Ветер метался по опустевшей детской площадке. Он капризно выдувал песок на новенькое искусственное покрытие, имитирующее зеленую траву. Раздраженно дергал ветви деревьев, обрывая с них листву, и пинал качели, которые тоскливо скрипели, укачивая пустоту. Вадим, вцепившись в подоконник, слушал эту заунывную песню одиночества. В груди выло, тоскливо металось разорванное в клочки сердце.

Он словно под гипнозом провожал больным взглядом яркий пластик. Туда-сюда… Туда-сюда… Вадим прислонился лбом к прозрачному холоду стекла. Когда-то у него был пропуск в этот мир заповедного детского счастья.

– Вадим… Он обязательно поймет… со временем.

Вадим внутренне сжался в непробиваемый, покрытый броней комок. Сейчас он ненавидел того, кто пытался утешить его.

– Вадь…

– Не трогай меня.

Вадим мысленно повторил все, что сказал его сын. «Ненавижу. Пидар. Ненавижу тебя…»

Он пальцами обрисовал равнодушный пластик окна, вкладывая в движение всю нежность, горько кипевшую на дне души, не растраченную и теперь уже и не нужную… Он не мог пережить брезгливой, болезненной ненависти, которая поселилась в глазах его сына. Не мог…

– Чем? – глухой голос пробился сквозь горловой спазм. – Отсосешь мне? Потом пойдешь и объяснишь моему сыну, что это нормально? Расскажешь ему о толерантности? Научишь не стыдиться и не бояться того, что его отец гребаный пидар? Найдешь какие-то оправдания, почему я живу с мужиком вместо того, чтобы жить с его матерью и с ним?

Он бросал слова, с беспощадной точностью пробивая по самым больным, критичным точкам. Он видел, как лицо любимого еще этой ночью человека превращается в бледную маску.

– Вадь… – словно утопающий за соломинку хватался за его имя тот, ради которого хотелось жить когда-то.

– Не слишком ли дорого за условное счастье? – отвернулся от него Вадим.