– заполняет хрустальный голос Робертино Лоретти светлую террасу.

– поднимается голос к балкам выбеленного дуба и уходит сквозь них в бирюзовую синь неба звенящей страстной мольбой.

– Купина ты моя неопалимая. Боль моя, радость моя, жизнь моя. Сгорел в тебе дотла, – шепчу я, перебирая вишневые от крови волосы, разбирая их на пряди. Не отрываясь смотрю на страшный глянцевый рубиновый ручеек, что вместе с жизнью вытекает из Ярослава. Аккуратно перекладываю голову его на свои колени, обтираю окровавленные пальцы о когда-то светлые брюки и нежно оглаживаю брови, рыжими росчерками летящие к вискам, горбинку заостренного смертью носа, треугольник лица, рисунок большого насмешливого рта. Привычным жестом трогаю темное пятно родинки под нижней губой, словно стараясь стереть этот огрех с безупречно белой кожи. Переплетаю свои пальцы с пальцами Ярослава, прижимаюсь губами к выступающим костяшкам, стараясь согреть своим теплом и дыханием остывающее тело, словно это может исправить случившееся.

Двадцать лет назад

Я сижу на залитой полуденным солнцем веранде и в легкой дреме клюю носом под укоризненное бормотание матери, которая, перекинув полотенце через плечо, накрывает обеденный стол.

– Шляешься невесть где до утра, никакой пользы от тебя по дому, какой ты пример мальчишкам подаешь? Старший брат! Отец приедет, я ему все расскажу.

Я лениво и сонно смотрю за мелькающими руками мамы и улыбаюсь. Хорошо. Как хорошо! Тело томно звучит еще не остывшими ночными ласками. Солнце скользит по плечам, нескромно оглаживает загорелую кожу, путается во взъерошенной шапке волос, высекая синеватые искры из упрямых завитков.

У ворот, шурша гравием, останавливается машина и громко рявкает, требуя открыть тяжелые кованые ворота.

За спиной тут же горохом рассыпается радостная дробь торопливых шагов и яркий перезвон мальчишеских голосов.

– Отец! – близнецы скатываются со ступенек и бегут к воротам.

– Отец! – протяжно воркует мать, проводит теплой ладонью по моей спине и, прижавшись, тут же забывает в радости про свое ворчание. – Иди, сынок, встречай.

Сдерживая улыбку, спокойно спускаюсь навстречу. Я старший, мне не к лицу, как близнецам, прыгать, переливаясь неприкрытой радостью, у большой ласково урчащей машины, а хочется.

Отец тяжело и неторопливо выходит из автомобиля, тут же сграбастывает большими ручищами две чернявые макушки и прижимает их к себе. Сдержанно кивнув мне, словно обняв теплым взглядом, спрашивает:

– Как дела? В доме порядок?

Подражая манере отца, так же неторопливо киваю головой.

– Все хорошо. Мать стол накрывает. Устал?

Отец отлепляет от себя близнецов и открывает заднюю дверь машины:

– Выходи.

Мне хочется зажмуриться – кажется, солнце во всю свою силу полыхнуло и само обожглось о рыжую голову ребенка, выбирающегося из салона.

– Это Ярослав, – сжав худое плечо мальчишки и подталкивая его вперед, говорит отец. – Он будет вашим братом.

Весь двор, охнув, замирает, рассматривая сжавшегося ребенка. Но близнецы, не понимая важности происходящего, воспринимая еще все как счастье, тут же, защебетав, принимаются тормошить рыжего, одаривая того авансом своей любви. Брат – это хорошее слово. Это семья. Это свое.

Мать не спеша спускается по ступеням и, затаив в межбровной морщинке сотню вопросов, подходит к отцу. Он обнимает ее и очень тихо, так чтобы слова не застряли в ушах бурно знакомящейся друг с другом троицы, произносит:

– Это сын Никиты.

Горестные складочки жестко очерчивают возраст отца и тут же отбликовывают на лице мамы похожим выражением.

Я смотрю на полыхающую макушку, на осторожные глаза, перебегающие от меня к близнецам. Мальчишка весь какой-то угловатый: худые руки, голенастые ноги, острые скулы. Заноза. Где-то внутри твердым камушком сворачивается настороженность, не позволяющая мне улыбнуться навстречу робким, но острым взглядам, которыми исподтишка обстреливает мальчишка.

На столе ярким ворохом фотографий раскинулось прошлое. Оно улыбается белозубо, радостно, оно сочится насыщенным счастьем и полнотой жизни и вызывает где-то внутри щемящую тоску от непричастности. На фотографиях другой отец. Не просто молодой, полный сил жгучий красавец. Совсем другой. На склоне горы, покрытой ослепительно-белым хрустким снегом, в расстегнутом комбинезоне, он обнимает второго, такого же искрящегося. Они оба кажутся такими счастливыми, их переполняет такая энергия, что снимок страшно тронуть, кажется, он стукнет разрядом этой бьющей через край молодости. Еще снимок, почти домашний: сонный отец, присев на подоконник, баюкает в руках большую кружку с чаем. Рядом с ним на стуле сидит тот же самый человек. Он запустил свои пальцы в ежик светлых волос, глаза закрыты. Они улыбаются – отец глазами, тот, другой, губами. Но улыбаются одинаково. Никита. Друг отца. И в любом кусочке прошлой жизни есть эта синхронность чувств, есть это чувствующаяся в любом жесте связь, есть это счастье.

– Это твой отец. Никита.

Ярослав жадно всматривается в снимки, ворошит их, перебирая то быстро-быстро, то медленно. Впивается взглядом в одну из фотографий.

– Он был хорошим? – выдавливает он комок пронизанной слезами боли из горла.

Отец молчит. Берет у мальчика из рук фотографию, нахмурившись, пристально рассматривает ее:

– Он был лучшим, Ярик. Лучшие не бывают хорошими, у них на это не остается сил. Я очень любил твоего отца. Мы были как… братья. Выступали в одной команде. Он был уникальным…

Я, проглотив накопившуюся горечь, тихо выхожу из комнаты. Никита! Его смерть сильно ударила не только по отцу. Она шарахнула по всей семье разом. Отец ушел из спорта. Навсегда. Но он не просто ушел, он забрал все – горы, лыжи, скорость, ветер, толкающий в грудь и вырастающий крыльями за спиной, – и у меня, запретив заниматься горнолыжным спортом. Перевез семью подальше от гор, оставляя внутри заунывную тоску. Я долго перебирал одно увлечение за другим: плаванье, гимнастику, борьбу, бокс, но так и не вернул себе то разрывающее нутро счастье, что дарили белоснежные трассы и кусающий лицо ветер. Не смея, не умея ненавидеть отца, я перенес свою обиду на это имя. Никита…

Спустившись по ступенькам террасы и прижавшись к стене дома, вдыхаю запах перебродившего летнего воздуха, смотрю на удивительно крупные сколы звезд. Мне нужны время и тишина, чтобы унять волну вскипевшего застарелого гнева. Дверь, тихо скрипнув, высвечивает на земле квадрат света – отец, шагнув на террасу и тяжело опершись на перила, молча смотрит на эти же звезды. В квадрат света выплывает силуэт матери. Она, прислонившись к косяку, глухо говорит:

– Иногда мне кажется, что ты любил его больше, чем можно мужчине.

– Я любил его меньше, чем нужно было, – так же глухо отвечает отец.

Я еще сильнее вжимаюсь в стену дома, не желая понимать то, что звучит в ответе отца. Не желая даже думать об этом.

***

Злые зеленые глаза в обрамлении склеенных от слез потемневших ресниц. Обветренные губы, изгрызенные в попытке не разреветься. Наливающийся, пока еще красный синяк на острых скулах.

Я, скрестив руки на груди и широко расставив ноги, взираю на мальчишку:

– Повтори, что ты сказал?

– Вы мне никто! – полузадушенно и раздроблено слезами.

Рука оставляет точно такой же синяк на другой стороне лица Ярика.

– Будешь расстраивать такими словами отца и мать, я на тебе живого места не оставлю. Понял?

Губы Ярика, уже не слушаясь, дрожат в сдерживаемом плаче.

– Ты заноза, рыжая неблагодарная дрянь. Они для тебя не жалеют ничего. А ты им в лицо такое бросаешь?

Мне восемнадцать. Я закончил первый курс иняза и вернулся на лето домой. В телефонных разговорах мама, тяжело вздыхая, говорила «трудный подросток», близнецы горячо защищали, бросая «он же рыжий, заноза», отец вздыхая обещал, что «Ярослав перерастет».

Ярик бросается к стене. Содрав с нее фотографию лучезарного блондина, швыряет ее на пол.

– Я не ваш. Я чужой! И даже на него я не похож!

Перехватываю рванувшего к двери подростка и, скрутив его, тесно прижимаю к себе, пытаясь унять бьющееся пламенем тело. Слышу ладонями заполошный птичий стук сердца.

– Не похож. Не похож. Но наш. Мой. И спрос будет как со своего. Понятно? – подтаскиваю его к кровати, бухнувшись на нее, укачиваю мальчишку и, уткнувшись в его макушку, шепчу.

Ярик всегда доводит все до крайности. Если злость – то оголтело стучащая в висках, если нежность – выворачивающая наизнанку сердце, если страх – до мурашек по спине и поджавшегося живота.

Горячими пальцами смазываю влагу, затянувшую медные ресницы, обвожу припухшие от ударов скулы. Пытаюсь стереть лепесток родинки под нижней губой. Хочу заласкать, зацеловать эти глаза, эти скулы, заложить в самое сердце рыжика свои слова. Ярик, тяжело и хрипло дыша, заклинивает свои руки на моей шее, мокро и горячо дышит в ключицу, под ладонью ходуном ходит тощая спина. Он пахнет терпкой подростковой горечью. Всего понемногу: чуть-чуть щенка, чуть-чуть полыни, чуть-чуть сигарет, чуть-чуть нагретых солнцем перезревших фруктов.

***

Третий курс, сложный и самостоятельный. Чувствую себя оторвавшейся лодкой, которую уже далеко отнесло от родного берега, но четкого направления нет. Я летаю по подработкам и все реже появляюсь на пороге родительского дома, чувствуя себя уже гостем. Желанным, долгожданным, но гостем. Близнецы уже не виснут на шее, солидно протягивают руку для пожатия. Замолкают на полуслове, если я вдруг оказываюсь в зоне слышимости, и неуверенно прощупывают почву, тут же сворачивая разведывательный лагерь, стоит мне чуть нахмуриться на вольности. Яр дичится пуще прежнего, отмалчивается и ускользает из комнаты, если вдруг мы остаемся наедине.

Лето подкинуло последние каникулы – на практику меня отправляют в родной город вожатым в детский лагерь. Родители с облегчением спихивают впридачу трех оболтусов, которых удается пристроить в первый отряд. Но они фактически всегда крутятся рядом, укрепляя ослабленные нити родства. Близнецы как губки впитывают щедрость южной природы, пропитываются ранней томной зрелостью, провожают влажно блестящими глазами женщин. Тормошат меня, требуя новых впечатлений и эмоций, постоянно выбиваются за рамки дозволенного. Ярослав другой, вместе с ними, рядом, но другой. Он, насмешливо кривя свой яркий рот, сыпет колкостями и с молчаливым упрямством отгораживается. Настороженно следит за мной, почти не таясь. Я уже даже привыкаю к блуждающим за мной зеленым глазам. Сам отыскиваю эту россыпь темного золота среди других голов, если он перестает мелькать вместе с близнецами то тут, то там.

Когда, утихомирив разноголосый выводок детей, я окунаюсь в насыщенную флиртом и ярко, но быстро перегорающими романами ночь, нередко слышу заинтересованные, прикрытые плохо сыгранным равнодушием вопросы о близнецах, но чаще о Ярославе. Он волнует. Своей резкостью, невозможностью пригладить, приласкать, заинтересовать. Своей непохожестью. Я удивляюсь, приглядываюсь, негодую и немного горжусь.

– Ратмир, там твои парни с обрыва сигают, – заглядывает в комнату один из вожатых в сончас.

– Головы им сейчас оторву, – обещаю, отрываясь от «окучиваемой» девушки.

Обрыв находится за пределами территории и манит своим крутым боком, возвышаясь над зеленью прохладного озера, всех сумасбродов лагеря. Близнецы уже блестят мокрыми антрацитовыми макушками, отогреваясь на берегу, а на самом краю обрыва, раскинув руки, тонкой иглой застыл Ярослав. Страх пополам со злостью заставляют меня шикнуть близнецам:

– Живо в корпус! Заберу этого камикадзе, там и поговорим.

Братьев как ветром сдувает. Ярослав красивой дугой почти без плеска уходит под воду. Я невольно подаюсь вперед, и глаза бегают по лениво перекатывающему волны озеру.

– Где же ты, заноза? – кажется, что прошло безумно много времени, когда на поверхность выныривает эта бедовая голова. Я, резко свистнув и махнув рукой, приказываю ему сейчас же плыть к берегу.

Сделав несколько сильных гребков, Ярослав встает и бредет ко мне, разбивая ребристую водную гладь на сотню мелких капель виноватыми рваными движениями. Я невольно слежу за границей воды, которая нехотя уступает, обнажая тело парня шаг за шагом. Вот уже показался поджатый в ожидании наказания живот, мелькает темным от воды золотом линия паха. Сердце дергается глухим толчком и заливается прерывистым поверхностным стуком. Это золотая полоса вдруг становится откровением. Чем-то невероятным, чем-то таким, от чего так сложно оторваться. Глубоко вдохнув, заставляю взгляд отлепиться от этого невозможного золота, и он медленно и нехотя ползет выше по телу Ярослава, подмечая какие-то странные вещи. Бороздки вен под тонкой кожей живота, остроту бедренных косточек, проступающие валики ребер, яркие пятнышки сосков, линию задранного непокорного подбородка, глаза… Вспенившаяся стыдом кровь, сгустившись лихорадочным румянцем на щеках, захлестывает лицо, окатывает шею, сползает по груди и обжигает пах резким и острым желанием. Глаза! Вызов плещется в зелени этих глаз. Неприкрытый, бешеный, на грани страха. Я отвожу ослепший от золота взгляд, смотрю пустыми глазами на берег, пытаясь зацепиться хоть за что-то как за спасительную соломинку и выплыть из накрывшего с головой неправильного, порочного, стыдного желания.

Ярослав останавливается невозможно близко. Молчание густо насыщает воздух между нами невысказанными словами, так густо, что каждый вдох дается обоим тяжело. Хочется потрясти головой, чтобы согнать этот нахлынувший морок.

– Пошли в корпус. Будете отрабатывать свои заплывы, – получается разорвать молчание.

Он приходит ко мне в вожатскую под утро, в самый тяжелый час собаки. Когда я уже перекурил случившееся на берегу затмение, когда сон уже подкрался и налил тяжестью веки, раздается тихий стук. Ярик скользит бледной тенью в приоткрывшуюся дверь и тут же прибивается к окну, словно оставляя за собой шанс для побега.

– Что случилось? – я решаю сделать вид, что ничего не произошло.

Ярик, кажется, разве что не вибрирует от внутреннего напряжения. Опять искусанные в кровь губы и этот мазок шоколада под нижней губой. Так хочется стереть его. Так хочется его… Ярослав резко подается вперед, отчаянно вцепляется в мои плечи и жестко припечатывает своим ртом. Это даже не поцелуй. Это черт знает что, болючее, кусающее, втискивающееся. Такое, от чего вдруг не хватает воздуха, сердце, слетев с ритма, бешено колотится где-то в горле, руки, заметавшись по мальчишескому телу, не находят места, жадно, всецело, лихорадочно загребают его в себя. Сбитое дыхание вибрирует где-то у кадыка, выливается то ли стоном, то ли хрипом на эти искусанные губы и захлебывается новой серией поцелуев. Внутри что-то раскалывается и обрушивается вниз диким пожирающим внутренности огнем желания. Клубится, обжигает, кипит внизу. Заставляет сильнее втиснуть в себя, задрожать под шероховатыми узкими ладонями, впиться в белоснежное открытое горло жадным и голодным вампиром. На горле всполохами расцветают следы. Расцветают. Отрезвляют.

– Что мы делаем? Что это? – отстраняю его от себя.

Он затуманенным взглядом, непонимающе смотрит на меня, всем телом тянется снова в кольцо рук.

– Нет, – отталкиваю парня. – Никогда больше не смей. Понятно?

Ярослав, все еще не осознавая, стоит, беспомощно обводя комнату пьяным взглядом.

Жгучая боль, приправленная страхом, круто замешенная на неудовлетворенном желании топит меня, выплескивается яростью на паренька.

– Никогда больше не смей подходить ко мне! – жестко перехватываю руку Ярика, почти выламывая ее, вышвыриваю его за дверь и стекаю вниз по этой самой двери, обесточенный.

***

Сложенный прямоугольником лист обычной бумаги формата А4 прячет в себе большие перемены. Такие, от которых чуть кружится голова и сердце сладко замирает в предвкушении исполняющейся мечты. Другая страна, другое небо, другая жизнь, наградой за последние два года упорной учебы. Но сначала семья. Я приехал в этот дом, чтобы уехать из него навсегда. Приехал прощаться. Мама украдкой смахивает прорывающиеся весь вечер слезы, отец обнимает чуть крепче, близнецы опутывают бесконечными разговорами, густо примешивая туда свои планы. Ярослав прячет глаза под медью отросших волос. Он изменился – ушла та несуразная мальчишеская худоба, вытянулся, перегнав близнецов почти на полголовы. Он ржавой занозой все время пульсирует на периферии, стараясь уйти от прямого взгляда, ускользнуть от разговора. Мне хочется сказать ему что-то такое, нужное и важное, что исправило бы эту невозможную дистанцию. Затянуло бы пониманием тот разлом, что случился тогда, ранним сумасшедшим утром два года назад. Но время идет, просыпаясь золотым песком сквозь пальцы, неумолимо тратится, но не сдвигает ни на миллиметр взятую дистанцию.

Лежу на разворошенной кровати. Не спится. Планы на будущее перемешиваются с настоящим, и в эти мысли острыми занозами впивается прошлое. Занозами цвета темного золота. За окном насыщенно плещется ночь, заставляя звучать жалостливым мотивом в сердце какие-то смутные чувства. Полная луна нескромно заглядывает в раскрытое окно, беспокоя невысказанными вопросами. «Простил ли?» – звучит один из них. «Забыл ли?» – совсем тихо, едва слышно звучит другой.

Дверь, тихо охая, впускает Ярика. Он прижимает палец к моим губам, заставляя замолчать. Стягивает футболку и прижимается сразу всем телом, так сильно, что дышать сложно. Или сложно дышать совсем не поэтому? Перехватываю его руки, которые торопливо гладят плечи, пытаюсь найти все-таки эти чертовы слова. Но губы Ярика торопливо срывают их с губ, даже не давая зазвучать.

– Молчи, только молчи, – умоляет Ярик, захватывая лаской все больше и больше. – Один раз. Всего один. Потом ты уедешь. Прошу тебя, – мешает он поцелуи с просьбами, чувствуя, как тело мое уже согласилось, но я еще пытаюсь сопротивляться.

Ярик торопливо, настойчиво, беспринципно скользит пальцами к паху, выглаживая возбужденную плоть, рассыпает мелкие торопливые поцелуи по груди. И нет времени задержаться подольше, распробовать вкус. Поэтому поцелуи скатываются еще ниже, а пальцы уже совсем откровенно обхватывают, сжимают, скользят вверх-вниз в извечном движении удовольствия. Пальцы уступают место губам и языку. Под Яриком, изгибаясь, сдается, бьется пытаемое лаской мое тело.

Нельзя, так нельзя. Но невозможно это прекратить, невозможно отказаться от этого рта, то целующего, то умоляющего. Невозможно изгнать эти пальцы, так правильно и умело дразнящие. Невозможно оторвать льнущее тело, прогибающееся и вздрагивающее от любого прикосновения. И ладони скользят по молочной коже, оглаживая, разминая, узнавая, наслаждаясь. И губы ищут жаркий горячий шепот и сами уже целуют, замыкая слова в полости этого ненасытного рта. А в голове туман, сладкий, душный, горячий туман, застилающий любые мысли, заволакивающий одним лишь желанием. Тону в болотной зелени этих мутных глаз, золотая россыпь огнем плещется и рассыпается под руками, сминаю это белоснежное тело, вдавливая его в развороченную, сбитую постель. Двигаюсь, дышу, смотрю на беззащитно открытое, выгнутое в требовании ласки горло. Смотрю на яркие ареолы сосков, пробую их, удивляюсь их твердости. Смотрю на почти пульсирующий плоский в бороздках вен живот и падаю в медную полоску паха. Забывая про границы и правила, вгрызаюсь голодным ртом в нежную кожу бедра, пекущего щеку, прихватываю губами золотой завиток и тяну его, жадно вдыхая запах Ярика. Он бьется подо мной пойманной рыбкой, готовой исполнить любое желание. Целую и оторваться не могу от раскинувшегося подо мной парня, не могу никак насытиться вкусом этой кожи, не могу остановить ладони, которые гладят, трогают, лелеют. Не могу притормозить разогнавшееся до запредельной скорости сердце.

«Мой!» – безумно бьется, колотится в виски желание. «Мой!» – глушу поцелуем выгнутое болезненным спазмом тело. «Мой! Мой! Мой!» – отбивает ритм первобытное обладание.

Сладкий, горький томительный поцелуй. Последний. Самый последний и еще один. Как же отпустить его теперь? Тесно переплетенные, до боли сжимающие друг друга пальцы. Как же теперь? Утро, проскользнув в комнату, отрывает нас друг от друга. Захлестывает серой, мучительной болью, наполняет невыносимой уже сейчас тоской. Как же теперь?

– Я не приду тебя провожать. Понимаешь? – шепчет Ярик, еще на одну секунду прижимаясь ко мне.

– Не приходи.

***

Полгода назад.

– Это твоя жена? – Ярослав стоит перед камином, перебирая стоящие там фотографии.

– Жена, – я, скованный вот этой первой спустя много лет встречей, скупо роняю слова.

– Красивая, – предельно аккуратно возвращает Ярослав снимок рыжеволосой девушки на место. – Давно в разводе?

– Давно. Прожили вместе всего два года.

– Странно держать фотографии бывших на видном месте, – пожимает плечами.

– У нас хорошие отношения. Почти семейные.

– Извини.

– Не за что.

– Как родители?

– В норме.

Под сердцем перекатывается колющий вопрос.

– Спроси уже, – усмехается Ярик.

– Как давно ты сидишь на этой дряни?

– Лет десять-одиннадцать, но были периоды завязки.

– Почему никто не знал?

– Я хорошо зарабатываю, – пожимает плечами Ярослав.– У родителей бываю редко. Близнецы, сам знаешь, вечно в разъездах.

– На этот раз окончательно?

– Надеюсь, – Ярослав кружит по комнате, рассматривая обстановку, передвигая мелкие вещицы, застывает в проемах французских окон и снова кружит. – Ты мне поможешь?

– Надеюсь, – возвращаю ему скользкую фразу.

Ярослав все также кочует по комнате, словно движущаяся мишень под пристальным тяжелым взглядом.

– Покажешь мне дом? – обводит он широким жестом пространство.

Скупо киваю, нехотя открывая перед Ярославов двери в свою жизнь. Сколько не виделись? Лет шесть? Нет. С той ночи и не виделись. Нельзя считать встречами неловкие, наполненные общими фразами мгновения, когда мы пересекались, и то случайно, в родительском гнезде. Почему именно сейчас Ярослав решил сломать к чертям собачьим эту дистанцию? Почему он, так и не признавший меня старшим братом, теперь требует этого? Слишком личные вопросы, которые пока не могут прорвать плотину отчужденной вежливости между нами.

Просыпаюсь внезапно. Так резко выныриваю из сна и сажусь, что сжимает виски и голова идет кругом.

– Что ты здесь делаешь? – глухо рявкаю, глядя на Ярика, пристроившегося на самом краю кровати.

Ярик лихорадочно растирает руки, сутулится, рвано дышит, смотрит на меня немигающим провалом потемневших глаз.

– Меня через несколько часов скрутит. Отвези меня в клинику, – Ярик сворачивается клубком и натягивая на себя одеяло. – Обещай, что ты не оставишь меня там одного!

Собираюсь на ощупь, не могу даже на минуту отвести взгляд от скрученного болью тела на своей кровати.

– Когда я могу к нему приехать? – я бьюсь вытащенной из воды рыбой в уютном кабинете врача.

– Я думаю, недели через две.

– Две недели?! – останавливаюсь перед доктором, недоверчиво рассматриваю еще совсем молодое лицо. Может ли он что-то знать? Поможет ли он Ярославу? Он же почти одного возраста с ним.

– Поверьте, раньше смысла нет. Это будет сложно, как для пациента, так и для вас.

– Я приеду завтра.

– Это малоприятное зрелище. Ваш брат будет фактически невменяем. Вы ничем не сможете помочь ему.

– Я приеду.

Безликая роба в безжизненном пространстве палаты, белые ремни, перехлестнувшие грудь, живот, руки, ноги. Выгнутая в болевом спазме шея. Запрокинутое отекшее лицо, глаза безумными провалами огромных зрачков. Рвотные спазмы, хриплые проклятия пополам с мольбой и в просветах ищущий взгляд.

– Не уходи.

Сижу на стуле, мышцы буквально окаменели от напряжения в попытке удержать на лице хотя бы сочувствие, лишь бы оно не исказилось брезгливой гримасой отвращения. Сколько я так сижу? Не помню.

– Вам бы отдохнуть, – вежливо выставляет меня из палаты медсестра, меняя очередную капельницу.

Я затянут, будто вакуумной упаковкой, этим ежедневным, ежеминутным кошмаром. День за днем он ни на минуту не оставляет меня. Изломанное мукой тело, перечеркнутое белыми ремнями. Оно пожирает разум и душу. За что? За то самое… За то, что оставил его одного. За то, что не нашел в своей жизни места для случившегося той ночью. Теперь один из нас корчится в телесных муках на кровати, пристегнутый к ней. Другой корчится в муках душевных, пристегнутый к нему.

Ярослав, похудевший, с серым лицом, ищет меня бездонной пропастью глаз, заполненной болью.

– Ратмир. Я больше не могу. Забери меня отсюда. Прошу тебя.

– Еще немного, Ярик.

– Бессмысленно. Все это бессмысленно.

– Это скоро пройдет. Ты слышишь?

Пересаживаюсь на край кровати и вытираю покрытый крупными каплями пота лоб.

– Забери, – целует он пересохшими губами мои руки. – Если ты хоть немного любишь меня. Хоть немного?

Я не могу унять дрожь своего тела, которая синхронна тремору Ярослава. Хочется обнять то ли его, то ли обхватить руками себя и завыть и так же умолять кого-нибудь забрать меня из этой палаты. Прекратить все это.

– Общественно-полезный труд, – машет мне Ярик садовыми ножницами – Считается, что это помогает мне не думать о дозе. Подождешь?

– Подожду. А ты думаешь?

– Каждую секунду.

– Я привез тебе фильмы и книги, что ты заказал.

Смотрю на состригающего ветки Ярослава, прицельно, дотошно отмечая изменения.

– Вот и все. Пошли?

В палате Ярик перебирает диски, книги, новые вещи. Вытягивает ярко-синюю в белых разводах футболку.

– Похоже на твою террасу. Забери меня на выходные?

– Тебе еще нельзя, большой риск того, что ты сорвешься.

– Я контролирую себя.

– Пока тебя контролирует наркотик.

– Пфф… – Ярик стягивает рабочую одежду. – А ты невысокого обо мне мнения, да?

Взгляд скользит по обнаженному торсу, как-то слишком медленно и неторопливо отмечая, что кожа уже не покрыта расчесами, ушел землистый оттенок. Ребра уже не выпирают, как у узника Бухенвальда.

– Не передергивай.

– Забери, – Ярик подходит почти вплотную. – Мне до чертиков надоело торчать в этих стенах. Мы могли бы неплохо провести время. Да? – его тембр снижается, выпуская урчащие обертоны, которые мягко скользят вдоль моего позвоночника.

– Нет, – отшатываюсь от него.

– Да иди ты на хер! – Ярослав, резко развернувшись, уходит в душ.

Под шум воды я тяжело опускаюсь на стул. Он мне что сейчас попытался предложить? Меня, конечно, предупреждали, что Ярик будет использовать любые рычаги давления, чтобы покинуть клинику в поисках дозы, но к такому я не готов. Не готов к собственной реакции.

Ярик выходит из душа абсолютно обнаженный, повесив на шею полотенце. Прищурившись, детально рассматривает меня.

– Я думал, что любил тебя лет с тринадцати, но сейчас думаю, раньше. С самого первого дня, как только вышел из машины и увидел тебя, сердце сжалось таким восторженным ужасом. Как на американских горках. Мне все время хотелось смотреть на тебя. У тебя тогда были длинные волосы, и ты был похож на цыгана. А в тринадцать ты впервые ударил меня. Помнишь? Что-то в этом было пророческое.

– Зачем ты…

– Говорю об этом? Когда-то же надо. Я не знаю, как это называют психологи. Вроде как озвучить, пережить и выкинуть из собственной жизни. Ты меня когда-нибудь вспоминал?

– Что ты имеешь…

– Ратмир, ты за эти дни увидел, кажется, даже мою изнанку, может быть, обойдемся без приличий?

– Я думал о тебе. Не долго. Новая страна. Новая жизнь.

– Жестоко.

– Без приличий. Накрыло меня внезапно, когда я встретил свою будущую жену. Тогда я списал на свое пристрастие к рыжим. Так было удобнее, но вскоре меня стала раздражать россыпь веснушек на ее теле, мне стало казаться это настоящим уродством.

– У тебя были другие парни?

– Были. Почему ты подсел на наркоту?

– Нет. Тут ты не причем. Это было логичным, что ли… Легкие деньги, веселая жизнь, доступность всего. Очень скоро приелось. К тому же у меня было весомое оправдание – детская психологическая травма, первая трагическая любовь, гомосексуальность. Все подходит. Но на самом деле это была погоня за кайфом. А сейчас ты не хочешь меня? – Ярик медленно поворачивается, демонстрируя свое тело.

– Хватит. Это похоже на проституцию за дозу.

– Она и есть. Я сейчас кому угодно отсосу за один укол. Странное, знаешь ли, чувство – отсутствие гордости.

Уже минут двадцать не могу заставить себя выйти из машины. Сегодня первые выходные, которые мы проведем вместе вне клиники. Какой он сегодня? В прошлый раз Ярик был в глубокой апатии, которая вылилась в мгновенную злость и закончилась истерикой. Меня выматывают эти визиты, досуха выжимают, так что, возвращаясь домой, кулем валюсь на кровать и моментально засыпаю как был. Но это лучше, чем ласковый Ярик, пробирающий до самого нутра своим урчанием. Рыжее пламя, медленно разогревающее кровь, покрывающее черной копотью похоти мое желание помочь. Не дающее остыть еще долго и заставляющее коротать ночи, изучая потолок собственной спальни. И все это ради одной-единственной цели.

Я все понимаю: про актуализацию тяги, про неустойчивый психологический фон наркомана. Понимаю, но не могу простить этой продажной фальшивой ласки, что больно прикипает к стенкам сердечной мышцы. Я всегда могу шагнуть за порог и прекратить тот натянуто-вибрирующий диалог, который мы ведем раз за разом. Обнаженный диалог в деталях. Где каждое слово – абсолютно голый факт. Где каждый, не жалея друг друга и себя самого, перепахивает покрытую временем залежь прошлого, выворачивая наизнанку подноготную, выкорчевывая питавшие настоящее корни прошлых поступков. Сейчас же у нас не будет возможности остановиться. И если с обжигающе честным Ярославом, хлещущим меня откровенностью, впадающим в безудержную злость, я могу справиться, то Ярослава, глаза которого затягивает дымка похоти… тело которого бесстыже тянется к рукам… слова которого не оставляют шанса своей однозначностью – я боюсь. Боюсь уступить этому напору и купить тело, продавая собственную душу.

Какой же он сегодня? Когда же он так зацепил меня? Когда же он сам стал наркотиком, необходимой ежедневной дозой?

– Ратмир! – Ярослав в лихорадочном возбуждении беспокойно мечется по комнате, явно стесненный ее пространством. – Наконец-то! Мне уже подписали пропуск, мы можем уехать?

Ветер парусами раздувает белые кружева тюля, солнце, просачиваясь сквозь плетения, штампует по веранде кружевные оттиски. Ярослав лениво тянет ледяную сангрию и наблюдает за мной сквозь ресницы.

– Твой дом очень подходит мне, – наконец решает прервать он затянувшееся молчание.

– Я рад.

– Спроси, почему?

– Говори, – капризно изогнутые губы заставляют меня усмехнуться.

– Начнем с главного? Твоя спальная комната отделана в зеленых тонах. А покрывало напоминает оттенок моих глаз. Вот мне интересно, я там буду как дополняющая твой вкус безделица или все остальное должно дополнять меня?

– Не аргумент.

– Ладно. Твой кабинет. Синий доминирующий цвет с вкраплениями бронзы. Не хватает только моей головы на полке трофеев.

– Продолжай.

– Уют гостиной. Мягкие оттенки персикового, камин, ковер с высоким ворсом. Наиболее выигрышно я буду смотреться у камина. Молчишь? Тогда, может, посмотришь на свою террасу? Это оправа из выбеленного дерева для бирюзового неба. Тут я тебе нравлюсь?

– Ты взял курс на мою постель? – я не собираюсь сдаваться.

– Скорее, иду по ковровой дорожке. Но знаешь, – Ярик лениво вытягивается в кресле и любуется отблесками рубина в бокале, – без наркоты не хочется трахаться совсем, – поставив бокал, он оставляет меня в одиночестве.

Я провожу пальцем по тонкой ножке бокала и понемногу стараюсь переварить услышанное. Если отжать плохо сляпанное прикрытие наркотической тяги, в сухом остатке остается искусное издевательство. Зачем эта многоуровневая игра?

Эти дни похожи на прогулки по минному полю. Я тщательно ползу по территории, стараясь нащупать заряды, и когда, казалось бы, уже все предусмотрел и прошел заданный участок, они взрываются под самыми ногами, разнося меня на сотню мелких частиц. Это странным образом будоражит, доставляя мазохистское удовольствие.

Ярик приходит ко мне на пятые совместные выходные. Он, горячий, истомленный, проскальзывает под одеяло и тут же, прижавшись всем телом, требует:

– Молчи.

Руки нетерпеливо пробегают по коже. Губы, рассыпая скупые легкие поцелуи, пунктирными точками отмечают маршрут. Он носом зарывается в подмышечную впадину, глубоко вдыхая аромат тела. Вылизывает тонкую кожу на сгибе локтя, прижигает запястье влажным поцелуем, скользит языком между пальцами, втягивает их в рот, посасывая, а рука, без предисловий скользнувшая под резинку трусов, охватывает член. Теребит тонкую кожу мошонки, сгребает в горсть, оттягивает ее.

– Выбритый, – шепчет влажно на ухо.

Пальцы медленно гуляют по уже вставшей плоти, оглаживают головку, растирают каплю секреции. Я почти не дышу, пряча лицо в подушку, и только, повинуясь рукам, шире развожу ноги, прогибаюсь в пояснице. Ярослав переворачивает меня на живот, стягивает ставшее лишним белье и раскидывает мои руки в стороны, пережимая их в запястьях. Трется возбужденной плотью между ягодиц, заставляя их невольно сокращаться, сжимая ее. Целует кожу на шее, вылизывает, слегка прихватывает зубами. Два тела синхронной волной изгибаются под тяжелое дыхание. Ярослав приподнимается, рывком ставит меня на колени и давит рукой на спину, вынуждая прижаться грудью к кровати, открыться в откровенной приглашающей позе. Покусывает ягодицы, отдрачивая в мощном напористом темпе.

– Хочу тебя трахнуть, – жарко выдыхает он, вылизывая ложбинку и обводя кружок сфинктера кончиком языка. Раздразнив нежную кожу, облизывает пальцы и начинает продавливать плотно сжатые мышцы, заставляя их стать мягче, податливее. Он не спешит. Не врывается в нутро, разминает, тянет, смачивая собственной слюной, пока я, разомлев от ласки, сам не подаюсь назад. Ярослав заменяет пальцы членом, втирает выступающую смазку головкой в колечко ануса. По миллиметру продвигается, но не спешит проникнуть глубже. И когда я со стоном насаживаюсь – замирает, позволяя мне скользнуть до упора, и пережидает мой болевой спазм. Ждет, пока я сам, понемногу выгибаясь и раскачиваясь, набираю нужный темп. Я оборачиваюсь и выдыхаю:

– Давай же.

Жестко перехватывает за бедренные косточки и начинает вдалбливаться в нутро.

– Больно, – пытаюсь выкрутиться из жесткого захвата.

– Потерпи немного. Я сейчас… – он со стоном вжимается в распластавшееся под ним тело и, уткнувшись в спину, рвано, синхронно с волнами эякуляции выдыхает воздух. Потом, нежно пересчитывая губами один позвонок за другим, спускается ниже и целует, вылизывает развороченное своим напором пульсирующее колечко ануса. А когда мое тело под ним расслабляется, он, поднимаясь, обнимает его со спины и шепчет:

– Извини. Весь вечер на взводе. Как ты хочешь? Минет или возьмешь меня?

Я, придавленный к кровати весом Ярика и его грубоватой прямотой, молчу.

– Ну же, – Ярик начинает разминать мышцы на спине, – я тебе совсем желание перебил? Извини. Извини, – рассыпает он поцелуи по коже. – Я привык без церемоний.

Мне хочется вытолкнуть его из своей постели и хочется прижать его к себе. Зацеловать, залюбить, а не трахать. Перевернувшись и прижав его к себе, начинаю, неторопливо перебирая, массировать косточки его позвоночника. Прикрыв глаза, пытаюсь уловить настроение Ярика, подслушать его тело. Подобрать точную настройку, чтобы оно зазвучало под руками не короткими оборванными вибрациями, а запело протяжным стоном, сбитым желанием, выгнулось дугой согласия. Чтобы секс перестал быть одолжением после сиюминутного полученного уже удовольствия. Опрокинув Ярика на спину, целую, глажу, слушаю тональность вдохов и выдохов, запоминаю и пробую разной остроты ласки. Заставляю его подчиниться, забыть про циничную похоть, что привела его в мою постель. Ярослав то выкручивается, пытаясь прекратить ласки, откровенно подставляясь и провоцируя перейти прямо к действию, то, затянутый в паутину чувственности, забывается и стонет, просит, выгибается, подчиняясь замыслу. И когда он, сдавшись, сам начинает отвечать, я затягиваю его в глубокий поцелуй и наконец беру. Ярослав, закусив нижнюю губу, замирает, пытаясь расслабиться и придушить завибрировавший стон боли.

– Давно никого не было, – хрипло признается он, слизав кончиком языка выступившую над губой испарину.

Обнимаю и покрываю неторопливыми поцелуями его плечи, шею, жду, когда он выдохнет и ослабит охвативший меня плотно внутри зажим. Когда бедра парня чуть расслабляются и подаются вперед, начинаю неторопливо, едва покачиваясь, двигаться, давая желанию вернуться. Неглубокими толчками, зацеловывая прикушенную в кровь нижнюю губу, все-таки добиваюсь этого. Ярик уже требовательно впивается пальцами в ягодицы, заставляя усилить размах.

– Давай, – выгибаясь, требует он. – Сильнее.

Резко отстраняюсь, удержавшись на самой кромке резко накатившего оргазма. Стянув его к краю кровати, удерживая широко разведенные ноги Ярика, прошу:

– Отдрочи себе.

Не могу оторвать взгляд от этого зрелища. Мелькающая в бешеном темпе рука, запрокинутое, занемевшее от подступающего оргазма лицо, выхлестнувшиеся перламутром дорожки семени на живот, взгляд помутневших зеленых глаз. Кончаю следом. Кровь набатным колоколом бьет в виски. По спине катятся капли пота, но я все еще не могу насмотреться на Ярослава. На это моментально просветлевшее, затянувшееся негой лицо, на приоткрытые губы, проклинающие меня горячим шепотом.

– Странная штука ненависть, – Ярик лежит на животе, кайфуя под размеренным поглаживанием. – Я тебя ненавидел дольше, чем любил. Хотя это сложнее. Любовь не требует от предмета обожания ничего. Она сама все дорисует и додумает. А вот ненависть… ненависть требует извратить все, что было, все, что есть, до неузнаваемости. Я так привык к этому, что перестал замечать. Думал – перегорело, ушло. Оказывается, нисколько. Сейчас даже острее. Мне иногда хочется убить тебя. Жестоко, кроваво. Иногда хочется влезть в душу и исковеркать все так, чтобы ты от боли загибался. А я бы смотрел на тебя и смотрел.

Я прикусываю тонкую пряную кожу под ухом, целую, дую:

– А ты не перебарщиваешь? Как-то слишком для того, что произошло давным-давно.

– А что делать, если я сначала жил любовью к тебе, а потом – ненавистью? Все прошло мимо, понимаешь? Не стало интересным.

– Я бы не хотел, чтобы ты меня ненавидел.

– А я не хотел бы тебя любить.

***

– Не приезжай сегодня, – голос Ярослава звучит буднично.

– Почему? – сжимаю руль, но так же буднично возвращаю ему.

– Я сегодня буду трахаться с доком.

– Тебе нужны новые привилегии, ты решил уязвить меня или док неотразим?

– Он нарушает хваленую медицинскую этику ради меня, мне это льстит, щекочет самолюбие, захотелось побыть богом.

– Ты сволочь.

– Тебе неприятно, больно или все равно?

– Первые два пункта.

– Это хорошо. Это весомый довод в пользу дока. Не приезжай сегодня.

Я так и сижу за рулем машины, опустив голову на скрещенные на руле руки. Это надо прекратить. Просто прекратить. Какое-то вульгарное щеголянье голой душой. Какие-то не выросшие детские обиды, но почему они так агрессивно и настойчиво грызут его нутро? Почему? Почему я не могу отказаться от этой странной игры? Он же наркоман, у него с головой не порядок. А я? Какая-то неодолимая тяга к пропасти.

Спустя четверть бутылки виски в окна наглым прожекторным светом заглядывает машина. Недовольно хлопая дверями и рыча, разрывает тишину ночи. Потом, буркнув и расшвыряв гравий на дорожке, отступает, погружая дом в тоскливое одиночество. Плотный занавес тишины рвет истерическим звонком.

Ярослав.

– Не срослось с доком? – зло хмурюсь.

Он, резко обернувшись, застывает посреди гостиной.

– Пьешь? Тоскуешь? Срослось, – он делает шаг и, прильнув, цедит в самое ухо: – Я до сих пор им пахну, чувствуешь?

– Иди в душ. Тебе налить чего-нибудь выпить?

Ярослав жестко фиксирует мою шею и впивается в губы поцелуем. Отталкиваю его от себя, но он не уступает, начинает настойчиво и лихорадочно сдирать одежду, оглаживает кожу, болезненно впечатывая поцелуи, куда получается дотянуться.

– Перестань, – вновь отшвыриваю его от себя.

Ярослав, ударившись об стену, останавливается. Медленно стягивает с себя рубашку, спускает джинсы, соскребая их с обувью и носками, и, распрямившись, идет ко мне.

Смотрю на Ярика. На всполохи волос – голова в огне. На припухшие от поцелуев губы, на россыпь мелких знаков близости на молочной коже. На острые камушки сосков, на огненную полоску, стекающую к паху. И понимаю, что проиграл, под ногами осыпалась та самая нетвердая кромка, по которой я ходил в последнее время. Поражение горькое, отдает привкусом чужого мужчины. Поражение сладкое и льется под губами расплавленным золотом, шепотом проклиная и умоляя. Под закрытыми веками всполохами кипит смесь ненависти, крепко разбавленная любовью. Вбиваюсь в стонущего Ярика, стараясь стереть с него чужой запах, пометить поверх чужих меток своими, уничтожить следы постороннего присутствия не только снаружи, но и изнутри.

Перепутав руки, ноги, мы лежим на узком диване, стараясь не скатиться с него, потому что пока мы так сочленены в единую систему жизнеобеспечения, то все правильно, понятно, решаемо. Каждый из нас боится того первого движения, которое разорвет эту стянувшую нас сеть мирной дремы, сделает уязвимыми, разомкнет клеммы и обесточит. Ярослав сильнее вжимается в мое тело, я скатываюсь из реальности в обрывки кошмарного сна. Сон, накормленный отборным страхом, заставляет дергаться и просыпаться с гулко колотящимся сердцем, сжимать еще сильнее Ярослава. Обнимаю вздрагивающее тело и шепчу слова, которые никогда не имели ко мне никакого отношения:

– Солнце мое, беда моя. Что же ты так полыхаешь?.. Обгорим же…

– Слишком много всего внутри… Перебродило, – отвечает Ярик, так же проваливаясь в сон и вырываясь из него.

***

Ярик выстраивает непроходимые баррикады, отгораживается от меня злым цинизмом днем. Возвращается пропахший чужой любовью на излете ночи и бьется в мои руках в пропитанные светом утренние часы. Невыносимо. Невозможно. Шаг за шагом он разбивает хрупкий мост, перекинутый между нами. А я как загипнотизированный иду по этому покалеченному его болью мосту, понимая, что каждый шаг может быть последним перед полетом в пропасть.

– Я тебя ненавижу! – шепчет он мне, покрывая жадными поцелуями искусанные губы.

– Я тебя тоже начинаю ненавидеть, – шепчу я, дергаясь под болезненной лаской.

– Ты люби меня! Сильно. Так же, как я любил тебя.

Боль острым комком кромсает мое горло, хочется пальцами впиться в собственный кадык и вырвать его. Хочется сомкнуть пальцы на его белоснежном горле и сжать его, перекрывая поток этих слов. Внутри густой темной патокой разбухает злость.

«Я хочу, чтобы ты любил меня», – последней мольбой звучит во мне набатный колокол.

«Никогда!» – яростно вгрызается в мое нутро, выворачивая меня наизнанку.

В глазах огонь. Вся голова в огне. Я что-то пытаюсь сказать, но горло стиснуто бешенством.

«Послушай! – хочется мне докричаться до него. – Выслушай меня!»

Но нет слов, способных рассказать про то, что происходит внутри. Нет слов. Я сжимаю его тело, трясу его в бессилии. У Ярика же много других слов, колких, режущих, выжигающих. Он захлебывается их потоком, который выплескивается из его рта.

Замолчи!

Молчи!

Молчишь.

– Купина ты моя неопалимая…