Прошло несколько месяцев после завершения работы над книгой «Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства». Я считал книгу завершенной, а свой долг исполненным. Но вместо удовлетворения во мне нарастало ощущение недосказанности, нехватки чего-то очень важного. Нарастал и внутренний дискомфорт, вероятно, выпиравший из меня наружу. Однажды Таня сказала:

— Такое ощущение, что ты сам себе кажешься невыносимым. Как будто кто-то разлучил тебя с твоей прелестной любовницей?

Пожалуй, так оно и было. Я садился за ноутбук, пробегал исписанные страницы. Часто, споткнувшись на одной из страниц, внимательно, как будто в первый раз, читал. Почему-то не давал мне покоя отец, сам общительный по натуре, но такой скупой на рассказы о своем военном прошлом. Вот, если бы сейчас! Я уже не спрашивал бы, сколько немцев он убил и как он за ними гонялся. Сейчас я знаю, о чем спрашивать отца.

В душе моей нарастали, до сих пор незнакомые мне, не испытанные доселе, новые нотки ностальгии. Зрело осознанное ощущение внутреннего обрыва связей с минувшим, недосказанность подтачивала внутренний покой.

Будучи в родном селе, глаза останавливаются на памятнике погибшим на фронтах минувшей войны, на памятном мемориале, стоящем в треугольном скверике на перекрестке в центре села. Я чувствовал немой укор, исходящий от каменных фигур.

А память всё чаще возвращала меня к отцу, прошедшему по дорогам войны с сорок первого по август сорок пятого. Только в отличие от единиц, прошагавших от Бреста до Сталинграда, а потом до Берлина, мой отец до сорок четвертого находился по ту сторону линии фронта. Нет, он не был разведчиком-диверсантом. Он служил в румынской армии.

Несмотря на то, что три года отец прослужил в пожарных частях Бухареста, меня много лет, до самой моей зрелости, не покидало чувство стыда за собственного отца, который безропотно служил в Румынии, союзнице гитлеровской Германии. Не восставал, не стал подпольщиком, не искал связей с советской разведкой.

Много позже пришло осознание таких категорий, как «непреодолимая сила обстоятельств и сила необходимости и случайности». Отец в селе не был единственным, служившим по обе стороны фронта. В процессе работы над главой «Никто не забыт?» я выяснил, что аналогичный путь прошли более шестидесяти моих односельчан. И это далеко не полный список.

Всё началось с микроскопических глав-рассказов: «О чем рассказывать? и «Трофеи». За ними в течение двух месяцев вылились двенадцать глав, вошедших в новый, последний раздел «Шрамы на памяти». Неожиданно заработала по-новому долговременная память. Вспоминались не рассказы на пионерских сборах, а беседы отца с односельчанами. В моей голове произошла переоценка многих событий. Апогеем раздела явилась глава-реквием по погибшим и уже всем ушедшим в небытие, моим землякам, участникам той кровавой мясорубки.

В главе «Школа» меня не покидало ощущение недосказанности о моих школьных учителях. Особенно меня донимали куцые строки, посвященные моему первому в жизни учителю Петру Андреевичу Плахову. Мой первый учитель покинул этот мир, не достигнув тридцати пяти лет. У Петра Андреевича было тяжелое онкозаболевание головного мозга.

Ему было двадцать восемь лет, когда я перешагнул порог нашего первого класса. Мне уже семьдесят, а я всё еще продолжаю чувствовать себя инфантильным, незрелым на фоне моего первого учителя. Около двух лет я вспоминал, делал отдельные наброски, по крупицам собирал сведения о Петре Андреевиче. А глава мне никак не давалась, не шла, не ложилась на экран ноутбука.

Встреча и беседа с Ниной Ивановной Бойко, внучкой квартирной хозяйки, у которой жил Петр Андреевич, стала толчком для исполнения моего долга перед памятью моего первого учителя. Когда я закончил главу, пришло сожаление, что я не оставил слова «Реквием» для названия главы о моем первом учителе.

Потом пришло осознание, что, пожалуй, вся моя книга и есть «Реквием» по первым послевоенным десятилетиям, родителям, землякам, моей школе, учителям, моим сверстникам, моему селу, Одае, Куболте, моему и не только моему детству. По всему, ушедшему безвозвратно, но за что так упорно и болезненно цепляется моя память. На мой взгляд, наше тогдашнее детство, прошедшее без телевидения и интернета, было самым светлым, безоблачным и счастливым. Глава «Реквием» в первой книге стала называться: «Что имеем — не храним…».

В раздел «Шрамы на памяти» настоящего сборника включены повесть «За Сибиром сонце сходить…» и рассказ «Чижик», освещающие период до- и послевоенных репрессий. В виде глав они были опубликованы в книге «Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства». Были включены, близкие по тематике, рассказы: «Нищие. Отголоски войны», «Самопалы…», «Последний приют» и «Случайно выживший».

В период завершения и правки книги в результате тяжелого заболевания ушел из жизни мой одноклассник и участник наших буйных детских игр Сергей Иванович Навроцкий. Спустя всего лишь неделю поздним вечером раздался телефонный звонок из Кагула, известивший о кончине сына первого председателя колхоза Назара Семеновича Жилюка — Адольфа Назаровича. В последнее время потери навалились лавиной.

Надо спешить…

По мере написания книги некоторые главы Адольф читал по несколько раз. Прочтение очередной главы завершалось детальным её обсуждением по телефону. Телефонное общение с Адольфом послужило пусковым стимулом для написания повести «Марков мост». Воспоминания Адольфа Назаровича позволили обогатить повесть рядом неоднозначных, но ярких событий, о которых в селе за полвека с лишним успели подзабыть.

Сама повесть «Марков мост» была задумана мной изначально одной из первых, более двух с половиной лет назад. Но никак не ложилась на страницы. Я не мог выйти на очертания её будущей структуры, не мог увидеть мою повесть эмоциональной и светлой. Я слишком долго запрягал. Два года? Сейчас меня не покидает ощущение, что к повести «Марков мост», как и, пожалуй, ко всему написанному мной, я шел всю свою жизнь… Порой кажется, что прожитое было лишь реальной прелюдией, базовой основой к написанию настоящей книги.

В итоге последовали пять суток непрерывного пребывания в состоянии безалкогольного творческого опьянения, с которым я не желал бы расставаться до последней минуты моей жизни. На пять суток я вернулся в события самых светлых и безоблачных моих лет. После серии «Шрамы на памяти», словно соскучившись, повесть «Марков мост» расстелилась на страницах единым порывом.

Кто-то, безусловно, найдет в повести изъяны, недоработки. Но я считаю повесть состоявшейся, своей удачей. Повести «Марков мост» и «Проклятие навязчивых сновидений» стали лебединой песней моей книги. Скорее всего, и моей нечаянной, запоздалой и короткой литературной судьбы…