Народ целый день наполнял Тверскую и прилегающие к ней улицы, надеясь увидать царя и царицу и их детей.

Чувствовалось радостное настроение; в начале четвертого часа их величества с августейшими детьми и великой княгиней Елизаветой Федоровной с детьми Павла Александровича совершили поездку в Нескучный сад и гуляли по саду. В этот день обычное вербное гулянье на Красной площади было особенно оживленно, экипажей было масса, и среди них было два экипажа – с детьми государя и детьми Павла Александровича.

Народ восторженно их приветствовал.

В седьмом часу вечера их величества приехали в генерал-губернаторский дом, я встретил их на подъезде. Они отстояли вербную всенощную и затем обедали у их высочеств. Мы, лица свиты, обедали отдельно за гофмаршальским столом.

На другой день, в вербное воскресенье, был высочайший выход в Успенский собор к обедне. С раннего утра Кремль представлял необычайную картину. Когда я приехал туда в 8 часов утра, то Соборная и Царская площади представляли уже собой сплошное колышущееся море голов. Погода была чудная, ясная. В 9-м часу начало съезжаться духовенство. К дворцу стали подъезжать экипажи с лицами, имевшими вход во дворец.

В 9 часов 30 м. раздался первый удар колокола Ивана Великого, толпа заколебалась, все взоры обратились к Красному крыльцу в ожидании высочайшего выхода, который начался из внутренних покоев в 10 1/2 часов. По дороге государя приветствовали сословные представители.

Городской голова князь В. М. Голицын приветствовал следующей речью, поднося хлеб соль:

«Всемилостивейший государь! Вас предварило здесь державное слово с высоты престола, призвавшее русских людей, русское общество к труду, ради улучшений народной жизни и утверждения местного строя на началах разума, законности и правды.

С благоговением и надеждой вняв этому слову, древняя ваша столица не может не сопоставить с ним настоящий Ваш приезд к празднику Пасхи в ее Кремль, в котором 85 лет тому назад в подобные же пасхальные дни увидел свет тот, кто возлагал на общественные силы заботы о местном строе и кому облагодетельствованный им русский народ воздвиг незыблемый памятник, именовав его героем-Освободителем, – и в этом сопоставлении Москва уразумела путь, указываемый вами к осуществлению великих ваших предначертаний и всем сердцем своим ценит она счастливый жребий, ей выпавший, – быть первою в России общественною единицею, устно приветствующей вас на этом пути к свету и обновлению».

На приветствие московского городского головы государь ответил: «Императрица и я глубоко благодарны за выраженные вами чувства и оказанный нам сердечный прием.

Мы счастливы провести дни Страстной и Пасхальной недель в дорогой нам Москве.

Еще раз благодарим вас, господа, за радушный прием и за хлеб-соль».

Восторженное «ура» огласило залы.

Лишь только их величества показались на Красном крыльце, раздалось долго не смолкавшее «ура», вырвавшееся из толпы, наполнявшей площадь. Клик этот слился с колокольным звоном всех кремлевских церквей. Как один человек, народ обнажил головы, гремело «ура», перекатывалось из конца в конец. Это была какая-то стихия, в воздухе стоял сплошной гул. Но как только государь сошел до врат Успенского собора, все сразу смолкло, наступила тишина, среди которой раздался твердый голос митрополита:

«Благочестивейшие государь и государыня. Духовно радуемся, что по третьегоднему примеру, Вам благоугодно еще раз провести с первопрестольною столицею великие дни Страстной и Пасхальной седьмиц, еще раз поклониться ее святыням и исполнить здесь христианский долг говенья по правилам православной церкви.

Благословенно Ваше благоволение к древней столице и благоговение к ее древней святыне. Сугубо благословенно Ваше общение с церковью и участие в святых ее таинствах… Общение царя и царицы с народом в религиозной и церковной жизни есть самый животворный источник единства и силы государства.

Православная вера есть душа русского народа, а церковь – его мать, его учительница и воспитательница. Под руководством церкви воспитался нравственный характер и великий дух его. С жизнью церкви сопряжена его собственная жизнь; с ее целостью – его безопасность, с ее процветанием – его слава и преуспеяние…

Широко отверзаем двери сего храма в надежде, что вы не останетесь здесь одинокими в вашей молитве. С нею сольются не только видимые молитвы беспредельно преданного вам народа и служителей алтаря, но и более мощные невидимые молитвы ваших предков, собирателей земли русской и целого сонма святых, нетленно почивающих в сем храме.

Да услышит же Всевышний эту молитву…»

По окончании богослужения в Успенском соборе высочайший выход проследовал в Чудов монастырь, откуда, приложившись к мощам. Св. Алексия их величества прошли внутренним ходом в Николаевский дворец и отбыли к себе в открытой коляске. Народ до того окружил коляску, что она могла ехать только шагом.

31-го их величества начали говеть и обедню слушали в дворцовом храме Рождества Богородицы, что на Сенях, а в три часа дня посетили древнюю усыпальницу русских царей – Архангельский собор, Благовещенский собор в сопровождении великого князя Сергей Александровича, Елизаветы Федоровны и маленьких Дмитрия Павловича и Марии Павловны.

Затем их величества с их высочествами осматривали работы мастерских Строгановского училища по декоративному делу, по серебру, стеклу, бронзе и тканые изделия. Эти работы были привезены из училища и разложены в большой столовой дворца. Объяснения давали председатель совета училища П. В. Жуковский – сын поэта и директор училища Глоба. Всенощную их величества слушали в дворцовой церкви Честного и Животворящего Креста.

1 апреля их величества вместе с великим князем Сергеем Александровичем, Елизаветой Федоровной и детьми Павла Александровича посетили Чудов монастырь. Я сопровождал великого князя. Наместник монастыря о. Иннокентий при этом рассказал историю храма, который был сооружен святителем Алексием, в котором он был погребен. Просуществовав 60 лет, храм от ветхости рухнул, но чудесным образом уцелел современный святителю иконостас и древний образ «Чудо архистратига Михаила», вывезенный из Греции. При разборке храма обнаружены были мощи святителя, перенесенные затем в новую церковь. Выслушав этот рассказ, их величества спустились вниз в сводчатое двухъярусное помещение храма и остановились у того места, где первоначально погребен был святитель Алексий и где в то время покоилось тело митрополита Геронтия, известного тем, что он побуждал Иоанна III к свержению татарского ига. Из этого сводчатого помещения их величества прошли в другое, где им было показано помещение, служившее местом заключения патриарха Гермогена во время междуцарствия. Вверху было окошко, откуда, по преданию, поляки кормили его просяной соломой. 2-го апреля я сопровождал их величества и их высочества во время их прогулки по Кремлевской стене.

Поднявшись на стену у Боровицких ворот, их величества пошли по стене вдоль Москвы-реки.

Народ по набережной огласил воздух кликами «ура», сейчас же со всех сторон сбежался народ и провожали государя вдоль всей стены. Их величества прошли до Водоводной башни, где когда-то находились резервуары, снабжавшие водой пруды нижнего и верхнего кремлевских садов, где во время детства Петра I плавали на судах потешной флотилии; далее дошли до Благовещенской башни, затем до Тайницкой, откуда когда-то шел тайный ход в Замоскворечье для снабжения во время осады защитников москворецкой водой. Пройдя две безымянные башни и башню Петра митрополита, при которой раньше был храм, вошли на Свибловскую башню, откуда открылась очень красивая панорама Москвы, потом поднялись на Константино-Еленинскую башню, в которой имелись ворота, в то время заделанные, в которые Дмитрий Донской победоносно возвратился в Кремль после Куликовской битвы, когда-то в этой башне находился разбойничий приказ, застенок и тюрьма. Затем следовала Набатная башня, в которой в старину висел всполошной колокол, извещавший о пожаре звоном на разные лады; по повелению Екатерины II у этого колокола был снят язык за то, что в него ударили в набат во время чумы в 1771 г., чем и вызвали бунт. Из Набатной их величества прошли в Царскую, а затем в Спасскую башню, построенную в 1451 г. при царе Иоанне III. Через Сенаторскую башню прошли по стене в Никольскую, которая во время отступления французов была наполовину взорвана, потом в Северную, две Арсенальные, сквозную башню древней постройки Кутафью и наконец, Троицкую, построенную при Алексее Михайловиче по образцу Спасской. Из Троицкой прошли две Конюшенные и, поднявшись на Боровицкую, спустились вниз и вернулись во Дворец. Эта прогулка была очень интересна, но довольно утомительна.

3-го апреля в великий четверг их величества и их высочества приобщались Св. Тайн в церкви Рождества Богородицы. По окончании богослужения мы, лица свиты государя и великого князя, приносили поздравления.

Днем их величества и их высочества обходили кремлевские не дворцовые церкви, прежде всего посетили церковь Благовещения, что на Житном дворе, построенную императрицей Анной Иоанновной. Возле этой церкви был раньше Житный двор, старинный провиантский склад, в котором по повелению Иоанна Грозного хранилось всегда провианта на 3 года, двор был сломан в 1773 г. В этом храме до революции находилась всегда чудотворная икона «Нечаянная радость», пожалованная храму императрицей Анной Иоанновной. Кроме того, в храме находилась икона Благовещения, явившаяся на Кремлевской стене, примыкавшей когда-то к тюрьме, в которой невинно был заключен какой-то воевода. Появление иконы заставило царя Иоанна Грозного обратить внимание на узника и освободить его, этот узник и построил тогда часовню, перестроенную затем в храм.

Из этого храма их величества прошли далее садом, где густой толпой собравшийся народ приветствовал их. Войдя в храм во имя царя Константина и царицы Елены, прикладывались к копии чудотворной иконы «Нечаянной радости». Государь с великим князем входили в алтарь, где когда-то находился «застенок». Потом их величества еще посетили церковь «Спаса на бору», основанную в XIII веке, когда кремлевский холм был еще покрыт дремучим бором.

На чтении 12 Евангелий государь был со своей семьей в храме Спаса за Золотой решеткой. Их высочества тоже были в этом храме, я сопровождал великого князя.

В Страстную пятницу на выносе плащаницы я был в генерал-губернаторском доме, а вечером на погребение Христа сопровождал великого князя, который был приглашен к богослужению в Кремль в церковь Рождества Богородицы.

Священную плащаницу вокруг церкви несли: протопресвитер о. Янышев, благочинный придворных соборов о. Благоразумов.

Впереди плащаницу поддерживали генерал-адъютант Гессе и граф Олсуфьев, в голове – государь и великий князь Сергей Александрович.

Было очень торжественно, служба была чудная.

В субботу их величества приезжали в генерал-губернаторский дом с детьми, красили яйца, нас, лиц свиты великого князя, пригласили к чаю. Было очень просто, их величества были к нам очень милостивы, дети были очень милы, но Ольга Николаевна мне показалась менее веселой, чем 3 года назад.

Вот как прошла Страстная неделя. В промежутки моей адъютантской службы я все время уделял попечительству. Кроме того, часто навещал своих опекаемых, Володю я отпустил на Волгу на охоту, а Марице готовил ряд удовольствий на Пасхе, главное – заказал ей русское платье для высочайшего выхода в пасхальную ночь, на каковой я достал ей и баронессе Врангель приглашение, ей – как дочери московского дворянина, а баронессе Врангель – как вдове генерала. Она была в восторге надеть русское платье и быть на выходе. Затем ей предстояли выезды, завтрак пасхальный в высочайшем присутствии в Дворянском собрании и т. д.

За несколько дней до Пасхи были опубликованы следующие объявления от Двора его императорского величества:

<…>

Я находился за заутреней и обедней в самом храме Спаса за Золотой решеткой и по окончании обедни разгавливался у государя – мы все, лица свиты великого князя, получили приглашение.

Как только все окончилось, я поехал прямо из дворца на Хитров рынок, где у нас было устроено разговенье для бедного люда в Хитровской народной чайной.

Приехал я в самый разгар, в 5 часов утра. Мысль об устройстве такого разговенья принадлежала первому заведовавшему чайной В. А. Андрееву. Комитет разрешил сначала устроить его в виде пробы, с тем, чтобы оно было устроено не на деньги попечительства. Я вполне согласился на такого рода условия и взялся устроить разговения на пожертвованные деньги, уверенный, что я соберу нужную сумму. Кроме того, решено было, что ввиду того что председатель с первых дней существования попечительства установил принцип «ничего даром», сохранить этот принцип и в данном случае и, устроив разговенье, установить известную минимальную плату, такую, которая не могла бы никого обременить, а именно 5 копеек. Этим самым мы щадили самолюбие бедняков, из которых многие, особенно из хитрованцев, обладали совсем особой психологией и не пошли бы разговеться, если бы им предложили даровое угощение. Заплатив же пятачок, он шел смело с сознанием своего достоинства.

Разговенья устроены были на 1500 человек; обошлись они около 20 копеек на человека и состояли из следующего:

1) 1.2 фунта кулича,

2) 1/6 фунта сырной пасхи,

3) 2 крашеных яйца,

4) 1/4 фунта вареной колбасы,

5) 1 сайка,

6) 1 стакан чаю с куском лимона, двумя кусками сахара.

Начались разговенья в 3 часа пополуночи и окончились в 8 утра.

Посетители впускались партиями, сообразно числу имевшихся мест. В 10–12 минут они оканчивали разгавливаться и по выходе их от 12–15 минут уходило на уборку помещения, мытье посуды, разливание чая и раскладывание порций по столам, по окончании чего впускалась новая партия посетителей. Таким образом, в течение указанного времени было пропущено одиннадцать партий.

Предписанием попечительства народная чайная на Хитровом рынке должна была оставаться открытой и по окончании разговений, я, посетив ее, распорядился закрыть чайную тотчас по окончании разговений ввиду крайнего утомления штата служащих.

Однако закрыть ее пришлось только около 10 часов утра, так как до этого часа продолжали еще являться одиночные посетители, предъявлявшие ранее приобретенные билеты на участие в разговеньях.

Женщин среди разгавливавшихся было крайне мало – вероятно, не более 3–5 %. Выпившие среди них крайне редки, тихи и как бы сконфужены.

Весьма трудно передать то впечатление, какое производили на стороннего наблюдателя эти разговенья массы людей, не только лишенных домашнего очага, но в большинстве не знавших, будут ли что-то есть сегодня, где проведут холодную ночь. Одна из дам, принимавшая участие в сборе денег для разговений и затем лично наблюдавшая их, писала по этому поводу заведующему чайной: «Вы доставили мне громадное нравственное удовлетворение, дав возможность провести пасхальное утро так, как провела я его нынешний год. За эти несколько часов я много передумала, и все мои невзгоды и неудачи показались мне такими ничтожными, что мне самой за себя стыдно стало».

При входе в чайную иные крестились на ходу, торопливо, другие осеняли себя крестным знамением, только заняв уже место за одним из столов, и делали это медленно, благоговейно. Как только садился последний из впущенной партии, среди разгавливавшихся водворялась поразительная тишина и в молчании этой массы людей чувствовалась горькая, одинокая дума каждого из них; их мысли далеки были от окружающего – они уносились в прошлое, когда святая ночь встречалась в кругу односельчан, когда Святой обычай справлялся среди близких дорогих людей.

У большинства разгавливавшихся выражение лиц было сосредоточенное, серьезное, у некоторых – угрюмое, утомленное и лишь у немногих просветленное.

Разговевшись куличом и пасхою и выпив чай, большинство укладывали все остальное в платок или просто забирали в руки и, помолившись в сторону святой иконы, спешили очистить место для целой толпы ждавших очереди у входа в чайную. Эта торопливость невольно поражала – она не вязалась с обычным в крестьянском быту отношением к выполнению святого обычая и объяснялась частью чувством деликатности по отношению к ожидавшим очереди, частью болезненной нервностью тех посетителей, которых засосала уже тина трущоб Москвы. Каким контрастом среди этих последних являлся другой тип, а именно крупный степенный крестьянин с окладистой русой бородой. Без малейшей торопливости молился он и истово крестился, стоя у своего места; с благоговейным спокойствием приступал к разговеньям освященными пасхою и куличом; каждую упавшую крошку их он тщательно подбирал, остерегаясь уронить какую-либо со стола под ноги.

Но вот один за другим стали подыматься и выходить его соседи; что дальше, то больше таких, и невольно подчиняясь общей торопливости, степенный бородач начинал терять свое спокойствие, с недоумением оглядывал он окружавших и стал торопиться сам. «Как не выведут. – Гляди: в шапке есть святое», – раздавалось иногда чье-то негодующее замечание.

– «Кто».

– «Где».

Но субъект, приостановившийся было у выхода на лестницу, торопливо юркнул вниз.

Из полуторатысячи разгавливавшихся нашелся всего один, по-видимому, коренной хитрованец и притом выпивши, который попробовал заявить заведующему, что он хотя и был впущен, но своей доли и не получил и потому требует выдачи ее.

Из среды разгавлившихся тотчас, однако, окружило его несколько человек, тихо, без всякого шума, уличили его во лжи, пристыдили и увели, сконфуженного, с собою.

Этот случай был единственным и нисколько не омрачившим общее впечатление пасхальных разговений.

В горячем и дружном «Воистину воскресе», вырвавшемся единодушным возгласом из груди поднявшейся со своих мест толпы, раздельно и часто посыпавшемся со всех концов помещений чайной «благодарим» сказалось настроение раздавливавшихся, когда отвечали на мое пасхальное приветствие, обращенное к ним. <…>

Вернулся я к себе около 9 часов утра, чувствовал какое-то особенное удовлетворение, что мне удалось повидать в эту радостно-пасхальную ночь бедняков, не имевших крова, и провести с ними несколько часов. Я был, конечно, в мундире и в орденах, меня разглядывали, и я чувствовал, что в этих их взглядах не было не только какого-нибудь чувства недоброжелательства, а напротив, они с каким-то восхищением смотрели на мой мундир, а один хитрованец, спившийся диакон, как теперь помню, обратился мне: «ах как хорошо, дайте мне на вас посмотреть, давно я не видел блестящего мундира, ах как хорошо, я ведь прежде много видывал». И слезы показались у него на глазах.

Я и не ложился спать, только взял ванну, чтобы освежиться, и в 11 часов 30 минут был уже на христосовании у великого князя.

В этот день первыми христосовались с их высочествами – причт церкви генерал-губернаторского дома и церковный староста, затем учительница Ильинской женской школы с дочерью и акушерка Ильинского родильного приюта, учителя Ильинской и Усовской школы, фельдшера, чины конторы Двора, унтер-шталмейстер, писец при высочестве, вся прислуга как двора, так и свиты, служащие имений Ильинского и Усова, прислуга генерал-губернаторского дома и чины временной охраны.

В 1 час дня был парадный завтрак, к которому были приглашены вся свита и состоявшие при великом князе и великой княгине лица с женами.

У государя в этот день поздравления с праздником приносили митрополит Владимир с высшим духовенством Троице-Сергиевой лавры. Духовенство пропело «Христос Воскресе» и «Святися, святися Новый Иерусалиме», а протодиакон знаменитый Розов провозгласил многолетие, затем государю приносили поздравления придворное духовенство, командир и офицеры Конвоя и Сводно-гвардейского батальона, гофмаршальская часть, прислуга и т. д.

Вечером их величества посетили великого князя, народ сплошной стеной занимал всю площадь против генерал-губернаторского дома и встретил царя и царицу взрывом энтузиазма.

Москва ко дню Пасхи разукрасилась почти также богато и красиво, как в дни коронования. Блестящая иллюминация в первые три дня Пасхи была прямо феерична. Одно здание было лучше другого.

На другой день, 7-го, сопровождая великого князя, я присутствовал на христосовании государя со следующими депутациями:

В Александровском зале:

– депутацией от Пажеского его величества корпуса, Павловского и Александровского военных училищ.

– начальствующими лицами Московского военного округа, присутствовавшими при принесении поздравлений нижними чинами.

В Георгиевском зале:

– волостными старшинами Московской губернии.

– нижними чинами Собственного его величества Конвоя, Сводно-гвардейского батальона и дворцовой полиции.

– фельдфебелями, полковыми барабанщиками и горнистами и старшими музыкантами I-го лейб-гренадерского Екатеринославского и 12-го Астраханского императора Александра III полков.

– ротой Его Величества 1-го лейб-гренадерского Екатеринославского полка в полном составе.

– чинами, занимавшими караулы во время Пасхальной заутрени.

В 2 часа 30 минут в Андреевском зале приносили поздравления их величествам придворные дамы, супруги дворян Московской губернии.

Затем еще государь принимал депутацию от рабочих фабрик и заводов Москвы и губернии.

Рабочий Афанасьев, поднося хлеб-соль на деревянном блюде с надписью «Ее императорскому величеству – от московских фабрично-заводских рабочих, апрель, 1903 г. Христос Воскресе!» и на солонке «Х. В. обожаемому монарху», произнес следующие слова: «Всемилостивейший государь, царь батюшка! Мы, фабрично-заводские рабочие первопрестольной столицы, бесконечно счастливые лицезреть ваши императорские величества, осмеливаясь повергнуть к стопам вашим свои верноподданнические чувства и поднести хлеб-соль, поздравляем вас, обожаемый государь, с светлым праздником Воскресения Христова». Государь со всеми христосовался по три раза, императрице целовали руку и каждый из ее рук получил по фарфоровому яйцу с шифром.

После приема их величества посетили митрополита Владимира в Троицком подворье и пили у него чай.

В этот день в Москву приехал наследник цесаревич Михаил Александрович.

На третий день Пасхи у великого князя был большой прием поздравлений, а после завтрака великая княгиня принимала поздравления от московских дам.

Приехавших с поздравлениями к их высочествам в этом году было больше, чем во все другие годы, среди них была и вся свита государя.

Вечером во всех императорских театрах состоялись спектакли в пользу Иверской общины. В Большом театре поставлена была опера Кюи «Сын мандарина», 2-я картина 2-го действия оперы «Евгений Онегин» и две картины балета «Конек Горбунок», участвовали Кристман и Собинов.

Их величества и их высочества прибыли в театр к началу спектакля и были встречены лицами администрации императорских театров и членами Совета общества, среди которых был и я.

На барьере царской ложи были положены мною заранее приготовленные от Иверской общины очень красиво раскрашенные программы и букеты – из орхидей и роз для императрицы и ландышей для великой княгини. При входе их величеств в театр вся публика поднялась со своих мест, оркестр исполнил гимн, повторенный по требованию публики несколько раз. Спектакль прошел с необыкновенным подъемом, театр, конечно, был переполнен, Иверская община получала вдвое больше, чем ожидали, многие платили за места больше стоимости, чистыми община полуила более 6000 рублей.

В среду состоялся пасхальный завтрак у дворян, по примеру тому, как это было устроено в 1900 году. Опять дворянство просило меня взять на себя охрану дома дворянства на время завтрака, на что я охотно с разрешения великого князя согласился. Залы собрания были несколько иначе убраны, чем в 1900 году. Они представляли собой сплошной лес из гигантских пальм, лавров. В Большом колонном зале, кроме высоких латаний, лавров, были всевозможные цветущие растения – сирень, крупные розы, камелии, лилии, гвоздики, левкои, ландыши и т. д. Площадка близ входа в Монументный зал представляла галерею из тропических растений. В Царской гостиной на столе, покрытом только зеленым бархатом, находилось старинное блюдо полное роз.

Столы их величеств были поставлены так же, как и в 1900 году – по 16 приборов на каждом, были украшены редким фамильным старым серебром из коллекций графини Уваровой, графа Шувалова, графа Бобринского, князя Долгорукова, графа Соллогуба, графа Орлова-Давыдова и барона Мейендорфа. Были такие редкости, что для охранения их приглашены были артельщики Шестовской артели. Против государя лежало блюдо, подаренное императрицей Екатериной II графу Зубову за Персидский поход, тут же находились: серебряная рыба в стиле Людовика XV и группа, изображавшая сферу со знаком зодиака наверху, старой немецкой работы, все мелочи были старинного серебра, по краям столов помещались две серебряные группы, изображавшие коньки с рыцарями на подставках в стиле Людовика XV.

Хрусталь, десертные тарелки были из известной коллекции Клейста. Весь хрусталь старинного императорского фарфора с портретом Петра I, императриц Елизаветы и Екатерины II, Потемкина, героев 1812 года, бокалы с государственными гербами и инициалами Анны Леопольдовны; фарфор старого императорского завода с царскими портретами. Тут же лежали ножи и вилки с финифтью времен Алексея Михайловича.

Меню представляло Св. Георгия Победоносца, поражающего копьем чудовище; фон изображал вид Кремля, вверху двуглавый русский древний орел. Посредине зала тянулись два огромных стола с огромными пасхами, полусаженными греческими бабами и всевозможными блюдами. По краям столов помещались огромные розовые пасхальные яйца с белыми голубями наверху, державшими ветки зелени.

Около часа дня прибыли их величества. Государь и наследник были в преображенских мундирах, великий князь Сергей Александрович в лейб-гусарском.

Как только появились их величества, загремели звуки заздравного хора из оперы «Русалка», певшего «Слава Белому Русскому Царю». Во время же завтрака оркестр исполнил «Вступление» к опере «Лоэнгрин» Вагнера, хор – «Сияет солнце» и «Малютка Зоя» Кюи, г-жи Цыбущенко, женский хор и оркестр – «На реке Евфрате» Серова, оркестр симфонический и военный – «Полтавский бой» Чайковского, хор «à capella» «Север и юг» Гречанинова, оркестр – отрывок из оперы «Генрих VIII» Сен-Санса, общий хор à capella «Так и рвется душа» Авранека и оркестр симфонический и военный – полонез из оперы «Дубровский» Направника.

Когда было подано шампанское, князь П. Н. Трубецкой произнес тост за их величеств. <…>

Раздались восторженные долго не смолкавшие клики «ура»; оркестр и хор исполняли народный гимн; все стояли, клики «ура» не прекращались в течение многих минут.

Второй тост князь П. Н. Трубецкой провозгласил за его императорское высочество государя наследника. Оркестр исполнил Преображенский марш, выслушанный дворянами стоя.

Государь император ответил:

«От имени ее величества и моего благодарю вас, господа, за вашу гостеприимную и роскошную трапезу.

Нам доставило сердечное удовольствие вновь посетить ваши гостеприимные стены и снова принять от вас пасхальный завтрак, как и три года тому назад.

От имени государыни императрицы, государя наследника и моего пью за здоровье, за славу и за процветание московского дворянства.

За ваше здоровье, господа!»

Ответ его величества вызвал неописуемый восторг. Снова клики «ура» и звуки «Славься, славься наш русский царь», исполненного хором и оркестром.

По окончании завтрака их величества и их высочества прошли в Монументную гостиную, где беседовали с предводителями дворянства.

Во время трапезы за государем стояли можайский предводитель дворянства Варженевский и верейский – Шлиппе, а за ее величеством – московский уездный предводитель дворянства князь В. А. Голицын и коломенский – барон Крюденер.

Около трех часов столы из Колонного зала были вынесены, поставлены рядами стулья, зажжено электричество. На возвышении, где обыкновенно помещалась эстрада, поставлен был покрытый бархатной скатертью стол с блюдом, наполненным розами; около него – несколько кресел и ряд стульев для высших чинов и лиц свиты государя и их высочеств. В передней части галереи поместились артисты и артистки императорской оперы. В три часа из внутренней гостиной вышел государь, императрица и их высочества. Их величества, государь наследник и великая княгиня заняли места около стола; вблизи находились княгиня А. В. Трубецкая; во втором ряду сидел великий князь Сергей Александрович; около него жена городского головы княгиня С. Н. Голицына. Дальше разместились лица свиты.

Затем началось музыкальное отделение. Збруева под аккомпанемент арфы и виолончели исполнила «Сомнение», романс Глинки, артистка Нежданова – вальс из оперы «Мирей» Гуно, Собинов – сонет «К Неману» Ц. Кюи, Габриель Кристман – «Мария-Магдалина» Массне, артист Оленин – комическую сценку «Сват и жених» (слова Некрасова), сестры Габриель и Эмилия Кристман исполнили дуэты «Cançoni di Napoli» Тости и «Соловей» Алябьева, артистка Дейша-Сионицкая – «Озеро чистое» (слова К. Р., музыка Л. Николаева) и «Звонче жаворонка пенье» графа А. Толстого (музыка Римского-Корсакова), Собинов и Оленин, Г. Кристман и Збруева – квартет из оперы «Риголетто» Верди.

Исполнено было несколько номеров сверх программы и между прочим романс «Ванька и Танька», музыка Даргомыжского. Музыкальное отделение оставило самое хорошее впечатление. Отбывая из собрания, августейшие гости выразили благодарность дворянам за радушный прием. Собравшийся по пути следования их величеств народ шумно приветствовал царя и царицу.

Я был страшно счастлив, что все прошло так хорошо.

Вечером их величества посетили Малый театр с великим князем и великой княгиней. Шла пьеса «Да здравствует жизнь» с участием Южина, Ермоловой и Федотовой. Сыграно было замечательно, пьеса довольно интересная. Я сидел в большой средней императорской ложе с лицами свиты государя.

На другой день, 10 апреля, великий князь христосовался с духовенством сел Ильинского и Усово, затем со смотрителем и прислугой Нескучного дворца, пекарями братьями Савостьяновыми, Филлиповым и рыбником из Охотного ряда Папышевым, нижними чинами караула гауптвахты против генерал-губернаторского дома и фельдфебелями, вахмистрами, штаб-горнистами и штаб-трубачами от войск Московского гарнизона.

Днем государь принимал дворян в Кремлевском дворце, а затем их величества посетили Зачатьевский женский монастырь и городское убежище для сирот, находившееся недалеко от монастыря. Я не сопровождал великого князя в этот день и воспользовался этим, чтобы побывать в манеже, где шли пасхальные гулянья, и на которых я успел побывать только мельком в день открытия их.

Эти гулянья были посвящены весеннему празднику, празднику возрождения природы, так хорошо изображенному в вечно юной сказке А. Н. Островского «Снегурочка», которая и была поставлена на манежной сцене, с присущей М. В. Лентовскому талантливостью и художественным чутьем.

Пьеса эта в 4-х действиях с прологом была в полном смысле слова гвоздем пасхальных народных гуляний, смотрелась все время с неослабевающим интересом, а постановка ее вполне заслужила единогласные похвальные отзывы всей московской прессы.

Не меньшим успехом у публики пользовался приглашенный из С.-Петербурга струнный оркестр военной музыки – моего родного Преображенского полка, концертные отделения коего привлекали всеобщее внимание и происходили среди идеальной тишины, при гробовом молчании толпы, которая затем аплодисментами и кликами одобрения сопровождала каждый исполненный музыкальный номер этого оркестра.

Совпадавшие с пасхальными гуляньями юбилейные торжества основания С.-Петербурга нашли отголосок в особо поставленных чтениях о сем с туманными картинами, относившимися к главнейшим моментам исторической жизни С.-Петербурга.

Независимо от сего, весенние пасхальные гуляния дополнялись, кроме обычных «манежных забав и утех», еще представлением народных сцен И. И. Мясницкого «О деревне забыл», «Омосквичился» и «Первый винокур» и очень удачным воспроизведением на художественно отделанной «Красной горке» народных весенних обрядов – бросания венков, гадания невест и проч.

13 апреля, к моей радости, гуляния посетила великая княгиня Мария Павловна и Дмитрий Павлович в сопровождении моей сестры с разрешения великого князя. Это произвело очень хорошее впечатление на публику и очень меня подбодрило и всех моих сотрудников, а то я впал в большое уныние, т. к. посещаемость манежа была весьма ограниченная, народу было мало. Народ был все время на улице, хотел видеть государя, к тому же и погода была совершенно исключительная, совсем как летом, все ходили в летних платьях, ночи были теплые, не менее 13°, все деревья к 10 апреля были уже покрыты зеленью, а 20-го зацвела сирень. Это была редкая весна.

Но, невзирая на это, все же 25 дней гуляний, считая Рождественские, Масленичные и Пасхальные, всего перебывало народа на них 148 218 человек.

11 апреля в 11 часов утра состоялся высочайший смотр войскам Московского гарнизона на Театральной площади. Десятки тысяч народа наполняли все места вокруг парада, окна домов, гостиниц были полны зрителей. Весь царский путь от Кремля представлял собой две живые стены.

Подъехав к месту парада, государь сел на коня, императрица с великой княгиней заняли места в парадном экипаже «à la Daumont», запряженном в четверку рыжих лошадей с жокеями в белых с золотыми шнурами куртках с красными рукавами. Впереди в белом мундире ехал пикер. На запятках два красавца камер-казака.

Объезд войск длился полчаса, потом началось прохождение. Великий князь, как командующий войсками, командовал всем парадом. В этот день государь назначил шефом Ростовского полка наследника цесаревича, Киевского полка – великого князя Сергея Александровича. Новые шефы при прохождении ехали на правых флангах своих полков.

После парада состоялся высочайший завтрак в Александровской зале Кремлевского дворца для всех начальствующих лиц.

Свита великого князя тоже получила приглашение.

Вечером их величества были в Большом театре в опере «Моряк-скиталец».

На другой день в 12 часов дня их величества с великим князем Сергеем Александровичем и великой княгиней Елизаветой Федоровной и детьми Павла Александровича выехали из Москвы по Виндавской железной дороге на ст. «Новоиерусалимскую» для посещения Нового Иерусалима. Я сопровождал великого князя. На станции «Новоиерусалимская» их величеств встретили губернатор Г. И. Кристи, звенигородский уездный предводитель граф П. С. Шереметев и другие местные власти.

Императорский поезд подошел к станции в 2 часа дня.

Граф Шереметев поднес императрице букет из орхидей, белых роз и ландышей, великой княгине такой же, но с цветными розами, при этом он произнес следующую речь: «Осмелюсь, государь, выразить вашему величеству верноподданнические чувства от имени звенигородского дворянства, бесконечно счастливого видеть Вас, государь, и государыню императрицу в пределах Звенигородского уезда, близ стен русской исторический святыни – Нового Иерусалима».

Когда их величества и их высочества вышли с вокзала, раздались восторженные клики «ура» массы народа, собравшегося из местных деревень и из города Воскресенска и беспрерывною цепью стоявшего по пути следования их величеств. Царь и царица ехали в парном экипаже, сопровождаемом четырьмя конвойцами; во втором экипаже следовали великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна и августейшие дети великого князя Павла Александровича. Впереди ехал губернатор Г. И. Кристи. Путь пролегал по живописной местности: направо и налево открывались чудные виды, а высоко на горе блестел своими золотыми главами собор Воскресенского монастыря. При приближении их величеств на монастырской колокольне загудели удары большого колокола. В то же время из собора вышла навстречу их величествам процессия с иконами и хоругвями. Впереди шли певчие, потом иеродиаконы с красными пасхальными свечами, убранными цветами, далее – иеромонахи и вслед за ними – настоятель монастыря архимандрит о. Владимир. Певчие пели «Христос воскресе», по древнему обычаю Иерусалимского храма.

Приложившись ко кресту у святых врат, проследовали в собор. Собор сооружен был царевной Татьяной Михайловной по плану Иерусалимского храма. В соборе обилие света и воздуха, а сочетание золота с синим и белым цветами придавали легкость этому грандиозному храму. Особенно красива была половина здания, где находилась кувуклия; эта часть была в семь световых ярусов, и все они имели золоченые хоры. Благодаря постепенному смягчению тонов красок – полная иллюзия небесного свода. Вокруг средней части собора тянется галерея с множеством приделов (их всего 29).

В соборе у кувуклии с гробом Спасителя архимандрит совершил молебствие. Во время богослужения царь и царица держали зажженные свечи. По окончании молебствия их величества и высочества прошли в кувуклию – небольшое помещение в новой часовне, и спустились в пещеру, где находится гробница Спасителя. Приложившись к монастырским святыням, обошли пределы, сходящиеся как внизу, так и на хорах. Их величества и их высочества прикладывались к «камню помазания», на который с Голгофы спускается в Великую пятницу плащаница; посетили самую Голгофу и под нею придел Иоанна Предтечи, где находилась гробница патриарха Никона, с висящими над ней его веригами; прошли лестницею, называемою «крестным путем», под которою устроена темница с железными решетчатыми дверями; другую темницу, где Христос изображен сидящим на камне в терновом венце и в хламиде; прошли в подземную церковь, спуск в которую состоял из 33 ступенек, соответственно глубине, на которой найден крест Спасителя и где находится колодезь с чистою и прозрачною водою; в подземной церкви похоронен был сын полководца Суворова.

Затем их величества осматривали ризницу и богатейшую церковную библиотеку и музей в Никоновском дворце. Во дворце их величества кушали чай и осматривали покои со старинными редкими портретами царей, цариц и большою картиною, представлявшею погребение патриарха Никона: в процессии шел царь. Были, между прочим, портреты царя Феодора Алексеевича, Алексея Михайловича, Елизаветы Алексеевны, Анны Иоанновны, императриц Екатерины I, Екатерины II, императора Павла I и императрицы Марии Федоровны, древние грамоты на закрепление за монастырем вотчин, писанные полууставом, некоторые были разрисованы царевною Татьяной Михайловной, одна из грамот, 1688 г., подписанная патриархом Александрийским (на греческом языке), патриархом Макарием Антиохийским (на арабском) и московским патриархом Иоасафом (на русском).

В библиотеке их величествам и их высочествам архимандрит Владимир показал синодик царевны Татьяны Михайловны, разукрашенный ею виньетками, деревом российских князей и царей Алексея Михайловича и 25 картинами, затем пандекты Антиоха Черноризца XI века, грамоту на закрепление за монастырем соляных приисков в «Соли Каменной», древнее Евангелие и др.

Из библиотеки, через трапезную церковь, царь и царица и их высочества прошли в монастырский музей, представлявший богатейшее собрание всевозможных предметов. Здесь картины, портреты, коллекции вещей, принадлежавших Никону (потиры, в которых он совершал евхаристию в скиту, черные янтарные четки, колокол, посох, войлочная шляпа, сапоги, калиги); несколько портретов Никона, портрет схимонаха Павла, портрет Тициана, модель Гроба Господня, фонарь для крестных ходов – дар царевны Татьяны; тут же старинные вещи, монеты, ларцы деревянные с резьбою из кости, тарелки, чашки и т. д.

Из музея их величества и их высочества прошли в Вифлеемскую церковь с пещерою, показывавшей место рождения Христа. Когда их величества и их высочества вышли на монастырский двор, расположенные на пути их следования ученики и ученицы воскресных школ исполнили «Спаси, Господи, люди твоя».

Затем осмотрели находившиеся под навесом карету патриарха Никона и сели в сани. В четыре часа состоялось отбытие из монастыря их величеств и их высочеств. В 6 часов их величества и их высочества вернулись в Москву.

В воскресенье 13 апреля их величества были у обедни, в храме Спаса, за Золотой решеткой, а вечером были на музыкальном вечере у великого князя. Приглашенных было 75 человек. Музыкальный вечер состоял из двух отделений…

По окончании музыкального вечера состоялся в высочайшем присутствии ужин. Высочайшие столы были круглые, на 10 приборов каждый. За одним столом центральное место занимал государь император. С правой стороны сидели великая княгиня Елизавета Федоровна, министр императорского Двора барон Фредерикс, Н. Булыгина и московский губернатор Г. И. Кристи; с левой стороны занимали места: камер-фрейлина Е. П. Ермолова, министр внутренних дел В. К. фон-Плеве, г-жа Истомина, губернский предводитель дворянства князь П. Н. Трубецкой и г-жа Соболева.

За столом государыни императрицы с правой стороны занимали места: великий князь Сергей Александрович, гофмейстерина государыни императрицы светлейшая княгиня М. М. Голицына, генерал-адъютант Рихтер, Кристи, начальник штаба, военного округа генерал-лейтенант Л. Н. Соболев, и с левой стороны: генерал-адъютант граф Олсуфьев, супруга губернского предводителя дворянства княгиня А. В. Трубецкая, А. Г. Булыгин и княгиня С. Н. Голицына. Близ высочайших столов находился еще стол для лиц свиты.

Вечер этот считался как бы интимным, военные были в сюртуках в погонах.

14 апреля их величества днем посетили ряд учебных учреждений, Петровско-Александровский пансион, приют московского дворянства, Московское промышленное училище и Мариинское городское. При этом же в сопровождении великого князя государь посетил казармы Екатеринославского и Астраханского гренадерских полков. Я не был дежурным в этот день и не сопровождал великого князя, чему был очень рад, т. к. мог отдохнуть перед предстоящим вечером бала у великого князя, а то я так замучился за это время, что ног под собой не чувствовал. Бал у великого князя прошел блестяще. Императрица танцевала, была даже оживленной, что с ней редко бывало. Я, как мне казалось, дирижировал хорошо, я чувствовал, что у меня все ладится. Моя Марица Михалкова была среди приглашенных, что мне доставляло большое удовольствие. Цветов на балу было масса, что удивительна было красиво. Великий князь потом меня благодарил.

15 апреля государь с великим князем посетил кадетские корпуса и Московское военное училище, императрица же проехала в Иверскую общину к обедне, которую служил о. Иоанн Кронштадский. Совет общины во главе с попечительницей Е. П. Ивановой-Луцевиной из членов, среди которых находился и я, встретил императрицу, которая приехала вместе с великой княгиней. После обедни императрица обошла хирургическое отделение и терапевтическое, останавливаясь у каждой больной. После подробного осмотра прошла в кабинет попечительницы, где был подан чай. Государыня беседовала с о. Иоанном и членами совета, пила чай и, пробыв около часа, уехала в Кремль; народ в это время успел уже собраться, громким «ура» приветствовали царицу.

Днем их величества посетили древний храм, построенный в 1689 году на Арбате в Большом Николо-Песковском переулке – Св. Николая что на Песках, где помолились у чудотворной иконы Козельщанской Божьей Матери. Главный престол этого храма – в честь Покрова Богородицы, он замечателен своей колокольней с оригинально устроенным вверху шатром в виде царской шапки «большого наряда». В шатре 4 ряда «слухов» (окон для большого распространения звука при колокольном звоне).

В тот же день в Александровском зале Большого Кремлевского дворца состоялся высочайший парадный обед на 400 приглашенных. После обеда в Андреевском зале подан был кофе, их величества при этом обходили приглашенных и беседовали с ними.

Наступил последний день пребывания государя – 16 апреля утром их величества посетили старопечатные палаты при Синодальной типографии. Когда их величества прибыли, из среды рабочих отделилось трое старейших из них и один, держа икону в руках, просил царя и царицу принять ее от рабочих, сказав, что икона эта Николая-чудотворца их собственной ручной работы. Государь поблагодарил их, приняв икону, и побеседовал с ними.

Осмотр музея начался со станка Петра Великого; тут была подана карточка, одна сторона которой украшена видом древних палат Государева печатного двора, а на другой ее стороне, при помощи этого станка, был оттиснут следующий текст церковно-славянским шрифтом: «Отпечатано в присутствии их императорских величеств государя императора Николая Александровича и государыни императрицы Александры Федоровны и их императорских высочеств великого князя Сергея Александровича и великой княгини Елизаветы Федоровны на походном станке императора Петра Великого».

Осматривая библиотеку и устроенную при ней выставку, государь император обратил внимание на манифест о воинском наборе 1714 года, затем их величества и их высочества осматривали старопечатные книги, начиная от возникновения на Руси печатания до времен Петра Великого; посетили брошюровочную, линовальную, словолитню, наборную, печатные палаты, где расположены были машины, и существовавшую при типографии церковно-приходскую школу.

Из типографии их величества проехали в храм Василия Блаженного, где прикладывались к мощам Св. Василия Блаженного и Иоанна, над которыми висели вериги в 2 1/2 пудов весу.

Затем их величества посетили усыпальницу бояр Романовых в Новоспасском монастыре и Страстной монастырь, где пили чай в покоях игумении. В пятом часу дня государь с императрицей посетили их высочеств в генерал-губернаторском доме, государь лично передал великому князю нижеследующий рескрипт:

«Ваше императорское высочество!

Господь вновь даровал мне и государыне императрице Александре Феодоровне высокое утешение провести в Москве вместе с нашими детьми, в молитвенном единении с преданным нам народом, дни Страстной недели, удостоиться здесь приобщения Святых Тайн и радостно встретить Светлый Праздник Христов <…>.

Объявляю также вашему высочеству мою сердечную признательность за неусыпные и плодотворные труды на благо первопрестольной столицы и за образцовый в ней порядок. Мне отрадно было убедиться, что в поддержании этого порядка соревновалось с чинами, к сему призванными, само население.

Пребываю к Вам навсегда неизменно благосклонный

На подлинном собственною его императорского величества рукою написано: «Сердечно любящий вас и благодарный. Николай».

Москва, 16 апреля 1903 г.»

В 7 часов вечера их величества покинули Москву.

Весь путь следования до вокзала был заполнен тысячами народа, шпалерами по одну сторону стояли войска и учебные заведения. За час до отхода поезда царские комнаты вокзала наполнились высшими чинами и должностными лицами и дамами, имевшими приезд ко двору. Вскоре прибыли августейшие дочери государя, великий князь Сергей Александрович с Елизаветой Федоровной с детьми Павла Александровича.

Около 7 часов громовое «ура» известило всех собравшихся на вокзале, что их величества приближаются. Показалась коляска, запряженная парой серых лошадей – ехал государь.

Обойдя всех присутствовавших, их величества сели в вагон. Императорский поезд отошел при громких криках «ура». Вместе с их величествами уехали их высочества Сергей Александрович и Елизавета Федоровна и дети Павла Александровича. Я сопровождал великого князя, сестра моя детей Павла Александровича. Я был ужасно счастлив, что эти две недели пребывания государя в Москве прошли так блестяще.

17 апреля прибыли в Царское Село. Великий князь с великой княгиней остались у их величеств в Александровском дворце, дети же Павла Александровича с моей сестрой и со мной проехали в Петербург, я остановился у сестры на Галерной во дворце Павла Александровича.

Предположено было, что в десятых числах мая дети окончательно покинут Петербург, чтобы совсем переехать в Москву к дяде и тете, сестре моей предстояло приготовить все к переезду. Мне великий князь разрешил поездку заграницу, чтобы навестить Михалкова, отпустив меня до своего возвращения в Москву.

Я и выехал в Герлиц 23 апреля, рад был отдохнуть хотя бы в дороге. Ехал я с большим удобством в международном вагоне, пассажиров было мало, и я один был в большом купе 2 класса. Вплоть до Вержболово я спал, едва успел одеться, когда поезд подошел к Эйдкунену. Тут был осмотр багажа, я потерял квитанцию, но немцы оказались весьма любезными и поверили мне на слово. От Эйдкунена тоже было свободно ехать, в Берлин приехал в 7 часов вечера, умылся и пошел бродить по городу, зашел в народный дом, вернее, подобие такового – очень мне он понравился, поражала аккуратность, практичность.

В полночь выехал дальше в Герлиц, куда приехал в 4 часа утра, остановился в гостинице «Дрезден». По дороге в вагоне у меня сделалось что-то вроде припадка. Мне сделалось почти дурно, когда я проснулся, проехав около часу от Берлина, трудно было дышать, а потом выступил холодный пот и сделался сильный озноб, так что, несмотря на теплую погоду, я с трудом согрелся. Потом я заснул, и когда подъехал к Кольфурту, где мне надо было пересесть в другой поезд, мне уже было лучше, но приехав в Герлиц, слабость страшная не покидала меня.

Должно быть, сказалось переутомление. У Михалкова я провел два дня. Перемены в нем я не нашел никакой, он был хорошего вида, но упорно молчал. Вечером, уйдя от Михалкова, я зашел в театр, где на открытой сцене шла какая-то глупая и совсем не остроумная пьеса, а немцы покатывались со смеху.

С тяжелым чувством, как всегда, уехал я от Михалкова и 8-го был уже в Москве. В Москве я окунулся в дела, меня ждало много срочной работы, и я с утра до ночи сидел за делами попечительства трезвости.

30 апреля пришлось мне все же отвлечься несколько от дел и быть на свадьбе племянницы М. А. Сабашниковой – Е. Н. Ивановой, которая вышла замуж за Гофмана и пригласила меня быть ее шафером.

В этот самый день попечительство понесло тяжелую утрату в лице профессора А. И. Кирпичникова, который скончался совсем неожиданно, проболев самое короткое время. Он был одним из самых деятельных членов комиссии, учрежденной комитетом для рассмотрения каталога книг наших читален и библиотек и составления толкового указания. Горячо преданный делу народного образования, А. И. Кирпичников неутомимо работал в Комиссии. Близкое знакомство его с народными аудиториями и читальнями дало ему удивительную верность в оценке литературных произведений и той формы, в которой эта оценка являлась в указателе для народа. Поэтому отзывы о книгах А. И. Кирпичникова были большим вкладом в работу комиссии. По тому, как работал Кирпичников, можно было сказать, что со смертью его ушел из рядов деятелей по народному образованию один из самых горячих поборников той мысли, что на людях науки и знания лежит обязанность принести эти знания всюду, куда народ за этими знаниями обращается. Этот завет и лег в основание деятельности комиссии. Что особенно дорого было в А. И. Кирпичникове – он никогда не вмешивал политики, никогда не либеральничал, не играл на популярность. 2 мая его похоронили на Ваганьковском кладбище.

К этому времени относится реформа отчетности в попечительстве с целью выработать большее однообразие в отчетности, на что было обращено внимание председателя.

Решено было сосредоточить всю отчетность учреждений в канцелярии, и для этой цели предписанием председателя с 1 мая 1903 года установлена была должность «главного счетовода», на какую и был назначен заведующий народной чайной с конторой по найму рабочих на Хитровом рынке, потомственный дворянин Г. И. Апарин, на обязанность которого было возложено следующее:

«1) Объединение и ответственный надзор за правильностью и единообразием всей отчетности попечительства, кроме имеющей отношение к Государственному контролю, и ведения книг по формам, предписываемым министерством, что осталось всецело на обязанности бухгалтера попечительства и на его ответственности;

2) Переработка форм отчетности, если таковая оказалась бы нужной, дабы отчетность могла давать вполне рельефное представление о всех сколько-нибудь важных отраслях хозяйства;

3) Составление годовых смет по всем учреждениям попечительства;

4) Составление годового отчета попечительства». <…>

Было предложено состоявшему при председателе для особых поручений, отставному генерал-майору Н. Я. Кудрявцеву, следующее:

«1) Производить внезапные ревизии всех учреждений и ведомств попечительства, не прерывая, однако, функционирования их; в виду чего делать эти ревизии по частям и отраслям хозяйства, по выбору ревизующего». <…>

Я был очень рад, что удалось заполучить Г. И. Апарина на должность главного счетовода, я его хорошо знал и был совершенно покоен за отчетность. Эти два лица, Апарин и Кудрявцев, а также управлявший канцелярией В. Б. Шереметев были моей опорой, я всегда мог на них положиться, и потому во время моих частых отлучек я был всегда спокоен, что меня не подведут.

11 мая их высочества вернулись в Москву, и с ними моя сестра с детьми великого князя Павла Александровича. Моя сестра, переехав Москву, выговорила себе разрешение, когда ей нужно по делам своей общины Св. Евгении и патриотической школы, ездить беспрепятственно в Петербург, дабы не покидать этих учреждений, которые были близки ее сердцу и в которые она вложила столько забот и труда. Великий князь дал ей в этом отношении полную свободу. Это было для нее большим удовлетворением.

На другой день Москва праздновала 40-летие деятельности председательницы Общества поощрения трудолюбия А. Н. Стрекаловой – этой милейшей очаровательной старушки. Празднование происходило в присутствии их высочеств. Началось оно с молебна в церкви Елизаветинской гимназии, после чего состоялся акт с бесчисленными речами и подношениями.

На другой день их высочества переехали в Ильинское, дети Павла Александровича тоже, я остался в Москве и наезжал в Ильинское временами, часто бывая в Назарьево, где жили мои опекаемые Марица с Володей и баронессой Врангель и ее сестрой. В это время старший сын Кристи – московского губернатора – стал часто бывать в Назарьево, я не мог, конечно, не обратить на это внимание и был свидетелем их обоюдного увлечения. В конце мая Кристи сделал предложение Марице, которая, не колеблясь, дала свое согласие. Я был рад за них обоих, они выглядели очень радостными и счастливыми. Жених лично мне не был симпатичен, но я это чувство свое, конечно, старался не показывать и был с ним ласков. Его некоторые суждения и толстовские взгляды мне не нравились. Одно меня утешало, что он был из хорошей семьи, и я надеялся на благотворное влияние его матери, которая была на редкость чудная добрейшая женщина.

24 мая состоялось заседание комитета попечительства трезвости. На этом заседании доложено было председателем письмо товарища министра финансов князя А. Д. Оболенского, в коем он уведомляет, что при рассмотрении в Департаменте государственной экономии представления министра финансов о кредите на выдачу пособия Московскому столичному попечительству о народной трезвости департаментом была отмечена особая целесообразность Московского попечительства как желательная в остальных попечительствах. Это письмо князя Оболенского доставило нам всем огромное удовлетворение. В этом же заседании был утвержден доклад М. А. Сабашниковой о пяти бесплатных воскресных школах при читальнях и об участии ее в качестве представителя попечительства в предположенном съезде в Петербурге русских деятелей по техническому и профессиональному образованию.

В заседании комитета 13 июня была рассмотрена и утверждена смета на 1904 год, а 20 июня комитетом вновь обсуждался вопрос о покупке владения Калинина (Грузинского народного дома) и было постановлено войти с ходатайством в министерство финансов.

В этот день я, с разрешения великого князя, выехал в костромское имение Михалкова, взяв с собой Володю, чтобы познакомить его с этим имением его отца. Мы проехали до Кинешмы по железной дороге, а затем на пароходе по Унже до Кологрива. Это было дальше, чем на лошадях, но приятнее. В Кузьминке работали с утра до ночи, Володя мне много помог в поле, когда я лично с астролябией поверял работы землемеров. Жара стояла нестерпимая, 40º, а пришлось работать весь день. Я два раза выкупался, чтобы немного освежиться. Затем верхом вместе с Володей объехал лесные и покосные участки, много поработать пришлось и в конторе. Я натолкнулся на страшную рутину, с какой велось все хозяйство, и решил про себя, что непременно следует мне переменить управляющего, который, проведя 20 лет на одном месте, при всех своих достоинствах не в состоянии оживить хозяйство в имении.

Но как совершить перемену, дабы не обидеть старика, которого упрекнуть ни в чем нельзя было, как только в старости лет, я еще в то время решить не мог.

1-го июля в день 2-й годовщины основания попечительства о народной трезвости я послал нашему председателю барону Бильдерлингу приветственную депешу. В ответ на нее он прислал мне следующее милое письмо.

«Милейший и многоуважаемый Владимир Федорович!

21 июля 1903 г.

г. Москва, Волхонка, дом Голицына

Вчера вернулся из Орла, где производил осмотр кавалерийской бригаде, а сегодня получил здесь Вашу прелестную телеграмму, которая меня глубоко тронула.

Поздравляю и Вас, дорогой мой, с наступившей 3-й годовщиной нашего дела, в которое Вы вложили всю душу и которое, благодаря Вашей плодотворной работе, достигло таких прекрасных результатов. Двухлетняя совместная работа с Вами укрепила меня в сознании, что Вы и добросовестный, честный труженик, и в то же время в высшей степени хороший, душевный, симпатичный человек.

Большое дело, которое возложил на меня великий князь, стало мне легко и приятно благодаря Вашей помощи, и за все это время у меня было только одно отрадное чувство. Не желал бы никогда иметь лучшего помощника и могу только похвалиться тем, что дело наше поставлено на полном доверии и, безусловно, чисто.

Хотел ответить Вам телеграммой, но никто здесь не мог мне сказать Ваш адрес, поэтому посылаю Вам на квартиру эти строки в надежде, что Вы их получите тотчас по приезде.

Еще раз горячо благодарю Вас.

С глубоким уважением, сердечно преданный Вам,

А. Бильдерлинг».

4 июля я вернулся в Москву, на другой день праздновали именины великого князя, съехались все соседи, и Марица с баронессой Врангель приехали из Назарьева также поздравить великого князя. Я был очень рад этому. На другой день ездили как всегда в Архангельское к Юсуповым, который был именинником. Вернувшись оттуда, я прошел к великому князю и обратился к нему с просьбой отпустить меня на 3 недели заграницу немного отдохнуть. Получив разрешение, я выехал 8-го июля прямо на Вену, откуда проехал в Фиуме и совершил чудную поездку по Адриатическому морю по берегам Далмации. Из заграницы я прямо проехал в Донское имение Михалкова, которое меня очень тревожило, я даже сократил свое пребывание заграницей, чтобы побывать в нем. На обратном пути я заехал на день к брату в Курск.

Во время моего отсутствия в Саровской пустыни Тамбовской губернии состоялось торжество открытия мощей. Св. Серафима в присутствии их величеств, великий князь с великой княгиней также были на открытии, выехав вместе с государем из Москвы 16-го июля и вернувшись тем же порядком 21-го числа, под самым трогательным впечатлением от этого торжества.

Я вернулся в Москву 2 августа и, помимо дел по попечительству трезвости, был очень занят приданым для моей опекаемой Марицы и другими приготовлениями к свадьбе. Решено было, что она после свадьбы поедет с мужем в Назарьево, а к зиме переедет на свою квартиру на Арбате, а для ее брата Володи, который пожелал продолжать жить с баронессой Врангель, подыскать другую квартиру, которую мне и удалось найти в Скатертном переулке в доме Шибаева. Предстояло устроить, таким образом, две квартиры – одну для молодых, другую для Володи.

Хлопот было масса. Благодаря баронессе Врангель и Ивану Петровичу Неклюдову, управлявшему московской конторой Михалкова, все было устроено прекрасно и вовремя. В начале августа я перевез Марицу с баронессой Врангель в Москву, а в Назарьеве стали все готовить для приема молодых после свадьбы. Весь август месяц прошел в заготовке приданого. Я составил самый подробный список всему приданому, отпечатал в нескольких экземплярах и вручил по экземпляру накануне свадьбы жениху и невесте и родителям жениха. Жениха я ознакомил со всеми делами Марицы, т. к. в виду несовершеннолетия ее – ей было 19 лет – ее муж становился ее попечителем. Мои функции прекращались.

При заказе приданого у меня произошла маленькая размолвка с моей опекаемой. При заказе столовой посуды я хотел на стаканах, рюмках и на всем стекле выгравировать ее девические инициалы, как вдруг, совершенно неожиданно для себя, встретил с ее стороны отпор… Как я ни доказывал, что всегда во всех семьях так принято, она ни за что не соглашалась. Пришлось мне ей уступить, и я заказал инициалы М. К. Оказалось, что это требование последовало под влиянием ее жениха. Мне это очень не понравилось. Впоследствии, разведясь с Кристи, она осознала свою неправоту.

Барона Бильдерлинга в Москве не было, когда я вернулся 2 августа, уезжая, он оставил мне следующее письмо:

«Дорогой Владимир Федорович!

29 июля 1903 г.

г. Москва

В Ваше отсутствие возникло дело по поводу найма помещения для лечебницы. После осмотра помещения архитектором и заключения контракта, г-н Зорин пригласил архитекторов от Листа и еще от кого-то для установки машин и приборов, причем они заявили, что по состоянию здания предполагаемая нагрузка во втором этаже представляет некоторую опасность и, во всяком случае, потребует непредвиденных по смете капитальных сооружений.

По обсуждении этого вопроса я решил нарушить контракт, чтобы оградить нас в будущем от всяких случайностей, и просил г. Зорина безотлагательно уладить это дело. Контракт был заключен на 3 года и хозяйке уплачено вперед за полгода 850 рублей – к благополучию нашему, она согласилась нарушить контракт, возвратив его нам, и принять убытки пополам, т. е. вернуть нам 1-го октября 425 рублей.

Тем временем член ревизионной комиссии г-н Перепелкин предложил нам осмотреть готовую, вполне оборудованную лечебницу на Новинском бульваре, которую сдают нам за 3000 рублей. Цена эта, хотя и превышает немного предусмотренную сметой годовую плату, но зато избавляет нас от расходов по устройству лечебницы и всяких других неожиданных сюрпризов. По просьбе моей, ревизионная комиссия с архитектором и врачами подробно осмотрит лечебницу и представит нам свое заключение.

Все это я решил собственной властью председателя, не призывая комитета, так как на это не было времени, да и не было надобности; при новом решении вопроса мы не только не выходим из сметы, но еще получаем значительное сбережение от ассигнованной для оборудования лечебницы суммы.

Таким образом, к общему благополучию, окончился этот инцидент, который подробно доложит Вам Василий Борисович.

Со своей стороны, не могу не обвинить в этом деле г-на Сероцинского, по молодости, неопытности и небрежности которого мы или могли бы нести ответственность в случае несчастья или напрасно потратили бы много денег на капитальные сооружения в чужом ветхом доме.

По замечаниям членов ревизионной комиссии и других служащих, он, видимо, недостаточно добросовестно и внимательно относится к своим обязанностям. Я потребовал его к себе и сделал ему замечание. Прошу и Вас сделать ему надлежащее внушение на будущее время.

Сегодня ознакомился с прекрасной работой г-на Апарина, совершенно согласен с его выводами. Он пришел к заключению, что с повышением прейскуранта уменьшилось число посетителей, а следовательно, и общая доходность народных домов. В наших таблицах процентная прибыль увеличилась, и в некоторых домах показано даже выше 100 %, но эти данные не верные, т. к. общая доходность понизилась. Правильнее было бы иметь графу с показанием, во что обходится каждый посетитель. Понизив тарифы, мы, несомненно, увеличим число потребителей, а тем самым увеличим доходность народных домов, которые должны, со временем, сами окупаться или по крайней мере существовать при минимальной субсидии. Это идеал, к которому мы должны стремиться.

Пожалуйста, милейший Владимир Федорович, обсудите этот важный вопрос совместно с заведующими и при участии г-на Апарина. Не могу при этом не выразить Вам мою глубокую признательность за столь полезного нам деятеля.

Сегодня уволена в отпуск г-жа Терюхина. Пожалуйста, попросите от меня генерала Кудрявцева за это время чаще навещать дома на Дорогомиловской и на Смоленском, а также оказать содействие полковнику Полякову по принятии им дома на Трубной от полковника Агаркова.

Все это время был в разъездах по лагерям; завтра уезжаю в последний объезд, чтобы закончить смотры стрельбы. 5-го августа возвращаюсь в Москву и, следовательно, скоро буду иметь удовольствие вас видеть.

Сердечно преданный Вам,

А. Бильдерлинг».

Вследствие этого письма я и приступил к обсуждению совместно с заведующими учреждениями всего материала по деятельности народных домов, собранного за время с 1-го января 1902 г. по 1-е мая 1903 года, причем руководящим указанием для этих заседаний послужило письмо председателя от 11 августа 1903 года:

«…Цель народных домов – удовлетворять насущной потребности наибольшей массы бедного рабочего люда столицы. Все должно быть исключительно подчинено требованиям, вкусам, привычкам и, главным образом, средствам этого контингента посетителей, т. е. беднейшего класса населения.

В народном доме простой рабочий должен чувствовать себя хозяином. В привычной для себя обстановке он должен найти у нас простой, незатейливый, но безупречно свежий, здоровый обед и ужин, с небольшим лишь разнообразием для воскресных и праздничных дней.

…Отпускаемая нами пища, при всей своей доброкачественности, должна быть дешевле, чем в каком-либо частном заведении; чай, сахар и все вообще продукты должны быть понижены в цене. Только этим путем можем мы привлечь к себе массу народа, и именно ту самую массу, для которой мы обязаны работать.

Наши дома прекрасно обставлены и щедро субсидированы правительством; конкурировать с ними никто не может.

Всякий, кто не захочет подчиниться простым, дешевым, незатейливым вкусам рабочего люда, может идти в бесчисленные низшие и высшие трактиры Москвы.

Мы призваны для высшей цели – работать на пользу народа – и должны постоянно помнить, что на вывесках попечительства красуются надписи: «Народный дом», «Народная столовая», «Народная чайная».

Чтобы наши народные дома по внутреннему своему содержанию отвечали бы наружной своей вывеске, нужно многое в них изменить и упростить…

Прейскуранты в наших народных домах должны быть значительно сокращены… Ежедневно следует готовить только самые простые обед и ужин, придерживаясь способа довольствия, принятого у нас в войсках: щи или суп, каша, вареное мясо, студень, пироги; в пост – грибное и рыбное; в праздничные дни ввести большее разнообразие. Причем вся пища, при наилучшем качестве, должна быть доведена до «минимума» стоимости, рассчитывая весь оборот на массе, а не на случайном единичном спросе.

При таком способе довольствия отчетность значительно упростится… Работа поваров также упростится… Сами повара… могут ближе подходить к требованиям полкового кашевара.

Все расходы по продовольствию могут быть значительно сокращены, а доходность увеличена вследствие большей массы потребителей…»

<…>

2 сентября была свадьба Марицы Михалковой. Я, кажется, волновался не меньше ее. Последние дни перед свадьбой я только и был занят ею, всеми приготовлениями, целые дни проводил с нею.

К счастью, все ко времени было готово. Венчание происходило в церкви Александровского военного училища. В этот день я с утра был у нее на Арбате, она была взволнована, и ее волнение передавалось мне. Наконец приехал шафер – с букетом от жениха, сказал, что жених со слезами на глазах, и меня разобрало, я не мог не прослезиться. Затем я ее благословил за отца и за себя, и мы сели в ландо – баронесса Врангель, Марица, я и Алек Галл – мальчик с образом.

Выйдя из кареты, пришлось пройти по лестнице во второй этаж, я шел с Марицей под руку и ввел ее в церковь.

Марица была хороша под венцом, прекрасно и скромно одета. После венца поехали в дом губернатора к Кристи, где молодые принимали поздравления, в 7 часов был обед довольно многочисленный. Я сидел около молодой, с другой стороны сидела княгиня А. В. Трубецкая, жена профессора С. Н. Трубецкого. Было много тостов, обед прошел весело и непринужденно. После обеда молодые уезжали в Назарьево, где я накануне провел целый день, устроив им там все очень уютно. Масса родных и знакомых их провожали.

Я вернулся к себе домой, усталый от всех хлопот и волнений, вполне удовлетворенный всем, а главное тем, как Марица себя держала. Увы, на третий день после свадьбы у меня произошло первое недоразумение с ними. Это было 5 сентября, день именин великой княгини. Я хотел, чтобы Марица воспользовалась этим днем и поблагодарила великую княгиню, поздравив ее, за все добро и любезности, которыми она пользовалась в течение всего последнего года, т. к. действительно великая княгиня была очень мила и добра все это время. Так как мне не хотелось утруждать ее составлением депеши, то я сочинил французский текст и передал его по телефону для передачи Марице. К моему удивлению, скажу больше, к моему негодованию, ее муж запретил ей посылать депешу. Тогда я написал ему письмо, передав с нарочным, в котором выражал свое удивление, пишу, почему я хотел, чтобы Марица послала депешу, и в заключение написал, что, верно, он хотел этим протестом поставить меня на место, по молодости лет хотел показать, что теперь в моих советах больше не нуждается, но этим ничего достиг и даже не обидел, а только очень огорчил, заставив свою жену, на первых порах, оказать невежество по отношению к такой чудной женщине, как великая княгиня.

Письмо мое подействовало, и я получил от них общее письмо, в котором они просили у меня прощение и наговорили мне массу добрых и милых слов по моему адресу.

Инцидент был исчерпан – они вечером, хотя уже и поздно, послали депешу и получили чудный ответ от великой княгини, которая и мне сказала, что ей было очень приятно, что Марица подумала о ней.

С выходом Марицы замуж кончились мои заботы о ней, у меня остался ее брат Володя, для которого я и принялся за устройство квартиры. Вместе с баронессой Врангель поселилась и ее сестра Н. Н. Шебашева, по кончине своей матери переехавшая в Москву. Таким образом, они зажили втроем и жили очень дружно, Володя поступил в Шелапутинскую гимназию, куда ежедневно ездил. Гимназия была очень далеко, но он ездил на своей лошади.

Одновременно пришлось помогать баронессе Врангель и по устройству квартиры для молодых на Арбате, куда они после Назарьева должны были переезжать.

Их высочества уезжали за границу в Дармштадт на свадьбу королевича Греческого Андрея с Алисой Баттенбергской, дети Павла Александровича тоже уезжали с моей сестрой на свидание с отцом. Свидание должно было состояться на нейтральной почве в Тегернзее в Зенгершлоссе у великой княгини Марии Александровны.

Ильинское опустело.

9 сентября я выехал в Петербург по делам трезвости, чтобы предоставить новому министру Коковцову, который заменил Витте. На другой же день я был у него, доложил все наши дела, требовавшие его разрешения. Он очень внимательно отнесся ко всему доложенному мною и своей простотой и любезностью очень мне понравился. Он попросил меня пробыть в Петербурге дня три, в течение которых он разрешит все возбужденные мною вопросы. Все было необычайно любезно. От него я поехал к управляющему делами попечительства трезвости в Департамент неокладных сборов, встретили меня и там все радушно, и я наслушался много лестного по части нашего попечительства. Министерство было довольно нашей деятельностью сравнительно с деятельностью Петербургского попечительства, которое было все в долгах и никак не могло из них выйти, требуя все новые и новые субсидии. Принц Ольденбургский, как человек весьма неуравновешенный, не останавливался ни перед какими затеями и тратил, не обращая внимания ни на что, министерство не знало, как быть. Через три дня я опять был в министерстве и получил все нужные справки, все мои представления были утверждены министром и я, довольный и удовлетворенный, вернулся в Москву.

В Петербурге я каждый день почти навещал свою сестру Гершельман, у которой в это время родился седьмой ребенок, сын Борис. Навестил и общину моей сестры, настоятельницей которой была А. А. Андреевская, очень близкий нашей семье человек, с нею жила в то время сестра баронессы Врангель Н. Н. Шебашева, переехавшая затем в Москву.

Вернувшись в Москву, я целыми днями, среди массы дел, занимался устройством квартир для Володи Михалкова и молодых.

От великого князя из заграницы получил несколько очень милых открыток. У меня сохранились две:

Из Тегернзее: «Шлю привет».

Из Дармштадта: «Сердечно благодарю за интересное письмо. У меня жизнь здесь странная – писать нет времени. Погода летняя. До скорого свидания. 24 сентября 1903. г.»

1 октября я съездил на один день к брату в Курск посмотреть, как он устроился на новой своей квартире в построенном им чудном здании казенной палаты, обедал с ним у Гордеевых – нового губернатора, заменившего графа Милютина, и был поражен, до какой степени он глуп, как можно таким ограниченным людям давать такие ответственные самостоятельные посты.

3 октября проводил моих молодых Кристи, которые уехали из Назарьева заграницу. Она уехала весьма разочарованной, надежды ее не оправдались, и уехала она без ожидания будущего, чего ей так безумно хотелось. С Володей у меня было много возни это время, он очень подружился со вторым сыном Кристи и подпал под его влияние, далеко не хорошее, и потому с ним было довольно трудно.

7 их высочества вернулись из заграницы, дети Павла Александровича тоже, и моя сестра; Гадон тотчас уехал в отпуск, и я остался один из адъютантов при великом князе, так что бессменно должны был дежурить. Пришлось распределить время сообразно этому – к 6 часам я вставал, занимался своими делами, от 8 до 10 принимал моих приходивших ко мне по делам и с просьбами. В 10 часов отправлялся на дежурство до 2 1/2. Затем шел в канцелярию трезвости, сидел там до 5–6 вечера, после чего ехал к своему опекаемому Володе Михалкову, а в 8 обедал у великого князя и проводил там вечер до 11 1/2 часов.

12 октября в попечительстве открыты были первые воскресные школы в пяти домах, а желающих учиться пришло больше, чем они могли вместить.

2 ноября в попечительстве трезвости состоялось открытие лечебницы для алкоголиков и нервных больных, которая была устроена согласно устава, утвержденного министром внутренних дел 31 июля 1903 года. Заведующим врачом-распорядителем назначен был доктор Н. К. Кашкаров, помощником А. В. Морковников.

Лечебница имела целью оказывать амбулаторную врачебную помощь лицам, страдавшим алкоголизмом и нервными болезнями, применяя при этом: воду, электричество, гипнотизм и разные фармацевтические средства.

Освящение лечебницы состоялось в присутствии великого князя Сергея Александровича и великой княгини Елизаветы Федоровны.

На другой же день начался прием больных. Благодаря тому, что во всех московских газетах был напечатан отчет об освящении лечебницы и, кроме того, почти все газеты, заинтересовавшись этим новым учреждением, поместили специальные статьи о лечении алкоголизма вообще, лечебница попечительства сделалась сразу известна всей читающей московской публике, и в первый же день приема больных, желающих лечиться от алкоголя, явилось около 50 человек; в последующие дни до конца декабря новых пациентов являлось ежедневно от 25 до 40 человек. Лечение алкоголизма с самого начала велось двумя способами – гипнотизмом и фармацевтическими средствами. Лечение гипнотизмом производилось по вечерам, с 5 1/2 часов дня, доктором А. В. Морковниковым. <…>

В лечебницу попечительства с 3 ноября по 1 января 1904 года обратилось для лечения от алкоголизма всего 450 человек; из них гипнотизмом лечились 220 человек и фармацевтически 230.

Вечером в день открытия лечебницы я был в Сокольниках в работном доме, где нашим попечительствам была поставлена опера «Евгений Онегин». Исполнение было прекрасное, народу было до 1500 человек.

3 ноября у меня был очень неприятный день – надо было совершить реформу в Иверской общине, ввести нормальный устав, по которому вводилась новая должность главного врача общины, другими словами, самостоятельность врачей, заведовавших клиникой, терапевтической лечебницей, амбулаторией как бы сокращалась, они должны были подчиниться главному врачу. Точно также и должность врача общины переходила к главному врачу. Так как врач общины Штурм как не доктор медицины не мог быть назначен главным врачом, то Совет общины пригласил врача Н. Л. Богоявленского на это новое открывшееся место. Елизаветы Павловны Ивановой-Луцевиной опять не было в это время, и потому великая княгиня поручила мне переговорить со всеми врачами. Эта неприятная миссия была мною исполнена 3 ноября. Я приехал в общину и с каждым врачом говорил отдельно. К счастью, все было принято доброжелательно. В результате главным врачом назначен был Н. Л. Богоявленский – прекраснейший врач-терапевт, всеми уважаемый, и как человек – это был прекраснейший во всех отношениях.

Врачу Штурму пришлось оставить общину, великая княгиня благодарила его за труды следующим рескриптом:

«Всеволод Николаевич!

Признав необходимым ныне для пользы общины и ее учреждений войти с ходатайством о введении новых высочайше утвержденных штатов для Иверской общины сестер милосердия, я не могу обойти молчанием Вашу плодотворную деятельность и Ваши труды на пользу нашего дорогого учреждения.

Как при самом возникновении общины, почти 10 лет тому назад, так и во время всей ее дальнейшей жизни, и в светлые, и тяжелые дни ее существования, Вы были всегда ее верным и бескорыстным слугой. Мне особенно приятно поэтому выразить Вам в настоящую минуту от себя и от имени дорогой мне общины мою искреннейшую признательность за Ваши труды и ту любовь и сердечное отношение к делу, которыми были проникнуты всегда Ваши заботы об общине. Я рада, что община не расстается с Вами и что в качестве ее ближайшего сотрудника и члена совета Вы будете продолжать содействовать ее преуспеянию с тою же любовью и сердечной преданностью, как до сих пор.

2 декабря 1903 г.

Елизавета».

Рескрипт этот был прочитан и передан В. Н. Штурму в заседании Попечительного совета общины, который в свою очередь, выслушав заявление В. Н. Штурма об отказе его от звания врача общины, просил не покидать ее своим сотрудничеством и постановил ходатайствовать перед местным управлением об утверждении его в звании почетного члена Иверской общины, с доведением до высочайшего государыни императрицы Марии Федоровны сведения о девятилетних особых трудах его на пользу общины, выразившихся, между прочим, в привлечении в кассу общины целого ряда крупных пожертвований.

Должность врача общины была сдана В. Н. Штурмом 31 декабря Н. Л. Богоявленскому, назначенному по воле августейшей почетной попечительницы общины, согласно штатов нового нормального устава, на должность главного врача общины.

С введением должности главного врача жизнь в общине стала устойчивее, главным образом медицинская часть, которую объединило авторитетное лицо.

19 ноября я, с разрешения великого князя, поехал в Курск на торжество освящения нового здания казенной палаты, которое было устроено трудами и заботами моего брата. Торжество освящения прошло блестяще, по окончании молебствия был обед в помещении палаты, масса тостов, я был очень удовлетворен и рад был очень за брата, которого трогательно чествовали. Палата постройкой вышла грандиозной и красивой.

На другой день я вернулся в Москву и опять погрузился в дела, которых накапливалось все больше и больше, приходилось все время объезжать учреждения нашего попечительства, начал вставать в 5–5 1/2 утра, чтобы все успеть, уставал, конечно, страшно. Вернувшись из Курска, одну ночь посвятил на объезд ночных чайных. Много приходилось тратить времени и на разные объяснения, особенно трудно было некоторое время с женским персоналом, который обыкновенно бывал болезненно обидчив, мне много труда стоило, чтобы приучить их не обижаться. Особенно это было с библиотекаршами, с теми, которые мнили о себе более чем следует и хотели занимать совершенно обособленное положение, на что их наталкивала милейшая М. А. Сабашникова, ревниво оберегавшая их и хотевшая свои библиотеки и читальни сделать неприкосновенными. Принимая во внимание тот огромный производительный труд, какой она несла, прекрасную постановку дела в наших просветительных учреждениях, ее необыкновенную добросовестность и энергию, я всегда считался с ней, но иногда столкновения с ней бывали неизбежны.

Например, как-то раз она мне сообщает по телефону, что берет в библиотекарши мою племянницу по просьбе моего брата. Я на это позволил себе заметить, что это невозможно, т. к. я сам издал предписание, запрещавшее брать на службу родственников служащих высшей категории, и вдруг я сам его нарушу, определив на службу племянницу. Она на это мне вдруг недовольным тоном ответила, что ведь она будет служить не у меня, а у нее. Я ей совершенно спокойно ответил: «да, это верно, но я тоже, хотя и маленькое, но все же принимаю участие в работе по отделу библиотеки». Она, конечно, смолкла, ей ничего не оставалось прибавить.

Но это, конечно, мелочи, в общем у нас все шло хорошо, и я находил большое удовлетворение в работе по попечительству трезвости. За 1903 год наши учреждения все больше и больше развивались. Посещаемость всех учреждений выразилась в следующих солидных цифрах:

В Грузинском народном доме в саду летом была сделана проба постановки спектаклей как оперных, так и драматических на открытой сцене – увенчалась эта проба полным успехом, несмотря на примитивность. Обстановка сцены и декорации были изготовлены при народном доме хозяйственным способом. Для открытой сцены была наскоро построена сначала площадка, потом брезентовый верх над деревянной крышей, но и она, сделанная наскоро, пропускала через себя дождь, как решето. Все же это нововведение дало весьма отрадный результат, так как число посетителей увеличилось более чем вдвое, особенно в будние дни. Да оно и понятно: пение солистов, пение хоровое, музыка, танцы, сцены в костюмах – все это не могло не производить впечатления. «Это все-таки похоже на театр, а не как на Девичьем», – выразила свое мнение одна из чуек на предложенный вопрос, нравится ли ей представление.

Оперные спектакли, помимо их интереса в музыкальном и вокальном отношениях, имели еще то преимущество перед драматическими, что исполнение оперы слышала вся публика сада, тогда как исполнение драмы или комедии слышала публика, стоявшая только вблизи сцены, но несмотря на это, все же предложено было в дни больших гуляний ставить днем небольшие пьесы с пением, чтобы посетители, не имевшие возможности пробыть в саду и вечер, во время оперы имели бы также какое-нибудь развлечение.

Судя по тому напряженному вниманию, с каким публика относилась к исполнению оперы на сцене, можно положительно заявить, что если бы не крики детей, среди которых бывали и грудные, которых матери затруднились оставить дома, в саду соблюдались абсолютная тишина, особенно при исполнении более интересных мест оперы.

Первый опыт оперы был при крайне неудачной погоде: сильный гром и проливной дождь не давали возможности слышать что-либо стоящим вдали от сцены, и несмотря на это, публика не только не ушла из сада, а более тысячи человек примерно даже не отошли от сцены. Остальные, попрятавшись на время дождя, тотчас, как только последний прекращался, не обращая внимания на лужи и грязь, вновь появлялись у сцены, оставаясь до конца спектакля.

Многие из фабричных рабочих обращались с просьбой, чтобы начало оперы было в 8 часов вечера, а не в 7, чтобы тем самым дать возможность по окончании работ на фабриках в будние дни явиться в сад к началу представления.

24 июля вся сцена, уборные, декорации, рояль и все артисты были смочены дождем почти одинаково, как и публика, стоявшая под открытым небом. Если для публики дождь был неприятен, то, каково же положение оперного артиста, когда во время пения на него льет дождь.

Этот случай ускорил разрешение попечительства на постройку хозяйственным способом новой открытой сцены, а успех оперных спектаклей послужил поводом к разрешению пригласить на будущий летний сезон 1904 года постоянную оперную труппу.

За лето 1903 года были поставлены с некоторыми купюрами оперы «Жизнь за царя», «Русалка», «Демон», «Евгений Онегин», «Фауст», «Аида» и отдельные акты из «Аскольдовой могилы», всего было 25 оперных спектаклей. В эти дни в саду бывало от 4500 до 14000 человек.

При этом приходилось наблюдать следующие сценки. За отдельным столиком сидит целая семья: отец, мать, бабушка и двое-трое детей, их них один грудной. «Сам» читает купленное в кассе за 3 копейки либретто оперы, семья, попивая чаек, слушает; мать тут же по-домашнему кормит своего грудного ребенка.

Помимо оперы, в саду все лето демонстрировалась панорама (фото-стерео-пластинок) с платою по 5 копеек с человека. <…>

В Хитровской чайной служащие и обычные посетители пожелали отслужить молебен 30 января, в годовщину посещения ее великим князем Сергеем Александровичем, каковое посещение не изгладилось из их памяти.

Председатель наш барон Бильдерлинг послал по этому случаю великому князю депешу, на которую получил следующий ответ: «Очень тронут молитвой в учреждениях попечительства о народной трезвости на Хитровом рынке и выраженными от лица попечительства чувствами. Каждый раз, что посещал его учреждения, выносил отрадное, утешительное сознание о честной и полной усердия и рвения работе служащих для дела, безусловно, уже доказавшего свою серьезную пользу. От души благодарю Вас и всех деятелей попечительства. Сергей».

Один из хитровцев написал по этому поводу следующее стихотворение:

В Народной же столовой на Хитровом рынке был такой наплыв посетителей, что положительно не было возможности всех удовлетворить, по праздничным дням число возвращавшихся обратно за неимением места за столами бывало до 50 %.

Осенью заведующим столовой была получена следующая записка в стихах от посетителей:

«Его Высокоблагородию господину заведующему народной столовой Московского столичного попечительства о народной трезвости, что на Хитровом рынке, в доме Кулакова от босяков Хитрова рынка, ночующих в ночлежном доме братьев «Ляпиных» и в городском – имени Морозова доме.

По личной просьбе босяков Хитрова рынка написал и подписал обер босяков Владимир Оберталер.

В Бутырской народной столовой в день годовщины открытия народного дома был получен следущий адрес:

«Бутырской столовой Московского столичного попечительства о народной трезвости рабочих товарищества Бутырского чугунно-литейного и механического завода.

Адрес:

Милостивые государи!

Имеем честь приветствовать Вас в день годовщины открытия столовой и принести наши лучшие пожелания на пути Вашей дальнейшей деятельности.

Доброкачественность и дешевизна подаваемых кушаний, безупречная вежливость и обходительность в лице заведущего Никиты Филипповича Коваля побудили нас давно предпочесть обед в вашей столовой обедам в других местах.

Позволяя себе надеяться, что столовая и впредь будет держаться славных традиций и образцового порядка, мы покорнейше просим принять уверение в нашем совершенном почтении. Москва, 25 февраля 1903 года».

Следуют 14 подписей.

Но вернусь теперь к началу декабря месяца. 6 – го числа я уехал в Донское имение Михалкова, воспользовавшись отъездом великого князя в Петербург ко дню тезоименитства государя.

В имении я пробыл всего три дня и прямо оттуда проехал в Петербург, получив известие о кончине мужа Нины Васильевны Евреиновой, с которой я был очень дружен, и мне хотелось быть с ней в эти тяжелые минуты и отдать последнее «прости» ее мужу. Вернулся я в Москву тотчас после похорон, елка была, как всегда, в Нескучном, приятно было быть с сестрой.

 

1904 год

Новый год я встретил в Нескучном, приехав туда к обеду. В этом году я с разрешения великого князя оставался в городе и потому только наезжал в Нескучное. Как всегда, в 12 часов был молебен в дворцовой церкви, после чего разошлись, я зашел к Степанову, где с Гадоном поужинали, выпили бутылку шампанского, и в третьем часу утра я был у себя в генерал-губернаторском доме. Встречая 1904 год, мы еще надеялись, что осложнения, начавшиеся на Дальнем Востоке с Японией из-за Порт-Артура, уладятся и России удастся избежать войны. Увы! Скоро пришлось в этом разочароваться, мы были вовлечены в несчастную для нас войну. С утра успел написать несколько писем, затем был у обедни – великий князь с великой княгиней приехали из Нескучного к обедне в генерал-губернаторский дом. После обедни был завтрак и прием поздравлений. Днем я заехал к молодым Кристи, которые вернулись из заграницы и поселились в своей вновь отделанной квартире на Арбате. Застал свою бывшую опекаемую в постели, посидел у нее часок и поехал с разными официальными визитами.

На другой день я посетил Хитров рынок, где обошел наши попечительские учреждения, затем заехал в городской манеж. В этом году, так же как и в прошлом, устройство гуляний поручено было М. В. Лентовскому, и носили они прежний характер; главную задачу, которую мы преследовали при устройстве этих гуляний, – дать народу такого рода разумные развлечения, которые бы могли благотворно повлиять на его духовное воспитание. Поэтому и во время рождественских гуляний выбрана была тема – ознакомить посетителей с русским былинным миром, в котором отразилась бы наша древняя Русь и завещанные земли русской ее первыми богатырями образцы служения Богу, государственной службы князю и народу. Параллельно с этим ознакомить народ с современными «русскими богатырями» – богатырями мысли и слова, сотворившими уже великое дело просвещения не одного поколения людей, которые и в будущем должны были бы послужить источником света истины и знания в русском народе.

Главный вход в манеж – это было «гнездо Соловья-разбойника на девяти дубах и на семи суках». Направо по стенам: нечисть и суеверная Русь – здесь и «леший», и «водяной», и «кикимора», и «баба-яга костяная нога», и русалки, и ведьмы, и прочие представители сказочного мира, в который, однако, предки наши верили так, как будто вся эта нечисть существовала в действительности и все действия ее направлялись к вреду человечества. На левой стороне манежа были изображены все божества наших предков-язычников. Здесь изображен был не темный мир нечистой силы, а более сердечный и разумный мир, которому приписывали наши предки покровительство над землею и водою. Здесь были: бог Солнца, бог Плодородия, бог, пасущий стада и оберегающий их, и главный бог Перун, держащий в своих руках громы и мечущий ярые стрелы. Параллельно с этим шли изображения сказочного мира: «Кощея» – олицетворяющего зиму, «Змия Горыныча» – как олицетворение кровожадности иноплеменных народов, нападавших на Русь, и наконец «Соловья Разбойника» – как враждебную противообщественную силу, которая всех приближавшихся к его притону убивала свистом, доколе он сам не был уничтожен Ильей Муромцем.

Далее, посредине манежа, лицом к этим изображениям была поставлена грандиозная статуя Ильи Муромца – оберегателя русской земли, сделанная по модели художника скульптора П. Петина. Он стоял как бы на пороге христианства, заграждая Русь от языческой нечисти, весь он был олицетворением богатырской силы, в руке у него была развернутая грамота с надписью «сим побеждаю». С этих пор взял Илья молодую Русь под свое могучее покровительство, указал ей великую силу в грамоте и вместе с другими богатырями христианскими стал учить ее уму разуму. Пройдя по манежу далее Ильи Муромца, нельзя было не заметить по стенам художественно исполненные изображения позднейших богатырей: богатырей-воинов, богатырей-советников, богатырей-работничков, богатырей-вероучителей. Тут были и старшие, и младшие богатыри-рачители правды русской земли. Между ними выделялся Добрыня Никитич – сильный воин и разумный советчик, Вольга – изворотливый, всюду поспевавший и всякие личины принимавший, Святогор – сильнейший из сильных, так что не в мочь было носить его матушке-земле, Василиса-краса – храбрая на ратном поле и мудрая в семье, Микула Селянинович – это сила черноземная, богатырь-хлебопашец, труды которого выше всего должны были цениться людьми.

Чтобы наиболее запечатлеть в народе образ этого родного богатыря, эту силу земли русской – на большой сцене шло отдельное былинное представление. Не забыты были и богатыри торговли, давшие народу уроки предприимчивого, честного торга – на одной из картин ярко выделялся перед зрителем Садко – гость новгородский, что на гуслях сладко играл, корабли за море посылал – и новгородскую славу поддерживал. Рядом с ним другой богатырь – богатый Соловей Будимирович изображен был в то время, когда он с расписными кораблями стоял у пристаней Киева-града на Днепре-Крестильнике, куда он приехал для сватания Забавы Путятичны.

Этим исчерпывались отдельные изображения былинных богатырей. Общую картину былинного мира дополняла внешняя декорация большой сцены, изображавшая терема златоверхие Соловья Будимировича в славном граде Киеве у князя Владимира Красного Солнышка.

Для олицетворения новейших богатырей, богатырей мысли, была устроена на самом видном месте манежа вышка, декорированная тропическими растениями и электрическими цветными лампочками, среди которых в хронологическом порядке выставлены были бюсты Пушкина, Достоевского, Лермонтова, Крылова, Грибоедова, Островского, Некрасова, Грановского, Белинского и др.

Для постановки на большой сцене была выбрана комедия А. Н. Островского «Бедность не порок». Причина, почему попечительство о народной трезвости остановилось на этой комедии и выставило на сцене в поучение народу тип пьяницы – Любима Торцова, заключалась в идее этой комедии. Любим Торцов, у которого с юных лет не было Бога в сердце и прочно-воспитанного разума, постепенно дошел до состояния беспросветного пьяницы и бродяги. Жизнь становилась ему не под силу, и вот здесь проснувшаяся воля и сознание, что он гибнет от пьянства, привели его к постепенному раскаянию. Раскаяние его переродило и дало уверенность всем его окружающим, что вся его нравственная сила вернулась, что он сделался человеком, выстрадавшим свое право вернуться в свою среду, и потому все раскрывают свои объятия бывшему блудному сыну, пришедшему со слезами раскаяния в отчий дом. Проснувшаяся воля Любима Торцова, поборовшая в нем пагубный порок пьянства, не только дала ему возможность стать самому счастливым, но и помогла ему устроить счастье других.

В антрактах между действиями, в разных местах манежа на открытых сценах были устроены различные увеселения для народа – как то: хоры песельников, рождественская коляда, качели, елки, скоморохи, дрессированный морж и игры на призы, причем призы состояли из пачек книг, строго подобранных по содержанию; не забыт был и «Петрушка» как традиционное развлечение всяких народных гуляний. Кроме того, граммофон, который исполнял стихотворения, прочитанные исключительно для Московского столичного попечительства о народной трезвости артистами императорских театров М. Н. Ермоловой и А. И. Южиным, а также русские песни, пропетые Ф. И. Шаляпиным.

Буфет без крепких напитков был организован по образцу народных домов и давал возможность за низкую плату получить чай и вполне доброкачественный обед и ужин.

Гуляния в манеже привлекли массу народа, за время рождественских гуляний число посетителей достигло 73 000. К сожалению, во время гуляний все же неоднократно замечалось, что посетители приносили с собой водку в манеж, которую и пытались пить, уходя в проходы около стен, обставленных декорациями. Водка, по возможности, отбиралась администрацией гуляний. Устранить подобного рода явления было трудно, в народе понятие о веселии и празднике всегда было сопряжено с бражничеством. Исходя из того что как монополия на продажу спиртных напитков, так равно и попечительство трезвости вряд ли имели целью полное уничтожение пьянства на Руси, а лишь упорядочение потребления народом алкоголя, казалось, не было бы преступным и не шло бы вразрез с целями попечительства – допустить на народных гуляниях продажу легкой русской браги или легкого пива, которое можно было бы иметь по особому заказу попечительству. Легкий подъем духа казался необходимым народу для возбуждения в нем праздничного настроения, а не имея ничего другого, доступного по его средствам, он брался за водку, и в большинстве случаев из одного желания посидеть с приятелем час, другой – напивался.

Этот вопрос поднимался у нас на заседаниях комитета, но большинством голосов был отклонен, я был в этом большинстве, которое находило, что раньше чем ввести подобные напитки в учреждениях попечительства, необходимо просветить народ, иначе об умеренности питья нечего было и думать.

6 января был обычный Крестный ход на Иордань. Я сопровождал великого князя, погода была чудная.

7-го я обедал у графов Менгден, которые жили в Потешном дворце, а на другой день к моей большой радости приехал ко мне мой друг Зейме, с которым я провел два дня, отдыхая в беседе с ним от массы своих дел.

15 января у великого князя был первый бал в этом сезоне, я, как всегда, дирижировал, но я так устал, что на другой день почувствовал себя совершенно разбитым, а надо было быть на похоронах старушки Стрекаловой. Она, бедная, и года не прожила после своего юбилея, который я описывал в своих воспоминаниях за 1903 год. Скончалась она 13-го января. Хоронили ее на Всехсвятском, на похоронах, несмотря на отдаленность от города, была вся Москва, если так можно выразиться, ее все уважали и страшно любили за ее необыкновенную доброту. А. Н. Стрекалова принимала деятельное участие в Обществах трудолюбия, распространения полезных книг и других, однородных с попечительством трезвости, благотворительных учреждениях, поэтому наш комитет почтил память усопшей возложением венка с надписью: «Незабвенной труженице на благо народа от столичного попечительства о народной трезвости».

В этот день в Москву приехал великий князь Владимир Александрович и вечером с их высочествами был в театре. Я не был дежурным и воспользовался свободным вечером, чтоб остаться дома, занимаясь делами по опеке – подготовки годового отчета, в театр я заехал все же на один акт, хотелось посмотреть Шаляпина в «Демоне». Он был бесподобен.

17-го новый главный врач Иверской общины Н. Л. Богоявленский пригласил меня и всех членов общины к обеду, было очень симпатично, и я рад был на этом обеде с ним короче познакомиться. В это время все взоры с беспокойством и тревогой, обращены были к Дальнему Востоку, где решалась судьба России.

24-го января все с тревогой прочли известие, что Япония прервала свои дипломатические сношения с Россией и отозвала своих представителей. На другой день Россия ответила тем же. Война казалась неминуемой, но мы, русские, почему-то все не теряли надежды, что удастся придти к соглашению мирным путем.

Все эти надежды сразу рухнули, когда были получены вести, что 27 января японцы, не объявив войны, вероломно атаковали нашу эскадру в Порт-Артуре, выведя из строя несколько наших лучших броненосцев.

Этот вероломный поступок японцев, равносильный объявлению войны, вызвал с нашей стороны нижеследующий манифест государя:

«Объявляем всем нашим верным подданным.

В заботах о сохранении дорогого сердцу нашему мира, нами были приложены все усилия для упрочения спокойствия на Дальнем Востоке. В сих миролюбивых целях мы изъявили согласие на предложенный японским правительством пересмотр существовавших между обеими империями соглашений по корейским делам. Возбужденные по сему предмету переговоры не были, однако приведены к окончанию, и Япония, не выждав даже получения последних ответных предложений правительства нашего, известила о прекращении переговоров и разрыва дипломатических сношений с Россией. Не предуведомив о том, что перерыв таковых сношений знаменует собой открытие военных действий, японское правительство отдало приказ своим миноносцам внезапно атаковать нашу эскадру, стоявшую на внешней рейде крепости Порт-Артура.

По получении о сем донесения наместника нашего на Дальнем Востоке Мы тотчас же повелели вооруженною силою ответить на вызов Японии.

Объявляя о таковом решении нашем, мы с непоколебимой верой в помощь Всевышнего и в твердом уповании на единодушную готовность всех верных наших подданных встать вместе с нами, на защиту Отечества, призываем благословение Божие на доблестные наши войска армии и флота.

Николай»

Одновременно объявлена была и частная мобилизация. Главнокомандующим всеми сухопутными и морскими силами назначен был наместник государя на Дальнем Востоке генерал-адъютант Алексеев, а начальником полевого штаба наместника генерал-лейтенант Жилинский, военный министр генерал-адъютант Куропаткин был назначен командующим Маньчжурской армией, а генерал-адъютант Сахаров – военным министром, адмирал Макаров – командующим флотом в Тихом океане.

Одновременно с атакой Порт-Артурской эскадры японцы атаковали наши стоявшие в Чемульпо (в Корее) суда. Там находились крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец».

Японская эскадра из шести броненосных крейсеров и восьми миноносцев подошла к Чемульпо, и командир эскадры адмирал Уриу предложил нашим судам выйти в море, угрожая в противном случае атаковать их на рейде. «Варяг» и «Кореец» приняли вызов. Геройство этих двух судов, идущих на верную смерть, так подействовала на иностранцев, что при проходе их мимо иностранных судов на них были выстроены команды и неумолкаемое «ура» их и «Боже царя храни» сопровождали моряков на бой.

Бой продолжался час, после чего «Варяг» и «Кореец» вернулись на рейд, вследствие сильных повреждений и потерь в неравном бою. Чтобы не дать японцам военной добычи, старший из командиров Руднев решил потопить оба судна, а команды перевезти на иностранные суда. С нашей стороны было убито 1 офицер и 33 матроса, ранено 4 офицера и 70 матросов, у японцев были повреждены два крейсера, потоплен миноносец и было много потери в людях.

Так началась война.

В Москве в связи с войной закипела работа по Красному Кресту. Императрица Мария Федоровна, для объединения действий по Красному Кресту в Москве, назначила великую княгиню Елизавету Федоровну во главе всего Красного Креста, помощницей к ней назначена была моя сестра, которой этим самым открывалось широкое поле деятельности в Москве в том деле, которое всегда было близко ее сердцу.

В Иверской общине работа закипела с 28 января. В день объявления войны община получила распоряжение Главного управления Российского общества Красного Креста сформировать и снарядить в недельный срок для отправки на театр военных действий отряд-госпиталь на 200 кроватей.

На другой же день под председательством великой княгини состоялось экстренное соединенное заседание правления Московского дамского комитета и Совета общины, а затем заседание Попечительного совета общины, на коих были рассмотрены и разрешены вопросы об оборудовании отряда. Великая княгиня стала ежедневно посещать общину и руководить подготовительными работами.

12 февраля все было готово – в этот день в 2 часа дня отслужено было напутственное молебствие отбывающему отряду в присутствии великого князя, великой княгини и великой княжны Марии Павловны, членов местного управления общины и всего отряда.

По окончании молебна великая княгиня благословила каждого члена отряда образком Св. Серафима Саровского, и в тот же день вечером отряд отбыл в Харбин по Московско-Казанской железной дороге.

Во главе отряда уполномоченным выехал М. М. ИванИванова-Луцевина Елизавета Павловнаенко, главным врачом Л. В. Борнгаупт, старшей сестрой С. Г. Полуэктова, бывшая волонтерка в отряде общины во время военных действий в Китае.

Отряд этот к концу года развернулся на 700 кроватей.

Одновременно было отправлено общиной 7 сестер милосердия в распоряжение уполномоченного Лерхе и 8 сестер во Владивосток.

15 февраля на военно-санитарный поезд имени великой княжны Анастасии Николаевны отправлено было еще 5 сестер.

6 апреля для усиления полевых госпиталей отправлен был отряд в составе 21 сестры милосердия.

28 мая на Сибирский военно-санитарный поезд № 19 – пять сестер.

24 июля на остров Сахалин – две сестры.

28 июля 24 сестры – в распоряжение главноуполномоченного Александровского комитета о раненых.

Ввиду такого усиленного спроса сестер для отправления на театр военных действий пришлось открыть, согласно распоряжения Главного управления, сокращенные подготовительные курсы для сестер милосердия военного времени.

28 февраля в присутствии великой княгини, начались лекции на первых сокращенных подготовительных курсах по особой программе.

Теоретический курс продолжался шесть недель при ежедневных лекциях. Параллельно теоретическому преподаванию, велось и практическое в амбулатории общины и в нескольких городских и др. больницах, где слушательницы занимались отдельными группами под наблюдением и руководством гг. врачей.

По окончании теоретических лекций – две недели были посвящены исключительно практическим занятиям в помянутых больницах.

В программу вошли следующие предметы: уход за больными и внутренние заразные болезни (лектор главный врач общины Н. Л. Богоявленский); анатомия (лектор врач общины К. Н. Романов); хирургия (лектор, врач С. М. Руднев); гигиена (лектор врач общины А. А. Годунский) и фармация и фармакология (лектор магистр фармации И. С. Ткешелашвили).

От поступавших на курсы требовался образовательный ценз не ниже 4-х классов гимназии и представление паспорта, метрического свидетельства, свидетельства о благонадежности и оспопрививании, рекомендация от известного общине лица, а также соответствующее для службы сестрой милосердия состояние здоровья и возраст от 20–40 лет.

18 мая окончились произведенные испытательной комиссией выпускные экзамены. Выдержавшие экзамен 34 слушательницы получили нижеследующие удостоверения:

«Дано сие Иверской общиной… вероисповедания… лет от роду в том, что она прослушала организованные общиною сокращенные курсы для подготовления сестер милосердия на время военных действий, причем с успехом выдержала установленное программою, утвержденною Главным управлением общества Красного Креста 3 октября 1896 г., испытание и окончила сокращенные практические занятия по уходу за больными.

Удостоверение это дает право на службу в качестве сестры милосердия только на 1 год и лишь во время настоящей русско-японской войны, при поступлении же на службу сестрою милосердия по окончании военных действий, должна, для получения звания сестры милосердия Российского общества Красного Креста, выполнить условия, установленные Высочайше утвержденным августейшею покровительницею Российского общества Красного Креста государыней императрицей Марией Федоровной, в 17 день мая 1903 г., нормальным уставом общин сестер милосердия сего общества».

По открытии вышеупомянутых курсов Попечительный совет признал необходимым, в виду ожидавшегося размещения в районе Московского военного округа эвакуированных с театра войны больных и раненых воинских чинов, пойти навстречу выраженному несколькими лицами желанию прослушать элементарный курс по уходу за больными и постановили открыть 2-е параллельные платные курсы по той же программе, как и для первых курсов. Выдержавшие экзамены и удовлетворявшие требованиям, предъявленным для слушательниц 1-х курсов, получили свидетельства наравне с последними.

Чтение лекций началось 16 марта, а 18-го мая были произведены для желающих экзамены. Сдали экзамен 11 слушательниц.

24 сентября, после молебствия, были открыты 3-и сокращенные подготовительные курсы – программа, порядок занятий и приема слушательниц и лекторы те же, что и на 1-х курсах.

Платные слушательницы обучались совместно с бесплатными. Экзамены произведены были 11 декабря, окончили курс 48 слушательниц.

Помимо всех этих отправок на Дальний Восток от общины, великий князь пожелал на свой счет сформировать полевой летучий отряд для работы на поле сражения.

Проект и подыскание врачей и переговоры с ними великий князь поручил мне, так что мне пришлось много похлопотать, пока я не подыскал соответствующий персонал. Я был очень рад, что мне удалось раздобыть врача Спасокукоцкого, который со мной ездил на греко-турецкую войну, а в то время был главным хирургом в Смоленской Земской больнице.

Я его вызвал в Москву и предложил ему стать во главе летучего отряда, на что он с радостью согласился.

Первые дни после объявления войны в Москве было много манифестаций. Целыми днями на площади против генерал-губернаторского дома толпился народ, пел гимны, кричали «ура». Великий князь выходил на балкон по несколько раз в день, шумно приветствуемый народом. Но потом эти манифестации стали принимать опасный оборот. Толпы ходили по улицам и заставляли всех снимать шапки, становиться на колени, одним словом, хулиганили, много было пьяных. Толпа стала разнуздываться. Тогда великий князь обратился с воззванием к народу, призывая прекратить манифестации и приняться за работу. Воззвание возымело действие – манифестации прекратились, порядок в городе более не нарушался.

Масленица в этом году была ранняя – 31 января, у нас начались масленичные гуляния в манеже, и я очень боялся, как бы бесчинство толпы не проникло в манеж, и потому первые дни масленицы почти целые дни проводил в манеже.

Программу гуляний, ранее составленную, пришлось сильно изменить в виду начавшейся войны с Японией. Сначала было предположено во время масленичных гуляний представить исторически верную картину частной жизни наших предков в исходе XVI века, с их нравами, обычаями и обрядами, и вместе с этим представить народу масленичные развлечения в духе русской старины. Все это пришлось переделать – все увеселения, к которым народ привык на масляной, были отменены и программа гуляний была приспособлена к тому высокому подъему патриотического чувства, которое проявило население Москвы в дни начала войны. Поэтому начинались гулянья ежедневно гимном «Боже царя храни», который исполнялся соединенными хорами и вызывал шумные овации.

На большой сцене была представлена «Русская свадьба в исходе 16 века» сочинения Сухотина, с музыкой к ней Дюиши. Пьеса эта представляла живую иллюстрацию старинных русских обрядов, составивших смесь греческих, славянских и татарских. Благодаря исторической правде, блестящей постановке и мелодичной музыке пьеса имела огромный успех.

Остальная программа в виду событий на Дальнем востоке была сокращена, были допущены только хор балалаечников, хор песенников Донского полка и струнный оркестр.

В одном из антрактов соединенными оркестрами исполнялась «Торжественная увертюра 1812 года» Чайковского, а в конце гулянья на большой сцене исполнялась «Всем – за веру, царя и отечество – слава», музыкальная картина с участием Бояна и хора, слова для которой были написаны специально по поручению нашего попечительства.

В середине манежа была вывешена большая карта Японии и Кореи с обозначением важнейших пунктов военных действий, о ходе которых ежедневно вывешивались в 10 местах крупно отпечатанные новейшие телеграммы с Востока; на вечерних же гуляниях кроме того раздавалось каждый вечер бесплатно до 1500 вечерних телеграмм о действиях наших войск.

Вся масляная неделя в этом году прошла тихо, в смысле обедов и балов. Вследствие войны все были заняты и работали на армию, и потому было не до баллов. У великого князя также не было folle journée в Нескучном в последний день масленицы.

На Курском вокзале царило большое оживление, вокзал был переполнен военными, отправлявшимися на Дальний Восток. В субботу я ездил на этот вокзал провожать своих товарищей по полку Шипова и Козакевича, первый из них, переведенный в 26-й Восточно-Сибирский полк, ехал в Порт-Артур, второй был назначен адъютантом к генералу Жилинскому – начальнику штаба главнокомандующему.

Весь сибирский экспресс был полон отъезжавшими на войну, ехало много молодых моряков, только что произведенных в офицеры, совсем еще мальчики. Я с завистью смотрел на отъезжавших и особенно завидовал Шипову, который ехал в строй делить все труды, лишения и опасности наших передовых линий. Меня тянуло страшно на войну, но я не считал себя вправе оставить великого князя в такое тревожное время, переживаемое нашей родиной.

В последний день масляной я был на утреннем народном спектакле в императорском Новом театре, давали «Ревизора», а затем посетил несколько народных домов.

На первой неделе поста я говел вместе с их высочествами, но я так был занят все время, что не мог аккуратно посещать церковные службы. По трезвости у меня случилась неприятность – пришлось закрыть один из наиболее посещаемых народных домов в Марьиной роще; совсем неожиданно осел пол, балки не выдержали нагрузки. К счастью, оседание пола было замечено во время и все меры во избежание катастрофы были приняты.

В 20-х числах февраля мне пришлось выехать в Кузьминку – костромское имение Михалкова, чтобы при себе произвести намеченные мною реформы. Ввиду того что это было имение чисто лесное, я считал необходимым в помощь управляющему назначить специалиста лесничего. Мне рекомендовали очень хорошего и опытного лесничего Чистякова, и министерство земледелия было так любезно, что откомандировало его в мое распоряжение, оставив его на службе по лесному департаменту. Вместе с Чистяковым я и выехал в Кузьминку, впоследствии, если бы он меня удовлетворил, я решил его сделать управляющим на место старика Неклюдова, о котором я писал в моих предыдущих воспоминаниях.

В Кузьминке пришлось на этот раз пробыть дольше – около десяти дней, т. к. мне хотелось, чтобы Чистяков при мне ознакомился со всеми лесными участками. В самый день приезда со мной произошел несчастный случай – выходя из цистерного отделения винокуренного завода, я поскользнулся и полетел сверху лестницы на спину вниз. Ушибся сильно, но, к счастью, ничего не поломал, пришлось все же два денька полежать, что меня страшно расстроило.

4 марта я вернулся в Москву, и, помимо всех своих дел по трезвости, по опеке, по адъютантству, великий князь возложил на меня дело – сформирование девяти летучих отрядов – я буквально не имел минуты свободной, приходилось за занятиями просиживать иногда до глубокой ночи.

В марте великий князь поехал на несколько дней в Петербург и Царское Село и взял меня с собой. Эта поездка была мне некоторым отдыхом от массы дел.

Пасха в этом году была очень рано – 28 марта. Москва встретила ее не с таким радостным подъемом, как всегда. Вести с Дальнего Востока были не особенно утешительны, и мысли всех невольно переносились на театр военных действий.

B городском манеже попечительством трезвости были устроены гулянья, программа которых устроителем гуляний Лентовским была составлена с целью поддержать патриотический дух в народе, воспроизведя картину славной обороны Севастополя, воскресить перед народом образы великих, доблестных героев, которые кровью своей отстаивали каждую пядь земли русской, показать народу, как эти люди любили родину, как свято исполняли свой долг и как умели умирать за русское дело.

Убранство манежа было строго согласовано с основной идеей гуляния – воспроизвести в образах славную оборону Севастополя. Грандиозные декорации по стенам манежа знакомили посетителей с красотами Крымской природы, с бытьем и жизнью различных народов, населявших в разное время Таврический полуостров, и наглядно изображали картину его постепенного исторического развития: вначале шли постройки варварского племени тавров, далее сооружения древних греков и римлян, рядом лепились около гор простые татарские сакли, виднелась деревушка Ахтиар, утопавшая в зелени кипарисов и пирамидальных тополей, и наконец перед глазами зрителей открывался вид на Севастополь, с его беспредельным морем, судами, сооружениями и грозными своими бастионами. А со стен, как бы любуясь своим созданием и предугадывая его великое будущее, смотрели портреты великих русских деятелей того времени и героев Севастопольской войны 53–4–5 годов.

В середине манежа возвышалась эстрада, украшенная военными атрибутами, орудиями, знаменами и бюстами Потемкина, Мекензи, де Траверсе, а также Лазарева, Корнилова, Истомина, Нахимова, Хрулева и Тотлебена. Картины, изображавшие различные подвиги славных бойцов-защитников Севастополя и эпизоды из военных действий, заканчивали убранство манежа.

На большой сцене шла пьеса «Севастополь (Мать-сыра-земля)», историческая хроника в 5 действиях и 6 картинах, сочинения Петра Оленина. В ней с историческою верностью были изображены следующие моменты:

– Картины жизни в мирных уголках России – не было семьи, которая оставалась бы равнодушною к народному бедствию; чувство патриотизма охватило всех; наши предки, и стар, и млад, спешили на защиту Севастополя, оставляя жен, детей, сестер и невест. Не слезами и рыданиями, а теплыми молитвами и благословениями напутствовали воинов, идущих на этот высокий подвиг, их близкие, влагая в их душу веру и мужество.

– Морской совет – 9 сентября 1854 года. Как живые, восстали перед народом образы главнокомандующего князя Меньшикова, адмиралов Корнилова, Нахимова, Истомина, Панфилова, Новосильского и капитана 1-го ранга Зорина, на совете постановлено было потопить наши корабли, чтобы закрыть неприятелю доступ к Севастополю с моря.

– Бомбардирование Севастополя 5 октября 1854 г. и смерть Корнилова.

– В осажденном городе – бульвар Казарского в апреле 1855 года, весь залитый мягким лунным светом. В сопровождении Остен-Сакена и Пирогова Нахимов, посетив раненых, проходит по бульвару, где встречает старого, израненного ветерана моряка, своего товарища и участника Синопского боя. Старый ветеран не вынес бездействия и вслед за ушедшим из дому юношей сыном, поехал в сопровождении своего денщика на защиту Севастополя.

– Малахов курган 28 июня 1855 г. – грандиозная картина его атаки союзными войсками, подвиг матроса Кошки, вынесшего от неприятеля труп своего товарища, славная кончина Нахимова.

– Графская пристань 1 июля 1855 года – в тот момент, когда привозят с северной стороны прах Нахимова в Севастополь для погребения.

Благодаря умело задуманному содержанию, выбору выдающихся картин из событий Севастопольской обороны, а также хорошей постановке и художественному гриму участников, пьеса эта в народе имела шумный и вполне заслуженный успех и выдержала много представлений.

В одном из антрактов на эстраде среди манежа выполнялась большая музыкальная картина «На Дальний Восток в Порт-Артур», написанная для усиленного военного и струнного оркестров, с трубными сигналами, барабанным боем, пушечными выстрелами, хором песельников и исполнением военной «Зари». Остальные антракты заполнялись исполнением хвалебной песни героям «Варяга» и «Корейца», хором русских песельников, оркестрованными номерами и играми на призы (книги).

Манеж всю неделю был переполнен народом, которого перебывало до 45000 человек.

На третий день Пасхи во всех императорских театрах состоялись обычные спектакли в пользу Иверской общины, в Малом театре присутствовали их высочества. Театры были далеко не полны, война не располагала к посещению их, и потому мы собрали со всех трех театров только 3200 рублей. Зато выставка-аукцион картин и других художественных произведений, устроенная в это же время в пользу общины художником И. Л. Калмыковым, дала общине более 5000 рублей.

1 апреля получено было с Дальнего Востока потрясающее известие – броненосец «Петропавловск», наткнувшись на неприятельскую мину, после взрыва опрокинулся, погиб командующий флотом вице-адмирал Макаров, его начальник штаба и почти все офицеры и матросы. Спаслись только великий князь Кирилл Владимирович, 6 офицеров и 52 матроса.

Я в этот день за Крассовский Эдуард-Антон Яковлевич втракал у великого князя. По окончании завтрака сидели за кофе в большом зале. Их высочества затем простились – великий князь ушел к себе вниз, я задержался несколько у великой княгини в кабинете по каким-то делам, как вдруг дверь из спальни отворилась и великий князь, бледный как полотно, почти вбежал к великой княгине и по-французски страшно взволнованным голосом объявил о гибели «Петропавловска», сказав, что никого не удалось спасти, погиб Макаров, все офицеры и матросы, среди них Кирилл.

Потом пришли уже подробности – оказалось, что великий князь Кирилл Владимирович спасся чудом. В момент взрыва он инстинктивно бросился на левую сторону мостика, спустился на руках на палубу, где был смыт волной, потом втянут в воду на порядочную глубину и собственными усилиями всплыл на поверхность воды, ухватившись за плавающую крышку парового катера. Держался на ней минут 10 и был взят на миноносец «Бесшумный». Его адъютант Кубе и камердинер Рудеков погибли.

Потеря, понесенная флотом в лице адмирала Макарова, была колоссальная. Это был поистине лучший из адмиралов, и насколько все общество было охвачено радостью 9 февраля, когда последовало его назначение на пост командующего флотом, настолько же сильное горе охватило всех, любящих родину, при известии о его трагической погибели.

Помимо того, что Макаров был выдающимся адмиралом и моряком, это был добрый, сердечный человек. Он не только умел сам работать, но и воодушевлял других к работе. Многие из моряков, которые служили под его началом и с которыми мне приходилось беседовать, рассказывали мне, как радостно и весело было с ним работать. Покойный Макаров ценил тех людей, которые работали со смыслом. Он говорил, как мне передавали: «Военный человек должен уметь поесть и поспать, какой мне толк, что иной от усердия три ночи не спит; ну, он тогда никуда и не годится, тот хорош, кто при самой большой спешке умеет выспаться».

Созданный им ледокол «Ермак» сделал многое еще при жизни Макарова и обессмертил его имя не только у нас, но и во всех странах. Мысль Макарова была достигнуть беспрепятственного торгового и кругового движения через Ледовитый океан, и, конечно, нет сомнения, что при его энергии и знаниях он достиг бы этого. В настоящее время, когда я пишу эти строки, изобретенным им ледоколом пользуется советская власть, и еще недавно один из этих ледоколов, переименованный в «Красина», совершил подвиг во льдах, спасши нескольких человек из экспедиции Нобиле, потерпевшей аварию в Ледовитом океане близ 82-го градуса северной широты. К сожалению, среди всей шумихи, поднятой советской прессой вокруг этого подвига, великое имя достойного изобретателя ледоколов Макарова произнесено не было.

Вся пасхальная неделя прошла под тяжелым впечатлением гибели Макарова. 4-го апреля в зале Городской Думы в присутствии их высочеств отслужена была торжественная панихида по погибшем герое. На его место командующим флотом назначен был вице-адмирал Скрыдлов. К сожалению, он так долго собирался в путь, что японцы успели отрезать Порт-Артур, и он так и не попал туда.

В середине апреля через Москву проследовали герои моряки с «Варяга» и «Корейца» во главе с их командирами флигель-адъютантом Рудневым и капитаном 2-го ранга Беляевым.

Великий князь их чествовал завтраком, а вечером 14 апреля состоялось их чествование в английском клубе. Оваций им было без конца.

На другой день они уехали в Петербург, и 16 апреля государь произвел им смотр на площади у Зимнего дворца.

В конце апреля, с объявлением мобилизации 17-го армейского корпуса, барон Бильдерлинг как командир этого корпуса принужден был просить ходатайства о сложении с него обязанностей по должности председателя попечительства. Для меня уход Бильдерлинга был большим горем – я привык с ним работать, у нас никогда никаких недоразумений не было, работалось мне легко и радостно, мы во всем сходились и понимали друг друга. В ответ на ходатайство Бильдерлинга великий князь Сергей Александрович обратился к нему со следующим рескриптом. <…>

По получении этого рескрипта барон А. А. Бильдерлинг передал исполнение обязанностей мне, как своему товарищу, обратившись со следующим прощальным предписанием по Попечительству. <…>

19 мая в помещении канцелярии состоялось прощание барона А. А. Бильдерлинга с членами комитета и заведующими учреждениями. В 4 часа дня местным духовенством во главе с протоиереем Д. Покровским – представителем духовного ведомства в комитете было отслужено молебствие, после которого священник благословил барона А. А. Бильдерлинга иконою-складнем.

При этом я обратился к барону Бильдерлингу со следующими словами:

«Глубокоуважаемый, дорогой Александр Александрович, Московское столичное попечительство о народной трезвости с грустью прощается с Вами. В лице Вашем мы все теряем дорогого для нас руководителя…

…Дабы сохранить навсегда воспоминание об этих счастливых трех годах для нас под Вашим дорогим председательством, Комитет постановил сего числа избрать Вас почетным членом и поместить Ваш портрет во всех учреждениях попечительства.

Да пошлет Вам Господь успеха и здоровья в том трудном деле, куда Вы идете…»

Барон А. А. Бильдерлинг ответил краткой речью, указав, что успехи попечительства основаны на дружной работе всех его бывших сотрудников и выразил благодарность за избрание почетным членом, так как это даст ему возможность и в будущем работать на пользу дорогого для него дела.

Через две недели, 2-го июня, с воинским поездом Московско-Казанской железной дороги с товарной станции барон А. А. Бильдерлинг выехал на Дальний Восток.

Для проводов на станции собрались все члены попечительства и все служащие учреждений. При входе на платформу А. А. Бильдерлингу депутация от служащих в народных домах попечительства о народной трезвости поднесла икону и шашку. В 9-м часу вечера на станцию прибыл великий князь Сергей Александрович. Поздоровавшись со всеми и обойдя всех отъезжавших на Дальний Восток начальствующих лиц, его высочество обнял барона А. А. Бильдерлинга, пожелав всем счастливого пути, благополучия и скорого возвращения. Поезд отошел от станции при исполнении оркестрами марша и громких кликах «ура» многочисленной толпы, собравшейся проводить отъезжавших.

4 июня последовало назначение председателем попечительства генерала от инфантерии Н. М. Цеймерна. Я его совсем не знал, и поэтому опасался, как бы он не лишил меня самостоятельности в работе, к которой я привык при Бильдерлинге.

Великий князь, объявив мне о назначении Цеймерна, старался меня успокоить, обрисовав личность Цеймерна с самой симпатичной стороны. Цеймерн приехал только в августе, так что все лето я оставался во главе попечительства один.

B начале мая я сопровождал великого князя на смотры, которые делал государь войскам, отправлявшимся на Дальний Восток.

6 мая в г. Орле 2-й отдельной кавалерийской бригаде и в г. Туле 2-й бригаде 3-й пехотной дивизии, 7 мая – в г. Калуге – штабу 3-й пехотной дивизии, 1-й бригаде этой же дивизии, 3-й и 35-й летучим парковым бригадам, 8 мая – в г. Рязани – штабу 35-й дивизии, 1-й бригаде этой дивизии, 1-му и 3-му дивизионам 35-й артиллерийской бригады.

Великий князь выехал со мной из Москвы 5 мая, встретил государя в Орле, а затем уже все остальное путешествие совершил в Императорском поезде, где и мне было отведено купе в вагоне государевой свиты. Верховые лошади – великого князя и моя – также были помещены в особый конский вагон при императорском поезде.

Это путешествие оставило во мне очень дорогое воспоминание, среди лиц ближайшей свиты государя было несколько моих товарищей по полку, с которыми я был очень дружен, так что все свободное время я проводил с ними. К завтраку и обеду я приглашался к высочайшему столу. Государь был ко мне очень милостив.

Из Рязани государь проехал в Москву, где во дворе Николаевского вокзала произвел смотр 17-му саперному батальону и 6-му инженерному парку. Между Рязанью и Москвой императорский поезд имел остановку на ст. Луховицы. Я вышел пройтись по платформе. Ко мне подошел жандармский офицер и сказал, что меня очень хочет видеть местный житель Школов, известный маслодел. Я отправился к нему – он обратился ко мне с просьбой – нельзя ли поднести государю масло его фермы и особого приготовления сметану под названием царской. Все эти продукты в поразительной чистоты кадушках находились с ним. Я пошел к исправлявшему должность гофмаршала князю Оболенскому, с которым был в дружеских отношениях, и сообщил ему, прося его содействия.

Оболенский сейчас же пошел доложить государю – Школов был принят и поднес лично свои продукты.

Когда мы пришли к дневному чаю, то на столе стояла кадушка со сметаной. Сметана действительно была совсем особенная.

После этого Школов с моей легкой руки стал ездить ежегодно перед масляной неделей в Царское Село и возить государю сметану и масло.

По дороге он заезжал всегда ко мне, снабжал и меня, и с моим письмом ехал к гофмаршалу. Счастлив он был неимоверно, стал получать каждый раз от государя подарки.

3 июня великий князь с великой княгиней выехали в Орел, я сопровождал их высочеств. На вокзале были встречены орловским губернатором Балясным, который ранее был первым адъютантом великого князя. В 9-м часу их высочества проехали на Елецкую платформу и, сев на коней – великая княгиня была удивительно красива в амазонке верхом – в сопровождении свиты направились на смотровое поле, где после церемониального марша прощались с выступавшими на Дальний Восток 51-м Черниговским драгунским полком, шефом которого была великая княгиня. Напутствуя полк в поход, великая княгиня благословила черниговцев образом Св. Покрова. Из полка их высочества проехали к губернатору Балясному, у которого обедали и провели вечер. Было очень симпатично.

16-го июня в Москве разразился ураган необычайной силы. Я сидел в это время в Английском клубе в ожидании обеда. Это было между 4 и 5 часами дня. Вдруг стало темно, так что пришлось зажечь огонь. Я взглянул на небо – меня поразила какая-то туманная зловещая желтизна неба, затем вдруг зашатались деревья в саду, поднялся сильный ветер, и через несколько минут все было кончено, показалось солнце, ветер стих. Уже потом узнали, что через Москву прошел смерч, начался он за Спасской и Покровской заставами, возле Николо-Угрешского монастыря, пронесся шириной 100–200 саженей чрез окраину Москвы. Сначала ураган налетел на с. Коняшино, обратив в какие-нибудь 3–4 минуты все 100 домов в развалины. Бревна носились в воздухе на высоте 50 саженей, огороды и посевы все были уничтожены по пути урагана. Купол церкви с. Коняшино был унесен в Москва-реку. Далее следовали деревни Чашно и Рязанцево, здесь было убито до 10 человек. В деревне Грайвороново уцелело 10 домов, в Хохловке было все уничтожено. Красавица Анненгофская роща с вековыми деревьями против Кадетских корпусов в течение 3 минут перестала существовать. С дворца в Лефортове снесло всю крышу целиком. На линии Московско-Казанской железной дороги опрокинуты были все вагоны. Во дворе Лефортовского полицейского дома ураган поднял на воздух находившегося там брандмейстера, который упал в 100 саженях оттуда довольно благополучно, отделавшись сильным испугом и ушибами.

Черкизовская лесная дача была вся повалена, в Сокольниках ураган провел как бы широкую аллею, повалив все деревья и дачи, попавшие на пути. И только не доходя немного до Пушкино ураган ослабел и исчез куда-то. Узнав об этом бедствии, я в тот же вечер поехал в Сокольники, где жили в то время мои друзья Княжевичи, чтобы узнать об их участи. Красивая, но жуткая картина представилась моим глазам, когда я подъехал к Сокольнической роще. Через всю рощу шла правильная аллея шириной в 100 саженей, как будто искусственно проделанная. По этой как бы аллее ни одного дерева не уцелело, а по краю ее сосны стояли во весь рост, нимало не пострадавши. Дача Княжевичей, к счастью, оказалась вне урагана, но они натерпелись страху.

В конце июня государь опять выехал в район Московского округа для напутствования войск, отправляемых на Дальний Восток. Великий князь сопровождал его, взяв и меня с собой.

27-го состоялся высочайший смотр 5-му и 6-му Восточно-Сибирским саперным батальонам и 5-му мортирному полку, формировавшимся в г. Коломне Московской губернии. В тот же день в г. Моршанске государь напутствовал 219-й Юхновский, 220-й Епифанский, 287-й Тарусский и 288-й Козловский пехотные полки.

Из Моршанска государь отбыл в район Казанского военного округа, а великий князь со мной вернулся в Москву.

1-го июля состоялось заседание комитета попечительства трезвости, в этот день окончилось первое трехлетие существования попечительства, по каковому поводу я отдал следующее предписание по попечительству:

«Сегодня окончилось первое трехлетие существования Московского Попечительства о народной трезвости и можно смело сказать, что деятельность его комитета за эти три года проявилась весьма существенным образом. Московское попечительство за это время раскинуло сеть своих разносторонних учреждений по всей Москве. Эти учреждения с каждым годом растут и развиваются, число посетителей все увеличивается, а вместе с ними – и все обороты учреждений. За все три года своего существования число посетителей достигло почтенной цифры – 16 026 460 человек при валовой выручке в 1 777 388 рублей и расходе в 3 370 913 рублей. Цифры эти громадны, но они еще не могут служить доказательством развития дела. Для этого следует взять количество посетителей, выручки и расходы за 2-й и 3-й годы существования Попечительства, т. е. когда оборудование уже было более или менее окончено; по этим только данным и можно вывести какое либо заключение.

Рассматривая их, мы видим следующее:

Из этих цифровых данных видно, что третий год существования Попечительства дал увеличение по всем трем статьям.

Казалось бы неутешительным, что расход за последний год увеличился почти на 300 000 руб., но при переводе увеличения на % картина сразу меняется: число посетителей увеличилось на 16 %, валовая выручка на 42 %, а расход всего на 25 %.

Такое % повышение выручки над расходом служит прямым доказательством развития дела, а увеличение числа посетителей почти на миллион только подтверждает этот вывод…

Обращаясь к деятельности моих сотрудников по попечительству, я не могу не остановиться на деятельности канцелярии и выразить всем чинам ее искреннейшую благодарность от лица службы за их добросовестные трехлетние труды. Не могу не отметить при этом с особенной признательностью деятельность управляющего канцелярией делопроизводителя комитета Василия Борисовича Шереметева…

Одновременно с В. Б. Шереметевым три года тому назад был приглашен на службу в попечительство и А. Н. Осткевич-Рудницкий – от всей души благодарю его за его в высшей степени добросовестное исполнение своих обязанностей, за его аккуратность и точность при исполнении обязанностей бухгалтера, требующих напряженного внимания, и за то, что ко всякому взятому на себя делу или поручению он относился не формально, а с интересом и любовью.

То же самое я могу сказать и про помощника бухгалтера Марию Николаевну Гамбурцеву, которая была все время ценным, дорогим и незаменимым работником; от души я признателен ей за ее службу и желаю ей здоровья на продолжение ее полезной деятельности.

Главного счетовода Г. И. Апарина сердечно благодарю за его, хотя еще и краткую, но оставившую по себе уже яркий след, деятельность; от души желаю Попечительству подольше иметь в своих рядах такого талантливого сотрудника.

Письмоводителю его И. В. Субботину выражаю искреннейшую благодарность за его неутомимые добросовестные труды и предлагаю выдать ему награду в размере 50 рублей.

Всех остальных чинов Канцелярии прошу принять мою благодарность за их службу и не могу при этом с особенной признательностью не обратить внимания на выдающуюся службу Марьи Ильиничны Шапировой, которая в течение всех трех лет своей службы не только никогда не манкировала, но часто сидела за работой и вне служебного времени, причем исполняла все поручаемое ей безукоризненно и с полной предупредительностью.

Предлагаю содержание ее увеличить до 600 рублей в год с сего числа.

Переходя к сотрудникам попечительства, стоящим во главе отделов, я позволяю себе с особенной признательностью отнестись к высоко полезной просветительной деятельности заведующей всеми библиотеками и читальнями Маргариты Алексеевны Сабашниковой. Благодаря ее неутомимой энергии и таланту, этот важный отдел поставлен образцово и в деле народного образования не пропадет бесследно.

От лица попечительства прошу Маргариту Алексеевну принять самую душевную благодарность.

Заведующему врачебной частью доктору А. А. Реми выражаю искреннюю признательность за его нелегкий труд по заведыванию врачебной и санитарной частью всех учреждений Попечительства, отнимающий у него немало времени; благодарю его за его сердечное отношение к служащим и за доброе попечение о них.

Помощнику его, врачу Лютеру, прошу передать от лица Попечительства искреннюю благодарность.

Заведующего техническо-строительной частью В. К. Сероцинского прошу принять самую душевную признательность за его труды с самого основания Попечительства, за ту отзывчивость, которую я всегда видел в нем при всяком обращении к нему.

То же самое я могу сказать и заведующему электротехнической частью Ю. Ф. Чаплинскому, которого от души благодарю за прекрасно поставленное им дело по освещению всех учреждений Попечительства.

В заключение своего предписания я считаю долгом от лица попечительства благодарить всех гг. заведующих народными домами, столовой и чайными и вообще всех служащих за ту помощь, которую я всегда видел с их стороны во всех домах попечительства.

Если и достигнуты какие-либо результаты за эти три года, то благодаря дружной, совместной работе всех.

Дай Бог всем иметь таких сотрудников, с какими мне пришлось работать.

Bp. и.о. председателя капитан В. Джунковский.

С подлинным верно: делопроизводитель Шереметев».

Вечером 1-го великий князь выехал со мной в Тамбов на встречу государя.

2-го июля там состоялся высочайший смотр 218-му Крымскому, 219-му Борисоглебскому, 285-му Мценскому и 286-му Кирсановскому пехотным полкам и двум маршевым эскадронам, сформированным при 7-м запасном кавалерийском полку.

Из Тамбова государь проехал прямо в Петергоф, великий князь сопровождал государя до Москвы в императорском поезде.

14-го июля накануне моих именин я получил в Москве депешу от великого князя из Ильинского:

«Надеюсь, Вы завтра к нам приедете.

Сергей».

Депеша эта меня очень тронула, и я, конечно, выехал в Ильинское, где меня и Гадона – двух именинников – трогательно чествовали.

На другой день в Москве было получено потрясающее известие об убийстве министра внутренних дел В. К. Плеве. Он ехал в карете из министерской дачи на Аптекарском острове на Балтийский вокзал, чтобы отправиться в Красное Село принести поздравления великому князю Владимиру Александровичу по случаю именин его высочества. Карета приближалась по правой стороне Измайловского проспекта к мосту чрез Обводный канал. В это время из-за угла выбежал какой-то худощавый блондин высокого роста в сером пальто и фуражке железнодорожного ведомства и быстро подбежал к карете. Сопровождавший карету агент на велосипеде, заметив бежавшего, стремительно налетел на него и оба они упали, но злодей успел бросить бомбу в окно кареты. Раздался страшный взрыв. От кареты уцелели жалкие остатки. Министр получил страшные увечья, смерть последовала мгновенно.

18-го числа состоялись похороны. Отпевали в домовой церкви шефа жандармов в присутствии государя и всей царской семьи.

Кончина Плеве в такой переживаемый нашей родиной тяжелый год была большой потерей. Это был крупный государственный деятель, твердо державший бразды внутренней политики. Враги это отлично знали и решили избавиться от него. Министром был назначен князь Святополк-Мирский – прекраснейший, благороднейший человек, но по твердости характера бывший совершенной противоположностью Плеве.

На другой день похорон Плеве телеграф с Дальнего Востока принес печальную весть – граф Келлер, начальник Восточного отряда Маньчжурской армии, избрав для наблюдения за боем наиболее обстреливаемую батарею, был смертельно ранен 18 июля и через 20 минут скончался. Я знал хорошо графа Келлера и принял очень близко к сердцу его геройскую смерть. Это был чудный человек, благороднейший, все, кто только имели малейшее соприкосновение с ним, все его любили, чтили и уважали. Со сцены сошел крупный человек, умный от природы, энергичный, живой, преданный военному делу. Это была большая потеря для армии.

30 июля среди всех грустных вестей отовсюду разнеслась по всей России радостная весть – у императрицы родился давно ожидаемый наследник российского престола, названный Алексеем.

Государь в тот же день послал генералу Куропаткину следующую депешу:

«Сегодня Господь даровал ее величеству и мне сына Алексея. Спешу сообщить вам об этой милости божией России и нам.

Чтобы разделить радость доблестных войск действующей армии, назначаю новорожденного наследника цесаревича шефом 12-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.

Николай».

11 августа в Петергофе совершено было таинство святого крещения новорожденного наследника, государь поделился этим событием с войсками, послав генералу Куропаткину следующую депешу:

«Сегодня во время совершения таинства святого Крещения наследника цесаревича и великого князя Алексея Николаевича, ее величество и я, в душевном помышлении о наших доблестных войсках и моряках на Дальнем Востоке, в сердце молитвенно призывали их быть воспреемниками новорожденного цесаревича.

Да сохранится у него на всю жизнь особая духовная связь со всеми теми дорогими для нас и для всей России от высших начальников до солдата и матроса, которые свою горячую любовь к Родине и государю выразили самоотверженным подвигом, полным лишений, страданий и смертельных опасностей.

Николай».

2 августа в Москву приехал вновь назначенный председателем попечительства трезвости генерал от инфантерии Н. М. Цеймерн. Я его встретил на вокзале, на другой же день он вступил в исполнение своих обязанностей, посетил нашу канцелярию, где я ему представил всех чинов ее и заведующих учреждениями. Затем в течение нескольких дней Цеймерн объехал со мною все наши учреждения, знакомился с ними во всех деталях.

4-го августа состоялось первое заседание Комитета под председательством нового председателя, которому перед началом заседания представлены были все члены комитета. На этом заседании учреждена была хозяйственная комиссия, оказавшая впоследствии большие услуги попечительству.

Н. М. Цеймерн оказался весьма милым и предупредительным и сразу дал мне понять, что оставляет мне полную самостоятельность в работе. В канцелярии, указав на кабинет председателя, он мне сказал: «Это будет ваш кабинет, а я буду наезжать к вам в гости».

Отношения наши наладились быстро, и работать с ним было легко. Ко всем сотрудникам нашим он относился очень доброжелательно, так что никаких перемен в нашей общей работе не произошло.

В это самое время я получил от управлявшего Костромским имением Михалкова П. В. Неклюдова письмо с просьбой освободить его от обязанностей управляющего. Я был уже подготовлен к этому, и потому это известие меня не застало врасплох, я еще весной водворил туда, как писал выше, лесничего Чистякова в помощь управляющему с тем, чтобы он его и заменил, когда придет время. В двадцатых числах августа я сам поехал в имение, чтобы облегчить новому управляющему первые его самостоятельные шаги по управлению обширным имением и преподать ему нужные директивы. Решил ехать на пароходе по Волге и по Унже до Макарьева, а оттуда на лошадях. На пароходе ехать было чудно, это был настоящий отдых. От Макарьева же на лошадях ехать была сплошная пытка. Изъезженная, покрытая колеями дорога подмерзла, колдобины были ужасные, и последние 55 верст я ехал 9 часов, измучился от тряски в тарантасе ужасно и еще замерз, было 4° мороза.

В имении я пробыл неделю, работал с утра до ночи. К 5 сентября вернулся в Москву ко дню именин великой княгини Елизаветы Федоровны и провел этот день в Усове, куда переехали их высочества на несколько дней из Ильинского.

7 сентября – день моего рождения – я провел в Москве за работой, от их высочеств я получил следующую депешу: «Сердечный шлем привет. Сергей, Елизавета».

Меня очень тронуло такое внимание с их стороны, и я на следующий же день поехал в Ильинское, чтобы их поблагодарить.

Весь сентябрь месяц я усиленно работал по домам трезвости, Цеймерн постоянно отлучался и большую часть времени проводил в г. Владимире, а между тем в это время готовился к открытию новый народный дом на Долгоруковской улице, где попечительство арендовало на 10 лет владение А. И. Золотарского и одновременно с арендой заключило и запродажную запись, обязывавшую владельца не позднее конца 1906 года, в случае желания попечительства, продать ему арендуемое владение по цене не дороже 250 000 рублей. Новый народный дом, помимо столовой и чайной, библиотеки и читальни, вмещал в себя еще зрительный зал с театром для оперных и драматических представлений и сад для летних развлечений. В зале размещалось до 1000 зрителей, в саду на гуляньях могло присутствовать несколько тысяч одновременно.

11-го октября состоялось открытие этого нового учреждения в присутствии их высочеств. Народный дом этот занял первое место среди всех учреждений попечительства и очень быстро приобрел доверие масс.

Вокруг него раскинуто было масса фабрик, заводов, и потому главным образом посетители были из рабочих с этих фабрик и заводов, так рабочие конфетной фабрики «Реномэ», где их было свыше 500 человек, едва открылся народный дом, почти в полном составе стали ежедневно являться к обеду, среди них было много девочек-подростков, которым и отвели затем отдельную комнату.

Порядок, за редким исключением, соблюдался полный как в этом доме, так и во всех остальных наших учреждениях. На это было обращено особое внимание. Во многом, да пожалуй, и главным образом, поддержание его зависело от умелого, проникнутого долгом, сознательного отношения к посетителям наших служащих: распорядителей, швейцаров, половых; в особенности первых и последних, как более всего соприкасавшихся с народом. То же надо сказать и про буфетчика – он мог неряшливо отпустить что-либо из буфета, про повара, который мог невкусно приготовить кушанье, и других служащих, имевших – каждый по своим обязанностям – прямое отношение к посетителю. <…>

Кроме этого вновь открытого учреждения, в течение 1904 года были открыты осенью, взамен воскресных школ при читальнях Даниловского и Александровского народных домов, воскресные школы в Дорогомиловском и во вновь открытом Долгоруковском народных домах.

Кроме того, в Садовниках при читальне народной чайной, были открыты вечерние курсы рисования и черчения, а при Миусском промышленном училище в память императора Александра II и Учительском институте – вечерние образовательные курсы для взрослых.

Организацию этих курсов и заведование ими временно приняли на себя член комитета, заведовавшая отделом читален и библиотек попечительства, М. А. Сабашникова. Число платных библиотек с выдачей книг на дом увеличилось на одну – была открыта новая, вполне оборудованная библиотека в лечебнице для алкоголиков.

Число аудиторий для народного чтения во втором полугодии увеличилось двумя – в народных домах на Долгоруковской улице и Бутырках. В Сухаревском народном доме аудитория переведена была из читальни во вновь устроенный зал в столовой, а Грузинская аудитория, за окончанием срока контракта, была упразднена с 1-го октября.

Во всех читальнях в 1904 году была принята новая система записи читателей. Заявления каждого лица, пожелавшего читать, записывались на карту, причем отмечались его занятия, возраст и образовательный ценз, а в течение года – и все, что он читал. Таким образом, во всякое время можно было видеть, кто и что читает.

Статистические эти данные дали следующие цифры – посещаемость мужчин превысила в 100 раз посещаемость женщин. Из книг наибольший спрос пал на словесность, затем на периодические издания, историю, духовно-нравственные книги, наименьший – на медицину. Состав подписчиков в библиотеках для выдачи книг на дом был почти одинаков с составом читателей в бесплатных читальнях, наибольший % дали, окончившие городские училища – 34 %, затем сельские – 25 %, средние учебные заведения – 17 %, высшие всего – 1 %, да оно и понятно, т. к. наши учреждения предназначались для чисто городского населения.

Преследуя в читальнях просветительные цели внешкольного образования, попечительство стремилось удовлетворить и другие запросы народа – запросы на школьное образование взрослых.

Открытые осенью 1903 года, переполненные воскресные школы показали, на какую большую нужду в народном образовании они отвечали. Две вновь открытые осенью этого года, школы в Дорогомилове и у Спасской заставы также быстро заполнились желающими учиться. Этим годом был всюду большой наплыв неграмотных. Они оказались самыми прилежными учениками. Сознание необходимости уметь читать и писать заставило их сосредотачиваться на изучении грамоты. С удивительной выдержкой посещали они воскресную школу и с изумительным терпением занимались по несколько часов сряду.

Явилось и много лиц малограмотных, самоучек, или лиц, побывавших когда-то в сельской школе. Они приносили в воскресную школу требования несколько выше неграмотных. Они стремились постичь правописание, особенно любили грамматику и очень интересовались объяснительным чтением. Кроме новых сведений, которые они черпали из статей, прочитываемых под руководством учителя, они научались относиться к чтению гораздо сознательнее.

Уроки в воскресных школах, очевидно, настолько удовлетворяли насущной потребности народа в начальном образовании, что большинство учеников в тех школах, которые существовали второй год, ходили и этим годом. Но, кроме того, с осени пришло много новых. Так как прием в воскресную школу происходил постоянно, то как только выбывали ученики, их уже замещали новые. Прилив и отлив в воскресной школе бывал в течение всего учебного года, кроме, конечно, постоянных учеников. Вести воскресную школу и нельзя было иначе, как принимая постоянно желающих учиться.

Учение взрослых сопряжено было со столькими неудобствами для них по недостатку досуга, которым они располагали, и с таким напряжением душевных сил, что нельзя было удивляться нерегулярности посещений их. Прежде всего в учении взрослых большую роль играло количество свободного времени, которым они пользовались даже в воскресенье. Ремесленники с осени обыкновенно ходили очень регулярно; ближе к Рождеству почти не могли ходить, потому что работали в воскресенье, а потом уезжали на родину в деревню. Эта зависимость от количества работы и отъезда в деревню обусловливали обыкновенно прилив и отлив учащихся.

В течение первого полугодия 1904 г. хорошо грамотные ученики воскресной школы, которые посещали ее в целях дальнейшего образования, но уже нуждавшиеся в уроках по предметам, не входивших в курс начальной школы, выражали желание учиться географии, физике, истории и русской словесности. Те из них, которые, по занятиям своим, располагали свободными вечерами, просили устроить вечерние классы. Устройство таких классов по расширенной программе явилось бы естественным продолжением уроков воскресной школы и как бы второй ступенью в народном образовании.

Стремясь удовлетворить нарастающие потребности народа, попечительство обратилось к попечителю учебного округа за разрешением устроить вечерние занятия для взрослых по программе средних учебных заведений. Согласно циркуляру от августа 1902 года уроки для взрослых могли быть учреждаемы для изучения общеобразовательных или специальных предметов, или тех и других вместе.

На уроках для взрослых могли быть преподаваемы предметы, входившие в курс того учебного заведения, при котором они открывались. Поэтому попечитель учебного округа нашел возможным разрешить вечерние классы при Промышленном училище и при Учительском институте. В августе началась запись желавших посещать вечерние классы, а в сентябре месяце классы были открыты. Преподавание происходило от 8 до 10 часов вечера, так как желавшие учиться могли пользоваться уроками бесплатно и прием в классы не обуславливался никакими формальностями и ни к чему не обязывал, то записывалось очень много учеников.

Программа, примененная для занятий с взрослыми, расположена была в той последовательности, которая вызывалась внутренней связью в научных предметах.

Имея в виду очень ограниченное число ежедневных учебных уроков, необходимо было давать возможно более, но возможно кратко. Для этого надо было найти форму сообщения знаний, которая лучше всего подошла бы к умственному развитию наших взрослых учащихся. Некоторые предметы удобно было вести в виде уроков, другие в виде чтений.

Занятия по русскому языку были разделены и на уроки, и на чтения. Так, упражнения по орфографии в связи с курсом этимологии и синтаксиса велись в уроках по группам разной грамотности. Разбор образцовых произведений русской и всеобщей литературы и знакомство с основными понятиями по теории словесности и изучение выдающихся произведений литературы в исторической последовательности велись в виде чтений для всех учащихся вместе. Преподавание по естествознанию, географии и истории имело в виду распределение учебного материала в известном порядке, для того чтобы учащиеся могли легче разобраться в нем и приспособить его к своим интересам.

Дав необходимые понятия о законах природы и об окружающем его мире, внимание учащегося было привлечено на роль человека в природе, на борьбу человека с природою и на конечный результат этой борьбы – человеческую культуру.

Ознакомление с развитием культурной жизни человека подлежало уже истории, так как история должна была учить понимать правильно современную жизнь, то надо было учащегося знакомить с историей постепенного развития человечества, начиная с первобытного человека и кончая современными событиями, кратко останавливаясь на крупнейших событиях, характеризующих главные пункты развития человечества.

Аудитории для народных чтений со световыми картинами продолжали свою деятельность по более расширенной программе. Комиссия по устройству их в конце года обратилась от имени попечительства к слушателям аудиторий с просьбой дать свои отзывы о прослушанных ими чтениях и выразить свои пожелания относительно программы их.

На одном из чтений слушателям были розданы в аудиториях листки следующего содержания:

«Московское столичное попечительство о народной трезвости, устраивая чтения для народа, весьма желало бы знать, какое впечатление производят эти чтения на посетителей, и потому, будьте добры, потрудитесь, как сумеете, ответить на нижеследующие вопросы:

1. Как часто Вы бываете на народных чтениях?

2. Что именно Вы прослушали?

3. Из всего прослушанного, что именно больше всего Вам понравилось, и почему? (Пожалуйста, опишите это поподробнее).

4. Чтобы Вы желали послушать в народных чтениях?

5. Напишите поподробнее свои отзывы про музыку и пение, которые бывают на чтениях?

6. Напишите: сколько Вам лет, чем занимаетесь, где учились грамоте?

Если пожелаете – можете подписать свои ответы и указать адрес».

Для опускания заполненных ответами листков в каждой аудитории на видном месте поставлены были особые ящики, а на самых листках отпечатано было приглашение опускать таковые в эти ящики.

Ответов получено была масса. Значительное большинство ответивших бывали в аудитории «каждое» или «почти каждое чтение» и только немногие по их словам «редко», «нечасто».

Один посетитель хитровской аудитории написал: «мы бываем завсегда и желаем проводить вечера в народных чтениях и мы дожидаемся этого вечера, как праздника Господня». Духовные чтения и общее хоровое пение, проектировавшееся в Бутырской аудитории, встретили единодушное одобрение со стороны ответивших, один написал при этом: «понравилось духовное содержание, потому что в нем больше нравственности».

Чтения научного характера встретили разнообразную оценку; так одному 16-летнему самоучке чтения по истории и, как он выразился, «рассказы из Иловайского», хотя они и не читались в аудитории, не понравились, потому что «я могу читать их и дома». Наряду с несколькими отзывами, что больше всего понравились географические очерки о Крыме, об Урале, о Голландии и др., был отзыв, что «не нравится география, так как прочитали про Крым, с бытом тамошних жителей совершенно не познакомили, а это было бы очень интересно». Восторженный отзыв одного подростка коснулся очерка «Благодатный край» о Малороссии, «потому что веет какой-то прелестью, тишиной, так что я в этот вечер как будто возвысился душой и мне неудержимо хочется посмотреть самому эту чудную страну и когда-нибудь исполнится моя мечта».

Причину того, что «нравилось мне то из прочитанного, которое научает меня, как, например, ознакомление с разными государствами иностранными, о явлениях природы и тому подобное», один взрослый рабочий объясняет так: «а почему это нравится больше, потому что я крестьянин и вовсе не знаком с наукой о других государствах и местностях, т.к. в сельских наших школах ничему этому не учат, а потому все читанное отзывается большим впечатлением».

В нескольких отзывах одобрительно было отмечено чтение «о друге несчастных докторе Гаазе», потому, как выразился один слушатель, что «очень мало таких людей заботящихся об арестантах и больных».

Не меньшее разнообразие встретилось и в оценке литературных произведений. Так, например, многим весьма нравился рассказ Л. Толстого «Где любовь, там и Бог», как и все другие читанные в аудитории произведения этого писателя: «Много ли человеку земли нужно», «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Кавказский пленник», но было два или три отзыва и противоположного характера. Первые высказывались так: один говорил, что рассказ нравится потому, что описывается «кротость и смиренность сапожника и его любовь к ближнему», другой отмечает, что «этот рассказ очень даже полезен, за что очень благодарю», третий не совсем ясно, но, по-видимому, также вполне одобрительно по отношению к рассказу замечал, «что он может влиять на некоторых, которые раньше задумали себя поставить» (вероятно, по правильности, по Божьей), по мнению четвертого, «подобные рассказы приносят большую прочную пользу, т. к. из слушателей этих чтений находятся люди уже падшие и бедные; хотя у нас говорится, что «бедность не порок», но бывает часто началом к пороку, а подобные же рассказы, хотя не на всех, но на большую часть падших людей очень действуют; прослушав подобный рассказ, у него является стыд, ему делается стыдно, что он опустился до такой степени и стал заниматься нечестным трудом, и у него является невольно желание и полная охота заняться честным трудом, он начинает искать того занятия, чем он прежде занимался, или другим, но уже честным делом, и даже и товарищей уговаривает, чтобы они приняли с ним участие и тоже начали бы работать хорошие дела, а все глупости бы бросили». Пятый корреспондент заявлял, что «понравилось сочинение Л. Н. Толстого, «потому что для этого круга полезно», шестой – «что это из народного быта и трогательное», седьмой – «что очень выразительно читался», восьмой отмечал рассказ «как облагораживающий душу человека», и девятый лаконически заявлял – «хорошая история сапожника Мартына».

Из двух-трех неодобрительных отзывов причина указана была только в одном: «не нравятся сказки, как например «Где любовь, там и Бог».

Составленный по Шекспиру рассказ Острогорского «Король Лир» 19-летнему ремесленнику очень понравился, а учащийся подросток отнесся к нему отрицательно, благодаря «мрачному, иностранному, без художественности складу». Этот же подросток не одобрил и рассказов Л. Толстого «Бог правду видит, да не скоро скажет» и «Где любовь, там и Бог».

Из других беллетристических произведений, помимо читаемых рассказов Толстого, отдельные одобрения слушателей получили: рассказ «Услуга за услугу» – «потому что про войну», «Дети подземелья» Короленко, «Испытания доктора Исаака» Рубакина, «Мария Кружевница» Хмелевой, «Дары Артабана» и «В ночлежном доме» священника Петрова, «Старик Никита и его три дочери» Сетковой, «Человек за бортом» Станюковича (понравилось, «как Митрошка (Прошка) деньги украл и в пушку спрятал»), «Вильгельм Телль» (потому что уж больно здорово пущено, про свободу), «Капитанская дочка», «Сорочинская ярмарка».

Характерный взгляд высказал один 30-летний рабочий из постоянных посетителей сухаревской аудитории, давший на все вопросы весьма грамотные обстоятельные ответы и удостоверивший, что ему все нравится, кроме «Ревизора», «Ревизор» же, «могу сказать нежелательно было бы слушать такие вещи, т. к. здесь говорится исключительно о недостатках начальства русского; недостатки начальства нам знать не надо, т. к. от этого нам, необузданным мужикам, пользы мало, а как русским людям, даже прискорбно слушать, что начальство наше с недостатками, т. к. мы привыкли видеть в своем начальстве покровителей и защитников, а потому я желал бы, чтобы, когда вздумают читать о начальстве, то чтобы читалось об их хорошей стороне»

Среди других замечаний, нашедших выражение в полученных ответах, были весьма одобрительные ответы о световых картинах, которыми сопровождались чтения, а один 27-летний служащий в вагонных мастерских общества конно-железных дорог, мечтавший, как видно, быть снова «помощником декоратора», чем он занимался ранее, так писал про картины: «понравились очень выделяющиеся картины, в которых выяснены чувства в каждой написанной фигуре, и как хорошо работает рука и кисть декоратора, а я, как служивший при декораторе, и еще все более и более углубляюсь в эти картины, и даже с чувством всегда иду только посмотреть картины».

Двум другим слушателям понравился кинематограф.

Чувство благодарности к попечительству за чтения и выражение одобрения их программ рельефно сказались в ответе одного, по-видимому, довольно развитого и грамотного взрослого рабочего из постоянных посетителей сухаревской аудитории, который написал: «за все прочитанное и слышанное могу сказать только душевную благодарность потому, что все мною слышанное так нравилось мне, что я всегда после каждого чтения готов душевно благодарить за подбор чтений, но не знал кого, теперь, когда явился удобный случай, я прошу передать мою искреннюю благодарность за подбор всех поставленных чтений».

Другой слушатель той же аудитории, 19 летний ремесленник, переплетчик, пытался выразить те же чувства стихами, которые я и привожу с сохранением орфографии автора:

Лечебница наша для алкоголиков в этом году все более и более приобретала доверие населения, и число больных все увеличивалось. Что касается успеха лечения, то, по имевшимся данным, можно было придти к заключению, что лечение гипнозом дало до 45 % излечившихся, фармацевтическими же средствами до 20 %.

Некоторым из наиболее аккуратных пациентов предложено было описать, как они себя чувствовали до лечения и какое заметили действие лечения. <…>

Рабочие собрания в народных домах происходили по примеру прежних лет: в Сухаревском народном доме по четвергам собирались рабочие типолитографского и переплетного производства, а по субботам – кондитерского; в Грузинском и Спасском – рабочие механического производства и в Немецком – ткачи и пуговичники. <…>

Что касается собраний рабочих механического производства, ткачей и кондитеров, которые шли уже третий год, нельзя было не заметить достигнутого ими успеха. Трехгодичные их собрания не могли не отразиться на их развитии и некотором материальном улучшении. Общества взаимопомощи, открытые ими, своей благотворной деятельностью еще сильнее сплотили рабочих; собрания против прошлогодних стали многолюднее – нередко доходили до 200–400 человек и более. Больным местом были дела по Обществу взаимопомощи. Много места занимало и Общество потребителей с их лавками, открытыми рабочими механического производства на широких началах, но как дело новое, всесторонне не рассмотренное, то и приведшее к плачевным результатам, создав массу недоразумений. Несмотря на всякие неудачи, отрадно было выносить из собраний впечатление, что рабочие сознавали пользу объединения, пользу собраний и не только самостоятельно разбирались в поставленных вопросах, но возражали своим руководителям и указывали их промахи и ошибки. Бывали случаи, когда целые фабрики рабочих являлись на собрания с просьбой разобраться в их нуждах и помочь выбраться из них, получив же просимое, бросали собрания. Это, конечно, больно отзывалось на собраниях, тем не менее сознание, что они нуждались, чтобы им помогли, давало некоторое утешение в этом разочаровании.

Собраниям предложены были вопросы:

1) Для чего нужна организация рабочих?

2) Какую цель и задачи она преследует?

3) Чего достигли рабочие своей организацией?

4) Как отозвалась организация на фабрикантах и заводчиках?

5) Повлияла ли Московская организация на другие города?

6) К чему должны стремиться организованные рабочие?

7) Какие нужны для этого средства?

8) Какой состав руководителей нужен для организации?

9) Что они должны знать?

10) Что они из себя должны представлять?

11) Какие обязанности возлагаются на них организованными рабочими?

12) Как относиться руководителям к фабрикантам-заводчикам, враждебно относящимися к организации рабочих?

13) Как относиться рабочим к различным партиям, враждебно относящимся к их организации?

14) В чем заключается сила рабочих?

Судя по этим вопросам, можно судить, какую бы великую и благотворную пользу могли бы оказать эти собрания на жизнь рабочих и их организацию. Решение их было бы желательно, но, к сожалению, они так и остались нерешенными. Поднят был вопрос о женщине и великой ее задаче, но также остался незаконченным. Вообще все собрания более или менее имели один сколок и преследовали одну и ту же цель, и даже дорога к этой цели была почти одинаковая. Ясно, что толчком для этой организации явилось не требование народной рабочей массы – она явилась созданием кабинетной мысли, которая выработала известную программу и поручила ее провести и развить в народе.

Дело понятное, когда предполагают то или другое представление, то для него и подбирают опытных артистов и при этом необходимо, чтобы и представление удовлетворяло публику и постепенно, смотря по вкусам публики, менялось и пополнялось; но для этого надобно, чтобы артисты-исполнители любили свое дело, изучили бы публику, входили в ее интересы и работали для интересов этой публики, а не были бы наемниками – чиновниками, с личным чиновничьим «я» и себялюбием. Все делаю «я» и все «для меня и моей карьеры, а народная масса обязана верить мне, боготворить меня и преклоняться предо мною». Этот ложный взгляд, который был положен в основу народной организации, тормозил дело и не дал ему встать на ту высоту своего величия, на какой должна бы стоять организация.

Народная мысль связана была зубатовской программой и зубатовскими работниками. Заботились развить народ и поднять народ знакомством с заграничными рабочими и проводили параллель с русским рабочим, с задачами политической экономии, рассуждали о развитии самостоятельности, необходимой для народного дела, и не обращали внимания, что большинство слушателей безграмотно или малограмотно, что в слушателях только единицы, могущие понять смысл, что говорят глашатаи, которых приходили слушать, потому что книга, из которой говорят, дорога для них. Что же заставило собираться и слушать? Ясное сознание, что один в поле не воин и в единении сила, что без всякого организаторства мысль ясна.

Три года работали организации, и в три года, при разумной постановке дела, в организации должно было быть не три тысячи человек, а десятки и даже сотни тысяч. Большинство на собраниях молчали и только слушали, многие не понимали, да и сами руководители сознавали, что их мало и они меньшинство и как будто были даже этим довольны. Никто не смел, возражать им, хотя бы они и заводы ошибались, а то так отделают, что и своих не узнаешь. Наконец, нельзя идти против и потому, что иначе все это плохо отзывается не только на том, кто идет против этого, но и на организации. Благодаря этому видно было, что над собранием висит меч, готовый поразить непослушных, что собрания перескакивали с одного предмета на другой и ничего не заканчивали…

Польза организаций сознавалась рабочими, но сознавались и путы, которыми она была окутана. Организация искала выхода, а руководители как белка в клетке метались и старались разными способами не потерять расположение народа. Все это к концу 1904 г. мне стало ясно. На заседаниях этих собраний, которые я часто посещал, все меньше и меньше чувствовалась искренность, и они стали производить на меня обратное впечатление, чем производили в начале, скорей, неприятное. Я пришел к убеждению, что ничего путного из всего этого не выйдет, и потому, по докладе моем нашему председателю, решено с началом зимы понемногу свести их на нет, ликвидировать.

9-е января 1905 г. помогло нам, раскрыв нам глаза на действительное положение вещей. Гапон, стоявший во главе петербургских рабочих организаций и пользовавшийся особым доверием градоначальника генерал-адъютанта Фуллона, выявил себя в этот день, устроив провокационное шествие десятков тысяч рабочих, якобы для подачи петиции государю, к Зимнему дворцу, отлично зная, что государя там нет (он жил в Царском Селе), окончившееся столкновением с войсками.

Это печальное событие дало нам повод прекратить собрания рабочих в учреждениях попечительства.

Но вернусь к прерванным мною событиям октября месяца.

14 октября получено было известие о назначении генерал-адъютанта Куропаткина главнокомандующим всеми морскими и сухопутными силами на Дальнем Востоке на место адмирала Алексеева, что произвело очень хорошее впечатление, т. к. имя Куропаткина в то время было еще очень популярно.

Вскоре после открытия народного дома на Долгоруковской улице я попросил у великого князя разрешение на отпуск – мне хотелось совершить поездку по Крыму и Кавказу с моим опекаемым Володей Михалковым, ознакомить его с красотой и величием этих мест.

Предложил я ему совершить это путешествие на велосипеде. Наметил я следующий путь: по железной дороге до Симферополя, оттуда на велосипеде в Алушту, Кучук-Узень, Судак, Феодосию. Из Феодосии на пароходе в Новороссийск. Из Новороссийска по железной дороге во Владикавказ. Из Владикавказа на велосипедах до Тифлиса, откуда по железной дороге через Баку, Ростов на Дону в Донское имение Михалкова. Все путешествие рассчитано на месяц.

16-го числа я выехал с Володей Михалковым из Москвы, написав великому князю следующее письмо:

«Ваше императорское высочество!

16 октября 1904 г., Москва

Хочу еще раз поблагодарить Вас за посещение народного дома. Зная, как Вы не любите и как скучны всегда открытия, я тем более был тронут, что Вы не отказали быть на нашем торжестве.

Я уезжаю только сегодня, не мог поспеть со всеми делами, очень уже много накопилось. Очень рад ехать немного отдохнуть, а то я порядком замучился последнее время.

Еду сегодня прямо в Бахчисарай, Ялта, Алушта, Кучук-узень, Феодосия, Батум, Тифлис, Владикавказ и на обратном пути пробуду несколько дней в Донской области и в Курске у брата.

Мне очень только жаль, что 20-го меня не будет с вашими высочествами. До свидания, ваше высочество, шлю Вам лучшие пожелания, благополучно, без тревог провести последние недели в Усове.

Сестре моей лучше, но я очень рад, что ее высочество запретила ей ехать сегодня в Усово, доктор сказал, что ей надо еще очень поберечь себя. Порецкого я видел и проводил его на поезд прямо в Петербург – он просил доложить вашему высочеству, что мобилизация в Ярославле прошла прекрасно, освободили всех, у кого более двух детей. Он очень сожалел, что не мог Вам представиться.

Вашего высочества всепреданнейший В. Джунковский.»

Взяли с собой около пуда багажа на каждого. Багаж этот мы пристроили к велосипедам, для чего пришлось сделать кое-какие приспособления.

Перед отъездом я тщательно осмотрел велосипед Володи Михалкова, попробовал его, и для безопасности приказал пристроить третий тормоз к заднему колесу. К сожалению, я слишком понадеялся на свой велосипед, не прибавивши к нему третий тормоз, что имело роковые последствия.

В Симферополь мы приехали ночью на 17-ое число, начинало рассветать, слегка морозило, но воздух был дивный. Закусив на вокзале, мы сели на наших стальных коней и двинулись, не торопясь, в путь. Выехав из города, поехали степью. Велосипеды катились легко, скоро показалось солнце и осветило всю долину; впереди виднелись горы. Я наслаждался восторгом Володи. Начали подниматься в гору на Чатырдаг, местность становилась все живописнее и живописнее. Лучи восходящего солнца красиво освещали голые скалы и расщелины.

Мы легко и свободно достигли перевала, остановились немного отдохнуть, любуясь открывшимся видом на море. Начали спускаться, спуск был довольно крутой. Он шел до Алушты 16 верст. Сначала все было хорошо, тормоза слушались отлично, проехали мы таким образом 10 верст зигзагами.

Затем шоссе круто без поворотов пошло прямо к морю, оставалось 5 верст. Навстречу попадалось много арб, мы их объезжали. Вдруг я почувствовал, что тормоз заднего колеса перестал работать, передний же был слишком слаб, чтобы сдерживать на крутом спуске. Велосипед мой стад прибавлять ходу, и, как я ни нажимал ногой, ничего не мог поделать и, быстро обогнав моего спутника Володю, стал катиться вниз с неимоверной быстротой. Я не опасался и спокойно летел, уверенный, что подъезжая к Алуште на ровном месте, я легко остановлю велосипед. Оставалось еще 2 версты всего. Вдруг я вижу еще издали – у колодца три арбы поперек дороги. Объехать их не представлялось возможным, а с двух сторон шоссе каменные стенки. Я кричу, чтобы мне дали дорогу, но татары, не зная, конечно, что со мною происходит, не обратили никакого внимания на меня. Что делать? Удариться об арбы, значит разбиться вдребезги, я решаюсь соскочить с велосипеда, надеясь попасть на ноги, а чтобы умерить при скачке ход велосипеда, быстро повернул руль, обратив переднее колесо в восьмерку и одновременно упершись на руль, вскинул ноги назад, чтобы соскочить. Но инерция не дала мне возможности стать на ноги и я, зацепив ногой за чемоданчик, грохнулся на шоссе коленями.

На минуту я потерял сознание, очнулся от брызг воды в лицо и почувствовал адскую боль в коленях. Когда я открыл глаза, то лежал на шоссе и какой-то татарин, набравши воды в рот, обрызгивал ею мое лицо, рядом лежал велосипед в плачевном виде с измятым передним колесом.

В это время подъехал Володя Михалков, помог мне встать. Боль была ужасная, но досада, что я так глупо испортил всю нашу поездку, которая нам так улыбалась, превзошла ее. Дойдя кое-как до сторожки, я уселся, мне дали воды, я немного отошел от падения, и мы стали рассуждать, что делать дальше. До Алушты оставалось версты 2–3, спуск был уже небольшой, отлогий. Экипажа достать было нельзя, пешком идти – больно. Стали чинить велосипед, кое-как выпрямили колесо, чтобы оно могло вертеться, и, задевая все время за обод образовывало бы естественный тормоз. Я сел тогда на велосипед и по отлогому спуску, спустив ноги и не держа их на педалях, управляя рулем, самокатом доехал до Алушты до почтовой станции.

Стали искать экипаж, чтобы ехать к Княжевичам в Кучук-Узень, хотели нанять коляску прямо в Судак с заездом в Кучук-Узень.

Не нашли – предложили нам верховых лошадей до Княжевичей.

По шоссе – 30 верст, по кордонной тропе по берегу моря – 15 верст. Пришлось решиться на этот способ передвижения. Подали верховых лошадей, я не мог сесть, меня подняли два татарина и посадили в седло, колени меня не слушались. Ехали шагом, временами было жутко, когда приходилось карабкаться в гору по узенькой тропе на скалы, где море ударяло о них, затем спускаться опять к морю, местами же ехали прямо по воде, пересекая волны и лавируя между камнями. После 3–4 часов такой езды добрались до Кучук-Узеня. Эта кордонная тропа и море были до того красивы, живописны, что я временами забывал даже свою боль в ногах. У Княжевичей нас не ждали и были поражены. Я ничего им не сказал, что с нами произошло, слез, вернее, скатился с седла и, стараясь не хромать, вошел в дом. Они как раз садились обедать. За обедом я крепился, чтобы не выдать себя, но под конец сделалось дурно, я побледнел, и пришлось тогда во всем сознаться.

Пригласили врача – оказался очень хороший хирург из местной больницы. Положили меня на диван.

Врач определил сильный ушиб обоих колен с кровоизлиянием в суставах, чашки не повреждены, связки не порваны. Для выздоравливания потребовался покой на несколько дней, поэтому наложили неподвижные связки на обе ноги. Я тотчас написал обо всем этом великому князю, изложив следующим образом:

«Ваше императорское высочество!

19 октября 1904 г. Кучук-Узень

Хочу с Вами поделиться весьма грустными вестями о себе. Поездка моя, которой я так радовался, кончилась очень неудачно. Все шло прекрасно, мы отлично ехали с Володей Михалковым, я радовался его восторгам, как вдруг несчастий случай со мной испортил все дело. При спуске с Чатырдага к Алуште, где, как Вы, верно, помните 16 1/2 верст непрерывного спуска, сначала все шло отлично, как вдруг, проехав 10 верст, я стал чувствовать, что ножной тормоз велосипеда перестал действовать, я встал на педаль всей тяжестью тела, но ничего не помогло – велосипед катил все скорее, передний тормоз тоже не мог сдержать. Катясь со страшной быстротой, я вдруг вижу несколько арб, запрудивших дорогу. Мои крики, махание рукой не привели ни к чему, они не свернули, и мне оставалось одно – налететь с размаху или силою остановить велосипед.

Я выбрал последнее и за 10 шагов до арб перевернул руль, отчего переднее колесо обратилось в восьмерку, и велосипед не мог идти дальше. Но от страшной инерции я не удержался, к тому же соскакивая, зацепил ногой и полетел на шоссе, на колени. Результат вышел печальный, колени я свои страшно ушиб и теперь лежу с забинтованными в лубках ногах в беспомощном положении у Княжевичей в Кучук-Узене. Тут отличный земский врач-хирург, меня окружили заботами, но меня мало это утешает. Досада грызет меня ужасно. Я так ждал этой поездки, так я был последнее время измучен нравственно и физически, так мне хотелось отдохнуть – и ничего не вышло. Досадно то, что о велосипеде Михалкова я позаботился, чтобы сделали 3-й тормоз, а о своем велосипеде я не подумал, поехал с 2-мя, т. к. уже ездил и ничего никогда не приключалось. Колено у меня цело, но кровоизлияние в суставе, и нужна неподвижность некоторое время. Простите, что пишу Вам так плохо, но лежа очень трудно писать, а я не хотел, чтобы Вы узнали о моей неудаче раньше от других, чем от меня. Сестре пишу сегодня же всю правду и ничего не скрываю, боюсь, что она будет беспокоиться.

Сегодня канун 20-го – я всеми мыслями переношусь в Усово к вашим высочествам, мне очень жаль, что лично не могу поздравить Вас и великую княгиню.

До свиданья, ваше высочество, надеюсь, что у меня никаких осложнений не будет и я вовремя явлюсь на службу по окончании отпуска.

Вашего высочества всепреданнейший В. Джунковский».

Получил в ответ следующую депешу: «Как чувствуете себя после падения, ответьте, но правду. Сергей», а через несколько дней еще другую депешу:

«Как здоровье, убедительно прошу Вас беречься хорошенько, залечить колени, будьте осторожны, не выезжайте слишком рано, привет. Сергей».

Меня мои друзья Княжевичи обставили чудесно, ухаживали за мной вовсю, но мне было ужасно тягостно и досадно, что я испортил удовольствие Володе Михалкову и себе, в кои веки раз собравшись совершить такую интересную прогулку без всякого дела, а для своего удовольствия.

Но Володя отнесся удивительно сердечно и тронул меня своей заботой и любовью, я ни минуты не чувствовал с его стороны разочарования, что поездка наша испорчена, он только все время заботился обо мне, чтобы мне как-нибудь помочь.

Ноги мои, благодаря уходу, стали быстро поправляться, через 5 дней повязки сняли и начали массаж, но вставать все же не позволили. Погода, на наше счастье, была дивная, без ветра, в тени было 13°, и меня стали возить в кресле к морю, где я просиживал целыми днями на берегу. Володя мой ездил по окрестностям верхом и делал прогулки, но большую часть времени проводил со мной. Прошло еще несколько дней, я стал ходить на костылях.

В конце месяца я уже мог выехать, конечно, с большими предосторожностями с вытянутыми ногами. Володю Михалкова я отправил прямо в Москву, ему надо было заниматься, и я боялся, что он много пропустит. Мы выехали вместе, и т. к. в Кучук-Узене мне не могли наложить хорошую неподвижную повязку, то я решил проехать в Харьков. Я телеграфировал моему двоюродному брату профессору Фавру, который и встретил меня на вокзале, привез к себе, пригласив хирурга профессора Орлова, который и приехал вместе со своим ассистентом, осмотрел мои ноги и нашел, что неподвижной повязки класть не следует, и даже освободил ноги от картонных шин, забинтовав их просто ватой и марлевым бинтом. Кроме массажа, два раза в день ничего не велел делать, на ночь ноги разбинтовывать и не бояться их сгибать, насколько, конечно, позволят боли. Ходить же позволил только на костылях, чтобы не упираться всей тяжестью тела на колени.

В тот же день ночью я выехал в Курск и в 10 ч. утра на другой день был у брата. Проведя у него, вернее, пролежав несколько дней, я поехал в Донское имение Михалкова вместе с Г. И. Апариным, который был так мил, приехал специально, чтобы меня сопровождать, т. к. я еще без костылей ходить не мог.

В Курске получил известие о назначении Гадона, моего близкого друга и товарища, командиром Преображенского полка. Я очень порадовался за него, но огорчился за великого князя и себя. Для великого князя уход Гадона был незаменимой потерей, Гадон был единственный из всех его окружавших, который мог говорить и говорил великому князю правду, какая бы она горькая ни была, и умел ее высказать так, что она ему не была неприятна. Я хотя тоже говорил всегда правду в лицо, но не умел ее облекать в должную форму, она выходила у меня резка и сердила великого князя, почему не имела того успеха, иногда даже производила обратное впечатление.

Мне лично очень тяжело было расставаться с Гадоном, я терял в нем дорогого, искренне меня любившего друга.

3 ноября я выехал от брата в имение Михалкова в Донскую область, где мне необходимо было заняться делами. Милый Г. И. Апарин меня сопровождал, ухаживал за мной всю дорогу. Несмотря на костыли, я почти все пять дней, что пробыл в имении, провел в разъездах по хуторам и заводам. Из Таганрога для меня была выписана опытная массажистка, которая утром и вечером массировала мои ноги, которые с каждым днем крепли, и в Москву я приехал, хотя еще и на костылях, но мог уже сгибать ноги под довольно большим углом. К концу ноября я уже ходил без костылей, их высочества меня встретили очень радостно, относясь к моей катастрофе весьма сочувственно. Я очень рад был встретиться с моей сестрой, которая сильно переволновалась за меня.

Настроение в Москве я застал весьма натянутое, все были в каком-то нервном состоянии, с Дальнего Востока редко приходили хорошие вести, неудачи не оставляли нас. 2-я Тихоокеанская эскадра под начальством одного из лучших адмиралов того времени Рождественского была на пути в японские воды, одна часть ее уже прошла Суэцкий канал, другая огибала Африку. Все с тревогой следили за ней, мало кто верил в успех этого предприятия, слишком трудны были условия длинного пути, когда приходилось питать суда углем не в портах, а в открытом море. Было как-то жутко думать о тех трудностях, которые эскадре приходилось преодолевать. Со всех сторон России в это время приходили неутешительные вести о беспорядках, бесчинствах, происходивших при призыве запасных на действительную службу. Война с Японией была непопулярна, среди крестьян все время злонамеренные люди старались распространять слухи, что Россия сражается за арендованную землю, т. е. за Квантун, а не за правое дело.

Из Порт-Артура сведения были печальные. 23-го ноября, после ряда атак, японцы заняли Высокую гору и стали поражать оттуда 11-ти дюймовыми бомбами наши суда, стоявшие в бассейне. Порт-Артуру все труднее и труднее было удерживать натиск, и кольцо японцев все более суживалось.

В Москве, в связи с неудачами на войне, ожидались беспорядки, и приходилось все время быть на чеку.

В начале декабря их высочества уехали в Петербург и в Царское Село ко дню тезоименитства государя.

Меня оставили в Москве, т. к. я еще не мог свободно двигаться. На другой день отъезда великого князя пришло грустное известие с войны из Порт-Артура. Попавшим в каземат 11-ти дюймовым снарядом был убит генерал Кондратенко, который был душой обороны Порт-Артура, и несколько офицеров. Смерть Кондратенко произвела потрясающее впечатление не только на осажденных, но и по всей России. Одновременно с известием об его кончине получено было ряд телеграмм от Стесселя о колоссальных потерях на судах и в городе от японских 11-ти дюймовок, поставленных на Высокой горе. Все эти тяжелые вести заставляли призадуматься – держится ли Порт-Артур. Со смертью славного героя крепости Кондратенко надежда на удержание Порт-Артура пала, но никто не хотел в этом сознаться,

15 декабря в Москве ожидались беспорядки, поэтому к генерал-губернаторскому дому были стянуты войска. Великий князь поручил охрану генерал-губернаторского дома мне, то я и встретил наряды, которые заняли дом. Две сотни казаков я устроил во дворе, а две роты Несвижского полка расположились в сараях и конюшнях. Офицеров разместили в канцелярии, с ними были и офицеры полицейского и жандармского отрядов. На меня легла и забота об их продовольствии за счет великого князя. В дежурной комнате с утра находился обер-полицмейстер Трепов, командир казачьего полка и адъютанты. Я завтракал с ними в маленькой столовой великого князя.

Около 12-ти часов началось скопление учащейся молодежи на Тверской, часть которой забралась в кофейню Филлипова, где они намеревались произнести речи и выкинуть красные флаги. По докладе об этом Трепову, последний отдал приказ ротмистру Ермолову запереть снаружи кофейню Филиппова, не выпускать их оттуда и вывести всех оттуда через задний ход во двор Филиппова. Около часу дня я вышел на улицу посмотреть, что там делается, но не успел я дойти до угла Чернышевского переулка, как увидел против булочной Филиппова толпу с 6-ю красными флагами, направлявшуюся с пением к генерал-губернаторскому дому. Я послал сказать об этом Трепову, а сам остался на углу наблюдать дальнейшее. В это время из толпы раздался выстрел, но я не мог определить его направления. Наряд городовых, человек 20, выступил навстречу толпе и столкнулся с нею против магазина Абрикосова, стараясь сдержать ее.

Толпа состояла из студентов, курсисток и других лиц. Студенты махали палками, наступая так быстро, что городовые принуждены были отступить под их натиском. Но в эту минуту подоспел другой наряд городовых, с обнаженными шашками, которыми городовые стали плашмя бить студентов и курсисток, которые визжали изо всех сил. Шашки у городовых были железные, тупые, сгибались под ударами, что выходило довольно комично. Свалка эта происходила в 10 шагах от меня. B это время из Чернышевского переулка карьером выскочила полусотня казаков, но городовые успели уже остановить толпу, которая, увидев приближавшихся казаков, в паническом страхе кинулась врассыпную. Когда все рассеялось, на панели у магазина Абрикосова остались лежать три студента – два с окровавленными головами и один помятый. Их товарищи пытались их увезти, но Трепов распорядился перенести их в приемный покой Тверской части напротив. Одному все же удалось удрать, пока ходили за носилками, двоих доставили и по перевязке – раны оказались легкими – отпустили, записав их фамилии и адреса. Минут через десять порядок был водворен, движение возобновилось, и других сборищ у генерал-губернаторского дома в этот день уже не было.

Среди чинов полиции пострадал помощник пристава – небольшая рассеченная рана на лбу – и околоточный надзиратель, раненый попавшей гирей, которая выбила ему зубы. В остальных частях города столкновений не было, толпы молодежи собирались на Страстной площади, Кузнецком мосту, Охотнорядской площади и др. местах, но были рассеиваемы нарядами полиции, казаков и драгун. На Страстной площади из толпы бросали табаком, в двух местах выстрелами ранили двух городовых.

В 11 часов вечера везде в городе было тихо, наряды были отпущены. Придя к себе, я написал великому князю письмо, описывая все произошедшее, и послал с нарочным на курьерский поезд. На другой же день я получил от него депешу: «Благодарю и поздравляю с дорогим батальоном, спасибо за письмо. Сергей».

6 декабря был праздник 1-го батальона Преображенского полка.

В этот же день исполнилось 10-летие со дня основания Иверской общины. По этому случаю в Храме общины было отслужено благодарственное молебствие в присутствии членов совета, врачей и сестер милосердия.

Великая княгиня Елизавета Федоровна, находившаяся в день этого юбилея общины в Петербурге, прислала попечительнице общины Е. П. Ивановой-Луцевиной следующую милостивую телеграмму:

«Да хранит Господь вас и всех моих дорогих иверских деятелей. Молитвенно с вами. Вспоминаю дорогую Агафоклею Александровну, которая с такой любовью передала мне дорогую Иверскую общину, молитвы ее служат нам благословением. Счастлива с тех пор работать со всеми Вами; в особенности теперь, в такое тяжелое время утешительно сознание той пользы, которую община со всеми ее деятелями приносит и здесь, и там, на войне, нашим героям страдальцам. Благодарю, благодарю всех, дорогих сестер, врачей, совет, комитет и всех сотрудников. Да поможет Господь дорогому учреждению продолжать работать в духе любви Христовой на пользу ближнего. Елизавета».

Тронутые таким вниманием своей августейшей попечительницы, члены совета постановили испросить разрешение ее высочества отпечатать и поместить телеграмму ее высочества в зале общины.

В день юбилея общины исполнилось также и 10-летие служения в общине попечительницы общины Е. П. Ивановой-Луцевиной.

В ознаменование продолжительных трудов ее на пользу и процветание дорогой ей общины попечительный совет постановил испросить надлежащее разрешение поместить в зале общины портрет Е. П. Ивановой-Луцевиной со следующей надписью: «1-я попечительница Иверской общины Е. П. Иванова-Луцевина».

Я только на полчаса приехал в общину к концу обедни и, поздравив нашу попечительницу, вернулся в генерал-губернаторский дом на случай могущих быть беспорядков. В этот день наряд был от Астраханского гренадерского полка – две роты и сотня казаков. Я их разместил так же, как и накануне. Трепов сидел в дежурной комнате, я с ним завтракал. День прошел благополучно, только около памятника Пушкину к часу дня собралась толпа молодежи, но была рассеяна жандармами без всяких инцидентов. Больше нигде сборищ не было, этому способствовала погода, с утра лил проливной дождь до 4-х часов дня, когда началась метель, и к вечеру стали ездить не санях. Вечер я провел в народном доме, в опере, давали «Жизнь за царя», по случаю дня именин государя. Гимн по требованию публики был повторен несколько раз при громких криках «ура» толпы. Спектакль сошел отлично, порядок был полный при большом подъеме. Через несколько дней вернулся из Петербурга великий князь и очень меня благодарил за мои хлопоты по дому. 20-го переехали в Нескучное, и я на этот раз тоже переехал, чтобы не оставлять великого князя, которого стали травить все больше и больше, писать ему угрожающие письма.

К тому же Гадона не было, и хотя мне великий князь из-за моих дел и предоставил carte blanche переехать или нет, я переехал в Нескучное и старался быть все время на стороже при великом князе. Он, как мне казалось, был рад тому, что я переехал в Нескучное. В это время определился уход великого князя с поста генерал-губернатора с оставлением главнокомандующим войсками округа. Государь дал согласие, великий князь был очень доволен, что тяжесть, тяготившая его, спадает с его плеч. Мне лично было жаль, что великий князь покидает пост генерал-губернатора, я находил это малодушием с его стороны уходить с поста в такое серьезное время надвигавшейся грозы, и мне было неприятно за него. Но сказать ему это, высказать я не решился – его жизнь была в опасности. Когда великий князь получил от государя согласие на оставление поста генерал-губернатора, то позвал меня и сказал, что он написал военному министру, прося перевести меня как своего адъютанта по званию генерал-губернатора на должность личного адъютанта к нему как к великому князю. Я очень поблагодарил великого князя за такое внимание, а он удивленно посмотрел на меня, как будто спрашивая, за что я его благодарю. Я же, не успев высказать ему всего, что мне хотелось, вернувшись к себе, написал ему нижеследующее письмо:

«Ваше императорское высочество!

27 декабря 1904 г.

Меня мучает, что я не успел вам сказать всего того, что я хотел, когда Вы мне сказали о Вашем желании перевести меня в Ваши адъютанты по званию великого князя. Меня смутило, что Вы не так поняли мою благодарность, высказанную Вам, а потому разговор наш был прерван, и я не успел ничего сказать. Боюсь, что словами, благодаря моему нервному состоянию, я опять не сумею высказать, и потому я прибегаю к письму – простите меня. Я хочу объяснить Вам, почему я Вас поблагодарил.

Моя благодарность была вызвана исключительно сознанием, что, как адъютант, я далеко не удовлетворяю своему назначению и представляю собой совсем не то, что Вы желали бы во мне видеть. Я об этом постоянно думаю, и это меня всегда мучает. Как же я мог, ваше высочество, сознавая все это, не оценить Вашу доброту и не поблагодарить Вас.

Несмотря на все сознание своей бесполезности, уйти от Вас теперь для меня было бы очень больно. Вы не поверите, как больно отзывается во мне, когда Вы иногда полушутя упрекаете меня, что я мало дежурю, не бываю у Вас. Меня мучает и теперь сознание, что я и впредь не буду в состоянии удовлетворять Вас. Ведь исключительно адъютантская служба совсем не по мне, я не в силах себя переделать, жить без серьезной работы я не могу.

Пока я занят живым делом, я себя и чувствую бодрым, здоровым, отсутствие дела меня угнетает.

У меня теперь на руках большое дело, и я всегда мысленно благодарю Вас за то, что Вы мне его дали – не посетуйте же на меня, если я и впредь, будучи Вашим личным адъютантом, не оставлю всех своих дел и буду относиться к ним так же, как в эти последние годы. Поверьте, что моя преданность не умалится, а напротив, я буду только более способен принести Вам пользу, когда Вы будете в ней нуждаться, в серьезную нужную минуту.

Вы всегда смело можете на меня рассчитывать. Простите, ваше высочество, что я так откровенно высказываю, впрочем, я думаю, ничего нового я Вам не пишу – Вы меня знаете.

У меня к Вам еще просьба, не посетуйте на нее.

Не откажите мне, если признаете возможным, устроить мне квартиру в Кремле, этим Вы значительно облегчите мне исполнение всего того, чему меня обязывает моя совесть, и я буду ближе к Вам.

Да хранит Вас Бог, Вас и ее высочество, а также и детей во здравии и благополучии. Верьте глубочайшей неизменной преданности всем сердцем почитающего Вас

В. Джунковский».

24 декабря, накануне Рождества, в Нескучном была обычная елка. На столе были разложены подарки, как всегда, было очень красиво. Но Рождественские праздники были омрачены печальными вестями из Порт-Артура, каждый день телеграф сообщал все более и более тревожные вести, ждали падения этой крепости, так дорого обошедшейся России. В конце декабря вся Россия узнала о сдаче Порт-Артура. Новый год встретили более чем грустно.

1-го января все прочли следующий приказ государя армии и флоту:

«Порт-Артур перешел в руки врага. Одиннадцать месяцев длилась борьба за его защиту. Более семи месяцев доблестный сей гарнизон был отрезан от внешнего мира. Без твердой надежды на помощь, безропотно перенося все лишения осады, испытывая нравственные муки по мере развития успехов противника, не щадя жизни и крови, сдерживала горсть русских людей яростные атаки врага.

С гордым чувством следила за их подвигами Россия, весь мир преклонялся перед их доблестью. Но с каждым днем ряды их редели, средства борьбы истощались, и под натиском все новых и новых вражеских сил, совершив до конца великий подвиг, они должны были уступить.

Мир праху и вечная память вам, незабвенные русские люди, погибшие при защите Порт-Артура. Вдали от родины Вы легли костьми за государево дело, исполненные благоговейного чувства любви к царю и родине. Мир вашему праху и вечная о Вас память в наших сердцах.

Слава живым. Да исцелит Господь ваши раны и немощи и да дарует вам силу и долготерпение перенести новое тяжкое, постигшее вас испытание.

Доблестные войска мои и моряки! Да не смущает вас постигшее горе. Враг наш смел и силен, беспримерно трудна борьба с ним вдали, за десятки тысяч верст от источников нашей силы. Но Россия могуча. В тысячелетней ее жизни были годины еще более тяжких испытаний, более грозной опасности, и каждый раз она выходила из борьбы с новой силой, с новой мощью.

Сокрушаясь и болея душой о наших неудачах и тяжелых потерях, не будем смущаться. В них русская мощь обновляется, в них русская сила крепнет, растет.

Со всею Россией верю, что настанет час нашей победы, что Господь Бог благословит дорогие мне войска и флот дружным натиском сломить врага и поддержать честь и славу нашей родины».

В Царском Селе. 1 января 1905 г.

Николай».

Я не запомню такой грустной и тяжелой встречи Нового года. Какое-то предчувствие чего-то еще более ужасного теснило грудь, когда мы стояли за молебном в церкви Нескучного дворца.

Весь объятый какой-то тревогой за великого князя, я, вернувшись к себе после молебна, послал ему и великой княгине образок ангела хранителя с несколькими словами, вылившимися из моего сердца.

В ответ я получил от него следующие дорогие строки:

«Дорогой Владимир Федорович,

1-го января 1905 г.

Вы жену и меня глубоко тронули, благословили нас иконой ангела хранителя, которая, конечно, всегда будет с нами. Добрые отношения всегда особенно чувствуются в тяжелые минуты: такова теперешняя. От души спасибо. Обнимаю.

Ваш Сергей».

Эта дорогая записка была последняя, которую я получит от великого князя, через месяц его не стало.