Новогодний ужин был очень оживленный, была масса тостов. Пучков произнес целый ряд тостов, среди них очень трогательный тост по моему адресу, от родной мне Москвы. Покончив с ужином, перешли в другую комнату и молодежь затеяла танцы. Было несколько сестер милосердия, которым буквально не давали вздохнуть. В. М. Челноков был очень забавен, он оказался большим любителем танцев и так увлекся, что, хотя и неуклюже, но с большим подъемом протанцевал с одной из сестер «pas d’Espagne» в валенках и кожаной куртке. У него не было другого костюма, и он, бедный, страшно страдал от жары. Пучков и уполномоченные уехали вскоре в свой вагон на ст. Залесье, а Челнокову так понравились танцы, что он продолжал с остервенением, обливаясь потом в буквальном смысле, откалывать валенками мазурку, и только в три часа ночи гости стали разъезжаться. В день Нового года наши гости были у обедни в 29-м полку, а затем посетили окопы 31-го полка, начав с батальонного резерва.
Я приказал выстроить роту под горой, прикрывавшей нас от немцев. Поздравив стрелков с Новым годом, я сказал им несколько слов по поводу новогоднего приказа государя, в честь которого крикнул «ура», мощно подхваченное стрелками. В эту минуту совершенно неожиданно грянул выстрел, затем другой, третий и снаряды с особенным шумом, перерезая воздух понеслись над нашими головами. Оказалось, что это наша 3-я батарея открыла огонь, т. к. с наблюдательного пункта ей сообщили, что появились немцы и производят какие-то работы.
После меня к стрелкам обратился Пучков с приветствием от Москвы и передал им в подарок гармонию. Я приказал тогда лучшему игроку взять гармонию и сыграть плясовую. И всего в 100 шагах от окопов раздались звуки гармонии и один за другим стали выбегать стрелки и плясать с каким-то особенным задором, веселые радостные, а снаряды все продолжали с шипением проноситься над нашими головами.
Мы пошли далее в окопы, но уже с осторожностями по одиночке в ста шагах друг от друга. В это время наша стрельба кончилась, пришла очередь немцев, они открыли стрельбу тяжелыми снарядами, но мы в это время находились уже в мертвом пространстве, куда их снаряды падать не могли. Разрывы их ясно были видны нам, снаряды падали в лощину шагах в 300–400 от нас. Обойдя окопы, я повез гостей в 3-ю батарею на солдатский спектакль «Царь Максимилиан».
В лесу отлично была устроена сцена, играли хорошо и забавно, затем зажгли елку, солдаты танцевали, плясали, среди плясунов был один любитель рассказчик, одет он был жидом в маске и, припрыгивая, танцуя под музыку, рассказывал преуморительные анекдоты из еврейского быта и разные экспромты. И вдруг среди этих экспромтов он, прыгая под музыку, еврейским акцентом произнес: «А я с его превосходительством и Уточкиным летали». Оказалось, что он был механиком у авиатора Уточкина, когда я первый раз летал с ним на «Фармане» в Москве. На войну он был призван в автомобильную роту и находился при штабе фронта. После ужина в офицерской халупе наши гости уехали, я проводил их на поезд.
Вот как описал в то время С. В. Пучков свое посещение нашей дивизии в газете «Русское Слово»:
У генерала В. Ф. Джунковского
Вторая наша поездка была в 10-ю армию, в место расположения 8-й сибирской стрелковой дивизии, которой командует в настоящее время генерал В. Ф. Джунковский. Встреча с В. Ф. Джунковским была чрезвычайно трогательная. Обняв меня, он выразил искреннюю радость, что дорогие москвичи приехали накануне Нового года на боевые позиции его дивизии, и сказал, что это он считает добрым предзнаменованием. Мы остановились в штабе дивизии, все время в течение двух дней, встречая необычайно трогательное, гостеприимное отношение к себе.
Вместе с В. Ф. Джунковским мы осматривали г. Сморгонь. Сморгонь представляет в настоящее время ужасную картину разрушения. Раньше в Сморгони было до 80000 жителей; теперь нет ни одного. Все дома разрушены артиллерийскими снарядами и огнем. Разрушен громадный костел. Наполовину разрушена православная церковь. Другой православный храм сохранился каким-то чудом невредимым. Всюду торчат полуобгорелые стены и трубы. В городских подвалах живут кое-где наши разведчики-солдаты.
Из Сморгони мы вместе с В. Ф. Джунковским отправились с визитом к командиру корпуса генералу Редько. Штаб корпуса помещается в старинном деревянном доме стильной архитектуры. В этом доме во время Отечественной войны останавливался Наполеон.
В день Нового года мы отправились к обедне в 29-й Сибирский стрелковый полк. После молебна священник в полном облачении, с крестом в руках, обошел ряды солдат. В. Ф. Джунковский поздравил солдат с Новым годом, сказал им о том, что мы привезли подарки Москвы, и провозгласил здравицу в честь Москвы и ее уполномоченного. Я отвечал речью и земным поклоном сибирякам за их подвиги на поле брани, за их лишения и пролитую кровь.
Затем мы поехали в штаб 31-го полка, где были встречены полковым командиром Малишевским [203] , героем китайской, японской и настоящей войн. Полковник был ранен семь раз. Штаб его расположен под обстрелом неприятеля. Накануне Нового года тяжелый немецкий снаряд упал в 20-ти шагах от штаба.
Вместе с В. Ф. Джунковским, командиром полка и его адъютантами мы отправились в окопы. Перед окопами была выстроена резервная рота, которую В. Ф. Джунковский поздравил с Новым годом, пожелав скорой победы над врагом. Солдаты отвечали громким «ура».
Немецкие позиции в этом месте находятся на расстоянии не более 1500 шагов. Солдатское «ура», очевидно, не понравилось немцам: они открыли методическую стрельбу из тяжелых орудий. Первые разрывы гранат были от нас довольно далеко, последние рвались уже на расстоянии 400–500 шагов.
Командир полка настоятельно требовал, чтобы мы ушли в блиндаж ротного командира. Как только мы вошли туда, немцы прекратили стрельбу.
Затем мы отправились в самые окопы. Здесь мы шли уже искусственным ходом, который прикрывал нас в большинстве случаев с головой. В некоторых местах пришлось нагибаться. Очевидно, мы были замечены немцами, так как над нашими головами просвистело несколько пуль.
Мы обошли окопы, поздравили солдат с Новым годом и сообщили им, что привезли подарки из Москвы. Солдаты благодарили.
Когда мы возвращались назад и подошли к месту расположения резервной роты, солдаты уже воспользовались розданными среди подарков гармониями и под звуки их лихо отхватывали «камаринского».
По возвращении из окопов, мы получили приглашение командира батареи посетить их бивуак.
Проезжая мимо батареи, мы ее не заметили – так искусно она была замаскирована. Солдаты живут здесь в землянках. Землянки теплые, в большинстве случаев с окнами; офицерское собрание, где нам был предложен чай, также помещается в землянке. Мы посетили театр, на сцене которого была представлена любимая солдатами пьеса «Царь Максимилиан», с пением. Все костюмы были сделаны солдатами. Действующие лица – исключительно нижние чины. Офицеры совершенно не принимали участия и не вмешивались в постановку пьесы. Публика, состоящая из солдат, – артиллеристов и пехотинцев, – с необычайным интересом смотрела это представление.
Перед отъездом на станцию офицеры попросили нас остаться еще на час и поужинать вместе с ними. Батарейный командир устроил ужин в единственной уцелевшей от немецких снарядов избе. За ужином говорили о Москве, о том, как армия высоко ценит отношение к ней первопрестольной.
Когда я предложил тост за командира 8-й дивизии В. Ф. Джунковского и указал, что он – наш коренной, горячо любимый москвич, командир корпуса заявил, что В. Ф. Джунковский теперь сибиряк, что он породнился с сибирскими полками, и они его «никуда не отдадут».
На станцию нас сопровождал В. Ф. Джунковский. Когда представители Москвы подъезжали к платформе, раздались звуки марша. Оказывается, на наши проводы заблаговременно был выслан военный оркестр одного из полков. Как только тронулся поезд, раздалось «ура» в честь Москвы. Оркестр заиграл марш.
2-го января мы приехали в г. Вилейку, а отсюда на лошадях – в место расположения 20-го корпуса. Позиции этого корпуса находятся среди болот. В некоторых местах здесь нельзя даже вырыть окопов. Деревни по дороге почти все сожжены немцами. Оставшееся население ютится вместе с детьми в картофельных ямах. Этим бедным детям мною через надежных лиц послана половина теплых вещей, которые москвичи предоставили в мое распоряжение.
Когда мы приехали в штаб 20-го корпуса, неожиданно поднялась такая сильная метель, что ехать на позиции не представлялось возможным, вследствие чего, а также из-за недостатка времени мы к вечеру возвратились в Вилейку, чтобы ехать в Минск, а оттуда – в Москву.
На другой день отъезда москвичей командующий корпусом прислал мне телеграмму штаба армии с требованием объяснения, почему не была соблюдена должная осторожность при посещении окопов представителями от г. Москвы и они были подвергнуты опасности. Я ответил следующим донесением:
«2 января 1915 г. 3 час. 30 мин пополудни.Свиты генерал-майор Джунковский»
Временно командующему 3-м Сибирским
армейским корпусом
Госп. дв. Залесье
Ознакомившись с телефонограммой на имя начальника штаба временно командуемым Вами корпусом от начальника штаба дивизии капитана Афанасьева [204] за № 504, посланной в мое отсутствие считаю долгом исправить вкравшуюся неточность. Орудийная стрельба со стороны неприятеля была вызвана огнем 3-й батареи 8-й Сибирской стрелковой артиллерийской бригады, которая открыла огонь по появившимся близ немецких окопов группы немцев против участка 25-го полка 7-й дивизии. Неприятельские снаряды ложились на участке 7-й дивизии, перелетая чрез окопы и только несколько снарядов упало в лощине на границе участков 25-го и 31-го полков. В это время я с представителями г. Москвы находились в полной безопасности, т. к. мы были за горкой укрыты от взоров неприятеля в тылу окопов 15-й роты 31-го полка, левее которых были еще окопы 16-й роты. Разрывы снарядов были ясно видны, и самый ближайший разрыв был по прямой лишь шагах в двухстах или трехстах. Если бы немцы заметили нас, то конечно, открыли бы по нас ружейную пальбу, но этого не было, т. к. все предосторожности были приняты.
На другой день отъезда москвичей поднялась страшнейшая метель, продолжавшаяся двое суток. Окопы, землянки, блиндажи – все засыпало снегом. По окончании метели я поехал в окопы, снегу навалило целые горы, все ходы сообщения были совершенно занесены. Шла усиленная работа по очистке окопов от снега, вся линия была сплошь усеяна работавшими стрелками, у немцев шла такая же работа т. к. и их занесло снегом. И они, и мы работали открыто, можно было подумать, что состоялось взаимное соглашение – какое-то перемирие, стрельбы не было ни с нашей, ни с неприятельской стороны.
После метели два дня были довольно сильные морозы, а затем температура сразу поднялась до оттепели и вся эта масса снега стала быстро таять – в окопах было целое наводнение, просто беда, люди выбивались из сил, выкачивая воду из блиндажей, землянок, отводя воду из окопов и ходов сообщения. Срочно по телефону выписал я из Москвы, при любезном содействии градоначальника Климовича, для откачивания воды насосы, которые и были мне немедленно высланы с курьерским поездом с нарочным, так что я их получил вовремя. Посылая мне насосы, Климович написал мне следующее письмо:
«13 января 1916 г.Ваш Е. Климович»
Глубокоуважаемый Владимир Федорович!
С большою охотой выполняю Ваше поручение и высылаю приобретенные Н. А. Матвеевым [205] у Листа [206] четыре насоса. Лист работает их по казенному заказу несколько тысяч штук и уступил 4 по казенной цене 198 р. за штуку.
По словам Матвеева, насосы хороши и продуктивность их работы выражается 40 ведер в минуту.
Очень благодарим Вас за Ваше письмо. Жену [207] [208] и меня искренно порадовал его бодрый тон, а я, каюсь, завидую Вам, т. к. работа здесь не вливает бодрости. Москва живет по старому и господа спекулянты неистовствуют во всю. На борьбу с ними трачу много труда и цены на муку удалось спустить с 23 руб. на 18 руб. 74 коп. за мешок.
Недавно сидели без свежего мяса, но, слава Богу, удалось заменить его мороженым, хотя и последнего немного не хватило. Рассердившись на жидков, сделал на них облаву на Ильинке у биржи и набрал около сотни аферистов, не имеющих права жительства в Москве.
Из новостей могу сообщить, что 18/1 будет открыта широкая колея на Архангельск [209] и что на 17 затертых во льдах Белого моря у Александровска пароходах есть 1250000 трехлинейных винтовок нашего образца. Организовывали их доставку гужем, но кажется подул южный ветер и есть надежда ввести их в порт. Что касается нашей «общественности» (в кавычках), то она затихла отчасти в ожидании Думы, а отчасти потому, что съездов не разрешают, да и пустая болтовня надоела и утомила всех. «Общественники» познали, что общество хотя и бранит правительство, но совсем не сорганизовано и по-видимому отчаивается в успехе организации. К тому же появились толки о злоупотреблениях в учреждениях союзов, особенно в питательных пунктах для беженцев. Дума, конечно, всколыхнет болото. На это указывает письмо Родзянки [210] Горемыкину, нагло бросающее обвинение в бездействии в таких общих фразах, которые могли бы быть обращены к каждому, не исключая и автора. Письмо заканчивается советом уйти с поста и конечно послужит программой для думских выступлений.
Жена и я шлем Вам сердечный привет и пожеланья бодрости и здоровья.
В это самое время, когда дивизии пришлось бороться со стихией, к нам приехало три генерала из 3-го Кавказского корпуса для ревизии отчетности во всех частях дивизии, а затем должен был приехать из штаба фронта генерал Кондратович для осмотра позиции с боевой точки зрения в смысле ее подготовленности. Ревизии по отчетности меня нисколько не волновали, т. к. начальником дивизии Редько вся хозяйственная часть дивизии была поставлена образцово и учет всему был самый аккуратный до мелочей, что касается подготовленности позиции, с боевой точки зрения, то в этом отношении можно было найти много дефектов, но виной этому главным образом были прямо стихийные бедствия.
9-го января я обедал у начальника 64-й дивизии генерала Жданко. Эта дивизия находилась в составе 26-го корпуса и стояла в то время на отдыхе. Жданко жил в роскошном замке, это от нас было в 12 верстах, он жил с женой и дочерью. Я был поражен роскошной обстановкой, от которой совершенно отвык. Обед был накрыт в огромной столовой, скатерть, чудная сервировка, тонкий обед, вина, точно в Петрограде у какого-нибудь посла. За обедом присутствовал весь штаб. Все держали себя непринужденно, чувствовалась самая тесная дружная связь всех чинов штаба с начальником дивизии, чувствовалось как все его почитали и любили. Я уехал от него под очень приятным впечатлением. Заехав к командующему корпусом и пробыв у него весь вечер, я только к 12 часам ночи вернулся к себе.
На другой день, 10 января в 31-м полку при штабе полка назначен был, по моей инициативе, спектакль. Мне очень понравилась игра солдат и все устройство на спектакле в этом полку на Рождество, и я тогда же сказал командиру полка, что надо было бы повторить этот спектакль, пригласив командующего корпусом и сестер. Командир полка мне ответил, что он лично на это не решается, опасаясь обстрела, т. к. штаб полка находился всего в одной версте от немецких окопов, и обстреливался он даже и ружейным огнем. Я сказал, что по вечерам немцы обыкновенно не стреляют и потому риска мало. Командир полка ответил, что если я нахожу возможным, то он очень рад повторить спектакль и просил меня пригласить от себя всех, кого я найду желательным и в какой день я найду более удобным. Я и назначил 10 января, пригласив командующего корпусом с чинами его штаба, штаба дивизии и свободный от занятий персонал трех отрядов Красного Креста.
Погода в этот день была убийственная, мокрая метель, страшнейший ветер, я обещал лично заехать за сестрами Пермского отряда, т. к. уполномоченный ехать сам не мог и согласился отпустить сестер только со мной. Спектакль был назначен в 7 часов, как вдруг в 2 часа дня началась совершенно неожиданная канонада – немцы стали громить штаб полка тяжелыми снарядами. В течении трех часов снаряды с остервенением падали и рвались в расположении штаба, один сарай был разрушен до основания, все стекла в помещениях штаба и у командира полка были выбиты, снаряды к счастью ложились в фруктовом саду, уничтожив массу деревьев и изрыв всю землю. Среди чинов штаба ранено было двое. Я уже думал отменить спектакль, но когда в 5 час. дня наступила тишина, канонада прекратилась, я решил не откладывать, т. к. находил именно безопасным ехать после канонады, вряд ли немцы в тот же день решились бы повторить обстрел. Немцы всегда делали все по известной системе, очевидно и на сей раз они положили громить три часа, кончили, и возобновления в тот же день ожидать нельзя было, если только мы бы сами не вызвали огня.
В 6 часов стали собираться гости, было уже темно, автомобили бесшумно подъезжали с потушенными огнями. В 7 часов начался спектакль в приспособленном для сего огромном сарае, к счастью не пострадавший от выстрелов. Все окна, малейшие отверстия были забиты досками и затянуты темными материями, чтобы ниоткуда не проникал свет, чтобы звуки оркестра не были слышны снаружи. Одним словом, все меры, для безопасности были приняты. Спектакль сошел отлично с большим подъемом, солдаты играли с каким-то особенным воодушевлением, все были бодры, то, что высшее начальство пренебрегло немецкой канонадой и приехало в такой опасный пункт посмотреть игру нижних чинов, придавало как-то всем еще более бодрости, сближало начальство с подчиненными в одну общую семью, одинаково относящуюся к опасности. После спектакля был ужин, угощение нижним чинам и все кончилось танцами. Разъезд состоялся только в час ночи. Если бы немцы могли только догадаться, что в версте от них происходил такой пир с высшим начальством! Все прошло очень оживленно, близость опасности поднимало настроение. Я отвез сестер Пермского отряда и сдал их в полном благополучии уполномоченному.
11-го января я обходил с командующим корпусом окопы 30-го полка и пришел в большое беспокойство, увидев малую успешность работ. Вызвав к себе командира саперной роты, приказал изменить совершенно план работ, занявшись исключительно укреплением только одного участка самого серьезного, дав на эту работу 10 дней, затем я вместе с ним распределил и рабочих и все сорганизовал.
12-го числа, узнав от перебежчика немца, что в этот день в 5 часов утра у немцев должна произойти на позиции смена, я приказал открыть пальбу из орудий, пустив по их окопам и резервам несколько сот снарядов с промежутками получаса.
Отдавая такого рода приказания вполне сознательно, я всегда волновался от мысли, что этим я несомненно вызову огонь со стороны немцев, последствием чего у нас могут быть жертвы. Когда шел бой, то жертвы являлись естественным последствием, они становились неминуемыми, когда же я отдавал приказание к открытию огня исключительно для тревожения неприятеля, или для показа как ложатся снаряды, или для пристрелки лично для себя, то всегда мысль – «окупятся ли жертвы» не покидала меня и, покончив стрельбу, в ожидании ответной со стороны немцев я с волнением ожидал ее результатов. К счастью, жертв бывало мало.
13-го числа в дивизию приехал генерал Кондратович, командированный главнокомандующим Эвертом для осмотра боеспособности позиции. Я не виделся с ним лет 15, мы встретились с ним как старые знакомые. Он состоял для поручений в качестве офицера Генерального штаба при покойном великом князе Сергее Александровиче в бытность его в Москве командующим войсками. Затем он командовал дивизией во время Японской войны и на Кавказе корпусом, но неудачно, будучи отчислен от должности.
Приезд Кондратовича, которого мы в этот день не ждали, чуть было не нарушил назначенного в этот день у нас в штабе прощального ужина, который мы затеяли для наших двух отрядов Красного Креста, с которыми мы расставались вследствие полученного распоряжения об отходе нашей дивизии на отдых в армейский резерв.
Вскоре по приезде ко мне Кондратовича приехал командующий корпусом и мы устроили совещание, дав Кондратовичу подробные сведения о состоянии нашей позиции. После этого совещания я предупредил Кондратовича об имевшем состояться у нас ужине и пригласил его принять в нем участие. Он любезно принял приглашение и сказал мне только, что хотел бы под утро обойти окопы и ознакомиться с боевой службой в них.
Ужин прошел очень оживленно, затем танцевали, музицировали, одна сестра, обладавшая очень хорошим голосом, пропела несколько романсов, разъехались около часа ночи.
В 4 часа утра на автомобиле с начальником инженеров армии и двумя еще офицерами поехали в штаб 31-го полка, откуда уже пешком в окопы. Кондратович был очень поражен, что я не взял с собой ни ординарца, ни казака и сам указывал все время шоферу дорогу, а когда мы вошли в окопы, то на все его вопросы я отвечал сам, не обращаясь ни к командиру полка, ни к начальнику штаба. В окопах было много воды вследствие сильной оттепели, местами она доходила до колен. Мы вымазались страшно, но Кондратович остался очень всем доволен, а главное чудным видом стрелков, их бодрыми веселыми лицами, он заходил и в блиндажи и землянки, беседовал с ними и был очень удовлетворен, а мне он все повторял, что видит первого начальника дивизии, который в окопах как у себя дома.
На обратном пути я предложил ему заехать на наблюдательный пункт, который был устроен на вышке и имел большой кругозор. Поднявшись на вышку, и ознакомив Кондратовича с видневшейся позицией немцев, я спросил его не желает ли он поверить стрельбу. Он согласился, я приказал открыть огонь взводами шрапнелью, которые одно за другой стали красиво разрываться над окопами. Затем я велел перейти на гранаты и мы ясно видели, как они стали падать в окопы, подымая целые столбы снега, песка. Выпустив два десятка снарядов, пошли пить чай к командиру батареи. Тотчас немцы стали отвечать, открыв сильную канонаду, продолжавшуюся более часа и обстреливая наши окопы и излюбленный ими штаб 31-го полка.
Я не мог понять, почему немцы на мои 30 выстрелов отвечали сотнями, оказалось, что это был день рождения Вильгельма, и они стреляли по всему нашему фронту. Получив по телефону сведения, что в 30-м полку ранено несколько стрелков, я приказал всем батареями выпустить по окопам и резервам противника по 20 снарядов на орудие, всего значит 840 снарядов. Канонада пошла такая, что немцы были не рады, с наблюдательных пунктов мне было доложено, что как только началась наша стрельба, немцы из резервов побежали в окопы, оставалось только по одному наблюдателю на взвод, тогда мы начали жарить по окопам, они побежали обратно, а наши батареи стали их посыпать сверху шрапнелями. Все соседние корпуса встревожились, и отовсюду меня запрашивали по телефону, что это за стрельба. Я отвечал, что это подарок Вильгельму ко дню его рождения. Тогда мои соседи тоже последовали моему примеру.
Вечером был на ужине в Гродненском отряде Красного Креста, а 15-го весь день занимался с генералом Кондратовичем и с ним же обедал в 65-й дивизии, где снимались в группе, после чего я простился с ним и вернулся к себе. В эту же ночь на позиции наша дивизия, сменившись 84-й пехотной, отошла в резерв. К счастью смена прошла спокойно, немцы очевидно не были осведомлены происходившей сменой, а то очень часто они накануне смены кричали нашим, находившимся в окопах: «Счастливого пути, вы сменяетесь завтра». Но на другой день очевидно немцы узнали о происшедшей смене и стали кричать 84-й дивизии: «Сибиряк ушел, так мы вам покажем».
И действительно, на следующий же день открыли такую канонаду по ним, что разрушили совершенно тот сарай, где у нас в 31-м полку был спектакль, сравняли часть окопов с землей и в дер. Шутовичи зажгли снарядами три дома; разбито было 4 кухни, искалечено 20 лошадей и до 40 нижних чинов было убито и ранено. Снаряды попали даже близ Залесья – штаба дивизии. Если бы немцы причинили такие потери моей дивизии, то я бы им ответил так, что им бы не поздоровилось, 84-я же дивизия, как передавали, ответила десятками снарядов всего.
Наша дивизия отошла в район Высоковщизна-Молодечно. Штаб разместился в чудной усадьбе, оставшейся нетронутой, в Высоковщизне. Дом был чудный с водопроводом, мраморной ванной, обстановка, все сохранилось в целости, даже ковры были в комнатах. Приехал я в новое место стоянки верхом, т. к. надо было проехать только 13 верст. Я рад был, что нашу дивизию отправили на отдых, а то ее сильно трепали все время, и это был первый отдых для нее после 1 ½ года исключительно боевой жизни. А кроме того надо было сколотить ее, влив все пополнения, заняться серьезно обучением, приодеть, снарядить и т. д.
Жить было в Высоковщизне очень хорошо, но времени свободного было гораздо меньше, чем на позиции, я был завален чисто будничными делами, которые отнимали больше времени и были гораздо менее интересны. Полки были раскиданы на большое расстояние и потому объезды и обходы их были весьма утомительны.
19-го числа вместе с начальником штаба и дивизионным врачом я объезжал полки и лазареты. Выехав в 9 час. утра, удалось посетить все четыре полка, оба дивизионные лазарета, все батареи, перевязочный отряд, команду пулеметов Кольта. Вернулся только в 10 часов вечера, не завтракав и не обедав, замучив себя и своих спутников, но зато хорошо ознакомился с местами расположения всех этих частей. На другой день, в 9 часов утра, я опять выехал для осмотра остальных частей дивизии, дивизионного обоза и 5 пулеметных команд Кольта, они стояли в 35 верстах от расположения штаба. Нашел много непорядков, пришлось наложить много взысканий.
21-го я хотел спокойно посидеть у себя, заняться канцелярскими делами, но увы! Не удалось – по телефону передали, что командующий корпусом приехал в 29-й полк. Я поехал туда, застал генерала Редько страшно не в духе, все нехорошо, все не так, навел на всех панику, без толку выговаривал то одному, то другому, придирался, кричал, прямо было невыносимо слушать.
Я в таких случаях держался такой тактики: старался его тихонько успокаивать, находя оправдание в какой-нибудь неисправности или беря вину на себя, если же и этим не удавалось его привести в нормальное состояние и он продолжал кричать, суетить, то я отходил от него в сторону, старался показать полное равнодушие и начинал заниматься чем-нибудь другим, хладнокровно экзаменовать какого-нибудь офицера или унтер-офицера, не обращая на него внимания, это уже всегда действовало магически и он сразу притихал; так было, и на этот раз. Когда он приехал, то казалось его ничем нельзя было укротить, при отъезде же это был уже другой человек, и он не знал как расхвалить командовавшего полком.
Приезд из Москвы С. И. и А. Ф. Матвеевых
На следующий день из Москвы приехали С. И. и А. Ф. Матвеевы и ее сестра – мои большие друзья, он служил при мне для особых поручений в бытность мою губернатором. Получив депешу об их приезде, я поехал их встретить на вокзал и привез их в штаб, где мы их очень хорошо устроили. Они привезли 18 000 подарков стрелкам моей дивизии, собрав все эти подарки в Москве. Читая списки всех пожертвовавших вещи, во главе коих стояло дорогое мне имя великой княгини Елизаветы Федоровны, я был до слез тронут таким вниманием близких моему сердцу москвичей, вместе с подарками Матвеевы привезли мне и массу трогательных писем, приветов. Среди подарков было много и от крестьян с приговорами обществ на мое имя за подписью волостных старшин. На покупку подарков Матвеевы устроили также у себя в доме концерт, в котором приняли участие лучшие силы Москвы. Программа концерта, которую мне привезли Матвеевы, была усеяна подписями всех артистов. Я был прямо смущен таким общим вниманием. Распределив все подарки по частям дивизии, мы объехали все полки. Матвеевы лично раздавали их во всех 4-х полках дивизии и обворожили офицеров своей лаской и заботой при удивительной при этом простоте и скромности.
Самая трогательная раздача была в 32-м полку, в котором находилось до 160 нижних чинов уроженцев Московского уезда, которых я приказал построить отдельной группой, т. к. Матвеев сам в то время занимал должность помощника московского уездного предводителя дворянства. Увидев эту группу родных ему обывателей московского уезда, Матвеев попросил меня разрешить отслужить молебен. Я сначала не понял почему, но подумал, что он, вероятно, хочет помолиться с крестьянами своего уезда, которых он неожиданно нашел у нас. Приглашен был священник, который и отслужил молебен, после чего Матвеев, совершенно неожиданно для меня, произнес несколько слов по моему адресу, попросил моего разрешения благословить меня небольшой иконой Иверской Божьей Матери от моих бывших сослуживцев по Москве. Я был совершенно растроган и умилен, получив благословение при такой обстановке и в присутствии стрелков – бывших москвичей. Слезы подступили мне к горлу, и я с трудом мог ответить Матвееву. Затем приступили к раздаче подарков, по окончании чего под звуки полкового марша и крики «ура» уехали из расположения полка.
Кроме поездок по остальным полкам, я возил Матвеевых в г. Сморгонь – этот разрушенный снарядами город, о котором я уже писал, описывая посещение его представителями Москвы С. В. Пучковым и др. Путешествие туда совершили на автомобиле 17 верст, в двуколке с версты и последние 2 версты пешком. Из Сморгони отлично видно было все немецкое расположение. Когда мы уже отъезжали от Сморгони, немцы начали нас обстреливать, я ехал верхом и вдруг я вижу мою двуколку, едущую вскачь – они так перетрусили, что пустили лошадей карьером, смеху было не мало. Матвеевы пробыли у нас 5 дней, был у нас и один вечер для них с танцами, затем был в 30-м полку и ужин в Гродненском отряде, так что это было 5 дней сплошных празднеств. Я конечно не всюду сопровождал их, т. к. был очень занят служебными делами.
Только они уехали и я отправился на учение в 31-й полк, как мне принесли депешу, что из Молодечно выехали ко мне представители почтово-телеграфного ведомства с тремя вагонами вещей для моих стрелков из склада императрицы. Они привезли чудные вещи и такое множество, что их не только хватило на 24000 человек моей дивизии, но я мог еще передать часть подарков и в соседние дивизии. Вагоны эти составляли часть летучего поезда под начальством полковника Молоствова. В поезде было две сестры милосердия, Л. Н. Хрулева и известная благотворительница Штемпель. Они пробыли 1 ½ дня и потому раздача подарков происходила во всех полках в один день. Утром до обеда в 31-м и 32-м полках, затем был обед у нас в штабе с музыкой, после чего раздавали подарки артиллерии и 29-му полку. В этом последнем я еще показал им небольшое учение с разведчиками и гренадерами. Человек 60 разведчиков, вооруженных бомбами и ручными гранатами в белых саванах и ножницами в руках начали наступление с перебежками, затем ползком подкрались к проволочным заграждениям и лежа на спине резали проволоку, затем забросав окопы бомбами и гранатами. кинулись на «ура». Учение произвело очень хорошее впечатление, и они остались очень довольны.
Почтово-телеграфные чиновники оставались еще два дня и были очень трогательны по моему адресу, я возил их по полкам, говорил в честь их перед фронтами полков и старался чем только мог их отблагодарить за их дорогое ко мне внимание и память. Когда они уехали, приехал ко мне Ф. В. Шлиппе, бывший председатель губернской земской управы в Москве, переночевал у меня и, проведя со мной целый день, уехал в Минск. Я ужасно был рад его повидать, съездил с ним в Сморгонь показать ему немцев. Приехав туда, я обратил внимание на совершенно разрушенную стенку костела, которая была цела, когда я там был с Матвеевыми, а на дороге увидал массу воронок от снарядов. Оказалось, что всего 2 часа назад немцы громили Сморгонь «чемоданами» в течении целого часа. Я прошел со Шлиппе по развалинам города и с окраины показал окопы немцев, шла редкая ружейная перестрелка. Полный впечатлений Шлиппе вернулся со мной в наш штаб и уехал в тот же вечер.
Проводив всех гостей, пришлось все внимание сосредоточить на обучение людей, снаряжение и одежду. Было уже много сделано, но предстояло немало еще труда. К тому же на днях ожидалось 1000 человек пополнения, надо было им построить землянки, заняться их обучением и затем влить в полки, ходили слухи, что в марте нашей дивизии предстоит наступление в Виленском районе для прорыва неприятельского фронта. Надо было приготовиться.
На запрос командующего корпусом, как я полагаю разместить пополнение и продовольствовать, я донес следующее:
«30 января 1916 г. 11 часов вечера.Свиты генерал Джунковский»
Временно командующему 3-м Сибирским
армейским корпусом
Госп. дв. Высоковщизна
Для имеющего прибыть пополнения количестве 1000 человек на полк свободных помещений не имеется вовсе и положительно их нельзя нигде разместить. Приходится строить землянки по 16–20 землянок в каждом полку, в крайности возможно ограничиться по одной землянке на роту, т. е. по 16-ти. Дабы иметь возможность продолжать занятия в ротах и в то же время строить землянки, каждую роту придется разделить – одна полурота будет заниматься, другая строить землянку. На стрельбу работа землянок влияния иметь не будет, т. к. все равно большими партиями стрелять нельзя. При условии работы по полуротно, постройка землянок во всех полках будет окончена в 2-х недельный срок, поэтому необходимо исходатайствовать, чтобы пополнения пришли не ранее 14 февраля. Такой большой срок вызывается тем обстоятельством, что при настоящем промерзлом грунте двое (один с киркой, другой с лопатой) могут прокопать один квадратный аршин по поверхности и два в глубину в течении 3-x дней не меньше, лес же приходится заготовлять и возить за 8-12 верст.
С продовольствием особенных затруднений не будет. Походных кухонь в полках достаточно, только в 29-м полку не хватает одной кухни до комплекта, в других комплект, т. е. 21 кухня, а 32-м полку еще 2 собственных и еще чрез месяц ожидается 4 кухни.
Для варки каши также имеется достаточное количество котлов, а если и не будет хватать, можно одной части роты давать каши на обед, другой на ужин, в 29-м полку имеется для варки каши большой котел на 1000 человек.
Что озабочивает командиров полков, так это перевозка запасов для тысячи человек комплектования. Штатного числа двуколок и так не хватает, а прилив 1000 человек на полк поставит полки в невозможное положение. Считая 1000 человек за 4 роты казалось бы, для них следовало прибавить штатное число двуколок, для каждой роты по 13, следовательно на 1000 человек 52 двуколки. Противном случае полки, при походном движении, должны будут оставить – бросить часть запасов, что сильно отразится на продовольствии людей.
Кончина Воронцова-Дашкова
В конце января я узнал о кончине графа И. И. Воронцова-Дашкова. Он скончался в своем дворце, в Алупке, 15 числа, на 79 году своей жизни. Это был на редкость благороднейший и честнейший человек, все его знавшие, имевшие какое-либо к нему касательство не могли не уважать его и не почитать. Я лично питал к нему совершенно исключительное уважение и преклонялся перед его высокими нравственными качествами. Я писал уже о нем, описывая свою командировку в Баку в бытность графа наместником на Кавказе, когда он проявил и ко мне, и к моей командировке столько благородства и предупредительности. Но не только за его удивительное внимание ко мне я сохранял всегда в моей душе чувство глубокой к нему признательности, а главное, я никогда не забуду его заботливо доброе отношение ко всей нашей семье, к моему брату, который долгое время служил при нем на Кавказе, и к моей покойной матери, которой тяжелые трудные минуты жизни были не раз облегчены дорогим его участием.
Он был ближайшим другом такой же благородной личности как и он сам – императора Александра III и на посту министра Двора оказался влиятельнейшим лицом в империи. Высота, на которой он очутился, не изменила основных черт его характера – самостоятельности в действиях и прямоты в отношениях. Безгранично преданный своему государю он и пользовался исключительной любовью и уважением Александра III.
Граф Витте рассказывал такой случай, иллюстрирующий как характер графа Воронцова, так и Александра III:
«Это было за несколько лет до кончины императора Александра III. Министр юстиции Н. В. Муравьев совершенно неожиданно для себя получил подписанный государем для распубликования Сенатом указ, который вносил переворот в жизнь министерств. Речь шла о создании особого инспекторского отдела или комитета в Собственной его императорского величества канцелярии, через который должны были проходить все представления о наградах по всем ведомствам. До этого министры каждый по своему ведомству самостоятельно делали представления о наградах своих подчиненных, и создание инспекторского комитета грозило нарушением «священнейших» прав министров, ибо раз докладывает о той или иной награде не министр, а представитель комитета, то этим самым всегда создается возможность, что одержит верх мнение докладчика.
Н. В. Муравьев всполошился и немедленно созвал к себе министров, бывших тогда в Петрограде. На созванном экспромтом заседаний присутствовали Н. В. Муравьев, К. П. Победоносцев, С. Ю. Витте и покойный П. Н. Дурново. Министры пришли к единодушному заключению, что новый порядок невозможен и что государю необходимо указать на то, что создавшееся положение нарушит прерогативы министров.
Заседание это происходило в четверг вечером, а на следующий день, в пятницу утром у С. Ю. Витте был очередной доклад у государя. Министры стали просить Витте, чтобы он завтра же доложил об их совещании императору Александру III. С. Ю. Витте взял на себя эту миссию, а Н. В. Муравьев обещал на время «задержать» указ.
На докладе между С. Ю. Витте и государем произошел знаменательный разговор. С. Ю. Витте подробно рассказал о совещании министров и стал горячо доказывать, что новый порядок поведет к подрыву дисциплины в ведомствах и создаст произвол в наградах.
Государь выслушал внимательно С. Ю. Витте и ответил ему: «Знаете, Сергей Юльевич, вы меня убедили, но все же отменить указа я не могу. Мне поднес его к подписи граф Воронцов – Дашков, а его теперь нет (министр был в отъезде). Раз дав слово, я изменить ему не могу. Надеюсь, что на практике все неудобства исчезнут. Если бы я знал раньше все, что вы говорите, то я указа не подписал бы».
Указ таким образом вышел, и действительно, на практике неудобства хотя и были, но произвола зато было меньше».
Графа похоронили в его родовом имении Ново-Темниково Тамбовской губернии.
Да сохранится вечная память об этой светлой личности.
Демонстрирование действий газами профессором Лавровым
1-го февраля в дивизию прибыл профессор Лавров, командированный штабом фронта для ознакомления нижних чинов и офицеров с действием ядовитых газов, которыми немцы последнее время стали усиленно пользоваться, а главное, чтобы доказать совершенную безопасность газов при надетых масках-противогазах. Лекция эта состоялась в 31-м полку. Полк был выстроен на большой площадке и профессор Лавров, сказав несколько слов, выпустил газы из трех баллонов, сначала очень высоко, затем в рост человека и наконец на земле. Маски у всех были в руках, дабы в случае, если бы стало трудно дышать, можно было их моментально надеть. Зеленоватый дымок пошел из трубок, как только открыли клапаны баллонов, он сгущался в небольшое облако, в которое вошли сначала все офицеры во главе со мной, а затем нижние чины.
Начался общий кашель, стали надевать маски. Когда таким образом обкурили весь полк и все получили о газах наглядное понятие, то в одну из изб, откуда были вынесены все вещи и в которой заткнуты были все малейшие отверстия и скважины, пустили газ, который наполнил помещение. После этого в избу впускали по очереди от каждой роты по 25 человек с надетыми масками-противогазами. Каждая такая группа оставалась в избе, наполненной газами, 10 минут; некоторые в виде опыта пробовали снимать маски, но не выдерживали и секунды, выбегая стремглав на воздух. Я вошел в избу с первой группой, в ней было несколько офицеров и 20 стрелков. Маску я не снимал и ровно ничего не чувствовал, мог свободно разговаривать и все видеть. Но я, очевидно, чересчур наглотался мерзости, когда пускали газ на воздухе и почувствовал себя нехорошо. Приехав к себе, меня стало тошнить, мучительно как-то тянуть, казалось – я отравился газами. Пролежав часа два, встал с головной болью и болью в груди и кашлем. Заказал автомобиль и проехался верст 30, чтобы продезинфицировать свои легкие на воздухе. Голова кружилась, но к утру я уже стал себя хорошо чувствовать. Также случилось и со многими стрелками. Эти опыты были произведены во всех частях дивизии, так что все нижние чины воочию могли убедиться, какое спасение маска при газовой атаке.
2 февраля я был у обедни в 29-м полку, после чего произвел экзамен окончившим курс нижним чинам пулеметных команд с новыми пулеметами Кольта. Увы, большинство оказалось совершенно неподготовленными, пришлось продлить им занятия еще на неделю, они все не достаточно сноровисто обращались с пулеметами, которые поэтому все время капризничали.
В этот вечер возвратился в дивизию генерал Редько и 3-го февраля вступил в должность, предписав мне обратиться к исполнению моих обязанностей по должности командира бригады, но 4-го числа он снова уехал на четыре дня в Минск, я опять вступил на эти дни в командование дивизией. 7-го февраля Редько вернулся и приказом по дивизии, за № 41, просил меня принять его «искреннюю благодарность за отличное командование мной дивизией почти в течении двух месяцев его отсутствия».
4 февраля я служил панихиду по великому князю Сергею Александровичу в походной церкви 32-го полка, 5 февраля я отправился с начальником штаба на экзамены в полковых учебных командах. Довезя начальника штаба до 32-го полка и поручив ему ознакомиться с успехами обучения в этом полку, сам проехал в 31-й полк. Не найдя учебной команды, заехал в штаб полка, вызвал командующего полком и уже с ним проехал в учебную команду, где застал полную растерянность: команда была собрана, а экзаменационной комиссии еще не было, хотя было уже 10 час. утра.
Меня это страшно взорвало, я еле сдержался, послал за подполковником Антоновым – председателем комиссии. Он пришел, по-видимому, его подняли с постели, т. к. он, растерявшись, ничего не соображал и не мог мне даже дать определенных ответов на мои вопросы. Я обратился тогда к командовавшему полком, и от него не мог получить должного ответа. Тогда я заявил, что вижу, что мне тут делать нечего и предоставляю им самим судить, дать самим себе оценку такому отношению к делу, что делать замечания такому боевому офицеру (это был подполковник Зиневич с Георгием 4 степени и золотым оружием) мне совестно, что он лучше меня должен понимать, что сейчас для обучения надо дорожить каждой минутой, что ведь им же самим и придется идти в бой с этими стрелками и потому казалось бы в их же интересах обучить людей как можно лучше, а они начинают занятия не в 8 часов утра, как мною было приказано, а после 10-ти.
Сказав все это, я сел в автомобиль и, не простившись ни с кем, уехал. Все во мне кипело, отъехав немного, встретил двуколку, на которой нагружено было огромное дерево, которое, казалось, сейчас раздавит двуколку, а между тем у нас был и так большой некомплект обоза. Остановился, послал за заведывавшим хозяйством и, отчитав его, приказал немедленно снять дерево с двуколки.
Вылив немного накипевшее во мне, поехал в 30-й полк, где застал экзамены учебной команды в полном разгаре, отвечали очень хорошо, учение также прошло весело с большим подъемом. Поблагодарив заведывавшего учебной командой, проехал на стрельбище. Тут меня вполне удовлетворили – на 400 шагов в головные мишени (очень трудная стрельба) большинство из 5 пуль попадало 3, что считалось очень хорошо.
Вернулся домой к обеду, днем ездил к соседям – к командиру 26-го корпуса генералу Гернгроссу и к начальнику 7-й Сибирской стрелковой дивизии Братанову, три раза застревал в снегах, но все же добрался до них.
На другой день опять поехал в 31-й полк, все уже были на местах и поверка окончивших учебную команду шли в полном порядке, была представлена программа испытаний со всеми заметками членов комиссии, результатами ответов я был вполне удовлетворен. Командир полка извинялся за происшедшее накануне. Из 31-го полка проехал в 29-й полк – этот полк оказался первым по успехам, экзамены и учение прошли блестяще.
7-го числа я был у обедни с начальником дивизии в 30-м полку, а вечером поехали в дер. Зарудичи в Гродненский отряд Красного Креста, который праздновал первую годовщину со дня своего сформирования. Был целый фестиваль – командир 26-го корпуса Гернгросс со своими двумя начальниками дивизий, многие из чинов нашего штаба. Мы свезли чудный пирог, сделанный нашим поваром с соответствующей надписью из глазури и серебряную чарку с вырезанными инициалами штаба. Было очень оживленно, немцы не стреляли и мы провели время до 12 час ночи.
На другой день, когда я проснулся в девятом чесу, мне сказали, что начальник дивизии меня спрашивал и, не дождавшись меня, уехал куда-то на автомобиле. Стали всюду спрашивать по телефону, и наконец узнали, что он приехал в 31-й полк. Ехать туда уже не имело смысла, я мог его уже не застать, поэтому спокойно напился кофе, прочел телеграммы, полученные за ночь и, велев оседлать лошадь, поехал в 32-й полк, где очень запоздали с постройкой землянок. Пожурив ротных командиров 4-го батальона за медленную работу и дав им срок на окончание их не более 5 дней, я прошел на кухню 2-го батальона, в трех ротах пища оказалась хорошей, а в 6-й роте до того солона, что останавливалась в горле. Наговорив неприятностей ротному командиру, в самом скверном настроении поехал домой, и только быстрая езда полевым галопом как-то испарила мое недовольство. Дома застал начальника дивизии вернувшимся из 31-го полка, где он тоже нашел много непорядков. Вечером у нас ужинали сестры и главный врач Гродненского отряда.
Между 10 и 14 февраля я исключительно был занят осмотром обмундирования и снаряжения в полках. Это отнимало у меня все время с утра до позднего вечера. Ведь в одних полках было до 22000 человек. К 15-му февраля я покончил со всеми осмотрами и к моему большому удовлетворению мог доложить начальнику дивизии, что дивизия не только хорошо, но и нарядно одета, цветные петлицы и погоны придали людям совсем другой вид, снаряжение, добытое с большими трудностями, было полностью, дивизия была более или менее сколочена, пополнения влиты, этот месяц отдыха не пропал даром.
18 февраля получено было распоряжение о переводе нашего корпуса из 10-й во 2-ю армию, которой командовал генерал Смирнов, о котором я упоминал уже в своих воспоминаниях, когда описывал свой приезд в Минск. Это перемещение свидетельствовало, что нас куда-то перебросят, и, действительно, через несколько часов пришло приказание нашему корпусу немедленно выступить походным порядком, ночными переходами, куда – неизвестно, маршруты будут давать только на сутки вперед до остановочного пункта. Полкам нашей дивизии назначено выступление 19-го вечером с наступлением темноты, штабу дивизии 20-го.
Спешно пришлось уложиться, часть вещей отправить в Петроград, чтобы не брать с собой большого количества, что только бы стеснило передвижение. Накануне нашего выхода на нас было сделано нападение целой эскадры немецких аэропланов; мы открыли по ним ожесточенную пальбу, но, к сожалению, безрезультатно, они же успели сбросить массу бомб, причинив у нас немало потерь, жертв людьми было до 50. Одна бомба упала и разорвалась в саду против окон штаба, но как-то счастливо не попало к нам ни одного осколка.
Накануне выступления нашего штаба 19-го вечером в штабе корпуса был прощальный ужин отрядам Красного Креста – Гродненскому, Елисаветинскому и Пермскому, которые обслуживали наш корпус и с которыми мы расставались, перейдя во 2-ю армию из 10-й.
20-го в 9 часов утра вышел наш обоз. При себе я оставил только самые необходимые вещи, уложив их в кобуры седла и в маленький чемоданчик, который поручил шоферу. В 12 часов дня мы последний раз пообедали в роскошном замке Высоковщизны и около двух часов дня двинулись в путь. Все были в бодром настроении, радостные – в этот день получена была депеша о взятии штурмом Эрзерума – этой неприступной турецкой крепости.
Начальник дивизии с командиром парковой бригады, начальником штаба и старшим адъютантом поехали на автомобиле, а я с остальными чинами штаба, эскортируемый полусотней казаков верхом. Предстояло до ночлега сделать 20 верст. Погода была чудная, солнце ярко светило, это была просто чудная прогулка. Ночевали в дер. Осиновичи, куда приехали засветло, обоз уже там был. В этой деревне имел отдых в этот день один из наших полков, и как раз когда мы вступали, полк выходил. Я обогнал выходящие части, выехал в поле и пропустил мимо себя весь полк. Это была прямо красота, нельзя было без восторга смотреть на этих молодцов. Несмотря на тяжелый переход, они сделали ночью 35 верст, несмотря на плохой отдых днем в деревне, стрелки шли бодро, как на параде, и еще бодрее отвечали на мое приветствие и мое «спасибо за поход». Я приказал оркестру остановиться и весь полк продефилировал со всеми командами мимо меня под музыку.
Пропустив полк, я направился к деревне, где мне уже было отведено помещение вместе с Мещериновым, командиром артиллерийской бригады. Рядом за перегородкой жил техник, строивший мосты. Ночевать было довольно скверно – Мещеринов любил жару, я же ее не выносил, почему совсем измучился в духоте. Техник угощал нас блинами, но весьма неаппетитными, пришлось все-таки заставить себя съесть несколько.
Встал я на другое утро рано, т. к. совсем не мог спать, стал собираться в дорогу, предстоял трудный переход в 35 верст, а с заездом в Вилейку – и все 45. Выехали в таком же порядке как и накануне, я во главе чинов штаба и полусотни казаков, направление взяли на Вилейку. Ехать было трудно, снегу были целые горы, лошадь проваливалась по колено, дорога при этом совершенно от прохода обозов и артиллерии была разбита. В Вилейке попали прямо к обедне, очень было приятно побывать в церкви и помолиться.
Здесь я узнал, что в самом городе стоит отряд Иверской общины Красного Креста – общины из Москвы, в которой я работал целый ряд лет, с сестрами которой ездил в качестве уполномоченного на театр греко-турецкой войны в 1897 году. Прослышавши о нашем приезде, две сестры пришли за мной в церковь, прося непременно их посетить. Я ужасно обрадовался увидев милые знакомые мне лица. Госпиталь их оказался очень близко, и я в сопровождении их отправился к ним, направив свой отряд на питательный пункт на ст. жел. дор. «Вилейка». Меня встретили как родного, все сестры, врачи – все были мне близкие знакомые, они не знали чем бы меня угостить и, в конце концов, я так плотно и хорошо пообедал, как давно не ел. Они мне показали все палаты, помещения персонала, все выглядело так чисто, уютно. Моей лошади тоже досталось угощение, каждая сестра непременно хотела сама дать кусок сахару, так что мой «Огонек», так звали мою лошадь, получил не менее полуфунта сахару. Меня провожали почти до самой станции, и все просили, чтобы я устроил их госпиталь при нашей дивизии.
На питательном пункте я нашел всех своих, и около 3-х часов мы двинулись в путь, рысью было трудно ехать, лошади вязли в снегу. Конечный наш пункт был в дер. Андрейки, куда прибыли уже в темноту. Не доезжая дер. Андрейки я посетил расположение 3-х полков дивизии. Вскоре после нас прибыл и обоз, деревня эта была весьма невзрачная, всего домов 15–20, много домов было разрушено. Мне отвели избу семь аршин в квадрате, было довольно чисто и я мог устроиться очень уютно. В другой половине избы жили хозяева, к ним поместились мои вестовые. Я проверил по часам, сколько времени мне надо для сборки вещей и для разборки. Оказалось, вполне достаточно часа на сборку и два часа на разборку. Спал я первую ночь плохо, с непривычки на новом месте, а кроме того я сильно переутомился – ведь пришлось за два дня верхом по плохой дороге проехать 70 верст.
На другой день я с утра занимался с начальником дивизии, а после обеда поехал с ординарцем начальника дивизии Хрипуновым – очень милым дельным и серьезным офицером – на ст. Кривичи. Мне хотелось установить чрез жандармов связь с Петроградом, а также посетить другой Иверский госпиталь, помещавшийся при станции в шатрах. Повидав сестер и врачей, напившись у них чаю, мы отправились обратно в дер. Андрейки, но дорога была столь разворочена обозами, что мы с трудом ехали в санях, проделав путь в 15 верст в два часа времени. Вернувшись к себе, получили приказание командира корпуса отправиться на рекогносцировку одной местности с двумя офицерами и взводом казаков. Я был очень рад этому поручению, мне была дана задача обследовать все дороги в данной местности, отстоявшей от дер. Андрейки в 20 верстах, выяснить количество дворов, землянок в населенных пунктах и выяснить удобные позиции с наибольшим обстрелом.
Выехал я 24-го февраля в 8 часов утра верхом и успел все сделать к вечеру, пройдя верхом 54 версты. Первый привал мы сделали в 2 часа дня в дер. Королевцы, где имелся питательный пункт. Погода благоприятствовала, было тихо и ясно. Лошадь моя совершила эту поездку легко, но я устал порядком, а надо было еще написать донесение. На другой день, в 10 часов утра, я представил его начальнику дивизии. Привожу его целиком:
«24 февраля 1916 г. 10 час. вечера. № 16генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
Дер. Андрейки
Доношу: мною согласно приказания командира корпуса обследована местность Королевцы – Дворжец, Колодки – Зеленый Остров и дорога, ведущая к этому району от дер. Андрейки.
1) Дороги: от Андрейки до сел. Узлы дорога снежная, местами занесена, но проезд совершенно легок и для автомобиля, мост чрез р. Узлянку очень хорош и солиден. От Узла до Заозерья дорога такая же, на перекрестках дорог в лесу не имеется указателей дорог, что затрудняет ориентировку, тем более, что дорог в лесу много по всем направлениям, а на карте их нет, иногда более наезженная дорога ведет просто в лес, куда ездят за дровами, а дороги менее наезженные к населенному пункту, что сбивает. От Заозерья до Зеленого Острова картина та же, дорога в очень хорошем состоянии сейчас (за исключением части по выезде из Заозерья) и может служить удобным передвижением войск любого оружия, т. к. совершено укрыта и кроме того перерезана лощинами, что еще более укрывает движение.
От Зеленого Острова к волостному правлению, и далее по берегу р. Нарочь к заднему бору – мост чрез р. Нарочь требует капитального ремонта, весной при разливе может быть снесен, перила обломаны, неустойчивы, построен горбом. В настоящее время ездят по льду и редко кто по мосту. Дорога по берегу Нарочь очень удобная, снег укатан, идет по сосновому бору, совершенно укрытая, вначале только дорога перерезана вновь строящимися землянками. Дорога от Заднего бора к д. Дворжец, а также к дер. Пукелы и Застены для движения сейчас затруднительны из-за массы снега, весной будут вероятно не проезжие, судя по тому, что в поле всегда лед – очевидно во время таяния площадь была залита водой, близ же дороги кое-где собраны камни, что доказывает, что дорогу по болоту укрепляли от Застены на Ижу – дорога широкая, удобная, а далее на Унки, Любки, Королевцы также вполне удобные для передвижений всех родов оружия. От Ижи на Колодки прямо дорога наезжена и никаких неудобств не представляет, от Утки и на Колодки до того завалена снегом, что передвижение даже пехоты крайне затруднительно.
По дороге от села Королевцы на Стебераки и Андрейки мною был обследован лес к востоку от Королевцы. Оказалось, что карта не соответствует своими деталями настоящему положению, и потому по карте ориентироваться трудно, к тому же на карте обозначено очень мало дорог, тогда как на самом деле дорог в лесу много, указателей нигде на перекрестках нет, и потому единственный способ, чтобы не сбиться с пути – двигаться не по карте, а по компасу, пользуясь картой для общего направления. Мною лес был пройден в разных направлениях, и выехал я южнее ф. Рудня на большую дорогу из Вилейки на Тамуть. Для передвижений узкими колоннами по всему лесу дороги вполне удобны в настоящее время, снегу немного. От ф. Рудня до поворота на Стебераки и далее на Андрейки дорога в настоящее время в отличном состоянии, но на большаке у ф. Рудня чрез р. Рудня мост совершенно неудовлетворяет своему назначению, даже не хватает на настиле досок, перила поломаны.
2) Населенные пункты:
Дер. Заозерье. 9 дворов, 22 дома, 11 землянок на 10–15 человек каждая, 2 – от 40 до 50. Землянки очень хорошие, конюшен много и кроме того имеется навес, устроенный для 100–150 лошадей.
В настоящее время квартируют части обоза II-го разряда 98-го пехотного полка 25-й дивизии 36-го корпуса, собирается уходить, обоз II-го разряда 99-го полка 25-й дивизии 36-го корпуса, уходит в д. Застены. Воды достаточно.
Дер. Зеленый Остров. 12 дворов, имеется много землянок, но небольших, батальон в нем размешается свободно. В 1 версте к северу строятся 48 землянок. Местность низкая, полагаю, весной будут залиты. Квартирует один б-н 271-го Красносельского полка и занимает землянки. Волостное правление – помещается «Северо-помощь» [247] , выдача пайка беженцам.
Дер. Задний бор – несколько сараев и три землянки, помещается воздухоплавательный взвод. Рядом с этими землянками имеется рядом с дорогой от Ижи по берегу р. Нарочь 61 землянка-конура без дверей и окон на 5-10 человек каждая. Возле же Ижи у р. Нарочь строятся сейчас и будут готовы чрез 4 дня чудные землянки, каждая на роту 250 чел., всего землянок на два полка 4-х батальонного состава, землянки эти роскошные, светлые, на хорошем песчаном грунте в сосновом лесу.
Дер. Дворжец. 22 двора, 4 землянки небольших. В настоящее время находятся обозы 3-й роты саперного б-на 36-го корпуса; одна рота Красносельского полка 68-й дивизии; 2-й взвод 2-й саперной роты.
Дер. Людиль. 2 двора околодок 22-й воздухоплавательной роты.
Ф. Людимы. Часть 22-й воздухоплавательной роты.
Дер. Грелки – 10 домов, дер. Пукелы – 8 домов и дер. Застены – 28 домов. Эти три деревни составляют одну. В них расположены очень тесно одна дружина, три роты Красносельского полка 68-й дивизии и обозы II-го разряда всех полков 25-й дивизии. Халупы очень плохие, имеются два-три дома порядочные, в одном живут офицеры. Кроме того, эти деревни наполнены беженцами, и потому все набито. Имеются землянки – конуры на 8-10 человек, и еще строят.
Дер. Ижа. Домов 57, дворов 84. Землянок имеется на два б-на. Квартируют части 68-й дивизии – 2 б-на; 1-я рота 30-го саперного б-на 36-го корпуса, штаб 271-го Красносельского полка, 36-й мортирный парк с управлением, околодком и обозом; перевязочн. пункт Красносельского полка. Кроме того, разные гражданские учреждения «Север-помощь», гидротехники, инженеры и др. Более половины села сожжена, потому по карте число дворов не сходится.
Дер. Утки. 18 дворов. Имеются хорошие землянки на 600 чел., но, собственно говоря, можно разместить не более 450 человек. Квартируют: 3-й парк 10-й парковой бригады 5-го корпуса, I-й парк 25-й парковой артиллерийской бригады 36-го корпуса. Лошади только одного парка в конюшнях, остались на воздухе. Воды нет, возят из м. Ижа.
Дер. Колодки. 32 дома, землянки имеются пять на 50 каждая, строят еще пять. Квартируют – управление 10-й артиллерийской бригады, 188-я Тамбовская дружина (200 чел.); ожидают еще прибытия дружины в 1300 чел.
Дер. Любки – 52 двора. Чудные землянки на целый полк, приступлено еще к постройке землянок. Квартируют – 270-й Гатчинский полк 68-й дивизии 36-го корпуса, 3-я батарея 68-й артиллерийской бригады, обоз I разряда, штаб 270-го Гатчинского полка. Воды достаточно. Был тиф.
С. Королевцы. 83 дома, 97 дворов. Землянки очень плохие, не оборудованы, сейчас поправляют, строят новые. Квартируют – 37-й конно-саперный транспорт Красного Креста, Белостокский госпиталь на 200 кроватей, питательный пункт Красного Креста, 3-й парк 1-й артиллерийской тяжелой бригады (головной взв.); штаб 188-й Тамбовской дружины и 1-я рота дружины Управления уполномоченного Красным крестом 2-й армии.
Белостокский госпиталь и питательный пункт в шатрах, персонал в деревне.
3) Позиция, укрепления, рельеф местности.
Проехав 34 версты от с. Узлы в сторону Заозерья: укрепленная позиция, окопы, построенные основательно, глубокие с траверсами, впереди проволочные заграждения в три кола.
Не доезжая Зеленого Острова вправо и влево от дороги окопы.
1. Окопы очень хорошие с блиндажами, козырьки устроены очень солидно, впереди небольшие завалы.
2. Окопы без козырьков, стены укреплены плетнями, обстрел до 400–500 шагов.
3. Окопы слабые, носят характер спешной работы. Все занесены снегом. У дер. Болотки. С восточной стороны не доезжая ¾ и 1 версты до дер. располагаются 4 самостоятельные окопа.
Все окопы без козырьков, устроены на возвышенные места, но только окопы 1 и 2 имеют слишком малый обстрел, кустарники в 80 шагах и будут служить хорошим подступом к позиции. Обмером 3 и 4 хороши.
У самой дер. с востока имеются тоже окопы, тянутся на юг до дер. Любки и далее на север сколько видит глаз. Окопы без козырьков, но стены укреплены плетнями. Впереди окопов проволочные заграждения в три кола. Высота кольев 2 четверти. Как деревня, так и позиция в котловине, местность впереди лежащая командует.
Местность на западе от Ижы Затены – Дворжиц. Местность эта совершенно открытая на западе сильно поднимается. От дороги Дворжец – Ижа виден на расстоянии ½ версты лес, западнее от дороги не виден, скрывается возвышенностью. При въезде на эту возвышенность открывается громадный горизонт, видны леса и возвышенности м. Пишнево, Осиновка, Стасино, которые по-видимому, доминируют, эти местечки не видны, но судя по расстоянию в виднеющемся лесе, должны быть они. Если стоять на этой возвышенности, на кот. я выехал, и обернуться на восток, то видна еще дальше вся местность как на ладони.
Командир бригады
Свиты его величества
«25 февраля 1916 2 часа утра.генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
дер. Андрейки
В дополнение к донесению от 24 сего февраля за № 16 по собранным сведениям в канцелярии «Северо-Помощь» в м. Ижа население в настоящее время выселено из 3-х верст. района, считая от наших передовых окопов, все это население перешло на жительство в ближайшие деревни и местечки, так что население в них значительно увеличилось. К началу марта предстоит выселение жителей и из других еще деревень, но на это ожидается еще специальное распоряжение. Деревни мною обследованные выселению не подлежат.
Командир бригады
Свиты его величества
26 февраля с начальником дивизии ездил в санях в дер. Слободку и Гарово осматривать места, предназначенные для полков 1-й бригады нашей дивизии. Сделали 25 верст, погода была не холодная, но сырая, пронизывало насквозь.
27 числа утром приехал к нам командир корпуса Трофимов, говорил о предстоящих военных действиях и участии в них нашего корпуса, приказал быть готовыми ежеминутно выступить. В 7 часов вечера, у начальника дивизии состоялось совещание с командирами полков, после чего они у нас остались обедать. На другой день я был у обедни в 29 полку, едва доехал до полка, свирепствовала сильнейшая вьюга. За обедней в этот день во всех полках стрелки приобщались святых тайн.
29-го прибыл новый начальник штаба подполковник Соколов, я с большим сожалением и грустью расстался с капитаном Радзиным – этим серьезным, дельным офицером. Соколов мне не понравился, произвел впечатление болтуна и только, таким он и оказался. Все чины штаба трогательно прощались с Радзиным, все его успели полюбить за его чистую прямую натуру. Только Редько – начальник дивизии почему-то не оценил его и они расстались холодно.
На другой день пришло приказание 1-й бригаде под командой начальника дивизии передвинуться в дер. Слободку, штабу дивизии в Горово, 2-й же бригаде под моим начальством образовать особый отряд и поступить в непосредственное распоряжение командира корпуса, перейдя в дер. Любки в 20 верстах от дер. Андрейки.
Это известие мне было не особенно приятно, я мечтал попасть в боевую линию, а вместо этого очутился в резерве.
В этот день пришло известие, что государь посетил Думу, обратился с речью к депутатам, благодарил их за работу на пользу армии и их поддержку. Говорили, что это посещение состоялось вследствие настойчивой просьбы графа Фредерикса, это делает последнему часть. Но я лично считал, что реального это посещение принести ничего не могло, момент был пропущен, и оно не произвело того впечатления, на которое так рассчитывали все преданные престолу и Родине.
А через четыре дня, 26-го февраля, последовало назначение митрополитом Петроградским Питирима – ближайшего друга Распутина. Этот последний приобретал, таким образом, все больше и больше влияния. На всех назначение Питирима произвело угнетающее впечатление.
Дело об отряде Андросова
В течении февраля месяца еще до выступления из Высоковищизны я был очень встревожен затеей К. Н. Андросова, бывшего моего чиновника особых поручений, когда я был губернатором в Москве. Он затеял сформировать передовой врачебно-питательный отряд для обслуживания дивизии, в которой я командовал бригадой, и хотел присвоить отряду имя великой княгини Елизаветы Федоровны. Получив его депешу об этом и зная его легкомыслие, я страшно встревожился, т. к. Андросов был способен, по свойству своего характера, наделать ряд бестактностей, а кроме того, мне было неприятно вообще, чтобы что-нибудь затевалось и связывалось с моим именем. Я хотел работать в тени, никуда не лезть и чтобы ко мне не лезли с затеями, не предусмотренными положениями на театре военных действий, а при войсках врачебно-питательных пунктов не полагалось, и это бы бросилось в глаза.
Я ответил уклончиво и просил подробностей. Но Андросов медлил с ними, а в то же время уже телеграфировал мне, что великая княгиня Елизавета Федоровна жертвует церковь отряду и просит сообщить имена святителей полков для написания икон. Это меня еще более смутило, а когда я узнал, что Андросов получил будто бы 100000 руб. из сумм министерства внутренних дел, что это отряд «Северо-помощи», находившийся в ведомстве министерства внутренних дел, то я решил отклонить от себя эту честь – иметь этот отряд и понял, что Андросов затевает что-то бестактное. Поэтому я подробно написал состоявшему при великой княгине А. А. Зурову все мои сомнения, а также и Андросову. Великой княгине послал депешу, что посылаю Зурову письмо для доклада ей, прося обратить внимание на все изложенное в нем. Письма эти я привожу здесь целиком.
Письмо Зурову:
«13/II-1916 г. Дорогой милый друг, пишу тебе в дополнение депеши моей, крайне встревоженный оборотом, который принимает формируемый Андросовым отряд имени великой княгини. Только сегодня после ряда запросов по телеграфу, я узнал, что Андросов затеял грандиозный отряд и что на оборудование его он получил 100 тыс. руб. из сумм МВД на беженцев. Зная Андросова как весьма увлекающегося и легкомысленного, хотя и большого работника, я весьма встревожился, тем более, что в этом деле замешано имя великой княгини, и я очень опасаюсь, как бы он не подействовал на великую княгиню, прикрываясь мною, а министерство внутренних дел ассигновало деньги благодаря имени отряда великой княгини.В. Джунковский».
Я не знаю, как все это вышло, потому пишу тебе все мои сомнения, которые прошу тебя доложить великой княгине, которой пишу несколько слов, предупреждая, что ты ей сделаешь доклад от моего имени. Должен тебе сказать, как все это вышло. Я получил совершенно неожиданно для себя депешу от Андросова, что он формирует передовой питательный отряд и хочет его приспособить для обслуживания моей дивизии, что в случае моего согласия он будет просить великую княгиню взять отряд под свое покровительство. Я на это ответил ему дня чрез три, т. к. сильно колебался не отказать ли прямо. Ответил, что рад бы поработать вместе, но питательных отрядов в войсковых частях не бывает, они только для беженцев, и спрашивал подробности. К сожалению, у меня не сохранилось копии и потому я могу быть не совсем точен, но смысл был этот. В ответ я получил депешу, что великая княгиня взяла отряд под свое покровительство. Что же было делать – я тогда стал запрашивать Андросова депешами подробности, но его ответы меня не удовлетворяли, меня интересовали средства и возбуждалось ли офиц. ходат., т. к. моя частная переписка с Андросовым еще ничего не означала, а тут среди начальства никто ничего не знал.
Сегодня я узнал из депеши Андросова, что этот отряд не военного ведомства и не Красного Креста, а МВД, и частным образом узнал, что министерство внутренних дел из беженского капитала выдало 100 тыс. на оборудование. Тогда мне все стало ясно – Андросов, очевидно, приехал к великой княгине и просил ее взять отряд под свое покровительство, сказав, что это для меня или что-нибудь такое, затем великая княгиня просила МВД дать денег, а т. к. теперь в МВД в денежном отношении идет полная вакханалия, то отсыпали 100 000 руб., и Андросов на них орудует.
Меня это все пугает. Во-первых, иметь отряд в дивизии, где я командую бригадой, и быть обязанным министерству внутренних дел я НЕ желаю, т. к. не хочу иметь ничего общего с нынешним составом МВД, с гг. Хвостовым и Белецким, продающими Россию, во-вторых, я очень встревожен за великую княгиню, ее имя должно быть всегда чисто. А эти 100 тыс., ассигнованные МВД из «Северо-помощи» на дело, не подлежащее ведению этой помощи, т. к. врачебно-перевязочные передовые отряды и транспорты для раненых являются компетенцией только военного ведомства или Красного Креста – мне кажутся весьма подозрительными. Здесь у нас «Северо-помощь» отказывает в постройке бань за неимением денег, а в Петрограде дают одному лицу в полное распоряжение 100 тыс. на дело, чуждое «Северо-помощи». Я не знаю подробностей, может быть, я и ошибаюсь и мои подозрения ни на чем не основаны, но я не мог не написать тебе, дабы гарантировать имя ее высочества.
Тебе легко будет во всем этом разобраться, Андросову я пишу одновременно с сим. Предусмотрел ли он, что будет стоить содержание отряда? откуда он будет получать продовольствие и фураж? Ведь от дивизии он ничего получить не может, она укажет ему только район действий. И оформлено ли то, что отряд идет в 8-ю дивизию, ведь на это надо разрешение высшего начальства. Я мелкая сошка – бригадный командир, моя переписка с Андросовым – частная, я лицо подчиненное и только. Учтено ли все это?
Меня страшно взволновало все это, когда я получил депешу Андросова, что в этом земешано МВД и что Андросову дано 100 тыс. Разбери все это дело, чтобы великая княгиня как-нибудь не попалась в дурную историю. Доложи ей, пожалуйста, все мои сомнения.
Как поживаешь, дорогой мой? Я живу отлично, страшно привязался к дивизии, живем дружно, хорошо, к боевой жизни и строю привык и чувствую себя в своей сфере. Ничего лучшего и не желаю сейчас.
Обнимаю тебя крепко, передай всем привет. Твой душой
Письмо Андросову:
«13/II – № 66. Дорогой Константин Николаевич, получил сейчас Вашу депешу с описанием состава отряда, но все же не вижу никаких подробностей, как только одно для меня крайне неприятное – что все средства из министерства внутренних дел. Я подозревал это, а теперь мне уже ясно. Иметь какое-нибудь касательство к центральному управлению МВД я не желаю ни под каким видом и не хочу, чтобы мое имя фигурировало бы рядом с деньгами министерства внутренних дел. Мне ужасно досадно, что Вы не написали мне ничего, а все сносились депешами, из которых я ничего понять не мог, откуда, почему формируется отряд.В. Джунковский».
На первую депешу я ответил Вам, что рад поработать вместе, но спрашивал, какой отряд, откуда, и выразил даже сомнение относительно питательных отрядов, которых при войсковых частях не бывает. В ответ я получил от Вас депешу, что великая княгиня приняла отряд под свое покровительство, затем вопрос церкви, который нас всех очень тронул и наконец отчасти разъясняющая депеша № 23 сегодня.
Т.к. я не получал от Вас подробностей, то запросил других о Вашем отряде – узнал, что Вам из «Северо-помощи» (организация исключительно для беженцев) дано 100 тыс. рублей на оборудование, что у Вас будет до 200 лошадей, повозки транспорта, автомобили и т. д., одним словом – грандиозная затея, а между тем мое начальство совершенно не запрошено ни о чем, а в Москве говорят, что формируется отряд для обслуживания части, где я нахожусь. Все это с начала до конца неправильно. Я ведь бригадный командир и ничего более, переводя на гражданский ранг – много ниже губернатора, как же может отряд посылаться туда, где я? Отряд может быть причислен к дивизии с согласия начальника дивизии или по приказанию свыше, а бригадный для сего слишком малая персона. Поэтому такая реклама, что отряд не для 8-й дивизии, а туда, где я, только ставит меня в неловкое положение. Я ведь думал все время, что отряд формируется для 8-й дивизии и что Вы уже оформили все это чрез Главное управление Красного Креста и что начальник дивизии через главноуполномоченного получит все распоряжения и уведомления.
Теперь оказывается, что этот отряд вне закона – милый Константин Николаевич, как же Вы об этом не подумали? Вы и меня подводите и себя ставите в невозможное положение. Ведь когда Вы, положим, прибудете, то ведь не ко мне Вы явитесь, а к начальнику дивизии. Он спросит Вас, откуда, что, почему? Вы скажете «прибыл в дивизию, где Свиты генерал Джунковский». Ведь это же нельзя, мой дорогой.
И как Вы, не оформивши всего этого не списавшись как следует, шутка ли получить 100 тысяч на оборудование, просите великую княгиню дать свое имя. Как можно замешивать имя великой княгини? Можно тогда замешивать имя великой княгини, когда у Вас все сделано, все предусмотрено, предусмотрены и средства для будущего. А я, узнав теперь, что это помимо Красного Креста, на средства министерства внутренних дел, уверен, что Вы сядете с этим делом, т. к. сейчас в МВД происходит в смысле расходования денег полная вакханалия, и мне будет очень обидно замешивать в это дело 8-ю дивизию.
Извините, что так пишу Вам, но Вы столько мне участия всегда проявляли, что не быть откровенным с Вами я не могу, и к тому же я обещал Вашей матушке всегда все говорить Вам прямо, т. к. и она всегда боится за Вас, за Ваши увлечения и недостаток расчетливости.
Каким образом МВД пошло на такое крупное дело, не подходящее к его компетенции, и дало на одно оборудование 100 тыс. руб. Это для меня загадка. Кто в МВД принимал в этом участие? Я Вас очень прошу все решительно мне разъяснить. 8-я дивизия может принять отряд для ее обслуживания только если все в самых мелочах будет ясным, особенно осторожно должна отнестись дивизия, раз отряд имеет наименование великой княгини. Это обязывает к еще большей осторожности. Отдаете ли Вы себе отчет, сколько ежемесячно обойдется содержание отряда, кто будет поставлять фураж, продовольствие. Если бы Вы были военного ведомства или Красный Крест, то это все бы шло, как налажено, а Вы – Министерства внутренних дел – Вы будете здесь в ведении земского начальства, как все отряды беженцев.
Ведь дивизия не сможет физически заботиться о Вас, как не заботится она и о двух передовых отрядах Красного Креста, имеющися уже у ней. Взвесили ли Вы все это? Может быть, все это мои напрасные сомнения, но они являются невольно и лучше раньше их осветить, потом будет поздно. Буду с нетерпением ожидать от Вас ответа на все сомнения. Кто над Вами сейчас? Кто выдает деньги? Кто проверяет? Касается ли А. Д. Самарина Ваша организация?
Вот все, что я считаю долгом Вам сказать, дорогой Константин Николаевич, сказал все это любя Вас и предостерегая Вас.
Буду ждать ответа. Душевно Вам преданный
В ответ на это я получил от Андросова следующее письмо:
«19 февраля 1916 г., г. МоскваГорячо Вас любящий К. Андросов».
Дорогой, горячо любимый Владимир Федорович!
Спешу ответить на все вопросы, заданные мне Вами в письме и разъяснить дело с отрядом. В декабре я вернулся с фронта вместе с моим отрядом ВЗС [253] , т. к. я был уполномоченным ВЗС и временно остался без дела, за неимением средств. В Петрограде, куда я ездил по своим личным делам, я встретился с Зубчаниновым [254] , с которым и говорил, что имею отряд и пока не имею дела, принципиально согласился работать в организации, но только как врачебно-питательный отряд для помощи раненым, затем уехал в Москву, сговорившись снова увидаться с ним через две недели. Не долго спустя получил телеграмму с Северного фронта, где мне и моему отряду предлагалась работа, тотчас выехал в Псков, где выяснилось, что работа хотя и очень большая и ответственная, но мне не совсем по душе, я выехал в Москву, чтобы окончательно решить: принять или не принять предложение.
В Петрограде снова встретился с Зубчаниновым, сговорился, получил 100 000 руб. на лошадей, медицинскую часть и белье при 30 000 рублей содержания в месяц с предложением работать на Западном фронте в 10-й армии. Таким образом, имея уже деньги как на оборудование, так и на месячное содержание, имея право пользоваться всеми складами «Северо-помощи» на фронте, имея билеты и военные грузовые свидетельства, я мог обратиться к великой княгине с докладом.
Отряд будет обслуживать передовые позиции и войска как передовой врачебно-питательный отряд, сколько их будет еще от «Северо-помощи», я не знаю, но они будут. Так и работа моего отряда та же, что и отрядов ВЗС. Ваше имя здесь не причем, об этом знают только очень мало лиц, т. к. я учитывал все это. Если я говорил с великой княгиней и если буду работать в вашем корпусе в вашей дивизии, то это будет сделано помимо Вас и Ваше имя ни в коем случае не будет фигурировать. Конечно, я счастлив буду работать при Вас, и Вы это знаете, но я отлично понимаю, что это не может быть официально, т. к. будут разговоры, но раз я буду работать в вашем корпусе, то совершенно естественно, что я постараюсь устроиться в вашей дивизии.
Телеграммы писал Вам частные, кроме телеграммы о присвоении имени великой княгини и церкви. С великой княгиней я говорил много, очень много о Вас, мой дорогой, любимый Владимир Федорович. В Министерстве внутренних дел я не был, ничего не видал, да и не желал видеть, а тем более о чем-нибудь просить. Зубчанинов дал средства лично и, вероятно, еще даст на другие отряды, но это его дело.
Отчет, контроль, смета – все это сдается Зубчанинову, а копия представляется великой княгине, внутренний распорядок касается великой княгини и меня. Я поставил условием, что ни один человек не может быть принят и уволен из отряда без моего согласия, так как я отлично понимаю то доверие и ту честь, которую оказывает мне великая княгиня, давая свое имя отряду, где я начальником. Формирование идет, и я, по мере расходования сумм по смете, получаю новые суммы в пределах сметы. В остальном я думаю, что предусмотрел все. Буду иметь и свой отрядный склад в Москве. Содержание отряда у меня суммой 30 000 рублей обеспечено.
Теперь вопрос о Красном Кресте и фронте: до сформирования отряда возбуждать ходатайство об этом было нельзя, теперь же с соизволения великой княгини оно вносится в Главное управление Красного Креста и вместе с этим само управление на основании прошения войдет в сношение через своего главноуполномоченного с фронтовым начальством об назначении отряда в 3-й Сибирский корпус при 10-й армии. Я предусматривал это и надеюсь, что по всем данным препятствий к этому не встретится, т. к. я не прошу ни одной копейки денег.
Что касается величины отряда, то он формируется наподобие и по сметам ВЗС и мне отдел формирования отрядов Главного комитета Всероссийского Земского Союза оказывает содействие и помощь, что я просил официальным порядком и на что получил официальное и чистосердечное согласие.
Сам я лично отказываюсь от чинов, орденов и освобождения от военной службы, если бы на таковую меня вызвали т. к. я ратник II разряда 1899 г. Я ничем не заинтересован, ничего не хочу добиться, я хочу работать на пользу родины и вместе с тем хочу, чтобы имя великой княгини было бы известно на фронте, чтобы отряд её имени своей работой заставил бы полюбить и почитать великую княгиню также и на фронте.
Мне хотелось быть с Вами на фронте, хотелось работать с Вами, которого я горячо любил, люблю и буду любить. Неужели Вы, Владимир Федорович, хоть на одну минуту могли бы подумать, что я сделаю что-либо неприятное для Вас, я, который знаю все почти дела Ваши, по крайней мере постольку, поскольку Вы меня посвящали в них. Я, который знаю Вашу щепетильность и Ваше самолюбие, поверьте, дорогой, милый, Владимир Федорович, что я не сделал ничего, что могло бы бросить хоть тень на Вас. Если письмо мое Вам покажется неудовлетворительным – напишите, что надо еще сделать и я постараюсь все это исполнить.
Состав отряда я Вам писал в телеграмме. Пользуюсь случаем послать письмо с оказией т. к. не хочу посылать почтой. Если я сделал что-либо не так – то прошу прощения у Вас, т. к. я хотел сделать только хорошее. В материальном смысле я тоже не заинтересован, т. к. прикладываю свои деньги, а если понадобится, то убью в отряд мою долю денег, каковые получу за имение, которое мы продаем в апреле месяце. Только об этом прошу Вас не писать матери, да это и не понадобится.
Я хочу принести пользу родине, работать с Вами, хочу чтобы отряд, носящий имя великой княгини, был бы первым на фронте, для этого сделал все возможное от себя – взамен я ничего не прошу, ничего не желаю; если мне это удастся я буду счастлив сознанием, что принес посильную помощь своей родине. Я постарался предусмотреть все возможности и даже невозможности для отряда, пока я сам жив.
Как я буду рад повидать Вас, дорогой, милый Владимир Федорович, побыть, поработать с Вами. Берегите себя для будущего, в котором я твердо уверен, как уверен в том, что мы победим. Посылаю Вам маленький подарок от всей души. Если Вам что-либо будет надо привезти из Москвы – напишите. На первой неделе в конце поеду в Петроград по делам отряда и буду, конечно, у Евдокии Федоровны.
Об отряде в Москве я избегаю говорить, т. к. предпочитаю, чтобы это было с фронта, когда мы постараемся оправдать оказанное нам доверие и сделать все возможное, что в наших силах, чтобы оказать больше помощи раненым. Конечно мы будем оказывать помощь и местному населению, но я не думаю, что на передовых позициях их осталось много. Что касается других отрядов, которые обслуживают вашу дивизию, то это, я думаю, будет зависеть не от нас, а от Главноуполномоченного Красного Креста, который и может нами распоряжаться. В прошении в Главное управление Красного Креста будет указано, что мы просимся обслуживать 3-й сибирский корпус 10-й армии, т. к. конечно не будет указано, что это для Вас, я же снова говорю лично Вам, что мне бы очень очень хотелось работать с Вами, но это не вполне зависит от нас.
Крепко, крепко обнимаю Вас, мой дорогой, любимый Владимир Федорович. Прошу прощения за письмо, писал, что было на сердце, писал, что думал.
Письмо это меня не убедило, и я прекратил дальнейшую переписку. В результате отряд был сформирован и, к моей радости, направлен не ко мне, а на Северный фронт. Кончилась эта затея, как и следовало ожидать, какой-то историей и неприятностями для великой княгини.
Московская практическая академия коммерческих наук
Среди всех этих сложных военных дел, на которых должно было быть сосредоточено все мое внимание, мне пришлось уделить немало времени и напряжения по делам Императорской Московской практической академии коммерческих наук, попечителем коей я продолжал состоять и будучи на войне. Я не имел достаточно мужества, уезжая на фронт, просить высочайшего соизволения об освобождении меня от обязанностей попечителя на просьбу Совета академии не оставлять ее, хотя разум мне и подсказывал, что я должен уйти, т. к. уже за время моей ответственной службы в Петрограде, когда я не мог уделить достаточно времени делам академии, в ней началось скрытое брожение среди части преподавательского персонала, вернее, бывших классных наставников, потерпевших материально от закрытия пансиона.
А тут еще возник сложный вопрос по замещению директора, после совершенно неожиданной для меня просьбы А. Н. Реформаторского освободить его от обязанностей директора, просьбу эту он изложил в нижеследующем письме от 18 января и поставил меня в очень затруднительное положение:
«18 января 1916 г.А. Реформатский».
Его превосходительству господину попечителю Императорской Московской практической академии Свиты его величества генерал-майору Владимиру Федоровичу Джунковскому.
Ваше превосходительство! Имею честь заблаговременно вновь покорнейше просить Вас разрешить мне с 15-го августа наступившего 1916 года оставить службу в Академии. Этого настоятельно требуют и врачи, к которым я обращался по поводу своих недомоганий (головные боли и головокружения), и моя семья, заботиться о которой – мой долг.
Не сочтите, ваше превосходительство, эту мою повторную просьбу актом неблагодарности к Вам. Нет, я бесконечно благодарен Вам за Ваше прекрасное отношение ко мне, и память о нем я сохраню навсегда.
Не подумайте также, что я из эгоистических соображений ищу себе какую-либо более выгодную службу. Нет, ни в прошлом году, ни сейчас я ничего не искал и не ищу, несмотря на то, что уход из Академии и сопряжен для меня с большим материальным ущербом. Мои врачи объясняют мои недомогания утомлением от десятилетней изо дня в день напряженной работы и категорически требуют отдыха от нее.
Не судите меня строго и простите за невольно причиняемое мною Вам беспокойство.
Позвольте от всей души пожелать Вам доброго здоровья.
С глубоким уважением и сердечной к Вам благодарностью,
Письмо это меня очень встревожило – найти заместителя было нелегко, а находясь вдали на фронте, и подавно. Кроме того, я знал, что среди педагогов единения большого не было, и было много склонных к подпольным интригам; я опасался, как бы уход Реформатского не вызвал осложнений на этой почве и они, пользуясь моим отсутствием, по поводу назначения нового директора не вынесли какой либо неприемлемой резолюции. Поэтому я тотчас написал и.д. председателя Совета С. М. Долгову и А. Н. Реформатскому, прося сохранить в тайне уход его из Академии, пока я не буду иметь серьезного кандидата на его место.
27 января эти письма были мною отправлены почтой, но, очевидно, попав в черный кабинет Белецкого, крайне интересовавшийся всеми моими письмами, дошли по назначению только 14 февраля. Поэтому моя просьба об оставлении в тайне уход Реформатского не была выполнена. Этот последний наоборот, не дождавшись моего ответа, разгласил всем и всюду о своем уходе, поступив относительно меня крайне бестактно. 17-го февраля я получил от и.д. председателя Совета следующее письмо:
«12 февраля 1916 г.С. Долгов».
Ваше превосходительство
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Как Вам известно, А. Н. Реформатский продолжает оставаться при своем прошлогоднем решении оставить Академию. Об этом решении он неоднократно заявлял мне и другим членам Совета, а затем повторил эти заявления в последнем заседании Совета в средине января с.г. Причины, заставляющие его покинуть Академию, те же, что и раньше, главным образом – необходимость отдавать в большей мере свои досуги семье, т. е. воспитанию своих детей.
Перед Советом, таким образом, снова становится очень серьезный вопрос о замене Александра Николаевича подходящим для такой ответственной должности лицом.
Я своевременно просил его, если решение его остается бесповоротным, помочь Совету заблаговременным подысканием такого заместителя, что он и обещал мне, считая это своей непременной обязанностью.
Недавно, в беседе с А. Н. [257] , на мой вопрос, имеется ли у него такое лицо и, если имеется, готово ли оно занять место директора Академии, он мне ответил, что такое лицо им намечено, но что он ничего не говорил с ним об этом и потому ничего сказать не может.
Не считал он возможным начать с ним какие-либо переговоры потому, что не имел от Вас ответа на свое письмо, в коем он ходатайствовал о разрешении оставить службу в Академии.
Ввиду такого положения дела позволяю себе обеспокоить Ваше Превосходительство покорнейшею просьбой не отказать сообщить мне или непосредственно А. Н. Реформатскому о Вашем решении. От души желая Вам здоровья и успехов на Вашем новом, столь важном в настоящее время, поприще, прошу принять уверение в моем глубоком уважении и искренней преданности.
Одновременно с этим письмом я получил от него и депешу с просьбой разрешить ему с одним из членов Совета приехать ко мне на фронт для переговоров. Я ответил следующей депешей и одновременно письмом:
«Москва. Покровский бульвар.Радуюсь свиданию. Попечитель Джунковский».
Императорская практическая академия
Председателю Совета Долгову.
Очень прошу выехать двадцать первого, телеграфируйте каким поездом; пропуск получите штабе округа, сегодня телеграфирую об этом начальнику штаба генералу Оболешеву [258] , которому и обратитесь. Привезите с собой список кандидатов, также рекомендуемого Реформатским; но никаких обещаний никому не давайте.
«18 февраля 1916 г. № 50.Душевно преданный Вам и уважающий Вас В. Джунковский».
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!
Ваше письмо от 12-го февраля меня крайне озадачило, я недоумеваю, как это Вы не получили моего письма. Депеша Ваша меня очень обрадовала, и я жду Вас с большим нетерпением, ужасно радуюсь Вас увидеть здесь у себя. Сейчас Вам телеграфировал, прося выехать 21-го, т. к. я боюсь, что 29-го будет уже поздно, нас могут двинуть. Значит, если Вы плацкартным поездом выедете 21-го, то 22-го будете в Минске, и дальше ко мне идут два поезда 12–55 дня и 6-50 в. по Либавско-Роменской железой дороге до ст. Пруды, где я Вас встречу. А то быть может приеду и в Минск. Во всяком случае по приезде в Минск обратитесь к жандармскому офицеру на станции Александровской ротмистру Крикопуло [259] или, если его не будет, к вахмистру, они будут иметь от меня инструкцию для передачи Вам.
Меня очень заботит вопрос о назначении директора. Кого рекомендует А. Н. Реформатский? Жду с Вами список кандидатов и выскажу Вам все свои соображения. У меня есть один кандидат, о котором мы тоже поговорим.
Итак до свидания, большая будет для меня радость – Ваш приезд, жду Вас с Томилиным [260] или Усачевым [261] , а может быть, с ними обоими.
До свидания, привет Академии и A. Н. Реформатскому.
Когда я отправлял это письмо, у меня уже был целый ряд кандидатов. Каждый день я получал по несколько писем с рекомендациями того или другого лица на место Реформатского. Обо всех их я наводил справки, все это, конечно, отнимало у меня много времени и крайне заботило меня. На другой день отсылки депеши Долгову с приглашением приехать получено было приказание нашей дивизии двинуться в поход. Пришлось срочно телеграфировать – просить отложить приезд до более благоприятного времени.
От Долгова я получил в ответ следующее письмо:
«20 февраля 1916 г. Москва.С. Долгов».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Получив вчера две Ваши депеши от 18 и 19 с/м – одну, приглашающую приехать, другую, отменяющую приглашение, я тотчас же оповестил об их содержании своих предполагаемых спутников. Сейчас мне доставлено с нарочным, вахмистром, письмо Ваше от 18 февраля, еще раз доказавшее Ваше теплое, отеческое расположение к Академии и ее деятелям.
Прочитав это письмо, я искренно пожалел, что расстроилась наша к Вам поездка. Причиною тому непонятно поздняя доставка Вашего письма от 27 января. Получись оно вовремя, наше свидание успело бы уже состояться, и план действий более или менее выяснится. Теперь же отсрочка несомненна, по-видимому, на неопределенное время. Впрочем, может быть, с одной стороны, эта отсрочка, если она будет не слишком продолжительна, окажется и полезной для дела, дав время для подыскания кандидатов. Таковых у Совета еще не имеется, и мы возлагаем надежды на помощь самого А. Н., который назвал до сих пор только двоих: 1). Александра Александровича Волкова [262] , профессора математики на Высших женских курсах [263] , занимающего теперь целый ряд постов на педагогическом поприще. А. Н. приглядывался уже к нему заранее и вывел о нем заключение лично как о человеке наиболее подходящем; это мнение разделяют с ним и несколько других вполне компетентных лиц, вроде профессора Чаплыгина [264] и т. п. 2) Александр Сергеевич Барков [265] , директор Флеровской гимназии, уже заявлявший частным образом свою кандидатуру. Один из здешних коммерческих деятелей, некто Р. И. Прове [266] , уже просил меня поддержать его кандидатуру как человека, хорошо известного ему в качестве бывшего учителя его детей.
Д. И. Филиппов [267] (член Общества любителей коммерческих знаний) говорил мне еще о некоем Херсонском [268] , бывшем директором гимназии в Малаховке, занимающем теперь такой же пост в одном из провинциальных коммерческих училищ, кажется – в Саратове. Вот пока все кандидаты, имеющиеся в виду у А. Н и у Совета. Я просил А. Н. не отказываться выслушивать и всех других могущих заявиться кандидатах и собирать о них сведения, чтобы ко времени беседы о будущем директоре с Вами иметь более обширный список для выбора. Несомненно, что по мере распространения слуха об уходе А. Н. как в Москве, так и из провинции будет появляться больше охотников занять его место, и список наш будет пополняться.
Скрыть факт отказа А. Н. от службы в Академии, как Вы того желали, оказалось, к сожалению, уже невозможным, так как слухи об этом проникли в среду педагогов и родителей учащихся еще с прошлого года, а затем 10 февраля А. Н. сам заявил об этом на педагогической конференции и успел вызвать в ее среде очень сильное движение. Педагоги наши отнеслись к вопросу очень горячо и возымели мысль наметить своего кандидата. Как и можно было ожидать, у них образовались партии – за кандидата из своей среды и за кандидата со стороны. Первые указывали на предпочтительность выбора из своей среды потому, что такой человек, как знающий весь уклад Академии, ее положительные и отрицательные стороны, лучше сумеет справиться с делом и что при этом нельзя опасаться новой ломки систем преподавания.
Споры ведутся очень и порою даже слишком горячие. Как и нужно было предполагать, сторонники выбора «из своих» называют А. В. Казакова [269] .
Сведения о происходящем среди педагогов я имею от А. Н. Р. и от протоиерея Диомидова [270] , который обращался ко мне по поручению своих коллег в понедельник, перед заседанием Совета, а затем приходил ко мне еще раз вчера. Ему поручено осведомиться, как посмотрит Совет и г. попечитель, если они соберутся в Академии для выбора кандидата в директоры. Я высказал ему что, по уставу Академии (§ 56) директор избирается Обществом любителей коммерческих знаний по представлению Совета академии из лиц, известных на учебном поприще, и утверждается в сем звании попечителем. Ввиду этого за педагогическим персоналом не может быть признано какого-либо права на выбор директора. Ни Совет, ни г. попечитель, говорю я, не могут, конечно, запретить учителям совещаться частным образом, сознавая, что вопрос, кто будет стоять во главе их после ухода настоящего директора, не может не интересовать их в высшей степени, и что для пользы Академии было бы очень желательно, чтобы их выбор совпал с выбором Компетентных инстанций, которые, м.б., не откажутся присоединиться к их голосу, если бы это было найдено уместным и целесообразным. Но, сказал я, повторив в этом случае слышанное уже ими от А. Н., никакое официальное собрание по такому поводу разрешено быть не может.
В конце концов о. протоиерей просил меня спросить по этому вопросу мнение Вашего превосходительства, что я обещал ему и считаю своим долгом настоящим довести до Вашего сведения.
Ваше превосходительство может быть уверены, что никому никаких обещаний не давалось и даваться не будет.
Я позволил себе утрудить Ваше внимание таким подробным изложением настоящего положения вещей, чтобы хотя в малой мере заменить тот доклад, который я надеялся сделать Вам лично.
По мере появления новых кандидатов я позволю себе сообщать Вам о них, в предположении, что Вы в состоянии будете в свою очередь навести о них нужные справки.
С искренним уважением и сердечной преданностью имею честь быть вашего превосходительства покорный слуга
То, чего я опасался, и случилось: преподаватели захотели инициативу выбора директора взять в свои руки. Я знал, что во главе интриги, главным образом, должен был стоять преподаватель истории Пичета, имевший большое влияние на своих коллег, из письма же С. М. Долгова и, к моему сожалению, не мог не обратить внимания на какую-то недостойную игру отца протоиерея Диомидова, которого оппозиционно настроенная группа преподавателей избрала, очевидно, посредником между ими и начальством. Пичета, как очень хитрый, не решился выступить сам. Мне было очень неприятна роль, которую взял на себя о. Диомидов, хотя и не удивился ей, т. к. был не особенно хорошего мнения об его нравственных устоях – это был выдающийся богослов, но как священник был из кадетствующих.
Во всем этом было и не без участия инспектора Казакова, желавшего очень пройти в директоры.
По поводу выступления преподавателей я послал Долгову следующую депешу:
«Москва. Покровский бульвар.Попечитель Джунковский».
Императорская практическая академия.
Председателю Долгову
Благодарю письмо. Прошу передать преподавателям, что я прошу их быть совершенно спокойными и уверенными, что директором Академии будет избрано лицо достойное и соответствующее своему назначению и потому им волноваться нечего. Производить же им самим какие-либо выборы или намечать кандидатов нахожу и незаконным, и противоречащим уставу. Убедительно прошу гг. преподавателей заниматься исключительно своим прямым делом и помнить, что их волнение может вредно отразиться на занятиях и принести ущерб ученикам. Ожидаю от них полной выдержки и вполне уверен, что гг. преподаватели во главе с инспектором не захотят мне причинить какой либо неприятности и не осложнят моего пребывания на фронте, где мне нужно иметь много душевного равновесия для успеха.
Одновременно я написал ему и письмо:
«27 февраля 1916 г. № 54В. Джунковский».
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович,
Очень, очень благодарю Вас за Ваше подробное милое письмо. Я решительно недоумеваю, почему письмо мое от 27 января Вы получили только 14 февраля. Где оно путешествовало или кто его задержал? Ужасно это вышло досадно. Мне очень жаль, что А. Н. Реформатский поступил так неосторожно и так некорректно относительно меня, что, отослав мне письмо, одновременно оповестил о своем уходе, не дождавшись моего к нему ответа. Я предвидел, что это возбудит и волнение и толки и что все приверженцы Казакова будут стараться его провести. Одним словом предвидел то, что и произошло на самом деле, это очень жаль. Я послал Вам сегодня депешу по сему поводу и очень прошу Вас твердо держаться относительно преподавателей того, что я написал. Выбор зависит от Общества любителей коммерческий знаний, и мы так и проведем это дело, сперва подготовивши все для более успешного результата. Будьте добры держать меня в курсе дела о кандидатах и спросите совершенно частным образом у А. Н. Реформатского, что он скажет об А. П. Калитинском [272] . Мне кажется, что помимо научных знаний директору необходимо обладать твердым характером и волей, чтобы проводить в жизнь то или другое начинание с полным убеждением и последовательностью, чтобы это был человек порядка и имел бы влияние на учеников, был бы строг, требователен, но доброжелателен. Мне очень жаль, что не удалось нам теперь обменяться мнениями, но это конечно еще не упущено. Сейчас нас двинули, ожидаются события и возможны боевые действия. Вам приехать нельзя, а как только настанет затишье, я тотчас напишу Вам и буду надеяться, что Вы не откажете приехать. Шлю Вам и всем членам Совета родной мне Академии самый сердечный привет.
От души желаю Вам всего всего хорошего, получил ли Александр Николаевич мое письмо? Передайте ему мой поклон, я просил его прислать мне одну справку.
Искренно преданный Вам и уважающий Вас
Затем мною было получено письмо от А. Н. Реформатского.
«г. Москва. 22 февраля 1916 г.А. Реформатский».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Написанное Вами 27 января письмо получено было мною лишь 14 февраля: его доставил мне курьер из генерал-губернаторского дома.
Прежде всего позвольте сердечно поблагодарить Вас за те очень дорогие для меня строки, в которых Вы выражаете отношение ко мне и к моей деятельности в Академии. Эти строки я принял как самую лучшую награду за десятилетний труд. От всей души благодарю Вас.
В письме Вашем Вы высказываете желание – сохранить мой уход из Академии в тайне. К величайшему сожалению я уже не могу исполнить это, потому что еще 10-го февраля я сообщил о своем намерении уйти своим сослуживцам, и сделал это с согласия, а отчасти и по совету С. М. Долгова.
Я и С. М. Долгов все ждали от Вас ответа на мое к Вам письмо от 18-го января и именно предполагали найти в нем указания на способ дальнейшего действия. Затем длительное неполучение этого ответа объяснили тем, что Вы очень заняты военными делами.
А между тем время шло. Пора было думать о кандидатах на мое место. А чтобы последние могли обозначиться в большем числе, мы и решили предать факт моего ухода из Академии оглашению в педагогической среде.
Простите, ради Бога, за такую невольную тактическую ошибку, продиктованную самыми добрыми побуждениями.
С. М. Долгов сообщил мне, что он уже написал Вам о всех подробностях этого дела.
Список классных наставников с необходимыми данными я послал Вам 17 февраля.
Позвольте в заключение еще раз от всей души поблагодарить Вас и горячо пожелать Вам всего-всего лучшего.
Глубоко уважающий Вас и искренно преданный Вам
В ответ на мою депешу о выступлении преподавателей С. М. Долгов ответил мне письмом:
«г. Москва. 9 марта 1916С. Долгов.
Ваше превосходительство,Письмо это должен вручить вашему превосходительству подполковник 30-го Сибирского полка Владимир Платонович Гулидов [284] , возвращающийся сегодня в свою часть».
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Я имел честь получить Вашу депешу и письмо от 27 февраля.
Содержание депеши, доставленной мне 28-го утром, я буквально передал в тот же день о. Диомидову особым письмом. О. Диомидов тотчас же явился ко мне очень смущенный, он высказал опасение, что передать содержание депеши преподавателям буквально он не решается, опасаясь, что может еще больше взволновать их. Тогда, чтобы облегчить ему выполнение такой крайне щекотливой, по его словам, миссии, я предложил ему передать преподавателям своими словами сущность Ваших слов: что Вы просите их успокоиться и быть уверенными, что г. попечитель сам позаботится о том, чтобы на место директора было избрано вполне достойное и отвечающее своему назначению лицо. Третьего дня о. протоиерей с удовольствием сообщил мне, что после беседы его с преподавателями в вышеуказанном духе они вполне успокоились и решили прекратить всякие разговоры и предположения относительно кандидатур. Я имел случай видеть после того некоторых преподавателей и инспектора совершенно спокойными. Таким образом, на мой взгляд, можно считать инцидент с этой стороны исчерпанным.
Перехожу к вопросу о кандидатах. За время от даты моего последнего письма заявил свою кандидатуру упоминавшийся уже Вами А. П. Калитинский. Сначала он посетил А. Н. Реформатского, а вчера был у меня. Это еще довольно молодой человек, вероятно, очень интересный и приятный в обществе, но вряд ли пригодный для занятия такого серьезного и ответственного поста, где требуется человек, способный импонировать, пользоваться авторитетом у своих подчиненных. Это бывший ученик профессора Анучина [273] , географ, антрополог по своей специальности; читает эти предметы два года (только!) в Археологическом институте [274] , университете Шанявского [275] , в гимназии Флерова [276] и состоит председателем педагогического совета при женской гимназии Протопоповой [277] ; женат на артистке Художественного театра Германовой [278] , что даст основание предполагать прикосновенность к театральной среде, плохо вяжущейся с педагогикой. Такого же мнения об этой кандидатуре и А. Н. Реформатский.
Последний сообщил мне еще, что к нему обратился еще, кажется, от имени Н. И. Гучкова [279] (бывшего городского головы) по поводу кандидатуры некоего Густава Густавовича Шпета [280] , женатого на дочери Константина Ивановича Гучкова [281] . Известно только, что он приват-доцент здешнего университета. На мой взгляд, вряд ли можно серьезно отнестись к поползновениям этого кандидата ввиду его ярко-немецкого имени, хотя заинтересованная сторона уверяет, что он не немец, а швед. Вот и все, что я могу пока сообщить вам по этому вопросу.
С начала 1-й недели поста в Академии началось обучение воспитанников 2-х старших классов военному строю. В последнее воскресение я присутствовал на этих занятиях и вынес хорошее впечатление. И слышно от начальства и видно самому, что молодежь очень охотно и старательно отдает свое время изучению этого нового для нее предмета, находя, что он сказывается очень хорошо на их физическом самочувствии, да и самое время, ныне переживаемое, благоприятствует такому занятию. Преподаватель, специально подготовленный прапорщик, очень внимательно и умело ведет свое дело.
5 марта скончался бывший (1896–1906 гг.) директор Академии заслуженный профессор А. С. Алексеев [282] . В субботу служилась панихида в академическом храме [283] , а в воскресенье в квартире покойного в присутствии многих учителей, депутации от учеников, с директором и инспектором мы служили свою особую панихиду от Академии, при пении академического же хора (находящегося, к слову сказать, вполне на должной высоте). 8 марта мы в том же составе присутствовали в Ново-Девичьем монастыре при отпевании и погребении. В двух первых случаях о. протоиереем было сказано прочувствованное слово.
А. Н. говорит, что получил Ваше письмо 14 февраля и ответил на него 17 февраля за № 148, выслав затребованный Вами список преподавателей, а затем по личному делу писал Вам 23-го того же месяца.
Члены Совета очень благодарят Вас за добрую о них память.
Глубокоуважающий и искренно преданный
Это письмо меня несколько успокоило, затем получено было мною следующее:
«г. Москва. 7 марта 1916 г.С. Долгов»
Ваше превосходительство
глубокоуважаемый Владимир Феодорович.
Я имел честь писать Вам 9 с/м. С тех пор новых кандидатов в директора Академии на нашем горизонте не появлялось. Н. М. Кандырин [285] говорил мне очень много хорошего о г. Херсонском, о котором я уже имел случай писать Вам раньше.
Не зная его лично, сам ничего не могу сказать о нем. А. Н. Реформатский тоже мало знаком с ним, хотя слышал о нем и раньше добрые отзывы, но, по его словам, это человек уже пожилой. Херсонский сам своей кандидатуры пока не выставлял.
Так как, по мнению А. Н. Реформатского, А. А. Волков представляется наиболее заслуживающим внимания кандидатом, то я просил его лично от себя осведомиться, представлялось ли бы него интересным поступить в Академию. Волков ответил, что если б ему это место было предложено, то он, вероятно, подумал бы, но сам себя предлагать не станет. Он занят в целом ряде учебных заведений (Педагогические курсы, Техническое училище, Инженерный институт и т. д. и т. д.), поэтому, в случае поступления в Академию, он не мог бы отказаться от всех других занимаемых им мест, оставив за собою два или три. На замечание А. Н., что как же он думал бы совместить эти занятия с директорством в таком крупном заведении, как Академия, он ответил, что если он возьмется, то сумеет управиться со всем. Повторяю, что А. Н. говорил с Волковым именно как бы лично от себя, а не по чьему бы то ни было полномочию.
На вчерашнем заседании Совета, уже по удалении секретаря, опять долго обсуждали вопрос о кандидатуре. При этом высказано было желание, чтобы я осведомился у вашего превосходительства, предпочитаете ли Вы, чтобы кандидат был намечен из числа своих, т. е. академических педагогов, или из лиц, посторонних Академии. Указывалось, что если бы стало определенно известно Ваше предпочтение приглашению лица со стороны, то этим самым положен был бы конец надеждам тех или, может быть, того лица (А. В. К.) [286] из состава академической семьи, которое, как думают некоторая часть Совета, мнит себя готовым заместителем или кого мнят таковым его товарищи. Я лично полагаю, что после Вашей телеграммы, содержание которой доведено мною до сведения кого следует, надежды на избрание лица из своей среды должны были угаснуть сами собою. На мой взгляд, выбор А. В. вряд ли можно было бы считать удачным. При всех несомненных других достоинствах этого лица (знакомство со средой, уживчивость, уменье обращаться с учениками и т. п.) сомнительно, чтобы он в состоянии был всегда с достаточным авторитетом и неослабной энергией управлять таким большим кораблем, проявлять должную силу характера и настойчивости, чтобы подчинять своей воле педагогический, порою очень строптивый и упрямый персонал. Можно бояться, что управляющий сам сделается управляемым.
Кроме того, члены Совета готовы предположить, что у Вас, может быть, имеется уже свой кандидат, а потому поручили мне осведомиться у Вас по этому поводу, чтобы знать какого направления держаться ему в вопросе о замещении директора.
На 30 марта созывается общее собрание членов Общества любителей коммерческих знаний для утверждения отчета за 1915 и бюджет на текущий год, для решения вопроса о выдачи единовременного, по случаю дороговизны жизни, пособия преподавательскому и прочему персоналу Академии к Пасхе, а также для избрания в ревизионную комиссию и в действительные члены Общества. Для выбора директора придется созвать собрание особо впоследствии, когда будет намечен кандидат. Созвав собрание теперь же вызывается необходимостью решить до Пасхи вопрос о пособии персоналу Академии.
В посланном Вам бюджете на 1916 год предположена прибыль в 10737 руб. 44 коп. Необходимо иметь в виду, что если будет разрешено общим собранием выдача пособия персоналу Академии в 6792 руб. 50 коп., то от этой прибыли остается только 3945 р. 24 к., которые в силу решения Общества в 1914 г., надлежит списать в погашение 15214 руб. 51 коп., остающихся непокрытыми затрат на переустройство отопления и пр. Хотя размер эмеритальных выдач [287] в 5-летие 1916–1920 гг. достигает только 70 % нормы, в последнее заседание эмеритального комитета подано было по поручению заинтересованных лиц заявление о желательности и даже необходимости придти на помощь эмеритальной кассе, особенно ввиду крупной в нынешнем году субсидии от Общества взаимного кредита, но вряд ли можно рассчитывать, что предстоящее общее собрание найдет возможным передать весь остаток по бюджету в 3945 руб. эмеритальной кассе, а разве только часть этой суммы.
Я имею основание предполагать, что решение вопроса об уделении той или другой суммы в пользу эмеритуры предложено будет отложить до того момента, когда фактически выяснится финансовый результат текущего года, а также размер субсидии от Общества Красного Креста, на который может рассчитывать Академия в 1917 году.
Не откажите, Ваше превосходительство, сообщить мне Ваш отзыв на интересующие Совет два вышеуказанные вопроса по поводу кандидатур.
С глубоким уважением и искренней преданностью Ваш покорный слуга,
Мой ответ:
«30 марта 1916 г. № 59В. Джунковский.
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!Бои в течении 8-ми дней были страшно ожесточенные, все время огонь был адский, но, слава Богу, мы не только не отдали, а продвинулись вперед, я командовал передовой полевой линией, 2-мя полками и 3-мя батареями».
Благодарю Вас очень за Ваше письмо от 17 марта, которое я прочел с большим интересом. Так бы хотелось с Вами свидеться, чтобы поговорить, т. к. в письме всего не скажешь. Но сейчас Вам нельзя приехать, у нас идут оживленные бои и я всего несколько дней как вернулся с боевой линии, где 8 дней не только не раздевался, но и не ложился. Сейчас мы пополняем нашу убыль и опять пойдем в бой. Я очень надеюсь быть может приехать во второй половине апреля и тогда собрать членов Общества любителей коммерческих знаний для избрания директора. Кандидатура А. А. Волкова мне не нравится, считаю его неподходящим, он чересчур занят другими делам и будет, и по другим причинам мне бы не хотелось. Из состава Академической семьи тоже считаю нежелательным, думаю, что члены Совета со мною согласятся в этом. Поэтому я уполномочиваю Вас передать кому найдете нужным, что я считаю необходимым дать предпочтение кандидату со стороны и прошу меня в этом поддержать.
На счет кандидатов, считаю неподходящим А. П. Калитинского по тем же причинам, что Вы пишете. Г. Шпет из-за немецкой фамилии, о чем уже написал А. И. Гучкову. Затем выставлял свою кандидатуру директор Археологического института Успенский [288] – я ему ответил, что, к сожалению, не могу его рекомендовать. Кандидатура Херсонского – симпатична, но я еще о нем не все собрал.
Затем (это между нами, мне бы не хотелось пока говорить) считаю очень походящим Е. Н. Ефимова [289] – человек он религиозный, магистр уголовного права, профессор Коммерческого института, где он ведет семинар с кончающими на звание преподавателей средних учебных заведений, сам он читает уголовное право, а в среднем коммерческом училище – законоведение, он занимался, кажется, полгода в академии у нас. Он очень любим молодежью, отзывчивый и хороший руководитель юношества. Я очень прошу Вас только не говорить о нем пока.
Затем еще кандидат Барков, но у него есть много «но», хотя его можно тоже считать довольно подходящим.
Вот я Вам все откровенно высказал, мне было бы приятнее всего Ефимова. Может быть, не говоря, что я Вам писал о нем, Вы все-таки кой у кого спросите. А. Н. Реформатский, думаю, будет против него, но это не должно останавливать, т. к. я думаю, что то, что Реформатский будет иметь против него – будет говорить за него. Жаль, что 30-го меня не будет. Передайте, пожалуйста, всем мой сердечный привет, когда соберутся. Все, что вы пишете по вопросу эмеритальной кассы, я согласен.
Шлю Вам самый искренний привет и сердечно жму руку всем членам Совета.
Сердечно преданный Вам
Письмо С. М. Долгова:
«г. Москва, 18 апреля 1916 г.С. Долгов».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Имею честь сообщить, что мне удалось частным образом узнать взгляд директора Коммерческого института П. И. Новгородцева [290] на упомянутого в Вашем последнем письме г. Ефимова.
П. И. Новгородцев выразился так, что если бы его спросили, не называя даже имени того, о ком идет речь, кто, по его мнению, из числа преподавателей института мог бы быть указан как наиболее подходящий для занятия директорского поста в среднем учебном заведении – он, не колеблясь, назвал бы Ефимова. По его словам, это человек с несомненно хорошим педагогическим опытом, пользующийся любовью и уважением своих учеников. Затем, как бы предупреждая вопрос об административных способностях Ефимова, он поспешил прибавить, что о его умении поддерживать дисциплину Павел Иванович заключает из того, что по его наблюдениям в классе или аудитории, где находится Ефимов, всегда господствует полный порядок. Мне кажется, однако, что этого обстоятельства вряд ли достаточно для суждения об умении руководить и подчинять своему авторитету не только учеников, но и учителей.
Сегодня, говоря со мною по другому поводу, А. Н. Реформатский сообщил, что третьего дня он слышал от Новгородцева, будто кто-то из членов Общества любителей коммерческих знаний спрашивал его об Ефимове, и он дал о нем положительный отзыв. К этому А. Н. добавил, что это тот самый Ефимов, который преподавал некоторое время в академии, откуда ушел в 1906 году, вследствие весьма недружелюбного отношения к нему учеников, устроивших ему, будто бы даже «кошачий концерт», затем, он будто бы всегда очень бранил академию, критиковал постановку в ней дела и т. п. Если вспомнить общественную психику и революционность настроений той эпохи и сопоставить с ними консервативность и религиозность (судя по Вашим словам) г. Ефимова, то не трудно, пожалуй, объяснить, почему ученики того времени враждебно относились к лицам такого образа мыслей.
Кроме того, А. Н. передал мне, что весьма интересуется занять его место в академии директор Тенишевского училища в Петрограде Герман Федорович Линсцер [291] . Хотя он и носит немецкую фамилию, но православный, родился в России, человек очень тактичный и опытный. Очень рекомендуют его профессора Сазонов [292] и Верховский [293] . Побуждает его искать место в академии будто бы желание переменить обстановку, т. к. в настоящем месте его службы его кто-то теснит или выживает, и он может не пройти при предстоящих перевыборах.
Слышу, что о. Диомидов, коему я передал Ваше мнение о нежелательности избрания директора из академической среды, сегодня уже сообщал об этом своим товарищам. На днях, в беседе со мною, он признался, что большинство педагогов стояло за кандидатуру А. В. Казакова.
Питая надежду на Ваше скорое посещение и моля Бога сохранить Вас целым и невредимым, остаюсь искренно уважающий и нелицемерно преданный
Мой ответ:
«24 апреля 1916 г. № 61В. Джунковский».
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!
Сердечно благодарю Вас за Ваше письмо от 18 апреля и за сведения об Ефимове. Я очень рад, что профессор Новгородцев подтвердил все, что я написал о нем. В данном случае мнение А. Н. Реформатского не играет для меня роли, т. к. я вовсе не считаю его идеалом директора. У него несомненно много положительных сторон, но и немало отрицательных. А. Н. я знаю хорошо и считаю его неискренним человеком, а его уход из академии во время войны и еще тогда, когда я на войне, считаю некрасивым, его же нетактичность, когда он, не дождавшись моего ответа, объявил всей академии о своем уходе и тем взбудоражил всех, я считаю превосходящей всякие пределы. У А. Н. среди преподаватели имеются как его почитатели, так и еще больше противников, и если некоторые и уйдут из-за назначения Ефимова, напр. Пичета, то сожалеть не придется, т. к. я его считаю совершенно неподходящим преподавателем и приносящим вред молодежи. Достаточно было мне присутствовать три раза на его экзаменах, чтобы вывести о нем определенное заключение.
Поэтому, я лично после Вашего письма еще тверже стою за Ефимова. Что касается Линсцера, то как бы он хорош не был, но директором я его ни в коем случае не утвержу, т. к. считаю совершенно невозможным брать кого либо с немецкой даже фамилией.
Все это я пишу Вам с полной откровенностью, делясь с Вами всеми своими мыслями, т. к. знаю, что Вы их никому передавать не будете. Будьте добры, подумайте обо всем, что я пишу и сообщите мне все так же откровенно, как я это делаю.
Душой преданный и уважающий Вас
Беспокоясь все же по поводу выбора кандидатов, я решил проехать в Москву на несколько дней, но опять неожиданные военные обстоятельства помешали, и я послал 6 мая следующую депешу:
«Москва. Срочная. Хохловский переулокПопечитель Джунковский».
Сергею Михайловичу Долгову.
Выяснилось мой приезд невозможен. Буду рад, если приедете сами с одним из членов совета, но желательно до двенадцатого. Разрешение получите у начальника штаба округа, предъявив эту депешу. На станции Минск жандармский офицер укажет Вам, куда ехать дальше. Телеграфируйте 35 полевое телеграфное отделение, когда выезжаете и будете Минске 67.
Письмо С. М. Долгова:
«г. Москва 4 мая 1916 г.С. Долгов.
Ваше превосходительство,Р. S. При невозможности для Вас быть в Москве в мае или в июне, можно, думаю, отложить созыв О. Л. К. З. и до июля. Позднее будет, пожалуй, неудобно, т. к. со второй половины августа начинается новый учебный год, и смена директора должна совершиться более или менее заблаговременно.
глубокоуважаемый Владимир Феодорович.Я, впрочем, почти уверен, что А. Н. может, в случае крайности, продлить хотя на короткое время свое пребывание в Академии и в следующем учебном году».
Ваши письма от 21 и 24 апреля я прочитал с чувством глубокой благодарности за Ваше лестное ко мне доверие и откровенность. Для меня это большое нравственное удовлетворение, т. к. я ценю искренность и доверие важнее всего в отношениях людей между собою. Когда знаешь, что тебе верят, гораздо легче жить и работать.
Не подлежит никакому сомнению, что вопрос о перемене директора должен и может быть решен только во время Вашего пребывания в Москве, хотя бы это было в конце мая или даже в июне, т. к. созвать членов О. Л. К. З. [294] можно, особенно для такого серьезного дела, во всякое время имея в запасе лишь несколько дней для рассылки повесток; предполагаю при этом, собрание, ввиду того, что после 4-х часов большинство уезжает на дачи, состоится днем до этого часа примерно.
Занятия военным строем должны кончиться 28 мая; относительно же времени экзаменов по этому предмету до сих пор заведующий этим делом Военный комитет [295] указаний не дал. Коль скоро этот день будет известен, дирекция академии тотчас же уведомит Вас. Остается только просить Ваше превосходительство кратко телеграфировать о дне, когда Вы в состоянии будете определенно рассчитывать быть в Москве.
Если, однако, Ваш выбор остановится на Ефимове, то угодно ли будет Вам самому или предоставить мне узнать о его согласии или несогласии выставить свою кандидатуру и, в положительном случае, обстоятельно с ним побеседовать. Или, м. б., его согласие уже у Вас имеется.
Как я уже имел случай высказаться ранее, вполне разделяю Ваш взгляд на невозможность ставить во главе Академии лицо с немецким именем.
Глубокоуважающий, искренно преданный и благодарный
Мой ответ:
«9 мая 1916 г. № 68.В. Джунковский».
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!
Ваше письмо от 4 мая меня значительно успокоило. Сообщение, что можно будет созвать Общее собрание в июне, а быть может, и в июле меня очень устраивает, а то я предполагал, что это необходимо сделать в мае. Спасибо Вам большое за Вашу депешу и за готовность, если надо будет, приехать во второй половине июня. Если мне нельзя будет приехать в июне, то я буду очень рад, если приедете ко мне на фронт. Но я надеюсь, что в июне все же мне удастся побывать в Москве.
На счет профессора Лахтина [296] я получил письмо от попечителя округа, который его очень хвалит. Я лично его немного знаю, но не имею о нем определенного мнения. Постараюсь навести о нем осторожные справки. На счет Ефимова – я с ним не говорил и, только стороной узнавая о могущих кандидатах, натолкнулся на него. Переговоров никаких с ним не вел, да и ни с кем из кандидатов, т. к. не считал себя вправе начинать какие-либо переговоры, не выслушав мнения членов Совета. Я только на письмо Баркова ответил, что его кандидатура не поставлена и что выборы производятся общим собранием О. Л. К. З. и что вопрос о кандидатах является открытым.
Затем я еще Успенскому (директору Археологического института) ответил на его депешу с просьбой устроить его директором Академии с оставлением директором Археологического института, что никакого совместительства с должностью директора не допускается.
Насчет переговоров Ваших с Ефимовым, думаю, лучше обождать немного, раз общее собрание будет не раньше июня. Думаю, что мой возможный приезд выяснится в конце мая, тогда мы и решим все, а пока будем собирать справки о других кандидатах, между прочим, о Лахтине. Кажется он человек очень сухой, но может я и ошибаюсь.
Передайте, пожалуйста, мой искренний привет всем членам Совета. Душой преданный Вам
Ответ от С. М. Долгова:
«г. Москва. 8 мая 1916 г.Глубокоуважающий и сердечно преданный С. Долгов».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Я писал Вам 4 с/м. Очень сожалею, что, получив вчера Вашу депешу от 6-го, лишен был возможности принять Ваше любезное приглашение приехать к Вам на фронт немедленно. Переговорив с единственно возможным спутником моим из членов Совета, К. Н. Томилиным, я срочно телеграфировал Вам, что ввиду краткости срока выехать сейчас для нас обоих затруднительно и что мы могли бы, если б это оказалось необходимым, отправиться к Вам после 15 июня, т. к. общее собрание О. Л. К. 3. можно созвать в июне, а в случае крайности – и в июле.
К прискорбию моему, А. Н. Р. не оправдал моей надежды удержать его еще несколько месяцев после 15 августа. Он, м. б. совершенно основательно указал, что после годичной отсрочки своего ухода он счел себя в праве оставить Академию по окончании истекающего учебного года и, в связи с этим, уже нанял себе квартиру на Девичьем поле, перевел в одну из ближайших гимназий свою дочь, изменил часы своих лекций на Высших женских курсах и т. п. Таким образом заместитель ему должен быть приглашен до начала нового академического года.
Пользуясь случаем и как бы мимоходом я еще раз спросил его, что слышал он об Ефимове от Новгородцева. Он повторил, что последний отозвался об Ефимове очень хорошо, как о человеке несомненно с очень твердой волей. Из расспросов моих относительно устроенного в 1906 г, по адресу Ефимова «кошачьего концерта» выяснилось, что, как я и предполагал, это хулиганская выходка воспитанников выпускного класса во время экзаменов принадлежит к категории тех бессмысленных выходок молодежи, которые так отличали ту революционную эпоху повсюду, и направлена была по адресу и директора, а не специально г. Ефимова, и была прекращена самим же директором, отсюда заключаю, что она вызвана была совсем не личностью Ефимова. Что последний корил потом Академию за уродливые будто бы в ней порядки, то это было неправильно просто потому, что порядка в те времена вообще ни в одном почти учебном заведении не было. Я интересовался этими подробностями с целью составить себе самому более ясное представление о г. Ефимове. Если же Вы считаете его наиболее подходящим кандидатом и имеете основание считать его согласным занять у нас место директора, то, м. б., разрешите мне сначала одному, а затем с другими членами совета, как я высказывал это в своем письме от 4 мая, обстоятельно побеседовать с ним. Может быть, Вам угодно будет дать указание, какие стороны должны быть освещены в такой беседе. Затем я бы телеграфировал или написал Вам о впечатлении, которое из нее вынесем. Если полученные как лично, так и со стороны данные будут клониться вполне в пользу Ефимова, то Совет, с Вашего, конечно, предварительного согласия, мог бы созвать членов O.Л.K.З. и предложить его к избранию. А раз Ваше согласие на утверждение его будет нам известно, то таким путем можно было бы кончить дело и Вашем отсутствии; будь Вам не удалось бы приехать в Москву.
Буду, поэтому, ждать Вашего ответа на мое последнее и настоящее письма.
Мое письмо:
«28 мая 1916 г. № 73.Душой преданный Вам В. Джунковский».
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!
Получил вчера Вашу любезную депешу после акта и очень был тронут, что вспомнили меня. Пожалел я только, что Александр Николаевич не исполнил моей просьбы и не известил меня о дне акта депешей, почему я был лишен возможности вовремя послать приветствие выпускным ученикам. Благодарю Вас за Ваше письмо от 8 мая, не теряю надежды, что в июне или крайности июле мне можно будет приехать в Москву. Теперь же я буду крайне признателен Вам, если Вы повидаетесь с г. Ефимовым и переговорите с ним и напишете мне о вынесенном Вами впечатлении.
Я лично, должен Вам сказать, его не знаю, но так много слышал о нем, что как будто и знаю его. Мне о нем главным образом говорили люди, которым я безусловно доверяю и весьма опытными в разборе людей и суждениях о них. Все черты характера г. Ефимова, о которых я Вам писал, мне крайне симпатичны и для директора являются особенно ценными. Итак будьте добры, пригласите к себе г. Ефимова от моего имени и переговорите с ним.
Придавая огромное значение воспитанию юношества т. к. мы больше всего хромаем из-за недостатка воспитания, недостатка сознания долга, то на эту тему я и просил бы Вас обратить внимание при разговоре с г. Ефимовым. Я вчера получил письмо от И. Г. Каменского с рекомендацией Линсцера, я ему ответил отрицательно из-за немецкой фамилии.
И так буду теперь ожидать от Вас ответа после разговора Вашего с г. Ефимовым. У нас сейчас идут все время стычки, слава Богу, все хорошо, удачно.
Письмо С. М. Долгова:
«г. Москва 27 мая 1916 г.С. Долгов».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
После письма моего от 8 мая я имел честь получить Ваше письмо от 9-го.
Очень приятно слышать, что не утеряна еще надежда на возможность Вашего приезда в Москву, тем более, что начавшееся сильное оживление на нашем австро-германском фронте уменьшает в значительной мере вероятность нашей поездки к Вам. Откровенно говоря, при настоящих условиях на фронте, даже и в некотором расстоянии от него такую поездку предпримешь не с легким сердцем и разве только в случае крайней необходимости, которая, надеюсь, по соображениям, изложенным в моем последнем письме, не представится.
Перехожу к кандидатам. Что касается профессора Лахтина, то на днях я слышал от одного знакомого с ним члена О. Л. К. З., что это человек с очень тяжелым характером, как говорил раньше и А. Н. Реформатский. Отсюда, очевидно, неприемлемость его кандидатуры.
Затем мне были рекомендованы еще 3 кандидата:
1) Уже упоминавшийся раньше директор Тенишевского училища в Петрограде Герман Федорович Линсцер. Рекомендующий его директор Азовско-Донского Банка Эпштейн [297] говорит, что знает его с самой лучшей стороны как достойного педагога и администратора. Возражение, вполне разделяемое мною Ваше мнение о непригодности его из-за немецкой фамилии, Вы уже сообщили мне раньше, а потому будем считать и эту кандидатуру отпавшей.
2) Профессор Императорского технического училища Яков Яковлевич Никитинский [298] , 55–60 лет. Это лицо и Вам должно быть более или менее известно. Лично я его не знаю, как неизвестно, пожелал ли бы он занять место в Академии, но, кажется, это человек, заслуживающий внимания, а навести о нем справки было бы не трудно. О нем говорил мне товарищ председателя здешнего военно-промышленного комитета С. А. Смирнов [299] .
3) Третий кандидат, вчера бывший у меня по рекомендации В. Г. Сапожникова [300] , – сын бывшего до 1876 г. законоучителем Академии П. И. Казанского, бывший профессор Одесского университета по кафедре психологии Александр Павлович Казанский [301] . В 1913 г. он вышел в отставку, а в настоящее время состоит приват-доцентом при здешнем университете и председателем педагогического совета одной женской гимназии. Ему 57 лет, но на вид ему кажется больше.
Желал бы попасть в Академию, говорит он сам, ради более выгодного материального положения, т. к. получаемой им пенсии и скромного вознаграждения по должности приват-доцента и директора частной гимназии ему недостаточно. На мой вопрос, чувствует ли он себя достаточно опытным администратором, он сказал, что опыт у него такой был, когда он состоял в Одессе директором местной школы Русского музыкального общества. Однако из беседы с ним я вынес о нем впечатление как о человеке вполне солидном, но недостаточно авторитетном и не особенно интересующимся самым делом педагога, не как наш настоящий директор, с самого начала своей деятельности обнаруживший живой, всесторонний и глубокий интерес к взятой на себя задаче. Человеку хочется занять обеспеченное, спокойное место, и только – вот что видится в этом кандидате. А потому я лично не стоял бы за него. Ему я сказал, что о его кандидатуре я сообщу кому следует, но ничего определенного сказать ему не могу.
Вчера вечером прошел очень удовлетворительно экзамен по военному строю, а сегодня был у нас выпускной акт.
В ожидании Ваших известий остаюсь искренно преданный и глубоко уважающий Вас
Мой ответ:
«1 июня 1916 г. № 75. Действующая армия.В. Джунковский».
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович! Благодарю Вас за письмо Ваше от 21 мая. Из перечня кандидатов все более убеждаюсь, что Ефимов остается наиболее подходящим и потому жду с нетерпением Ваше личное впечатление.
Вчера я получил прилагаемые при сем анонимные пасквили. Какая мерзость! Неужели среди нашего педагогического персонала имеются подлецы, пишущие анонимы? Если это так, то оно крайне печально. Доискиваться и даже делать предположения мне слишком противно и считаю недостойным для себя. Вам же посылаю это, т. к. Вам как и. д. председателя Совета должно быть все известно, по ознакомлению прошу Вас уничтожить эту грязь, которая замарала того, кто мог ее послать.
Душевно преданный Вам и уважающий Вас
Письмо С. М. Долгова:
«г. Москва. 4 июня 1916 г.С. Долгов».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
В дополнение к письму моему от 27 мая имею честь сообщить Вам следующее.
Сейчас был у меня С. А. Смирнов, упоминавшийся мною прошлый раз, и сообщил мне, что он имел случай видеться с профессором Никитинским и совершенно частным образом осведомился, как он отнесся бы к предложению занять место директора в Академии. На это Никитинский ответил, что ему уже раньше предлагались подобные посты в Сельскохозяйственной академии и в Коммерческом институте, но он отказался, не желая брать на себя административных обязанностей и предпочитая более спокойную профессорскую деятельность.
В этом же разговоре Никитинский заметил, что он слышал о нескольких кандидатах, каковы Вульф [302] , Ефимов и Лахтин, но что единственно достойным он считал бы только Ефимова, т. к. первый, хотя человек очень хороший и знающий, но совершенно неподходящий для административной должности. Также отрицательно отозвался он и о Лахтине.
Таким образом, из всего, что приходится слышать, нужно придти к выводу, что единственным подходящим кандидатом остается тот же Ефимов. Вопрос только в его согласии или несогласии пойти в Академию.
В положительном случае, думаю, придется нам на нем и остановиться.
При искреннем пожелании Вам доброго здоровья и успеха в Вашем ратном деле, остаюсь глубокоуважающий и искренно преданный Вам
Мой ответ:
«9 июня 1916 г. № 78В. Джунковский».
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!
Очень был рад получить Ваше письмо от 4 июня, где Вы пишете, что получили новое подтверждение о наиболее соответствующей кандидатуре Ефимова. Никитинского и глубоко уважаю и мнением его очень дорожу. И так будьте добры от моего имени переговорить с г. Ефимовым, буду очень рад если его кандидатура пройдет. У нас сейчас очень горячее время.
Искренно преданный и душевно уважающий
Письмо С. М. Долгова:
«г. Москва. 10 июня 1916 г.С. Долгов.
Ваше превосходительствоИз только что доставленной мне ведомости вижу у Шуваева такие отметки: закон божий 4, русский язык – 3, арифметика – 3, рисование и чистописание по 4, поведение – 5.
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!Для ускорения доставки мне Ваших писем я просил бы ваше превосходительство адресовать мне в летнее время корреспонденцию не на квартиру, а в Московский торговый банк».
Я имел честь писать Вам 7 с/м., а сегодня получил Ваши письма от 1-го и 2-го числа.
Присланные при одном из них пасквили не являются для меня новостью, т. к. я и сам получал их и знал о рассылке таковых повсюду в течение нескольких последних лет. Источником их может быть только та кампания, с Кадужинским [303] во главе, которая главным образом и заставила А. Н. оставить академию, как говорил это один из бывших заслуженных преподавателей академии. Вся эта вражда возникла из-за закрытия пансиона, лишавшего нескольких лиц добавочного вознаграждения. Очень грустно, что против подобных гнусных людей нет средств зашиты или мер пресечения, как ни велик вред, наносимый ими учреждению.
По поводу Вашего официального письма могу сказать, что, на мой взгляд, просьба Шуваева [304] может быть исполнена – во 1-х потому, что бывший на стипендии Вашего имени воспитанник 2-го класса Константин Давыдов выбыл из Академии по крайней малоуспешности и неудовлетворительности поведения. Таким образом, Вы сами могли бы назначить Шуваева на освободившуюся стипендию, причем надеюсь, что формальных препятствий в смысле неблагонадежного отзыва о Шуваеве педагогической конференции, как это требуется установленными в этом отношении правилами, не встречается. Для выяснения дела с этой стороны я затребовал из канцелярии сведений об успехах и поведении Шуваева. Положение просителя действительно настолько безотрадно, что нужно всячески стараться придти ему на помощь, и если бы почему-либо не представилась возможность поместить его на Вашу или иную стипендию, я надеюсь, что даже при не особенно благоприятном отзыве педагогической конференции, наше Общество бывших воспитанников Академии будет в состоянии заплатить за учение Шуваева хотя бы за ближайший год, пока не найдется другой благоприятный исход.
Заседания Совета обыкновенно на лето прекращаются, и сведения о стипендиатах рассматриваются обыкновенно во второй половине августа при начале учебного года.
8-го июня я написал Ефимову в Нейшлот (Финляндия) в том смысле, что ввиду ухода из академии А. Н. Реформатского и в случае желания Ефимова выставить свою кандидатуру на освобождающуюся вакансию мне желательно было бы побеседовать с ним, согласно данного мне на этот предмет поручении г. попечителем.
Думаю, что если он интересуется попасть в Академию, то не пожалеет времени и денег, чтобы вернуться в Москву для переговоров.
По получении его ответа я не замедлю известить Вас. Глубокоуважающий и искренно преданный Вам
Моя записка, писанная во время боя С. М. Долгову:
«Письмо Ваше от 10-го получил, от 21-го – еще нет, спасибо большое за Шуваева.Душевно преданный Вам В. Джунковский.
25 июня 1916 г. 13 час. 30 мин. № 81Извините за бумагу – другой здесь нет».
Место отправления: наблюдательный пункт
8-й Сибирской стрелковой дивизии.
Глубокоуважаемый дорогой Сергей Михайлович,
Сейчас мне подали Вашу депешу от вчерашнего числа, так странно было ее получить во время самого боя на наблюдательном пункте, привез ее до штаба вестовой, откуда передали по телефону. Идет сейчас полное наступление, наши полки уже атаковали немцев и сейчас заняли первую линию, идет ураганный огонь, пользуюсь небольшим перерывом наступления и отъездом сейчас в Москву одного офицера нашего штаба чтобы написать Вам два слова.
Очень жаль, что Ефимов раньше 10–12 не приедет. Я ему тоже телеграфировал третьего дня. Но все же это еще не поздно, если он согласится и понравится Вам, то можно будет в июле созвать общее собрание и все устроится. Мне теперь и думать нельзя уехать отсюда, пока настоящие операции, имеющие столь важное значение не кончатся. Шлю Вам и всем членам Совета сердечный привет непосредственно с боя.
Мое письмо к С. М. Долгову:
«2 июля 1916 г. № 82Душевно преданный и уважающий Вас В. Джунковский.
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!Пишите мне адрес: Действующая армия, Западный фронт. Полевая почтовая контора № 35».
На этих днях Вы должны переговорить с Е. Н. Ефимовым, я мысленно с Вами и всей душой шлю Вам пожелания, чтобы Вам удалось как нельзя лучше устроить все для блага Академии. Хотя у нас тут очень серьезные дни, но я не перестаю думать об Академии в такой важный для нее момент, как выбор директора. Я получил об Ефимове следующие сведения: «Это верный хороший человек, честнейший, неподкупный, с не идущей ни на какие компромиссы совестью, невзирая на все материальные блага жизни. Он и его жена редкие люди». Кроме этого я имею сведения, что Ефимов очень польщен доверием, пойдет в случае выбора с полным сознанием лежащего на нем долга и отдаст все силы своего ума, знания и характера для служения Академии на ее благо, но он поставит условием замену инспектора, которого считает интриганом и при котором он не был бы в состоянии работать серьезно. Вот этот вопрос очень серьезный.
Я лично вынес впечатление, что вся история в Академии, все неприличие некоторых преподавателей компании Кадужинских – не без ведома инспектора. Может быть, я ошибаюсь, но мне так кажется и потому, если это так, то дорожить им я не буду. Но вопрос об устройстве его будет трудный, и как выйти из этого положения – кандидатура Ефимова пройдет. Так жаль, что мы не свиделись, я все это имел в виду переговорить с Вами, высказать мои сомнения. Приехать на общее собрание мне нельзя будет, так что придется баллотировку сделать без меня, но это необходимо все кончить до начала занятий. Бог Вам в помощь.
Письмо С. М. Долгова:
«г. Москва. 8 июля 1916 г.Глубокоуважающий и признательный С. Долгов
Ваше превосходительство,А. Н. Реформатский вернется сюда около половины июля».
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Прочитав Ваше письмо от 25 июня, доставленное мне А. С. Хрипуновым, я испытал глубокое чувство удивления и радости, что в самом пылу битвы Вы улучили все-таки добрую четверть часа, чтобы, пользуясь случаем отъезда офицера, написать мне по поводу академических дел. Это такое выдающееся доказательство Вашей любви к Академии, что я не могу не преклониться перед нею с чувством искренней благодарности за Академию.
Почти одновременно с Вашим и от того же числа я получил письмо и от Е. Н. Ефимова. В нем на 15 страницах мелкого шрифта изложено его педагогическое profession de foi [305] . Сначала я думал передать его Вам, но затем решил подождать результата личной беседы с ним, чтобы сразу сообщить Вам и свое личное впечатление, тем более, что до его приезда осталось всего 3–4 дня и тогда я постараюсь посильно осветить Вам как его личность, так и содержание своей с ним беседы.
Письмо это любезно вызвался препроводить Вам тот же А. С. Хрипунов, завтра выезжающий в Минск.
Да хранит Вас милосердный промысл Божий здравым и невредимым на радость всех нас, имеющих счастье близко видеть Ваш высокий нравственный и гражданский образ.
13-го июля я получил от А. Н. Реформатского следующее письмо:
«г. Москва, 6 июня 1916 г.А. Реформатский».
Глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Сегодня я отправляю Вам мой последний отчет за истекший 1915–1916 год и вместе с этим покорнейше прошу Вас принять мою горячую сердечную благодарность за Вашу неоценимую помощь мне во всей моей академической деятельности. Только благодаря Вашему имени, Вашей любви к Академии и всегда неизменно чуткому благосклонному вниманию ко мне возможно было: «и ликвидировать академические дефекты 1905 и 1906 годов, и привести без особых потрясений для Академии сложное дело закрытия ее пансиона, и сделать Академию с ее учебными богатствами более доступной для малообеспеченных слоев населения, уничтожив сословные преграды и понизив плату за обучение, а параллельно сильно увеличив число стипендий для бесплатного обучения, и обновить весь учебный строй академии, а через это привлечь к академии лучшие симпатии широких слоев общества, увеличить число учащихся почти до предельного maximumа и улучшить материальное положение Академии» [306] .
Простите великодушно все мои слабости, все промахи и ошибки, коих конечно было немало. Верьте, что во всей моей академической деятельности мною руководили только одни чистые побуждения – быть полезным тому делу, служить которому я был призван.
Жизнь отдельного человека не повторяется. Не повторится и та страница моей уходящей жизни, которая писалась на протяжении десяти лет, проведенных в Академии. Закрывая эту страницу, я и прошу Вас принять мой поклон до сырой земли – как дань моего глубокого уважения, как дань моей искренней сердечной благодарности и любви к Вам.
Дай Бог, чтобы еще долгие и долгие годы Академия пользовалась Вашим благородным – просвещенным покровительством.
Да сохранит Господь на многие лета Ваше доброе здоровье на счастье всех тех, кто с Вами в жизни встретится.
С глубоким уважением и сердечной благодарностью преданный Вам
На это письмо я ответил следующим:
«13 июля 1916 г. № 85.В. Джунковский».
Действующая армия
Глубокоуважаемый Александр Николаевич!
Сейчас я получил пересланные мне из Петрограда Ваш отчет за истекший 1915–1916 учебный год и при нем Ваше милое письмо от 6 июня. Позвольте Вас сердечно поблагодарить за Ваши добрые слова, изложенные в письме по моему адресу. Очень рад, если я действительно мог помочь Вам в трудные минуты, которые Вам, я знаю, пришлось переживать не раз. Я еще не прощаюсь с Вами в этом письме, хочу только сказать, что я с большим интересом прочел Ваш обстоятельный, полный жизни, последний отчет. Трудный это был год в смысле общей нервности и мне жаль, что Вы покидаете академию в то время, когда жизнь не вошла в свою колею, а также и когда в самой академии не совсем еще заглохли все интриги и недостойные выходки некоторых лиц, после прошедшего, не без остроты, вопроса о закрытии пансиона. Очень надеюсь, что я смогу все же лично приехать проститься с Вами перед окончательным Вашим уходом и лично выразить Вам мою благодарность за Вашу помощь мне как Попечителю и пожелать Вам счастья и удовлетворения в будущей Вашей жизни. Шлю Вам искренний привет, сейчас у нас очень серьезные дни, сердечный поклон Вашей супруге [307] [308] .
Искренно преданный Вам и уважающий Вас
Письмо С. М. Долгова:
«Москва. 2 июля 1916 г.С. Долгов».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович.
Я имел удовольствие писать Вам 8 с/м. Вчера Е. Н. Ефимов прибыл в Москву, и сегодня состоялось наше свидание. Мы пробеседовали с ним около 2 часов.
Общее мое впечатление вполне благоприятное. Это человек, видимо, с твердым характером, с достаточно широким кругозором, серьезно смотрящий на дело воспитания и образования, сознающий большую ответственность, связанную с должностью руководителя крупного учебного заведения.
Я считал необходимым выяснить следующие основные пункты:
1) Совместительство. На просьбу мою указать, какое из настоящих его занятий он думал бы сохранить за собой, он ответил, что ему необходимо только продолжать чтение лекций в Коммерческом институте, как дающие ему возможность поддерживать свою научную деятельность. Так как эти лекции происходят по вечерам всего 2 раза в неделю и оканчиваются уже в 7 часов вечера, то я высказал ему мое мнение, что отвлечение его от академии в таких малых размерах не может повредить его деятельности у нас, тем более, что конференции бывают в академии не каждый день и начинаются около 8 часов вечера, да если б они были и часто, то к этому времени директор уже был бы свободен от занятий института.
2) Содержание. Я сообщил. что установленное на первые 3 года содержание составляет 5000 руб. при готовой квартире, отоплении и освещении. Этот пункт никакого замечания или возражения с его стороны не встретил.
3) Отношение к инспектору и учителям. На мой вопрос, как он думает установить свои отношения к преподавательскому персоналу, т. к. эта среда требует, пожалуй, большего уменья, более тонкой тактики, чем даже среда ученическая, представляющая собою более податливый материал, чем первая, – Евгений Николаевич ответил, что этот вопрос является для него кардинальным по следующим основаниям. Ему известно, что настоящий инспектор выставлялся педагогами как желательный для них (вероятно – далеко не для всех) заместитель А. Н. Реформатского и что, видимо, он сам считал себя естественным преемником последнего. Из этого г. Ефимов делает вполне основательный вывод, что ему невозможно иметь своим главным и ближайшим помощником человека, который будет считать его своим счастливым соперником, что это чувство обиды невольно будет сказываться во всем, тормозить дело, заставлять директора непроизводительно тратить на такую борьбу свою нервную энергию, как это было с Реформатским.
Со всеми этими доводами я не мог не согласиться, т. к. допускать заведомо тормозящие элементы в дело, где требуются полное единство воли и гармония действий для достижения общей и единой великой цели должного воспитания и образования молодых поколений – было бы в высшей степени не разумно. Но какой же, говорю я, думали бы Вы найти выход из этого положения? Единственным выходом, ответил он, было бы приглашение второго инспектора по его уже выбору. Тогда директору не было бы нужды опираться в деле управления школой на помощь настоящего, враждебного ему инспектора, т. к. у него был бы с теми же правами другой помощник, через которого он проводил бы все, что считал бы полезным для дела. Но этот второй помощник должен быть человеком сочувствующим директору, разделяющим его взгляды и принципы и способным и готовым проводить их в жизнь. И такого человека он указывает в лице Паисия Ивановича Шелкова [309] , преподавателя коммерческой арифметики, бывшего ученика Ефимова по институту, солидарного с ним. О Шелкове А. Н. отзывался как о человеке серьезном, энергичном и с твердой волей; насколько я знаю его по Академии, считаю такую оценку правильной.
На мой взгляд, который я и высказал Ефимову, приглашение второго инспектора представляется делом осуществимым на том основании, что этот вопрос был решен в положительном смысле Обществом любителей коммерческих знаний при первом, год тому назад, заявлении А. Н. о своем уходе из академии. Вы также, помнится мне, находили правильным такое решение, инициатива которого исходила из среды самого Общества. Г. Ефимов предлагает это как временную меру в предположении, что настоящий инспектор, убедившись в безуспешности своей политики, убедившись, что его инспекторство сводится на нет, сам подаст в отставку, выслужив эмеритуру.
Говорили мы и о других вопросах, как например, о необходимости развития в учениках сознания и преданности долгу. Полагая, что Вы скорее узнаете его взгляды на воспитание и образование в его собственном изложении, прилагаю упомянутое мною прошлый раз длинное письмо Ефимова, которое, по миновании надобности, не откажите возвратить мне при случае.
Дальнейший порядок действий намечен мною и сообщен г. Ефимову следующий. В ближайшие дни я устрою у себя в банке свидание с остальными членами Совета. Предполагаю, что и они придут к одинаковому со мною заключению о желательности приглашения г. Ефимова. После этого свидания он уезжает опять на три недели в Финляндию для отдыха, вернется в первой половине августа… Тем временем Вы успеете получить мой настоящий доклад и, ознакомившись с ним и с содержанием прилагаемого при сем подробного письма г. Ефимова, благоволите телеграфировать мне, если кандидатура его будет окончательно найдена Вами приемлемой, о созыве Общего собрания О. Л. К. З. для выбора директора и приглашения второго ему помощника.
Надеюсь, что таковое одобрит имеющего быть предложенным Советом кандидата и подтвердит свое прежнее решение о приглашении второго инспектора. Тогда о состоявшемся избрании я сначала буду иметь честь известить депешей ваше превосходительство и, по получении Вашей телеграммы об утверждении избранного кандидата, извещу и г. Ефимова с приглашением приехать в Москву для принятия должности от A. Н. Реформатского, которого я должен буду также просить вернуться сюда для передачи всех дел, так чтобы новый директор мог вступить в должность с самого начала нового учебного года.
Сейчас Е. Н. снова звонил мне по телефону, что он находит названное ему содержание в 5000 руб. по настоящей дороговизне не достаточным и желал бы, чтобы таковое было доведено до 6000 руб., причем оговаривается, что не ставит этого вопроса ребром, настаивая все-таки на приглашении второго инспектора как на condition [310] . Я высказал ему надежду, что и по отношению к размеру содержания вопрос может быть улажен в его смысле.
Моля Бога сохранить Вас целым и невредимым на бранном пути Вашем, остаюсь глубокоуважающий и искренно преданный
16-го июля я получил печальное известие о кончине Владимира Григорьевича Сапожникова, председателя Совета академии, после тяжелой, длившейся более двух лет болезни. Отпевали его 19 июля на Новой Басманной, в храме св. Петра и Павла, где он состоял церковным старостой. Литургию и отпевание совершил преосвященный Трифон. От Академии отдать последний долг почившему собрались в храм и. о. председателя Совета С. М. Долгов, члены Совета В. В. Усачев, А. А. Ильин, К. Н. Томилин, инспектор Академии А. В. Казаков, преподаватели и воспитанники Академии, погребение состоялось в Новоспасском монастыре.
Мне очень было жаль, что я не мог лично отдать последний долг этому честнейшему человеку, столь светлой личности.
53 года своей жизни В. Г. Сапожников отдал на служение Академии: 20 декабря 1863 г., будучи 20 лет от роду, он был избран действительным членом Общества любителей коммерческих знаний, и с тех пор начались его деятельные отношения к обществу и к Академии, не прекращавшиеся до самой его смерти.
Первые десять лет он участвовал постоянно в работах ревизионной комиссии, избираемой ежегодно для поверки академических сумм и для рассмотрения отчетности, представляемой Советом. В 1880 г. В. Г. был избран членом Совета, а в 1883 г. взял на себя обязанности казначея. После выхода в отставку А. И. Абрикосова он был единогласно избран 27 ноября 1897 г. на должность председателя Совета и в этой должности скончался.
Общественная деятельность Владимира Григорьевича не ограничивалась одной Академией, он принимал близкое участие в делах Строгановского училища, Александровского коммерческого училища, состоял выборным Московского купеческого общества, долгое время был выборным Биржевого общества и гласным Городской Думы. В 1909 г. он получил потомственное дворянство, в 1910 г., в день столетнего юбилея Практической академии, чин действительного статского советника и в 1914 г. ко дню празднования своего 50-летнего юбилея – орден Св. Владимира 3-й степени.
53-летняя деятельность Владимира Григорьевича оставила глубокие следы в истории развития Императорской практической академии. При его непосредственном участии был переработан устав Академии, расширивший права воспитанников и давший лицам педагогического персонала право на государственную пенсию. По его предложению в 90-х годах в стенах Академии, под председательством профессора А. С. Алексеева, был выработан подробный план организации высшей коммерческой школы. Все реформы, осуществленные в Академии в последние 20 лет, могли войти в жизнь только благодаря его деятельной поддержке и доброжелательному отношению к ним.
По характеру своему В. Г. был самым скромным и деликатным человеком: враг всего резкого и грубого, он умел одним мягким словом останавливать разгорающиеся споры своих собеседников и вносить мир и успокоение там, где начиналась вражда и озлобление. Простой и ласковый в обращении со всеми, на какой бы ступени служебной иерархии тот ни находился, он был доступен всем: все шли к нему с своим горем, своими нуждами, и В. Г. умел согреть каждого теплым словом и, в случае крайности, поддержать материальными средствами.
И все это делал он скромно, застенчиво, как бы боясь огласки, отклоняя от себя всякую благодарность. К воспитанникам он всегда относился в высшей степени доброжелательно и ни одному из них, обращавшихся к нему за поддержкой после окончания курса, не отказал в своей помощи, устраивая на месте у себя в своем громадном деле или в других торгово-промышленных учреждениях.
Со смертью Владимира Григорьевича Академия лишилась своего искреннего друга, прекрасного человека, душевно преданного заботам о подрастающем поколении, любившего детей нежной любовью. Умер В. Г., но память о нем, как о сердечном, гуманном человеке, никогда не изгладится в душе всех, кто работал на пользу Академии».
Письмо С. М. Долгова:
«г. Москва. 20 июля 1916 г.С. Долгов».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Ваше письмо от 11-го июля было доставлено мне Вашим офицером 14 числа как раз перед самым свиданием у меня в банке членов Совета с г. Ефимовым, так что с содержащимся в нем прекрасным отзывом об Ефимове я успел познакомить членов Совета еще до появления последнего.
Как я в тот же день телеграфировал Вам, впечатление Ефимов произвел на всех одинаково благоприятное. Как в этом случае, так и в последующие неоднократные мои с ним беседы, из коих одна происходила при случайном участии члена О. Л. К. 3., Н. К. Смирнове [314] , я еще более убедился, что в лице Ефимова академия получит человека не только очень интересующегося вопросами воспитания и образования, но и желающего и способного проводить их в жизнь. У него уже сейчас возникает целый ряд очень дельных и ценных мнений, которые он затрагивал и развивал при наших разговорах. Заняло бы слишком много времени перечисление теперь этих вопросов, которые можно осуществить со временем, разрабатывая их постепенно и по зрелом обсуждении. Мне кажется, что мы значительно облегчим Ефимову работу в деле совершенствования академии, если дадим желаемого им помощника.
На мой взгляд, одним словом, нам нужно остановиться на решении выбрать непременно Ефимова, согласившись на его условия. Из всего, что Вы до сих пор слышали о нем и сообщили мне, я заключаю, что Вы держитесь того же мнения.
Хотя и ожидавшееся, но тем не менее все-таки грустное для всех нас событие совершилось – в ночь на воскресение 17 июля угасла жизнь редкого по благородству души и нравственным качествам дорогого Владимира Григорьевича. Меня особенно поразила эта кончина еще тем, что как раз накануне я условился с Григорием Владимировичем поехать в воскресенье навестить больного. И вот, вместо свидания с живым человеком пришлось в тот же день молиться об упокоении души его.
Так как публикация в газетах могла появиться только в понедельник, т. е. накануне погребения, а большинство академической семьи отсутствует из Москвы, то, несмотря на спешно принятые меры, нам не удалось, к сожалению, собрать в церкви достаточное число представителей академии. Кроме членов Совета, были все-таки инспектор, некоторые преподаватели и ученики. Служил преосвященный Трифон во главе многочисленного духовенства (от академии был только диакон, т. к. о. Диомидов где-то в провинции) и перед отпеванием произнес хорошее слово.
Содержание обеих Ваших депеш я передал остальным членам Совета и, на основании одной из них, сзываем на 28 июля в 2 ⅓ ч. дня общее собрание членов О. Л. К. 3. для избрания Ефимова и решения связанных с этим избранием вопросов, т. е. о содержании директору и о приглашении другого инспектора.
Сначала я подумал, что для пополнения состава Совета, за смертью В. Г., и избрания председателя следовало бы воспользоваться предстоящим общим собранием членов Общества, но затем, по обмене мнений между собою, мы нашли, что эти выборы можно отложить до будущей весны, когда истечет 3-х летний срок, на который избран настоящий состав Совета, тем более, что нужно сначала обдумать кандидата на освободившуюся вакансию.
Так как Советом будет предлагаться один кандидат, то нужно будет постараться, чтобы выбор был единоличным.
О результатах собрания буду иметь честь известить Вас по телеграфу.
Вчера перед отъездом в Финляндию к жене Ефимов еще раз был у меня. Вернется он в начале августа, получив от меня известие о состоявшемся избрании. А. Н. Реформатский возвращается сюда из Кисловодска только завтра вечером и, кажется, через день уезжает в деревню.
Вот пока все, что имею доложить Вашему превосходительству.
С чувством глубокого уважения и сердечной преданности имею честь быть Вашим покорнейшим слугою.
Мое письмо С. М. Долгову:
«24 июля 1916 г. № 87Джунковский.
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!Передайте, пожалуйста, членам Совета мой искренний привет».
Ответил Вам на Ваше любезное письмо от 11 июля депешей, а теперь хочу подробнее поговорить с Вами. Все это время не мог совсем приняться за письмо и рад, что наконец у меня ½ часа свободных, чтобы написать Вам. Я с огромным интересом прочел как Ваше письмо, так и письмо Е. Н. Ефимова. И то и другое меня очень порадовали, т. к. подтвердили то мнение, которое я составил о нем. Я от души благодарю Вас за Ваш подробный разговор с Е. И. Ефимовым и вполне соглашаюсь со всем, что Вы говорили.
Совместительство с лекциями в Коммерческом институте препятствовать не может. Содержание я вполне предоставляю Совету решить и заранее утверждаю, захочет Совет оставить прежнее или прибавить я соглашусь с Советом. Относительно второго инспектора – приветствую вполне эту мысль и буду очень рад, если она будет проведена в жизнь.
Теперь, значит, Вы поступите или, вернее, поступили уже после моей депеши так, как писали в письме. Жду от Вас теперь известий, как отнесутся члены Совета к кандидатуре Е. Н. Ефимова и как решено будет на счет Общего собрания. Мне ужасно жаль, что нельзя будет приехать на заседание. В такой серьезный момент для академии, и я отсутствую из Москвы.
Кончина Владимира Григорьевича меня очень огорчила, хотя он уже давно был конченный для жизни человек. Очень, очень я его оплакиваю. Теперь предстоят значит выборы новые, но с этим вопросом, я думаю, можно повременить, т. к. фактически сейчас ничего не меняется, можно выборы сделать в следующем Общем собрании и осенью. Как Вы полагаете?
Шлю Вам сердечный привет, душевно Вам преданный и уважающий Вас
В последних числах июля я получил депешу от С. М. Долгова, весьма меня порадовавшую – об единогласном избрании Ефимова директором академии. Я послал следующие депеши и бумагу министру торговли.
«Москва. Покровский бульвар.Попечитель Джунковский».
Императорская практическая академия
И. д. председателя Совета Долгову. № 88
Вследствие единогласного избрания Обществом любителей коммерческих знаний на должность директора Императорской Московской практической академии коммерческих наук магистра уголовного права Евгения Николаевича Ефимова утверждаю его в означенной должности на основании § 56 Устава академии
«Москва. Большой Неопалимовский, 3.Попечитель Джунковский».
Евгению Николаевичу Ефимову № 89
Утвердив Вас директором Императорской Московской практической академии согласно единогласного избрания Вас Обществом любителей коммерческих знаний шлю Вам мой искренний привет от души желаю Вам успеха и надеюсь вместе с Вами дружно поработать на пользу дорогой мне Академии.
«Министру торговли и промышленностиСвиты его величества генерал-майор Джунковский».
(По учебному отделу)
Ввиду заявления, поданного мне весной этого года директором Императорской Московской практической академии коммерческих наук действительным статским советником А. Н. Реформатским с просьбою освободить его к началу учебного года от обязанностей директора, мною было предложено Совету академии озаботиться представлением Обществу любителей коммерческих знаний кандидата на означенную освобождающуюся должность, согласно § 56 Устава академии. Согласно этого своего предложения 26 июля с. г. состоялось чрезвычайное общее собрание гг. действительных членов общества любителей коммерческих знаний для избрания директора. На этом собрании (копия протокола при сем препровождается, а также и экземпляр устава) единогласно директором академии был избран магистр уголовного права московского коммерческого института Евгений Николаевич Ефимов, который на основании § 56. Устава мною утвержден директором академии с 16-го августа сего года.
Доводя о сем до сведения вашего сиятельства прошу не отказать в отдаче о его назначении в высочайшем приказе.
Послужной список его будет препровожден мною дополнительно по получении его из коммерческого института.
Попечитель
Затем я получил от С. М. Долгова следующее письмо:
«г. Москва,13 августа 1916 г.О. Диомидов намерен проситься в продолжительный отпуск».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Ваше письмо от 24 июля я имел честь получить своевременно, равно как и официальную депешу об утверждении Е. Н. Ефимова в должности директора Академии.
Из посылаемой Вам сегодня копии протокола общего Собрания членов О. Л. K. 3. Вы изволите усмотреть все подробности происходившего на собрании. Как я и предполагал и старался, избрание прошло единогласно, о чем как прежний, так и вновь избранный директоры были извещены тотчас по получении Вашей телеграммы об утверждении.
11-го числа Е. Н. уже был у меня, а вчера являлся благодарить за назначение на должность другого инспектора Паисия Ивановича Шелкова. Ходатайство о зачислении обоих в штат Академии имеет быть направлено к Вашему превосходительству на будущей неделе. Так как на назначение Шелкова инспектором Ваше согласие уже имеется, то Совет условился с ним относительно вознаграждения. Как видно из направленной к Вам копии журнала Совета от 11-го сего месяца, таковое определено в размере 2400 рублей и 1600 руб. квартирных, всего 4000 руб. в год.
14-го числа должен возвратиться в Москву А. Н. Реформатский для сдачи дел новому директору, и с 16-го числа, дня приемных экзаменов, оба новые администраторы должны вступить в отправление своих обязанностей.
Зная энергичный и деятельный характер обоих, я надеюсь, что в их руках дело должно пойти хорошо.
А. В. К., как слышно, весьма затронут назначением другого инспектора и, выслужив в будущем году эмеритуру, вероятно, откажется от инспекторства. Тогда устранится один из тормозов, сдерживающий правильный и успешный ход академической работы. Так что в этом направлении перспектива хорошая; что же касается финансовой стороны в ближайшем будущем Академии, то здесь виды более проблематичны.
Если с одной стороны прилив средств должен несколько повыситься от увеличения числа учеников и, может быть, получения в 1917 году в большем размере субсидии Купеческого общества (благодаря хороших дел в Обществе взаимного кредита), то могут возрасти и расходы, ввиду все растущей дороговизны жизни и вероятности вследствие этого выдачи вновь временного пособия учителям, а также существенной прибавки жалования низшим служителям.
Меня озабочивает теперь еще болезнь о. Диомидова. Недавно умерла его жена, и я был очень удивлен, когда, явившись 10 августа на отпевание, не увидал в числе священников самого о. Диомидова. Оказалось, что он лежит в постели, что с ним уже был небольшой удар, а накануне за всенощной он опять почувствовал себя дурно. Может быть, это второй удар, за которым, спаси Бог, может последовать и третий. Доктор нашел, что у него несколько поражены рука и нога, что, хотя он сейчас и ходит немного, но ему велено больше лежать. Так что нужно быть готовым к необходимости подыскивать ему приемника, а это вопрос очень серьезный.
В начале сентября мне предстоит поехать на месяц на Кавказ, о разрешении на что заранее испрашиваю Ваше согласие. Да хранит Вас Бог.
Глубокоуважающий и сердечно преданный С. Долгов.
Мой ответ С. М. Долгову:
«25 августа 1916 г. № 95
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович,
Благодарю Вас сердечно за Ваше письмо от 20 июля, 13 и 19 августа, а также за копию протокола заседания Совета от 11-го августа. Ожидаю теперь копию протокола Общего собрания членов О. Л. К. 3. и послужной список Е. Н. Ефимова. По получении всего этого и ходатайства Совета о зачислении Е. Н. Ефимова и П. И. Шелкова в штат Академии я тотчас напишу министру. Я только не знаю, как провести официально второго инспектора, может ли он быть штатным или будет исполнять должность, т. к. по уставу значится только один инспектор.
Как Вы думаете по этому поводу? Я телеграфировал Е. И. Ефимову, советуя посетить окружного инспектора Круглого [315] , дабы избежать с его стороны разных придирок в министерстве, а также чтобы быть вполне корректным. После того, что я напишу министру желательно, чтобы Е. Н. Ефимов съездил в Петербург представиться министру [316] [317] и заведующему учебным отделом Лагорио [318] .
Теперь отвечу на Ваши письма, но прежде этого хочу еще поблагодарить Вас за Ваше доброе содействие, отзывчивость – я так тронут и так счастлив, что кандидатура Е. И. Ефимова прошла так блестяще. Я как-то сразу успокоился, а то меня страшно тревожила мысль о директорстве. Вы описываете погребение дорогого Владимира Григорьевича – мне очень жаль, что я мог только издали помолиться за его светлую душу и только депешей выразить сочувствие почтенной его семье. Я вполне согласен, что выборы председателя Совета можно отложить до будущей весны по истечении 3-х летнего срока, может быть Бог даст и война кончится к этому времени и мне тогда уже ничто не помешает быть среди Вас.
В письме от 13 августа Вы извещаете меня о результате общего собрания и о новом инспекторе – я Вас так благодарю за все. Насчет A. B. К. Вы совершенно правы, я почему-то думаю, что он если не прямо, то все же какое-нибудь участие принимает в пасквилях, рассылаемых кучкой негодяев. У меня есть два конверта, которые я и не раскрывал, т. к. по обложке и печатному адресу вижу, что это анонимные пасквили. Да, Вы правы – финансовая сторона не может не заботить, но Бог милостив, Академия справится и с этой задачей. Болезнь о. Диомидова вопрос крайне серьезный и хотя Вы и пишете, что он поправился и даже не хочет ехать в отпуск, но все же приходится заняться и этим вопросом. Я постараюсь подумать об этом и спишусь по сему поводу с некоторыми лицами как например Самарин, чтобы получить от него совет и просить его мне рекомендовать священника, конечно совершенно конфиденциально. Но иметь кого-нибудь в виду необходимо.
Мне так жаль, что я все не могу приехать, так хотелось бы поговорить о многом. В начале августа я вступил в командование 7-й Сибирской стрелковой дивизии и страшно был занят все время, приходилось знакомиться с новыми полками и батареями. Позиция у меня очень серьезная, занимает 14 верст и надо все время быть начеку. Желаю Вам счастливого пути на Кавказ, хорошенько отдохнуть и набраться сил и здоровья. Конечно против Вашего отъезда я ничего не имею, сообщите только, кто Вас временно заменит. Сердечно жму Вашу руку, шлю привет и остаюсь душевно преданный Вам В. Джунковский».
Мое письмо новому директору Е. Н. Ефимову:
«25 августа 1916 г. № 96В. Джунковский».
Действующая армия
Милостивый государь Евгений Николаевич!
Еще раз приветствую Вас единогласным избранием в директоры Академии и от всего сердца желаю Вам успеха, счастья и удовлетворения в работе. Прошу Вас всегда со всеми Вашими сомнениями не стесняясь обращаться ко мне, пишите и телеграфируйте, не стесняясь, и чем откровеннее Вы будете со мной – тем мне будет приятнее. Я очень рад, что все члены Совета и Общества отнеслись так сочувственно и к Вашей кандидатуре, и к выставленным Вами пожеланиям. Мне так жаль, что не удалось с Вами свидеться и поговорить. Бог даст с наступлением времени затишья на фронте к зиме мне возможно будет проехать в Москву и тогда свидеться с Вами и побеседовать. К тому времени Вы осмотритесь, познакомитесь с педагогическим персоналом и мы обо всем подробно переговорим. Мне кажется, что Вы найдете многих классных наставников не вполне соответствующими, ненормально то, что четверть всего числа немцы. Это меня коробило, и я собирался об этом переговорить еще с А. Н. Реформатским.
Затем еще очень серьезный вопрос, который следует вырвать с корнем – это, Вы может быть уже слышали от С. М. Долгова, распространенность пасквилей и анонимов. Даже меня на фронте не оставляют и находятся негодяи, которые мне присылают и сюда. Я уже знаю по виду эти конверты и форму адреса, поэтому перестал их вскрывать. Серьезный очень вопрос – это вопрос священника. О. Диомидов вряд ли долго прослужит в Академии и надо было бы заранее наметить священников, кои бы могли его заменить. Я не поклонник большой о. Диомидова, и если бы удалось в случае его ухода заменить его настоящим духовным пастырем, который мог бы всецело отдаться Академии и затронуть душу детей и юношей, то Академия бы только выиграла. Я думаю по поводу духовного лица списаться с А. Д. Самариным посоветоваться с ним, конечно совершенно конфиденциально.
Я на днях телеграфировал Вам и посоветовал побывать у инспектора Круглого; хотя Академия и не подчинена ему, но все же многие вопросы Министерство проводит чрез него. А. Н. Реформатский был с ним в натянутых отношениях, но это нежелательно, т. к. такие отношения могут принести вред Академии, тормозить наши дела в министерстве. Когда же я официально извещу министра о Вас, то желательно, чтобы Вы съездили представиться министру и Лагорио – последний всегда к Академии очень внимателен. Посылаю Вам мысли А. Н. Реформатского, которые он мне изложил весной этого года в виде отчета своей педагогической деятельности в должности директора. По прочтении не откажите мне вернуть, а если сообщите Ваше краткое мнение по некоторым затронутым вопросам, то я буду Вам очень благодарен.
Пишите мне пожалуйста по адресу: Действующая армия, 35-я полевая почтовая контора. Штаб 7-й Сибирской стрелковой дивизии. Для депеш: 35-е полевое телеграфное отделение. Если же будете пересылать документы или официальные бумаги, то Петроград, Каменноостровский пр, д. 54, кв. 52. Мне оттуда с оказиями все пересылают.
Сейчас я вступил с начала августа в командование 7-й Сибирской стрелковой дивизии и все это время был страшно занят ознакомлением со всеми полками и частями дивизии. Все у нас, слава Богу, хорошо. Позвольте мне еще раз Вам пожелать всего всего хорошего.
Искренно преданный Вам и уважающий Вас
Мое письмо к бывшему директору А. Н. Реформатскому:
«25 августа 1916 г. № 97В. Джунковский».
«Глубокоуважаемый Александр Николаевич,
Только сегодня мог собраться, чтобы написать Вам несколько слов, с первых чисел августа был страшно занят, не имел ни минуты, т. к. вступил в командование 7-й Сибирской стрелковой дивизии и должен был ознакомиться со всеми ее полками и частями, а также с занимаемой позицией. Позвольте мне отсюда с передовых позиций нашей доблестной армии выразить Вам чувства моей самой глубокой признательности за Ваши труды, за Вашу любовь к Академии, за то, что Вы всю свою душу вкладывали в трудное ответственное дело директора. Я буду всегда вспоминать ту помощь, которую всегда видел в Вас, как попечитель, ту отзывчивость ко всем моим желаниям и мнениям, которые я Вам высказывал.
Спасибо Вам от всего сердца за нашу совместную работу, которая мне была легка благодаря Вашему сочувствию всем моим требованиям, спасибо за Ваше всегда откровенное отношение ко мне. От души желаю Вам, дорогой Александр Николаевич, счастья, здоровья и всего всего хорошего Вам и супруге Вашей, которой прошу поцеловать ручку. Прилагаю при сем на добрую память мой портрет и очень прошу Вас не отказать прислать мне и Вам.
Дай Вам Бог отдохнуть хорошенько душой после многого пережитого и не забывайте Академии, которой Вы отдали столько сил.
Глубоко преданный Вам и уважающий Вас
Письмо С. М. Долгова:
«г. Москва. 2 сентября 1916 г.
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Я имел удовольствие получить Ваше письмо от 25 августа с приложениями для А. Н. Реформатского и Е. Н. Ефимова, которые передал по принадлежности, и искренно благодарю Вас за Ваши добрые чувства. Мне доставляет и самому большое нравственное удовлетворение, что так хорошо удалось провести кандидатуру Е. Н. [319]
Должен, сказать, что все, что приходится наблюдать уже за истекший короткий период его деятельности, дает основание считать его человеком, желающим и способным вести Академию на разумных и твердых началах. Твердость характера, большой запас энергии и инициативы, а также последовательности в проведении намечающихся в его представлении целей и реформ уже дают себя чувствовать. На прошлой неделе состоялось первое с его участием заседание Совета, и я надеюсь, что последнему будет с ним не трудно работать. Вчера мы пробеседовали с ним часа два. Он сообщил мне, что отношения между ним и педагогическим персоналом установились пока очень корректные, что авторитет его уже признается, хотя со стороны А. В. К. некоторые проявления неприязни уже сказываются. В общем, нужно полагать, что постепенно дело пойдет еще лучше.
Теперь скажу относительно формальностей, связанных со вступлением г. Ефимова и Шелкова. Последний, считавшийся штатным за предоставлением ему еще 4 уроков бухгалтерии, может считаться только исполняющим обязанности второго помощника (иначе инспектора директора), т. к. по штату полагается только один инспектор. Ходатайство Совета о зачислении в штат обоих уже направлено к Вам, равно как и копия протокола общего собрания членов ОЛКЗ от 28 июля с. г.
Я передал Е. Н. относительно желательности посещения им инспектора Круглого. Оказывается, он уже хотел поехать к нему по собственной инициативе, но Круглый выехал из Москвы и, как только он вернется, Е. Н. поедет к нему, сам сознавая желательность добрых с ним отношений. Касательно представления министру и Лагорио Е. Н. полагает поехать в Петроград, когда последует его утверждение в должности директора – примерно перед Рождеством.
О. Диомидов, по совету врачей, не будет давать уроков еще в течение 2-х, 3-х недель. Мне кажется, что здоровье его все-таки настолько испорчено, что о преемнике ему придется думать заранее, и очень хорошо, если у нас будет на этот случай подходящий кандидат. Е. Н. также озабочен этим вопросом, справедливо считая, что тут нужно быть особенно осторожным в выборе, т. к. от той или другой постановки преподавания Закона Божия и от личности преподавателя слишком много зависит и успешность нравственного воспитания.
Меня очень порадовало Ваше сообщение, что Вы теперь занимаете еще более ответственный пост в нашей армии, и я горячо поздравляю Вас с этим повышением и от всей души желаю Вам успехов на Вашем теперь еще более трудном поприще.
В мое отсутствие (приблизительно до половины октября) будет заменять меня в нужных случаях Клавдий Николаевич Томилин.
Еще раз благодарю Вас за все то доброе, что Вам угодно было по отношению ко мне выразить. Остаюсь глубоко уважающий и сердечно преданный С. Долгов
На всякий случай мой адрес: для депеш – Сочи, Долгову; писем – Сочи, Александровская, 4.
Вероятно, Вы теперь генерал-лейтенант?»
Последнее письмо А. Н. Реформатского:
«4 сентября 1916 г.А. Реформатский».
Глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Во всю мою сознательную жизнь я неизменно исповедовал руководившую мною ту основную мысль, что всякий человек, какого бы положения он ни был, прежде всего – человек, а потому он – просто человек и должен стоять на первом плане, и простые человеческие отношения должны становиться во главу угла.
С этой именно точки зрения я прежде всего посмотрел и на Вас, когда мне пришлось начать сотрудничество с Вами. И очень скоро я нашел в Вас те человеческие качества, которые заставили меня просто полюбить Вас как человека. С годами, по мере того как я больше и больше узнавал Вас мое чувство к Вам росло и росло. А отсюда, Вы поймете, моя отзывчивость на Ваши желания и моя искренняя откровенность с Вами были лишь естественными следствиями.
Мое чувство к Вам усиливалось, конечно, и тем, что Вы и я служили одному и тому же академическому делу, и тем, что Ваша деятельная любовь в Академии звучала на каждом шагу. А полное согласие в основных взглядах на дело обучения и воспитания молодежи и Ваше доверие и внимание ко мне лично делали для меня сотрудничество с Вами особенно приятным.
Когда я спрашивал себя при расставании с Академией, чего мне жаль, то я ясно чувствовал, что жаль не только Академии, не только самого дела, которому я, действительно, отдавал свою душу, но как-то особенно жаль было – именно расставаться с Вами. Недаром же моим горячим желанием было иметь у себя Ваш портрет, о чем я и решил просить Вас. Но Вы прочитали мое желание и без слов, и портрет Ваш теперь я имею. Я имею и Ваше дорогое для меня письмо, свидетельствующее о Вашем добром отношении ко мне.
Сердечное спасибо Вам шлю я. Сердечную благодарность шлет Вам и моя жена, тронутая Вашей памятью о ней. Нас до глубины души тронуло и то обстоятельство, что Вы вспомнили о нас среди всех тех ужасов, которые окружают Вас на передовых позициях, и среди тех чрезвычайно серьезных обязанностей, которые выпали на Вашу долю, когда Вы только что вступили в командование дивизией. Вся эта обстановка, в которой Вы писали Ваше письмо, заставила еще более оценить Ваши добрые чувства к нам.
Дай Бог Вам сил и здоровья на успешное совершение того огромного дела, которое выпало на Вашу долю.
С особенной радостью пришлю я Вам свою карточку, как только получу возможность иметь ее. В виду полного отсутствия в Москве свободных готовых квартир я все лето безрезультатно искал себе квартиры, и, не найдя таковой, поселился в первых попавшихся меблированных комнатах. Теперь жду окончания постройки одного вновь строящегося дома, в котором обещали дать мне квартиру. Все свое имущество, с разрешения Е. Н. Ефимова, я составил в две небольшие комнаты моей бывшей академической квартиры, и при таких условиях никак не могу сейчас добыть мои фотографии.
Еще раз сердечно благодарю Вас за Вашу неоценимую помощь мне в ведении Академического дела и за Ваше прекрасное отношение ко мне к моей семье. Я буду счастлив, если когда-нибудь в будущем я получу возможность быть полезным Вам.
Глубокоуважающий Вас и всей душой преданный Вам
Письмо директора Е. Н. Ефимова:
«г. Москва. 6 сентября 1916 г.Евгений Ефимов».
Ваше превосходительство,
милостивый государь Владимир Федорович!
Позвольте мне еще рад поблагодарить Вас за внимание и благорасположение, оказываемые мне: они являются ценной поддержкой, необходимость которой я чувствую еще острее теперь, когда ближе познакомился со структурой Академии и ее недочетами. Глубоко признателен Вам и за разрешение писать и притом писать откровенно, так как только при таких условиях я буду располагать возможностью правильно и полно ориентировать Вас в положении в ходе дела.
Мое вступление в должность директора, официальное – 16-го авг., фактическое же – 12-го августа, совершилось очень просто: приехал в Академию, познакомился с канцелярией, письмоводителя попросил доложить очередные бумаги, с помощником эконома обошел здание, пришлось сделать необходимые распоряжения для проведения его в соответствующий вид, затем пригласил инспектора и имел с ним долгий разговор. В результате этого разговора я убедился в том, что он совершенно не осведомлен в делах школы – жизнь ее текла помимо него. Мой вопрос о функциях инспектора несколько оживила собеседника, но его обрисовка этих функций оказалась противоречивой – выходило, будто инспектору делать нечего. Когда же я указал, что в школе 800 учеников и 25 классов и отсутствие работы в таком огромном учреждении – несколько странное явление, он поспешил согласиться со мной и подтвердил, что, правда, здесь может быть много работы. Этим моментом я воспользовался, чтобы поставить его в известность относительно решения Совета академии – пригласить второго помощника директора. «Очевидно, – сказал я, – Совет иначе смотрит на вещи – он думает как раз наоборот, считает, что в школе много работы и потому решил осуществить право, предоставленное ему еще год тому назад общим собранием О. Л. К. 3., о приглашении второго инспектора». Мое сообщение было встречено пожиманием плеч и вопросом: что же он будет делать? На первое ответил, что это совершившийся факт, на второе ответил вопросом же, как он сам рисует распределение функций, так как ведь он – давнишний уже инспектор и ему придется теперь сотрудничать с другим, желательно же, конечно, чтобы это сотрудничество было мирное и продуктивное. Мне во что бы то ни стало хотелось, чтобы он принял хотя бы одной, двумя мыслями, высказанными вслух, принял участие в этом распределении функций. Нехотя, останавливаясь после каждого слова, он ответил, что такое распределение могло бы совершиться соответственно делению классов по возрастам – на старшие и младшие и т. д. Я был удовлетворен и закончил беседу указанием на необходимость обсуждения и решения вопроса совместно с новым инспектором.
Такое совещание я и устроил на другой же день, оно прошло совершенно гладко и выработанные здесь положения вполне соответствовали тем, с которыми я шел в академию и впервые переступал ее порог в качестве директора. На первой конференции педагогического комитета я докладывал об этом распределении, как результат соглашения и притом взаимного соглашения.
Я так подробно изложил это событие, потому что свидание с инспектором и распределение функций было самым трудным моментом начального периода моей работы в Академии. Психологическое содержание этого момента сводилось к молчаливому соизмерению сил друг друга. Для себя я не сомневаюсь в конечной победе, т. к. имею дело с моральным ничтожеством: теперь он идет на натянутых вожжах и в шорах, ничего не делает, но показывает вид, что делает, шепчется и будирует по углам, исчезает при моем появлении, но, кажется, его компания проиграна безнадежно, так как даже пресловутая оппозиция по частям, но покоряется. Пробным камнем в этом отношении было другое важное событие. В первый же день моего знакомства с преподавателями на переэкзаменовках (16 августа) глава оппозиции и самый умный из них (Зернов [320] ) подал мне бумагу о прибавках на дороговизну, выработанных комиссией, избранной педагогическим комитетом в одном из весенних заседаний. О ней я был осведомлен из протоколов, мною просмотренных. На вопрос, каково мое мнение по содержанию бумаги, я, не читая ее, ответил: о том, что теперь страшная дороговизна, что учительское содержание недостаточно – двух мнений не может быть, но есть в этом деле одна сторона, поразившая меня еще при ознакомлении с протоколами педагогического комитета – это неуважение к совету академии; как мог педагогический комитет – орган, ведающий учебные дела, – ставить и решать вопросы в официальном заседании, те, которые относятся к компетенции Совета, без его согласия, поручения и т. п. Я десять лет работал в преподавательской среде, до последнего времени был представителем педагогического комитета Алексеевского коммерческого училища по его выбору в попечительном совете (аналогичном совету академии) и строго держался принципа взаимного уважения к компетенции каждого органа, так как только такое уважение гарантирует и авторитет педагогического комитета.
Он согласился со мной. И только после этого я сказал, что я мог бы отвергнуть бумагу как незаконную, но, так как я не ответственен за педагогический комитет, в котором я не председательствовал, то я сделаю так, как угодно ему и его товарищам, т. е. я могу передать Совету, но пусть он спросит товарищей и доведет до их сведения и мою точку зрения. На его вопрос, может ли комиссия продолжать свою работу по финансовым вопросам, я ответил – как официальная комиссия, имеющая право вносить свои постановления в педагогический комитет, – нет, но как частное собрание преподавателей, которое изучает интересующий их вопрос, – пожалуйста. Ответа, что делать с бумагой, я до сих пор не получил, и она лежит у меня, частным образом я осведомил с содержанием ее С. М. Долгова.
И, как ни странно, мои отношения с Зерновым с его стороны проникаются все более заметным уважением.
Конечно, вопрос о прибавке на дороговизну меня очень заботит, и он, без сомнения, подвинется, и, если бы он не осложнялся проблемой внутренней политики, я для себя решил бы его в положительную сторону. Но дело в том, что преподаватели Академии сравнительно с другими учебными заведениями стоят в лучших условиях, с другой стороны – авторитет Совета, как хозяина школы сильно поколеблен, и его, безусловно, необходимо поднять. Но правда и то, что дороговизна страшная. Я много думаю над выходом и такой выход намечается. Позвольте мне написать о нем отдельно. На мой взгляд, необходимыми условиями такого выхода должны быть: чтобы он полагал предел аппетитам, которые, по моим наблюдениям, очень разрослись в Академии, чтобы он не подрывал жизненных средств учреждения. Во всяком случае, не нужно с ним торопиться. Я очень зорко слежу за настроением, и оснований для такой торопливости нет. В этом смысле я говорил и с С. М. Долговым, хотя для меня было бы безусловно спокойней удовлетворение их желаний. Но такое спокойствие не в интересах школы.
Я буду счастлив свидеться с Вами и в личной беседе изложить подробно другие моменты ближайшего прошлого. Я имел случай познакомиться уже со старшими классами. На их отношение к делу, аккуратное посещение уроков и т. п. мною обращено усиленное внимание.
Знакомлюсь теперь и с преподавателями путем посещения уроков. В их составе произошло некоторое изменение. Ушел профессор Петров [321] – ветеран Академии, организатор товарного кабинета. Его уход является естественным концом давнишнего отдаления от средней школы. Докладывая Совету об отставке профессора Петрова, я счел своим долгом следующими словами отметить его заслуги пред Академией:
«В лице профессора П. П. Петрова, покинувшего Практическую академию вследствие своего расстроенного здоровья, наша школа лишилась одного из наиболее ярких представителей научной мысли и неутомимого работника на педагогической ниве. За 32 года непрерывной преподавательской деятельности Петр Петрович совершил полный переворот в постановке курса своеобразной и важнейшей отрасли специального образования – курса товароведения и технологии. Надо знать как было поставлено преподавание этого предмета в Академии до Петра Петровича, чтобы судить, какие крупные и существенные перемены произвел он за время своей службы в этом отношении. Тридцать два года тому назад курс товароведения имел исключительно теоретический характер, почти без всяких учебных пособий и преподавался в форме лекций. При таких условиях знания воспитанников не могли быть прочными и достаточно содержательными; им не доставало практических сведений и навыка разбираться в качествах товаров. Петр Петрович перестроил весь свой курс с самого основания. Он первый из русских товароведов организовал в 1885 году практические занятия, сперва в виде опыта во внеурочное время, а затем, когда среди учащихся возрос интерес к этим занятиям и польза, приносимая ими, сделалась для всех очевидной, практические работы по товароведению вошли в состав обязательной программы академии. Для правильной организации работ необходимы аппараты и коллекции образцов, и Петр Петрович приложил громаднейшую энергию к собиранию всевозможных коллекций, относящихся к области товароведения, с самыми малыми затратами из средств академии, постепенно приобретая все необходимые машины. Благодаря настойчивым трудам Петра Петровича составился огромный по размерам и поразительный по систематичности и богатству собранных образцов кабинет-музей, которым справедливо гордится академия. Ему же принадлежит организация товарной лаборатории с богатой коллекцией приборов, необходимых для практических занятий. Все начинания Петра Петровича в области преподавания товароведения получили широкое распространение, и в настоящее время практические занятия введены в учебные планы и организованы во всех коммерческих училищах. В помощь преподавателям этого предмета Петром Петровичем вместе с другим преподавателем академии А. В. Новицким составлено весьма ценное по своему содержанию руководство к постановке практических занятий. Кроме того, по предложению съезда деятелей по коммерческому образованию в 1902 году Петр Петрович и профессор Никитинский, при участии других московских товароведов, издали солидный труд по технологии и товароведению [322] , богатый содержанием и глубиной научной разработки.
Будучи сторонником широкого ознакомления учащихся с практическим приложением товароведения, Петр Петрович первый высказал горячо мысль о необходимости организации научных экскурсий на фабрики и заводы, и осуществил ее в целом ряде ежегодных научных поездок, считая их весьма ценным учебным пособием в курсе товароведения для наглядного знакомства с современным состоянием промышленности, с устройством машин и их работой.
Велики труды Петра Петровича в деле правильной постановки специального образования в коммерческих училищах, и особенно много потрудился он для Практической академии, для которой он был красой и истинной ее гордостью. Покидая академию, он оставил после себя драгоценное наследие – товарный музей и товарную лабораторию, результаты своей многолетней вдумчивой работы, и благодарную память о себе, как о глубоком ученом, образцовом во всех отношениях преподавателе и о дивном товарище для своих сослуживцев, для которых он был истинным рыцарем без страха и упрека».
Отказался от преподавания Ф. Ф. Нелидов [323] вследствие тяжкой болезни. Я не знал его лично и посетил, несмотря на его отказ, чтобы выразить от лица академии чувство признательности за его долгую и плодотворную работу. Нашел его прикованным к креслу, одиноким и озабоченным вопросом о материальном положении в будущем в связи с исходом его ходатайства о пенсии. Он, в сущности умирающий человек и сознающий свой близкий конец, полон тем не менее думами о молодежи, об академии. Трогательно вспоминал также о Вас.
О. Диомидов продолжает хворать, надеется 20-го сентября приступить к работе. Но, действительно, он вряд ли долговечен и, таким образом, вопрос о его заместителе необходимо ставить уже теперь. Мои представления о законоучителе соответствуют Вашим. Преподавание Закона Божия в руках человека образованного, проникнутого глубоким религиозным чувством, может иметь огромное морализующее влияние. Но найти такого человека очень трудно. Озабочиваясь об этом, я совершенно конфиденциально и осторожно и проблематично беседовал с профессором Кузнецовым [324] в конце августа и поставил ему задание подыскать такого священника исподволь.
Имя Кузнецова может быть Вам известно именно в связи с А. Д. Самариным. Другое изменение в составе преподавателей Вам уже известно из моего представления в штатные преподаватели бухгалтерии П. И. Шелкова, приглашенного мною во вторые помощники директора. С обязанностями инспектора он справляется очень успешно, быстро завоевав уважение и учеников, и классных наставников. Он не может быть назначен штатным инспектором, а лишь исполняющим обязанности инспектора. Вам послано соответствующее представление Совета, которое может быть Вы найдете нужным направить в министерство. Но утверждение его штатным преподавателем бухгалтерии принадлежит всецело Вам и если бы Вы нашли возможным телеграммой уведомить меня о таком утверждении, то правовое положение Шелкова вполне бы оформилось. Пока же он сидит меж двух стульев: он отчислился из штата Александровского коммерческого училища, но не зачислен еще и в штат академии.
К инспектору Круглому я собирался, так как надеялся что мое посещение поспособствует смягчению отношений между Академией и представителем министерства в Москве. Пока я этого не сделал только потому, что Круглого еще нет в Москве. Поехать в Петроград я собирался на Рождество, так как мне не хочется оставлять школу в учебное время тем более, что к этому времени может быть состоится мое утверждение в должности директора в министерстве. Но если Вы найдете нужным, чтобы я сделал это теперь же, то я съезжу в Петроград в ближайшем будущем.
Что же касается мыслей А. Н. Реформатского, то я уже знаком с ними (с постановлениями комиссий), из протоколов педагогического комитета последнего времени. Это – программа будущего, и самое трудное в ней – претворение в жизнь. Для такого претворения нужен подъем и даже энтузиазм преподавателей. А между тем состав преподавателей академии в своем большинстве – старый и очень старый народ, у которого педагогическая искра давно потухла под толстым слоем житейского мещанства. Вот почему для меня все эти постановления звучат горькой иронией над действительностью. Есть здесь люди и с огоньком, но их капля в море. И вся задача здесь в привлечении молодых и талантливых сил. Только при этом условии возможно действительное обновление академии. Но привлечение новых сил может состояться за счет старых, т. е. вызовет вопли, и нужно мужество и сила, чтобы быть готовым равнодушно отнестись к перепадам, осложненным происками, интригами и т. д.
Второй существенный пункт – учебный план, который «в настоящем учебном году завершен своим осуществлением». Здесь позвольте мне быть совершенно откровенным. Я считаю учебный план академии тяжелой могильной плитой над заживо погребенным. Мне трудно в письме детально его анализировать, позвольте ограничиться лишь основными штрихами. Прежде всего число недельных часов – 274, на 41 час превышающие таблицу часов по новым, высочайше утвержденным программам министерства. Реально это число выражается в том, что дети 1-го класса в возрасте 10 лет вынуждены сидеть в школе три дня – пять часов и три дня – шесть часов, т. е. делать то же, что делает взрослый, например, чиновник. Но работа чиновника однообразна, и потому легка, к ребенку же приходят пять, шесть преподавателей с разным материалом и каждый из них требует внимания, активности, напряжения. Ученики старших классов вынуждены по этому учебному плану пять дней в неделю сидеть на уроках по шесть часов, а один день – семь часов. Если же принять во внимание, что преподаватели академии в большинстве, и большом, книжны и сухо формальны, с чем мне уже пришлось столкнуться, что к этим 6–7 урокам нужно еще готовиться дома, то естественным результатом должна быть апатия, пассивность и уклонение от посещений школы – как необходимая реакция и естественное стремление отдохнуть от школы. Здесь и лежит источник потрясающих манкировок учеников. Если в старших классах такие манкировки можно еще отнести на счет небрежности переходного возраста, то говорить об этом на младших ступенях не приходится. А между тем манкировки на младших ступенях не меньше, чем на старших ступенях. Ясно, что учебный план академии не посилен для ее абитуриентов. Как произошел этот план, позвольте мне коснуться другой раз. Образцом же формализма может служить педагогический курьез, с которым я встретился впервые в академии – здесь практикуются переэкзаменовки по чистописанию и рисованию (и немало – 13 человек!), от исхода которых зависит дальнейшая судьба даже талантливых учеников.
О всей глубине непонимания смысла и значения своего предмета преподавателем говорить, мне кажется, не следует. Учебный план академии произошел исторически – путем разных наслоений соответственно запросам момента и не представляет органического целого как результата напряженного педагогического творчества. По нему можно изучать историю академии и коммерческого образования в России.
Вас заботит вопрос о четырех немцах – классных наставниках. Я всецело присоединяюсь к Вам в этом отношении. Но Вы, вероятно, еще более удивитесь и озаботитесь, если узнаете, что самое большое число часов в учебном плане отведено немецкому языку – 42 часов, а русскому – 40, т. е. в нашей школе немецкий язык – первый предмет – persona grata. Ребенок приготовительного класса, у которого не оформился еще родной язык, посвящает немецкому языку 6 ч. в неделю, родному языку – 5 ч. Вся же история – и всеобщая и отечественная – 13 часов в неделю. Мне казалось бы, что здесь нужно было бы что-нибудь предпринять. И так как это – большой вопрос, то позвольте мне не касаться его мимоходом, а остановиться на нем, если Вы найдете нужным, – поподробней и специально. Вообще, учебный план и преподавательский персонал – вот два кардинальных пункта, которые всецело привлекают мое внимание, как составляющие жизненный нерв школы. Но для их реформы необходимо много сил и мужества и, главное, Ваша поддержка. Ради Бога, не подумайте, что я хочу бросить тень на работу А. Н. Реформатского. Я его уважаю и ценю его работу. Я только исхожу из той точки зрения, что школа – общественное дело и его нужно делать, как говорят слова судебной клятвы «не увлекаясь ни дружбой, ни родством, ниже ожиданием выгоды»…
Я очень извиняюсь за это затянувшееся письмо, хотя очень многого я не мог коснуться, и за его опоздание – мне приходилось писать его урывками. В заключение же позвольте мне принести Вам поздравление с расширением сферы Вашей деятельности на бранном поле, пожелать Вам здоровья и засвидетельствовать свое глубокое к Вам уважение и преданность.
Мой ответ:
«17 сентября 1916 г. № 104.В. Джунковский».
Действующая армия
Милостивый государь Евгений Николаевич!
Благодарю Вас сердечно за Ваше подробное интересное письмо от 6 сего сентября. Читая его, мне показалось, что мы с Вами давно знакомы и уже обменивались мнениями не раз. Постараюсь ответить Вам насколько удастся подробно на Ваше письмо.
Все, что Вы пишите о первых Ваших разговорах с инспектором Казаковым меня нисколько не удивляет, т. к. в этом сказался как характер его, так и его вообще отношение к делу; правда А. Н. Реформатский его держал всегда далеко от дела и как бы сторонился его, относился к нему с опаской, если так можно выразиться. Я от души рад, что первые Ваши шаги, которые были особенно трудны – переговоры с инспектором и первой конференции педагогического комитета – прошли у вас с таким успехом.
Сердечно Вас благодарю за то, что Вы так правильно отнеслись к заявлению преподавателя Зернова относительно возбужденного им вопроса о прибавках, выработанных совершенно незаконно комиссией, избранной педагогическим комитетом. Выход из этого положения необходимо найти, и я уверен, что Вы его найдете, буду ожидать от Вас отдельное о сем письмо.
Во всяком случае, допускать в педагогическом комитете разработку вопроса их не касающегося – очень скользкий путь и надо стремиться эти попытки парализовать. Должен Вам сказать, что тот же педагогический комитет, вернее, собрание преподавателей, хотели обсуждать вопрос о заместителе директора, когда А. Н. Реформатский объявил весной о своем уходе. Преподаватели повели дело через протоиерея Диомидова, который просил С. М. Долгова разрешения собрать преподавателей и произвести как бы выборы, наметить кандидата в директоры. При этом о. Диомидов уверял, что преподаватели волнуются этим вопросом и т. д. С. М. Долгов заявил, что т. к. это не входит в компетенцию педагогического комитета, то без моего разрешения таких обсуждений быть не может. Получив такое известие от С. М. Долгова и при этом еще письмо от и Диомидова, я тотчас ответил этому последнему депешей, что советую преподавателям заниматься спокойно своим делом, не уклоняясь в сторону, что выборы директора и его назначение предусмотрено уставом, от которого я не отступлю и потому нахожу излишним всякие собрания преподавателей по этому поводу, которые поведут только к разгару страстей, что каждый должен заниматься своим делом, а не чужим.
Что я вполне понимаю, что они заинтересованы в назначении преемника А. Н. Реформатскому, но что они могут быть спокойны, что заместитель его будет лицо достойное академии и что я, как попечитель, считаю себя ответственным в данном случае. О. Диомидов был очень смущен моим ответом и сказал С. М. Долгову, что он не решается передать его преподавателям. Я ответил, что перерешать своего мнения не буду. Тем и кончилось. После этого меня завалили анонимами самого неприличного свойства. К моей радости со дня Вашего избрания я ни одного анонима больше не получил. Рассказал я Вам так все подробно, чтобы осветить Вам настроение преподавательского кружка, вернее некоторой его и, думаю, меньшей части.
Уход профессора Петрова это большое событие в жизни академии, он многое для нее сделал и сумел заинтересовывать молодежь. Пишу ему письмо с выражением сожаления. Ф. Ф. Нелидов – это очень преклонного возраста человек, он кажется одинокий, и потому вопрос о пенсии не такой острый. Я все сделал со своей стороны и лично просил в канцелярии прошений и у товарища министра финансов Кузьминского [325] , которые мне обещали все сделать.
Замещение о. Диомидова очень серьезный вопрос, и я очень рад, что Вы беседовали по сему поводу с профессором Кузнецовым. На счет Вашей поездки в Петроград – конечно, Вы можете смело отложить до Рождества. Относительно постепенного обновления педагогического персонала мы переговорим с Вами лично. На счет учебного плана я совершенно с Вами согласен. Мне казалось в нем что-то не так, но мне трудно было вмешиваться в детали и мало всегда было времени разобраться. Это все, конечно, можно будет незаметно изменить, а такие абсурды как переэкзаменовки по чистописанию и рисованию – это прямо курьез, я этого не подозревал. Насчет немецкого языка необходимо было бы теперь же изменить в пользу русского. То же самое подумать и о наставниках классных – немцах.
Моя поддержка будет всегда Вам оказана по всем вопросам, затронутым Вами, которым я всей душой сочувствую. Вот, кажется, ответил Вам на все вопросы Вашего письма. Пришлю Вам прошение Землякова [326] , будьте добры исполнить его ходатайство, я его хорошо знаю по старой моей службе в Москве и в подобных случаях я всегда шел навстречу. Правда, мальчик много пропустил, но я уверен, быстро догонит. Получил я печальное известие, что Л. П. Княжевич [327] сильно хворает и вернулась из Крыма совсем больная. Как мне жаль ее, это такая дивная умная сердечная женщина, выдающаяся. Пожалуйста, если увидите ее, передайте ей от меня мой сердечнейший привет.
Итак до свидания, шлю Вам пожелания успеха и сил. Душевно Вам преданный и уважающий Вас
Письмо к Лагорио, управлявшему учебным отделом министерства торговли и промышленности:
«25 сентября 1916 г. № 113.В. Джунковский.
Действующая армия,Извините что пишу чернильным карандашом, которым мы ведем всю официальную переписку на позиции, а не чернилами».
штаб 7-й Сибирской стрелковой дивизии
Глубокоуважаемый Александр Евгеньевич!
Посылаю Вам при официальном письме копию послужного списка магистра уголовного права и доцента Московского коммерческого института надворного совета Ефимова, который мною утвержден директором академии с 16 августа с.г. и очень прошу Вас не отказать в Вашем добром содействии к ускорению его назначения Высочайшим приказом. Я не совсем в этом уверен, но мне кажется, что назначение как V класса должно пройти в Высочайшем приказе. В уставе академии об этом не говорится.
Из протокола общего Собрания общества любителей коммерческих знаний Вы усмотрите как произошли выборы Е. Н. Ефимова. Я очень надеюсь, что Вы одобрите мой выбор и что мой кандидат, прошедший так блистательно на выборах, будет иметь поддержку в министерстве в Вашем лице. Я думаю, что назначение Е. Н. Ефимова послужит к украшению академии, т. к. это прекраснейший педагог, отличный администратор, глубоко верующий человек и человек порядка. Ввиду всего этого и когда он к Вам явится, чтобы представиться и Вы его ближе узнаете, я уверен что он найдет в Вас сочувствие своей деятельности в качестве директора.
Теперь позвольте обратиться к Вам с просьбой не отказать ускорить награждение орденом Св. Владимира 3-й степени бывшего директора Реформатского. Представление о нем было мною послано при письме к министру от 28 сентября 1915 года за № 34 и до сих пор нет никакого результата. Если Вы прикажете навести справки и уведомите меня, то я буду Вам крайне признателен. По поводу награждения протоиерея Диомидова и его пенсии я тоже не имел никакого ответа и просил уже сестру мою заехать к Вам и узнать о положении дела. Мне так трудно следить за всеми этими делами из Действующей армии, а между тем – это мелочи, но имеющие в жизни академии большое значение.
В ожидании Вашего любезного ответа остаюсь искренно преданный Вам и уважающий Вас
Письмо Е. Н. Ефимова:
«г. Москва. 27–28 сентября 1916 г.Евгений Ефимов
Ваше превосходительство,Р. S. Прилагаю письмо профессора П. П. Петрова».
милостивый государь Владимир Федорович!
Ваше письмо от 17-го сентября я получил в момент тяжелых переживаний; поделиться ими откровенно мне было не с кем, так как С. М. Долгов в данный момент на Кавказе. Ваше письмо неожиданно оказалось тем собеседником и советчиком, который придал мне уверенность, а с нею вернулось и спокойствие.
Острым вопросом не только в академии, но вообще в педагогической среде является вопрос об увеличении содержания в связи с дороговизной. 21-го сентября на конференции педагогического комитета этот вопрос был поднят и у нас. Я отклонил обсуждение его в официальном заседании. Исчерпав же повестку, я закрыл заседание, после которого состоялось частное совещание педагогов по этому вопросу. На нем было решено обратиться к совету с просьбой о добавочном вознаграждении, желательный номер которого пока не установлен, но намечался в пределах 30–40 %.
Конечно, там, где дело касается материальных вопросов, там необходимо должна оказаться и проявиться худшая сторона человеческого существа. Это – естественно. Об этих моментах совещания позвольте мне не сообщать Вам. Единственное, против чего я счел необходимым выступить – это взгляд, который мыслит школу, отношения педагогов и совета академии по аналогии с доходным предприятием с отношениями рабочих и капиталистов. Мое возражение, указание на необходимость считаться с ресурсами школы, которые, кстати, являются достоянием полной гласности, и полное молчание по вопросу, какой выход со своей стороны я предложу Совету, естественно, вызвало предположение, что я, как директор, против добавочных ассигнований и, следовательно, не сочувствую своим преподавателям в их тяжелом положении, так как все хорошо знают, что остатки от бюджета, если они будут, то небольшие. Тяжесть моего положения заключалось в том, что не возражать я не мог, но я не мог и излагать своих планов, хотя и сознавал, что мое молчание будет использовано против меня. Посвящать же в свои планы не хочу и не буду, так как мне очень хотелось бы, чтобы инициатива перешла в руки Совета.
Позвольте изложить свой план Вам. Я исхожу из той мысли, что выход, т. е. прибавка к вознаграждению преподавателей, а она безусловно необходима, должен стоять в связи с пересмотром бюджета, который бы обезопасил запасной капитал Академии, который в последнее время сильно тает. Вот почему я проделал большую работу, и мои расчеты, в пределах возможного человеческого предвидения, подтверждает целесообразность моего плана, как мне кажется. В ответ на эти спорадические просьбы об улучшении и временных прибавках совету, мне казалось бы, следовало произвести коренную реформу в смысле повышения нормы оплаты годового часа с 75 руб. до 100 руб., т. е. на 25 руб. для общеобразовательных предметов, составляющих главную основу учебного плана; для специальных предметов, оплачивающихся 150 руб. за годовой час и таких предметов, как пение, гимнастика, танцы, оплачивающихся 75 руб. – существующая норма может быть оставлена как достаточная. Но так как дороговизна тяжело отзывается и на этой группе, то ей может быть выдано по 25 р. на урок, как временная мера, в качестве прибавки на дороговизну. Первый расход выразится в сумме – 16825 – второй в 3175 руб., а всего 20 000.
В прошлом году единовременная выдача достигла 13 с лишним тысяч, в текущем году такая выдача будет превосходить 20000, и нет надежды, что условия жизни, даже в случае окончания войны, быстро изменится к лучшему и добавочные ассигнования не потребуются и не потребуются даже в большом размере. Таким образом, моя мера обойдется не дороже, а дешевле совету в тот период, когда он вынужден будет выдавать добавочные вознаграждения по случаю дороговизны. А между тем характер ее значительней – это уже реформа, которая вызовет сочувствие и у большинства педагогов (недовольные конечно всегда найдутся) и у общества, реформа, предпринятая по инициативе Совета и направленная к коренному улучшению положения преподавателей. Эта реформа даст возможность привлечь в Академию хороших преподавателей, так как уже теперь ни один порядочный преподаватель не идет на 75 руб., и даже частные гимназии платят таким преподавателям 100 и даже 130 руб. за годовой час. Наконец, после ряда единовременных, и больших притом, выдач Совет вынужден будет повысить норму оплаты, так как уже теперь она низка благодаря реформам графа Игнатьева. Но это будет запоздалая реформа, которая никого не удовлетворит.
Но, возразят, моя мера навсегда увеличивает расход академии на 16825 руб. Между тем единовременная выдача удобна тем, что с прекращением дороговизны прекратятся и выдачи. Я только что говорил, что такая надежда проблематична. Тем не менее верно то, что для этого расхода должен быть найден источник. Таких источников два: возвышение платы за ученье и увеличение составов классов. О той и другой мере подумывал уже Совет. Плата за ученье теперь – 100 руб. младшие приготовительные; 150 – старшие и до IV класса; 200 – V–VI; 250 – VII и VIII. Я предполагал бы уравнять приготовительные классы, т. е. 150 руб. I–IV уравнять с V и VI, т. е. по 200 р., VII и VIII оставить 250.
Кстати сказать, все учебные заведения Москвы уже подняли плату в указанном размере. Такое повышение даст в год лишнего 26 950, т. е. с излишком покроет расход, вызываемый проектируемой мною мерой. Что же касается состава классов, то теперь он выражается от 20 до 39. Такой роскоши – слабого наполнения классов – не позволяет себе ни одно учебное заведение. Норма министерства 40 человек в классе. Если мы доведем до этой нормы, то плата за ученье выразится в сумме 182 000 против нынешних 127 490, т. е. при равенстве всех прочих условий реформа не только покроется, но останется и излишек, который ослабит нашу зависимость от выдачи из «Взаимного кредита», составляющей ахиллесову пяту бюджета академии. Мною составлен уже в грубых цифрах бюджет на 1917/18 и произведены все расчеты. К сожалению, я не могу здесь излагать их с подробностью. Когда приедет С. М. Долгов, я изложу их ему, а здесь я ограничился лишь суммарными цифрами, чтобы убедить Вас, что в моем плане нет ничего фантастического.
Таким образом предполагаемая мною мера должна идти об руку с 1) увеличением платы за ученье, 2) с увеличением состава классов. Но есть третье сопутствующее условие, крайне необходимое, – обновление преподавательского состава, которое сделало бы возможным улучшить преподавание и тем привлечь учеников. Я уже достаточно ознакомился с ним и вижу, что он не только далек от идеала, но далеко ниже среднего уровня. Моментами меня охватывает тоска – в такие моменты мне так хотелось бы поговорить с Вами, чтобы упрочить свою надежду на лучшее будущее в этом отношении.
До меня дошли слухи, что в академии бывают случаи касательства к уму ребенка, к чубу. Верно ли это? – не знаю, но судя по типам преподавателей – возможно. Но, если даже это и неверно, то тревога у меня возникла и освободиться от нее я не могу. Есть пока единственное средство, прибегнуть к которому я и прошу Вашего позволения – это создать при академии родительскую организацию по примеру и образцу министерства народного просвещения. Теперь такая организация существует везде, так что академия представляет немного неловкое исключение. Этой осенью, когда происходили выборы родительских комитетов в гимназиях министерства народного просвещения, ко мне обращались и некоторые преподаватели и родители с вопросом: а что же у нас? Следовательно, вопрос этот назрел.
Я десять лет работал с родительской организацией и хорошо знаю и ее достоинства, и ее недостатки. И думаю, что в академию она внесет свежую струю: контроль родителей заставит подтянуться многих преподавателей, я буду располагать более богатыми данными о работе в классе и данными от объектов учения. Я полагал бы, что этот вопрос нужно было бы поставить в педагогическом комитете, но решение его, как и утверждение положения об организации, должно через Совет поступить к Вам, так как это вопрос об организации школы. Поэтому даже отрицательное отношение большинства педагогического комитета не может иметь решающего значения для введения родительской организации.
Кроме неизбежности такого введения, по ходу вещей есть еще один мотив за родительскую организацию. Я надеюсь путем нее оживить интерес купеческих кругов к академии и тем расширить просветительные задачи и средства академии. Об одной такой задаче, выдвинутой самой жизнью, я прилагаю вырезку из «Утра России». Если Вы ничего не имеете против идеи родительской организации при Академии, то позвольте мне поставить этот вопрос для обсуждения и разработки в момент, когда я найду это удобным.
Позвольте сказать несколько слов об инспекторе Казакове. Я не льстил себя надеждой, что после сдачи первого свидания все пойдет гладко, и очень интересовался, какова будет линия его поведения. Первое время он буквально ничего не делал в качестве инспектора и вел себя так, как будто все заботы и тревоги жизни Академии его не касаются. Я не мог согласиться с этим и указал ему в специальной беседе на необходимость и его обязанность более активно относиться к функциям инспектора – быть в коридоре ближе к ученикам и надзирателям и предусмотрительно относиться ко всему, что может нарушить правильный ход школьной жизни. Совершенно беззастенчиво он уверял меня, что он все делает.
После этой беседы его линию поведения я мог бы формулировать как итальянскую забастовку: в коридор он идет тогда, когда я там и тогда, когда он должен идти на урок, т. е. идя для порядка в одном месте, он создает беспорядок в другом конце, так как класс остается без преподавателя и задерживает этим другого надзирателя, который также должен идти в класс и т. д. Перевирает далее мои распоряжения и тем создает замешательство, сеет недовольство, и недовольных группирует и организует, а вся его фигура выражает угнетенного и угнетаемого. Пока мне удавалось парализовать его все ходы, но моменты, как, например, переживаемый, когда подымаются страсти, недовольство и т. д., выносят эту фигуру на авансцену и придают ей значительность. Об этом я позволяю себе писать Вам, так как все необходимые преобразования и в особенности смена преподавателей в будущем, с какой стороны подойти, упираются в это звено.
Вы указываете на необходимость теперь же изменить число часов немецкого языка. Но сделать это бесконечно трудно, не нарушая работы очень сложной наладившейся машины. А главное, этот вопрос нужно было бы решать в связи и с наблюдателями-немцами и с другими языками и вообще с вопросом о положении немецкого языка в академии. Именно этот вопрос ставится и жизнью и заинтересованными в академии. Если до сих пор наша экономическая жизнь и хозяйственная политика ориентировалась в направлении Германии, то в будущем она, бесспорно, будет ориентироваться в направлении Франции и Англии, и не представлялось ли бы желательным усилить преподавание не только русского, но и французского и английского за счет немецкого, предоставив изучать последний желающим. Иначе говоря – сделать немецкий язык факультативным. При таком условии мы облегчили бы и учебный план и пошли бы навстречу назревающей потребности. О ней я заключаю не только из априорных соображений, но и из бесед, которые я вел не раз и по его инициативе с членом Общества любителей коммерческих знаний Смирновым, который решительно, как и многие в обществе, настроен против обязательности немецкого языка и горячо стоит за английский, который у нас имеет только 15 часов. Все мои симпатии, признаюсь, лежат на последнем решении вопроса, именно, необязательности немецкого языка, и, если позволите, я подробно разовью и обосную свои предположения в специальном письме.
Из постановлений последней конференции позволю себе сообщить одно – это замену в VII и VIII классах «соколиной» гимнастики [328] военным строем. В прошлом году военный строй был введен по распоряжению министерства. В этом году распоряжение не было подтверждено, и в академии автоматически прекратилось обучение военному строю и также автоматически на его место стала соколиная гимнастика. С самого начала года ко мне стали поступать жалобы и самого преподавателя, и классного надзирателя, и нового инспектора на то, что дело идет плохо (условий много). Тогда я решил предложить педагогическому комитету заменить часы гимнастики военным строем. Мои мотивы таковы: опыт прошлого года и академии, и других школ показал превосходное дисциплинирующее значение военного строя, конечно, в условиях переживаемого момента, но эти условия не изменились и теперь; распоряжения министерства, правда, нет, но оно каждый момент может быть, и мы его можем встретить тогда готовыми и с большим успехом выполнить поставленные нам задания. Наконец, по всему ходу вещей трудно предположить, что нашим юношам VIII класса не придется принять участие в военных событиях. Педагогический комитет согласился со мной и решил ввести военный строй взамен «соколиной» гимнастики, так что с будущего понедельника начнутся эти уроки для VII и VIII классов. Пишу Вам об этом потому, что доложить Совету я буду иметь возможность только в средине октября, т. е. post factum.
Все Ваши письма и пакеты я передал по назначению. Был в средине августа у Круглого. Он принял меня холодно, не узнал, хотя я знаком с ним по институту, сразу же начал говорить о ненормальных отношениях с А. Н. Реформатским. Я ответил, что я и приехал к нему, чтобы установить нормальные, добрые отношения с ним, как представителем учебного округа. Проводил он меня радостно с восклицанием, «отныне, ну, отныне»… Что нужно разуметь дальше, – не знаю. Думаю, что нужно дополнить это восклицание «все по-хорошему». А там, кто его знает, хотя на днях получил от него поклон.
Михеев принят. С Княжевичами я виделся после их возвращения из Крыма. Дима – блестящий лицеист. Александр Антонович [329] осунулся и похудел – болел в Крыму. Лидия Павловна была очень оживлена, и болезни я не заметил, хотя ее глаза стали еще больше и одухотворенней, чем прежде. Все они, и только они, слушали мой рассказ о перипетиях моего вступления в директорство. Недели две тому назад ждал их к себе, но свидание не состоялось именно за болезнью Лидии Павловны. Но теперь она поправилась, по крайней мере, подходит к телефону, так как Ваш привет я передал ей по телефону.
Очень беспокоюсь, что я утомляю Вас своими длинными письмами, а потому позвольте поблагодарить Вас за последнее письмо, которое пришло, как нельзя, вовремя и засвидетельствовать Вам свое глубокое уважение и преданность.
Мой ответ:
«6 октября 1916 г. № 117.В. Джунковский».
Действующая армия.
Глубокоуважаемый Евгений Николаевич,
Сейчас получил Ваше интересное письмо от 28 сентября, очень благодарю Вас за него. Вы затронули в нем все вопросы, которые и меня сильно волнуют теперь и волновали до сих пор. Спасибо, что так откровенно хорошо обо всем написали. Конечно, при том что происходит теперь в Москве вообще со спекуляциями, с общей дороговизной вопрос об увеличении содержания является крайне насущным. Вы прекрасно сделали, что дали возможность обсудить этот вопрос в частном совещании после заседания. Этим Вы дали вылиться страстям, что и отчасти удовлетворило педагогов. Совершенно правильно Вы поступили, скрыв свои намерения и желая, чтобы Совет проявил инициативу от себя. Этот Ваш взгляд поможет жизни академии встать на правильный путь, с которого она часто сворачивала и тем делала ошибки.
С Вашим планом я не могу не согласиться, т. к. он жизнен. Выдавая единовременные прибавки, как в прошлом году, я нахожу нежелательным, а провести реформу в том виде, как Вы пишете – будет иметь значение и даже очень большое, и я весьма сочувствую этому. Заранее можно сказать, что жизнь и с прекращением войны будет все дорожать.
Меры, о которых Вы пишете, – для отыскания источника, из какого мог бы быть произведен расход – я совершенно одобряю. Увеличение платы, при той массе имеющихся стипендий в академии для неимущих, не будет обременительно в большинстве случаев, и не повлияет на уменьшение учеников. Увеличение числа учеников в классах до 40 возможно. В этом сокращении учеников в классах – моя вина, я стремился к тому, чтобы было в классах не более 30-ти. Но я охотно уступаю перед неизбежностью. Надо выбирать из двух зол то, что подсказывает жизнь.
Обновление преподавательского персонала – это настолько серьезно и настолько необходимо, что об этом надо очень подумать и постараться поскорее это провести. Меня всегда смущал низкий уровень этого персонала, и я ужасался, посещая иногда классы. Мало кто оставлял во мне удовлетворяющее впечатление. Относительно касательства к чубу, я не слышал ни от кого. Может быть, это если и было, то давно, но при мне я ни разу ни от кого и намека на это не слышал. Относительно родительских организаций – удовлетворит ли это? Правда, что я с постановкой их теперь мало знаком, но родительские организации, которые я помню в годы волнений, они подливали масло в огонь, но не успокаивали. Теперь, конечно, другое время и по мысли они, конечно, симпатичны. Обсудите это с С. М. Долговым. Свежую струю, конечно, родительская организация внесет, а это будет важно. Я настолько Вам доверяю, что если это выработается, то пойду навстречу. Итак действуйте. От инспектора Казакова я другого и не ожидаю, он весь вылился в своих неуместных поступках.
Относительно немецкого языка, немцев-наставников необходимо решить вопрос так или иначе, но надо коренным образом заняться этим, и к Новому году изменить это неправильное положение дела в академии, ставшее сейчас совершенно ненормальным. Уничтожение обязательности языка сразу поставит дело на другую точку. Не знаю, как это, т. е. насколько коммерческие науки связаны с немецким языком. Замену «соколиной» гимнастики – военным строем приветствую всей душой.
Очень рад, что Вы были у Круглого, он безобидный человек, у него есть маленькая мания величия, но он добрый в душе. А. Н. Реформатский, прикрываясь мной, взял с ним неверный тон, и это многое тормозило даже тогда, когда я был у власти и со мной все министерство торговли считалось, сейчас же, когда министерство торговли не боится, то дело труднее, не надо натягивать струн. При добрых отношениях всегда можно все сделать.
Надеюсь, в начале ноября быть в Москве и с Вами свидеться обо всем же переговорить. Мне обещали 3-х недельный отпуск.
Шлю Вам привет. Душевно преданный Вам,
Мое письмо С. М. Долгову:
«14 октября 1916 г. № 120.Душевно преданный Вам В. Джунковский».
Действующая армия,
штаб 8-й Сибирской стрелковой дивизии
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!
Приветствую Вас с возвращением, надеюсь, что Вы хорошо провели время, отдохнули и нравственно и физически. Во время Вашего отсутствия я был в переписке с Е. Н. Ефимовым, который посвятит Вас во все возбужденные и обсуждавшиеся вопросы. Сегодня я получил представление к очередным наградам и немного смутился, совет представлял Грунера [330] и Вильтона [331] , оба немцы. Неужели никого из русских нельзя представить, никто не подходит. Не откажите, пожалуйста, познакомиться с этим делом и переговорить и с Ефимовым, а пока я задержу дальнейшее движение.
Я очень радуюсь скоро с Вами свидеться, надеюсь, что мне дадут отпуск в конце октября и тогда в ноябре я побываю в Москве и можно будет обо многом побеседовать. Очень этому радуюсь. Шлю Вам привет.
Ответ С. М. Долгова:
«г. Москва. 16 октября 1916 г.С. Долгов».
Ваше превосходительство,
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Я имел удовольствие получить Ваше письмо от 14 октября и очень благодарю Вас за внимание. Не могу сказать, что за время отпуска я набрался сил, т. к. накопленное в смысле укрепления сил очень скоро пришлось растратить по возвращении в Москву, накопившиеся за мое отсутствие дела сразу нахлынули на меня и требуют опять усиленной работы. Первым пошел на очередь наиболее трудно разрешимый вопрос об улучшении положения преподавательского и прочего персонала академии. Сегодня уже была у меня депутация из 5 учителей, подавших за подписью всех, кроме директора, прошение об увеличении содержания по крайней мере на 30 %, начиная с 15 авг. с/г. Я уже был предупрежден об этом Е. Н. Ефимовым тотчас по моем приезде, как я и высказал депутации, Совет задавался уже давно и не раз этим вопросом и сейчас занят рассмотрением того, что и в каких размерах может быть сделано для удовлетворения несомненной нужды просителей.
Боюсь, что единственный путь для этого – увеличение платы за учение. Обыкновенно повышение учебной платы считалось противным делу просвещения и вредным, как могущее вызвать отлив учеников, но при существующих исключительных обстоятельствах, когда все так страшно дорожает, эта мера, может быть, и не будет иметь дурных последствий, являясь вместе с тем единственным за отсутствием других ресурсов.
Относительно представления к очередным наградам Грунера и Вильтона я должен сказать, что Вильтон не немец, а несомненный англичанин, а Грунер будто бы латыш и очень давно служит в академии; из русских же, по словам Е. Н., некого представить за неистечением срока.
Могу только искренно порадоваться и за академию, и за себя, если действительно состоится, наконец, Ваш приезд в Москву в начале ноября. К тому времени, надеюсь, будет уже выработан нами проект для представления на утверждение членов О. Л. К. 3., и собрание их может состояться под Вашим председательством. В этом приятном ожидании и остаюсь глубоуважающий и искренно преданный
Письма Е. Н. Ефимова:
«г. Москва. 21–23 октября 1916 г.Евгений Ефимов».
Ваше превосходительство,
милостивый государь Владимир Федорович!
Ради Бога простите мне мое долгое молчание: на Ваше письмо, полученное мною 10-го октября я отвечаю только сегодня, т. е. через десять дней, но у меня не было времени, достаточного чтобы сосредоточиться на письме, в которое я привык уже и чувствую потребность вкладывать так много своего «я». Ограничиваться же формальными к Вам письмами я уже не могу.
Приехал С. М. Долгов, и этому я очень рад, так как получил возможность установить взаимодействие с Советом академии, так необходимое в данный острый момент, когда приходится тщательно обдумывать направление внутренней школьной политики. Единственным человеком, с которым я делился своими заботами и волнениями, был не член совета, но член Общества – Н. К. Смирнов. С ним я познакомился у С. М. Долгова в период предварительных еще переговоров. Обмен педагогическими взглядами показал, что мы близки друг к другу, и, естественно, нас потянуло друг к другу. От обедни в академической церкви он заходил ко мне, и мы подолгу беседовали с ним и чем дальше, тем откровенней и продуктивней, так как он сам воспитанник академии, в ней учит и своего сына. Знает академию, любит ее, я бы сказал, – горит за нее. Вот он-то и заменял мне Совет в отсутствие С. М., тем более, что он оказался близким последнему. Теперь вернулся С.М. и я не чувствую себя таким одиноким. Я виделся уже с ним, передал ему все свои изыскания по бюджету и сегодня вели с ним долгий бюджетный разговор по вопросу о реформе, о которой я Вам писал. Принципиальных возражений против моего проекта у него нет, он изучал мои данные и как будто проникается моей мыслью. Я не только не тороплю, но, наоборот, советую оттянуть немножко, несмотря на поданную уже петицию, во-первых, потому, что в Петрограде работает междуведомственная комиссия над вопросом о помощи со стороны государственного казначейства не только общественным, но и частным коммерческим училищам, во-вторых, для того, чтобы он глубже проникся идеей реформы и составил бы свой собственный взгляд, в-третьих, чтобы на торопливость ответил спокойным и продуманным решением. К чему он придет, не знаю, но пока мы условились, что на ближайшем заседании Совета он доложит петицию преподавателей, но обмен мнений по поводу нее он перенесет в частное совещание Совета.
Знакомясь с бюджетом, я конечно не мог изучить его глубоко, так как для этого нужно, чтобы бюджет прошел перед глазами в осуществлении, я же работаю в академии только 2 месяца. Но я обратил внимание на одну статью расхода – это оплата оценочного сбора (около 700 руб.). Между тем по уставу академия освобождена от городских повинностей. Я произвел юридические изыскания по этому вопросу, беседовал приватно с членом Управы (Н. Н. Авиновым [332] – моим коллегой по Коммерческому институту) и убедился, что у совета есть большие шансы не только освободиться в будущем от этого расхода, но и вернуть уплаченные за 10 лет. Я сообщил об этом С. М. и предложил совету возбудить дело (в административном порядке и свои услуги по юридической разработке вопроса. Я очень извинялся пред С. М., прошу прощения теперь и у Вас, так как я врываюсь в хозяйственную часть, не входящую в мою компетенцию, но я просто хочу оказать помощь Совету, раз я могу ее оказать.
Другой бюджетный вопрос, на который я обратил внимание, – следующий. Есть у Академии капитал имени Зосимы [333] , завещанный последним для обеспечения преподавания новогреческого языка. Этот капитал возрос теперь до 18000 руб. Два раза Академия возбуждала ходатайство пред правительством о перечислении этого капитала к капиталам Академии, мотивируя незначительно численностью лиц, желающих изучать ново-греческий язык. И оба раза неудачно и, на мой взгляд, вполне правильно поступало правительство, отклоняя ходатайство, так как оно аннулировало волю завещателя, священную по нашему законодательству. Мне казалось бы, что следовало бы повторить ходатайство, но в иной формулировке: сохраняя имя капитала, его назначение – преподавание новогреческого языка – просить остаток за покрытием расходов (около 200 руб.) по этому преподаванию (ок. 500 руб. ежегодных причислять не к капиталу, рост которого бесполезен и для академии и для новогреческого языка, а к оборотным средствам академии. Мне казалось бы, что такое ходатайство могло бы увенчаться успехом.
Еще один бюджетный и отчасти принципиальный вопрос. Академия из своих средств оплачивает преподавание армянского Закона Божия, армянского языка и лютеранского Закона Божия. Может быть, когда был пансион, это и имело основание, но теперь, по соотношению различных вероисповеданий учащихся, такого основания нет и создается привилегированное положение двух религий и чуждого языка. Почему преподавать лютеранский Закон Божий и не преподавать католический, англиканский, старообрядческий? Кстати сказать, я получил заявление одного отца-латыша с просьбой освободить его сына от лютеранского Закона Божьего, так как последний преподается не на русском, а на немецком языке, которым его сын слабо владеет. Я освободил его, получив согласие пастора. Но и мне казалось бы, что вообще заботу о религиозном воспитании детей инославных вероисповеданий следовало бы предоставить родителям. Кроме сбережения (ок. 700 руб. ежегодных) такая постановка вопроса соответствовала бы более принципу равенства.
Обо всем этом я сообщил С. М. Позвольте оставить пока бюджет, который для меня в значительной еще мере terra incognita [334] – я обратил внимание на те его стороны, которые бросились в глаза, другие требуют еще разработки.
Что касается внутренней школьной работы, то атмосфера здесь очень и очень не легкая. Я, как педагог и администратор, выяснил, и все, а их большинство, кто привык смотреть на академию как на «кормление», почувствовал в себе тревогу, не настал ли этому порядку конец? Хотя я и не давал повод к таким тревогам, но самочувствие их не обманывает. Такое самочувствие представляет благоприятную почву для организаторской работы, которая и ведется настойчиво и неуклонно. Moe молчание по поводу прибавки преподавателям дало основание пустить лозунг – «директор против прибавки».
Наблюдая очень частое удаление учеников из класса преподавателем, так называемый «выгон из классов» по очень несерьезным поводам, повальную постановку учеников у стены – «в угол» и притом совершенно механически, когда ученик сам молча и при полном молчании преподавателя становится у стены на весь урок, я счел нужным побеседовать с одной преподавательницей (немкой), именно побеседовать в слишком даже мягкой форме, пущен был другой лозунг – «директор делает замечания». Однажды дети 1-го класса массой встретили меня с поднятыми руками. Когда я спросил, в чем дело, они стали говорить, что преподаватель обругал их товарища подлецом за то, что тот не снял фуражки в трамвае, не зная, что он преподаватель в академии (этот преподаватель, действительно, не преподает в их классе). Я их успокоил, прошел день (праздник), и только тогда осторожно выяснил обстоятельства дела. Оказалось все этой правдой и притом тяжелой правдой. В беседе с этим преподавателем он подтвердил эти факты и мне с трудом удалось убедить его, что такая брань не допустима. При других условиях я тотчас предложил бы ему подать в отставку, я же ограничился лишь просьбой не делать этого впредь. Но моему акту был придан другой характер – «директор раздувает историю». Преподаватель этот – Ковалев.
Я очень прошу Вас не смотреть на мое сообщение как на основание для проявления власти попечителя, а лишь как на иллюстрацию нравов академии и уровня педагогического персонала. Я пришел к твердому убеждению, что без обновления этого персонала никакая органическая работа в академии не возможна. Я буду счастлив Вашему приезду, чтобы обо всем переговорить и наметить план действий. Вот почему мне казалось, что внести в эту атмосферу немного гласности через родительскую организацию было бы хорошо. Бюджетные вопросы не дали мне возможности побеседовать на эту тему с С. М. Долговым, но я воспользуюсь первым удобным случаем, чтобы это сделать. Позвольте мне здесь горячо поблагодарить Вас за доверие ко мне: оно меня окрыляет, но вместе с тем и обостряет сознание ответственности за все, что я делаю. Ставя вопрос о введении родительской организации, я не перестаю придумывать доводы за и против него в связи со всеми своеобразными условиями, в каких живет академия и мне кажется, что доводов за в значительной мере больше.
С. М. Долгов передал мне Ваш вопрос, чем объясняется представление к ордену Грунера и Вильтона. Последний – англичанин: я успел познакомиться с его преподаванием и высоко ценю его. Когда я решал вопрос о Грунере, то предо мной действительно встала мысль о его происхождении, но я поборол ее. Мое национальное чувство глубоко задето властвованием немецкого в академии, но ведь это – целая система, с нею и нужно бороться, а не с отдельной личностью, делать ответственной систему, а не личность за систему. Может быть, я ошибаюсь с точки зрения принятых обыкновений награждения орденами, но совершенно откровенно признаюсь, что с этим я имею дело первый раз в жизни. Но ошибку сделал я и очень прошу извинения за нее.
Что касается немецкого языка, то в данный момент я, с одной стороны, зондирую почву в среде Общества любителей коммерческих знаний, с другой – пропагандирую там мысль об ослаблении немецкого языка. Признаюсь, мне бы хотелось, чтобы инициатива была бы заявлена оттуда как непосредственно заинтересованных в школе. Здесь опять могла бы помочь родительская организация. Ваш приезд в Москву сделает возможным решение и этого больного вопроса.
Был у меня с ответным визитом Круглый, полный благожелательности. Он почему-то радуется, что я – юрист. В Москве, кажется, также относятся благожелательно и тоже довольны, что я – юрист. Эти сведения я имею от своего нового помощника, который ездил туда отчасти по своим делам, отчасти по моему поручению. Самым важным вопросом был вопрос о порядке утверждения штатных преподавателей. По уставу – это всецело Ваша прерогатива, но я встретил случаи направления в министерство, несогласные с уставом. В министерстве согласились, что это принадлежит всецело попечителю академии, охотно отступаются спокойные, что мною, как юристом, не будут допущены отступления от закона. Мною отправлен отчет о манкировках, составленный инспектором Казаковым по установившемуся параграфу, он не передает действительной жизни школы. Наболевшее место – манкировки старших классов. С ними я борюсь с первых же шагов, но здесь приходится иметь дело с психологией, воспитанной десятилетиями. Справиться с нею сразу нельзя, хотя кое-что удалось уже сделать, а именно родилось сознание, что делать это теперь не просто и не так легко.
Разрешите мне коснуться отчетов специально в особом письме, а теперь засвидетельствовать глубокое уважение и искреннюю преданность
В первых числах ноября мне удалось получить 3-х недельный отпуск, что дало мне возможность побывать и в Москве, чтобы посетить академию и познакомиться с новым директором. Он произвел на меня очень хорошее впечатление своей прямотой, честностью; с ним было легко говорить, т. к. каждое его слово звучало искренностью, в беседе же с Реформатским я этой искренности никогда не чувствовал, и это всегда бывало очень тяжело.
В сопровождении членов Совета и директора обошел я все классы, затем приказал собрать всех воспитанников в актовом зале, куда собрались и все преподаватели с инспектором Казаковым во главе.
Когда я вошел в залу, меня трогательно встретили, я обратился с несколькими словами привета к воспитанникам и приказал их освободить от занятий на три дня. Это конечно вызвало гром аплодисментов. Когда ученики разошлись, я обошел весь педагогический персонал, беседуя с каждым отдельно, многие, как мне показалось, чувствовали себя неловко, смотрели на меня как-то виновато. Затем я, на виду у всех, отозвал инспектора Казакова в сторону и довольно долго беседовал с ним, откровенно высказав ему свое недовольство, что он уклонился от правильного пути и пошел на поводу у отрицательного меньшинства состава преподавателей, что я жду от него поддержки новому директору и не сомневаюсь, что интересы академии он поставит выше своих личных.
Когда я, простившись с преподавателями и сказав им на прощание несколько слов, направился к выходу, меня остановил В. Н. Пичета, стоявший во главе оппозиции, и от имени всех преподавателей просил меня принять их чувства уважения и преданности и заверение, что они против моих желаний идти никогда не будут. Такое выступление Пичеты мне доставило большое удовлетворение, хотя я и не особенно доверял его словам, зная отлично подпольную игру, которую часть преподавателей, а с нею и Пичета, вели против директора Ефимова.
На другой день состоялось общее собрание Общества любителей коммерческих знаний под моим председательством. На этом заседании председателем Совета, на место скончавшегося В. Г. Сапожникова, избран был С. М. Долгов, человек достойный во всех отношениях.
Перед самым моим отъездом обратно на фронт, я узнал, что на предстоящем заседании педагогического совета готовится выступление оппозиционно-настроенной группы преподавателей.
Озабоченный этим, я послал В. Н. Пичете следующую телеграмму:
«Покровский бульвар 5. Практическая академия. Преподавателю истории Пичета.Попечитель Джунковский».
Узнав, что на сегодня назначено заседание педагогического комитета и помня Ваше любезное обращение ко мне при моем последнем посещении академии от имени всех преподавателей, когда Вы мне выразили чувства преданности и готовность работать рука об руку и следовать всем моим желаниям, что меня весьма тронуло, я от души желаю всем дружной работы, проникнутой исключительно делом на пользу академии. Очень надеюсь, что своим отношением преподаватели докажут, что переданные Вами мне их чувства и заверения не останутся одними словами и помогут мне с легким сердцем довести до конца начатое мною, при содействии совета и директора, дело улучшения материального быта преподавательского персонала. Уезжаю сейчас обратно на фронт и шлю всем привет.
К сожалению, депеша моя запоздала и пришла уже после заседания. Я получил от Е. Н. Ефимова следующее письмо:
«г. Москва. 21 ноября 1916 г.Евгений Ефимов».
Глубокоуважаемый Владимир Федорович!
Мои предположения о планах противников – сделаться хозяевами академии, как в былое время, вполне оправдались. В конце заседания, в связи с докладом моим о постановлениях общего собрания, сообщенных мною (о прибавке) к сведению с целью исключить прения, выкладки, подсчет средств общества и т. д., Кислицын [335] заявил о желательности представителя педагогов в Совете академии, т. к. между советом и педагогами нет связи и общения, во-вторых, восстановить хозяйственный комитет с его прежними функциями – контролировать финансовую сторону академии, и с этой целью – обсуждения и выработки соответствующих положений – я бы разрешил устроить им частное совещание.
Все малейшие попытки разговоров на эту тему в комитете я устранял. Но то смакование образов прошлого, которое проскальзывало в словах Кислицына, вполне определенно говорило за сущность и характер сформировавшихся тенденций. Собрание я разрешил, несмотря на явное противоречие этих домогательств и с уставом, и с прямыми обязанностями педагогов, и с требованиями корректности по отношению к распорядительному органу. Я разрешил, чтобы нарыв выявился не только для меня, но и для Советa, и так как уже решено, что нарыв подлежит вскрытию, то, когда наступит этот момент, иметь уверенность, что укол направлен в нужное место. И здесь я не ошибся.
Когда я сообщил С. М. Долгову об этом пожелании Кислицына, конечно, не его только, то он был возмущен глубоко не только сущностью пожеланий, но и тем, что их выражает Кислицын, выдвинутый Реформатским, производивший впечатление скромного человека. Глубоко отрицательные качества этого человека для меня были совершенно ясны, но ясными для С. М. они становятся только теперь. На реплику С. М. – «Кислицына нельзя терпеть ни одного дня, я не пущу его на порог» – я просил его сохранять прежнее обращение. Кислицын очень хитер, и я боюсь, что он изберет только подполье, как это было до сих пор, а теперь он начинает выходить наружу и будет жаль, если он всецело уйдет в подполье, так как терпеть его в академии, как и Казакова, нельзя.
В связи с сообщением о прибавке сделал заявление и Пичета: так как заявление педагогов вырабатывалось комиссией под его председательством, так как Совет готов был удовлетворить их просьбу о 30 %, но кем-то это было потом изменено (добавка Кислицына), то он просит у меня разрешения устроить частное совещание для определения своего отношения к совершившейся реформе: «Наденут ли они фрак и белые галстуки и будут благодарить Совет, петь ему гимны или оденут черные галстуки и выразят скорби, или пойдут в печать с протестом», – или что-то в этом роде.
И это собрание я разрешил. Не допуская обсуждения в педагогическом комитете, я не имел оснований устранить частное совещание, тем более, что такое устранение не устранит, а наоборот, усилит будирование, во-вторых, такое совещание может внести раскол, так как довольных реформой много, большинство – многие уже получили деньги и в том числе Пичета, угрожавший возможностью отказа. В третьих, я глубоко убежден в целесообразности реформы и с общественной точки зрения и с точки зрения будущего академии: эта реформа делает заманчивой службу в академии и облегчает руководителю выбор педагогических сил. Это хорошо понимают и мои противники – здесь-то и лежит истинный источник их недовольства. Принципиального нет абсолютно ничего в их недовольстве.
Но все эти заявления были сделаны в конце заседания и прошли при пониженном настроении. Им предшествовала напряженная борьба, открытая Пичетой по вопросу, Вы удивитесь, об утверждении журнала предыдущего заседания. Натиск был направлен на постановлении предыдущего заседания об устранении механизации наказаний. Пичета возражал против утверждения журнала, так как отсутствовало голосование баллотировкой этого постановления. Пришлось дебатировать долго и напряженно целый ряд формальных вопросов самого элементарного свойства, которые не возбуждают никаких сомнений и в практике академии. Все время бурно выступал Пичета, поддерживаемый двумя-тремя подголосками. Приходилось несколько раз останавливать Пичету, который чем дальше, тем больше возбуждал неудовольствие со стороны серьезной части педагогического комитета.
По всем формальным вопросам Пичета потерпел поражение. Последний же вопрос: признает ли педагогический комитет состоявшимся постановление об устранении механизации наказаний? – был отвергнут 6-ю против 5 при значительном числе воздержавшихся, отговаривавшихся запамятованием, значительная же часть не могла принимать участие в голосовании, так как не присутствовала на заседании, на котором дебатировался этот вопрос. Моральный смысл этого голосования – один: оно как бы развязывает руки к прежнему порядку постановки у стены, в угол, удаления из класса и т. д. Но фактически возврата к прежнему не может быть, так как в моем распоряжении 60 статья Устава, предписывающая во всем подчиняться директору.
Второй выпад и того же Пичеты заключался в следующем – он требовал внесения в журнал своей фразы: «Чтобы директор, прежде чем делать замечание преподавателям, справлялся бы с конституцией академии». Мотивировал он свое требование сначала желанием, чтобы его пожелание, обращенное ко мне, запечатлелось в истории академии, потом – потом необходимостью защитить свое доброе имя. Так как последнее заявление готово было увлечь опять в сторону слухов, всякого рода инсинуаций и клевет, то я стал на формальную почву и при поддержке огромной части педагогического комитета против одного-двух отказал ему, во-первых, потому, что отдельные фразы и слова заносятся в протокол по заявлению, сопутствующему их произнесению, а не через месяц после такого произнесения, во-вторых, потому, что фраза, не говоря уже о ее точности, имеет смысл лишь в связи со всей речью и с дебатами – восстановить же все это не представляется возможным, с чем и согласились все присутствующие. Но так как он ссылался на необходимость защиты доброго имени, то я предложил ему подать особое мнение с желаемой для него фразой.
Моя твердость дезорганизовала комплот [336] , и когда дошли до указанных мною домогательств о хозяйственном комитете и т. д., то настроение сильно упало. Еще сильнее дезорганизация чувствовалась на другой день, когда громко раздавались голоса, негодующие на поведение Пичеты и ясно выраженный личный характер его выступления. И сам Пичета не явился на другой день на занятия. Вот почему заседание педагогического комитета я считаю своей победой, внесшей дезорганизацию в ряды противников. Но дезорганизация эта временного характера – настроение массы не может долго держаться в напряжении, негодование уляжется и сменится равнодушием и вновь начнется подпольная работа, которая и завершится к декабрьской конференции новым выступлением…
Препирательства с Пичетой длились два часа, так что на педагогическую работу не осталось ни времени, ни сил, ни настроения. Очевидно, трудно ждать при таких условиях усовершенствования собственно педагогической системы: приходится все силы воли, ума и нервов затрачивать на борьбу и на поддержание порядка в школе, не идя вперед. Это бесконечно грустно, но что же делать?
Задача в том, чтобы довести до весны, когда и произвести соответствующие мероприятия. Противники уверены, и в этом смысле уже слышал в широких педагогических кругах, что весной уйду я.
Этого им бесконечно хотелось бы, и я их понимаю. Вот почему я должен ждать, кроме шумливых выступлений, углубления и обострения приемов итальянской забастовки. Бороться с ними трудно и даже невозможно при отсутствии кадра вполне надежных и доверенных сотрудников. И не поставьте мне в вину возможные дефекты в ходе дела – пока идет не хуже, а пожалуй, лучше, чем прежде, но могут быть и неожиданности.
Ваша телеграмма Пичете, полученная им после конференции – в субботу(19-го), взбудоражила как будто, решили организовать товарищеский чай, на котором, очевидно, телеграмма и будет предметом обсуждения. Как ее истолкуют, какое она произведет действие, трудно сказать. Но это видно будет по делам и поступкам. А между тем, мне думалось бы, что было бы хорошо, если бы они чувствовали поддержку, оказываемую мне и Советом и Вами, ровно настолько, чтобы дело школы и работа в ней шли своим чередом. Мне кажется, что они или не верят этой поддержке, или слишком недооценивают ее. Но это лишь при удобном случае.
Мне стыдно и ужасно грустно, что и знакомство с Вами и первое общее собрание застали меня в подавленном настроении, озабоченным мелочами борьбы, далекой от величественного размаха. Этой борьбой и ее нюансами полно и настоящее письмо. Но эта борьба оказывается необходимой ступенью к положительной работе в Академии, о которой я думал, идя в нее, и необходимость которой Вы чувствовали до меня. Теперь такая работа становится мечтой лучшего будущего. Очевидно – все лучшее не дается даром: его нужно выстрадать.
Глубоко уважающий Вас и горячо преданный Вам
После этого письма последовала его депеша от 27 ноября, написанная им после окончательного заседания педагогического совета:
«Большой день окончился победой, необходимость экстренных мер отодвинуты дезорганизацией, буду писать. Ефимов».
Моя депеша Пичете очевидно возымела должное действие, я почувствовал большое удовлетворение.
В ответ на мое письмо С. М. Долгову по поводу его утверждения председателем совета я получил следующее письмо от него от 22 ноября:
«Ваше превосходительство,С. Долгов».
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
С чувством самой искренней признательности и глубокого нравственного удовлетворения я прочитал Ваши официальное и частное письма. При таком добром отношении с Вашей стороны, конечно, легче будет нести то нелегкое, но зато столь лестное для меня бремя, которое уже вполне возложено на меня состоявшимся избранием.
Как человек верующий, я надеюсь, что Бог поможет мне принести родной школе ту пользу, какую я всем сердцем желаю принести ей своей деятельностью, в меру своих сил. Будем думать, что, хотя не без борьбы, но нам удастся направить жизнь академии на правильный и спокойный путь. Для меня лично, а вместе с тем и для всего Совета, я считаю очень полезным вступление в его состав такого умного, энергичного и преданного интересам академии лица, как Н. К. Смирнов.
Что касается Ваших слов по поводу применения 3-го пункта, то я вполне разделяю Вашу мысль о необходимости осторожного его применения, в чем вполне солидарен с нами и Е. Н. Последний, конечно, доложит Вам обстоятельно о том, что говорилось на конференции, о всех обнаружившихся на ней и впоследствии настроениях в педагогической среде. Ваша депеша Пичете получена была, как слышно, с большим опозданием, во всяком случае после конференции, но, по словам Е. Н., оказала, по-видимому, должный эффект. Если выступления отрицательного характера имели место на конференции, то сегодня авторы этих выступлений (Пичета и Кислицын) как будто притихли. Ближайшее будущее покажет, действительно ли это так, и тогда мы увидим, как нам действовать.
Вопрос об удовлетворении Кадужинского я поставил на обсуждение в ближайшем заседании Совета, и почти уверен, что он разрешится в желательном для Вас смысле.
Завтра академия не учится, справляет свой храмовой праздник Александра Невского.
Вчера от смотрителя В. А. Кемпе и фельдшера Минакова я выслушал горячую благодарность совету за крупное увеличение их содержания, но пока так высказались только эти двое, а как относятся к прибавкам некоторые другие – еще неизвестно.
До сих пор желанного циркуляра от министерства еще не поступало.
Очень прочувственное благодарственное письмо я получил еще от П. П. Петрова по поводу решения совета повесить его портрет в товарном кабинете и избрание его в почетные члены Общества любителей коммерческих знаний.
Вот пока все, о чем я имею довести до Вашего сведения. О дальнейшем ходе событий мы вместе с директором будем стараться осведомлять Вас возможно полнее, зная Ваш горячий интерес к академии.
Да хранит Вас Промысл Божий.
Глубокоуважающий и всецело преданный Вам
17-го декабря в день праздника академии я послал следующую депешу:
«Директору Императорской Московской практической академии коммерческих наук.Попечитель Джунковский».
Сегодня в день торжественного акта и праздника академии я невольно переношусь всеми своими мыслями в дорогую мне академию сожалею что уже третий год не могу быть с Вами в этот день от души шлю совету академии, Вам и всему педагогическому персоналу служащим и воспитанникам мой искренний привет и пожелания всем здоровья, сил, бодрости, необходимой в настоящее тяжелое время, переживаемое Россией, когда все должны жить в полнейшем единении друг с другом с одной мечтой принести посильную помощь нашей великой Родине в борьбе с дерзким врагом, а эту пользу можно принести только строго относясь к себе и исполняя лежащий на нем долг. Дай же Бог академии идти твердо по своему пути и своей общей дружной работой внести свою лепту на то, о чем мечтает каждый русский на окончательную полную победу над нашим врагом.
В ответ на нее я получил следующую:
«м. Койданово. Генералу Джунковскому.директор Ефимов».
Бесконечно сожалею о Вашем отсутствии в день своего праздника академическая семья глубоко благодарит своего дорогого попечителя за привет и поздравления и шлет ему самые горячие пожелания здоровья и сил на радость академии и благо родины.
Председатель совета Долгов,
и затем письмо от С. М. Долгова от 28 декабря:
«Ваше превосходительство,С. Долгов».
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Наш годичный праздник 17 декабря прошел очень хорошо, о чем Е. Н. Ефимов вероятно, уже доложил Вам.
Все было выполнено по обычной программе. Открыв собрание, я обратился с несколькими словами к ученикам. Поздравив их с праздником, я высказал надежду, что, сознавая необходимость образования, они прилагают и будут прилагать все силы к усвоению преподаваемых им знаний, которые в будущем облегчат им достижение тех несомненных благ для них самих и для родины, которые даются только наукой и просвещением. Поблагодарив родителей и всех собравшихся за их участие в праздновании 106-й годовщины академии, я высказал сожаление об отсутствии на празднике г. попечителя академии, которого святой долг защиты родины лишил возможности лично присутствовать на нем. Но как никогда не забывающий академии, всегда чутко отзывающийся на все выдающиеся моменты ее жизни – говорил я – он и на этот раз, среди тяжелых условий военной обстановки, вспомнил об академии, прислав ей приветствие. Огласив таковое через директора, я предложил послать вам ответное приветствие. То и другое было принято особенно горячо: долго пришлось ждать, пока кончатся аплодисменты, чтобы упомянуть о тяжелых утратах, понесенных академией за текущий год, в лице незабвенного председателя совета В. Г. Сапожникова и бывшего директора академии А. С. Алексеева, а также 6 павших в боях и умерших от ран бывших ее воспитанников.
Затем мною было обращено внимание собравшихся на исполнившееся в этом году 25-летие службы в академии о. протоиерея Диомидова и преподавателя немецкого языка Э. Ф. Мейера [337] . Приветствуя их от имени совета и благодаря за понесенный ими на пользу нашей школы тяжелый и ответственный труд, я просил присоединиться к этому приветствию и всех собравшихся.
Должен прибавить, что мною получено было составленное в очень сердечных и теплых выражениях по адресу академии письмо от Реформатского. Я не счел себя в праве не огласить такого письма, должен сказать, что судя по тому, как горячо было принять это приветствие, симпатии учеников к только что ушедшему директору еще очень сильны, о чем я и сообщил ему в своем ответном письме.
По обычаю, розданы были ученикам наградные книги и, в заключение, пропеты гимны национальных и союзных держав.
4 декабря был устроен учениками старших классов под руководством П. И. Шелкова концерт в пользу недостаточных их товарищей и академического лазарета. Концерт был очень удачный как в отношении исполнителей, так и по своим материальным результатам – отчислилось более 2000 руб.
О событиях в педагогической среде Вам лучше всего доложит Евгений Николаевич. Теперь он чувствует себя много бодрее и увереннее в возможности упорядочить дело с этой стороны. Произнесенная им на акте речь о значении коммерческого образования была очень интересна по содержанию и по форме и вызвала большие похвалы со стороны присутствовавших.
Пользуясь случаем, от души поздравить Вас с праздником и наступающим Новым годом и пожелать Вам от всего сердца полного здоровья и всякого утешения.
Глубокоуважающий и всецело преданный Вам
Письмо Е. В. Ефимова:
«г. Москва. 24 декабря 1916 г.Евгений Ефимов».
Глубокоуважаемый Владимир Федорович.
Первая половина учебного года закончилась. 17-го декабря состоялся акт и прошел благополучно. Директорская речь меня очень заботила, так как мне приходилось говорить о том времени в жизни академии, участником которого я не был, с другой стороны – говорить перед аудиторией, которой я не знал и часть которой, заведомо для меня, враждебно была настроена. Но и речь прошла благополучно, судя по многим данным: в совете, между прочим, высказано было настойчивое пожелание, чтобы она была напечатана в будущем отчете.
Мне вообще представляется, что директорская речь 17-го декабря должна иметь не столько отчетный, сколько идейный характер, и даже отчетные данные должны бы освещаться не с точки зрения статистической, а с точки зрения задач, поставленных школе временем. Вот почему большую часть своей речи я посвятил истории коммерческого образования в России, указанию о месте в этой истории академии, о значении даты 17-го декабря, которой впервые была признана общественная инициатива, а ей-то и обязано отечественное коммерческое образование своим расцветом, как под влиянием условий русской действительности коммерческая школа сделалась по преимуществу общеобразовательной и специальная задача ее коммерческого образования осталась не выполненной, а между тем эта задача приобретает теперь характер национальной потребности – победа на фронте обязывает коммерческого образование и академии одержать другую победу – над экономической зависимостью, освобождение от которой невозможно без коммерческого образования. В этом отношении моя речь счастливо совпала о Вашей приветственной телеграммой. Считаю своим долгом дать Вам отчет о своей речи, потому что директорская речь, полагаю, очень ответственный момент в жизни академии, затрагивающий ее руководящие органы. А моя мечта, позвольте мне сознаться, – чтобы академия, старейшая в России коммерческая школа, сделалась бы оплодотворяющим идейно началом по отношению к среднему коммерческому образованию нашей родины, и чтобы потому речи директора академии ждали бы не только в академии, но и за ее стенами.
Что касается внутренних отношений, то с момента моего последнего к вам письма от 21-го ноября не произошло ничего выдающегося. Выпады, инсинуации, клевета – все продолжается по-прежнему, но их личный безыдейный характер стал еще очевиднее. Вот почему у меня родилось полное спокойствие и уверенность за будущий исход – приходится бороться лишь с отвращением, вызываемым постоянным соприкосновением с моральной грязью определенной, очень небольшой кучки.
Из событий учебной жизни позвольте отметить последнее постановление педагогического комитета об увольнении трех учеников VII и VIII классов в виду их исключительно небрежного отношения к своим занятиям, оказывавшего деморализующее влияние на классы. Один из них (Беликов) за все полугодие в школе появился чуть ли не один только раз. Мои приглашения родителей оставались без ответа, так что школа здесь по всем данным служила средством уклонения от воинской повинности. Таким же средством была академия и для другого ученика (Давыдова), очень богатого армянина, совершенно определившегося типа золотой молодежи, в котелке разгуливавшего по Кузнецкому мосту, устраивавшего базары, завсегдатая «Летучей мыши», но редко появлявшегося в школе, но без тетрадей, без книг, и, конечно, без сделанных уроков. Третий ученик (Шерер) – швейцарский подданный, не выдержавший передержки и переведенный с обязательством усиленно заниматься, ничего не делал, так что остался не аттестованным по ряду предметов. По отношению ко всем трем была пройдена вся гамма предупреждений, бесед, увещеваний, вызова родителей, впрочем не являвшихся. Четвертый, которому угрожала такая же опасность, вовремя взялся за дело, так что педагогический комитет сохранил его в школе.
Постановления педагогического комитета, как поворот от прежней традиционной дряблости в сторону требовательности, произвел благоприятное впечатление и в среде педагогов, и в совете. К сожалению, последующее поведение некоторых педагогов было крайне двусмысленное, значительно ослабившее принятую меру. Ученики, хорошо понимая справедливость ее, естественно встревожились. Воспитатель (Грунер) вместо того, чтобы поддержать незыблемость решения педагогического комитета поддержал их ложно понятое чувство товарищества и направил их ко мне с просьбой перерешить постановление. В беседе с ними (VIII и два VII-х класса in corpore [338] ), длившейся целый час, я констатировал точную их осведомленность, кто и что говорил в педагогическом комитете. А Казаков, голосовавший за увольнение, обещал им свое содействие и к благоприятному пересмотру постановления так же, как и некоторые другие преподаватели. Я отказал в постановке вопроса на новое обсуждение педагогического комитета. Так как постановление об увольнении восходит на рассмотрение совета, то ученики в день акта обратились со своей просьбой к С. М. Долгову и В. В. Усачеву. После акта состоялось частное совещание совета, единогласно примкнувшего к постановлению педагогического комитета. Ненормальность этого инцидента с точки зрения школьного порядка, авторитета органов и их соотношения, глубоко печальна. Беседа моя с учениками имела широкий принципиальный характер и протекала безукоризненно мирно и корректно. Надеюсь, если не будет стимулов извне, инцидент совершенно будет исчерпан.
На днях состоялся высочайший приказ о моем утверждении в должности директора. На второй день Рождества я собираюсь в Петроград, чтобы побывать в Москве, пробуду там до 30-го. Порядок отпусков директора не предусмотрен ни уставом, ни практикой академии. Вот почему я, чтобы не беспокоить Вас, ввиду краткосрочности моего отсутствия из Москвы, ограничился разрешением С. М. Долгова.
Вчера я навещал А. А. Княжевича. Над этой милой семьей нависла тяжелая туча. А. А. уже шесть недель в постели с очень высокой температурой – очевидно, туберкулезный процесс развивается очень быстро, и это как раз тогда, когда наступает момент проводов Димы в Пажеский корпус. Отпечаток большого горя лежит на всем и, в особенности, на лице Лидии Павловны.
Позвольте мне поздравить Вас с наступающим праздником и пожелать Вам всякого благополучия.
Глубоко уважающий Вас и искренно преданный Вам
В конце декабря я был тронут полученной депешей директора:
«Воспитанники Академии заготовили рождественские подарки воинам и просят препроводить их Вашему Превосходительству соблаговолите дать указания. Ефимов».
Дав соответствующие указания, куда направить подарки, я депешей поблагодарил учеников. Когда же подарки пришли, то раздав их, я отправил следующую депешу на имя директора:
«Сегодня роздал стрелкам вверенной мне дивизии подарки, полученные мною от академии. Не нахожу слов благодарить Вас и всех участвовавших в сборе подарков и учеников академии от себя и моих сибирских стрелков за дорогое оказанное ими внимание. Чудные подарки доставили стрелкам огромную радость, придали им еще больше бодрости, – для меня же раздача подарков от воспитанников родной академии был днем праздника.Попечитель Джунковский».
Вслед затем я получил письмо от директора:
«г. Москва. 8 января 1917 г.
Глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Позвольте принести Вам поздравление с Новым Годом и искренно пожелать Вам всякого благополучия. Я был очень огорчен, узнав, что Ваш приезд в Москву и Петроград совпал с моим отъездом из этих городов, и я потерял таким образом возможность повидаться с Вами. Своей поездкой в Петроград я в общем доволен. Пробыл там три дня и все их провел в министерстве. Приняли меня как будто радушно, всех, кого нужно, повидал и намеченные вопросы выяснил. Прежде всего побывал у Лагорио – очень любезный человек, но интересующийся школой, по моему впечатлению, больше по должности.
По существу. Отношение его к академии я бы назвал иронически-почтительным: почтительность всецело относится к Вам, как ее попечителю; мягкая же ирония – к порядкам школы. С них он и начал свое слово. Я не посвящал его в status quo и ограничивался лишь самыми общими положениями и штрихами. Но чувствовалось его большая осведомленность и даже фактического свойства.
Со своей стороны, я больше старался держаться в плоскости задач и принципов коммерческого и профессионального образования вообще. При прощании он просил меня рассчитывать на поддержку учебного отдела, хотя в беседе я не дал ему достаточного материала для суждения о своих конкретных планах.
Иной характер имел визит к начальнику отделения Михайлову [339] . Это желчный, обиженный чиновник, в день моего посещения страдавший к тому же ишиасом. Но очень интересный человек. Это он вместе с Витте начал насаждать в России коммерческое образование, так что история последнего не только прошла на его глазах, но он был ее активным участником.
Встретил он меня сухо вопросом – по какому делу я явился в министерство. Но мало-помалу беседа приняла оживленный, принципиальный характер на тему о кризисе, переживаемом коммерческим образованием, и его перспективах и путях его реформирования. Михайлов оживился и с увлечением поддерживал разговор. Визит мой к нему длился 3½ часа. С ним-то я подробно выяснил и вопросы, меня интересовавшие.
Первый вопрос о технике назначения и увольнения преподавателей. Я хорошо представлял ее себе по законоположениям и уставу академии, но мне хотелось узнать, как она отражается в министерских канцеляриях, и какова возможная роль министерства в деле обновления педагогического персонала. Михайлов отнесся очень сочувственно к этой задаче и потому очень охотно делился своими соображениями и практикой. Назначение и увольнение преподавателей (штатных) совершается журнальным постановлением совета академии, утверждаемым попечителем. Прибегать к 3-му пункту нет никакой надобности, за исключением специфических случаев. Права попечителя, таким образом, в этом отношении равны правам главноуправляющего и министра, и его компетенция распространяется на все классы должностей. Отсюда жалобы на соответствующее постановление совета, утвержденное попечителем, возможны лишь в Сенат и то с формальной стороны.
Впрочем, Михайлов оговорился, что они принимают жалобы даже на своего министра, в отношении же академии министерство может просить только о сообщении мотивов постановления совета, но оно не властно над ним, если оно состоялось в порядке, предусмотренном уставом академии.
Он привел курьезный случай увольнения преподавателя по прошению, хотя им не было подано такового. На жалобу в Сенат учебный отдел ответил, что прошение было словесное, но если жалобщик предпочитает быть уволенным без прошения, то со стороны учебного отдела «не встретится препятствий». Выслужившие пенсии могут быть отчислены за выслугой лет. Наконец, возможно причисление к министерству путем сношений попечителя с управляющим учебным отделом. Но увольнению желательно, как я и имел в виду, чтобы предшествовало предложение о подаче прошения об отставке.
Второй вопрос – отношение министерства к предположенному изменению в преподавании немецкого языка. Министерство, как я заключил из беседы с Михайловым, утвердит как факультативность, так и сокращение числа часов. Но лично он склоняется к последнему – в этом отношении он высказал как раз те соображения и положения, какие были приведены на общем собрании Общества любителей коммерческих знаний.
Третий вопрос – о капитале имени Зосимы (на преподавание ново-греческого языка), возбужденный мною в заседании совета академии. Михайлов рекомендовал, в виду отсутствия положения о капитале Зосимы, составить такое положение, а они его утвердят, и внести в него пункт о расходовании сумм, остающихся за покрытием расходов по преподаванию новогреч. яз.
Наконец, четвертый существенный вопрос – прибавке персоналу академии по закону 22 октября 1916 г. По этому вопросу, по указанию Михайлова я беседовал с Фехнером, которому поручено ведение этого дела. От него я узнал, что общее направление работы комиссии (Кузьминского, по газетам получившего 2-x месячный отпуск) – возможное сокращение выдач. И первый акт комиссии – сокращение просимого аванса на 300 000. Распределять аванс (300 000) будет не учебный отдел, а комиссия Кузьминского. В виду этого Фехнер выразил большое сомнение, получит ли академия ассигновку, как богатое учебное заведение. Фехнер имел в виду поставить академию и некоторые аналогичные учебные заведения на обсуждение комиссии в первую очередь руководствуясь соображением «если пройдут такие киты, то за другие школы беспокоиться нечего». Мои доводы не произвели на него впечатления, и чувствовалось, что его положение в комиссии Кузьминского не авторитетно.
В виду этого я и позволил себе просить Вас о содействии. Но к сожалению, как узнал потом, и моя телеграмма разошлась с Вами. Я переждал с нею дня два, рассчитывая, что Вы на пути к месту своего служения, между тем, оказалось, что в это время Вы были в Петрограде».
Беспокоюсь, доходят ли до Вас мои письма? Позвольте засвидетельствовать Вам свое глубокое уважение и искреннюю преданность.
P. S. Сегодня неожиданно умер преподаватель немецкого яз. А. Ф. Грунер.
Мои два письма к Е. Н. Ефимову:
«Глубокоуважаемый Евгений Николаевич,В. Джунковский».
Благодарю Вас за Ваши письма и уведомление о сомнении насчет прибавки. Я тотчас телеграфировал товарищу министра финансов Кузьминскому, прося его содействия. Прилагаю Вам при сем прошение Давыдовой, прошу Вас разобраться в нем и обдумать положение. Может быть, после такого серьезного урока он изменится. Не зная подробностей, не считаю себя возможным просить, прошу только вникнуть в дело с разных сторон. Сегодня моя дивизия переходит на новое место.
Адрес для писем: 149-я запасная полевая почтовая контора, для депеш 2-ое телеграфное полевое отделение.
Шлю Вам самый сердечный привет к Новому году, сожалею, что не видал Вас, когда приезжал в Москву встречать тело брата.
Душевно преданный Вам и уважающий
«21 января 1917 г. № 145В. Джунковский».
Глубокоуважаемый Евгений Николаевич!
Благодарю Вас сердечно за Ваше любезное письмо от 8 января и за привет к Новому году. С большим интересом я прочел Ваше описание Вашей поездки в Петроград и очень доволен ее результатами. Это очень хорошо, что Вам удалось съездить, познакомиться со всеми, а главное с Михайловым.
Лагорио Вы отлично определили, это тип чиновника, и потому затронуть его школой более чем трудно. Отлично, что Вам удалось выяснить вопрос об увольнении преподавателей и относительно немецкого языка, относительно капитала Зосимы, придется значит, пойти обычным путем. Очень меня беспокоит вопрос о прибавках – я телеграфировал Кузьминскому и имею сведение, что он близко к сердцу принял мою депешу и хотел мне написать, это мне сообщила моя сестра, которая виделась с ним. Кузьминский ей сказал, что постарается, насколько возможно удовлетворить мое ходатайство, но это очень трудно и за полный результат он не ручается, но сделает все возможное. Неутешительно, но лучше чем отказ.
Вот судьба – мы собираемся сокращать уроки немецкого языка, и вот бедный Грунер уже освободил свои 32 урока. Не знаю, семейный ли он, сообщите мне, пожалуйста, а также и адрес вдовы, если таковая есть.
Благодарю за присланный отчет за минувший год. Я просмотрел его с интересом. Наибольший % пропущенных уроков по русскому языку: Никуленко [340] 14 % и Каллаш [341] 31 % – это печально. Получил я и ведомость сумм на ноябрь и отчет по успехам младшего возраста за вторую четверть 1916-17 учебного года, и обратил внимание на неуспешность I С и IV А.
Сейчас моя дивизия на позиции и на очень серьезной, т. ч. приходится быть не особенно покойным. К тому же замучили морозы, просто беда, упорно стоят. Пишите по-прежнему или на Петроград или 149-я полевая почтовая контора. А для депеш – 2-е полевое телеграфное отделение.
Шлю Вам привет и Сергею Михайловичу.
Душевно преданный Вам
Ответ Е. Н. Ефимова
«г. Москва. 6-го февраля 1917 г.Евгений Ефимов».
Глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Очень извиняюсь, что так долго не отвечал на Ваши письма от 11-го и 21-го января с.г. Единственная причина – недостаток времени и масса хлопот, не позволяющих сосредоточиться на письме.
Я очень благодарен Вам за присланное ходатайство Давыдовой – оно очень интересно для характеристики установившихся школьных нравов академии. С этим делом мне пришлось выдержать большой натиск и притом с самых разнообразных и неожиданных сторон: со стороны воспитателя, трех классов учеников, некоторых преподавателей, наконец, священника. Во время панихиды, устроенной старшими воспитанниками у тела покойного Грунера, в присутствии воспитанников он сказал речь, в которой критиковал постановление педагогического комитета, называл его жестоким, нарушающим добрые нравы академии, раскрывая многие моменты заседания, составляющие обычно его тайну. Кстати сказать, о. Диомидов сам подал голос за увольнение Давыдова, выступление священника даже на учеников-товарищей Давыдова произвело отрицательное впечатление, и они не повторяли своего ходатайства.
Мотивы увольнения Давыдова я подробно излагал в одном из предыдущих писем; я и педагогический комитет по отношению к нему сделали абсолютно все, чтобы предотвратить такую меру, как увольнение. Но он, как и два других, цинично относились ко всем предупреждениям. При таких условиях оставлять их в школе значило бы ставить крест над всеми попытками поднять работоспособность учеников. И я глубоко признателен Вам, что Вы не настаиваете на пересмотре состоявшегося постановления.
Был ли я невнимателен к Давыдовой, Вы можете судить по тому, что в то самое время, как она писала Вам свою жалобу, я устраивал и уже устроил ее сына в 7-й же класс другого коммерческого училища. Круглый, окружной инспектор, только благодаря моей личной просьбе дал разрешение на прием Давыдова в училище Горбачева [342] в Москве. И г-жа Давыдова, зная это, писала Вам. Теперь этот вопрос ликвидирован: Давыдов взял документы и поступил к Горбачеву, где, надеюсь, после полученного урока будет учиться.
Каллаш – очень небрежный и неаккуратный преподаватель. В этом году он, все удивляются, сравнительно очень мало пропускал, но очень жалуется, что классы плохо работают, забывая, что пропустив треть уроков в прошлом году, он хочет жать там, где не сеял. При случае я ему это скажу. Никуленко, по крайней мере в этом году, аккуратен, но преподаватель серый. Вообще состав очень и очень слабый – здесь, по-моему, и объяснение слабой успешности учеников, так как последние производят на меня вполне благоприятное впечатление, значительно лучшее, чем в других училищах. Приложить бы к нему хорошие руки. Только теперь после смерти открылось со всей полнотой отрицательное влияние на учеников Грунера, а, впрочем, de mortuis aut bena aut [343] .
В конце января я получил из учебного отдела требование о дополнительных сведениях бюджетного характера, выходящие за пределы его первоначального циркуляра. Эти сведения я уже отправил и воспользовался случаем, чтобы на основании цифровых данных рассеять неправильное преувеличенное представление об обеспеченности академии. Очевидно, решение вопроса о прибавках затягивается. В связи с этим позвольте мне рассказать интересное событие в академии.
После Рождества занятия начались при очень хорошей атмосфере в учительской. Она не понравилась определенной кучке, которая и задалась целью ее разрушить. И вот в учительской появляется анонимный лист, извещающий о «собрании, которое состоится 27-го янв. в 7 часов вечера в академии по вопросу о материальном положении в связи с неполучением министерской прибавки». Я знал, что это дело затеяли Пичета, Кислицын, Казаков, Арабаджи, но никто не обратился ко мне за разрешением. Лицам же, предлагавшим вопрос: «а директор знает?» – они отвечали – это с его разрешения и, ссылаясь на разрешение, данное мною 18-го ноября по вопросу «о выяснении своего отношения к полученной прибавке», потерявшему всякий смысл, так как все прибавку приняли.
Лист быстро стал покрываться надписями. Я обратился к Казакову с вопросом, не он ли инициатор собрания, т. к. он – инспектор и его подпись на листе. Он категорически отверг это и подчеркнул, что считает собрание бесцельным, так как все осведомлены о ходе дела и Вашем в нем участии. Тот же вопрос я предложил Кислицыну, так как он передал лист для сбора подписей лицу, обычно делающему это по поручению директора. Он ответил, что не он инициатор (хотя заголовок листа написан им), лист же просил его передать Пичета.
Дальнейшие расспросы я прекратил и ждал дня собрания 27-го. Когда собрались, я пошел к ним, застал небольшое собрание (многих отпугнул слух о его неразрешенности), человек 14, в полном молчании. Я молча занял председательское место и сказал буквально следующее: «Я очень извиняюсь, господа, что я незванным пришел в ваше собрание, но я должен был это сделать, так как многие, я знаю, введены в заблуждение, будто это собрание мною разрешено. Между тем я сам узнал о нем из анонимного листа, положенного в учительской, инициаторы собрания не сочли нужным даже осведомить меня о нем. И я их не знаю. Я обратился к А. В. Казакову, как к своему помощнику, подпись которого стояла на листе, – не он ли инициатор? Но он категорически ответил отрицанием и добавил, что считает собрание бесцельным и оскорбительным по форме. Я обратился к Н. Ю. Кислицыну, но он сослался на В. И. Пичету. Мне стало ясно, что, если я пойду путем таких расспросов, то я пойду путем розыска, который считаю ниже достоинства Академии, достоинства педагога, наконец, своего собственного достоинства. Не зная инициаторов, я и пришел сюда, чтобы сказать то, что сказал бы им – именно, что считаю такой способ созыва собрания совершенно недопустимым: он нарушает элементарную общественную дисциплину и вводит в школу анархию тем более опасную, что мы боремся с анархией среди воспитанников. Ссылаются на разрешение, данное мною 18-го ноября, но предметы различны, самый вопрос об отношении к полученной прибавке ликвидирован уже тем, что все прибавку получили и взяли. Ясно, что при таких условиях ссылка на разрешение 18-го ноября лишена основания.
Но толкуя даже самым широким образом разрешение 18-го ноября, все же устроители настоящего собрания, казалось бы, должны были прийти ко мне и спросить, не имею ли против того, чтобы они использовали мое разрешение именно 27-го января в 7 часов вечера. Из уважения к педагогической корпорации и лицам, введенным в заблуждение, я не закрываю настоящего собрания, но из сказанного ясно, что сам я не могу остаться в нем и принять участие в вашем совещании. Еще раз извиняюсь и до свидания».
Пичета пытался остановить меня, считая, что я должен его выслушать до конца, т. к. сказал ему много резкого. Я ответил, что говорил не ему, а всем, что из его слов только сейчас узнаю, что он один из инициаторов, наконец, его объяснения имели бы смысл не после, а до собрания. После этого Пичета совершенно потерял равновесие и начал бессвязно выкрикивать что-то о Вашей к нему телеграмме, что мне, как товарищу, не нужно было специальное приглашение, что я наговорил много бранных слов. Последняя фраза вызвала протесты со стороны присутствующих. После своей реплики – я здесь не товарищ, а директор и ни одного бранного слова не сказал – я повернулся и ушел. О последующем я знаю по многим рассказам, которые меня убедили в целесообразности моего выступления. На другой день ко мне явилась депутация с просьбой о разрешении собрания. Я дал такое разрешение. Но это заседание не состоялось: пришло всего 7–9 человек.
Трудно формулировать результаты моего выступления, но оно было необходимо и, по моим наблюдениям, произвело переворот в их психике в смысле признания директорской власти. Все идет гладко, хотя не льщу себя надеждой, что это был последний натиск; впрочем, это меня уже не волнует.
Мною изготовлен отчет о манкировках за декабрь и январь; я представлю Вам в скором времени. Эти месяцы дали значительное число, превосходящее число манкировок прошлого года. Но данный случай объясняется сильными морозами, которые стоят в Москве до сих пор, повальной инфлюэнции в тяжелой форме, расстройством трамвайного движения, принимающим характер общественного бедствия.
В этом отношении нет надежд на улучшение перспектив, наоборот, приходится готовить себя к худшему. Утешаю себя той мыслью, что в Академии нет еще ни малейших признаков дезорганизации школьного дела. Хотя со стороны других учебных заведений идут такие грустные жалобы.
После смерти Грунера осталась семья из взрослых детей и вдовы; ее имя Берта Адольфовна Грунер, адрес же: Старая Басманная, д. 15, кв. 26.
Боюсь, что я неловко и неуместно врываюсь в Вашу первостепенной важности работу со своими маленькими академическими заботами. Здесь, в тылу, непроходимо мрачно и все мрачнеет еще. Но все, конечно, забудется и повеселеет с первой же ласточкой с фронта.
Горячо желаю Вам здоровья.
Сердечно преданный Вам
Это было последнее его письмо, адресованное мне как попечителю. В последних числах февраля совершился переворот, самодержавие пало, власть перешла к Временному правительству. Я не счел возможным оставаться попечителем академии, считая свои функции оконченными и обратился с нижеследующими бумагами от 4 марта 1917 года к министру торговли и промышленности:
«По учебному отделу.Свиты генерал-майор Джунковский».
Принимая во внимание совершившийся переворот в государственном управлении Россией, я не считаю себя в праве оставаться в должности попечителя Императорской Московской практической академии коммерческих наук, так как считаю, что одновременно с изменившимся образом правления в России § 15 Устава академии, в силу которого я был назначен попечителем, теряет в настоящее время силу. Кроме того в настоящее время, когда требуется особо упорная энергичная работа всех граждан России на благо нашей Родины, я, находясь в силу военных обстоятельств вдали от академии, лишен возможности с пользой для дела продолжать исполнять мои попечительские обязанности, указанные в уставе.
В силу этого, передав главное заведывание Академией Совету и уведомив о сем Общество любителей коммерческих знаний, я прошу ваше высокопревосходительство не отказать в освобождении меня от обязанностей попечителя академии.
Попечитель академии
К Обществу любителей коммерческих знаний:
«Принимая во внимание совершившийся переворот в государственном управлении Россией, я не считаю себя в праве оставаться в должности попечителя Императорской Московской практической академии коммерческих наук, т. к. считаю, что одновременно с изменившимся образом правления § 15 Устава академии, в силу которого я был назначен попечителем, теряет в настоящее время силу. Входя одновременно с сим представлением по сему поводу к министру торговли и промышленности об освобождении меня от должности попечителя академии и передавая свои обязанности по должности попечителя Совету академии, я поставляю об этом в известность Общество любителей коммерческих знаний, прося с сего числа не считать меня президентом общества, т. к. в настоящее время, когда требуется особо упорная энергичная работа всех граждан России на благо нашей Родины, я, находясь в силу военных обстоятельств вдали от Академии, не могу с полной добросовестностью продолжать исполнять попечительские обязанности, возложенные на меня уставом.Джунковский».
Не скрою от Общества, что мне очень грустно расставаться с Академией, которая за время моего попечительства сделалась мне родной и близкой.
Расставаясь с Академией и Обществом любителей коммерческих знаний в качестве его президента, я прошу всех членов общества принять мою самую сердечную благодарность за то отзывчивое предупредительное и снисходительное отношение, которое я всегда встречал со стороны всех членов на общих собраниях, бывших под моим председательством.
Дай Бог нашей Академии славы процветания успеха на благо нашей великой Родины.
Президент общества
Одновременно я написал председателю Совета С. М. Долгову письмо следующего содержания:
«Милостивый государь Сергей Михайлович!В. Джунковский».
Принимая во внимание совершившийся переворот в государственном управлении Россией, я не считаю себя в праве оставаться в должности попечителя Императорской Московской практической академии коммерческих наук, т. к. считаю, что одновременно с изменившимся образом правления в России § 15 устава Академии, в силу которого я был назначен попечителем, теряет в настоящее время силу. Входя одновременно с сим с представлением по сему поводу к министру торговли и промышленности об освобождении меня от должности попечителя академии, прошу председательствуемый Вами Совет ныне же временно до получения указаний от министра или постановления общего собрания Общества любителей коммерческих знаний взять на себя главное заведывание Академией согласно ее устава.
Расставаясь ныне со ставшей мне дорогой, близкой сердцу Академией, я с грустью расстаюсь с моими дорогими сотрудниками в лице Совета, который всегда так баловал меня и своим доверием и своей сердечностью, от всего сердца благодарю Вас глубокоуважаемый Сергей Михайлович и всех членов Совета дорогих Алексея Александровича, Василия Васильевича, Клавдия Николаевича и Николая Константиновича за ту неоценимую помощь и поддержку, которые я всегда видел и чувствовал с Вашей стороны и которые так облегчили мои заботы об академии. Скажу прямо – мне было истинное удовольствие работать с Вами.
Благодарю от души директора академии глубокоуважаемого Евгения Николаевича Ефимова. Жаль мне, что так недолго пришлось поработать с ним, с этим идейным честнейшим педагогом и администратором, преданным науке и делу воспитания, столь далекому от всяких личных целей. Благодарю отца протоиерея Диомидова, всех гг. преподавателей и служащих Академии, я никогда не забуду их всегда доброго и предупредительного отношения ко всем моим предначертаниям.
Желаю Академии счастья и успеха процветания, я буду всегда помнить с отрадным чувством годы моего попечительства и каждый успех в академической жизни будет мне радостью, каждая неудача будет больно отражаться в моей душе. Будем надеяться, что их не будет и сильная крепкая в своей основе, руководимая Советом, Академия будет идти по намеченному пути неукоснительно вперед, совершенствуясь в деле обучения и воспитания молодежи на благо нашей Родины.
Не откажите принять и передать сердечные пожелания счастья всем членам совета, директору, инспекторам, преподавателям и служащим, желаю всем здоровья и сил на продолжение их работы на пользу нашей Академии. Воспитанникам шлю мой задушевный привет, дай Бог им усердно трудиться, относиться с полной добросовестностью к своим обязанностям, любить и беречь свою Академию. С чувством глубокой признательности за все то добро лично к себе, которое я всегда видел от Академии за время моего попечительства, я остаюсь искренно преданный Вам и уважающий Вас
Пока это мое письмо шло в Москву, я успел получить от С. М. Долгова следующее письмо от 7 марта:
«Ваше превосходительство,С. Долгов
глубокоуважаемый Владимир Феодорович.P. S. Из только что выслушанного сообщения Е. Н. узнаю, что сегодня он обратился к ученикам с речью, призывал их к спокойной работе, как необходимой для сохранения и упрочения истинной свободы. Эта речь была принята очень сочувственно, и настроение учеников сегодня вполне спокойное, деловое. В учительской среде пока настроение тоже спокойное по внешности, но еще не так определенно выяснилось в положительную сторону. Об этом Е. Н. сам напишет Вам на днях подробнее».
Вы, конечно, беспокоитесь за академию. Беспокоимся за нее и мы, и это заставляет меня обратиться к Вам с настоящим письмом.
Происходящие события, благодаря Бога и осторожной тактике директора, отразились на академии пока еще не особенно сильно. Пришлось, конечно, распустить учеников на несколько дней, пока движение по улицам могло представлять опасность. Перерыв занятий продолжался с 1-го по 6-е марта, когда учение происходило в нормальном порядке. Думается, что, при выдержанной, умелой тактике Е. Н., положение можно бы назвать совсем хорошим, если б не существовало в среде нашего преподавательского персонала тех отрицательных элементов, которые и раньше являлись тормозом для нормальной жизни академии.
К сожалению, настроение общества опять, как и в 1905 году, носит признаки повального психоза и в силу этого представляет благоприятную обстановку для осуществления своих низких, преступных стремлений людям, ищущим не общего блага, а удовлетворения своих личных интересов и честолюбий. Вам, конечно, известно, кто эти лица. На грех, комиссар по учебному делу в Москве (некий Алферов) [344] обратился к здешнему начальнику учебного округа с предложением дать циркулярно разрешение находящимся в ведении министерства народного просвещения школам допускать собрания не только учащих, но и учащихся для обсуждения интересующих их вопросов.
Такое собрание, пока только учащих, уже было в воскресенье, но, по словам присутствовавшего там Е. Н., не пришло к определенным результатам. Завтра, 8-го марта, будет вторичное собрание, на котором, будто бы будет указано на желательность установления за учителями и чуть ли не за учениками права избирать начальство данной школы и, кажется, преподавателей. Со стороны наших местных интриганов уже раньше выдвигался вопрос о таком праве выбирать начальство.
Конечно, в нормальное время можно было бы отнестись к таким попыткам только с усмешкой, особенно в нашем училище. Но теперь, когда разыгрались так долго сдерживавшиеся вожделения, когда разумное стремление к свободе переходит порою в самый тиранический произвол, потребуется уже некоторая борьба, чтобы провести корабль Академии целым и невредимым. Беда в том, что в эту низкую интригу о выборном начальстве втягиваются и ученики. Кто знает, не будет ли попыток распространить такие демагогические стремления и на положение Совета, О. Л. К. 3. и самого попечителя.
Может быть, я слишком мрачно смотрю на дело, но мне хотелось бы знать, как Вы смотрите на настоящее положение, какими средствами полагали бы отстаивать независимость академии, сохранить ее самобытность при столь коренным образом изменившихся обстоятельствах.
Нужно надеяться на то, что благоразумие большинства учебного персонала не даст своей поддержки агитации, но в случае открытого выявления таких поползновений на применение существующего строя Академии, пожалуй, придется устроить общую беседу Совета и педагогической конференции, а затем и общего собрания О. Л. К. 3. на усмотрение которого и предложить вопрос о дальнейшем способе действий, попросив, на случай крайней необходимости, право удалить враждующие элементы из академии немедленно, или, если бы такая мера оказалась недостаточной или по обстоятельствам времени не выполнимой – временно закрыть академию.
Большой портрет Николая II в актовом зале занавешен, а малый совсем снят.
Вполне сознавая трудность для Вас издалека принимать быстро те или другие решения, но ради пользы академии я очень прошу Вас сообщить Вам взгляд на положение и указание, какой линии следовало бы держаться Совету и не следует ли обратиться в министерство торговли и промышленности за поддержкой в сохранении status quo для Академии.
Глубоко уважающий и сердечно преданный Вам
Вслед за письмом я получил следующую депешу:
«Вотумом недоверия большинства преподавателей директор и новый инспектор вынуждены подать отставку. Совет, признавая, что в таких условиях нравственно не возможным исполнение директором обязанностей, освободил его от таковых до ближайшего собрания членов общества поручив Казакову временно исполнять обязанности
писал 7-го [марта] Долгов».
То, что надо было ожидать – случилось. Страсти разнуздались. Поддерживающего начала не было, и кучка меньшинства беспринципная, не брезговавшая ничем, одержала верх.
Хотя я и ждал этого, но мне все же было очень больно получить такую весть, т. к. это предвещало начало конца, и, действительно, скоро от Академии осталось лишь одно воспоминание. Когда весть о моем уходе дошла до Академии, я получил следующее письмо от С. М. Долгова, депешу от инспектора Казакова и письмо от бывшего директора Е. Н. Ефимова.
Письмо С. М. Долгова:
«г. Москва. 23 марта 1917С. Долгов
Ваше превосходительство,Р.S. К Совету предъявлено учителями и материальные требования, которые будут нами рассматриваться на днях и возможной мере удовлетворяться в виде получения крупной субсидии (около 90 000 руб. от Общества взаимного кредита. Как слышно, в казенной помощи нам будет отказано, разве, м.б., новый министр будет подобрее. Буду счастлив сохранить установившиеся между нами столь ценимые мною добрые отношения».
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Меня до глубины души тронуло Ваше письмо от 19 марта. Очень жалею, что не успел до сих пор, как мне хотелось, написать Вам о положении дел в Академии, зная, что и сложив с себя звание попечителя, Вы, по-прежнему принимаете близко к сердцу все совершающееся в Академии и сильно беспокоитесь за нее в такую тяжелую ответственную минуту. За последние 2–3 недели и сейчас я очень страдаю за нашу школу и боюсь, что не по силам мне будет вести борьбу с элементами, для которых благо и процветание Академии служат лишь ширмами для прикрытия своих личных интересов и вожделений.
Оба Ваши официальные письма я получил своевременно. Ваш привет Совету и Е. Н. передал тотчас же, а учителям прочел на совместном с ними заседании совета, состоявшемся 17 марта под председательством приглашенного по желанию обеих сторон комиссара по всем средним школам всех ведомств в Москве А. Д. Алферова. Обе стороны видели в нем наиболее подходящего посредника в конфликте, а потому, желая соблюсти нейтральность, я передал ему председательство в этом заседании. К сожалению, пришлось несколько разочароваться в объективности г. Алферова, т. к. по тону, в каком он вел заседание, нужно думать, что, благодаря, вероятно, старанию забежавших к нему первыми и настроивших его в своем смысле педагогов он, по-видимому, явился с предвзятым убеждением в полной справедливости возведенных на директора обвинений, а потому, когда после целого ряда очень продолжительных выступлений Пичеты (ок. 1 часа), Каллаша, Борзова, Никуленко и других, занявших более 2 часов времени, слово нужно было дать Евгению Николаевичу.
Алферов, спешивший к тому же на какое-то заседание в Думе, выслушивал его объяснения уже далеко не так терпеливо, как речи его оппонентов, и не раз останавливал его, строго требуя держаться только тех пунктов, которые выдвигались противной стороной. Такое далеко не объективное отношение, видимо, нежелание услыхать от Е. Н. что-либо шедшее вразрез с составленным заранее мнением председательствовавшего, явилось подавляющим моментом как для самого Е. Н., так и для членов совета. Под впечатлением такой предвзятости председателя Е. Н. просто растерялся и не сказал многого из того, что готовился сказать. В таком же положении оказался и я, и другие члены совета. У нас не хватило подъема, чтобы выступить с опровержением некоторых пунктов в речах педагогов, расходившихся с истиной. Таким образом, могло получиться впечатление, что Совет как бы вполне солидарен с противниками директора.
Конечно, я имею в виду высказать точку зрения Совета и перед общим собранием О. Л. К. 3., и перед педагогами, которые, впрочем, через бывшую у меня дважды депутацию должны знать, насколько критически относится Совет к их действиям. О том же я намерен написать и Алферову, т. к. считаю своим долгом опровергнуть предположение о солидарности Совета с педагогами, чтобы по возможности не дать опорочить в общественном мнении Е. Н. как педагога и администратора. На этих днях думаю устроить частное совещание с О. Л. К. 3., чтобы ознакомить их с положением дела и обменяться мнениями предварительно общ. собрания, имеющего быть после Пасхи.
Ваше обращение к ученикам я поручил передать Казакову, т. к. не мог сделать этого сам, как бы мне хотелось. Ученики готовят посылки для солдат и пошлют их в Ваше распоряжение. Мне сказали, что и учителя собираются послать Вам телеграфный ответ на Ваше приветствие. Е. Н. просил меня передать свою глубокую благодарность и сам напишет Вам, как только соберется с духом. Совет весьма огорчен, теряя в лице Вашем такого горячего защитника и покровителя академии. Он не теряет надежды, что при переменившихся обстоятельствах, ему вновь выпадет счастье работать под Вашим руководством. Что же касается меня лично, то вряд ли нужно говорить, как я удручен вынужденностью Вашего ухода и как я страшусь тяжести возложенного Вами на меня бремени и какие невеселые перспективы рисуются для меня при создающихся обстоятельствах.
Жена и дочери очень благодарят Вас за добрую память и просят передать Вам свой сердечный привет.
Всем сердцем преданный, уважающий и благодарный Вам
Письмо Е. Н. Ефимова:
«г. Москва. 27 марта 1917 г.Искренно преданный Вам Евгений Ефимов».
Глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Письмо с изложением всех обстоятельств осталось недописанным, и, признаюсь, у меня нет сил его докончить: теперь я переживаю лишь тупую моральную боль, восстановление же событий принесет с собой прежнюю остроту. В двух словах – под шум революции и под флагом самых лучших слов и принципов были сведены счеты со мной все той же группой, причем было сказано так много лжи, клеветы, что я поражен был низменностью человеческой природы. Вся тяжесть моего положения заключалась в невозможности бороться, так как мои возражения и опровержения повисали в воздухе среди лжесвидетельства. Огорчил меня и Совет: в соединенном заседании он молчал, и мне пришлось играть роль или лучше сказать переживать положение доктора Штокмана [345] . Ну, Бог с ними! Верным и благородным до конца остался П. И. Шелков, вместе со мной подавший в отставку.
В истории Академии вряд ли я займу место, так как все теперь делается, чтобы замарать мое имя; и они это успеют сделать, так как низкий моральный уровень не стесняет их в выборе средств. Если Вы были во дворце дожей в Венеции, то Вы заметили пустое место среди портретов дожей. Это место принадлежит дожу, который попытался в аристократическую республику Венеции провести чуть-чуть демократические тенденции. Я попытался провести в Академию принцип: школа есть общественное дело, меня свергли, замарали, и среди портретов директоров мне будет отведено также пустое место.
Единственную опору я нахожу в своем глубоком сознании своей правоты и нравственной чистоты. Я ни в одном шаге не раскаиваюсь. Ни себя, ни Вас не виню. Наоборот, с Вашим образом у меня связывается самое теплое и задушевное чувство, так как Ваша вера в меня, очевидно, не поколебленная событиями и теперь мне бесконечно дорога. Кроме того, я всегда был уверен в Вашей готовности меня поддержать и помочь, но события разыгрались раньше, чем Вы могли помочь, чем эта помощь могла бы оказаться действительной.
В прошлом, повторяю, нет ошибок, и извинять мне Вас не в чем. Просто: в России теперь рубят лес и, конечно, летят и будут лететь щепки. Такой щепкой являюсь и я. Но Академию мне бесконечно жаль – началось разнузданное хозяйничанье клики и вряд ли Совет в силах будет справиться: он никогда не был хозяином, но этого не сознавал, теперь у него есть представление, чем бы должен был бы быть Совет, но у него не найдется силы не идти за педагогами, и какими еще педагогами – в этом трагизм Академии!
Как я живу? – плохо, откровенно говоря, так как оказался выброшенным на мель. Всеми силами стремлюсь из академической квартиры и должен в ней оставаться неопределенное время, так как найти квартиру в Москве невозможно. Во всех отношениях мне необходима работа, но и работы не нахожу – здесь мешает мое директорство, с грустью приходится констатировать. Тем не менее я бодр и горячо верю, что к.н. устроюсь, когда пройдет муть, поднятая революцией.
Вам, дорогой Владимир Феодорович, шлю горячий привет, крепко жму руку и прошу верить, что уходя из Академии, уношу с собой самые светлые воспоминания о Вас, о Вашей любви к Академии, о Вашем горячем желании сделать ей добро.
Моя связь с Академией все же не порвалась, воспитанники (см. [письмо] Казакова ниже) вспомнили меня в пасхальные праздники и собрали массу подарков для моей новой дивизии, которой я командовал. Я был этим очень тронут, но при этом вышло какое-то недоразумение, ответная моя депеша Казакову не дошла до назначения, и Казаков подумал, что я не хочу иметь с ним дело. Я был озадачен, когда получил от С. М. Долгова сначала депешу, а потом письмо следующего содержания:
«Действующая армия.
149-е полевое телеграфное отделение.
Генералу Джунковскому. Казаков телеграфно просил прислать человека взять приготовленные четыре коробки подарков ждет ответа. Долгов».
Письмо:
«г. Москва. 30 марта 1917 г.С. Долгов».
Христос Воскресе, глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Исполнявший временно обязанности директора академии А. В. Казаков телеграфировал Вам, числа 20-го, с моего ведома, о том, что воспитанниками, по обычаю, заготовлено много подарков для солдат Вашей дивизии и вместе просил Вас, по бывшим примерам, прислать кого-либо за этими подарками. Не получая от Вас ответа и полагая, что Вы не желаете иметь с ним дела, Казаков обратился ко мне с просьбой телеграфировать Вам по этому поводу от своего имени, что я вчера и исполнил.
Надеюсь, что посланный Ваш уже в дороге, что задержка произошла по обстоятельствам военного времени. Я видел сам, с каким усердием ученики готовили эти подарки, и было бы жаль, если б они не попали своевременно по своему назначению. М. б., следует адресовать Вам теперь по другому адресу (я посылаю все на 149 полевое телеграфное отделение или почту. Командиру за тем же №).
Я очень беспокоюсь за Вас, представляя, как трудно положение командующих на фронте при совершившихся переменах и оживлении деятельности со стороны немцев.
От души поздравляю Вас со светлым праздником и желаю Вам помощи Божией.
Сердечно преданный и глубоко чтущий Вас
Я ответил сейчас же депешей, и недоразумение разъяснилось, и я получил от инспектора Казакова письмо следующего содержания:
«6 апреля 1917 г.А. Казаков».
Глубокоуважаемый Владимир Федорович!
После бесконечного ряда хлопот, розысков, с кем бы отправить подарки, я случайно, из газет, узнал о делегации от Вашей дивизии в Москву. Бросился я в штаб округа, в комендантское правление, в городскую думу, наконец в канцелярию солдатских депутатов, и нигде не мог узнать, где остановились Ваши стрелки. Только, благодаря счастливому случаю, я чрез Ю. М. Астрову, родственницу городского головы [346] [347] , после многочисленных телефонных звонков по разным канцеляриям, добрался наконец до С. А. Шлиппе, который сообщил мне адрес Ваших депутатов. И какова была моя радость, когда поручик Шредер [348] (такой добрый) согласился доставить Вам ученические подарки.
Если бы Вы знали, с какой трогательной любовью и заботливостью ученики – от мала до велика – собирали, сортировали и наполняли свои кисетики. Нигде в Москве в настоящее время нельзя достать махорки. Но ученики растормошили своих родных и сами рыскали повсюду, чтобы добыть табак, – и добыли. Один VIII класс дал на подарки более 300 руб. Ученики много раз повторили мне, чтобы я «непременно, непременно» доставил подарки Вам, глубокоуважаемый Владимир Федорович.
Вы можете представить себе, что я испытал, не получая от Вас известий (Ваша телеграмма пропала бесследно), упустив случай переправить вещи с г. Матвеевым, и как я рад теперь, исполнив настойчивую просьбу учеников.
У меня мелькали часто в голове невеселые и обидные мысли: не подозреваете ли Вы меня в чем-нибудь дурном, недостойном? не потерял ли я Ваше доброе ко мне отношение?
Вы, конечно, знаете, что произошло в Академии после Вашего ухода от нас. Вы нас теперь оставили, и потому без лести (она бесцельна) горячо прошу Вас: чистый, светлый Владимир Федорович, с открытой совестью уверяю Вас, что ни в каких интригах, ни в каких кознях против гг. Ефимова и Шелкова я не принимал ни малейшего участия. Это знает Совет, знают и педагоги. Сколько мог, я указывал Евгению Николаевичу, и Паисию Ивановичу на их ошибки. Но директор мало обращал внимания на мои слова и сторонился меня. Приходились и мне поневоле отходить в сторону. А раздражение у педагогов против директора нарастало и нарастало. Е. Н. Ефимов об этом знал, но ничего не предпринимал, чтобы разрядить сгустившуюся удушливую атмосферу.
И в марте месяце, для большинства неожиданно, взаимное недовольство педагогов и директора вылилось бурно, стихийно. Школа готова была развалиться, и в это время Совет поручил мне временно, по уставу, налаживать жизнь и довести школу в сохранности до новых выборов. Как я буду рад передать ее в другие более надежные руки!
Поймите меня, дорогой, глубокоуважаемый Владимир Федорович, искренне преданный Вам
Я ответил глубокой благодарностью воспитанникам за их добрую память обо мне.
1-го мая я получил от Общества любителей коммерческих знаний следующую бумагу:
«Ваше превосходительство,С. Долгов».
глубокоуважаемый Владимир Феодорович!
Общество любителей коммерческих знаний с искренним сожалением выслушало в заседании своем 28-го апреля Ваше заявление о сложении с себя звания попечителя академии и президента Общества, в виду изменившихся условий русской государственной жизни, и поручило мне выразить Вам чувства глубокой, сердечной скорби по поводу принятого Вами решения.
Высоко ценя Ваше неизменное внимательное отношение к Обществу, истинно отеческие заботы Ваши о благе Академии, Общество не допускает и мысли, чтобы оно могло навсегда расстаться с Вами, и единогласно постановило избрать Вас своим почетным членом, прося Вас видеть в этом избрании посильное выражение своей душевной признательности за Ваши неусыпные попечения на пользу всем нам дорогой академии. С истинным удовольствием сообщая Вам об этом, прошу принять уверение в глубоком моем уважении и искренней преданности.
Председатель совета
Этой бумагой завершились мои сношения с академией, во главе которой я пробыл почти 10 лет, был привязан к ней всей душой. Грустно очень, тяжело было быть свидетелем ее крушения и сознавать при этом свое бессилие и невозможность помочь ей, спасти от разрушения.
При Временном правительстве Академия еще кое-как, по инерции просуществовала, но с переходом власти к большевикам от нее в скором времени осталось одно воспоминание.
Назначение меня начальником особого отряда в составе двух полков в распоряжении командира корпуса
Но вернусь, однако, к своим обязанностям на фронте, когда 1 марта 1916 года я получил приказание с 2-мя полками дивизии – 31-м и 32-м Сибирскими передвинуться в дер. Любки и поступить в распоряжение командира корпуса. Отряд этот как самостоятельный официально назывался «отряд Свиты генерала Джунковского». За начальника штаба отряда мне дали старшего адъютанта штаба нашей дивизии капитана Афанасьева. Последнему обстоятельству я был чрезвычайно доволен, т. к. это был один из добросовестнейших работников нашего штаба, аккуратный, толковый, а главное, был мне очень предан и потому я был в нем совершенно уверен. Ординарцем ко мне был назначен 31-го полка прапорщик Глазунов – очень хороший офицер, скромный и дельный.
Пришлось расстаться с начальником дивизии, который ушел с 1-ой бригадой и артиллерией по направлению к озеру Нарочь, а я остался еще на день в дер. Андрейки, выступив со своей бригадой только на другой день в 11 часов утра. Я лично выехал верхом около часу дня с начальником своего штаба, ординарцем и небольшим конвоем из казаков, обогнав на марше 31-й полк. Люди шли молодцами, бодро, как на параде. Часа в четыре мы уже приехали в дер. Любки – в назначенное место расположения моего отряда, расположились тесновато, т. к. к моей бригаде присоединили еще 26-й Сибирский полк 7-й Сибирской дивизии и дивизион артиллерии. Командир корпуса генерал Трофимов назначил меня начальником гарнизона всех войск, расположенных в этом районе. Лично я со своим начальником штаба поместился в маленькой халупе, весьма непрезентабельного вида, грязной, переполненной клопами. Весь первый вечер пошел на борьбу с ними, победа оказалась на стороне моих денщика и вестовых, которым удалось их преодолеть, и я мог спокойно лечь спать.
На другой день я обошел стоянки всех полков, говорил со стрелками, они все произвели на меня прекрасное впечатление своим добрым веселым видом, все они буквально рвались в бой и выражали надежду, что их скоро двинут.
Около семи часов вечера, когда я сидел у себя и знакомился с полученными сводками о расположении противника, раздался оглушительный взрыв. Я выбежал из халупы узнать, что случилось, и побежал по направлению взрыва, где видны были еще облака дыма. Оказалось, что во время перекладки ручных гранат в обозе 1-го разряда 31-го полка произошел взрыв, которым было убито трое нижних чинов и тяжело ранен инструктор, у него оказалось до 200 ран, при этом он потерял оба глаза.
Когда я подошел к месту взрыва, то невольно бросилось мне в глаза отсутствие старших должностных лиц, командир полка явился только после того, что я послал за ним офицера, а заведующий хозяйственной частью так и не поинтересовался узнать, что такое случилось у него в обозе 1 разряда; дежурный по полку совершенно растерялся и не принял никаких мер к ограждению места взрыва, бережной отправке тяжело раненного в приемный покой, вызову дежурной части и т. п. На мои вопросы он ничего ответить не мог, удивился моему приказанию вызвать дежурную часть и даже не знал, из какой она роты, т. к., как оказалось потом, назначенная на этот день приказом по полку для этой цели 2 рота отправлена была на работы в м. Королевцы. Дежурной части я так и не дождался, в течение целого часа она не явилась, а уходя уже, я встретил вместо нее трех стрелков со старшим из полкового караула.
Тела убитых были прибраны и перенесены только по моему приказанию, а для тяжело раненного не нашлось даже носилок и его перенесли на руках в околоток, отстоявший от места происшествия в полуверсте, причиняя ему неимоверные страдания. В околотке я застал его сидевшим на каком-то сундуке, не было даже места, куда бы его положить, его придерживали, чтобы он не упал. Носилки даже тут появились только после моего приказания, доктор явился тоже после моего вызова.
Такова была печальная картина, которую я застал. Я был так возмущен, что только тогда успокоился, когда в приказе по гарнизону изложил свое отношение к проявленной начальствующими лицами 31-го полка халатности.
Представленное мне затем дознание, произведенное капитаном Никитиным, меня не удовлетворило, и я возвратил его обратно для пересоставления, донеся командиру корпуса следующее:
«4 марта 1916 г. 8 час. вечера.генерал-майор Джунковский».
Командиру 3-го Сибирского армейского корпуса
дер. Любки.
Вследствие личного приказания Вашего представляю при сем допрос сапера подрывной команды по делу о взрыве бомбы в 31-го Сибирского стрелкового полка 3 сего марта, что касается дознания, произведенного капитаном означенного полка Никитиным, то таковое я нашел совершенно неудовлетворительным и произведенным с крайней наивностью и потому не считаю возможным представить его без производства дополнительного дознания. В дознании капитана Никитина имеются только три показания, из коих только одно заслуживает внимания, т. к. в нем видно, что единственный не растерявшийся при взрыве, чудом уцелевший, т. к. находился рядом с убитым стрелком – это обозный рядовой Немержицкий. Означенный рядовой спас положение, тотчас бросившийся с опасностью для жизни тушить пожар, забросав снегом и грязью горевшие ящики. Полагал бы желательным наградить его медалью на Георгиевской ленте, о чем ходатайствую на основании § 115 Статуса. В настоящее время выдал ему в награду 25 рублей.
Свиты его величества
Я присутствовал при перевязке несчастного инструктора Дербышева. Он удивительно терпеливо переносил неимоверные боли, не проронив ни стона, ни жалобы, говорил только: «Лишь бы глаза уцелели». Бедняга не знал, что их уже нет. Когда на другой день я его навестил уже в госпитале, он так трогательно меня благодарил за заботы и все спрашивал про глаза, которые были у него забинтованы, доктор мне сказал, что только через месяц его можно начать подготавливать к тому, что он не будет видеть, а пока надо скрывать. Его вскоре эвакуировали в Москву и по моей просьбе добрая великая княгиня Елизавета Федоровна взяла его к себе в приют для слепых воинов, где они были все окружены удивительной лаской и заботой. Он мне оттуда писал трогательные письма.
Приказ о наступлении
4-го марта, утром, торжественно хоронили тела убитых при взрыве, и в этот же день пришел приказ командовавшего армией генерала Рагозы, заменившего заболевшего Смирнова:
«Государь император повелел северному и правому флангу Западного фронта перейти в наступление. Во исполнение сего главнокомандующий приказал 5 марта ночью начать артиллерийскую подготовку и по мере ее успеха, вверенной мне армии перейти в наступление.Да благословит Господь начинания. С Богом вперед! Рагоза».
Государь император повелел, чтобы удар был решительным, произведен полной энергией и напряжением, оказывая взаимное содействие во фронтах и армиях. Приказываю группам изложенное исполнить, согласно моей директивы № 1280.
Командовавший группой, в которую входил и 3-й Сибирский корпус, генерал Балуев, объявляя этот приказ, прибавил следующее:
Затем была получена мной и телеграмма сего последнего:
«Командарм приказал сегодня дать всем бойцам полный отдых, дабы они имели возможность приготовиться к бою. Надлежит почиститься, помыться, постричься и приодеться (все это необходимо для благоприятного течения ранения), Богу помолиться и написать письма домой (это даст душевный покой). Всякие работы и занятия прекратить и никого не дергать. Балуев».
Первый раз мне приходилось читать приказ, призывавший к бою, относившийся ко мне; трудно описать чувство, охватившее меня. Какая-то гордость, счастье, величие момента, сознание серьезности его – все это вместе охватило меня. Послав за командирами полков и батарей, я прочел им приказ Балуева. Мы все перекрестились, и они отправились в свои части сообщить боевой приказ. Стрелки приняли весть с восторгом и воодушевлением и, я думаю, если бы нас двинули сейчас, то это наступление было бы столь стремительное, что никакие немецкие силы не выдержали.
Легли мы с начальником штаба в этот день около 12 часов ночи, но не спалось, думы о том, что скажет завтрашний день, куда нас двинут, не покидали нас. Да и трудно было бы спать, раза четыре в течение ночи ко мне приходил мой вестовой, принося срочные телефонограммы, приказания.
Начало боевых действий. Возвращение к дивизии
В 7 часов утра были разбужены грохотом орудий, хотя от позиций было не менее 15 верст. Этот грохот орудий означал начало ураганного огня по немецким окопам и резервам. Беспрерывно гудели пушки, все сливалось в один оглушительный гул. В 12 часов дня 5-го пришло приказание выступить 26-му Сибирскому полку, а мой отряд так и не тронули до вечера. Вещи наши были уже уложены, обоз был готов к выступлению по первому требованию, пришлось немного разложиться, чтобы улечься спать. Ночью получено было приказание произвести рекогносцировку одной позиции.
Я послал за командиром 31-го полка, приказав ему с рассветом произвести эту рекогносцировку. Днем 6-го марта я ездил в штаб корпуса, утешительного за первый день боя было мало. Что-то будет дальше, но уже и эти первые вести подействовали угнетающе. Опять, по-видимому, мало снарядов и патронов. Прошел томительный день, нас никуда не двинули, опять легли спать, ночью пришел приказ быть готовым к рассвету, но рассвет наступил, и только около 12 часов дня пришел приказ моему отряду вернуться в дивизию.
Сделав распоряжение полкам направиться согласно данному им каждому маршруту, я с начальником штаба и ординарцем верхом отправился в дер. Слободку, откуда, согласно полученного приказания, в Горово в штаб дивизии, который в то время был размещен там, в лесу, в землянках. Надо было сделать верст 30, погода была туманная, стало таять, что сильно затрудняло передвижение, по дороге целые пространства были сплошь покрыты водой поверху льда и снега. Почему выбрали такое время для наступления, никому не было известно. С большим трудом добрался я до штаба дивизии. Меня очень радушно встретили, все уверяли, что страшно по мне соскучились. Я подробно доложил начальнику дивизии о днях, проведенных с бригадой в дер. Любки, затем весь вечер знакомился со всеми сведениями о неприятельских силах и расположении его частей и со всеми приказами и распоряжениями генерала Балуева, командовавшего группой, в которую входил и наш Сибирский корпус.
Инструкция генерала Балуева, данная им корпусам, гласила следующее:
«СЕКРЕТНО.генерал от инфантерии Балуев».
Инструкция группе корпусов генерала Балуева для перехода в наступление
Настал решительный момент для всей группы показать всю свою мощь и силу дерзкому врагу.
На группу возложена решительная задача: разбить находящегося перед нею врага, прорвать его расположение и наступать до Варшаво-Петроградской железной дороги.
В том же направлении с фронта будет действовать такая же группа генерала Плешкова [353] .
Группа для развития успеха будет усилена еще одними корпусом и казачьей дивизией.
Таким образом, в группе будет значительное превосходство в силах над противником.
Каждый из начальствующих лиц группы, до самого младшего, должен проникнуться важностью наступающего момента, не только для армии, но и для всей России, и помнить, что от успеха или неуспеха группы зависят действия всего фронта. Поэтому все должны стремиться только к одному: во что бы то ни стало победить и уничтожить стоящего перед нами врага.
С рассветом назначенного дня до 300 орудий на фронте группы начнут усиленную подготовку атаки своим огнем. После этой подготовки пехота должна ворваться в окопы противника и уничтожить его там, – считаю этот момент самым важным; в дальнейшем остается гнать противника и не давать ему закрепляться на его тыловых позициях.
Передовая его линия крепка своими заграждениями, которые надо прорвать во что бы то ни стало. Одна артиллерия навряд ли будет способна разрушить и порвать проволочные заграждения так, чтобы вполне облегчить проход через них пехоты. Поэтому последняя в ночь перед переходом в наступление, от полков, назначенных идти в атаку, должна выслать сильные команды охотников с ножницами и удлиненными пироксилиновыми зарядами и к рассвету прорвать перед фронтом полка в возможно большем числе мест проволочные заграждения и в назначенные места поднести маты. После подготовки атаки огнем пехота должна лавиной обрушиться на противника, чтобы смести все, что будет находиться перед нею. Для этого частные резервы до дивизионных включительно должны следовать близко от передовой линии, чтобы вслед за передовой линией, не давая опомниться врагу, гнать его и на его плечах врываться в его дальнейшее расположение.
Ближайшие цели 5-му и 36-му корпусам даны в приказе группе № 3. Приказ этот дан в расчете, что противник будет оказывать сильное сопротивление. Но, во всяком случае, каждый начальник в зависимости от обстановки должен развивать свой успех в исполнение поставленной группе задачи, проявляя в полной мере свою инициативу.
Главное сопротивление противник будет оказывать своей артиллерией. Поэтому одним из главных стремлений нашей артиллерии и пехоты должно быть уничтожение его артиллерии, а посему частям, преследующим противника, обязательно доходить до его артиллерии, преодолевая все препятствия.
С момента начала подготовки атаки огнем половина корпусных и бригада группового резерва должны быть в полной готовности перейти в наступление по первому приказанию, а когда передовые линии двинутся в атаку все резервы должны быть в такой же готовности.
Артиллерия, с момента перехода в атаку, немедленно должна поддержать пехоту, выездом вперед. Поэтому в 5-м корпусе с этого момента вся легкая артиллерия переходит в полное подчинение своих начальников дивизий. В том же корпусе мортирная и тяжелая артиллерия занимает новые позиции по приказанию инспектора артиллерии.
Командиру 36-го корпуса и инспектору артиллерии 5-го корпуса иметь в виду, что при наступлении 3-го Сибирского и 35-го армейского корпусов их мортирные дивизионы должны быть присоединены к корпусам при первой возможности.
Всю свободную корпусную конницу в корпусах сосредоточить при корпусных резервах, и в 5-м корпусе командиру 2-го Астраханского казачьего полка быть в тесной связи с начальниками 7-й и 10-й пехотных дивизий, чтобы оказать им помощь по первому их требованию.
В дальнейшем, по сбитии противника с его позиций, предполагаю немедленно же развивать успех 5-м и 3-м Сибирским корпусами и групповой кавалерией, на что будет отдано особое приказание. При этом 36-му корпусу одной дивизией – против позиции по р. Спяглице и между озерами Вишневским и Свирь, другой дивизией двигаться уступом за левым флангом 3-го Сибирского корпуса, все время обеспечивая левый фланг группы.
Связь между корпусами, мной, между начальниками дивизий и командирами корпусов не должна прерываться ни на минуту. Только при этом условии возможна своевременная подача помощи и развитие успеха передовых линий.
Я уверен, что все начальники примут все меры, чтобы оправдать то доверие и надежду, которые возлагает на войска группы наш верховный вождь, главнокомандующий фронта и командующий армией.
Подписал: командующий группой,
Прибывший со мной 32-й полк был сразу направлен на позицию, где уже стоял 29-й, так что в боевой линии от нашей дивизии к вечеру 8-го марта находилось два полка. Другие два: 30-й и 31-й составляли резерв. Справа от нас стояла 7-я Сибирская дивизия, правее которой уже армейский корпус, составлявший правый фланг войск западного фронта, далее стояли уже войска северного фронта (группа генерала Плешкова). Слева наша дивизия примыкала к частям 36-го армейского корпуса. За нами стоял 35-й армейский корпус в виде резерва всей группы.
Наступление это было приказано с целью поднять общее настроение как на фронте, так и, главным образом, внутри России. Войскам было приказано по подготовке атаки ураганным артиллерийским огнем стремительно атаковать противника и, прорвав его фронт по направлению на Свенцяны, двинуться в Виленском направлении. Нашей группой, в которую входили 5-й и 35-й армейские и 3-й Сибирский корпуса и составлявшие 2-ю армию, за болезнью генерала Смирнова, командовал командир 5-го корпуса генерал от инфантерии Балуев. Это было большой ошибкой, что для командования группой не было назначено особое лицо, т. к. генерал Балуев, как командир одного из корпусов группы, невольно обращал наибольшее внимание на войска своего корпуса, стараясь поставить его в более выгодное положение, более заботясь о нем и вообще проявив некоторое пристрастие, что не могло остаться не замеченным и производило развращающее действие на остальные войска группы.
Почему было выбрано Виленское направление в местности, покрытой болотами, через которые можно было проходить только по узким гатям, почему наступление было назначено в самое отчаянное, по погоде, время, я не знаю, но, конечно, успеху способствовать это не могло.
В первый день наступления 5-му корпусу удалось прорвать три линии немецких позиций, две дивизии этого корпуса действительно молодецки со всей стремительностью атаковали немцев, захватив несколько тысяч пленных, но они не могли укрепиться на занятых ими участках, т. к. тыл их не был обеспечен, наш 3-й Сибирский корпус Балуев держал слишком далеко и он не мог вовремя поддержать 5-й корпус.
Момент был упущен, и при бешеной контратаке немцев войска 5-го корпуса должны были отхлынуть. Тогда поправлять положение двинули наш корпус, слив его в боевую линию. Но было уже поздно, немцы спешно стали подвозить укрытия и принимать меры к недопущению прорыва.
Все 8-е число мимо нас проходили пленные немцы, среди них было и много гвардейцев, прекрасно одетых.
Мое назначение начальником передовой боевой линии
К вечеру 8-го числа выяснилось большое неудобство управлять боевой частью из штаба дивизии, который по причине непроходимых болот размещен был за гатями, ведшими к передовой линии, в верстах 8-ми от этой последней, особенно при наступлении, которое должно было начаться в ближайшие дни. Начальник дивизии поручил мне отправляться к передовой линии и взять на себя командование боевой частью 29-м и 32-м полками, дав указание расположиться для удобства управления в блиндаже командира 32-го полка при господском дворе Стаховцы, других никаких помещений и землянок в районе боевой части не имелось, строить же было поздно, а кроме того мне представлялась возможность для связи со штабом дивизии пользоваться полковой.
Я был очень смущен этим назначением, тем более, что меня отпускали одного, только с ординарцем, капитана же Афанасьева не дали мне, он был нужен штабу. Это последнее обстоятельство меня сильно огорчило, и я выехал верхом с ординарцем поручиком Хрипуновым и вестовым к месту моего назначения, не без сознания огромной ответственности.
До господского двора Стаховцы надо было проехать 8 верст, из коих 4 версты по гати через болото. Погода была отчаянная, дорога тоже, пришлось ехать шагом. Ординарцы у меня сменялись каждый день, это были офицеры штаба – Хрипунов, очень дельный офицер, уже немолодой, из запаса, толковый, образованный, с которым я очень подружился, Василенко – молодой офицер крайне симпатичный, высокопорядочный, и Редько, сын начальника дивизии, совсем мальчик, очень воспитанный, милый.
Прибытие в передовую линию, вступление в командование
Поздно вечером я добрался до г. дв. Стаховцы, от которого оставались одни воспоминания, все было снесено артиллерией. Тут же находился и блиндаж командира 32-го полка, в котором мне суждено было прожить 9 дней непрерывных боев. Блиндаж этот представлял собой землянку, вырытую в земле, без окон, с одной выходной дверью в ходы сообщения.
Для ограждения от разрушения он покрыт был тремя рядами толстых бревен и 1500 мешками, наполненными землей и песком. Такая крыша выдерживала при попадании тяжелого снаряда-чемодана, как их называли, и только два таких снаряда один за другим могли разрушить блиндаж. Размер внутри был 4 на 5 аршин, высота его была такая, что я мог стоять в папахе, не сгибая головы, причем верх папахи касался потолка. Когда же я оставлял этот блиндаж, то уже не мог стоять во весь рост, от попадания снарядов в крышу весь блиндаж как-то осел в землю.
В блиндаже все 9 дней помещались, кроме меня и моего ординарца – командир 32-го полка полковник Костяев, полковой адъютант и при телефоне два телефониста из нижних чинов. Костяев, с которым я тогда был еще мало знаком, т. к. он недавно только получил полк, показался мне очень дельным и симпатичным, и мы с ним прожили дружно, но потом, когда я его узнал ближе и раскусил, то мог дать ему настоящую оценку. Это был заурядный офицер Генерального штаба, большой рекламист, умевший очень ловко втирать очки, доверия большого не заслуживал, как боевой офицер был из средних, в серьезные минуты не терялся и потому был мне действительным помощником во время этих страдных боевых дней. Полковой адъютант, фамилию которого сейчас не могу припомнить, был прямо выдающимся офицером, и по знаниям, и по храбрости.
Все 9 дней я ни разу не прилег, просидев на стуле, выходя из блиндажа ненадолго, чтобы обойти передовую линию, посетить батарею, побывать на наблюдательном пункте или встретить проходившие на смену части, подбодрить их, утешить, поддержать раненых, которых проносили мимо или которые ковыляли сами, направляясь на перевязочный пункт, находившийся в версте за моим блиндажом. Многие из них не доходили до него, т. к. приходилось почти все время идти под непрерывным огнем противника. Немцы, по несколько раз в день, осыпали нас снарядами, а иногда и пулеметным огнем, до их позиции было не более 1–1 ½ версты, иногда они пускали снаряды с формалином, вызывающие сильное слезотечение и тошноту, это было очень противно.
Недалеко от блиндажа была лощина, через которую дорога вела в дер. Стаховцы и которую никак нельзя было миновать, чтобы пойти или на батарею или в резерв. Эту лощину назвали «долиной смерти», т. к. немцы ее засыпали каждый раз, как только начинали стрелять, сотнями снарядов, и редко удавалось какому-нибудь смельчаку пройти безнаказанно. На ночь я устраивался на своем же стуле, предварительно надев всю амуницию и закутавшись в бурку для тепла поверх шинели, принимая наиболее удобную позу, чтобы можно было подремать. Редко проходила ночь без тревожных телефонных звонков, приходилось подходить к телефону, причем каждый раз обязательно я стукался головой о перекладину. Когда начинался обстрел, то невольно приходилось прислушиваться, немцы стреляли методично и аккуратно, бывало, что они обстреливали одно место, чаще всего «долину смерти», шагах в 50 от блиндажа, тогда они лупили все в одно место, так что я даже раз вышел из блиндажа и сфотографировал несколько взрывов их снарядов, очень удачно. Но иногда они начинали стрелять от дер. Стаховцы на наш двор и далее к окопам. Это бывало всегда жутко. Чувствовалось, как снаряды постепенно приближались к блиндажу. И вот ждешь, хватит или нет? Вот всего в 15 шагах с остервенением разрывается тяжелый 8-ми дюймовый снаряд, блиндаж вздрагивает, ждешь очередь за блиндажом, но снаряд падает уже на другую сторону – значит миновало. За все 9 дней было три попадания в блиндаж – это было очень неприятно, т. к. невольно ждешь после этого второй снаряд, а если бы два-три снаряда попали в блиндаж один за другим, то от него осталось бы одно воспоминание. Но все три попадания были единичные и после них тотчас чинили крышу, прибавляли мешки с песком. Так мы и прожили все девять дней, обед мне привозил казак из штаба дивизии по вечерам с наступлением темноты, чай у меня был с собой. Кипятили воду в котелках. На другой же день мне было приказано овладеть лесом, занятым противником, и выйти на его опушку, дабы затем, подготовив атаку артиллерийским огнем, атаковать главную позицию немцев.
Первая задача была выполнена моими двумя полками, несмотря на тяжелые условия и отчаянную погоду, с полным успехом, так что я получил благодарность от командующего армией и 75 георгиевских медалей для раздачи стрелкам.
Выполнение первой задачи началось в ночь на 10 марта, с 3-х часов ночи. К 9-ти утра задача оказалась уже выполненной. Привожу ряд донесений начальнику дивизии, за 10 и 11 марта, которые передавались по телефону:
«10 марта 1916 г. 3 час. 15 мин. № 23
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы.
Наступление началось в 3 часа ночи двумя колоннами: справа 32-й полк, три батальона первой линии, один резерв, слева 29-й полк, один батальон в передовой линии, один в резерве. Граница колонн дорога из г. дв. Стаховцы на Мокрицу. Разведка леса выяснила, что в лесу находились сторожевые части противника; северная часть леса непосредственно примыкает к тыловой позиции противника, западнее леса замечено укрепленная линия противника, силу ее определить точно не удалось, т. к. разведчики были встречены сильным огнем.
Подчиненную мне артиллерию шести батарей 8-й Сибирской и 10-й дивизий расположены в районе Стаховцы и объединены под начальством подполковника барона Роопа [354] . Горную батарею перевел в район 29-го полка в лес для фланкирования укрепленной позиции, обнаруженной западнее леса. Связь правого нашего фланга с Екатеринбургским полком, сменившим Тобольский, установлена, я вошел в связь с генерал-майором Надежным [355] . Один батальон 30-го полка находится в г. дв. Стаховцы, к нему подходит другой батальон, вероятно через час будет здесь и потом оба батальона составят мой резерв.
Свиты его величества генерал-майор
Джунковский».
«10 марта 1916 г. 4 час. № 24
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы.
Наступление продолжается, батальоны вошли в лес и частью уже выходят под прикрытием разведчиков на западную окраину леса. Соседи справа двигаются. Противник молчит.
Свиты его величества
генерал-майор Джунковский».
«10 марта 1916 г. 5 час. № 25
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы.
Полковник Изюмов [356] [357] прибыл сюда, согласно приказа по дивизии № 16, два батальона моего резерва находятся здесь. На основании же приказания Вашего, переданного капитаном Афанасьевым, полковник Изюмов вернулся в расположение штаба своего полка, начальником же моего резерва назначил капитана Дроздова, а заместителями моими, в случае моего выбытия из строя, полковника Костяева и полковника Корсака.
29 полк прошел лес и вышел на западную опушку, выровнявшись с 32-м полком, выслав вперед разведчиков к укрепленной позиции. 32-й полк занял весь северо-запад опушки. Правый фланг прикрыт уступами. Противник еще не нащупан, стрельбы с его стороны нет.
Свиты его величества
генерал-майор Джунковский».
«10 марта 1916 г. 9 час. № 27
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы.
Наступление вверенного мне участка, около 7 час. утра, было приостановлено сильным ружейным и пулеметным огнем с укрепленной позиции противника, обращенной фронтом на восток и соединяющей главную позицию противника с его тыловой, западнее леса. Наши передовые части местами дошли до проволочных заграждений и стали резать проволоку рогаток, неся большие потери, преодолеть их не могли. Правый фланг участка стал обстреливаться с высоты, что севернее высоты 92, фланговым ружейным и пулеметным огнем, что также воспрепятствовало продвижению цепей вперед. В настоящее время, 32-й полк закрепляется на севере и северо-западной опушке леса, имея часть людей под проволочн. загражд. 29-й полк (2 б-на) находятся впереди леса на запад в сторожевых окопах противника, занятых им с боя. Находящиеся впереди части несут большие потери, особенно от флангового огня с укрепленной высоты тыловой позиции, с которой простреливается весь мой участок. Эта высота является в настоящее время главным клином всей операции и только взятием ее может быть обеспечен дальнейший полный успех. Атаковавшие эту высоту части 10 дивизии находятся в полуверсте от 32-го полка, фланг которого обеспечивается уступами. Для руководства работами по укреплению занятой позиции выслал взвод сапер. Для окончательного выяснения настоящего положения высланы офицерские разведки.
Горная батарея до сих пор не встала на указанную ей позицию, т. к. не могла пройти по сильно обстреливаемой дороге у Стаховцы и должны были повернуть кружным путем через Гарово-Зеноново, чтобы выйти в лес южнее госп. дв. Стаховцы для обстрела фланговым огнем позиций противника, мешающих движению наших частей.
Свиты его величества
генерал-майор Джунковский».
«10 марта 1916 г. 1 час. 25 мин. № 28генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы.
Препровождаю при сем схему расположения пехоты правого боевого участка вверенной мне группы и доношу, что две легкие батареи 6-я 8-ой Сибирской и 6-я 10-ой дивизий находятся в районе дер. Стаховцы, а горная батарея должна расположиться в лесу южнее госп. дв. Стаховцы. Правый фланг, отстоящий от 10-й дивизии в 600–700 шагов, обеспечивается командой разведчиков и уступным расположением резервов. По соглашению с генерал-майором Надежным Екатеринбургский полк подастся несколько влево. На сегодня дана задача по закреплению на занятых местах. При продолжении наступления полагал бы двигаться лишь левым флангом до изгиба леса, оставляя правый фланг на месте до взятия укрепленной высоты восточнее леса. Беспокоит меня в настоящее время, что горная батарея до сего времени не встала на позицию, полагаю, что она еще в пути. Легкая в районе Стаховцы едва ли может вполне выполнить свою задачу, т. к. не имеет бокового наблюдательного пункта на опушке леса, а только южнее госп. дв. Стаховцы, на что я обратил внимание командира батареи. Выбор дополнительных наблюдательных пунктов затрудняется отсутствием офицеров, в одной батарее всего один офицер в чине прапорщика.
Свиты его величества
«10 марта 1916 г. 3 час. № 29.генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы
При атаке позиций противника 29-го полка захвачено 12 пленных, препровожденных в штаб распоряжением полка. Прошу сообщить показания этих пленных относительно сил немцев, их местонахождения и резервов, а также понесенных ими потерь. В лесу немцами при отступлении брошено много разных предметов снаряжения – боевых патронов, разного белья и теплых вещей – к сбору всего этого будет приступлено вечером.
Свиты его величества
«10 марта 1916 г. 8 час. № 31.генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы
Около 7 часов вечера противник повел ураганный огонь тяжелыми снарядами по расположению 32-го и 29-го полков и вместе с тем открыл сильный ружейный и пулеметный огонь. Замечено было движение небольших частей противника от госп. дв. Мокрицы к правому флангу 32-го полка и левому флангу 29-го полка. Истинных намерений противника не удалось узнать, полагаю, что это была демонстрация или вызвано было оно шевелением на нашей позиции (отходом зарвавшихся стрелков), что противник мог принять за желание продолжить атаку.
Свиты его величества
«10 марта 1916 г. 8 час. 30 мин. № 32.генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы.
Высланная ночью вперед разведка подтвердила, что впереди леса у противника позиция укреплена проволочными заграждениями и рогатками на всем фронте. Противник вел себя тревожно, освещая нас все время прожектором и ракетами и имея сам впереди окопов небольшие партии разведчиков, которые спешно отступали при малейшем приближении наших. Всю ночь немцы укрепляли свои позиции.
Свиты его величества
«11 марта 1916 г. 9 час. утра. № 33.генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы.
Около 7 час. утра противник повел наступление набольшими частями на центр 32-го полка. У дер. Мокрицы и госп. дв. были замечены движение патронных двуколок и групп всадников. Наступление противника носило явно демонстративный характер, т. к. одни немцы направлялись вперед, другие назад. Все эти демонстративные действия были быстро разгаданы стрелками, а удачными попаданиями в госп. дв. Мокрицы скопившиеся группы немцев были разогнаны. Сейчас затишье.
Свиты его величества
В этот день 11 марта была сильнейшая снежная метель, во время которой было заметно, что немцы усиленно укрепляли свою позицию против моего правого фланга.
В 12½ час. дня немцы открыли сильный огонь тяжелыми снарядами, как по нашей передовой линии, так и по госп. дв. Стаховцы, огонь продолжался без перерыва три часа. Потерь за 10 и 11 марта в полках было до 800 человек. В артиллерии и горной батарее нижних чинов ранено было 3, лошадей убито 11, ранено 14. В ночь с 10 на 11-ое число по приказанию начальника дивизии 29-й полк был заменен 30-м, мне это было крайне неприятно, т. к. из 4-х полков дивизии это был слабейший и командир полка полковник Изюмов был далеко не боевой офицер, тогда как командир 29-го полка Басов был один из лучших, прямой, высокой степени порядочный, боевой, проведший всю свою службу в доблестных кавказских войсках, унаследовав их традиции.
Уходя от меня с полком, он прислал мне полевую записку, благодаря которой я мог принять некоторые зависящие от меня меры для упорядочения дела. Мне лично, как совершенному новичку в бою, было очень трудно все предусмотреть, и я был искренно ему признателен за откровенно высказанное мнение. Его записка была следующего содержания:
«Секретно.полковник Басов».
11 марта 1916 г. 11 час. утра. № 529
Свиты его величества генерал-майору Джунковскому
Исключительно в интересах службы вообще, а в частности успеха нашей дивизии, долгом считаю доложить о некоторых крупных дефектах, подмеченных мной за 5-ти дневные бои 29-го полка совместно с другими.
Связь телефонная и живая ниже критики (говорю обобщая). Во время наступлений нельзя добиться толку нигде: все говорят, все шумят, друг друга перебивают, в линии (в целях экономии) включаются посторонние части; участковые батареи совершенно изолированы от начальников участков; провода рвутся часто, исправляются часами; живая связь – номинальна. Телефонные аппараты видимо испортились. Телефонисты неопытны, а некоторые никуда не годны.
Просьба к артиллерии поддержать или игнорируется, или запаздывает, или стреляют по своим. Есть пример очень прискорбный. Разведка неудовлетворительна, большей частью фиктивна, разноречива. Ночное охранение не бдительно. Пойманный в районе 4 б-на 29-го полка шпион ведь прошел по всему фронту, возможно от оз. Нарочь до нашего левого фланга. Боюсь, не отпустили ли его в дивизии?
Положительно «мы» не умеем скрывать себя; лес, где сосредоточены штабы и, кажется, 31-й полк с утра до вечера полон дыма. Прекрасная цель.
Части разрываются: в одном месте 29-му полку пришлось израсходовать 93 человек, чтобы связаться с соседом. Особенно важен факт, что по каким-то необъяснимым причинам телефоны рвутся ночью. Явление чревато последствиями.
У себя – устраню все подмеченные недочеты.
Командир 29-го Сибирского стрелкового полка
В ночь с 11 на 12-ое я ночевал в штабе дивизии, куда меня вызвали для получения дальнейших инструкций своих действий. Я нашел это весьма неосторожным, но не мог не исполнить приказания. Сдав командование полковнику Изюмову, как старейшему, я приехал в Гарово и, получив все инструкции и приказы и поделившись с начальником дивизии своими впечатлениями и сомнениями, рано утром 12 вернулся в свой блиндаж. Приказ по дивизии, переданный мне, гласил следующее:
«Секретно.
11 марта 1916 г. 11 час. 45 мин. Вечера. № 19
Приказ 8-й Сибирской стрелковой дивизии
ф. Гарово.
Ввиду снежной метели, а затем наступившей мглы, препятствовавших стрельбе артиллерии, командующий группой приказал атаку отложить на ночь с 12 на 13 марта.
Приказываю сегодня с вечера и завтра с рассветом на всем фронте дивизии произвести тщательную разведку позиций противника, беспокоить его высылкой разведочных партий и огнем артиллерии, мешая работать по исправлению разрушенного нами за день. Особое внимание обратить на разведку в направлении на д. Мокрицы. С 7 утра 12 марта приказываю начать методичную подготовку атаки огнем артиллерии, о результатах которой доносить в 11 ч. 30 м. утра и 5 ч. 30 м. дня.
В течение дня ознакомить всех офицеров с задачами, которые должны быть выполнены их частями, с пунктами атак и направлением на них, а также с теми направлениями, в которых должен развиваться успех по занятии окопов противника.
Людям дать отдохнуть, накормить их и с темнотой 12-го марта всем частям занять исходное положение.
П. п. начальник дивизии генерал-лейтенант Редько
Верно: и. д. начальника штаба подполковник Соколов
Разослан 12 ч. 30 м. ночь 12 марта 1916 г.»
В исполнении этого приказа по дивизии я отдал следующий по моей группе:
«12 марта 1916 г. 4 час. 30 мин.генерал-майор Джунковский».
Приказ № 2 по боевой части
8-й Сибирской стреловой дивизии.
г. дв. Стаховцы.
Противник продолжает укреплять свои позиции. 3-му Сибирскому армейскому корпусу совместно с другими частями группы генерала Балуева приказано сбить противника, расположенного на позиции: выс. «Фердинандов Нос» – г. дв. Гоздава и выйти на фронт: д. Проньки (включительно) Помоши и ручей восточнее д. Волчино.
Вверенной мне боевой части (30-й и 32-й Сибирские стрелковые полки, 6-я батарея 8-ой Сибирской стрелковой артиллерийской бригады, 6-я батарея 10-й артиллерийской бригады, горная батарея 1-го горного дивизиона и 1-й взвод сапер) приказано наступать в полосе между линиями – госп. дв. Стаховцы, госп. дв. и винный завод севернее дер. Мокрицы (исключая), дер. Бояры (включительно) и болото Оступы, госп. дв. Гоздова (исключая) и ручей восточнее фольварка Волчина, причем ближайшей задачей ставится овладение совместно с 26-м Сибирским стрелковым полком высотой «Фердинандов Нос» и далее позицией германцев у д. Мокрицы и выйти на линию винный завод – западная окраина д. Мокрицы.
Справа наступает 7-я Сибирская стрелковая дивизия, слева обороняет болото Оступа отряд полковника Басова.
Дивизионный резерв (31-й Сибирский стрелковый полк) в лесу южнее госп. дв. Стаховцы, корпусной – в лесу юго-вост. д. Стаховцы.
Во исполнение сего приказываю:
32-му Сибирскому стрелковому полку и 1-й взвод сапер (полковник Костяев) совместно с 26-м Сибирским стрелковым полком овладеть высотой «Фердинандов Нос» – юго-западной его частью. По овладении окопами противника, распространяясь влево наступать в направлении д. Мокрицы, держа связь с 26-м Сибирским стрелковым полком.
30-му Сибирскому стрелковому полку (полковник Изюмов) – удерживать западную окраину, занимаемого ныне им леса, обеспечивая левый фланг 32-го Сибирского стр. полка. По выходе 32-го Сибирского стрелкового полка на линию западной опушки леса – наступать на дер. Мокрицу до болота Оступы у озера южнее д. Мокрицы. Характер дальнейшего наступления будет указан в зависимости от обстановки.
Артиллерия: 2 легких батареи (подполковник Рооп) содействовать атаке высоты «Фердинандов Нос» и д. Мокрицы, согласно данных мной указаний. Горная батарея (поручик Дубельт) – содействовать атаке 30-го полка и его наступлению на деревню Мокрицы согласно данных мной лично указаний.
Частям поддерживать самую тесную связь между собой и соседями.
Приказание о начале наступления последует дополнительно.
Срочные донесения присылать через каждые три часа.
Головной парк в деревне Еженцы.
Раненых направлять в перевязочный отряд у оз. Слободского.
Я буду находиться в госп. дв. Стаховцы.
Заместители: полковник Изюмов и Костяев.
Свиты его величества
12 марта последовал следующий приказ начальника дивизии, развивавший план наступления:
«Секретно.Верно: и. д. начальника штаба подполковник Соколов».
12 марта 1916 г. 8 час. 30 мин. Вечера. Приказ № 21
8-й Сибирской Стрелковой дивизии
ф. Гарово
В развитие приказа по дивизии № 20 приказываю:
С наступлением темноты сегодня от полков боевой линии выслать разведчиков для резки проволоки, а также для воспрепятствования противнику производить исправление разрушенных заграждений.
В течение ночи батареям поддерживать редкий огонь по позициям пр-ка, в особенности же по тем участкам, на которых обнаружены повреждения.
В 3 часа ночи на 13-е марта батареям открыть огонь по окопам, на которые поведется наступление. Постепенно, усиливая огонь к 3 ч. 30 мин. ночи довести его до степени ураганного, после чего огонь перевести на тылы, с целью образовать огневую завесу, обстреливая г. дв. и д. Мокрицы.
Атаку начать ровно в 3 ч. 30 мин. ночи с 12-го на 13-ое марта.
С началом наступления все резервы подтянуть, двум б-нам 31-ого Сибирского стрелкового полка – дивизионного резерва – теперь же передвинуться к г. дв. Стаховцы. Старшему из командиров б-нов, приняв на себя командование двумя этими б-нами, войти в тесную связь с генералом Джунковским и по мере продвижения боевого порядка вперед, следовать за ним с таким расчетом, чтобы иметь возможность оказать немедленную поддержку, когда это потребуется.
Остающимся 2-м б-нам того же полка быть в полной боевой готовности, оставаясь на своем месте до получения приказания.
Всем начальникам, до командиров рот и батарей включительно, поставить свои часы по часам штаба дивизии, сверенным с часами штаба корпуса.
В изменение п. 5 приказа по дивизии № 20 донесения присылать к каждому четному часу, начиная с 4 час. ночи, а особенно важные – о занятии местных пунктов и рубежей доносить тотчас же.
О начале наступления донести. С Богом вперед!
П. н. начальник дивизии генерал-лейтенант Редько
Затем была получена телеграмма Балуева к начальникам частей:
«По приказанию командира корпуса передаю телеграмму командующего группой: «Генерал Алексеев сообщает, что его величество государь император изволит с большим вниманием следить за полными мужества, твердости и настойчивости действиями 5-го и частей 3-го Сибирского корпусов. Счастлив объявить войскам группы о таком милостивом внимании к нашим трудам нашего любимого монарха. Главнокомандующий приказал немедленно сообщить эту телеграмму войскам, помнить, что за каждым вашим шагом следит сам царь. Так будем же продолжать бить врага, так как разбили его у озера Нарочь и погоним его из русской земли. Генерал Балуев».
Все 12-е число прошло в большом волнении, я крайне пессимистически смотрел на исход боя, т. к. считал, что намеченная атака на «Фердинандов Нос» – так называлась укрепленная высота неприятеля, о которую разбились части 10-й дивизии, при недостатке снарядов, плохой связи и других недостатках, успеха иметь не может. К тому же люди были измучены от непогоды и ужасных условий местности. То снежная вьюга, то проливной дождь, люди не имели возможности обсушиться, а по ночам бывали заморозки, мокрые шинели покрывались льдом, люди коченели – условия были ужасающие. И, несмотря на это, мои стрелки держались бодро, нигде я не слышал ни одной жалобы, все были преисполнены сознанием долга, переносили тяжелые условия с полным терпением и спокойствием. Я прямо преклонялся перед ними, когда, обходя в самую ужасную погоду боевые участки, причем пули свистели со всех сторон, я встречал одиночных стрелков, которые, завидя меня, вытягивались во фронт, мокрые насквозь, но с бодрым, веселым лицом и как-то особенно, молодецки прикладывая руку к головному убору.
Я помню, как это поразило Набокова – особоуполномоченного Красного Креста, не побоявшегося приехать ко мне в столь опасное место, и которого я повел показать немецкие окопы, занятые нами накануне ночью.
К вечеру 12-го числа выяснилось, что артиллерия не смогла проделать необходимые для атаки проходы в проволочных заграждениях немцев и нам предстояло поэтому новое осложнение – проделать эти проходы ножницами, что редко удавалось. В 11 час. 30 мин. вечера я донес начальнику дивизии следующее:
«12 марта 1916 г. 11 час. 30 мин. Вечера. № 40.генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы.
Доношу, что пункт 1-й приказа по дивизии № 20 выполнить точно не мог, т. к. приказ получен был только в 10 час. 30 мин. вечера. Ввиду того, что артиллерия не выполнила своей задачи по разрушению проволочных заграждений, я еще до приказа по дивизии, предвидя необходимость резки проволоки разведчиками, был озабочен отсутствием щитов для них и приказал обратиться за ними к командиру полком. Но командир Колыванского полка [359] [360] ответил, что уже передал щиты 26-му Сибирскому стрелковому полку. Таким образом в полку имеется только 10 щитов, подобранных на поле сражения, и 20 имеются у саперного взвода, что конечно далеко недостаточно. Кроме того, саперный офицер донес, что из имеющихся у него 16 удлиненных подрывных зарядов он считает 10 ненадежными. Все это не могло не смутить меня, и опасаясь возможности обстрела разведчиков своей артиллерией до переноса нашего огня в тыл противника, я разрешил командиру полка, начав наступление, согласно приказа по дивизии № 21, в 3 ч. 30 м утра, выслать в это же время вперед разведчиков и гренадер с саперным взводом для того, чтобы сделать необходимые проходы в проволочных заграждениях. Этим, по мнению командира 32-го полка, одобренному мной, успех будет более обеспечен, чем при резке проволоки до переноса огня в тыл, когда разведчики неминуемо были бы обнаружены и за неимением достаточного количества щитов были бы уничтожены, не достигнув результата. После же ураганного огня всю эту работу можно произвести успешнее и с меньшими потерями лучшего состава полка.
Свиты его величества
Ночью послал второе донесение:
«13 марта 1916 г. 2 час. ночи. № 41.генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Стаховцы.
На фронте 30-го полка редкая ружейная и артиллерийская стрельба, последняя по тылу. На фронте 32-го полка то же самое. Немцы освещают усиленно ракетами и прожектором. Два батальона 31-го полка прибыли в расположение госп. дв. Стаховцы, один расположился в госп. дв., другой в бывших немецких окопах, войдя со мной в связь.
Свиты его величества
Ровно в 3½ часа утра 32-й полк перешел в наступление. Батальоны двигались в большом порядке, особенно 1-й батальон, на который любо было смотреть. Порядок наступления был следующий: впереди команда для разрушения проволочных заграждений и сзади рота за ротой, в расстоянии 50 шагов друг от друга густыми цепями. Передние прикрывались щитами. Вправо для связи с 26-м Сибирским полком 7-й Сибирской дивизии двигалась полурота для прикрытия фланга. Движение было безостановочно и в 4 часа передние достигли уже проволочных заграждений и стали резать проволоку, вырезав три прохода шириной от 3-х до 6-ти шагов. Противник видимо был вполне подготовлен к встрече нашей атаки, т. к. встретил передовые части сильным ружейным, артиллерийским и пулеметным огнем.
Пулеметы Кольта были выдвинуты вперед для разрушения части проволочных заграждений, также и для стрельбы по пулеметным гнездам противника. Вследствие больших потерь, а главное – отхода соседнего батальона 26-го Сибирского полка пришлось приостановить наступление, т. к. я не имел уже поддержки справа. С 26-м же полком чужой дивизии я ничего сделать не мог, люди там дрогнули, часть людей стала перебегать к немцам и сдаваться, другая отхлынула. Подпоручик 32-го полка Люкшин, командуя пулеметами, открыл огонь по стрелкам 26-го полка, перебегавшим к немцам, но не успел он сделать двух залпов, как был убит предательским выстрелом в спину.
Положение становилось критическим, в передних батальонах 32-го полка потери доходили до 20 %, в некоторых же ротах оставалось не более 30 стрелков. Я обратился к начальнику дивизии с просьбой подготовить дальнейшее наступление артиллерийским огнем по тылу противника, дабы заставить его прекратить огонь. Сам я не мог распорядиться этим, т. к. в моем распоряжении было всего три батареи, вся остальная артиллерия была подчинена групповым начальникам. Это было одним из крупных недочетов этой операции. В то время, когда я обратился к начальнику дивизии, положение было следующее: большая часть, оставшихся в живых 1-го батальона лежала впереди проволоки, а некоторые даже под самым бруствером.
Было заметно, что когда наша артиллерия стреляла, и стреляла с успехом, то немцы оставляли наших в покое, но как только наша артиллерия замолкала – немцы начинали поражать наших. Я считал, что дальнейшая атака возможна, если бы 7-я Сибирская дивизия помогла своим 2-м полком, одним же нам идти в атаку, не имея поддержки справа, было безумием, мы погибли бы от перекрестного огня. Это я и донес начальнику дивизии, сообщив, что я решил пока закрепиться в том положении, в каком очутился после отхода 26-го полка, но для того, чтобы немцы не выбили бы моих поодиночке, необходим сильный непрерывный артиллерийский огонь, сможет ли наша тяжелая артиллерия вести таковой?
Одновременно с этим я принимал все меры, чтобы связаться с 26-м полком, что мне и удалось к 12 часам дня 13 марта. Командир этого полка сообщил мне, что правофланговому его батальону удалось проделать в проволоке несколько узких проходов, через которые можно бы провести стрелков, но не более роты, и потому атаковать через них он считает невозможным, на левом же фланге, где у него отхлынул батальон, проволочные заграждения остались целы, прорезать их он не мог. В течение дня выяснилось, что немцы стали стрелять разрывными пулями.
Было обидно отступать, части моего 32-го полка и расположенный уступами слева 30-й полк для поддержки 32-го рвались в бой, настроение среди них, несмотря на потери, было приподнятое, я решил с наступлением темноты пойти в атаку, назначив ее в 8 час. вечера, надеясь неожиданным нападениям занять «Фердинандов Нос» даже без помощи 26-го полкаа.
Увы! Мне это не удалось – я получил приказание от начальника дивизии отойти назад и занять положение, с которого полки выступили утром. Наблюдавшийся подъем и повышенное настроение сразу упали. Отходить было очень трудно, стрелки несли большие потери, многих раненых пришлось оставить на поле сражения. К 11 часам вечера измученные стрелки в подавленном настроении заняли позицию, с которой вышли утром. Я очень опасался, как бы немцы нам не устроили какой-либо пакости, убедясь в нашей слабости, и потому просил оставить мне батальон 31-го полка до утра следующего дня в качестве резерва, чтобы помочь в случае чего измученным полкам 32-му и 30-му.
Но начальник дивизии не разрешил и приказал направить его в место расположения штаба полка в его распоряжение. Таким образом, я остался со своими остатками 32-го полка и 30-м полком, которые только в 12 ночи получили за весь день первый раз горячую пищу. С тяжелым чувством вышел я проводить уходивший батальон 31-го полка, который сам неохотно шел в дивизионный резерв. Темень была непроглядная, было как-то жутко различать в этой мгле отдельные силуэты стрелков, пробивавшихся в тыл по узкой гати, чуть ли не поодиночке.
Вернувшись к себе в блиндаж далеко не в восторженном настроении, мне казалось, что все пропало и ни о каком наступлении больше и речи быть не может. Я застал моего ординарца – в этот день прапорщика Редько – спавшего сладким сном в блиндаже, мне стало жаль этого совсем юношу и, не зная, что ожидает еще ночью и на другой день, не желая подвергать его опасности, я разбудил его и послал его в штаб дивизии с донесением. Таким образом, я остался даже без ординарца.
Выпив чаю и поговорив с Костяевым, командиром 32-го полка, я устроился на своем стуле поудобнее на ночь, надеясь подремать. Устал я страшно за этот день, тишина кругом была необычайная, ни одного выстрела слышно не было, и мы подумали с Костяевым, что и немцы переутомились за этот день и потому вряд ли нас побеспокоят. Разведчики доносили нам, что противник закрепляется на своих позициях, усиливает и подчиняет попорченные и изрезанные проволочные заграждения, а мелкие партии противника выходят по временам из окопов с целью захватить наших еще не убранных раненных, но каждый раз они их отгоняют огнем.
Казалось, все это не предвещало ночной тревоги, и я скоро задремал. Я был разбужен сильным орудийным огнем, сначала я подумал, что это обычный обстрел госп. дв. Стаховцы, но огонь становился все сильнее, я разбудил командира полка, мы вышли наружу, и сразу стало ясно, что это не простая стрельба, а подготовка к атаке со стороны немцев, которые развили огонь до крайних пределов. Было еще темно, но от разлетевшихся снарядов весь участок был освещен как днем, снаряды рвались ежесекундно. Трудно было очень ориентироваться, в 3 час. 30 мин. утра позвонил командир 30-го полка Изюмов, докладывая, что полк его тает, потери огромные и он просит помощь в два батальона, ждет атаки немцев. Я тотчас позвонил начальнику дивизии, прося подкрепления, после чего вся связь была порвана, телефонисты, посланные для восстановления, большей частью были убиты. Пришлось пользоваться летучей почтой, но и многих из них постигла та же участь.
Один случай произвел на меня жуткое впечатление. Я стоял около блиндажа, пропуская мимо себя батальон резерва, подбадривая и благословляя людей, которые шли по ходу сообщения, а я стоял над ними. Кругом был сплошной ад от разрывавшихся снарядов и свиста пуль. В это время ко мне подошел посыльный летучей почты и подал донесение. Прочитав его и написав ответ я, не оборачиваясь, протянул руку, чтобы отдать конверт, но никто его не взял, я обернулся – посыльный лежит на земле, шальная пуля убила его наповал, за шумом разрыва снарядов я даже не слышал, как он упал.
Ужасное состояние, когда чувствуешь, что наступил момент, когда нельзя даже никакого отдать приказания, когда надо предоставить все воле Божьей и ждать. Это чувство какой-то жуткой беспомощности. Около 7 часов утра, когда уже рассвело, ко мне явился командир 30-го полка, не из храбрых, Изюмов, бледный, растерянный и огорошил меня словами: «У меня полка нет, все пропало, все уничтожены».
Зная его паническое настроение, я конечно не поверил ему, что полк уничтожен, изругал его, сказав, что если его полк уничтожен, то он должен был погибнуть с ним, а не являться в штаб боевой части, пускай он поищет своих людей, которые наверно найдутся, когда подъедут кухни, а если он не соберет людей, то будет предан суду. Он как будто опомнился, но в это время сзади уже в тылу у меня на опушке леса появились ракеты и одиночные люди шагах в 1000–1500 – это были немцы, сигнализировавшие своим об успешном наступлении. Изюмов еще более струсил, предложил даже бежать, но я на него посмотрел такими глазами, что он сразу пришел в себя. Положение становилось критическим, меня могли захватить в плен, ударить в тыл моим частям.
Приказав забрать телефонное имущество из блиндажа, я с пятью или семью стрелками связи решил перейти на ближайшую батарею, чтобы оттуда управлять дальнейшим боем, командиров же полков 32-го и 30-го направил к своим частям, чтобы контратакой опрокинуть немцев, батальон 31-го полка передал в распоряжение Костяева, приказав обоим командирам немедленно по прибытии к своим частям соединиться со мной летучей почтой. Когда командиры полков скрылись из виду, я остался со своими чинами связи, кругом не было ни души, немцы вышедши из лесу, не направились почему-то на Стаховцы, а пошли в сторону, это спасло положение.
Я тогда двинулся к батарее, пришлось проходить «долину смерти». Я шел в ужасном настроении, мне казалось, что все пропало, что я очевидно виноват, наверное, что-нибудь не предусмотрел по неопытности, по незнанию, что мне что-то надо сделать, а что, я сам не знаю – и я был один, никого кругом, кроме этих славных стрелков связи, которые так заботливо, ласково смотрели на меня, как будто чувствуя все, что я переживал. А снаряды между тем с остервенением разрывались то тут, то там, со всех сторон, другие проносились злобно шипя, а то вдруг над головой с треском разрывалась шрапнель и осколки ее со шлепанием падали вокруг на мокрую землю, обдавая меня грязью. Мои стрелки поминутно ложились при пролете гранат, а мне как-то было все равно, слишком я был полон дум о том, что-то делается в лесу, успеют ли мои перейти в контратаку и мне и в голову не приходило, что каждый снаряд несет смерть, я не мог даже себе представить, как это в меня попадает снаряд, и в тоже время мысль, что я останусь целым, когда мою линию прорвали, мне казалась позором, и я, стряхивал с себя комки грязи, которой меня все время обдавало от рвавшихся снарядов. Помню, как жаль мне было одну лошадь – она паслась совсем одна, вероятно, сбежала из какой-нибудь части, как сейчас помню, серой масти. На моих глазах осколком снаряда у нее оторвало одну ногу, и часть зада и она осталась стоять на трех ногах, вся дрожа и как-то странно фыркая.
Минут через 20 я был на батарее, нашел жалкие ее остатки – из 6 орудий одно, из прислуги осталось всего несколько артиллеристов, из офицеров один командир батареи, телефонной связи не было, и эти герои продолжали стрелять из единственного орудия. Поблагодарив людей, записав этих молодцов для представления к наградам, поговорив с ними, я решил дойти до промежуточной телефонной станции, чтобы связаться с начальником дивизии просить поддержки – надо было пройти еще с ½ версты, снаряды стали ложиться реже. Сообщение со штабом дивизии было и я мог доложить Редько положение дел, получил разрешение взять из корпусного резерва два батальона на помощь. Вскоре Редько сам приехал на промежуточную станцию.
В это время связь моя летучей почтой возобновилась и я стал получать донесения. Это помогло мне ориентироваться. Контратака удалась, я вздохнул свободно, немцы были оттеснены и я мог вернуться опять в свой блиндаж, мне прислали из штаба дивизии нового ординарца поручика Василенко, с которым я и прошел вместе «долину смерти», все еще осыпаемую снарядами. Но шел я уже не подавленный, а полный бодрости, положение было спасено, мои стрелки дрались, как львы. Один офицер 30-го полка, чудом уцелевший, рассказывал мне, что в одном месте столкнулись в лесу неожиданно для самих себя – роты немцев и наши. В первый момент и те и другие ошалели, а потом кинулись с яростью друг на друга врукопашную. Кололи штыками, разбивали головы прикладами, били кулаками, кусали друг друга, наши одолели, а в другом месте, когда немцы убегали по ходу сообщения, наши их преследовали поверху и били их прикладами по головам – не многим удалось спастись, весь ход сообщения был завален трупами.
На другой день было приказано восстановить утраченное положение, что и было мной выполнено. При подсчете за эти бои дивизия наша потеряла убитыми и раненными около 9 тысяч – почти 50 %, из офицерского состава 31 офицер был убит, 41 ранен. В неуспехе нашем, т. к. нельзя было назвать успехом продвижение на 1 ½ версты, главным образом виновата была артиллерия и недостаток снарядов. Когда немцы выпускали 2000 снарядов, мы могли выпустить сотню, другую.
Возвращение в штаб дивизии
Когда мы восстановили наше положение, то получено было распоряжение сменить нас на позиции частями 7-й Сибирской дивизии, мои части отошли в тыл, на отдых и пополнение, я вернулся 16-го в штаб дивизии. Странно как-то, после 9 дней что я, не раздеваясь, просидел на стуле в темном блиндаже, очутиться в уютной землянке и лечь в свою кровать, не слышать выстрелов. Как всегда бывает после неудачи, надо найти виновника. Прорван был мой фронт – очевидно виновник налицо, тем более что обвинять 5-й корпус значило бы Балуеву обвинить себя, остался 3-й Сибирский – обвинить 7-ю Сибирскую дивизию нельзя, т. к. эта дивизия бывшая Трофимова – командира корпуса, значит всех собак надо вешать на 8-ю Сибирскую. Я решил защищаться до крайности и, затребовав от командиров полков подробные донесения, предоставил рапорт начальнику дивизии, который и привожу целиком:
«17 марта 1916 г. № 77Свиты его величества генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии.
Вследствие приказания вашего превосходительства, изложенного в полевой записке начальника штаба от 15 сего марта за № 135, полученной мной в 4 часа дня того же числа, я затребовал от вверенных мне начальников боевых участков полковников Костяева и Изюмова подробные донесения о прорыве их боевого порядка и временной потери позиции. Основываясь на полученных от них данных и имеющихся у меня таковых же доношу:
В ночь с 13 на 14 марта полки боевой части вверенной Вам дивизии расположены были следующим образом:
Правый боевой участок (полковник Костяев). Части этого участка должны были отойти, согласно Вашего приказания, из-под проволочных заграждений «Нос Фердинанда» с наступлением темноты вечером 13 марта и занять положение предшествовавшее бою и атаке вышеуказанной вершины. В исполнение сего около 8-ми час. вечера северо-западная опушка леса была занята 4-мя батальонами 32-го полка, части 1-го батальона, уцелевшие после атаки, расположились в резерве на высоте 92, части 2-го и 3-го батальонов в лесу сзади высоты 92. К этой высоте был подтянут и передан мной в распоряжение командира 32-го полка – 1 батальон 31-го полка (дивизионный резерв); другой батальон, а именно 2-ой этого же полка, переданный Вами из дивизионного резерва также в мое распоряжение, я оставил в старых германских окопах западнее православного кладбища. На ночь были приняты все меры бдительности: выставлены секреты, заставы. В направлении на вершину «Нос Фердинанда» была выслана разведка, которая должна была прикрыть сбор раненых, оружия и отход стрелков с бруствера окопов противника и из-за провол. заграждений.
Левый участок (полковник Изюмов) – 13 марта во время атаки 32-м полком «Фердинандов Нос» оставался на месте в оборонительном положении, занимая позицию от северо-западнее опушки леса до болота. Вся позиция 30-го полка была разделена на 2 боевых участка: правый занимал 2 б-н с 2-мя пулеметами, имея одну роту в резерве; левый – 3 б-н с 3 пулеметами. В полковом резерве находились 1 и 4 батальоны, 1-ый за правым флангом полка в лесу и 4-ый в составе 3-х рот за правым флангом 3-го б-на. Резервным батальоном было придано по 2 пулемета. Влево к полку никто не примыкал за исключением сторожевого охранения 29-го полка по болоту Оступы, с которым держалась связь. В тылу 3-го батальона, а частью 2-го были немецкие проволочные загражд. Впереди же были поставлены рогатки, но не сплошь.
На ночь выставлено было усиленное сторожевое охранение, состоящее из полевых караулов и секретов и от каждой роты разведка, от 4-го же б-на, стоявшего в резерве, 3 сильных партии разведчиков под командой офицеров, которым была дана задача выяснить подступы к позиции противника и силу проволочных заграждений. Разведка возвратилась в 1 час ночи и донесла, что противник спешно укрепляет позицию; удобных подступов нет, на правом фланге проволочные заграждения состоят из рогаток. При этом разведчики принесли 30 русских винтовок.
В 3 часа ночи 14 марта противник открыл огонь, перешедший к 3 часам 30 минутам утра в ураганный по всему участку 30-го полка. Я в это время находился в блиндаже госп. дв. Стаховцы, в этом же блиндаже находился и командир 32-го полка, полковой адъютант и телефонист. Сначала я принял этот огонь за обычный, т. к. госп. дв. Стаховцы обстреливается тяжелыми снарядами по несколько раз в сутки более или менее интенсивно. Но когда огонь дошел до небывалого до сих пор напряжения, госп. дв. Стаховцы буквально стал засыпаться снарядами, то мне сразу явилась мысль, что это подготовка к атаке со стороны немцев. Губительный огонь противника по окопам 30-го полка и ближайшим резервам продолжался часа полтора. Весь участок был освещен как днем, лес иссечен снарядами и осколками, ни одного места не было без поражения. Командир 30-го полка в 3-30 утра по телефону доложил мне о возможном наступлении немцев и просил меня прислать на помощь два батальона. На мой вопрос, использованы ли им его резервы, он не мог мне ответить, т. к. связь с его резервом была порвана и он не мог определить, в каком они положении. Я приказал ему немедленно войти в связь с его 2-мя батальонами, находящимися в резерве и доложить мне. Сам же я немедленно отдал распоряжение, если 2-й б-н 31-го полка еще не ушел в место расположение своего полка, согласно Вашего приказания, то задержать его в немец. окопах, дабы в случае наступления немцев он бы мог оказать помощь. Одновременно с сим командир 32-го полка стал звонить своим батальонным командирам, но смог предупредить только одного, с остальными связь была прервана и пришлось послать приказания по летучей почте. Я же позвонил тотчас в штаб дивизии и сообщил об ожидаемой атаке для доклада Вам и просил воспользоваться 2-мя б-нами из дивизионного резерва и об открытии огня тяжелой артиллерией.
Получив на это согласие, я, по телефону, передал приказание командиру 31-го полка – немедленно двинуть один батальон, а затем и другой на помощь. Это были мои последние распоряжения по телефону, т. к. затем связь телефонная была порвана всюду, а поддерживалась связь только летучей почтой, причем несколько телефонистов, посланных для исправления телефонных линий, и посыльных летучей почты были убиты.
Как только стало рассветать, то артиллерийский огонь стал ослабевать, что служило доказательством о наступлении немцев. Связь в это время у меня прервалась со всеми, и у командира 32-го полка также.
В это время в 30-м и 32-м полках происходило следующее:
30-й полк. При первом ослаблении артиллерийского огня, 4-й батальон был выведен из блиндажей и в тот же момент ему пришлось столкнуться врукопашную с противником, появившимся с обоих флангов и с тыла. Во время сильного огня противника густые цепи появились перед окопами боевой линии. Первые ряды были поражены ружейным и пулеметным огнем уцелевших стрелков, а следующие ряды немцев массой обрушились на весь боевой порядок и окружили, тут произошла штыковая схватка, во время которой с обеих сторон было много убитых и раненых. Небольшими группами бойцов, во главе с офицерами, удалось пробиться и отойти на линию роты 31-го полка у высоты 92. Первый батальон, стоявший за правым флангом вследствие прекращения всякой связи со штабом полка и другими батальонами, хотя и был в полной готовности с самого начала открытия артогня, но не получая никаких угрожающих сведений с передовой линии, и, за ураганным огнем артиллерии, не слыша ружейной стрельбы, выслал сильные партии разведчиков, чтобы узнать, в чем дело, но разведчики были встречены по дороге только одиночными людьми, а на месте расположения полка заметили только одних немцев. Получив такое донесение, командир 1 б-на выдвинул 2 роты, занявшие вместе с частями батальона 31-го полка и 32-го тыловую позицию.
Посыльные для связи со штабом полка и выяснения настоящего положения не вернулись, по-видимому, были убиты или ранены. Когда огонь противника стал поражать 1-й батальон, то 2 роты резерва были отведены назад и заняли окопы на юго-восточной опушке леса, где очутились среди частей 26-го полка. На этом месте батальон простоял до тех пор, пока не восстановилась связь со штабом полка и он получил приказание продвинуться влево к оставшимся частям полка в тылу правого фланга прежнего своего участка.
32-й полк. Ураганный огонь привлек внимание всех, причем части 32-го полка и стоящие за ним в резерве были предупреждены командиром полка о необходимости быть в полной боевой готовности для принятия удара противника. Когда части 30-го полка были сбиты с позиции и стали быстро отходить к госп. дв. Стаховцы, преследуемые немцами главным образом со стороны левого фланга, немцы стали быстро продвигаться вперед и уже около 5 час. утра вышли на опушку леса и зашли в тыл левофланговой роты 32-го полка, занимавшей северо-западную опушку леса. Рота эта штыками пробилась к своим, после чего 4 батальон уступами слева стал отходить к выс. 92 и держа связь с соседним с правого фланга полком. В это время головные части немцев прорвались уже к самой высоте 92 слева и ворвались в землянку, где помещались центральный телефонный пост полка (эта землянка бывшая землянка ротного командира германского полка, занимавшего прежде эту позицию). Увидя появление немцев у самой высоты 92, командир 1-го батальона 32-го полка штабс-капитан Дрошин [362] обратясь к чинам батальона, только что выползших из-под проволочных заграждений на «Носу Фердинанда» и уцелевших после атаки на эту высоту, со словами: «За царя и Родину!», бросились на немцев в штыки, вместе с присоединившимся 1-м батальоном 31-го полка под командой капитана Кульчицкого [363] . Эта стремительная атака, заставила немцев отхлынуть, при этом большая часть немцев была переколота, а другие до 40–50 человек с одним офицером взяты в плен и все телефонное имущество взятое немцами было от них отобрано. Но эта стремительная атака скоро приостановилась, т. к. резервы немцев заняли окопы в лесу и встретили батальоны 31-го и 32-го полков сильным огнем. Тем не менее, эта контратака приостановила на время движение немцев со стороны южной опушки леса в направлении г. дв. Стаховцы.
Все это время я находился с командиром 32-го полка в блиндаже г. дв. Стаховцы, который буквально засыпали снарядами с двух сторон села Мокрицы и Болтогуз. Связи не было, кроме летучей почты (пешей), которой пользоваться из-за адского огня было трудно. Между 6 и 7 часами утра ко мне явился командир 30-го полка, потерявший связь с батальонами своего полка и доложивший об участи, постигнувшей его левый участок, насчет же правого у него сведений не было. В это время со стороны южной опушки леса в направлении к госп. дв. Стаховцы появились немцы, пуская вдоль болота ракеты, обозначая этим свое успешное наступление, в госп. же дв. Стаховцы не было ни одного человека в резерве, и парировать удар представлялось затруднительным. Видя такое положение и вследствие перерыва связи со штабом дивизии, я решил перейти к ближайшей промежуточной станции (телефонной) 32-го полка у дер. Стаховцы, приказав полковникам Костяеву и Изюмову направлять все донесения летучей почтой возможно чаще во вновь избранный мной пунк моего пребывания. Полковнику же Изюмову я приказал кроме того собирать остатки своего участка. Отдав эти распоряжения, я двинулся пешком с семью стрелками связи в дер. Стаховцы, где мне и удалось связаться со штабом дивизии и доложить вашему превосходительству о положении дел. Не прошло и часу, как я вошел уже вновь в связь с командирами 30-го и 32-го полков и мог продолжать уже непосредственно руководить боем.
Дальнейшие события представляются в следующем виде: командир 32-го полка, направившись в расположение своего полка в ½ версте впереди госп. дв. Стаховцы в окопах встретил части 30-го и 31-го полков. Занимавшие эти окопы роты не имели начальников. Увидя глубокий обход слева, полковник Костяев разделил этих стрелков на 2 роты, назначив командиром рот прапорщика и унтер-офицера, приказал им наступать самым энергичным образом в направлении, откуда видны были ракеты. Цепи эти воодушевленные полковником Костяевым быстро вышли из окопов и стремительно бросились вперед.
Через ½ часа со стороны гати, что западнее г. дв. Стаховцы стали подходить батальоны 31-го полка, направленные полковником Костяевым на левый фланг южнее дороги госп. дв. Стаховцы – Мокрицы. С подходом этих батальонов положение левого фланга упрочилось. Получив от полковника Костяева донесение о вышеизложенном, я возложил на него командование всеми частями, находящимися в его районе и послал в его же распоряжение и два батальона 29-го полка, переданных мне по Вашему приказанию, чтобы он распределил их сообразно ходу дела. Это дало возможность перейти в общее наступление и к 10 ч. утра части боевого порядка заняли половину леса, шагов 400–600 не дойдя до прежней позиции. В это время в место моего расположения прибыли ваше превосходительство, и все дальнейшее было в Вашем присутствии. Тотчас после Вашего отъезда я вернулся в блиндаж госп. дв. Стаховцы, куда были еще направлены два б-на 28-го полка (дивизионный резерв), которые я распределил: один батальон в госп. дв. Стаховцы, другой в германских окопах.
Как только движение немцев было окончательно приостановлено, согласно приказания Вашего вновь было образовано два боевых участка. Правый (полковник Костяев) – части 32-го полка и по батальону от 29-го и 30-го полков. Левый (подполковник Зиневич) – три б-на 31-го полка и один б-н 29-го полка.
Этим двум боевым участкам я приказал тотчас перейти в наступление и занять прежние позиции, кои заняты были нами до атаки немцев.
С наступлением темноты я, по приказанию Вашему, приостановил движение вперед и возобновил его в 3 часа утра 15 марта, что и было выполнено.
Правый участок был восстановлен к 11–30 у. 15 марта, причем части 29-го и 30-го полков, находившиеся в передовой линии, действовали выше всякой похвалы, особенно 1-й б-н 30-го полка под командой штабс-капитана Пширкова [364] , обстреливаемый, благодаря опозданию 31-го полка во фланг и неся большие потери. Левый участок был восстановлен, согласно донесения полковника Малишевского (№ 21), только к 10 час. вечера, вследствие совершенно необъяснимой медленности движения 31-го полка.
После сего, согласно вашего приказа № 140 – 32-й полк был сменен 27-м, два батальона 29-го полка были приданы к 31-му полку и составили боевой участок под командой полковника Малишевского с непосредственным подчинением вашему превосходительству. 32-й и 30-й полки отошли в дивизионный резерв, а я по Вашему приказанию вернулся к штабу дивизии.
Потери полков изложены в донесениях командиров полков в штаб дивизии.
Представляя о вышеизложенном служебным долгом, почитаю донести, что полки боевой части – 30-й и 32-й с присоединенными к ним частями других полков и два б-на 29-го полка, особенно 32-й полк во главе со своим командиром полковником Костяевым, действовали в боях с полной отвагой, бесстрашием и выполнили свой долг перед царем и Родиной выше всякой похвалы.
Боевой части вверенной Вам дивизии дано было три задачи:
Овладеть длинным лесом и выйти на северо-западную и западную его опушки, где ожидать дальнейших распоряжений и держа связь с частями 10 дивизии, направленных ко взятии высоты «Нос Фердинанда».
Атаковать частями правого боевого участка юго-западную часть высоты «Нос Фердинанда» одновременно с атакой юго-восточной его части 26-м Сибирским полком.
После произведенной немцами внезапной атаки на наше расположение и потери нами нашей позиции – восстановить ее. Все эти три задачи были выполнены, несмотря на ряд чрезвычайно неблагоприятных условий.
За блестяще выполненную задачу по овладению лесом боевая часть вверенной Вам дивизии удостоилась благодарности от командующего армией и 75 георгиевских медалей. Подбодренные лестной для них оценкой их самоотверженной боевой работы, 32-й полк выполнил вторую задачу еще более блестяще. Несмотря на то, что ни проволочные заграждения, ни окопы не были не только разрушены, но даже и вовсе не пострадали от артиллерийского огня, 1-й батальон этого полка двинулся в атаку высоты «Фердинандов Нос», как на параде в полном порядке, руководимый примером доблестного своего начальника – штабс-капитана Дрошина, павшего в следующем бою на поле брани.
К сожалению, их наступление, которое, согласно приказа по дивизии № 21, должно было начаться в 3-30 утра 13 марта, невольно было приостановлено, т. к. батальон рисковал попасть под ураганный огонь нашей артиллерии, который был перенесен в тыл только после 4-х часов утра, когда батальоны и могли только двинуться вперед. Благодаря тому, что проволока оказалась совершенно цельной, 1-му батальону пришлось делать проходы ножницами, что и было выполнено под сильным огнем противника. Прорезаны были три прохода в 3, 4 и 6 шагов ширины, через которые и начали проползать стрелки. Но в это время стало рассветать, что и помешало дальнейшему продвижению, тем более, что 26-й полк, атаковавший рядом, отошел назад, а 1-й батальон 32-го полка остался лежать под проволокой в ожидании возобновления атаки 26-м полком.
По докладе мне о сем Вашему превосходительству, Вы передали мне, что командир корпуса категорически приказал 26-му полку перейти в наступление. Это нас приободрило, но прошло несколько часов – наступление 26-го полка не начиналось, а полковому адъютанту 32-го полка начальник связи 26-го полка по телефону сообщил, что полк пойдет в атаку, когда привезут ножницы. В это время 1-й батальон 32-го полка лежал на открытом месте за первым батальоном.
Около 12-ти час. дня Ваше превосходительство сообщили мне, что 26-й полк атаковать не будет, а что 1-му и 2-му б-нам 32-го полка надо продержаться до темноты и тогда или атаковать или отойти. Я просил Вас разрешить мне атаковать в 8 час. веч., а затем передал и начальнику штаба дивизии, что если до 7 час. веч. я не получу указаний, то в 8 час. атакую и уверен в успехе.
Уверенность моя в успехе была полная, т. к. не только 32-й полк, но и приданные к нему части 31-го полка были так воодушевлены геройством 1-го б-на 32-го полка, что горели желанием выручить храбрецов-товарищей, а проходы хотя и не в должном числе были все же проделаны. В 7 часов вечера я получил от Вас приказание командира корпуса отойти – это очень больно отозвалось в душе каждого, мало кому из этих героев удалось отползти, многие остались там за проволокой.
Третья задача, восстановление отнятой позиции боевой части вверенной Вам дивизии было выполнено хотя и медленно, но все же доведено было до конца. Медленность объясняется некоторой несогласованностью действий 31-го и 32-го полков, а главное сильным переутомлением людей и гг. офицеров.
Переходя затем к постигшему боевую часть вверенной Вам дивизии несчастью – прорыву и потери позиции, долгом почитаю донести, что немцам помогли следующие обстоятельства:
Немцы занимали раньше длинный лес и все блиндажи, землянки, ходы сообщений были им известны с математической точностью. От дер. Мокрицы очевидно у них идут ходы сообщений, известные им и неизвестные нам, по которым они незаметно могли подойти к любому пункту леса совершенно внезапно.
Погода была ужасная, дождь моросил и в 10 шагах ничего не было видно, а немцы, зная отлично все расположения в лесу, шли наверняка.
Ураганный огонь немцев по 30-му полку прямо косил полк, унося одну жертву за другой, порвав все телефонные провода и лишив всякой связи.
Позиция по опушке леса являлась для нас временной и соответственно этому и была укреплена, окопы были устроены местами только для стрельбы с колена, впереди были рогатки, и не сплошь, а с проходами.
Поддержек кроме 1-го батальона 31-го полка не было вовсе, т. к. 2-й батальон этого же полка был отведен в дивизионный резерв перед самым началом ураганного огня.
Из всего вышеизложенного ваше превосходительство изволите усмотреть, что боевая часть вверенной Вам дивизии не только не заслуживает какого-либо малейшего порицания, но, наоборот, она дралась с отвагой, самоотвержением и поддержала вполне боевую славу сибирских стрелков, свято выполнив свой долг перед царем и Родиной.
Начальник боевой части
Затем последовала телеграмма главнокомандующего фронтом Эверта затребовать от всех начальников мнения о причинах неудачи нашего наступления в районе оз. Нарочь. Я изложил следующее:
«20 марта 1916 г. 3 час. дня. № 78генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии.
ф. Гарово
Во исполнение приказания вашего превосходительства, основанного на телеграмме главкозап за № 1746 доношу, что причины неудачи нашего наступления я полагаю в следующем:
Слабая подготовка атаки артиллерией при полной несогласованности ее с действиями пехоты, недостаток в снарядах тяжелых и гаубичных батарей.
Так называемый «ураганный огонь» нашей артиллерии нельзя даже сравнивать с немецким, настолько он слабее и очевидно настолько же производит и меньше морального впечатления на войска, чем немецкий.
Что касается меткости огня, то и она заставляет желать лучшего, но винить в этом батарейных командиров нельзя, т. к. напр. в 8-й Сибирской стрелковой дивизии орудия до того изношены, что правильно стрелять не могут. Затем в течение 9–15 марта были такие туманные дни, что наблюдений за стрельбой, корректирования ее производить нельзя было, а артиллерия все же стреляла и верно впустую.
Проволочные заграждения и окопы противника в районе, где мне пришлось атаковать, после обстрела их тяжелой батареей и легкими оказались совершенно нетронутыми (ночь с 12 на 13 марта) «Фердинандов Нос», а это не могло не отразиться на успехе атаки и не быть причиной огромных потерь.
Несогласованность действий артиллерии и пехоты выражалась в том, что артиллерия выполняла свои задачи, выработанные группой, и эти задачи, даваемые батареям, не были известны начальникам боевых частей и участков, что вызывало ряд недоразумений.
Начальники боевых участков и частей были лишены возможности распорядиться огнем даже тех батарей, которые находились в их ведении, т. к. эти же батареи получали специальные задачи от своего строевого начальства.
Результатом всего вышеизложенного являлось то:
1) Что начальники боевых частей с одной стороны пользоваться артиллерией не могли, с другой же стороны артиллерия часто стреляла по своим.
2) Использовать успех представлялось всегда затруднительным, т. к. наступление велось не массами, не волнами одной за другой, а войска бросали пачками, оставляя резервы далеко сзади.
3) При атаке какой-либо высоты или предмета иногда назначались части разных дивизий, что влекло к несогласованности действий.
4) Войска мотали и дергали все время, перебрасывая их с одного пункта на другой, вовсе не считаясь с необходимым отдыхом, а т. к. все почти передвижения происходили ночью и т. к. зачастую приходилось располагаться под открытым небом, а иногда и в болоте, и под дождем, то отсюда ясно до чего могли измотаться люди. От непогоды и сырости, пронизанные насквозь, стрелки прямо обалдевали.
5) Отягощение канцелярией перепиской и требованиями справочного характера, причем всегда «спешно», не считаясь даже с боевой обстановкой, когда все мысли должны были быть направлены только к одному – выработки плана боя.
6) Отсутствие возможности спокойно работать во время боя вследствие постоянного дергания и отвлечения начальников боевых частей и участков к телефону для ответов на разные вопросы, как относящиеся, так и не относящиеся к бою.
Свиты его величества
Отвод дивизии на отдых в дер. Сивцы
Устав страшно и физически и нравственно, я чувствовал потребность хоть немного отдохнуть после всего пережитого, и потому, как только дивизия отошла на отдых в дер. Сивцы, попросился в отпуск на одну неделю, но командир корпуса не разрешил, сказав, что дивизия в скором времени опять станет на позиции, как только пополнится людьми.
Действительно 5000 пополнения уже пришло к 23 марта, а 4000 еще ожидались на днях. Среди пополнения опять пришли москвичи, среди коих многие меня узнали. Устроился я в дер. Сивцы очень хорошо, погода стала дивная, теплая, прямо летние дни. В это время прямо завалили письменной работой, посылая один запрос за другим, все искали виновных в неудаче. Кроме того запрашивали и по разным специальным вопросам. Что делали в штабах со всеми этими ответами, не знаю, но, во всяком случае, разбор всех этих мнений непроизводительно отнимал немало времени у офицеров оперативных отделений штабов.
Привожу один из моих ответов на один из таких запросов:
«22 марта 1916 г. 11 час. № 83Свиты генерал Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
дер. Сивцы
Согласно приказания вашего на основании телеграммы начальника штаба армии [365] [366] от 21-го сего марта за № 1203 доношу, что при артиллерийской хорошей подготовке, когда проволочные заграждения противника разрушаются от артиллерийского огня, безусловно, предпочтительнее дневные атаки, когда легче держать часть в руках и люди менее утомляются. Если же приходится атаковать, когда заведомо известно, что артиллерия ничего не сделала и проволочные заграждения целы, то иначе как ночью атаковать нельзя, т. к. при дневном свете резать проволоку нельзя, но в таких случаях надо начинать наступление с таким расчетом, чтобы успеть сделать проходы и чтобы первые партии могли пройти через проходы еще до наступления рассвета. Предполагать, что возможно в течение ночи прорезать в проволоке проходы, а днем атаковать, – ошибочно, т. к. немцы всегда сумеют вновь исправить проволочные заграждения или закидать места проходов рогатками.
Приезд великого князя Георгия Михайловича
26 марта меня вызвал генерал Балуев – начальник всей группы, действовавшей под Нарочем. Принял меня он любезно и дал мне возможность доложить ему с полной откровенностью о ходе боев в 3-м Сибирском корпусе, т. к. Трофимов ему многое осветил совершенно неправильно.
Он меня вызвал по случаю ожидаемого приезда великого князя Георгия Михайловича, командируемого в его группу для раздачи георгиевских крестов. Великий князь должен был проехать со ст. Кривичи, 28 марта, в дер. Узлы, где должны были быть собраны представители 4-х корпусов по 100 человек от каждого полка и был назначен парад, командование которым поручено было мне. Последнее мне доставило большое удовлетворение, как доказательство, что меня не считали уже таким плохим боевым начальником, не считали виновником неудачи. А затем я и не рад был, что меня выдвинули на такую роль. Несколько дней готовились к его приезду, по обыкновению по-бутафорски, что всегда развращающе действовало на войска. Сначала было приказано выставить почетный караул на ст. Кривичи – это в 20 верстах от расположения 29-го Сибирского полка, от которого назначен был караул. Приказано было, чтобы одет был караул однообразно, щегольски, значит, со всего полка приходилось собирать все лучшее, причем начальство суетилось, приезжал сам командир корпуса смотреть. хорошо ли одет караул. Затем посыпались депеши, сначала выставить на смотр всех представленных к георгиевским крестам и медалям, составили списки, затем перемена – не более ста человек от полка, затем по сто обязательно, наконец, по пять от роты. Три дня все адъютанты в полках и штабах были заняты исключительно этой перепиской и составлением списков. Затем пришло приказание – выслать три роты чинить дорогу для проезда великого князя. В последнюю минуту почетный караул отменили, когда он был уже на станции, и ни у кого не хватило гражданского мужества сказать, что караул на станции, и его спрятали, люди не повидали даже великого князя, для которого прошли 40 верст туда и обратно. Прямо возмутительно.
Меня заставили разбить парад и дали задачу найти место, чтобы разместить 4–5 тысяч человек, чтобы место было ровное, чтобы можно было хорошо пройти церемониальным маршем, чтобы было безопасно от неприятельских аэропланов. Вот так задача! Я выбрал место на аэродромном плацу, а что касается безопасности от аэропланов, положился на милость Божью. И Господь мне помог, была такая снежная пурга, после чудных почти летних дней, что никакой аэроплан не рискнул вылететь.
Наступил день смотра, многие части прошли 30 верст, нам было близко, всего 5–6 верст. За 2 часа до приезда великого князя я приехал на место расположения частей и занялся их расстановкой. Пришлось поставить покоем в старых резервных колоннах. Каждый полк образовал два взвода, бригада и рота: 7-я и 10-я дивизии 5-го корпуса, 55-я и 67-я – 35-го корпуса, 25-я дивизия 36-го корпуса, 7-я и 8-я Сибирские нашего корпуса, затем артиллерия, саперы, казаки. Возня была порядочная, так что к приходу генерал Балуева я еще не успел все окончить.
Около 11 час. утра подъехал великий князь, я скомандовал: «На караул!» – и направился с почетным рапортом к его высочеству, который, приняв рапорт, подал мне руку и любезно спросил: «Как поживаете?» Затем великий князь, быстро поздоровавшись с Балуевым, не стал обходить войска, а вышел на середину и передал привет от государя, благодарил за геройские подвиги. Говорил он поспешно и недостаточно громко, так что большинство его не расслышало, даже я, стоявший недалеко, не понял его слов. Чудные звуки гимна исправили впечатление, вызвав гул восторга. Затем началась раздача крестов, каждому великий князь говорил: «От имени его величества!», – это было хорошо. Раздача длилась 2½ часа. Затем великий князь вышел на середину и крикнул: «Ура!» – в честь новых кавалеров Св. Георгия. Генерал Балуев крикнул: «Ура!» – в честь великого князя, а последний еще всем боевым начальникам. После этого войска, по моей команде, прошли церемониальным маршем прямо по своим частям. Начальствующим лицам и офицерам великий князь не проронил ни слова – это произвело на всех удручающее впечатление, а проходя мимо моего 30-го полка, сказал: «А, это полк, который сдался в плен?». Командир корпуса на это ответил, но очень слабо, без протеста, что в этом полку был прорыв, но в плен он не сдавался. Великий князь ничего не ответил, и впечатление от его слов так и осталось.
Я был вне себя, это заключение вывели в штабе армии из немецкой радиотелеграммы, в которой сообщалось об их ночной атаке и что они взяли 5 пулеметов и 2500 нижних чинов. Это радио послужило в руку штабу армии, который и нашел козла отпущения в 30-м полку в неудаче всей операции, так было доложено и в Ставке. Узнав об этом, я привел фактические данные, опровергавшие это обвинение, и доказал цифрами, что пулеметы в 30-м полку, все до единого, оказались после боя налицо, а стрелков не досчитались всего 232 человека, которые, быть может, и сдались немцам, но это не 2500.
Вот как делается история. Командир полка Изюмов, как я и писал, был трусом и показал себя очень с отрицательной стороны, я просил даже начальника дивизии его отрешить от командования полком, но Редько не захотел, люди же и офицеры были вне всяких подозрений.
К тому же 27-й Сибирский полк, сменив 30-й, нашел в лесу и лощинах еще несколько сот трупов стрелков 30-го полка и похоронил их, что также служит опровержением голословного обвинения полка в сдаче неприятелю. Было всегда невыгодно попадать в чужие корпуса или армии – выдвигали своих, а пришедших старались смешать с грязью, все сваливали на них. Редкие начальники выступали в защиту. Генерал Балуев – командир 5-го корпуса и в то же время, как я уже говорил, начальник группы 4-х корпусов, конечно, всю славу хотел приписать своим полкам 5-го корпуса и благодаря этому с самого начала сделал большую ошибку. Он повел наступление своими двумя дивизиями, не обеспечив себя сзади другими корпусами, уверенный, что с налета возьмет три линии окопов немцев, а наши корпуса подойдут уже на готовое и держал нас далеко.
Но вышло иначе. С налета-то он взял, но имея поддержку слишком далеко, не мог развить успеха, а люди его, сделавшись хозяевами немецких окопов, тотчас разбрелись по ним и стали разбирать продукты, вино, коньяк и т. п., поднять их для дальнейшего наступления было уже трудно, момент был упущен, атака не была доведена до конца, и немцы, собравшись с силами, произвели контратаку. Чтобы спасти положение, а в то же время, не желая давать успеха другим, Балуев стал прямо трепать наши дивизии, выхватывая из нее пачками даже отдельные батальоны, которые и посылал на помощь то туда, то сюда, только на 4-й день боев соединил опять нашу дивизию, растрепав по мелочам 30-й и 32-й полки, которые в таком виде и поступили под мое начало.
Прямо до слез было обидно. На совещании, бывшем потом у генерала Балуева, я все это вывел наружу.
Но я отвлекся от описания посещения великого князя. Обедали у Балуева. Великий князь сидел на главном месте, направо от него генерал Балуев, налево генерал Трофимов, около Балуева я. Обед прошел быстро, великий князь все шептался с Балуевым, который устраивал свои делишки. Из этого шептания я понял то, что Балуев для своего 5-го корпуса получил еще 600 георгиевских крестов. За обедом никаких разговоров не было. Когда встали из-за стола, великий князь подал всем руку и пошел в кабинет к Балуеву. Я полудемонстративно вышел на крыльцо, крикнул казака с лошадью и уехал к себе в Сивцы.
В весьма удрученном состоянии возвращался я и думал, как это не умеют ничего устроить, сами все портят. Ведь насколько было бы лучше, насколько больше впечатления произвело бы прибытие посланца царя, если бы для него не устраивали бутафорского парада, а он бы сам объехал войска в местах их стоянок, побывал бы и в окопах, это конечно заняло бы несколько дней, но зато и великий князь мог бы доложить государю, как действительно живут полки, и войска бы увидали посланца царя у себя – это бы имело колоссальное влияние на настроение войск, подняло бы дух. Конечно, это представляло известный риск, но я смотрю так, что даже если бы великого князя какая-нибудь шальная пуля и настигла где-нибудь в окопах, то и такого рода жертва окупилась бы вполне тем моральным впечатлением, которое бы она произвела на войска, сознанием, что и великие князья жертвуют своей жизнью за царя и Родину, а не только пребывают в тылу и занимаются от нечего делать интригами.
Я очень уговаривал начальника дивизии поехать к генералу Эверту восстановить истину о 30-м полку, но генерал Редько был таким формалистом и так боялся начальства, что я наконец мог его уговорить только поехать к командиру корпуса Трофимову, который первый обратил внимание на немецкое радио и приписал его 30-му полку.
Ничего из этого не вышло, Редько не сумел толком поговорить с Трофимовым, привез ему только цифры, а тот ему ответил такую чепуху: «Я пошлю пересчитать трупы».
К счастью, мне пришлось быть у Трофимова, и когда он заговорил о прорыве, то я ему столько истины наговорил самой горькой и так ему горячо и картинно рассказывал, как было дело, и почему немцы потом больше не атаковали, что он сразу замолчал, переменил тон и сказал, что он себе все иначе представлял.
Все удивлялись, что я так близко к сердцу принимал такие обвинения 30-го полка, так возмущался, мне говорили, что к этому надо привыкнуть, что в случае неудачи свыше стараются всегда обвинять войска, считая себя безгрешными и не желая даже вникать в дело, что такой хаос, который был за этот период боев бывал и раньше, мне приводили и худшие примеры. Я не мог с этим мириться и просил даже командира 26-го Могилевского полка полковника Лебедева, как постороннее лицо и из корпуса Балуева, дать мне оценку действий 30-го полка, когда этот полк находился в его распоряжении, он прислал мне следующий отзыв, который я представил начальству:
«29 марта 1916 г. № 132Полковой адъютант поручик Жуковский».
Командиру бригады 8-й Сибирской стрелковой дивизии
8 и 9-го марта я командовал тремя полками (25-м Смоленским, 26-м Могилевским, 30-м Сибирским стрелковым), развивая прорыв, сделанный около 5 часов утра 8-го марта 25-м Смоленским полком южнее д. Близники у креста на перекрестке дорог. Отправляясь к выс. 94, 2 я нагнал 30-й Сибирский стрелковый полк у дер. Колодно, который в походной колонне двигался к правому флангу 10-й дивизии. Обгоняя полк, я говорил, что смоленцы прорвали проволочное заграждение немцев и что надо спешить вперед, на что роты 30-го полка ответили ускорением своего шага.
После 7 ½ час. утра 8-го марта 30-й Сибирский стрелковый полк был отдан в мое распоряжение и получил задачу продвинуться быстро вперед через прорыв на высоте со сломанным деревом (цель № 10), развивая 1 и 2 батальонами успех в западном направлении через большое болото, имея цель захватить дорогу (2-ю позицию) на участке от узла дорог Аугустово, Близники, Мокрица (правый фланг) до «Фердинандова Носа» (левый фланг). В моём распоржении остались 3-й и 4-й батальоны 30-го полка.
Полковник Изюмов прибыл со своим штабом во 2-ю линию германских окопов, где я вместе с ним вел личную разведку. К этому времени 30-й Сибирский полк, развернувшись на восточном крае большого болота, вел разведку, после которой двинулся вперед и дошел к 11-ти час. утра к дороге Близники, Мокрица под пулеметным и ружейным огнем противника. Из окопа я видел движение на «Фердинандовом Носу» отдельных групп, силой 8-10-15 человек каждая, были ли это немцы или сибирцы, мы различить не могли.
Вскоре дальнейшее наступление было приостановлено приказом свыше. Из разговоров с генералом Надежным, я выяснил, что 10-я дивизия заняла рощу восточнее выс. 92, что южнее болота. Увидя более 1½ вер. дистанцию между своим левым и правым флангами 10-й дивизии я приказал командиру 30-го Сибирского полка выдвинуть из резерва 4-й батальон и поставить его уступом за левым флангом передового 2-го батальона для связи и обеспечения слева захваченного пространства. В резерве на всем моем участке остался только 3-й батальон 30-го Сибирского полка. Последний сделал большую работу – он перенес по моему приказанию германские рогатки на западную сторону германских окопов и начал последние превращать для стрельбы по немцам. Около 2-х часов дня я от полковника Изюмова узнал, что генерал Надежный подчинил себе левофланговые части 30-го Сибирского полка и загнул их несколько назад, для уравнения фронта с правым флангом 10-й дивизии, здесь для той же цели был поставлен один батальон Томского полка.
В общем 8-го марта 25-й Смоленский, 26-й Могилевский, 30-й Сибирский полки захватили у немцев пространство по фронту 2 версты и глубиной почти столько же. Если бы это наступление было поддержано артиллерией, то и 2-я позиция противника была бы нашей. Должен отметить, что 8-го марта 30-й Сибирский полк действовал отлично. Свидетельствую, что 8 марта полковник Изюмов и его штаб работали вовсю – энергично, и полк достиг тех результатов, которых тщетно добиваются части 35-го корпуса в настоящее время (29 марта).
В ночь на 9 марта 2 ½ батальона были сменены Тобольским полком. 1 ½ батальона остались почему-то не смененными. Находясь в болоте, они промокли, а затем подмерзли. Около 2 часа дня 9 марта роты эти, после 2-х суток крайне напряженной работы при самой неблагоприятной обстановке, отошли вследствие ураганного артиллерийского огня противника и поступили в резерв на присоединение к своему полку. По докладу командира полка полковника Изюмова 30-й Сибирский полк понес утром 8 марта потери более 200 человек.
Начальник боевого участка 7-й пехотной дивизии
командир Могилевского полка, полковник Лебедев.
Выступление двумя полками в фольварк Гать
31 марта я получил приказание с 29-м и 31-м полками выступить в ф. Гать, для поддержки атаки 5-го корпуса. Выступили мы с вечера и в 4 часа утра 1-го апреля были на месте. Переход был легкий, хотя и ночной. Разместились мы в страшной тесноте, так что я просидел все время на воздухе. В бой нас так и не втянули и в ночь на 2-ое вернули обратно. Выступили из Гати опять в 11 вечера, ночь была чудная лунная, красота удивительная. Я пропустил в пути оба полка мимо себя поротно, люди шли как на параде, полки были уже пополненные, настроение чудное.
Это была последняя попытка атаковать немцев в районе оз. Нарочь. Она окончилась неудачно, я простоял сутки со своими двумя полками в ф. Гать, нас никуда и не вызывали и вернули обратно.
4-го апреля группа войск генерала Балуева была упразднена, все корпуса, кроме 5-го вышли из его подчинения, и он обратился к войскам группы с прощальным приказом:
«4 апреля 1916 г. № 39Начальник штаба группы, генерал-майор Вальтер [369] ».
Приказ группе корпусов генерала Балуева.
Приказом командующего армией от 4 апреля перестает существовать группа корпусов, объединенная под моим начальством. 18-го февраля, сперва в составе трех корпусов: 5-го армейского, 36-го армейского и 3-го Сибирского, а с 10-го марта и 35-го армейского корпуса. Сверх того в группу вошли Уральская казачья дивизия, многие части тяжелой артиллерии, несколько инженерных частей и авиационных отрядов.
В течение целого месяца части группы вели непрерывные бои, и хотя мы не достигли намеченных результатов и не можем быть довольны нашими успехами, все же, оглядываясь назад, я должен признать, что все входившие в состав группы части вложили в общее дело полное свое усердие, и каждый в отдельности и все вместе с исключительным напряжением старались достичь нетерпеливо ожидаемой нами победы над противником. Много за это время, конечно, принесено жертв, много пролито крови в рядах группы, но и много сильных ударов нанесено противнику и большие причинены ему потери.
От души желаю, чтобы приобретенный за этот период опыт послужил всем к дальнейшему самосовершенствованию и на пользу всему нашему делу.
Расставаясь ныне со своими соучастниками в месячной боевой операции, я чувствую потребность высказать свою признательность командирам 35-го, 36-го и 3-го Сибирского корпусов за их сотрудничество и вложенные в совместную работу труды, и благодарю всех генералов, штаб и обер-офицеров частей и штабов группы, а молодцам нижних чинам объявляю мое спасибо.
Мир праху тех, кто положил свою жизнь на алтарь Родины.
Командующий группой, генерал-от-инфантерии Балуев.
Назначение Климовича директором Департамента полиции
В марте месяце состоялось назначение Климовича – директором Департамента полиции. Я послал ему по этому поводу привет, на какой получил следующее письмо:
«30 марта 1916 г.Е. Климович».
Глубокоуважаемый Владимир Федорович!
Урвав свободную минутку, спешу поздравить Вас с наступающими праздниками и от всей души поблагодарить Вас за Ваш теплый привет по поводу моего нового назначения.
Не могу скрыть того, что назначение это меня сильно огорчило, т. к. я определенно чувствовал себя в Москве более на месте, чем здесь. Такой тяжелый труд, с которым мне пришлось проложить себе в Москву дорогу, потребовал затраты слишком большой энергии и бросить уже налаженное дело было очень жаль.
Наконец и избаловала меня самостоятельность в делах, и добрые отношения москвичей, которые удалось завоевать. С генералом Мрозовским жилось и служилось прекрасно, и он нисколько не стеснял моей самостоятельности, сильно поддерживая, где нужно.
Положение же департамента Вы знаете – инструмент, плохо приспособленный для боевого дела, да и надежды мало на то, что мы перейдем к активным действиям. Пассивная же роль очень неблагодарна, да и, увы, не соответствует современному положению вещей. На московских съездах опять наговорили очень много. Было конечно и «ответственное министерство» и «четыреххвостка». «Союз союзов» и «Совет рабочих депутатов» уже готовы. Тактика их сводится к тому, чтобы «поднести правительству к носу кулак» в виде сорганизованного пролетариата и тем принудить на капитуляцию перед так называемой «общественностью». Не хватает им еще организованного крестьянства, т. к. в Москве закрытием Центрального кооперативного комитета я затормозил им это дело.
Съезд военно-промышленных комитетов показал, что рабочие группы почти уже обратились в Совет рабочих депутатов. Тут ответственное министерство уже было включено и в резолюцию. Надеюсь, что авось хоть развитию этого движения положим предел.
Дело пенсии Блащука я двинул и надеюсь, что успех будет.
Жена и я шлем вам наш искренний привет и самые сердечные пожелания всего наилучшего.
Искренно преданный Вам и любящий вас
Мне очень было жаль, что Климович оставил Москву и где он действительно приносил много пользы, на его место был назначен мой товарищ по Пажескому корпусу, бывший гродненский губернатор Свиты генерал Шебеко. Я о нем уже писал в своих воспоминаниях за 1914-15 гг. Для Москвы в должности градоначальника он был лицом далеко не подходящим.
2 апреля я был у всенощной в Талупе и исповедовался у местного священника, причащался на другой день за обедней в 32-м полку.
Возвращение дивизии на старую стоянку в Высоковщизну. Мое назначение в комиссию Балуева
5-го днем получено было приказание нашему корпусу отойти в резерв главнокомандующего в районе между ст. Будислав и Кривичи за железную дорогу, переход мы должны были сделать в 45 верст.
Полки уже выступили, выслав вперед квартирьеров, как вдруг последовала перемена – корпус перевести из 2-й в 4-ю армию, которой командовал генерал Рагоза. Пришлось рассылать конных ординарцев догонять полки, чтобы их вернуть, и все это ночью, только успели они вернуться, как новое приказание – дивизии двинуться в район Высоковщизны, куда прибыть не позднее утра субботы на Страстной неделе. Я же получил назначение в особую Комиссию под председательством генерала Балуева по выяснению причин неудачи при наступлении его группы и потому остался один в деревне Сивцы.
6-го апреля начались заседания комиссии, приходилось в течение трех дней 6–8 апреля ежедневно ездить в деревню Узлы к Балуеву.
В комиссии приняли участие кроме меня начальник штаба 5-го корпуса генерал-майор Вальтер – на редкость благородный человек, сглаживающий все время бестактные выходки своего начальника генерала Балуева, начальники штабов 7-й и 67-й пехотных дивизий, командир 10-й артиллерийской бригады полковник Пащенко, 25-й артиллерийской бригады полковник Гашкевич и командиры полков: 25-го Сибирского полковник Кондра, 39-го Томского Пацевич и 220-го пехотного полковник Бонч-Богдановский. Кроме того для участия в комиссии были командированы Генерального штаба генералы Ярон и Ельчанинов, как представители штаба фронта.
Всем казалось странным, что Балуев, самое заинтересованное лицо в этом деле, назначен был председателем комиссии. Очевидно, все было направлено к тому, чтобы обелить его 5-й корпус и закидать грязью остальных и прежде всего наш 3-й Сибирский, который все время дергали, суетили, бросали пачками то сюда, то туда, делая его ответственным за все неудачи.
Заседания этой комиссии произвели на меня удручающее впечатление, Балуев вел их до неприличия пристрастно, отрицательно относясь к действиям всех корпусов, кроме своего 5-го, неудачные действия которого определенно умалчивались, в случае же возбуждения кем-либо из членов комиссии вопроса по поводу их, Балуев выходил из себя и как председатель комиссии старался затушевать его.
Началось заседание нормально и вполне корректно – генерал Балуев начал с того, что им допущена была большая ошибка, что он уступил приказанию командующего армией, разбив 3–й Сибирский корпус на бригады по всему участку, между тем его желание было сосредоточить весь корпус за правым флангом, дабы воспользоваться им для развития успеха 8 марта, двинув вперед для дальнейшего наступления.
Сказав это генерал Балуев стал порицать действия моего начальника дивизии генерала Редько, который будто бы, 8 марта, на его требование немедленно выдвинуть 30-й и 32-й полки в помощь 5-му корпусу, стал говорить о том, куда он поместит свой штаб, как он устроит связь и т. д., одним словом, больше заботился о себе и о штабе, чем о помощи, вследствие чего, хотя 30-й полк и подошел вовремя, но 32-й задержался неимоверно долго, пройдя будто бы 10 верст в течение 8 часов и то после категорической депеши, которую Балуев прочитал нам. Все это по его словам и задержало наступление. Я, к сожалению, не мог ответить на эти обвинения, т. к. не был в курсе дела, находясь в то время еще в дер. Любки с 31-м полком на самом левом фланге, но мне было очень неприятно все это выслушивать.
Затем Балуев перешел к критике атаки «Фердинандова Носа», в которой я принимал ближайшее участие в ночь с 12-го на 13-ое. Выслушав его обвинения в действиях нашего корпуса, я заявил, что неудача атаки произошла главным образом вследствие того, что проходы в проволочных заграждениях на участке 32-го полка не были проделаны артиллерией. Командир же 25-го полка прибавил, что и на участке 26-го полка они тоже не были сделаны. Балуев возразил, сказав, что командир корпуса генерал Трофимов в 7 часов вечера заявил ему, что к атаке все готово, что проходы сделаны, я позволил себе заметить, что сообщение командира корпуса очевидно явилось недоразумением, т. к. я лично проверял успехи артиллерии и ручаюсь, что проходы сделаны не были, почему я и донес начальнику дивизии, прося при этом срочно прислать мне щиты, сапер с подрывными минами и т. д. Тогда Балуев стал порицать действия Трофимова, говоря, что 3-й Сибирский корпус в течение 4-х дней знал, что ему придется атаковать «Фердинандов Нос» и не принял никаких мер для образования проходов.
Это меня возмутило, он явно передернул, я принужден был заявить, что 4-х дней быть не могло, т. к. 3-й Сибирский корпус сменил на этой позиции его 5-й корпус всего за 2 дня до атаки и раньше сменить не мог, т. к. в ночь с 9-го на 10-ое марта «Фердинандов Нос» был атакован полками 10-й дивизии его 5-го корпуса, следовательно 3-й Сибирский корпус на этом участке никак не мог распоряжаться и знать, что ему предстоит атаковать «Фердинандов Нос». Затем я прибавил, что раз идут разговоры о причинах неудачи этой атаки частями 3-го Сибирского корпуса, то интересно было бы выяснить, почему эта же атака не удалась в ночь с 9 по 10 марта и 5-му корпусу, тем более что атака повторная в одном и том же направлении бывает всегда труднее в случае неудачи первой.
Я попал этим Балуеву не в бровь, а в глаз. Он такого выпада от меня не ожидал. Все как-то присмирели и ждали, что скажет Балуев. Он смело заявил, что никакой атаки 10-й дивизии его корпуса на «Фердинандов Нос» не производилось, что половина этой дивизии замерзла и была отведена, что первым атаковал этот пункт 3-й Сибирский корпус. Я заметил, что климатические условия были одинаковы для обоих корпусов и настаивал на своем, что 10-я дивизия атаковала, но неудачно, он же все отрицал. Тогда я вынул из портфеля приказ по моей дивизии, у коей был напечатан приказ самого Балуева о производстве атаки «Фердинандова Носа» частями 10-й дивизии в ночь с 9 на 10-ое. Балуев и тут не согласился и спросил меня, кем этот документ подписан. Я ответил: «Генерал Редько». «Я не отвечаю за чужие приказы, я говорю, что 10-я дивизия не атаковала и довольно», – резко ответил Балуев. Но меня не так легко обойти; я заявил, что в таком случае я, вернувшись в дивизию, постараюсь выяснить, почему в приказе по дивизии помещен был не существовавший приказ его, Балуева? А для полноты картины я просил все же огласить все приказы по группе. Он и слушать не хотел, рассердился, сказал, что он никаких доказательств приводить не будет, что он сказал и довольно.
Я все же не унялся и настойчиво стал просить огласить журнал боевых действий за 9 и 10 марта, в чем получил наконец поддержку генерала Ярона. Тогда начальник штаба 5-го корпуса Вальтер, которому очевидно стало стыдно за своего генерала и видя, что я не отстану все равно, сказал, что атака 10-й дивизии имела место действительно. Балуев побагровел, все переглянулись между собой, почувствовалась неловкость. Чтобы выйти из положения, Балуев вскочил, ударил кулаком по столу и, обратясь ко мне сказал: «Я вижу, что Вы стремитесь доказать, что я придираюсь и пристрастно отношусь к действиям 3-го Сибирского корпуса?» Я ответил совершенно хладнокровно: «Этого я, Ваше высокопревосходительство, не сказал, но я стою за то, чтобы все действия всех частей были одинаково разобраны, а я вот второй день слышу только одни нападки на 3-й Сибирский корпус, представителем коего я являюсь, во всех неудачах оказывается виновным он один и даже такие боевые действия, как занятие длинного леса, за каковое 8-я дивизия получила особую благодарность командующего армией, были тоже осуждены. Себя лично я не защищаю, это был мой первый опыт, быть может, я наделал по неопытности много ошибок и готов выслушать любое осуждение моих действий, но выслушивать хладнокровно огульные обвинения всего корпуса я не могу и прошу извинения, если я по горячности, может быть, и сказал что лишнее».
«Вас никто и не обвиняет, Ваши действия критики не заслуживают», – сказал Балуев, и инцидент был исчерпан.
Вся эта полемика шла между мной и Балуевым без всякого участия остальных членов комиссии, но я чувствовал, что все они были на моей стороне, но боялись выступить, большинство было в зависимости от Балуева.
После небольшого антракта заседание возобновилось, разбирался самый больной вопрос – прорыв линии 30-го полка в ночь с 13 на 14 марта. Балуев держал себя совсем иначе, никаких инсинуаций и нападок на 3-й Сибирский корпус уже не было, прения вели беспристрастно, было прочитано донесение командира 3-го Сибирского корпуса, на имя командующего армией, составленное по моему донесению, все спокойно выслушали, было высказано сожаление, что 26-й и 32-й полки при атаке «Фердинандова Носа» не были объединены под общим командованием и войска не были своевременно снабжены средствами для уничтожения проволочных заграждений.
По окончании заседания состоялся обед, все вошло в колею, страсти улеглись и мы расстались без всяких инцидентов, я вернулся к себе в Сивцы. Это был страстной четверг. Вернувшись к себе, читал в своей халупе «Двенадцать Евангелий» всему своему штату и семье крестьянина избы, в которой я жил.
На другой день в пятницу было последнее заседание комиссии, началось в 9 часов утра и в 2 окончилось, прошло оно мирно, разбирались действия других корпусов, так что меня не затрагивали. В 2 часа дня сейчас после заседания мы все пошли в местную церковь на вынос плащаницы. Было очень приятно, что удалось в этот день побывать в церкви, народу было мало, но служба была скромная, но чинная, служили очень трогательно и хорошо. По окончании службы обедал у Балуева, после чего простился с ним и просил его извинить меня за некоторые резкости на заседаниях. Со своей стороны он тоже просил извинить и его, мы расстались дружески.
Полтора года спустя, уже после переворота, когда он назначен был главнокомандующим фронтом, заменив Эверта, он проявил относительно меня много благородства. Когда открылась вакансия командира 3-го Сибирского корпуса – того самого, из-за которого у меня вышла с ним перепалка, то выбор его пал на меня и он вошел с представлением о назначении меня, дав обо мне выдающуюся аттестацию.
В то время Верховным главнокомандующим был Керенский, который не согласился на мое назначение. Балуев проявил тогда большое гражданское мужество, послав телеграмму начальнику штаба Верховного главнокомандующего, что если его представление не будет утверждено, то он просит освободить его от обязанностей главнокомандующего. Я был назначен, и Балуев ко мне относился все время совершенно исключительно.
Отъезд мой к дивизии
Итак, простившись с Балуевым, я сел на лошадь и верхом в сопровождении двух казаков выехал в Вилейку, где я должен был получить сведение о местонахождении штаба дивизии. В этот день с утра лил дождь, была ужасающая погода, так что я промок насквозь. Дорога была убийственная, были места, где верхом с трудом можно было проехать.
Около 8 вечера приехал я в Вилейку прямо в Иверский госпиталь, где меня встретили с распростертыми объятиями, отвели чудную комнату, всячески ухаживали за мной. Я почувствовал такое наслаждение, очутившись после месячного скитания в приличной обстановке. Ночью отправился в местную церковь на погребение Христа. В субботу утром получил депешу о месте стоянки штаба дивизии, тотчас отправил туда свой обоз, сам же остался обедать у милых радушных сестер и врачей и выехал только в 4 часа в Высоковщизну – в знакомое место. Погода была хорошая, переход в 30 верст я сделал легко я незаметно, приехал в 8 часов вечера, застал полный разгар по приготовлению к празднику Святой Пасхи. В штабе дивизии меня радостно встретили, начальник дивизии мрачный Редько и тот не знал как выразить свою радость. Я почувствовал себя в родной семье, было удивительно приятно. А к тому я встретил и друзей своих, привезших подарки моей дивизии – Апарина с Катей и Гришей Неклюдовыми.
Приехал я страшно усталый, взял ванну, чтобы немного освежиться, разобрал привезенные мне вещи из Петрограда от моей сестры и только-только успел я все это сделать, как надо было идти к заутрене. Церковь была устроена в огромном сарае стараниями сапер, внутри и снаружи они очень красиво разукрасили, провели электричество, устроили снаружи иллюминацию, а на верху крыши над входом водрузили большой крест из электрических лампочек, который эффектно сиял на темном небосклоне. Все это зажглось, когда крестный ход, обойдя вокруг сарая, остановился у главного входа и духовенство и певчие запели «Христос Воскресе». Только служба не отличалась большой торжественностью, хотя служили по-монастырски, заутреня окончилась в 2 часа, а обедня в 3 ½ часа утра, пели довольно плохо, не успели подготовить хора. Я от усталости не выдержал и должен был уйти среди службы. Придя к себя, я сел на стул и моментально уснул, проснулся, когда пришел священник святить куличи и пасхи. После обедни у нас было разговенье, присутствовали сестры Гродненского отряда, вернувшегося к нам в дивизию, было очень оживленно, но я от усталости почти не мог принимать участия в этом явлении. Разошлись около 5 часов, я проспал как убитый до 11 часов. Когда я проснулся, мне доложили, что приехали Матвеевы. Они привезли два вагона подарков, приехали они на ст. Кривичи и, узнав, что мы из того района ушли, направились в Молодечно, где просидели всю пасхальную ночь на перроне станции, к утру раздобыли телегу и притащились к нам. Я очень рад был их опять увидеть, подарков моим стрелкам они привезли еще больше, чем в прошлый раз.
В первый день праздника я съездил только к командиру корпуса поздравить его с праздником и доложить о результатах заседания у Балуева. На второй день я повез Апарина и Неклюдовых в 29-й полк, где они раздавали подарки, а я христосовался с офицерами, фельдфебелями и георгиевскими кавалерами. Отобедав у командира полка, мы вернулись домой. К этому времени прибыли вагоны с подарками, привезенными Матвеевыми и я поехал на ст. Пруды, чтобы рассортировать с ними вещи. Это заняло очень много времени, мы вернулись только в 10 час. веч.
12-го числа раздавали подарки, утром артиллерии, казакам, саперам, 30-му и 31-му полкам, обедали в 31-м полку, после обеда проехали в 32-й полк, раздавали подарки и ужинали в лазарете Красного Креста.
13-го числа просидели дома, я возил только Апарина и Неклюдовых в дер. Заскевичи, откуда как на ладони видна была вся немецкая позиция. Вечером они уехали, все чины штаба провожали их на вокзале.
14-го апреля Матвеевы провели весь день в 65-й дивизии, которая стояла в передовой линии, они и туда отвезли массу подарков.
15-го апреля провели время у себя, вечером провожали Матвеевых, я вызвал на вокзал хор музыки 32-го полка, проводы были прямо торжественные, все начальники частей дивизии собрались, чтобы их благодарить – ведь это прямо не поддавалось описанию, сколько они навезли вещей и подарков, и все исключительно практичные, особенно из одежды. Каждому чину дивизии досталось по два подарка.
Стрелки были в восторге. Среди подарков были и от Главного комитета Земского Союза и от Лицея цесаревича Николая и от воспитанников моей Практической академии и от всевозможных обществ и разных частных лиц. Всех я благодарил письменно. Земскому Союзу и Лицею я послал следующие депеши:
«8-я Сибирская стрелковая дивизия шлет вам благодарность за трогательные заботы о ней. Присланные подарки говорят нам о горячем желании доставить русскому воину к праздничному дню те маленькие удовольствия, которые обычно украшали для него этот день в мирное время, и удовлетворить мелкие нужды его теперешней походной жизни. Грозный и злобный враг, вопреки своей воле, сковал Россию в одно великое и непобедимое целое, и ее доблестная армия, черпая свои силы из неиссякаемого источника единения со страной, со спокойной уверенностью продолжает свое боевое дело для окончательной победы над врагом».
«Вчера сибирские стрелки 8 дивизии были глубоко растроганы дорогим вниманием к ним Императорского лицея цесаревича Николая. От себя и стрелков шлю вам, учебному персоналу и воспитанникам дорогого мне родного Лицея нашу сердечную благодарность за заботы и чудные подарки, которые доставили большую радость стрелкам, доблестно сражавшимся в течение всего марта. Оказанное им внимание даст им новые силы и бодрость на сокрушение врага».
А начальник дивизии Редько послал депешу князю Львову:
«Восьмая Сибирская Стрелковая дивизия в этом году встречала Светлый день Христова Воскресения вместе с представителями Всероссийского Земского Союза, привезшими, по поручению Союза, пасхальные подарки. В них, в этих подарках, каждый из нас почувствовал и ласку, и заботу о нас родной земли. В этой тесной любовной связи между отдельными уголками нашей великой Родины и ее сынами, сражающимися за ее благо, целость и честь, мы черпаем новые силы и бодрость на продолжение боевой работы.
Вверенные мне сибирские стрелки 8-й дивизии, весьма чутко относящиеся к каждому вниманию тыла, глубоко тронуты щедрыми подарками от имени Земского Союза, к учреждениям которого, развернутым по всему фронту, они привыкли относиться с большим уважением и в бою на деле отблагодарят за дорогое к ним внимание.
От души желая Всероссийскому Земскому Союзу дальнейших успехов в работе на славу нашей доблестной армии, прошу Ваше сиятельство верить в глубокое мое уважение и преданность».
Переход дивизии в дер. Ковальцы
17 апреля нас опять двинули на новое место в дер. Ковальцы, где штаб расположился в деревне. Я приехал туда только к вечеру, т. к. ездил верхом за 35 верст в г. Вилейку с двумя офицерами штаба Хрипуновым и Василенко за автомобилем дивизии, который целый месяц простоял там, в Иверском госпитале, вследствие бездорожья. Нас встретили как родных, мы отобедали у персонала госпиталя и пробыли у них несколько часов, выехали от них уже на автомобиле и быстро, менее двух часов, проехали до дер. Ковальцы. Мне отвели очень хорошую халупу, в которой после усиленных занятий по уничтожению блох и тараканов, устроился очень уютно и хорошо. В этот день все сибирские части получили следующую бумагу из штаба фронта, которая нам доставила большое удовольствие:
«Копия с копииподполковник Прозвицкий [383] ».
9 апреля 1916 г.
Циркуляр отделения генерал-квартирмейстера штаба
главнокомандующего армиями Западного фронта
начальнику штаба 2-й армии № 12979/617б
Корреспондент «Кельнище-Цайтунг» от 29-го марта пишет: «Русские весьма редко наступают днем, да и то лишь в случае густой метели. Зато ночью в бурю, когда не выгонишь собаки на двор, можно почти быть уверенным, что русские появятся. Это вынуждает быть чрезвычайно бдительным, так как русские ловки и хитры, знают всякого рода уловки, а потому с их стороны возможны всякие неожиданности. Здесь действуют преимущественно сибирские полки, заключившие братский союз с чертом. Для них самая отвратительная погода кажется наиболее подходящей для нанесения германцам визита».
Главнокомандующий приказал сообщить этот отзыв немецкого корреспондента о наших сибирских войсках командирам 1-го, 3-го и 6-го Сибирских корпусов и начальнику 11-й Сибирской дивизии для сообщения офицерам и нижним чинам.
Подлинный подписал генерал-майор Лебедев.
Скрепил и.д. начальника отделения,
Мое донесение Балуеву
18 апреля я получил депешу от начальника штаба 5-го корпуса генерала Вальтера, что генерал Балуев ждет от меня мое мнение о причинах неудачи наступления в район оз. Нарочь, т. к. неполучение им моего мнения задерживает его представление командующему армией.
Дело в том, что когда заседание у него закончилось, он обратился с просьбой ко всем членам совещания прислать ему в течение ближайших пяти дней письменно изложенные мнения каждого. Я тогда же решил, что ничего писать не буду, находя это излишней тратой времени и бумаги.
Прошло, таким образом, десять дней, очевидно, все представили, кроме меня. Получив депешу Вальтера, было уже неловко не ответить, написать мне было нетрудно, одно было жаль – гонять казака за 75 верст, т. к. Балуев находился в то время в 75 верстах от дер. Ковальцы. Делать было нечего, я написал следующее:
«18 апреля 1916 г. № 88генерал-майор Джунковский».
Командиру 5-го армейского корпуса
дер. Ковальцы
Во исполнение выраженного вашим высокопревосходительством желания представляю свое личное мнение о причинах, влиявших на ход боевых действий в марте месяце между озером Нарочь и Вишневское и разбиравшихся в Комиссии под вашим председательством.
Резко обозначившийся успех 8-го минувшего марта на фронте 5-го армейского корпуса – прорыв и захват германских окопов, причем было взято около 20 офицеров и более тысячи нижних чинов в плен и много трофеев, не был своевременно развит за отсутствием вслед за наступавшими частями сильных резервов, которых можно было бы бросить вперед и сильным сосредоточенным ударом на следующую линию германцев, не дать им там остановиться и устроиться. Вместо этого сосредоточенного удара поддержка направлялась пачками – полками, что произошло вследствие того, что находившийся в резерве 3-й Сибирский корпус не был сосредоточен вместе, а разделен на части не только по дивизиям, а и по полкам.
Не следовало спешить с атакой противника, когда состояние атмосферы и погоды не давали достаточно, а иногда и вовсе возможности наблюдения за падением снарядов во время артиллерийской подготовки, точно также не следовало пускать в атаку войска на позиции, когда заведомо было известно, что проволочные заграждения на оных нетронуты нашей артиллерией.
Недостаток технических средств для разрушения проволочных заграждений, когда артиллерия не смогла их разрушить. Полкам 8-й Сибирской стрелковой дивизии перед выступлением из района м. Сморгонь было приказано сдать щиты полкам 26-го корпуса, а по приходе в район 5-го корпуса на позицию они щитов не получили и с большим трудом им удалось их получить в очень малом количестве от инженера штаба группы. Пироксилиновые заряды, благодаря особенности японского пироксилина, не взрывались, пироксилина же русского почти не было, саперы его добывали, разряжая ручные гранаты, что не может быть признано нормальным. Штыковые ножницы оказались негодными, ручные быстро зазубривались о толстую граненную немецкую проволоку и т. д.
Недостаток тяжелых снарядов: уже на второй день боя было приказано беречь снаряды, вследствие чего действительно ураганного огня, сосредоточенного и сметающего развить было нельзя.
Несогласованность действий артиллерии с пехотой. Артиллерия была разделена на группы и действовала самостоятельно, выполняя задачи, выработанные своей группой. Начальники группы распоряжались даже батареями, находившимися в распоряжении начальников боевых участков, не предупреждая этих последних. Пехоте, чтобы попросить открыть стрельбу по нужным ей целям приходилось пройти несколько инстанций, вследствие чего на переговоры по телефону, который бывал при этом постоянно занят, тратились часы. Не оставалось без влияния и то, что артиллерия, распределенная на позиции по группам, приноровлена была к позиционной войне, но не к наступлению.
Атака одной высоты на протяжении 1–2 верст поручалась двум полкам разных дивизий, без объединения начальствования одним лицом, вследствие чего являлась несогласованность в выполнении одной задачи.
Установившаяся в войсках боязнь ответственности за потерю пулеметов в бою, даже хотя бы пулеметы были взяты с боя и с последним выпущенным в упор патроном, ведет к тому, что это сильное огневое средство далеко не всегда остается использованным до конца и в самые решительные и трудные моменты, как только начинает грозить опасность, пулеметы оттягиваются назад.
Исключительно неблагоприятные условия для ведения операции – время года (оттепель), погоды (дожди, метели, туманы) и топографические (болото, топкий грунт). Все это нарушало расчеты. Кроме того дожди и туманы сменялись метелью и ночными заморозками. Люди, промокшие до нитки днем, застывали ночью. Обогреваться нельзя было, за невозможностью разводить огонь. Пищу можно было подвозить с трудом один раз в сутки и только ночью.
Хотя и было приказано чернильницы закрыть, но это оказалось только на бумаге, слишком много было самых разнообразных запросов, далеко не всегда имевших прямое отношение к операциям; все запросы без исключения были «спешные», «срочные», не считая постоянных запросов по телефону.
Донесения о ходе боевых действий, кроме экстренных требовались каждый четный час – это все отвлекало от серьезной боевой работы и начальникам боевых частей приходилось во время самых серьезных минут напряженно думать, как бы не опоздать с донесением.
Командир бригады 8-ой Сибирской стрелковой дивизии
Свиты его величества
В этот же день мне вернули для дополнения мое представление к наперстному кресту на Георгиевской ленте благочинного дивизии священника 32-го полка отца Мансуровского, которого, из-за каких-то личных расчетов, командир полка представил не к боевой награде, а к сану протоиерея. Поэтому, дабы подкрепить мое ходатайство за него, я донес начальнику дивизии следующее:
«19 апреля 1916 г. 16 час. 30 мин. № 89Свиты генерал-майор Джунковский».
Начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии
дер. Ковальцы
Вследствие приказания вашего превосходительства о дополнении показания о подвиге священника 32-го отца Павла Мансуровского, который я вопреки ходатайства командира полка о награждении его саном протоиерея представил к награждению наперстным крестом на Георгиевской ленте, доношу, что о. Павел Мансуровский на моих глазах, отправился в самый разгар боя 13-го минувшего марта под сильным ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем в расположение передовой линии, откуда роты 1-го и 2-го батальонов переходили в атаку. Здесь о. Павел Мансуровский благословлял стрелков, направлявшихся в атаку, утешал раненых, распоряжался уборкой трупов, под его личным наблюдением были вынесены трупы убитых офицеров прапорщиков Гроссет [384] и Люкшина. Такое самоотвержение, воодушевлявшее войска и бесстрашие, служившее им примером, заставляет меня вновь усиленно ходатайствовать о награждении о. Павла наперстным крестом на Георгиевской ленте.
Начальник боевой части
Вести из Петрограда. Предание суду Сухомлинова
Из Петрограда в это время получены были вести далеко не утешительного свойства и действовавшие на войска удручающе.
Еще 18 марта, по рассмотрению деяний Сухомлинова, Верховная комиссия определила передать дело на рассмотрение суда, и Сухомлинов был уволен в отставку. 20-го же апреля он по распоряжению сенатора И. А. Кузьмина был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Обстоятельства, сопровождавшие этот арест, были следующие:
Обвинение его базировалось на том, что он закрывал глаза на преступные действия Мясоедова, казненного по обвинению в шпионстве в 1915 г., являвшимся посредником по части получения взяток, что он сознательно бездействовал и скрывал истинное положение дела, что и было причиной недостатка в снабжении армии.
В 11 часов утра на квартиру Сухомлинова, по Торговой улице, шли сенатор С. А. Богородский – помощник ревизующего сенатора Н. А. Кузьмина, обер-прокурор уголовного кассационного департамента В. Н. Носович и прокурор судебной палаты Смитен, в сопровождении наряда жандармских и полицейских чинов. Предъявив соответствующий ордер, сенатор С. А. Богородский распорядился о производстве обыска во всех помещениях, занимаемых бывшим военным министром.
Обыск продолжался свыше двух часов. Найденные бумаги были опечатаны. После чего, по составлению протокола обыска Сухомлинов был допрошен, а затем допросили его жену и прислугу.
Во время обыска в квартиру Сухомлинова никто не был допущен. На все вопросы, по слухам, Сухомлинов отвечал очень подробно и обстоятельно, сохраняя все время наружное спокойствие. Сильное волнение проявила только его жена, она все твердила вперемежку с рыданиями, что муж ее жертва интриги.
После допроса сенатор Богородский объявил В. А. Сухомлинову, что он арестован и подлежит заключению в Петропавловскую крепость. Около 4-х часов дня подан был закрытый автомобиль и бывший военный министр, под эскортом жандармов и сопровождении прокурора судебной палаты был отвезен в Петропавловскую крепость и помещен в каземат Алексеевского равелина.
Арест этот был последствием состоявшегося накануне решения в совещании всех чинов, участвовавших в следственном производстве о бывшем военном министре В. А. Сухомлинове.
О постановлении совещания следственных властей сенатор С. А. Богородский доложил министру юстиции, который выразил согласие на арест В. А. Сухомлинова.
Министр юстиции обратился к товарищу министра внутренних дел А. В. Степанову с просьбой отпустить в распоряжение сенатора С. А. Богородского для производства обыска у бывшего министра и ареста Сухомлинова наряд полиции и жандармов, что и было исполнено распоряжением директора Департамента полиции.
Левые группы, так называемая «общественность», одержала верх. Они отлично отдавали себе отчет, что такой оборот дел Сухомлинова является потрясающе компрометирующим фактом для правительства и потому они не постеснялись воспользоваться моментом разгара страстей для удовлетворения своих целей. Я опять повторяю, как и говорил уже в своих воспоминаниях, что вымещать в то время военные неудачи на Сухомлинове было недостойно; к его роли и его действиям трудно было, в то время, отнестись объективно и дать им надлежащую справедливую оценку. Государь, против своей воли, соглашаясь на предание суду военного министра во время войны, сам подрубил сук, на котором сидел. Надо было подождать с этим делом до окончания войны, увольнение Сухомлинова в отставку было вполне достаточно, а разбирать его виновность было бы достойнее после войны, когда можно было бы спокойно объективно взглянуть на дело.
Зная несколько психологию государя, я убежден, что он несомненно это чувствовал, но поддался окружающим, а поддавшись против своей воли, он несомненно почувствовал еще большую неприязнь к Поливанову, к которому он никогда не чувствовал симпатии и которым он заменил Сухомлинова тоже против своей воли под влиянием великого князя Николая Николаевича. Поэтому было естественно, что он не мог выносить больше Поливанова, после того, что согласился на предание суду Сухомлинова и, спустя 10 дней, заменил Поливанова Шуваевым. Это было большой ошибкой, т. к. Поливанов, несмотря на отрицательные качества своего характера, все же сильно упорядочил дела в военном министерстве, будучи выдающимся администратором, знатоком дела, методичным, находчивым и пользовавшимся огромным доверием Думы. Говорили, что именно за его популярность в Думе государь решил с ним расстаться, но я убежден, что это не так, а исключительно по причине, указанной мною выше. Шуваев ничего из себя не представлял, это был кабинетный работник, честный, без всякого кругозора. Сухомлинова судили уже после переворота во времена Керенского, когда Временное правительство на помочах у Совета рабочих депутатов с жадностью накидывалось на бывших министров, тоже в разгаре страстей его присудили к лишению всех прав и ссылке в каторжные работы. Большевики, получив власть, его помиловали, а жену его расстреляли. Сейчас он, кажется, проживает где-то в Германии.
О Штюрмере, его премьерстве, тоже доходили до нас неутешительные вести, он все более сближался с Распутиным и вел Россию к гибели. Рубинштейн, Мануйлов и т. п. еврейские спекулянты пользовались этой дружбой, извлекая из нее пользу себе и вред для России.
Только одна утешительная весть несколько приободрила всех – получено было известие о занятии 18 апреля нашими доблестными кавказскими войсками Трапезунда.
Пребывание в дер. Ковальцы
В Ковальцах мы стояли в мирной обстановке, начальник дивизии поручил мне организовать обучение вновь сформированных команд конных и пеших разведчиков, охотничьих, саперных и военно-полицейских. Приходилось все время быть в разъездах, полки стояли довольно далеко друг от друга. Времени было впереди мало, ходили слухи, что наш корпус предназначен к новой операции и что нас скоро двинут, поэтому надо было торопиться, занятия шли с большим успехом, понукать почти не приходилось.
Мой авторитет после моего настоящего боевого крещения под Нарочем и смелого выступления в защиту корпуса на совещании у Балуева сильно поднялся, и я чувствовал, что и боевые старые командиры и офицеры стали считаться с моим мнением; что касается стрелков – на них огромное впечатление произвело мое 9-дневное пребывание во время адских боев рядом с ними в самой передовой линии, ходили даже разные легенды, так легко создаваемые на войне, будто я при прорыве лично водил в атаку то одну, то другую роту, были стрелки, которые рассказывали эти небылицы как очевидцы, и разубедить их нельзя было.
Слушая эти рассказы, я убеждался, как легко на войне давалась популярность, надо было только добросовестно самому исполнять свой долг и заботливо относиться к своим подчиненным, входить в их нужды, смотреть на них не как на пушечное мясо, а как на людей, не сентиментальничая при этом и не играя на популярность. Больше ничего не требовалось, и за таким командиром люди пойдут куда угодно, будут переносить с ним всякие лишения, я не раз замечал, как вся эта серая масса необыкновенно чутка.
Приезд моей сестры и племянницы
24 апреля я был страшно обрадован приездом моей сестры и моей племянницы Н. Н. Шебашевой. Я их устроил в своей халупе, а сам перешел в палатку, поставленную тут же в саду. Жили они у меня как на даче, обедали и ужинали в общей штабной столовой, я их возил в м. Сморгонь, откуда они могли видеть немецкое расположение, были на учениях в некоторых полках, посетили они и некоторые лазареты Красного Креста, которыми моя сестра особенно интересовалась, работая давно в Красном Кресте. Даже успел показать им привязной шар («колбасу», как его называли), причем они даже поднимались на нем на наибольшую высоту. Везде их встречали с трогательным радушием. Эта неделя, что они провели у меня, была для меня какой-то сплошной радостью, после полугодовой разлуки и после всего тяжелого, что мне пришлось пережить в связи с мартовскими боями. Они внесли большое оживление и среди чинов штаба, даже мрачный Редько вышел из своей скорлупы и сделался неузнаваем, все время был в духе и ни на ком не срывал своего неудовольствия.
2 мая они уехали, начальник дивизии и некоторые из чинов штаба поехали их провожать, когда я вернулся к себе, то мне показалось грустно и одиноко.
Приезд главнокомандующего Эверта
На другой день я занимался все утро текущими делами, а вечером ездил с начальником дивизии экзаменовать молодых офицеров. 5-го числа прибыл Эверт, я должен был ехать с начальником дивизии в 20-й полк, куда его ждали, но потом вышла отмена, к вечеру пришло распоряжение – на другой день показать Эверту атаку двумя полками и оборону укреплённой позиции. Чтобы устроить это, поехали мы с начальником дивизии в 31-й и 32-й полки и задали задачи командирам полков. В одну ночь надо было создать укрепленную позицию, которая бы напоминала немецкую. Эта работа была поручена 32-му полку, который мастерски, в одну ночь, справился с задачей и вырыл чудное укрепление, на котором свободно мог маневрировать целый батальон. Эверт приехал к 8 часов утра, все учение было отлично проделано и, по-видимому, он остался очень доволен, был весьма ласков со стрелками, очень всех благодарил и произвел отличное впечатление. Со мной он был до крайности предупредителен, из этого я вывел заключение, что прорыв в мартовских боях не был поставлен мне в вину. Вечером мы обедали в Пермском лазарете, для нас, сибиряков, были специально приготовлены сибирские пельмени.
6-го мая, в день рождения государя, я был у обедни в 20-м полку, пропустил мимо себя церемониальным маршем батальон, наряженный для церковного парада.
Вечером заехал отдать визит уполномоченному Красного Креста в Елизаветинском лазарете, а ужинал с начальником дивизии у гродненцев, чтобы проститься с сестрой Вик, отозванной в резерв.
7 мая дождь лил как из ведра, но я все же поехал в 31-й полк навестить раненых от разорвавшейся бомбы. К счастью, они все оказались на пути к выздоровлению.
8-го мая я все утро занимался черчением карт, нанося позиции как наши, так и неприятельские, а днем ездил верхом в 65-ю и 84-ю дивизии по служебным делам; вернувшись, получил известие из Петрограда о назначении Сабурова губернатором в Петроград, а графа Татищева в Москву вместо графа Муравьева. Меня эти назначения удивили – Сабуров и вице-губернатором был не на высоте, а Татищев чересчур уже был молод, особенно для Москвы. Когда к нему еще назначили графа Клейнмихеля, совсем мальчика, вице-губернатором, то графиня Олсуфьева не без остроумия заметила, что Московской губернией управляет детский сад.
Приезд В. С. Гадона
11-го мая ко мне в Ковальцы приехал мой большой друг B. C. Гадон, состоявший в то время при императрице Марии Федоровне по Красному Кресту.
Я ужасно обрадовался его приезду, к сожалению, он пробыл всего 1½ дня, но и за это время успел, благодаря своему живому характеру, внести большое оживление в нашу штабную жизнь. Ездил я с ним в 32-й полк, который в этот день посетил командующий армией генерал Рагоза. На обратном пути заехал с ним в воздухоплавательный отряд, ему хотелось попробовать подняться на колбасе.
Этот раз она стояла ближе к позиции, верстах в 3-х. Сначала я поднялся, пробыв наверху для наблюдений минут 20, затем подняли Гадона с наблюдателем. Вдруг неожиданно немцы пустили две шрапнели, я очень испугался за Гадона, но, к счастью, они разорвались под колбасой без вреда для нее.
Проводив Гадона, я с начальником дивизии (это было 13-го мая) отправился на автомобиле на позицию, куда, благодаря лесу, мы могли доехать почти до самых окопов. Погода была чудная, и страшно интересно было увидать немецкую позицию, которая представилась глазам, как на ладони. Наша дивизия еще не стояла на позиции, но, ввиду предположенного большого наступления нашим корпусом на этом месте, мы все время тщательно ее изучали, а наши полки, по очереди, работали по устройству новых траншей. Осмотрев позиции, сделав необходимые наблюдения и посетив работы, мы вернулись в Ковальцы. Следующие три дня я провел в разъездах: по поручению начальника дивизии мне было приказано освидетельствовать всех нижних чинов в возрасте 40 и более лет, чтобы подразделить их на 3 категории – 1) способных воевать, 2) могущих остаться на фронте для тыловой службы и 3) годных только для тыла вне фронта.
Таких дядей оказалось 649 в дивизии, из коих 400 человек я подвел к 3 категории, дабы избавить полки от обузы. Работа была очень большая, во всех полках и частях дивизии я образовывал комиссии под своим председательством, справился в три дня. Редько очень остался доволен.
На другой день меня позвал и сказал, что получил депешу из штаба армии с требованием прислать на меня аттестацию и что он никогда не скрывает даваемой им аттестации, поэтому он просит меня прочесть то, что он написал. Я отказывался, но он настоял, чтобы я прочел.
Аттестация была составлена им в следующих выражениях: «С большим жизненным опытом и пониманием людей. Отлично поставил себя в дивизии, где пользуется общими любовью и авторитетом. Дело военное любит и предан ему до глубины души. Работы ищет и все поручения исполняет отлично. В бою очень спокоен, правильно оценивает обстановку. Прекрасно владея собой, умеет это передать и окружающим. Пережив трудные и ответственные дни боевой работы в качестве начальника боевого участка в боях под Нарочь, показал себя с самой лучшей стороны, как основательностью даваемых распоряжений, так и уменьем управлять подчиненными и частями войск, не теряясь и в самые тяжелые минуты боя.
За семь месяцев работы во время войны приобрел необходимый опыт и знание, а потому считаю его заслуживающим выдвижения на должность начальника дивизии».
Я был очень сконфужен такой лестной аттестацией и тронут его отношением, мог ему только сказать, что он преувеличил мои заслуги, что если только половина соответствует истине, то я более чем удовлетворен, что он может быть уверен, что я постараюсь заслужить его мнение обо мне.
Переход штаба в дер. Сеньки. Полки встали на позицию
19-го мая я был у обедни в 29-м полку вместе с Редько, 20-го пришло приказание – штабу перейти в дер. Сеньки, полкам встать на позицию. В эту ночь в дер. Ковальцы, где мы стояли, случился пожар, сгорело 4 сарая, в одном из них стоял наш автомобиль, его едва успели вытащить. К счастью, ветер был в сторону, а то бы могла сгореть вся деревня, немцы при этом открыли такую канонаду, что казалось, они перейдут в наступление, но, как только наша артиллерия стала отвечать, они сразу замолкли.
Начальник дивизии как только получил распоряжение перейти в Сеньки, тотчас с начальником штаба переехал туда, я остался с частью штаба и переехал на другой день 21 мая. Из конфиденциальных источников мы узнали, что в начале июня нам предстоит перейти в наступление, и на наш корпус возложена задача прорыва неприятельского фронта.
По дороге в Сеньки я заехал в Бенницу, где стоял штаб корпуса, праздновавший 21 мая свой штабной праздник, по окончании празднества проехал на новую стоянку. Мне отвели большую просторную избу, но до того переполненную мухами, что бороться с ними не было никакой возможности, листы от мух покрывались ими сплошь в какие-нибудь 10 минут, я никогда и нигде не видал такого их множества. Пробовал я перейти в палатку, поставив ее в садике, но в ней набиралось мух еще больше. Стоянка эта, по слухам, была временная, по получении приказа о наступлении мы должны были перейти в блиндажи, выстроенные для нашего штаба в лесу близ дер. Саковичи. В это время приходили радостные вести с южного фронта, что сильно поднимало настроение, но там войска имели дело с австрийцами, это большая разница, нам же приходилось наступать на немцев, а к тому же и погода вдруг изменилась, пошли проливные дожди, кругом все вода, окопы залило водой, работать было немыслимо. А немцы, как назло, очевидно, чувствуя предположенное на них наступление, все прибавляли и прибавляли проволочные заграждения, каждую ночь перед нами вырастали новые. Мы усиленно работали, целые дни и начальник дивизии, и я обходили окопы, траншеи, наблюдали за работой с новых траншей впереди; всю позицию мы успели изучить в несколько дней, во всех деталях, так что мы смело и уверенно могли начать наступление и идти не в темную, как это большею частью бывало. Немцы все это время проявляли необыкновенную нервность, открывая убийственный огонь с целью помешать нашим работам и делая вылазки то тут, то там. А 25-го мая они открыли такой ураганный огонь, что мы невольно стали готовиться к их атаке.
В это самое время я был в Залесье, это было в верстах 12-ти, поехал с капитаном Афанасьевым в поезд-баню помыться и вдруг, моясь, услыхали канонаду. Это меня, конечно, сильно обеспокоило, я поторопился окончить мытье, одеться, и мы отправились в Сеньки. Пришлось 12 верст ехать около 2-х часов, которые показались вечностью, дорога от дождей была убийственная, хорошо еще, что мы были в моей двуколке, а то на автомобиле наверно бы застряли. Ехать было жутко, хотя и удивительно красиво – по всей неприятельской линии шла адская канонада, были уже сумерки, на протяжении 20 верст непрерывно вспыхивали огоньки, освежая красивым заревом темное небо, казалось сплошной фейерверк. Я волновался от мысли, что Редько волнуется и раздражается, что в такую минуту он остался без правой руки своей – капитана Афанасьева, т. к. начальника штаба Соколова он не выносил.
Когда мы въехали в лес уже недалеко от нашей деревни, то, казалось, мы попали в волшебное царство. Справа вспыхивала молния, и раскаты грома сливались с грохотом от снарядов, слева же соловей беззаботно заливался вовсю, не обращая никакого внимания на происходившее вокруг.
Приехав в штаб, застал генерала Редько со всеми чинами штаба в телефонной, как я и ожидал, страшно раздраженного, недовольного всем, с телефонными переговорами не ладилось, он кричал на заведовавшего связью, на телефонистов, отчего, конечно, связь не становилась лучше, он только мешал всем работать. Видя, что дело не ладно, я, как всегда в таких случаях, пытался его увести из телефонной, но на этот раз мне не удалось. Тогда я, делавшийся невозмутимым (волнение других на меня действовало всегда обратно, я делался спокойнее, чтобы его успокоить и отвлечь), стал ему рассказывать о том, как хорошо было в бане, кого я там видел, что очень жаль, что и он не поехал с нами, и т. д., а в тоже время потихоньку от него приказывал звонить к соседям, наводить справки и докладывать мне.
Скоро все выяснилось: стреляли, главным образом, по 3-му Кавказскому корпусу, а на нашем участке только по 31-му полку, причем у нас разрушили в 2-х местах окопы, ранили 8 стрелков. В 1 час ночи пальба прекратилась, все успокоились.
На другой день я спросил начальника дивизии, почему он так волновался. Он ответил, что был раздражен на начальника штаба. Действительно, Соколов совсем не пришелся ко двору и, поняв это, подал рапорт о болезни, его заменил Афанасьев, и в штабе наступила тишина и спокойная работа.
В этот день мне неожиданно было сделано два предложения: сестра моя написала мне, что моему племяннику, служившему в штабе Гвардейского корпуса поручено было позондировать у меня – не желаю ли я получить 2-ю Гвардейскую пехотную дивизию, которая на днях должна была освободиться, а из штаба фронта меня запросили, не желаю ли я получить бригаду, отправлявшуюся во Францию. Сестре моей я написал, что никакого ответа дать не могу и прошу ее так и сказать, что я ничего не ответил на ее письмо. Мне не улыбалось переходить в гвардию и покидать своих сибиряков, а кроме того, я терпеть не мог закулисных зондирований. От бригады же во Францию я отказался, желая остаться в России.
На другой день канонады я отправился в пострадавшие окопы 31-го полка и проверял связь этого полка с Горийским полком Кавказского корпуса. Вечером у нас ужинали врачи и сестры Гродненского отряда, который стоял в нашей же деревне, к сожалению, шел дождь, но все же мы торжественно пообедали с музыкой, играл оркестр 27-го Сибирского полка – это был лучший в нашем корпусе. 27-го у нас обедал персонал Пермского лазарета. 29-го, в Троицын день, был у обедни в 30-м полку, очень хорошо служили, пели, всем раздавались даже букетики цветов – и это в версте от позиции.
Затем я занимался с командиром полка наградными списками и остался обедать в полку. 30 мая я поехал навестить командира Туркестанского корпуса, генерала Шейдемана, которого очень хорошо знал по Москве. Его штаб стоял в Видовщизне в 20 верстах, поехал я в колясочке при мотоциклетке по ужасной дороге, приходилось часто ее вытаскивать из грязи. Очень был рад повидать Шейдемана и побеседовать с ним, пробыл я у него часа два, напился чаю и уехал обратно. В этот день я передал в дар штабу дивизии тридцативерстный телефонный провод и две стереоскопические трубы, которые мне удалось достать в Петрограде, благодаря моим связям в Главном артиллерийском управлении, начальник коего генерал Маниковский оказал эту любезность. Редько был в восторге, действительно мы прямо бедствовали, не имея достаточно и проводов, и этих труб. Довольный, он мне написал следующее официальное письмо:
«30 мая 1916 г. № 3884Искренно и глубокоуважающий Вас А. Редько».
Милостивый государь Владимир Федорович,
Глубоко ценя Ваши постоянные и неизменные заботы о нуждах дивизии, которые Вы удовлетворяете с исключительным доброжелательством и обилием, я сегодня с чувством особой признательности прошу Вас принять мою сердечную благодарность за передачу штабу дивизии тридцативерстного телефонного провода и двух стереоскопических труб. Этот дар, не говоря уже об его высокой материальной стоимости, имеет огромную цену и в боевом отношении, что так важно в данное время, тем более, что эти предметы нельзя достать ни за какие деньги.
31 мая я ездил с начальником дивизии на позицию в 30-й полк и на наблюдательный пункт, испытывали новую трубу, которая оказалась чудной, удивительно отчетливо все было видно. На обратном пути остановились у могилы, где в это время хоронили убитого накануне стрелка на батарее. Возмущен был неряшливостью, проявленной со стороны полка на этих похоронах. Вернувшись к себе, высказал командиру полка по телефону мое возмущение.
1-го июня производили опыты с миной унтер-офицера Семенова – длинная деревянная, обшитая жестью лыжа в виде коробки. В ней 1½ пуда динамита и пироксилиновые шашки в расстояния 1½ фута одна от другой. Мина эта системой блоков подтягивалась к проволочным заграждениям, проходила под ними и взрывалась в тот момент, когда задний край доходил до столба проволочного заграждения. Взрыв происходил от ручной гранаты, вложенной в мину, когда у нее от прикосновения к столбу соскакивало кольцо. Опыт удался вполне; мина совершенно незаметно подошла и своим взрывом произвела в 8-ми рядном заграждении проход в 12 шагов.
2-го июня, в мое отсутствие, приезжал к начальнику дивизии и спрашивал меня командир 2-го Кавказского корпуса Мехмандаров. Не застав меня, говорил с начальником дивизии, спрашивая его, аттестован ли я на должность начальника дивизии и, получив утвердительный ответ, сказал, что у него очищается Кавказская гренадерская дивизия и что он имеет в виду просить штаб армии о назначении меня. Я был страшно польщен этим и, конечно, был бы более чем счастлив, если бы на мою долю выпала столь высокая честь, как получить такую дивизию. Эта дивизия считалась лучшей на нашем фронте, в нее входили лучшие кавказские полки, покрывшие себя боевой славой – Эриванский, Грузинский, Тифлисский и Мингрельский.
В это время, в последних числах мая и первых числах июня, по всему фронту возили чудотворную икону Владимирской Божьей матери из Успенского собора, дабы благословить ею войска, назначенные к готовившемуся наступлению.
2 июня икона была у нас. С утра уже радостно готовились к принятию ее, для чего на огромном лугу на окраине нашей деревни соорудили нечто вроде часовни, украсили цветами и зеленью. Икону сопровождали: протопресвитер Успенского собора И. А. Любимов, протодиакон Розов и священник Пшенишников. На огромном лугу были выстроены представители от всех боевых частей 4-й армии, всего было несколько тысяч. Ровно в три часа дня состоялась трогательная торжественная и умилительная встреча святой иконы. Икону обнесли мимо войск, затем поставили на особый помост. Был отслужен торжественный молебен.
Не верилось глазам, что тут, на фронте, вблизи позиции, та самая икона, которая составляет одну из святынь Успенского собора. После молебна все прикладывались к иконе. Какое это было счастье приложиться к ней. Этот молебен произвел огромное впечатление на собранных представителей войск, он как-то освежил всех, подбодрил, влил уверенность в успехе.
По окончании молебна, духовенство пило чай у нас, а затем о. протопресвитер Любимов и протодиакон Розов заходили ко мне – я так был счастлив, что они посетили меня.
Спустя час после отъезда их с московской святыней, немцы открыли сильнейший огонь, как раз по тому лугу, где были выстроены войска для встречи иконы, некоторые снаряды ложились и на деревне, весь луг был покрыт воронками, немцы стреляли до 11 часов вечера, выпустив несколько сот снарядов.
8 июня мы должны были выступить в боевую линию, разместиться в блиндаже, но из-за бури и страшной непогоды отложили до следующего дня.
Отмена наступления. Переход наш опять в 10-ю армию
Вечером совершенно неожиданно получили известие, что 35-му корпусу приказано срочно выступить – оказалось, его передвинули на юг на поддержку наступавшей южной армии, нас же оставили на месте и перевели из 4-й опять в 10-ю армию – мы поняли, что наступление на нашем фронте отложено. Все приуныли, столько работ, столько стараний, все так было великолепно подготовлено и все это насмарку. Обидно было до слез. А погода как будто рассердилась, что наступление отменено, буря, холод, ветер, ливень продолжались 4 дня, все залило, в окопы с трудом можно было добраться, нога вязла в мокрой глине, с трудом можно было ее вытащить.
Настроение у людей сразу упало, как только получена была отмена наступления, я старался почаще обходить окопы и подбадривать их. Ужасная досада, т. к. мы были на этот раз подготовлены как никогда.
Потом уже мы узнали, что причиной был успех на Юго-Западном фронте, решили его развить и не рисковать на нашем. Юго-Западный фронт выполнил блестяще данную ему задачу, он принял на себя всю австро-венгерскую армию, спас этим итальянскую армию, отвлекши оттуда все силы.
В 20-х числах мая германское командование перебросило большие силы на помощь австро-венгерским войскам; поэтому от нас перебросили несколько корпусов на поддержку Юго-Западному фронту.
Это сделано было после того, как Эверт сообщил, что позиция немцев на нашем фронте чрезвычайно сильна, что за успех вступления он не ручается, т. к. у него слишком мало тяжелой артиллерии, и потому он просит отложить операцию, пока его не усилят ею. И вот у нас наступление отменили вовсе, перебросив большую часть корпусов с нашего фронта на юг. Но ничего от этой суеты не вышло, т. к. германцы, благодаря своей сильно развитой железнодорожной сети, успели перебросить туда же гораздо более войск, чем мы, и до прибытия наших успели захватить инициативу в свои руки. Войска же Юго-Западного фронта выдохлись и не могли уже развить своего успеха, а подкрепления опоздали.
Так за лето 1916 года и не удалось нигде перейти в настоящее наступление и пришлось опять готовиться к зимней окопной войне. Все чувствовали переутомление, многие стремились в тыл. Укомплектования 1916 г. по моральным качествам становились все хуже, а с осени разлилась по фронту усиленная пропаганда против командного состава и за прекращение войны, этому весьма способствовал процесс Сухомлинова, недостаток в технических средствах, огромное превосходство артиллерии противника; войска продолжали бросать на проволоку, которую артиллерия не могла разрушить. В некоторых учреждениях Всероссийского Земского Союза заметно стала вестись пропаганда; по представлении Вырубова – главноуполномоченного по Союзу пришлось закрыть некоторые питательные пункты и чайные Союза.
Переход наш в местечко Мир
11 июня пришло приказание дивизии выступить походным порядком в район м. Мир, отстоявшее от дер. Сеньки в 140 верстах.
В этот же день начальник дивизии вступил во временное командование корпусом, возложив на меня командование дивизией.
После обеда 11-го числа я выступил со штабом дивизии из дер. Сеньки и на шестой день прибыли в м. Мир. Погода все время стояла чудная, так что этот переход можно назвать приятным пикником. Останавливались мы в чудных по красоте и живописности местах, разбивали палатки на берегу рек, в лесах, воздух был дивный, несколько раз купались. Полки и батареи шли бодро, я часто пропускал их мимо себя, обращал их во время стоянок на биваках. Из всей дивизии (18000) не было ни одного отставшего, ноги натерли около 200 человек, % совершенно ничтожный. Продовольствие удалось подвозить своевременно, так что люди получали пищу очень аккуратно. Дивизионный интендант работал выше всякой похвалы, всюду заготовлял все необходимое, так что никаких недоразумений за все 6 дней перехода не было. Обыкновенно мы выступали или в 7–8 утра или в 6 вечера.
Часа полтора в день приходилось заниматься с начальником штаба, составлять схемы расположения войск на привалах, собирать сведения об отсталых, затем составлять приказы о движении на следующий день, давать указание каждому полку относительно маршрута, продовольствия и т. д. Жил я все время в палатке и очень был ею доволен.
17-го прибыли в м. Мир – небольшое еврейское местечко, грязное. Поместился в своей палатке в одном из фруктовых садов. На другой день был у всенощной в местной церкви; а 19-го в воскресенье у обедни. Обедал в 29-м полку у командира полка кавказца Басова. Он получил с Кавказа красное вино в бурдюке и угощал им. Первый раз мне пришлось пить вино из бурдюка, очень мягкое, хорошее и совсем без привкуса.
20 июня нас опять двинули на поддержку корпуса «черного» Данилова, который перешел в наступление. После обеда начальник дивизии, я и начальник штаба двинулись на автомобиле по направлению к Полонечскому лесу. По дороге заехали в Пермский лазарет напиться чаю, а потом меня завезли к «черному» Данилову, которого я хотел навестить. В это время у него бой был в полном разгаре. Он страшно обрадовался мне, рассказал как лихо его части перешли в наступление и одним махом прошли три линии неприятельских позиций, захватив целую батарею, 1600 пленных, среди них 30 офицеров, пулеметы и т. д., но обошлось это ему дорогой ценой – бригадный командир тяжело был ранен в обе ноги. Два командира полков убиты. Проезжая, потом, я увидал на площади этих пленных, больше все австрийцы, немцев немного. Среди австрийцев больше поляки и чехи, а на другой день еще взято было от 2 до 3 тысяч и среди них оказалось много болгар, было противно на них смотреть. Наш корпус составлял резерв главнокомандующего и нам предстояло поэтому развивать успех. С 20-го на 21-е бой шел всю ночь, канонада не прекращалась.
Мы разместились в селе Ижболодзь на большой дороге, соединявшей позиции со станцией железной дороги, так что мимо нас все время шли раненые, которые могли передвигаться сами, а затем тянулись длинные колонны санитарных автомобилей с тяжело ранеными, тянулись и вереницы пленных. Я поставил свою палатку внутри церковной ограды, у церкви и сидя наблюдал за происходившим. Сведений мы не имели весь день 21-го, раненые же, как везде, рассказывали небылицы. Вечером, когда смерклось, нас направили на ночлег в лес юго-западнее Полонечки, палатки расставлять разрешено не было, так что провели ночь прямо на земле, к довершению пошел дождь, так что мы промокли. 22-ое число простояли на том же месте, разрешили поставить палатки, очевидно не думали нас пока двинуть.
Ночью поднялась такая буря, какую я еще не видывал. Гром, молнии не прекращались, ливень, ветер рвал деревья, и в это время по всему фронту с обеих сторон стреляли ураганным огнем, из нашего корпуса двинули 7 сибирскую дивизию. Я проснулся от ливня, грома и ураганной канонады, это был какой-то ад, в котором все смешалось. Мою палатку неистово стало рвать, встал и всё время держал ее полотнища, чтобы она не опрокинулась. Когда я стал поправлять дверное полотнище, то его ветром вырвало из моих рук, и ливень окатил меня с головы до ног и поток воды влился в палатку. Я едва справился и закрыл полотнище. Это продолжалось полчаса. Упавшими деревьями было убито несколько стрелков, палатки их местами прямо взлетали от ветра и повисали на деревьях. Конечно, никто не спал, все были на ногах, пока буря и канонада не стихли. Потом уже под утро улеглись, и я отлично проспал после дождевого душа до 10 утра.
24-го нас перевели опять на новое место немного севернее, также в лесу. Перешли мы вечером, стоянка ужасающая, сырость невообразимая. В ночь на 25-е бодрствовали, т. к. 7-я Сибирская атаковала и нас могли двинуть, если бы была удача, но атака не удалась, поэтому нас не потревожили.
26-е мимо нас провозили огромное количество раненых.
27-го числа я ходил с начальником штаба Шафаловичем, очень дельным обстоятельным офицером Генерального штаба, выбрать наблюдательный пункт и осмотреть подступы. При штабе нашей дивизии в то время находился В. П. Рябушинский, командированный к нам из штаба 4-й армии. Я предложил ему пройтись с нами, находя, что ему полезно будет, при его толщине, подвигаться по окопам и болоту. Он очень охотно согласился, но потом, я думаю, сильно раскаивался, что пошел с нами, т. к. ему не легко далась эта прогулка по жаре от 10 утра до 5 ч. дня. Я даже страшно устал, а он едва переводил дыхание.
Осмотрели мы и место боя накануне, все оно было еще покрыто предметами снаряжения, еще не все трупы были убраны, и они валялись в самых разнообразных позах. Кое-где мы встречали и ползущих раненых, которых подбирали санитары. Картина была жуткая, но интересная.
На другой день я опять с Шафаловичем отправился на вершину, занятую 5-й дивизией корпуса «черного» Данилова, хотелось ознакомиться со всей окружающей местностью, разглядеть неприятельскую позицию на фланге, а также подступы к ней и стык между нашим и 9-м корпусом.
Мы доехали верхом до последнего полицейского поста, откуда 3 версты можно было идти только пешком. Солнце пекло, пришлось идти открытой долиной. Шли минут 40 до подножия горы и пошли дальше уже ходом сообщения. Эта вершина носила название «Фернандов нос», такие носы были в моде и имелись на всех фронтах. Как ее взяла 5-я дивизия, прямо трудно себе представить, казалось это маленькая неприступная крепость. Взять ее 5-ая дивизия взяла, но продвинуться дальше, чтобы ее закрепить, не могла, и, когда я с Шафаловичем туда взошли, то от немцев мы были в 30 шагах. Немцы уступили натиску наших и отступили, расположившись в 50 шагах. Поэтому положение этих храбрецов 5-й дивизии было отчаянное, они несли ежедневно по несколько десятков потерь ранеными.
Нас приняли в 5-й дивизии радушно, но были поражены нашей смелостью и выразили большое опасение, как бы нам не сдобровать на обратном пути, т. к. немцы бьют наверняка одиночных людей, что днем у них никто не рискует проходить долиной, окружавшей «Фердинандов нос». Осмотрев все подробно, раздобыв ценные сведения о расположении противника, характере местности, результатах действия артиллерии, я нанес все необходимое на карту.
Затем я просил командира полка вызвать поручика Богдановича, который был женат на Андреевской – семьи мне очень близкой. Его жена писала мне о нем и просила устроить его в штабе. Я заручился согласием Редько и хотел с ним переговорить по этому поводу. Это был очень храбрый офицер, георгиевский кавалер и при этом очень скромный. Он с самого начала войны все время был в строю и в жестоких боях. Когда я его спросил, почему он хочет идти в штаб, он мне ответил, что боится, что в следующем бою он струсит, что его нервы так натянуты от постоянного пребывания под огнем, что он чувствует теперь прямо страх. Я условился с ним, как все это оформить. Командир полка очень был недоволен желанием Богдановича уйти из полка, но я просил его не препятствовать, и он дал согласие. Богданович очень понравился Редько и был у нас образцовым штабным офицером.
Простившись, мы двинулись в обратный путь, несмотря на уговоры остаться до темноты. Не прошли мы и 100 шагов, как немцы открыли пальбу из орудий. Первый выстрел был далеко впереди нас, второй за нами, мы поняли, что немцы нас увидали, значит, третий будет на нас. Раздался третий, мы услыхали почти рядом знакомое шипение, инстинктивно легли на землю, и в тот самый момент в 10 шагах от нас произошел разрыв, осколки, благодаря тому, что мы легли, перелетели через нас, не зацепив. После этого немцы стали жарить попеременно гранатой и шрапнелью, последние были неприятны, от осколков шрапнели не скроешься. Вернулись благополучно, Редько нас выбранил, найдя, что мы поступили неблагоразумно, подвергая себя излишней опасности.
29 июня нас опять передвинули немного к северу, было приказано 31-му полку произвести атаку на немецкую позицию против госп. дв. Осташина, но потом отменили.
Перед нашим уходом мы подверглись жестокому нападению аэропланов в 4 часа утра. До 8-ми часов они сбрасывали на нас бомбы. Резкий звук от их падения был очень неприятен, сброшено было до 50 бомб, пострадали к счастью только 2 лошади.
30 июня перешли в фольварк Вышков, но т. к. он оказался занятым, устроились в фруктовом саду госп. дв. Долматовщизна очень хорошо. После долгих, скитаний, наконец удалось отдохнуть.
1-го июля были на полковом празднике 30-го полка в дер. Бурдзевичи, было как-то натянуто, оживления никакого, видно, что все переутомились от постоянных передвижений.
2 июля было приказано дивизии стать на позицию, два полка заняли окопы, штаб дивизии разместился в дер. Юровичи, я устроился в палатке в открытом поле близ деревни. В деревне была непролазная грязь, что-то невероятное, и я рад был, что мог расположиться подальше от этой грязи.
В течении 6-11 июля я, по приказанию начальника дивизии, производил смотры пулеметным командам дивизии, поверяя фактически как численный состав людей и лошадей, так и всего имущества. Эти поверки были весьма кропотливого свойства, поэтому они отняли у меня очень много времени и я совсем не мог бывать на позиции это время. По окончании поверки пришлось письменно изложить результат по каждому полку отдельно и представить генералу Редько.
11-го числа у нас был кинематограф. Это было первый раз за всю войну, устроили это артиллеристы. Были сестры двух передовых отрядов – Гродненского и 1-го Сибирского. Когда одна из сестер узнала, что я Джунковский, то пришла в восторг, оказалось у нас очень много общих друзей, а уполномоченным их отряда был присяжный поверенный Погожев, уже старик 66 лет, москвич. Когда ему сказали, что я в 8-й дивизии, то он сейчас же приехал ко мне. Увидав меня в такой обстановке, он расплакался, тронув меня до слез. Он остался у нас обедать и провел весь вечер.
15 июля, в день своих именин, я был разбужен в 3 часа ночи страшнейшей канонадой – это две дивизии соседних корпусов переходили в наступление. Уснуть уже я более не мог и встал в 7 часов, вскоре пришел ко мне начальник дивизии, чтобы поздравить меня, затем интендант. К обедни я пошел в 33-й полк, как ближний. Отлично отслужили обедню и молебен. Собрались все офицеры и команды от всех рот. После молебна командир полка перед стрелками возгласил «ура» имениннику, я ответил за полк и его командира, затем я пропустил мимо себя команды. Этим церемония кончилась, было скромно и очень трогательно. В 11 часов я был уже у себя и ко мне явились все чины штаба, все были трогательны и милы. В 12 часов я отправился в 3-ю роту 5-го Сибирского саперного батальона, праздновавшую ротный праздник. Был молебен, раздача Георгиевских медалей и завтрак. Саперы с таким вкусом и уменьем разукрасили место своего бивака, что прямо поразили всех. Завтрак прошел оживленно, тосты и речи сменялись.
Вернувшись домой, отдохнув немного, поехал верхом к командиру корпуса генерал Трофимову, который был тоже именинником. Я выпил у него стакан чаю, поздравил и вернулся к ужину к себе. Оказалось, что в этот день пришло пополнение в дивизию 1200 человек. За отсутствием Редько пришлось его принять и распределить по полкам, это заняло довольно много времени. Сказав им затем несколько напутственных слов, я пропустил их мимо себя под музыку. Затем уже мы сели ужинать, за ужином играл хор 32-й полка. После ужина перешли к моей палатке, перевели туда и оркестр и скромно, уютно, без вина с чаем и леденцами провели вечер, были и две сестры Гродненского отряда.
Вечером 16-го числа пришел срочный приказ в ту же ночь полкам перейти на новые места, чтобы в следующую сменить части, стоявшие на позиции. Начальника дивизии не было, пришлось все взять на себя. Штаб нашей дивизии тоже перевели на новое место, и все это срочно. Переход предстоял 32 версты, а у меня как на грех обе обозные лошади заболели, одна плевропневмонией, другая нарывом на спине. Мне дали лошадь из обоза, запрягли ее в корень, а мои с нарывом на пристяжку. Лошадь из обоза не пошла и чуть не разбила двуколку. Пришлось выпрячь, запрягли в корень лошадь моего ординарца, но она никогда не ходила в упряжи, бились, бились, наконец пошла, но пройдя 10 верст – легла и ни с места. Пришлось мне лошадь с больной спиной переложить в корень и так кое-как доехали.
В этот день мне вообще не везло. Я был зол на начальника дивизии, который был совершенно неприличен накануне со всеми, точно с цепи сорвался, я решил его игнорировать и не разговаривать и потому не поехал с ним на новую стоянку в автомобиле, а поехал верхом самостоятельно. Проплутав, т. к. карта не соответствовала дорогам, я попал в г. дв. Цента, пришлось вернуться по гати в ф. Ужа и оттуда, по большой дороге, на Деребостынь, Кочаны и Турец. От Деребостыня до Кочаны была всего верста.
Переехал я мост через речку, а за мостом увидал черную дорогу, мокрую, длиной шагов 30. Как только я въехал в эту грязь, лошадь увязла до колен, затем глубже, сделала скачок и провалилась по шею. Я соскочил скорее и сам ушел до пояса. Лошадь осталась лежать, фыркая, а я сам, не чувствуя дна, лег и, вроде как плавая, выбрался на более сухое место. С ординарцем стали вытаскивать лошадь. К счастью, нам это удалось после неимоверных усилий. Несчастная лошадь набрала жидкой грязи в рот и задыхалась. Пришлось обмывать, вытаскивать землю изо рта. Оставалось пройти еще шагов 20 по топи. К счастью, проходила команда телеграфистов, я послал их в лес за хворостом, устроили нечто вроде гати и перевели лошадей. Оказалось, накануне, лошадь одного разведчика ушла с головой в эту топь и затонула. И это на большой дороге. Я послал депешу об этом инженеру армии.
Приехав в госп. дв. Рапиево, место стоянки нашего штаба, застал там Симанского – начальника 61-й дивизии со своим начальником штаба Радзиным – бывшим нашим. Страшно обрадовался его увидать. Редько со штабом еще не было, приехал он злющий-презлющий и с начальником 61-й дивизии был прямо неприличен. Я попробовал с ним поговорить, но махнул рукой – не стоило.
Устроился я отлично в фруктовом саду. Палатка моя – прямо дача, погода была чудная.
Дивизия заняла позицию длиной в 24 версты, так что посещение окопов брало всегда очень много времени, приходилось тратить до 8 часов, чтобы обойти 2–3 батальона.
22 июля был у обедни в 32-й полк у и поздравлял именинниц в Гродненском отряде.
Весь конец июля месяца усиленно вели разведки по вечерам и ночам, к сожалению, эти разведки всегда обходились нам очень дорого, мы теряли почти каждый раз офицеров и всегда лучших, а их у нас и так было мало.
27 ездил в 30-й полк произвести расследование по поводу грустного случая – разведчики, вернувшись ночью с разведки, оставили недалеко от немецких заграждений раненых – офицера и стрелка.
Я собрал роту, бывшую в разведке и, не поздоровавшись с ней, сказал, что она покрыла себя позором, оставив своих боевых товарищей на поле сражения, что если эти два раненые погибнут, то у них на всю жизнь останется на совести их гибель. После моих слов тотчас вызвались охотники отправиться за ранеными. К счастью, как офицер, так и стрелок доползли в тот же вечер до своих окопов, но что они перенесли, несчастные! Вообще при расследовании выяснилось, что разведка эта велась самым халатным образом, и я донес начальнику дивизии о следующих причинах ее неудачи:
«1) Разведка выступила в 22 или 22½ часа, потеряв 1½ часа, а то и 2 часа вследствие нераспорядительности полка относительно перекидного моста, который запоздали принести.
2) Полковых сапер прислано было всего по показанию прапорщика Должникова – 6, прапорщика Панича – 8 или 10, никто даже определенно не знал, сколько, и они провозились с мостом до 1 часу, следовательно разведку начали спустя 4 часа после наступления темноты.
3) Резчиков на 14 кольев (показание прапорщика Должникова), на 9 кольев (прапорщик Панич), было выслано 7 и, пока эти 7 резали, остальные лежали, по показанию прапорщика Должникова в 200 шагах от проволоки, по показанию прапорщика Панича на немецком берегу реки – опять потеря времени.
4) Затем показания разошлись: прапорщик Должников – прошли проволоку, двинулись цепью, наткнулись на новый ряд и т. д. Прапорщик Панич – засели в проволоке и получили там донесение о новых рядах проволоки. Очевидно, донесение прапорщика Панича правильно, донесение же прапорщика Должникова явилось фантазией, т. к. и рядовой Моисеев подтвердил показания прапорщика Панича.
5) Если показания прапорщика Должникова были правильны, то находясь в 20–25 шагах от немецких окопов и видя со стороны немцев полное игнорирование, конечно, надо было броситься в атаку, быстро прорезав 4 кола проволоки в траве. Если же взять показания прапорщика Панича, то отход нельзя не признать правильным, т. к. не имея сзади поддержки, а впереди проволоку и петли, и предстоящий скоро рассвет – на успех рассчитывать было нельзя.
6) Отход был организован неправильно, вернее вовсе не был организован и потому это было, очевидно, если не бегство, то беспорядочное отступление, не вызываемое обстоятельствами и повлекшее за собой оставление на неприятельском берегу офицера и нижнего чина.
Ввиду всего вышеизложенного я ходатайствовал:
1) Отрешить от должности командования батальоном капитана Пширкова, проявившего полную неспособность организовать разведку и не давшего никаких инструкций офицеру, оказавшемуся при этом совершенно неподготовленным для руководства разведчиками, по возвращении разведчиков и полученном донесении об оставленных на неприятельском берегу раненых офицере и стрелке, не принявшем никаких мер для спасения их и представившего ряд неточных непроверенных донесений.
2) Прапорщика Должникова не назначать впредь в самостоятельные командировки, как офицера совсем не подготовленного.
3) Младшего унтер-офицера Баранова 3-й роты лишить унтер– офицерского звания, как оставившего на поле сражения раненого офицера и не принявшего никаких мер к выносу его, между тем, после контузии прапорщика Должникова и ранения прапорщика Панича, он явился их заместителем.
4) Командиру 5-й роты выяснить санитаров, которые, по показанию рядового Моисеева, не пошли на помощь прапорщику Паничу.
5) рядового Павла Питсана 1-й роты за то, что выполнил, несмотря на явную опасность, свой долг перед офицером, перевязал его и стрелка, обезопасил место, где они находились, и только, когда все сделал, что мог для облегчения их положения, пренебрегая опасностью своей жизни, вернулся в роту, ходатайствую о награждении Гергиевской медалью 4 степени, согласно пункта 1 ст. 145 Георгиевского статуса».
28 июля я ездил в колясочке при мотоциклетке в штаб армии в м. Мир к генерал-квартирмейстеру Стаеву, моему близкому знакомому, узнал от него о назначении Куропаткина в Туркестан. Это назначение нельзя было не приветствовать. На обратном пути я заехал в госпиталь Александрийской общины моей сестры. Этот госпиталь был придан нашему корпусу. Узнав, что я брат их председательницы, весь персонал принял меня с трогательным, радушием, угощали меня, не знали куда посадить.
Отъехав от них версты 2, моя колясочка сломалась, пришлось дойти пешком до штаба корпуса – версты 3, там мне любезно дали автомобиль и я мог вернуться к себе.
30-го июля я был у обедни в 31-му полку, а 31 июля ездил верхом, повидать герцога Лейхтенбергского, женатого на графине Граббе и командовавшего 12-м Туркестанским стрелковым полком, который стоял в 26 верстах от нас. Очень был рад его повидать, он радушно меня встретил. Я обедал в полковом собрании, офицерство мне показалось выдержанным, воспитанным, уехал я от него под самым дорогим впечатлением.
В конце месяца я получил следующее письмо от Н. А. Маклакова:
«28 июля 1916 г.Твой Ник. Маклаков».
с-цо Ярцево. с. Каменка, Московской губернии
Спасибо тебе, дорогой Владимир Федорович, за память и поздравление к 22 июлю. Твое письмо пришло к нам в такое мрачное время, на нем мы прямо передохнули душой. Мы с апреля месяца (со страстной недели) в деревне, и хотя я выезжал на сессию, но уехал даже за 4 дня до ее окончания к себе. Вести хозяйство сейчас – наказание. У меня взяли управляющего и 2 рабочих на войну (ратники ополчения 2 разряда), берут лошадей, коров, ничего купить невозможно, даже уплачивая бешенные деньги, все части для машин – все шло из заграницы, теперь ничего не достать, смазка, сбруя, железо – не подступайся. Свечи, стоившие 26 копеек – фунт, теперь – 1 руб. 5 коп. Что не возьмешь – ничего нет. Сахар – по фунтам, гречневой крупы нет. Мясо по 80 коп. фунт и его нет.
Плотники балуются, не работают, и хозяйничают с харчами, а наказать их за это – отдача в распоряжение военного начальства – это самонаказание, т. к. если не будет и плотника (их у меня 11 человек), то некому работать в поле. Полиция боится принимать решительные меры против них и даже не смеет ругнуться как следует, т. к. губернаторы совсем сбились с толку, всего боятся, не знают, кого слушаться и превратились не в представителей власти могучего государства, а в приказчиков «общественности» (в лице господ Челноковых), зазнавшейся и обнаглевшей до самоуправства, которому нет препон. Поденщиков нет вовсе, а бабы не идут на работу вовсе, а если и соглашаются, то ради милости и не менее 1 р. 50 к. в день. Покос в поле гниет, т. к. вот уже более 2 недель идут непрестанные дожди. Просвет солнечный бывает редко и только на 1 час или 2. Рожь полегла и хотя урожай отличный, но когда все это будем убирать, ума не приложишь, а повинности растут, и вся жизнь дорожает до безумия. Вот обстановка, в которой мы живем.
Когда же читаешь, что у нас делается, прямо душа болит. Назначения, увольнения, отсутствие системы, робость и лукавая слабость везде, раболепство пред печатью и «общественными силами» и признание за этими силами верховного главенства в России. Да ведь и не разберешь, что это за «силы». Родзянко, Демченко, Неклюдовы, Карташевы, Офросимовы [437] крадут вовсю. Зубчанинов не может отчитаться в 22 млн израсходованных на «Северо-помощь» и все молчат, а исправник не имеет оправдательного документа на 2 рубля – ему начет.
Все, кто не «общество», взяты в строгое подозрение. Их a priori считают произвольниками, мошенниками, ворами. Все, что «общество», хотя бы заведомо подозрительное – все это свято. Сказать тебе: «я губернатор» рискованно – заплюют, обругают, вышутят и грязью забросают. Сказать: я член уездной управы или земский врач – тебе сразу почет, уважение, первое место везде. Что же из этого выйдет? Если мы думаем, что таким путем мы пойдем прогрессу и лучшему устройству жизни – мы ошибаемся. Мы расшатываем строй и порядок и идем к народоправству, а это у нас в России значит – идем к анархии, т. к. надо быть хамом или гриммироваться под хама, чтобы иметь право существовать и что-нибудь значить в России. И что сталось с нашим ведомством… Камня на камне не осталось. Все новое. Люди, направление, верования, приемы. Недавно мне говорил Муравьев, что (перед своим уходом он принимал участие в заседании съезда губернаторов [438] ) состав губернаторов тоже меняется, они так боятся высказать теперь свое мнение определенно, т. к. министры меняются и все по-разному смотрят на вещи, что съезд губернаторов ему показался ниже по нравственно-служебному облику, чем съезды исправников. И так мы готовимся встретить исключительно сложное и опасное время после войны: демобилизация и вхождение внутренней жизни в русло. Когда нужна будет определенность и непоколебимая вера в права государственности строя и государя, и на местах все спрячутся в норы и будут ждать для принятия решений той минуты, когда выяснится на чьей стороне сила и победа. При этих условиях, при том как развращена на местах, деморализована, обескуражена власть, очевидно, как положение ненадежно и опасно.
И вот все это так нас мутит (а меня ты знаешь и понимаешь как мне – с моими взглядами, которые никогда не сумею и не стану менять – все это невыносимо), что мы решили с женой остаться жить в деревне подальше от Петрограда и тамошнего омута. На сессии будем приезжать и останавливаться у Юши Оболенского [439] (или внизу у Похвиснева [440] , он очень просит), а нашу квартиру мы с мебелью сдадим. Уже многие смотрели и весь вопрос только в том, что я хочу ее сдать на срок не менее года, а предлагают на 9 месяцев. Это не только для нас будет приятно как сход с Петроградского круга, но и необходимо. Я совершенно не могу войти в бюджет. Мы все делаем, сократили прислугу, не держим лошадей и все же я меняю бумагу за бумагой, а так как их у меня очень немного, а одно Ярцево ежемесячно поглощает более 300 руб., то я первым шагом иду к окончательному разорению. Если проживем год здесь и за квартиру платить городскую не буду – я поправлюсь и передохну материально. Мы это не сделали в прошлом году из-за сыновей. Теперь Юра и Леля [441] выходят из Пажеского корпуса в средине августа в прапорщики и уходят на фронт. И, таким образом, остается один Додик [442] , который будет в лицее живущим. А на праздники будем в деревню и его с собой возьмем.
Вот, дорогой Владимир Федорович, наше житье-бытье, наши заботы, и горести, думы и планы. Часто думаю о тебе и с удовольствием вспоминаю нашу дружную службу. Так часто приходилось слышать, что мы с тобой развалим министерство. Говорят, так внушили и наверху, а я, по совести, думаю, что мы его не развалили, а подняли и внесли в него порядочность и честность там, где они хромали. Если я что-либо сделал за свое время там полезного, то это то, что мы делали вместе и в чем ты мне помогал. Я никого не обвиняю и ни на что не сетую, но, очевидно, нам с тобой там теперь быть было бы не по сезону. Все же, если я был плох, я тебя сердечно и от души благодарю, что ты помог мне быть плохим, т. к. быть теперь хорошим – стыдно, а быть тогда плохим было только лестно.
Я всегда дружески буду думать о тебе, а за твою дружбу всем сердцем благодарю тебя. Как я тебе завидую! На фронте и в хорошей, честной и тебя любящей среде. А меня и в Красный Крест не пустили. Водили за нос 4½ месяца и дали Кривошеину [443] то место, которое на словах обещали мне. Конечно, после этого я отказался от службы там. Если в Красный Крест благодаря гг. Родзянке, Антонову, Беннигсену [444] и Зиновьеву [445] требуется политическая власть – то Бог с ними. Лучше буду здесь работать и развлекаться свиньями, коровами, лошадьми и птицами. Крепко тебя обнимаю и целую. Дай Бог тебе здоровья, сил, успеха и, конечно душевного удовлетворения. Ты его будешь иметь. Крепко жму твою благородную, честную руку, а жена благодарит тебя и сердечно приветствует.
Додик, который не может нам с матерью [446] простить того, что он поздно родился и потому не может идти на войну, кланяется тебе.
Письмо заказным в Действующую армию не принимают, потому посылаю его заказным В. Н. Никольскому, а он перешлет тебе. Иначе пропадет.
Мое назначение временно командующим
7-й Сибирской дивизией
2 августа начальник дивизии получил следующую телеграмму из штаба корпуса:
«Генералу Редько. Ввиду болезни и эвакуации генерала Братанова комкор приказал теперь же командировать в дивизию генерала Джунковского, которому, по приеме дивизии, вступить во временное командование ею. Генералу Джунковскому по дороге заехать в штаб корпуса для получения руководящих данных. О приеме дивизии и вступление во временное командование его от генерала Джунковского ожидается донесение. Богданович».
Препроводив мне эту депешу в копии генерал Редько обратился ко мне со следующим предписанием:
«Вследствие приказания командира корпуса предписываю Вам с получением сего отправиться в 7-ю Сибирскую стрелковую дивизию и вступить во временное командование ею».
На другой день 3 августа я выехал к месту нового временного служения.
Командировка эта, с одной стороны, была для меня очень лестной, как доказательство огромного доверия со стороны высшего начальства, т. к. участок 7-й дивизии, в боевом отношении был самый серьезный на всем протяжении нашей армии. Но с другой стороны мне она была неприятна, т. к. между 8-й и 7-й дивизиями особенно дружелюбных отношений не было и я опасался, что мое назначение будет встречено там с неудовольствием, тем более, что там находился такой же бригадный командир, как и я в 8-й, а именно генерал Панафутин, который, по закону, и должен был заменять своего начальника по дивизии при отсутствии последнего и потому естественно мог обидеться и, еще тем хуже, заподозрить меня в интригах. Кроме того я знал, что эта дивизия распущена и я боялся, слажу ли я с ней, к тому же мне ужасно было жаль расставаться с 8-й дивизией, у меня было предчувствие, что я уже не вернусь в нее.
За мной из 7-й дивизии прислали автомобиль и я, с большой грустью, расстался и с Редько, и со всеми членами штаба, которые все меня трогательно напутствовали. Проехал я прямо к командиру корпуса представиться и получить указания. Дома его я не застал, зашел к начальнику штаба узнать некоторые подробности, вскоре приехал Трофимов, принял меня более чем любезно, остался обедать, сказал, что хотя в 7-й Сибирской дивизии имеется бригадный командир, но он недавно назначен, он его не знает и потому поручить ему такую распущенную дивизию не мог, а потому решил командировать меня, что Братанов вероятно не вернется, и что поэтому я не должен стесняться никакими бывшими его распоряжениями и действовать совершенно самостоятельно как бы это была моя дивизия, и что он вполне уверен, что я справлюсь с делом, и приведу в порядок дивизию, которая в этом весьма нуждается, что он просит меня произвести тщательную поверку денежных сумм и хозяйство штаба дивизии и делопроизводства и донести ему, в каком виде я все это найду.
Затем он меня ознакомил с некоторыми деталями, боевыми предположениями и подготовкой к ним. В заключение же сказал, что полагает, что Братанов не вернется в дивизию и, в таком случае, он намерен просить о моем утверждении, т. к. я аттестован на дивизию вне очереди. После обеда я уехал от него и меня так не тянуло в 7-й дивизии, что, по дороге, я еще заехал в Пермский лазарет, напился у персонала чаю и только к вечеру был в штабе 7-й дивизии, стоявшем в дер. Юровичи, которая была мне уже знакома.
Начальник дивизии Братанов спал, я пошел тогда бродить по деревне, обошел ее всю, присматривался к порядкам и ища какое-нибудь помещение для себя. Вся деревня представляла из себя какую-то клоаку. В избах поместиться не решился – грязь и мерзость, поэтому решил поставить свою палатку в поле, где только что сжали ячмень. Чтобы несколько укрыть ее от неприятеля (позиция была в 3 верстах), я приказал нарубить сосен и замаскировать ее.
Я был до того не в духе, все мне казалось хуже, чем оно было на самом деле, со всеми меня встретившими я был почти что невежлив. Мне сейчас совестно это вспоминать. Дело было в том, что я в то время был страшно переутомлен и нравственно, и физически, и мне почему-то именно 7-ю дивизию не хотелось принимать. Когда Братанов проснулся, я пошел к нему, и с ним, как я сейчас вспоминаю, без раздражения говорить не мог.
Так прошел вечер, за ужином мне тоже показалось все плохо. На другой день Братанов уезжал в 8 часов утра, я встал к этому времени, чтобы проститься с ним, затем отдал следующий приказ по дивизии:
«4-го августа 1916 г. № 114штабс-капитан Фартушный [449] ».
Приказ 7-й Сибирской стреловой дивизии
Действующая армия
Во исполнение приказания командира корпуса я сего числа вступил во временное командование 7-й Сибирской стрелковой дивизией. Объявляя о сем частям временно командуемой мною дивизии, я прошу гг. бригадного командира дивизии, начальника штаба, командующего артиллерийской бригадой, командиров полков и всех начальников отдельных частей дивизии помочь мне в трудном ответственном деле, возложенном на меня.
Вполне уверен, что дружной совместной работой мне удастся поддержать боевой дух и отвагу, свойственные доблестным полкам 7-й Сибирской стрелковой дивизии.
Подлинный подписал: временно командующий дивизией,
Свиты его величества, генерал-майор Джунковский.
Верно: вр. и. д. начальника штаба,
Подписав этот приказ и другие бумаги, я обошел весь штаб, знакомясь со всем расположением и порядком, вернулся под скверным впечатлением, послал за комендантом и командиром полицейской команды. Приказал им, чтобы в 4-х дневный срок вся деревня была очищена от грязи, все вылизано, чтобы вызвали дезинфекционный отряд и произвели общую дезинфекцию. Затем пригласил дивизионного врача и наговорил ему всякой горечи.
И.д. начальника штаба Фартушному (он временно исполнял обязанности, т. к. начальник штаба, генерал-майор Воскресенский – и.о. начальника штаба 35-го армейского корпуса) я выразил удивление халатному отношению к денежному ящику, который я увидел в сарае вместе с двуколками начальника дивизии и дивизионного врача, тут же в сарае были и караул и обозные. Велел немедленно денежный ящик поставить под навес у входа в штаб, а сарай очистить, продезинфицировать, убрать елками и устроить в нем столовую для штаба.
Все сразу засуетились, забегали и через несколько дней деревню узнать нельзя было. Для лошадей были устроены навесы, для людей вырыты отличные землянки, работа кипела. Я прямо удивлялся, как это они жили до тех пор.
В тот же день я вызвал к себе к 5 часам командиров полков, командира артиллерийской бригады и саперной роты, чтобы познакомиться с ними, высказать им свои взгляды и требования и выслушать их нужды. Результатом разговоров с ними я очень остался доволен и это меня немного подбодрило. Весь вечер я знакомился с приказами и распоряжениями бывшими до меня.
5-го августа утром я ездил в имение князя Радзивилла «Полонечка», где у него был чудеснейший замок, отлично сохранившийся, в нем размещался штаб 35-го корпуса. Мне хотелось повидать и побеседовать с генерал-майором Воскресенским – начальником штаба 7-й дивизии, временно исполняющим должность начальника штаба этого корпуса. Воскресенский оказался очень симпатичным и милейшим человеком, но он уже мало интересовался делами 7-й дивизии, т. к. знал, что должен получить высшее назначение.
Вернувшись домой, был обрадован приезду капитана Афанасьева из 8-й дивизии. Я уже писал о нем, он приехал согласно моего ходатайства для исп. обязанности начальника штаба до возвращения Воскресенского. Я был очень рад, по крайней мере свой человек, я мог с ним душу отвести.
Вечером я поехал в 27-й полк ко всенощной по случаю кануна Преображения, осмотрел три батальона этого полка, впечатление осталось хорошее. Стоя у всенощной, мысли мои невольно переносились в родной Преображенский полк, праздновавший на другой день свой полковой праздник. Священник служил хорошо, певчие пели отлично и я простоял за всенощной с очень хорошим чувством. Затем пробовал пищу и остался поужинать у командира полка. На другой день, чтобы немножко скрасить праздник, я пригласил к обеду командира 25-го полка с полковым адъютантом – этот полк праздновал свой полковой праздник 6 августа, но т. к. он стоял на позиции, то празднования не было. Вот я и пригласил их двоих, а также командира 27-го полка. Заведующий столовой штаба очень постарался и устроил чудный обед, а я пригласил музыку.
Утром 6-го я ездил в 3-ю батарею, которая тоже праздновала свой батарейный праздник в этот день, был на молебне и поздравил нижних чинов, стоявших на позиции. Обед у нас прошел очень оживленно, я выставил несколько бутылок вина и все по-видимому были довольны, вышли из мертвой спячки, в которой я застал весь штаб.
После обеда я вскоре поехал в 25-й полк, обошел окопы одного батальона, поздравляя стрелков с праздником. Когда стемнело, я отправился за проволочные заграждения далеко вперед по направлению к немцам, где шла работа по постройке плацдарма для предстоявшего наступления – это для целей и окопов с ходами сообщения. Работы происходили только ночью. Я подробно осмотрел все, что было сделано, дал указания саперному офицеру, где надо что изменить. В это время рядом шел бой в 35-м корпусе. Там наши занимали немецкие окопы и сблизились с немцами до 40 шагов и вот каждый день в 10 часов вечера, начиналось между нашими и немцами перепалка, закидывали друг друга ручными гранатами, минами из минометов, стреляли, немцы при этом беспрерывно освещая все место ракетами. Гул стоял невообразимый, на горке, где это происходило и которая от меня отстояла всего на расстоянии 1000 шагов, стоял прямо ад. Было жутко и красиво вместе с тем, не хотелось уходить. Такая битва происходила у них ежедневно между 10 вечера и 2 часами ночи.
Немцы осветили и нашу группу ракетами, и какой-то немец стал стрелять в нашу сторону из винтовки. Пули вокруг так и свистали, а когда мы дошли до деревьев, то было гораздо хуже, они попадали в деревья, издавая крайне неприятный звук. Только к часу ночи я вернулся домой, очень довольный своим днем.
7-го августа я принимал доклад приехавшего начальника штаба генерала Воскресенского, обедал дома, после чего поехал на позицию 25-го полка, где обходил окопы тех батальонов, которых я накануне не видел, а также осмотрел и произведенные работы на другом плацдарме. 25-й полк произвел на меня отличное впечатление, я каждого офицера экзаменовал, расспрашивал и вынес очень хорошее впечатление. Вернулся домой в 9 часов вечера и уселся за разбор текущих бумаг.
В этот день я отдал в приказе о том, что:
«При моих объездах района временно командуемой мной дивизии мною замечено, что телефонные провода проведены недостаточно высоко над землей, так что на дорогах возможны при проезде верхом несчастные случаи особенно ночью. Приказываю немедленно во всех частях дивизии проверить провода и приподнять их особенно над проезжими дорогами и тропинками настолько, чтобы можно было верхом проезжать совершенно свободно».
8-го августа утром я поехал с дивизионным врачом в перевязочный передовой отряд дивизии. Нашел массу недостатков, неудобство расположения, плохую перевязочную, так что и дивизионному и главному врачу пришлось выслушать от меня порядочно упреков. Я приказал найти другое место для размещения отряда и купить гессенскую палатку.
Оттуда я отправился к начальнику 55-й пехотной дивизии, дивизия которого соприкасалась с 7-й Сибирской. Он оказался моим старым знакомым, так что мы отлично с ним побеседовали, обдумали способы поддержки друг друга и сговорились по многим вопросам. Оттуда я поехал в батальон 26-го полка, который был расположен недалеко в лесу, познакомился с офицерами, поговорил с ними, поблагодарив их за службу и уехал домой к обеду. После обеда я поехал верхом с одним из офицеров штаба в 26-й полк и по дороге проверил обучение учебной команды 28-го полка. Очень остался доволен наружным видом людей 26-го полка, состав офицеров мне показался хуже, чем в 25-м, но все же удовлетворительным.
В штабе полка я посетил командира полка, затем заехал в питательный пункт Пуришкевича, ужинал в Елизаветинском госпитале Красного Креста. Во всех отрядах Пуришкевича всегда было удивительно все хорошо, чудный порядок, домашняя уютная остановка, все, чтобы можно было отдохнуть душой. Бывало, попадешь в страшную глушь, вдруг надпись «отряд Пуришкевича», входишь и сразу веет комфортом, чувствуешь себя дома и чего только не получишь в этом благодетельном учреждении. Елизаветинцы меня встретили с криками восторга, приветствуя мое назначение в 7-ю дивизию, они меня чудно угостили и я вернулся домой под отличным впечатлением. В этот день вернулся в штаб Воскресенский, Афанасьев уехал к себе в 8-ю дивизию.
9-го августа приезжал ко мне командир корпуса генерал Трофимов и дал мне разные указания по подготовке к боевым действиям. После обеда, в этот день, взяв с собой дивизионного врача, я поехал в 1-й и 2-й дивизионный лазареты.
Что я застал в 1-м лазарете, трудно себе представить. Прежде всего заменявший главного врача мне показался таким развинченным, что меня сразу это привело в дурное расположение духа. Придя в палаты, я зашел прежде всего в перевязочную – операционную. Шатер, в нем тучи мух, на столе не покрытый перевязочный материал. Увидев мое удивление, врач доложил, что этот материал для покрытия ран сверху. Подойдя ближе к столу и заметя кусочки гигроскопической ваты, приготовленные кружками, я не мог не спросить: «А это тоже снаружи?». Врач ответил, что это для навертывания на палочку и мазания горла. Я возмутился и сказал, что такое отношение к делу преступно. В палате для больных на образе заметил грязное полотенце, указал священнику, сказав, что очевидно он никогда не заглядывает к больным. В следующем сарае больные лежали на нарах, поднявшись по лестнице наверх, увидел на полу группу больных человек 30. «Что это?» – спросил я.
«Венерики и глазные». Почему вместе, что общего? «И те и другие могут ходить». Удивительная логика, приказал разъединить.
В хозяйственной части оказалось еще хуже: грязь, помощник заведующего хозяйством ничего не знал и не мог мне ответить ни на один вопрос. Я извелся в дребезги, обещая всех отдать под суд, а помощника заведующего хозяйством разжаловать и проехал дальше. Думал, что и во 2-м лазарете найду тоже самое, но оказалось все в блестящем виде, поразительная чистота, хозяйственность, заведывавший хозяйством был в курсе всех дел. Я не знал, как благодарить доктора. Вернувшись домой, дал дивизионному врачу 3 дня сроку на приведение в порядок 1-го лазарета.
10 августа я с утра проехал в штаб 28-го полка, где в лесу осмотрел 1-й батальон 27-го полка и 1-й батальон 28-го полка. Первый представился мне отлично, второй скверно. Я вызвал офицеров и сказал им, что их батальон на меня произвел плохое впечатление, люди не смотрят в глаза, имеют хмурый забитый вид, фуражки носят как поварские колпаки, после команды «смирно» шевелятся и т. д. Дал им ряд дружеских советов, сообщил им мои требования и выразил надежду, что в следующий раз я найду разницу.
Осмотрев эти два батальона, я отправился по окопам 28-го полка длиной в 10 верст. Мне хотелось успеть обойти их сразу. Окопами я остался доволен. Люди имели хороший вид, хорошо толково отвечали, офицеры, за исключением некоторых, знали свои участки отлично. К 7 часам вечера я обошел все, а начал я в 10 утра. Поехал на автомобиле в Гродненский лазарет поужинал, голоден был страшно, а до них было всего 6 верст. Поужинав, вернулся домой, разобрал бумаги, прочел приказы и лег около часу. В эту ночь немцы двумя ротами повели наступление на 28-й полк, как раз на окопы, которые я обходил, но заставы быстро собрались и опрокинули немцев, это мне доставило большое удовлетворение.
11-го августа я поехал с начальником штаба на наблюдательный пункт начальника дивизии, где мне пришлось бы находиться во время боя. Пункт мне очень не понравился, мал кругозор и устроен он был очень уж примитивно без всяких мало мальских удобств. Приказал переделать. Вернулись мы к обеду, после чего я с дивизионным интендантом поехал за 15 верст в дивизионный обоз, остался недоволен и отдал следующий приказ:
«При посещении мною вчера дивизионного обоза я обратил внимание, что нижним чинам варка пищи производится один раз в сутки. Кроме того по два взвода: первый со вторым, третий с четвертым – получает пищу из одного котла.
На мой вопрос командир дивизионного обоза мне доложил, что это по просьбе обозных, дабы пища была гуще и лучше.
Нахожу объяснения капитана Чернышева не выдерживающими критики и не допускаю такого отношения к продовольствию нижних чинов. Распределение варки по два взвода – для первого и второго и для третьего и четвертого также нахожу неправильным, идущим в ущерб, т. к. первый взвод работает с четвертым, а второй с третьим, в силу чего по два взвода ежедневно получают разогретую пищу.
Приказываю такие неуместные распоряжения по продовольствию командира дивизионного обоза отменить и перейти к нормальному способу приготовления пищи, обязательно делая две отдельные варки на обед и ужин. Раскладку предоставить на утверждение мне. Обязательно к обеду давать кашу.
Что касается соединения двух взводов для продовольствия вместе, то ввиду небольшого количества людей препятствий не вижу, нахожу даже практичным, но надо соединить вместе те взводы, которые и работают вместе, и пищу готовить для них или ко времени выступления их или ко времени их возвращения. Требую немедленного изменения системы продовольствия в дивизионном обозе, согласно моих указаний, и требую, чтобы пища была вкусна и к обеду, и к ужину, не допуская никаких возражений».
12 числа я посвятил весь день на объезд батарей и их наблюдательных пунктов, я подробно ознакомился с расположением всех батарей, как легких, так и двух мортирных и одной 6-ти дюймовой. На наблюдательном пункте я поверял, насколько видно в стороны, затем давал задачи обстрелять то одно, то другое место и наблюдал верность попадания. Некоторые батареи очень все хорошо и сноровисто выполняли, другие вяло и скверно. Со мной был командир бригады, которому я поручал все отмечать. Я осмотрел 9 наблюдательных пунктов и, благодаря этому, изучил расположение противника до совершенства. Вернулся домой, ног под собой не чувствуя от усталости.
13-го августа я посетил обозы 2-го разряда полков дивизий и учебные команды трех полков. За эти дни, увлекшись работой, я перестал хандрить, тем более, что с каждым днем я все более и более убеждался, что мои опасения были напрасны, и все меня окружавшие не только не выказывали недружелюбия, а старались всячески угодить мне, исполняя все мои указания с особенным старанием, a если я делал какое-нибудь замечание, хотя бы самое маловажное – то это уже производило необычайное смятение.
В полках я тоже встретил высшей степени предупредительное отношение и мне это значительно облегчало мою работу. 1-й лазарет, на который я обрушился, стал в короткое время неузнаваем, в три дня сделана была им новая операционная, мухи исчезли, все стало безукоризненно чисто, хорошо.
В лице бригадного командира генерал-майора Панафутина я встретил верного себе помощника, он принял мое назначение с тактом и достоинством, и за все время моего командования дивизией у меня с ним не произошло ни одного недоразумения, он всегда к моим требованиям относился с полным уважением. Это был человек благородный, честный, прямой, и работать мне было с ним большое удовольствие.
Начальник штаба генерал-майор Воскресенский был очень милый симпатичный человек, весьма опытный и знающий офицер Генерального штаба, но он устарел для начальника штаба дивизии, ему это просто надоело быть на такой маленькой должности и потому ретивостью он не отличался и, при всем уважении к нему, я был рад, когда он получил высшее назначение. Дивизионный врач Карсунский, уже старик, представлял из себя благороднейшего и честнейшего служаку, он удивительно быстро ориентировался во всех моих требованиях, которые я предъявлял к постановке медицинской части в дивизии и, сочувствуя им, шел всегда навстречу.
Дивизионный интендант кавказец Михеладзе был из средних, но работал добросовестно.
Старший адъютант по оперативной части Фартушный был на редкость добросовестный и выдающийся работник, весьма толковый, знавший дело.
Старшего адъютанта по хозяйственной части Метляева, к счастью, все время моего командования не было, он находился в командировке, думаю, что умышленно, это был родственник Братанова и злой гений штаба, если можно так выразиться.
Благодаря ему хозяйственная часть штаба была в хаотическом состоянии, он, как родственник начальника дивизии, был personna grata. Обязанности его исполнял подъесаул Карпов – командир конвоя начальника дивизии, он был неопытен, но старания прилагал много. Остальные офицеры были среднего типа.
Командиры полков были все достойные люди – слабее был командир 26-го полка Романов, он не умел держать офицеров в руках и руководить ими, 25-го же полка Кондра был боевой офицер и держал свой полк в руках, 27-го полка Бутенко был гвардеец, всю службу он провел в л. – гв. Егерском полку и ему было трудно приноровиться к традициям сибиряков, он не сумел отгадать ту точку, на которую ему надо было стать, чтобы быть действительно командиром, но это был удивительно милый благородный человек. 28-го полка Соболевский – сибиряк с головы до ног, израненный и перераненный, очень храбрый, но, благодаря своим контузиям, ему было трудно командовать полком. Командир артиллерийской бригады Степанцов не был особенно на высоте, был малоопытным офицером, но как человек весьма и весьма достойный.
Командир саперной роты капитан Арефьев – это был выдающийся во всех отношениях человек. Это был опытный инженер, дельный, отлично знавший саперное дело, умевший руководить нижними чинами и при всем этом необычайно скромный. Благодаря ему мне удалось в Юрьевичах построить прекрасную землянку-столовую для штаба, такую же для гаража и в конце чудный дом для начальника дивизии, докончив начатый и доведенный до крыши каменный дом в центре деревни. Он был готов как раз к приезду Братанова в первых числах октября. Из отрядов Красного Креста при дивизии состоял Богодуховский передовой, персонал коего и сестры были удивительно милы. Отряд этот был великолепно оборудован и работал выше всякой похвалы.
14 августа я ездил в свою родную 8-ю дивизию и так мне было приятно очутиться среди своих близких. Они меня трогательно встретили, начиная от Редько и кончая младшим прапорщиком. Пообедав у них, я вернулся к себе, а 16-го, в день полкового праздника 29-го полка своей родной 8-й дивизии был в этом полку, который стоял в резерве, и потому они могли отпраздновать свой праздник по-мирному.
Был церковный парад в присутствии командира корпуса, затем обед в офицерском собрании. Мне устроили целую овацию. Тост за меня был встречен таким громовым единодушным «ура», что мне даже было неловко и неприятно, чересчур офицерство полка подчеркнуло свое отношение ко мне, я почувствовал неловкость перед командиром полка и начальником дивизии, что меня так выделили, а когда я собрался уезжать, то меня офицеры подхватили и понесли на руках в автомобиль, крича, что не пустят меня в 7-ю дивизию, что 29-й полк весь как один человек пойдет за меня и т. д. Это было очень трогательно, но мне это не доставило удовольствия и крайне смутило, т. к. я чувствовал, что среди оваций по моему адресу была и доля демонстрации по отношению к Редько, которого 29-й полк весьма недолюбливал. Это мне, конечно, было крайне неприятно, но я ничего сделать не мог, все вышло чересчур неожиданно.
Разные боевые распоряжения
Первый мой боевой приказ по 7 дивизии был мною отдан 12 августа, когда предстояла смена полков на позиции. Привожу его целиком:
«СекретноПодлинный подписал: вр. командующий дивизией Свиты его величества, генерал-майор Джунковский».
12 августа 1916 г. № 76
Приказ 7-й сибирской стрелковой дивизии
Штаб дивизии д. Юревичи
1. Обстановка на фронте без перемен.
2. Правее нас на позиции части 8-й Сибирской стрелковой дивизии, левее части 55-й пехотной дивизии.
3. Приказываю:
а) в ночь с 13 по 14 августа произвести смену частей 28-го Сибирского стрелкового полка, на участке от Рукавчицы (включительно) до дороги из Высадовичи в Тугановичи, частями 26-го Сибирского стрелкового полка и частей 25-го полка на участке от дороги из Высадовичи в Тугановичи до ф. Дробыли (включительно) частями 27-го полка.
б) по смене 28-му полку составить дивизионный резерв, расположив его в Полонечском лесу, штаб полка в Полонечском лесу.
в) 25-му стрелковому полку по смене составить корпусный резерв, расположив два батальона в дер. Далматощина, один батальон в лесу в 1½ верстах северо-восточнее г. дв. Проэктовичи, штаб полка – г. дв. Долматовщина.
г) в ночь смены работ не производить.
д) После смены продолжать ежедневно работы по усилению позиции; на плацдарме у ф. Дробыши одному батальону 28-го Сибирского полка, на внутреннем плацдарме левого боевого участка одному батальону 25-го Сибирского стрелкового полка (из Проэктовичи); во 2-й линии 1-й полосы левого участка одному батальону 28-го полка и на плацдарме у д. Трацевичи одному батальону 27-го полка (из полкового резерва). На правом участке в 1-й линии первой полосы ежедневно двумя ротами 26-го полка и во 2-й линии 1-й полосы – одному батальону 25-го полка (из Долматовщины). Выходить на работы в 8 час. вечера.
4. Прочим частям дивизии оставаться на занимаемых ими ныне местах.
5. Богодуховскому отряду Красного Креста, вошедшему в состав дивизии, расположиться в д. Мал. Жуховичи.
6. По смене установить связь со штабом дивизии и с соседями, строго руководствуясь приказом главнокомандующего Западным фронтом от 12-го апреля 1916 года № 3417.
7 Срочные донесения присылать в штаб дивизии: разведывательные за истекшие сутки к 8 часам утра; сведения о потерях к 11 часам; первое оперативное – к 17 часам дня.
8. Заместители: 1) генерал-майор Панафутин, 2) генерал-майор Воскресенский; 3) полковник Степанцов.
Затем пришлось очень много поработать над планом обороны позиции командуемой мною дивизии, а для этого надо было изучить ее во всех деталях и вести усиленную разведку. Редкий день проходил, чтобы я не бывал в окопах или на каком-нибудь наблюдательном пункте. Артиллерия в 7-й дивизии была гораздо лучше чем в 8-й дивизии, как по составу офицеров, так и по снаряжению. Пушки не были так изношены, как в 8-й, поэтому стрельба была гораздо более точной, батарейные командиры были лихие, храбрые, и к моему удовольствию я не замечал у них стремления становиться подальше в безопасные места, что бывало в 8-й.
Благодаря моим частым посещениям позиции, я к 18 августа, ко времени представления плана обороны чувствовал себя вполне хозяином положения, никаких сюрпризов я ожидать не мог, полки работали прекрасно, разведка в них поставлена была очень хорошо. Привожу план обороны, представленный мною командиру корпуса:
«Секретно.Свиты его величества генерал-майор Джунковский.
18 августа 1916 г.Начальник штаба генерал-майор Воскресенский».
План обороны позиции 7-й Сибирской стрелковой дивизии
на участке Рукавчицы – ф. Дробыши
Наша позиция на участке Рукавчицы – Дробыши расположена на правом, холмистом берегу р. Сервечь; эта речка и сопровождающая ее на всем протяжении болотистая долина, шириною от одной двух верст, является надежным прикрытием нашего фронта против атак открытою силою со стороны противника.
Р. Сервечь в обычное время незначительная, но во время дождей отличается половодьем, достигая двух-трех аршин глубины, что создает из нее тогда серьезное препятствие. Долина же ее, в виде мокрого кочковатого луга, кое-где покрытого мелким кустарником, благодаря своей значительной ширине, отсутствию скрытых подступов, изрядной заболоченности, превращающейся местами (северная окраина Цирин – ок. Терасевичи, в настоящее время) в болото, и командованию над этой долиной занимаемых нами холмов служит надежным прикрытием фронта от всяких покушений, при условии, что мы будем располагать достаточно сильным ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем для фронтального и продольного обстрела долины.
Благоприятные условия обороны данной позиции не везде одинаковы, вследствие чего некоторые участки являются легче достижимыми для атаки открытою силою.
Участок Рукавчицы севернее окраины м. Цирин
На участке Рукавчицы – северная окраина м. Цирин ширина долины р. Сервечь свыше полутора верст, здесь нет никаких закрытий для противника и заболоченность довольно значительная, почему атака открытою силою или нечаянное нападение здесь мало вероятны.
Наши окопы первой линии хорошо устроены, удачно применены к местности, порядочно маскированы, окопы 2-й линии расположены невдалеке, соединены достаточным числом ходов сообщения с 1-й линией, что дает возможность быстро занять окопы 1-й линии в том случае, если сосредоточенный огонь артиллерии противника заставит на время оставить их.
Полковой резерв расположен в расстоянии 3-х верст от самого крайнего пункта данного участка и может быть подведен по укрытым от взоров противника путям, что дает полную уверенность в своевременном его подходе в случае необходимости. К тому же крайнему пункту правого фланга части дивизионного резерва могут подойти через 2½ часа, а корпусного резерва – через 2 часа. Принимая во внимание, что случай вызова на данный участок дивизионного или корпусного резерва может иметь место только тогда, когда противник своей предшествовавшей артиллерийской подготовкой разрушил наши проволочные заграждения, на что требуется время, превышающее указанные даты, можно считать с уверенностью, что помощь с нашей стороны из резервов всегда успеет своевременно.
Заградительный огонь на этом участке могут открыть 5-я и 6-я легкие батареи, одна мортирная и одна тяжелая батарея. При достаточном числе снарядов, число батарей можно считать вполне удовлетворяющим условию открытия сильного заградительного огня.
Вывод: На участке Рукавчицы – северная окраина м. Цирин переход противника в наступление маловероятен, а условия обороны его вполне благоприятны для нас с теми силами, которые теперь здесь расположены (I батальон) и при современном расположении резервов и артиллерии.
Участок м. Цирин – Красная
Общая ширина долины здесь около версты. Выступающий укрепленный немцами бугор против «Треугольной рощи» сокращает это расстояние до ½ версты, так как может послужить для противника исходным плацдармом. Долина Сервеча на полверсты к югу от дороги из Цирина в Нодгайную почти сухая и покрыта высокою травою. На р. Сервечь здесь много неглубоких бродов. М. Цирин является несколько выступающею частью нашего фронта, почему с некоторою вероятностью может быть изолирована заградительным огнем немцев. Эти благоприятные для немцев условия дают данный участок вероятным объектом для атаки открытой силой после надлежащей усиленной артиллерийской подготовки.
Благоприятными для отражения этой атаки являются: а) близость русла р. Сервечь к нашей позиции, дающей возможность оборонять переправу через нее с самым действительным ружейным и пулеметным огнем; б) наличность сильного опорного пункта (православное кладбище), создающего ярусную пулеметную оборону участка, в) хорошо развитая сеть щелей; г) близость окопов 2-й линии.
Полковой резерв может прибыть через полчаса, дивизионный резерв, если не будет подтянут заранее (крайний случай) – через 2 часа <…> минут, корпусный резерв – через 1 час 30 минут. Пути следования резервов скрыты от взоров противника.
Заградительный огонь могут открыть 4-я, 5-я и 6-я легкие батареи, две мортирных и одна тяжелая батарея.
Так как близость противника, удобные подступы и легкость переправы могут способствовать быстрому подходу немцев к нашим окопам, то необходимо при начале артиллерийской подготовки передвинуть I батальон дивизионного резерва на линию полкового резерва, и равно иметь вблизи передовых окопов не менее 16 прочных тяжелых блиндажей, к постройке коих следует приступить незамедлительно, как только получится материал.
Опыты огневых нападений легких батарей, произведенные 14, 15 и 16 августа на «Треугольную рощу» и бугор, что к востоку от нее, указали, что сосредоточенный огонь 3-х легких батарей по этим пунктам может быть открыт через полторы минуты после отдачи приказания без всякого предварительного предуведомления об этом. Эти опыты прошли вполне успешно, почему можно надеяться, что артиллерийский огонь поможет отбитию атаки, даже если бы она последовала внезапно. Все данные для открытия заградительного огня на этом направлении ночью имеются у командиров батарей и все меры к скорейшему его осуществлению приняты. Желательно было бы принять более широкое пользование осветительными ракетами ночью, чему в данное время препятствует незначительный отпуск их.
Вывод: После постройки 16 тяжелых блиндажей на участке м. Цирин, можно вполне рассчитывать на отражение атак противника на этом удобнейшем для него направлении.
Участок Лесная – Быкевичи
Значительная болотистость этого участка, препятствующая даже проходу одиночных людей, делает возможность перехода противника в наступление на этом участке весьма маловероятным. Отсутствие удобных подступов для немцев, с наличностью у нас хороших окопов и при возможности открыть артиллерийский огонь по этому участку почти всеми батареями, стоящими на позициях, создают полную уверенность в успешном отбитии атак противника на этом участке.
Участок Быкевичи – Митропольщина
На этом участке р. Сервечь протекает недалеко от позиции противника, долина достаточно суха, хотя прорезана наполненными водою каналами, против г. дв. Тугановичи имеется лесок, которым противник может воспользоваться для скрытного приближения к нашим окопам, что он и пытался сделать в ночь с 6 на 7-е августа, ширина долины около версты. Эти обстоятельства дают возможность противнику рассчитывать на некоторый успех его атаки в этом направлении.
Благоприятным для нашей обороны обстоятельством является вогнутая дуга, образуемая здесь нашей позицией, что дает возможность обстреливать перекрестным ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем этот участок.
Передовая линия наших окопов хорошо применена к местности, достаточно маскирована; позади имеются щели и невдалеке окопы 2 линии, дающие возможность в некоторых пунктах открывать ружейный огонь. Полковой резерв может подойти в 10–15 мин., дивизионный в 45 мин. Подход того и другого скрыт от взоров противника.
Заградительный огонь как показали недавние опыты, может быть открыт 4-мя легкими батареями через 1½-2 минуты от момента отдачи приказания.
После устройства тяжелых блиндажей (не менее 8) на данном участке можно рассчитывать на вполне удачные отражения атаки. Для того, чтобы воспрепятствовать противнику воспользоваться леском на берегу р. Сервеча, необходимо удерживать его в нашем распоряжении, что ныне и осуществлено высылкою 4-х застав. Заставы сменяются ночью, так как днем сообщение с лесом небезопасно. Опытов подхода части корпусного резерва из Ногинче-Рофалово еще не производилось, но можно считать, что он подойдет не позже, как через полтора часа с момента получения приказания. Так как серьезной атаки противника будет предшествовать артиллерийская подготовка, то очевидно, что этого времени будет вполне достаточно.
Участок Митропольщина-Дробыш
Сухие пологие полосы земли суживают долину р. Сервечь на этом участке до полуверсты, причем долина эта не столько здесь болотиста, сколько мокра. Окопы противника отнесены на запад, так что расстояние от них до наших основных окопов превышает 1½ версты. Вынесенные вперед наши исходные плацдармы у Трацевичей и Дробышей, приведенные и приводящиеся ныне в оборонительное состояние, значительно повышают обороноспособность участка, а то обстоятельство, что смежный «Фернандов нос» находится в наших руках и дает возможность обстреливать фланговым огнем долину, делает маловероятным переход противника в наступление на этом участке. Однако неприятель может повести здесь атаку в связи с атакой на «фигурный лес», если у него будет достаточно для этого сил.
В настоящее время передовые щели исходных плацдармов приведены в оборонительное состояние и, кроме частных проволочных заграждений впереди каждого передового окопа, создается еще общее для обоих плацдармов проволочные заграждения в 3 кола.
Основные окопы в отличном состоянии, на крайнем левом фланге работы по устройству внутреннего плацдарма ведутся успешно, равно как и совершенствование второй линии окопов.
С окончанием этих работ, как и работ по устройству тяжелых блиндажей, подготовка в инженерном отношении будет закончена с полной уверенностью в отбитии всяких покушений на этом участке со стороны противника.
Батальон полкового резерва может подоспеть для отбития нападения через 15–20 минут; дивизионный резерв – к крайнему левому флангу через 1 час. 45 мин.; корпусный резерв из Негинче часа через 2½-3, причем им придется двигаться отчасти по ходам сообщения. Конечно, своевременным приближением за период артиллерийской подготовки это время может быть сокращено.
Участок этот обстреливается заградительным огнем 4-х легких батарей, одной мортирной и одной тяжелой. В отражении атаки могут принять участие батареи 35-го корпуса расположения на позициях у леса «Семерка». Заградительный огонь легкими батареями может быть открыт через две минуты после отдачи приказания, что проверено опытами огневых нападений на д. Карчева.
Вообще обороноспособность этого участка опасений не внушает.
Средства связи
Штаб дивизии соединен с двумя штабами полков, находящихся в боевой линии, двойной, вполне надежной телефонной связью на подставных столбах. Кроме того боевой штаб начальник дивизии (вблизи наблюдательного пункта 4-й батареи) соединен канавочными линиями с боевыми штабами тех же полков. Штабы полков соединены с командирами батальонов, а последние с командирами рот, с принятием мер предосторожности, указанных в приказе Гравкозапа с.г. за № 3417, кроме того штаб дивизии соединен телефоном с дивизионным и корпусным резервами и соседями вправо и влево.
Служба связи несется исправно, что установлено частыми поверками.
Меры против химических атак
Хотя вероятность производства немцами на нашем участке химической атаки мало вероятна и мало исполнима, вследствие большого расстояния между нашими и немецкими окопами и наличности разделяющей их болотистой долины р. Сервечь, однако все меры, указанные приказом корпусу № 133 и рекомендованные инструкцией для боевого применения химических средств, объявленных в приказании начальника штаба Верховного главнокомандующего от 2-го апреля, 1916 г. № 27, приняты и осуществлены. Готовность к противодействию химическим атакам проверяется устройством газовых тревог.
Ознакомление резервов с путями подхода
Из прилагаемой при этом копии приказа по дивизии о производстве работ по усовершенствованию позиции видно, что ежедневно полковые, дивизионные и корпусные резервы привлекаются к производству работ как на исходных плацдармах, так и в окопах 1-й и 2-й линии. Участие в производстве этих работ вполне ознакомило как командный состав резервов, так и нижних чинов с путями следования ко всем пунктам нашей позиции, а равно с лабиринтом ходов сообщения и устройством окопов. Продолжительность следования практически установлена этими ежедневными хождениями на работу.
В общем, после окончания работ по устройству тяжелых блиндажей и усовершенствованию и приведению в порядок 2-й линии обороны, в связи с естественными сильными оборонительными свойствами позиции, существует полная уверенность в отбитии атак противника на нашем участке.
Общее протяжение участка (свыше 8 верст) заставляет иметь большие частные резервы, каковыми являются один батальон на правом участке и два батальона на левом.
Можно предположить, что, усилив их в период артиллерийской подготовки двумя батальонами из дивизионного резерва, мы будем в состоянии остальными двумя оказать помощь в том пункте, где это окажется необходимым, так как трудно предположить, чтобы на всем сплошь большом фронте противником велась действительная серьезная атака; природные же оборонительные свойства позиций не дадут возможность демонстративным атакам развить серьезный успех.
Bp. командующий дивизией
Приезд моей сестры, племянницы Н. Н. Шебашевой и Н. В. Евреиновой
26 августа я был обрадован приездом ко мне моей сестры, племянницы Н. Н. Шебашевой и моего большого друга Н. В. Евреиновой. Т. к. в Юревичах, где стоял штаб дивизии, я не счел возможным их поместить, считая это небезопасным – в 3-х верстах от позиции, а кроме того я никогда не одобрял, когда семьи жили при штабах и в местах расположения частей передовой линии, поэтому я их устроил в Богодуховском отряде близ дер. М. Жуховичи в 3 верстах от меня.
Сестры очень предупредительно пошли навстречу моему желанию и отлично устроили их, отведя им целую комнату, которая у них пустовала. Таким образом я был совершенно покоен за них, они были окружены и лаской и заботой, приезжая ко мне, когда у меня было свободное время.
Получив депешу об их приезде, я поехал в автомобиле на ст. Замирье в верстах 20 от нас, встретил их и отвез в Богодуховский отряд. Встреча была необыкновенно радостная. Они провели, таким образом, неделю. Каждый день приезжали ко мне или я приезжали к ним, как только я бывал свободен. Чины моего штаба во главе с начальником штаба оказывали им большое внимание, они несколько раз то обедали, то ужинали у нас, раз в штабе устроили вечеринку с танцами, пригласив сестер двух наших отрядов, слушали музыку и пение наших сибиряков-стрелков. Особенно хороши были песенники 27-го полка, пели они исключительно сибирские песни, полные грусти, тоски, но чрезвычайно музыкальные.
Один раз я был с ними в 28-м полку у обедни. Полк этот стоял в резерве в лесу, но очень близко от позиции в 1½-2 верстах, был чудный день, походная церковь была сооружена очень красиво из еловых и сосновых ветвей, священник служил очень благоговейно, хор певчих пел безукоризненно. Весь полк был выстроен покоем среди деревьев. Шла обедня, а невдалеке слышны были разрывы снарядов, несколько шрапнелей разорвались над лесом и в довершение всего над нами реяли немецкие аэропланы. Эта обедня при такой обстановке произвела на меня особенное впечатление. После обедни я обратился к полку с несколькими словами напутствия, т. к. им предстояло в этот день сменить, на весьма серьезной позиции, 25-й полк.
25 августа этот полк, отошедший в резерв, праздновал свой полковой праздник. Был молебен и парад, на котором присутствовали Рагоза и командир корпуса генерал Трофимов. Парад сошел блестяще, по окончании его в офицерском собрании состоялся завтрак, сопровождаемый целым рядом состава.
Накануне этого дня мы получили приказ главнокомандующего фронтом Эверта, отданный им 22 августа, накануне годовщины принятия государем на себя Верховного командования:
«Завтра 23-го августа истекает годовщина с того исторического дня, когда государь император с твердой верой в милость Божию и непоколебимой уверенностью в свои войска и в конечной победе соизволил принять на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий, призывая всех нас исполнить наш святой долг защиты родины до конца и не посрамить земли Русской, вступив в Верховное командование. Его величество принес с собой счастье своим доблестным и верным войскам, минувший год ознаменовался решительным переходом успеха на нашу сторону и целым рядом блестящих побед над врагом.
Приказываю отслужить завтра в частях вверенной вам армии молебствия, призывая Божие благословение на горячо любимого нашего августейшего Верховного главнокомандующего вознося Господу Богу горячие благодарения за дарованные нам под мудрым водительством его императорского величества победы и моля о ниспослании нам конечного одоления над врагом. Государю же нашему и его августейшей семье здравия и сил на многие лета и счастья видеть Россию возвеличенной и процветающей под державным скипетром его величества. Приказ этот прочесть во всех частях и командах. Эверт».
Мои оставались до 2 сентября, навещая меня ежедневно, я их возил то в какой-нибудь полк, то на батарею, побывали и на наблюдательном пункте, осматривая немецкое расположение. Кроме того, т. к. моя сестра в течение целого ряда лет работавшая по Красному Кресту очень интересовалась постановкой лечебного дела, то мы посетили и лазареты нашей дивизии, а затем она уже без меня побывала и в двух лазаретах своих общин, Евгениевской и Александринской, попечительницей коих она состояла.
Время до 2 сентября прошло быстро и незаметно, с грустью я с ними расстался. Испросив разрешение на отлучку в Минск, куда мне необходимо было проехать по делам для дивизии по части снаряжения, я выехал вместе с ними на автомобиле прямо до Минска и устроил их в прямом вагоне на Петроград.
Проводив их, я пробыл в Минске два дня. За это время я успел справиться довольно удачно со всеми делами для дивизии, был в штабе фронта, являлся генералу Эверту и сделал еще несколько визитов. Все были удивительно любезны и предупредительны. Заехал я и в госпиталь Евгениевской общины, где главным врачом состоял Н. И. Раевский, очень хороший хирург, я с ним был давно знаком, будучи очень близок с семьей его жены, он мне в подробности показал весь свой лазарет, от которого я не мог не остаться в восторге; меня поразила не только безукоризненная чистота, но и все устройство, согласно последним указаниям науки.
Ha другое утро, в 10 час. я выехал обратно с одним из офицеров штаба 7-й дивизии Губановым и, заехав по дороге к командиру корпуса, вернулся к себе в Юревичи.
В это время на фронте все чаще и чаще стали повторяться случаи заболевания цингой, эта болезнь, сама по себе не заразная, сделалась эпидемической и вырывала из строя здоровенных людей. Издавались всевозможные приказы, принимались соответствующие меры, но болезнь упорно держалась.
30 августа мною был отдан следующий приказ:
«Ввиду непрекращающихся заболеваний цингой подтверждаю к неуклонному и точному руководству приказ главнокомандующего армиями Западного фронта от 7-го августа сего года за № 148. Во исполнение сего приказываю:
1) Цинготных больных, требующих продолжительного лечения, немедленно эвакуировать в тыловой госпиталь, направив их через эвакуационный пункт в Осиповичах, больных из Александринского подвижного лазарета отправлять по узкоколейке, для чего главному врачу означенного лазарета потребовать подвижной состав к д. Сбытень. Дивизионному врачу оказать содействие, больных из дивизионных лазаретов присоединить также к означенным больным Александринского лазарета и отправить по узкоколейке, доставив их на ст. Сбытень к моменту отхода поезда.
2) До ст. Сбытень доставить в двуколках транспорта или Богодуховского отряда. Больных, не требующих продолжительного лечения и слабосильных, предрасположенных к заболеванию, выделить из полков и снабдив их аттестатами к утру l-го сентября сосредоточить в сел. Бол. Жуховичи. Начальникам хозяйственных частей 26-го и 28-го полков озаботиться приготовлением для них пищи: 26-й полк для стрелков 26-го и 27-го, и 28-й полк для стрелков 25-го и 28-го полков. После обеда направить их всех командой в Оюцевичи в устроенную для сего распоряжением Красного Креста армии санаторию в лесу между Оюцевичами и Симоково. Для слабых больных иметь при следовании команды 5 двуколок транспорта.
Командиру 28-го полка назначить одного опытного офицера для наблюдения за командной слабосильных в санатории и ведения с ними занятий и бесед, а командиру 27-го полка в помощь означенному офицеру назначить 2-х младших офицеров.
Означенным трем офицерам явиться 1-го сентября к 9 часам утра в с. Бол. Жуховичи к начальнику гарнизона и принять от него команду.
В санатории ежедневно вести строевые занятия со стрелками не менее 2-х часов.
Дивизионному врачу обратить особое внимание на соблюдение в частях дивизии пункта 7-го приказа главнокомандующего за № 148. Командирам полков в местах расположения резервов озаботиться приведением в порядок землянок, а где нужно и постройкой новых, дабы, ввиду наступивших холодных осенних дождливых дней, можно было бы всех стрелков разместить в землянках. Дивизионному врачу произвести осмотр всех землянок в санитарном отношении.
Только постепенной заботой и вниманием и дружной работой как строевого начальства, так и врачебного надзора можно в корне пресечь печальное и недопустимое явление распространения цинги».
Но на другой день я получил от командира корпуса распоряжение временно приостановить его выполнением, т. к. Красным Крестом устраивается специальная санатория для такого рода больных при дер. Оюцевичи.
Между тем оказалось, что полки выполнили мое распоряжение уже 31 августа и потому отмены получить не успели. Это вызвало мой следующий приказ:
«В моем приказе, от 31-го сего августа за № 881, было предписано сосредоточить всех больных легкой формой цинги к утру 1-го сентября в сел. Бол. Жуховичи. Между тем по полученным мною сведениям означенное распоряжение было выполнено 31-го августа благодаря чему, когда последовало приказание командира корпуса временно приостановить мое распоряжение, они уже были собраны в с. Бол. Жуховичи. Приказываю впредь выполнять мои приказы в точности не допуская отступлений.
Приказ мой за № 81 временно приостановить исполнением, оставив больных цингой легкой формы 25-го Сибирского стрелкового полка – в дер. Бурдзевичи, озаботившись устройством их в возможно теплых помещениях отдельно от здоровых и усилении питания».
Прошло три недели и я получил следующее приглашение на открытие санатория:
«Начальнику 7-й Сибирской стрелковой дивизии. Завтра субботу 10 часов в присутствии командующего армией будет отслужено молебствие в санатории Оюцевичи по случаю открытия. Покорнейше прошу Ваше превосходительство пожаловать. И.о. особоуполномоченного барон Бильдерлинг».
Ко дню открытия в санаторий переведены были все страдавшие более или менее тяжелой формой цинги, больные же легкой формой оставлены были при полках. Санатория была великолепно оборудована и принесла огромную пользу войскам. Больные быстро поправлялись и возвращались в строй. Этому способствовала и здоровая местность в сосновом лесу. Все больные составили слабосильную команду, и распределение времени, порядок были установлены особыми инструкциями, которые привожу целиком:
Инструкция для соблюдения порядка в слабосильной команде санатории Красного Креста
§ 1. В видах ближайшего удобства управления команды слабосильных при санатории Красного Креста подразделяется на роты, число коих может быть различно в зависимости от числа пользуемых в санатории нижних чинов, роты в свою очередь подразделяются на полуроты, взводы и отделения: в случае же наибольшего числа слабосильных в команде, последняя может быть подразделена на полуроты. Распределение слабосильных нижних чинов по ротам, полуротам производится по мере прибытия, причем однако, нижние чины одной и той же войсковой части должны быть назначены в определенные, а не вперемешку с нижними чинами других войсковых частей.генерал лейтенант Абаканович [471] ».
§ 2. Общее заведывание командою возлагается на одного из старших обер-офицеров в чине капитана, назначаемого распоряжением корпусного командира, ротами же и полуротами на обер-офицеров, нуждающихся в отдыхе для поправки здоровья. Начальники из нижних чинов (взводные и отделения) назначаются из числа слабосильных унтер-офицеров и ефрейторов. В случае недостаточного числа таковых из наиболее подходящих к сему по своим знаниям строевой и словесной подготовке нижних чинов.
§ 3. Размещаются слабосильные в отведенных помещениях и санатории по взаимном обсуждении заведывающего командой слабосильных с заведывающим санаторией врачом, причем однако, нижние чины одной части должны размещаться в близлежащих помещениях, дабы ротным командирам легче было бы наблюдать за поддержанием внутреннего порядка и благочиния среди вверенных им нижних чинов.
§ 4. Внутренний распорядок жизни слабосильных нижних чинов должен, по возможности, быть во всем согласован с уставом внутренней службы.
Для наблюдения за порядком и благочинием в районе санатории в команде слабосильных ежедневно должны назначаться из числа слабосильных нижних чинов дежурные по кухне и чайной, если таковая будет заведена при санатории. Обязанность дежурных и дневальных по команде слабосильных должны быть согласованы с уставом внутренней службы. На дежурство и дневальство могут назначаться нижние чины, каковые, по осмотре их врачом, могут без ущерба для их здоровья выполнять свои обязанности.
§ 5. Внутренний порядок в санатории, как то приготовление пищи, лечения слабосильных, приспособление для них жилых помещений и т. д. лежит на обязанности персонала санатории, причем офицеру, заведывающему командой слабосильных, надлежит следить за тем, чтобы все требования медицинского персонала санатории неукоснительно выполнялись находящимися в санатории на пользовании нижними чинами.
§ 6. На обязанности начальника команды слабосильных лежит наблюдение за чистотой и порядком в районе санатории и в занимаемых слабосильными нижними чинами помещениями, для уборки коих, а равно и места расположения санатории должно ежедневно назначаться в помощь санитарам некоторое число людей из числа слабосильных, могущих, по мнению врача санатории, без вреда для их здоровья выполнять таковые работы.
§ 7. На обязанности начальника команды лежит следить за тем, чтобы нижние чины не отлучались самовольно из санатории, чтобы при отправке их в бани или куда-нибудь в иное место они обязательно отправлялись бы партиями под начальством особо назначаемого для сей цели старшего из числа унтер-офицеров, ефрейторов или рядовых.
§ 8. На обязанности начальника команды слабосильных лежит следить за тем, чтобы на занятие гимнастикой и строем назначались лишь те слабосильные нижние чины, каковые, по мнению медицинского персонала санатории, могут быть без ущерба для здоровья назначаемы на таковые занятия.
§ 9. Начальнику команды слабосильных надлежит следить за тем, чтобы занятия с нижними чинами велись сообразно с состоянием их здоровья и применительно к объявленной в приказе главнокомандующего армиями Западного фронта от 31 августа 1916 года за № 872 «программе занятий по недельно с нижними чинами запасных пехотных полков и батальонов и согласно прилагаемому при сем «Распределении, времени и повседневному порядку в команду слабосильных при санатории Красного Креста».
Начальник санитарного отдела штаба 1-й армии
Распределение времени и повседневный порядок в команде слабосильных при санатории Красного Креста были следующие:
«Замечание. 1. По воскресным и праздничным дням занятия гимнастикой и словесностью, а равно легкие хозяйственные работы не производятся.
2. На гимнастику, строевые занятия и хозяйственные работы назначаются лишь те нижние чины, для которых таковые, по мнению медицинского персонала санатории, возможны без ущерба для здоровья.
Генерал-лейтенант Абаканович».
Я часто посещал своих больных в санатории, все они чувствовали себя в ней так хорошо, что когда я, уходя от них, желал им поскорее поправиться, то они без особенного подъема отвечали мне: «покорнейше благодарим». Было видно, что они не особенно охотно выздоравливали.
По дороге в санаторию приходилось всегда проезжать местности, где были расположены тыловые учреждения дивизии, при этом часто приходилось убеждаться в недостаточной дисциплинированности среди чинов этих учреждений.
Последствием этого явился следующий мой приказ по дивизии:
«Проезжая последнее время среди расположений частей временно командуемой мной дивизии я, к сожалению, не мог не обратить внимание на отсутствие должного вида и дисциплины среди нижних чинов. Зачастую при моем проезде люди даже не вставали или вставали слишком поздно, что же касается отдания чести, то исполнялось это небрежно. Отвечали стрелки на мое приветствие тоже зачастую вяло и без должного перцу.
Особенно заметно это в местах расположения обозов 1 и 2-го разряда и в лазаретах. Мне не раз приходилось останавливаться и делать замечания. Проезжал я большей частью на автомобиле, следовательно, и отговариваться, что меня не заметили, нельзя. Все это доказывает отсутствие надлежащего внутреннего порядка и сознания долга среди нижних чинов.
Приказываю обратить на выправку, отдание чести самое серьезное внимание, особенно быть строгим к этому в обозах, где люди имеют склонность быстро распускаться.
Вменить стрелкам, что при проезде или проходе начальника первый увидавший его должен скомандовать «смирно», «встать», за исключением тех случаев, когда люди стоят или идут целой командой, имея старшего, который только и командует.
Обратить внимание и на одежду, приняв все меры, чтобы у всех обязательно были погоны, кокарды; командирам полков возложить за это ответственность на ротных командиров; вообще не давать людям распускаться. При следовании обозов, какого бы разряда они не были или дивизионного, сколько бы двуколок не назначалось, всегда должен быть старший, назначаемый сверх двуколочного обозного. При следовании более 5-ти двуколок старший должен быть верхом, он и будет всегда ответственным лицом за порядок при следовании обоза».
6 сентября начальник штаба 7-й дивизии генерал-майор Воскресенский получил новое назначение и должен был покинуть штаб командуемой мной дивизии. По моей просьбе командир корпуса командировал из штаба 8-й дивизии капитана Афанасьева для принятия должности от генерала Воскресенского впредь до назначения нового начальника штаба. Я был очень рад опять поработать с Афанасьевым, который знал хорошо сон взгляды и был мне очень предан, да и с чинами штаба он был со всеми в хороших отношениях. Накануне отъезда Воскресенского мы устроили ему прощальный обед, пригласив всех командиров полков, все очень любили и уважали его и потому проводы носили весьма сердечный характер. Я же лично отдал по дивизии следующий приказ:
«Приказом главнокомандующего армиями Западного фронта начальник штаба временно командуемой мной дивизии генерал-майор Воскресенский допущен к исправлению должности начальника штаба 26-го армейского корпуса.
Расставаясь ныне с глубокоуважаемым Владимиром Ивановичем, как начальником штаба, я не могу не выразить своего искреннего сожаления, что мне так мало пришлось поработать с таким выдающимся талантливым сотрудником.
Генерал-майор Воскресенский пробыл в должности начальника штаба 7-й Сибирской стрелковой дивизии с 2-го февраля сего года и за все это время он проявил себя деятельным энергичным работником, опытным организатором, принимая все интересы дивизии очень близко к сердцу.
Как генерал с большим боевым опытом, с отличием командовавший во время настоящей войны полком и бригадой, он внес в работу дивизии и ее штаба очень много ценного, а за время моей краткой совместной службы с ним он, благодаря своему прекрасному знакомству с дивизией значительно помог мне быстро ориентироваться и ознакомиться со всеми сторонами жизни дивизии – этот момент нашей совместной службы, когда я нашел в нем большую нравственную поддержку, я всегда буду вспоминать с глубокой сердечной признательностью.
От всего сердца желаю дорогому Владимиру Ивановичу боевого успеха и счастья в новой ответственной должности начальника штаба корпуса и чтобы то уважение и любовь, которые он оставляет по себе в рядах нашей дивизии, сопутствовали бы ему и в последующей его жизни.
Счастливого пути, благополучия, дорогой Владимир Иванович, и не забывайте 7-ю Сибирскую дивизию, которая сохранит о Вас навсегда светлую память».
7 сентября я переехал в новый дом, построенный саперами для начальника дивизии на зиму. Такого помещения у меня за все время пребывания на войне не было. Саперы постарались, и вышел уютный, чистенький и изящный домик. Т. к. я командовал дивизией временно и домом этим предстояло воспользоваться не мне, а Братанову, то я и позволил поэтому себе такую роскошь. Вечером в тот же день я был на лекции в штабе армии, куда поехал с капитаном Афанасьевым. Лекция была очень интересная по поводу защиты крепости Верден на французском фронте, но она сильно затянулась, потом еще был ужин, так что я усталый вернулся только в 3 часа ночи.
8-го числа, в день Рождества Богородицы, у меня в новом помещении отслужено было молебствие, на которое я пригласил весь штаб и Богодуховский отряд. Приехали случайно и две сестры из Гродненского отряда 8 дивизии. После молебствия отпраздновали новоселье, был подан чай, вино, фрукты.
9-го числа я посетил 26-й полк, подробно осмотрел строившиеся землянки, обошел полк и уехал под очень хорошим впечатлением.
В этот день была смена на позиции, и я отдал по сему поводу следующий приказ:
«9 сентября 1916 г. 16 час. 20 мин.
Приказ штаба дивизии
д. Юревичи
1. Противник продолжает занимать укрепленную позицию по западному берегу р. Сервечь, причем установлено, что в районе Карчева расположен 21-й германский ландверный полк, в районе г дв. Тугановичи – 63 пехот. австрийский полк, в районе д. Подгайная – 51-й пехотный австрийский полк, в районе Треугольной рощи – 404 германский пехотный полк.
2. Правее нас на позиции 3-я Сибирская стрелковая дивизия, левее – 55 пехотная дивизия.
3. Вверенной мне дивизии приказано: а) оборонять позиции до от д. Рукавчицы включительно до ф. Дробыши включительно, б) продолжать усиленные поиски и огневые нападения, в) энергично продолжать работы по усилению и совершенствованию занимаемых позиций и по устройству передовых плацдармов у ф. Трацевичи и против д. Бытковщизна и тылового от левого нашего фланга до ф. Трацевичи.
4. Приказываю:
5. 27-му Сибирскому стрелковому полку оставаться в корпусном резерве: два батальона в д. Далматовщизна и два – в ф. Негниче-Рофалово. Со штабом корпуса иметь телефонную связь.
6. Начальникам боевых участков продолжать усиленные и огневые нападения с целью захвата пленных и тревожения противника; энергично продолжать работы по усилению и совершенствованию занимаемых позиций, а в 25-м полку, кроме того, и по устройству передовых и тылового плацдармов. В отношении работ руководствоваться моими приказами №№ 74 и 80.
7. Связь по указанию начальника штаба дивизии.
8. Срочные донесения представлять ежедневно: а) оперативные к 12 час. и 15 часам, б) по разведке к 8 час. в) о потерях к 17 часам, г) сводка наблюдений за сутки к 11 часам.
9. Приказом по 3-му Сибирскому армейскому корпусу № 148 для борьбы с неприятельской артиллерией на участке временно вверенной мне дивизии образована левая группа батарей в составе: 1-й и 3-й батарей 6-го Отдельного тяжелого дивизиона и 3-го и 4-го батарей 7-й Сибирской стрелковой артиллерийской бригады под начальством командующего этой бригадой.
10. Начальнику группы поставлена задача – подавлять огонь неприятельских батарей, непрерывно следить за обнаруженными уже батареями и наблюдать за появлением новых.
11. Для корректирования стрельбы и наблюдения группе придается станция № 1 20-й воздухоплавательной роты, расположенная у ф. Бурлаковщизна. Для этой же цели могут быть использованы и самолеты, для чего начальнику группы обращаться к инспектору артиллерии корпуса.
12. Все поименованные батареи группы, когда они не заняты борьбой с артиллерией противника обязаны по требованию начальников боевых участков выполнять боевые задачи, указанные в приказе корпусу № 129 и объявленные в приказе дивизии № 69 пункт 6.
13. Общее руководство борьбою с неприятельской артиллерией и согласование действий групп, образованных на участках 8-й и 7-й Сибирских стрелковых дивизий возложено на инспектора артиллерии корпуса.
14. Начальнику группы ежедневно к 13 и 18 часам доставлять инспектору артиллерии корпуса сведения о ведении стрельбы и результатах ее. Кроме того в 13 часовом донесении сообщать о всех наблюдениях и вновь открытых батареях, точно указывая их места, какие батареи вели по ним огонь и кем корректировалась стрельба.
15. Впредь до возвращения из отпуска командующего 7-й Сибирской стрелковой бригадой полковника Степанцова во временное командование группой вступить полковнику Штедингу.
16. Боевые функции командира бригады над четырьмя батареями 7-й Сибирской стрелковой артиллерийской бригады, остающимися в ведении начальников боевых участков, возлагаю на командиров дивизионов по принадлежности. Впредь же до возвращения командующего артиллерийской бригадой 1-й и 2-й батареями командовать командиру 1-й батареи подполковнику Буржинскому.
17. Командирам дивизионов оперативные донесения представлять непосредственно в штаб дивизии ежедневно к 12 и 17 часам и о потерях к 17 часам.
18. Тыловым учреждениям оставаться: головному парку в Полонецом лесу. Передовому перевязочному отряду, дезинфекционному отряду и 10 Военно-Санитарному транспорту в д. Юревичи и в лесу севернее этой деревни; 1 лазарету – в ф. Гусаки, 2 лазарету – в д. Мал. Недзвятка, обозам 2 разряда 25 и 27 полков и артиллерийской бригады в д. Мал. Жуховичи, 26 и 28 полков в Бол. Жуховичи; дивизионному обозу в д. Оюцевичи; 55-му передовому отряду Красного Креста в ф. Мал. Жуховичи.
19. Ближайший головной этап – м. Мир.
20. Заместители: генерал-майор Панафутин, полковники Степанцов и Кондра».
10-го сентября я посетил сапер, осмотрел у них строящиеся на зиму землянки и очень остался всем доволен, проехал оттуда в 25 полк. В это время немцы открыли небывалую пальбу из тяжелых орудий, снаряды пролетали над головой в тыл. Потом оказалось, что они стреляли по дер. Серафимовичи, где у нас стояли обозы и по дороге из этой деревни в Юревичи – расположение нашего штаба. Первый раз они стреляли на такое дальнее расстояние и произвели порядочную панику среди обозов. К счастью, потери были незначительны.
В 25 полку я осматривал блиндажи в резервах и для той же цели заехал и в 28 полк.
11-го сентября поехал верхом в Долматовщизну к обедне в 27 полк, осмотрел строящиеся землянки и остался очень недоволен, приказал прекратить работы, найдя землянки и непрочными, и темными. Снесся оттуда же с командиром саперной роты, приказав отрядить сапер для руководства работами. Обедал я в Елисаветинском отряде, где, как всегда, приняли меня более чем радушно. Вернувшись к себе, переоделся и в 6 час. отправился в своей двуколке в штаб 33 корпуса на лекцию. Было очень интересно, а главное я рад был повидать многих своих соседей – боевых товарищей и поговорить с ними. После лекции был чудный ужин.
12 сентября рано утром, часов в 6, я поехал в дер. Бол. Жуховичи, где я назначил сбор всех цинготных легкой формы для отправки их в санаторий Оюцевичи. К моему удивлению, застал только команду 28-го полка, остальные не собрались. Пришлось вызывать по телефону командиров полков, наговорить им неприятностей. Только к 11 час. собрались все команды. Сказав несколько слов наставления цинготным больным, которых со всей дивизии собралось 220 человек и дав надлежащие указания офицеру, командированному мною с ними, я уехал.
После доклада вечером поехал в 32-й полк к командиру полка Костяеву по делу о награждении его Георгиевским оружием и оттуда, поблизости, заехал в Гродненский лазарет.
13-го числа у меня был ряд неприятностей. Приехал командир 28-го полка и доложил, что у него пропал один стрелок без вести с винтовкой, кроме того из 1-й батареи пропал бомбардир. При этом он мне сказал, что это 2-й случай у него, что 13 августа тоже таким же образом пропал стрелок. Сомнений не было – ушли к немцам. Меня это страшно расстроило, за время моего командования дивизией это было первый раз, т. к. случай 13 августа мне не был доложен, Воскресенский от меня скрыл, я настрочил по этому поводу ряд приказов и донесений. На другой день был пойман немец-перебежчик, который рассказал, что они узнали, какие части стоят перед ними от одного перебежчика, перебежавшего к ним накануне.
Весь день я ходил сам не свой, только за всенощной по случаю накануне Воздвижения я немного отошел. Всенощную я слушал в перевязочной передовом отряде, где было очень красиво устроена походная церковь, причем весь иконостас был убран очень красиво живыми цветами, которые они достали из оранжерей князя Радзивилла, чудом уцелевших. 14-го я был там же у обедни, потом проехал в Туркестанскую казачью дивизию, куда меня пригласил начальник дивизии смотреть джигитовку. Было очень интересно, чего только эти молодцы казаки не выделывали, по временам было жутко смотреть.
Во второй половине сентября стало плохо с продовольствием, стали отпускать только постное масло, сена вместо 12 фунт. на лошадь – 5 фун. и т. д. С одеждой тоже не легче; пришла бумага, что шинелей отпустят всего на ¼ состава, шаровар и рубах на ¾, сапог на ⅓ и что окончат выдачу только к февралю будущего года. Все это меня приводило по временам в отчаяние, всю надежду я возлагал на дорогих москвичей, что они не забудут меня своими подарками.
Трудно было при этом и с офицерством, состав коих все ухудшался. Эти скороспелые прапорщики без воспитания и образования были чистое горе, а их между тем присылали все больше и больше.
Но все же работа у меня шла сравнительно хорошо. С Афанасьевым было легко работать, он никогда ничего не скрывал от меня, тогда как Воскресенский, как выяснилось уже после его ухода, из всех поступавших бумаг и донесений докладывал мне ⅓ и скрывал от меня зачастую разные происшествия в полках. Кроме того и командиры полков не всегда доносили о пропавших без вести, из коих большая часть были перебежавшие к немцам и меньшая в тыл. Этих всех они накапливали к моменту боя и показывали убитыми в сражении. Я все меры употреблял, чтобы искоренить это явление и чтобы заставить всегда говорить только правду, ничего не скрывая, но в 7-й дивизии, как оказалось, это вошло в правило и было поощряемо начальником дивизии Братановым, поэтому мне было очень трудно бороться с этим злом, все же кое-что в этом направлении мне удалось сделать. 16-го сентября неожиданно в расположении дивизии приехал командующий армией генерал Рагоза. Как только из 27 полка мне сообщили об этом, я тотчас выехал туда и застал Рагозу на тактическом учении 4-го батальона.
Результат этого посещения я изложил командиру корпуса в полевой записке:
«16 сентября 1916 г. 15 час – мин. № 300генерал-майор Джунковский».
Командиру 3 Сибирского армейского корпуса
д. Юревичи
Доношу вашему превосходительству, что сего числа, в 10 часов, командующий армией прибыл в расположение 27-го полка в Далматовщизцу к месту построек землянок и, спросив у дежурных по гарнизону, отрапортовавшему ему, где происходят занятия, проехал к 4-му батальону, который в это время производил тактическое учение на устроенном плацдарме у церкви.
Первой была произведена сквозная атака двух рот против остальных двух. Атака не вызвала замечаний. Затем командующий армией приказал стать двум ротам во взводной колонне, приказал вздвоить ряды и задним частям войти в интервалы передних. В таком виде было проделано движение вперед, назад, вправо, влево и захождение. Замечания при этом были следующие: при прохождении люди пытались попасть в свои взводы и поправляли людей и не указывали ошибок, ротный командир командовал тогда, когда это было дело полуротного.
После этого все роты были отпущены, осталась 13-я рота: 2-м взводам было приказано идти в цепь, 2 взвода остались в резерве, цепям, отойдя от резерва на 50 шагов, залечь. При поверке дистанции оказалось не 50, а 70 шагов. В цепи командующим армией был произведен опрос каждого отделенного и каждого начальника звена. Было сделано замечание, что в одном отделении – один стрелок оказался не принадлежащим ни к правому, ни к левому звену, не знал что ответить, мне кажется, он просто ошалел. После этого лежащим в цепи приказано было одеть маски, что было выполнено быстро и сноровисто, только один взводный сзади не одел маски – это вызвало замечание.
В 2-х взводах резерва была произведена проверка расхода. Сначала были опрошены взводные командиры, затем каждый отделенный, после чего результаты были соединены. Все сошлось, но были сделаны замечания, что два отделенных ошиблись, один не мог припомнить, где у него один стрелок, другой ошибся в числе командированных в учебную команду; кроме того один перепутал команду пополнения с командой слабосильных. Поверка патронов никаких замечаний не вызвала, а при поверке шанцевого инструмента и баклаг оказались следующие недочеты: трое вышли без оных, один без фляги, два топора найдены были с зазубринами и взводные не могли точно доложить о количестве шанцевого инструмента во взводе. После этого, поблагодарив стрелков и ротного командира поручика Решетина [477] и батальонного полковника Лушпа [478] , командарм проехал к кухням, где очень остался доволен пищей и два раза благодарил командира полка, суп и кашу командарм испробовал из всех котлов.
Уезжая, командарм еще раз выразил благодарность командиру полка и, обратившись ко мне, сказал, что он замечает стремление к внутреннему порядку и к навыку взводных и отделенных, что вспоминая свое посещение 25-го полка видит большие успехи в том, что он именно всегда требует и находит важным. В общем, у меня осталось впечатление, что проверка дала очень хорошие результаты, и командарм остался очень доволен, стрелки выглядели отлично.
Свиты его величества
В это же время мне было приказано составить мои соображения относительно наступления частей командуемой мной дивизии на Кутовщинский лес для поддержки общего наступления 3-го Сибирского корпуса с целью овладения Новоселковским лесом с высотами севернее его. При этом у меня возник ряд вопросов, которые я считал крайне важными для успеха дела, особенно меня тревожил вопрос о количестве снарядов, я находил, что число снарядов в сутки по 100 снарядов на легкие и по 50-ти на тяжелое орудие крайне недостаточно, а кроме того опять возник большой вопрос о порядке подчиненности артиллерии.
Опять по-видимому склонны были повторить ошибку Нарочских боев, когда главный неуспех произошел от обособленности артиллерии. Это конечно не могло не вызвать во мне тревоги и я, составив свои соображения, приводимые ниже, одновременно обратился к командиру корпуса со следующим рапортом:
«16 сентября 1916 г. № 193 на № 3766 с.г.Свиты его величества генерал-майор Джунковский».
Рапорт командиру 3-го Сибирского армейского корпуса.
При составлении соображений относительно выполнения боевых задач, возложенных на части 7-й Сибирской стрелковой дивизии возникли следующие вопросы:
1) по условиям расположения на позиции легких батарей для пробивания проволоки против Кутовщинского леса назначаются 4-я и 3-я легкие батареи, которые необходимо будет продвинуть ближе к передовым позициям.
Третья батарея входит в состав группы, назначенной для борьбы с артиллерией противника, согласно приказа по корпусу с.г. 148.
Ввиду того, что эта группа выполняет свои задачи, согласно того же приказа по указанию инспектора артиллерии корпуса, прошу разъяснить, могу ли я воспользоваться третьей батареей для решения поставленной дивизии задачи телеграммой командарма-4 № 1313.
2) Для обсуждения задачи дивизии мною были вызваны командиры полков, 7-й Сибирской стрелковой артиллерийской бригады, 6-го тяжелого и 3-го мортирного дивизионов и командиры батарей этих дивизионов. При обсуждении вопросов об обстреле целей комбинированным огнем легкой и тяжелой артиллерии возник вопрос о подчинении гаубичных и тяжелых батарей. Командиры батарей высказались за желательность подчинения начальникам боевых участков для более быстрого и успешного решения поставленных задач.
Ввиду этого, не будет ли признано возможным 1-ю и 3-ю гаубичные батареи подчинить на время операции мне.
3) Для выполнения поставленной задачи каждое легкое орудие, как Вы изволили говорить, будет обеспечено на сутки – 100 снарядов на легкое орудие и 50 снарядов на гаубичные и тяжелое.
Из личных переговоров с начдив-55 выяснилось, что в 35-м корпусе на каждое легкое орудие на сутки назначено 200 снарядов и на гаубичное и тяжелое по 75 снарядов. Кроме того возбуждено ходатайство о снабжении тяжелых орудий до 120 снарядов в сутки.
Ходатайствую со своей стороны о возможном увеличении числа снарядов на орудие для возможно большого обеспечения успешности артиллерийской подготовки и артиллерийской борьбы.
Вр. командующий дивизией
Соображения же мои относительно наступления частей 7-й Сибирской стрелковой дивизии на Кутовщинский лес были следующие:
Задача дивизии
Директивой командарма-4 14 сентября № 1313 3-му Сибирскому армейскому корпусу поставлена задача выбить противника из рощи восточнее Грездичи и овладеть Новоселковским лесом с высотами севернее его.
Одновременно с этим приказано для содействия правофланговым частям 35-го корпуса вести наступление на Кутовщинский лес. Эта задача возложена на части 7-й Сибирской стрелковой дивизии.
Силы
а) Пехота.
При решении поставленной задачи дивизия может рассчитывать только на свои силы, два полка дивизии занимают позицию, из которых левофланговый, на который и возложено будет наступление на Кутовщинский лес, занимает свой участок 2-мя батальонами, имея 2 батальона в полковом резерве. Один полк дивизии находится в дивизионном резерве и один в корпусном.
Для выполнения поставленной задачи полагаю возможным назначить 5 батальонов: 2 батальона полкового резерва левофлангового участка и 3 батальона полка дивизионного резерва.
б) Артиллерия. На участке дивизии на позициях находятся:
7-й Сибирской стрелковой артиллерийской бригады – 6 батарей = 36 легких орудий
3-го Сибирского мортирного дивизиона – 1-я и 3-я батареи = 8 гаубиц.
6-го Отдельного тяжелого дивизиона 1-я и 3-я батареи = 8 6-ти дюймовых орудий.
Всего: 36 легких орудий, 8 – 48-ми линейных гаубиц и 8 – 6-ти дюймовых.
Непосредственное участие в выполнении поставленной дивизии задачи – наступление на Кутовщинский лес – примут участие 1-я, 2-я, 3-я и 4-я легкие батареи, 3-я батарея 3-го Сибирского мортирного дивизиона и 3-я батарея 6-го Отдельного тяжелого дивизиона.
Остальные батареи назначаются для содействия наступлению и будут иметь задачами:
5-я легкая батарея будет обстреливать позицию противника против своего участка на правом фланге дивизии.
6-я легкая батарея будет обстреливать участок позиции противника у д. Карчева, для чего она займет новую позицию, более выдвинутую вперед.
1-я батарея 3-го Сибирского мортирного дивизиона назначается для борьбы с артиллерией противника и обстреливания целей на участке севернее д. Тугановичи.
1-я батарея 6-го Отдельного тяжелого дивизиона по имеющимся сведениям переходит на участок 8-й Сибирской стрелковой дивизии и поэтому рассчитывать на нее не могу.
Число снарядов
По предположениям батареи будут снабжены следующим числом снарядов на орудие на сутки:
легкое – 100;
48-ми линейное – 50;
6-ти дюймовое – 50;
Имея в виду сильную демонстрацию с нашей стороны, полагаю, что число снарядов необходимо будет увеличить, как мною донесено было рапортом 16 сего сентября № 193 (Секретно).
Выполнение задачи
Выполнить поставленную задачу наступления на Кутовщинский лес полагаю следующим образом:
1. Наступление на Кутовщинский лес вести в направлениях на высоту 85,8 и песчаные бугры против д. Бытковщизны.
Последнее направление считаю более важным: захватить высоту 85,8 необходимо только для того, чтобы парализовать фланкирование подступов к буграм впереди д. Бытковщизна, захват же этих бугров с выходом на Кирпичный завод вдоль долины р. Сервечь дает возможность войти в непосредственную связь с частями 55-й пехотной дивизии.
Для первого удара назначаю два батальона полкового резерва от полка, занимающего левый боевой участок. Для атаки высоты 85,8 предположено назначить две роты, первоначальной целью которых будет захват этого отрога и удерживание его в своих руках, насколько это потребуется общим положением дела на участке.
Для наступления на бугры против д. Бытковщизны предположено назначить 6 рот; эти роты должны будут наступать на бугры, охватывая их с юга.
Роты, назначенные для наступления, для исходного положения должны будут занять передовой Дробутевский плацдарм и мокрый севернее его.
Для поддержки этих 2-х батальонов и развитая удара из дивизионного резерва будут выдвинуты 3 батальона, из которых один займет щели за первой линией окопов на крайнем левом фланге участка; другой батальон расположится в убежищах и землянках участкового резерва за левым флангом близ дороги на Городище и третий батальон будет переведен в лес «Семерка». Четвертый батальон дивизионного резерва остается на своем месте, как последний резерв дивизии.
Время перехода в наступление и момент атаки будут определены успешным действием артиллерии, которая должна подготовить атаку, пробив необходимые проходы и разрушив блиндажи пулеметов и т. д., но при этом необходимо иметь в виду, что на позиции противника по условиям освещения представляется выгодным до 16 часов, после этого солнце, садясь за горизонтом, настолько слепит наступающего, что представит крайнее затруднение для движения, ведения огня и для управления, равным образом наблюдения с артиллерийских наблюдательных пунктов почти парализуется; после 18 часов снова лучи видно, но в настоящее время так быстро начинает темнеть, что около 18 час. 45 мин. наступают уже густые сумерки. Поэтому полагаю, что вообще желательно атаку начать или рано утром, или днем до 16 часов, когда освещение в нашу пользу и в глаз противнику.
2. Задача артиллерии. Для успешности атаки считаю необходимым сделать не менее 4-х проходов, как указано на схеме.
Для пробивания проходов назначаются 1-я и 3-я легкие батареи; 3-я батарея должна будет выдвинута для этого вперед. 2-я легкая батарея назначается для обстрела высоты 85,8, с целью попытаться взорвать предполагающиеся пред проволокой фугасы.
4-я легкая батарея для флангового обстрела атакуемого участка.
3-я батарея 3-го Сибирского мортирного дивизиона назначается для борьбы с артиллерией противника и для стрельбы по другим целям у д. Карчева и кирпичного сарая.
3-я батарея 6-го Отдельного тяжелого дивизиона для стрельбы по выс. 85, 8, песчаным буграм и Кирпичному заводу.
Совместное действие с частями 55-й дивизии
Действия частей 7-й Сибирской стрелковой дивизии будут вестись в полной связи с действиями частей 55-й пехотной дивизии, с начальником которой лично переговорил по этому вопросу.
Близ стыка обоих дивизий в резерве 55 дивизии будет находиться целый полк, который в случае успеха у них или у нас будет двинут в направлении дороги на Городище, имея целью содействовать захвату леса «Австралия» и содействовать продвижению наших частей вдоль р. Сервечь.
Приложение: схема 250 саженей в дюйме.
Bp. командующий дивизией Свиты его величества,
генерал-майор Джунковский
Вр. и. д. начальник штаба
Генерального штаба капитан Афанасьев».
Этому наступлению, к сожалению, не суждено было осуществиться, и вся наша подготовка к оному оказались впустую.
Почему последовала отмена, я не знаю, т. к. скоро по представлении мною соображений, я покинул 7-ю дивизию, думаю, что это вызвано было распоряжением из ставки от Верховного командования о переформировании полков действующей армии из 4-х батальонного в 3-х батальонный состав, почему нашли несвоевременным всякие наступления.
18-го сентября я решил сделать опыт с миной Семенова на позиции у песчаного бугра, занятого немцами, близ Цирина. Я уже говорил об этой мине, представлявшей из себя длинную узкую коробку, в виде лыжи, начиненную 1½ пуда динамита.
Назначение ее было для устройства проходов в проволочных заграждениях, для этого сначала надо было прикрепить кошку к колу немецкого проволочного заграждения и затем стальным тросом тянуть, отчего мина сама начинала ползти и подойдя под проволоку, ударившись о приспособление при кошке, взрывалась с неимоверной силой. Пробу я назначил в 12 часов ночи на 19-е число, в случае удачи я наметил тотчас после взрывов (их предполагалось два) обрушиться тяжелыми снарядами на песчаный бугор из 2-х батарей, а легкими устроить заградительный огонь между буграми и треугольной рощей.
Приехав на место, я уселся на горке над наблюдательным пунктом. Темень была страшная. К сожалению, опыты не увенчались успехов. Одна мина взорвалась, как только ее стали заряжать, но взорвались только пироксилиновые шашки, динамит, к счастью, остался цел, а то бы катастрофа была бы ужасная, от взрыва шашек ранило только саперного унтер-офицера в лицо и ногу. Другая мина дошла до проволоки и остановилась, не взорвавшись, причину установить нельзя было. Это было ужасно досадно, тогда я все же, не желая оставить немцев в покое, приказал 2 тяжелым батареям открыть огонь по бугру, а легким – одной по границе бугра и леска, другой по проволоке по тому месту, где остановилась мина, с целью попасть в нее и взорвать. В тоже время прожекторной роте я приказал освещать бугор и слепить глаза немцам, чтобы они не могли уловить места наших батарей. Картина была величественная, особенно когда по всему фронту стали вспыхивать пускаемые ракеты, как с нашей, так и с немецкой стороны под оглушительный гул снарядов и разрывов их. В мину к сожалению не попали и она осталась под проволокой немцев.
У немцев переполох произошел страшный, они думали, что мы будем наступать и стянули все резервы к бугру. Это нам сказал перебежчик-румын, перебежавший к нам на другой день из австрийского полка.
Около 3-х часов ночи я вернулся к себе весьма недовольный неудачей с минами. На другое утро потребовал объяснения от командира саперной роты. Оказалось, что саперы ни разу не произвели ни одного опыта с этими минами, меня это взорвало – командир роты обязан мне был это доложить, когда я сделал распоряжение о взрыве проволочного заграждения немцев этими минами, я бы тогда отложил свое намерение, пока они не изучат эту мину и не произведут пробу в тылу. Я нашел, что командир роты отнесся чересчур легкомысленно, эти мины с таким количеством динамита были крайне опасны в неумелых руках.
Опасаясь, как бы немцы не воспользовались неразорвавшейся миной, приказал саперам взорвать ее каким угодно способом, а опыты с миной произвести в ближайшие дни в поле.
На другой день вечером саперы отправилась к месту, где оставлена была мина. В течении всего дня было установлено наблюдение за этим местом из окопов и наведен был к этому месту пулемет, дабы не допустить немцев взять мину. Я очень волновался, как-то удастся саперам выполнить возложенную на них задачу, ведь мина была под носом у немцев и она могла взорваться от малейшего сотрясения при подходе к ней.
Я сидел у себя и томительно ждал результата. Около 2-х часов ночи раздался страшный взрыв и у меня даже в Юревичах в доме зазвенели стекла, а между тем до взрыва было 5 верст. Тотчас по телефону сообщили, что все обошлось благополучно. Немцы от этого взрыва очевидно ошалели и стали беспорядочно палить из всех своих пулеметов. Я приказал двум батареям открыть по ним огонь. В эту же ночь 26-й полк произвел удачную разведку, зайдя немецким постам в тыл, уничтожив один пост, а другой забравши в плен.
Вторую половину сентября я провел все время в постоянных разъездах, посещая окопы и объезжая батареи, резервы и тыловые учреждения. В большинстве случаев выносил весьма отрадное впечатление; но бывали и изумительные случаи добродушного отсутствия дисциплины, если так можно выразиться, среди стариков нестроевых, попавших на войну прямо от сохи.
Привожу мои два приказа, как результаты моих объездов:
«18-го сего сентября я посетил 2-й дивизионный лазарет и присутствовал у обедни.
Не могу не высказать того отрадного впечатления, которое я вынес во-первых, от самой службы, во-вторых, и от обхода священником палат больных после обедни, причем в каждой палате отец Алексей [479] читал больным Святое Евангелие и всем была дана возможность приложиться ко кресту.
При этом я также не мог не обратить внимания, что над каждой койкой висел небольшой образок – это тоже оказались заботы отца Алексея.
Высоко ценю такое выдающееся достойное подражания отношение к взятым на себя святым обязанностям священнослужителя 2-го лазарета, и выражаю отцу Алексею чувство моего глубокого уважения».
«23-го сего сентября я проезжал через северную окраину сел. Бол. Жуховичи и при въезде в это село обратил внимание на полицейского 26-го Сибирского стрелкового полка, который, находясь на посту, сидел у избы и крутил папироску. Я остановился против него, но и это не заставило его встать, он смотрел на меня и продолжал крутить папироску, когда же я его спросил, когда же он встанет, то он ответил: «Сейчас ваше благородие, только папироску скручу».
Только после моего окрика он подошел ко мне и все же под козырек не взял. Приказав ему доложить старшему, что командующий дивизией приказал его поставить под ружье на четыре часа по два часа с промежутком в два часа, я уехал.
Такое несение службы полицейских ставлю на вид начальнику гарнизона.
Начальнику полицейской команды прапорщику Бурнашеву [480] объявляю выговор. Прапорщика же Красовского [481] , в ведении которого находился этот стрелок, арестовываю на трое суток домашним арестом с исполнением служебных обязанностей.
Приказываю во всех полках обратить внимание на несение полицейской службы».
Переход дивизии в Быкевичи
26-го сентября пришло приказание удлинить боевой участок моей дивизии на 4 версты, поэтому пришлось несколько изменить расположение дивизии и отдать для сего следующий приказ:
«27 сентября 1916 г. 20 час. СекретноГенерального штаба капитан Афанасьев».
Приказ № 96 7-й Сибирской стрелковой дивизии
1. Противник продолжает занимать укрепленную позицию на западном берегу р. Сервечь.
2. Приказом по 3-му Сибирскому армейскому корпусу участок вверенной мне дивизии увеличить до г. дв. Осташин II-й включительно.
3. Приказываю:
а) Один батальон 28-го Сибирского стрелкового полка передать в распоряжение командира 26-го Сибирского стрелкового полка.
б) Командиру 26-го Сибирского полка в ночь на 29 сего сентября сменить батальон 29-го Сибирского стрелкового полка на участке: Рукавицы исключительно, г. дв. Осташин II-й включительно и упорно оборонять участок от г. дв. Осташин II-й включительно от дороги г. дв. Тугановичи – Рудаши.
4. Разграничительной линией между 7-й и 8-й Сибирскими стрелковыми дивизиями назначена: Рамейки, г. дв. Осташин II-й, Крыжеловщина, Радунь, м. Мир, выс. 87, 8, что в 2-х верстах северо-западнее д. Заямное, причем все пункты кроме д. Радунь для 7-й Сибирской стрелковой дивизии включительно.
5. Тяжелой и мортирной артиллерии, расположенной на участке вверенной мне дивизии поставлены следующие задачи: а) разрушать и уничтожать по моему указанию оборонительные сооружения, фланкирующие орудия, пулеметы и проч., мешающие производству наших усиленных разведок; б) участвовать в борьбе с батареями противника, причем артиллерийская группа, назначенная для этой цели приказом корпусу № 148 остается без изменений; в) обстреливать появляющиеся за пределами дальности легкой артиллерии резервы противника, передвигающиеся войсковые колонны и обозы и г) открывать заградительный огонь на заранее определенных участках по первому моему требованию.
6. Право требовать открытия огня тяжелой и мортирной артиллерией по всем вышеперечисленным пунктам предоставляю начальникам боевых участков вверенной мне дивизии; о сделанных распоряжениях докладывать мне.
7. Для производства работ по укреплению позиции ежедневно с 30 сего сентября наряжать:
а) на передовой плацдарм у Дробыши 2 роты от 25-го Сибирского стрелкового полка;
б) на Трацевичский плацдарм и тыловой по I роте (всего 2 роты) от 27-го Сибирского стрелкового полка из полкового резерва, что в лесу «Семерка»;
в) на укрепление 2 линии 1-й полосы на правом боевом участке один батальон 25-го Сибирского стрелкового полка;
г) для постройки моего наблюдательного пункта одну роту днем от 28-го Сибирского стрелкового полка по указанию командира 2-й саперной роты.
д) трем батальонам 28-го Сибирского стрелкового полка продолжать в Долматовщизне постройку для себя землянок, по окончании этих работ добавить от сего полка для работ 2-й линии 1-й полосы один батальон, считая в этом числе и вышеуказанную роту;
е) ротам полкового резерва 27-го Сибирского стрелкового полка левого фланга продолжать постройку для себя блиндажей по мере подвоза материала;
ж) в 1-й линии 1-й полосы продолжать работы по усовершенствованию позиции частями их занимающими по указанию начальников боевых участков.
8. Заместители: генерал-майор Панафутин и полковники: Кондра и Романов».
Одновременно пришлось изменить несколько и план обороны и представить его в штаб корпуса в следующем виде:
«План обороны позиции 7-й Сибирской стрелковой дивизии на участке Осташин II – Дробыши.
1) Общий план обороны позиций, занимаемых 7-й Сибирской стрелковой дивизией остается тот же, как и было представлено в соображениях 18 августа при моем рапорте № 145 (секретно) и сравнительно с предшествующим положением различие заключается в том, что дивизии увеличен фронт придачей участка г. дв. Осташин II-й – Рукавчицы, который удлинил фронт дивизии около 3½ верст. Наступившая осень сделает долину р. Сервечь еще менее доступной сравнительно с постоянным ее состоянием, вследствие чего переход в наступление противника одновременно на всем фронте дивизии едва ли возможен. Зимой, когда вода станет, переход на широком фронте ожидать будет возможнее, но и это не на всем фронте дивизии, а только на более доступных сухих участках болотистой долины (против г. дв. Осташин II-й, м. Цирин, Быкевичи – Митропольщина), так как болотистый грунт вообще промерзает позже и неглубоко и всегда будет представлять затруднения и препятствия для движения крупных единиц и для наступления.
В виду этого характер общего наступления противника может носить характер нанесения ударов на наиболее доступных направлениях. Таковыми будет на новом участке направление на г. дв. Осташин II-й, а на остальном фронте уже указанные (№ 145) направления в зависимости от грунтовых условий и имеющихся дорог – 1) на д. Рукавчицы 2) Цирин; 3) Рудаши – Митропольщина и 4) у ф. Дробыши, где проходит дорога из Городище на Полонечку; кроме того части соседней 55-й пехотной дивизии здесь выдвинуты значительно вперед и противнику выгодно оттеснить нас обратно в прежние окопы.
На участке правофлангового батальона (Осташин II-й – Рукавщицы) наиболее серьезное направление на г. дв., так как пред ним и долина суше, и позиции противника ближе; неудобства обороны этого участка заключаются в том, что наиболее важная его часть наиболее удалена, находясь на крайнем правом фланге всего расположения. В виду этого рота участкового резерва поставлена за правым флангом, кроме того на этом же общем направлении находится корпусный резерв (в Долматовщизне), части которого могут подойти через 1½ – 2 часа. Содействовать обороне этого участка могут 5-я легкая батарея одним взводом и 1-я батарея 3-го Сибирского мортирного дивизиона и 1-я 6-го Отдельного тяжелого дивизиона.
Здесь действия частей 7-й дивизии должны находиться в связи с действиями частей 8-й дивизии, так как более доступный участок долины против г. дв. Осташин II и I-й, а к югу от них она становится более болотистой и менее доступной.
Условия обороны остальных участков остаются те же, как изложено в плане, представленным при № 145.
2) Главную оборону позиции предполагаю сосредоточить на первой линии, так как:
а) эта линия хорошо оборудована и окопы приведены в хорошее оборонительное состояние;
б) начертание окопов на отдельных участках способствует взаимному обстрелу подступов;
в) обстрел хорош;
г) линия окопов продолжает приспособляться к отсиживанию от артиллерийской стрельбы;
д) в 1-й линии отдельные участки, как у Цирина, Грацевичский плацдарм передовой плацдарм у ф. Дробыши и тыловой плацдарм получили значительное развитие и являются сильными опорными участками всего фронта.
2-я линия первой полосы имеет только отрытые окопы и еще не одетые; линия еще не оборудована и оказывать на ней упорное сопротивление не представляется выгодным.
Bp. командующий дивизией
Свиты его величества,
генерал-майор Джунковский
И.д. начальника штаба
1-го октября я ездил в 8-ю дивизию на полковой праздник 31-го полка, опять как в 29-м полку мне была устроена целая овация и я сидел за завтраком все время как на иголках, боясь как бы эти овации не вылились опять в демонстрацию по адресу начальника дивизии, хотя я и успел принять соответствующие меры во избежание повторения того, что было в 29-м полку. Все, слава Богу, окончилось хорошо, после завтрака, когда я стал прощаться, меня офицерство хотя и вынесло на руках к автомобилю, но одновременно другая часть вынесла и начальника дивизии. Мы уехали одновременно и потому овации по нашему адресу были общие.
2 октября я присутствовал на спектакле в 28-м полку, где нижними чинами прекрасно поставлена была оперетка на украинском языке, было красиво, интересно, играли с большим подъемом, затем был еще маленький водевиль, полный юмора. Привожу программу:
Программа
любительского спектакля, устраиваемого учениками
музыкантской команды 28-го Сибирского стрелкового полка.
2 октября 1916 г. д. Долматовщизна
Начало в 18 час.
Представлено будет:
1. Хор под управл. ст. унт. оф. Похилого.
2. «Сватания на гончарiвцi» – Украiнcька оперета на 3 дii.
Сочинение Г. Основьяненко.
ДIЕВI ЛЮДЕ:
1) Прокiп Шкурат (обiтатель з за Лопашi) Лежанский
2) Одерка (его жiнка) Русенко
3) Уляна (дочка (ix) Бычковский
4) Олексiй (крепа) Иваненко
5) Павло Кандзюба (обiтатель з за Харькiва) Арбуз
6) Стецько (сын его) Резников
7) Ociп Скорык (отставнiй москаль) Баумштейн
8) Тымiш (обiтатель з Зaiкiвкi) Жура
3. «Рыцарь индустрии» водевиль в I действии.
Сочинение А. Аверченко
Действующие лица:
Цацкин (представитель разных фирм) Баумштейн
Хозяин дома Иваненко
Декоратор – Капустин
Суфлер – Сахаров
Режиссер – Сахаров
4 октября получена была телеграмма от генерала Братанова, что он возвращается в дивизию – это было большим разочарованием для командира корпуса Трофимова, который не особенно долюбливал его и надеялся, что я останусь начальником 7-й дивизии. Для меня лично тоже известие о возвращении Братанова было немного неприятно – т. к. я очень свыкся с 7-й дивизией и чувствовал себя в ней полным хозяином, и в душе своей конечно надеялся остаться командовать ею на законном основании. С приездом же Братанова мне предстояло вернуться к роли бригадного командира, правда в родную мне 8-ю дивизию, но знал, что это ненадолго, т. к. я был аттестован на получение дивизии вне очереди и мне могли каждый день предложить дивизию, но какую, в этом был весь вопрос.
5 октября, в день праздника штаба 8-й дивизии, я ездил в Турец, куда штаб недавно перешел. Меня встретили радостно, все выражали удовольствие, что я возвращаюсь к ним. Начальник штаба произнес по моему адресу очень теплую речь. Редько также, приветствуя мое возвращение. За обедом подали депешу от моей сестры, которая вызвала бурю восторга, когда Редько, прочитав ее, предложил тост за ее здоровье.
Последние дни моего пребывания в 7-й дивизии были очень трогательны тем вниманием, которое все старались мне проявить. Я объехал все полки, и батареи, и некоторые тыловые учреждения дивизии, прощаясь с ними везде я чувствовал искреннее сожаление по поводу моего оставления дивизии.
6-го вечером Богодуховский отряд давал мне прощальный ужин, а 7-го числа, когда я пришел в обычное для ужина время в 8 часов в столовую штаба, то застал там всех начальников частей дивизии, врачей и сестер Елисаветинского и Богодуховского отрядов. Вся столовая была разукрашена, стол весь в цветах, это чины штаба устроили совершенно неожиданно для меня прощальный ужин. Было все так просто, искренно, сердечно, я был совершенно растроган. Оживление было полное, масса была речей неказенных, чувствовалась неподдельная искренность. Командир артиллерийской бригады, которому больше всех влетало от меня, т. к. я всегда бывал очень требователен к артиллерии, в своем тосте очень хорошо выразил мне благодарность за то, что я их ругал и ругал всегда за дело, что они очень ценили, т. к. видели в этом, что я принимал их недочеты близко к сердцу и не оставался к ним равнодушным. Только в три часа ночи разошлись, немцы к счастью не тревожили нас в этот день, на фронте была полная тишина.
На другой день ждали генерала Братанова, но он приехал только в 3 часа ночи на 9-ое октября. Накануне его приезда 8-го я отдал по дивизии следующий прощальный приказ:
«3 октября 1916 г.Свиты его величества, генерал-майор Джунковский».
Приказ № 156 7-й Сибирской стрелковой дивизии.
Действующая армия
Оканчивая сего числа свое временное командование дивизией ввиду возвращения ее начальника генерал-лейтенанта Братанова и отъезжая к месту постоянной своей службы, я не могу не обратиться с несколькими словами признательности к моим ближайшим сотрудникам, делившим со мною все труды по командованию дивизией в течение более двух месяцев и оставивших во мне много дорогих воспоминаний. За это время частями дивизии произведены были огромные работы по укреплению позиций и постройке землянок и блиндажей. Сколько труда и сил было положено на это – учесть трудно, но факт остается фактом и я уезжаю спокойно, зная, что все части дивизии в настоящее время обеспечены теплыми, просторными и светлыми помещениями; осталось только, по получении достаточного количества материала, устроить деревянные нары, где они еще не устроены и тогда все будет сделано.
А сколько труда было положено по укреплению позиций, стоит только взглянуть на те сооружения, которые сделаны у Цирина, посетить плацдармы у Трацевичей и форварка Дробыши и тогда ясно станет, что полки 7-й дивизии сделали свое дело. Правда, много еще предстоит работ по укреплению позиции, дабы выполнить все указания нашего командира корпуса; работ хватит не только на осень, но и на зиму, т. к. вторая линия первой полосы находится, за отсутствием должного количества материала, а главное, полного отсутствия досок, в зачаточном состоянии, а работы по второму ходу сообщения на Дробышевском плацдарме займут по трудности и кропотливости работы время не менее двух месяцев, но я уверен, что все это будет выполнено, т. к. все же главная работа и самая трудная в первой полосе сделана.
Не могу не вспомнить и с глубокой признательностью лихие молодецкие поиски разведчиков полков дивизии, особенно 26-го Сибирского стрелкового полка, не раз увенчавшиеся успехом и заслужившие особого внимания и поощрения со стороны нашего командующего армией и командира корпуса.
Вспоминая сейчас при расставании моем с дивизией все вышеизложенное с чувством искренней признательности, я долгом почитаю от лица службы выразить моему ближайшему помощнику по командованию дивизией бригадному командиру генерал-майору Панафутину чувства моего глубокого уважения и благодарности за его помощь, оказанную мне, за все прекрасно выполненные им мои поручения и за его отзывчивость ко всем моим указаниям.
Артиллерии, в виду полного затишья за все время, при всем своем желании ничем не могла проявить себя, но все что только могла, в смысле наблюдения, пристрелки и т. д., было сделано и я приношу командующему бригадой полковнику Степанцову, командирам дивизионов и батарей мою сердечную благодарность: к моим указаниям с их стороны я всегда встречал полную готовность идти им на встречу. Командиров полков полковников Кондра, Романова, Бутенко и Соболевского от всей души благодарю за все, что я видел с их стороны в течение этих двух месяцев, за то сочувственное отношение ко всем моим распоряжениям, за ту действительную настоящую помощь, которую я чувствовал в них и которая мне давала спокойствие.
Дивизионного врача, глубокоуважаемого Арсения Ефимовича [486] , прошу принять мою задушевную благодарность за его более чем добросовестное и заботливое отношение к делу, а главное, за то, что он шел с открытым забралом навстречу моим требованиям не скрывать никаких болезней, как бы неблагоприятно они не отражались на отчетных статистических сведениях.
Вспоминая всех моих сотрудников, с которыми мне приходилось наибольше иметь дело, я не могу не остановиться с чувством особой признательности на вр. и. д. начальника штаба Генерального штаба капитане Афанасьеве. Временно исправлять должность начальника штаба, при временно же командующем дивизией – это крайне неблагодарная и трудная роль и выйти так блестяще из этого трудного положения, как вышел Анатолий Васильевич, большая заслуга. Для этого надо иметь много веры в свое дело, весьма развитое чувство долга и сознание той пользы, какую приносишь. Мне было легко и радостно с ним работать и я всегда буду вспоминать нашу совместную работу на благо 7-й дивизии с особенно теплым чувством. Вместе с капитаном Афанасьевым и я не могу обойти молчанием его ближайшего помощника по оперативной части штабс-капитана Фартушного, этого безукоризненного труженика и талантливого работника, который был украшением штаба.
Всех чинов штаба, состоявших на лицо в течение этих двух месяцев, благодарю за их добросовестное отношение к делу.
Командиру саперной роты капитану Арефьеву выражаю мою самую сердечную благодарность за его серьезное отношение к делу, деловитость, соединенную со скромностью, и за все его доклады, чуждые рекламы и очковтирания.
Дивизионного интенданта и командира дивизионного обоза благодарю за все ими сделанное по обеспечению продовольствием частей дивизии.
В заключение своего приказа от души желаю всем моим бывшим сотрудникам по 7-й дивизии – начальникам частей дивизии гг. офицерам, бригадному и полковым священникам, врачам и военным чиновникам, а также нижним чинам здоровья, благополучия, продолжения дальнейшей общей напряженной работы, направленной к одной общей цели – совершенствоваться, чтобы достигнуть скорейшей и окончательной победы над дерзким врагом во славу державного нашего вождя и великой нашей Родины.
Вр. командующий дивизией
Мое возвращение в 8-ю дивизию
Братанов был поражен своим новым помещением – чудным домом, который я ему выстроил в Юревичах, рано утром 9-го числа мы обошли с ним все расположение штаба, я ознакомил его со всеми делами дивизии, по-видимому он остался очень доволен всем, что я ему оставил в наследство и даже, при всей своей сухости, поблагодарил меня. В 9½ часов утра, напутствуемый им и всеми чинами штаба, я выехал верхом в свою родную 8-ю дивизий в Турец.
По дороге я заехал к командиру корпуса генералу Трофимову явиться по случаю сдачи дивизии и представил ему нижеследующий рапорт:
«Рапорт командиру 3-го Сибирского армейского корпуса.
Уезжая сего числа к месту постоянного моего служения и сдав командование дивизией ее начальнику генерал-лейтенанту Братанову, долгом почитаю донести, что работы по укреплению позиций 7-й Сибирской стрелковой дивизии в настоящее время находятся в следующем состоянии:
1) Дробышевский плацдарм.
Первая линия одета за исключением на двух флангах по 150 шагов, бойницы выложены во всей одетой части, а козырьками перекрыто около 350 шагов (⅓ всей линии).
Вторая линия только открыта с устройством траверса, за отсутствием материала не открыта вовсе. К этим двум линиям ведут два хода сообщения: правый закончен, сделан почти весь из мешков, остальная часть из дерева, мешков пошло 160000 (стоимость 96000 руб.), левый только начат, вырыто около 70 шагов и начата в дальнейшем выкладка мешками (осталось выложить мешками еще около версты, на что потребуется около 150000 мешков).
Впереди плацдарма установлен один ряд проволоки в 4 кола, примыкающий к проволоке 55-й дивизии слева и к проволоке впереди Трацевичского плацдарма вправо. Из 4-х кольев два заплетены по всему участку, а два еще в работе, оплетение должно быть окончено в 10-дневный срок.
Считаю совершенно необходимым довести до конца левый ход сообщения (три месяца), в первой линии докончить одежду (необходимо около 2000 досок, когда они будут, работа будет окончена в недельный срок) и козырьки (необходимо толстые доски около 2000, когда они будут, то работа займет дней 12) и во второй линии одеть крутости (когда будут доски около 10 000, то можно закончить в течение месяца).
2) Трацевичский плацдарм – весь оборудован, осталось одеть 150 шагов, доски имеются, и будет закончен через 5 дней. Проволока имеется, но для усиления предназначен еще один ряд в 4 кола – продолжение проволоки от Дробышевского плацдарма, работа эта будет делаться попутно и не задержит.
3) Тыловой плацдарм – открыта одна линия, но не одета. Необходимо одеть, весь обваливается, досок надо около 80000 и при наличии их работы не менее месяца – шести недель. Признаю эту работу крайне необходимой, без второй линии обойтись невозможно без большого ущерба для обороны и наступления.
4) Вторая линия первой полосы левого участка от 55-й дивизии до Рудаши. Земляные работа закончены, но все обваливается за неимением материала (досок), проволока частями. Полагал бы не задаваясь неисполнимым эту линию оставить, т. к. вторая полоса доходит местами совсем близко.
Желательным казалось бы устройство опорных пунктов: на левом фланге на стыке с 55-й дивизией, за Трацевическим плацдармом, за Митропольщиной и за Рудашами.
Но принимая во внимание, что справиться с этой работой совершенно непосильно, полагал бы ограничиться устройством укрепленных узлов на левом и правом флангах второй линии первой полосы левого боевого участка дивизии. С работой таких двух укрепленных узлов справиться было бы возможно, но и это потребует много материала и займет около 3-х месяцев.
5) Вторая линия первой полосы правого боевого участка от Рудашей до Цирина.
Земляные работы еще не закончены, остался участок от Рудашей до Тарасевичи, докончить предположено в течение месяца. Все осыпается, поэтому обязательно одеть весь участок, но на это потребуется от 20 до 25 тысяч. Чтобы одеть всю полосу, потребуется при наличии материала 1½ месяца.
6) Вторая линия первой полосы правого боевого участка от Цирина до госп. дв. Осташин II. Земляные работы еще не сделаны на новом участке от Рукавчицы до Осташин II, а на всем участке линия не одета. Потребуется ввиду большого протяжения от 35 до 40 тысяч досок и при их наличии, считаю одновременно замляные работы и одежду крутостей потребуется около 2½ месяцев.
7) На правом боевом участке конечно было бы желательным устройство опорных пунктов за Таросевичами, за Красным, за Цириным, за Рукавчицами и за госп. дв. Осташин II. Но задаваться этим было бы непосильным и труд оказался бы непроизводительным, т. к. справиться с этой работой нельзя было бы. Поэтому считаю, что на этом участке надо было бы ограничиться тем укрепленным узлом, который уже устроен у Цирина, несколько развив его в стороны в вглубь, а у госп. дв. Осташин II приспособить к обороне имеющиеся здания впереди окопов.
Из всего вышеизложенного видно, что все работы, мною намеченные, можно было бы докончить к февралю месяцу, но при получении 200000 досок и непрерывной усиленной работе.
Если б это удалось, то к февралю месяцу задача по приведению укрепленной полосы в хорошее состояние было бы выполнена.
Донося обо всем этом по долгу совести, должен доложить о выдающейся работе не за страх, а за совесть командира 2-й саперной роты капитана Арефьева и гг. офицеров роты, которые с исключительной добросовестностью выполняли все приказания и поручения по укреплению и усовершенствованию позиций дивизии.
Свиты его величества, генерал-майор Джунковский».
Трофимов меня принял очень любезно, наговорив мне кучу самых лестных слов по поводу командования мною 7-й дивизией и благодарил за все сделанное для дивизии, а на другой день отдал в приказе по корпусу следующее:
«Эвакуированный по болезни начальник 7-й Сибирской стрелковой дивизии генерал-лейтенант Братанов телеграммой за № 8979 донес, что он сего числа к дивизии прибыл и вступил в исполнение своей должности. В виду сего временно-командовавшему 7-й Сибирской стрелковой дивизией, Свиты его величества генерал-майру Джунковскому предписываю возвратиться к месту своего постоянного служения.
Считаю своим нравственным долгом от лица службы искренно благодарить генерал-майора Джунковского за отличное во всех отношениях командование 7-й Сибирской стрелковой дивизией в течение двух слишком месяцев, а также – за тщательную проверку денежной отчетности в частях дивизии, в целях правильного и полного отчисления экономических сбережений в «Фонд на ведение настоящей войны» и за принятые меры к приведению в порядок запущенной отчетности штаба 7-й Сибирской стрелковой дивизии».
От корпусного командира я проехал прямо в 8-ю дивизию и явился к Редько, который меня принял также как и весь штаб трогательно и радушно. Я очень хорошо устроился в прекрасной комнате, отведенной мне в одном из домов штаба.
На другой же день я вступил в обязанности бригадного командира, а 11-го и 12-го числа уже обходил окопы 8-й дивизии, знакомясь с ними, и сразу наткнулся на большие неполадки в 32-м полку, что мне было крайне неприятно. По дороге в окопы, я подъехал к месту расположения резервной роты, меня встретил батальонный командир; я спросил его, где ротный командир, он ответил, что вся рота на учебной стрельбе в передовых окопах и ротный с ними. Я стал тогда обходить все землянки, вернее конуры, и к моему удивлению нашел людей роты, они вовсе не были на стрельбе. Приказал им выйти и построиться. Батальонный командир был очень озадачен и стал оправдываться, что он предположил, что рота ушла на занятия, т. к. ротного командира, который жил с ним в одной землянке, не было дома. Тогда я стал доискиваться, где ротный командир? Старший офицер роты доложил, что он ушел в передовую линию. Проверив стрелков роты, я не досчитался 35 человек, где они? Офицер указать не мог.
Меня это все очень расстроило. В окопах я нашел все в порядке. Вернувшись к себе, я доложил Редько, он отнесся хорошо и предоставил мне дальнейшее. Произведя дознание, оказалось, что ротный командир уезжал в Турец, стрелки тоже где-то гуляли. Приказал ротного командира отрешить от командования ротой, батальонному командиру объявить выговор, а офицера роты за неправильный доклад посадить на 5 суток.
13 октября штаб дивизии переехал в Рапиова, помещение отвратительное, грязное, пришлось много труда положить, чтобы комнату, отведенную мне, сделать жилой.
В этот день получил из штаба корпуса радостное известие о разрешенном мне 3-х недельном отпуске, решил воспользоваться им с 27-го числа, после того, что окончу порученную мне генералом Редько разработку штата мирного времени в особой комиссии под моим председательством в составе командиров 31-го и 32-го полков, подполковника Антонова, штабс-капитана Малеева и поручика Василенко. Мне удалось все окончить и представить начальнику дивизии 24 числа.
Отъезд генерала Алексеева из Ставки и замена его Гурко – его заместителем
В это время в Ставке произошла крупная перемена – заболел Алексеев и временным его заместителем назначен был генерал Гурко – это был еще молодой генерал, годом моложе меня из Корпуса, но весьма способный, быстро схватывающий дела, определенно и ясно дававший всегда указания, твердый и прямой. Это назначение, хотя и временное нельзя было не приветствовать.
Переформирование полков из 4-х батальонного состава в 3-х батальонный. Формирование новых дивизий.
Предложение мне принять на себя формирование 131-й дивизии и командование ею. Мой отъезд в отпуск и возвращение
В конце октября месяца, когда я собрался уже выехать в отпуск, последовало высочайшее повеление о переформировании всех полков действующей армии из 4-х батальонных в 3-х батальонный состав с тем, чтобы из четвертых батальонов полков образовать новые полки, соединив их в новые дивизии.
Вызвано это было желанием увеличить число боевых единиц и сделать полки и дивизии более подвижными и легче управляемыми, тем более, что и полки германской армии все были 3-х батальонного состава. На Западном фронте таких вновь формируемых дивизий предположено было шесть, они назначены были к формированию при штабах следующих армий: 2-й – 129-я пехотная дивизия, 3-й – 130-я, 4-й – 131-я, 10-й – 132-я и 133-я и при штабе Минского военного округа – 134-я. Формирование и командование 131-ой дивизией возложено было на меня. Меня это назначение мало порадовало, т. к. я не мог не сознавать всей трудности формирования дивизии, и я бы, конечно предпочел получить в командование одну из старых кадровых дивизий.
Меня успокаивала мысль, что полки 131-й дивизии подлежали формированию, главным образом, из четвертых батальонов родных мне полков 7-й и 8-й Сибирских дивизий, а потому состав дивизий не будет мне чужд, также как я не буду для них чужим. Одну минуту я думал, что мне не придется воспользоваться отпуском, но в штабе армии мне сказали, что я смело могу ехать, т. к. еще пройдет довольно времени до опубликования приказа о моем назначении и начала формирования.
Поэтому я и решил не откладывать своего отъезда в отпуск, но перед тем, как выехать, заехал в штаб армии, чтобы выяснить все вопросы, связанные с формированием дивизии, познакомился с намеченным на должность начальником штаба дивизии подполковником Станиславским, чтобы сговориться с ним по поводу первых распоряжений по формированию дивизии, в случае если бы я запоздал к началу их.
В последних числах октября я смог со спокойной душой выехать в отпуск, проехал прямо к своим в Петроград. Три недели прошли незаметно, часть времени я провел в Москве, посвятив большую часть времени моего пребывания там Практической академии коммерческих наук, о чем я уже писал выше.
12 ноября я получил депешу с фронта о состоявшемся приказе главнокомандующего армиями Западного фронта о назначении меня командующим 131-ой пехотной дивизией, а командира 17-го пехотного Архангельского полка полковника Буйвида командующим бригадой этой дивизии.
17 ноября, по окончании срока моего отпуска, я выехал обратно на фронт. Грустно было расставаться со своими, но в то же время меня тянуло к новым моим обязанностям по формированию дивизии, мысль о том, как бы лучше и успешнее сформировать ее, меня увлекла и я, не зная совершенно своего бригадного командира Буйвида, тревожился как бы он не сделал на первых порах какой-нибудь ошибки или промаха.
По приезде в Минск, я явился к генералу Эверту, который, как всегда, был очень любезен. Также и в штабе фронта меня все приняли с особой предупредительностью. Утешительного по части формирования дивизии я узнал мало – об артиллерии, как оказалось еще и вопрос не поднимался, так что первое время дивизия будет без оной, материальная часть тоже далеко не полностью.
Полки, как оказалось, были уже сосредоточены в районе Койданово, нумерация полков 521-й, 522-й, 523-й и 524-й, в первом полку по батальону от 25-го и 26-го Сибирских стрелковых полков, во втором – от 27-го и 28-го, в третьем – от 29-го и 30-го и в четвертом – от 31-го и 32-го. Третьи же батальоны составлены были из частей 7-й Туркестанской, 83-й и 5-й дивизий, так что ⅔ дивизии составляли мои сибиряки. Эверт предоставил мне дать названия полкам, я просил наименовать их 521-м Байкальским, 522-м Ангарским, 523-м Ачинским и 524-м Канским. Я взял наименования сибирских городов – мест стоянок сибирских полков из состава коих формировалась моя новая дивизия.
Покончив все дела в Минске, я выехал по железной дороге до ст. Замирье, где меня ждала тройка, на которой я по убийственной дороге доехал до Рапиово, места расположения штаба 8-й дивизии, куда добрался только в 3 часа ночи, немцы в это время открыли орудийную стрельбу, освещая всю местность ракетами, как бы салютуя моему возвращению. Все конечно спали, я лег и встал в 8 часов. Ко мне пришел Редько, трогательно обнимал меня, затем пришли все чины штаба, радостно приветствовали. Редько в этот день уезжал на два дня для исполнения особого поручения, возложенного на него командующим 4-й армией, и я вступил на эти дни в командование дивизией.
В тот же день я получил от вступившего во временное командование 131-й дивизией бригадного командира Буйвида следующую депешу, осведомлявшую меня о местах расположения частей моей новой дивизии:
«19 ноября 1916 г. № 130
Койданово.
Полки дивизии, ввиду отсутствия землянок, размещены широких квартирах: первый полк в районе юго-восточнее ст. Койданово (Кукшевичи, Каменка, Станьково, Лаптевичи); второй полк в районе юго-восточнее ст. Негорелое окончательно не разместился; третий полк в районе северо-западнее ст. Негорелое (Боровая, Касимовичи, Рудня); четвертый полк в районе северо-западнее м. Койданово (Великое, Старинки, Карачуки, Петришевичи); управление и учреждения дивизии в районе Койданово северо-западнее его. Мной командируется офицер для осмотра имения графа Чапского [491] , но я лично находил бы расположение штаба дивизии в связи с полком и удаленности от станции, особенно, имея ввиду временное отсутствие в штабе дивизии всяких средств передвижения и связи. В настоящее время штаб дивизии размещен в удобном здании начального училища, где для вашего превосходительства имеется комната. Отдельное помещение для Вас, вблизи штаба, хотя и может быть найдено, но есть другие удобства, а потому решение этого вопроса откладываю до вашего приезда. Буйвид».
Мое прощание с 8-й дивизией
Все 19 ноября я просидел дома, только к вечеру отправился верхом к командиру корпуса генералу Трофимову, который меня встретил очень радушно. Заехав в Гродненский отряд, чтобы проститься с ним, я поужинал у персонала и вернулся около 11 вечера.
20 числа поехал к командующему армией Рагозе представиться по случаю получения 131-й дивизии. Он меня принял очень любезно, оставил обедать и заставил выслушать целуя тираду хвалебных гимнов в мой адрес. Посла обеда я занимался с дежурным генералом по части формирования моей новой дивизии, выясняя разные вопросы. Покончив с ним, поехал прощаться с персоналом в Пермский лазарет, ужинал у них. Домой вернулся к 12 ночи, проделав половину пути на тройке, половину верхом.
21 и 22 ноября посвятил объезду полков и частей дивизии, прощаясь с ними. Эти поездки сопряжены были с большим трудом, т. к. дороги были убийственные, а расстояния огромные. Два полка 29-й и 30-й стояли на позиции, так что я мог повидать только и проститься с командирами полков и некоторыми офицерами. В 31-м же и 32-м полках, которые находились в резерве, я смог повидать всех. Полки были выстроены с музыкой, меня встречали Преображенским маршем, сменявшимся полковым. Я обошел полки, обращался к стрелкам с прощальным словом, затем обедал в офицерском собрании в том и другом полку.
Взволнованный, расстроенный я уезжал от них, сопровождаемый громкими криками: «Ура!»
В 31-м полку за обедом песенники пропели мне на прощание свою полковую песнь и сибирскую:
1. Полковая.
2. Сибирская.
К командирам полков я обратился еще со следующими письмами:
«22 ноября 1916 г. № 462 г. дв. РапиовоВ. Джунковский».
Его высокоблагородию командиру 29-го полка К. Т. Басову
Милостивый государь Козьма Терентьевич!
С грустью расставаясь с родной мне 8-й Сибирской стрелковой дивизией и в частности с вверенным Вам славным 29-м полком вследствие предстоящего отъезда моего во вновь 131-ю пехотную дивизию я не могу не вспомнить с чувством глубокой самой сердечной признательности нашу совместную службу в течение более года.
Не окажите принять и передать всем гг. офицерам мою самую глубокую благодарность за их сердечное сочувствие ко мне, за ту всегдашнюю готовность идти навстречу моим указаниям, за дорогое радушие и гостеприимство, которое я встречал всегда, когда бывал в полку.
Покидая 8-ю дивизию, я утешаю себя мыслью, что связь с ней будет постоянно поддерживаться, благодаря тому, что две трети двух полков новой дивизии представляют собой выделенные роты из полков 8-й Сибирской, я радуюсь увидеть родные мне знакомые роты 29-го полка в 523-м Ачинском полку и уверен, что эти роты с гордостью вспоминая свое прежнее звание сибирского стрелка будут и в новом полку теми же лихими беззаветными слугами царю и Родине.
Прошу передать мой низкий поклон всем славным вверенным Вам сибирским стрелкам 29-го полка, я от души желаю Вам сил, здоровья и прошу верить в глубокое мое уважение и сердечную преданность.
«22 ноября 1916 г. № 463 г. дв. Рапиово.В. Джунковский».
Его высокоблагородию командиру 30-го полка А. Н. Изюмову
Милостивый государь Александр Николаевич!
Покидая родную мне 8-ю Сибирскую стрелковую дивизию вследствие назначения меня командующим вновь формируемой 131-й пехотной дивизии, я не могу не выразить вам и славному вверенному вам 30-м полку мое глубокое сожаление, что мне приходится расстаться с ними.
Не откажите принять и передать всем гг. офицерам мою глубокую благодарность за дорогое всегда ко мне внимание, которым меня всегда окружали в полку, за гостеприимство, которым я не раз пользовался в офицерском собрании полка.
Я никогда не забуду те памятные тяжелые дни под Нарочем, когда полк находился под непосредственным моим начальством, никогда не забуду всего того, что выпало в это время на его долю, не забуду имен погибших героев полка: Панюты, Черемисинова и других.
Эти дни меня сроднили с полком и я рад, что в новом 523-м Ачинском полку я встречу знакомые мне роты славного 30-го Сибирского полка. Эти роты будут служить всегда невидимой связью с родными мне стрелками 30-го полка.
От всего сердца желаю Вам и вверенному Вам полку дальнейшего успеха, славы, счастья для окончательной победы над врагом, а стрелкам после победы вернуться на родину к своим семьям с гордым сознанием исполненного ими долга перед царем и Родиной.
Примите уверение в глубоком моем уважении и преданности.
«21 ноября 1916 г. № 461 г. дв. РапиовоВ. Джунковский».
Его высокоблагородию командиру 31-го полка К. А. Малишевскому
Милостивый государь Казимир Альбертович!
Оставляя родную мне 8-ю Сибирскую стрелковую дивизию вследствие назначения меня командующим 131-й пехотной дивизией, я чувствую потребность выразить вверенному Вам доблестному 31-му Сибирскому стрелковому полку мое глубокое сожаление, что мне приходится расставаться с ним. Я никогда не забуду того удовольствия и нравственного спокойствия, которые я всегда испытывал, когда 31-й полк или его части находились в бою под моим непосредственным руководством. Тяжелые дни Нарочских боев навсегда останутся в моей памяти неразрывно связанные с дорогими воспоминаниями о лихой работе вверенных Вам славных сибирских стрелков, отразивших натиск немцев на длинный лес и высоту 92.
От души благодарю Вас, глубокоуважаемый Казимир Альбертович и всех гг. офицеров за ту всегдашнюю готовность идти навстречу всем моим указаниям, за ту помощь, которую я всегда при всех обстоятельствах видел с Вашей стороны и за то дорогое гостеприимство, которыми я не раз пользовался у Вас в офицерском собрании.
Прошу Вас передать всем мой самый сердечный привет и пожелания счастья в боевой работе полка, я радуюсь мысли, что в 524-м Канском полку вверенной мне новой дивизии я встречу знакомые роты 31-го полка; я уверен, что такой серьезный кадр внесет в новый полк тот же дух отваги, лихости и преданности своему делу, которые присущи Вашему полку.
Не откажите передать также и славным стрелкам 31-го полка мое сердечное спасибо за их лихую службу, от души желаю им счастья, скорейшей полной победы над врагом и возвращения на родину с гордым сознанием исполненного долга перед царем и Родиной.
Примите уверение в глубоком моем уважении и преданности.
«22 ноября 1916 г. № 464 г. дв. РапиовоДжунковский».
Его высокоблагородию командиру 32-го полка Ф. В. Костяеву
Милостивый государь Федор Васильевич!
Расставаясь со ставшей мне родной 8-й Сибирской стрелковой дивизией вследствие назначения моего командующим вновь формируемой 131-й пехотной дивизией, я не могу не выразить Вам моего глубокого сожаления, что мне приходится расставаться и с вверенным Вам славным 32-м Сибирским стрелковым полком, который после Нарочских боев мне стал близким, дорогим. Я всегда буду вспоминать с особенно признательным чувством к Вам и к вверенному Вам полку тяжелые памятные дни этих боев, когда я получил свое первое боевое крещение и когда 32-й полк находился под непосредственным моим руководством.
Находясь тогда в непосредственной близости к полку, я был очевидцем его доблестных боевых подвигов. Дай Бог, чтобы и впредь вверенный Вам полк был всегда на той же высоте, от души желаю Вам, гг. офицерам и лихим стрелкам славы, успеха и счастья в дальнейших боях для окончательной победы над врагом.
Вам и гг. офицерам шлю самый сердечный прощальный привет, благодарю за дорогое радушие, гостеприимство, которые я всегда встречал со стороны Вашей и гг. офицеров при моих посещениях полка.
Радуюсь, что в новой дивизии в 524-м Канском полку одна треть этого полка составлены из рот 32-го полка и этим самым связь моя с полком не порвется и эти роты будут мне напоминать хорошие дни, когда полк входил в состав 8-й дивизии.
Примите уверение в глубоком моем к Вам уважении и душевной преданности.
23 ноября, в день моего отъезда к новому месту службы, в штабе дивизии мне устроили прощальный обед, меня трогательно провожали, Редько – начальник дивизии до слез меня тронул, я не мог не чувствовать, как он действительно, при всем своем сухом и сдержанном характере, был огорчен, что я покидаю его дивизию. Мне лично было очень тяжело расставаться с ним и всеми чинами штаба, с которыми я провел более года и так много пережил.
За обедом Редько вручил мне свой приказ по дивизии, посвященный моему уходу:
«23 ноября 1916 г.Начальник дивизии генерал-лейтенант Редько».
Приказ № 335 8-й Сибирской стрелковой дивизии
г. дв. Рапиово
Пробыв в должности бригадного командира в течение года, ряды дивизии покидает Свиты его величества генерал-майор Джунковский.
За этот сравнительно недолгий срок службы в дивизии Его Превосходительство, благодаря своим исключительным, преданности и любви к долгу и делу так много сделал для частей дивизии, что имя Его навсегда останется ярким бликом, как на страницах службы частей, так и у всех, кому с ним пришлось иметь дело.
Лично я с уходом Его теряю незаменимо – отличного помощника и человека, который, стоя отдельно высоко на пьедестале долга службы и ее идеи, в то же время был высокогуманным начальником и прекрасным отзывчивым с добрым сердцем человеком.
Горечь расставания смягчается лишь тем обстоятельством, что он получает высшее назначение, где будет иметь возможность шире развернуть и ярче проявить силу своих способностей и преданности долгу на общую пользу.
Особо счастливо сложившаяся обстановка связывает нашу дивизию с теми частями, которые отходят под Его начальствование, узами крови и духа.
Примите же, дорогой Владимир Федорович, в час расставания выражение горячей благодарности от меня и всех чинов дивизии за Ваши труды, заботы и теплое попечение о всех тех, кто в этом нуждался.
Отъезд мой в 131-ю дивизию и вступление в командование ею
Обед затянулся до 5 часов, путь предстоял далекий и по очень скверной дороге. Редько мне дал свой автомобиль и я, сопровождаемый трогательными пожеланиями, двинулся в путь. В новом своем штабе в м. Койданово я был в одиннадцатом часу вечера, меня уже перестали ждать, думая, что меня что-нибудь задержало.
Когда я подъехал к дому, занимаемому штабом, чины штаба находились еще в столовой, они только что отужинали.
Меня встретил дежурный офицер с рапортом, затем представился бригадный командир полковник Буйвид. В это время в столовой выстроились все чины штаба. В сопровождении бригадного, я вошел к ним и стал обходить всех, беседуя и расспрашивая каждого в отдельности о его службе, семейном положении т. д. Первое впечатление было какое-то неприятное, мне показалось, что все как-то нехотя отвечали на мои вопросы, как-то сквозь зубы, кроме того в столовой меня поразил какой-то тяжелый специфический запах, я не мог понять, почему все казались какими-то смущенными. Потом все разъяснилось, на другой день, в разговоре с начальником штаба, оказалось, что меня ждали с 8-ми часов к обеду и т. к. большинство чинов штаба любители чесноку, то к обеду у них всегда подавался чеснок. В этот день в виду ожидаемого моего приезда решили это неудобным, не зная, переношу ли я чеснок или нет. Но прождав 2 часа, и видя, что я не еду, решили, что я приеду на другой день, и потребовали чесноку, которого любители и наелись. А тут как раз и я подъехал.
Они растерялись – и вот этим объясняется их смущение и то, что они, отвечая на мои вопросы, сдерживали дыхание, чтобы не дышать мне в лицо чесноком, а мне показалось, что они отвечали нехотя, сквозь зубы. Меня это очень позабавило, но я все-таки просил не подавать к столу чеснока, т. к. запаха его не выносил. Познакомившись со всеми чинами штаба, я прошел в свою комнату и так стало как-то жутко одиноко, все, начиная с бригадного, были для меня новые люди, ни с кем из них я не встречался, никого не знал. Мало-помалу я познакомился с ними, оказались все очень хорошими старательными офицерами.
Первый день я посвятил знакомству с начальником штаба и со всеми делами штаба, не вступая пока в должность. Начальником штаба был подполковник Станиславский, образцовый офицер Генерального штаба, скромный, благороднейший и весьма пунктуальный, исполнительный, работать с ним было одно удовольствие. Старшими адъютантами были по оперативной части Генерального штаба Фролов, по инспекторской Коптев – это тоже были серьезные достойные работники. Начальником связи сначала был Шоттен, офицер несколько легкомысленный, но затем на эту должность я назначил поручика Богомолова, который оказался выдающимся во всех отношениях, я редко встречал такого добросовестнейшего работника и преданного делу. Интендант капитан Яковлев и дивизионный врач Рожалин также были люди достойные полного уважения, особенно первый – это был честнейший и благороднейший человек.
25-го числа, я вступил в должность и отдал следующий приказ по 131-й пехотной дивизии:
§ 1.
«Сего числа я прибыл и вступил в командование вверенной мне дивизией.
Временно командующему полковнику Буйвиду, обратиться к исполнению своих прямых обязанностей, по должности командира бригады.
Основание: приказ главкозапа от 12-го ноября с.г. за № 952».
§ 2.
«С гордостью вступая в командование дивизией, составленной из доблестных рот боевых корпусов: родного мне 3-го Сибирского, 9-го и 31-го и, отдавая себе ясный отчет в серьезности и трудности по формированию дивизии, я отлично сознаю, что, выполнить эту, возложенную на меня задачу, я могу только опираясь на дружную самоотверженную работу моих ближайших сотрудников.
Вот к этой дружной совместной работе я и призываю всех чинов вверенной мне дивизии, дабы общими усилиями и с полным сознанием важности дела и верой в ее успех, создать на страх врагу крепкую сплоченную одним духом и, сознательно готовую на всякие жертвы и подвиги, дивизию.
С твердой верой в Бога и его помощь, и во славу нашего державного вождя и матушки России будем же работать не за страх, а за совесть».
В этот же день я пригласил к себе командиров полков, чтобы познакомиться с ними и побеседовать. С тремя из них я уже был знаком – это были офицеры из 7-ой и 8-ой Сибирских дивизий – полковники Стукалов из 26-го Сибирского полка, Элерц из 27-го и Гулидов из 30-го, и только один из 67-й пехотной дивизии полковник Витковский был для меня новым лицом, сначала он показался мне самым деловитым из всех командиров, но потом я должен был разочароваться в нем, т. к. он слишком много времени тратил на разные ненужные изобретения в ущерб делу.
Затем по опытности и выдающемуся благородству шел Гулидов. Элерц и Стукалов имели довольно крупные недостатки, свойственные характеру каждого и оставляли желать лучшего, но они все были люди безукоризненной честности, а для меня это было самое главное.
Так как две трети дивизии состояли из сибиряков, то я возбудил ходатайство перед главнокомандующим армиями Западного фронта о переименовании 131-й пехотной дивизии в 15-ю Сибирскую с наименованием полков 57-м, 58-м, 59-м и 60-м Сибирскими стрелковыми, послав дежурному генералу штаба фронта следующую депешу:
«Дежгензап. Командарм четвертой мне приказал представить соображения наименования полков формируемой мной дивизии. Представив свое мнение наименования Байкальским, Ангарским, Ачинским и Канским, я, с разрешения командарма, прошу не отказать в ходатайстве перед главкозапом о наименовании 131-й пехотной дивизии 15-й Сибирской стрелковой и полков 57-го, 58-го, 59-го и 60-го Сибирскими стрелковыми, так как в каждом полку по две трети сибирских стрелковых рот и только одна треть 3-й и 83-й дивизий.
В числе выделенных сибирских рот попало очень много кадровых офицеров и стрелков сибиряков и возвращение им названия сибирских стрелков несомненно способствовало укреплению духа части, так как именование сибирского стрелка составляет их гордость.
Позволяю себе ходатайствовать по бывшему примеру 25-го и 26-го Туркестанских стрелковых полков. 471.
Начдив-131 Джунковский».
Одновременно я написал и письмо вр. и. д. начальника штаба Верховного главнокомандующего генералу Гурко, прося поддержать мое ходатайство, получил от него очень любезную депешу в ответ, что он рад будет оказать мне содействие.
И действительно, в январе месяце последовал Высочайший приказ о переименовании 131-й пехотной в 15-ю Сибирскую дивизию, что привело в восторг и офицеров и нижних чинов дивизии.
Георгиевский праздник
Т.к. 26 ноября был день празднования ордена Св. великомученика Георгия, то я распорядился собрать в Койданово представителей от частей дивизии – георгиевских кавалеров, с целью отпраздновать с ними родной им праздник. Георгиевских кавалеров в дивизии оказалось: офицеров – 21, нижних чинов до 1200.
Все распоряжения свои по этому поводу я изложил в следующем приказе:
«25 ноября 1916 г.
Приказ № 6-а по 131-й пехотной дивизии
м. Койданово
Завтра, 26 ноября, в день орденского праздника Св. Великомученика и Победоносца Георгия, в полках дивизии после торжественного богослужения произвести парады, в которых все георгиевские кавалеры должны принять участие отдельной ротой или командой. После парада для георгиевских кавалеров устроить улучшенный обед, на который разрешаю израсходовать по 1 руб. 50 коп. на человека.
Порядок Георгиевского праздника в м. Койданово устанавливаю следующий:
В местной церкви, к 10 часов утра торжественное Богослужение.
После богослужения, на этапной площадке молебен, после коего я приму парад.
После парада георгиевским кавалерам, офицерским и нижним чинам будет предложен обед.
После обеда раздача подарков георгиевским кавалерам.
Для присутствия на богослужении и параде от каждого полка командировать всех офицеров, имеющих орден Св. Георгия, георгиевские кресты и георгиевские медали и по взводу георгиевских кавалеров нижних чинов, составив последний из представителей от каждого взвода полка, а всего следовательно по 48 человек от полка.
Четырем взводам георгиевских кавалеров составить Георгиевскую роту.
Начальствующими лицами Георгиевской роты назначаю:
Командиром роты – командира 523-го полка полковника Гулидова.
I полуроты – командира 522-го полка полковника Элерца.
2 взвода – 524-го полка штабс-капитана Куцевалова [502] .
4 взвода – 524-го полка полковника Витковского.
Командовать парадом назначаю командующего бригадой полковника Буйвида.
На левом фланге роты стать всем гг. офицерам, имеющим георгиевские кресты и медали.
Нижних чинов георгиевских кавалеров вывести на парад с ружьями в караульной амуниции».
В самый же день праздника, 26 ноября, я обратился к георгиевским кавалерам со следующим приветствием, изложенным в приказе за № 7.
«26-го ноября 1916 г.
Приказ № 7 131-й пехотной дивизии
м. Койданово
«Сегодня, в знаменательный день орденского праздника Св. Великомученика и Победоносца Георгия, я всем сердцем приветствую всех гг. офицеров и нижних чинов вверенной мне дивизии, удостоившихся этой высшей почетной боевой награды.
От души желаю всем георгиевским кавалерам, гг. офицерам и нижним чинам здоровья, счастья и успеха, продолжать с гордостью носить этот высший знак храбрости, и беззаветного исполнения дела и в рядах новой дивизии служить примером доблестного служения царю и Родине.
Приказ этот прочесть во всех ротах и командах дивизии».
Парад удался отлично, обед также, все остались довольны, это было первое торжество в дивизии и я рад был, что оно произвело на всех хорошее впечатление.
28 ноября я объявил в приказе по дивизии депеши, полученные мной в ответ на мои, посланные начальствующим лицам по случаю праздника:
«Счастлив объявить полкам вверенной мне дивизии нижеследующую, полученную мной сегодня высокомилостивую депешу от его императорского высочества великого князя Николая Николаевича:
«Свиты его величества генерал-майору Джунковскому.
Привет молодой дивизии сердечно меня трогает. Уверен, что их военная деятельность будет достойна подвигов старых Сибирских стрелков.
Генерал-адъютант Николай».
Означенная депеша последовала в ответ на мою – посланную в день Георгиевского праздника:
«Тифлис. Великому князю Николаю Николаевичу.
Молодая дивизия всепреданнейше просит ваше императорское высочество, вождя доблестной Кавказской армии, принять ее сердечное поздравление Георгиевским праздником. Приложим все силы быть достойными своих коренных сибирских стрелков, стяжавших под командованием вашего высочества свою боевую славу».
В этот же день, по случаю Георгиевского праздника, мной были также посланы депеши георгиевским кавалерам: главнокомандующему, генерал-адъютанту Эверту, командующим армиями: 2-й – генералу от инфантерии Смирнову и 4-й – генералу от инфантерии – Рагозе, командиру 3-го Сибирского армейского корпуса генерал-лейтенанту Трофимову и начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии генерал-лейтенанту Редько.
В ответ на эти депеши мной получены следующие ответы:
От генерал-адъютанта Эверта:
«Сердечно благодарю Вас и молодую дивизию за привет, верю, что молодые полки достойно поддержат испытанную славу старых полков, их выделивших.Генерал-адъютант Эверт».
От генерал-лейтенанта Трофимова:
«Сердечно благодарю Вас и всех бывших сослуживцев за добрую память, со своей стороны поздравляю кавалеров Вашей дивизии с Георгиевским праздником, от души желаю им сил и здоровья для дальнейших отличий на гордость своих новых полков.Генерал Трофимов».
От генерал-лейтенанта Редько:
«Чины дивизии вместе со мной глубоко тронуты сердечной телеграммой, просит Вас принять их поздравление с праздником, передав его родным Сибирякам, которыми мы гордимся, живя вместе душей.Редько».
Начало моей деятельности по формированию дивизии
27-го числа я начал объезд полков, что было нелегко.
Полки были сильно раскинуты по деревням и потому более одного полка за день я объехать не мог. Автомобиля, полагавшегося начальнику дивизии, я в то время не получил и потому все объезды произвел верхом. При посещении 522-го полка пришлось сделать 46 верст. Все полки произвели на меня очень хорошее впечатление, к моему стыду люди от 30-го и 32-го Сибирских полков моей бывшей дивизии оказались хуже других, также и от двух туркестанских полков. Вообще части 3-го Сибирского корпуса побледнели, когда я увидал части 5-й и 83-й дивизии, выделивших по батальону в мою новую дивизию.
Я подробно знакомился с каждой ротой, и командой отдельно, одежда, а главное сапоги меня привели прямо в отчаяние, до того это было плохо. 40 % буквально были без сапог. В теплых вещах тоже был большой недостаток. Все это очень грустно, но я не унывал, надеясь на добрых людей, в которых недостатка у меня не было.
Мои сибиряки и офицеры и стрелки встречали меня восторженно, очень тронули меня, я чувствовал, что радость их видеть меня была искренняя.
К сожалению, радость свидания моего с моими сибиряками была несколько омрачена при проверке частей 32-го полка, прибывших на комплектование моей новой дивизии. Меня поразил неудовлетворительный вид людей, о чем я писал выше, а кроме того я обратил внимание, что и среди офицеров некоторых, которых я помнил в 4-м батальоне полка не было налицо, а между тем части должны были выделять от себя четвертые батальоны целиком в полном составе. Оказалось, что Костяев – командир 32-го полка, известный очковтиратель передернул и перед отправкой ко мне на формирование дивизии выделил из 4-го батальона лучших стрелков и офицеров и оставив их у себя, заменив их худшими стрелками и офицерами из других батальонов. Меня это страшно возмутило, я телеграфировал Редько, но тот почему-то преклонялся перед Костяевым и не решился принять крутые меры, тогда я доложил командующему армией и на другой день сделал распоряжение отправить обратно в полк всех неправильно направленных ко мне, как офицеров, так и стрелков 32-й полк с тем, чтобы мне были присланы взамен их те, которых Костяев оставил у себя.
Окончив объезд полков, я первым делом распорядился постройкой землянок, чтобы можно было сосредоточить каждый полк в одном месте, а то при раскиданности сплотить полки не представлялось возможным. Я изложил это мое распоряжение в следующем приказе:
«С разрешения командующего армией к ведению землянок или приступить ныне же к возможно скорейшему сосредоточению частей полков путем возведения землянок или приспособления сараев там, где батальоны и роты слишком удалены друг от друга. Обратить внимание на удобное размещение гг. офицеров, для чего разрешаю в случаях, когда офицеры размещаются в избах, приспособить эти последние путем устройства полов, перегородок и т. д.
При этом командирам полков приступить к работам там, где это безусловно необходимо и с необходимой бережливостью средств; при внимательном и практичном отношении можно будет сберечь не одну сотню рублей. Желательно, чтобы к 18 декабря все работы были закончены.
Дивизионному врачу заботиться подысканием помещения для отряда Красного Креста, имеющего прибыть в скором времени, возможно удобном его размещении, а также составить соображения – насчет размещения двух лазаретов, перевязочного отряда с транспортом и дезинфекционного отряда, имеющих прибыть к 1 января. Все свои соображения представить мне к 10-му сего декабря».
Для работ в мое распоряжение командирована была 88-я ополченская рабочая дружина, которая и расположилась в м. Койданово, где стоял штаб дивизии. Я был этому очень рад, т. к. я мог передать ей ряд работ, дабы не отвлекать на них строевые части дивизии.
Несколько дней после объезда полков я просидел у себя, занимался разрешением всевозможных вопросов и сложных, и мелочных, отнимавших у меня буквально все время. Помещение у меня было отличное; местный земский начальник Лилов уступил мне в своем доме две чудные комнаты с отдельным входом, с полной обстановкой. В другой половине дома помещался он с женой и двумя детьми, вся семья была милая и любезная, штаб помещался рядом в другом доме, там же была и столовая, где я столовался со всеми чинами штаба. Мои вестовые помещались под моими комнатами. Лошади мои – на соседнем дворе, так что все было очень хорошо и удобно.
Много внимания с первых шагов моего командования пришлось уделить хозяйственной части, установить раз навсегда взаимодействующие отношения между частями дивизии и дивизионным интендантом, которые я и изложил в следующем моем приказе по дивизии от 29 ноября за № 14:
«В виду необходимости установить определенный и прочный порядок взаимоотношения между частями дивизии (питаемыми), с одной стороны, и дивизионным интендантом и армейским продовольственным магазином (питающими), с другой стороны, – приказываю принять к исполнению нижеследующее:Свиты его величества, генерал-майор Джунковский».
1. Питающим органам помнить, что они служат частям, а не наоборот.
2. Питаемым помнить, что даже в нормальное время (мирное) возможны и бывают нарушения правильности питания частей. В военное же время эта возможность, благодаря роковым непредвиденным обстоятельствам, сильно возрастает, поэтому в каждом затруднительном случае следует спокойно разобраться в причинах и принимать, со своей стороны, меры к устранению затруднений, не полагаясь исключительно на постороннюю помощь.
3. Начальникам хозяйственных частей и дивизионному интенданту поддерживать живую связь между собой путем возможно частых личных встреч особенно первое время для выяснения и улаживания разных текущих вопросов. Дивизионному интенданту поддерживать такую же связь с заведующим интендантской частью 2-й армии, а в случае надобности и с интендантом фронта. Канцелярщина – переписка, в таких случаях – это зло.
4. Начальникам хозяйственных частей и ротным командирам воздерживаться бить тревогу на основании докладов нижних чинов (каптенармусов, фуражиров и т. п.), не проверив лично и обстоятельно справедливость этого доклада.
5. В случаях затруднения и недоразумений при приеме из армейского магазина прежде всего обращаться к представителю дивизионного интенданта при магазине, если таковой там имеется, если же нет, то к дивизионному интенданту по телефону, лично или нарочным, смотря по обстоятельствам, дабы последний мог прийти быстро на помощь.
6. При всяких передвижениях и вообще изменений в порядке питания не забывать поддерживать тесную связь для чего – дивизионному интенданту немедленно осведомлять о новом порядке питания начальников хозяйственных частей, а эти последние должны уведомлять дивизионного интенданта о своих местах нахождения и обозах.
7. Все доставленное в полки из магазина должно быть немедленно принято, возвращение с непринятым грузом считаю недопустимым. Исключение может быть допущено лишь в отношении безусловного негодного к употреблению, о чем должны быть составлены соответствующие акты при участии наличных при этом в данном месте офицеров. О полученном из армейского магазина, хотя и не вполне доброкачественном, но все же годном к употреблению фураже, (сено может заплесневевшее, но могущее быть отсортированным, овес засоренный) начальникам хозяйственных частей о сем немедленно уведомлять дивизионного интенданта.
8. При обращении за получением продуктов с чековыми требованиями в армейский продовольственный магазин всем частям войск обязательно на требовании и талоне, предъявленных в магазин, проставлять все требуемое (на талоне проставлять на обратной стороне). На возвращаемом талоне в часть в магазине должно вписываться то, что именно отпущено, таким образом разница в требовании и пометке будет свидетельствовать о том, что в магазине таковая же отметка делается представителем полка или части на обороте».
Одновременно меня заботил очень вопрос о формировании дивизионного обоза, хотелось его сразу поручить надежному офицеру. Выбор мой пал на помощника командира дивизионного обоза 8-й дивизии штабс-капитана Коренца [504] , которого я знал за образцового честнейшего офицера и знакомого хорошо с этим сложным делом.
Я знал, что Редько очень им дорожит и боялся, что он не согласится его отпустить. Но он был так любезен, что не сделал никаких препятствий и Коренец, к моей радости, был назначен.
Затем мне удалось еще из 8-й дивизии перевести в свою новую священника 32-й полка о. Павла Мансуровского, о котором я писал выше, описывая его подвиг под Нарочем. Отец Павел был назначен благочинным дивизии.
Два дивизионных лазарета формировались в Москве в с. Всесвятском, почему мне пришлось все время быть в переписке с окружным военно-медицинским инспектором [505] [506] в Москве. Взамен передового перевязочного отряда моей дивизии передали Богодуховский передовой отряд, что меня очень порадовало, т. к. этот отряд сделался мне очень близким за время моего командования 7-й Сибирской дивизией.
Покончив и наладив хозяйственную часть, я все внимание обратил на сплочение частей между собой и на строевое обучение, преподав это все в моем приказе по дивизии от 4 декабря 1916 года:
Ǥ 1.
Объехав полки вверенной мне дивизии, пришел к отрадному убеждению, что, несмотря на сравнительно короткий промежуток времени, со стороны командиров полков сделано уже очень многое по сформированию частей к их сплочению. Трудность работы усугубляется еще тем, что полки чрезвычайно разбросаны, даже батальоны не сосредоточенны вместе.
Необходимо на этот вопрос обратить самое строжайшее внимание, многое в этом направлении уже делается, но в некоторых полках недостаточно, а между тем сосредоточенное расположение в районах квартирования есть необходимое условие для надзора за людьми и поддержания внутреннего порядка и дисциплины в частях.
На внутренний порядок, несение внутренней службы обратить внимание в первую голову, строго руководствуясь уставом внутренней службы в войсках, применительно к местным условиям.
Во всех полках, кроме дежурного по полку, при расположении полка в одном месте, снаряжать одного помощника, при разбросанности снаряжать по расчету одного дежурного офицера на каждый батальон, но применяясь при этом к местности. Помощник дежурного по полку и дежурные по батальонам от занятий не освобождаются.
В каждом полку приказываю снаряжать ежедневно дежурную роту, в случае же сильной разбросанности дежурные взводы под командой офицеров, отдавая об этом в приказах по полку.
§ 2.
Обратить особое внимание на внешний вид нижних чинов, опрятность и бережливость в одежде и требовать от них тщательной выправки и педантично молодцеватого отдания чести. Начальникам хозяйственных частей принять ныне же, не откладывая в долгий ящик, меры к обзаведению новыми погонами и петлицами, выяснив пока с ротными командирами количество требуемого, чтобы как только последует высочайший приказ о наименовании полков, тотчас приступить к постройке соответствующих погон и петлиц. Погоны должны составлять гордость каждого нижнего чина и отсутствие их на шинелях или рубахах не допускаю. В строевых частях погоны надлежит иметь защитного цвета, в нестроевых – цветные, петлицы у всех цветные. Трафарет должен быть аккуратно исполненный, разборчивый. На папахах и фуражках обязательно иметь кокарды, волосы стричь, длинных волос ни в строевых, ни в нестроевых частях не допускаю.
Гг. офицеры в вопросах дисциплины должны быть высоко требовательны, служить образцами исполнительности и примером щегольского отдания чести.
§ 3.
Для поднятия боевой подготовки частей командирам полков теперь же организовать систематическое ведение учебных занятий, расписание кои представлять в штаб дивизии еженедельно по субботам. Чтобы занятия не носили случайный характер, руководителям занятий выходить на таковые всегда с заранее составленной программой и вполне подготовившись к руководству ими.
§ 4.
При ведении занятий обратить особое внимание на поднятие стрелкового искусства нижних чинов. Приготовительные к стрельбе упражнения должны вестись ежедневно, надо приучить каждого нижнего чина, чтобы он, умывшись и помолившись Богу, первым делом шел осмотреть свою винтовку и при этом обязательно несколько раз приложился бы двумя руками, а затем и одной. Такого рода упражнения поразительно способствуют развитию правой руки.
Отсутствие стрелковых пособий, за невозможностью иметь их по условиям походной жизни, как-то, прицельные станки, ортоскопы [507] , возместить карманными зеркальцами при посредстве которых вести тщательную проверку прицеливания и спуска курка. Мешки, наполненные сухим сыпучим песком, с успехом могут заменить прицельные станки. Такого рода земляной мешок очень пластичен и винтовка на нем сохраняет любое положение, почему наводка с них вполне удобна и должна практиковаться особенно тщательно по целям дальним взводов, сомкнутых или в цепи, практиковать перенос огня с перестановкой прицела и с обязательной каждый раз поверкой: слушаются ли нижние чины команд, приказаний и действительно ли они направляют винтовки в новые цели? При этом полезно почаще поверять, соблюдают ли нижние чины назначенный вид огня – редкий, частый и определенным числом патронов, что приучает к дисциплине огня. Произведя занятия в укрепленном городке, практиковать людей в умении наводить и закреплять винтовки в положении для ночной стрельбы на случай, если таковая может понадобиться. Зачастую стрельба ночью производится без подобной наводки. Это зло, и с ним надо бороться.
Для занятий завести учебные патроны в обоймах, обратив особое внимание, чтобы они резко отличались от боевых. Перед началом занятий отдельным командирам тщательно осматривать патронташи и карманы нижних чинов, дабы как-нибудь, среди учебных патронов не попался боевой. Для учебной боевой стрельбы командирам полков позаботиться об устройстве в безопасном месте небольшого стрельбища, для стрельбы хотя бы на 200 шагов; желательно, чтобы все нижние чины прошли два-три упражнения. При желании всегда можно найти удобное место и обезопасить его оборудованием.
§ 5.
Ведение ближнего огневого и окопного боя требует теперь сугубого внимания. Кроме положенных в роте 53-х хорошо обученных метанию ручных гранат и бомб нижних чинов, надо знакомить с гранатным делом всех без исключения нижних чинов роты и достичь того, чтобы всякий нижний чин сам бросил хотя бы одну ручную гранату. Обучение метанию бомб поручить в каждом батальоне особому офицеру. В объем программы обучения их кроме чисто гранатного дела, подрывного и разрушения препятствий, включить и тактическое обучениях их наподобие того, как оно ведется для подготовки так называемых ударных групп.
Для систематического обучения как оборонять, атаковать укрепленную позицию, маневрировать в ней при наступлении и обороне, в каждом полку при помощи саперных команд приступить к устройству укрепленного городка. Если в районе расположения полка имеется укрепленная позиция, то следует использовать для этой цели один из ее участков, развив этот участок в глубину ходами сообщения и щелями – убежищами.
§ 6.
Для успеха обучения нижних чинов штыковому бою и для практики в нанесении сильных ударов заготовить в каждой роте чучела. Упражнения в фехтовальных приемах хороши, как в целях гимнастики вообще, так и в целях приобретения большой ловкости в штыковом бою. В первом случае требовать стремительности и короткого удара, во втором случае строго придерживаться устава. Тактические учения по атаке и контратаке на укрепленной позиции всегда заканчивать сквозными атаками.
§ 7.
Из отдела гимнастики можно рекомендовать некоторые вольные движения и упражнения с ружьями; но этим не следует увлекаться. Практиковать прыгание в вышину, в ширину и через барьер, пользуясь больше естественными препятствиями.
Главное же внимание должно быть обращено на систематическое втягивание рот и команд – в ходьбу и бег. (Наставление для обучения войск гимнастике. Ст. 11).
§ 8.
Тактические учения производить непременно с выводом из строя начальников, доводя замену их до вторых и третьих заместителей. Разнообразя обстановку учений, вводить и условие газовой атаки противника. Некоторые движения проделывать в противогазовых масках, но без излишества, так как маски при этом портятся.
§ 9.
Бой в окопах с их щелями, убежищами и ходами сообщений, как вообще бой на пересеченной местности, представляет много соблазна для малодушных к укрытию и отставанию от своей части. Ввиду этого необходимо ввести в строй расчет каждого взвода особого взводного замыкающего, назначая на эту должность лучшего из отделенных командиров взвода, причем командование его отделением поручается заместителю. Этот взводный замыкающий унтер-офицер в бою следует в хвосте взвода и следит за тем, чтобы никто не отставал. В сомкнутом строю его место может быть назначено, либо за последним рядом, либо на левом фланге взвода. Подобная должность не может быть импровизирована назначением взводного замыкающего непосредственно перед боем, тогда об этом забудут; необходимо, чтобы такое лицо освоилось бы со своими обязанностями во время тактических учений и составляло бы органическую часть взвода.
§ 10.
Строгая дисциплина и надзор, планомерное ведение занятий, справедливость со стороны начальства и заботливость их об удовлетворении материальных нужд солдата, конечно, воспитывают его. Но этого мало. Необходимо гг. офицерам приблизить к себе нижних чинов путем общения с ними и бесед. Офицер в роте должен почитать свое положение среди нижних чинов своего рода апостольством и не скрывать под спудом свое превосходство в знании и умственном развитии над нижними чинами. От этого выгода двойная: нижние чины от такого общения развиваются, облагораживаются и крепнут нравственно; офицер же выигрывает в знании людей, преданности и может рассчитывать на них в бою. А потому настойчиво требую от гг. офицеров быть ближе к нижним чинам, интересоваться на только его службой в роте, но и домашней его жизнью, быть другом, постараться, не популярничая, заслужить его доверие и уважение. Беседуйте с ними всегда и везде на досуге, на привалах, в походе, когда дано справиться во время учений. Служите им примером в исполнении долга.
§ 11.
Подготовка офицерского и унтер-офицерского состава при нынешних сокращенных курсах слаба и требует со стороны старших начальников в полку особого внимания. Непосредственное руководство офицерскими и унтер-офицерскими занятиями составляет прямую задачу командиров батальонов. В расписании занятий для этой цели должны быть отведены особые часы. Независимо от этого и сами командиры полков должны принимать деятельное участие в руководстве офицерскими занятиями и почаще вести беседы, предметом бесед могут служить как вопросы тактические, так и разбор иностранных наставлений. Прикладной устав (полевой, строевой и наставление для стрельбы), чтение карт лучше всего проходить решением задач в поле. Хозяйство в ротах молодые офицеры должны практически проходить под руководством ротных командиров.
Требую от каждого офицера, чтобы он точно всегда знал, что полагается каждому чину по денежному и приварочному довольствию, чтобы мог проверить ротную отчетность.
§ 12.
Для подготовки укомплектования унтер-офицерского состава в полках сформировать учебные команды согласно штата.
В переменный состав (в качестве обучающихся) назначить по 10 человек от роты из числа нижних чинов, достойных унтер-офицерского звания, отдавая преимущество георгиевским кавалерам. В переменный состав могут быть назначены и унтер-офицеры, произведенные в это звание по георгиевскому статусу, но учебной команды не окончившие. Для ведения занятий, в командах в помощь начальнику команды назначить не менее двух офицеров. Сформирование команд закончить к 15 декабря сего года, руководствоваться указаниями для ускоренной подготовки унтер-офицеров в учебных командах, объявленными по войскам 4-й армии 28 апреля сего года за № 2583.
§ 13.
Командующему бригадой полковнику Буйвиду поручаю наблюдение за строевой подготовкой полков дивизии.
Командующий дивизией
6-го декабря дивизия праздновала день тезоименитства государя, по этому поводу я отдал следующий приказ:
«6-го сего декабря в высокоторжественный день тезоименитства его императорского величества государя императора, приказываю, во всех полках дивизии, произвести церковные парады у ближайших, к штабам полков, церквей.
К богослужению выслать наряды по усмотрению командиров полков.
На церковных парадах присутствовать всем гг. офицерам свободным от службы.
Форма одежды – походная, при орденах.
В этот день нижним чинам выдать по фунту белого хлеба и приготовить улучшенную пищу».
В Койданово Московская ополченская дружина праздновала в этот день свой храмовый праздник. Приняв от нее церковный парад, я зашел к офицерам дружины в их столовую, закусил немного, выпил за их здоровье и вернулся к себе, т. к. в час дня у меня был обед по случаю тезоименитства государя, на который я пригласил кроме чинов штаба лиц местной администрации.
Поездка к командующему армией
Накануне этого дня я ездил к командующему 2-й армией в непосредственном ведении которого находилась моя дивизия. Набралось много вопросов по делу формирования и надо было их разрешить в штабе армии. Чтобы утром попасть в Несвиж, где находился штаб армии, надо было выехать с этапным поездом из Койданова в 11 часов вечера накануне. Поезд этот шел до Погорелец, откуда в 5-40 утра обратно, а мне надо было сойти в Замирье, не доезжая Погорелец. Чтобы не приехать ночью, я улегся спать в вагоне и вышел в Замирье на обратном пути поезда, в 7 часов утра. Доехав отлично по шоссе до Несвижа на высланном за мной автомобиле, я, около 9 часов, был у милейшего генерала Смирнова – командовавшего тогда 2-й армией, который меня встретил со свойственным ему радушием, напоил кофе, затем пригласил к обеду, подробно расспросил меня обо всем, одобрил все мои распоряжения и по-видимому остался всем доволен. Я очень тревожился, когда ехал к нему, т. к. мне казалось, что у меня формирование идет крайне медленно и ожидал, что мне может нагореть. Каково же было мое удивление, когда мне в штабе сказали, что моя дивизия первая по успеху формирования.
Посетив все отделы штаба армии, я выклянчил все, что только было возможно и, очень довольный результатами, уехал с 6-тичасовым поездом в Койданово, куда приехал в 9 ч. веч.
7 декабря я поехал в Минск к генералу Эверту и князю Туманову (главному начальнику снабжения фронта) также по вопросам о формировании и снабжении дивизии, выехал на автомобиле в сильную метель. Сначала ехал хорошо, но на 18 версте мотор встал, сломалась пружина и соскочил магнит. Бились долго, но ничего сделать нельзя было, пришлось смириться. К счастью – мимо проезжал автомобиль с летчиками, которые меня и захватили, довезя до имения графа Чапского, где стоял штаб 2-й кавалерийской дивизии, которой командовал князь Трубецкой, бывший командир Конвоя.
Он сейчас же приказал двум уносам конной батареи доставить автомобиль в Минск, а я, пообедав него, поехал туда же на его автомобиле, любезно мне предложенном. Приехав в Минск вместо 10 в 3 часа дня, сейчас же принялся всех объезжать, кого был нужно, был у Эверта, у князя Туманова, в Земском союзе и т. д. В результате получил 100 пудов керосина (люди сидели до этого с наступлением сумерек в темноте), 180 верст телеграфного кабеля, 70 телеграфных аппаратов – это все вдобавок к штатному, картофеля, овощей, сала, достал новый автомобиль, у главного священника сговорился насчет священников в полки и т. д. К 10 час. веч. все закончил и, удовлетворенный успехом, вернулся в Койданово.
Тревожные вести о здоровье брата
Все это время среди непрерывных забот по формированию дивизии, я был очень озабочен вестями о значительном ухудшении в состоянии здоровья моего брата и все время по телеграфу сносился с сестрой, выехавшей к нему в Тифлис, т. к. письма шли неимоверно долго. Мне ужасно было обидно, что я не мог быть около него, и я опасался дурного исхода. Мысль о нем не выходила у меня из головы и это значительно мешало мне работать.
Письмо В. П. Никольского
9 декабря я получил письмо от бывшего моего начальника штаба В. П. Никольского, в бытность мою командиром корпуса жандармов, которое привожу целиком, как характеризующее петроградскую жизнь того времени:
«22 часа 7-го декабря.
Дорогой мой и милый Владимир Федорович!
Только 5-го вернулся я из Одессы, на поездку куда пришлось потратить целую неделю. В Одессе я пробыл два дня, был у Эбелова, который с особой теплотой вспоминал о Вас, тот же Эбелов предъявил ко мне требование немедленно убрать из Екатеринослава полковника Терентьева; действительно, он оказался слаб/глуп, а по отношению к Эбелову (генерал-губернатору), еще и недисциплинирован.
Сегодня я его предназначил в Казань, на его место Федоренко, и в Саратов Тржецяка.
Сосновские, конечно, вспоминали о Вас, заставляли рассказывать, что я знал нового о Вас.
До этого пришлось выезжать на проверку охраны перед последним приездом сюда государя. Граф Татищев не захотел ехать, ему было лень, пришлось мне экстренно скакать. Таким образом я носился с 23-го ноября. Вернувшись, конечно, застал массу бумаг, с которыми теперь и приходится усиленно возиться. Вашей телеграммы я не получил совсем; по-видимому, Вы по ошибке адресовали свою телеграмму о получении 131-й дивизии и отъезде в Койданово «комкорпжанду», хотя Татищев и мало что из нее понял, но был страшно доволен получением ее и особенно тем, что в ней Вы «его обнимали».
Теперь поговорим о делах. Письма ваши я, как верный почтальон немедленно разослал. Сегодня говорил по телефону с Постовским. Он велел Вам передать, что в деле снабжения телефонным имуществом не только он, но даже и Милеант совершенно бессильны помочь. Они все «отсылают на фронт, от которого все» и зависит. Там этим делом ведает инженер (начальник инженеров фронта); его и надо просить; здесь теперь нельзя даже купить телефонов за наличные деньги.
Возвращаю Вам письмо Патона. Подполковника Прокоповича я буду числить кандидатом на Московское отделение, но только надо иметь в виду, что он является третьим по порядку: значит он получит просимое место не так уже скоро.
Насчет подарков сорганизую к Рождеству, постараюсь для Вашей дивизии прислать побольше и то, что Вам понужнее. Карты прилагаю при сем, раньше никак не мог прислать, ибо сам отсутствовал; для того, чтобы проехать в Одессу теперь надо потратить 2½ дня; это целая мука. За эту поездку много наслышался про Румынский фронт. Конечно, мы пропустили время, но и румыны оказались подлецами.
Начать с того, что офицеры питают к нам явную ненависть и стараются высказать ее при всяком удобном случае; затем офицеры приклоняются перед немцами и презирают своих солдат, связи с которыми у них нет никакой. В итоге бегут они артистически и своим бегством только подводят нас. Туда мы направили массу войск, но из-за бездорожья сосредоточение происходит очень медленно. Туда уже проехал Рагоза со своим штабом, теперь едет Горбатовский, тоже со своим штабом. К сожалению, наша стратегия, как всегда, опаздывает; румыны теперь никуда не годятся; они совершенно деморализованы и было бы правильнее отправить их прямо в тыл в Россию; офицеров совсем убрать, а вместо них послать наших офицеров и унтер-офицеров; тогда бы этот кадр в течение 2–3 месяцев созвал бы прекрасные войска, оставаясь же на войне, они теперь только нас подводят (своим артистическим бегством).
Бедный Николаев обыскал весь Петроград, чтобы отыскать Вам цепи; Вы знаете, как теперь все это трудно найти; но, молодец, у Андреевского все-таки выцарапал, что Вам нужно.
Вчера празднование 6-го прошло очень скромно. Протопопов болеет официально и потому не мог быть на параде; парад принимал наш граф, который сиял как медный шар, ввиду своего производства. Он лишен шталмейстерского звания, но зато теперь настоящий командир. Возвращаясь с парада, он, с чувством удовлетворения говорил мне, что в 48 лет он уже генерал-лейтенант и что он очень многих обогнал.
В дивизионе ничего не было по части закуски, но штаб решил в «Астории» устроить завтрак; пригласил графа, но он уклонился, сказав, между прочим, что «ведь без вина». Кроме чинов штаба был приглашен П. Н. Шабельский. Всего оказалось 14 человек. Шабельский поднял бокал за Ваше здоровье; сказал несколько очень трогательных слов по Вашему адресу и просил быть выразителем перед Вами тех горячих чувств, которые испытывают все чины штаба, помятуя всегдашнее Ваше милое внимание к нам. Охотно передаю все это Вам.
Протопопов, по-прежнему, в итальянской забастовке по отношению к России; пользуясь высокой поддержкой, он вначале мечтал было удержаться на том посту, за который держится с такой судорогой, но за последнее время, он, видимо, получил сведение о том, что не останется министром. Теперь, очевидно, все сводится к тому, чтобы показать, что он уходит не от Думы, а посему дело заключается только в некоторой выдержке, вернее – в промежутке времени. Кто будет протопоповским заместителем, положительно неизвестно; называют как наиболее вероятных А. Н. Веревкина (товарищ министра юстиции); сегодня – Иславина (Новгород). Затем опять заговорили об Ал. Нейдгарте. Одним словом, по прежнему, идет такая каша и неразбериха, что просто беда.
Жена и дети шлют Вам душевный привет. Маруся все прихварывает, а дети здоровы и учатся. У меня опять поднакопилось столько работы, что я не успеваю с ней справляться, а время-то теперь как раз горячее.
Очень хорошо, дорогой Владимир Федорович, что Вы сообразили переделать свои войска в сибирских стрелков. Я надеюсь, что это пройдет в жизнь.
Ну, дорогой мой, будьте здоровы. Не надрывайтесь в работе, главное давайте себе достаточно сна, а то скоро подорветесь и никуда не будете годны. Пишите. Господь да сохранит Вас. Крепко обнимаю и целую.
Сердечно любящий и ценящий Вас В. Никольский».
Ограничение проживания в районе Действующей армии
10 декабря мне пришлось отдать следующий приказ по дивизии по поводу замеченного пребывания посторонних лиц, получивших пропуск для въезда в район армии, сверх разрешенного им срока:
«Начальник штаба армии Западного фронта уведомил, что по его сведениям многие лица, в особенности жены офицеров и нижних чинов, получившие пропуск для въезда в район армий только на определенный срок, не более 7 дней, продолжают жить там сверх указанного срока, наштазап приказал отнюдь не допускать проживание указанных лиц сверх срока, на который дан пропуск. Наблюдение за сим, начальником этапно-хозяйственного отдела штаба 2-й армии, возложено на этапных комендантов в подведомственных им районах.
Объявляя о таковом распоряжении штаба фронта полкам вверенной мне дивизии, со своей стороны ответственность за неисполнение сего в полках, возлагаю на командиров полков и предупреждаю, что все прибывающие в расположения полков жены офицеров и чиновников, должны обязательно иметь пропуск на срок, за моей подписью, а нижних чинов за подписью командира полка или начальника соответствующей части, пользующегося одинаковыми с ним правами».
Приказ государя
12 числа последовал следующий приказ государя армии и флоту по поводу предложения Германией начать переговоры о мире:
«Среди глубокого мира, более двух лет тому назад, Германия, втайне, издавна подготовлявшаяся к порабощению всех народов Европы, внезапно напала на Россию и ее верную союзницу Францию, что вынудило Англию присоединиться к нам и принять участие в борьбе.
Проявленное Германией полное пренебрежение к основам международного права, выразившееся в нарушении нейтралитета Международного права, выразившееся в нарушении нейтралитета Бельгии и безжалостная жестокость германцев в отношении мирного населения в захваченных ими областях понемногу объединили против Германии и ее союзницы Австрии все Великие державы Европы.
Под натиском германских войск, до чрезвычайности сильных своими техническими средствами, Россия, равно как и Франция, вынуждены были в первый год войны уступить врагу часть своих пределов, но эта временная неудача не сломила духа ни наших верных союзников, ни в вас, доблестные войска мои.
А тем временем, путем напряжения всех сил государства, разница в наших и германских технических средствах постепенно сглаживалась.
Но еще задолго до этого времени, еще с осени минувшего 1915 года, враг наш уже не мог овладеть ни единой пядью Русской земли, а весной и летом текущего года испытал ряд жестоких поражений и перешел на всем нашем фронте от нападения к обороне.
Силы его видимо истощаются, а мощь России и ее доблестных союзников продолжает неуклонно расти.
Германия чувствует, что близок час ее окончательного поражения, близок час возмездия за все содеянные ею правонарушения и жестокости.
И вот, подобно тому, как во время превосходства в своих боевых силах над силами своих соседей, Германия внезапно объявила войну, так теперь, чувствуя свое ослабление, она внезапно предлагает объединившимся против нее в одно неразрывное целое союзным державам вступить в переговоры о мире.
Естественно желает она начать эти переговоры до полного выяснения степени ее слабости, до окончательной потери ее боеспособности. При этом она стремится для создания ложного представления о крепости ее армий использовать свой временный успех над Румынией, не успевшей еще приобрести боевого опыта в современном ведении войны.
Но если Германия имела возможность объявить войну и напасть на Россию и ее союзницу Францию в наиболее неблагоприятное для них время, то ныне окрепшие за время войны союзницы, среди коих теперь находится могущественнейшая Англия и благородная Италия, в свою очередь, имеют возможность приступить к мирным переговорам в то время, которое они сочтут для себя благоприятным.
Время это еще не наступило. Враг еще не изгнан из захваченных им областей.
Достижение Россией созданных войною задач – обладание Царьградом и проливами, равно как создание свободной Польши из всех трех ее ныне разрозненных областей – еще не обеспечено.
Заключить ныне мир, значило бы не использовать плодов несказанных трудов ваших, геройские русские войска и флот.
Труды эти, а тем более священная память погибших на полях доблестных сынов России, не допускает и мысли о мире до окончательной победы над врагом, дерзнувшим мыслить, что если от него зависело начать войну, то от него же зависит в любое время ее окончить.
Я не сомневаюсь, что всякий верный сын Святой Руси, как с оружием в руках вступивший в ряды славных моих войск, так равно и работающий внутри страны на усиление ее боевой мощи или творящий свой мирный труд, проникнут сознанием, что мир может быть дан врагу лишь после изгнания его их наших пределов, только тогда, когда окончательно сломленный, он даст нам и нашим верным союзникам прочные доказательства невозможности повторения предательского нападения и твердую уверенность, что самой силою вещей он вынужден будет к сохранению тех обязательств, которые он на себя примет по мирному договору.
Будем же непоколебимы в уверенности в нашей победе и Всевышний благословит наши знамена, покроет их вновь неувядаемой славой и дарует нам мир достойный ваших геройских подвигов, славные войска мои, мир, за который грядущие поколения будут благословлять вашу священную для них память.
Николай».
Поездка в расположение 3-го Сибирского корпуса
В пятнадцатых числах я совершил дальнюю поездку в расположение 3-го Сибирского корпуса, надо было повидать начальников 7-й и 8-й дивизий, чтобы лично попросить их дать мне опытных людей в дивизионный обоз и офицеров, так как перепиской это бы отняло слишком много времени. Выехал я на автомобиле в 7½ часов утра, до Столбцов дорога была хорошая, но затем поднялась метель, а дорога оказалась настолько разбитой, что пришлось употребить целых пять часов, чтобы доехать до Рапиово, места расположения штаба дивизии. Мне там страшно обрадовались и я был ужасно рад их всех повидать. К сожалению Редько оказался в отпуску, обязанности начальника дивизии исправлял новый начальник штаба генерал Койчев, которого я раньше не встречал. Он меня принял особенно предупредительно, наслышавшись обо мне от чинов штаба и положительно не знал, как меня ублажить. Все мои просьбы он исполнил, дал мне желательный мне кадр людей для обоза и я в 5 часов дня, довольный результатом, проехал в Турец в штаб корпуса. Это было всего в двух-трех верстах от Рапиова.
Застал у генерала Трофимова его жену, которая у него гостила. Трофимов меня не отпустил без ужина, пришлось остаться, жена его оказалась весьма разговорчивой дамой, она буквально никому не давала сказать ни слова, рассказывала много про иркутскую жизнь, откуда она только что приехала.
Поужинав и устроив все свои дела, я отправился в Гродненский лазарет, помещавшийся в Турце же и очень симпатично просидел у них до 12 ночи, когда вернулся в Рапиово переночевать. На другой день на автомобиле же, по сугробам, проехал в 31-й полк к командиру полка, надо было мне от него получить в свою дивизию одного офицера, которого он охотно мне уступил. Проехав затем в дер. Луки в расположение 32-й полка, я повидал там поручика Боруна, который должен был перейти ко мне в штаб и священника о. Павла Мансуровского, назначенного ко мне в дивизию благочинным.
Затем по отчаянной опять дороге, проехал в 7-ю дивизию к Братанову, устроив с ним дела очень удачно. Он мне без всяких возражений предоставил выбрать из дивизионного его обоза любых людей. Оттуда я проехал в Елисаветинский госпиталь, где меня не ожидали и страшно радушно приняли. От них я направился в Пермский лазарет, но по дороге мой автомобиль въехал в топь, которую шофер не заметил, т. к. сверху она была примерзшая и покрыта снегом, под тяжестью автомобиля лед проломился. Пришлось идти за 2 версты в дер. Радунь. 30 стрелков 30-го полка быстро собрались мне помочь и мигом вытащили мой автомобиль. Пришлось сделать крюк, на что у меня ушло 3 часа. Приехав к пермцам, застал там штабс-капитана Коренца, назначенного ко мне командиром дивизионного обоза, который меня дожидался – я с ним списался перед тем, что заеду за ним, чтобы взять его с собой и отвезти к новому месту его служения.
От пермцев мы выехали в 9 часов вечера. До Столбцов ехать было хорошо, но затем мы, в темноте, сбились с дороги, в довершение всего сломалась в моторе пружина. На починку ушло три часа. Мы проплутали затем по снежным полям и только в 5 часов утра были в Койданове. Устал я порядком, но все же раньше чем лечь, прочел почту, среди которой было очень грустное и тревожное письмо от моей сестры из Тифлиса с описанием болезни моего брата, состояние здоровья которого все ухудшалось, припадки удушья учащались.
Описывая страдания брата, моя сестра трогательно отзывалась о доброте и заботах великого князя Николая Николаевича и великой княгини Анастасии Николаевны, проявляемых ими к моему страдающему, сверх сил, брату. Прочитав все письма, я лег и долго не мог уснуть, но усталость все же взяла свое и я проснулся, когда было уже 12 часов дня.
В этот день мне было предоставлено дознание, произведенное, по моему приказанию, по поводу двух случаев поранений левых рук от взрыва капсюлей. Ознакомившись с ними, я отдал следующий приказ по дивизии.
«В течении двух последних недель, в полках вверенной мне дивизии, произошли два случая поранений левых рук от взрыва капсюлей ручных гранат. Сначала в 523-м, а затем в 521-м полку.
Очевидно воспитание нижних чинов оставляет желать еще многого, если, несмотря на постоянные напоминания, указания о недопустимости трогать капсюли, ковырять их, несмотря на ряд примеров поранений от неосторожного обращения с капсюлями, все же люди не могут отвыкнуть от этих дурных привычек. Переходя затем к этим двум более чем печальным случаям во вверенной мне дивизии, я не могу не обратить внимания, что случай, происшедший в 523-м полку, произошел в команде бомбометчиков и следовательно с нижним чином, который, казалось бы, должен был совершенно ясно понимать, насколько представляется опасным иметь в руках какой-то капсюль так случайно найденный. Между тем рядовой Макар Косовец, нашедший, по его словам, капсюль, воткнутый в паклю в углу одного сарая, вместо того чтобы пойти доложить взводному, берет капсюль, чтобы отнести его ему, идет в халупу к взводному и не сразу ему отдает, а говорит с другими нижними чинами, почему-то поворачивается и тут происходит взрыв. Картина неясная.
Все это свидетельствует о недостатке внутреннего порядка в роте и недостаточном надзоре со стороны командира взвода бомбометчиков ефрейтора Гордея Косогорова, которого смещаю с должности взводного и лишаю ефрейторского звания. Командующему 3-м батальоном капитану Иванову объявляю выговор, а командира 6-й роты арестовываю домашним арестом на трое суток, с исполнением служебных обязанностей. Рядового Макара Косовца держать в роте и посылать на перевязку в околодок, учредив за ним надзор не фиктивный, а настоящий. Командиру полка распорядиться переводом его в другой батальон.
В 521-м полку случай с поранением кисти левой руки является более чем странным. Рядовой II роты Яков Лабызенков по смене, вместе с караулом, пошел в дер. Камионку в место расквартирования роты, по дороге уже в дер. Камионке Лабызенков будто бы увидал на дороге трубочку, поднял ее и, придя домой, закурил. Курил из этой трубочки, по показанию свидетелей три дня, по показанию же его самого покурил только раз, а потом чубук этот у него «завалялся в кармане» и на четвертый день он будто бы вспомнил о нем, вышел на двор и закурил, и вдруг, когда чубук этот находился у него не во рту, а в левой руке, то взорвался. Случай совершенно непонятный и не могущий не вызвать сомнений, между тем эвакуация означенного нижнего чина произошла необычайно быстро.
14-го с ним произошел этот случай, а 15-го с военно-санитарным поездом он был уже эвакуирован в тыл.
Не могу не поставить на вид командиру полка недостаточно серьезное отношение к такому случаю, а дивизионному врачу – допущенную им эвакуацию раненого вопреки всех правил и непринятые им сразу необходимые меры для воспрепятствования эвакуации.
Командиру 2-го батальона, полковнику Попову, объявляю выговор, за отсутствие внутреннего порядка в роте его батальона, отсутствие надзора – три дня носит рядовой Лабызенков какой-то чубук, товарищи его это видят, а что делают отделенный и взводный?
Командующего ротой прапорщика Заболотского отрешаю от командования ротой, взводного старшего унтер-офицера Якова Алексеенко переименовываю в младшие и приказываю отнять у него взвод, а отделенного младшего унтер-офицера Казакова смещаю в рядовые. Отдав распоряжение о возвращении в полк эвакуированного рядового Якова Лабызенкова, приказываю командиру полка перевести его в другой батальон и отдать под надзор ближайшего начальства.
На будущее время приказываю командирам полков и начальникам частей дивизии, в подобных случаях немедленно доносить мне по телефону, а врачам доносить дивизионному врачу, на ответственность которого возлагаю, чтобы таковые раненые не эвакуировались».
В тот же день я отдал и другой приказ о результате осмотра лошадей полков дивизии:
«Объявляю полкам вверенной мне дивизии результаты осмотра лошадей произведенного по моему приказанию ветеринарным врачом дивизионного обоза:
521-й пехотный полк. Лошади размещены в 2-х сараях. В одном из сараев крыша требует ремонта. В остальных отношениях сараи вполне удовлетворительны. Чистка лошадей удовлетворительная. Кована большая часть на переда, ковка удовлетворительная, но следует приступить к постепенной перековке.
Кузнецов имеется 4 человека. Лошади частью в удовлетворительных, частью в худых телах; последнее обстоятельство объясняется тем, что лошади усиленно работают и еще недостаточно втянулись в работу.
В хороших телах и порядке лошади пулеметной команды.
Ветеринарный фельдшер военного времени Иван Молотков временно назначен исполнять обязанности ветеринарного фельдшера.
Ветеринарное снаряжение полку выдано.
Больных лошадей в полку 10 простудных болезнями.
522-й пехотный полк. Лошади размещены в имении «Негорелое» в скотных дворах; помещение удовлетворительное. Чистка лошадей удовлетворительная. Кованы лошади большею частью лишь на переда. Необходимо приступить к постепенной перековке лошадей с более старой ковкой. Тела удовлетворительны. В хорошем порядке и телах найдены лошади пулеметной команды, которые размещены в другом имении и в соседней с имением деревне. Кузнецов имеется 9 человек.
Ветеринарным фельдшером в полку назначен младший ветеринарный фельдшер Николай Диденко, переведенный в 131 дивизию из 9 паркового артиллерийского дивизиона.
Ветеринарное снаряжение полку выдано.
Среди лошадей полка много простудных заболеваний. Лошади были простужены во время приема из конского запаса и в дороге.
Больных лошадей 20, из них простудных 18, внутренних 1 и подозрительных на сап. 1.
523-й пехотный полк. Приблизительно половина лошадей полка размещена в имении Рудицы в 2-х скотных дворах. Крыша одного двора требует исправления. Лошади в имении имеют подстилку и содержатся хорошо. Чистка удовлетворительная. Другая часть лошадей размещена по дворам у крестьян в дер. Волк. Здесь условия содержания лошадей благоприятны. Кованы лошади на переда. Кузнецов 7 человек, из них 2 кузнеца прошли курс учебной кузницы.
Исполнять обязанности ветеринарного фельдшера временно назначен ветеринарный фельдшер военного времени Александр Беднарский.
Ветеринарное снаряжение полку выдано.
Больных лошадей в полку 20, из них простудными болезнями 16, внутренними 1, мытом 2 и по подозрению на сап. 1.
524-й пехотный полк. Лошади размешены частью в скотных дворах в имении Старинки, частью в сараях около деревни Петрашевичи. Скотные дворы вполне удовлетворяют своему назначению, что же касается сараев, то в них необходимо заделать щели в стенах. Чистка лошадей удовлетворительная. Лошади частью в хороших, частью в удовлетворительных телах. Кованы лошади на переда, а те лошади, которые употребляются в работу, кованы и на задние ноги. Кузнецов в полку 6 человек.
Ветеринарным фельдшером в полк назначен Иван Малянович, переведенный в 131-ю дивизию из 17-го военного транспорта 4-го обозного батальона.
Ветеринарное снаряжение полку выдано.
Больных лошадей в полку – 12, из них внутренними болезнями – 2, наружными 2, мытом – 3 и зачесом – 5.
Ввиду изложенного приказываю:
1) Устранить немедленно дефекты в помещениях, указанные выше.
2) Во избежание заболевания лошадей мокрецами и гниением стрелок, необходимо, чтобы помещения содержались возможно чище и суше, для чего, в случае отсутствия подстилки, тщательно вычищать навоз и посыпать пол песком.
3) Свободных от работы лошадей, днем в хорошую погоду, держать на коновязях на открытом воздухе.
4) В достаточно теплых помещениях, каковыми являются в полках конюшни и скотные дворы, не укрывать лошадей попонами.
5) Следить, чтобы попоны были сухими.
6) Разгоряченных после езды лошадей – поводить, и только тогда ставить в помещения и укрывать сухими попонами.
7) Обратить особое внимание на тщательную чистку лошадей, для чего необходимо каждому уборщику иметь щетку и скребницу (из конского запаса получен 1 комплект на 4 лошади).
8) Втягивать лошадей в работу по возможности постепенно.
9) Сейчас же перековать лошадей на переда и подковать тех, которые употребляются для работы, на зады (менее нуждаются в этом монгольские лошади).
10) Замечено ветеринарным врачом, что некоторые лошади поедают веревочные повода и нижние чины тогда заменяют их проволокой, что недопустимо, приказываю в таких случаях заменять веревки цепями.
11) Так как зерновым фуражом наравне с овсом служит и ячмень, то ни в коем случае не следует смешивать овса с ячменем вместе, а давать или овес, или ячмень, например, утром давать ячмень, а вечером овес.
При кормлении ячменем необходимо поить лошадей за 2 часа (в крайнем случае за 1 час) до дачи ячменя».
Предложение великого князя Николая Николаевича поста генерал-губернатора занятых турецких областей
17-го числа я получил шифрованную депешу от великого князя наместника на Кавказе, которую, при всем своем желании расшифровать я не мог, ни один из шифров, имевшихся у меня, не подходил. Пришлось просить разрешения командующего армией проехать в Минск в штаб фронта для разбора депеши. Получив разрешение, я выехал 18 числа.
В этот самый день, перед самым моим отъездом в Минск, за обедом мне подали зашифрованную депешу в несколько слов из Петрограда от Никольского, начальника штаба корпуса жандармов; лично расшифровав ее, я прочел: «Гришка сегодня убит. Никольский».
Взволнованный, я поделился содержанием этой депеши с чинами штаба. Она вызвала общий восторг, который я разделить не мог. Все удивленно на меня смотрели, наконец, один из чинов штаба, кажется комендант Герасимович, обратился ко мне: «Ваше превосходительство, почему Вы не разделяете нашего восторга?» Я ответил: «Это начало конца!» Меня просили объяснить, что я этим хочу сказать. Я сказал, что дело не в личности Распутина, а дело в том, что такие явления, как распутиниада вообще были возможны и убийство его не гарантирует от появления новых распутиных. Что касается самого факта убийства, то этим самым участники его поставили точки над «i» и еще более скомпрометировали престол. «Убийцы, – прибавил я, – сыграли в руку революции».
Когда через несколько дней я узнал подробности и ту обстановку, при которой было совершено это убийство, то почувствовал какую-то брезгливость по отношению к «героям» этого «подвига» и никак не мог разделить того восторга, который многие выказывали перед делом рук убийцы. Я не мог поэтому не написать княгине Юсуповой письмо полного соболезнования в участии ее сына в этом деле.
По приезде в Минск оказалось, что депеша была зашифрована особым шифром, служившим для обмена депеш между главнокомандующими, содержание ее было следующее:
«Желаете принять должность генерал-губернатора турецких областей. Ценя Вашу работу, рассчитываю плодотворность Вашей деятельности, телеграфируйте 3703. Генерал-адъютант Николай».
Такое неожиданное и столь лестное для меня предложение великого князя сильно взволновало и растрогало меня до глубины души. Принять его я не считал себя вправе, т. к. покинуть дивизию в самый разгар ее формирования мне казалось невозможным, в то же время отказывать великому князю было мне очень мучительно.
Я отправился с депешей к Эверту, который, прочитав ее, спросил меня: «Неужели Вы согласитесь?» Я ответил, что мне бы очень не хотелось покидать формируемую мною дивизию и вообще покидать Западный фронт, где я чувствую себя так хорошо и идти на неизвестное и совсем для меня новое, но что мне очень тяжело отказывать великому князю, что я боюсь, как бы он не счел это неблагодарностью с моей стороны. Эверт отрицал последнее и стал меня убеждать не уклоняться от пути, по которому я шел и не покидать строя, вообще, и Западного фронта, в частности, где я себя зарекомендовал с такой хорошей стороны и где дальнейшая дорога мне открыта.
Поблагодарив очень Эверта и растроганный его участием, я решил уже в душе отказаться от лестного предложения, но для большей уверенности в принятом решении послал еще две депеши шифром двум лицам, мнение коих я считал очень ценным. Это были – Никольский, бывший у меня начальником штаба Корпуса жандармов и князь Трубецкой, бывший командир Конвоя, а в то же время начальник 2-й кавалерийской дивизии. Первый мне ответил, что отказываться от должности генерал-губернатора завоеванных турецких областей не следует, но, конечно, я должен просить отложить это назначение до скончания начатого мною формирования дивизии, второй же советовал не идти в эту авантюру, как он называл это назначение.
Получив очень скоро по телеграфу эти два мнения, я переночевал в Минске и утром пришел к окончательному решению отклонить от себя это назначение. Составив в этом смысле депешу и дав ее зашифровать в штабе фронта, я просил ее передать в Тифлис по прямому проводу. Содержание депеши было следующее:
«Тифлис. Великому князю Николаю Николаевичу. 3073Свиты его величества генерал-майор Джунковский».
Очень извиняюсь, что задержал ответом на более чем милостивую депешу Вашего императорского высочества, не имея шифра [555] , пришлось с разрешения командарма проехать штаб фронта для его разбора. Депеша Вашего высочества меня растрогала, взволновала до глубины души я мучительно колебался, т. к. чувствуя в душе самую глубокую всепреданнейшую благодарность к Вам за Ваше исключительное отношение ко мне и моим близким не исполнить хотя бы малейшего Вашего желания мне чрезвычайно тяжело. Ваше высочество не поставьте мне в вину, не посетуйте, если я совершенно откровенно выскажу Вам свои мысли: получив разрешение отправиться в прошлом году после всего пережитого на фронт, я принял непоколебимое решение остаться в Действующей армии в строю до конца войны и если б я этому изменил, то потом всегда упрекал бы себя.
Настоящее же время я всего месяц как командую новой дивизией, которая находится в разгаре своего формирования. В это формирование я вложил всю свою душу и уйти, не доведя дело до конца, не увидав в бою результатов своей работы, я считаю себя не в праве. Только эти причины заставляют меня в настоящее время предпочесть более скромное положение начальника дивизии видному положению генерал-губернатора завоеванных областей.
Верьте, что я никогда не забуду оказанное мне драгоценное доверие Вашего высочества и столь лестное предложение. Если судьба приведет в будущем служить под начальством Вашим, это будет для меня счастье.
Отправив депешу, я очень волновался – как-то великий князь отнесется к моему отказу, но на другой же день его высочество меня совершенно успокоил следующим ответом:
«Вполне понимаю Ваше решение, очень тронут выраженными Вами чувствами. Николай».
Я ответил на эти милостивые слова следующей депешей:
«От всего сердца благодарю Ваше высочество за дорогие слова утешения до конца моей жизни буду помнить Вашу доброту. Джунковский».
Вернувшись к себе совсем успокоенный, я с легким сердцем мог продолжать сложную работу формирования дивизии.
Привет Военно-исторического общества
У себя на столе я нашел любезное письмо генерала Цветаева из Москвы с приветом Исторического общества по случаю полученной мной боевой награды. Такое внимание меня очень тронуло, и я ответил ему следующим письмом:
«Глубокоуважаемый Дмитрий Владимирович,
Ваше любезное письмо от 17-го ноября с.г. за № 681, с извещением о постановлении совета московского отдела Императорского русского военно-исторического общества о принесении мне привета и поздравления с полученной мной боевой наградой тронуло меня до глубины души и я спешу от всего сердца принести Вам и всем чинам Общества, принимавшим участие в заседании 17-го октября, мою самую душевную благодарность.
Такое дорогое внимание меня подбадривает и прибавляет сил и энергии для боевой работы на фронте и на пользу командуемой мной дивизии.
От души желаю московскому отделу дальнейших успехов в его плодотворной работе на пользу нашей Родины. Я остаюсь глубоко Вас уважающий и искренно преданный В. Джунковский».
Снабжение дивизии
В этот же день я получил отрадное для меня известие – хлопоты мои увенчались успехом и на мою дивизию полностью были присланы сапоги, полушубки, валенки, новое обмундирование, белье, так что самое главное было сделано и дивизия была обута и одета, и я мог отдать по дивизии следующий приказ:
«20 декабря 1916 г.Свиты его величества генерал-майор Джунковский».
Приказ № 37 131-й пехотной дивизии
м. Койданов
Все нижние чины вверенной мне дивизии с выдачей сапог, полушубков и валенок будут в достаточном количестве снабжены снаряжением, бельем, обмундированием и теплой одеждой, недостатка ни у кого не будет; предлагаю начальствующим лицам внушить нижним чинам, что в настоящее время, когда государство третий год ведет упорную борьбу с врагом, направляя все силы на снабжение всем необходимым, требует и от нас сознательного отношения ко всем предметам, полученным от казны; мы все должны не только по долгу службы пойти навстречу пожеланиям государства, но и помочь насколько это возможно, своим бережливым и разумным отношением, а поэтому предлагаю всем начальствующим лицам приложить все старания развить в сознании нижних чинов важность этого.
Предупреждаю, что наблюдение за сохранением всех вещей возлагаю на ответственность ротных командиров и в случае промотания – с виновными будет поступлено со всей строгостью закона, т. е. с ротными командирами за недосмотр – вплоть до отрешения от командования ротами, а с нижними чинами – вплоть до предания суду.
Командующий дивизией
Приказ Эверта
В это время получено было известие, что немцы объявили об учреждении из временно занятых ими губерний Царства Польского свободного государства, с конституционно-монархическим образом правления. По этому поводу главнокомандующим армиями Западного фронта Эвертом был издан следующий приказ:
«Изучая историю славянских народов, нельзя не обратить внимания, что на протяжении целых столетий самым злейшим и беспощадным врагом славян являлись немцы. Мы видим постоянное стремление их к покорению и порабощению малых и наиболее слабых членов славянской семьи, а затем настойчивое и жестокое уничтожение всего того, что составляет душу и совесть покоренного народа, для его обезличения и онемечения.
Роковую роль сыграли немцы и в судьбе Польши и польского народа. Не будучи в состоянии собственными силами справиться с поляками, король Фридрих Прусский в течение нескольких лет склонял своих соседей, доказывая им необходимость решения участи польского государства, и только благодаря этому, состоялся первый раздел Польши. Выдающиеся польские патриоты, ученые и писатели единогласно признают, что гибель Польши более всего нужна была именно Пруссии.
Не знающая границ жестокость, беспощадность и постоянное вероломство всегда являлись отличительными чертами характера этого кровного врага славянства.
И теперь, когда немцы набросились на намеченную ими очередную жертву, стремясь раздавить и уничтожить слабую и маленькую Сербию, Россия, а за нею и все ее друзья и союзники выступили на защиту права и справедливости на защиту угнетаемых славянских народов.
С первых же дней войны, нами была поставлена на очередь задача освобождения польских земель, захваченных Австрией и Германией, и создания, под державным скипетром Государей Российских, на началах автономии, целокупной Польши, с предоставлением ей свободного строения своей национальности, культурной и хозяйственной жизни, при сохранении единой с Россией государственности.
Затянувшаяся война воспрепятствовала немедленному осуществлению этого твердого и неизменного решения. Этим обстоятельством воспользовались, с присущим им вероломством, наши исконные враги – немцы и 23 октября с.г. объявили об учреждении из временно занятых ими губерний царства Польского свободного государства, с конституционно-монархическим образом правления.
Преследуемые ими расчеты и планы вполне ясны.
С одной стороны – они надеялись, смутив поляков, создать для нас внутренние затруднения и осложнения, а главным образом, с другой, – привлечь их на свою сторону.
Зачем же понадобились немцам поляки, какая тайная цель их шага, возмутившего грубым нарушением международного права и обычаев весь мир?
Вот в этом и сказалось их постоянное коварство: они рассчитывают, поссорив поляков с Россией и ее союзниками и, заручившись их доверием, навсегда закрепить за собой захваченные ими ранее польские земли, а вместе с тем, под видом создания польской армии, произвести набор поляков в ряды своих войск, чтобы бросить их затем с оружием в руках на своих освободителей, на своих сыновей, братьев и отцов. Об этом откровенно заявляют немецкие депутаты в речах, произносимых в законодательных учреждениях, это же подтверждают и все немецкие газеты.
Таким образом, немцы вновь налагают свою тяжелую руку на Польшу, в чаянии сокрушить ее мечту светлой будущности, и притом в такое время, когда мечта эта уже близка к осуществлению.
Мало того, что они толкают поляков на братоубийственную войну, немцы пытаются склонить их на клятвопреступление и совершение самого гнусного деяния – измены. Ибо, чем иным, как не изменой и нарушением присяги, данной на кресте и Св. Евангелии на верность царю и Родине, явилось бы поступление, или переход поляков в немецкие или созданные неприятелем польские войска.
Само собой разумеется, что, помимо несмываемого позора и презрения таких лиц, по изгнании врага из пределов государства, ожидало бы и заслуженное ими суровое наказание, так как имена их, равно и место прописки известны. Теперь же во время войны при захвате их на поле брани, не могло бы быть и не будет к ним иного отношения, как к презренным изменникам и бунтовщикам, с оружием в руках восставших против своего монарха и государства.
Вот что, под видом заботы о благе Польши, готовят для поляков немцы.
Все это лишний раз свидетельствует, что наш враг для достижения своих целей не останавливается ни перед какими средствами, не щадя и не признавая ничего святого.
Мы должны всегда это помнить.
Не будем забывать и того, что немецкий проект образования Польского государства из временно захваченных наших губерний служит также показателем тяжелого внутреннего положения наших врагов, усугубляемого еще почти полным недостатком людей для пополнения убыли в их армии.
А это означает, что день нашей полной победы и их неизбежного поражения – приближается.
Приказ этот прочесть во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и командах».
Кончина моего брата
Перед самыми праздниками Рождества я получил из Тифлиса печальное известие о кончине моего брата. Хотя я и был подготовлен к такому концу, получая все время неутешительные вести об его тяжкой болезни, все же я как-то не ожидал, что это произойдет так скоро. Очень я был огорчен его кончиной, в его лице я потерял не только горячо любимого брата, но и друга.
После кончины моего брата осталась вдова и сын, студент Петроградского политехнического института и т. к. у нас было большое место на Смоленском кладбище в Петрограде, где были похоронены и мои родители, то решено было перевезти тело брата для погребения в семейном склепе.
Великий князь и все сослуживцы моего брата по Тифлису трогательно отнеслись к его кончине, а экзарх Грузии предоставил свой специальный вагон-церковь для перевезения тела брата.
Я решил проехать в Москву ко времени привоза туда тела брата и проводить его до Петрограда, на что и получил согласие от командующего армией, разрешившего мне 2-х недельный отпуск.
Включение моей дивизии в состав Гренадерского корпуса
В ожидании известия о времени прибытия тела в Москву, я усиленно объезжал части моей дивизии, торопя с формированием, т. к. ходили уже слухи, что нашу дивизию скоро двинут и как бы в подтверждение этого пришло распоряжение о включении ее в состав Гренадерского корпуса.
Распоряжение мое о праздновании Рождества Христова
По случаю предстоящих праздников Рождества я отдал по дивизии следующий приказ:
«На предстоящих праздниках Рождества Христова обязательно во всех полках обратить особое внимание на удовлетворение духовных нужд гг. офицеров и нижних чинов. В тех полках, у коих еще не прибыли священники, пригласить местных сельских священников, или из других полков полковых священников, но чтобы обязательно молебствия были отслужены во всех местах расположения частей полков, чтобы все без исключения нижние чины имели возможность присутствовать на молебствии, помолиться как следует и приложиться к Св. Кресту и Евангелию. Где возможно послать командами в церковь».
Письмо от тюремного инспектора о подарках посланных каторжниками
Перед самым праздником я получил следующее письмо от Московского тюремного инспектора Захарова, глубоко меня тронувшее:
«Глубокоуважаемый Владимир Федорович.А. Захаров».
Ссыльно-каторжные Московской пересыльной тюрьмы, уделив около 800 руб. из своего заработка, просили начальника тюрьмы приобрести на эти подарки для воинов, находящихся в боевой линии. По их просьбе в тюремной церкви была отслужена торжественная литургия с молебном о даровании победы нашему доблестному войску и панихида по всем героям, на брани живот свой положившим. На богослужении присутствовало около 600 каторжников, принимавших участие в подписке на подарки. Последние, в количестве 400 шт., были изготовлены и собственноручно уложены жертвователями.
С особенным удовольствием направляем эти подарки через С. И. Матвеева в Ваше распоряжение для раздачи подведомственным Вашему превосходительству героям-сибирцам и просим Господа Бога сохранить Вам и всем подчиненным Вам офицерам и нижним чинам здоровье и силы для полного сокрушения коварного врага.
Пользуясь настоящим случаем, поздравляю Вас, глубокоуважаемый Владимир Федорович, с праздником и Новым годом и очень прошу принять и от меня лично самые горячие и искренние пожелания всякого благополучия, успехов в ратном деле и полного сохранения Вашего здоровья.
Прошу принять уверения в совершенном уважении и искренней преданности всегда готового к услугам Вашим и преданного Вам
Мой новогодний приказ
27-го декабря, я выехал через Минск на Москву, оставив начальнику штаба следующий мой приказ для опубликования его накануне Нового года:
«31 декабря 1916 г.Свиты его величества, генерал-майор Джунковский».
Приказ 131-й пехотной дивизии
м. Койдонов
§ 1.
Оканчивая свое формирование вверенная мне дивизия первый раз встречает Новый год. Оглядываясь на эти почти два месяца минувшего года трудной напряженной работы штабов дивизии и полков, на долю которых выпала нелегкая задача по формированию частей дивизии, я чувствую потребность сегодня на рубеже двух годов выразить от лица службы мою самую сердечную признательность моим ближайшим помощникам, так быстро и успешно наладившим дело формирования дивизии.
Командующему бригадой, временно командовавшему дивизией до моего приезда, полковнику Буйвиду, и.д. начальника штаба подполковнику Станиславскому, дивизионному интенданту капитану Яковлеву, командирам полков полковникам Стукалову, Элерцу, Гулидову и Витковскому и временно командовавшим полками в самом начале формирования подполковнику Васильеву [561] и капитану Долецкому [562] . Дай Бог, чтобы все труды, положенные ими, а также и дружными усилиями всех других чинов дивизии в минувшем году принесли свои плоды в наступающем, и чтобы молодая дивизия, составленная из цельных частей славных боевых полков, спаянная одним духом и верой в победу, оправдала бы возлагаемые на нее надежды, заслужила бы своей боевой работой уважение и стала бы грозной нашему врагу.
Привет самый сердечный всем без исключения чинам вверенной мне дивизии к Новому году, пусть этот наступающий 1917 год принесет каждому свою долю счастья и радости.
Командующий дивизией
Поездка на похороны брата
28-го я уже был в Москве, а 29-го встречал, на Курском вокзале, тело моего дорогого брата. В вагоне церкви удивительно красивой и уютной стоял гроб весь в зелени и цветах, отслужена была панихида, после чего вагон был передан на Николаевский вокзал для отправления в Петроград. Семья брата, моя сестра и я сопровождали его.
31-го на Смоленском его похоронили после заупокойной обедни и отпевания в том же вагоне-церкви.