1

Сенатор Михаил Владимирович Долгоруков, взволнованно потирая морщинистые, поросшие редкими рыжеватыми волосами руки, расхаживал по комнате с видом чрезвычайно озабоченным и выжидательным. Натертый прислугой до зеркального блеска паркет сухо поскрипывал под тяжестью дородного сенаторского тела. И хотя в комнате было по-летнему душно, а спертый жаркий воздух напитался въедливым запахом пота, Михаил Владимирович категорически запретил открывать окна.

— Потом, потом, — раздраженной скороговоркой бросил он лакею, взявшемуся было за створки окна. — Когда это закончится.

Утирая белым батистовым платочком вспотевший высокий лоб, князь тревожно вздрагивал каждый раз, когда из соседней комнаты доносился натужный, неестественно звенящий женский крик. Заслышав его, Михаил Владимирович осторожно подходил к двери, прислушивался, вытянув жилистую шею, а затем, бессильно вздыхая, снова начинал топтать паркет, крестясь и приговаривая:

— Господи, отведи от дома беду… Спаси и сохрани, Господи…

А там, за высокими резными дверьми в соседней комнате, кричала из последних сил его супруга княгиня Евдокия Юрьевна, которой подоспело время рожать.

Для немолодой уже женщины эти затянувшиеся роды явились нелегким и опасным испытанием. К достаточно солидному возрасту — а княгине шел уже сорок восьмой год — прибавилась еще телесная слабость, связанная с полной лишений жизнью в долгой ссылке, которую она стойко перенесла вместе с супругом.

В опалу вспыльчивому и скорому на расправу Петру I князь Долгоруков попал в марте 1717 года. Тогда государь заподозрил своего сенатора в причастности к тайному побегу за границу царевича Алексея Петровича и в гневе приказал выслать его из столицы в деревню.

Узнав о таком решении, княгиня Евдокия Юрьевна не захотела оставить мужа в лихую годину и провела с ним в ссылке почти четыре года. Там, в деревне, она и зачала и, узнав об этом, с ужасом думала о предстоящих родах.

Михаил Владимирович как мог успокаивал жену, но в душе волновался не меньше ее. Он тоже был в летах — в ноябре 1720 года отметил свое 53-летие — и понимал, что это будет скорее всего его последний ребенок. Но еще больше его беспокоило пошатнувшееся здоровье княгини, которая могла не вынести тяжелых родов.

И тут — как манна небесная! — подоспел новый указ царя Петра. Сменив гнев на милость, государь дозволил Долгоруковым вернуться в первопрестольную. Задерживаться с отъездом Михаил Владимирович, естественно, не стал, и в январе 1721 года супруги покатили в утепленных возках в засыпанную серебряными снегами Москву…

Схватки у Евдокии Юрьевны начались ближе к вечеру и длились уже несколько часов. Вызванные к княгине лучшие московские доктора изо всех сил старались облегчить ее страдания, но усердие их результата, к сожалению, не давало — роды затягивались. Доносившиеся из-за дверей истошные крики роженицы становились все более отчаянными и безысходными, чем еще больше усугубляли душевное смятение князя. И когда уже вконец измотанный переживаниями он вознамерился самолично заглянуть в комнату и даже обхватил потной ладонью дверную ручку, до его ушей долетело пронзительно-звонкое «у-а» родившегося младенца.

У Михаила Владимировича бешено заколотилось сердце, от разлившегося по всему телу волнения затряслись руки… «Господи, неужто разрешилась?..»

Он замер у двери, так и не решившись ее открыть.

А спустя несколько мгновений за дверьми послышались чьи-то шаркающие шаги, створка заскрипела, медленно — Боже, как медленно! — приоткрылась и из комнаты выскользнула служанка, помогавшая докторам принимать роды.

Растянув рот в широкой, до ушей, улыбке, она выдохнула князю с восторженным облегчением:

— Сынок у вас, батюшка… Мальчик.

— А что княгиня? — враз осипшим голосом механически спросил Михаил Владимирович.

— Жива матушка. Жива-здорова… Только крови много потеряла, слаба еще.

— Ну и слава Богу, — расслабленно, словно сбросив с плеч тяжелую ношу, прошептал Михаил Владимирович. — Живы… Оба живы… Вот и хорошо… Вот и славно…

По чуть посеребренной пробивающейся щетине, ввалившейся щеке князя медленно поползла благодарная слеза…

Спустя неделю, когда отошедшая от родов Евдокия Юрьевна смогла наконец подняться на ноги, а розовый горластый младенец сосал, захлебываясь, кормилицу, Михаил Владимирович принимал многочисленных родственников и гостей, приехавших поздравить княжескую чету с благополучным прибавлением семейства. Все интересовались, каким именем нарек счастливый отец еще одного своего наследника.

А Михаил Владимирович, отхлебнув глоток вина из искрящегося в свете солнечных лучей хрустального бокала, сказал важно и торжественно:

— Мы, Долгоруковы, Всегда верой и правдой служили России. И воинами были не последними. Потому и хочу, чтоб сын мой пошел по военной дорожке… А имя ему дам — Василий! В честь брата моего, князя Василия Владимировича, безвинно томящегося ныне в ссылке. Брат мой генералом был — пусть и племянник его в генералы выйдет…

 

2

Родившийся первого июля 1722 года князь Василий Михайлович Долгоруков принадлежал к одной из трех ветвей древнего русского рода, уходящего своими корнями к черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу, потомок которого в седьмом колене князь Иван Андреевич Оболенский, прозванный Долгоруким, стал родоначальником князей Долгоруковых.

Благородное происхождение и значительное имущественное богатство родителей, казалось, предначертали княжичу блестящее будущее. Однако непредсказуемая судьба распорядилась по-своему, уготовив Василию с малых лет непростые испытания.

Счастливое, беззаботное детство закончилось довольно быстро. Озорному, подвижному мальчику не исполнилось еще и семи лет, когда из жизни ушла дорогая матушка Евдокия Юрьевна. А спустя два года в новую опалу попал и его отец, проходивший по одному из нашумевших дел, которыми были так богаты насыщенные интригами и заговорами годы царствования императрицы Анны Иоанновны — «Делу Долгоруковых».

После внезапной смерти 14-летнего императора Петра II, последовавшей девятнадцатого января 1730 года, Верховный Тайный Совет, главные роли в котором играли князья Голицыны и Долгоруковы, высказался за избрание на российский трон средней дочери царя Иоанна Алексеевича — курляндской герцогини Анны Иоанновны. Но при этом герцогиня должна была подписать состоящие из восьми пунктов «Кондиции», существенно ограничивавшие ее власть.

Прозябавшая в бедности в Митаве Анна, разумеется, согласилась на столь соблазнительное предложение и двадцать пятого января поставила свою подпись под документом. Однако спустя месяц, приехав в Москву и получив мощную поддержку гвардейских офицеров, потребовавших от Анны быть такою же самодержицей, как и ее предки, разорвала подписанные ранее бумаги. И объявила себя самодержавной императрицей.

В конце 1731 года она переехала из Москвы в Петербург, и с этого времени небывалую силу и влияние набрали бывшие при дворе немцы — ее фаворит обер-камергер Эрнест-Иоганн Бирон, а также кабинет-министр Генрих-Иоганн Остерман и президент Военной коллегии генерал-аншеф Бурхард-Христофор Миних, получивший через несколько месяцев фельдмаршальский жезл. А вскоре, под их нашептывания, злопамятная императрица начала сводить счеты со своими недругами: и с родовитыми князьями, стремившимися ограничить ее самодержавие при избрании на трон, и с чиновными особами, кто промедлил сразу присягнуть новой императрице, и с теми знатными людьми, кто вообще не признавал за ней права на занятие русского престола.

И более всего бед и невзгод обрушилось на князей Долгоруковых.

Княжич Василий по своему малолетству не понимал, в чем обвиняют его батюшку, но хорошо запомнил отцовские слова, сказанные незадолго до ареста:

— Ты, Василий, злых голосов не слушай. Мало ли что тебе люди обо мне наболтают… Знай только, что Долгоруковы на поклон к немцам не пойдут. Поэтому будь готов ко всему…

Князь Михаил Владимирович как в воду смотрел — грозная императрица распространила свою ненависть к Долгорукову и на его детей. По изданному в начале 1736 года ее именному указу 13-летнему Василию категорически запрещалось обучаться любым известным наукам, даже обыкновенному письму и чтению. И еще было велено записать долгоруковского отпрыска в армию, в которой он должен был служить всю свою жизнь в чине рядового.

Княжеская прислуга с плачем и причитаниями стала собирать мальчика в долгую и опасную дорогу. А сестры его Авдотья и Аграфена, грозя пальцами, наставляли старого лакея, отправлявшегося в путь вместе с княжичем:

— Смотри там в оба! Не зевай!.. Сохрани Васеньку в добром здравии, коль жизнь дорога!..

Ехать предстояло далеко, на юг, к загадочному, овеянному таинственными легендами и страшными слухами Крыму, куда уже маршировали полки армии генерал-фельдмаршала Миниха, двинутые против крымских татар.

Находящееся в вассальной зависимости от Турции Крымское ханство испокон веков было, пожалуй, самым опасным соседом России. Частые набеги татар и ногайских орд, с завидным постоянством разорявших южные земли империи, оставлявших после себя сожженные села и нивы, угонявших в рабскую неволю тысячи подданных ее величества, чрезвычайно беспокоили российский двор. Однако предъявляемые им Оттоманской Порте многочисленные жалобы и протесты турецкий султан оставлял без какого-либо внимания и ответа. И тогда в Петербурге решили силой приструнить зловредных соседей.

Собрав у крепости Царичанка 54-тысячную армию, к которой присоединились еще 13 тысяч запорожских казаков, Бурхард Миних десятого апреля 1736 года выступил в Крым.

Поход по маловодным причерноморским степям был делом непростым, и чтобы ускорить движение дивизий, армия шла сразу пятью колоннами, которыми командовали генералы Шпигель, Измайлов, Леонтьев, Тараканов и принц Гессен-Гомбургский. Ближе к Перекопу, опасаясь наскоков татарской конницы хана Каплан-Гирея, колонны снова соединились вместе, построились в одно гигантское каре и, спрятав внутри него в невероятной тесноте все обозы, продолжили марш.

Здесь, на подступах к Перекопу, армию догнала простенькая, потрепанная многоверстными перегонами карета Долгорукова.

Передав в штаб главнокомандующего сопроводительные бумаги, Василий уже на следующий день — семнадцатого мая — был зачислен капралом в Троицкий драгунский полк, находившийся в ведении генерал-фельдцейхмейстера принца Людвига Гессен-Гомбургского.

Высокомерный и сварливый 30-летний принц, относившийся к князьям Долгоруковым с крайней недоброжелательностью, презрительно оглядел вытянувшегося перед ним нового солдата. Потом вызвал командира одного из эскадронов и, небрежно кивнув в сторону мальчика, дрогнул насмешливо уголком рта:

— Ружье дать от больных, но пальбе не обучать! Не ровен час еще пристрелит кого-нибудь… А слугу, что с ним приехал, отправить назад вместе с каретой.

И добавил, зыркнув колючим глазом на Василия:

— Идти будешь в общем строю!.. Пошёл вон!..

Не ожидавший такого злого приема, Василий побледнел, наклонил голову, чтобы принц не увидел вспыхнувший в его глазах огонек ненависти, и, мысленно казня генерала на дыбе, поплелся вслед за офицером к своему эскадрону.

Армия подошла к Перекопу девятнадцатого мая.

Известная по рассказам бывавших тут людей, Перекопская линия представляла собой 7-верстный — от Черного моря до Сиваша — вал высотой до семи сажен, с тремя бастионами и шестью каменными башнями, из бойниц которых торчали десятки пушечных стволов. В середине вал разрезали тесные сводчатые ворота; перед ними пролегал узкий деревянный мост, поднятый турками еще минувшим днем. Вдоль всего вала с северной стороны тянулся широкий и глубокий ров; когда-то, по древним преданиям, он якобы мог заполняться черноморской водой, превращая Крым в неприступный остров. За сотни лет линия сильно обветшала, но все же при умелой обороне оставалась достаточно сложным для штурма препятствием.

Как стало известно от захваченных в плен татар, защищал линию 2-тысячный турецкий гарнизон с мощной артиллерией, насчитывавшей 184 орудия. Кроме того, поблизости от расположенной за линией крепости Ор-Капу стояла в готовности 100-тысячная конница хана Каплан-Гирея.

Понимая, что баталия предстоит серьезная, в полдень девятнадцатого мая Миних лично провел рекогносцировку. Тяжело взгромоздившись на каурую вислоухую лошадку, он в сопровождении генералов и охраны неторопливо проехал вдоль линии, несколько раз останавливался, чтобы осмотреть ее в зрительную трубу и, вернувшись в лагерь, собрал военный совет.

— Из того, что я увидел, — сказал фельдмаршал неприятным скрипучим голосом, — могу судить о заметной слабости левого фланга неприятеля. Там, у Сиваша, и ров местами не столь глубок, и артиллерии для надежной его обороны недостаточно. Потому наиболее разумными шагами мне видятся следующие… Сначала надлежит провести фальшивую атаку на правом фланге, а когда турки поверят, что штурм будет именно там, и передвинут свои силы вместе с татарской конницей к Черному морю, нанести главный удар слева. Отважный и быстрый штурм обеспечит нам безусловную викторию на этом фланге, что и решит исход всей баталии.

Принц Гессен-Гомбургский, еще с Петербурга конфликтовавший с Минихом, не удержался от язвительных замечаний по поводу предлагаемого плана, однако предложения Миниха принял. А затем обсудил вопрос, какие силы следует выделить для диверсии и главного удара. Мнения высказывались разные, но в конце концов властью главнокомандующего Миних назначил на Сивашский фланг 15 пехотных и 11 кавалерийских полков, а также почти всю имевшуюся у него артиллерию.

Поздним вечером, когда южная звездная ночь окутала непроницаемым покрывалом цветущую степь, разделившиеся на несколько колонн войска стали подтягиваться к указанным в ордер-де-баталии местам для атаки. Спешенный Троицкий полк был определен в одну из штурмовых колонн и вместе со всеми терпеливо ждал сигнала на приступ.

Ближе к рассвету, вспугнув задремавших обозных лошадей, гулко прогрохотала сигнальная пушка, отправившая своим выстрелом к линии 2,5-тысячный диверсионный отряд. По звуку доносившихся с правого фланга залпов турецких орудий, огонь которых все усиливался, стало ясно, что турки попались на фельдмаршальскую уловку. И выждав для верности около часа, чтобы турецкие янычары и татарская конница успели сдвинуться на правый фланг, Миних послал на штурм главные силы.

Громовые раскаты русских батарей, обрушивших на вал и башни десятки ядер и бомб, казалось, заполнили все пространство Присивашья. Над росистой землей белыми облаками расплывались клубы орудийных дымов, солоновато-горький ночной воздух пропитался кислыми запахами сгоревшего пороха.

Обхватив обеими руками тяжелое ружье, дрожащий от небывалого доселе возбуждения, Василий Долгоруков вместе с другими драгунами Троицкого полка шагал ко рву.

Для юноши, всего два дня назад записанного в полк и еще не успевшего научиться владеть оружием, это был первый в жизни бой. Первый, который одновременно мог оказаться и последним. Но княжич не задумывался об опасности и, увлеченный всеобщим порывом, наталкиваясь на семенивших рядом драгун, побежал вперед. В багровых отблесках разрывов рвавшихся на валу ядер и бомб он, кувыркаясь, скатился в глубокий ров, поднялся на ноги и в нерешительности стал озираться по сторонам.

Вокруг него, насколько позволяли увидеть отблески разрывов, толпились гренадеры и драгуны, строившие живые пирамиды. Поскольку никаких лестниц для штурма припасено не было, солдаты, из тех, кто покрепче, широко расставив ноги, согнувшись, упирались руками в стенку вала, другие становились им на спины, а самые легкие проворно взбирались на плечи верхних, чтобы с помощью вонзаемых в землю штыков попытаться подняться по стене.

Сидевшим на валу туркам стрелять вниз было неудобно, поэтому они бросали валявшиеся под ногами камни, пустые бочонки из-под воды, обломки досок, палки. Особого вреда этот хлам не причинял, но восхождение солдат все же затруднял: получив неожиданный удар, гренадеры часто срывались со стены, с воплями падали на головы товарищей, ждавших на дне рва своей очереди.

— Васька! — крикнул кто-то из ближней пирамиды Долгорукову. — Чего рот раззявил?! А ну давай полезай! Ты из нас самый тощий будешь!

Отбросив в сторону ружье, сдвинув ножны с короткой саблей за спину, Долгоруков вскарабкался на плечи рослого драгуна, поднял голову, посмотрел на вал, тяжелой зловещей скалой уходивший в начавшее светлеть небо. Вал был неровный, во многих местах каменные плиты давно отпали; а прогалины от них проросли жесткой кустистой травой.

Василий крепко ухватился рукой за выступ ближней ноздреватой плиты и «тал карабкаться наверх. Двигался он медленно, перебирая руками торчавшие камни, осторожно ощупывая носком башмака каждый выступ, прежде чем поставить на него ногу.

Он поднялся уже сажен на шесть, когда понял, что спуститься назад — даже если захочет! — не сможет. А если дрогнет рука, сорвется нога — разобьется насмерть. Оставался только один путь — наверх.

Ломая на пальцах ногти, не чувствуя боли от ссадин, Василий из последних сил забрался на вал. Перевалившись на спину, он несколько мгновений лежал без движения, пытаясь отдышаться, затем встал на дрожавшие от страшного напряжения ноги, огляделся и, осознав, что достиг цели, закричал срывающимся фальцетом:

— Виват, Россия-я-я!..

Откуда-то сбоку к нему бросился высокий турок, намереваясь срубить кривым ятаганом.

Долгоруков судорожно стал искать ладонью эфес болтавшейся за спиной сабли, пытаясь вытащить ее из ножен.

Но турок добежать не успел — поднявшийся в нескольких шагах от княжича драгун, мимо которого пробегал янычар, со всего размаха всадил ему в бок сверкнувший тусклым серебром штык. Турок жутко, по-заячьи, взвизгнул и, обхватив штык окровавленными руками, завертелся волчком на месте.

— Не дрейфь, Васька! — подбодрил его драгун, выдергивая штык из тела поверженного янычара. — Еще не такое увидишь! Это тебе не на балах отплясывать!..

Долгоруков, боязливо оглядываясь на все еще визжащего турка, выхватил наконец свою саблю и поспешил за драгуном.

Вскоре штурмовые колонны овладели валом на всем левом фланге. Кряхтя от непосильной натуги, солдаты втащили наверх на канатах семь орудий, а подоспевшие артиллеристы, быстро изготовившись к стрельбе, открыли огонь по отступавшим к крепости Ор-Капу туркам.

Засевший в крепости гарнизон особой отваги не проявил: увидев в свете нарождающегося дня, какая грозная сила стоит перед ним — сдался без боя. А сдвинувшаяся в начале штурма на правый фланг татарская конница Каплан-Гирея в сражение вступать не рискнула, развернула лошадей и стремительно ускакала в порозовевшую от восходящего солнца степь.

Перекоп пал, открыв русской армии дорогу в Крым.

Довольный скорой победой Миних, сидя в поставленном под открытым небом кресле, склонив голову на плечо, благожелательно выслушал доклады командиров колонн, рассказавших о своих действиях во время штурма, и поразился совершенно незначительному для такого приступа числу понесенных потерь — всего 6 убитых и 176 раненых.

А потом, обернувшись к адъютанту, велел найти и подвести к себе солдата, что самым первым взобрался на вал.

— Молод ты, как я посмотрю, — сказал ворчливо фельдмаршал, оглядев с удивлением грязного, пропахшего порохом Долгорукова, одетого в широкий, с чужого плеча, мундир, мешком висевший на худом теле. — Мальчишка совсем сопливый… Но отвагу проявил, словно зрелый воин. За то жалую тебя офицерским чином… Будешь ходить теперь прапорщиком!

Кто-то из свитских полковников быстро шагнул к фельдмаршалу, остерегающе зашептал на ухо:

— Это же сын Долгорукова. Из тех, что по делу проходят… И по указу ее величества производству не подлежит.

Миних резко обернулся, зло глянул на полковника, поднялся с кресла и, топнув ногой, изрек зычно и властно:

— Фельдмаршал Миних никогда не лгал!.. Я объявил, что он произведен, значит и останется офицером!

Потом снова перевел взгляд на Долгорукова, окаменевшего перед суровым фельдмаршалом, и добавил холодно:

— Ступай в полк! Доложи командиру о производстве!..

Вечером новоиспеченный прапорщик уговорил обозников продать сверх положенной ежедневной винной чарки целый котелок. Прикрыв его от чужих глаз тряпкой, стараясь не расплескать, он осторожно донес котелок до артельной телеги, у которой уже ждали, собравшись в кружок, пара близких приятелей и ветеран-драгун, спасший Василия на валу от верной смерти.

Разбавив для большего количества вино пивом, приятели выпили за офицерский чин Долгорукова, потом за верного своему слову господина фельдмаршала Миниха, потом за успешное окончание войны… Пили, пока не опустел котелок, а затем дружно завалились спать здесь же под телегой.

Утром Василий проснулся с тяжелой, словно налитой свинцом, головой; затекшее за ночь в неудобной позе тело ломило, в пересохшем рту было мерзко, а в желудке громко бурлили остатки выпитого вчера вина. Приятели чувствовали себя не лучше. Более опытные в питейном деле, они, едва шевеля шершавыми языками, одноголосно заявили, что проклятые обозники, несомненно, подсунули княжичу вместо вина какую-то дрянь, и пообещали потом с ними разобраться.

Тем временем Миних собрал генералов на совет, чтобы решить вопрос о дальнейшем маршруте движения.

Ожидания фельдмаршала найти в покоренной крепости крупные запасы провианта не оправдались: татары еще перед штурмом — не надеясь, видимо, на стойкость турок — успели почти все вывезти на лошадях. К тому же несколько здешних колодцев с теплой, солоноватой на вкус водой не могли напоить десятки тысяч солдат, лошадей и обозного скота.

И снова на совете разгорелся ожесточенный спор между Минихом и принцем Гессен-Гомбургским. Являясь участниками никогда не прекращавшихся придворных интриг, они относились друг к другу с плохо скрываемой враждебностью. Но теперь обоюдная взаимная ненависть выплеснулась наружу в самой резкой и неприглядной форме.

Принц потребовал дальше в Крым не идти, остановиться в Перекопе, наладить хорошую коммуникацию с магазинами, собираемыми на Украине генералом Трубецким, и лишь затем опустошать татарские поселения скоротечными набегами отдельных конных отрядов. Миних, напротив, намеревался пройти с огнем и мечом весь полуостров, чтобы раз и навсегда отучить татар разбойничать в русских землях.

И хотя некоторые генералы осторожно поддержали требования принца, фельдмаршал остался непреклонен в своем решении — рубанув рукой воздух, он объявил начальственно:

— Армия пойдет на Козлов!.. А вы, принц, можете остаться здесь!..

Конечно, можно было попытаться пойти прямо на юг, к полноводному Салгиру с его зеленеющими сочной травой прибрежными лугами, чтобы потом двинуться к Кафе — одному из богатейших городов Крыма. Однако под влиянием рассказов, услышанных от захваченных в плен турок, о крупных запасах провианта, находящихся в приморском торговом городе Кезлеве, который русские называли по-своему, просто и понятно — Козлов, фельдмаршал решил маршировать на юго-запад. А чтобы обеспечить безопасность тылов и последующий выход армии из пределов Крыма, оставил в крепости гарнизон — два пехотных полка под командой полковника Девица.

Перед тем как покинуть шумный, оделенный солнцем Перекоп, Долгоруков задумал отправить весточку в Москву. У полкового писаря он выпросил листок желтой шершавой бумаги, карандаш и, раздувая от напряжения загорелые щеки, мысленно проклиная императрицу за свою малограмотность, кое-как нацарапал несколько корявых, расползавшихся в разные стороны строк. Что жив-здоров, стал офицером и к осени, может быть, вернется в Москву.

Запечатав письмо красным воском, Василий, подумав, решил адресовать его не отцу, находившемуся под следствием, а сестрам.

«Может, они с оказией и батюшке обо мне весточку сообщат, — разумно рассудил он, отдавая пакет писарю. — Вот уж порадовался бы…»

 

3

Построившись в привычное огромное каре, армия, вздымая клубы пыли, медленно зашагала к Соленым Озерам и далее, повернув направо, двинулась к Кезлеву.

Два дня полки маршировали, не встречая на своем пути никакого противодействия со стороны неприятеля. Но за Солёными Озерами появилась татарская конница. Большие и малые отряды непрерывным потоком выкатывались из-за горизонта и растекались по степи, охватывая каре со всех сторон.

Некоторое время татары внимательно следили за движением русского войска, потом стали неторопливо приближаться к нему, стараясь оставаться вне досягаемости пушечного выстрела. А вскоре перешли к более решительным действиям, сделав несколько попыток атаковать небольшими группами.

И каждый раз Миниху приходилось останавливать каре, чтобы орудийными выстрелами артиллеристов и ружейными залпами пехотных батальонов отогнать нападавшего неприятеля, расчистить дорогу к Кезлеву.

И хотя какого-нибудь ощутимого успеха эти атаки не приносили, татары не прекращали преследование и даже ночевки свои устраивали рядом — верстах в семи-восьми, заставляя Миниха выделять для охраны усиленные караулы. А солдаты, измученные маршами, так уставали, что многие просто засыпали на посту.

В конце концов осерчавший от вызывающей басурманской наглости Миних выделил несколько полков донских казаков генерал-майора Генна для внезапной атаки. На рассвете казаки храбро напали на один из ближних отрядов, лихо помахали саблями, срубив немало татар, но, встретив упорное сопротивление, впечатляющей победы так и не добились.

Свирепый Миних сделал из Генна козла отпущения — отдал под суд. Через несколько часов несчастный генерал был разжалован и, сменив расшитый золотой нитью генеральский мундир на суконную солдатскую куртку, зашагал вместе с гренадерами одного из полков.

А татары, напуганные казаками, изменили тактику — теперь перед закатом солнца они отходили подальше от армии, но на рассвете неизменно возвращались назад, продолжая досаждать своими наскоками.

Первые дни марша на Кезлев юный прапорщик Долгоруков был бодр и весел, мечтательно представлял себе будущие сражения с турками и беззлобно подтрунивал над старыми солдатами, с молчаливой угрюмостью отмерявшими версту за верстой по кочковатому бездорожью. Но спустя неделю от его энтузиазма не осталось и следа.

Выступая в апреле в поход из Царичанки, Миних приказал предельно сократить число офицерских и артельных солдатских телег, чтобы сделать движение более скорым, А продовольствия взял только на шесть недель, велев генерал-кригскомиссару князю Никите Трубецкому заготовить на Украине необходимые запасы, чтобы потом, установив коммуникацию с армией, подвозить их по мере необходимости. Но обоз получился все-таки громоздким — несколько тысяч телег, а управление интендантским делом оказалось организовано из рук вон плохо. Эти просчеты уже на подходе к Крыму поставили медленно шагавшую армию в тяжелейшее положение, обострившееся еще больше на маршах за Перекопом.

Обложенное со всех сторон многотысячной татарской конницей, огромное каре, собрав внутри себя весь обоз и артиллерию, словно большая ленивая черепаха, неспешно ползло по безводной крымской степи. Двигавшиеся в страшной тесноте повозки врезались друг в друга, застревали, ломались, и каждый раз приходилось останавливать все каре, ожидая, когда ездовые растянут намертво сцепившиеся телеги, заменят развалившиеся колеса, устранят прочие повреждения. Останавливаться приходилось едва ли не через каждые 400–500 саженей. И все это под убийственными лучами обжигающего солнца, без воды и прохлады, в страшной духоте и зловонии от испражнений скота.

Взятые с собой запасы продовольствия почти закончились, Да и пищу, которую приходилось употреблять людям, трудно было назвать настоящей едой. Солдаты питались остатками толченых сухарей, а скот и лошади жевали высохшую побуревшую траву и ковыли, произраставшие на пути движения. И офицеры, и рядовые все чаще страдали желудками, число больных, вповалку лежавших на телегах, увеличивалось с каждым днем. Валившихся на землю обессиливших лошадей и волов солдаты, жалеючи, добивали ножами. Вырезав из туш лучшие куски мяса для пропитания, остатки бросали на съедение степным хищникам.

Столкнувшись с неиспытанными ранее трудностями похода, Долгоруков исхудал, потускнел взором и о сражениях уже не думал — хотелось только поесть хорошо и выспаться на мягкой, как дома, перине.

Тупо глядя в согнутую под тяжестью ружья и ранца спину шедшего перед ним солдата, Василий машинально, словно заведенная ключиком механическая игрушка, переставлял тощие мальчишеские ноги, обутые в разбитые, подвязанные веревочкой башмаки. Другой обувки у него не было, но один из седоусых ветеранов подсказал, что башмаки можно будет снять с кого-нибудь из убитых или померших от болезней солдат.

— Ты только не зевай, — устало ощерил желтые от табака зубы ветеран. — А то другие стащат…

Послушавшись его совета, Василий стал прохаживаться между обозных телег, из которых торчали в разные стороны ноги лежавших на них больных и немощных солдат, вполглаза присматривая себе башмаки нужного размера. И вскоре, дождавшись удобного случая, незаметно стянул в ночной темноте башмаки у валявшегося в бреду гренадера. В отличие от его прежних изящных, на тонкой подошве туфель, новая обувка была простой, но крепкой, а главное — удобно сидела на ногах. Идти стало легче, хотя от голода Долгоруков по-прежнему шел пошатываясь из стороны в сторону.

С каждым днем нехватка провианта и фуража становилась все острее. Доклады офицеров рисовали Миниху столь удручающую картину, а страдания и потери от голода и жажды были столь велики, что татарские набеги на каре можно было считать забавными детскими шалостями.

Тогда фельдмаршал принял хотя и рискованное, но неизбежное решение. Он приказал выделить от каждого полка по две телеги, вывести их за пределы каре и, как только впереди покажется какая-нибудь татарская деревня — ехать туда, чтобы забрать у жителей без жалости все имеющиеся припасы.

Впрочем, жалеть было, некого: прослышав о движении армии, жители окрестных деревень заранее покидали свои дома, прихватывая все, что можно было унести, угоняя овечьи отары, лошадей, верблюдов, быков. А тот хлеб, что не могли увезти, пытаясь сохранить, зарывали у домов в глубокие ямы.

Тем не менее отправленные на поиски пропитания солдаты легко находили эти плохо замаскированные в спешке тайники, лопатами разрывали ямы и вычищали их до последнего зернышка. А потом, загрузив на телеги все найденное, торопливо поджигали разграбленные дома, поспешая вернуться под защиту каре. Иногда после таких рейдов полки добывали по три-четыре четверти хлеба.

— С наступлением сумерек, когда каре останавливалось на ночевку, весь добытый за день хлеб распределялся по ротам, и выделенные в наряд солдаты размалывали его в муку ручными мельницами. Мололи они, сменяя друг друга, всю ночь, а на рассвете, белые с ног до головы, похожие на поднявшихся из могил призраков, раздавали муку офицерам и рядовым, всем поровну.

Долгоруков хоть и стал офицером, но привычно столовался у артельной телеги вместе с солдатами. По причине малого количества дров и отсутствия необходимых приправ испечь настоящий хлеб из муки было невозможно, поэтому ее заливали водой и просто варили в котлах, получая вязкую, наподобие киселя, серую массу. Собравшись в кружок вокруг остывающего котла, солдаты доставали деревянные ложки и, проклиная все на свете, обжигаясь и кашляя, жадно глотали эту непритязательную пищу.

Правда, иногда из опустошенной деревни привозили вместе с зерном пару-тройку небольших бревен и тогда можно было испечь простые лепешки или поджарить кусок почерневшего за день мяса, вырезанного во время стоянки из павшей скотины. Впрочем, дневные переходы под палящим солнцем так изматывали солдат, что у них не оставалось сил молоть муку, и многие просто поджаривали зерна на огне или ели сырыми.

От такой неразборчивости в еде и плохой воды вся армия страдала от желудочных болезней и кровавых поносов. На маршах солдаты, не дожидаясь стоянок, целыми группами выбегали из движущегося каре и, спустив штаны, усаживались в поле.

Болезни словно серпом выкашивали полки, телеги были забиты немощными. Каждый вечер похоронные команды, отойдя на полсотни сажен от лагеря, долбили лопатами сухую, твердую, как камень, землю, отрывая неглубокие могилы, а затем, после отпевания священником, наскоро закапывали завернутые в солдатские плащи тела, не ставя даже крестов.

Особенно тяжело приходилось обозникам из офицерской прислуги. Они не были солдатами, поэтому довольствия им не полагалось, и каждый офицер, имевший обозную повозку, был рад, когда из привезенного татарского хлеба кто-нибудь, сжалившись, насыпал ему в шляпу несколько горстей зерна для прислуги.

От голода страдали все — и люди, и скотина. Драгуны и казаки давно шли пешком: лошади так ослабли, что не могли нести на себе наездников. К тому же последовал, строгий приказ Миниха ставить в артиллерийские упряжки вместо выбившихся из сил лошадей наиболее крепких из кавалерии.

Но совсем худо стало, когда закончились взятые из Перекопа запасы воды. Чтобы хоть как-то утолить мучительную жажду, солдатам давали по одной чарке вина в день и велели держать во рту свинцовую пулю, которая будто бы могла облегчить страдания. Многие, не выдержав одуряющего зноя, падали без чувств на землю. Шедшие в арьергарде роты подбирали валявшиеся в пыли тела, вливали им в рот вино и грузили на повозки.

Понурые лошади и волы, отмахиваясь хвостами от роившихся на запавших боках слепней, неторопливо тянули размещенные внутри каре повозки и кареты, в одной из которых ехал Миних.

Изнемогая от пекла, фельдмаршал стащил с себя суконный мундир, сапоги, бросил небрежно на скамью шляпу, парик и сидел босой, в расстегнутой на груди, мокрой от пота рубахе, то и дело вытирая нечистым платком лоснящееся лицо и лысеющий лоб. Опасаясь подхватить какую-нибудь хворь, он не пил захваченную у Перекопа воду, а предпочитал утолять жажду из стоявшего у ног небольшого бочонка вина. Но поскольку делал это он едва ли не каждый час, лихо опрокидывая в рот золоченый стаканчик, то уже к середине дня был изрядно пьяни заплетающимся языком материл жару, медленно ползущий обоз и поганых татар, все еще преследовавших каре.

Трясшиеся на повозках больные гренадеры, слушая ругательства фельдмаршала, слабо пересмеивались, когда тому удавались особо витиеватые, вперемежку с немецкими словами выражения.

Кто-то из генералов предложил фельдмаршалу двигаться ночью, чтобы не морить солдат и скот под палящим солнцем, но командующий, опасавшийся сбиться с пути, только накричал на него.

Казалось, эти мучения будут вечными и обойдутся армии в тысячи умерших, но когда до Кезлева оставалось около пятнадцати верст, пришло облегчение — ясное выцветшее небо затянули тяжелые свинцовые тучи, с запада подул порывистый, с запахом морской соли ветер, и, разорвав оглушительными раскатами грома унылую тишину, на землю хлынули потоки воды. Ливень был такой сильный, что в считанные минуты превратил степь в грязное чавкающее месиво, в котором солдатские ноги утопали выше щиколотки.

Ливший несколько часов дождь взбодрил армию. Люди, хотя и промокли до нитки, повеселели, а когда узнали, что до Кезлева остался один переход, — зашагали бодрее.

На десятый день похода армия наконец-то вошла в город.

Прапорщик Долгоруков въехал в Кезлев на телеге. Он тоже перенес желудочную хворь, сильно ослаб и не мог идти пешком. Солдаты, жалея юного офицера, устроили его поудобнее на пустых мешках, а кто-то дал найденный в одной из деревень кусок настоящего хлеба. Возможно, эта заботливость солдат и спасла Василия от печального конца.

Окруженный каменной стеной с приземистыми, похожими на бочки круглыми башнями Кезлев был одним из крупнейших торговых городов Крыма, чему в немалой степени способствовало его удачное местоположение на берегу широкой песчаной бухты. Десятки больших и малых кораблей шли сюда с товарами из Очакова и Кинбурна, румынских земель и Турции. Эти же корабли увозили в разные края доставленные в Кезлев российскими купцами и прочим торговым людом хлеб, пушнину, железо в прутьях и пластинах, медь, тонкие и толстые холсты, икру паюсную и свежепросольную, рыбью кость, щетину, соленую и вяленую рыбу, канаты, веревки, разную посуду, литые и маканые свечи, масло конопляное, льняное, коровье, галантерейные вещи.

Весть о наступлении армии на Кезлев враз изменила жизнь и облик города: исчезли из бухты корабли, закрылись лавки, кофейни, улицы обезлюдели. Часть города была сожжена самими татарами и турками, стремившимися не только увезти все запасы, но и оставить завоевателей без крова над головой. Однако все сжечь беглецы не успели — ливень погасил огонь, и много пшеницы, ячменя, фуража, которые должны были сгореть в пламени, остались почти нетронутыми.

Найденные в городе запасы подкрепили армию, но и в какой-то мере ослабили.

Некоторые молодые солдаты, преимущественно из недавних рекрутов, желая поскорее утолить голод, не стали слушать ветеранов и наелись, что называется, до отвала. А потом, обхватив руками животы, умирали, катаясь по земле от нестерпимых болей.

Офицерские обозники, пожалев своих лошадей, но не имея необходимого понятия в правильном их кормлении, без всякой меры сыпали исхудавшим животным в торбы пшеницу и ячмень, надеясь через это привести их поскорее в доброе состояние. А изголодавшийся скот все жевал и жевал, забивая ненасытные желудки сухим зерном. А потом, после водопоя, зерно разбухло, и весь Кезлев огласился страдальческим ржаньем и мычаньем погибающей скотины. В считанные часы околели несколько сот лошадей, а быков смышленые солдаты прирезали сами, освежевали и впервые за много недель поели хорошего мяса.

В Кезлеве Миних простоял почти неделю. Он дал возможность исстрадавшейся армии передохнуть в прохладе зеленеющих садов и морского ветерка от одуряющей монотонности степного пути, запастись печеным хлебом, отремонтировать обозные повозки, похоронить умерших от болезней солдат и офицеров. А затем, приказав зажечь все уцелевшие после татарского пожара дома, двинул войско на Бахчисарай.

Чтобы избежать испытанного уже в полной мере голода, каждая рота везла на артельных телегах запас печеного хлеба на восемь дней, да еще зерна в мешках на три недели, чтобы потом молоть его на ручных мельницах. Но опасаясь снова попасть в нужду, солдаты набрали зерна так много, что уже после двух маршей треть его пришлось выбросить, поскольку лошади и волы не могли тащить перегруженные многопудовыми мешками возы. Измученный многомесячными переходами гужевой скот устал до такой степени, что подчас не мог сдвинуться с места, и, чтобы продолжать движение, каждый раз до сотни солдат сами впрягались в повозки.

Покинув Кезлев, заметно поредевшие полки шли поначалу вдоль берега моря, по заросшей серебристыми ковылями тусклой прибрежной степи, затем отвернули вправо.

Здесь местность становилась все более холмистой, появились кустарники, чахлые деревья. А вскоре армия подошла к неширокому бурлящему Бельбеку, казавшемуся после впечатляющей мощи украинских рек обыкновенным ручьем. Тут начинались крымские горы, невысокие, пологие, но далее — все выше и круче.

К столице Крымского ханства Миних подошел двадцать седьмого июня.

Словно нарисованный кистью художника, Бахчисарай был картинно красив. Зажатый в долине между лесистых гор, утопая в зелени фруктовых садов, над которыми торчали узкие наконечники стройных тополей, он живописно протянулся на добрую версту по обеим берегам неширокой, но бурной речки Чурук-Су, стремительно журчавшей по извилистому каменистому руслу. Повсюду виднелись купола мечетей, десятки минаретов тонкими свечками взметнулись в голубое, без единого облачка небо.

К Бахчисараю Миних подошел так неожиданно, что жители не успели вовремя скрыться в окрестных лесах и горных деревнях. Отчаянная попытка отряда татарской конницы остановить наступление гяуров принесла некоторый успех — ему удалось потеснить Владимирский пехотный полк, рассеять донских казаков и даже захватить одну пушку. Однако подоспевшие на подмогу пять других полков разгромили отряд, остатки которого вместе с жителями Бахчисарая бежали в горы так стремительно, что почти ничего не успели забрать из домов.

Миних, конечно, мог послать солдат в преследование, но это была бы рискованная затея. Ослабленные солдаты, многие из которых вообще первый раз в жизни видели горы, были совершенно не подготовлены к воинским предприятиям в такой местности и, несомненно, стали бы легкой добычей проворных татар.

— Черт с ними! — воскликнул фельдмаршал, небрежно махнув рукой в сторону леса. — Меньше мороки здесь будет!

А через два дня, отводя армию к реке Альме, приказал сжечь, как и Кезлев, полностью разграбленный Бахчисарай дотла. И долго еще висели в тылу маршировавших полков черно-пепельные дымы пожаров, заслоняя своими клубами едва ли не полнеба. От блестящей резиденции крымских ханов остались одни руины и пепелища, у которых унылыми стаями кружили бродячие собаки.

Такая же трагическая участь постигла еще один крупный город — Акмесджит, который русские называли Ак-мечеть. Правда, сам Миних туда не пошел, а послал генералов Измайлова и Бирона.

Третьего июля 8 тысяч солдат и 2 тысячи казаков без помех вошли в раскинувшийся на левом берегу поросшего густыми дубравами Салгира Акмесджит. Подвергнув опустевший город обычному разграблению и разрушению, отряд через пару дней вернулся на Альму.

Здесь, в лагере, Миних собрал генералов на совет и объявил о своем намерении идти на Кафу. И снова принц Гессен-Гомбургский высказал свое несогласие с мнением фельдмаршала.

Уже через несколько фраз спор перерос в открытый скандал. Миних, бешено выпучив глаза, свирепо поносил генерала за мягкотелость, нерешительность и стремление сорвать доверенное государыней дело. Принц Людвиг в долгу не остался — с вызовом кричал старому фельдмаршалу:

— До Кафы вы, может быть, и дойдете. Только с кем будете возвращаться назад в Россию?

На этот раз его протесты нашли поддержку у других генералов, даже у тех, кто в начале похода занимал выжидательную позицию. Разногласия зашли так далеко, что разругавшийся вконец с Минихом принц Людвиг убедил генералов подписать письменный протест против действий фельдмаршала и даже собирался его арестовать.

Миних протест отверг, арест не состоялся, но, лишившись поддержки генералитета, фельдмаршал приказал повернуть полки к Перекопу.

В начале сентября остатки некогда грозной армии, взорвав порохом стены, часть домов и башни Перекопской крепости, покинули Крым, направившись к Самаре.

Там, остановившись на берегу реки, фельдмаршал устроил смотр всему войску. И теперь стало ясно, какую дорогую цену заплатила Россия за этот поход. Если в обычное время по штатному расписанию в пехотном полку числилось 1,5 тысячи солдат и офицеров, то сейчас ни один полк не набирал больше 600 человек. Потери в людях были огромные. По самым приблизительным подсчетам, они доходили до 30 тысяч человек. А поскольку в боях с турками и татарами погибли не более 2 тысяч солдат, — то выходило, что все остальные умерли от голода и болезней.

 

4

Никакой существенной выгоды от похода на Крым Россия фактически не получила. Беспощадный Миних, потеряв треть своей армии, так и не добился желаемого успокоения татар. Они с прежним рвением продолжили свои набеги, и уже в феврале 1737 года перешли Днепр, вторгнувшись в земли империи. Генерал Лесли, охранявший наиболее опасный участок границы, не смог остановить многотысячную конницу — в жестоком бою его отряд был разбит, сам генерал убит, а многие офицеры и солдаты попали в плен к неприятелю.

— Татары наглеют потому, что имеют за спиной турок, — мрачно заметил Миних, узнав о разгроме отряда Лесли. — А когда лишатся их опоры — враз присмиреют!

И как только весенняя распутица пошла на убыль, собрал в апреле 70-тысячную армию и снова двинул полки на юг. Но теперь главной целью похода была избрана расположенная на берегу Черного моря сильная турецкая крепость Очаков.

Просчеты и ошибки прошлогоднего вторжения в Крым, имевшего весьма трагические последствия для тысяч русских солдат, стали хорошим уроком при подготовке нового похода. Теперь, памятуя о постигшем армию голоде, артельные солдатские телеги были загружены большим количеством хлеба и круп. По расчетам кригс-комиссаров, заготовленного провианта должно было хватить по меньшей мере на пять месяцев. Однако столь значительные припасы потребовали не менее значительного числа телег для их перевозки и скота для упряжек. Обоз снова получился огромным, но на этот раз Миних не стал его сокращать.

По землям Малороссии разделенная на три дивизии армия двигалась тремя колоннами. Они переправились через Днепр у Переволочны, Кременчуга и Орлика, а затем соединились в одно войско при реке Омельник.

Первая часть похода — от Днепра до Ингула — прошла спокойно. Подножного корма для скота было достаточно, татарская конница не беспокоила, поэтому Миних двигался неторопливо — поджидая, когда армию догонят несколько тысяч рекрутов и лошадей, направленных на пополнение полков и для укрепления кавалерии и артиллерии.

Осложнения начались на подходе к Очакову.

Сначала шедшие в авангарде драгуны Троицкого полка приметили задымленное на горизонте небо, затем порывы ветра донесли терпкий запах гари. Опытные ветераны решили, что горит степь.

— Татары завсегда так делают, господин прапорщик, — пояснил Долгорукову седоусый драгун причину дыма. — Трава-то уже подсохла под солнцем — вот они ее и запалили.

— Зачем? — не понял Василий. — Это же корм для лошадей!

— Своих-то они накормят без нужды, — снисходительно усмехнулся драгун. — А жгут, чтобы наших в бескормице оставить.

Долгоруков привстал на стременах, вытянул худую мальчишескую шею, тревожно вглядываясь вдаль.

— А далеко до Очакова?

— Не дрейфь, княжич, — снова усмехнулся драгун. — Наших запасов хватит…

Полки прошли еще с десяток верст, прежде чем ступили на голую, без единого куста, выжженную огнем степь.

Десятки тысяч солдатских ног, лошадиных и воловьих копыт, обозных колес и артиллерийских упряжек в считанные минуты вметнули в воздух клубы черного пепла, покрывавшего толстым зловещим ковром все видимое до горизонта пространство. Медленно расплываясь в разные стороны под порывами ветра, над армией повисло огромное смрадное облако. Стало трудно дышать, мельчайшие частички гари запорошили глаза.

По примеру ветеранов, накинувших на головы плащи, прикрывших лица разными тряпками, Долгоруков завязал на голове платок, закрыв тонкой тканью нос и рот, натянул поглубже на лоб суконную шляпу.

В черном пепельном облаке армия шагала еще три дня, прежде чем достигла окрестностей Очакова.

Очаков представлял собой одну из самых сильных причерноморских крепостей. Высокий земляной вал широким кольцом опоясывал поросшие зеленоватыми мхами каменные стены; по вершине вала густым гребнем тянулся крепкий дубовый палисад из толстых, в обхват, бревен; в бойницах башен и бастионов, в амбразурах между зубцами стен тускло поблескивали десятки чугунных и медных пушек, державших под прицелом все подходы к крепости. Большие запасы провианта, военных снарядов и 30-тысячный гарнизон позволяли Очакову выдержать длительную осаду, если таковая приключится.

Начинавшая беспокоить армию бескормица существенно повлияла на планы Миниха. Понимая, что при отсутствии необходимого фуража и травы войско не сможет продержаться под Очаковым более восьми-девяти дней, он не мог планировать длительную осаду, а должен был действовать поспешно и решительно.

Осмотрев мощные укрепления крепости, фельдмаршал послал пять тысяч солдат строить редуты, закрепившись та которых можно было проводить штурм. И когда двадцатого июля — на седьмой день осады — инженерные офицеры доложили ему о готовности двух редутов, — приказал начать бомбардирование.

Первый залп оказался неудачен — ядра, ткнувшись в высокие стены, упали на землю, брызнули пунцовыми разрывами, не причинив осажденным ни малейшего вреда.

Артиллеристы, ругнувшись, быстро увеличили заряды, подправили прицелы, и следующий залп унес ядра на узкие улицы Очакова.

Спустя некоторое время небо над крепостью озарилось ржавыми отблесками пламени, густые клубы дыма взвились над башнями, покачиваясь, поплыли в стороны, наполняя воздух терпкими запахами пожаров.

Воодушевленные артиллеристы, скинув рубахи, блестя потными разгоряченными спинами, усилили огонь.

Канонада длилась без перерыва почти восемнадцать часов, радуя Миниха все большим числом разгоравшихся пожаров. Гарнизон не мог справиться с огненной стихией, охватившей десятки домов, и на рассвете фельдмаршал увидел, что защищавшие один из валов турки стали отходить в крепость, чтобы помочь загасить бушевавшие там пожары.

— Вот теперь мы и начнем! — проскрипел язвительно Миних, отнимая от глаза зрительную трубу. И приказал начать штурм.

Выделенные для приступа штурмовые колонны, в одной из которых находился 15-летний прапорщик Долгоруков, взметнув развивающиеся на ветру знамена, дружно побежали к валу.

Очаков жалобно дрожал размытым заревом пожаров, но держался стойко. Обвесив стены и башни серыми пушечными дымами, гарнизон расстреливал нападавших ядрами и бомбами на подступах к валу, не давая прорваться дальше.

Спустившиеся в ров гренадеры, натолкнувшись на отчаянное сопротивление турок, никак не могли подняться на вал. Количество убитых и раненых солдат росло с угрожающей быстротой — в считанные часы потери достигли двух тысяч человек.

Видя, как один за другим падают вокруг него солдаты, Долгоруков вдруг почувствовал заползающий в сердце неуемный животный ужас. А когда неподалеку с громким треском раскололось турецкое ядро и над головой просвистели горячие осколки, Василий, будучи не в силах противиться страху, бросился в небольшую воронку от бомбы и затих там, зажав грязными руками уши, чтобы не слышать диких криков умирающих.

Вдавив окуляр зрительной трубы в подслеповатый глаз, Миних тревожно разглядывал крепостные укрепления, на которые безуспешно пытались взойти его солдаты. Сопротивление турок стало еще более упорным, когда к оборонявшим вал вернулись те, кто побежал было в Очаков для тушения пожаров. Русские стали отступать.

Миних опустил трубу к колену, растер кулаком покрасневший глаз, приказал адъютанту подвести коня. Взобравшись неуклюже в седло, он дернул поводья и поскакал вперед, чтобы личным примером вдохновить потерявших уверенность солдат.

Однако скакать пришлось недолго — осколок разорвавшегося поблизости ядра сразил под Минихом лошадь, которая с жалобным ржаньем повалилась на бок, едва не придавив многопудовой тушей упавшего на землю фельдмаршала.

Прибежавшие офицеры Измайловского полка помогли ему подняться на ноги, а он, длинно выругавшись по-немецки выхватил из рук прапорщика полковое знамя и лично повел первый батальон в атаку. Воодушевленные присутствием знаменитого фельдмаршала, полные решимости измайловцы дружно побежали за ним.

В это время в крепости, перекрывая все звуки сражения, прогрохотал чудовищной силы взрыв — раздуваемый ветром огонь многочисленных пожаров добрался до забитых пороховыми зарядами погребов.

Пьяно шатнулась под ногами земля; вздрогнули, тревожно заржали лошади. Над всей округой покатился тяжелый, давящий грохот. К небу рванулись огромные красно-белые языки пламени. На штурмовые колонны дождем посылались комья земли, камни, осколки кирпичей, древесная труха. Перекатываясь густыми клубами, в небе над Очаковым стал вырастать огромный гриб пыли и дыма.

Лежавшему в воронке полуоглушенному Долгорукову показалось, что наступил конец света. В бойких юношеских мечтаниях он не раз представлял себе, как в каком-нибудь сражении совершит подвиг и погибнет на глазах всей армии отважно и красиво. И никогда не думал, что смерть его станет такой заурядной и никем не замеченной. От обиды он даже заплакал, уткнувшись носом в пропыленный рукав мундира.

Чудовищный взрыв враз изменил картину грозившего закончиться поражением штурма. Невиданные разрушения в крепости и мгновенная смерть нескольких тысяч янычар сломили волю защитников крепости, и уже спустя четверть часа адъютанты подвели к Миниху турецкого парламентера, попросившего о заключении перемирия.

— А вот тебе перемирие! — прокричал, свирепо вращая глазами, фельдмаршал, складывая из трех пальцев фигу. — Только капитуляция!

Стоявшие рядом офицеры одобрительными возгласами поддержали решение фельдмаршала.

— Я даю гарнизону один час! — повелительно воскликнул Миних, сверля колючим взглядом турка. — А потом камня на камне не оставлю!..

Парламентер ускакал в крепость, и вскоре из открытых ворот стали толпами выбегать янычары, стараясь добраться до морского берега, где у причалов раскачивались на волнах несколько десятков лодок. Однако им наперерез бросились драгуны и перебили всех, кто не захотел сдаваться в плен и попытался оказать сопротивление.

Очнувшись от непонятного забытья и не услышав грохота разрывов, Долгоруков поначалу не понял, что штурм закончился, а потом, осознав это, устыдился своей слабости. Воровато выглянув из воронки и не заметив никого поблизости, он быстро вскочил на ноги и побежал вслед за другими солдатами к распахнутым настежь крепостным воротам.

А потом, когда закатное солнце повисло над далеким горизонтом, глядя на широкие могильные ямы, куда после отпевания укладывали погибших при штурме солдат и офицеров, на лежащих по всему лагерю стонущих раненых, Василий порадовался за то, что Бог не оставил его без своего благоволения в этой сумасшедшей огненной круговерти.

Опасаясь возникновения болезней от разлагающихся на июльской жаре тел, Миних определил в похоронные команды сразу несколько полков. Убитых турок — а их оказалось до семнадцати тысяч — закапывали два дня. Русских похоронили отдельно и даже поставили несколько крестов. Общие потери армии при штурме Очакова составили весьма внушительную цифру: убитыми — 68 офицеров и 987 солдат, ранеными — около 100 офицеров и 2703 солдата…

 

5

И снова, как и год назад, успехи, достигнутые Минихом, не привели к окончанию противостояния с Турцией. Более того, в следующем 1738 году пришлось оставить захваченные с немалым трудом крепости Очаков и Кинбурн.

Но Миних не успокоился и весной 1739 года выступил в новый поход против турок. На этот раз он пошел через Польские земли на Хотин, намереваясь после его взятия покорить Молдавию.

По сложившемуся уже обыкновению, дивизии двигались тремя колоннами, а потом, соединившись в восьмидесяти верстах от Хотина, подошли к крепости единым мощным войском.

Стремясь не допустить перехода русских на правый берег Днестра, турки сосредоточили у Хотина все свои силы, чем и решил воспользоваться хитрый Миних. Он оставил одну дивизию с магазином, артиллерией и тяжелым обозом под командой генерал-аншефа Александра Румянцева у крепости, наказав всем видом демонстрировать подготовку к форсированию, а две другие дивизии скрытно отвел на сорок верст в сторону, где осмотревшие берега инженеры нашли у деревни Синковцы удобное для переправы место.

Здесь после длительной засухи Днестр настолько обмелел, что драгуны и казаки перешли его вброд, а для пехоты и артиллерии были сооружены из плотов три 60-саженных моста. Правда, хлынувшие через три дня обильные дожди вспенили реку бурлящим полноводьем и стремительное течение снесло все мосты, задержав переправу дивизии Румянцева, покинувшей к этому времени свой левобережный лагерь.

Турки вскоре сообразили, что русский паша обвел их вокруг пальца, спешно выдвинулись навстречу наступающей армии и окопались у деревни Ставучаны, соорудив шесть ретраншементов, преграждавших дорогу на Хотин. Кроме того, разделившись на несколько крупных отрядов, армию с трех сторон окружила 100-тысячная татарская конница.

Искушенный в военном деле Миних понимал, что атака на ретраншементы с фронта обойдется ему большой кровью. Поэтому, начиная сражение, поступил в своем обычном стиле — сделал отвлекающий удар на правом фланге, послав туда шесть пехотных и два драгунских полка под началом генералов Левендаля и Бирона и тридцать четыре пушки. Турки приняли этот маневр за главный удар и стали перебрасывать на этот фланг основные силы янычар и конницы.

Понюхавший в минувших сражениях немало пороху, Долгоруков считал себя бывалым воином — ядерным разрывам не кланялся, на посвистывавшие иногда шальные осколки внимания не обращал. Одно его огорчало, что нельзя сойтись с неприятелем в схватке — от полкового командира он узнал, что фельдмаршал строго приказал лишь имитировать атаку.

А сам Миних, внимательно наблюдавший за передвижениями неприятеля, терпеливо ждал, когда турки увязнут в сражении на правом фланге. И лишь окончательно убедившись в правильности своего замысла, повел четыре пехотных полка с артиллерией налево. Солдаты быстро соорудили из фашин и досок мосты через небольшую болотистую речку, перешли ее, установили на ближайшей горке батарею и, построившись в каре, начали атаку на турецкий лагерь.

Турки поздно заметили этот маневр, попытались остановить каре конницей, но попали под меткий огонь русской артиллерии и, потеряв убитыми и ранеными немало всадников, отступили. Такой же безуспешной оказалась их попытка подтянуть на этот фланг пушки. А спустя три часа уверенно двигавшиеся к лагерю полки разбили ставший у них на пути 3-тысячный отряд янычар.

Неудержимое наступление русского каре окончательно подорвало уверенность турок в возможности поразить неприятельское войско. Они бросили занимаемые позиции и, запалив свой лагерь, в панике стали отступать. Вслед, не приняв участия в сражении, ускакала и татарская конница.

В 7 часов вечера семнадцатого августа Миних въехал на коне в опустевший, догорающий турецкий лагерь.

Малокровная и впечатляющая победа под Ставучанами позволила фельдмаршалу за два дня без помех подойти к Хотину, комендант которого Калчак-паша не стал испытывать судьбу и сдал крепость без боя.

Вместе со своим полком прапорщик Долгоруков вошел в покоренную крепость, участвовал в приеме турецких пленных и несколько дней отдыхал, готовясь к дальнейшему походу в Молдавию.

Побеждая турок в больших и малых баталиях, Миних без особых трудностей прошел по молдавским землям и взял крепость Яссы. Но дальнейший поход фельдмаршала остановил прискакавший в русский лагерь нарочный офицер. В доставленном Миниху пакете сообщалось о заключенном восемнадцатого сентября в Белграде мирном трактате и находился приказ о прекращении военных действий.

И хотя подробных условий мира никто не знал — а они оказались для России не самыми лучшими, — армия отметила окончание войны победными пушечными салютами.

Ожидание скорого возвращения в родные земли лучше самых строгих приказов подстегивало маршировавшие к Днепру полки. Но по раскисшим от холодных осенних дождей дорогам армия двигалась крайне медленно, каждый день теряя от болезней десятки людей. Проведенная же в конце ноября переправа через широкую полноводную реку превратилась для всего войска в одно из самых тяжелейших испытаний.

Изломанный бурным потоком где-то в верховьях, по Днепру шел лед, из-за которого невозможно было соорудить хоть какие-нибудь переправы. Стремительное течение могучей реки яростно бросало ноздреватые льдины на собираемые в мосты плоты и, легко обрывая крепежные канаты, срывало их с якорей, унося в низовья, где в пенистых порогах они разбивались в щепки.

В конце концов, ценой невероятных усилий, пехоту и обозы переправили на лодках и отдельных больших плотах, а тяжелые артиллерийские орудия пришлось обвязывать толстыми канатами и перетаскивать волоком по каменистому речному дну.

Эта адова работа — в холодной воде, на пронизывающем ветру — унесла немало жизней. Но Долгорукову повезло: он хотя и простудился, однако вовремя был отправлен на излечение в лазарет и уже спустя пару недель поднялся на ноги. А затем, выпросив отпуск для поправки здоровья, уехал в родную Москву.

 

6

В центральных губерниях России давно лежал снег. Запряженный парой упитанных лошадей, теплый, уютный возок, подряженный за хорошую плату, быстро катил по накатанным дорогам. Желая поспеть домой к Рождеству, Василий не стал торговаться — заплатил за возок едва ли не половину своего офицерского жалованья, но зато теперь сладко посапывал на лавке, укрывшись с головой толстым овчинным тулупом, захваченным в Яссах в качестве одного из своих трофеев.

Москва встретила 17-летнего прапорщика видимыми издалека золотыми маковками церквей, полуденным звоном колоколов и сочным запахом стелившихся над землей печных дымов. После привычного по походной жизни армейского многолюдья белокаменная показалась ему каким-то полупустынным неживым городом.

Покружив по заснеженным московским улицам, обогнав несколько неторопливо двигавшихся карет, возок выехал на Охотный ряд и остановился у парадных дверей долгоруковского дома.

Василий выскочил из возка, волнуясь, толкнул тяжелые двери и, не в силах сдержать охватившего его ликования, закричал во весь голос:

— Ну кто ж так гостей встречает?! А?.. Я вернулся!

Высыпавшие через несколько мгновений из разных комнат и коридоров слуги буквально остолбенели от неожиданности, а прибежавшие из дальней залы сестры со слезами радости, с визгом повисли у него на шее, расцеловывая в обе щеки.

— Господи, Васенька вернулся… Живой… Здоровый… Вот счастье-то какое… Вот счастье…

А вечером, сидя в жарко натопленной комнате за большим столом, уставленным по случаю возвращения разными яствами, Василий рассказал сестрам о своих боевых делах и узнал от них о печальной судьбе отца.

Нашумевшее «Дело Долгоруковых» рассматривалось долгих семь лет и закончилось массовой расправой над княжеским родом.

В минувшем ноябре, восьмого числа, на Лобное место в Новгороде солдаты вывели всех осужденных на казнь Долгоруковых.

Вечер выдался ветреный, с морозцем. Над заполнившей всю площадь толпой легким белым облачком клубился выдыхаемый пар. Мужики скоблили скрюченными пальцами косматые бороды, поглубже натягивали на головы облезлые шапки, бабы, притопывая, кутались в прохудившиеся платки, — все с тревожным любопытством ожидали начала кровавой экзекуции.

Первым на лобное место ступил приговоренный к колесованию князь Иван Алексеевич. Подручные палача сдернули с него одежду, кинули спиной на стылую плаху. Палач, исполнив неторопливо и привычно все положенные при колесовании действия, поднял в последний раз топор и, шумно выдохнув из широкой груди воздух, с силой опустил его на княжескую шею. Гулко ударившись о заиндевевшие доски, окровавленная голова покатилась к краю деревянного помоста. Палач с прежней неторопливостью подошел к ней, взял за волосы, показал народу.

Затем к плахе по очереди подвели князей Сергея Григорьевича и Ивана Григорьевича.

Притихшая, забывшая про ветер и мороз толпа, расширив в страхе глаза, крестясь и поминая Господа, завороженно следила за взмахами окровавленного топора.

Потом вывели на казнь братьев Василия и Михаила Владимировичей. Бледные, они стояли, опустив головы, собираясь с последними силами, чтобы достойно принять лютую смерть. В это время наблюдавший за исполнением приговора специальный посланец Анны Иоанновны громко объявил волю императрицы, которая всемилостивейше освободила братьев от казни, заменив ее вечной ссылкой.

Семнадцатого ноября, сопровождаемый усиленной охраной, Михаил Владимирович Долгоруков был отправлен на заточение в Соловецкий монастырь, в котором провел полтора года…

Когда сестры закончили свой грустный рассказ, Василий долго сидел молча, устремив взгляд в угол комнаты, где в желтых отблесках свечей тускло поблескивала серебряным окладом небольшая иконка. Потом налил себе в бокал красного вина, посмотрел на сестер, промолвил негромко:

— Ну и слава Богу… Жив наш батюшка, и в том удача… И заточенье соловецкое, даст Бог, выдержит… А потом вернется к нам — не вечно ж толстомясой державой править. Обязательно вернется!..

Не чувствуя вкуса, он быстро выпил вино, утер влажные губы рукавом мундира, встал и, ничего не сказав, ушел в свою комнату…

В Москве Долгоруков пожил недолго и уже в начале января покинул ее, отправившись в Петербург. Во-первых, теперь он был приписан к Санкт-Петербургскому пехотному полку, в котором надлежало проходить дальнейшую службу, а во-вторых, на 14 февраля в столице были назначены торжества по случаю окончания турецкой войны и заключения мира между империями.

Празднование проходило чрезвычайно пышно. С утра на всех церквах, весело перекликаясь, звенели разноголосые колокола. На запруженных толпами людей улицах специальные чиновники горстями разбрасывали золотые и серебряные жетоны. Но особой популярностью у простолюдинов пользовалась площадь, где был сооружен необычный фонтан — сверкающими пахучими струями из него лилась в небольшой бассейн водка, которую каждый желающий мог пить без меры. А неподалеку от фонтана был выставлен на особом блюде огромный зажаренный бык. Его съели быстро, отрезая ножами большие куски мяса для закуски. А поскольку водка продолжала литься, то вскоре значительная часть людей оказалась в изрядном подпитии, а наиболее ретивые мужики кое-где успели подраться.

Сама императрица Анна Иоанновна устроила в дворцовой галерее торжественный прием для всех участников прошедшей войны, начиная от генерал-фельдмаршалов Бурхарда Миниха и Петра Ласси, отличившегося разорением Крыма в 1737–1738 годах, и кончая обер- и унтер-офицерами.

Прапорщик Василий Долгоруков тоже был на приеме, но вперед, как это делали другие, не лез. Напротив, старался затеряться в толпе офицеров и дам, чтобы ненароком не попасться на глаза императрице или кому-то из ее ближайшего окружения. А когда закончилась торжественная часть, вернулся в полковую казарму.

Размеренная петербургская жизнь и служба в полку не особо тяготили молодого офицера. Куда более мрачными выглядели семейные дела Долгоруковых — двадцать третьего сентября злопамятная Анна Иоанновна издала указ, поставивший семью на грань разорения: все движимое и недвижимое имущество князя Михаила Владимировича было отписано на ее императорское величество.

Узнав об этом, Василий крепко закручинился, понимая, что должен будет влачить жалкое, недостойное княжеского звания существование только на офицерское жалованье.

И тут произошло событие, воспринятое Долгоруковыми как знак судьбы — семнадцатого октября Анна Иоанновна скоропостижно скончалась на 48-м году жизни.

Взбодрившийся Василий решил воспользоваться удобным случаем и поспешил подать челобитную правительнице Анне Леопольдовне, в которой нижайше просил, чтобы недвижимость отца «оставили на пропитание» ему, а также брату Александру, служившему в том же Санкт-Петербургском полку, и сестрам Авдотье и Аграфене, жившим теперь в усадьбе.

Просьба его была удовлетворена, имение удалось сохранить.

А потом пришла весточка от отца — указом правительницы, которая все-таки не решилась освободить Михаила Владимировича, в июне 1741 года князя перевели из монастырской кельи на Соловках в мрачные и сырые казематы Шлиссельбургской крепости.

— Дорога домой всегда длиннее, чем из дома, — философски рассудил Василий, терпеливо продолжая ждать возвращения родителя.

И он вернулся!

Осуществленный гвардейцами двадцать пятого ноября 1741 года новый дворцовый переворот вознес на престол дочь Петра Великого Елизавету Петровну, которая круто изменила жизнь Долгоруковых. Она вернула князя Михаила Владимировича из ссылки, пожаловав прежние чины действительного тайного советника и сенатора, а сына его, 19-летнего прапорщика Василия, произвела в поручики.

 

1

Закончившаяся война с Турцией стала первым настоящим испытанием юного Долгорукова. Испытанием, в котором пришлось узнать многое: отупляющую тяжесть многоверстных маршей и сладость расслабляющего натруженное тело отдыха, труднопереносимую жажду и приятную прохладу глотка чистой воды, восторженное чувство одержанных побед и парализующий волю унизительный страх, неизбежной смерти.

Войдя в этот противоречивый и кровавый водоворот фактически мальчишкой, князь вышел из него мужчиной, узнавшим не только военную службу, но и цену жизни. Он повзрослел, возмужал, стал рассудительней в разговорах, сдержан в поступках.

А вскоре подоспела новая война, на которую Василий отправился, едва успев встретить вернувшегося из ссылки отца.

Двенадцатого августа 1741 года в Петербурге был обнародован манифест о вступлении империи в противоборство со Швецией, объявившей войну России тремя неделями раньше.

Долгоруков был не сведущ в тонкостях политической борьбы и закулисных интриг, приведших два государства, враждовавших еще со времен Петра Великого, к началу боевых действий. Поэтому он поддерживал общее мнение офицеров полка о том, что главной причиной начинавшейся войны явилось стремление шведов силой изменить условия Нейштадского мира.

Командовать армией императрица назначила 64-летнего генерал-губернатора Лифляндии генерал-фельдмаршала графа Петра Петровича Ласси, ирландца по происхождению, но давно и со славой служившего российскому престолу, увенчавшего свое имя многими звучными викториями.

Решительный Ласси провел быстрое сосредоточение войск в наиболее опасных для нападения со стороны шведов местах — Петербурге, Кронштадте, Выборге, Прибалтике — и, взяв под личную команду 25-тысячный корпус, сразу повел его к Вильсманстраду.

Привыкший действовать скоро, фельдмаршал, сделав несколько стремительных переходов, двадцать второго августа приблизился к неприятелю и смело атаковал его на подступах к крепости.

Противостоял Ласси шведский генерал Врангель. Чтобы быстрее прикрыть Вильсманстрад, он шел к крепости налегке — без пушек, обозов, приказав солдатам оставить в лагере не только шинели, но даже мундиры, чтобы удобнее было маршировать. К Вильсманстраду он подошел уже вечером и на следующий день выстроил батальоны перед крепостью, растянув 3-тысячный отряд в одну линию с таким расчетом, чтобы края его упирались в берега бухты Саймы, не давая русским возможности обойти себя с флангов. Кроме того, Врангель поставил на небольшой возвышенности батарею, перетащив на нее несколько орудий из крепости.

Сражение началось обоюдной артиллерийской канонадой, после чего Ласси атаковал неприятеля на правом фланге, двинув вперед два гренадерских полка с целью захватить вражескую батарею. Однако сильный пушечный огонь остановил наступающих, а брошенная в атаку шведская пехота отбросила гренадер назад, смяла две линии и ворвалась на русскую батарею. Правда, замешкавшись на ней, шведы прекратили наступление, что дало возможность гренадерам перестроить свои ряды и, получив подкрепление от пехотных полков, снова пойти в атаку.

Поручик Долгоруков подошел со своим батальоном к батарее на расстояние выстрела, повторяя солдатам команды старших офицеров, сделал три залпа и бросился в штыковую атаку. Шведы не выдержали удара, оставили захваченные пушки невредимыми и побежали назад.

— За мной, ребята! — закричал вдохновенно Долгоруков и одним из первых ринулся вслед за неприятелем.

Смешавшись с отступавшими шведами, русские солдаты ворвались за палисад и взяли валы.

Столь же удачным оказался натиск полков Ласси на левом фланге, где шведы также не выдержали сокрушительного удара и стали отступать к Вильсманстраду, надеясь укрыться за его мощными стенами. Но Ласси атаку не остановил, напротив, усилил ее резервными батальонами, и на плечах бегущего неприятеля солдаты ворвались в крепость.

Несмотря на поражение в открытом поле, гарнизон оказал упорное сопротивление, и бой на узких улочках Вильсманстрада шел до самого вечера.

Перебегая от дома к дому, бросая в окна дымящие фитилями гранаты, Долгоруков вместе с несколькими солдатами своей роты продвигался вперед, когда выскочившие неожиданно из-за угла кирпичного дома три шведа дали залп почти в упор.

Долгоруков даже не успел понять, что находился на волоске от смерти — свистнув около уха, пуля попала в горло шедшего за его спиной солдата. А в потное лицо поручика ударила лишь едкая струя сгоревшего при выстреле пороха.

Механически, не думая, Василий направил заученным движением ствол ружья на ближнего к нему шведа и нажал на курок. Швед был готов сделать выпад штыком, но замер, завороженно глядя на блестящее перед глазами колечко дульного среза. Выстрел полыхнул пламенем прямо в лицо. Тяжелая пуля проломила приплюснутый нос и разворотила белокурый затылок, сорвав с головы суконную шляпу. Швед ударился боком в кирпичную стену и, оставляя на ней кровавый след, медленно сполз на землю.

Двух других шведов, пытавшихся защититься ружьями, солдаты уложили на месте, насадив их на штыки, словно сено на вилы.

Долгоруков на несколько мгновений задержался, разглядывая поверженного им врага, затем перешагнул через растянувшееся на пути бездыханное тело и побежал догонять ушедших вперед солдат.

Обозленные упорным сопротивлением гарнизона, солдаты пощады не знали — стреляли, рубили и кололи всех, кто попадался на пути, даже простых жителей: стариков и молодых, мужчин и женщин.

К 7 часам вечера крепость была окончательно взята и подвергнута обычному в подобных случаях разграблению. Часть войск Ласси послал в погоню за отступавшими вражескими батальонами, однако спустившаяся на землю ночь помогла шведам оторваться от преследования.

Несмотря на впечатляющую победу под Вильсманстрадом, Ласси не смог развить наступление, поскольку произошедший двадцать пятого ноября дворцовый переворот временно остановил набиравшую обороты машину войны. Императрица Елизавета Петровна согласилась на перемирие, русские войска ушли на зимние квартиры к Выборгу, а дипломатические представители двух государств сели за стол переговоров, которые, впрочем, закончились довольно быстро.

Видя, что шведы по-прежнему настаивают на пересмотре статей Нейштадского мира, Россия прервала негоциацию, и двадцать восьмого февраля 1742 года Ласси получил приказ из Петербурга:

«Начать воинские действия противу неприятеля, дабы оными неприятель к прямому желаемого мира склонению принужден быть мог».

Собрав по весне 38-тысячную армию, седьмого июня фельдмаршал начал новое наступление. Выступив из Выборга, колонны быстро прошли вдоль берега Финского залива к Фридрихсгамму и через две недели встретились у реки Вираоки со шведами.

Баталия закончилась еще одним разгромом королевских полков, а отличившийся в этом бою умелыми действиями и личной отвагой поручик Долгоруков был представлен к чину секунд-майора.

На этот раз Ласси никто не мешал наступать, и он продолжил преследование неприятеля. Чтобы развязать себе руки и ускорить движение армии, фельдмаршал оставил под охраной тяжелый обоз, взяв с собой только боеприпасы и продовольствие на десять дней, спешно продвинулся к Мендолаксу и двадцать пятого июня повел полки в атаку.

Неприятель сосредоточил у города на хорошо подготовленных и укрепленных позициях 19 пехотных и 7 кавалерийских шведских и финских полков, надеясь не только остановить приближающееся русское войско, но и отбросить назад. Однако искусный полководческий дар Ласси и храбрость его офицеров и солдат оказались сильнее всех укреплений. Шведы в очередной раз были разбиты и отошли к Фридрихсгамму, который затем, как и Мендолакс, сдался на милость победителей.

Достигнутые в 1742 году победы позволили фельдмаршалу закрепить господствующее положение на театре военных действий и в следующем году. Один за другим капитулировали Борго, Нейшлот и Таваст. А в жарком августе, проведя умелый обходной маневр у Гельсингфорса, Ласси зашел шведам в тыл и отрезал главные силы от коммуникации с Або. Положение неприятеля стало безвыходным, и двадцать четвертого сентября шведско-финское войско капитулировало. Столица Финляндского княжества Гельсингфорс сдался без боя.

Проявив похвальное добросердечие к поверженному неприятелю, Ласси расформировал и распустил по домам солдат финских полков, а разоруженных шведов отправил на галерах через Балтийское море на родину.

Дипломаты обоих государств — генерал-аншеф граф Александр Румянцев и бароны Седеркройц и Нолькен — собрались в Або, сев за стол переговоров, которые опять стали затягиваться. Чтобы ускорить негоциацию, фельдмаршал посадил в начале июня 1743 года на сотню галер девять пехотных полков и вышел в море, имея целью выбросить десант на шведских берегах. Но на пути к Скандинавии пришло известие о подписании шестнадцатого июня в Або мирных кондиций.

Галеры с десантом вернулись назад, а шведы, не желая и дальше испытывать судьбу, седьмого августа подписали трактат, по которому королевство еще раз признало незыблемость условий Нейштадского мира. Кроме того, по новому договору к России отошла часть Восточной Финляндии — Кюменегодская губерния — и весь бассейн реки Кюми с городами Фридрихсгаммом, Вильсманстрадом и Нейшлотом.

Русская армия со славой вернулась на зимние квартиры, а Василий Долгоруков за проявленные в боях бесстрашие и доблесть был в очередной раз повышен в чине.

 

2

Получив отпуск из армии, 21-летний премьер-майор Долгоруков приехал на побывку в Москву, где его с нетерпением ждал вернувшийся из заточения отец.

В один из вечеров, когда слуги закончили прибирать со стола тарелки с остатками ужина, князь Михаил Владимирович встал со своего места, подошел в сыну, обнял за широкие плечи и сказал рассудительным тоном:

— Выслушай меня, князь Василий, внимательно и ответь чистосердечно… Ты уже не зеленый юноша, каким оставался в моей памяти с прошлых лет. Вижу, пообтерся в этой жизни. Людей повидал, себя показал, честь нашу долгоруковскую не уронил. Пришло время становиться зрелым мужем.

Князь сделал паузу, словно подбирая нужные слова, и добавил как-то буднично:

— Женить тебя хочу… И поскорее… Чтобы успеть детей твоих увидеть… Матушка наша, Евдокия Юрьевна — царство ей небесное! — не дожила до такого дня, так я дожить должен. А там, в царстве Божьем, коль встречу ее — расскажу.

На глаза князя навернулась старческая слеза, и он, смутившись своей слабости, торопливо стал искать в карманах шлафрока платок.

Не ожидавший от отца этих слов, Василий поначалу растерялся, долго молчал, не зная, что ответить. Потом выдавил негромко и покорно:

— Против вашей воли, батюшка, я не пойду.

Снова помолчал, затем спросил еще тише:

— А невеста кем будет?

Утерев тоскующую слезу, Михаил Владимирович спрятал платок в карман, ответил тоном заговорщика:

— Невесту я тебе уже присмотрел… Дочка князя Василия Ивановича Волынского — Настасья! Девка справная, здоровая и лицом пригожа.

— А сам-то князь знает о вашей задумке?

Опасавшийся, что сын может заупрямиться, Михаил Владимирович вздохнул с облегчением и сказал, хитро прищурив глаз:

— Мы с князем это дело давно обговорили. Он согласен!

— Ну а невеста?

— Думаю, тоже. О тебе она наслышана, при упоминании твоем краснеет смущенно… Да и ей время настало жениха подобрать.

Михаил Владимирович, шаркая по полу домашними туфлями, неторопливо прошелся по комнате, снова подошел к сыну и добавил затаенным голосом:

— В приданое за свою Настасью князь Василий Иванович отдает, между прочим, два имения — Полуэктово и Губайлово… Имения большие, крепкие, так что жить будете без нужды… Ну так ты согласен?

— Против вашей воли, батюшка, не пойду, — снова повторил Василий. — Я согласен!..

Смотрины молодым устроили через неделю. И когда Василий явился в семейство Волынских — в новом из хорошего зеленого сукна мундире, в белоснежном завитом парике, начищенный, ухоженный, слегка пахнущий духами, — княжна Анастасия, заалев бархатными щечками, враз была сражена молодцеватым видом бравого офицера. За столом сидела рядом с женихом, потупив глаза в счастливом смущении.

Со свадьбой тянуть не стали: обвенчали молодых и отправили на «медовый месяц» в Полуэктово.

Расположенное в ста верстах от Москвы, в живописном месте у реки Озерни, Волынское-Полуэктово было старинным русским селом, ведшим свою историю еще с XV века, когда внук знаменитого князя Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского Полуэкт Борисович получил земли у Рузы в свою вотчину. После преждевременной смерти Полуэкта Борисовича, погибшего в 1436 году под Белевом в одном из сражений с крымскими татарами, имение переходило из рук в руки его наследников, пока в 1698 году им не завладел князь Василий Иванович.

Столь же живописным было и другое дарение князя — подмосковное село Знаменское-Губайлово, раскинувшееся на берегу реки Сходни.

Молодая чета Долгоруковых времени зря не теряла, купаясь в восторженном и страстном очаровании любви, растянувшегося на несколько недель «медового месяца». И когда князь Василий покидал молодую жену, чтобы вернуться в полк, она, поцеловав его в щеку, шепнула на ухо, что понесла своего первенца.

— Коль сын родится, назови в честь батюшки моего — Михаилом, — ответил обрадованный таким сюрпризом Василий, стиснув Анастасию в крепких объятьях.

Впрочем, служить в гарнизонных войсках князю пришлось недолго — в 1745 году он был произведен в подполковники и благодаря солидной семейной протекции назначен адъютантом к своему дяде — генерал-фельдмаршалу князю Василию Владимировичу, также бывшему ссыльному, которому вступившая на престол Елизавета Петровна вернула прежний чин и назначила президентом Военной коллегии. Особых хлопот служба Долгорукову не доставляла, но закончилась уже через несколько месяцев. Дядя был дряхлым стариком и, едва отметив в январе 1746 года свой семьдесят девятый год рождения, в следующем месяце скончался.

На поминках брата, сидя за столом рядом с сыном, погрустневший князь Михаил Владимирович сказал ему вполголоса:

— Не знаю, кого государыня назначит президентом коллегии, только ты, князь Василий, подавай рапорт. Просись в полк.

И хмуро потыкав вилкой в остывшее жаркое, добавил, увидев непонимающий взгляд сына:

— Долгоруковы всегда служили России и… Долгоруковым. Потому негоже тебе быть на побегушках у прочих.

Он жестом приказал прислуживающему лакею наполнить рюмки, поднял свою и прежним негромким печальным голосом произнес:

— Дядя твой, царство ему небесное, фельдмаршалом умер… Хочу, чтобы и ты, князь Василий, до таких чинов дослужился. Но не в кабинетах дворцовых, а на поле брани, обороняя державу… За это и пью!..

Вняв совету отца, Долгоруков-младший подал рапорт и в 1747 году, произведенный в полковники, стал командиром Тобольского пехотного полка, которым командовал последующие восемь лет, приведя за это время полк в образцовое состояние. Солдаты и офицеры были справно обмундированы, на проводимых смотрах показывали хорошую выучку, умелое владение оружием, меткую стрельбу. Особой жестокости в обучении рекрут князь не проявлял, но был строг и требователен. И если, поддавшись эмоциям, горячился, наказывая нерадивых, то затем быстро отходил и даже чувствовал некоторую неловкость.

Искусное командование полком не осталось без высочайшего внимания, и двадцать пятого декабря 1755 года благоволившая Долгоруковым императрица Елизавета Петровна пожаловала 33-летнему полковнику чин генерал-майора.

Дома, одетый в новенький мундир, Василий Михайлович долго разглядывал себя в большом зеркале, а потом подумал с тоскливой грустью: «Жаль только, что батюшка не дожил до этого дня…»

 

3

К началу войны с Пруссией, объявленной в сентябре 1756 года, генерал-майор Василий Долгоруков служил в Санкт-Петербургской дивизии.

Привыкший с молодых лет к ратному делу, он даже обрадовался началу новой войны — появилась возможность еще раз показать свою отвагу на поле брани. Но теперь в качестве командира целой бригады, состоящей из Новгородского, Псковского и Вятского пехотных полков, которую ему доверили в командование в ноябре.

Впрочем, к предстоящим кровопролитным сражениям русская армия была не готова: некомплект личного состава в полках доходил до 12 тысяч человек; в кавалерии не хватало хороших верховых лошадей и пришлось ставить под седло лошадей из обоза; не удалось также своевременно перевооружить полки новым стрелковым оружием, и большинство солдат имели ружья старого образца. К тому же для создания отдельного Обсервационного корпуса, которым командовал генерал-аншеф граф Петр Шувалов, из каждого армейского полка взяли по 420 солдат и офицеров.

Назначенный главнокомандующим армией генерал-фельдмаршал Степан Федорович Апраксин, встревоженный скверным состоянием вверенных ему войск, несколько раз писал в Петербург о многочисленных недостатках, но в ответ получал от Конференции прежние приказы, иногда изрядно удивлявшие его своей несерьезностью. Так, на просьбы о скорейшей присылке рекрутов для должного укомплектования полков фельдмаршалу предложили поставить в строй всех офицерских денщиков.

Узнав об этом, Долгоруков недоумевающе рассмеялся:

— Какие из них солдаты? Они ж привыкли более прислуживать, чем воевать!..

Но Апраксину было не до смеха. Попав в жесткую зависимость от Конференции, он должен был согласовывать с ней все свои планы и приказы войскам. Лишенный инициативы командующий превратился фактически в простого исполнителя чужой воли. Но при этом — что важно подчеркнуть! — оставался главным ответчиком в случае неудачи.

Зима и весна 1757 года прошли в медленном сосредоточении сил, и лишь в мае фельдмаршал двинул армию в Восточную Пруссию.

Произошедшие к этому времени перестановки в командном составе коснулись и Долгорукова, который получил под начало несколько полков, входивших в бригаду генерал-поручика князя Александра Голицына.

Несмотря на все усилия генералов и офицеров ускорить движение колонн, отягощенные огромными обозами полки двигались крайне медленно, проходя за день каких-нибудь 12–13 верст. И в Пруссию передовые части армии вступили лишь в начале августа.

Методично занимая попадавшиеся на пути города и селения, русское войско держало направление на крепость Кенигсберг, которую прикрывала 40-тысячная армия прусского фельдмаршала Иоганна Левальда.

Левальд был опытным полководцем, с помощью кавалерийских разъездов и лазутчиков внимательно следил за продвижением Апраксина, и когда тот приблизился к деревне Гросс-Егерсдорф, бросил вперед 40 эскадронов кавалерии, чтобы выявить силы и точное местоположение неприятеля и окончательно определить план задуманного, сражения. А план был достаточно прост — сперва атаковать левый фланг русских, а затем нанести сокрушающий удар по центру.

Проведенная Левальдом рекогносцировка насторожила русских генералов. Многие из них считали, что пруссаки готовы к атаке, и предложили Апраксину развернуть армию в боевой порядок.

— Левальд намерен на нас напасть уже в ближайший день-два, — говорил, хмурясь, командир 2-й дивизии генерал-аншеф Василий Лопухин. — И ежели мы по-прежнему продолжим маршировать, то станем легкой добычей его многочисленной кавалерии.

Лопухина поддержали другие генералы, также опасавшиеся внезапной атаки пруссаков. Однако ему возразил командир 1-й дивизии генерал-аншеф Вилим Фермор.

— Мне думается, господа, что Левальд вводит нас в заблуждение. Место, в котором расположились наши армии, менее всего подходит для сражения: густые леса, овраги и ручьи не дают возможности хорошо управлять войсками. А без должного управления викторий не бывает.

Не остался в стороне от обсуждения и генерал Долгоруков.

— О виктории еще рано спорить, — вставил он свое слово. — Прежде надобно сойтись с неприятелем… Но держать нити баталии в своих руках, а не отдавать их пруссакам.

И чтобы придать сказанному больший вес, добавил, обведя рукой сидевших на лавках генералов:

— Генералитет второй дивизии полностью разделяет мнение нашего предводителя.

Обуреваемый сомнениями Апраксин все-таки послушал Фермора, продолжавшего настаивать, что Левальд сделал отвлекающий маневр и, вместо того чтобы перестроить войска для грядущего сражения, решил продолжать движение.

Девятнадцатого августа, в четвертом часу утра, при Гросс-Егерсдорфе был пробит генерал-марш. Пока полки и обозы выстраивались в колонны, авангард уже ушел вперед. И в это время с форпостов прискакали нарочные, сообщившие, что, воспользовавшись густым туманом, прусское войско тремя колоннами быстро приближается.

Апраксину пришлось остановить начавшийся марш и спешно перестраиваться для сражения. Авангарду он приказал построиться перед вражеским флангом, 2-й дивизии Лопухина стать перед фронтом, а 1-й дивизии Фермора — рядом с ней. В резерве — в тылу 2-й дивизии, за лесом — была поставлена бригада генерал-майора Петра Румянцева, одним из полков которой командовал Долгоруков.

С самого начала сражение стало развиваться в пользу пруссаков. Использовав в полной мере фактор неожиданности, Левальд обрушил на русские полки сильнейший артиллерийский огонь, а затем провел мощную кавалерийскую атаку. Решительное наступление двадцати батальонов генерала Христофора фон Донау в стык между дивизиями Лопухина и Фермора принесло ожидаемый успех — опрокинув конных гренадер и кирасир, смяв 1-й гренадерский полк, неприятель прорвался в тыл русским.

Вторая дивизия сражалась стойко, но, обойденная врагом и осыпаемая ядрами, несла огромные потери — в некоторых полках осталось не более четверти командного состава. Погибли в бою командир дивизии генерал-аншеф Василий Лопухин, генерал-поручик Иван Зыбин, бригадир Василий Капнист, были ранены генералы Юрий и Матвей Ливены, Матвей Толстой, Александр Вильбоа, Иван фон Веймарн, Даниил де Боскет, бригадир Петр Племяников.

Наседая на правый фланг, пруссаки разбили 2-й гренадерский и Нарвский полки. Не выдержав яростного напора неприятеля, весь фланг стал отступать, что поставило центр в критическое положение.

Однако теснимые противником, поредевшие батальоны продолжали отчаянно сражаться. Именно это упорство позволило изменить ситуацию — брошенная в атаку на левом фланге прусская кавалерия наткнулась на Бутырский и Апшеронский полки, была разбита и обращена в бегство.

Несмотря на тяжелейшее положение, в котором оказались русские дивизии, бригада Румянцева по-прежнему стояла в резерве без движения. Потерявший уверенность Апраксин словно забыл о ее существовании, хотя ввод в бой свежих полков мог изменить ход сражения.

Прислушиваясь к долетавшим из-за леса разрывам и крикам, Долгоруков нервно расхаживал перед своим полком, не понимая, почему до сих пор нет приказа о наступлении. И, пытаясь узнать о причине задержки, даже послал к Румянцеву офицера. Но тот вернулся ни с чем.

— Господин генерал сказал, что нет приказа командующего, — виновато развел руки нарочный.

— Да что ж он медлит, старый черт! — выругался, не сдержавшись, по адресу Апраксина Долгоруков. — Ведь перебьют пруссаки наших, если промедлим с подкреплением!

Его услышали ближние ряды солдат, недовольно зароптали, встревоженно переглядываясь.

Румянцев тоже мысленно материл Апраксина за медлительность, а потом — на свой страх и риск! — решил двинуть бригаду вперед.

— Давно бы так! — одобрил его действия Долгоруков и, оставив с небольшим прикрытием пушки и обоз, пошел впереди полка к лесу.

Лес был густой, болотистый, поросший высокими кустарниками и засыпанный толстым ковром; пожухлых прошлогодних листьев. Продравшись кое-как сквозь зеленеющие заросли, полки вышли на опушку, торопливо построились, а затем, соединившись с остатками Нарвского и 2-го гренадерского полков, сделали дружный ружейный залп по врагу и ринулись в штыковую атаку.

Не обращая внимания на посвистывавшие у головы пули, размахивая зажатой в руке шпагой, Долгоруков шагал вперед, стараясь удержать шеренги полка в надлежащем строю. Но рвавшиеся в бой солдаты оттеснили своего командира, лихо врезавшись в первую линию неприятеля.

Лязг металла, возгласы раненых, вздымавшиеся повсюду штыки и приклады, искаженные ненавистью лица людей, ржанье лошадей, треск ружейных выстрелов, клубы пороховых дымов — все смешалось в яростной рукопашной схватке, бурлящей жуткими страстями и живущей по своим безжалостным законам. Попав в эту кровавую круговерть, оглохший от разрывов и воплей Долгоруков потерял чувство времени и пространства — вместе со своими солдатами кричал, колол шпагой чужие мундиры, топтал, двигаясь вперед, чьи-то тела.

Подход бригады Румянцева оказал решающее воздействие на исход сражения. Первая линия неприятеля не выдержала, попятилась назад и попала под огонь второй линии — из-за густого порохового дыма, висевшего словно туман над землей, эта линия приняла отступающие батальоны за полки Румянцева. Начавшаяся в прусских рядах неразбериха быстро превратилась в панику, и судьба сражения была решена.

Потери разгромленного в этом сражении Левальда были значительны — 2,5 тысячи человек убитыми и 5 тысяч ранеными. Но и Апраксину победа обошлась недешево. 1,5 тысячи убитых и 4,5 тысячи раненых солдат и офицеров — такой оказалась цена нерешительности фельдмаршала.

Топча сапогами зеленую траву, смертельно уставший; внутренне опустошенный, Долгоруков медленно брел по полю, устланному сотнями окровавленных тел.

Он не видел искаженных предсмертными гримасами лиц убитых, но заметил расплющенную пулю, застрявшую в медной пуговице какого-то гренадера.

Он не слышал надрывных стонов истекавших кровью раненых, но услышал доносившееся откуда-то скрипучее стрекотанье кузнечика.

Он аккуратно обходил попадавшиеся на пути небольшие камни и безразлично перешагивал через лежавших вповалку на земле людей.

Он знал, что неприятель разбит, но не было сил радоваться.

Он просто не мог поверить, что уцелел в этой сумасшедшей мясорубке.

А вечером, когда закончились отпевание и похороны погибших офицеров и солдат его полка, приказал денщику подать водки и крепко напился…

Потерпев поражение под Гросс-Егерсдорфом, пруссаки стали отступать к Кенигсбергу, но Апраксин, против ожидания, не стал их преследовать. Испытывая острую нехватку продовольствия, он двадцать восьмого августа повернул полки в Курляндию и Лифляндию, чтобы стать там на зимние квартиры. А в отправленной в Петербург реляции пояснил свое решение:

«Суровость времени и недостаток в здешней земле провианта и фуража, равно как изнуренная совсем кавалерия и изнемогшая пехота, суть важнейшими причинами, кои меня побудили для соблюдения вверенной мне армии, принять резолюцию чрез реку Неман перебраться и к своим границам приблизиться».

Ожидавшие дальнейшего наступления на противника члены Конференции были крайне возмущены таким поведением Апраксина. А по столице верткими змеями поползли злые слухи об измене фельдмаршала, подкупленного якобы прусским королем Фридрихом II. В конце концов на состоявшемся седьмого октября заседании Конференции канцлер Бестужев-Рюмин, поддержанный братьями Шуваловыми, высказался за немедленную смену главнокомандующего и предание его суду.

В середине октября Апраксин получил приказ покинуть армию. А в январе 1758 года в Нарву, где он остановился, приехал начальник Тайной канцелярий генерал-аншеф граф Александр Шувалов, одно имя которого наводило страх на всю Россию. Он арестовал фельдмаршала по обвинению в государственной измене, отправил в тюрьму, из которой Степан Федорович уже не вышел.

Причем его внезапная смерть осталась окутанной таинственным покровом загадочности. По одной версии, Апраксин, не выдержав жестоких пыток, умер от разрыва сердца на допросе. По другой — избавиться от мук и позора ему помогла дочь — княгиня Елена Степановна Куракина, сумевшая передать отцу в тюрьму яд.

По предложению Конференции, новым главнокомандующим Елизавета Петровна назначила генерал-аншефа Вилима Фермера.

Включенная в состав 1-й дивизии бригада Долгорукова, состоявшая из Новогородского, Вятского и Псковского полков, зимовала на побережье Виндавы во Фрауенбурге. К смене командующих Василий Михайлович отнесся бесстрастно, поскольку ни первого, ни второго не считал достойными такой чести полководцами. Решение государыни он не осуждал, тем более что пятого января 1758 года она в очередной раз оказала ему свое благоволение, отметив боевые заслуги в минувшей кампании пожалованием звания генерал-поручика.

Начав новую кампанию в январе, войска Фермера взяли крепость Кенигсберг и заняли всю Восточную Пруссию. Однако для надежного удержания завоеванной территории следовало покорить еще одну сильную крепость — Кюстрин, осаду которой русские войска начали в первые дни августа.

В результате десятидневной методичной бомбардировки крепость получила значительные повреждения, но главное — от возникших больших пожаров в ней сгорели заготовленные для прусской армии огромные запасы зерна и сена — более 600 тысяч четвертей.

— Тем временем двенадцатого августа к Кюстрину подошли главные силы короля Фридриха II. Чтобы не распылять армию на два фронта, Фермор, сняв осаду, отвел полки на правый берег Одера, где и занял удобную позицию у деревни Цорндорф.

Спустя два дня здесь, у Цорндорфа, произошло очередное столкновение двух армий, закончившееся на этот раз без видимого успеха противоборствующих сторон.

Опытный полководец Фридрих провел удачный маневр и, обойдя позицию Фермора, зашел ему в тыл, сразу поставив русские войска в невыгодное положение — под убийственным огнем размещенной на ближайших высотах неприятельской артиллерии Фермор был вынужден перестраивать полки таким образом, чтобы развернуть их в тыл, который теперь стал фронтом. Новая позиция оказалась крайне неудобной — пересекавшие ее овраги мешали слаженности действий полков, расположенных слишком плотно и несших поэтому огромные потери. Падавшее в середину батальона ядро, словно косой, срезало десятки стоявших плечо к плечу солдат.

Начав наступление на противника, Фридрих применил свой излюбленный прием — косую атаку. Удар наносился сначала по правому флангу, смяв который войска затем обрушивались на центр сразу с двух сторон — с фронта и фланга. У Фермора на правом фланге находилось 17 тысяч штыков и сабель, а Фридрих послал в атаку 23 тысячи.

Поначалу русской кавалерии удалось разбить неприятельский авангард и даже захватить 26 пушек, но пруссаки силами 46 эскадронов кавалерии нанесли главный удар, принесший Фридриху ощутимый успех, — русская конница была рассеяна, а атакованная с фронта, фланга и тыла пехота не выдержала страшной сечи и, отбиваясь из последних сил от наседавшего врага, стали отходить.

Предчувствуя скорую победу, Фридрих нанес новый удар — теперь по левому флангу. Но тут у Фермора стояли отборные войска — кирасиры, которые не только выдержали сокрушительный натиск пруссаков, но и, перейдя в контратаку, изрубили два неприятельских полка. Их нападение было столь стремительное и отважное, что сам король Фридрих едва не был убит, а его адъютант попал в плен.

Забрезжившая было у Фермора надежда на благоприятный исход баталии вскоре, однако, рассеялась — брошенной на помощь пехоте кавалерии удалось отразить атаку кирасир.

Сражение продолжалось до 7 часов вечера, но ни одна из сторон так и не смогла отпраздновать победу — обе армии сохранили первоначальные позиции и опять понесли большие потери. Особенно чувствительными, они оказались среди русского генералитета — из двадцати одного генерала, начавших баталию, к концу ее в строю остались только пять, остальные были либо убиты, либо ранены, либо попали в плен.

Генерал-поручик Долгоруков командовал в этом сражении 4-й пехотной бригадой, испытавшей на себе всю мощь неприятельского огня.

В один из моментов боя очередной картечный залп прусской артиллерии, выбросившей тысячи свинцовых пуль, угодил как раз в то место, где находился генерал, отдававший приказание своим офицерам. Василий Михайлович едва успел заметить, как один за другим повалились на землю сраженные солдаты, и тут же почувствовал резкий удар — словно кто-то хлестнул его раскаленным прутом по левой ноге.

Долгоруков шагнул в сторону, но ставшая непослушной нога подвернулась, и он упал лицом в траву.

Кто-то из офицеров испуганно завопил:

— Генерала убило!

Но Долгоруков, ощупывая ладонью рану, из которой хлестала кровь, крикнул озлобленно:

— Чего орешь, дурак? Не видишь — в ногу ударило! Позови лучше лекаря!

И потерял сознание…

От Цорндорфа армия Фридриха отступила в Саксонию, а Фермор отвел свое войско к Лансбергу, откуда потом ушел на зимние квартиры.

Долгоруков несколько недель залечивал рану, оказавшуюся не слишком тяжелой, а когда поправился, получил назначение в Обсервационный корпус для приведения его в порядок после крупных потерь под Цорндорфом.

За это время в армию был назначен новый главнокомандующий — неудачливого Фермора сменил генерал-аншеф граф Петр Семенович Салтыков, которому вскоре также пришлось давать генеральную баталию.

Весной 1759 года Салтыков повел свою армию к берегам Одера, чтобы соединиться с союзными австрийскими войсками, которыми предводительствовал генерал Лаудон. Но вел ее осторожно, чтобы избежать преждевременного столкновения с прусским корпусом генерала Веделя.

Понимая, что против объединенных сил противника ему устоять будет трудно, Ведель попытался взять инициативу в свои руки и двенадцатого июля атаковал русские полки у деревни Пальциг, расположенной в десяти верстах от Одера.

Наступление корпуса развивалось удачно до тех пор, пока генерал не попал под разящий огонь русской артиллерии, остановившей эту решительную атаку. А Салтыков, совершив искусный обходной маневр, атаковал прусские бригады и разбил их поодиночке. Длившееся с 4 часов дня до заката сражение принесло россиянам полную победу. По самым точным подсчетам Ведель потерял 4269 человек убитыми, 1394 ранеными, 1200 пленными, а также 14 пушек, 4 знамени и 3 штандарта. У Салтыкова убитых было значительно меньше — 894 офицера и солдата, а вот количество раненых достигло 3903 человек.

Приведя армию в порядок, Петр Семенович продолжил движение к Одеру и у города Франкфурта соединился с 18-тысячным австрийским корпусом генерала Лаудона.

Жаждавший отомстить за поражение у Пальцига, король Фридрих II двинул свою 50-тысячную армию к Куннерсдорфу, предполагая напасть на союзные войска с тыла. Но укрепившаяся на удобных позициях 70-тысячная русско-австрийская армия, располагавшая 250 орудиями, встретила неприятеля в полной готовности.

Сражение произошло первого августа. В полдень прусские батареи открыли плотный огонь по левому флангу армии, которым командовал генерал-поручик Александр Голицын, а затем брошенная в атаку пехота выбила русских из окопов и захватила 70 пушек, получив возможность обстреливать продольным огнем главные силы армии.

Видя отступление Голицына, Салтыков приказал генерал-поручику Петру Панину двинуть свои полки. И пока Сибирский, Низовский, Азовский, Угличский и Киевский полки сдерживали натиск пехоты, союзная кавалерия генералов Петра Румянцева и барона Лаудона стремительной атакой во фланг опрокинула прусские эскадроны принца Евгения Вюртембергского.

Попытка Фридриха прорваться одной колонной в тыл союзников также закончилась неудачей. Поначалу генерал Зейдлиц провел свои эскадроны через пруды восточнее Кунерсдорфа и атаковал русские окопы, где расположились Псковский, Невский, Казанский и два гренадерских полка, однако его атака была хладнокровно расстреляна артиллерийским огнем батарей Магнуса Берга. А вступившие затем в дело полки генералов Василия Долгорукова и Александра Вильбоа, подкрепленные артиллерией генерала Корнелия Бороздина, завершили разгром неприятеля, обратив его в бегство.

Преследуемые до Одера союзными войсками, потерявшие во время сражения только убитыми свыше 17 тысяч человек, пруссаки оставили победителям 26 знамен, 172 орудия, 10 тысяч ружей и более 4 тысяч пленных.

Эта победа принесла Салтыкову чин генерал-фельдмаршала, а Василий Долгоруков за проявленное в сражении умелое командование и личную отвагу получил свой первый орден — указом от восемнадцатого августа он был награжден орденом Святого Александра Невского.

Сражение под Кунерсдорфом оказалось звездным часом Салтыкова. Развить достигнутый успех дальше ему не удалось: возникшие разногласия с австрийским командованием и недостаток продовольствия вынудили армию отойти обратно за Одер, а затем к Висле на зимние квартиры. А летом 1760 года Петр Семенович заболел, и двадцатого сентября императрица назначила нового главнокомандующего — генерал-фельдмаршала графа Александра Борисовича Бутурлина.

Спустя неделю, двадцать восьмого сентября, русские войска взяли Берлин, гарнизон которого капитулировал, и в числе победителей в город вошел вместе со своими Вятским и Невским полками генерал Василий Долгоруков.

Падение Берлина, впрочем, не привело к окончанию войны. У прусских генералов еще было немало сил, чтобы противостоять российской армии. И одной из опорных тот чек их сопротивления являлась мощная крепость Кольберг, руководить осадой которой было поручено Петру Румянцеву.

В конце лета 1761 года Долгоруков получил приказ передвинуть свою 3-ю дивизию для подкрепления и штурма Кольберга. Узнав о движении дивизии, прусский генерал Дубислав фон Платен попытался остановить ее. И хотя Долгоруков старался избегать столкновений с превосходящими силами неприятеля, несколько боев ему все же пришлось провести. В одном из них Василий Михайлович едва не погиб — под ним были убиты две лошади, и прусская пуля засела в левой руке выше локтя. Но приказ командующего он выполнил — двадцать первого сентября соединил свою дивизию с войсками Румянцева.

Ставший к тому времени популярным полководцем, удачливый и решительный Румянцев раздраженно встретил приход Долгорукова, обвинив того в опустошении окрестных земель, что лишило его возможности добывать у местных жителей фураж и пропитание для своих полков.

Оскорбленный незаслуженными упреками генерала, Долгоруков вынужден был написать об этом командующему Бутурлину, пояснив, что шел по почти опустевшим от пребывания Румянцева поселениям и последние два дня был вынужден кормить солдат только вареной мукой, так как из-за быстроты передвижения не успевал даже испечь хлеб.

Тем не менее Румянцев во всех рапортах, посылаемых и Бутурлину, и в Петербург, неизменно повторял свои обвинения. А Долгоруков, внимая только ордерам командующего, перестал обращать внимание на письма Румянцева. И очень быстро между двумя генералами возникла сильная обоюдная неприязнь, длившаяся затем многие годы.

Осада и бомбардировка Кольберга продолжалась до начала зимы, солдаты постепенно подвели траншеи к самому гласису, и, видя бесполезность дальнейшей обороны, пятого декабря гарнизон сложил оружие.

Победа над Пруссией была близка, но тут в военные дела снова вмешалась политика.

Отметив свое 52-летие, императрица Елизавета Петровна через неделю скоропостижно скончалась, а вступивший двадцать пятого декабря на престол новый император Петр III отметил начало 1762 года приказом о прекращении всех военных действий.

 

4

Рано утром двадцать восьмого июня 1762 года к петергофскому дворцу Монплезир, раскачиваясь на пружинистых рессорах, подкатила четырехместная карета. Из нее, однако, никто не вышел — карета была пуста. Сидевшие же на козлах и правившие лошадьми два офицера ловко спрыгнули на землю, спугнув копошившихся в пыли воробьев. Один из офицеров остался у лошадей, другой рослый, плечистый 25-летний красавец — быстрым заученным движением одернул мундир и уверенно направился к дворцовым покоям.

Это был поручик Алексей Орлов, сержант гвардейского Преображенского полка. Бессонная ночь, стремительная скачка из Петербурга в Петергоф почти не отразились на нем — движения четкие, быстрые, но без суеты, лицо спокойное, бледное, только глаза немного покраснели. От него слегка пахло хмельным: перед дорогой Алексей для бодрости осушил бокал мадеры.

Тремя шпорами, оставляя пыльные следы на сверкающем паркете, Орлов спешно прошагал по длинному коридору дворца к спальной комнате, рывком распахнул дверь и подошел к кровати.

Супруга императора Петра III Екатерина Алексеевна безмятежно спала, подложив ладонь под щеку. Обтянувший голову чепец сбился набок, и кружево еле заметно колебалось в такт ее дыханию. На белой подушке, у подбородка, темнело небольшое пятнышко: сюда упала капля слюны из ее полуоткрытых губ.

Орлов осторожно тронул оголенное круглое плечо спящей женщины и тихо сказал:

— Пора вставать… У нас все готово…

Екатерина Алексеевна вздрогнула, открыла глаза и, увидев в полумраке спальни склонившуюся над ней огромную неясную фигуру, от которой несло вином и потом, испуганно вскрикнула:

— Кто это?!

Она хотела позвать прислугу, но не сделала этого, узнав неожиданного гостя.

— Алексей?! Ты откуда?!

— Пора вставать, — не отвечая на вопросы, невозмутимо повторил Орлов. Он подошел к окну, раздвинул пошире портьеры, впустив в покой розовый свет нарождавшегося дня и, убедившись, что женщина уже отошла от сна, повторил: — У нас все готово!

«Вот оно!.. Началось!..» — подумала Екатерина Алексеевна, чувствуя, как в груди поднимается радостное возбуждение. — Сбылось предчувствие…»

От мысли, что через несколько часов все решится, на какой-то миг закружилась голова, пугающе сжалось сердце, и тут же ее охватило опьяняющее ликование: «Началось! Началось!..»

— Карета ждет, — все тем же ровным, лишенным эмоций голосом произнес Орлов, повернулся на каблуках и вышел из комнаты, едва не столкнувшись в дверям с камер-фрейлиной Екатериной Шаргородской, которая, заслышав шум подъехавшей кареты, прямо в ночной рубашке бросилась к спальне.

— Помоги мне! — коротко приказала Екатерина Алексеевна и стала торопливо одеваться.

Спустя четверть часа она выскользнула из дворца и скорым шагом направилась к карете.

Орлов сидел на козлах. Помахивая длинным хлыстом, он с нескрываемым сожалением поглядывал на взмыленных, едва отдышавшихся от долгой скачки лошадей, вздыхая: «Поди, загоним их нынче… Жаль…»

У кареты стоял второй офицер — капитан-поручик инженерного корпуса Василий Бибиков, который учтиво подал Екатерине Алексеевне руку, помог сесть, сам устроился рядом и крикнул Орлову:

— Трогай!

— Ну-у, Господи, — вполголоса протянул Орлов, — благослови!

Он перекрестил скрюченным пальцем широкую грудь, привстал и с силой опустил хлыст на лоснящийся лошадиный круп.

Лошади испуганно рванули с места и стремглав понеслись по дороге, оставляя за собой серый шлейф пыли.

Верст за пять до Петербурга карету встретили капитан Григорий Орлов и подпоручик князь Федор Барятинский, сидевшие рядком на одноколке.

— Заждались мы вас! — зло крикнул Григорий брату, грозясь кулаком. — Поспешать надо!

— Куда поспешать?! — недовольно огрызнулся Алексей. — Не видишь — кони притомились!

— А-а… черт с ними! Гони!

— Так не доедем же!

Григорий и сам это понял, глянув на Алешкиных лошадей.

— Ладно, стой!.. Федька, а ну вылезай!

Барятинский сделал досадливую гримасу, но возражать не посмел, уступил свое место в одноколке Екатерине Алексеевне.

Алексей Орлов мигом перескочил к ним, схватил вожжи и снова принялся охаживать хлыстом конские бока.

Скорее, скорее в Петербург! Их ждут гвардейские полки!..

Экипаж вихрем влетел в столицу и сразу направился к казармам гвардейского Измайловского полка. А там шум, беготня, барабанный бой, крики: офицеры строят солдат для присяги, командир полка генерал-фельдмаршал граф Кирилл Григорьевич Разумовский выслушивает доклады.

Со всех сторон голоса:

— Чего тянут? Присягать надо!

— А где Михайлов? Батюшка где?

— Ох, Господи, священника забыли! Как же это, господа?

Послали двух гвардейцев за священником.

Батюшка Алексей Михайлов был стар, степенен, ноги передвигал медленно, и дюжие нетерпеливые гвардейцы, схватив под руки, буквально несли его по воздуху. Он вырывался и устрашал дребезжащим голосом:

— Куда тащите, мерзавцы?! Отлучу иродов!.. Прокляну!

— Потом-потом, — скороговоркой басили в ответ гвардейцы, прибавляя шаг. — Государыня ждет!..

Полк быстро присягнул Екатерине Алексеевне, а затем, в сопровождении офицеров-измайловцев, ее повезли к семеновцам, которые тоже не стали мешкать с присягой.

От казарм Семеновского полка все устремились к площади у Казанского собора, где уже ждали преображенцы. Восторженные офицеры салютуют шпагами, солдаты надрываются в ликующем «Виват!». Вокруг гудит, клокочет огромная толпа. В небо летят шапки, цветы.

Бряцая оружием, прискакала конная гвардия, побывавшая перед этим в доме своего ненавистного командира принца Георгия Голштинского и, разогнав слуг, оставила его крепко избитым в разграбленных покоях.

Архиепископ Дмитрий, пытаясь быть важным и торжественным, благословил Екатерину Алексеевну.

И снова скачка, теперь к Зимнему дворцу, где собрались члены Сената и Синода. Проворно, на скорую руку, составили манифест к народам империи…

Удивленные, напуганные, недоумевающие, а главное — не посвященные в происходящее прохожие вертели головами:

— Почему столько войска нагнали?

— Может, войну объявили?

— Ой, смотрите! Никак сама Екатерина Алексеевна!

— Господа, господа, да что же тут происходит?! Объясните кто-нибудь, господа!..

А происходит государственный переворот!

Именно так утром двадцать восьмого июня 1762 года свершился дворцовый переворот, который привел к свержению императора Петра III. На престол Всероссийской империи взошла, а точнее была возведена гвардейцами новая самодержица — 33-летняя Екатерина Алексеевна, принцесса Анхальт-Цербтская, звавшаяся до принятия православия Софьей-Августой-Фредерикой.

А спустя неделю — шестого июля — по городу пополз слух, будто бы Петр умер.

Через три дня слух подтвердился. В опубликованном в газете «Санкт-Петербургские ведомости» манифесте сообщалось, что бывший «император Петр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику… и волею всевышнего Бога скончался».

Но истинная причина смерти монарха была иной. Прозрачный намек можно найти в записке Алексея Орлова, охранявшего вместе с группой заговорщиков сосланного в Ропшу Петра. «…Мы были пьяны, — писал Орлов Екатерине, — и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы их разнять, а его уж не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты…»

Екатерина, прочитав записку, равнодушно подумала: «Перед Богом виноваты, но не передо мной…»

 

5

В начале сентября князь Долгоруков был вызван из армии для участия в коронации новой императрицы, которая должна была состояться двадцать второго числа.

Екатерина собственноручно написала ему коротенькое, но теплое приглашение:

«Князь Василий Михайлович! Я знаю, что вы просить не любите, никто же вас не вспомнит; следовательно, мне надлежит к вам писать, дабы вы по желанию нашему сюда ехали. А команду поручите кому под вами следует, снесясь о том с фельдмаршалом Салтыковым; а я всегда к вам, как и прежде, была благосклонна.

Екатерина

P.S. Первое число сентября я отсель поеду в Москву».

И хотя князь по своей малограмотности не сразу справился с чтением, приглашение это он расценил как высокую доверенность государыни. В отличие от некоторых высших чиновников и генералов, промедливших с присягой новой императрице, как, например, канцлер Михаил Воронцов или генерал-аншеф Петр Румянцев, Долгоруков присягнул сразу и без колебаний. И, разумеется, будучи верным слугой престола, не мог отказаться от столь лестного приглашения.

Коронование прошло со всей присущей сему знаменательному случаю торжественностью.

Екатерина выглядела великолепно!

Облаченная в серебряное, затканное двухглавыми орлами парчовое платье, сшитое по последней французской моде, с широченными фижмами, но с длинным и узким корсетом, отороченное золотым позументом и обшитое на рукавах богатейшими брабантскими кружевами в пять рядов, Екатерина плавно, словно сказочная лебедушка, плыла по ковровой дорожке, твердо переставляя крепкие ноги, обутые в серебряные парчовые туфли на высоком каблуке. Плечи ее были покрыты золотой, усыпанной вышитыми орлами парчовой порфирой, которую придерживали несколько гвардейских офицеров.

Обряд коронования был исполнен митрополитом Новгородским Дмитрием Сеченовым, передавшим Екатерине сверкавшую разноцветьем драгоценных камней царскую корону, которую по такому случаю доверили обновить и приукрасить известному петербургскому ювелиру Позье.

По завершении коронации все гости были приглашены в Грановитую палату, где от имени Екатерины был дан роскошный обед, а затем императрица, сидя на троне, принимала поздравления.

Долгоруков подходил к Екатерине с нескрываемым волнением. Низко поклонившись, он благоговейно поцеловал протянутую ему холеную руку и, стараясь подобрать наиболее значимые слова, не очень складно заверил в своей безграничной преданности ее императорскому величеству.

Екатерина поняла смятение князя, приветливо улыбнулась белозубым ртом, сказала мягко:

— У меня никогда не было сомнений в вашей верности престолу, князь. И чтобы еще раз подтвердить мое к вам расположение, а также отметить вашу воинскую доблесть, жалую вам, Василий Михайлович, чин полного генерала.

У Долгорукова от неожиданности пересохло в горле, но он нашел в себе силы поблагодарить государыню за оказанную милость и, согнувшись в длинном поклоне, попятился к двери.

Спустя два дня, когда вышел очередной номер газеты «Санкт-Петербургские ведомости», Василий Михайлович с нескрываемым удовольствием и гордостью нашел среди длинного списка фамилий в «Реестре пожалованным в день высочайшего коронования Ея Императорского Величества» строчку:

«Генерал-поручик князь Василий Михайлович Долгоруков, в генерал-аншефы.»

Вызвав к себе лучших портных, он сделал срочный заказ и уже вечером следующего дня вместе с сияющей княгиней Анастасией Васильевной появился на одном из балов, даваемых в честь коронации, в новом с иголочки генеральском мундире.

 

1

После смерти престарелого польского короля Августа III, последовавшей пятого октября 1763 года, российский двор ввязался в долгую закулисную борьбу, связанную с возведением на освободившийся престол протеже императрицы Екатерины — бывшего ее фаворита — 40-летнего Станислава Понятовского.

— Соперничество магнатов и шляхты, — говорила Екатерина, — и подлые интриги вредного духовенства всегда были благодатной почвой, на которой произрастали внутренние волнения в Польше. Ныне же положение в королевстве перестало быть внутренним делом самих поляков. А сие означает, что европейские державы не устоят перед соблазном откусить от сладкого пирога лакомый кусок… И нам негоже быть в стороне!

Спустя год — седьмого сентября — Понятовский стал королем.

Еще большую жесткость и настойчивость Екатерина проявила в требовании выполнения решения сейма двухсотлетней давности об уравнении в правах православных, проживающих в королевстве, с католиками.

Отступиться в этом вопросе было нельзя!

И не только потому, что по Вечному миру 1686 года Россия взяла на себя обязательство гарантировать права диссидентов. Их защита являлась важным средством усиления русского влияния в Польше, подавляющее большинство некатолического населения которой составляли украинцы и белорусы. И хотя Понятовский делал вид, что пытается облегчить участь диссидентов, поступавшие от них в Петербург многочисленные жалобы свидетельствовали о продолжающихся притеснениях.

Возмущенная Екатерина предписала российскому послу в Варшаве князю Николаю Васильевичу Репнину выступить в сейме решительно, подчеркнув, что «Россия, гарантировав их права, требует от настоящего сейма восстановления диссидентам права свободного богослужения».

В жесткой форме сейму предлагалось также отменить без промедления ряд тягостных для диссидентов налогов, разрешить им строить православные церкви, позволить браки между лицами разных вероисповеданий… Требований было много.

Одновременно польскому посланнику в Петербурге, срочно вызванному на аудиенцию, императрица, не скрывая раздражения, сурово заявила:

— Я вас предупреждаю, господин посланник, и прошу довести мои слова до короля и сейма. Если настоящее мое требование, с которым выступил князь Репнин, не будет в точности исполнено — я не ограничусь одним этим требованием!

Провожаемый презрительными взглядами придворных, посланник в смятении покинул Зимний дворец и немедленно отправил Понятовскому донесение о содержании разговора.

Слабый, безвольный Понятовский, чувствуя себя обязанным Екатерине за ее поддержку в борьбе за корону, изъявил готовность собрать сейм и выполнить требования России. Но вскоре под напором фанатичных шляхтичей и духовенства, пригрозивших свергнуть его с престола, дрогнул и объявил Репнину, что не пойдет против собственного народа, а соединяется с ним для защиты веры от поругания.

— Ну что ж, — воскликнула зловеще Екатерина, топнув ногой, — глупость и коварство будут наказаны…

Заручившись негласной поддержкой прусского короля Фридриха II, она приказала ввести в дело армию. Сорок тысяч русских солдат, вступивших в польские земли, оказались весомым подкреплением политическому давлению князя Репнина.

Трактат был подписан!

Однако ввод армии в пределы Речи Посполитой встревожил Европу. Самолюбивые монархи не желали безучастно наблюдать за разваливающимся на глазах королевством. Все понимали, что от хода происходящих ныне событий во многом будет зависеть дальнейшее течение политической жизни на континенте. Вопрос был слишком жгуч, затрагивал интересы многих стран, чтобы долгое время оставаться неразрешенным. Усилия политиков могли на какой-то срок оттянуть развязку, но не могли предотвратить ее.

Особенно болезненно воспринимала польские события Франция, опасавшаяся укрепления политического влияния России в Европе. Прогуливаясь по аллеям Версаля, король Людовик XV раздраженно попрекал герцога Шуазеля:

— Вы упустили время, чтобы помешать русским раскладывать в Польше свой пасьянс!

Хрустя высокими каблуками по осевшему льдистому снегу, герцог, ведавший иностранными делами, вежливо возражал:

— Но это не значит, сир, что у них все карты сойдутся… Особенно, если кто-то смахнет их со стола.

— Из Парижа?

— Нет, сир, это может сделать Порта. Затяжная война с турками надолго отвлечет внимание русских от Польши.

— И вы знаете, как подтолкнуть к ней султана?

— Да, сир, знаю.

— Тогда развяжите руки Верженю!.. У России должно быть одно место — в европейской прихожей. Поставьте ее туда!

— Я завтра же отправлю необходимые инструкции, — склонил голову Шуазель…

Получив толстый, запечатанный сургучом пакет из Парижа и ознакомившись с содержанием находившихся в нем бумаг, французский посланник в Константинополе Вержень принялся стращать султана Мустафу III, великого визиря Муссун-заде и рейс-эфенди Османа неисчислимыми несчастьями, которые вот-вот обрушатся на Турцию, поскольку в результате грядущего раздела Польши между Пруссией и Россией последняя станет угрожать северным границам Порты.

Настойчивость Верженя в конце концов дала свои результаты. Воспользовавшись разгромом отрядом Василия Шило небольшого городка Балты, часть которого входила во владения Крымского ханства, верного своего союзника и вассала, Турция обвинила в этом преступлении Россию и двадцать пятого сентября 1768 года объявила ей войну.

 

2

Отсчитывавший последние дни октябрь по-зимнему дохнул морозцем, поля и холмы заиндевели, лужи подернулись тонким хрустящим ледком. Сбросившие наземь багряную листву оголенные леса зябко ежились под порывами холодного ветра, равнодушно взирая на проносившиеся мимо обшарпанные кареты нарочных офицеров из Польши, Вены, Киева, спешивших донести императрице известие о войне.

Эта грозная новость в один день облетела весь Петербург. Встревоженные генералы и сенаторы потянулись в Зимний дворец, пытаясь прознать мнение Екатерины. Чиновники всех департаментов прилежно ждали указаний.

Руководитель Коллегии иностранных дел действительный тайный советник Никита Иванович Панин застал императрицу в зеркальном кабинете. Подперев рукой щеку, она озабоченно просматривала какие-то бумаги, хотя обычно в это время делами не занималась. Никита Иванович вполголоса поздоровался и тихо сел на стул напротив государыни.

Екатерина, вздохнув, отложила бумаги, посмотрела печально на Панина:

— Слыхали новость, граф?

— Какую, ваше величество?

— Султан Мустафа нашего резидента Обрескова в крепость Едикуль заточил.

— Это мне ведомо. Вчера князь Прозоровский рапорт прислал.

— Удивительное дело! — вскинула величавую голову Екатерина. — Уже месяц, как объявлена война, а мы только намедни узнаем об этом… Ох, велика Россия! Долго по ней курьеры скачут.

Готовый услышать из уст императрицы угрозы и проклятия по адресу коварного султана, Панин невольно поразился теплой искренности, с которой были сказаны эти слова.

А Екатерина добавила строже:

— И как глуп должен быть Мустафа, коль решился тягаться с такой державой!

— Не сам решился, — вяло усмехнулся Панин. — Ветер дует из Царьграда, да пахнет парижскими духами.

— А нюхать-то его нам, граф… Голова не заболела бы.

— Не заболит, ежели умело доставить дело, — расслабленно отозвался Панин. И равнодушно, с ленцой, словно говорил о чем-то совершенно малозначимом, предложил: — С разрешения вашего Величества я готов взять на себя грядущие заботы.

Екатерину его бесстрастность не обманула — ответила сдержанно:

— Забот этих будет великое множество. Вам, граф, одному не осилить… Я намерена учредить при дворе особенный Совет, чтобы обсуждать все военные предприятия.

— Обилие советчиков обыкновенно мешает ведению дел, — возразил Панин.

— Война требует знания ратного искусства, и учреждение такого Совета избавит нас от возможных ошибок… А что до обилия советчиков, то оно вовсе не нужно. Составьте список из семи-восьми персон.

— Я обязан прямодушно сказать вашему величеству, — продолжал сопротивляться Панин, — что от сегодня до завтра учредить оный Совет никак невозможно… Да и на первый год он истинно не нужен.

— Именно на первый год! Я не собираюсь увязать в войне, как в болоте, на годы!.. Вы постарайтесь, граф… А заседание назначим… ну хоть на четвертое число.

Панин недовольно посопел носом, но перечить далее не стал.

Вечером, сидя в домашнем кабинете, под сухое потрескивание мерцавших в канделябре свечей, Никита Иванович составил требуемый список.

Он долго размышлял, прежде чем написать на лежавшем перед ним листе ту или иную фамилию. Жизнь двора — это сложное переплетение характеров, интриг, соперничества, фаворитизма. Нужно было учесть многое, подобрать людей так, чтобы не дать Екатерине явного преимущества.

Первой он написал фамилию генерал-фельдцейхмейстера графа Григория Григорьевича Орлова. Поступить иначе он не мог: 34-летний красавец Орлов был любовником Екатерины, имел от нее внебрачного шестилетнего сына Алексея и чуть было не стал вторым мужем. Его присутствие в Совете являлось совершенно необходимым.

«Ежели я не назову, так она сама этого кобеля назначит, — предусмотрительно рассудил Панин. — Его надобно назвать первым, но обставить другими особами так, чтобы не смог подмять Совет под себя…»

Никита Иванович еще раз посмотрел на крупно выведенное слово «Орлов», поставил после него небольшую черточку и дописал мельче: «по особливой доверенности к нему и его такой же должной привязанности к славе, пользе и спокойствию вашего величества, как и по его главному управлению Артиллерийским корпусом».

Вторым в списке был указан вице-президент Военной коллегии генерал-аншеф граф Захар Григорьевич Чернышев.

«Он всегда придерживался сильной стороны, — отметил мысленно Панин, — и будет поддерживать, как это делал раньше, Катерину. Но без него тоже не обойтись…»

И аккуратно написал после фамилии Чернышева: «по его месту в Военной коллегии».

Теперь следовало назвать несколько генералов, которые могли быть назначены главнокомандующими.

Поглаживая пушистым концом пера круглую щеку, Никита Иванович перебрал в уме известные фамилии… «Фельдмаршал Салтыков? Нет, стар и болен… Князь Долгоруков? Храбр, — но бездарен. К тому же неуч… Румянцев? Знаменит, удачлив, Екатерину не любит. Нет, она его вычеркнет…»

В конце концов Панин остановил свой выбор на генерал-аншефе князе Александре Михайловиче Голицыне… «Он не опасен, ибо самостоятельного мнения в Совете иметь не будет… И еще Петра надо поставить!»

Никита Иванович макнул перо в чернильницу, посмотрел, как с отточенного конца сбежала черная капля, и написал фамилию своего младшего брата — генерал-аншефа графа Петра Ивановича Панина.

Далее Никита Иванович внес в список генерал-прокурора действительного тайного советника князя Александра Алексеевича Вяземского, себя («Это уж сам Бог велел!»), вице-канцлера действительного тайного советника князя Александра Михайловича Голицына, генерал-фельдмаршала графа Кирилла Григорьевича Разумовского и сенатора генерал-поручика князя Михаила Никитича Волконского…

В назначенный день — четвертого ноября — в 10 часов утра члены Совета собрались в Зимнем дворце. Подождав, когда все займут назначенные места, Екатерина заговорила без предисловий:

— Безрассудное поведение турок принуждает меня иметь войну с Портой. О причинах возникновения оной вам изъяснит граф Никита Иванович… А собрала я Совет для рассуждения о плане наших предстоящих действий… Меня беспокоят три вопроса, на которые я хочу получить вразумительные ответы. Первый — какой образ войны вести? Другой — где быть сборному месту для армии? Третий — какие предосторожности следует взять в обороне других, не соединенных с турками, границ империи? В прочие подробности время не позволяет входить… Кроме того, граф Захар Григорьевич доложит по делам Военной коллегии. А по делам иностранным еще раз послушаем графа Никиту Ивановича… У всех будет время подумать и высказать свои резоны.

Екатерина повернула голову к старшему Панину, взглядом разрешила начать доклад.

Никита Иванович раскрыл сафьяновую с золотым гербом папку и ровным, несколько монотонным голосом стал читать изложение событий, приведших, по его мнению, к войне. Доклад был составлен таким образом, что ни у кого не возникло сомнения в виновности Порты.

— Нам виновник понятен, — подал голос Орлов, когда Панин закончил говорить. — Но так ли воспримут это европейские державы?

— Смотря какие, — усмехнулся Никита Иванович. — Ежели Францию брать, так ей что ни говори — все одно будет.

Екатерина нетерпеливым жестом остановила разговор, кивнула Чернышеву.

Граф — тоже по бумаге — прочитал подготовленное в недрах его коллегии изложение войны России с Турцией во времена императрицы Анны, затем — по другой бумаге — объявил, в каких местах располагаются российские полки и в каком находятся состоянии.

Орлов, побаивавшийся неустойчивой позиции Швеции, предложил не спешить с передвижением войск из северных губерний на юг.

— Завязнув в боевых действиях в Польше, имея предстоящую кампанию на юге, надобно правильно оценить положение на северных границах, — предостерег он, играя бархатистым голосом. — Окружить себя с трех сторон неприятелями — значит возложить тяжелейшую ношу на армию, на казну, на народ… Не надорваться бы!

Орлов обращался к Чернышеву, но ответил ему Панин:

— Политические отношения с северным соседом ныне не столь напряженные, как в прежние времена, и вряд ли шведский король Густав попытается их обострить. Я полагаю, что с его стороны опасности нет.

Екатерина обвела взглядом присутствующих и с легким раздражением спросила:

— Так какую же войну будем вести, господа Совет?

Молчавший до этого Петр Панин выдавил скрипучим голосом:

— Наступательную!

Ему поддакнул вице-канцлер Голицын:

— Надо бы упредить неприятеля.

— Да, в российские границы впускать турок никак нельзя, — поспешно закивал головой генерал-аншеф Голицын.

— А ты что скажешь, Григорий Григорьевич? — Екатерина обратила взор на Орлова.

— Когда доводится начинать войну, — сдержанно ответил тот, — надлежит наперед думать и о ее конце, К чему будем стремиться?.. Цель нужна!.. А коль такой цели не иметь, то кампанию лучше вовсе не затевать и заняться изысканием способов к примирению.

— Помилуй Бог! О каком примирении вы говорите, Григорий Григорьевич? — изумился вице-канцлер Голицын. — Не принять вызов турок мы не можем! Над нами же вся Европа потешаться будет… Неужто мы так слабы, что даже Мустафе достойно не ответим?.. Нет, нет, войну надобно начинать обязательно! И вести до виктории!

— Не о том я говорю… — начал медленно Орлов.

Но Петр Панин фамильярно перебил его:

— Желательно, чтобы война закончилась скоро. А к тому имеется токмо один способ — собравши все силы, наступать на неприятеля и поразить его.

— Вдруг решительного дела сделать нельзя! — резко бросил Орлов, недовольный бесцеремонностью Панина.

— Зачем вдруг? — поддержал брата Никита Иванович. — Неприятельское войско надобно изнурить и тем принудить султана просить мира. А как изнурить — это вам граф Чернышев укажет.

Чернышев не ожидал, что Панин так ловко переведет разговор на него, — суетливо зашелестел бумагами.

— Я полагаю, что армию, направляемую на баталии противу турок, надлежит разделить на три корпуса, — продолжая искать нужный лист, сказал он. — Мы можем сейчас определить оные корпуса.

Найдя список полков, Чернышев хотел было сделать предложения, но Екатерина неожиданно отложила обсуждение военных приготовлений на два дня…

Второе заседание Совета проходило более деловито. Быстро и без споров было постановлено собрать две армии: главную — наступательную — числом в 80 тысяч человек, и другую — оборонительную — числом в 40 тысяч, в состав которой включался также обсервационный корпус в 15 тысяч человек.

Но когда Чернышев предложил назначить главнокомандующим Первой армией генерал-аншефа Голицына, а Второй — генерал-аншефа Румянцева, Петр Панин, рассчитывавший занять одно из двух мест, не выдержал — спросил раздраженно:

— Почему же Румянцев возглавит Вторую армию?

Никита Панин мягко поддержал брата:

— Столь заслуженный полководец достоин более видного назначения.

Особой приязни к Румянцеву братья не питали и заботились не о нем. Просто стало очевидным желание «комнатного генерала», как называли Чернышева Панины, угодить Екатерине: убрать на второй план Румянцева, а Петра Ивановича вообще отставить от военных дел.

Чернышев не смутился, вывернулся умело:

— Граф Румянцев — Малороссийский губернатор, командует Украинской дивизией, что положена в основание Второй армии, и казачьими полками. Неразумно лишать его возможности действовать в знакомых местах.

Петр Панин стиснул зубы, по щекам забегали желваки: доводы «комнатного генерала» были безупречны.

Екатерина согласилась с предложениями Чернышева.

— Если бы я боялась турок, — сказала она певуче, — то мой выбор, несомненно, пал бы на покрытого лаврами фельдмаршала Салтыкова. Но в рассуждении великих беспокойств грядущей войны я поберегу сего именитого воина, и так имеющего довольно славы и известности… (Она посмотрела на генерал-аншефа Голицына.) Вручаю вам, князь, предводительство армией и жду скорой виктории!

На широком опавшем лице 50-летнего генерала отразилось неподдельное волнение, губы мелко задрожали, из водянистых глаз потекли слезы. Он неловко привстал с кресла, бухнулся на колени и ломким, прерывистым голосом стал благодарить императрицу за оказанную милость.

Панины с презрительными полуулыбками глядели на всхлипывающего Голицына; прочие члены Совета, чувствуя некоторое смущение, опустили глаза; истомленный Орлов длинно и смачно зевнул.

Когда новоиспеченный главнокомандующий, утираясь платком, занял свое место, Чернышев доложил план действия Первой армии в будущей кампании:

— Если по весне турки вместе с барскими конфедератами пойдут на Польшу, то армия, избегая генеральной баталий, должна маневрировать так, чтобы обезопасить границы империи и одновременно защитить наших польских друзей. Неприятель, конечно, разорит часть Польши, но печалиться здесь не следует.

— Друзья могут обидеться за такую защиту, — ехидно буркнул Петр Панин.

Чернышев, не взглянув на него, продолжал говорить:

— Заставляя турок маршировать по польским землям до осени, князь Александр Михайлович приведет их в крайнее изнурение и ослабление. Долго они так не протянут! Особливо ежели станем чинить всевозможные препятствия в подвозе провианта и прочих припасов… Когда же начнут они возвращаться к своим границам — князь воспользуется их изнеможением и при удобном случае даст генеральную баталию.

— Не война, а прогулка, — пробурчал Петр Панин.

Его слова снова остались без ответа.

— А если турки замедлят вступить в Польшу? — поинтересовался генерал-прокурор Вяземский.

— Тогда следует поскорее взять Каменец и, устроив там магазины, стать подле этой крепости. И ежели окажется турецкого войска немного и можно взять над ним верх — овладеть Хотином, — пояснил Чернышев.

— Граф рассуждает так, словно до весны нам ничто не угрожает, — поучающе заметил Петр Панин. — Между тем в течение предстоящей зимы есть опасность татарского набега в ближние наши границы. Или вы полагаете, что татары с возвращением на трон Крым-Гирея всю зиму в праздности проведут?

— Полагаю, что так и будет, — огрызнулся Чернышев. — Зимой коннице воевать крайне затруднительно… Но из предосторожности все же готовлю предложения на сей счет.

— Любопытно прознать — какие?

Чернышев посмотрел на Екатерину: отвечать или нет? Императрица кивнула.

Чернышев демонстративно закрыл папку с бумагами, давая понять Панину, что у него в самом деле есть эти предложения, и, глядя поверх головы Петра Ивановича, сказал:

— В эту зиму главная опасность может состоять для Новороссийской губернии, лежащей в самой близости от татарских жилищ. Но слава и честь российского оружия требуют, чтобы первые неприятельские покушения были совсем бесплодными или по крайней мере за нарушения границ они заплатили чувствительную цену! На этом основании я намереваюсь приказать господам генерал-губернаторам Воейкову и Румянцеву принять надлежащие и достаточные меры к прикрытию на зиму всех границ, и прежде — в Елизаветинской провинции… Граф Петр Александрович должен…

Екатерина не стала слушать Чернышева дальше, сказала, что доверяет его опыту, и этого было достаточно, чтобы Совет план утвердил.

Все посмотрели на императрицу, ожидая позволения покинуть зал.

Однако она не торопилась распускать Совет.

— Здесь много говорено нужного и полезного, но я так и не получила ответ на главный вопрос: что следует поиметь в результате наших авантажей?

— То, что не успел сделать Петр Великий, — уверенно изрек Никита Иванович Панин. — Выход к Черному морю!.. При заключении будущего мира с Портой надобно совершенно определенно выговорить свободу кораблеплавания. А для этого — еще во время войны — стараться об учреждении на том море порта и крепости.

— Где? — коротко спросила Екатерина.

— Время подскажет… Лучше бы оные в Крыму учредить.

— В Крыму?.. — Князь Волконский недоверчиво посмотрел на Панина. — Ну вы, Никита Иванович, хватили… Вы что же, полагаете и Крым воевать?

— Поживем — увидим, — многозначительно ответил Панин…

Панин высказал то, о чем Екатерина уже думала.

Узнав об объявлении войны, она припомнила давний, поданный ей еще шесть лет назад доклад «О Малой Татарии», потребовала найти его в архивах Иностранной коллегии и внимательно перечитала рассуждения бывшего государственного канцлера графа Михаила Илларионовича Воронцова о Крыме и татарах.

«Соседство их для России, — писал мудрый канцлер — несравненно вредительнее, нежели Порты Оттоманской. Они весьма склонны к хищениям и злодействам, искусны в скорых и внезапных воинских восприятиях, а до последней с турками войны приключали России чувствительный вред и обиды частыми набегами, пленением многих тысяч жителей, отгоном скота и грабежом имений из областей Российских, из которых многие вконец разорены и опустошены были. В сем состоит главнейший промысел и добыча сих диких и степных народов…

Полуостров Крым местоположением своим настолько важен, что действительно может почитаться ключом российских и турецких владений. Доколе он останется в турецком подданстве, то всегда страшен будет для России, а напротиву того, когда бы находился под Российскою державою, или бы ни от кого зависим не был, то не токмо безопасность России надежно и прочно утверждена была, но тогда находилось бы Азовское и Черное море под ее властью, а под страхом ближние восточные и южные страны, из которых неминуемо имела бы она, между прочим, привлечь к себе всю коммерцию…»

Предложения, высказанные Воронцовыми докладе, понравились Екатерине своей четкостью и дальновидностью. Особенно мысль о независимом Крымском ханстве. Для себя она уже решила, что следовало потребовать от турок после виктории. Но ей нужна была уверенность в правильности этого решения. На первом заседании Совета Орлов, по ее указанию, попытался заговорить о будущих выгодах, но тогда вопрос остался без ответа. Сегодня он был получен из уст Панина, которого, может быть, не явно, а ожидая ее, императорского, слова, поддержали все присутствующие.

— Российская империя не может надевать кафтан с одним рукавом! — гордо изрекла Екатерина, тряхнув длинными завитыми локонами. — К Европе — и для коммерческих, и для военных предприятий — удобнее две руки протягивать: одну с севера, другую с юга… Без Черного моря этого сделать нельзя!..

 

3

В середине декабря назначенный командующим Второй армией Петр Александрович Румянцев расхворался. Но дел не оставил — лежа в постели читал бумаги, диктовал ответы. Встал на ноги лишь раз, когда в Глухов из Санкт-Петербурга приехал назначенный к нему в подчинение и помощь генерал-аншеф князь Василий Михайлович Долгоруков.

Беседу генералов нельзя было назвать сухой, хотя и о дружеской теплоте тоже говорить не приходилось. Простой, мужиковатый Долгоруков ставил свои полководческие способности ничуть не ниже румянцевских. Но поскольку оба находились в одном чине, а по возрасту князь был даже немного старше, то ему трудно было преодолеть гордыню и внимать приказам главнокомандующего. К этому примешивалась также старая, еще со времени осады Кольберга, неприязнь к графу.

Румянцев, чувствуя некоторую натянутость, не стал сразу подчеркивать свое первенство — к нему Долгоруков должен был привыкнуть, — говорил спокойно, деловито, облекая приказы в форму просьб.

— Приболел я не ко времени. А тут не ровен час татары в набег пойдут… Хотел проверить еще раз готовность полков, да доктор советует полежать. К тому же переписка с господами губернаторами о собрании провиантских магазинов для армии не позволяет сейчас отлучиться… Поэтому прошу вас, князь Василий Михайлович, нынче же отправиться в Полтаву, учредить там главную квартиру армии и скорейшим образом объехать всю линию. Посмотрите на месте: как полки расположены? сколь велика в них решимость отразить неприятеля? чем надобно подсобить?

Долгоруков, без особого желания, пообещал в январе проехать по крепостям.

— Беда наша, князь, — продолжал говорить Румянцев, — что не все полки прибыли в армию. Ростовский марширует из Риги, Второй гренадерский — из рязанского Переяславля, от Москвы — Сумской гусарский… А-а, — Румянцев слабо махнул рукой, — при ежечасных слухах об умножении неприятельских сил и их намерении нападать на наши границы мне только и остается, что делать разные движения, дабы заставить турок думать о прибавке наших войск. Одна надежда, что как люди, дурно знающие военное искусство, они поверят сим обманам.

— Угроза действительно велика? — спросил Долгоруков, который еще плохо представлял обстановку на границах. — У страха, как известно, глаза широкие… Может, коменданты от боязни и собственной неуверенности шлют вам такие рапорты.

— Коменданты, конечно, бывают разные. Но я регулярно имею переписку с киевским губернатором Воейковым, которому подчиняется «Тайная экспедиция». Там опытные люди, хорошие конфиденты. Не доверять никак нельзя… В последнем письме Федор Матвеевич прямо пишет, что турецкие и татарские войска намерились идти на Елизаветинскую провинцию. И домогается у меня защиты Киеву и всем окрестным землям.

— Но Киев определен Первой армии. Что ж нам-то мешаться?

— Я того же мнения, князь… В Киеве сейчас три пехотных полка. И три окрест стоят. Куда ж еще подкреплять? Этих сил вполне хватит для оборонения… Вот у меня забота покрепче: угадать, куда поганцы пойдут… Карту!.. (Адъютант Каульбарс подскочил к столу, крутнул плотный рулон.) Я так рассуждать могу о неприятельских движениях… Ежели турки противу всяких военных правил пойдут к крепостям Тамбовской, Святой Праскевии, Алексеевской и Святого Петра, — видите? под литерой «А», — то их отрежут с обеих сторон: справа — полки генерал-поручика Эссена, слева — донские казаки… Коль прямо на линию устремятся, а расположенные там войска их не удержат, то по Ворскле-реке — это литера «В» — поставлены в резерв четыре полка, кои должны неприятеля встретить и остановить. К тому же правое крыло может подсобить.

Долгоруков, щурясь, следил за пальцем Румянцева, быстро летавшим над картой; он плохо в ней разбирался, но виду не показывал, понимающе кивал словам главнокомандующего и даже дельно осведомился:

— А ежели басурманы прямо в Новороссию попрут?

— Тогда команда генерал-поручика фон Далке, что по Днепру стоит — вот здесь, здесь И здесь, — к защищению обратится, а в подкрепление оной направится левое крыло.

— Ну что ж, по карте повоевали остается подождать самого набега, — грубовато пошутил Долгоруков.

Румянцев не обратил внимания на мрачный юмор князя — продолжал говорить:

— В рассуждение сего я приказал в крепостях иметь столько людей, сколько необходимо для караулов и обороны. Некоторые редуты и реданы приказал вовсе уничтожить, оставив и укрепив только полезные из них. И чтоб во время тревоги оповестительные знаки — через маяки и выстрелы — по всей линии беспрепятственно к обоим флангам доходили… Ох!.. (Румянцев схватился рукой за голову.) Опять кружит. Совсем замучился.

Каульбарс быстро свернул карту, спросил с услужливой тревогой:

— Вызвать доктора, ваше сиятельство?

— Не надо… Отойдет… Пойду лягу.

Долгоруков понял, что разговор окончен, сказал с ноткой сочувствия:

— Не буду далее беспокоить… Желаю скорейшего выздоровления.

Румянцев, отняв руку ото лба, произнес устало:

— Я прошу вас, князь, не откладывать поездку… Стараясь заслонить необъятное пространство малым числом войска, генерал Эссен растянул полки по всей линии. Но в таком виде они не могут быть крепким кордоном против неприятельского нашествия. Посему повелел я Христофор Юрьичу не раздроблять полки на малые отряды, а содержать целыми и поставить в крепости. Вы уж проследите, чтоб все было исполнено в точности…

 

4

Турки действительно не стали ждать весны. По велению султана Мустафы хан Керим-Гирей начал собирать в Молдавии свою армию.

В течение всего декабря, сковавшего жестокими морозами причерноморские и молдавские земли, коченея от пронизывающего ледяного ветра, большие и малые отряды ногайцев и татар неторопливо подтягивались к Каушанам, Бендерам, Дубоссарам и Балте. (По приказу Керим-Гирея каждые восемь семейств всех орд выделяли в его войско по три всадника в полном снаряжении.)

Привели своих людей предводители правого и левого крыльев Едисанской орды Мамбет-мурза и Хаджи-Джаум-мурза, буджакские начальники Джан-Мамбет-бей и Хаджи-мурза, предводитель джамбуйлуков Джан-Темир-бей; прибыли воины четырех поколений Едичкульской орды во главе с Ислям-мурзой и сераскиром Сагиб-Гирей-султаном, а также отряд русских казаков-«некрасовцев», пожелавших участвовать в набеге; из Крыма приехали мурзы Ширинского, Майсурского, Аргинского, Барынского родов, сераскир Буджакской и Едисанской орд Бахти-Гирей-султан, многие племянники хана, в числе которых был юный Шагин-Гирей-султан, и даже французский консул в Бахчисае барон Франц де Тотт.

Все ждали приказа Керим-Гирея о выступлении. Но он медлил, выжидал.

Барон фон де Тотт, более всех желавший скорейшего нашествия, нервически восклицал, упрекая хана:

— Мне удивительна осторожность вашей светлости! Война объявлена, султан благословил вас на борьбу с русскими, а вы теряете время!

— Торопливость — плохой советчик, барон, — снисходительно отвечал Керим-Гирей, поглаживая пальцами подернутую сединой бороду.

— А медлительность?.. Потерянные в бесполезном стоянии дни играют на руку русским! Мне известно, что их грешный генерал на Украине спешно укрепляет крепости и направляет полки прямо к границам. Не боитесь ли вы, что вскоре все двери в Россию окажутся закрытыми?

— Нет, не боюсь… У нас говорят: «Если Аллах закроет одну дверь, то откроет тысячу». А Румян-паша — не Аллах.

— Аллах откроет, только воевать будет не он, — горячился Тотт, раздражаясь неуступчивостью хана…

Умудренный военным опытом Керим-Гирей медлил умышленно — он не хотел начинать набег в лютую стужу и выжидал, пока спадут двадцатиградусные морозы, чтобы некованые лошади не портили ноги о льдистый снежный наст. И только в начале января, когда морозы пошли на убыль, он сказал Тотту:

— Настало время напомнить гяурам, что дух Чингис-хана живет в наших сердцах.

Барон, поняв, о чем идет речь, впился глазами в его лицо, выдохнул недоверчиво:

— Когда?

— Через три дня выступаем.

— Я с вами пойду!

Керим поднял бровь, оценивающе взглянул на консула:

— Ты хоть знаешь, что просишь?.. Там не Париж.

— Я с вами пойду, — упрямо повторил Тотт. — Я хочу видеть это!

Хан пососал мундштук, выпустил изо рта клуб сизого дыма и, глядя, как он медленно тает в воздухе, предупредил назидательно:

— Смотри, не пожалей потом…

Керим-Гирей выступил из Каушан седьмого января 1769 года. Выступил пышно и торжественно, словно впереди предстоял не долгий изнурительный поход по российским землям, но легкая и приятная прогулка. А ясный, солнечный, искрящийся серебристым снегом день, словно по заказу сдвинувший за край небосвода ветреную, неуютную ночь, еще больше усиливал впечатление праздничности события.

Вдоль наезженной дороги, вытянувшись неровными линиями по обочинам, образуя живой коридор, толпились сотни людей, восторженно приветствуя своего милостивого владыку. (Хан приказал заколоть для народа сто баранов и бесплатно раздавать виноградное вино из собственных подвалов; два чиновника, следовавшие в свите, размашисто бросали в толпу пригоршни мелких монет. Все должны видеть — хан добр, хан щедр, хан любит своих подданных!)

Впереди неторопливо двигавшейся процессии шествовали слуги, несшие ханский бунчук с шелковым красно-зеленым знаменем, и еще девять бунчуков и знамен: красных, желтых, зеленых. За ними, в сопровождении восьми стражей личной охраны, на рослом вороном жеребце ехал Керим-Гирей, одетый в богатую соболью шубу и в зеленую с собольей опушкой шапку; левой рукой он правил конем, а в правой держал короткий золотой с драгоценными каменьями жезл.

— Слава великому хану! — раз за разом взлетал над толпой ликующий крик и перекатывающейся волной уносился к окраине Каушан.

Из Каушан Керим-Гирей двинулся по бендерскому тракту на север, к Балте. По пути, подобно весенним ручейкам, незаметно собирающимся в широкий речной поток, в ханское войско вливались все новые отряды, и вскоре численность конницы достигла 70 тысяч сабель. А в Балте к войску присоединились 10 тысяч турецких сипах, несколько дней дожидавшихся здесь подхода Керим-Гирея.

Барон де Тотт, возбужденно разглядывая турок, не скрывал своего удовлетворения от столь многочисленного прибавления сил. Однако хан, к его удивлению, никакой радости не выказал. Напротив, растирая ладонью замерзшее лицо, сердито дохнул паром:

— Султан обманул меня — вместо янычар прислал этот сброд…

Керим-Гирей знал, что говорил. Сипахи были скверными воинами, в бою ни стойкостью, ни отвагой не отличались и всегда стремились меньше воевать, но больше грабить. Их алчность и жестокость, казалось, не знали границ; а свирепый обычай отрубать головы поверженным противникам, чтобы принести своим сераскирам свидетельство личной доблести, вызывал отвращение.

Голодные, плохо одетые для зимнего похода турки хозяйничали в Балте всего несколько дней, но успели полностью разграбить и сжечь все, что осталось после июньского погрома сотника Шило. Потом заполыхали соседние селения. А когда почти на глазах хана они сожгли дотла местечко Ольмар, взбешенный таким самовольством, Керим-Гирей приказал своим агам убивать на месте замеченных в злодействах турок. После десятка скоротечных прилюдных казней напуганные сипахи присмирели.

От Балты войско хана круто повернуло на восток и направилось к Бугу, служившему естественной границей с Россией. Там, за рекой, раскинулась Елизаветинская провинция, вход в которую охранял небольшой гарнизон Орловского форпоста майора Вульфа.

Пятнадцатого января, рано утром, когда край сажевого неба только начал наливаться молочной белизной рассвета, передовой отряд переправился по заснеженному льду замерзшего Буга на левый берег и атаковал Орлик. Две сотни сипах хан послал в пешем строю прямо на пост, а две конные едисанские — в обход с флангов.

Задремавшие в теплых тулупах у тлеющих костров караулы, вероятно, прозевали бы эту внезапную атаку, если бы не многоголосый шум, поднятый выбиравшимися на обрывистый скользкий берег турками. Несколько звонких ружейных выстрелов разбудили мирно спавший гарнизон, всполошили обывателей.

Полуодетые солдаты ошалело выскакивали из казарм и, повинуясь приказам Вульфа, бежали в разные стороны: артиллеристы — на батарею, к заиндевелым пушкам, пехотинцы с ружьями — к окраине городка, где уже показались вражеские всадники.

Первый залп орудий, содрогнувший раскатистым грохотом прозрачный воздух над растревоженным Орликом, не причинил туркам никакого вреда: пролетев высоко над их головами, ядра черными каплями булькнули в снежный наст на льду Буга и, зашипев намокшими фитилями, не разорвались.

Майор Вульф, потрясая кулаком, зло закричал на артиллеристов. Но те сами поняли промашку — заложили в кисло пахнущие сгоревшим порохом жерла картечные заряды.

Второй залп, красиво вспенив мелкой зыбью голубоватый снег, в мгновение сразил до трех десятков турок.

За спиной Вульфа захлопали ружейные выстрелы — это высланные в тыл солдаты пытались сдержать ворвавшихся на улицы едисанцев.

Солдаты, видя, как приближаются ногайцы, ругаясь, спешили перезарядить ружья, но окостеневшие на утреннем морозе пальцы не гнулись — порох сыпался на снег, железные шомпола липли к ладоням, скользили мимо дул.

Едисанцы налетели лихо, пуская стрелы в сгорбленные фигуры стрелков, уцелевших — срубили саблями.

— Не страшись! — кричал, размахивая шпагой, Вульф, поминутно оглядываясь на скакавших к батарее ногайцев. — Успеем!.. Залпо-ом, пли-и!

Картечь, опять вспенив снег, срезала еще два десятка турок; они дрогнули, побежали назад к берегу.

— А теперь, соколики, крути пушки в тыл! — отважно вскричал Вульф. — Бог не выдаст… — И, вздрогнув, упал с едисанской стрелой в спине.

Развернуть пушки артиллеристы не успели — ногайцы издали пустили меткие стрелы, а затем, наскочив на батарею, добили раненых.

Оборвав тревожный звон колоколов, занялась пламенем стоявшая в центре Орлика церковь Великомученицы Варвары, зачадили укрытые снегом хаты, заметались между ними мужики и бабы, спасаясь от острых едисанских сабель…

В Орлике Керим-Гирей задержался на пять дней: ждал, когда перейдет Буг все его многотысячное войско. А затем двинулся в глубь Елизаветинской провинции.

Длинные переходы по бездорожью, по лесистой, холмистой местности были изматывающе трудными. Особенно последний, после которого, уже в кромешной тьме найдя обширную поляну, окруженную со всех сторон густым лесом, уставшее войско буквально свалилось с седел на снег.

А утром, оглядев пространство, густо заполненное людьми и лошадьми, Керим-Гирей ужаснулся: то, что вчера ночью все приняли за поляну, на самом деле оказалось замерзшим озером.

Барон Тотт, кутаясь в огромную лисью шубу, настаивал на казни начальника передового отряда, выбравшего неудачное для ночлега место.

— Если бы внезапная оттепель подтопила лед, — простуженно взывал он к хану, — мы лежали бы сейчас на дне… Все!.. Как слоеный пирог: люди, лошади, кибитки.

Керим-Гирей лязгнул зубами:

— Али-ага хороший воин. Он искупит вину.

— Как эти?

Барон указал затянутой в перчатку рукой на группу сипах, которые с жуткими, заунывными криками бросались в черную прорубь. Обмороженные, исхудавшие, Доведенные до отчаяния тяготами зимнего похода, турки решили прекратить свои страдания смертью.

— Они сами хотят умереть, — бесстрастно изрек хан, отводя взор от проруби. — А жизнь аги в моей воле.

Темный тугой поток безжалостно затянул турок под ледяной панцырь и, зажав мертвой хваткой в своих холодных объятиях, медленно понес к устью, чтобы через много верст выплюнуть их распухшие тела в южных лиманах.

Равнодушно обсуждая бессмысленную гибель сипах, войско торопливо покинуло опасное место и направилось к Ингулу.

Наступившая через день сильная оттепель, которой так боялся Тотт, размягчила речной лед. Привычные к каверзам погоды, к переправам через большие и малые реки, ногайцы переходили Ингул осторожно, налегке, по одному, и почти все достигли другого берега.

Сипахи же проявили свойственную им недисциплинированность, беспорядочной толпой высыпали на лед и жестоко поплатились за непослушание своим командирам. Подтаявший ледяной покров Ингула не выдержал тяжести множества людей и лошадей и проломился, образовав огромную полынью, враз поглотившую неосмотрительных турок.

Помрачневший Керим-Гирей, стиснув зубы, безмолвно наблюдал за гибелью сипах, которым никто уже не мог помочь.

Надрывно крича, цепляясь друг за друга, за гривы пронзительно ржавших лошадей, несчастные турки, захлебываясь, барахтались в жгучей ледяной воде; набухшая, ставшая свинцовой одежда сковывала движения, пудовой гирей тянула на дно. Многозвучный тягучий гул, плотной пеленой повисший над шевелящейся полыньей, с каждой минутой пугающе слабел и наконец последним, неясным, оборвавшимся звуком нырнул под неровную кромку льда.

Над зажатой с двух сторон возвышенными берегами рекой, огромным черным зрачком уставившейся в голубое безоблачное небо, воцарилась гнетущая тишина. Ногайцы и татары, густо облепившие берега, отрешенно глядели на переставшую бурлить гладь Ингула. Барон де Тотт, расширив в ужасе глаза, сбивчиво крестился трясущимися пальцами. Смуглая обветренная щека Керим-Гирея мелко дрожала в тике. Почти мгновенная нелепая смерть такого большого числа воинов обволакивала разум смутным, неосознанным страхом.

Керим-Гирей первым очнулся от оцепенения, закричал мурзам и агам, чтобы войско продолжало переправу. А затем, обернувшись к Тотту и кивнув в сторону полыньи, сказал подавленно:

— В Париже такого не увидишь, барон.

— Да, — шепнул, потрясенный случившимся, Тотт. — Жуткое зрелище.

— У плохих воинов и смерть никчемная.

Тотту, внутренне жалевшему турок, не понравились слова хана. Он не сдержался и с резкостью, даже, пожалуй; чрезмерной, попрекнул его:

— Пока у вас слишком много смертей, но мало побед!

— Не терпится видеть покоренные крепости? — вяло усмехнулся Керим.

— До сего дня я видел только пылающие села.

— Так и должно быть, барон… Чем больше земель я опустошу, тем труднее будет гяурам возродить на них жизнь. Придется все строить заново, закладывать магазины, собирать припасы для армии. Ибо без них она — на Крым! — не пойдет. И поэтому, барон, я буду жечь здесь все, что горит… Впрочем, возможно, завтра ты увидишь и крепость… Я отделяю двадцать тысяч воинов в предводительство калги-султана и посылаю на Самару-реку и к Бахмуту. А сам иду к русской цитадели…

К полудню следующего дня 50-тысячное войско хана черной тучей обложило Святую Елизавету. Керим-Гирей не знал, какие силы скрыты за ее каменными стенами, но обилие пушек, угрожающе глядевших во все стороны, подавило у него желание идти на приступ. Вместе с тем, опасаясь ночной вылазки русских, он вечером послал к крепости несколько сотен ногайцев, велев им погромче шуметь, создавая видимость подготовки к штурму.

Комендант крепости генерал-майор Александр Исаков, которому доложили о приближении татар, поспешил вывести гарнизон на стены и больше часа простоял на бастионе, Прислушиваясь к доносившимся снизу приглушенным крикам, вглядываясь в мерцание множества факелов. Батальоны были готовы отразить приступ, но татары почему-то медлили. Изрядно продрогнув, Исаков спустился вниз и вернулся в свой дом, приказав полковнику Корфу прислать за ним в случае начала штурма.

Замерзая на студеном ветру, под легкий перезвон колоколов соборной Троицкой церкви российские солдаты провели на стенах всю ночь, так и не сомкнув глаз. Татары же, у жарких костров, отдыхали, радуясь хитрой уловке хана. Лишь под утро вконец иззябший Корф, поняв, что неприятель обвел его вокруг пальца, оставил на стенах усиленные посты и вместе с батальонами отправился в казармы.

Днем Керим-Гирей объехал крепость, еще раз внимательно осмотрел бастионы, пересчитал пушки и окончательно отказался от намерения ее штурмовать. Подняв свое войско, он обошел Святую Елизавету и, спалив дотла стоявшие неподалеку села Аджамку и Лелековку, устремился дальше.

Жаждавший сражения Корф предложил Исакову послать в погоню гарнизонную кавалерию. Но генерал, округлив глаза, раздраженно замахал руками:

— Ни в коем случае, полковник!.. Мы выведем батальоны в поле, а басурманы повернут и порубят всех!

Отказ звучал убедительно, но по тому тону, каким он был произнесен, Корф понял, что комендант трусит и хочет отсидеться за мощными каменными стенами.

«Батальоны бережет… Ишь какой заботливый», — пренебрежительно думал полковник, шагая по протоптанной в скрипучем снегу дорожке к казарме.

Исаков так и не вышел из крепости. А Керим-Гирей, оставляя за собой пылающие села, продолжал беспрепятственно углубляться в Елизаветинскую провинцию.

Однако обремененное большой добычей войско двигалось все медленнее, становилось трудно управляемым. На упреки барона Тотта, не раз высказывавшего недовольство этими обстоятельствами, Керим отвечал однообразно:

— Можешь перерезать весь скот и пленников…

Но главные неприятности, как оказалось, были впереди. Внезапные жестокие морозы словно серпом выкашивали слабеющее ханское войско. В одну из ужасных ночей, когда к двадцатиградусному морозу прибавился тугой ледяной ветер, разметавший все костры, Керим-Гирей враз потерял 3 тысячи человек и 13 тысяч лошадей.

Утром место ночевки представляло собой огромное, засыпанное снегом, бугристое кладбище.

Отощавший барон Тотт, замотав побелевшее лицо шерстяным шарфом, едва шевеля стылыми непослушными губами, стал умолять хана прекратить этот безумный поход.

— Потери вашей светлости будут такими, что их не восполнят никакие приобретения, — сипел барон.

Керим-Гирей, сдирая с бороды сосульки, злобно накричал на него. Но понимая, что набег обречен, повернул войско к польской границе…

(Посланный Воейковым в Елизаветинскую провинцию секунд-майор Грачев объехал в марте разоренные земли и составил подробные ведомости понесенных убытков. Позднее — в реляции от 24-го апреля — Федор Матвеевич, основываясь на подсчетах майора, донесет Екатерине:

«Взято в плен мужского полу 624, женского 559 душ; порублены, найдены и погребены 100 мужчин, 26 женщин; отогнано рогатого скота 13567, овец и коз 17100, лошадей 1557; сожжено 4 церкви, 6 мельниц, 1190 домов, много сена и прочего…»)

 

5

Как ни опустошителен был набег татар на российские земли, но он не мог определить исход предстоящей войны, ибо она, по сути дела, еще не начиналась. Да и решаться все должно было не в коротких стычках с татарскими отрядами, а в баталиях с турецкими войсками в Молдавии и Валахии. Даже Крым, представлявший несомненную угрозу для России, при всей важности его стратегического местоположения, не мог стать полем генерального сражения, после которого победившая сторона продиктует поверженной свои условия мира. Главные силы турок были на юго-западе, и дорога к миру пролегала именно в тех землях.

Еще в минувшем декабре Захар Чернышев подготовил план действий каждой российской армии на предстоящую весенне-летнюю кампанию и передал его на утверждение Екатерине и Совету. Императрица в делах военных разбиралась плохо, поэтому полностью доверилась опыту и знаниям бывалого генерала — пятого января план был одобрен и в виде высочайших рескриптов разослан командующим армиями.

В большом, на шести листах, рескрипте, полученном Румянцевым, предполагалось, что турки станут действовать с двух сторон: «из Молдавии и от Хотина в Польшу и еще прямо к границам нашим». Кроме того, допускалась возможность турецкого удара со стороны Кубани с целью захвата и восстановления разоренной ранее крепости Азов. И если армия Голицына предназначалась для противостояния неприятелю «в первом месте», то Румянцеву надлежало защитить новороссийские и киевские границы от угрозы вторжения со стороны Крыма и Бендер.

Готовя свой план, Чернышев, разумеется, не знал, какой путь предпочтут турки, но, придерживаясь высказанного на ноябрьском заседании Совета мнения, считал, что они пойдут в Польшу на соединение с барскими конфедератами.

Второй армии по плану отводилась роль наблюдателя. Но наблюдателя активного: в случае, если Голицын из-за многочисленности турок не сможет «не только наступать на них, но и стоять противу в занимаемой зимней позиции», Румянцеву следовало выделить ему в подкрепление несколько полков из своей армии. Или же начать наступательное движение к Бугу, чтобы оттянуть на себя часть турецких сил и тем самым облегчить положение Первой армии.

Петру Александровичу план кампании не понравился. Нависнув над расстеленной на столе картой, он приговаривал негромко:

— Ошибся Захар… Недодумал… Конфедераты никогда не приведут дело к тому, чтобы турки большими силами вошли в Польшу. Даже для опровержения наших тамошних приготовлений… Не такие они дураки.

Стоявший рядом с командующим Долгоруков заметил уверенно:

— Польский собственный интерес состоит в сохранении от разорения — нашего иль турецкого — отечества своего. А для этого они станут понуждать турок направить все силы в российские границы. И тем не только отвлечь наши войска от Польши, но и восстановить свободу на своей земле.

— Вот именно, князь! — воскликнул Румянцев. — А коли так, то нет нужды ждать, покамест турки ударят первыми. Самим наступать надобно!.. И не на Хотин, как предписано Голицыну, а на Очаков!

Стоявший за спиной командующего адъютант Каульбарс не сдержался — полюбопытствовал осторожно:

— Но почему же на Очаков? Он же и в том, и в другом случае останется в стороне от движения турок.

— Хотин свое снабжение от Очакова имеет, — заскользил пальцем по карте Румянцев. — А тот через водную коммуникацию из самого Царьграда может получать изобильные припасы и в свое, и в хотинское укрепление. Вот и выходит, что ежели мы проведем действие против Очакова, то много выиграем над неприятелем, лишив его возможности черпать всякие пособия для войны. А значит — обессилим Хотин.

— А коль сперва все-таки Хотин?

— Взять его, конечно, легче. Но должной защиты своим границам мы тем не сделаем, ибо неприятелю всегда будет подпорой Очаков… Да и Перекоп забывать не стоит…

О своих раздумьях и предложениях Румянцев сообщил в Военную коллегию, однако Чернышев оставил план наступления на Хотин в силе.

Захар Григорьевич сам был боевым генералом и понимал, какую опасность представляет Перекоп, готовый в любое время выпустить на просторы «Дикого поля» многотысячную татарскую конницу. Поэтому он предусмотрел отправить во Вторую армию 20 тысяч волжских калмыков. По первой траве они должны были выступить с мест кочевий, дойти до Дона, а оттуда — подкрепленные несколькими полками и артиллерией из обсервационного корпуса генерал-поручика Берга — провести экспедицию к Сивашу и Перекопу, чтобы «запереть Крым».

Румянцев, обращаясь к Долгорукову, опять обругал Чернышева:

— Захаркины уловки славно смотрятся в Петербурге. А здесь лучше вижу я!.. Находясь в безводной степи под палящим солнцем, пехота и калмыки не смогут надолго запереть татар в полуострове. Первейшая мера по защищению наших границ есть только одна — удержать неприятеля страхом потерять свои крепости, которые послужили бы нам ключом к дальнейшим викториям. Перекоп — вот что надо брать!.. И Очаков тоже!

Однако понимая, что все уже решено, что Екатерина план кампании не изменит, командующий с еще большей ревностью продолжал укреплять южные рубежи.

По его приказу князь Долгоруков должен был подготовить к переправе на правый берег Днепра корпус генерал-поручика Георга фон Далке, в который входили бригада генерал-майора графа Валентина Мусина-Пушкина (Черниговский и Воронежский пехотные полки) и бригада генерал-майора Вильгельма фон Лебеля (Белевский, Ряжский и Елецкий полки). Кроме того, были даны ордера о передвижении на новые места нескольких пехотных и кавалерийских полков, неразумно поставленных генерал-майором Исаковым у польских земель.

Новую тревогу принес рапорт кошевого атамана Запорожского войска Петра Калнишевского, полученный третьего апреля. Он сообщил Румянцеву и Долгорукову о внезапной смерти Керим-Гирея…

С наступлением весны жаждавшие мести за недавний набег запорожские казаки стали все чаще проникать в земли Крымского ханства. Скрываясь по оврагам и балкам, один из отрядов подошел со стороны Буга к Очакову, на рассвете двадцать второго марта подстерег турецкий разъезд и в короткой схватке разбил его. А раненого командира Бешлей-агу казаки захватили с собой в Сечь.

Калнишевский допросил пленного, который, боясь пытки, скороговоркой подробно рассказал об очаковском гарнизоне, о числе пушек, припасов. И, между прочим, упомянул, что тело хана на днях привезли в Очаков, морем переправили в Кинбурн, а далее — в Крым, чтобы похоронить на родовом кладбище Гиреев в Бахчисарае.

— Погоди, погоди, — удивленно изогнул бровь Калнишевский, — Крым-Гирей помер?

— И хан, и пять его знатных мурз в одну ночь разом преставились, — охотно пояснил ага. И добавил с доверительно-униженной улыбкой: — Молва их несчастную смерть приписывает отраве…

Новым ханом стал племянник Керим-Гирея — Девлет-Гирей-султан, сын покойного Арслан-Гирей-хана. Завистники распустили слух, будто бы Девлет был лично причастен к скоропостижной смерти дяди, явившейся — а этого никто не скрывал! — суровым отмщением Порты за неудачный набег.

Барон де Тотт, бывший при Керим-Гирее всю зиму, заподозрил в отравлении лекаря Сираполо, потребовал арестовать грека и даже поехал в Константинополь, чтобы добиться суда над ним. Но в серале к его жалобам отнеслись прохладно и оставили их без последствий.

Знаки ханской власти, присланные султаном Мустафой, Девлет-Гирей принял без колебаний, как должное…

Тревога Румянцева, которую вполне разделял Долгоруков, основывалась на простом рассуждении: новый хан был обязан показать султану свою верность. И лучшим способом для этого стал бы внезапный удар со стороны Перекопа в тыл Второй армии.

 

6

Покинув в начале апреля зимние квартиры, полки Первой армии, обремененные длинными обозными колоннами, неторопливо подползли к Днестру, намереваясь штурмовать Хотин. Однако у нерешительного по характеру Голицына с самого начала дело не заладилось. Подойдя к окрестностям крепости и оглядев ее мощные укрепления, он простоял в бездействии несколько дней, а затем отдал приказ об отступлении.

В Петербурге, с нетерпением ожидавшем первых победных реляций, такие действия Голицына восприняли с крайним раздражением. Даже Захар Чернышев, по предложению которого князя назначили главнокомандующим, недоумевал:

— Что ж он мечется, как заяц? Сие для чести полководца совершенно неприемлемо и постыдно!..

Петр Панин, громогласно, без всякого стеснения злорадствовал, намекая на заседание Совета:

— Ему б на колени перед пашой упасть да слезу выдавить. Глядишь, тот и сдал бы Хотин…

Никита Иванович Панин вел себя сдержанней. Но в присутствии императрицы проявил озабоченность, предупреждая, что подобные действия командующего самой сильной и многочисленной армии могут быть истолкованы турками как неготовность России к войне, как ее слабость.

— Действительно, слава нашего оружия требует отмены настоящей его позиции! — раздосадованно согласилась Екатерина и подписала рескрипт, в котором строго выговаривала Голицыну:

«Надобно упреждать неприятеля и отнюдь не допускать его до приобретения себе в пользу тех выгод, кои мы сами перед ним выиграть и удобно сохранить можем. Повторяем вам желание наше, и со славою оружия, и с истинной пользой отечества согласное, чтобы вы употребили сие примечание в пользу и к концу кампании, переходя со всей армией на тамошний берег Днестра, пошли прямо на неприятеля и, всячески его притесняя, понуждали не только к поспешному за Дунай возвращению, но и изыскивали случай окончить кампанию с одержанием победы…»

Тем временем в середине благоухающего свежей зеленью мая Румянцев, Долгоруков и весь штаб армии переехали в Крюковый шанец, чтобы руководить переправой через Днепр. Полки должны были соединиться у местечка Самбор в сильное войско, способное противостоять туркам и татарам. Однако переправа задерживалась из-за отсутствия крепкого надежного моста, а главное — в армию, имевшую всего девять пушек, до сих пор не прибыла назначенная артиллерия.

Сюда, в шанец, прискакал нарочный офицер с письмом князя Голицына, сообщившим, что по возвращении своем за Днестр он не предвидит уже никакой возможности опять перейти за сию реку. Такой вывод князь объяснил опасностью лишений, связанных с недостатком пропитания для полков, поскольку турки разорили всю Молдавию. А в конце письма он попрекнул Румянцева, что тот не сделал движения к Бендерам, когда Первая армия подходила к Хотину.

Пораженный незаслуженным и вздорным упреком, Петр Александрович вскипел:

— Из ума, что ли, выжил старый черт?.. Какие Бендеры? Какое движение?.. Знает же, что мои полки еще не переправились через Днепр… Интриган!.. Постыдную свою слабость мною прикрыть желает!

А когда гнев схлынул, уже более спокойно, но все еще с нотками раздражения, поделился своими опасениями с Долгоруковым:

— В таких обстоятельствах я вижу, что армия князя не будет далее отвлекать на себя неприятеля. Коль турки не станут ждать от нее главных действий и ничто их там удерживать не будет — обратятся они всеми силами в наши, князь Василий Михайлович, пределы… Наше же положение таково: в южных открытых степях нельзя найти какого-либо пункта, который по правилам военного искусства можно было бы употребить себе в защиту. Тут нет способов ни маскировать движения полков, ни скрыть от неприятельских глаз количество людей. А заметив их малочисленность, турки, без сомнения, получат взбодрение и станут наглее в своих происках… К тому же знатное число войска должно употребить на разъезды и посты, держа их от устья реки Синюхи до Сечи, чтоб за неприятелем следить и не дать ему охватить нас с тыла… Вот так, князь! Пространство наше открыто, и я едва ли смогу заслонить его вверенными войсками.

Долгоруков долго молчал, уставившись на расстеленную на столе карту, потом произнес бесцветным голосом:

— Конфиденты доносят, что визирь с армией в сто тысяч переходит Дунай… А ежели еще татары ударят от Перекопа вдоль Днепра и отделят нас от путей ретирады, то…

— Ну нет! — перебив его, воскликнул Румянцев, слух которого резануло слово «ретирада». — Татар из Крыма мы не выпустим! Не для того я в той стороне корпус Берга и калмык держу!..

Первого июня он послал генерал-поручику Бергу ордер открыть «прямые военные действия внесением оружия в неприятельские границы и распространить в скором обороте свои поиски переходом удобным через Гнилое море в самой Крым, дабы тем испытать, сколь велики тамо его силы и, озаботив защитой собственных границ, отвлекти от сей стороны и расстроить его преднамерения…»

К этому времени пехотные полки, обозы и артиллерия уже несколько дней переправлялись через Днепр. Мост, на быстрое сооружение которого рассчитывали в штабе, из-за малого количества строительных материалов так и не был построен. Обругав инженеров за нерасторопность, Долгоруков приказал наладить у Кременчуга и Переволочны паромные переправы.

Подгоняемые обозленными офицерами, инженерные команды, поспешая, закончили работу в два дня. Но в составленное расписание перевоза людей и грузов неожиданно вмешалась непогода. Сильный порывистый ветер, погнавший по Днепру бугристые пенные волны, и обильные дожди, лившие почти непрерывно днем и ночью, нарушили все планы. Лишь в первую неделю июня полки перебрались на правый берег и, растянувшись походными колоннами, медленно двинулись по раскисшим дорогам к Самбору.

Встревоженный неожиданной резкостью рескрипта Екатерины и не желая быть посмешищем Петербурга, Голицын снова перевел свою армию через Днестр. Но на этот раз осмелевшие турки не спешили отступать — попытались остановить ее движение на подступах к Хотину, атаковав авангард генерал-майора Прозоровского. Тот смело принял бой, отбил наскоки янычар и сипах, а затем удачной контратакой принудил неприятеля бежать в крепость.

Эта не имеющая большого значения победа тем не менее очень порадовала Голицына. Он похвалил Прозоровского за отвагу и приказал начать обстрел Хотина из орудий. А генералам пояснил:

— Сия бомбардирада производится для единого покушения — не сдастся ли устрашенный неприятель без баталии?

В полночь четвертого июля, разрывая густой мрак яркими всполохами огня, раскатисто загрохотали армейские пушки, мортиры, единороги, бросая ядра и бомбы на крепостные стены. С бастионов Хотина тотчас ответила турецкая артиллерия, стараясь поразить русские батареи.

Канонада гремела всю ночь, пропитав днестровский воздух кислым запахом сгоревшего пороха.

Поутру Голицын прекратил обстрел, долго рассматривал в зрительную трубу крепостные башни в поисках белых флагов или каких-либо других признаков готовности турок сложить оружие, затем оказал досадливо:

— Коль страха не имеют для сдачи — попробуем достать Хотин осадой.

Он приказал блокировать крепость с трех сторон (с четвертой естественным рубежом окружения стал Днестр), но опасаясь подкрепления осажденного гарнизона переправившимся через Дунай войском нового великого визиря Али Молдаванжи-паши, послал Румянцеву письмо с прежним требованием двигаться к Бендерам, чтобы угрозой штурма этой стратегически важной крепости оттянуть на себя часть турецких сил.

Покинувший в середине июня Крюковый шанец Румянцев перевел свой штаб в Святую Елизавету. Сюда и примчался извилистыми дорогами Подолии нарочный офицер от Голицына.

Бегло прочитав письмо генерала, Румянцев раздраженно засопел носом, порывисто сунул бумагу в руки сидевшего рядом Долгорукова, прошипел сквозь зубы:

— Вот, князь, полюбопытствуйте, к чему толкает меня Голицын.

И, не дожидаясь ответа, бухнув кулаком по столу, воскликнул огорченно:

— Господи, ну как же можно так упорствовать в заблуждении?! Ведь даже слепой узреет, что ежели я пойду за Буг, то открою все наши границы от Бендер до Очакова! И путь на Киев открою!

— Князь пишет, будто визирь неподвижно стоит между Хотином и Бендерами, — сказал Долгоруков.

— А вот на сие я сомневаюсь полагаться!.. Маскируя нынешним недолгим стоянием свое намереваемое прямое движение, Али-паша может вдруг повернуть на восток и ударить внезапно… Что тогда делать?.. Князь-то ответчиком перед государыней не будет!

— Но, согласитесь, ему нужна подмога. Берг выпустил татар из Крыма, и они, по сведениям конфидентов, держат путь к Хотину.

— С татарами Голицын управится сам, коль будет смел и решителен… А я должен свою службу справить границы защитить от турок!

Но, подумав, все же отправил к Бендерам гусарский полк генерал-майора Максима Зорича, а к Очакову — отряд запорожцев.

Тем временем положение под осажденным Хотином изменилось — к крепости подошел хан Девлет-Гирей с 25-тысячной татарско-ногайской конницей. Хан попытался прорвать кольцо окружения, но напоролся на разящий картечный огонь полевой артиллерии. Атака быстро захлебнулась, и, понеся тяжелые потери, хан увел конницу на юг, решив дождаться подхода Молдаванжи-паши.

— Уж теперь-то злопыхатели прикусят языки! — радовался, ободренный успешным боем, Голицын. — Не все мне за Днестр бегать!

Однако радость его была недолгой. Разбитые татары соединились у Рябой Могилы с конницей великого визиря, и спустя три дня: двадцать пятого июля — многотысячное войско грозно надвинулось на Первую армию.

Когда посланные на разведывание казаки, донесли Голицыну о числе неприятеля, он упал духом и велел немедленно собрать генералов на военный совет.

— Устоять противу такого войска мои полки не смогут, — сказал он блеклым голосом, стараясь не смотреть в глаза генералов. — И чтобы сохранить армию, я приказываю снять осаду и отойти за Днестр…

Повторного бесславного отступления князю в Петербурге не простили! На собравшемся тринадцатого августа Совете все без исключения — даже Чернышев — поносили Голицына за трусость.

— В рассуждении моем, — говорил Никита Иванович Панин с неподдельным волнением, — когда неприятель видит свои земли избавленными от пребывания войск вашего величества, имеет свободные руки и не потерпевшие урона собранные силы, следует ожидать, что теперь он устремит свои действия против наших собственных границ… И получается, что, решив на Совете вести войну наступательную — и начав оную! — мы станем защищаться.

Екатерина сама понимала, что огромная турецкая армия на месте стоять не будет. Но она чувствовала личную вину за то, что, вняв протекции Чернышева, ошиблась в назначении командующего. Поэтому, высказав резкое неудовольствие метаниями Голицына, предложила заменить его на более решительного генерала.

Оживленный обмен мнениями враз прекратился: предложение императрицы явилось для всех неожиданным.

Екатерина первой нарушила тишину.

— Есть ли у нас генералы, способные не дать поблекнуть славе моего оружия, или нет? — с досадой спросила она Чернышева.

Захар Григорьевич сделал задумчивое лицо. Он мог назвать несколько имен, но не знал, какое нужно назвать.

А Екатерина снова спросила:

— Не кажется ли вам, граф, что весьма разумные доселе действия Румянцева могут поспособствовать изменению постыдных ретирад?.. Не следует ли ему поручить предводительство Первой армией?

Чернышев отозвался сразу — уверенно и громко:

— Граф Петр Александрович хорошо известен своей отвагой и умением, кои он с доблестью проявил в минувшую войну с Пруссией. Я как раз собирался предложить вашему величеству и Совету сего именитого генерала.

Екатерина быстро оглядела собравшихся.

Все, соглашаясь, одобрительно кивали напудренными париками.

— Граф прекрасный воин, прекрасный!

— Конечно, господа, Румянцев!.. Вспомните, как он пруссаков бивал!

— Да-да, граф сможет добиться виктории!

Только Петр Панин, опять обойденный вниманием, смолчал, с преувеличенной заботливостью поправляя шелковый галстук, тугой петлей обтягивавший жилистую шею.

— Тогда я сегодня же подпишу рескрипт, — сказала властно Екатерина. — А вы, Захар Григорьевич, издайте указ по своей коллегии.

Чернышев покорно кивнул и тут же спросил:

— А кому отдадим Вторую армию?

Все, кроме Паниных, посмотрели на Екатерину.

А Никита Иванович, разглядывая полированные ногти, как бы между прочим бросил вполголоса подсказку:

— У нас в Совете один только вольный генерал остался — Петр Иванович.

— Но у Румянцева в армии есть князь Долгоруков, — недоуменно возразил Панину Вяземский. — Пристойно ли будет присылать другого генерал-аншефа, когда там собственный имеется?

— Князь Василий Михайлович — боевой генерал, — поспешно сказал Чернышев, — и вполне сможет заменить графа Румянцева.

Решать должна была Екатерина. Однако она — не говоря ни «да» ни «нет» — спросила вдруг Панина:

— А вы что скажете, граф?

Все полагали, что Панин, как приличествует в подобных случаях, ответит что-нибудь неопределенное, вручая свою судьбу в милостивые руки государыни. Но Петр Иванович не стал кривить душой — громко, может быть, даже резко сказал, поднявшись с кресла и склонив голову:

— Я тоже смогу заменить Румянцева, ваше величество!

Все замерли. Стало слышно, как нудно жужжит у канделябра одинокая муха. Из-под белого парика Панина выползла капелька лота и, оставляя блестящий след, тягуче потекла по виску.

Екатерина долгим взглядом посмотрела на графа, затем коротко изрекла:

— Быть по сему.

Панин, дернув кадыком, сглотнул слюну, поклонился еще раз — медленно, низко, благодарно.

«В конце концов сия армия погоды не делает, — подумала Екатерина. — Да и на будущее, видимо, в том же состоянии останется… Зато у Паниных не будет повода злословить, что я потакаю Чернышеву… А коль Петька провалит дело, то и Никишка поутихнет…»

Сразу после заседания Совета Петр Иванович поехал домой.

В Петербурге с утра моросил дождь, улицы были скучны и малолюдны, и запряженная четверкой пегих лошадей двухместная карета неторопливо катила по серой мостовой. Склонив голову на плечо, Панин невидящим взглядом смотрел в окошко, по которому тонкой пленкой струилась вода, размывая очертания проносящихся мимо домов. Он все еще размышлял о свершившемся назначении. В душе продолжал тлеть огонек досады, что не его, а Румянцева поставили предводителем Первой армии. Но, с другой стороны, теперь появилась возможность показать всем злопыхателям свой полководческий дар.

«Ничего, — успокаивал он себя, — еще не известно, как будет у Румянцева… Даст Бог — и мне фортуна улыбнется…»

За сорок восемь лет жизни Панин успел повидать и пережить многое: 14-летним подростком он начал службу в лейб-гвардии Измайловском полку; спустя год императрица Анна Иоанновна за мелкий проступок в карауле отправила его в армию генерал-фельдмаршала Миниха, и юный Панин штурмовал Перекоп, был в Крыму; затем участвовал в войне со Швецией; во время Семилетней войны за битву при Цорндорфе получил чин генерал-поручика; позже высочайшим рескриптом был пожалован генерал-аншефом и — вместе с братом Никитой — графским титулом.

Неуживчивость Панина, резкость его суждений, откровенная грубость поражали почти всех, кто с ним общался. Казалось, эти скверные качества проникли в самые дальние уголки его души и сердца, вытеснив из них последние остатки добра и отзывчивости. И лишь немногие, хорошо и давно знавшие его люди, видели, что невыносимый характер графа сложился под влиянием горьких семейных трагедий, с завидным постоянством посещавших дом Панина.

Его первая жена Анна Алексеевна, урожденная Татищева, за 16 лет супружества родила Петру Ивановичу 17 детей. Но все они — кто едва появившись на свет, кто немного пожив — умирали. Панин остро переживал смерть детей, со страхом ожидал очередных родов, молил Бога не наказывать его хоть в этот раз, но радость рождения наследника или наследницы опять сменялась горем утраты и трауром.

А в октябре 1764 года последовал новый удар: вконец измотанная бесконечными родами, увядшая, болезненная Анна Алексеевна скоропостижно скончалась. Несколько дней Панин пил, придирался к слугам, кричал, ругался.

Недавняя женитьба на Марии Вейдель вдохнула в графа новые силы и надежды, сделала чуть сдержаннее, размягчила озлобленное сердце. Но он не мог знать, что впереди его ждали прежние испытания: из пяти детей, что родит ему вторая супруга, выживут лишь двое — сын Никита и дочь Софья.

Карета, качнувшись на мягких рессорах, остановилась у панинского дома.

Высокий, с пышными бакенбардами лакей торопливо выбежал из дверей, услужливо прикрыл графа зонтиком.

Оставляя на наборном паркете мокрые следы, Петр Иванович вошел в прихожую, скинул на руки лакея плащ и шляпу, резко спросил:

— Где графиня?

— У себя, ваше сиятельство… Изволют читать.

Панин быстро прошел по чистым, прибранным комнатам, распахнул дверь в спальню.

Сидевшая у большого окна Мария Родионовна, увидев мужа, отложила книгу, встала. Она все еще привыкала к трудному характеру супруга и немного побаивалась его.

Петр Иванович подошел к ней, поцеловал в щеку и объявил хвастливо:

— С сего дня я главнокомандующий армией! А через неделю мы, сударыня, поедем в Малороссию… Пусть мне принесут вина… В кабинет.

Мария Родионовна не знала, хорошо или плохо, что они уедут из Петербурга, но, судя по выражению лица мужа, взволнованному, просветленному, поняла — произошло важное для него событие.

— Хорошо, Петр Иванович. Я сейчас распоряжусь, — сказала она приятным грудным голосом, беря в руку колокольчик.

Панин вышел из спальни, стремительно прошагал в кабинет, сбросил на пол лежавшие на столе бумаги, развернул большую карту России и, щурясь, долго разглядывал южные границы империи, на которых теперь придется повоевать.

Утром к нему явился курьер из Военной коллегии, доставивший бумаги о состоянии Второй армии.

Навалившись грудью на стол, Петр Иванович придирчиво изучил списки генералов и офицеров, артиллерийские, амуничные, провиантские и прочие ведомости. По бумагам выходило, что полки хорошо укомплектованы и разное довольствие имеют в достатке. Но репортиции, присланные Чернышевым, были двухмесячной давности и вряд ли отражали нынешнее состояние армии.

Панин вызвал писаря и продиктовал ордер Долгорукову, потребовав от князя сообщить численность полков и их расположение, в каких местах и с какими припасами упреждены магазины, где стоят госпитали и какими средствами располагает армейская казна. Армии же он приказал следовать от Святой Елизаветы к реке Синюхе и там дожидаться его приезда.

Письмо было вручено нарочному офицеру — прапорщику Тобольского полка Никите Осипову.

— Поедешь к князю Долгорукову, — строго сказал Панин. — Отдашь в руки! И поторопи, чтоб не медлил с ответом… Ждать тебя здесь не буду — навстречу мне поедешь. Ступай!..

Спустя три дня вслед за Осиповым из Петербурга выехал штаб командующего. Опасаясь, что на почтовых станциях не хватит свежих лошадей, Панин разделил шестьдесят пять штабных упряжек на две части, отправив их с суточным интервалом. А затем занялся составлением своего обоза.

Кроме 10 тысяч рублей «на подъем», ему за счет казны были выделены одна карета, две коляски и шесть роспусков. Собственный багаж Петра Ивановича был не особенно велик, но Мария Родионовна собиралась так, словно хотела поразить провинциальных модниц обилием и богатством нарядов.

— Не на бал едем, сударыня, — сдержанно попрекнул ее граф, глядя, как слуги грузят на роспуски большие сундуки. — На войну поспешаем.

Но оставил все, что было приготовлено.

Обоз покинул Петербург двадцать третьего августа. Панины выехали на следующий день. Меняя на каждой станции уставших лошадей, проезжая за сутки до 130 верст, первого сентября прибыли в Москву.

Сюда же, в первопрестольную, примчался с рапортом Долгорукова прапорщик Осипов. Князь доложил командующему, что расположил армию между реками Синюхой и Бугом, а главную квартиру поставил в деревне Добрянка.

Отдохнув в Москве несколько дней, Панины продолжили путь в Малороссию.

Почти две недели карета катила по унылым проселкам. Ставшее серым и низким небо дышало осенней прохладой, сочилось моросящими дождями. Над скошенными побуревшими полями по утрам раскачивались зыбкие туманы, желто-красные леса сыпали опадающей листвой. В почерневших деревнях вязко тянуло навозом, хрипели на покосившихся плетнях петухи, вместо дороги — от избы до избы — синеватая грязь.

Утомленная длинными перегонами, ночлегами в чужих домах, без привычных удобств, Мария Родионовна поскучнела, захандрила, все чаще прижимала кружевной платочек к слезливым глазам. Еще в Москве она почувствовала, что понесла от Петра Ивановича своего первенца, и теперь опасалась, что ее растрясет на ухабистых дорогах.

Панин тоже встревожился за судьбу будущего наследника — приказал ехать медленнее, осторожнее. И участливо поглядывая на жену успокаивал:

— Ничего, Маша, осталось недолго… Потерпи…

Семнадцатого сентября в трех верстах от Добрянки командующего встретил дежурный генерал-майор граф Христиан фон Витгенштейн с группой штаб-офицеров.

— Коня! — коротко бросил Панин, открыв дверцу.

К карете подвели статного темно-гнедого с подпалинами жеребца.

Петр Иванович лихо, прямо с каретной ступеньки уселся в седло, дернул поводья.

Последние версты ехали не спеша. Панин почти всю дорогу молчал. Офицеры тихо переговаривались, обсуждая не то командующего, не то его жену, белевшую в каретном оконце любопытствующим лицом.

Вскоре показалась деревня, у которой в две линии выстроились пехотные и кавалерийские полки.

Сутуловатый Панин выпятил грудь, ткнул каблуками упругие караковые бока жеребца, перешел на рысь. Витгенштейн и офицеры скакали позади, уклоняясь от летевших в них комьев грязи, срывавшихся с копыт коня командующего.

Навстречу Панину выехал Долгоруков, отрапортовал зычным, густым голосом… Ухнули, салютуя, пушки, пустив над полем пепельные дымы… Дружно закричали солдаты.

Петр Иванович неторопливо объехал полки, обернулся к Долгорукову, бросил гнусаво:

— Довольно, князь… Устал я с дороги…

Отдохнув после утомительного путешествия, ближе к вечеру Панин потребовал подробных и точных докладов о состоянии вверенной ему армии.

Долгоруков, морща мясистый нос, сбивчиво перечислил состав генералитета, сообщил о количестве пушек и лошадей в полках, о числе людей, отдельно упомянул убитых и умерших от ран. Затем генеральный штаб-доктор Кондрат Даль доложил о количестве больных, какими болезнями они одержаны и в каких госпиталях записаны, генерал-провиантмейстер Николай Колтовский — о наличии в магазинах провианта и фуража, а обер-кригскомиссар Семен Гурьев — о денежном и вещевом довольствии.

Панин, хмурясь, выслушал доклады, отругал за упущения, но никаких указаний по поводу дальнейших действий генералам не дал — ждал вестей из Петербурга.

Полагая, что в осеннюю распутицу, с каждой неделей приближавшей снежную зиму, кампанию этого года можно считать законченной, он никак не ожидал, что Совет решится на продолжение активных боевых предприятий. Поэтому поразился привезенному восьмого октября нарочным офицером приказу о взятии Второй армией турецкой крепости Бендеры.

— Как можно говорить о Бендерах?! — гневно восклицал он, расхаживая по скрипучим половицам лучшей в Добрянке хаты, спешно оборудованной под штаб-квартиру командующего. — При таком состоянии полков я не токмо взять, но и осадить крепость должным образом не могу!.. Захарка намеренно подвигает меня на приступ, чтобы опорочить в глазах армии и света… Скудоумец!

— Ему виднее, — безучастно дрогнул тяжелым подбородком Долгоруков, грустно поглядывая в запотевшее окошко.

Князь был обижен, что после ухода Румянцева армию доверили не ему, а этому выскочке Панину, у которого всего-то достоинств — брат высоко летает. Он не желал служить под командованием Панина и уже подумывал о письме Екатерине с просьбой об увольнении из армии якобы для лечения.

Панин не понял истинного состояния души Долгорукова, посчитал, что тот защищает Чернышева, и заговорил в своей обычной манере — зло и резко:

— Говорите, виднее? А видит ли он, что армии надобно пройти триста верст, прежде чем осадить Бендеры?.. Это по такой-то погоде, по таким-то дорогам!.. И разве ему не ведомо, что осадные орудия могут быть доставлены сюда не ранее декабря?.. Боже мой! Как я могу их сюда переместить? Для тех семи пушек, что в Киеве находятся, потребно до шестисот лошадей. Где я возьму столько?

Панин, вероятно, говорил бы еще долго, но осерчавший Долгоруков бесцеремонно оборвал его:

— Так вы будете выполнять приказ?

У графа свирепо запрыгали мешки под глазами. Горящим взором он окинул Долгорукова, медленно и ядовито процедил сквозь зубы:

— Я сам знаю, что мне делать…

Армию Панин трогать не стал — отправил к Бендерам генерал-майоров Витгенштейна и Лебеля с четырьмя пехотными полками, тремя эскадронами кавалерии и тринадцатью пушками.

— Попытайте счастья, господа, — напутствовал он генералов. — А коль фортуна отвернёт свой лик — возвращайтесь…

Витгенштейн сделал стремительный марш и тринадцатого октября остановился в двенадцати верстах от Бендер. Ближе подойти не удалось: турки постоянно нападали на отряд, и генерал вместо продвижения вперед вынужден был отбивать их атаки. Продержавшись несколько дней, Витгенштейн, памятуя слова командующего, отступил.

А вконец разобиженный Долгоруков спустя несколько дней написал Екатерине прошение об увольнении из армии для поправки пошатнувшегося здоровья. Императрица, знавшая о натянутых отношениях двух генералов, ходатайство удовлетворила и в январе 1770 года отправила князя в отпуск.

 

7

Результаты минувшей кампании обеспокоили Екатерину. Победы, одержанные Первой армией, в силу их малой значимости турок не испугали. Султан Мустафа не утратил воинственности, о мире даже не помышлял и по-прежнему держал у Дуная многотысячное войско.

— Сильного неприятеля придется долго воевать, — предостерегал императрицу Никита Иванович Панин. — Рассуждать о военном успехе совершенно рано, ибо неведомо, каким образом пойдут дела будущие… Политика, как известно, имеет матерью силу! И без военного успеха не будет успеха политического…

Захар Чернышев в политику не лез — предпочитал разговаривать с турками языком пушек. И настоятельно советовал поскорее осадить Бендеры.

— Нам требуется крупная виктория! — убеждал он государыню. — Только так можно поколебать уверенность неприятеля. Да и татар поставим в трудное положение, поскольку им придется гадать, что мы предпримем после Бендер: поход на Крым или на Царьград. В любом случае они должны будут держать войско в самом Крыму или поблизости от него, чтобы оборонить полуостров от оружия вашего величества…

Григорий Орлов, отдыхая после любовных утех в жаркой постели императрицы, тоже советовал, почесывая мускулистую волосатую грудь:

— Ты, Катя, по частям басурман обдирай… Увидят, что мяса на теле не осталось — сговорчивей станут…

Все сходились в одном: для скорейшего и победоносного завершения войны необходимо ослабить Порту до такой степени, чтобы даже непримиримому Мустафе стало ясно — продолжать сопротивление бесполезно и гибельно. А таким решающим ослаблением, по мнению Екатерины, могло явиться не взятие Бендер, а лишение Турции ее верного и сильного союзника — Крымского ханства.

— По разуменью моему, — раздумчиво говорила она в Совете — истощить Порту, и обезопасить себя мы можем либо заставив крымцев отторгнуться от нее и стать независимым, дружественным к нам государством, либо присоединив силой оружия ханство к России… Второй способ, возможно, более быстр. Но он грозит немалыми политическими издержками. Ибо мы предстанем перед всей просвещенной Европой злобными завоевателями, поработившими несчастный татарский народ…

— Не это их встревожит, — тихо вставил Чернышев, — а выход России на берега Черного моря.

— …Европейские державы, — продолжала говорить Екатерина, — и в первую очередь Франция, будут недовольны нашим продвижением на юг. И я не исключаю, что против империи могут быть предприняты определенные нежелательные действия… Поэтому нам надобно вести дела так, чтобы крымцы и соединенные с ними ногайцы сами отторглись от Порты… Отторглись по собственной воле и обратились к России с просьбой о покровительстве. Тогда и с турками разговор будет иной, и Европа нас пожалует за благородство.

— Я не знаю, чем пожалует нас Европа, — заметил Орлов, — но отторжение Крыма и выход к морю выгоды принесут неисчислимые.

Совет единодушно постановил уполномочить Петра Панина открыть переписку с крымским ханом, дабы убедить того в полезности отторжения. Если же Девлет-Гирей сохранит верность Порте — отколоть от Крымского ханства ногайские орды. А затем еще раз обратиться к здравомыслию хана.

— Заупрямится басурманин, — предостерег Разумовский.

— Тогда — вторжение! — воинственно воскликнул Чернышев. — Разгромим тамошние турецкие крепости, изгоним неприятеля из Крыма — хан сговорчивее станет…

На следующий день — шестнадцатого октября — Екатерина подписала рескрипт Петру Панину.

Продрогший от холода, весь заляпанный грязью, нарочный офицер тяжело сполз с седла — карету со сломанным колесом он оставил на станции, — еле переставляя ноги, вошел в приемную комнату и усталым, сдавленным голосом потребовал, чтобы командующему доложили о высочайшем рескрипте.

— Их сиятельство отошли ко сну, — пояснил адъютант, зевая. — Давайте пакет!

— Приказано вручить без промедления… лично в руки его сиятельства.

— Хорошо, я доложу, — снова зевнул адъютант.

Он встал из-за стола, подошел к двери спальни, осторожно постучал в нее согнутым крючком пальцем и, услышав невнятный возглас, приоткрыл.

— Прошу простить, ваше сиятельство, — громко зашептал он в щель, — но вам срочный пакет из Петербурга.

Через минуту в двери показался Панин, одетый в длинную белую рубашку, в ночном колпаке с кисточкой, свисавшей до плеча. Щурясь от света канделябра, стоявшего на столе у адъютанта, он недовольно буркнул:

— Где пакет?

— Приказано вручить лично, ваше сиятельство! — вытянулся офицер. С его мокрой одежды на полу натекла грязная лужица.

Панин взял пакет, сломал восковые печати, развернул бумаги и, чуть склонившись к свечам, стал читать.

«Мы за благо рассудили сделать испытание, не можно ли будет Крым и все татарские народы поколебать в верности Порте Оттоманской внушением им мыслей к составлению у себя ни от кого не зависимого правительства», — писала Екатерина.

Панин перечитал предложение еще раз, удовлетворенно хмыкнул, подумав, что с буджаками он поспел вовремя… «Надо будет завтра же отписать в Петербург. И число отметить — двенадцатого октября, — чтобы там увидели мое предвосхищение…»

О буджаках он подумал не случайно. После падения Хотина и Ясс турецкий визирь увел свое войско за Дунай, бросив ногайские орды перед могучей российской армией на произвол судьбы. Оценив положение, Панин решил незамедлительно воспользоваться настроениями недовольства и подавленности, охватившими ордынцев. Двенадцатого октября он отправил кошевому атаману Петру Калнишевскому письмо, в котором потребовал выбрать из запорожских казаков несколько человек «надежных и острых, с знанием татарского и турецкого языков и всех жилищ их основания и нравов» и послать их в буджакские аулы для склонения мурз в пользу «приступления буджакской орды под скипетр и защищение» российской государыни. А За это орде обещалась свобода от нападений российских войск и турецкого рабства, право жить особым народом и управляться по своим законам и обычаям.

Панин снова стал читать рескрипт.

«Сочинена здесь форма письма от вашего имени хану крымскому. Письмо в Крым удобнее отправить через татарских пленников. Ежели крымские начальники к вам не отзовутся, в таком случае останется возбудить сообща в татарах внимание через рассеяние копий с письма по разным местам, чем по малой мере разврат в татарах от разномыслия произойти может…»

Кроме того, в рескрипте отмечалось, что для организации «испытания» Панин может взять себе в помощь из Киева канцелярии советника Веселицкого.

Вторая бумага, лежавшая в пакете, была образцом письма к татарам. В ней высоким слогом изъяснялись мотивы, побудившие Россию обеспокоиться судьбой Крымского ханства:

«Хотя по вероломно разорванному Портой миру ее величество и принуждена была поднять оружие свое на все турецкие области, но по своему человеколюбию и великодушию она сожалеет о пролитии невинной крови тех, которые не только не принимали участия в разрыве вечного мира, но и сами содержатся в порабощенном подданстве Порты. А потому искреннее желание ее величества состоит в том, чтобы Крыму и всем принадлежащим к нему татарским ордам доставить на вечные времена благоденственное существование, не зависимое ни от какой державы, в чем Россия ручается своим покровительством. Вполне свободное, основанное на народном законе и обычае управление татар на будущее время — есть непреложное желание ее величества…»

В письме говорилось, что в случае желания татар освободиться от власти Турции они должны прислать к Панину избранных народом полномочных депутатов для постановления соответствующего договора. И с этого момента российская армия не будет более угрожать татарам!

А чтобы крымцы сильнее ощутили нависшую над ними угрозу, далее в письме шло предупреждение, что иначе Панин «с многочисленной армией и со следующими при ней 20000 диких калмык, вместе со всем запорожским войском прибудет к ним для обращения в пламя их жилищ».

Петр Иванович сложил бумаги, передал их адъютанту и, шаркая туфлями, ушел в спальню.

Утром он продиктовал ордер для начальника киевской «Тайной экспедиции» Веселицкого, повелев ему предпринять решительные действия по возбуждению татар к отторжению от Порты.

В другом ордере он приказал армии готовиться к маршу к назначенным зимним квартирам.

Загрузив телеги и роспуски остатками военных припасов и снаряжения, уложив в фуры больных, батальоны, растянувшись длинными жидкими колоннами, медленно двинулись на восток.

Раскисшие от дождей проселки, перемолотые тысячами ног, копыт, колес, превратились в жидкое чавкающее месиво. Отощавшие от бескормицы лошади скользили в выбоинах, ломали ноги, бессильно падали в грязь; их стаскивали на обочины, жалеючи, стреляли в ухо, обрывая тоскливое предсмертное ржанье. Обшарпанные генеральские кареты, треща гнутыми колесами, вдруг заваливались в глубокие рытвины, сбрасывая в холодную слякоть зазевавшихся кучеров. Поеживаясь в мокрых мундирах, согнувшись под тяжестью ранцев и ружей, солдаты бесчувственно шлепали разбитыми башмаками по хляби. Артиллеристы и фурлейты, словно муравьи, копошились у засевших пушек и повозок, обхватив руками колеса, стараясь — сохранить равновесие на разъезжающихся в скользкой жиже ногах, натужась, выталкивали их из липкой грязи. Мокрые, смертельно уставшие от изматывающей работы, тяжело дыша, они, едва успев перевести дух, снова пускались в путь, хлеща длинными кнутами измученных лошадей, нудно ревевших волов, чтобы через два-три десятка сажен, повторять все ту же дьявольскую работу.

К середине ноября батальоны растеклись по крепостям и городам.

В Харьков — главную квартиру армии — Панин прибыл двадцатого ноября. А на следующий вечер он устроил торжественный прием и бал, о грандиозности которого еще долго вспоминали в губернском городе.

Сладко звучала музыка. Слободской генерал-губернатор Евдоким Алексеевич Щербинин степенно представил главнокомандующему жену и дочерей. Дворяне, чиновники — цвет местного общества — подобострастно кланялись, спешили высказать Петру Ивановичу слова восхищения. Бравые армейские офицеры огромными бокалами пили шампанское и нещадно врали дамам, описывая свои дерзкие подвиги; дамы ахали, томно вздыхали, глядя на мужественных героев восторженно-влюбленными глазами.

Было шумно, весело, беззаботно, — казалось, что войны нет и в помине…

 

8

Оставив Вторую армию, Василий Михайлович Долгоруков приехал в Москву, но задерживаться в ней не стал и поскорее перебрался в свое имение Губайлово. Тяжелые переживания, связанные с несправедливым назначением Петра Панина, растревожили душу князя, и теперь он хотел в тиши деревенской жизни отвлечься от мрачных мыслей и столичных пересудов. И хотя он отошел от военных дел, но интересоваться ходом кампаний не переставал: какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что его опыт и знания еще понадобятся императрице и России. Но поглощенная делами Екатерина словно забыла о Долгорукове — у нее были заботы поважнее.

В марте 1770 года она вызвала к себе Никиту Ивановича Панина и озабоченно сказала:

— В нынешних условиях, когда граф Петр Иванович уведомляет о скором начале негоциации с Крымом, нам надобно твердо и окончательно решить татарский жребий.

— Мы же постановили, что необходимо отторжение Крыма от Порты, ваше величество, — заметил с некоторым удивлением Панин.

— Я о другом, граф… А может, все-таки присоединить татар к России?.. Будет ли польза от этого нам? Кроме, конечно, разгрома ослабеющей враз Порты.

Панин уверенно качнул головой:

— Крымские и ногайские народы по их свойству и положению никогда не станут полезными вашему величеству.

— Почему?

— Ну, скажем, по причине их крайней нищеты. Никакие порядочные подати с орд собираемы быть не могут! Ведь доподлинно известно, что те же ногайцы каждую зиму голодуют. С таких много не возьмешь!

— Но у них, как говаривал граф Чернышев, имеется добрая и многочисленная конница. Может, прок будет в использовании ее для охранения границ империи?

Панин тонко улыбнулся:

— Граф должен знать, что для защищения границ татары призываться не могут, ибо кроме них никто на эти границы не нападет.

Екатерина уловила иронию, поняла, что неправильно задала вопрос, подставив под насмешку Чернышева.

А Панин продолжал рассуждать:

— Нельзя тешить себя получением от Крыма какой-либо важной и существенной выгоды, ибо татарские народы под именем подданства разумеют лишь право требовать все в свою пользу. Что же касаемо пользы для других, то она заключается только в том, что живут эти народы спокойно и не разбойничают… Нельзя оставлять без внимания и то, что с принятием Крымского ханства под непосредственное подданство Россия неминуемо возбудит против себя общую и основательную зависть и подозрение европейских государей, кои могут увидеть в нем наше стремление бесконечно увеличивать свои владения покорением соседственных держав… Мы, помнится, и раньше высказывали эти опасения. Но теперь, когда негоциация почти началась, благоразумие требует остерегаться от возбуждения таких чувств в Европе.

— Из ваших слов я разумею, что Россия от принятия татар ничего корыстного не приобретет, — заключила Екатерина.

— Увы, это так.

— Но что мы наживем, коль Крым станет самостоятельным?

— Ну-у, — протянул Панин, — здесь приобретения будут неизмеримы… Сколь мало для пользы империи даст подданство Крыма с принадлежащими ему татарскими народами, то, напротив, чрезвычайно велико может быть приращение ее сил, если татары отторгнутся от Порты и составят независимое владение. Ибо одним этим Порта относительно России перестанет морально существовать. Она не сможет впредь беспокоить русские границы, и уже не так просто будет переводить войска через Дунай, имея сбоку независимых татар…

Панин рассуждал свободно, уверенно, что свидетельствовало о давно сложившемся у него представлении о будущем положении Крыма. Екатерина недолюбливала Никиту Ивановича, но при этом всегда отдавала должное его пониманию политических дел, знала, что Иностранная коллегия находится в надежных руках… «Никитка хоть и своенравен, — говаривала она как-то Григорию Орлову, — но до упадка дело не доведет…»

— По разуменью моему, — продолжал рассуждать Панин, — мы уже в этой войне можем достать желаемое положение, ежели обратим наш постоянный интерес к свободному кораблеплаванию по Черному морю для ободрения татар. Надобно объявить им о принятии вашим величеством решения воевать Порту до тех пор, пока она торжественно не признает независимость Крыма.

— Потеря полуострова и ногайцев для Порты равна самоубийству, — заметила Екатерина. — Турки будут упрямиться.

— Если мы хотим получить задуманное — то должны твердо идти намеченным путем… Даже если для этого потребуется лишняя кампания!

Екатерина, желавшая поскорее закончить войну, недовольно поморщилась.

Панин заметил это и убежденно добавил;

— Политический, военный и коммерческий барыш будет несравним с теми потерями, что мы понесем в результате затягивания войны.

— В таком случае в негоциации с татарами граф Петр Иванович должен везде и твердо подчеркивать, что мы не требуем от татар быть нашими подданными. Независимость от Порты — вот что надобно Крыму… Но при нашем покровительстве!

— Их следует обнадежить, что ежели они нынче отторгнутся от турок и подпишут с нами договор — мы не заключим с Портой мира, пока не утвердим с ней договором независимость Крыма, — повторил Панин.

— Хорошо бы решить дело полюбовно.

— Я надеюсь на это, ваше величество… Правда, некоторые наши генералы имеют другое мнение, — выразительно сказал Панин. — Но прибегать к силе оружия позволительно лишь тогда, когда нет возможности вести негоциацию.

Екатерина поняла, что он имел в виду Чернышева, предлагавшего в минувшем ноябре провести кампанию на Крым.

— Не будем их строго судить, — улыбнулась она. — Генералы на то и существуют, чтобы воевать.

— Надо бы им еще и думать, — едко бросил Панин.

Фраза прозвучала резковато — Екатерина раздосадованно поджала губы.

— Оставим в покое генералов! — властно взмахнула она рукой. И уже спокойнее добавила: — Я полагаю, что, требуя от Порты признания независимости Крыма и обещая последнему свое покровительство, мы и от татар имеем надобность потребовать взаимности… Свободу Крыма следует охранять!.. А для этого татары должны предоставить нам способы защищать их от любых неприятелей, кои могут посягнуть на земли ханства. Лучшим к тому способом является принятие наших гарнизонов в некоторые крымские крепости — скажем, Перекоп, Арабат, Кафу — и отдача нам одной гавани на берегу, откуда российский флот мог бы препятствовать турецким десантам…

(Позднее, читая протокол заседания Совета от пятнадцатого марта, она собственноручно напишет на полях:

«Не менее нам необходимо иметь в своих руках проход из Азовского в Черное море, и для того об нем домогаться надлежит».)

— При таком соглашении, естественно, должно быть поставлено условие о свободной сухопутной и водной торговле, — добавил Панин.

— Это приложится само собой!.. Граф Петр Иванович обещает скорый успех. И коли так произойдет уже в эту кампанию — надо быстро занять выговоренный порт Азовской флотилией Сенявина. Тогда — начав с турками негоциацию — будем прелиминарными пунктами выговаривать проход нескольких наших кораблей из Средиземного в Черное море именно в этот порт. Тем самым утвердим действительное основание нашего флота и, следовательно, всего мореплавания на Черном море… Я прошу вас, граф, изложить наши размышления на бумаге и зачитать на ближайшем Совете. Пусть господа обсудят и примут решение…

Никто из членов Совета не возражал против изложенных Паниным предложений. Тем более что он упомянул о беседе с императрицей. Споры вызвал вопрос о том, как трактовать независимость татар.

— Независимости добиваются тогда, — неторопливо рассуждал Григорий Орлов, — когда есть зависимость, от которой хочется избавиться. А желают ли такого избавления крымцы?.. Нет, не желают!.. Они с Портой единоверны, и те указы, что султан присылает для исполнения, не более суровы, чем в любом другом государстве… И потом, о какой независимости идет речь? Она ведь тоже бывает разная. Мы в это слово вкладываем свое понимание. А что подумают татары?.. Независимость — это возможность державы самой определять свою политику, выбирать друзей и союзников, объявлять войны недругам. И ежели Крым станет независимым, то он может выбрать себе в друзья опять ту же Порту, а Россию — в недруги.

Никита Иванович Панин, подивившись блестящей основательности и четкости суждений графа, поспешил пояснить:

— Мы действительно говорим о независимости Крыма. Но эта внешность — очевидная для всех! — будет внутренне подкреплена незаметными ограничениями.

— Какими же?

— Подписанием договора, в коем отдельными артикулами необходимо утвердить обязательства татар: во-первых, об отступлении от Порты навсегда, а во-вторых, о тесном и постоянном союзе Крыма с Россией.

— А что, есть договор? — спросил Орлов, поднимая дугою бровь. И сам же он ответил: — Бумажка!.. Татары из всех наших неприятелей всегда были наивреднейшими. И впредь таковыми могут быть, если у них совсем не будут отняты к тому способы… Они и мир-то с Россией заключали только тогда, когда он им был надобен.

— И всякий раз нарушали, — ворчливо вставил Кирилл Разумовский.

Орлов хотел продолжить монолог, но Панин решительно перебил его:

— Вы, граф, видимо прослушали, когда я изъяснял способы, кои помогут нам держать независимых татар в жестких руках. Для вас я повторю еще раз… Размещение наших гарнизонов в тамошних крепостях! Гавань на Черном море для флота вице-адмирала Сенявина! Крепости, что охраняют пролив между Черным и Азовским морями!.. Вот три наиполезнейших способа, что дадут нам твердую, но неприметную власть на полуострове.

— Власть? — усмехнулся Орлов.

— Править будет, конечно, хан. Но мы станем присматривать. И коль попробует вернуться под руку Порты или России каверзы чинить — внушим ему благоразумие силой.

Совет единогласно принял предложенное Паниным решение.

Общий смысл постановления, утвержденного затем Екатериной, был изложен одной фразой:

«Совсем нет нашего намерения иметь сей полуостров и татарские орды к нему принадлежащие в нашем подданстве, а желательно только, чтоб они отторглись от подданства турецкого и остались навсегда в независимости…»

Это решение имело огромное значение, так как окончательно определяло основание всех последующих действий России по отношению к Крымскому ханству.

Слово «желательно» было вставлено не только по соображениям дипломатическим. Оно отражало неуверенность Екатерины и Совета, что татары захотят стать независимыми.

 

9

В конце холодного и дождливого марта из Ясс в Харьков приехал разведчик «Тайной экспедиции» секунд-майор Анатолий Бастевик. Петр Панин немедленно потребовал его к себе и около получаса расспрашивал, стараясь понять нынешние настроения ногайцев.

— Я, ваше сиятельство, — говорил Бастевик, стоя навытяжку перед командующим, — все более укрепляюсь во мнении, что главное препятствие для их отторжения — боязнь турецкого возмездия. Орды могут оставить Порту, но у них нет никаких гарантий, что после окончания войны их земли не отойдут назад под власть султана. А тогда, без сомнения, последует жестокое наказание за предательство!

— По военному праву эти земли наши! Турки их не получат, — безапелляционно сказал Панин, как будто именно он, а не Петербург, станет диктовать туркам условия будущего мирного договора.

— Тогда крайне желательно и необходимо скорое вторжение в ногайские пределы и в Крым. По причине невозможности сопротивления доблестному русскому оружию ордам легче будет перейти под протекцию империи. Они уже писали султану, что если не будет дано сильное турецкое защищение, то все примут покровительство России.

— Кампания на Крым нынче не планируется. Уговаривать надо… Хана и прочих знатных.

— Новый хан Каплан очень нелюбим ногайцами за свою строгость и необщительность. Между ним и мурзами есть сильные разногласия.

— Воевать не хотят?

— Не хотят!.. Хан старается принудить мурз к повиновению, но те его мало слушают.

— Кто ж у них наиболее почитаем из Гиреев? На кого следует опереться?

— Сейчас — сераскир Бахти, старший сын отравленного Крым-Гирея… Он, как и отец, пользуется широкой поддержкой буджаков и едисанцев и при желании может поднять орды на отторжение. На Бахти надобно ставить!..

Пока Панин ждал, когда агенты «Тайной экспедиции» переговорят с Бахти-Гиреем, и гадал, как поведет себя хан Каплан, последний в апреле неожиданно отозвался длинным письмом, явившим собой ответ на тайные послания ногайским мурзам, которые вез едисанец Илиас.

Хан писал, что русский начальник пытается убедить его и все крымское правительство, что Порта склонна к завладению землями других государств, что заключенные ранее договоры она коварно нарушала и что за эту войну должен ответствовать султан Мустафа.

«Изъяснение твое есть явная и всему народу известная ложь, — попрекал Панина хан, — потому что Порта на твою землю нападения никакого не делала и подданным твоим никакой обиды не нанесла, но вполне сохраняла мирные договоры… Все оное напрасно на Порту возведено, да и всему народу известно, что от российского двора нарушение мира воспоследовало. Нам Порта обид не оказывала, а вот Россия чинила…»

Далее Каплан-Гирей красочно описал, как султан любит своих друзей, как всячески помогает им, и похвалился, что ему морем и сухим путем ныне доставлено много пушек, пороха, других припасов и «когда против вас пойдем, то во всем никакого недостатка иметь не будем».

Панин побагровел, зло ударил ладонью по бумаге:

— Жалкий хвастун!.. На словах грозен, а как дело до баталии дойдет — посмотрим, что от твоих слов останется!

В письме, конечно, было немало хвастовства, но окончание его однозначно говорило о твердом намерении Каплана не идти ни на какие переговоры с русскими и непоколебимо стоять под главенством Порты:

«Объясняешь, что твоя королева желает прежние вольности татарские доставить, но подобные слова тебе писать не должно. Мы сами себя знаем. Мы Портою совершенно во всем довольны и благоденствием наслаждаемся. А в прежние времена, когда мы еще независимыми от Порты Оттоманской были, какие междуусобные брани и внутри Крымской области беспокойства происходили. Все это перед светом явно. И поэтому прежние наши обыкновения за лучшее нам представлять какая тебе нужда? Сохрани Аллах, чтобы мы до окончания света от Порты отторгнуться подумали, ибо во всем твоем намерении кроме пустословия и безрассудства ничего не заключается».

— Мальчишка!.. Сволочь! — взорвался Панин, обозленный не столько отказом Каплана, сколько дерзким, оскорбительным тоном письма. — Грязный татарин, возомнивший себя Цезарем!.. Жалкий комедиант!.. Я проучу этого хвастуна! Я поймаю его и посажу на цепь у своей палатки! Как собаку!..

Панин кричал так громко, что всполошил весь дом. И лишь увидев заглянувшую в кабинет жену, смутившись, осекся.

Мария Родионовна, переваливаясь с боку на бок, утиной походкой медленно подошла к мужу, мягко положила руку на его плечо, сказала тихо и спокойно:

— Ко сну пора, Петр Иванович… Бумаги подождут. Утро вечера мудренее.

— И то правда, Маша, — как-то сразу остыл Панин. Он посмотрел на выпирающий живот супруги, осторожно тронул рукой. — Скоро ль разрешишься?

— Доктор сказывал, недели через две, — улыбнулась Мария Родионовна.

— Ну, дай Бог! — перекрестил жену Петр Иванович и, шаркая ночными туфлями, пошел в спальню…

На следующий день он продиктовал Каплан-Гирею суровый ответ, указав, что могучая российская армия приближается к дверям татарского дома, дабы силой принудить хана принять предложение России, если он не соглашается на то добровольно. И подчеркнул, что хан ответит перед Божьим судом за то, что променял обещанное ее величеством благосостояние всего народа на личные, корыстолюбивые выгоды от турецкого двора.

Одновременно были составлены письма к татарским мурзам с пересказом текста послания командующего Каплан-Гирею и с прибавлением, что ответ должен быть «от общего народного совета», поскольку взгляды хана противны интересам крымского народа.

Дальнейшее ведение всех татарских дел Панин решил поручить Веселицкому, которому отправил ордер с приказом сдать «Тайную экспедицию» подполковнику Рогожину и, получив тысячу рублей на проезд и пропитание, держать путь в Молдавию, куда в ближайшие дни думал отправиться сам, чтобы начать подготовку к осаде Бендер.

Семнадцатого апреля погожим, солнечным днем полки Второй армии выступили с зимних квартир.

В этот же день у Петра Ивановича родился сын. Мария Родионовна благополучно разрешилась крепеньким горластым мальчиком, которого сияющий от счастья отец нарек Никитой…

А спустя неделю к Хотину двинулись колонны Первой армии Петра Александровича Румянцева.

 

10

Летне-осенняя кампания 1770 года выдалась для России необыкновенно удачной. В разыгравшихся на сушей на море крупнейших сражениях турки терпели одно поражение за другим.

Начало сокрушению неприятеля положил Румянцев, разбивший семнадцатого июня под Рябой Могилой объединенное турецко-татарское войско Абазы-паши. Затем он разгромил вражескую армию седьмого июля у реки Ларги, а двадцатого июля под Кагулом.

Вести о блестящих викториях Первой армии легкокрылой птицей облетели города и губернии России, В Петербурге, Москве, Киеве, Харькове, Ярославле, Симбирске имя Румянцева было у всех на устах.

— Петр Александрович-то — какой молодец!

— Истинно русский воин! Куда туркам с ним тягаться?!

— Вот увидите, господа, он еще и Царьград возьмет!..

Екатерина восторгалась победами не меньше подданных.

«Вы займете в моем веке несомненно превосходное место предводителя разумного, искусного и усердного», — написала она собственноручно Румянцеву.

И наградила полководца достойно, по-царски: за Ларгу пожаловала орден Святого Георгия Победоносца I класса и много деревень «вечно и потомственно», а за оказанные ее величеству и отечеству «верные и усердные услуги и за храбрость в предводительстве ее войск и в побеждении врага христианства» в битве при Кагуле — произвела второго августа в генерал-фельдмаршалы.

Долгоруков воспринимал эти победы с двояким чувством. С одной стороны, он был горд за русское оружие, доблестно повергавшее неприятеля в смертельных баталиях. Но с другой — после каждой очередной новости его сердце наполняла обида за свое неучастие в этой войне. Пожалуй, единственный раз он действительно искренне, без чувства зависти, порадовался, когда узнал о совершенно изумительной виктории русского флота в Чесменском сражении.

Порадовался и подивился, как не владевший искусством флотоводца сухопутный генерал-поручик Алексей Орлов смог пустить на дно всю турецкую армаду…

При открытии осенью 1768 года войны с Портой граф Алексей Григорьевич находился в Италии, куда приехал из России, чтобы пройти курс лечения. Однако болезненное состояние не мешало ему внимательно следить за всеми событиями, происходившими на театрах военных действий. И вскоре он пришел к убеждению о необходимости использовать в борьбе с Портой жителей греческих земель, которые не только не скрывали своего расположения к России, но и были готовы с оружием в руках выступить против турок. Правда, при соответствующей российской помощи.

Хорошенько обдумав эту мысль, Орлов написал Екатерине письмо, в котором, поделившись своими наблюдениями, предложил послать в Архипелаг и Левант сильную военную эскадру с десантом. По его мнению, эта эскадра должна была исполнить двоякую роль. С одной стороны, возбудить греков к прямому восстанию против Турции, а с другой — значительно подкрепить действия румянцевских войск на суше, отвлекая неприятельские силы к таким местам в глубоком тылу, за которые ранее могли они не опасаться.

Ответ из Петербурга пришел довольно скоро.

«Мы уже сами помышляли о учинении неприятелю чувствительной диверсии со стороны Греции как на твердой ее земле, так и на островах Архипелага, — говорилось в высочайшем рескрипте от двадцать девятого января 1769 года. — А теперь, получа от вас ближайшие известия о действительной тамошних народов склонности к восстанию против Порты, и паче еще утверждаемся в сем намерении… А поэтому соизволяем поручить и вверить вам приготовление, распоряжение и руководство всего подвига…»

Принимая такое решение, Екатерина ни секунды не сомневалась, что предводительство будущими военными действиями в Архипелаге следует поручить именно Орлову. Он был одним из тех немногих людей, котором она доверяла полностью. Доверяла и… побаивалась. В этом огромном, былинном, 32-летнем молодце удивительным образом соединились такие человеческие черты, которых явно не доставало многим ее чиновникам: тонкий ум, и отчаянная храбрость, и вызывающая дерзость, и осторожная расчетливость, а главное — умение и желание брать на себя ответственность за самые сложные решения и дела и доводить их до необходимого конца. Двигаясь к намеченной цели, Орлов не признавал преград — ни физические, ни моральные, ни политические препятствия для него просто не существовали.

После необходимого обсуждения в Совете было решено послать к Архипелагу одну за другой две эскадры, составленные из кораблей Балтийского флота. Доставленные, ими на берега Эгейского моря русские десантные войска должны были возглавить борьбу тамошних греков и славян. А кораблям предписывалось не только перевозить десанты и повстанцев, но и помогать им в сражениях огнем артиллерии, а также нарушать морские пути сообщении противника.

Подготовка первой эскадры, командование которой Екатерина вручила 56-летнему вице-адмиралу Григорию Андреевичу Спиридову, началась в марте 1769 года и уже к середине июля была завершена.

Семнадцатого июля, за день до отхода эскадры, желая подчеркнуть особую важность данной экспедиции, впервые посылаемой в столь отдаленные моря, императрица лично приехала в Кронштадт, удостоив флот своим высочайшим посещением. Она неторопливо осмотрела несколько кораблей, пообщалась с морскими офицерами и, прощаясь, осыпала моряков царскими милостями: собственноручно возложила на адмирала Спиридова (четвертого июня она произвела его в полные адмиралы) орден Святого Александра Невского, произвела в капитан-командоры капитанов Грейга и Баржа, а всем прочим чинам флота приказала выдать вне зачета тройное жалованье.

И сказала, обращаясь к награжденным:

— Цель вашей экспедиции, господа, состоит в том, чтобы обеспокоить турок в тех местах, где они меньше всего ожидают нападения. И не забывайте — собственная наша польза требует всегда делать различие между турками и подвластными им народами. Первых вы должны бить, а вторых защищать…

Утром восемнадцатого июля, под восторженные крики собравшейся на берегу кронштадтской публики, эскадра снялась с якоря.

Слушая грохот салютующих корабельных орудий, довольный столь высокой доверенностью государыни, адмирал Спиридов величаво стоял на мостике 66-пушечного линейного корабля «Святой Евстафий», наблюдая, как один за другим выходят с кронштадтского рейда корабли его эскадры: линкоры «Три иерарха», «Святослав», «Святой Ианнуарий», «Европа», «Три святителя» и «Северный орел», фрегат «Надежда благополучия», бомбардирский корабль «Гром», а также 4 пинка, 2 пакетбота и 3 галиота.

На всех судах этой эскадры находились 4615 моряков, полторы сотни адмиралтейских мастеровых для неизбежных в долгом плавании ремонтных работ, а также десант, состоящий из 8 рот Кексгольмского пехотного полка (818 солдат и офицеров) и двух рот артиллерии.

Все первые дни начавшейся экспедиции погода, словно пег заказу, стояла теплая, солнечная, с хорошим восточным ветром. Построившись в кильватерную колонну, распустив на высоких мачтах паруса, корабли уверенно рассекали форштевнями темные волны Балтики, держа курс на остров Готланд, к которому они подошли спустя две недели, в полдень первого августа.

Согласно составленному плану, здесь, у Готланда, была назначена встреча Спиридова с отрядом кораблей, вышедшем из Ревеля под начальством контр-адмирала Андрея Власьевича Елманова. Совет не исключал, что во время прохождения вдоль берегов Швеции возможны враждебные действия со стороны королевского флота, и этот отряд должен был усилить эскадру. Однако попав в сильный шторм, Елманов, желая сохранить корабли, принял решение укрыться в бухте Тагалахт. К назначенному времени он не пришел, поэтому Спиридону пришлось несколько дней ждать отряд, поругивая адмирала за нерасторопность.

Погода явно портилась, тяжелые волны мерно раскачивали стоявшие на рейде корабли, с шипеньем бились о каменистые берега, словно предупреждая о грядущей буре.

К вечеру восьмого августа задул холодный северный ветер, горизонт стал темнеть, низкое небо задернулось плотной пеленой наползающих свинцовых туч, засочилось моросящим дождем.

Всю ночь море тревожно бурлило, а утром обрушился на эскадру могучий затяжной шторм. Ревущие водяные валы со всех сторон терзали беспомощные корабли, но эскадра выдержала это испытание. Правда, без потерь все же не обошлось — под бешеными ударами волн дал течь линкор «Святослав» капитана-командора Баржа, и когда вода поднялась в трюме на четыре фута, он, подняв сигнал бедствия, отошел в гавань Ревеля.

Переждав бурю, отряд Елманова прибыл к Готланду двенадцатого августа, после чего объединенная эскадра продолжила плаванье, держа курс на Датское королевство.

В Копенгагене Спиридов дал экипажам четыре дня на отдых, а затем, заменив поврежденный «Святослав» подтянувшимся из Архангельска линейным кораблем «Ростислав» капитана Василия Лупандина, десятого сентября покинул гостеприимную гавань. Пройдя четким строем проливы Каттегат и Скагеррак, эскадра неспешно вышла в Северное море, черное, разгулявшееся, неприветливое.

Постоянные жестокие штормы, хлесткие леденящие ветры с дождевыми шквалами, словно злобные цепные псы, набросились на эскадру. Огромные пенящиеся волны с небрежной легкостью вздымали к облакам самые большие линейные корабли, чтобы потом презрительно бросить их вниз, перекатившись по палубам мутным холодным валом.

Даже свыкшиеся с непогодами бывалые моряки чувствовали себя крайне скверно. А непривычные к качке солдаты и офицеры десанта, с мучительными гримасами на позеленевших лицах, пластом лежали на полках, заблевывая полы кубриков и кают.

Хотя на всех кораблях имелись обширные запасы взятой в Копенгагене свежей провизии, питаться приходилось всухомятку — солониной и сухарями, поскольку сильная качка не давала возможности приготовить горячую пищу. А вспыхнувшие враз болезни, словно серпом, стали выкашивать и моряков, и пехотинцев. Корабельные лекари пытались как-то облегчить участь больных, однако справиться с поразившей экипажи заразой не могли, и каждый день, после краткого отпевания, вахтенные матросы выбрасывали за борт зашитые в парусиновые мешки трупы умерших.

Пойдя через кошмар Северного моря, эскадра наконец-то добралась до берегов Англии и двадцать четвертого сентября бросила якорь на рейде города Гулля. Здесь Спиридову пришлось задержаться надолго — следовало отремонтировать поврежденные корабли, дать отдых совершенно измотанному личному составу, а также выгрузить полтысячи больных, из которых за три недели пребывания в Гулле умерло 83 человека.

Обсудив с капитанами сложившееся положение и учитывая, что на некоторых кораблях ремонт может затянуться, Спиридов принял решение выходить в дальнейшее плаванье небольшими отрядами.

Первыми покинули Гулль «Святой Евстафий», на котором держал свой флаг адмирал, «Северный орел» и фрегат «Надежда». Они благополучно прошли Английский канал, но в Атлантическом океане были далеко рассеяны налетевшей с запада бурей. (Получивший сильную течь «Северный орел» контр-адмирала Елманова с трудом отошел в Портсмут, где простоял на ремонте почти полгода.)

Двенадцатого ноября, выдержав все невзгоды, флагманский корабль прошел Гибралтар и спустя шесть дней прибыл в Порт-Магон на острове Минорка. Сюда же, отчаянно борясь с бушующими зимними волнами и ветрами, поодиночке стали приходить остальные корабли эскадры. Но не все — к концу декабря у Минорки собрались только 4 линкора и 4 вспомогательных судна.

Здесь же, в Порт-Магоне, Спиридов получил высочайший рескрипт из Петербурга, доставленный среди прочих бумаг прибывшим с континента почтовым пакетботом. В своем послании Екатерина сообщила Спиридову, что назначила главнокомандующим всеми морскими и сухопутными силами на Средиземном море графа Алексея Орлова.

Поначалу адмирал огорчился, справедливо полагая, что при всей важности личности Орлова, его заслуг и близости к государыне, командовать эскадрой все-таки должен опытный моряк. Однако, поразмыслив, успокоился.

«Орлов — не капитан, — здраво рассудил Григорий Андреевич. — И в море бывал токмо на прогулках. А воевать с турком — это не селедку рыбалить. Без меня ему все равно не обойтись…»

Тем временем в Порт-Магон стали приходить известия о других кораблях эскадры, отставших от основных сил. И известия весьма неутешительные.

Линейный корабль «Европа» был посажен около Портсмута английским лоцманом на мель, потерял руль и несколько обшивных досок. Его поставили на ремонт в местный док, из которого он вышел в море только одиннадцатого февраля уже под командованием капитана Федота Клокачева, поскольку прежний капитан линкора Корсаков, проболев несколько недель, скончался на лазаретной койке.

Другой корабль — «Ростислав» — зашел в Лиссабон, чтобы выгрузить 200 больных, простоял там более месяца, а когда в январе стал подходить к Минорке, попал в жесточайший шторм. Сломав обе задние мачты и фор-стеньгу, он был вынужден уйти к Сардинии. А когда, после завершения ремонта, покинул остров — ураганный ветер загнал его в Геную.

Не менее сложным был путь в Средиземное море и у второй эскадры, командование которой Екатерина поручила контр-адмиралу Джону Эльфинстону, английскому уроженцу, принятому на русскую службу тридцатого мая 1769 года.

Из Кронштадта эскадра вышла девятого октября в составе трех линейных кораблей — «Тверь», «Саратов» и флагманского «Не тронь меня», фрегатов «Африка» и «Надежда», трех транспортных судов и одного пинка, на которых находились 2328 человек личного состава и пехотный десант — 595 офицеров и солдат.

Но уже при переходе к Копенгагену линкор «Тверь» капитана Игнатьева потерял во время шторма грот-мачту, отвернул в Ревель и выбыл из состава экспедиции.

(Когда Екатерине доложили об этом происшествии, раздосадованная потерей императрица приказала судить Игнатьева. Выполняя ее волю, суд приговорил капитана к лишению чина за дурное утверждение мачты и за неупотребление подсобных средств, чтобы дойти в Копенгаген с «фальшивым» сооружением. Правда, затем, прочитав приговор, Екатерина выказала царскую милость — просто уволила Игнатьева со службы.)

Один из фрегатов — «Африка» — получил сильную течь, отстал от эскадры и, после длительной борьбы экипажа за корабль, без устали откачивавшего помпами заливавшую трюмы воду, прибыл в Копенгаген спустя восемнадцать дней. Еще печальнее оказалась учесть транспортного судна «Чичагов», которое было выброшено волнами на Поркалаудский риф и разбилось о камни.

Эти достаточно ощутимые для небольшой эскадры потери в некоторой степени компенсировал линейный корабль «Святослав», закончивший ремонтные работы в Ревеле и пришедший в Данию второго ноября.

Из Копенгагена эскадра Эльфинстона вышла первого декабря и на переходе в Англию испытала те же невзгоды, что и эскадра Спиридова. Бушевавшие яростные штормы повредили все без исключения корабли, для починки которых английский адмирал был вынужден зазимовать в Портсмуте и покинул порт только второго апреля 1770 года.

Прибытие в Средиземное море главной эскадры адмирала Спиридова действительно активизировало боевые действия на Балканах. Высадив на берегах крупные десанты, к которым присоединились восставшие греки, русские взяли несколько турецких крепостей, в том числе и Наварин. Капитулировавший после шестидневной бомбардировки и штурма. Взятие этой мощной прибрежной крепости позволило Спиридову перевести сюда восемнадцатого апреля свои корабли и объявить Наварин базой русского флота.

Первые впечатляющие успехи на некоторое время затуманили разум легкостью нынешней кампании. Однако тяжкое похмелье поражения под Модоном отрезвило горячие головы. После неудачной, с изрядными потерями осады крепости стало ясно, что ожидать быстрой и решительной виктории не приходится. Малочисленность русских войск и плохая воинская подготовка греческих повстанцев не позволяли Орлову развернуть широкие наступательные операции, которые могли бы существенным образом повлиять на общий ход войны.

Он так и написал Екатерине в своей реляции:

«Хотя вся Морея и очищена от турок, но силы мои так слабы, что я не надеюсь не только завладеть всею, но и удержать завоеванные места».

Однако отправляя курьера в далекий Петербург, Орлов еще не знал, что к Морее подошла эскадра Эльфинстона. А между тем английский адмирал не только удачно высадил свой десант, но и попытался атаковать семнадцатого мая стоявший в бухте Наполи-ди-Романья турецкий флот Гассан-бея.

Попытка, впрочем, оказалась безрезультатной. Сильный пушечный огонь береговых батарей и кораблей Гассан-бея не позволил адмиралу приблизиться к неприятельской эскадре. Кроме того, решив провести эту атаку, он не поставил перед своими капитанами никакой четкой цели и, вместо того чтобы сосредоточить огонь всех пушек против определенной части турецкого флота, ограничился беспорядочным обстрелом его кораблей и береговых батарей. А затем, посчитав свои силы недостаточными для решительного сражения, покинул бухту и двадцать первого мая у острова Цериго соединился с эскадрой адмирала Спиридова.

А турки, воспользовавшись отступлением Эльфинстона, спокойно покинули залив и ушли к острову Хиос.

Узнав о неудачном бое и о последующем беспрепятственном отходе турок, разгневанный Спиридов дал волю чувствам, обвинив английского адмирала в нерешительности. Тот в долгу не остался, сам накричал на Григория Андреевича, и адмиралы крепко поругались. Но в погоню за флотом Гассан-бея, которая длилась почти месяц, пустились вместе.

Конец вспыхнувшей адмиральской вражде положил Алексей Орлов, бывший в это время под Наварином. Прибыв на эскадру одиннадцатого июня, он молча, устремив неподвижный взгляд на морской горизонт, выслушал рапорты Спиридова и Эльфинстона, их взаимные упреки и обвинения. А затем, со свойственной ему решительностью, объявил, что берет командование объединенной эскадрой на себя и поднимает флаг на линейном корабле «Три иерарха».

— Все споры, господа адмиралы, закончены! Для пресечения недоразумений и великого числа непорядков, имеющих место в обеих эскадрах, для сохранения дисциплины и отвращения уныния я вынужден взять команду на себя… И мой первый приказ будет краткий — вперед за турком!..

Официально турецким флотом командовал капудан-паша Ибрагим Хосамеддин. Но поскольку он ничего не смыслил в морском деле да и по характеру был труслив, то фактически флотом руководил опытный моряк-алжирец Гассан-бей.

Преследуемый русской эскадрой, неприятельский флот стал на якорь в проливе у острова Хиосс, где Гассан решил дать гяурам генеральное сражение. И за обедом объявил об этом капудан-паше.

Пытаясь сохранить собственное величие перед подчиненными, Ибрагим возражать не стал, однако к вечеру, сломленный страхом, сказал, что собирается провести инспекцию береговых батарей и быстро покинул флагманский «Реал Мустафа», передав командование — и ответственность перед султаном! — Гассан-бею.

Объявляя о предстоящем генеральном сражении, чернобородый алжирец чувствовал себя уверенно — и по численности, и по огневой мощи турецкий флот был гораздо сильнее русского. В его составе насчитывалось 19 линейных кораблей, на которых находились 1282 пушки, а также около 50 мелких судов.

Готовясь к сражению, Гассан-бей расположил свой флот в две линии. В первую он поставил все сильнейшие корабли во главе со 100-пушечным флагманом «Реал Мустафа», а во вторую — семь 60-пушечных линейных кораблей, две 50-пушечные каравеллы и два 40-пушечных фрегата. Все корабли стояли плотно, словно крепостная стена, — расстояние между ними было определено в два корпуса.

Построение русского флота оказалось иным, чем у турок, — в три ряда. В авангарде шли линейные корабли «Европа», «Три святителя» и «Евстафий», на котором был командовавший авангардом Спиридов. В среднем ряду — под командой Самуила Грейга — находились линкоры «Ианнуарий», «Ростислав» и «Три иерарха». А в арьергард Орлов поставил линкоры «Не тронь меня», «Саратов» и «Святослав» под командованием Эльфинстона. Семь фрегатов, бомбардирское судно «Гром» и другие суда в боевую линию не входили и следовали за арьергардом. В случае успеха они должны были атаковать малые суда турок.

Как и положено перед решающим боем, все офицеры и матросы переоделись в чистое белье, помолились о даровании победы, и двадцать четвертого июня, в десятом часу утра, четко выдерживая объявленный строй, русская эскадра вошла в Хиосский пролив.

Шедший впереди флагман «Три иерарха» убавил паруса, пропустил вперед авангард, после чего Орлов приказал поднять на грот-мачте красно-белый флаг и дать пушечный выстрел. Это означало команду — «Гнать на неприятеля!»

Приближение русского авангарда турки встретили яростным огнем, который, впрочем, не причинил кораблям Спиридова никакого вреда. А вот атака русских оказалась успешной.

Разглядев в зрительную трубу, где находится «Реал» Гассан-бея, адмирал Спиридов направил туда линкоры «Европа» и «Евстафий», правильно рассчитав, что потеря флагмана обескуражит неприятеля и посеет в его рядах панику. Под огнем турецких орудий «Европа» приблизилась на расстояние пистолетного выстрела и по команде капитана Федота Клокачева дала залп правым бортом.

Вслед за «Европой» к «Реалу» подошли еще два линкора — «Евстафий» капитана 1-го ранга Александра фон Круза и «Три святителя» капитана 1-го ранга Степана Хметевского, — после чего положение флагмана, на который обрушился дождь ядер и брандскугелей, стало критическим — в разных местах корабля вспыхнули пожары.

Стараясь поскорее покончить с «Реалом», Спиридов приказал усилить огонь, однако неожиданна в ход сражения вмешалась погода — гулявший над волнами ветер стих, паруса обвисли, и сильное течение стало сносить «Европу» в сторону от турок. Бывший на корабле греческий лоцман, пугливо округлив глаза, подбежал к Клокачеву и завопил, что нужно немедленно менять курс, иначе корабль непременно налетит на подводные камни. Охваченный азартом боя Федот Алексеевич длинно выругался, но — не имея другого выбора — приказал отойти в сторону, уступив свое место «Евстафию».

Увидев нежданный маневр «Европы», не знавший о предупреждении лоцмана Спиридов решил, что Клокачев просто струсил и, надрывая голос, в бешенстве закричал в рупор:

— Поздравляю вас матросом, капитан!

Но в грохоте боя Клокачев ничего не услышал и лишь жестами показал направление своего курса.

С отходом «Европы» положение авангарда резко ухудшилось.

Шедший за «Евстафием» линкор «Три святителя» получил серьезное повреждение — турецким ядром у него сорвало один из наветренных парусов. Лишившись управляемости, корабль не смог удержаться в строю и врезался почти в середину турецкого флота.

Понимая, что неуправляемый линкор обречен, капитан Хметевский решил драться до конца. Раненный в голову осколком ядра, утирая грязной ладонью сочившуюся из-под бинтов кровь, он не покинул мостик, а продолжал выкрикивать команды в рупор. Стойкость капитана вдохновила офицеров и матросов, проявивших похвальную отвагу, — ведя бешеный огонь с двух бортов в упор, артиллеристы не позволили неприятельским судам приблизиться для абордажного боя, а палубная команда успела исправить поврежденный парус.

Вернув себе маневренность, «Три святителя», не прекращая пальбы, прошел между первой и второй турецкими линиями, лег на правый галс и занял место за флагманом «Три иерарха» капитана Самуила Грейга.

Тем временем горящий «Реал» был атакован подошедшими на помощь поредевшему авангарду линкорами «Ианнуарий» и «Три иерарха».

Опытный Грейг подвел свой корабль на расстояние выстрела, стал на якорь и открыл шквальный огонь из всех пушек. Пораженные решительностью русских моряков, турки начали спешно рубить топорами якоря, чтобы отойти на безопасное расстояние. Однако в царившей на горящем флагмане сумятице и панике кто-то забыл перерубить шпринг, и огромный корабль развернулся к «Трем иерархам» кормой. Этот вынужденный маневр враз обезоружил «Реал» — его пушки стали бесполезны. А обрадованный таким неожиданным подарком Грейг с поразительным хладнокровием принялся расстреливать турецкий линкор в упор.

Расстрел продолжался не менее четверти часа, когда Грейгу доложили, что течение несет «Евстафий» прямо на объятый пламенем и клубами дыма «Реал».

С мрачным лицом охотника, от которого ускользнул подранок, Самуил Карлович приказал прекратить огонь.

А капитан Круз, использовав все способы изменить курс и понимая, что столкновение неизбежно, приказал матросам готовиться к абордажному бою. Когда два корабля соединились, сжимая в руках сабли и ножи, матросы с ловкостью обезьян полезли на палубу «Реала». Страшно матерясь, они с такой яростью набросились на еще больше запаниковавших турок, что те, не слушая приказов своих офицеров, стали толпами бросаться с бортов в пенящееся море.

Увлеченные атакующими действиями абордажного отряда, безжалостно рубившего неприятеля, Спиридов и Круз не заметили, как рядом с ними на мостик грохнулся обломок горящей реи, осыпав адмиралов жгучими искрами. Тут же, раскачиваясь в воздухе, как опавший лист, вниз опустился большой кусок охваченного огнем паруса.

Круз, запрокинув голову, глянул вверх, мгновенно оценил ситуацию и, схватив рупор, заорал во весь голос:

— Задраить все люки!

А потом, повернувшись к Спиридову, произнес призывно:

— Надо бы вам, Григорий Андреевич, перейти на другой корабль. Скоро у нас будет жарко.

Спиридов и сам видел, что пылавшие на «Реале» паруса и реи огненным дождем падают на «Евстафий», а оставшиеся на палубе матросы не успевают гасить разгорающиеся пожары.

Понимая, какие чувства испытывает сейчас адмирал, матросы которого отважно пытаются спасти корабль, Круз спокойно, но твердо добавил:

— Морской устав того требует, Григорий Андреевич.

Играя желваками на выбритых до синевы щеках, Спиридов, вздохнув, молча кивнул. А потом сказал негромко:

— Я переношу свой флаг на «Три святителя»… Прикажите подать шлюпку.

Отдав командующему честь и подождав, когда шлюпка отчалила от борта, Круз снова бросил взгляд на горящую палубу и с отчаянием прокричал в рупор:

— Залить погреб водой!

Несколько матросов с ведрами в руках побежали к пороховому погребу, но тут на «Евстафий» рухнула пылающая грот-мачта «Реала». Огромным искрящимся веером в стороны разлетелись горящие головешки, и несколько из них влетели в открытый для заливки люк, упав прямо на бочонки с порохом.

В следующее мгновение чудовищной силы взрыв перекрыл своим могучим грохотом все звуки сражения.

Ломая в щепки палубные надстройки, вверх взметнулся огромный столб огня и дыма. Упругая горячая волна сорвала с Круза шляпу, обожгла жгучим дыханием лицо, словно легкую пушинку подняла в воздух и играючи швырнула далеко за борт. Захлебываясь соленой водой, израненный адмирал с трудом вынырнул на поверхность, из последних сил доплыл до обломка мачты и вцепился в него мертвой хваткой.

А спустя несколько минут громовым раскатом взорвался объятый пламенем «Реал».

Потеряв флагман, турецкие корабли, сбившись в кучу, стали в панике отступать к каменистому берегу Чесменской бухты. И если слабый ветерок позволял легким малым судам идти под парусами, то линкоры и фрегаты пришлось буксировать гребными галерами.

Первое сражение было окончено.

Благодаря умелым действиям команд и командиров, потери русских, не считая погибших при взрыве «Евстафия», составили всего 16 убитых и 36 раненых. А из кораблей, кроме того же «Евстафия», сильно пострадал линкор «Три святителя». Во время своего героического противостояния туркам он получил две подводные и несколько надводных пробоин, а также повредил все мачты, с которых свисали перебитые ванты.

Столь небольшое число потерь объяснялось неумелой стрельбой турецких артиллеристов. Наведенные слишком высоко, их орудия били только по рангоуту, повреждали мачты, реи, рвали снасти, но на палубы ядра падали редко.

Находившийся в течение всего сражения на линкоре «Три иерарха» Алексей Орлов точно оценил сложившуюся ситуацию и приказал флоту стать на якорь, заперев турецкие корабли в узкой Чесменской бухте.

— Они зашли в мышеловку, — сказал он, зловеще улыбаясь, — но вместо сыра найдут там свою смерть.

Осмотрев несколько раз расположение неприятельского флота, стоявшего столь скученно, что стоило загореться одному кораблю — опасности неминуемо подверглись бы и другие, Орлов решил использовать это обстоятельство. И приказал провести атаку брандерами.

— Вы, видимо, забыли, что у нас нет брандеров, — раздраженно возразил Эльфинстон.

— Сам знаю, что нет, — огрызнулся Орлов. И посмотрев на стоявшего рядом бригадира Ивана Ганнибала, добавил мягче: — Но у нас есть начальник артиллерии эскадры, который их сделает.

Энергичный Ганнибал козырнул графу и к вечеру доложил, что приказ выполнен. Находившиеся при эскадре четыре греческих торговых судна были переоборудованы в брандеры, командирами которых поставили офицеров-добровольцев — капитан-лейтенанта Роберта Дугдала, лейтенантов Дмитрия Ильина и Томаса Мекензи и мичмана князя Василия Гагарина.

С особой тщательностью подбирались команды брандеров, которые должны были сцепиться со стоявшими в первой линии турецкими линейными кораблями и поджечь себя, после чего матросам следовало прыгать в воду, чтобы вплавь добраться до гребных шлюпок сопровождения. И все эти маневры надо было делать под бешеным огнем неприятеля. Дела предстояли жуткие, смертельные, поэтому и людей офицеры подбирали самых что ни есть отважных.

Вечером двадцать пятого июня Орлов собрал на своем флагмане адмиралов на совет. После непродолжительного обсуждения, во время которого высказались все желающие, предложенный Спиридовым план завтрашней атаки был утвержден окончательно.

Главный удар по неприятельскому флоту наносился отрядом кораблей под командованием капитан-бригадира Самуила Грейга. В этот отряд Орлов включил линкоры «Европа», «Ростислав», «Не тронь» и «Саратов», фрегаты «Надежда благополучия» и «Африка» и бомбардирское судно «Гром». Остальные корабли эскадры оставались в резерве.

По утвержденному плану ударный отряд должен был ночью подойти на расстояние 2–3 кабельтов, стать на якорь и открыть мощный пушечный огонь. Когда же турки придут в замешательство — пальбу прекратить и пустить вперед шедшие в составе отряда брандеры. Затем, дождавшись отхода шлюпок с командами брандеров на безопасное место, — возобновить огонь и окончательно добить флот Гассан-бея.

Щелкнув крышкой золотых часов, Орлов посмотрел на циферблат и, подняв голову, начальственно объявил:

— Я надеюсь, господа, что все будет исполнено в точности и в срок… С Богом!..

За час до полуночи на флагманском корабле Самуила Грейга «Ростиславе» на флагштоке был поднят один фонарь — «Готовы ли к снятию с якоря?»

Спустя несколько минут на всех кораблях отряда загорелись фонари — «Готовы!»

— Ну вот и славно, — немного волнуясь, сказал Грейг и приказал дать сигнал к атаке.

На флагштоке «Ростислава» один за другим взвились три фонаря.

Первым по расписанию должен был пойти фрегат «Надежда», но он, распустив паруса, почему-то продолжал стоять на месте. Не желая задерживать атаку, находившийся на линкоре «Три иерарха» Спиридов приказал командиру «Европы» Клокачеву немедленно сняться с якоря и возглавить движение отряда.

Подойти к Чесме незаметно отряду не удалось — в свете полной луны турки своевременно заметили русские корабли и открыли огонь с одного борта. Впрочем, как и в первом сражении, стреляли они неточно, что позволило Клокачеву подойти на определенные два кабельтова к левому флангу неприятеля, стать на якорь и начать бомбардировку.

Около получаса фрегат сражался один против нескольких турецких линкоров, а затем в бой вступили остальные корабли отряда.

Больше часа неприятели обстреливали друг друга без видимого результата, но во втором часу ночи удачный выстрел сделал «Гром». Один из выпущенных им брандскугелей попал в рубашку грот-марса линейного корабля и поджог ее. Широкое полотнище вспыхнуло, куски горящей парусины полетели на палубу, на другие паруса. Под дуновением свежего ветра пламя в считанные минуты охватило весь линкор. А вскоре падавшие во все стороны головешки подожгли два соседних, стоявших почти вплотную, корабля. Турецкие матросы не смогли залить полыхавшие пожары, и один за другим корабли взорвались, взметнувшись в черное небо багровыми грибами.

Эти взрывы послужили своеобразным сигналом для брандеров. Получив команду с «Ростислава», подгоняемые попутным ветром, они ходко пошли вперед.

Вцепившись могучими руками в борт, Орлов молча наблюдал за их движением, стараясь угадать, какие цели выбрали командиры.

Освещенные с одной стороны матовым лунным светом, а с другой — заревом горевших кораблей, брандеры на всех парусах приближались к турецким кораблям. Однако четко расписанная во время совета атака уже в самом начале оказалась расстроенной.

Впереди всех шел брандер капитан-лейтенанта Дугдаля, нацелившегося на стоявший на правом фланге линейный корабль. Но турки заметили угрозу и бросили на перехват две галеры, намереваясь пойти на абордаж. Понимая, что теперь пробиться к линкору не удастся, Дугдаль не стал вступать в бой с превосходящим его неприятелем, а сразу поджог брандер, вместе с командой выбросился в море и вплавь добрался до сопровождавшей его шлюпки.

Столь же неудачными оказались действия лейтенанта Мекензи и мичмана Гагарина. Их брандеры дошли к намеченным турецким линкорам, но к этому времени они уже горели, попав под пушечный огонь русских кораблей. Не долго думая, обе команды перебрались на шлюпки, а оставшиеся без управления подожженные брандеры просто пустили по ветру в бухту — на кого Бог пошлет.

И лишь лейтенант Ильин точно выполнил свою задачу. Под яростным артиллерийским огнем он приблизился вплотную к возвышавшемуся громадной огнедышащей скалой 84-пушечному линкору, поджог свой брандер, пересел с командой в шлюпку и, отойдя на безопасное расстояние, взволнованно наблюдал, как огонь быстро охватывает весь корабль. А затем последовал оглушительный взрыв, разметавший огромный линкор, как стог сена под порывом ветра.

Видя, что атака брандеров закончилась, Грейг приказал возобновить артиллерийский огонь. Однако бомбардировка длилась не больше часа, а затем была прекращена ввиду отсутствия необходимости — весь турецкий флот горел, превратив Чесменскую гавань в бушующий огнем и сотрясаемый раскатистым грохотом разрывов кратер вулкана.

Корабли горели, один за другим взрывались и тонули в черных, пенистых волнах. Вслед за уже погибшими пятью кораблями, в четвертом часу ночи взорвался шестой, а спустя два часа на дно пошли еще четыре корабля.

Позднее Самуил Карлович Грейг, описывая это сражение, пометит в своем журнале:

«Пожар турецкого флота сделался общим к трем часам утра. Легче вообразить, чем описать, ужас, остолбенение и замешательство, овладевшие неприятелем. Турки прекратили всякое сопротивление даже на тех судах, которые еще не загорелись; большая часть гребных судов или затонули, или опрокинулись от множества людей, бросавшихся в них. Целые команды в страхе и отчаянии кидались в воду; поверхность бухты была покрыта бесчисленным множеством несчастных, спасавшихся и топивших один другого. Немногие достигли берега…»

К 9 часам утра агонизирующий турецкий флот — 15 линейных кораблей, 6 фрегатов и 50 малых судов — был уничтожен. Число убитых и утонувших матросов достигало 10 тысяч. К тому же в качестве трофеев русскими были захвачены 5 турецких галер и линейный корабль «Родос», который Орлов великодушно отдал оставшемуся без своего «Евстафия» Александру Крузу.

Победа над турками была абсолютной!

Вдохновленный впечатляющей викторией Орлова, Долгоруков даже вознамерился написать графу свои искренние поздравления, но в конце концов ограничился лишь приятными словами его брату Григорию Григорьевичу, когда довелось случаем встретиться, с ним в Москве. Однако привыкший к постоянному заискиванию придворных, екатерининский фаворит посчитал эти слова обыкновенной лестью и ответил с некоторой снисходительностью:

— Вы не первый, кто Алешку нахваливает…

Впрочем, еще одну викторию Василий Михайлович воспринял с нескрываемым злорадством. После долгой осады пятнадцатого сентября Петр Панин штурмом взял крепость Бендеры, обильно полив стены и подступы к ним солдатской кровью. Погибших солдат было жаль, но эта жалость отступала на второй план по сравнению с очевидным падением авторитета Панина.

В озябшем, иссеченном дождями, затуманенном Петербурге победу генерала под Бендерами — против его ожидания — восприняли холодно.

Екатерина, правда, поначалу обрадовалась очередному поражению турок. Но когда Захар Чернышев, насупив разлетистые брови, прискорбно и правдиво доложил о числе погибших за время осады (6236 офицеров и солдат — пятая часть армии!), императрица, привыкшая к блистательным, с малыми жертвами сражениям Румянцева, не на шутку вспылила.

— Граф, видимо, задумал всю армию под бендерскими стенами положить! — воскликнула она, загораясь гневным румянцем. — Чем столько потерять — лучше бы вовсе не брать Бендер!

Захваченные трофеи — пушки, знамена, несколько тысяч пленных — восторга у нее не вызвали.

— Я ими свои полки не наполню!.. Басурманы мне русских солдат не заменят!..

И пока в лучших петербургских домах недруги Панина состязались в остроумии, обсуждая его полководческие способности, Екатерина ответила Петру Ивановичу кратко и сухо: одной строкой поблагодарила «за оказанную в сем случае мне и государству услугу и усердие» и наградила Георгиевским крестом I степени.

Отводивший армию на зимние квартиры Панин получил высочайший рескрипт в крепости Святой Елизаветы, где остановился на несколько дней: хотелось немного отдохнуть от унылых и изнуряющих маршей. Сдерживая волнение, он сломал печати на пакете; взгляд торопливо побежал по каллиграфически выписанным строчкам, замер на знакомой размашистой подписи Екатерины.

«И это все?.. — Петр Иванович повертел в пальцах рескрипт, как будто от этого могло измениться его содержание. — Бездарный Голицын за проваленную под Хотином кампанию получил фельдмаршала. А здесь Бендеры! И только орден?..»

Остаток дня Петр Иванович делами не занимался — ходил мрачный, подавленный. А вечером в спальне, при свечах, торопливо царапая пером бумагу, написал Екатерине лаконичное письмо, в котором, сославшись на подагрическую болезнь, попросил отставку. Он полагал, что этот демарш (вместо благодарности за орден — прошение об увольнении со службы), пусть даже под благовидным предлогом, должен произвести впечатление на Екатерину. Да и брат Никита, верно, слово замолвит на Совете, что негоже обижать генерала, взявшего такую сильную крепость.

Екатерина дала прочитать письмо Захару Чернышеву. Читая он медленно, долго, а потом уложил бумагу на столик и, скользнул по глубокому декольте ночной сорочки, соблазнительно обнажавшему пышную грудь императрицы, по белой в мелких морщинках шее, остановил взгляд на пухлых губах, ожидая, что они произнесут.

Екатерина зевнула, прикрыв рот ладонью, и лениво-распевным голосом спросила:

— Что скажете, граф?

Чернышев склонил набок голову, ответил неопределенно:

— Подагра, ваше величество, болезнь неприятная и изнуряющая… Он, видимо, серьезно занемог.

— Мне до его болячек дела нет… Резолюцию какую ставить?.. Военные дела-то в вашем ведомстве состоят. Вот и присоветуйте.

— А что советовать? — равнодушно отозвался Чернышев, уловивший настроение императрицы. — России полководцев удачливых и именитых не занимать. И коли граф так ослаб здоровьем, что не способен предводительствовать армией, то замена его не токмо возможна, но и вовсе необходима… В следующую кампанию Второй армии предстоит покорять Крым, ежели, конечно, татары в течение зимы не последуют примеру ногайцев и не отторгнутся от Порты. Там болезненному командующему делать нечего!.. А братец его какое суждение имеет?

— Оставим Никиту, — выразительно махнула рукой Екатерина, Давая понять, что домогательства старшего Панина во внимание не приняты. — Кого ж тогда определить в командующие?

— Подумать надобно.

— А что тут думать? — капризно вскинула голову Екатерина. — Сами говорили, что достойных генералов у нас предостаточно.

— В обеих армиях генерал-аншефов всего два, — поспешил ответить Чернышев. — В Первой — Петр Иванович Олиц, во Второй — князь Василий Михайлович Долгоруков… Но Петр Иванович воюет со своим корпусом в Валахии. Вызывать его сейчас из Бухареста было бы неразумно.

— А как чувствует себя князь? Избавился от своих хворей?

— Как будто бы поправился, — неуверенно сказал Чернышев.

— Тогда напишите ему… Пусть берет армию в свои руки!

Чернышев охотно поддержал такое решение: князь был послушным генералом и всегда беспрекословно выполнял все его указания.

— Негоциацию с татарами, что вел Панин, тоже в его руки отдаете?

— Ну нет, — покачала головой Екатерина. — Отторжение татар — дело тонкое и сложное… Князь — воин, а не политик. Он прост, без хитринки, и по прямоте своей, по ревностному желанию услужить мне, может подпортить почти испеченный пирог. Здесь пирожник должен быть опытный… Такой, что ранее с татарами дела имел…

При той относительной неудаче, которую Панин потерпел при штурме Бендер, его несомненным успехом, имевшем огромное политическое значение, явилось отторжение двух ногайских орд от турецкого подданства. Настойчивые увещевания Веселицкого и строгие, подкрепленные угрозами, требования самого Панина дали в конце концов свой результат — в середине октября в Петербург была отправлена грамота, подписанная 119-ю знатными людьми Едисанской и Буджакской орд.

Обратившись к Екатерине по формальному титулу, ногайцы написали, что, получив «выгодное время и свободные руки, единодушно согласились и наиторжественнейше клятвой между собой утвердили беспосредственно отторгаться от власти Оттоманской Порты, с низложением на вечные вперед времена ига оной с себя, и составить из нашего общества народ вольный, ни в чьем подданстве не состоящий и ни от какой державы не зависимый, следовательно, и ни под каким видом ни к каким податям и поборам не подлежащий, положа и утвердя между собой главным правилом защищать себя впредь навсегда против турецкой силы в своих правах, обыкновениях и независимости до последней капли крови каждого. По сему нашему постановлению и клятвой свято утвержденному намерению, в рассуждении ближнего соседства, за полезнейшее дело себе признали на вечные времена пребывать в теснейшем согласии дружбы и единомыслия со Всероссийской империей, спокойству, тишине и взаимной победе по всей нашей возможности и силе поспешествовать, яко своему собственному благу».

Удачная негоциация с ногайцами порадовала императрицу. И теперь для нее было важно показать выгоды отторжения упорствующим крымцам. Именно поэтому — обеспокоенная возможными конфликтами ордынцев и жителей приграничных губерний — Екатерина подписала тринадцатого ноября указ, в котором среди прочего потребовала от губернаторов внушить жителям «дабы с оными татарами дружелюбно обходились, всякое чинили им вспоможение и имели бы между собой свободную торговлю».

— Ногайцев теперь отпускать от нас никак нельзя, — сказала она Чернышеву после долгого размышления. — А тех, кто посмеет обижать их, — наказывать без жалости!

— За этим дело не станет, — усмехнулся Захар Григорьевич. — Только вот заставить людей враз полюбить татар будет трудно. Особенно после последнего их набега на наши земли.

— Надо заставить! — колюче воскликнула Екатерина. — Надо!..

Она помолчала, а потом назвала фамилию генерал-майора Щербинина, правившего Слободской губернией, которому решила доверить сношения с крымскими татарами.

— Насколько мне ведомо, Евдоким Алексеевич человек твердый, рассудительный и исполнительный, — согласился Чернышев. — Такой сумеет негоциацию довести до нужного конца…

На следующий день Екатерина подписала два рескрипта: Щербинину — о препоручении ему негоциации с татарами, и Панину — об увольнении из армии.

Скорее для приличия, чем от души, она заметила, что теряет в Панине искусного в войне предводителя, поступки которого всегда приобретали ее удовольствие.

Сенат отметил Петра Ивановича своим указом:

«В знак монаршего к нему благоволения за долговременную службу и знаменитые услуги производить по смерть полное по его чину жалование вместо пансиона…»

Проделав за две недели путь от Елизаветинской крепости до Полтавы, с тягучей переправой через Днепр у Кременчуга, Петр Иванович Панин два дня отдыхал, делами не занимался. А на третий — получил рескрипт Екатерины и указ Сената.

— Ну и черт с ними, — вполголоса выругался он, прочитав бумаги. — Служба иль отставка, а Бендеры у меня никто не отнимет… Я взял крепость!.. И ногайцев я преклонил!

Панин знал себе цену и понимал, что его имя навсегда вписано в историю войны с Турцией. Это понимание давало некоторое успокоение, ласкало честолюбие, и он, сбросив груз неопределенности и ожидания, отправил в Харьков генерал-губернатору Щербинину длиннейшее, на нескольких больших листах письмо, в котором подробно рассказал о начале негоциации с татарами, ее результатах и указал:

«Главное попечение теперь требуется, чтобы всеми образами удержать во вступившем с Россией обязательстве Едисанскую и Буджакскую орды с приобретением способов на выступление из Крыма и их равноверное соединение, по данному от себя обещанию и по их ручательству, Единкульской и Джамбулуцкой орд».

Для этого дела он посоветовал использовать канцелярий советника Веселицкого и переводчика Дементьева, назвав последнего «способнейшим» из всех при армии находящихся переводчиков.

Покончив с текущими делами и не дожидаясь приезда Долгорукова, морозным декабрьским утром Панин выехал в Петербург.

Когда засыпанная искристым снегом, вытянувшая в голубое небо желтые печные дымы Полтава скрылась из вида, Петр Иванович тяжело вздохнул: все-таки жаль было покидать армию. Глаза его стали влажными, к горлу подкатил тугой комок…

«Ну-ну, — мысленно подзадорил себя генерал, — не последний день живем… Они еще вспомнят обо мне, когда нужда заставит… Вспомнят!..»

(Через четыре года именно генерал-аншеф граф Петр Иванович Панин подавит восстание Пугачева, а самого мятежного Емельку пришлет в клетке в Москву.)

 

1

Восемнадцатого января 1771 года необычно оживленная для этого времени года Полтава встречала нового главнокомандующего Второй армией генерал-аншефа князя Василия Михайловича Долгорукова.

День выдался ясный, морозный, безветренный. Солнечные лучи игриво разбегались по серебристым крышам приземистых хат, строгих казенных домов. Церковные колокола торопливо перекликались праздничными переливчатыми звонами.

По обеим сторонам главной улицы, вдоль плетней и добротных заборов, растянулся в две шеренги 2-й гренадерский полк. Озябшие от долгого ожидания краснощекие усатые гренадеры переминались с ноги на ногу, притоптывали, пытаясь согреться, сыпали солеными шуточками; офицеры, собравшись кучками у своих рот, покуривали трубки, с показным равнодушием гадали: кто будет приглашен на бал, который, по слухам, обещал дать вечером командующий.

В начале улицы, прямой стрелой упиравшейся в центральную площадь Полтавы, и на самой площади, сдерживая пританцовывающих коней, стоили борисоглебские драгуны и сумские гусары.

По протоптанным в снегу дорожкам со всех сторон проворно подходили городские чиновники с женами и дочерьми, бежали, скользя и падая, простолюдины.

За две версты от Полтавы Долгоруков, встреченный генералами и штаб-офицерами, пересел в открытые сани. Под звучные пушечные залпы, под густое и протяжное «Виват!» замерзших, а поэтому особенно страстно кричавших солдат, он промчался по накатанной колее, принял на площади от местного начальства хлеб-соль и, испытывая душевный подъём от торжественной встречи, от ладно выстроенных, хорошо обмундированных воинов, пробасил многозначительно:

— С такими молодцами турков до самого Царьграда погоним! Да и крымцев заодно присмирим, ежели на то нужда будет!..

К Долгорукову в армии относились по-разному: солдатам и многим офицерам, тянувшим лямку невзгод и лишений, неизбежных в походной армейской жизни, он нравился своим бесхитростным, грубоватым нравом; генералы и штаб-офицеры, из тех, кто был особенно щепетилен в вопросах чести и этикета, считали, что мужичьи повадки унижают достоинство князя и генерала. В Долгорукове удивительным образом смешались породистость старинного княжеского рода с разящей малограмотностью и простотой.

Назначение командующим Второй армией Василий Михайлович воспринял как должное, с сознанием наконец-то свершившейся справедливости. В свое время замена Румянцева Петром Паниным больно ударила по самолюбию князя. Когда-то они вместе брали Перекоп, генерал-майорами состояли при Санкт-Петербургской дивизии; Долгорукова на два года раньше произвели в генерал-поручики, а в итоге Панин не только догнал его в чине, но и обошел по службе. Этого Василий Михайлович вынести не мог — подал Екатерине прошение об увольнении из армии.

— Никишка, братец его, все обставил, — жаловался он потом, уже будучи дома, княгине Анастасии Васильевне. — Петька-то ни доблестью никогда не отличался, ни умением… Интриган!

— Не беда, Василь Михалыч, — утешала его супруга, поджимая губы сердечком. — Бог все видит! Придет и твой час — в ножки поклонются.

— От них дождешься, — досадливо махал рукой князь…

Появившийся внезапно в середине минувшего декабря курьер из Военной коллегии взбудоражил всю семью. А когда Долгорукову прочитали содержание пакета о срочном вызове в Совет — он гордо посмотрел вокруг:

— Ну-у, а я что говорил?.. Не верили?.. Вот и пришел мой час!

За ужином радостный князь выпил водки и, размахивая вилкой, на зубьях которой крепко сидел сморщенный, в пупырышках соленый огурчик, роняя капли рассола на белоснежную голландскую скатерть, хвалил домочадцам государыню:

— Не забыла матушка-кормилица!.. Призвала!

Утром двадцать второго декабря, затянутый в сверкающий золотым шитьем генеральский мундир, красный от волнения, Долгоруков был введен в зал заседаний Совета.

Захар Чернышев — Екатерина отсутствовала на заседании — важно объявил высочайшую волю и коротко пересказал рескрипт.

— Есть причины думать, — говорил Чернышев, благосклонно поглядывая на князя, — что крымцы внутренне желают составить с кочующими ордами общее дело в пользу своей вольности и независимости. Но будучи окруженные турецкими гарнизонами, не смеют на то поступить. Можно полагать, что эти опасения продлятся до того дня, покамест не увидят они наше войско в самом Крыму. Войско, которое доставит им безопасность и послужит наперед охранением и защитой. Для способствования сему их желанию, выгодному и важному для истинного интереса России, и в устрашение крымцев, все еще приверженных к Порте, ее величество определяет Вторую армию к действиям на Крым.

Дрогнув двойным подбородком, Долгоруков сглотнул слюну и благодарно посмотрел на Чернышева: врученную ему армию ждет горячее дело?

А Захар Григорьевич, снисходительно изогнув черную бровь, продолжил:

— Всех татар, что станут препятствовать походу, без жалости предавать смерти. Прочих, что останутся в покое и приступят к покровительству России, приласкать и обнадежить… Что касаемо турок, то вам надлежит доблестным оружием ее величества отобрать занятые ими крепости и получить через оные твердую ногу в Крыму. Сие особливо важно, ибо в постановленном плане освобождения татар от турецкого ига полагается достать империи гавань на Черном море и укрепленный город для коммуникации и охранения от нашествия турок, кои, беспременно, захотят опять завладеть полуостровом.

Выдержав многозначительную паузу, Чернышев высокопарно заключил:

— Ее императорское величество питает надежду и уверенность, что под вашим предводительством армия умножит славу ее оружия покорением Крыма!

Долгоруков на негнущихся ногах сделал несколько шагов вперед, принял из рук графа высочайший рескрипт.

— Подробные инструкции, князь, получите позже. Сейчас же мы можем обсудить прочие вопросы, ежели таковые у вас имеются.

Долгоруков снова дрогнул подбородком, сказал просяще:

— Смею тешить себя доверенностью Совета о препоручении мне не токмо армии, но и негоциации с крымцами.

— У предводителя главные заботы — военные, — назидательно заметил Никита Иванович Панин. — Не стоит обременять себя еще и делами политическими.

— Я полагал, что у диких татарских народов может произойти сумнение: армию ведет один, а негоциацию другой. И подумают они, что ни первый, ни второй не пользуются полным доверием ее величества.

Чернышев ответил князю уклончиво:

— Решать сей вопрос второпях не будем… По повелению государыни Евдоким Алексеевич принял негоциацию на себя. И мешать ему в том, видимо, не следует…

(Долгоруков, однако, не успокоился. Через несколько дней — перед отъездом в Полтаву — написал Екатерине, что поручение негоциации Щербинину ввергло его в несносную печаль. И попросил передать ведение крымских дел в его руки.

«Мне славу покорителя татар делить с губернатором резона нет», — рассудил про себя Василий Михайлович.)

 

2

Для генерал-майора Евдокима Алексеевича Щербинина назначение главой комиссии по переговорам с татарами явилось приятной неожиданностью.

В то время, когда другие генералы стяжали лавры на полях сражений, получали ордена, чины, поместья, сорокадвухлетний Щербинин занимался рутинной, малозаметной работой, присущей всем губернаторам: выбивал налоги и недоимки, строил казенные дома и дороги, следил за торговлей и рекрутскими наборами, заботился об обеспечении армии провиантом и припасами, подписывал кипы рапортов, ведомостей и прочих, часто не стоящих внимания, бумаг.

У себя на Слобожанщине, которой он правил шестой год, Евдоким Алексеевич был, конечно, царь и бог — деспотичный, громоголосый, он наводил страх на всех чиновников и обывателей. Но губерния — это не Россия! А Харьков — не Петербург!.. Хотелось большего: жить в столице, вращаться в высшем свете, бывать при дворе, — хотелось признании, славы, почета. А их не удостоишься, сидя в губернской канцелярии почти на окраине империи. Потому-то без робости принял он волю Екатерины. И подумал с благодарным волнением: «Значит, ценит меня государыня, коль такую службу вручила…»

Из писем, полученных от Петра Панина, из присланных высочайших рескриптов и указов Иностранной коллегии он уяснил положение дел, сложившееся на начало зимы, и стал действовать энергично, без раскачки.

Прежде всего надо было спасать отторгнувшиеся ногайские орды от грозившего им голода. (В рескрипте Екатерины подчеркивалось, что он, как генерал-губернатор, должен внушить местным жителям «обходиться с ними дружески, производить потребную им теперь торговлю и привозить к ним все к пропитанию и к житью нужное».)

Сделав необходимые указания по губернии, Евдоким Алексеевич и сам проявил усердие: в считанные недели раздобыл и отправил в приграничные крепости, откуда шла торговля с ордами, десять тысяч четвертей хлеба и тысячу четвертей просяных круп.

И ободряя ордынцев, крепя их веру в покровительство России, написал Джан-Мамбет-бею:

«Все попечения и старания с непорочнейшей верностью и усердием обращать буду к тому, каким лучшим и надежнейшим образом поспешествовать непоколебимому на все будущие времена утверждению всех тех оснований и предложений, в какие вы изволите вступить…»

К этому времени султан Мустафа, потрясенный сокрушительными летними поражениями своего пешего войска и падением Бендер, потерявший почти весь флот при Чесме, опозоренный предательским отторжением ногайских орд, перестал доверять Каплан-Гирею. Опасаясь, что хан вместе с крымцами может последовать ногайскому примеру, Мустафа сместил его. Знаки ханского достоинства снова получил Селим-Гирей.

Узнав о перемене ханов, Щербинин спешно отправил в Бахчисарай своего переводчика Христофора Кутлубицкого, прежде часто наезжавшего в Крым и знавшего многих татарских мурз. Через них, по мнению генерала, он мог разведать намерения нового хана.

В Бахчисарае Кутлубицкий отыскал обитавшего там едисанского Темир-мурзу, приласкал подарком и долго выпытывал о настроениях крымцев, ханских чиновников, самого Селим-Гирея.

Темир-мурза, раздувая впалые щеки, поглаживая шелковистый лисий мех, успокоил переводчика:

— О чем вредном против России могут помышлять татары, если после ухода орд они ослабели вконец?.. В разномыслии нынче все, в смятении… Я затем здесь и живу, чтобы склонить их к принятию условий, на коих прочие орды в дружбу и союз с Россией вступили…

Вернувшись в Харьков, Кутлубицкий доложил о разговоре с мурзой Щербинину. У того гневно запрыгали мешки под глазами, густые брови сломались углом:

— Плевал я на твоего мурзу! И на его сказки плевал! Мне ханский умысел надобно знать… Пошел вон, дурак!..

В Крым поехал другой посланец — переводчик Константин Мавроев. Он вез приватное письмо для калги-султана Мегмет-Гирея, брата хана Селима.

— Братья чаще мысли одинаковые имеют, — благоразумно рассудил Евдоким Алексеевич. — Стало быть, что калга скажет — то и хан думает…

Мавроев въехал в Бахчисарай двадцать седьмого января.

Вместе с ним были Мелиса-мурза и Али-ага, выделенные для сопровождения предводителем Едисанской и Буджакской орд Джан-Мамбет-беем при посещении переводчиком едисанских кочевий.

Мегмет-Гирей, которому утром доложили о прибытии русского гостя, не зная ни его чина, ни полномочий, принял переводчика за важную персону и устроил весьма торжественную встречу: Мавроева посадили на богато убранного коня и с почетным эскортом в сорок гвардейцев повезли по главной улице, запруженной любопытствующими бахчисарайцами.

И лишь когда на аудиенции переводчик назвал себя и цель приезда, калга понял свою оплошность. Приняв письмо и коротко расспросив о новом главнокомандующем Долгорук-паше, он приказал отвезти гостя назад.

Отобедав, отдохнув часок, Мавроев под вечер собрался погулять по городу, потолкаться у кофеен и лавок, послушать, о чем говорят татары. Но едва вышел из дома — был остановлен тремя стражниками.

— Вернись назад! — грубо крикнул один их них. — И не смей покидать дом!

Мавроев оторопело посмотрел на татарина:

— Я гость калги-султана!

— Ты не гость. Ты пленник калги… Вернись!

Поскучнев лицом, шумно засопев сизым носом, не ожидавший такого поворота дела Мавроев понуро шагнул к двери…

Пока русский посланец, томясь от неизвестности, коротал дни под арестом, Мегмет-Гирей отправил к Джан-Мамбет-бею и Хаджи-мурзе четырех мурз, приказав им уговорить орды предпринять нападение на российские войска, стоявшие на винтер-квартирах на Украине. За это калга обещал ногайцам много денег от Порты и султанское помилование за предательское отторжение.

Мурзы вернулись в Бахчисарай мрачные: едисанцы и буджаки не только не дали согласия участвовать в набеге, но и посоветовали калге не дожидаться вторжения армии в Крым, бросить Порту и направить в Россию знатных послов для постановления договора о дружбе.

Взбешенный таким ответом, Мегмет-Гирей исступленно кричал в диване, что людей, которых посылает Россия для возмущения крымского народа, следует брать под стражу и вешать.

— И этого Мавроя я велю повесить! А предателей едисанских, приехавших с ним, прикажу сжечь живьем!

Его неожиданно и дерзко перебил султан Шагин-Гирей, один из многих наследников ханского престола.

— Глупые поступки не украшают калгу!

— Что-о? — опешив, протянул Мегмет.

— От гибели одного российского человека и двух едисандев никакого ущерба ни России, ни орде не последует, — сказал Шагин. — Но избавит ли это от великих бедствий Крым?

Калга, прищурив желтые глаза, недоуменно посмотрел на молодого султана. Он мог бы понять протест беев могущественных крымских родов — но что побудило дерзить этого мальчишку?

— Посмотри кругом, калга, — раздался тихий голос кадиаскера Фейсуллах-эфенди. — От сильных морозов пал почти весь скот. Хлеба мало, и он дорогой. Народ наш в страхе перед русским вторжением. А турок в крепостях едва ли до семи тысяч будет. И неизвестно, прибавятся ли их гарнизоны. Кто встанет на защиту Крыма?.. Если мы по-прежнему будем неприятелями России — милости от нее не жди!

Взгляд Мегмета стал колючим… «Кадиаскер заодно с султаном?.. Неужели заговор?» — мелькнула тревожная мысль… Но самообладание он не потерял, бросил коротко:

— Что вы хотите?

Шагин ответил однозначно, с вызовом:

— Мы желаем жить в союзе с Россией!.. И скоро пойдем из Крыма к Джан-Мамбет-бею.

Кадиаскер, подтверждая слова султана, часто закивал узколицей головой.

«Они сговорились, — решил Мегмет. — Но кто еще?»

А Шагин, осмелев вконец, прикрикнул:

— Прикажи освободить Мавроя! А я доставлю его к русской границе…

Двадцатипятилетний Шагин-Гирей-султан рано лишился отца. Но это печальное событие, как ни странно, благотворно отразилось на судьбе юноши, избежавшего нудного однообразия жизни, свойственной почти всем ханским детям. Он уехал в Европу, где несколько лет жил и учился в Венеции, в Фессалониках, и вернулся в Крым только по зову своего дяди — грозного Керим-Гирея, — назначившего племянника сераскиром едисанской орды. Некоторое время Шагин находился на виду, но после скоропостижной смерти хана надолго ушел в тень.

Хорошая образованность Шагина, его знакомство с блестящей европейской культурой, светским образом жизни со всей очевидностью показали пытливому и просвещенному юноше дикую, архаичную структуру Крымского ханства. Он скрывал неприятие сложившихся за века порядков, но когда среди татарских народов произошел раскол, когда ногайцы подались к России, а у крымцев забродили умы, Шагин понял: надо выступить в диване еще до похода Долгорукова, в успехе которого он не сомневался, и заявить о себе как о верном стороннике России.

Молодой султан понимал то, что было недоступно закостеневшим мозгам старых беев и мурз — Крым обречен!.. Сдержать сильную русскую армию, вдохновленную многочисленными победами, не смогут ни турецкие гарнизоны, ни тем более сами крымцы. Падение ханства неизбежно! И оно падет — падет при первом же ударе! А вот тогда Шагин получал шанс, о котором тайно и давно мечтал, — шанс стать ханом.

Расчет его был прост: ярый приверженец Порты Селим-Гирей на поклон к России не пойдет — будет стоять до конца! Поэтому возникнет необходимость избрать нового хана, способного заключить с Россией дружеский договор и тем избавить татар от русского рабства. А поскольку по древним обычаям ханом мог стать только султан из рода Гиреев, то именно он, Шагин, первым открыто заявивший о своей дружбе к России, мог претендовать на престол. И тогда… О, тогда он покажет себя! Он сломает, разрушит, уничтожит все, что мешало до сих пор приблизить татар к европейской цивилизованности.

Резко выступив в диване против калги, а фактически против Селим-Гирея, Шагин, несомненно, понимал, что сделал шаг не только решительный, но и смертельно опасный. Последствия его могли быть самыми плачевными. Но делая этот шаг, он предусмотрительно припас на окраине Бахчисарая несколько крепких коней, чтобы в случае угрозы скакать к едисанцам, которые власть хана уже не признавали. В какой-то миг ему даже захотелось, чтобы все так получилось, чтобы он появился среди ордынцев с ореолом мученика за народ, за мир и покой.

Стараясь не показать своего волнения, Шагин ждал, что ответит калга. А тот, видя, что султана и кадиаскера никто не поддержал, хладнокровно, словно ничего не произошло, произнес с укором:

— Скорый язык говорит скорые мысли. А скорые мысли — как пух тополей: куда ветер подует — туда и летят.

Но казнить Мавроева, Мелиса-мурзу и Али-агу он раздумал.

Пока грустный Мавроев, гадая о дальнейшей судьбе, продолжал сидеть под арестом, кадиаскер позвал к себе мурзу и агу.

— Калга велел мне написать в Россию письмо, — сказал он едисанцам. — Письмо двойного содержания: чтоб Россию не оскорбить и чтоб не навлечь подозрений Порты… Я написал, но придерживаться его не буду — весной, как и обещал Джан-Мамбет-бею, поеду в степь и соединюсь с ним… А Маврою скажите, что письмо повезет он.

Едисанцы передали слова кадиаскера переводчику. Тот облегченно вздохнул: значит, отпустят живым.

Прошло несколько дней.

Семнадцатого февраля к Мавроеву пришел бахчисарайский каймакам Ислям-ага.

— В твоей империи и в Порте обитает много пашей, — сказал каймакам. — А в Крыму всего пятнадцать беев. Если Россия желает пригласить в дружбу и союз всю Крымскую область, то письма от твоего двора должны быть присланы всем пятнадцати беям. А общество — с их согласия — решит, быть ли в этом союзе. Ибо коварство и хитрость ваши безграничны.

Удивленный неожиданным визитом каймакама, продолжая находиться в положении пленника, Мавроев тем не менее возразил:

— Упреки в коварстве мы слышим постоянно. Но привести достойные внимания случаи никто не может.

— В минувшем году Панин-паша прислал в Крым письмо с приглашением к союзу. Мы его даже рассмотреть не успели, как российская армия стала безжалостно разорять наши земли.

— Ну нет, — погрозил пальцем Мавроев. — Слова твои лживы!.. Те письма, кои генерал-аншеф отправил к вам, получены были зимой. А армия вышла в поле летом. Вот и выходит, что времени для отзыва было много, да вы отвечать не хотели… Что же касаемо генералов, то я скажу так. В России каждый генерал, предводительствующий армией, гораздо больше доверенности и власти получает, нежели все пятнадцать крымских беев. И поэтому все, что они сделают, — высочайший двор одобрит!

Ислям-ага спорить не стал, сказал занудно:

— Я передал тебе ответ калги… А теперь можешь ехать…

Просидев по арестом двадцать два дня, Мавроев покинул негостеприимный Бахчисарай и под усиленной охраной был доставлен в Ор-Капу.

Ор-бей Сагиб-Гирей встретил его недоброжелательно и на просьбу о ночлеге ответил не скрывая злорадства:

— Калга велел ничего тебе не давать: ни квартиры, ни хлеба, ни лошадей. Немедленно убирайся из крепости!

— Как?! — тоскливо воскликнул Мавроев. — На худых лошадях? Без пропитания? По такому лютому морозу?.. Я же замерзну в степи!

— Мне все равно. Сдохнешь в пути — значит, так было угодно Аллаху!

— Дозволь хотя бы купить лошадей и припасы у здешних жителей!

— Попробуй, — ухмыльнувшись, небрежно бросил ор-бей, зная, что после сильного падежа, последовавшего от бескормицы, и небывалых для Крыма холодов лошади, как и прочий скот, были в цене.

Полдня переводчик, все больше впадая в уныние, ходил из дома в дом, пока наконец не сторговал за сто два рубля — сумму беспримерную! огромную! — пять невзрачных, отощалых лошаденок.

Утром двадцать четвертого февраля, опасливо поглядывая на ровную, без единого деревца, занесенную льдистым снегом степь, Мавроев покинул Перекопскую крепость, в которой, как он позже напишет в рапорте, ему было «великое поругание сделано».

 

3

Евдоким Алексеевич Щербинин, одетый по-домашнему, без парика, попивая горячий кофе, чуть кося глазом в сторону на лежавший на столе лист бумаги, читал высочайший рескрипт, в котором императрица излагала «два размышления» по поводу предстоящей весной крымской кампании и действий самого генерал-губернатора в это время.

Из камина, звонко постреливавшего горящими поленцами, тянуло горьковатым дымком. За подернутыми, серебряными ото льда окнами металась колючая вьюга, в дымянке голодным волком завывал порывистый ветер.

«Если вся нынешняя зима пройдет в крымской нерешимости, — писала Екатерина, — то востребует нужда обратить против сего полуострова оружие». С другой стороны, если крымцы, по примеру Едисанской и Буджакской орд, отвергнут власть Порты прежде, чем будущая кампания откроется, то «отобрание из турецких рук лежащих там крепостей без помощи нашей татарами не исполнится». Исходя из этих размышлений, она делала непреложное заключение: в обоих случаях русская армия должна силой покорить Крым и принудить татар к дружескому договору.

Но движение Второй армии на Крым являлось делом весьма непростым.

Представляя в конце минувшего года Совету план крымской кампании, Захар Чернышев добросовестно и подробно обрисовал все сложности изнурительного похода многотысячной армии, обремененной огромным числом лошадей и быков, через широкую маловодную степь.

— Для благополучного перехода к Перекопу через места, где ныне зимуют ногайцы, — говорил Чернышев, — следует заблаговременно распорядиться о перемещении сих орд к весне таким образом, чтоб нужный для прохода нашей армии полевой корм не мог быть ими истреблен.

Екатерина понюхала табак, сказала раздумчиво:

— Надобно Евдокиму Алексеичу обговорить это с Долгоруковым. Пусть они решат, куда сподручнее переводить: назад, на правый берег Днепра, или же на восток, к реке Берде и Азовскому морю… Но поселить орды надобно так, чтобы не стеснить тамошних казаков.

— Держать ногайцев поблизости от Крыма опасно, — заметил Чернышев. — Мало ли что может приключиться… Я бы убрал их за Дон, на Кубань.

Екатерина повела округлым плечом:

— Не поспешайте, граф. Дело тут щекотливое…

Но позднее, поразмыслив, она согласилась с его предложением…

Евдоким Алексеевич одним глотком, не чувствуя вкуса, допил кофе, с кислым лицом отложил рескрипт: ехать в Полтаву ему не хотелось.

Он уже знал, что пятнадцатого января Совет, уступая домогательствам Долгорукова, принял решение: с началом военных действий руководство негоциацией с татарами переходит к князю. Щербинин считал такое решение неразумным и опасался, что Долгоруков не станет ждать положенного срока, а попытается сразу взять негоциацию в свои руки. Отдавать же ее Евдоким Алексеевич не хотел. Предстоял трудный разговор с Князем, избежать которого было невозможно.

Когда генеральс-адъютант командующего подполковник Ганбоум доложил о прибытии Щербинина, Долгоруков, питавший к губернатору неприязнь, продержал его четверть часа у дверей кабинета и лишь потом — будто бы оторвавшись от неотложных дел — снисходительно принял.

Евдоким Алексеевич, наслышанный об горделивости и мужиковатости князя, все-таки не ожидал столь нелюбезного к себе отношения — оскорбился и коротко, сухо доложил о рескрипте Екатерины.

— Знаю, знаю, — капризно забрюзжал Долгоруков, глядя мимо генерала, продолжавшего стоять перед ним, подобно проштрафившемуся офицеру, поскольку князь не счел нужным предложить хотя бы стул. — С этими ногайцами столько хлопот. Бегают туда-сюда, как тараканы. А мне беспокойство и затруднительность создают.

Поворчав, он согласился на перевод орд к Берде и Азову.

— Пущай едут! Все меньше забот… Токмо вы, милостивый государь, проследите, чтоб они в дороге не озорничали!

Щербинин, осерчав от такого приема, задерживаться в Полтаве не стал — уехал через день, не прощаясь, повторяя негодующе:

— Мужик косолапый!.. Быдло!.. Никакого обхождения. Словно я не генерал, не губернатор, а прислуга какая-то.

К князю он решил больше не ездить, а о всех делах — от этого, увы, не уйти — уведомлять письменно…

(Позднее, когда Евдоким Алексеевич раздраженно написал Панину, что Долгоруков по-прежнему стремится вести негоциацию самолично, Никита Иванович успокоил его, заметив, что, «оставляя наружную пышность знаменитым, родам, довольствоваться будете прямым производством дел».

Такой ответ порадовал Щербинина: он понял, что в Петербурге в делах негоциации первым считают его.)

 

4

Склонять ногайцев к оставлению мест зимовки и переходу на новые земли отправился канцелярии советник Петр Веселицкий, занимавшийся еще под началом Петра Панина отторжением орд от Порты и сношениями с крымскими татарами. Он также должен был проведать настроение ордынских начальников относительно возможности возведения на престол другого хана.

— Сие знать крайне важно, — строго поглядывая на канцелярии советника, предупредил Щербинин. — Вполне допустимо, что обстоятельства принудят нас приложите старание к отысканию особы более дружественной к России, чем Селим-Гирей. Вот вы и прознайте, кого хотели бы иметь они в ханском достоинстве… Да, предупредите подполковника Стремоухова, что он назначается приставом при ордах. Пусть немедля выезжает к ним…

Придавая большое значение отторжению едисанцев и буджаков как первому шагу к достижению далеко идущих целей, Екатерина пристально следила за благополучием и защищенностью орд.

Особенно им досаждали запорожские казаки, продолжавшие, несмотря на все предупреждения, грабить ногайцев, из-за чего некоторые ордынцы стали уходить в Крым. Выведенная из себя самовольствами «бездельников и злодеев», императрица прислала запорожскому кошевому атаману Петру Калнишевскому грамоту, в которой жестко указала:

«Строгое и немедленное наказание запорожцев, обличаемых в непозволенных до татар касательствах, без упущения исполняемо быть долженствует».

В другом послании — Щербинину — Екатерина велела оборонить ногайцев от притеснений и «поспособствовать им в содержании и соблюдении себя в независимости, и коль долго в таких мыслях пребывать имеют — все возможные удобства им доставлять».

А для лучшего ласкательства Щербинину выделялись из казны 20 тысяч рублей на вспомоществование ордам. Кроме того, тайному советнику Собакину поручалось накупить в Москве и отправить в Харьков на 10 тысяч разных подарков, и уже были посланы галантерейные вещи на 3 тысячи рублей.

Сменяемые на каждой станции резвые лошади быстро домчали канцелярии советника до Александровской крепости. Но здесь пришлось задержаться: по внезапному оттепельному времени Конские Воды и Московка разлились широкими озерами, нарушив прежние переправы.

Веселицкий несколько раз выходил на вязкий, размокший берег, смотрел, пошла ли вода на убыль, и, не вытерпев, потребовал у коменданта бригадира Фрезердорфа переправить его к едисанцам на лодке.

Фрезердорф, удивленный торопливостью гостя, пробасил недоуменно:

— Господи, стоит ли так поспешать?.. Через неделю вода спадет — переправим без задержки.

— Я рвение не от личных прихотей проявляю, — с легким раздражением заметил Веселицкий. И добавил уже с показной важностью: — Дело, врученное мне, не терпит отлагательства.

Лодку выделили большую, с гребцами, и утром четвертого марта канцелярии советник перебрался на другой берег. Там его встретили ногайские начальники Джан-Мамбет-бей, Абдул Керим-эфенди, знатные мурзы и аги, а также Майор Ангелов и переводчик Мавроев, с горем пополам добравшийся из Крыма к едисанцам два дня назад.

Тут же, на берегу, под громкие крики ордынцев, Веселицкий напыщенно объявил:

— По дружескому к вам расположению и в оплату убытков, понесенных от грабежа запорожских злодеев, ее императорское величество пожаловала ордам четырнадцать тысяч рублей!

Колбай-мурза и Али-ага приняли мешки с деньгами, а Абдул Керим поделил их между пострадавшими от казачьего разбоя мурзами и агами.

Джан-Мамбет-бею Веселицкий вручил деньги отдельно. Тот пришел в его шатер глубокой ночью, охотно взял 450 золотых, долго благодарил, слащаво и многословно, и, прощаясь, попросил сохранить визит в тайне от мурз.

— Люди они завистливые. Узнают — просить будут.

— Не беспокойся, — утешил бея Веселицкий. — Я тебя потому и позвал ночью, чтоб никто не ведал…

Начав с раздачи золота, Веселицкий хотел задобрить мурз, смягчить их сердца, сделать более податливыми к уговорам, что перевод орд на новые земли есть еще одно благодеяние России, заботящейся о безопасности своих друзей. Сам Петр Петрович не питал никаких иллюзий об их дальнейшей судьбе: он не сомневался, что если ногайцы согласятся перейти на Кубань (а именно таким было последнее решение Петербурга), то там навсегда и останутся.

Состоявшийся на следующий день разговор оказался непростым: мурзы слушали неотразимые доводы Веселицкого молчаливо, растревоженно переглядывались, но давать согласие на перевод не захотели.

— Мы благодарны за милость, оказанную твоей королевой нашим народам, — сказал едисанский Хаджи-Джаум-мурза. — Но истощенные стада не смогут проделать столь долгий, тяжкий, со многими переправами путь.

— Из-за нашего и уже живущих там народов многолюдства те земли будут нам малы и непригодны, — поддержал его Колбай-мурза.

Буджаки также роптали:

— Что нам кубанская сторона? На прежние кочевья идти надо!

Холодное, пугающее упрямство ногайцев побудило Веселицкого изменить тактику. Он выставил на первый план не переход на Кубань, а движение к Дону, разумно полагая, что потом легче будет сдвинуть орды дальше.

— Армия скоро выступит на Крым, — терпеливо разъяснял он мурзам. — Вы сами люди не токмо кочевые, но и военные — можете без посторонней помощи здраво рассудить, сколь обременительным окажется сей поход. Тысячам лошадей, быков и прочему скоту потребно много корма, который — если орды останутся здесь — уничтожат ваши стада. Тем самым движение армии сделается невозможным. А значит, отложится освобождение Крыма от турецкого ига!.. Заботясь о собственном благе, вы должны проявлять человеколюбие и к другим татарским народам, томящимся в неволе и страждущим спокойной жизни. В противном случае это деяние можно оценить только одномысленно: открытое вспомоществование нашему общему неприятелю в удержании крымцев в порабощении… Моя всемилостивейшая государыня, оказывая вам всевозможные благодеяния, давая покровительство и защищение, рассчитывает на ответную услугу знаменитых орд.

Мурзы безмолвствовали, уныло потупив глаза.

Веселицкий, чувствуя, что его речь смутила многих, окинул ногайцев орлиным взором и твердо произнес:

— Необходимость требует, чтобы орды через неделю-другую пошли к Кальмиусу!

Он вынул из коричневого портфеля скрученную в трубку небольшую карту, развернул ее и, указав пальцем назначенные ордам земли, отмеченные красной краской, ободряюще сказал:

— Для показа мест между Молочными Водами и Кальмиусом, для охраны и защищения с вами будет подполковник Стремоухов с военной командой. К тому же вы отдалитесь от разбойных запорожцев, на которых часто жалуетесь… Все! Я оставляю вас для совета и жду решительный ответ…

Под вечер в шатер Веселицкого пришли Джан-Мамбет-бей и Абдул Керим-эфенди.

— Мы держали, как ты просил, совет и всем народом постановили исполнить волю королевы, — сказал эфенди. — Но просим оставить нас здесь на некоторое время для поправления скота.

— На какое время?

— До двадцать пятого числа. А на следующий день мы выступим.

— Быть по сему, — согласился Веселицкий, опасаясь настаивать на другом, ближнем, сроке. — Но ни днем позже!

— Нет, нет, мы не задержимся, — пообещал эфенди. И добавил: — Для лучшего сведения о новых местах мы просим отдать нам карту, но перевести на наш язык названия всех урочищ и рек.

— За этим дело не станет… (Веселицкий посмотрел на Мавроева.) Напиши им названия и вручи!

В шатре было сумрачно — Мавроев взял карту, письменные принадлежности, вышел наружу, присел на раскладной стульчик и, положив карту себе на колени, стал переводить.

Веселицкий выглянул из шатра, осмотрелся, затем задернул поплотнее шерстяной полог, подсел к ногайцам и зашептал еле слышно:

— Ее величество с недоверием относится к нынешнему хану Селим-Гирею. Его упорство в желании сохранить над Крымом владычество Порты никак не может считаться за благо. Следует, видимо, подумать о другом хане — хане, который поставит службу татарским народам выше службы заморскому угнетателю.

— Селим и в прежнее свое правление показал себя нелюбезным к России, — ответил Абдул Керим. — Консула Никифора он выслал — помнишь?.. А теперь не хочет понять, что враждовать с Россией — значит навлечь на Крым неисчислимые несчастья.

— Но есть ли у вас на примете особа, способная привести народ к покою и дружбе? — быстро спросил Веселицкий, обрадованный ответом эфенди.

— Есть! Все наше общество желает избрать ханом Шагин-Гирей-султана, что был сераскиром над едисанцами. Он предан России, доказав это освобождением Мавроя. И будет верен ей всегда. Он разумен, хотя и молод, и многие крымские мурзы охотно пошли бы вместе с ним под покровительство России.

— Что же мешает им так сделать?

— Прельщенные подарками и обещаниями калги, они согласились с муллами и ширинским Джелал-беем.

— А те за что стоят?.. Что противное нашли они в нашем стремлении дать Крыму вольность?

— Они говорят, что в Коране есть особая статья.

— Это какая же статья?

— Если мусульманский народ, не видя никакой опасности от меча и огня, осмелится нарушить свою присягу отступлением от единоверного государя и преданием себя иноверной державе, то будет навеки проклят.

— А ежели предвидится гибель народа?

— В таком случае нужда закон переменяет.

— То есть?

— Нарушить присягу дозволяется.

— Значит, крымцы не хотят отступить от Порты добровольно?

— Не могут, — поправил Веселицкого Абдул Керим. — Не могут, пока не увидят опасность от России… Но мы своему слову верны! Когда недавно калга прислал своих мурз — бей их не принял, а велел передать, что мы России преданным союзником стали и с неприятелем российским отношений иметь не желаем.

Джан-Мамбет-бей, сидевший все время молча, подал голос — тряся козлиной бородой, поспешил заверить:

— Так все и было! Я отправил их назад!

Веселицкий придал лицу благостное выражение и бархатно сказал:

— Я испытываю совершенную радость от этих слов, подтверждающих вашу нелицемерную дружбу… (И уже строже.) Но мне говорили, что джамбуйлуки, желавшие одно время последовать вашему примеру, будто бы согласились на уговоры калги.

— Такие слухи распускает сам калга, — снова вступил в разговор Абдул Керим. — Джамбуйлуки верны своему слову! И едичкулы тоже. Нам об этом еще раз письменно подтвердил Джан-Темир-бей… А едичкулы, несмотря на полученные от калги мешки с деньгами, должны скоро прислать нарочного.

— Ныне медлить нельзя, — предупредил Веселицкий. — Когда армия выступит в поход, то со всеми, кто в дружбу с Россией не войдет, как с неприятелями поступать станет… Поторопите их!

— При нужде мы готовы силой принудить орды к союзу с Россией, — взмахнул рукой эфенди. — Сейчас у нас худые кони, но если вы дадите хороших и присоедините часть нашей конницы к своей армии — мы готовы идти на Крым.

При тех широких полномочиях, которыми обладал Веселицкий, он тем не менее не посмел ответить что-то определенное на просьбу едисанцев — сказал уклончиво:

— Ваше желание подсобить России похвально. Я доложу о нем его сиятельству.

Джан-Мамбет-бей снова напомнил о себе.

— Я хочу писать Шагин-Гирею, чтобы ехал ко мне из Крыма, — произнес он трескучим голосом. — С его выездом между крымцами последует великая перемена. Из всех Гиреев один этот султан всем народом любим. Многие пойдут за ним!

— Полагаю, что избранием нового хана вы не только приведете крымцев к соединению, но и поимеете преимущество и славу миротворцев, — сказал Веселицкий. — Жаль, что прежде сии мысли не приходили: уже бы давно весь Крым соединился с вами без кровопролития.

— Как только Шагин прибудет — уведомим нарочным и… — Джан-Мамбет осекся: кто-то зашуршал пологом шатра.

Вошел Мавроев, молча отдал карту эфенди.

Тот осмотрел ее, свернул в трубку, спрятал на груди.

— Ваше согласие на переход надобно представить на бумаге, — прощаясь, напомнил гостям Веселицкий.

Утром десятого марта, получив необходимые письма от предводителей орд, он вернулся в Александровскую крепость.

 

5

Чем ближе подходило время выступления Второй армии на Крым, тем оживленнее становилась Полтава. Город напоминал растревоженный улей — шумный, беспокойный: повсюду марширующие солдаты, озабоченные офицеры, десятки нарочных, верхом и в колясках, снуют, как челноки, в Голтву, Решетиловку, Переяславль, Кременчуг, Старые и Новые Санжары.

В штабе суета — Долгоруков требует еженедельных докладов о готовности полков и обозов, и офицеры усердно шелестят бумагами, подсчитывая количество лошадей и пушек, амуничных и съестных припасов, телег, палаток, шанцевого инструмента.

А Долгоруков покрикивает грозно:

— Репортиции писать правдиво! Ничего не утаивать!..

Желая как можно ярче показать свое деятельное участие в подготовке армии к походу, Василий Михайлович едва ли не каждый день гнал курьеров в Петербург, засыпая Военную коллегию, Совет, Екатерину многочисленными реляциями и письмами, испрашивая указаний по таким мелочам, что даже его благодетель Захар Чернышев бубнил раздраженно на заседании Совета сидевшему рядом Разумовскому:

— Ей-же-ей, Кирилл Григорьевич, скоро князь станет запрашивать, когда ему по нужде сходить и чем подтереть зад… В последней реляции просит Совет дозволить взять на каждый полк по бочке вина и сбитеня.

— Ну, для полка бочки маловато, — растянул в улыбке губы Разумовский. — Мог бы попросить и поболее.

— Вам смех, а мне лишняя забота на его писульки отвечать…

В конце концов, с подачи Чернышева, Совет предупредил командующего, чтобы он сам делал все важное для успешного проведения похода.

Сюда же, в Полтаву, в начале апреля комендант Александровской крепости Фрезердорф прислал рапорт, что, по имеющимся у него сведениям, калга Мегмет-Гирей продолжает склонять ногайские орды к измене и будто бы многие люди побежали в Крым.

— Мне догадки бригадира без надобности! — оборвал Долгоруков адъютанта, зачитывавшего, по обыкновению, рапорты вслух. — Пусть Щербинин пошлет в орды верного человека для разведывания!..

Евдоким Алексеевич послал переводчика Андрея Константинова.

Константинов проявил осторожность — не стал забираться в ногайские аулы, а отправился в Каменный Базар, где татары торговали с казаками, меняя скот, лошадей, шкуры на потребные им хлеб и крупы. Там он встретил давнего приятеля Тир-Мамбет-мурзу, который поведал, что ор-бей Сагиб-Гирей вышел из Крыма с пятью или семью тысячами воинов, чтобы прикрыть бегство ногайцев.

— Джамбуйлукам не верь! — предупредил мурза. — Сагиб посылал к ним ласковые письма, одаривал султанскими деньгами. Многие их мурзы тайно покидают места кочевий и идут в Крым.

— А едисанцы?

— Тех, кто зимой торговал у крымцев, турки назад не пускают. Ворота Ор-Капу на замке!

— А турок в гарнизонах не прибавилось?

— Нет, но говорят, что Порта готовит корабли с янычарами…

Уклонившись от поездки в орды, доверившись словам своего приятеля, Константинов не узнал главного: значительная часть едисанцев, нарушив обещание, отказалась следовать к Кальмиусу и, покинув Джан-Мамбет-бея, направилась к Перекопу.

Но об этом через конфидентов проведал Долгоруков. И когда получил из Харькова от Щербинина копию рапорта Константинова — изорвал ее в клочья, обрушив на безвинную голову губернатора поток проклятий.

— Армия выступает в поход, а я до сих пор не ведаю, кого буду иметь перед собой — неприятелей иль союзников!..

Щербинин тоже дал волю гневу. Уставив неподвижный взгляд в грудь провинившегося Константинова, он истово и долго осыпал ругательствами переводчика, испуганно вздрагивавшего от зычного генеральского голоса.

Его попытался успокоить Веселицкий, мягко заметив, что дела не так плохи, как видятся внешне. И, овладев вниманием губернатора, продолжил рассудительно:

— Джан-Мамбет-бей попал в неприятное положение. Его постоянные уверения о стремлении всех орд вступить под покровительство ее величества нашли отклик в человеколюбивом сердце государыни, которая, как известно, милостиво приняла просительные грамоты от ногайских депутатов, привезенных в Петербург графом Паниным. После столь важного события уход многих едисанцев в Крым подрывает веру в искренность их намерений и клятв самого бея… Единственный благоприятный выход из такого положения — силой или уговорами, но бей должен воротить беглецов.

Спокойные, здравые доводы канцелярии советника вернули самообладание вспыльчивому губернатору.

 

6

В начале апреля отряд подполковника Борисоглебского драгунского полка Стремоухова встретил ногайские орды на подходе к Кальмиусу.

Джан-Мамбет-бей, страшась, что русский начальник прибыл покарать его за бегство едисанцев, робким, упавшим голосом долго расспрашивал о сущности назначенной офицеру должности пристава и лишь убедившись, что подполковник, как и обещал Веселицкий, действительно прислан для сопровождения орд на новые места, расслабленно вздохнул.

В это время в кибитке бея послышался шум, из нее выскочил малец лет двенадцати, лицом славянин, в серых рваных обносках на исхудавшем теле, ошалело покрутил головой и стремглав бросился к казакам и драгунам, хлопотавшим саженях в пятидесяти у повозок.

Все замерли, глядя, как малец хлюпает босыми ногами по размокшей земле.

Бей звонко щелкнул пальцами — два ногайца хлестнули плетьми лошадей, легко сорвались с места, в считанные секунды догнали беглеца, на ходу подхватили его и отвернули к кибиткам.

— Православные-е-е, — донесся тонкий, дрожащий голосок. — Кто в Бога верует — спасите-е…

Стремоухов мрачно зыркнул на бея:

— Кто это?

— Так… человек мой, — ответил тот с наигранной беспечностью.

— Христьянин?

— Нет-нет, нашей веры.

Стоявший рядом с подполковником секунд-майор Ангелов тихо шепнул:

— Мальчишку этого два года назад во время набега Крым-Гирея пленили и продали бею.

Поручик Павлов, молодой, горячий, судорожно задергал щекой:

— Дозвольте, господин подполковник! Я вмиг сыщу!

— Погоди, — остудил его пыл Стремоухов, — не последний день в орде — найдем!

Он колюче посмотрел на бея и процедил сквозь обвисшие усы:

— До нас дошли вести, что многие едисанцы вновь подались к крымскому хану. Почему не остановил их?

Джан-Мамбет-бей заискивающе заюлил:

— Сагиб-Гирей несколько раз выходил из Ор-Капу с многочисленным войском и прикрыл бегство аулов Темир-султан-мурзы.

— А те едисанцы, что в Крыму были? Где они?

— Многие уже вернулись в орду.

— И теперь никто не убежит?

— Никто!

Майор Ангелов снова шепнул подполковнику:

— После переправы через Днепр в Крым бежали его братья Ор-Мамбет и Темир.

Стремоухов продолжал цедить:

— А братья твои?

Бей вздрогнул всем телом, в бегающих глазах промелькнул испуг.

— Братья предали меня… Но я уговорю их вернуться.

— Джамбуйлукская орда вышла из Крыма и сызнова возвращается туда, — шептал всезнающий Ангелов.

— И джамбуйлуков уговоришь? — наседал на бея Стремоухов.

— Я их верну, — прижал руки к груди Джан-Мамбет. — Верну!

Стремоухов подкрутил рыжеватый ус, сказал начальственно:

— Это хорошо, что вернешь… Но я помогу тебе. Для верности!..

На следующий день объединенный отряд ногайцев и казаков отправился на юго-запад, чтобы, двигаясь в стороне от орд, перекрыть бегущим путь в Крым.

 

7

Исполняя приказ Долгорукова, пятнадцатого апреля Вторая армия выступила с зимних квартир.

Первым начал марш наиболее удаленный от Полтавы Московский легион генерал-майора Баннера, проделавший до этого по заснеженным дорогам России тяжелейший 800-верстный путь от Симбирска до Харькова. (Указом Военной коллегии этот легион — 6 эскадронов кавалерии и 4 батальона пехоты при 12 пушках — был назначен под команду Долгорукова взамен 6 полков, переданных в феврале в Первую армию.)

Одновременно вышла дивизия генерал-поручика Берга, квартировавшая в крепостях Украинской линии и в районе Бахмута. После соединения батальонов и эскадронов на вершине Кальмиуса дивизия должна была следовать к Токмаку.

Ближние к Полтаве полки выступили на пять дней позже. Бее командиры, кроме Берга, имели приказ двигаться к крепости Царичанке.

Штаб Долгорукова шел вместе с дивизией генерала Эльмпта, которая сноровисто, без задержки, переправилась на левый берег Ворсклы.

Вобравшая в себя растаявшие льды и снега, полноводные от весенних дождей ручьи, мутная, водоворотная река вышла из берегов. Но Долгоруков заранее распорядился навести через нее мосты. Их сделали два: один — на крепких дубовых сваях, другой — на четырех скрепленных толстыми канатами судах, специально пригнанных из Кременчуга и Переволочны. Для прохода пехоты соорудили по мелководью широкую гать из земли и фашин.

В Царичанку Долгоруков прибыл двадцать девятого апреля. Все пространство вокруг крепости, словно при осаде, было заполнено войсками: из Кременчуга пришли Черниговский пехотный, Черный и Желтый гусарские полки, из Новых Санжар, Голтвы, Решетиловки, Переяславля — Владимирский, Воронежский, Белевский и Брянский полки; разбивали лагеря 2-й гренадерский полк и егерский корпус; рядом с ним спешились Ямбургский карабинерный, Борисоглебский драгунский и Сумской гусарский полки; из Старых Санжар ползла по скверным проселкам артиллерия генерал-майора Вульфа, за ней — большой обоз инженерного корпуса.

— Эка сила великая! — дивились, раскрыв рты, молодые солдаты — недавние рекруты, пополнившие зимой батальоны.

Поседевшие ветераны посмеивались в усы:

— Погодите, сопливые, настоящую силу в сраженье увидите…

Выслав вперед авангард князя Прозоровского, третьего мая дивизии покинули крепость.

Май выдался сухим и по-летнему жарким. Долгоруков приказал поднимать пехоту и обозы в три-четыре часа ночи, чтобы по прохладе, пока солнце не накалило землю полуденным зноем, подойти к очередному лагерю, заранее поставленному шедшим впереди — в четырех днях — авангардом.

Каждую ночь в указанное время барабанщики били побудку; солдаты, зябко поеживаясь, затаптывали тлеющие костры, разбирали из пирамид ружья, кавалеристы седлали коней, пасшихся на придорожных полях, фурлейты готовили обозы. Барабанщики били генерал-марш — батальоны и эскадроны выбирались на дорогу и начинали очередной переход.

Вслед за последней ротой каждого полка тянулся полковой обоз — около сотни скрипящих и дребезжащих повозок: канцелярских, забитых сундуками с бумагами, госпитальных — с коробками инструментов, полотняных бинтов, банками лекарств и снадобий, провиантских — благоухающих вкусными запахами, горбатившихся наваленными мешками с крупой, мукой, сухарями, бочками с вином и маслом, шанцевых и палаточных — с восседавшими на них слесарями, кузнецами, плотниками. Особое место занимала денежная палуба, на которой, под неусыпным приглядом караульных, стоял окованный железом денежный ящик.

Офицерский обоз выглядел красочнее: глаза разбегались от всевозможных кибиток, колясок, повозок, карет, переполненных разными вещами и утварью — от складной походной мебели, простой и дешевой, до дорогих столовых сервизов. И везде заспанные, замотанные слуги, толстые повара, озорные денщики, щупавшие, скаля зубы, веселых приблудных или купленных офицерами девок.

За пехотой легкой рысью скакала кавалерия, оживляя округу разноцветьем мундиров и гусарских ментиков, солеными шутками и взрывами басистого хохота, перекатывавшегося волнами во всей колонне.

Артиллерия ползла медленно, часто останавливалась из-за поломок. Артиллерийский обоз был самым большим: на возах громоздились запасные лафеты, картузные ящики, клинья, банники, забойники, пыжевики, пороховые мерки… Упряжки по шесть лошадей волокли тяжелые, 30-пудовые, осадные орудия; упряжки поменьше — пара, четверка лошадей — легкие пушки и единороги. Все это звенело, лязгало, громыхало на тряской, ухабистой дороге, наполняя окрестности однообразным, отупляющим гулом.

Составленное еще в Полтаве расписание движения армии, строго выдерживаемое в первое время, вскоре нарушилось: буйное весеннее половодье и сильные ветры изрядно попортили мост через Самару — на его ремонт и переправу обозов пришлось затратить три полных дня.

Только тринадцатого мая полки отошли от Самары и, сделав пятидневный переход, остановились у небольшой речки Московки. Здесь два дня они поджидали отставшие обозы, а инженерные команды заготавливали фашины, сбивали лестницы.

— У Перекопа лесов и кустарников нет, — наказывал офицерам Долгоруков. — А нам ров переходить, на стены лезть. Так что, господа, постарайтесь!.. Лестницы делать в четыре сажени. А для пущей крепости — оковать железом… И приглядывайте там, чтоб разные болваны под падающие стволы не лезли. Мне шальные покойники без надобности!..

(Долгоруков имел в виду глупую смерть инженерного поручика графа Пушкина и артиллерийского поручика Нечаева, отправившихся после обильного возлияния купаться при луне и утопших по причине сильного опьянения на мелководье.)

В последние дни настроение командующего было скверное: его злила нерасторопность генерала Берга, приславшего рапорт, из которого стало ясно, что дивизия пошла левее намеченного маршрута, затянув тем самым соединение с главными силами армии. Долгоруков обозвал Берга сукиным сыном и приказал приготовить легкую карету и охрану.

— К нему поеду!.. Вразумить надобно немца!..

Густав фон Берг, стоявший лагерем у Молочных Вод, не ожидал приезда командующего, но не растерялся — первым делом пригласил его к столу, а своим поварам прошипел свирепо:

— Шкуру спущу, ежели не угодите…

Повара «шкурами» дорожили — засуетились у котлов, загремели кастрюлями. Не прошло и часа, как взыскательный взор генерала обозрел превосходно сервированный, сверкающий хрусталем и серебром приборов стол, густо заставленный разнообразными блюдами и закусками, французскими винами, хорошим десертом.

Насупленное лицо Долгорукова разгладилось. Испробовав все кушанья, Василий Михайлович размяк и подобрел. Расстегнув на круглом животе мундир, потягивая из высокого бокала вино, он коротко и беззлобно пожурил Берга за опоздание, а затем приказал отделить от дивизии деташемент на Арабатскую косу и спросил, имеет ли Берг переписку с командующим Азовской флотилией Синявиным.

— О движении дивизии адмирал знает, — отозвался Берг.

— Составьте расписание деташемента и отправьте с нарочным! Крайне важно, чтобы адмирал поспел к Енишу в указанный срок…

Ночью Долгоруков вернулся к главным силам армии.

В лагере его ждал курьер с пакетом от Синявина. Тот уведомлял командующего, что восемнадцатого мая флотилия из десяти судов покинула таганрогскую гавань и держит курс на Ениш.

 

8

Получив письмо от Щербинина о мартовской поездке Веселицкого в ногайские орды и желании тамошних начальников иметь ханом Шагин-Гирей-султана, Екатерина вызвала к себе Панина… «Его послушать никогда не вредно», — рассудила она.

Никита Иванович пришел в назначенный час, уселся в кресло, понюхал табаку и, сложив на животе пухлые руки, замер в ожидании слов государыни.

Екатерина говорила сдержанно, раздумчиво:

— Как вам достоверно известно, производство дел с татарами хотя и началось при военных операциях, однако уже обратилось в дело политическое. До сей поры мы проявляли в нем похвальную мудрость и дальновидность. И теперь, когда князь Василий Михайлович марширует к Крыму, гене не хотелось бы ошибиться в последующих действиях… Евдоким Алексеевич отписал мне о ногайских настроениях… (Панин чуть заметно кивнул, давая понять, что ему известно содержание письма.) Не скрою, я вижу соблазнительным предложение об избрании для отступивших от Порты орд отдельного хана, что позволит положить начало истинной независимости татарских народов.

— О, эти соблазны, — попытался пошутить Панин. — Чем чувствительнее они для сердца, тем сильнее туманят разум.

Шутка вышла какая-то двусмысленная, с оскорбительным намеком.

Никита Иванович поспешил исправить промах — произнес как можно мягче:

— Признаюсь чистосердечно, я не вижу покамест того времени, в какое полезно было бы приступить к избранию нового хана… Не будем кривить душой, ваше величество. Уже с начала войны против Порты отторжение татарских народов мы считали способом наискорейшего достижения приятных нам авантажей. С Божьей помощью и при умелых поступках графа Петра Ивановича мы сего добились. Теперь наш взгляд устремлен на Крым, на его побережье…

— К чему вы клоните? — перебила Екатерина. — Вещи, о которых вы повествуете, мне известны.

Никита Иванович не стал завершать рассуждения — сразу пояснил:

— Я клоню к тому, что избрание отдельного хана будет зависеть от первых операций князя Долгорукова. Они-то, операции, и разрешат настоящую еще неопределенность крымского жребия. Вот тогда и с ханом ошибки избежим!.. Конечно, если бы крымцы нынче же всем полуостровом отторглись от Порты — это разрешило бы все трудности. Но сие вряд ли произойдет: многие из них твердо стоят за теперешнего хана. А тот — за Порту.

— Из письма Евдокима Алексеевича явствует, что не меньшее число татар ханом недовольны, — сказала Екатерина. — Татары сейчас в разномыслии находятся. Грех не воспользоваться таким случаем!.. Орды могли бы приступить к избранию нового хана, разумеется, совокупно с некоторым в том участвовании крымских жителей, дабы по мере наших успехов на полуострове и там его право подкреплялось, получая свою полную действительность не токмо его гирейской породой, но и всей полнотой присущего обряда… Нашей целью следует считать установление над татарами и Крымом одного начальства, независимого от Порты, но такого, что собственными силами не в состоянии удержать навсегда эту независимость. И вот сие, — подчеркнула Екатерина, — даст нам способ утвердить свою ногу в приобретенных гаванях и крепостях! Как? Под видом охранения и обороны Крыма от могущего быть впредь турецкого поползновения вернуть все к прежнему состоянию.

Панин, разглядывая золотой перстень, подумал с удовлетворением, что в основательности рассуждений Екатерине отказать нельзя. «Говорит крепко… Только вот поспешает…»

Он поднял голову, возразил предупредительно:

— Я согласен с вашим величеством, что для избрания нового хана следует приобщить крымцев к уже отторгнувшимся ногайским татарам. Но для этого потребно, чтобы князь Долгоруков преуспел военными предприятиями посеять в Крыму еще большее разномыслие… И только ежели Крым, вопреки ожиданиям и под действием оружия, — ни весь, ни частью — не будет привлечен к одинаковым с ордами намерениям, тогда следует мыслить об утверждении особливого над ногайцами хана. Чтоб, по крайней мере, их отложение приобрело большую прочность.

— Но как же ногайские просьбы?

— Поручите господину Щербинину удостоверить орды, что для них самих полезнее будет приступить к избранию хана в удобное для того время… А когда оно наступит — мы укажем!

— Удовлетворятся ли они вразумлениями Евдокима Алексеевича? Ну как своеволие проявят?

— Думаю, что такого не произойдет… Однако для сохранения между их начальниками единомыслия и для предвидения всякого возможного колебания разумно учинить с нашей стороны за ними такое надзирание, которое неприметным образом проникало бы во все мелочи и подробности ногайских дел. И чем дальше они будут находиться от Крыма, исключая себя от участвования в тамошних делах, тем больше следует приглядывать.

Панин говорил убежденно, умно, и Екатерина, положившись на его прозорливость, согласилась подождать с выбором нового хана. Но добавила предостерегающе, что ордынских начальников надо все же удостоверить в уважении к их желанию иметь ханом Шагин-Гирея.

— Ежели Селим и его диван станут упорствовать в своей верности Порте, тогда пойдем с этого козыря…

Рескрипт, отправленный Щербинину, гласил:

«Мы даем свое согласие, чтоб он был избран и дал от себя обязательство быть ханом над всеми татарскими народами, отложившимися от Порты, обязывая сверх того навсегда остаться в независимости и союзе с империей, управляя татарами по древним их обыкновениям и законам…»

А далее Щербинину предписывалось — в ожидании результатов похода Долгорукова — осторожно, чтобы это не выглядело принуждением, затянуть на неопределенное время избрание Шагина ханом.

Важное указание содержалось и в рескрипте Долгорукову, который должен был отторгнуть полуостров от Порты не только силой оружия, «но и соглашением с начальниками».

 

9

Покинув лагерь на Московке и совершив четырехдневный переход, Вторая армия подошла к другому лагерю, разбитому у небольшой речушки Маячек. Здесь с ней соединилась дивизия Берга, поредевшая после ухода к Енишу деташемента генерал-майора Федора Щербатова.

Два дня полки отдыхали, приводя себя в порядок и поджидая отставшие обозы, а двадцать седьмого мая барабаны снова ударили генерал-марш.

В последующие десять дней армия прошла 187 верст. Двигаясь шестью колоннами вдоль берега Конских Вод, перейдя на половине пути по насыпанным переправам болотистую лощину, дивизии миновали урочище Плетенецкий Рог, по понтонным мостам перешли речку Белозерку, натужно поднялись на крутую гору и далее ровной и прямой дорогой дошли до реки Рогачик; здесь снова с помощью понтонов осуществили переправу, преодолев несколько глубоких, размокших от дождей балок, некоторое время стояли на берегу Днепра, пополняя запасы воды, затем в обход крутых лощин, удлиняя и без того нелегкий путь по гористой местности, подошли к Кезикермену. Измученная, утомленная армия ждала отдыха, и Долгоруков объявил, что у Кезикермена будет стоять три дня.

С утра инженерные команды взялись за кирки и лопаты, плотники застучали топорами — командующий приказал заложить ретраншемент, в котором надлежало оставить провиантский магазин с запасами на два месяца, почти все понтоны (в степном, маловодном Крыму они были не нужны) и прочие бесполезные теперь тяжести. Работая от зари до заката, команды за два дня успели сделать немного, но продолжить строительство должны были оставляемые для охраны магазина две роты солдат, три эскадрона карабинер и 600 казаков.

— И чтоб в неделю управились! — пригрозил Долгоруков.

На рассвете девятого июня вновь загремели барабаны, зашумел просыпающийся лагерь. Начинался заключительный этап похода — от Днепра на Крым, к Перекопу.

Несмотря на успокаивающие рапорты, ежедневно присылаемые шедшим в авангарде Прозоровским, что татары ведут себя смирно, Василий Михайлович не стал искушать судьбу — поменял строй: теперь по ровной, открытой степи пехота шла батальонными каре, между которыми расположились обозы и артиллерия, а спереди и по флангам трусили кавалерийские полки.

Пройдя за два дня шестьдесят четыре версты, армия остановилась в Мокрой Лощине и сутки отдыхала, готовясь к последнему маршу. До Перекопа оставалось всего семнадцать верст.

А вечером Долгоруков собрал генералов и пробасил:

— В два часа после полуночи вершить молебствие с коленопреклонением о даровании оружию ёе императорского величества достойной виктории… В три — выступаем!..

 

1

Двенадцатое июня… Полдень…

Белое южное солнце калит иссохшую, потрескавшуюся землю. Со стороны Сиваша вялый ветер несет солено-горькое зловоние затхлой воды и гниющих водорослей. Ленивые волны вязкой духоты прокатываются над рассеченным глубоким шрамом оборонительного рва семиверстным перешейком, связывающим Крым с материком, обволакивают стены турецкой крепости Ор-Капу.

Степь безмолвна… Недвижима… Но турецкие янычары на башнях Ор-Капу беспокойны. Дежурный булюк-баша в пропотевшей зеленой куртке раз за разом скользит зрительной трубой по дрожащему в мареве горизонту, внимательно разглядывает расположившийся в нескольких верстах от крепости отряд русских войск.

Отряд — это был авангард князя Прозоровского — подошел к Перекопу, и турки понимали, что вслед за ним должны появиться главные силы Долгорук-паши. Их ожидали дня через два. Тем не менее находившийся в крепости хан Селим-Гирей приказал усилить караулы и вести наблюдение непрерывно.

Хан задумал нанести мощный удар своей конницей по подходящим русским полкам, отбросить их от перешейка в безводную степь и, постоянно — днем и ночью — атакуя небольшими отрядами, принудить отступить. Он был уверен, что измученная бескормицей и жаждой армия совершить второй поход не сможет.

Булюк-баша утомленно смахнул с закопченного загаром лба липкие капли пота, снова приложился к трубе, повел ею по серой степи; руки его дрогнули, замерли, лицо вытянулось, отвердело тревогой. Оставив трубу на камне, он бросился к лестнице и, прыгая по крутым ступеням, сбежал вниз.

Спустя несколько минут на башню торопливо поднялись каймакам Эмир-хан, янычарские аги Осман и Али, за ними — хан Селим-Гирей.

Порывисто схватив услужливо поданную Эмир-ханом трубу, Селим вдавил окуляр в правый глаз. Приблизившийся горизонт устрашил его: под развевающимися на ветру знаменами, тремя стройными и грозными квадратами каре, повинуясь ритму беззвучных, но видимых барабанов, бодро маршировала русская пехота; на флангах, взбивая облака степной пыли, гарцевала многочисленная кавалерия.

Хан задергал щекой, зло отшвырнул трубу — звякнул о камень металл, искристым бисером рассыпалось стекло — и глухо выдавил:

— Гяуры…

Совершив последний марш, Вторая армия подошла к Перекопу и остановилась в трех верстах от линии.

Пока полки, ломая каре, перестраивались, готовясь сооружать временный лагерь, Долгоруков выбрался из кареты, мешковато взгромоздился на коня, шатнувшегося под тяжеловесным телом князя, и поехал к линии с намерением осмотреть укрепления.

Сопровождавшие его генералы беспокойно зашумели:

— Ваше сиятельство! Никак турки затевают что-то…

На линии опустился мост, открылись ворота. Из них стали выезжать сгорбленные всадники.

— Назад, господа! — скомандовал Долгоруков, разворачивая коня.

Генералы, отъехавшие уже от лагеря на версту, поскакали вслед за ним. Долгоруков на ходу приказал Каховскому отразить нападение, пообещав прислать сикурс.

Каховский отвернул лошадь вправо, поспешил к авангарду Прозоровского, стоявшему в стороне от главных сил.

У лагеря Долгоруков крикнул зычно:

— Где князь Василий?

— Здесь, ваше сиятельство!

Придерживая рукой шпагу, к командующему подбежал его сын — 18-летний подполковник Василий Долгоруков, служивший в егерском корпусе.

— Бери своих егерей, пушки — и вперед!..

Стремительно летевший по ровной степи 3-тысячный татарский отряд внезапно уперся в багровые разрывы русских ядер, меткие егерские пули. Скакавшие впереди — рухнули наземь, остальные — замедлили бег лошадей, повернули назад к линии.

Каховский подождал, когда орудия прогремят еще раз, затем послал вперед луганских пикинер и гусар Желтого полка. Те с лихими пересвистами помчались за татарами, но попали под залп турецких батарей с вала, остановились, подхватили убитых, пленили нескольких раненых татар и отступили к лагерю.

Каховский поспешил доложить командующему, что атака неприятеля отбита.

— Сам вижу! — недовольно отозвался Долгоруков, наблюдавший за боем. — Потери какие?

— Убитых — двенадцать, ранен — один. И еще пять лошадей побили.

— А басурманы?

— Людей — столько же, лошадей — поболее нашего, а кто ранен — не ведаю… Но есть пленные!

— Это хорошо! — оживился Долгоруков. — Где они? Допросить хочу… Позвать Якуба!..

Угодливо изогнувшись всем телом, переводчик Якуб-ага вприпрыжку подбежал к командующему, разглядывавшему стоящих плотной кучкой пленных. Затравленно озираясь на хмурых казаков, они рассказали, что линию и крепость защищает 7-тысячный турецкий гарнизон, а в лагере за Ор-Капу расположилась татарская конница в 40 тысяч сабель. И еще сказали, что в крепости находится сам крымский хан Селим-Гирей.

— Хан поклялся, что ни один русский не войдет в Крым, — предупредил стоявший впереди всех татарин.

— Ты, грязная собака, кого пугаешь?! — взъярился вдруг Долгоруков, бешено сверля глазами пленного, утиравшего ладонью текущую изо рта кровь. — Я уже гулял по этой земле и еще погуляю!..

И все-таки численность ханской конницы насторожила командующего. Опасаясь внезапного ночного нападения, он приказал усилить караулы и пикеты на сивашском фланге, а на кургане, горбатившемся поблизости от лагеря, поставил батальон егерей и две пушки.

Ночь прошла спокойно.

Утром командующему доложили, что есаул Евстафий Кобеляк с казаками скрытно подполз к линии и промерил ров.

— В разных местах по-разному, — заметил Каховский, — но до семи сажен доходит.

— Не такие преграды брали, — небрежно махнул рукой Долгоруков. — И эту возьмем!

После завтрака он отправился осматривать линию. Она почти не изменилась с тех давних лет, когда юный князь штурмовал ее с армией графа Миниха. Башни, бастионы, выщербленные плиты, полусаженная каменная сова над воротами — все знакомое.

— А там я первый взошел, — негромко бросил командующий сопровождавшим его генералам, указывая рукой на вал… (На глаза навернулись непрошеные слезы.) — Пыльно здесь что-то… — буркнул он, прикладывая платок к лицу. — Глаз засорил…

На берегу дремлющего затхлого Сиваша генерал Прозоровский обратил внимание командующего на видневшийся верстах в двенадцати полуостров, острым клином вытянувшийся вдоль горизонта.

— Гусарский майор Фритч предлагает, ваше сиятельство, переправить отдельный деташемент на сей полуостров и ударить по крепости с тыла.

«Неплохая мысль…» — подумал Долгоруков, осматривая через зрительную трубу безжизненный полуостров, мышиную гладь Сиваша, пустынный противоположный берег.

А вслух сказал ворчливо:

— Не майорам указывать мне диспозицию…

Генералы не стали долго задерживаться у зловонного озера, повернули лошадей к лагерю.

Когда все разошлись по своим палаткам, Долгоруков вызвал Каховского и приказал послать казаков разведать проходы к полуострову через Сиваш.

— Задумка у меня одна есть… Только прежде пусть броды найдут.

Казаки вернулись к вечеру — мокрые, грязные. Есаул Кобеляк хриплым, прокуренным голосом заверил командующего:

— Воды там, стало быть, где до колен, где в рост… Но пройти, ваше сиятельство, можно!

Долгоруков щелкнул пальцами адъютанту:

— Выдать молодцу десять рублей! А людям его — сороковник!

Казаки весело перемигнулись…

В шестом часу вечера Василий Михайлович собрал генералов в своей огромной палатке и сказал возвышенным голосом:

— Укрепления неприятельские разведаны, силы известны. Ждать далее — нет резона… Я объявляю штурм нынешней ночью в третьем часу!.. Извольте приглядеть, господа генералы, за точным соблюдением плана штурма!..

Главный удар по линии наносился на правом фланге силами 9 гренадерских батальонов (2-й гренадерский полк и гренадерские роты всех пехотных полков) и 2 батальонов егерей. Командирами колонн командующий назначил подполковников Филисова, Михельсона, Ганбоума и своего сына Василия.

Общее предводительство флангом отдал в руки генерал-майора графа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина, годом ранее бравшего Бендеры.

Диверсию на левом фланге проводил генерал-квартирмейстер Михаил Васильевич Каховский. Его деташемент был небольшой: 2 батальона подполковника Ступицына, батальон полковника Заборовского и батарея премьер-майора Зембулатова.

Кроме того, оценив предложение майора Фритча, командующий решил нанести еще один удар — через Сиваш, — который сковал бы вражескую конницу, лишив ее возможности участвовать в отражении атаки на линию. Василий Михайлович ни словом не обмолвился о майоре, и получилось, что этот прекрасный вспомогательный удар придумал он сам.

Сивашский деташемент включал в себя 4 батальона пехоты генерал-майора князя Алексея Голицына, 30 эскадронов кавалерии генерал-майора князя Петра Голицына, 3 полка донских казаков и 14 орудий. Командовал этим деташементом генерал-майор князь Александр Александрович Прозоровский.

Согласно плану, Мусин-Пушкин и Каховский за час до полуночи должны были выступить из лагеря к линии и стать вне досягаемости турецких пушек. Прозоровский выходил раньше, чтобы успеть форсировать Сиваш — семь верст по воде и грязи — к началу штурма.

Когда все разошлись, Василий Михайлович утомленно прикрыл глаза, положил руки на подлокотники массивного кресла и долго сидел недвижимо, размышляя о предстоящем сражении.

Сомнений в успехе у него не было. Беспокоило другое: какими потерями предстоит оплатить отворение крымских ворот? Бесславная судьба Петра Панина, загубившего блестящую победу под Бендерами обильной кровью, его не прельщала… Виктория нужна была быстрая и легкая! Именно такая могла принести ему желанный для каждого генерала фельдмаршальский чин. Быстрая и бескровная!.. Он умышленно назначил командовать главными силами Мусина-Пушкина — надеялся на его отменное умение и отвагу, прекрасно проявленные при штурме Бендер… А храбрость Прозоровского? Она известна всем!.. Именно эти решительные генералы должны были не только взять линию, но и поспособствовать — сами того не зная — удовлетворению честолюбивых мыслей командующего…

За час до полуночи штурмовые колонны гренадер, роты сопровождения и назначенные для диверсии батальоны стали подтягиваться к указанным местам. (Отряд Прозоровского покинул лагерь на три часа раньше.) По-южному теплая черная ночь скрывала передвижение войск — только неясный, приглушенный шум, сдавленное ржанье лошадей выдавали, что в русском лагере идут какие-то приготовления.

Турки, видимо, не подозревали, что через считанные часы начнется штурм линии. Затихла в сонном оцепенении крепость Ор-Капу, у кибиток и шатров залегла татарская конница, на бастионах и башнях вала янычары, как обычно, жгли факелы, гортанно перекликались, подбадривая друг друга. И турки, и татары поверили словам Селим-Гирея, что полуостров неприступен.

— В этой войне гяуры уже дважды подступали к Крыму и, простояв несколько дней, отходили, — убеждал всех хан. — И эти побегут, когда в кормах и воде недостаток увидят!..

Долгоруков, сопровождавшие его генерал-поручики Эльмпт, Романиус и Берг, десяток офицеров, назначенных развозить в ходе баталии приказы командующего, верхом на лошадях поднялись на вершину пологого кургана. Здесь горел небольшой костер, стоял пяток грубых деревянных табуретов. У подошвы кургана, справа, прохаживались у двух пушек артиллеристы. Тут же был артиллерийский генерал-майор Николай Тургенев.

Генералы спешились. Романиус расслабленно присел на табурет, стал неторопливо раскуривать короткую трубку. Эльмпт, шумно втягивая носом дурманящие запахи Сиваша, поспешил достать табакерку. Берг, низко надвинув на лоб шляпу, старческой походкой проковылял к костру.

Долгоруков, загребая начищенными сапогами увядшую траву, отошел в сторону, приложился к зрительной трубе… «Не ведают басурманы, какой презент я им готовлю, — подумал он, пытаясь разглядеть штурмовые колонны. Окуляр был черен… — Это хорошо. Значит, с линии тоже ничего не видят…»

У кургана послышался глухой стук копыт. Соскочив на ходу с лошадей, к Долгорукову подбежали офицеры от Мусина-Пушкина и Каховского, доложили, что батальоны готовы начать приступ.

Долгоруков достал из кармана массивные золотые часы, открыл крышку, наклонил, чтобы свет костра падал на циферблат… «Два тридцать… Время!..»

Он закрыл крышку, спрятал часы, перекрестился:

— Ну, господа, начнем с Божьей помощью.

Генералы подошли ближе к командующему, замерли в волнующем ожидании.

Наступила минута, которая открывала новую страницу в истории России. Страница была пока чиста. И первую строчку на ней — радостную иль печальную — должны были нынешней ночью написать именно они.

— Николай Иванович! Что ж вы тянете? — нервно бросил Тургеневу Эльмпт.

Тургенев повернулся к артиллеристам, скомандовал чеканно:

— Поручик!.. Сигнал!

Затаенную тишину ночи гулко раскололи два пушечных выстрела, высветив на мгновение багровыми бликами сосредоточенные лица генералов.

Генералы вздрогнули, в ушах противно зазвенело, густо пахнуло кислым запахом сгоревшего пороха.

Тотчас слева, в версте от кургана, замелькали красные проблески — спустя несколько секунд долетели частые глухие удары, словно кто-то бил в большой тугозвучный барабан. Это открыла огонь 50-пушечная батарея майора Якова Зембулатова. Игольчатыми искорками рассыпались во мраке ружейные выстрелы батальонов Заборовского и Ступицына.

Долгоруков снова прижал глаз к окуляру, повел трубой вдоль вала.

То, что он увидел, порадовало. Бывалый Зембулатов, заслуживший орден за штурм Бендер, бомбардировал вал с завидной точностью: ядра кучно рвались на турецких батареях, выбивая прислугу, мешая открыть ответный огонь.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем турки пришли в себя. Тяжелые орудия с тягучим грохотом извергли снопы пламени, бросив в ночь пудовые ядра.

— Артиллеристы у них изрядные болваны, — язвительно заметил Романиус, раскуривая лучиной погасшую трубку. — Палят наугад.

Берг засмеялся, хрипло, с клекотом:

— Никак за турков заботу имеете, Авраам Иванович?

— Мусин подойдет — сами озаботятся, — отозвался Романиус, бросая лучинку в костер. — Токмо поздно будет…

На валу продолжали распускаться красно-белыми цветками сыпавшиеся с неба ядра и бомбы. Убитых становилось все больше; их топтали ногами, сбрасывали в ров, чтоб не мешали… Стараясь укрыться от разрывов, янычары жались к холодным каменным бойницам, беспорядочно стреляли в темноту… Артиллеристы продолжали суетиться у пушек, стремясь усилить огонь… По приказу Селим-Гирея на сивашский фланг стали подтягиваться янычары с левого фланга.

Все вглядывались в ночь и ждали начала штурма.

Но русские, продолжая стрелять, стояли на месте.

В это же самое время колонны Мусина-Пушкина — без единого выстрела, молча, скорым шагом — двигались к линии. Впереди, похожие на огромных ежей, с толстыми, в обхват, связками фашин, семенили 400 пионеров, за ними — пехотные роты, несшие штурмовые лестницы, далее — отважные, полные решимости гренадеры. За колоннами медленно катились легкие полевые пушки, готовые в любой миг поддержать атаку.

Увлеченные боем на сивашском фланге, готовясь к отражению приступа, турки поздно заметили угрозу слева, где штурмовые колонны подошли почти вплотную к линии. Поспешный залп батарей не причинил русским никакого вреда: брошенные мощными пороховыми зарядами ядра упали далеко позади колонн.

Таиться далее не было смысла — подполковник Филисов, шедший с гренадерским полком, взмахнул рукой, закричал зычно:

— Барабанщики, бей атаку!.. Впе-еред!

Гороховой дробью затрещали полковые барабаны, пионеры с фашинами неуклюже побежали ко рву, гренадеры ускорили шаг. Звонко захлопали приданные штурмовым колоннам пушки.

Генерал Эльмпт первым заметил искры орудийных выстрелов, вскрикнул неуверенно:

— Никак начали?!

Все посмотрели направо, прислушались.

— Штурм, — сказал Долгоруков, уловив приглушенные раскаты.

— Штурм! — вскинул седую голову Берг.

— Штурм! — повторил, словно не слыша соседа, Романиус.

Первыми к линии подбежали, пионеры. Сменяя друг друга, они сбросили вниз фашины и отхлынули назад, освобождая место приближающимся ротам сопровождения. Солдаты расторопно опустили лестницы в ров, разбежались в стороны, открыли ружейный огонь, прикрывая подошедших гренадер. Те непрерывным потоком скатывались вниз, быстро заполняя ров, по приставленным к валу лестницам карабкались на стену. Лестницы оказались короткими — их стали вязать кожаными ремнями по две, но все равно до края они не доставали. Выручили седоусые ветераны.

— Не робей! — кричали они. — Штыками!.. Штыками давай!

Взобравшиеся на ступени гренадеры снимали с ружей штыки и, вгоняя их в расщелины между камней, обдирая в кровь пальцы, хрипло матерясь, упрямо лезли вверх. Снизу, отгоняя янычар от лестниц, на вал полетели дымящие фитилями гранаты.

Подполковник Филисов хотел задержаться у рва, проследить, как пойдут батальоны, но в сутолоке кто-то грубо толкнул его в спину, и Филисов, выронив ружье, неловко прыгнул в ров, с хрустом вонзив ноги в связки сухого камыша.

Рядом свалились несколько гренадер, опрокинулся на спину майор Раевский.

С вала с ухающим шелестом стали падать горящие смоляные факелы. Затрещал, возгораясь, камыш.

Филисов, затаптывая сапогами пламя, крикнул:

— Вперед, майор! Отгоните янычар — иначе всех зажарят!

Раевский кинулся к лестнице, быстро полез вверх; едва, встал на ноги — увидел перед собой высокого, полуголого, в одних штанах, турка.

Тот рубанул ятаганом прихрамывающего гренадера, тщетно пытавшегося отскочить в сторону. Гренадер судорожно присел, хрипнув, упал, заливаясь кровью.

Турок прыгнули майору, замахнулся.

Раевский не дрогнул, подставил под удар ружье — ятаган с визгливым скрежетом скользнул по стволу, — а затем изо всех сил, как веслом, махнул прикладом. С расколотой головой турок опрокинулся навзничь.

Слева и справа на янычар набросились гренадеры капитана Масалова и поручика Хитрова. Турки не выдержали, стали отступать; некоторые, бросив оружие, побежали.

— Орлы мои! — залихватски закричал разгоряченный боем Масалов. — Его сиятельству доложу о вашем подвиге!

Его никто не слушал: размашисто, по-крестьянски, орудуя штыками, как вилами, гренадеры кололи янычар…

В штурмовой колонне подполковника Давида Михельсона отличились команды майора Селенгинского полка Глебова и капитана Белевского полка Кавешникова. Их дружный штыковой удар был неотразим — турки, не слушая офицеров, оставили позицию и густой толпой ринулись к Ор-Капу, светившейся вдали огнями факелов.

Капитан Воронежского полка Шипилов приказал развернуть две турецкие пушки, знавшие артиллерийское дело солдаты стали в прислугу, и пушки выпалили вслед отступающему неприятелю…

У подполковника Карла Ганбоума первыми взошли на вал гренадеры капитана Мерлина. Они рассекли янычар на мелкие группы и теперь вели рукопашную. Сам Ганбоум, в разорванном на боку мундире, влез на лафет разбитого орудия и восклицал рассерженно:

— Да кто ж так колет?!.. В брюхо! В брюхо коли!

Когда карабкались по лестницам на вал, он сорвался вниз, больно ударился; чей-то сапог саданул ему в ухо — оно сильно кровоточило, в голове звенело, но подполковник держался молодцом…

В колонне егерей Василия Долгорукова произошла заминка: несшая штурмовые лестницы рота капитана Рижского полка Бабина в темноте и суматохе наскочила на роты прикрытия майора Телегина и поручика Нелединского и смешалась с ними. Все остановились, пытаясь разобраться по командам. А с вала — турецкие пушки. Слава Богу, что стрельнули с перелетом!

— Вперед! Вперед! — чуть не плача, кричал фальцетом Долгоруков. — Бабин!.. Телегин!.. Что же вы, господа?.. Надо вперед!

В грохоте выстрелов офицеры не слышали призывов молодого князя, но действовали решительно: страшно матерясь, раздавая направо-налево зуботычины, они кое-как сбили команды и добежали до рва.

Долгоруков, у которого это был первый ночной штурм, возбужденно размахивал руками, кричал, подбадривая егерей. Хотелось скорей взойти на вал и на виду у всех совершить подвиг. Непременно подвиг!

Надрываясь, егери на канатах затащили на вал два единорога. Поручик Нефедьев быстро изготовил их к стрельбе, и картечь со свистом унеслась в темноту, в которой скрылись бросившие оборонять вал янычары.

— Виват! — восторженно кричал после каждого залпа Долгоруков. — Виват, Россия!..

К кургану, где находился главнокомандующий стали подлетать конные офицеры с докладами.

Василий Михайлович знал, что батальоны ввязались в рукопашную, знал, что в умении орудовать штыками русским солдатам не было равных во всей Европе, но штурм, против ожидания, затягивался, и он решил подкрепить атаку — отправил на правый фланг Владимирский полк генерал-майора Петра Чарторижского.

Мусин-Пушкин, бросивший на штурм последние свои резервы — батальоны майоров Гонцова, Блихера и капитана Гагарина, — подходу владимирцев обрадовался и без промедления послал их на вал.

На линии шел горячий бой, а в тылу, за Ор-Капу, где должен был атаковать отряд Прозоровского, — ни звука, ни проблеска.

Долгоруков раз за разом прикладывался к зрительной трубе, пытаясь хоть что-то разглядеть в ночной мгле, и, не сдержавшись, взорвался:

— Да где же Прозоровский, черт его побери?!.

А деташемент Прозоровского только заканчивал переход через Сиваш. Торопясь успеть к предписанному месту, князь в темноте сбился с пути, к озеру подошел с опозданием и начал переправу, когда с запада гаснущим рокотом долетели выстрелы сигнальных пушек.

— Их сиятельство повел армию на штурм, — встревоженно сказал кто-то из офицеров.

Прозоровский, бешено сверкая глазами, оглянулся, зарычал:

— Папрашу-у па-мал-чать!

Князь, храбрость которого всегда ставили в пример другим, злился на себя. Это неумышленное блуждание в ночи и опоздание к месту кое-кто — охотники всегда найдутся! — расценит как трусость. И чтобы ускорить дело — приказал форсировать Сиваш сразу несколькими колоннами.

Подгоняемые генеральской бранью, задыхаясь от зловония, висевшего над озером, отряд медленно, но упрямо двигался к невидимому полуострову. В фонтанах соленых брызг гарцевала конница; с трудом передвигая вязнувшие в липкой грязи ноги, шла пехота… Хлюпанье воды, храп лошадей, сдавленные возгласы, ругательства… Кажется, нет конца этому проклятому болоту!.. Спустя два часа донские казаки полковника Себрякова, шедшие в авангарде, наконец-то достигли суши… Это придало силы остальным — зашагали бодрее, заспешили.

Вымокшие с ног до головы, грязные колонны устало выползли на берег. Из всей артиллерии лошади вытянули только четыре пушки, остальные десять завязли вместе с зарядными ящиками.

Когда Прозоровскому доложили об этом, он зло обматерил командиров и приказал немедленно вытащить орудия.

— Ну как татары первыми ударят! Нам без пушек с конницей не совладать!

Две роты солдат Воронежского полка понуро полезли в воду.

Пока батальоны и эскадроны выстраивались на берегу, Прозоровский послал вперед на разведку казаков Себрякова. Они проскакали не более двух-трех верст, натолкнулись на татарский отряд в триста сабель и повернули назад, к месту переправы.

Татары устремились в погоню. Увлеченные преследованием, они забыли об осторожности и поплатились за это. Мчавшиеся прямо казаки вдруг резко взяли влево, как бы вытягиваясь вдоль береговой линии, и вывели татар на пехотный батальон майора Штрандмана.

К батальону галопом подлетел князь Алексей Голицын.

— Что ж вы, майор, тянете? — задыхаясь, прохрипел он, сдерживая коня.

— Так ведь нельзя стрелять! — огрызнулся Штрандман. — В казаков попадем!

— К черту казаков! Командуйте огонь!

Майор обреченно махнул рукой и, надрывая голое, закричал:

— Батальо-он!.. Слушай, залп буде-ет!.. Весь фронт изготовься-я!.. Прикладывайся-я!.. Пали-и!

Батальон выстрелил дружно, как на смотре. Штрандман скрипнул зубами: его опасения оправдались — вместе с десятком татар пули сбили двух казаков, скакавших последними.

— Прости, Господи, — перекрестился Алексей Голицын, глядя, как слетели с седел казаки.

Напоровшись на залп, татары мигом развернули коней, поскакали к Ор-Капу.

Враз осмелевшие казаки лихо ринулись вслед за ними. Но через полчаса снова вернулись.

Полковник Себряков, пугливо округляя глаза, выдохнул Прозоровскому:

— Ваше сиятельство… татары… Видимо-невидимо!..

Это была татарская конница Селим-Гирея.

Когда генерал-квартирмейстер Каховский начал диверсию, Селим взбежал на крепостную башню, чтобы оттуда следить за ходом штурма. Полководцем хан был бездарным, в делах оборонительных толку не знал, а прислушаться к разумным советам опытных турецких начальников Осман-аги и Али-аги не пожелал.

Поддавшись на уловку Долгорукова, он решил, что русские пошли на штурм у Сиваша, где ров и вал были почти разрушены, и приказал Осман-аге бросить все резервы на правый фланг. Кроме того, хан велел татарской коннице быть готовой на рассвете раздавить тех, кто сможет пересечь линию. Когда же последовал внезапный удар штурмовых колонн Мусина-Пушкина, Селим-Гирей запаниковал, потерял прежнюю спесь и стал умолять Осман-агу остановить прорыв русских.

Осман угрюмо процедил, указывая рукой на линию, где продолжали рваться ядра и бомбы батареи Зембулатова:

— Мои янычары гибнут там.

Тут же хану доложили, что через Сиваш переправился большой отряд неприятеля. Ища совета, Селим метнул растерянный взгляд на агу. Осман скривил рот, сказал обреченно:

— Они отрежут путь к отступлению и затянут петлю на нашем горле.

Угроза окружения и бесславного плена подхлестнула хана к решительным действиям. Он отправил к Сивашу двенадцать тысяч конницы, чтобы если не разбить, то хотя бы задержать продвижение русских к крепости. Сам же вскочил на приготовленного коня, намереваясь покинуть Ор-Капу.

Эмир-хан, хватая рукой золоченую узду, пытался задержать его, просил остаться в крепости, чтобы своим присутствием воодушевлять ее защитников.

— Я крымский хан, а не каймакам! — одернул Эмира Селим-Гирей, толкнув его ногой в грудь. — Я Крым заслонить от гяуров должен! А ты заслоняй Ор-Капу!

И с оставшейся конницей поскакал к Соленым озерам…

Нарастающий с каждой минутой тяжелый гул плавно растекался над пробуждающейся от сна степью. Плотной, темной, зловещей тучей накатывалась татарская конница на отряд Прозоровского, стоявший двумя каре. Артиллеристы торопливо готовили к стрельбе пушки, только-только вытащенные солдатами из Сиваша: чистили банниками стволы, вкладывали картузы с порохом, вбивали ядра, подсыпали затравку.

От вида такой массы татар, с визгом и присвистом несущейся прямо на каре, задрожали колени у молодых солдат-первогодок, да и ветераны настороженно переглянулись.

Прозоровский — брови углом, лицо бледное, решительное — слабости не показал, выждал, когда неприятель приблизится на полверсты, и жестким голосом приказал открыть огонь.

Пушки бахнули почти разом, пустив над землей густые клубы дыма. Всхрапнули, дрогнув, кони; окаменела, плотнее сжав ряды, пехота.

Артиллеристы проявили завидную расторопность — делали до трех выстрелов в минуту. Густо падавшие ядра рассекли конницу на две части: задняя стала трусливо сдерживать коней и вскоре остановилась в нерешительности, передняя — стремительно и храбро приближалась к каре.

— Картечи-и-и! — взревел Прозоровский.

С дистанции в сто саженей свинцовая картечь хлестнула зло и беспощадно. Тысячи пуль вспенили пыльными столбиками сухую степь, раскаленными иглами впились в лошадиные морды, играющие мускулами тела, в татарские головы и груди.

Закувыркались, ломая шеи, вскидывая жилистые ноги, сраженные лошади. На всем ходу, как камни из пращи, полетели из седел сгорбленные всадники, разбиваясь насмерть о затвердевшую землю. Уцелевшие натянули поводья, пытаясь остановить бег обезумевших лошадей, отвернуть от дымящих пушечных жерл. На них в бешеном галопе налетели скакавшие позади, смяли, смешались, сталкиваясь и падая, топча копытами живых и мертвых.

По этому стонущему, храпящему в предсмертной муке месиву людей и лошадей вновь секанула картечь. Тягучим раскатом прокатившись с фланга на фланг, грянули залпы батальонов Алексея Голицына… Еще раз… Еще…

— А теперь, князь, ваш черед! — вдохновенно прокричал Прозоровский Петру Голицыну.

Голицын, сдерживавший пританцовывавшего рослого жеребца, привстал на стременах, вскинул руку и величественным жестом послал вперед все тридцать эскадронов своей кавалерии…

Разгром был полный!.. Сломленная, расстрелянная татарская конница отступала вместе с хлынувшими с линии и крепости янычарами. Бежавших к Соленым озерам турок и татар эскадронцы рубили саблями, пронзали пиками, устилая степь убитыми и ранеными.

Неприятеля гнали двадцать верст — гнали, пока не притомились кони…

Красное, словно налитое пролитой за ночь кровью, солнце медленно выползало из-за горизонта, задумчиво оглядывая пробуждающуюся после неспокойного сна выгоревшую степь. Ночная прохлада осела на землю серебряной росой, искрившейся в косых рассветных лучах.

Озябший Берг послал денщика в лагерь за водкой. Романиус продолжал попыхивать трубкой. Долгоруков и Эльмпт, сидя на табуретах, молча наблюдали за всадником, во весь опор летевшим к кургану.

Это был офицер от Мусина-Пушкина. Он на ходу спрыгнул с коня, взбежал, задыхаясь, на курган, прохрипел срывающимся голосом:

— Ваше… сиятельство… линия взята…

Генералы порывисто встали, сняли шляпы, чинно и неторопливо перекрестились.

Долгоруков подошел к офицеру, крепко притиснул к себе, расцеловал и, отступив на шаг, обернувшись к генералам, задрожал губами:

— Все, господа… Все… Ворота в Крым отворены.

Старик Берг расчувствовался, торопливо полез в карман за платком…

Генералы завтракали здесь же, на кургане. Стоя выпили за славу российского оружия, за государыню, за главнокомандующего, помянули павших солдат и офицеров.

А Долгоруков, указывая вилкой на крепость, где засели остатки турецкого гарнизона, пробасил Мусину-Пушкину, приглашенному к столу вместе с Каховским и Прозоровским:

— Ты, Валентин Платоныч, сковырни сию болячку… Ежели до вечера оружия не сложат — силой отбери!..

В полдень Мусин-Пушкин стал демонстративно, не прячась, подтягивать осадную артиллерию к крепостным стенам. Турки прекратили огонь, наблюдая за приготовлениями русских. Когда же граф с той же демонстративностью построил батальоны для атаки — крепостные ворота заскрипели ржавыми петлями, открылись и выпустили трех всадников.

К ним подскакали гусары, окружили, привели к Долгорукову.

Василий Михайлович, сидя на барабане, спросил небрежно:

— Кто будут?

Депутаты назвали себя.

Услужливый Якуб скороговоркой перевел:

— Янычарские командиры Али-ага, Осман-ага и каймакам Эмир-хан.

— С чем пожаловали?

Депутаты подали письменное прошение о пощаде и добровольной сдаче крепости со всей артиллерией, снарядами, провиантом.

Долгоруков подобрел:

— Давно бы так… Мы пленным зла не чиним… Завтра и примем капитуляцию!..

Но весь следующий день турки просидели в крепости, словно забыв о прошении.

— Может, помощи от Селима ждут? — предположил Романиус. — Хотят время выиграть?

— Ушло их время! — бросил Долгоруков. — Теперь карты сдаю я!

Он приказал Мусину-Пушкину напомнить туркам об их обязательстве и — если станут волынить — взять крепость штурмом.

Турки, видимо, поняли, что Долгоруков шутить не будет, и утром шестнадцатого июня сложили оружие и знамена. А Эмир-хан поднес командующему ключи от Ор-Капу.

Трофеи оказались богатые: на линии и в крепости русские захватили 86 медных и 73 чугунные пушки, 3 гаубицы, 10 мортир, 25 тысяч ядер, 1300 бомб, 1000 пудов пороха и много прочего снаряжения. Был пленен гарнизон — 871 турок.

Потери Второй армии при штурме оказались совершенно незначительны: 25 убитых, 135 раненых и 6 казаков пропали без вести.

— А неприятель? — небрежно спросил Долгоруков, очень довольный тем, что утер нос выскочке Петру Панину, едва не загубившему армию при взятии Бендер.

— Еще подсчитываем, ваше сиятельство, — доложил Мусин-Пушкин, шелестя рапортами командиров. — Но уже видно, что только убитыми наберется более тысячи двухсот человек.

Долгоруков благодушно покряхтел и в который раз кинул взгляд на крепостные башни с реющими на ветру русскими знаменами.

 

2

Отряд генерал-майора князя Федора Федоровича Щербатова, выделенный из дивизии Берга для занятия турецкой крепости Арабат, двенадцатого июня подошел к Енишу, небольшому, в три десятка покосившихся домиков, рыбацкому селению на берегу Азовского моря.

Федор Федорович, без парика, в расстегнутой на груди нательной рубахе, грел и желтом песке босые ноги, наблюдая, как солдаты, сверкая сметанно-белыми телами, весело гогоча, плескались в теплых водах узкого пролива, отделявшего берег от убегавшей за горизонт Арабатской косы.

Вытянувшись на сто пять верст, действительно похожая на лезвие косы — узкая, выгнутая, — лишенная растительности песчаная отмель являла собой унылую, безжизненную картину. Отряд Щербатова должен был пройти эти пустынные версты, ваять стоявшую в основании косы крепость, быстрым ударом овладеть Керчью и Еникале и открыть проход в Черное море Азовской флотилии Синявина…

Еще в 1768 году Екатерина поручила контр-адмиралу Алексею Наумовичу Синявину возобновить кораблестроение в Таврове, Ново-Павловске, завести новые верфи в Ново-Хоперске, чтобы построить флот, который мог бы выйти на просторы Черного моря и стать там надежной преградой турецким проискам на крымское побережье. Синявин с такой резвостью и усердием приступил к исполнению высочайшего рескрипта, что уже весной 1770 года привел в Таганрог восемь 16-пушечных парусно-гребных кораблей, два 11-пушечных бомбардирских судна и тридцать семь канонерских лодок.

Екатерина осталась довольна кипучей деятельностью Синявина и пожаловала ему чин вице-адмирала.

Согласно плану завоевания Крыма, подготовленного Военной коллегией, Азовской флотилии предписывалось организовать переправу отряда Щербатова на Арабатскую косу, а затем держать курс к проливу, соединявшему Азовское море с Черным…

Щербатов приказал не спускать глаз с моря, пообещав рубль тому, кто первым заметит паруса кораблей Синявина. Ближе к вечеру ему пришлось достать кошелек и наградить радостного гренадера.

Весь следующий день солдаты и макросы, пригнавшие к берегу корабельные лодки, возводили 50-саженный наплавной мост, по которому на рассвете четырнадцатого июня авангард майора Степана Бурнашева перешел на косу и двинулся вперед.

Вслед за авангардом на косу стали переправляться пехотные роты и гусарские эскадроны. Особенно долго пришлось довозиться с пушками, скользившими по мокрым качающимся настилам. Последними прошли казаки, пикинеры и обоз.

Майор Бурнашев, расчищая путь отряду, дважды отбил наскоки татарской конницы и шестнадцатого июня, после полудня, подошел к Арабату.

Турки встретили казаков пушечными выстрелами, которые вреда не причинили, но позволили определить безопасную дистанцию. Бурнашев стал на берегу моря, в десяти саженях от воды, чтобы сузить фронт атаки, если неприятель попытается напасть. И угадал! Татары ринулись было на авангард, но, потеряв под плотным ружейным огнем несколько человек, вернулись в крепость.

Ночью похолодало. С моря задул порывистый ветер, погнал на берег высокую волну. Мутное серое небо прыснуло нудным моросящим доящем.

Казаки мокли весь день, ожидая подхода главных сил. Лишь к вечеру донесся слабый стук полковых барабанов, и вскоре все увидели подходившие батальоны полковника Шумахера, эскадроны подполковника Прерадовича. Непогода помогла Щербатову, избавив от изнуряющей жары: генерал совершил длиннейший — в сорок четыре версты — марш и соединился с авангардом.

Построенная в XIII веке на возвышенном берегу Азовского моря крепость Арабат представляла собой вытянутый четырехугольный полигон, углы и куртины которого были усилены бастионами и реданом, а стены опоясывал широкий ров, выложенный известковыми плитами. От крепости к морю тянулась тридцатисаженная стена, а остальные двадцать прибрежных сажен, где проходила дорога, были забаррикадированы мешками с песком. Справа высился построенный на скорую руку земляной ретраншемент с палисадом, дальше фланг прикрывало обширное грязевое болото.

У Щербатова выбор был невелик: или дать отдохнуть измученному войску и брать крепость на следующий день, или сразу провести ночной штурм. После недолгих раздумий он решил ударить этой же ночью, ибо опасался, что турки начали рыть канал, чтобы пустить воды Азова в ров. (А для отвода глаз — велел ставить палатки, показывая гарнизону, что намерен отдыхать.)

Турецкие янычары, высыпавшие на крепостные стены, понаблюдали, как русские разбивают лагерь, а затем спустились в казармы, уверовав, видимо, в неготовность неприятеля штурмовать крепость.

В десятом часу вечера Щербатов созвал офицеров и объявил ордер-де-батали.

Объединенному батальону егерей и гренадер майора Раевского предписывалось овладеть баррикадой. Полк Шумахера наносил удар справа: 1-й батальон подполковника Густава Траубе должен был взять ретраншемент и западный бастион, 2-й батальон, ведомый самим Шумахером, минуя очищенный от турок ретраншемент и обойдя болото, атаковал с тыла крепостные ворота. Артиллерия делилась на две батареи: четыре пушки устанавливались напротив баррикады и поддерживали Раевского, десять единорогов справа — полк Шумахера. Кавалерию подполковника Прерадовича генерал оставил в резерве вместе с казаками Бурнашева.

— Как в резерве? — взвился Прерадович, топорща смоляные усы. — Ваше сиятельство! Гусар в резерве?!

— Не горячитесь, подполковник! — одернул его Щербатов. — И вы саблями помашете!

Прерадович замолчал, всем видом показывая, что недоволен приказом генерала.

— Я не ведаю, сколь силен неприятель, засевший в крепости, — продолжал говорить Щербатов, окидывая взглядом офицеров. — Но иного выхода, кроме взятия ее, у нас нет!.. Поэтому, господа, как бы тяжело ни пришлось — приказа на ретираду я не дам!..

(Гарнизон Арабата насчитывал полтысячи человек. Столько же турок, прибывших на днях из Кафы, защищали ретраншемент и баррикаду. Кроме того, за крепостью стоял отряд татарской конницы в семьсот сабель. Гарнизон ждал подкрепления, обещанного сераскиром Абазы-пашой, командовавшим всеми турецкими войсками в Крыму, и надеялся на сильную артиллерию в пятьдесят пушек.)

В полночь пехотные батальоны, построенные в штурмовые колонны, двинулись к крепости. Им удалось подойти совсем близко, прежде чем турки подняли тревогу.

— Ура! — крикнул Траубе и, держа наперевес ружье, первым побежал к ретраншементу.

— Ура-а! — дружно откликнулся батальон, ринувшись за командиром.

— А-а-а… — донеслось с левого фланга, где в атаку на баррикаду пошел батальон Раевского.

Гулко бухнули русские батареи. Единороги, не меняя зарядов и прицелов, с четырех залпов разметали бомбами бревенчатый палисад. Янычары упорства в обороне не проявили — в панике побежали, бросив оружие, убитых и раненых. Бежали и с баррикады. Татарская конница в бой не вступила — первой помчалась подальше от крепости. В погоню за отступавшими поскакали эскадроны Прерадовича и казаки Бурнашева…

 

3

Долгоруков проснулся рано, в пятом часу. Ливший всю ночь дождь прекратился, пропитав воздух сыростью и холодом. Пытаясь согреться, Василий Михайлович долго ворочался на скрипучей раскладной кровати, затеи откинул стылое одеяло, встал, сунул босые ноги в ночные туфли, надел поверх длинной рубашки красный атласный шлафрок и вышел из палатки.

У входа, привалившись к полотняной стенке, натянув на себя попону, спал один из двенадцати его денщиков.

Долгоруков пнул попону ногой:

— Спишь, скотина!

Денщик вскочил, оторопёло закрутил головой, растирая грязными кулаками слипшиеся глаза.

— Экий ты мерзавец! — сплюнул князь, глядя на заспанное лицо солдата. — Под арест захотел?.. Буди поваров!

Денщик, подхватив попону, побежал к обозу командующего.

Затянутое серой пеленой небо нависло низко и мрачно. Легкий ветерок доносил с Сиваша соленую вонь. Из палаток лениво выползали солдаты в мятых-перемятых мундирах, потягиваясь, подсаживались к едко дымившим кострам.

«Денек-то дрянь будет, — подумал Василий Михайлович, поплотнее запахивая шлафрок. Он обхватил руками бока, крепко потер их, разогревая тело, снова глянул на измокшую степь. — Дороги, поди, и к вечеру не просохнут…»

Отправив вчера из Ор-Капу деташемент генерал-майора Петра Броуна на завоевание Кезлева, Долгоруков с главными силами покинул крепость, двинув армию на Кафу — главный оплот турок на полуострове. Но едва колонны успели пройти каких-нибудь десять верст, как хлынувший из свинцовых туч ливень заставил их остановиться.

Василий Михайлович еще раз обозрел небосвод, шумно вздохнул, вернулся в палатку.

После завтрака адъютант доложил, что в лагерь прибыл Эмир-хан и просит аудиенцию.

— Мне до побитых татар дела нет, — отрезал недовольно командующий. — Отправь его к Веселицкому!..

Эмир-хан долго кланялся канцелярии советнику, затем сказал, что самовольно покинул Ор-Капу и приехал к русскому паше с предложением.

— Ну самовольство твое простительно — крепости-то уже нет, — усмехнулся Веселицкий. — Там теперь наш комендант!

— Для хана и крымского правительства я еще каймакам, — несмело возразил Эмир. И после паузы добавил. — Я в Крыму человек известный. Мог бы посодействовать вам.

— В чем посодействовать?

— До меня дошли слухи, что ваша королева думает сделать Крым независимым.

— Слухи?.. Это не слухи, милейший! Неужто тебе не ведомо, что ногайцы уже стали таковыми, отдавшись в протекцию?

— Я знаю о ногайцах… Я неточно сказал.

— А как надо?

— Если вам угодно, я готов поехать в Карасу-базар и уговорить знатных мурз последовать примеру орд, — с поклоном ответил Эмир-хан.

«Сбежать хочет, — быстро решил Веселицкий. — А меня за дурака принимает».

— Русский начальник беспокоится, что я не вернусь, — прочитал его мысли Эмир. — Напрасно… Я сделал свой выбор и назад не отступлю!

Веселицкий повернул голову к Якуб-аге, переводившему беседу, спросил по-русски:

— Ему можно верить?

— Раньше я знал каймакама как человека осторожного, но верного слову, — ответил ага.

Веселицкий не поверил Якубу, но, подумав, достал из портфеля папку, вынул из нее несколько больших листов, густо исписанных ровными строчками, протянул эмиру.

— Сделаем так… Это копии манифеста его сиятельства к крымскому народу. В них объявляется, что вступление доблестной российской армии в Крым предпринимается противу обоюдного вероломного неприятеля — Оттоманской Порты, поработившей силой и коварством сей полуостров и народ в нем живущий. Армия исторгнет из турецких рук находящиеся здесь крепости и избавит жителей от несвойственного ига. Его сиятельство предлагает крымскому народу последовать примеру ногайских орд и возвратиться к природной своей вольности!.. О турках же он сам позаботится, — усмехнулся Веселицкий. — Раздашь копии знатным мурзам! Но тем, мнение которых уважаемо. Пусть они уговорят хана и правительство подписать просьбу о протекции.

Эмир-хан взял протянутые листы, скрутил в трубку, сказал повинным голосом:

— Весь народ и многие знатные мурзы готовы были отторгнуться от ненавистной Порты. Но опасались это сделать ранее, потому что хан смертью грозил за предательство.

— Это не предательство! — сверкнул глазами Веселицкий. — Все, что делается на благо собственного единокровного народа, не может быть предательством.

Эмир торопливо закивал:

— Да, да, теперь, когда русское войско разбило хана и тот бежал, мне будет легче уговорить мурз к отторжению.

Веселицкий, набивавший трубку табаком, замер.

— Куда бежал?

— Когда войско пошло на штурм, — словоохотливо объявил Эмир, — хан сказал мне, что поедет в Балаклаву.

— Зачем?

— Оттуда, из Балаклавы, один Путь — в Порту… Или в Румелию… И коль уедет, народ быстро отречется от него в пользу России.

— Сам народ ничего не может, — возразил Веселицкий, раскуривая трубку. — Стаду нужен пастух, народу — хан… Но твоя откровенность и усердие похвальны! Иди, уговаривай!.. А потом пришлешь нарочного с письмом, ежели сам не вернешься. Справишь дело — получишь награду!

Эмир-хан благодарно затряс головой и заискивающе попросил представить его Долгорукову, чтобы рассказать о своей миротворческой миссии.

— Его сиятельство весьма занят, — холодно изрек Веселицкий, дохнув на каймакама сизым дымом. — Представлю, когда весть добрую принесешь.

Эмир пообещал вернуться с ответом через пять-шесть дней…

Ожидая, пока подсохнет дорога, ведущая от Перекопа в центр Крыма, армия простояла почти весь день и лишь в 4 часа после полудня несколькими колоннами двинулась в сторону Соленых Озер. Пройдя за пять часов двадцать пять верст, полки остановились на ночлег у опустевшей деревни Ахтам, все жители которой сбежали вместе с отступавшими из Ор-Капу турками и татарами.

С утра опять зарядил дождь, мелкий, нудный. Долгоруков надеялся, что он не будет затяжным, но время шло, дождь продолжал поливать степь, и в 2 часа дня, потеряв терпение, Василий Михайлович приказал бить генерал-марш.

Покинув Ахтам, колонны снова двинулись на юг.

Вскоре дождь усилился и к вечеру превратился в настоящую грозу. По небу, раздирая тучи огненными разводами, судорожно метались ветвистые молнии, воздух дрожал от могучих раскатов грома, потоки воды обрушились на притихшую степь.

Тяжелые обозы мигом увязли в грязи, отстали от пеших и конных колонн. Ближе к полночи, пройдя тридцать одну версту, совершенно выбившаяся из сил армия вошла в деревню Шокрак.

Долгоруков, закутавшись в плащ, вылез из кареты, хлюпая сапогами по лужам, прошел в приготовленный для него дом. Выпив водки, переодевшись в сухое платье, он хмуро выслушал доклады командиров колонн.

Доклады были неутешительные: вся артиллерия и обозы, растянувшись на несколько верст на разбухшей дороге, намертво застряли в непролазной грязи.

Василий Михайлович обматерил офицеров и приказал объявить растаг.

Весь следующий день армия отдыхала, участливо наблюдая, как в деревню вползали измученные упряжки, натужно тащившие орудия, понтоны, возы с инженерным и прочим имуществом.

Посланные на разведку казачьи разъезды привели в лагерь жителей окрестных селений. Веселицкий отобрал несколько человек, знавших по-русски — армян и греков, — и допросил их.

Люди говорили разное: одни утверждали, что 20-тысячное турецкое войско во главе с двухбунчужным Абазы-пашой шло из Кафы к Ор-Капу, но, встретив бегущих с линии турок, повернуло назад; другие — что всем татарам Селим-Гирей велел отправить жен и детей в горы, а самим собираться к Салгиру, чтобы остановить продвижение русских к прибрежным крепостям; третьи клялись, что Абазы-паша ведет к Салгиру 40 тысяч янычар, а все татары собрались в Карасубазаре и хотят отдаться в протекцию России.

Обо всем услышанном Веселицкий доложил Долгорукову.

Тот посопел толстым носом, буркнул коротко;

— С них взятки гладки… Эмир вернулся?

— Срок не подошел, ваше сиятельство, — развел руки Веселицкий. — Но джамбуйлукский хан Хаджи-мурза прислал человека с письмом.

— И что написал?

— Просит ваше сиятельство остановить армию под Перекопом, пока не придет ответ на манифест.

— Ишь чего захотел, — насмешливо фыркнул Долгоруков. — Раньше следовало о том думать да крымцев уговаривать!. Отпустите басурмана без ответа…

 

4

Расстояние от Перекопа до Кезлева генерал Броун прошел за три дня. Полагая, что турки окажут сопротивление, он за три версты от города остановил деташемент, изготовился к сражению: Брянский и Воронежский полки построил в полковые каре, между ними и на флангах разместил артиллерию; здесь же, на флангах, поставил два полка донских казаков. Пять эскадронов гусар Молдавского полка полковника Шевича и четыре роты гренадер генерал оставил в резерве.

Но Кезлев словно вымер — ни движения, ни звука.

Броун жестом подозвал полковника Себрякова.

— Не нравится мне сие безмолвие, полковник… Пошлите-ка казачков проведать!..

Полусотня донцов рысью направилась к городу, покружила у форштата и быстро вернулась назад.

Сотник доложил генералу, что Кезлев, по всей вероятности, пуст, хотя на рейде видны мачты двух кораблей.

— С чего ты взял, что пуст?

— Так не стреляли же по нам, ваше превосходительство!.. А ить мы в окраину въехали.

— В окраину, — гнусаво передразнил генерал. — Что ж дальше-то не сунулись? Забоялись?.. А может, турки хитрят! Может, заманивают?.. Воротись, погляди еще раз!

— Ваше превосходительство, — несмело заныл сотник, — да нету там никого.

Броун презрительно покривил губы, перевел взгляд на Себрякова.

— Полковник, пошлите других казаков!

Себряков, краснея за трусость сотника, тряся чубом, глухо проронил:

— Дозвольте самому разведать?

— Не полковничье дело в разведку ходить! — отрезал Броун. — Пошлите казаков!

Себряков кликнул есаула Денисова, отчаянного рубаку, отличившегося при разгроме татарской конницы у Сиваша. Есаул с полусотней стремительно помчался к Кезлеву.

Казаков ждали долго — офицеры стали проявлять нетерпение.

— Ваше превосходительство, надо бы помаленьку входить, — посоветовал полковник Кохиус. — Скоро темнеть начнет.

Броун был молод, храбр, но осмотрителен — покачал головой:

— Подождем еще чуток, господа.

Но спустя четверть часа осторожно двинул каре к городу, прошел две версты, снова остановился.

Здесь к нему подскакал Денисов.

— Город пуст и разграблен! Головой ручаюсь!

— Тогда не будем медлить, — оживился Броун. — Пехотные полки занимают центр, казаки — форштат, гусары — на пристань… Вперед, господа полковники!

Перестроившись в батальонные колонны, солдаты стали втягиваться в кривые и узкие улицы Кезлева; осматривали дворы, рылись в домах, надеясь прихватить в ранцы забытые хозяевами вещички.

Но поживиться было нечем: город в самом деле оказался в невероятном разграблении — в домах побитая посуда, разломанная мебель, скудные съестные припасы рассыпаны по земле.

Оставшиеся немногочисленные обыватели из армян и греков рассказали, что погром учинили бежавшие из Ор-Капу янычары. Часть награбленного они погрузили на корабли, часть повезли сухим путем в Бахчисарай, остальное побросали в море.

Тишину опустошенного, оцепеневшего города прорезали пушечные выстрелы. Стоявшие в гавани турецкие корабли открыли огонь по выскочившим на пристань гусарам — огонь, впрочем, безвредный, — ядра плюхнулись в прибрежные воды.

Броун велел артиллерии бомбардировать неприятельские суда.

Заметив пушечные упряжки, ходко выкатившиеся на песок, турки стрельбу прекратили, торопливо подняли якоря, распустили паруса и, удачно поймав ветер, стали быстро удаляться от берега. Для острастки батарея пальнула разок вслед кораблям, но тоже с недолетом.

Вечером Броун отправил в штаб Долгорукова рапорт о взятии Кезлева и пленении двадцати турок.

 

5

Двадцать первого июня, покинув Шокрак, по вязкой, непросохшей дороге Вторая армия двинулась к Салгиру, на берегах которого ее поджидал авангард князя Прозоровского. Марш был длинный — 39 верст, тяжелый, и в новый лагерь колонны вступили в седьмом часу вечера совершенно измотанные, растерявшие, как уже повелось, все обозы.

Долгоруков походил по лагерю, поставленному на скорую руку, но содержавшемуся в достаточном порядке, осмотрел в зрительную трубу окрестные холмы, спросил о татарах.

— Покамест не балуют, ваше сиятельство, — успокоил его Прозоровский. — Казачьи разъезды многократно видели их в округе. Но держатся на приличной дистанции и в стычки не вступают.

— А к переправе место выбрал?

— Тут выберешь… — неопределенно протянул князь, жестом приглашая командующего осмотреть берега реки, сплошь заросшие густыми зарослями камыша и сильно заболоченные после проливных дождей.

Сопровождавший командующего генерал-майор инженерного корпуса Сент-Марк сокрушенно покачал головой:

— Осадные орудия повязнут. Непременно повязнут… Надобно дождаться подхода тяжелых обозов с понтонами… Да… Без понтонов — повязнут, как в Сиваше.

— Это ваши заботы, генерал, — досадливо отмахнулся Долгоруков. — Только к утру переправу навести! Мы и так изрядно времени потеряли…

К девяти часам вечера пришли отставшие на марше легкие обозы. Тяжелые — с понтонами, для артиллерии — задерживались.

Сент-Марк отчаянно ругался, но был бессилен что-либо сделать. И докладывать Долгорукову боялся. Его выручила переменчивая крымская погода: вялый ветер быстро окреп, тугие порывы пригнули камыши, задули костры, в небе всполохнули извилистые молнии, хлесткие раскаты грома покатились над холмами, и, набирая с каждой секундой силу, на лагерь обрушился очередной затяжной ливень.

Долгоруков, уже отходивший ко сну, встал с постели, высунул покрытую ночным колпаком голову из палатки, в сердцах плюнул, вызвал дежурного генерала и, когда тот, промокший до нитки, вытянулся перед ним, приказал объявить еще один растаг…

Утром двадцать второго июня в армию вернулся Эмир-хан. Вместе с ним приехали Азамет-ага и ширинский Исмаил-мурза, настороженные, неразговорчивые.

— Я сдержал слово, русский начальник, — сказал Эмир, протягивая Веселицкому скрученную в трубку бумагу с большой круглой печатью, болтавшейся на красном шелковом шнурке. — И сам вернулся, и ответ привез.

Веселицкий сделал знак Якуб-аге.

Тот взял бумагу, развернул, пробежал глазами по строчкам и с показным облегчением произнес:

— Мурзы согласны с манифестом его сиятельства… Просят принять под покровительство.

Против ожидания лицо Веселицкого осталось бесстрастным: он не верил в столь быстрый перелом настроений крымцев и не спешил ликовать. Спросил Якуба:

— Кто подписал?

— Пять ширинских мурз, четырнадцать мурз других знатных родов, три духовные особы.

— Ширинский бей подписал?

— Нет.

— Хан? Калга-султан?

— Нет.

— Кто-нибудь из правительства?

— Тоже нет.

— Тогда это письмо цены не имеет, — равнодушно сказал Веселицкий. И, спохватившись, строго глянул на Якуба: — Это не переводи!

Тот осекся на полуслове.

Веселицкий обратил взор на Эмир-хана.

— Я рад, что мудрые крымские мурзы послушали твой добрый совет и откликнулись на манифест его сиятельства подобающим образом. Под всемогущей и милостивой защитой ее императорского величества твой народ ожидают долгие годы благоденствия.

— Мурзы подписали письмо не сразу, — доверительно сообщил Эмир. — У многих до сих пор в душе осталось сомнение.

— Сомнение? — Веселицкий собрал лоб протестующими морщинами. — Разве слово ее величества не есть лучшее поручительство? Разве пример ногайских орд не есть лучшее доказательство нашего миролюбия?

— Мурзы боятся, что будут приведены под российское подданство и станут подвержены платежу податей, набору солдат, принуждениям принять христианскую веру.

— В манифесте четко сказано, что татарские народы будут вольны и независимы и станут управляться по древним обычаям, — деловито произнес Веселицкий. И подчеркнул: — По своим обычаям!..

Спустя час татарских депутатов принял Долгоруков.

Веселицкий предварительно рассказал ему содержание полученного письма, поделился своими сомнениям, и Василий Михайлович новел разговор сухо, с жесткими, угрожающими нотками.

— Ваше согласие отторгнуться от Порты своевременно и похвально. Однако в Крыму есть верховный государь — хан, есть калга и правительство, которые по закону уполномочены решать подобные вопросы. Я не нашел в письме их подписей. Стало быть, и хан, и калга, и правительство против отторжения!

— Хан бежал к побережью, — пояснил Эмир. — Как же можно получить его подпись?

Долгоруков брезгливо скривил рот:

— Если хан бежит от своего народа — он достоин презрения… Но это ваши заботы!.. Мне же нужно прошение, подписанное предводителями крымского народа, а не мурзами.

Эмир-хан замялся, не зная, что ответить, оглянулся на Исмаил-мурзу.

Тот раздвинул тонкие губы, спросил вкрадчиво, что будет делать далее русская армия.

Долгоруков надменно выпятил жирный подбородок:

— У меня план один — иду на Кафу!

— Зачем же на Кафу? — забеспокоился Эмир-хан. — Мы не хотим воевать! Разве письмо мурз не говорит о нашем доброжелательстве?

— Письмо говорит о доброжелательстве этих мурз, но не всех крымцев. А поэтому я буду наступать!

Эмир-хан коротко перебросился словами со своими спутниками и попросил робко:

— Дайте нам пять дней… Пусть русская армия стоит у Салгира, а через пять дней мы привезем другое письмо. С требуемыми подписями.

Долгоруков прикинул что-то в уме и, после паузы, сказал холодно:

— Вы получите пять дней. Но если к сроку прошения не будет — я двину армию.

— Будет, будет, — поспешил заверить Эмир-хан. — Вы только здешние крепости не трогайте. Мы турок сами вышлем.

Эти слова оскорбили Василия Михайловича:

— Я выполняю волю ее величества, а не вашу!.. И я ее выполню!

Пока Якуб-ага переводил сказанное, Веселицкий, стоявший за спиной командующего, тихо шепнул ему:

— Ваше сиятельство, уж больно резко… Мы же не завоеватели. Мы — освободители.

Долгоруков не любил выслушивать советы младших по чину — строго глянул на канцелярии советника. Но все же, смягчив голос, добавил, обращаясь к депутатам:

— Мы не завоеватели Крыма, а его освободители. И крепости нам нужны, чтобы защитить татарский народ от посягательств коварной Порты.

Веселицкий сделал знак офицеру.

Тот шагнул к командующему, держа в руках раскрытую коробку, в которой тускло светились золотые часы.

Долгоруков достал сперва одни, затем другие, поглядел на них и вручил Исмаил-мурзе и Азамет-аге.

Депутаты принялись щелкать крышками, прислушиваясь к мелодичному тающему перезвону. (Веселицкий поморщился: «Этикет соблюсти не могут, мерзавцы!»)

Эмир-хан — лицо поникшее, в глазах обида, губы подрагивают, — надеясь, видимо, на подарок, ломким голосом пообещал вернуться ранее назначенного срока.

Долгоруков одобрительно кивнул, но подарок не дал.

Эмир растерянно посмотрел на Веселицкого.

Тот, не обращая внимания на переживания каймакама, жестом предложил татарам покинуть палатку командующего.

Ждать обещанные пять дней Долгоруков, разумеется, не собирался. И для этого у него были весомые причины.

Командуя победоносной армией, он даже в мыслях не мог позволить, чтобы крымцы диктовали свои условия, Сохраняя внешнее миролюбие, Василий Михайлович ни на секунду не сомневался, что эти улыбчиво-заискивающие татарские начальники — неприятели. Причем неприятели, которых только силой можно заставить отторгнуться от Порты. И он был преисполнен решимости сделать это!

Еще его тревожила судьба отряда генерала Щербатова, сообщившего два дня назад о взятии Арабата. Получив пятидневную передышку, Абазы-паша бросит все силы, стоящие под Кафой, против князя и — имея двадцатикратный перевес! — разобьет его. В таком случае покорение Крыма могло затянуться. Несложные размышления показывали, что если Щербатов не выполнит приказ о занятии крепостей Керчь и Еникале, то мощные береговые батареи турок закроют огнем проход в Черное море флотилии Синявина. Турецкие корабли, не встретив противодействия, будут свободно крейсировать у южного побережья Крыма, доставляя в Кафу — конечную цель похода Долгорукова — подкрепления и припасы из Порты и других турецких земель. Тогда взять Кафу скорым штурмом, как было с Ор-Капу, вряд ли удастся. Но длительная осада, при постоянном пополнении гарнизона крепости резервами, может стать гибельной для русской армии: все припасы будут подвозить из Перекопа, а многочисленная татарская конница, безусловно, постарается прервать коммуникацию, что вынудит армию отряжать для охраны обозов значительные силы, ослабляя тем самым войско под Кафой.

Длительная осада Бендер Петром Паниным явилась хорошим уроком для многих генералов. И для Долгорукова тоже!.. Обещая татарам пять дней, он знал, что простоит только день-два (пока подойдут обозы), а затем снова поднимет армию в поход…

После полудня в лагерь пришел большой обоз. Генерал Сент-Марк сразу подтянул упряжки с понтонами к берегу Салгира, стал налаживать переправу. Инженерные команды с топорами, канатами, крючьями работали сноровисто, и через три часа мосты были сооружены.

Первым по ним прошел авангард князя Прозоровского, усиленный двумя гренадерскими батальонами и егерским корпусом. Когда он скрылся за холмами, Долгоруков приказал начать переправу главных сил.

Сначала на правый берег перешли батальоны князя Алексея Голицына. Они выдвинулись на полверсты, растянулись в большую дугу, прикрыв место переправы. После этого по понтонам перетащили осадную артиллерию и весь прочий обоз.

Вечером Якуб-ага привел к Веселицкому встревоженного Эмир-хана.

— Твой паша пообещал нам пять дней перемирия. Почему же он переходит Салгир?

Веселицкий длинно зевнул, хлопнул на шее комара, сказал буднично:

— У нас, сам видишь, много скота и лошадей, а кормов не хватает. Вот и решено перевести армию в сторону.

— А куда ушел первый отряд?

— Приискать хорошие, пастбища.

— В таком великом числе? И с пушками?

— Пушки нужны, чтобы отбиваться от турок, ежели те посмеют напасть.

— Турки сидят в крепостях! — не унимался Эмир. — Здесь их нет.

— Кто знает? — уклончиво возразил Веселицкий, продолжая позевывать. — Может, Селим подготовил их к внезапному нападению. Ты же сам говорил, что хан остался верным Порте… — И, обернувшись к слуге, крикнул: — Кофе Эмир-хану!

Опустошив с гостем медный кофейничек, Петр Петрович закурил, порассуждал о переменчивой крымской погоде, а затем — верный своей привычке везде искать конфидентов — попытался склонить каймакама к сотрудничеству.

— Трезвость ума, верность слову и доброе отношение к нам, проявленное в эти дни, — сказал он Эмиру, — свидетельствуют о твоем нелицемерном желании помочь российской армии поскорее разделаться с ненавистными турками и дать крымскому народу волю и независимость. Но среди почтенного крымского общества есть, к сожалению, отдельные вредные мурзы, кои не желают поступать так же… Не скрою, любезный друг, мы хотели бы и впредь пользоваться твоим расположением и вспомоществованием в решении непростых задач, возникающих перед нами. И особо хотели бы уведомлений о происках злодеев, могущих нарушить спокойствие здешних мест и препятствовать его сиятельству в освобождении Крыма от позорного турецкого рабства.

Памятуя недавнюю обиду каймакама, Петр Петрович поднялся со стула, отошел в угол палатки, порылся в походном сундучке.

— Это тебе за дружбу, — сказал он, протягивая Эмир-хану увесистый кожаный кошелек. — Здесь сто золотых!.. А за будущие услуги — и награждение в будущем.

Эмир опасливо покосился на Якуб-агу, но деньги взял.

Веселицкий перехватил его взгляд, сказал с иронией:

— Бери, не бойся. Якуб в свое время тоже немалые деньги получал от нас. И не боялся. Хотя состоял переводчиком при самом Керим-Гирее.

В глазах Якуба вспыхнули и погасли злые огоньки, тонкие сухие губы скривились в жалкой полуулыбке. Но сказанное канцелярии советником он перевел слово в слово.

Эмир-хан, однако, не удивился: очевидно, давно подозревал агу в неверности.

Когда Якуб увел гостя, Веселицкий, ожидая, пока слуга приготовит постель, вышел из пропахшей табаком палатки подышать свежим воздухом.

Над холмами быстро догорал размытый по горизонту фиолетовый закат, небо наливалось чернотой, заблестели первые неяркие звезды. Из палаток слышался густой солдатский храп. Потрескивали остатки костров, на которых час назад варили кашу. У привязей фыркали кони, шлепая по крутым бокам длинными хвостами. Переливчато и звонко журчал по камням Салгир, унося к Сивашу студеные воды крымских гор. Все дышало покоем и умиротворением.

Ночь прошла мирно. Только однажды несколько выстрелов, прогремевших со стороны дальних холмов, вызвали легкую тревогу в батальонах охранения князя Голицына, которая, впрочем, сразу улеглась.

Утром через Салгир переправились остатки полевой артиллерии, пехотные и кавалерийские полки, а после полудня армия начала марш.

Дорога — белая, кочковатая — змеей вилась между холмов, взбиралась на невысокие, поросшие редкими кустарниками горы. За четыре часа колонны прошли 17 верст и остановились на ночлег.

На следующий день марш был продолжен.

Теперь на горах все чаще появлялись конные татары. Нападать они не решались, держались в отдалении, но за движением армии следили внимательно.

Оставляя справа Карасубазар (его русские называли по-своему — Карасев), армия без особых хлопот преодолела узкие и маловодные речушки Биюк-Карасу и Кючук-Карасу и вечером, завершив 25-верстный марш, подступила к лагерю, поставленному авангардом Прозоровского на левом берегу Индола.

Когда полки и обозы переправлялись через Биюк-Карасу, Долгоруков вызвал Веселицкого, спросил о татарских депутатах.

— Где-то в обозе, ваше сиятельство, — ответил тот, оглядываясь по сторонам.

— Какого черта?! — возмутился генерал. Он ткнул пальцем вдаль: — Там, вверх по течению, Карасев. Отправьте их за ответом!

Веселицкий нашел депутатов, объявил им волю командующего. Они мешкать не стали — уехали тотчас.

На Индоле, где полки простояли два дня, Долгоруков получил очередной рапорт князя Щербатова. Генерал писал, что, взяв Арабат, он повел деташемент на Керчь, но едва прошел десять верст — столкнулся с татарами. И чтобы расчистить путь — бросил в атаку кавалерию Прерадовича с казаками Бурнашева. В короткой схватке было побито сорок татар, но деташемент потерял полковника Думитрашка Ранчу.

Долгоруков мысленно похвалил себя за прозорливое решение не стоять у Салгира, как просили депутаты, а идти вперед. Теперь сомнений во взятии Щербатовым Керчи и Еникале не было!

Однако полного успокоения Василий Михайлович не испытывал: опасался за коммуникацию с Перекопом, от которого армия все более отдалялась. Подумав, он отправил ордер генералу Броуну, приказав оставить в Козлове гарнизон в две роты, а с остальным деташементом продвигаться к Салгиру и стать недалеко от Карасева, чтобы прикрыть тыл армии.

Вскоре сюда же, к Индолу, приехал из Карасубазара Азамет-ага. Веселицкий привел его к командующему.

— В переданном нам от вашей чести письме, — сказал ага, — мурзы не нашли ответы на волнующие их вопросы. Я послан узнать эти ответы.

— Чего они хотят? — пробурчал Долгоруков, сдвигая к переносице брови.

— Просят дозволения выслать турок из Кафы без всякого вреда им от русских войск… Чтоб настоящий хан Селим-Гирей остался в своем достоинстве и далее… Чтоб после подписания диваном акта о вступлении в дружбу с Россией русские ушли из Крыма.

— Лихо придумали! — Крякнул Долгоруков, опешив от наглости аги. — Сдается мне, что мурзы собираются водить нас за нос… Выпустить турок!.. Уйти из Крыма!.. Да если бы мурзы хотели ускорить дело, то прислали бы акт, а не свои просьбы!.. Прошлый раз ты дал слово, что привезешь его с положенными подписями. Слово-то нарушил.

— Вы тоже нарушили! — дерзко ответил ага. — Обещали стоять пять дней на месте, а сами вот уже где.

Опухшие щеки Долгорукова вспыхнули гневом, лоб собрался тяжелыми складками, глаза враждебно округлились. Он топнул ногой и, забыв, что перед ним татарский начальник, а не провинившийся российский офицер, заорал, брызгая слюной и задыхаясь:

— Ты с кем говоришь, сволочь!.. Попрекать меня нарушенным словом?! Ах ты свинячья рожа! Да я прикажу выпороть тебя, как щенка!

Якуб вздрогнул всем телом, испуганно уставился на Веселицкого с немым вопросом: «Переводить?»

Петр Петрович, косясь на командующего, шепнул скороговоркой:

— Скажешь, что его сиятельство выражает свое неудовольствие затягиванием подписания акта.

Накричавшись, Долгоруков подошел к Азамет-аге вплотную и, тряся перед его носом толстым пальцем, сказал жестко:

— Я даю тебе один день… Один!.. Если завтра правительственные чины не приедут с подписанным актом — я изничтожу турок в Кафе. А потом возьмусь за вас!.. Расправляться буду без пощады, как с неприятелями!

Ага, вытянув жилистую шею, напряженно выслушал переводчика и упавшим, растерянным голосом пообещал:

— Завтра, после полудня, я привезу акт.

— Посмотрим, — небрежно шевельнул губами Долгоруков.

На следующий день Азамет в лагерь не вернулся. Вместо него приехал Кара-Мегмет-эфенди.

— Мы готовы вступить под покровительство России, — сказал эфенди, подавая письмо от ширинских мурз и духовенства.

— Почему не приехали чиновники? — грозно спросил Долгоруков.

— Они опасаются преследований хана, который с отрядом преданных ему татар стоит у Кючук-Карасу.

— Эмир-хан, помнится, сказывал, что Селим-Гирей в Балаклаве, — вмешался в разговор Веселицкий.

— Нет, хан у Карасу.

— Какую же надежду питают мурзы на него, отвергающего союз с Россией? — снова заговорил Долгоруков. — От такого хана польза невелика, но вред он может причинить изрядный. Неужто в роду Гиреев перевелись особы, достойные сего высокого титула?

Эфенди был степенен и невозмутим — ответил сдержанно, но уверенно:

— У нас и прежде по году и более — до утверждения Портой нового хана — Крым управлялся Ширинами и прочими чинами дивана. Если русский паша не желает иметь дело с Селим-Гиреем, то можно обойтись и без него… На первый случай.

— А на второй?

— Аллах не оставит нас без своего Совета, — воздел к небу руки эфенди.

— Ну коли так, — Долгоруков поскреб пальцем колючий подбородок, — даю вам еще четыре дня для приезда депутатов с подписанным актом. А чтобы вернее было — пусть захватят с собой аманатов из знатных фамилий. Все!..

Эфенди ничем угощать не стали, подарков не дали, сразу выпроводили из лагеря.

Долгоруков оглядел генералов, присутствовавших при разговоре.

— Слышали?.. Думается мне, что не получим мы акта, доколе Абазы-паша сидит в Кафе.

— Я тоже полагаю, что татары надеются на турецкий сикурс, — отозвался Берг. — Казачки, что в разведывание ходили, говорят, будто в Кафу морем прибывают корабли с янычарами.

— Казачки казачкам рознь, — заметил Романиус. — Я с ними воевал — разных повидал. Иным соврать — что плюнуть.

— А мне ясно одно, — подал голос Эльмпт. — Коль силы неприятеля умножаются, то не о мире он думает, но о войне! А ежели это так, то нет резона ждать акт… Атакуйте, ваше сиятельство!

Долгоруков посмотрел на Берга.

Седовласый генерал кивнул головой:

— Атакуйте.

— Тогда на рассвете выступаем! — заключил Долгоруков, смяв в кулаке татарское письмо.

 

6

Оставив в Кезлеве гарнизон из двух рот под командой капитана Карабина, двадцать второго июня генерал Броун покинул город, направившись к Карасубазару. За три перехода отряд без особых приключений одолел 75 верст, но у деревни Арынь, где Броун собирался остановиться на ночлег, подвергся неожиданному нападению татар. (Они сопровождали отряд все дни марша, но держались на почтительном расстоянии и злых намерений не проявляли. Отряд привык к ним, перестал обращать внимание и едва не поплатился за беспечность.)

Татары выскочили из-за холмов, стремительно атаковали обоз с кезлевскими трофеями, отставший от отряда почти на версту. Торопливые, неприцельные выстрелы обозников не причинили им вреда. Зато татарские пули и стрелы враз сразили семь человек. Беспорядочная ружейная стрельба, открытая батальоном Воронежского полка, за дальней дистанцией была бесполезна, а молдавские гусары к стычке не поспели — татары с прежней стремительностью скрылись за холмами.

Ночевка в Арыни прошла неспокойно: всех держала в напряжении непрерывная стрельба невидимых в ночи неприятелей. Пришлось даже загасить костры, на которых солдаты готовили нехитрый ужин — татары стреляли на огонь и ранили несколько человек. Выдвинутые в охранение усиленные караулы и пикеты тоже стреляли, но редко, больше для острастки.

На рассвете отряд покинул Арынь и стал готовиться к переправе через протекавшую поблизости от деревни речку.

На холмах опять показались конные татары. Большими и малыми группами они выскакивали вперед, стреляли, кричали. Несколько смельчаков подскакали совсем близко, замахали руками:

— Гяур, гяур… Бросай ружье… Иди плен…

Поручик Красовский длинно выругался, дернул у солдата ружье, приложился, долго выцеливал и метким выстрелом свалил с лошади одного татарина.

— Так-то лучше будет, — процедил он сквозь зубы под одобрительные возгласы солдат. И тут же охнул: — Господи, а это кто?

На холмах, словно из-под земли, стали вырастать тысячи всадников. Ехали они медленно, уверенно, внушая ужас своей многочисленностью. Это нурраддин-султан вывел свою конницу — 60 тысяч сабель!

Все поворотили голову к Броуну, ожидая генеральского слова. У того выбор был невелик: покажет слабость — татары сомнут, раздавят отряд, будет тверд и смел — как Бог решит.

Броун цепким взглядом окинул места, которые занимала татарская конница, сказал хладнокровно офицерам:

— Сдается мне, господа, что нас устрашают… Здесь такому числу неприятеля не развернуться. А потому атаковать он станет малыми силами. В этом спасение… И в нашей решительности… Подпоручик Слюдин!

Юный, розовощекий инженерный офицер, налаживавший переправу, мигом подскочил к генералу.

— Сколь долго будем переправляться?

— Люди пройдут быстро. А вот обоз задержит, звонко выкрикнул подпоручик. — Но за час управимся!

— Обоз подождет, — махнул рукой Броун. — Майор Колтенборн!.. Берите свой батальон, пушки и выдвигайтесь вперед. Прикроете переправу.

Высокий, худой Колтенборн, придерживая рукой путавшуюся в ногах шпагу, побежал к солдатам.

— Полковник Себряков!.. И вы, полковник Шевич! — продолжал отдавать команды Броун. — Переведите казаков и гусар вброд… Поддержите майора.

В это время в тылу, чуть в стороне от Арыни, показались два полутысячных отряда татар. Слева, из ближнего лесочка, по переправе ударили ружейные выстрелы.

Чтобы отразить нападение с тыла, Броун послал в арьергард полк донцов и Брянский пехотный. Батальоны Воронежского полка взяли под охрану обоз. А поручик этого полка Иван Чекмарев вызвался выбить татар из лесочка.

— Действуйте, поручик! — одобрил Броун.

Полсотни охотников перебежками приблизились к опушке, сделали по команде дружный залп и смело, с ружьями наперевес, двинулись вперед. Татар в лесочке было не больше десятка — убоявшись приближающихся воронежцев, они отступили. Чекмарев преследовать их не стал, расставил солдат за кустами, буйно разросшимися на опушке, и ждал окончания боя.

Тем временем Колтенборн перевел батальон через речку, построил солдат в шеренги, фронтом к холмам. На дальнем от берега фланге изготовились к бою гусары и казаки. В тылу артиллеристы установили пушки и по команде майора открыли огонь.

Над головами солдат с шипеньем пролетели ядра. На холмах взметнулись дымы разрывов.

— По знамени бейте! — хрипло закричал Колтенборн, указывая шпагой на развевающееся вдали красно-зеленое полотнище. — Там султан!

Артиллеристы заложили новые заряды, изменили прицелы. Ядра упали рядом со знаменем, поразив нескольких всадников.

Видя, что русские ни сдаваться, ни отступать не собираются, нурраддин-султан отвел свою конницу за холмы.

Рассудительный Броун жестом остановил восторги офицеров, оживленно обсуждавших удачный бой:

— Рано, господа, рано. День только начинается… (Он, щурясь, посмотрел на солнце, повисшее желтым диском над горизонтом.) Ягодки еще впереди…

Закончив переправу, отряд выстроился в две параллельные колонны (между ними спрятался обоз), кавалерия стала впереди, сзади и на флангах. Броун как в воду смотрел: весь дальнейший 30-верстный марш отряд шел, отбивая наскоки татарской конницы.

Первая атака случилась при переправе через Зую. Татары напали дружно, со всех сторон, но плотным ружейным и орудийным огнем были отбиты… Через три часа последовала новая атака — скоротечная и не очень напористая. Ее отразили легко… А спустя еще час, когда отряд вышел на равнинное место, разгорелось настоящее сражение.

Разозленные постоянными неудачами, татары яростно бросились на фланги. Теперь пришлось не только отстреливаться — дело дошло до сечи: гусары и казаки выскочили навстречу крымцам, смело врубились в их ряды… Большая группа татар обогнула фланг, попыталась прорвать фронт. Ее подпустили на пятьдесят сажен, и пушки, выдвинутые прямо в пехотные шеренги, дали в упор картечный залп. Зрелище разом павших на землю десятков коней и людей оказалось столь ужасным и впечатляющим, что татары тотчас отхлынули назад и больше в этот день нападать не решились.

Броун дошел до деревни Чуюти, совершенно пустой — ни человека, ни собаки — и стал на ночлег.

В последующие два дня марши проходили спокойнее: татары по-прежнему сопровождали отряд, но держались в отдалении.

Первого июля, после полудня, Броун достиг Салгира. Это был верный признак, что отряд почти у цели.

Пройдя вниз по течению еще несколько верст, отряд вышел к месту, где переправлялась армия Долгорукова. Здесь все так же стоял понтонный мост, по которому шла коммуникация между Перекопом и Кафой, но само место преобразилось: инженерные команды возвели крепкий редут, надежно защищавший переправу.

«Теперь нам сам черт не страшен, — устало подумал Броун, оглядывая редут и торчавшие во все стороны пушки. — Здесь ни сабля татарская, ни пуля не достанет…»

(Спустя десять дней 29-летний генерал-майор Петр Броун умрет от моровой язвы.)

 

7

Покинув лагерь у Индола и пройдя за два дня 22 версты, армия Долгорукова остановилась в десяти верстах от Кафы.

Рано утром двадцать девятого июня полки построились в две колонны. Одной командовал Эльмпт, другой — Берг. На долю Романиуса выпало принять под команду два кавалерийских полка и прикрывать марш колонн. Спустя три часа армия подошла к Кафе.

Древняя крепость Кафа занимала удобное к обороне местоположение: справа ее закрывали лесистые горы, затруднявшие обход с тыла, слева — Черное море, в водах которого, держа под прицелом корабельных пушек побережье, стоял большой — до восьмидесяти судов — турецкий флот. Штурмовать Кафу можно было только по центру, но здесь, на открытой равнинной местности, турки выстроили из земли и камней длинный ретраншемент, укрепили его мешками с песком и поставили около трех десятков орудий, открывших огонь, как только показались первые всадники авангарда.

Долгоруков расположил армий в боевой порядок: пять батальонов Мусина-Пушкина и егерский корпус подполковника Долгорукова образовали одно огромное каре, наносившее главный удар; левый фланг прикрывал отряд легкой кавалерии Прозоровского, правый — Изюмский гусарский полк генерал-майора Максима Зорича и Псковский карабинерный генерал-майора Ивана Багратиона; за Мусиным-Пушкиным командующий поставил еще одно каре — пять батальонов князя Алексея Голицына — и две артиллерийские бригады: справа — генерал-майора Николая Тургенева, слева — генерал-майора Карла фон Вульфа.

Войска еще занимали исходные для атаки позиции, как на правом фланге показалась татарская конница, стоявшая в засаде за крепостью. Татары быстро преодолели турецкий ретраншемент и с визгливыми криками помчались на полк Зорича.

Максим Федорович покрепче ухватил поводья, взмахнул рукой:

— Вот и дело приспело, гусары!.. Не осрамись!

Кто-то за его спиной протяжно, по-разбойничьи засвистел, серебристыми бликами сверкнули взметнувшиеся над головами сабли, и шедший легкой рысью полк изюмцев в несколько мгновений перешел на карьер.

Почти одновременно загремели залпы артиллерийских бригад. Ядра и бомбы посыпались на ретраншемент, дробя камни, вспарывая холщовые мешки и человеческие тела. Сидевшие за укрытиями янычары прижались к земле, стреляли редко, беспорядочно; зато турецкие батареи, затянутые клубами дыма, огонь усилили.

«Пушки, пушки подавить надобно, — озабоченно подумал Долгоруков, опуская зрительную трубу. — Иначе побьют пехоту. И к ретраншементу не пустят…»

В этот миг артиллерийскую канонаду перекрыл могучий, густой грохот. Над ретраншементом тягуче полыхнул багровый столб пламени; в небо, перекатываясь волнами, поднялся огромный белый гриб дыма.

Долгоруков сунул трубу в глаз, посмотрел, вскричал громко:

— Найти мне того молодца, что сие сотворил!..

А молодцом оказался поручик Александр Семенов. Пока турки обстреливали пехотные каре, пока татары рубились с гусарами Зорича, поручик со своими артиллеристами скрытно втащил на вершину ближней к Кафе горы картаульный единорог, высмотрел, куда турки бегают за пороховыми зарядами, сам навел орудие на нужное место. Дважды пудовые бомбы падали в стороне. Поручик ругался, опять наводил… Третий выстрел был точен!

Взрыв потряс турок и послужил сигналом для русских.

Первым кинулся в атаку Сумской гусарский полк из отряда Прозоровского; справа, отбив атаку татар, поскакали вперед гусары Зорича, поддерживаемые карабинерами Багратиона. Увидев рвущуюся к крепости кавалерию, Мусин-Пушкин повел каре на ретраншемент.

Ощетинившись длинными штыками, стараясь не ломать ряды, каре подошло на тридцать шагов, остановилось, фронт сделал ружейный залп, а затем мушкетеры и егеря ударили в штыки.

Турки не выдержали натиска — побежали: одни — под защиту крепостных стен, другие — к берегу, надеясь вплавь добраться к кораблям.

Прозоровский попытался преградить путь бежавшим к морю, но корабельные пушки, густо сыпавшие ядрами, остановили его кавалерию.

Долгоруков все видел — обернулся, кликнул майора Гринева, бывшего при нем для посылок.

— Скачи к Вульфу! Пусть поставит пушки на берегу и отгонит корабли!

Гринев всадил шпоры в конские бока, метнулся к батарее.

Поглощенные боем турецкие моряки не сразу заметили появление русских пушек, и когда те открыли огонь, неожиданный и точный, бросились в панике рубить якорные канаты, поднимать паруса.

Кораблей — больших и малых, военных и транспортных — было так много, стояли они так густо, что русские пушкари стреляли почти не целясь. Ядра и бомбы рвались на палубах, ломали мачты, разбивали борта… Один корабль, получив до десятка пробоин, накренился на борт, вбирая в трюм соленую воду, и вскоре камнем ушел на дно. На другом рухнула фок-мачта, давя обезумевших от страха матросов. Несколько судов горели, чадя пепельными дымами… Флот торопливо покидал гавань, уходя в сторону Еникале. Над водой неслись отчаянные крики сотен янычар: стараясь достичь кораблей, они заплыли далеко в море и теперь, выбившись из сил, тонули в волнах.

Прозоровский снова пошел вперед, прорвался к Кафе, но у крепости уже хозяйничали егеря подполковника Долгорукова, готовясь штурмовать главные ворота. Сюда же подтягивал пушки Вульф, намереваясь проломить ядрами толстые, окованные железом створки.

К Долгорукову-сыну подъехал генерал Сент-Марк, предложил приискать другое место для штурма.

— Зачем лезть на рожон, князь? Там, слева, — вытянул руку генерал, — стена сильно обвалилась. Сподручнее будет.

Пролом в стене, рухнувшей от ветхости, был не слишком велик, но достаточен для прохода. К тому же его никто не охранял.

Сент-Марк подскакал поближе и, повернув голову к догонявшему его Долгорукову, крикнул:

— Советую, князь, не ждать! Отличное место!

В это время из-за развалин поднялись, словно призраки, янычары. Грянули выстрелы. У Долгорукова пулей сбило шляпу. Сент-Марк дернулся всем телом, зарылся лицом в лошадиную гриву, стал сползать с седла.

Долгоруков рванул поводья, вздыбил коня, пустил галопом к егерям. Взяв десять человек, он вернулся к пролому. Меткими выстрелами из винтовальных ружей егеря перебили янычар и вынесли трижды раненного генерала в безопасное место.

— Ну зачем он полез к стене?! — вскричал горестно Долгоруков-старший, узнав о ранах Сент-Марка. — Я же приказал штурмовать ворота… Лекарей к нему!

(Но лекари помочь не смогли — спустя три часа генерал-майор Сент-Марк умер.)

Тем временем бреш-батарея Вульфа крошила ворота в щепу. Турки притихли, стрелять перестали, готовясь, видимо, к рукопашной схватке. После второго или третьего залпа запоры не выдержали, полуразбитые ворота протяжно взвыли скрипучими петлями — и отворились.

Готовая сделать решительный бросок вперед колонна егёрей напряглась, сжалась, ожидая сигнала. Молодой Долгоруков, привстав на стременах, смотрел на артиллеристов: еще один залп — и он даст команду на штурм.

Но тут в створе ворот мелькнул и исчез белый лоскут. Затем еще раз.

За спиной Долгорукова кто-то неуверенно прохрипел:

— Ваше сиятельство, кажись, сдаются…

Из ворот вышел турок, без оружия, помахал рукой, обращая на себя внимание, и боязливо зашагал к Долгорукову. Остановившись шагах в десяти от него, крикнул, коверкая слова:

— Мой паша… твой паша… письмо дать.

Князь Василий приказал взять турка под стражу и отвести к отцу.

Через переводчика Якуба турок сообщил командующему, что послан к предводителю русской армии с письмом от сераскира Ибрагим-паши, который сдает город на милость победителя, но просит свободу себе и своей свите.

— Кто таков Ибрагим-паша?

— Он прибыл в Кафу с войском неделю назад.

— А где Абазы-паша?

— Нет его.

— Как нет? Куда ж подевался?

— Когда предводитель начал сражение, паша на корабле ушел в Еникале.

Василий Михайлович засмеялся:

— Хорош полководец! Войско бросил, а сам сбежал!.. Султан, поди, за это не пожалует…

(Мустафа, действительно, не простил паше разгрома и трусости: через два месяца, жарким августовским днем, отрубленная голова Абазы была выставлена в Константинополе на всеобщее обозрение и поругание.)

Долгоруков отер ладонью красное потное лицо, присел на пушечный лафет и продиктовал короткий ответ сераскиру. Письмо вручили Якубу, и тот, на подкашивающихся от страха ногах, понуро поплелся вслед за турком в крепость.

Пряча глаза от настороженного взгляда Ибрагим-паши, Якуб пересохшим голосом прочитал с листа, что сераскир «высочайшею ее императорского величества милостью обнадеживается и даруется ему жизнь. А по безприкладному ее величества ко всем припадающим к стопам ее оказываемому милосердию, объявляется ему и все его имение. Но чтоб он и все, кто при нем есть, отдались военнопленными и тотчас из города вышли к главнокомандующему в предместье».

Седобородый Ибрагим-паша, удовлетворенный миролюбивым посланием, сказал устало:

— Передай Долгорук-паше… мы выходим…

Из крепости Якуб возвращался бегом, боясь случайного выстрела в спину, и, задыхаясь, повторил слова паши Долгорукову.

Осмотрительный Эльмпт сказал беспокойно:

— Предосторожность надобно взять, ваше сиятельство. Турчин — он всегда турчин. Как бы на грех не нарваться.

— Против такой силы не грешат, Иван Карпович, — величаво отозвался Долгоруков.

Но советом не пренебрег — послал к воротам изюмских гусар, а пехоту построил в две шеренги, подобно огромному циркулю, широко расставленные ножки которого тянулись к крепости и сужались у места, где стоял русский генералитет.

Ибрагим-паша выехал верхом на рыжей лошади, держа в руке обнаженную саблю. Рядом ехал янычарский ага Сейд-Омер, десяток офицеров.

Под дробь русских барабанов паша, склонив голову, отдал свою саблю Долгорукову.

Тот взял ее, вскинул вверх.

Пехота торжествующе гаркнула тысячеголосое: «Ура-а!»

Василий Михайлович оглянулся, жестом подозвал Якуба:

— Переведи ему… Слава и доблесть русского оружия внушают мне твердо держаться данного обещания. Именем моей всемилостивейшей государыни, уважая знатность чина и почтенные лета паши, я возвращаю саблю и даю свободу ему самому и его свите… Прочих, согласно военным правилам, объявляю своими пленными.

И уже не в силах сдержать нахлынувшее ликование, вскричал протяжно и звучно:

— Виват Росси-и-и!

— Вива-ат!.. Ура-а-а! — густым эхом отозвалась армия.

В воздух полетели солдатские треуголки, захлопали ружейные выстрелы, тягуче ударили холостыми зарядами пушки бригады Тургенева. Всех — от главнокомандующего до последнего обозника — обуяло волнующее, необъятное, гордое чувство долгожданной победы. Долгоруков прослезился. Генералы, блестя влажными глазами, тоже достали платки. Офицеры и солдаты слез не скрывали.

— Вива-ат Россия-я!.. Вива-ат великая-я!.. Вива-ат!..

Под командой генерал-квартирмейстера Михаила Каховского первым в покоренную Кафу вошел 2-й гренадерский полк. На крепостных башнях и стенах взвились овеянные славой побед русские флаги.

Крым пал!.. Пал быстро и легко, как падает с ветки от слабого прикосновения ветра перезревшее яблоко. Турецкие янычары не пожелали умирать за чужую им крымскую землю. Татары же, понимая свою беспомощность перед регулярной армией, на последний — смертный! — бой так и не решились.

 

8

Несмотря на многочисленные обещания, татары не спешили объявлять о своем отторжении от Порты, депутатов с подписанным актом не присылали, и Долгоруков, желая показать им свою твердость, приказал занять все важные крымские города. К Акмесджиту и Балаклаве направился отряд генерал-майора Чарторижского, к Бахчисараю — легкая кавалерия князя Прозоровского.

Расчет оказался правильным: уже второго июля в лагере под Кафой появился буджакский Джан-Темир-мурза. В числе прочих ногайцев, не захотевших переселяться на кубанские земли, он отстал от орд и ушел в Крым под знамена Селим-Гирея.

Веселицкий, к которому привели мурзу, оценил его приезд как очередную уловку татар и не стал тревожить командующего докладом. Но сам допросил подробно. По словам мурзы, в Карасубазаре собрались все крымские беи и мурзы и выговаривали хану Селим-Гирею за обман народа.

— Да ну? — издевательски хмыкнул Веселицкий. — И как же?

— Попрекали тем, что хан своими обнадеживаниями в храбрости турецкого войска привел всех жителей в бедственное состояние. А из него выход ныне один — отторжение от Порты и подписание прошения к России о вступлении в союз и дружбу.

— И что ответил хан?

— Опасается мести Порты, которая предаст его проклятию. Кричал, что не хочет ходить по Крыму с сумой.

— А Ширины?

— Сказали, что ради него одного все общество жертвовать собой не должно, и посоветовали уехать прочь… Меня прислали предупредить, что через несколько часов прибудут депутаты для ведения переговоров с Долгорук-пашой.

Действительно, спустя четыре часа в лагерь въехали знакомые уже Исмаил-мурза, Азамет-ага и Эмир-хан. Веселицкий отвел их к Долгорукову.

Василий Михайлович, раздраженный татарскими проволочками, на приветствие пробурчал что-то невнятное, потом заговорил медленно и сумрачно:

— Я пришел в Крым, дабы освободить татарский народ от постыдного рабства Порты и дать ему свободу и волю. И что же я вижу?.. Вместо скорейшего вступления в дружбу — непохвальные поступки!.. Мне вот генералы пишут, — он ткнул пальцем в стопку рапортов, — о вашем коварстве… Нападения на деташемент генерала Броуна! Нападения на форпосты под Козловом!.. Я оставил в Перекопе двух офицеров. Но стоило им выехать ко мне, как злодеи напали на экипажи, убили капитана Хотяинцева и пять казаков охраны… Здесь все написано! — постучал он пальцем по бумагам.

Исмаил-мурза ответил спокойно, даже чуть небрежно:

— Про офицеров мы знать не знаем. А что до нурраддин-султана, то к нему уже послали нарочного с запрещением атаковать впредь… Предводитель русского воинства может не волноваться.

— Вы, крымцы, к обещаниям охочи! Только исполнять их не поспешаете… Акт привезли?

Исмаил оставил вопрос без ответа, сам спросил:

— Крымское общество интересуется: будет ли избираемый хан подвержен переменам или останется в своем достоинстве на всю жизнь?

— Хан, коего вы изберете, как принято в просвещенных державах, будет бессменный, — уверенно сказал Долгоруков.

Исмаил кивнул, снова спросил:

— Когда все крепости и пристани будут заняты русскими гарнизонами, останется ли в Крыму остальная армия?

— Как прикажет ее величество… Вы поскорее посылайте в Петербург своих послов с присяжным листом. Они и спросят государыню о том.

Ответ Долгорукова не удовлетворил мурзу. Он облизнул губы, сказал озабоченно:

— Мы против гарнизонов ничего не имеем. Пехота нам не помеха. Но конницу свою и скот обозный уберите. Ибо за малым здешним кормом весь наш скот пропасть может.

Долгоруков смекнул, что мурза хитрит… «Эк куда хватил! Оставить армию без кавалерии, а гарнизоны без обозного сообщения с перекопским магазином…» Вслух же сказал:

— Беспокойство ваше мне понятно. Но вы всегда, даже в годы нынешней войны, выводили скот кормиться за Перекоп… Подпишите акт, и я позволю вам — как союзникам! — перегнать скот туда.

— А ваш?

— Весь в Крыму не останется.

— Значит ли это, что армия уйдет?

— Это значит, что скот, который состоял при обозе во время похода, теперь будет не нужен!.. Где акт?!

Мурза помолчал, ответил неохотно:

— Акт подписан… Дня через два пришлем с нарочным.

— С нарочным? А почему не с полномочными депутатами? И где требуемые мной аманаты?

— Они приедут позднее.

— Это почему же так?

— Мы должны знать, как долго послы и аманаты будут при армии и при дворе?

— Каждому понятно — до утверждения договора!

Исмаил-мурза погладил черную с проседью бородку и, глядя в глаза командующему, спросил выжидательно и тревожно:

— Можем ли мы быть уверены, что Порта, при ее замирении с Россией, согласится оставить нас в таком виде, какой твоя королева обещает доставить?

Долгорукова все больше злила недоверчивость мурзы, но он сдерживал чувства — сказал начальственно:

— Свобода и вольность Крыма будет обеспечена на вечные времена!.. И покамест Порта не признает сего — мы с ней мир не заключим!

Татарские депутаты пошептались, затем Исмаил-мурза поблагодарил командующего за приятные слова и пожелал здоровья государыне.

Долгоруков приказал проводить гостей, а проходившему мимо Веселицкому шепнул в ухо:

— Подарков не давать! Пусть часы врученные оправдают.

К вечеру татары уехали в Карасубазар. Провожавший их Веселицкий, подойдя к Эмир-хану, еле слышно спросил:

— По дружбе нашей, скажи: акт подписан?

— Нет.

— А послы приедут?

— Да.

— Так с чем же они приедут?

— Говорить будут… О хане.

— Он еще в Крыму?

— Где-то под Бахчисараем прячется… А вот едичкулы акт привезут!

Веселицкий незаметно сунул в руку Эмир-хана кошелек с червонцами.

Едва депутаты уехали, в лагерь прискакал едичкульский Каплан-ага, который подтвердил, что через день приедут послы и аманаты от орды и привезут свой акт.

— Давно бы так, — ответил Долгоруков. И добавил тише: — Но ныне мне более вашего крымский акт нужен.

Тем не менее ага был принят дружелюбно: ему подарили золотые часы, пятьдесят золотых и отпустили в орду.

Каплан не соврал: четвертого июля аманаты и послы к высочайшему двору действительно привезли подписанный предводителями и знатными мурзами и пропечатанный печатями акт об отторжении Едичкульской орды от Порты и вхождении ее в российскую протекцию.

Довольный, Долгоруков милостиво удовлетворил просьбу ордынцев — разрешил идти к другим ордам на Кубань, переправившись частью через Чонгар, частью через Ениш.

— Так быстрее и сподручнее будет, — пояснил Василий Михайлович послам. — Я прикажу навести переправы. А в пути в наших тамошних крепостях припасы достать сможете…

Восьмого июля в лагерь приехал Мустафа-ага, который привез письмо, подписанное его отцом Багадыр-агой и ширинским Джелал-беем. Татарские начальники уведомляли Долгорукова, что поскольку Селим-Гирей не склоняется к благому их намерению отторгнуться от Порты и вступить под покровительство России, то крымское общество по общему рассуждению и согласию избрало их двоих главными во всем крымском правлении. Но править они будут до избрания нового хана.

Веселицкий поднял глаза на агу.

— Где акт?

— Он еще не подписан, — сказал Мустафа. И тут же поправился: — Не все мурзы еще подписали. Как подпишут — сразу привезу!

— Мне надоели ваши обещания и их неисполнение, — сдвинул брови Веселицкий. — Ты, ага, останешься аманатом до тех пор, пока мы не получим акт! Отправь слугу к отцу — пусть расскажет ему…

Решительность Веселицкого возымела действие: через пять дней в лагерь пожаловали мурзы, доставившие два новых письма.

Первое — к удивлению канцелярии советника — было от хана Селим-Гирея, в котором он давал согласие на вступление в дружбу с Россией. Второе — от крымского общества. Мурзы, аги и духовенство сообщали, что Селим-Гирей возжелал иметь союз с Россией, и просили оставить его в прежнем ханском достоинстве.

Разъяренный переменчивостью татар, Долгоруков долго и грубо ругался, выкрикивая злые и грязные слова.

Веселицкий подождал, когда командующий выдохнется, и рассудительно заметил:

— Для России, ваше сиятельство, не столь важно, кто станет править в Крыму. Селим, конечно, порядочная сволочь, к Порте привержен и таковым, разумеется, остался. Но коли общество желает иметь ханом его — надо соглашаться.

— Так ведь дурачат же нас! — опять закричал Долгоруков. — Голову на отсечение даю — дурачат!

Веселицкий не уступал:

— Дурачат, ваше сиятельство, вы правы. Хан только по необходимости объявил себя отставшим от Порты, а потому едва ли может быть благонамеренным… По поскольку за него ручаются здешние начальники, то надо, — Петр Петрович мягко, но настойчиво повторил, — надо признать его в ханском достоинстве… Делая это, мы покажем татарам, что не собираемся вмешиваться в их внутренние дела, соглашаемся на все их желания и тем уверим в нашей решимости доставить Крыму совершенную во всем независимость.

Доводы Веселицкого были основательны, но в глазах Долгорукова продолжал гореть огонь недоверия.

— Осмелюсь напомнить вашему сиятельству, — сдержанно добавил Петр Петрович, — о необходимости сделать хану и всему начальству пристойные отзывы и дозволить вступить в правление Крымским полуостровом со всеми прежними правами и привилегиями. Но только после того, как они подпишут акт отречения от Порты!.. И пусть хан отправит к вам одного-двух своих сыновей и чиновников с формальным возвещением о его отложении и испрашиванием нашего покровительства.

Долгоруков так и поступил. Самому же хану он предписал проживать в Бахчисарае и не вмешиваться в крымские дела до получения ответа из Петербурга.

 

9

Когда известие о взятии Перекопа дошло до Харькова, Евдоким Алексеевич Щербинин стал собираться в дорогу. Несмотря на весьма натянутые отношения с Долгоруковым, он намеревался в точности исполнить указание Совета, определившего, что в мирное время негоциацию с татарами проводит он — Щербинин. И поскольку теперь изгнание турок из крымских крепостей было делом времени, следовало поторапливаться с отъездом.

Евдоким Алексеевич понимал, что Долгоруков постарается самолично принудить крымцев к подаче просительного акта, дабы к славе победоносного полководца прибавить славу удачливого политика. Однако сталкивавшийся ранее с татарами по должности Слободского губернатора Щербинин хорошо знал их изворотливость и несговорчивость и был уверен, что князь не сможет добиться упомянутого акта. И тогда по нужде отдаст негоциацию в его руки.

Двадцатого июня с большой свитой секретарей, канцеляристов, писарей, слуг и офицеров Евдоким Алексеевич выехал из Харькова в Александровскую крепость. Там, в крепости, он отдохнул несколько дней, а затем продолжил путь вдоль Днепра к Кезикермену и дальше — к Перекопу.

Комендант Перекопской крепости подполковник Бунаков с услужливой суетливостью предложил генералу лучшие комнаты в доме, где раньше проживал Селим-Гирей, и красочно пересказал все здешние новости: о занятии Керчи, Кафы и Еникале, о нападениях татар на деташемент Броуна, на экипажи и пикеты.

Последнее замечание коменданта насторожило Щербинина:

— И сильно лютуют басурманы?

— Лютуют, ох лютуют, ваше превосходительство, — отозвался с бравадой Бунаков, как бы подчеркивая свое превосходство над тыловыми храбрецами. И тут же ругнул себя за излишнюю говорливость — Щербинин потребовал сильную охрану.

Подполковник попытался отказать, ссылаясь на малочисленность гарнизона, посоветовал ехать с очередным обозом, выходившим к Салгиру через три-четыре дня, но Евдоким Алексеевич так свирепо глянул на него, что смущенный Бунаков, виновато согнувшись, выскочил за дверь — побежал набирать охрану.

Сопровождаемый полусотней казаков, обоз Щербинина помчался по степи. Ехали быстро, с редкими, недолгими остановками, отмерив за день сто верст. Растревоженный рассказами коменданта, генерал опасливо поглядывал в оконца кареты, ища взглядом коварных татар, но к концу пути устал и задремал. Очнулся он от криков казаков, приветствовавших солдатский пикет, — обоз подъехал к редуту у Салгира.

Поздней ночью четырнадцатого июля, помаявшись по тряским, виляющим между холмов и гор дорогам, Щербинин наконец-то добрался к лагерю под Кафой.

Уставший за день Долгоруков почивал, поэтому его будить не стали — отложили доклад до утра. Дежурные солдаты поставили для Щербинина новую палатку; свитские же люди губернатора легли где попало: на песке под кустами, в телегах и колясках.

С непривычки Евдоким Алексеевич спал скверно, неспокойно. В лесу пугающе кричали ночные птицы, с гор тянуло холодом, шипели, накатываясь на песок, волны, у привязей шумно фыркали кони.

С первыми лучами солнца, малиновым шаром выкатившегося из-за моря, озябший под тонким одеялом Евдоким Алексеевич был на ногах, сам растолкал замертво спящих слуг, приказал готовить завтрак.

Приглашенный к столу Веселицкий, отведывая генеральские угощения, обстоятельно рассказал о ходе переговоров с татарами, о последних письмах крымских начальников и хана.

— Однако, — заметил он, допивая кофе, — думается мне, что сие не есть их последнее слово. До формальных писем и прошений дело покамест не дошло. И приезд вашего превосходительства как нельзя ко времени.

Закончив завтрак, выкурив по трубке крымского табака, реквизированного Веселицким у одного кафинского армянина, собеседники направились к палатке командующего.

Против ожидания, Долгоруков встретил Щербинина без прежнего гонора и высокомерия — пространно, с нотками хвастовства, описал штурм Кафы.

Щербинин сказал в ответ несколько хвалебных слов и перешел к делам татарским.

— А что татары? — округлил глаза Долгоруков. — С ними вопрос решится в ближайшие дни! Намедни я получил уведомительные письма от хана и правительства… Можете почитать.

Он посмотрел на Веселицкого.

Тот щелкнул замком портфеля, вынул письма и сделанные с них переводы, передал Щербинину.

Евдоким Алексеевич, знавший содержание писем из утреннего рассказа Веселицкого, быстро просмотрел переводы, сказал предостерегающе:

— Полагаю, ваше сиятельство, что Селим-Гирей, показавший себя на протяжении войны упорным нашим неприятелем, не сдержит данного слова.

— А мне на его слово наплевать, — отмахнулся Долгоруков. — У меня одна забота: чтоб крымские начальники твердо стояли за нашу протекцию. Тогда не этот, так другой хан подпишет акт.

— Оно, конечно, так. Но сколь много времени для сего понадобится?.. Татары — народ упрямый, несговорчивый… Могут затянуть подписание акта.

Долгорукову нравоучение не понравилось.

— Я, милостивый государь, акт получу самолично, — произнес он заносчиво, однозначно давая понять, что сам добьется от крымцев необходимого документа, а окончание всех формальностей оставит губернатору.

Щербинин обидчиво поджал губы, помолчал, потом заговорил об отношении крымцев к ногайцам.

— Насколько мне ведомо, они считают их предателями и особого рвения к прежнему воссоединению не проявляют.

— Я бы даже сказал, что испытывают некоторое облегчение, избавившись от этих неспокойных и хищных людей, — брезгливо отозвался Долгоруков. — Все здешние жители ни о чем другом мыслить не желают, как только о своей безопасности и сбережении собственных выгодностей.

— Но теперь, когда сами крымцы будут просить о протекции, дело смотрится иначе.

— Это как же?

— Когда ногайцы отторглись, крымцы всем внешним видом показывали, что не желают иметь с ними дел, дабы не раздражать Порту, на вспомоществование которой надеялись. Ныне такая надежда сгинула. И вопрос встал по-другому: согласится ли Селим-Гирей потерять навсегда от своего подчинения помянутые орды, составлявшие главную силу его войска?.. И согласятся ли ногайцы признать Селима своим ханом? Они ведь просили о Шагин-Гирее… Тут нам оплошать нельзя!.. Ибо разделение татар на две независимые области способно предоставить способы ввести между ногайцами такое правление, какое сходно с российскими интересами. Правда, с таким разделением двор решил до поры повременить… А дружбу крымцев с империей подкрепят наши здешние гарнизоны…

— Татары словесно уже изъявили желание иметь их на своей земле, — вмешался в разговор Веселицкий.

— …Пока длится война с Портой, — продолжал Щербинин, недовольно скосив взгляд на канцелярии советнике, — всякому из крымцев понятно, что чем больше укрепленных мест — особенно по берегам! — занято нашими войсками, тем безопаснее они от турецких покушений. Но после заключения мира их содержание будет для российской казны тягостно и убыточно. Поэтому проектируется оставить в наших руках крепость Еникале — для защиты прохода из Азовского в Черное море — и Кафу — для содержания там флотилии, — что позволит противостоять проискам Порты и навсегда утвердить нашу ногу в Крыму… Важно разумными обращениями расположить татарские мысли так, чтобы они — как бы сами собой! — достигли познания в необходимости такой уступки для собственного спокойствия и сами о том попросили.

Пространное рассуждение Щербинина опять напомнило нравоучение, и Долгоруков с прежней хмуростью проронил:

— Сами они не попросят… Только сила моего оружия и моя настойчивость способны побудить их к этому.

— Нет, нет, — предостерегающе воскликнул Щербинин, — требовать уступки сию минуту никак нельзя! Можно отпугнуть татар… Пусть они думают, что наши гарнизоны располагаются на полуострове только по причине войны с Портой и тешат себя надеждой, что по ее окончании войска будут выведены. А вот когда станем подписывать с ними формальные договоры — тогда особливым пунктом и выговорим сии уступки.

Беседу генералов прервал адъютант командующего, принесший печальную весть: ночью в полевом госпитале скончался генерал-майор Броун.

Василий Михайлович невидящим взглядом посмотрел на адъютанта и враз утомленным голосом сказал тихо:

— Схоронить славного генерала со всеми почестями…

Он помолчал, устало потер пальцами седеющие виски и — уже с тревогой — добавил, обращаясь к Щербинину:

— Уходить надобно отсель, покамест зараза всю армию не сгубила…

«Заразой» была чума — «моровая язва», завезенная в Крым бежавшими из Молдавии и Валахии турками и татарами. Сколь усердно она косила крымцев, судить было трудно, но в русских полках захворавших становилось все больше. Каждый день санитарные команды копали в лесу глубокие ямы и хоронили до десятка умерших.

Видя, что командующий не настроен продолжать беседу, Щербинин откланялся.

Солнце все сильнее накаляло воздух. Разморенные жарой офицеры в одних нательных рубахах забирались в палатки, шли в лес, под кусты и деревья, и, попивая из узкогорлых татарских кувшинов душистое крымское вино, лениво перебрасывались в карты. Голые, загорелые солдаты стирали в соленой воде исподнее бельишко, весело, с прибаутками барахтались на мелководье. На краю лагеря выстраивался рядком очередной обоз к Салгиру.

Дернувшись в свою палатку, Евдоким Алексеевич сбросил шляпу, парик, снял мундир, денщик стащил сапоги. Утирая платком вспотевшее лицо, он некоторое время сидел на раскладном стульчике — размышлял.

После объявления Долгоруковым намерения довести дело с татарами до конца дальнейшее свое пребывание здесь Евдоким Алексеевич посчитал не только бесполезным, но и в какой-то мере унизительным: верный своему замыслу одному покорить Крым, Долгоруков мог не допустить его к беседам с татарскими депутатами. А этого Щербинин боялся сильнее всего, ибо и армия, и татарские начальники знали о сути его должности, описанной им самим же в разосланных повсюду письмах.

«Князь, конечно, прямо об этом не скажет, — рассуждал Евдоким Алексеевич. — Просто запамятует позвать, когда депутаты приедут…»

Наутро он объявил, что занемог от здешнего климата, приказал слугам готовить экипаж и вскоре покинул лагерь, чтобы вернуться в Харьков.

 

10

Начало лета Екатерина провела в Царском Селе. Отдыхая от столичной суеты, она тем не менее поддерживала постоянную переписку с Никитой Ивановичем Паниным, уведомлявшим ее о всех важных делах. Позднее Екатерина переехала в Петергоф, намереваясь побыть там некоторое время, но затянувшаяся болезнь сына — шестнадцатилетнего великого князя Павла Петровича, за которым присматривал его давний воспитатель Панин, — принудила ее в первые дни июля вернуться в Петербург.

Цесаревич, с детства слабый здоровьем, выглядел плохо, капризничал. Екатерина несколько раз навещала сына, старалась вдохнуть в него силы и уверенность в скором выздоровлении.

Тем временем в столицу стали прибывать нарочные офицеры от Долгорукова.

Особенно радостным выдался день семнадцатого июля.

На рассвете, когда Екатерина только-только проснулась и, свесив босые ноги, сидела на краю кровати, дежурный камердинер доложил о прибытии из Крыма со срочным донесением Конной гвардии секунд-ротмистра князя Ивана Одоевского. Екатерина встала, накинула на плечи шелковый шлафрок, мельком глянула в зеркало и, длинно зевнув, велела впустить нарочного.

Замерев в пяти шагах от государыни, выкатив по-петушиному грудь, Одоевский зычно и торжественно прогремел басом, нарушая сонный покой обитателей дворца:

— Честь имею донести! Доблестным оружием вашего императорского величества неприятель под Кафой разбит и обращен в бегство. Крепость и гавань в наших руках!

— Трудная ли выдалась баталия? — протяжно спросила Екатерина, расправляя заспанное, припухшее лицо долгой мягкой улыбкой.

— Единым ударом смяли басурман! И тотчас их сиятельство отправил меня с реляцией!

Одоевский выхватил из-за обшлага мундира пакет, протянул Екатерине.

Она взяла его, посмотрела надпись, кинула на столик.

— Потом прочитаю… А вас, князь, за долгожданную весть жалую полковником.

Одоевский метнулся к государыне, припал к руке, уколов жесткими усами холеную кожу.

В течение всей войны Екатерина следовала старому доброму воинскому обычаю: награждала гонцов, приносивших победные реляции. В этот день ей пришлось еще дважды проявить свою милость. В полдень был пожалован поручиком гвардии подпоручик Щербинин, прибывший с известием о взятии Керчи и Еникале. Вечером поручик Семенов, отличившийся метким выстрелом под Кафой, привез ключи от всех занятых крепостей и стал капитаном.

Покорение Крыма Екатерина отметила торжественным богослужением в Петропавловском соборе. Под величавый перезвон колоколов, уханье пушечного салюта она принесла Всевышнему коленопреклоненное благодарение и, вернувшись во дворец, устроила роскошный обед.

Столы, заставленные серебром, хрусталем, живыми цветами, ломились от вин и закусок. Гости много пили, шумно воздавая хмельными голосами хвалу храброму русскому воинству.

Вечером, перед тем как пойти в Эрмитаж, Екатерина присела к столу, чтобы отписать Долгорукову свою благодарность.

«Усердие и искусство ваши увенчаны, — писала она, быстро скользя пером по шершавой бумаге, — вы достигли своего предмета: отечеству сделали пользу приобретением почти целого Крымского полуострова в весьма короткое время, а себе приобрели славу. Вы знаете, что по статутам ордена Святого победоносца Георгия оной вам принадлежит. И для того посылаю вам крест и звезду первого класса, которые имеете на себя возложить и носить по установлению. На починки же вашего экипажа приказала я в дом ваш отпустить шестьдесят тысяч рублей. Сына вашего князя Василия поздравьте от меня полковником…»

«Это порадует генерала, — подумала Екатерина. — Дай по чести будет! Сынок-то под Кафой тоже отличился…» (За штурм Перекопа юный Долгоруков был награжден орденом Георгия IV степени.)

Екатерина понюхала табак, задержала взгляд на табакерке с написанным на крышке ее портретом, на секунду задумалась, снова взяло перо.

«Приметна мне стала из писем ваших ваша персональная ко мне любовь и привязанность, и для того стала размышлять: чем бы я при нынешнем случае могла вам сделать с моей стороны приязнь? Портрета моего в Крыму нет, но вы его найдете в табакерке, кою при сем к вам посылаю. Прошу ее носить, ибо я ее к вам посылаю на память от доброго сердца. Всем, при вас находящимся, скажите мое удовольствие. Я не оставляю от вас рекомендованных наградить, о чем уже от меня повеление дано. Впрочем, будьте уверены, что все вами сделанное служит к отменному моему удовольствию, и я остаюсь, как всегда, к вам доброжелательная…»

В душе императрица, несомненно, понимала, что полководческие способности князя уступают Божьему дару Румянцева. Но она всегда заботилась о преданных ей людях! По тем наградам, которыми она одаривала подданных, можно было судить не только о степени ее расположения, но и определить круг лиц, которым она особенно благоволила. Долгоруков был в этом кругу!

В Эрмитаже, шумном и многолюдном, говорили о разном, но почти во всех разговорах упоминался Крым, ибо успехи Долгорукова несколько скрасили неудачные действия Первой армии.

(После весенних побед генералов Олица, Репнина и Вейсмана, разгромивших на правобережье Дуная сильные турецкие корпуса и взявших тамошние крепости, в мае последовали чувствительные поражения: сначала комендант Журжи майор Гензель сдал крепость «на капитуляцию» туркам, а затем был разбит отряд генерал-поручика Эссена, пытавшийся вернуть Журжу под российский флаг.)

Генерал-прокурор Вяземский предложил Екатерине сыграть в карты:

— Как обычно… По десяти рублев вист.

К нему присоединились братья Чернышевы — Захар Григорьевич и Иван Григорьевич, вице-президент Адмиралтейской коллегии.

Екатерина любила играть, но играла посредственно — партия закончилась быстро.

— Не идет карта, — вздохнула она, разочарованная проигрышем.

— Зато воинскими победами вы не обделены, ваше величество, — пошутил без улыбки Захар Чернышев. В отличие от многих карточных партнеров Екатерины, он никогда не поддавался ей — играл зло, азартно.

Екатерина натянуто улыбнулась:

— Победы, конечно, приятны. Только стоят гораздо дороже, чем вист… Александр Алексеевич подсчитал, что война уже обошлась казне до тридцати миллионов рублей.

— Это приблизительно, — заметил Вяземский.

— Но туркам она тоже недешево стоит, — сказал Иван Чернышев, ловко сбрасывая карты партнерам.

— Ах, граф, нам-то от этого не легче, — поморщилась Екатерина. — Заканчивать ее надобно… Вы бы, Захар Григорьевич, подумали, куда сподручнее направить Вторую армию да на Совете рассказали бы.

— Хоть завтра, ваше величество, — отозвался Чернышев, рассматривая разложенные в руке карты…

Спустя несколько дней, на очередном заседании Совета, Захар Чернышев доложил следующий план. Вторая армия делилась на четыре корпуса: первый — 16 тысяч человек — оставлялся в Крыму в крепостных гарнизонах и обеспечивал коммуникации на полуострове; второй — 10 тысяч — размещался по Днепровской линии до Таганрога и Азова и в случае турецкой угрозы должен был подкрепить первый корпус; третий — 14 тысяч — располагался по Украинской линии и в Елизаветинской провинции; четвертый — 5 тысяч — отправлялся к польской границе.

Михаил Никитич Волконский, бывший послом в Польше, предложил передать часть полков в состав Первой армии, но Чернышев возразил:

— Войско, измотанное длиннейшими маршами и имеющее потрепанные обозы, к наступательным действиям способности иметь не будет… Армия нуждается в отдыхе и пополнении… Крепкие полки мы оставим в Крыму и направим в Польшу, слабые — на винтер-квартиры… Граф Румянцев наступать нынешней зимой не собирается. А для оборонения ему вполне достаточно тех сил, что имеет. К весне же мы определим план новой кампании и сколько войска для нее понадобится. Если, разумеется, Порта к тому времени не запросит мира.

В последние недели разговоры о мире возникали все чаще: война тяжелым бременем легла на Россию, требуя все новых средств и сил. Великая держава начинала задыхаться. Но завершить войну без получения общей виктории над Портой, без выгодного мира с контрибуцией было невозможно.

— В будущей негоциации и совершении мира, — вступила в разговор Екатерина, — со стороны России не может быть иного правила, как возложить сильнейшую узду на честолюбие Порты и тем доставить нам лучшую безопасность от грядущих нашествий… С другой стороны, объявив единожды, что я не желаю увеличивать победами свои области и полагая непременным правилом основывать твердую свою славу на благоденствии моих подданных, не могу я переменить сих бескорыстных мыслей. Вот почему, примеряясь к существу дела, я вижу кондиции, на которых можно заключить мир… Первое. Надобно беспременно уменьшить способности Порты к атакованию империи в будущие годы… Второе. Россия должна получить справедливое удовлетворение за убытки войны, воспринятой турками без всякой законной причины. А убытки эти по самому точному исчислению простираются до двадцати пяти миллионов рублей… Третье. Следует освободить от порабощения торговлю и беспосредственную связь между подданными обеих империй для вящей их выгоды и взаимного благополучия.

Екатерина говорила ровно, с короткими паузами, как говорят люди, хорошо знающие суть предмета рассуждения. По всему было видно, что она давно продумала и будущие мирные переговоры, и желаемые выгоды для России, и потери в состоянии Порты.

— …Если исчислять силу тех земель, кои Порта должна потерять при замирении, или то, чем эти земли способствуют ее могуществу — получаемым от них прибытком? или числом солдат, там вооружаемых? — то усматривается, что ее спасение не зависит от их сохранения. А потеря станет малочувствительной для истинных источников ее могущества. Рассуждая таким образом, я вижу, что, несмотря на удары, разрушающие ее силы, Порта может вести войну еще многие годы. Но коль я в этой истине себе и вам призналась, то признаюсь и о виде, в котором представляю будущую Порту… Я вижу ее, укрепившуюся долговременным миром, приведшей свои моря в конечную безопасность, исправившей внутренние пороки своего воинства и начинающей новую войну с Россией… В этом пункте я себе мечты не делаю!.. Вот почему — и после замирения! — я всегда буду почитать в Порте страшного неприятеля, а не такую державу, которой бы по своей воле я могла бы давать опровержение… Мои мирные кондиции, принятые в их истинной цене, ограничиваются лишь умалением способностей неприятеля к новым нападениям. Отдаляя их, я даю время прийти в себя в случае начала новой войны, но не доставляю Порте никаких новых средств к нападению. Несколько большее спокойствие и безопасность — вот то, к чему идет все мнимое уничтожение ее могущества, — закончила монолог Екатерина.

Первым, после всеобщего напряженного молчания, подал голос граф Иван Чернышев, ставший минувшей зимой еще одним членом Совета.

— В таком случае, ваше величество, — предложил он, — будет полезно при подписании акта с татарами выговорить особливым артикулом возможное их участие в оборонении наших границ на юге. Ведь они станут нам союзниками!

— Акт с таким артикулом татары не подпишут, — возразил Никита Иванович Панин. — Коль мы пообещали дать им независимость и свободу — они будут тверды в своем упорстве, отсылая нас к данному нами же обещанию.

— В прежних своих суждениях татары не раз высказывали озабоченность, чтобы их не использовали как военную силу, — поддержал Панина вице-канцлер Голицын. — И ссылаются при этом на калмык, коих мы всю нынешнюю войну привлекаем при надобности.

Екатерина нетерпеливым жестом остановила Голицына и, глядя на Чернышева, сказала уверенно:

— Что касаемо Крыма, то здесь я остаюсь чистосердечна: сию область я признаю свободной и независимой! Как относительно меня, так и Порты. И мир с турками мы подпишем лишь тогда, когда султан Мустафа признается в таком положении татар!.. Следует ознакомить князя Долгорукова с нашими рассуждениями, дабы он хорошо понимал, каким образом следует себя вести с крымцами и какую предосторожность соблюдать противу турок…

 

11

Обстановка в Крыму, прояснившаяся после согласия Селим-Гирея вступить в союз с Россией, во второй половине июля вновь стала неопределенной. Письмо Долгорукова хану вручено не было — Селим сбежал.

Отсиживаясь в деревне Альма, он узнал о движении отряда Прозоровского к Бахчисараю, решил, что русские хотят пленить его, не долго думая, усадил все свое семейство на коней и лесными дорогами через горы перевез в Ялту, где его ждали несколько кораблей. Приняв на борт хана, его жен, детей, слуг, корабли вышли в море, держа курс на Румелию.

Крымское ханство осталось без хана!

Это вызвало замешательство среди татар, помнивших угрозу Долгорукова покорить оружием всех, кто останется верным Порте. Теперь угроза становилась вполне реальной, ибо без подписи хана просительный акт не имел должной силы. Все понимали, что брошенный турками Крым не устоит перед мощью российской армии, готовой по первому приказу предать огню города и селения, истребить всех непокорных.

По призыву хан-агасы Багадыр-аги двадцать пятого июля в Карасубазар съехались беи и мурзы знатных крымских родов, члены дивана, духовенство, чтобы обсудить сложившееся положение.

Разговор был острый. Некоторые мурзы предлагали продолжать уговаривать русских принять акт без подписи хана, что при необходимости давало возможность объявить его недействительным и вернуться под протекцию Порты. Но большинство выступило против этого. Особенно резок был Шагин-Гирей.

— Упрямство не есть добродетель, когда речь идёт о судьбе ханства, — восклицал он с юношеской горячностью.

На ваши пустые уговоры у русских есть хороший ответ — пушки! Они заговорят ранее, чем вы дождетесь помощи от Порты…

Узнав, что русская королева дала согласие ногайским ордам на избрание его ханом, Шагин-Гирей сильнее прежнего осмелел в речах и поступках. Он уже видел себя не только ханом ногайцев, но и властелином Крыма, и не считал нужным скрывать свою приверженность к России, на негласную помощь которой надеялся.

— Против кого вы собираетесь выступать?! — кричал Шагин. — Против державы, что не только предложила свою дружбу, но и обещает защиту от турецких происков?!

Его неожиданно поддержал ширинский Джелал-бей, слово которого по неписаной традиции было решающим.

Он ненавидел русских, был предан Порте, но понимал, что теперь иного выхода нет.

— Вспомните нашу пословицу, — сказал бей бесцветным, расслабленным голосом. — «Нельзя играть со львом». Лев под боком, а клетки для него нет. Так не станем дразнить зверя… Не время… Надо избрать нового хана! Он подпишет бумагу.

Несколько мурз, близких к Шагин-Гирею, выкрикнули его имя. Остальные сдержанно зашумели, поглядывая на Джелал-бея, словно испрашивая его совет.

Шагин-Гирей был не худшим претендентом на ханство, но многих мурз, даже из числа его сторонников, настораживали неуемные прорусские настроения султана, рьяное отстаивание тесного союза с Россией. И хотя в манифесте Долгорукова, разосланном по крымским селениям, содержались клятвенные обещания обеспечить независимость ханства, сохранить жизнь и управление по древним татарским обычаям, мурзы боялись, что, сменив покровителя, они попадут в другое рабство — русское.

Знатных крымцев не устраивала также излишняя, по их мнению, самостоятельность Шагина, его чрезмерное честолюбие. Все ханы, за исключением некоторых сильных личностей — к примеру, покойный Керим-Гирей, — всегда прислушивались к советам беев и дивана. Было очевидно, что, став ханом, самолюбивый Шагин не допустит, чтобы кто-то им управлял.

Было и еще одно опасение: получив поддержку императорского двора, Шагин отдаст Крым русской армии. А затем, подавляя с помощью пушек и штыков сопротивление недругов, продержится у власти бесконечно долго.

Убеленный сединами Джелал-бей тонко намекнул на молодость претендента, его неопытность в государственных делах.

Все дружно поддержали бея и ханом избрали Сагиб-Гирея, более умеренного и покладистого, чем его младший брат Шагин.

Когда приступили к выбору калги-султана, снова раздались голоса:

— Шагина хотим! Шагина!

И опять все обратили взоры на Джелал-бея.

Бей был мудр. Он раньше других понял опасность нового состояния ногайцев и угрозу, исходившую от их близкого соседства. Он всегда презирал ордынцев за продажность, готовность к предательству, за пренебрежение к порядку и нежелание подчиняться законам. Но после их измены и перехода под покровительство России к презрению добавился еще и страх.

Бей понимал, что если Шагин-Гирей останется сейчас без реальной власти, то, обидевшись, уйдет к ногайцам, которые сразу изберут его своим ханом. И тогда Шагин может отомстить, ввергнув Крым в жестокую междоусобную бойню, которая вконец ослабит ханство и сделает его игрушкой в руках России. А со временем, возможно, еще одной имперской губернией. Этого бей страшился больше всего! Шагина следовало удержать в Крыму, бросив хорошую кость, а ордам на будущее запретить вступать в крымские границы.

— Лучшего калги, чем Шагин, нам не найти, — сказал Джелал-бей.

Все, как по команде, закричали:

— Шагин! Шагин!..

Дальше дело пошло быстрее: нурраддин-султаном избрали Батыр-агу, племянника Сагиба и Шагина, выбрали депутатов к российскому двору, составили письмо об отторжении от Порты и, под зорким оком Шагин-Гирея, все присутствовавшие подписали бумагу.

Через три дня Мегмет-мурза и Али-ага привезли Долгорукову присяжный лист, подписанный ста десятью мурзами.

— Этим актом весь крымский татарский народ объявляет, что он отстает от Порты Оттоманской, принимает предлагаемую Россией вольность и независимость и поручает себя покровительству российской королевы, — провозгласил Мегмет-мурза, передавая грамоту Долгорукову. — Этим актом мы клятвенно обещаем никогда более не переходить на сторону Порты, многие годы угнетавшей нас.

— Подписи по всей форме? — спросил Долгоруков.

— Да, ваше сиятельство, — ответил Якуб-ага, просмотрев акт. — Подписи, печати — все как положено.

— Кто избран послами ко двору ее величества?

— Калга-султан Шагин-Гирей, Исмаил-ага, Азамет-ага, Мустафа-ага, — перечислил Мегмет-мурза. — Им поручено на упомянутых основаниях иметь переговоры о заключении формального трактата.

— А где аманаты?

— На днях прибудут и останутся при вас до самого постановления трактата.

Все, кто был в палатке командующего, стали шумно поздравлять друг друга…

А через несколько дней подоспела новая радость: из Петербурга прибыл специальный курьер, в портфеле которого лежали рескрипты и письма Екатерины, указы Совета и Военной коллегии, а в небольшом сундучке, обтянутом внутри синим бархатом, — ордена, медали и деньги, предназначенные для награждения отличившихся в сражениях воинов, указы о пожаловании очередных званий. Среди них были и знаки ордена Святого Георгия I степени, пожалованные Долгорукову.

Василий Михайлович нацепил на мундир георгиевскую звезду, на шею — крест, натянул через плечо черно-оранжевую ленту, а затем, весь сверкающий и торжественный, именем ее величества стал награждать генералов и офицеров.

Князь Прозоровский и граф Мусин-Пушкин получили ордена Святой Анны (третий орден пришлось спрятать назад — он предназначался покойному генералу Броуну); ордена Святого Георгия III степени — генерал-майор Максим Зорич, подполковники Михельсон и Филисов, IV класса — полковники Бринк и Хорват, подполковники Василий Долгоруков, Ганбоум, Бедряга, майор Дрейпс, поручик Чекмарев; медали достались донским казачьим полковникам Себрякову, Кутникову, Краснощекову, братьям Грековым, запорожскому полковнику Колпаку, донскому есаулу Денисову. Генерал-квартирмейстер Каховский получил 3000 рублей, майор Плотников — 1000…

Вечером в лагере было гулянье: генералы, офицеры, нижние чины пили за здоровье матушки-государыни, кричали здравицы его сиятельству, слюняво целовали друг друга.

Сам Долгоруков, опьяневший, в мокрой нательной рубахе, сидел за столом, сплошь заставленным бутылками и кувшинами, и делал страшные усилия, чтобы не заснуть тут же, упав головой в грязную тарелку, подобно генерал-майору Бурману. Слабым жестом Василий Михайлович подозвал денщиков.

Те подхватили командующего под руки, с трудом довели до постели.

Не открывая глаз, обращаясь к раздевавшим его денщикам, он промычал невнятно:

— А вы-ы… сволочи… передайте га-аспадам… чтоб не напивали-ись… Вот я и-их…

И упал бесчувственно на кровать.

В лагере, у офицерских-палаток, раздалась нестройная стрельба, послышались пьяные возгласы: господа офицеры на спор гасили пистолетными выстрелами свечи, били пустые бутылки… Гуляли до рассвета…

 

12

Огромное расстояние, отделявшее Петербург от Крыма, сдерживало оживленность переписки между Советом и Долгоруковым, ибо только в одну сторону самыё резвые нарочные скакали две недели. Собравшийся на очередное заседание Совет еще не знал о переменах, произошедших в далекой южной земле: ни о подписании акта, ни об избрании нового хана Сагиб-Гирея. Совет обсуждал рапорт Долгорукова о желании крымцев иметь своим ханом Селим-Гирея и о согласии того отторгнуться от Порты. Отторжение, естественно, одобрили, а вот о хане Вяземский высказал озабоченность:

— Он был и останется нам враг!.. Хану, возведенному Портой и преданному ей, доверять никак нельзя!

Панин, проводивший в отсутствие Екатерины заседание, заметил с досадой:

— Увы, господа, мы не можем выбирать ханов за самих татар. Я тоже сильно сомневаюсь в искренности побуждений Селима. Но принимая во внимание просьбу крымцев — надо одобрить его достоинство, показав татарам, что они подлинно независимы.

Вице-канцлер Голицын предложил отметить хана каким-либо подарком, который засвидетельствует полное благорасположение к нему российского двора. Совет постановил послать Селиму саблю, шубу и прочие достойные презенты.

— В новом нашем состоянии с Крымом, — продолжал Панин, — я нахожу за нужное аккредитовать при хане доверенную особу, что могла бы не только представлять российские интересы, но и приглядывать за сим подлым ханом… Такой особой я вижу канцелярии советника Веселицкого, пребывающего ныне при князе Долгорукове.

— Консулом? — спросил Иван Чернышев.

— Особа должна иметь более высокий ранг. Скажем, министра.

— Но он всего-то канцелярии советник, — заметил Вяземский. — Чин для министра недостойный.

— Чин можно повысить, — сказал Панин. — Но сейчас лучшего человека, хорошо знающего татарские особенности, нам не сыскать… К тому же он с ногайцами водит давнее знакомство, а с некоторыми — дружбу. Последнее имеет важное значение, ибо эти коварные орды нуждаются в постоянном присмотре и успокоении, дабы сдержать их от вероломных поступков.

— Вы сомневаетесь в верности ногайцев? — насторожился Вяземский.

Панин достал из папки плотный лист.

— Я позволю себе огласить отрывок из письма князя Долгорукова… «О Едисанской и Буджакской ордах осмеливаюсь доложить: они в таком положении, а особливо знатные мурзы, что с крымцами почти никакой разницы я не почитаю. И чтоб они прежде данную присягу, пока Всевышний не увенчает армию ее императорского величества победою над Крымом, вспомнили, — я от них не ожидаю. И когда крымское войско против меня будет сопротивляться, то не сомневаюсь я, чтоб и они в том им не участвовали…»

— Письмо-то давнее, — заметил Иван Чернышев. — Нынче и Крым завоеван, и войско не сопротивляется… К тому же, как мне ведомо, сами крымцы не жалуют орды и хотят их отделить от себя.

— Это все пока армия князя в Крыму стоит, — пояснил Панин, откладывая бумагу. — А как далее будет?

— Так, может, не искушать судьбу? — развел руки Чернышев. — Пусть ногайцы изберут себе другого хана или остаются под властью Джан-Мамбет-бея.

— С двумя такими соседями будет хлопотно иметь дело, — подал голос вице-канцлер Голицын.

— Однако все же спокойнее, вследствие их слабости, происходящей от разделения, — возразил Чернышев. — Недурно бы тонкими, неприметными действиями противопоставить их друг другу и, может быть, разжечь вражду.

— Здесь поспешать нельзя, — предостерег Панин. — Следует сообразовываться с обстоятельствами, что будут, видимо, весьма переменчивы.

— А по-моему, господа, все они порядочные сволочи, — ругнулся Разумовский. — Что крымцы, что ногайцы — один черт!

Панин иронично улыбнулся:

— До окончания войны и подписания выгодного мира придется, граф, сих сволочей почитать за лучших приятелей.

— Ну а ногайцы чем недовольны? — снова вступил в разговор Вяземский. — Им-то что надо?

— Мы лишаем их христианских рабов. Не возвращаем тех, кто сбежал из орд и пристал к армии князя Долгорукова… Вот и Евдоким Алексеевич писал, что Джан-Мамбет-бей требует их возвращения.

— Христиан магометанам? — искренне возмутился Чернышев. — Ну знаете…

— Большинство пленников — купленные люди, — уточнил вице-канцлер Голицын. — Вот бей и не хочет терпеть убыток.

— Так заплатите им деньги! — горячо воскликнул Чернышев. — Александр Алексеевич!.. (Он повернулся к Вяземскому.) Неужто несколько тысяч причинят казне ущерб?

— Коль Совет решит — станем платить, — торопливо ответил Вяземский.

— Прочих беглых христиан надобно, конечно, выкупать. Но русских подданных — никогда! — жестко сказал Григорий Орлов, молчаливо сидевший все заседание. (После затянувшейся ночной пирушки он был не в настроении, чувствовал себя усталым и разбитым.) — Нам российскими людьми торговать зазорно!

Совет так и постановил…

Позднее, когда в Петербург пришло сообщение об избрании ханом Сагиб-Гирея, Совет снова вернулся к обсуждению вопроса о ногайских ордах. Решили придерживаться прежней линии: осторожно лавировать, отделываясь расплывчатыми обещаниями, но не торопиться их выполнять.

В рескрипте Щербинину, подписанном Екатериной двадцать седьмого августа, повелевалось приложить старание, чтобы ордынские начальники согласились на избрание нового хана Сагиб-Гирея и признали его власть над собой.

«Может быть, ногайцы будут в сем случае в затруднении, — говорилось в рескрипте, — в рассуждении пределов дозволяемой ему власти, потому что ханам крымским только время от времени в большее подчинение приводить их удавалось. Но сие обстоятельство, однако, не препятствует в соглашении на его избрание, ибо при том им вся удобность остается точные положения учинить с сим ханом при здешнем посредстве, поскольку и в чём они от него зависимы быть имеют…»

Подполковнику Стремоухову и другим офицерам, находившимся в ордах, Щербинин от своего имени должен был дать предписание:

«Несмотря на дружбу ногайских татар, по свойственной им к продерзостям поползновенности, в ведомстве каждого предосторожность наблюдать должно».

Не остались без внимания Екатерины и крымские дела.

В рескрипте Долгорукову указывалось, что избрание ханом Сагиб-Гирея следует «за благо принять, в показание татарам, что, соглашаясь во всем на их желания, тем самым подаем им опыты бессумнительные, сколь мы склонны находимся доставить им совокупную во всем независимость».

Долгорукову вменялось в обязанность от имени ее величества сделать пристойные отзывы хану и дозволить ему вступить в правление Крымским полуостровом со всеми прежними правами и преимуществами. Однако это следовало сделать только после того, как он подпишет акт своего отрицания от Порты, с обязательством никогда и ни при каких обстоятельствах ей не подчиняться, но всегда пребывать в дружбе и союзе с Россией.

Кроме акта хан должен был прислать в Петербург специальную грамоту, в которую вносились как содержание акта, так и прошение о российском покровительстве. Эта грамота будет оставлена в столице залогом его обязательства, а акт депутаты привезут назад для хранения «в крымском архиве».

На заседании Совета особо подчеркивалось, что российскую ногу необходимо оставить в Крыму навечно, для чего следовало начать убеждать татар об уступке крепости и порта на побережье Черного моря.

— По свойственному татарским народам нежеланию размышлять о будущих приключениях, — говорила Екатерина, — а также по излишнему уважению только дел текущих, будет трудно уговорить их на сию уступку… Но самое большое неудобство причиняет дарованная им независимость! Ибо теперь хан может потребовать собственного соглашения с Портой об отторжении. А этого допустить совершенно нельзя!.. При настоящем положении наших с татарами дел я менее всего собираюсь позволить крымцам непосредственно трактовать с Портой о признании приобретенной нами их независимости. Оное трактование я присваиваю себе!.. И делаю это потому, что турки могут обговорить отторжение татар такими кондициями, что и свои гарнизоны повсюду в Крыму разместят. А гарнизоны должны быть только наши!.. И чем скорее князь Василий Михайлович достанет крепость и порт — тем лучше.

— Мне думается, ваше величество, — доверительно сказал Вяземский, — что для пущего приласкательства татар и облегчения предстоящих уговоров надобно не лишать хана тех доходов, что раньше поступали в крымскую казну. И даже добавить их!.. Как известно, в Кафе, где лучший на полуострове торг отправлялся, все пошлины и разные сборы поступали в казну турецкого султана. И лишь небольшая часть из них — хану и тамошним знатным мурзам. Ныне же, до признания Портой крымской независимости, мы могли бы по военному праву принадлежащие ей доходы — как неприятельские! — употребить на защищение самого Крыма. А когда ханские депутаты заключат с Россией договор, то оставить все доходы в полном владении хана и общества.

Екатерина согласилась, что это предложение разумно и весьма дальновидно.

Вместе с высочайшими рескриптами Долгорукову было послано указание о «преклонении татар к признанию нужды в занятии в Крыму одной крепости и порта. И чтоб просить о том стали по внутреннему удостоверению, что такая ограда от турецких покушений и нападений всегда продолжаема быть долженствует…»

 

13

Август в Крыму выдался жарким… С выгоревшего неба — ни тучки, ни облачка — немилосердно палило солнце. Горячий тугой воздух дурманил голову. Солдаты, родом из северных губерний, непривычные к здешнему климату, тяжело переносили одуряющий зной; а те, кто послабее — падали от тепловых ударов… Полевые госпитали были переполнены больными моровой язвой… В лагере под Кафой — безжизненное уныние.

Но сама Кафа оживленно бурлит: к провиантским складам отовсюду тянутся местные жители.

Полученный в середине месяца Долгоруковым рескрипт предписывал все захваченные товары отдать прежним хозяевам без всякой контрибуции, а оставшиеся от убитых или сбежавших турок — взять для довольствия армии или распродать обывателям.

Товаров было много: 4500 пудов ржаной муки, 4 тысячи четвертей муки пшеничной, 8500 кулей сухарей, 50 кулей ячменя, много прочих припасов. Генерал-майор Якобий, назначенный комендантом крепости, самолично отобрал лучшие товары для армии, а остальные разрешил продавать.

Двадцать первого августа в Кафу пришел долгожданный рескрипт о выводе армии из Крыма.

Долгоруков собрал генералов, объявил расписание: генерал-поручик Авраам Романиус отправлялся с корпусом в Польшу, генерал-поручик Берг — к Украинской линии, генерал-майор Прозоровский — на Днепровскую линию.

В Крыму оставался князь Федор Фёдорович Щербатов, произведенный за недавние подвиги в генерал-поручики. Согласно рескрипта, в его команду Долгоруков определил 6 пехотных и 3 кавалерийских полка, батальон егерей и артиллерию генерал-майора Тургенева.

— Все, господа, — глухо произнес Долгоруков, оглядывая загорелые лица генералов. — Волю государыни и наш долг мы исполнили — Крым покорили и от Порты отторгли!.. Пусть земля будет пухом тому, кто в ней остался. А остальным — честь и слава!.. Готовьте, господа, полки к маршу…

Третьего сентября первые батальоны покинули пределы Крыма.

Долгоруков со своим штабом задержался на три дня: подождал татарских депутатов во главе с Шагин-Гиреем, лично проследил за их отправкой в Харьков, а затем — под охраной пикинерного полка, в сопровождении почетного эскорта, выделенного ханом Сагиб-Гиреем, — проследовал к Перекопу…

 

1

Назначенный поверенным в делах России при крымском хане канцелярии советник Веселицкий третью неделю сидел в Перекопской крепости, ожидая, когда подъедут нужные ему люди. Он не хотел начинать переговоры с Сагиб-Гиреем без хороших помощников и уже дважды обращался в Полтаву к Долгорукову с просьбой прислать для ведения переписки канцеляриста Анисимова, служившего ранее под его началом в «Тайной экспедиции», несколько рейтар и офицеров (для охраны и курьерской службы) и обязательно переводчика Семена Дементьева, находившегося ныне в Харькове в ведении Щербинина. Переговоры предстояли сложные, требующие точных переводов, многократной проверки текстов документов. И хотя Петр Петрович понимал по-турецки, но, как сам указывал в рапорте, «в письменные дела вступить с таким народом, каков татарский», без отменного переводчика побаивался. А бывший при нем толмач Степан Донцов турецкой грамоты не знал.

Долгоруков счел просьбу Веселицкого заслуживающей внимания, написал Щербинину, но Евдоким Алексеевич отказал, ссылаясь на то, что Дементьев нужен ему самому для переписки с татарами, поскольку второго своего переводчика Андрея Константинова он посылает в ногайские орды к подполковнику Стремоухову.

Долгоруков, обозлившись, прислал ордер с приказом немедленно отпустить Дементьева в Крым, а письма, что будут приходить от татар, велел пересылать для переводов к Якуб-аге в Полтаву.

Ослушаться приказа Щербинин не посмел — скрепя сердце велел Дементьеву собираться в дорогу.

Веселицкий знал об обоюдной неприязни генералов, но не предполагал, что они могут затеять препирательства из-за переводчика, затягивая тем самым начало переговоров с крымцами.

Во вторую неделю октября, так и не дождавшись Дементьева — остальные люди уже прибыли в Перекопскую крепость, — советник выехал в Кезлев.

Окруженный каменной стеной с приземистыми, похожими на бочки круглыми башнями, Кезлев еще недавно был одним из крупнейших торговых городов Крыма, чему в немалой степени способствовало его удачное местоположение на берегу широкой песчаной бухты. Десятки больших и малых кораблей шли сюда с товарами из Очакова и Кинбурна, румынских земель и Турции. Эти же корабли увозили в разные края доставленные в Кезлев российскими купцами, запорожскими казаками, прочим торговым людом хлеб, пушнину, железо в прутьях и пластинах, медь, тонкие и толстые холсты, икру паюсную и свежепросольную, рыбью кость, щетину, соленую и вяленую рыбу, канаты, веревки, разную посуду, литые и маканые свечи, масло конопляное, льняное, коровье, галантерейные вещи.

Война изменила жизнь и облик города: исчезли из бухты корабли, закрылись многие лавки, кофейни, улицы обезлюдели. Между солдатами русского гарнизона и татарскими обывателями участились ссоры, перераставшие подчас в открытые стычки.

Октябрьские холода, торопливой волной накатившие с севера на полуостров, затруднили проживание солдат: гарнизон не успел заготовить к зиме нужное количество дров, а татары, проживавшие в городе и окрестностях, отказывались их продавать. Замерзшие солдаты, пропустив на последние копейки стаканчик-другой водки, разъяренно врывались в дома, зло и сосредоточенно избивали сопротивлявшихся хозяев, затаскивали в сараи их жен и дочек, что постарше, наскоро, гурьбой насильничали, а затем подчистую, словно метлой, вычищали дрова, хворост, сено, съестные припасы.

Татары открыто выступать боялись, но по темному времени действовали решительно: одинокий подвыпивший солдат, заблудившийся в узких кривых улочках Кезлева, в гарнизон не возвращался. Посланные на розыск команды находили его, полуживого, растерзанного, лежащим без чувств в грязной канаве.

Все чаще в городе посвистывали быстрые стрелы, хлопали в ночной тишине одиночные выстрелы, лилась кровь.

Опасаясь визитов нежданных гостей, Веселицкий приказал рейтарам неусыпно сторожить дом; лошадей, карету и повозки, составлявшие его небольшой обоз, он предпочел отдать под охрану гарнизона.

Задерживаться надолго в растревоженном городе Петр Петрович не хотел, но и ехать в Бахчисарай было страшновато: боялся, что татары, обозленные выходками солдат, нападут в пути. Подумав, он послал одного из местных греков к хану с уведомлением о своем приезде и с просьбой прислать охрану.

Спустя три дня, когда грек вернулся вместе с ханским булюк-башой и десятком воинов, Веселицкий без промедления покинул негостеприимный Кезлев…

Зажатый между невысоких голокаменных гор, воткнув в небо тонкие свечи минаретов, осенний Бахчисарай был тих, неприветлив, жалок. Пахнущие сыростью и холодом порывы ветра гнули деревья, срывали с мокрых оголенных ветвей последние листья. Серые рыхлые тучи сочились колючим моросящим дождем. Грязные ручьи бежали по узким улицам, стекая в бурлящую мутную Чурук-Су.

Повинуясь указаниям булюк-баши, обоз Веселицкого проехал по главной улице, свернул в сторону и, миновав два-три двора, остановился у забора, сложенного из неотесанного камня.

— Здесь будешь жить, — сказал Веселицкому булюк-баша, указывая скрюченным пальцем на дом.

— А хозяин где?

— Нет хозяина, — коротко ответил баша, разворачивая лошадь.

Когда он скрылся за поворотом, Петр Петрович вошел в дом, не торопясь осмотрел две небольшие комнаты, выбрал одну — выходившую окошком в сад — для себя и приказал разгружать багаж.

К вечеру, благодаря стараниям слуг и рейтар, вычищенные и вымытые комнаты приобрели вполне сносный европейский вид: на окнах — занавесочки, на столах — скатерти с кистями, у стен — сундуки с одеждой и прочими необходимыми вещами, в углу — иконка в серебряном окладе.

Утром четырнадцатого октября Веселицкий, взяв в свиту толмача Донцова, вахмистра Ивана Семенова и прапорщика Алексея Белуху, в сопровождении двух десятков татар, шествовавших впереди, направился на аудиенцию к Сагиб-Гирею.

Наслышанный о красоте дворца крымских ханов, Веселицкий представлял его восьмым чудом света, но, увидев вблизи, испытал сильное разочарование. Дворец поражал своим великолепием лишь весной и летом, когда утопал в зелени листвы и радужных красках цветов. Сейчас же, поздней осенью, измокший и унылый, он был далек от сказочных восточных красот.

Веселицкий ахнул только тогда, когда вошел в комнаты и залы. Вот здесь действительно было чудо! На полу, над дверьми расползались золотистые вязи мудрых изречений из Корана; разноцветные изображения цветов, плодов, разных фигур сплошным ярким ковром покрывали стены; красные, зеленые, желтые, синие оконные стекла окрашивали комнаты мягким таинственно-завораживающим светом.

Петр Петрович — насколько позволяло приличие — покрутил головой, разглядывая очаровывающую красоту, но как только рослые капы-кулы распахнули двери в зал — подтянулся, поправил шляпу и шагнул вперед.

Сагиб-Гирей выслушал приветственные слова, принял саблю, соболью шубу, другие подарки, приказал принести кофе, шербет, курительные трубки.

— Не велел ли предводитель русской армии передать мне письменные послания? — спросил хан, кутая лицо в табачный дым.

Письма лежали в портфеле Веселицкого, но Петр Петрович решил повременить с их вручением.

— Послания вашей светлости должен подвезти мой переводчик… Я ожидаю его со дня на день.

Хан пососал мундштук трубки, сказал негромко:

— Отдав крымским жителям многие припасы, оставленные турками в городах, русский предводитель поступил милосердно. Но они подходят к концу. Впереди зима, а Крым разорен войной… Приедут ли к нам русские купцы с товарами?

— Мне известно, — сдержанно ответил Веселицкий, — что многие российские купцы и запорожские торговые люди готовят обозы для Крыма. Видимо, скоро подъедут.

— Я вижу, — в голосе хана зазвучали одобрительные нотки, — что отношения дружбы и благожелательства между нашими народами крепнут с каждым днем. Я знаю, что татары, живущие на кубанских землях, также хотят подвергнуться власти законного, всем народом избранного хана и вступить в дружбу с Россией.

— О, это мудрое решение мудрого народа! — подбадривающе воскликнул Веселицкий.

— Но для лучшего о том договора, — продолжил Сагиб-Гирей, — я желал бы, чтобы ваш флот, стоящий в Керчи и Еникале, поспособствовал переправе на Кубань нарочных с моими письмами.

— Это нужное дело, — согласился Веселицкий. — Только своей властью я сего вопроса решить не могу. Я напишу его превосходительству господину Щербинину. Полагаю, он дозволит.

Вяло шедшая беседа на некоторое время вовсе прекратилась. Веселицкий не собирался первый же визит превращать в деловой разговор: надо было присмотреться к хану, к его дивану. Но, подумав, все же сказал:

— Согласно договору, учрежденному этим летом с крымским правительством, всех российских подданных, которые ныне в вашем плену находятся, вы обещали передать нам. Несколько партий были присланы в ставку его сиятельства. Однако с его выездом из Крыма помянутая выдача прекратилась. Это весьма удивительно, поскольку слова отпущенных ранее свидетельствуют, что много еще христианских пленников осталось у здешних мурз, которые жестокими побоями пытаются заставить их принять магометанский закон.

Хан отвел глаза в сторону, произнес сухо:

— Мне не ведомы такие случаи… Но я проверю. И если таковые объявятся — виновных накажу.

И сделал знак своему церемониймейстеру, давая понять, что аудиенция закончена.

 

2

В кабинете Екатерины было сумеречно, но свечи еще не зажигали. Отблески каминного пламени дрожащими всполохами метались в больших зеркалах, скользили по узорам лепного потолка. От огня тянуло горьковатым дымком. В затуманенные окна тихо постукивали дождевые капли.

Никита Иванович Панин, свесив с резного стула полы темно-синего кафтана, сложив пухлые руки на объемистом животе, туго обтянутом белым камзолом, неторопливо, со всей присущей ему обстоятельностью, излагал свои мысли по дальнейшему ведению крымских дел:

— В рассуждении моем, ваше величество, представляется всего нужнее, чтобы пункт о вольности и независимости крымских и прочих татарских народов — как наиболее нас интересующий! — был определен прежде всего и, естественно, немедленно утвержден. Хотя занятие гарнизонами нужнейших в Крыму мест и избрание нового хана показывает некоторый вид отлучения татар от подданства Порты, однако в существе своем все сие не дает оному отлучению ни достаточной формы перед публикой, ни прямой и надежной прочности… Мне думается, что отлучение татар, как самовластного уже народа, и будущая добровольная передача нам некоторых портов должны быть утверждены таким торжественным обрядом, который при начатии мирной негоциации с Портой не оставит туркам ни малейшего предлога делать какие-либо притязания на внутреннее самовластие татарского народа. Тогда будет достаточным потребовать от турок только одного — признания независимости сего народа… Такое признание удобнее и вернее можно использовать постановлением и подписанием публичного акта между Россией и настоящим Крымским ханством. А для придания необходимой торжественности и святости, как непременного и фундаментального политического закона их конституции, сей акт всеми татарами должен быть утвержден присягою… После этого хан, как независимый государь, обнародует во всех краях объявление о возобновлении вольной и независимой татарской области. Но с обязательным прибавлением, что, при признании Портой татар в качестве независимой области, они, со своей стороны, обязуются пребывать с Портой в нерушимом добром согласии, как и с прочими державами и народами…

Екатерина слушала Панина, подперев рукой склоненную набок голову, неотрывно глядя на мерцающие в камине огни… «Все-таки голова у Никитки светлая, — благодушно подумала она, отдавая должное политическому искусству Панина. — Тонко шьет!..»

Определив ранее общий порядок действий по отношению к Крыму, она пока не думала о способе, каким крымская независимость впишется в будущий мирный трактат с Портой. Основательные рассуждения графа ее заинтересовали — слушала она внимательно, хотя внешне выглядела безучастной.

— Придется, видимо, потратить немало трудов, чтобы уговорить крымцев на такое соглашение с Портой, — негромко, но выразительно сказала она, скользнув легким взглядом по припудренному лицу Панина.

— Да, дело непростое, — вздохнув, согласился он. — Но это задача вторая… Сперва надобно наш акт с Крымом заключить.

Екатерина снова мысленно похвалила Панина. А вслух сказала:

— Скоро сюда прибудет татарский калга-султан Шагин. Не попытаться ли свершить желаемый акт с ним?

Панин покачал головой:

— Я, ваше величество, поначалу тоже об этом подумал. Но теперь совершенно убежден: именно здесь, в Петербурге, и нельзя сего делать!

— Почему же?

— Оный акт не мог бы тогда быть представлен свету как результат общего и единомысленного желания всех татар… Я полагаю, что следует не теряя времени отправить в Крым от высочайшего двора особу знатного чина и с полной мочью для заключения акта там, на месте… Замечу, что присутствие в Крыму оружия вашего величества и страх татарский перед ним ускорят подписание помянутого документа.

— Пожалуй, вы правы, граф, — сказала Екатерина после некоторого раздумья. — Вот только насчет особы… У нас там господин Веселицкий обитает поверенным. Может, он самолично добьется нужного решения?

Панин опять качнул головой:

— Перед Веселицким мы не ставим такой задачи. Он будет домогаться уступки крепостей… Для такого торжественного акта нужна особа высокого чина.

— Тогда я пожалую Евдокима Алексеевича генерал-поручиком и пошлю в Крым. Он ранее с татарами дело вел — теперь пусть заканчивает… А Веселицкого — в статские советники. Но предпишите ему, чтобы к приезду посольства почва для скорых и удачных трактований была взрыхлена…

 

3

После аудиенции у хана прошла неделя. Переводчик Дементьев задерживался в пути и о времени своего прибытия в Бахчисарай не уведомлял. Веселицкий не стал ждать его далее и, как позже написал в рапорте Долгорукову, «пылая ревностью и усердием в исполнении повеления, призвал Бога в помощь и решился дело начать».

Утром двадцать второго октября он пригласил к себе ахтаджи-бея Абдувелли-агу, которому Сагиб поручил вести переговоры, и, усадив гостя за стол, угостив кофе, сказал проникновенно:

— Вся Крымская область и все татарское общество, несомненно, уже ощущают те высочайшие милости, кои ее императорское величество столь щедро мобильно изволила на них излить, доставив вольность и независимость на древних крымских правах и преимуществах. Именно она избавила татарские народы от несносного турецкого ига, под которым они горестно стонали более двух веков…

Продолжая нахваливать императрицу, Петр Петрович воздал должное и Сагиб-Гирею, избравшему для переговоров столь мудрого государственного мужа, которым, безусловно, является Абдувелли-ага.

Ахтаджи-бей в долгу не остался — заверив в истинной и нелицемерной дружбе, он, в свою очередь, рассыпался в комплиментах Веселицкому.

— Не только Крымская область, но и все татарские народы с самого начала войны с Портой многократно убеждались в вашем к нам расположении. И поэтому все усердно желают иметь министром при его светлости хане именно вас. Мы и впредь настроены пользоваться вашими дружескими советами и желаем благополучного пребывания в Бахчисарае.

Веселицкий поблагодарил за такое доверие, шагнул к стоявшему в углу большому сундуку.

— Наши обоюдные должности требуют откровенного между нами согласия и понимания, — сказал он, открывая тяжелую крышку. Вынув несколько лисьих мехов, медно сверкнувших в луче золотистого солнца, протянул их аге: — Прошу принять в знак моей истинной дружбы этот мех… Хочу также добавить, что за содействие в делах, мной представляемых и относящихся к общей пользе, обещаю вам благоволение князя Долгорукова.

Абдувелли-ага, не скрывая удовольствия, причмокивая и вздыхая, долго мял пальцами ласковый мех, любуясь дорогим подарком.

Веселицкий, прищурившись, некоторое время наблюдал за гостем, а потом, пользуясь его благодушным настроением, тщательно подбирая слова, кратко пересказал содержание письма Долгорукова, адресованного хану.

Пока речь шла о независимости Крыма, о том, что хан не должен более вступать с Портой ни в какой союз, Абдувелли продолжал разглядывать меха и слушал рассеянно. Но когда Веселицкий стал излагать требование об уступке крепостей — насторожился, отложил подарки и дальше слушал внимательно.

— Значит, Россия собирается навсегда оставить в своих руках Керчь, Еникале и Кафу? — переспросил ага, едва Донцов закончил переводить.

— Нет-нет, — поспешил возразить Веселицкий. — Ты не так понял!.. (Наклонившись вперед, тоном рассудительным и участливым он стал разъяснять смысл требований России.) Само собой разумеется, что по праву завоевания мы можем оставить их за собой. И никто в свете не попрекнет нас за это, ибо право завоевания признано всеми державами… Но в том-то и дело, что мы не желаем следовать этому праву в отношении Крымской области, с которой вступаем в вечную дружбу и нерушимый союз.

— Тогда как следует понимать требуемую от нас уступку крепостей?

— Заботясь об охране и защите вольного Крыма от турецких происков, ее величество согласилась бы принять оные крепости под свою власть, если бы его светлость хан попросил ее о том.

Донцов старательно повторил интонацию Веселицкого.

— На аудиенции ты говорил, что письмо Долгорук-паши должен подвезти переводчик, — заметил Абдувелли.

— Лукавил я, — признался Веселицкий, делая простодушное лицо. — Оно со мной. Только написано по-русски. Хотел, прежде чем передать хану, сделать перевод… Но уж коль мы о нем заговорили — прошу пересказать содержание его светлости.

Абдувелли пообещал и слово сдержал.

На следующее утро к Веселицкому пришел дворцовый чиновник.

— Хан требует отдать письмо для прочтения! — коротко объявил он.

— А не знаешь ли ты, любезный, как воспринял хан слова ахтаджи-бея?

— Сказал, что все полезное для общества и сходное с нашим законом будет им одобрено.

Веселицкий отдал письмо.

Долгий опыт общения с татарскими начальниками подсказывал ему, что ответ будет получен не скоро. И очень удивился, когда уже на следующий день пришел Абдувелли-ага.

— Хан и диван рассмотрели условия Долгорук-паши, — сказал ага. — Они находят уступку крепостей противоречащей нашей вольности и не приемлют ее.

— В чем же хан увидел противоречие? — поинтересовался Веселицкий, стараясь не показать своего разочарования;

— Какая же будет тогда у Крыма вольность, коль в трех местах останется русское войско?.. Наш народ беспокоится о следствиях такой уступки.

— Что же пугает народ?

— Грядущее угнетение… Он уже терпел его во время турецкого владычества. И боится угнетения российского.

— Напрасные беспокойства! — с деланной беспечностью воскликнул Веселицкий. — Такого угнетения не будет!

— Как за это можно поручиться? Ныне нет, а в будущем…

— Требуемая уступка не для войны с Крымом предлагается, — перебил его Веселицкий, — а чтоб сохранить и прочнее утвердить его независимость. Всем ведь известны неоднократные примеры беспредельной наглости и вероломства Порты против своих же единоверных народов!.. Хан должен понимать: если бы ее величество хотела захватить полуостров, то повелела бы князю Долгорукову не выводить отсель армию. Но моя государыня не желает этого. Не желает!.. И войска наши нужны для вашего благоденствия… Что же касаемо помянутых крепостей, то они избраны только из-за удобного местоположения к отражению — и с моря, и с суши — турецких происков… Ну посудите сами, сможет ли крымское общество защититься собственными силами? Нет, не сможет!.. И история дает тому многие доказательства. Вспомните хотя бы султана Мехмеда…

(Веселицкий намекнул на завоевание Крыма турками. В 1475 году султан Мехмед II на 270 кораблях пересек Черное море, высадил огромное войско и за считанные дни покорил Крым, заставив крымского хана платить дань.)

Абдувелли-ага не стал углубляться в историю, сказал апатично:

— Народ не хочет русских войск. Хан послал меня донести эти слова до вас.

Веселицкий понял, что продолжать далее убеждать агу нет смысла: он лицо подневольное — выполняет указание хана. Но упускать возможность использовать его для достижения цели Петр Петрович не собирался. Кинув на стол тугой кошелек, он сказал благожелательно:

— Я надеюсь, что уважаемый ахтаджи-бей перескажет мои резоны его светлости. Без выполнения представленного требования я не могу приступить к трактованию прочих пунктов.

Абдувелли деньги взял.

Через день он пришел снова и, улыбаясь, сообщил:

— Хан проявляет податливость к требуемой уступке. В ближайшие дни все будет решено.

— Приятные слова — радостно слышать! — воскликнул Веселицкий, доставая из сундука еще один кошелек…

Обещанные агой «ближайшие дни» растянулись почти на две недели. Веселицкий воспринял задержку как плохой знак и не ошибся.

Появившийся седьмого ноября Абдувелли, стыдливо отводя глаза, сказал уныло:

— Все духовные чины, как защитители шариата и заповедей Корана, находят уступку крымских мест противной нашей вере. А поскольку Россия многократно и публично объявляла, что не станет требовать от татарского общества ничего противного вере, то хан и диван на эту уступку согласиться не могут и просят крепости не требовать.

Веселицкий нахмурился. Он предполагал, что Сагиб-Гирей станет под разными предлогами оттягивать окончательный ответ, но совершенно не ожидал столь решительного отказа. Нахлынувшая волной злость затуманила голову, но не лишила разума и рассудительности. Стараясь скрыть раздражение, Петр Петрович воскликнул назидательно:

— Вы, милостивый государь, пункты веры оставьте! Содержание Корана мне известно не хуже ваших мулл! Избавитель от порабощения, доставивший совершенную вольность обществу и земле и состоящий их защитником, признается по Корану благодетелем.

Абдувелли растерянно заерзал на стуле, по губам скользнула вымученная улыбка: он не ожидал, что русский поверенный знает Коран.

— Тем не менее отдать города мы не можем, — заученно повторил он.

Затем достал письмо и протянул его Веселицкому.

— Что это? — спросил тот, оставаясь недвижимым.

— Просьба к русской королеве о нетребовании крепостей.

— Зачем она мне?

— Прошу прочитать, насколько правильно составлена.

Толмач Донцов шагнул к аге, намереваясь взять письмо, но замер под гневным взглядом канцелярии советника.

— По дружбе советую: не защищайтесь пунктом веры, — жестко сказал Веселицкий. — Творец дал разум, чтоб отличать добро от зла. Ее величество не жалела своих солдат, стремясь подарить вам вольность. За это благодарить надо! А вы непристойное письмо посылать собираетесь.

— Таково желание народа.

— Это неразумное желание! И благородное собрание почтенных мужей должно наставить народ на путь праведный — исполнение воли моей государыни и вашей благодетельницы!

Веселицкий хмуро глянул на агу и, понизив голос, угрожающе предупредил:

— Не гневайте ее величество. В ее власти сделать ногайские орды, что верностью подтверждают дарованные им милости, вольными и независимыми. И хана особого им избрать она может дозволить. Что тогда останется от Крымского ханства?.. Пшик! Один сей полуостров — вот и все земли… Подумайте, прежде чем отсылать нарочного в Петербург.

Веселицкий знал позицию императрицы и Совета по отношению к ордам, но сейчас — на свой страх и риск — запугивал ахтаджи-бея.

— Я перескажу хану и дивану ваш совет, — пообещал Абдувелли. — Но сомневаюсь, что его признают полезным.

— Как скоро я получу ответ?

— К вечеру вернусь…

Ответ, с которым пришел ага, был прежним: татары отдавать крепости отказались.

— Ну что ж, — вздохнул Веселицкий, с подчеркнутым сожалением посматривая на Абдувелли, — коль вы не хотите нашей защиты — Бог с вами. Но прошу подготовить подробный письменный ответ.

Ага молча кивнул.

— Только потом не жалуйтесь, если его сиятельство князь Долгоруков осерчает! — добавил Петр Петрович. — В твердости предводителя исполнить волю ее величества вы уже смогли убедиться летом.

В глазах Абдувелли промелькнул испуг. Он быстро попрощался и ушел.

На следующий день, когда Петр Петрович отдыхал после сытного обеда, пришел ханский чиновник.

— Завтра в полдень его светлость ждет вас во дворце.

— Зачем?

— Диван заседать будет…

В указанное время Веселицкий прибыл во дворец.

Когда все расселись по местам, отведали кофе, закурили, ширинский Джелал-бей сказал бесцветным голосом:

— Хан болен… Он поручил мне уведомить тебя о наших просьбах.

Петр Петрович коротко пожелал его светлости скорейшего выздоровления, а потом, учтиво выдержав паузу, спросил о содержании просьб.

— Крымское общество, — начал бей, — благодарит русскую королеву за заботу об охранении нашего полуострова и имеет искреннее желание помочь ей в этом необходимом деле. Всем известно, какие тяготы и лишения испытали ваши солдаты, освобождая нашу землю от турецкого владычества. Вот почему мы хотели бы облегчить их нынешнюю участь, доставив в зимнее время отдых и спокойствие.

— Каким же образом?

— Мы готовы взять на себя охрану берегов от неприятельских покушений.

Веселицкий не был военным человеком, но в разведывательных делах знал толк и хорошо понимал, что уступить в этом вопросе никак нельзя. Отдать охранение крымских берегов татарам — значит заложить мощную мину в основание всех здешних завоеваний. Лишившись своих глаз на побережье, российское командование останется в неведении турецких происков с моря и не сможет вовремя дать отпор неприятельскому десанту, если такой приключится. Надо было увильнуть от прямого ответа: сказать «да» Веселицкий не мог, а говорить «нет» не хотел, полагая, что время сжигать мосты еще не пришло.

— Ваше предложение весьма привлекательно, — заметил Петр Петрович, изобразив на лице задумчивость. — Солдаты, действительно, нуждаются в покое и отдыхе. Однако такие вопросы — не в моей власти… Вам надобно сделать представление его сиятельству князю Долгорукову. Армией командует он — ему и решать.

— Мы сделаем это. А пока вы уведомите командующего здешним корпусом, что мы готовы в ближайшие дни сменить русскую охрану, — повторил Джелал-бей.

— Я напишу ему… Только господин генерал-поручик Щербатов давно болеет и от дел ныне удалился.

— Он оставил за себя Турген-пашу.

— Господин генерал-майор Тургенев принял команду на время. До выздоровления его превосходительства. Без его разрешения он не отважится удовлетворить вашу просьбу.

— Тогда пусть Щербат-паша разрешит! — нажимал Джелал-бей. — Писать-то болезнь не мешает.

Но Веселицкого сломить было нелегко.

— Его превосходительство непременно это сделает после того, как получит повеление его сиятельства. Армией-то командует он.

Петр Петрович умело замкнул круг рассуждений, по которому теперь можно было ходить бесконечно долго.

Джелал-бей тоже это понял, помолчал и переменил тему.

— Хану все чаще стали доносить сведения о притеснениях; что творят над его подданными русские солдаты, квартирующие в здешних гарнизонах. Как совместить эти притеснения с той дружбой, в которой мы нынче состоим?

— Болезнь помешала его превосходительству проследить за порядком. Но генерал Тургенев примет меры к наказанию виновных. Если таковые обнаружатся… Скажу, однако, откровенно, что подданные хана, отказавшись продавать войску дрова, сено и прочие припасы, в какой-то степени сами способствуют столкновениям и ссорам. Сытый голодного не разумеет!

— Если хозяин не хочет продавать припасы — никто не должен требовать от него торговли.

— А хан?.. Ведь стали же после распоряжений его светлости возить в Кезлев и другие-места и дрова, и сено. Деньги просят, конечно, немалые — за пуд сена девять копеек! — но возят. Значит, при желании можно жить в мире.

— Татары мира желают, но обиды чинят солдаты, — повторил бей.

— Позволю себе не согласиться, — возразил Веселицкий, решивший, что настал момент перейти в атаку и поумерить разговорчивость бея. Как раз наоборот! Вчера ко мне прибыл нарочный от генерала Тургенева. Письмо привез. Хотите почитать?

Петр Петрович сунул руку в карман синего кафтана, достал желтый квадрат бумаги.

— Я по вашему не понимаю! — резко бросил Джелал-бей, предчувствуя, что русский поверенный приготовил что-то неприятное. — Отдай его нашему переводчику!

Веселицкий спрятал письмо в карман.

— Мы сами его переведем и позднее представим хану. Но кое-что из письма я перескажу… Господин генерал описывает происшествия, случившиеся в первые три дня ноября с вверенными ему войсками. Одного казака, посланного с пакетом из Кафы в Судак, убили из ружья… В пяти верстах от деревни Дуванкой, у речки Бельбек, нашим офицером найдены тела двух солдат, у которых отрублены головы, а с одного к тому же содрана кожа… Двадцать вооруженных татар угнали у Керчи десятки пасущихся лошадей нашего казачьего полка.

Лицо Джелал-бея стало враждебным, взгляд налился ожесточением.

Веселицкий заметил это, но продолжал говорить:

— Третьего ноября разведка пехотного полка недалеко от Кафы наскочила на татар, которые выкапывали тела русских солдат, померших от моровой язвы. Двоих татар арестовали, и они показали на допросе, что выкапывали трупы, поскольку магометанский закон запрещает хоронить в их земле христиан… И все эти кровавые, противные благородству деяния совершены всего за три дня! Можете ли вы привести подобные бесчестные поступки со стороны наших солдат?

— Когда надо будет — приведем еще больше, — процедил сквозь зубы бей. — Но пора заканчивать эти никчемные разговоры!

Он сделал знак одному из чиновников.

Тот достал несколько свитков.

— Послушай, — коротко обронил бей, мельком глянув на Веселицкого.

Чиновник стал читать бумаги вслух.

Это были письма хана. В первом сообщалось об отторжении Крыма от Порты; в другом — просительном — содержалась просьба не требовать уступки городов; в третьем — к находившемуся в Петербурге калге Шагин-Гирею — говорилось о поднесении помянутых писем ее императорскому величеству; в последнем письме — к Долгорукову — повторялась просьба о нетребовании крепостей.

— Отправьте их с вашим офицером, — сказал Джелал-бей, когда чиновник закончил чтение.

— Зачем? — поднял брови Веселицкий.

— Для безопасности и доверенности.

— Стоит ли так торопиться?

— А к чему медлить?

— Негоциации для того и существуют, чтобы идти на взаимные уступки, — примирительно произнес Веселицкий, не теряя надежду уговорить татар. — Надобно найти приемлемые решения, которые будут выгодны и полезны как России, так и Крыму.

— Желание нашего народа тебе известно… А ваша уступка может состоять только в одном — нетребовании наших городов.

— А ваша?

— В согласии освободить русскую армию от тягот охранения крымских земель.

«Хороша уступка!.. — мысленно воскликнул Веселицкий. — Раздевают средь бела дня да еще и радоваться заставляют…»

Он обвел взглядом чиновников, сидевших вдоль стен зала и внимавших словам бея, и громко, даже слишком громко для формальных переговоров, сказал:

— Такого упорства от благоразумных и знаменитых чинов крымского правительства я не ожидал. Но коль мои слова и советы уважением не пользуются — делайте что хотите. Только я предупреждаю: потом каяться станете, но ошибку свою уже не поправите!

Веселицкий порывисто встал, кивнул бею и зашагал к двери…

Позднее, докладывая Долгорукову о ходе переговоров, он напишет:

«Если бы у меня знатная денежная сумма была, то все затруднения, преткновения и упорства, и самый пункт веры был бы преодолен и попран, ибо этот народ по корыстолюбию своему в пословицу ввел, что деньги — суть вещи, дела совершающие. А без денег трудно обходиться с ними, особенно с духовными их чинами, которые к деньгам более других падки и лакомы».

Петр Петрович был уверен, что «когда для пользы империи те три крепости неотменно надобны, то для чего бы полмиллиона, а хотя бы и миллион на сие важное и полезное приобретение не употребить, ибо коммерция скоро бы сие иждивение наградила…»

 

4

Татарская депутация во главе с калгой Шагин-Гиреем прибыла в Петербург в конце октября. Никита Иванович Панин прислал к калге чиновника Иностранной коллегии Александра Пиния обговорить вопросы, связанные с представлением депутации ее величеству. Однако обычная дипломатическая процедура неожиданно превратилась в трудноразрешимую проблему — Шагин-Гирей потребовал, чтобы Панин нанес ему визит первым.

Услышав такое, Пиний изумленно вытянул лицо, возразил холодно:

— Эта просьба не может быть исполнена… Прибывающие в Санкт-Петербург министры, как гости, должны представляться первыми.

— Российская империя сделала татарский народ вольным, и мы надеемся, что она не унизит его, а, напротив, еще более возвысит, — задиристо сказал калга. — И просьба моя исходит от желания не иметь сравнения с министрами других держав… Я не министр! И отправлен сюда ни от хана, ни от татарского народа!.. Я приехал добровольно, чтобы сильнее распространить и крепче утвердить нашу дружбу.

Пиний недоуменно посмотрел на калгу, говорившего какие-то странные слова, и терпеливо пояснил:

— Пример других министров представляется вам единственно в доказательство наблюдаемого в империи правила. Оно наблюдается с министрами, представляющими персоны их государей. И поэтому оно не может нанести вашей чести ни малейшего вреда.

— Я происхожу из древнего поколения Чингис-хана! В Блистательной Порте великий визирь первым делает ханам посещение.

— Ханам делает, но не калге, — возразил Пиний. — Я много лет прожил в Стамбуле — тамошние порядки знаю.

— Калге не делает, — согласился Шагин, не ожидавший такого замечания. — Но трехбунчужные паши делают.

— Между трехбунчужным пашой и великим визирем большая разница, — покачал головой Пиний, — А первенствующий ее императорского величества министр граф Панин находится в совершенно одинаковом положении с последним.

Шагин-Гирей проявил невиданное для гостя упорство.

— Я признаю правоту ваших слов, однако прошу сделать мне две уступки, — сказал он настойчиво.

— Что вы хотите?

— Чтобы граф Панин все же сделал визит первым… И чтобы меня не принуждали снять шапку во время аудиенции у ее величества.

— Это совершенно невозможно, — строго сказал Пиний. — И этого не будет.

Шагин вскочил со стула, вскричал:

— В моем кармане лежит и в моей силе состоит все, что касается татарского народа! В вашей воле делать поступки, желательные вам. Но я прошу, чтобы эта честь мне была оказана!..

Когда Пиний доложил Панину о содержании беседы, о неуступчивости калги-султана, щеки Никиты Ивановича заалели праведным гневом:

— Этот мальчишка ведет себя совершенно недостойно и дерзко. Он, видимо, забыл, куда приехал и в каком положении находится. Я поставлю этого петуха на место!

Шагин-Гирею было направлено резкое письмо:

«Российский императорский двор с удивлением примечает упрямство калги-султана в исполнении обязанностей характера его по церемониалу и обрядам, всегда и непременно наблюдаемым при высочайшем дворе. Гость по справедливости и по пристойности обязан применяться и следовать обыкновениям двора, при котором он находится, а не двор его желаниям или прихотям. Все делаемое министром или послом других держав относится к их государям, лицо которых они представляют. Калга-султан принимается в таком же характере и получит честь быть допущенным на аудиенцию ее императорского величества как посланник брата своего, хана крымского, так как верховного правителя татарской области, имеющий от его имени просить о подтверждении в этом достоинстве, которое он получил хотя и по добровольному всего татарского народа избранию, однако пособием ее императорского величества. Итак, он, калга-султан, может почитать себя только посланником хана, брата своего. А если бы не так было и приехал он не в таком значении, то здешний двор не мог бы его иначе принять как частного человека с уважением только к его происхождению».

Категоричный тон письма не оставлял сомнений, что требования Шагин-Гирея неуместны и выполнять их никто не собирается.

Калга смирил гордыню — согласился нанести визит первым. Но снимать шапку наотрез отказался.

— Этот поступок нанесет мне крайнее бесславие на все остальные дни жизни, — горячась, заявил Шагин Пинию. — Наш закон не позволяет этого делать!.. И коль меня к такому позорному делу приневолят, то прошу тогда пожаловать мне содержание и позволить остаться навсегда в России. Ибо в отечество свое возвратиться я уже не смогу, поскольку буду подвергнут там всеобщему порицанию.

То же он повторил при встрече с Паниным, состоявшейся на следующий день.

Упорство калги в церемониальном вопросе — снимать шапку или не снимать — затягивало представление татарской депутации Екатерине. Панин был вынужден доложить об этом на заседании Совета.

Принимая во внимание популярность Шагина среди ногайских орд, его заслуги в отторжении Крыма от Порты и виды, которые Россия имела на него, Совет пошел на уступку, одобренную Екатериной:

«Позволить калге не снимать шапку и послать ему шапку в подарок с таким объявлением: ее императорское величество, освободя татарские народы от зависимости Порты Оттоманской и признавая их вольными и ни от кого, кроме единого Бога, не зависимыми, изволит жаловать им при дворе своем по особливому своему благоволению и милости тот самый церемониал, который употребителен относительно других магометанских областей, то есть Порты Оттоманской и Персидского государства. И по этой причине жалует, калге шапку, позволяя в то же время и всем вообще татарам являться отныне везде с покрытыми головами, дабы они в новом своем состоянии с другими магометанскими нациями пользовались совершенным равенством, тогда как прежде турками только унижаемы были».

Такое решение Совета устранило последнее препятствие, мешавшее пригласить Шагина на аудиенцию.

Утром к резиденции калги подкатили пять карет, сопровождаемые конными гвардейцами-рейтарами. Вышедшего из дворцовой кареты статского советника Бакунина встретили люди из свиты Шагина, проводили в дом. Встряхивая локонами длинного, нависавшего на плечи парика, Бакунин напыщенно объявил, что прислан от ее императорского величества для препровождения татарских депутатов на аудиенцию.

Спустя час процессия двинулась по улицам Петербурга, направляясь к Зимнему дворцу.

Впереди, верхом на рослых каурых жеребцах, сжимая в руках обнаженные палаши, скакали семь рейтар. За ними вытянулись запряженные цугом кареты: три министерские, в которых разместились депутаты, и две дворцовые — в одной сидел Исмаил-ага, державший в руках бархатную подушку с лежавшей на ней ханской грамотой, в другой — Бакунин, Шагин-Гирей, переводчики. Замыкали процессию несколько стражников калги и рейтары.

Во дворце депутацию встретил церемониального департамента надворный советник Решетов, провел в комнату для ожидания, а затем, по сигналу, он и Бакунин взяли, калгу под руки и ввели в зал.

Вслед за калгой вошли Исмаил-ага, Азамет-ага, Мустафа-ага, другие свитские люди.

Сверкающая роскошь зала ослепила калгу, а многочисленные генералы и министры в богатых, с золотым и серебряным шитьем мундирах и кафтанах, с лентами и орденами — смутили сердце. Под любопытствующими взглядами придворных он сжался, стал меньше, худее; неуклюже отвесив поклон у двери, на негнущихся ногах дошел до середины зала, еще раз поклонился и, приблизившись к трону, на котором величаво восседала Екатерина, снова склонил голову.

Шедший за калгой Исмаил-ага поднес ему грамоту и попятился к двери, где стояли остальные депутаты.

Дерзкий, упрямый Шагин, сам того не ожидая, был настолько взволнован, что читал грамоту долго, запинаясь, повторяя слова. (От внимательного взгляда Екатерины не ускользнула легкая дрожь тонких, унизанных перстнями пальцев калги, державших бумажный свиток.)

Когда Бакунин закончил чтение русского перевода, Шагин сделал несколько шагов к трону и поднёс грамоту Екатерине.

Она выдержала недолгую паузу, в течение которой калга стоял чуть согнувшись с протянутой рукой, затем кивнула вице-канцлеру Голицыну.

Тот принял грамоту, уложил ее на покрытый бархатом столик и ровным басовитым голосом объявил:

— Ее императорское величество признает его светлость крымского хана Сагиб-Гирея законно избранным и независимым властелином и обещает его и татарские народы защищать всеми силами. Для заключения с ханом и правительством торжественного трактата о союзе и вечной дружбе ее императорское величество отправит в Крым своего полномочного посла господина генерал-поручика Щербинина.

Когда надворный советник Крутов перевел Шагин-Гирею сказанное вице-канцлером — он снова поклонился. Потом Решетов и Бакунин вывели его из зала, проводили к карете.

Тем же порядком, в сопровождении рейтар, татарская депутация вернулась в свою резиденцию.

 

5

Читая в Полтаве рапорты Веселицкого о первых встречах с крымскими чиновниками, Василий Михайлович Долгоруков чувствовал, что все отговорки татар, их ссылки на Коран — это внешнее проявление более глубоких замыслов… «Но каких? — спрашивал он себя. — Почему они так упорствуют?.. На что надеются?..»

Ответов он не находил, хотя склонялся к тому, что многие мурзы, видимо, рассчитывали получить за свое согласие большие деньги. Но таких больших денег, о которых упоминал канцелярии советник, у Долгорукова в армейской казне не было. Да и в Петербург обращаться было бы бесполезно.

После некоторых размышлений Василий Михайлович присоветовал Веселицкому не отчаиваться и посильнее надавить на хана и его фаворитов.

«Слово бея, других Ширинов, конечно, весомо, — рассуждал князь. — Однако окончательное решение принимает все же самовластный государь Крыма — Сагиб-Гирей. Так требует закон… Джелал-бей особа, разумеется, влиятельная. Но даже самые захудалые и слабые государи не любят быть игрушкой в чужих руках. При наружном расположении и послушании они используют любой удобный случай, чтобы показать свою власть и волю. И я не думаю, что Сагиб явит нам исключение… Пусть Веселицкий хорошенько присмотрится к его фаворитам и через них — в пику бею! — повлияет на решение хана…»

Остаток ноября и весь декабрь Веселицкий посвятил укреплению прежних и завязыванию новых знакомств, выбирая в приятели людей влиятельных, способных оказать нажим на хана. Он побывал в гостях у хан-агасы Багадыр-аги, дефтердара Казы-Азамет-аги, здешнего каймакама Ислям-аги, близко сошелся с племянником Сагиб-Гирея нурраддин-султаном Батыр-Гиреем, с кадиаскером Фейсуллах-эфенди, защитившим вместе с Шагин-Гиреем в начале года переводчика Маврова, познакомился даже с Олу-хани, 80-летней старшей сестрой Сагиб-Гирея, всеми очень почитаемой.

В непринужденных разговорах Петр Петрович осторожно прощупывал новых знакомых, стараясь понять влияние дворцовой и прочей крымской знати на принятие важнейших решений. О содержании всех своих бесед с татарами он регулярно докладывал Долгорукову.

А Василий Михайлович, знакомясь с рапортами канцелярии советника, все больше утверждался во мнении, что Ширины и значительная часть духовенства на уступку крепостей не пойдут. В то же время он видел, что не менее знатные и влиятельные нурраддин, кадиаскер и ахтаджи-бей проявили в своих речах некоторую податливость и вроде бы связывали будущее Крыма с российской протекцией. Именно их можно было использовать для склонения хана к уступке. Но для этого следовало умаслить фаворитов деньгами и подарками, а они, к сожалению, у Веселицкого заканчивались…

Конец декабря выдался в Крыму непогожим: целыми днями моросил мелкий, словно пыль, дождь. На грязных улицах Бахчисарая расплылись огромные лужи. Сырой воздух пропитался запахами дыма, навоза, прелого сена.

Зябко поводя плечами, Веселицкий грелся у очага, наблюдая, как слуга украшает мохнатую сосновую ветвь простенькими игрушками, вырезанными из цветной бумаги. Дементьев с прапорщиком Белухой, раздирая рты тягучими зевками, скучно перекидывались в карты. За стеной, в соседней комнате, кто-то из челяди, хрипло кашляя и причитая, звенел посудой, готовя ужин.

Заскрипевшая ржавыми петлями дверь впустила в дом караульного рейтара. Он стряхнул на дощатый пол мокрую шляпу и простуженно просипел:

— Там татарин… Просит принять.

— Кто таков? — не повернув головы, спросил Веселицкий.

— Да этот… как его… Ахчибей!.. Говорит, что дело важное имеет.

Абдувелли-ага пришел с ханским переводчиком Идрис-агой. Поприветствовав всех, он попросил Веселицкого о беседе с глазу на глаз; когда Дементьев, Донцов и слуга вышли — плотно закрыл за ними дверь, присел к столу, сказал вполголоса:

— Утром меня вызвал хан, допустил к руке и поведал, что хочет доверить мне тайну, которую я должен донести до вас. Но остерег, чтобы она оставалась в эти четырех стенах. Иначе я жизнью отвечу. Вот почему я попросил удалить лишних людей.

У Веселицкого слабой искоркой надежды екнуло сердце: «Неужто даст согласие на крепости?..» А вслух спросил, сохраняя на лице равнодушие:

— Что ж это за тайна, столь строго оберегаемая?

Абдувелли оглянулся на дверь — не подслушивает ли кто? — и так же вполголоса продолжил:

— Тайна такова… По давней летописи, когда татарская область была еще вольной и независимой и на древнейших своих основаниях управлялась ханами Гирейской породы, а с русскими государями пребывала в крепчайшей дружбе, почти ежегодно — в знак подтверждения оной! — от русских государей татарским ханам присылались подарки. И после присоединения Крыма к Порте возведенные от нее в ханы принцы крови продолжали в мирное время пользоваться таковыми правами. Нынешний хан Сагиб-Гирей отторгнулся от Порты, объявил себя российским приятелем и верным союзником и намедни в своем ханском достоинстве вашей королевой был подтвержден. Но он беспокоится: почему королева до сих пор не прислала регалии, подтверждающие перед народом его ханство? И почему Долгорук-паша не пожаловал какой-либо денежной суммы?.. Хан просит прознать причины сей медлительности.

Слова аги разочаровали Веселицкого: он ошибся в своих предположениях. А услышав о подарках — мысленно ругнулся: «Дань мы вам, сволочам, действительно платили когда-то. Токмо теперь времена другие!..» И, подавляя растущее раздражение, сказал выразительно:

— Уважая доверенную мне тайну и внимая просьбе его светлости, я объясню помянутую, медлительность. Но прежде хочу сослаться на слова, сказанные мне на прежних аудиенциях. Помните?.. Воля его светлости и всего народа состоит в оставлении просимых нами крепостей под крымским владычеством… Я предупреждал, что потом каяться станете! Теперь мое предсказание сбываться стало… Вы, кстати, сами говорили, что духовные чины против уступок. Вот и благодарите их! Своими неразумными советами и упрямством они только вред причиняют, нежели пользу.

Абдувелли-ага кисло покривил губы.

Веселицкий заметил это — прибавил голосу резкости:

— Я не хочу злословить напрасно, однако та же летопись показывает, сколько перемен произошло через духовных. Как часто, заботясь о вере, они забывали о собственном народе! Не они ли были главными виновниками стольким расколам, междоусобным браням и возмущениям, через кои многие тысячи людей безвинно пострадали, а государства приходили в упадок? Они!.. А коли это так, то сходно ли сим особам старые рассказы уважать и почитать за незыблемые правила?

Веселицкий встал, подошел к полке, прибитой, к стене у окна, взял оттуда толстую потрепанную книгу.

— Они статьи Корана поминают, поясняя свое упорство. Однако посмотрим, что в вашей святой книге пишется.

Он открыл Коран, нашел нужную статью и, медленно водя пальцем по строчкам, прочитал:

— Вот… «Не предвидя такой опасности, от которой конечная гибель обществу нанесена быть может, не соглашается на принятие представлений других народов, хотя бы оные и полезными казались, и тогда только, когда уже самая опасность предвидима и необходимость настоит, ибо нужда в таком обстоятельстве закон отменяет»… Отменяет!

Веселицкий захлопнул книгу, поставил на полку и с ноткой презрения воскликнул:

— Не сим ли пунктом веры защищалась Крымская область, когда князь Долгоруков подавал из Полтавы полезные советы о вступлении в вечную дружбу с Россией?!

Абдувелли-ага помолчал, чувствуя некоторую неловкость: русский поверенный знал что говорил.

— Чего ради духовные ныне упорствуют в уступке? — продолжал Веселицкий. — Ссылаться на веру, когда можно предвидеть гибель всего полуострова от вероломства Порты?! Ведь турецким кораблям от Стамбула до здешнего побережья плыть каких-нибудь тридцать часов. А Россия может укрепить вашу землю своими войсками не ранее, чем через семь недель… Духовные знают это, но лицемерно надеются в такое разорительное для области время свою выгоду получить. Внешне являют собой целомудрие, святость и благочинение, а внутри желают поделить имущество ближнего.

Веселицкий подождал, когда Идрис-ага закончит переводить, и уже мягче, стараясь быть убедительным, сказал:

— Творец велел повиноваться своим властителям. Его светлость хан избран Божьим промыслом государем Крымской области. Он одарен всеми качествами, что способствуют добродетельному и благоразумному управлению подданными, снабжен искусными чинами правительства и должен заботиться о народе… Не духовных слушать, а о народе заботиться!.. Я надеюсь, что он поймет простую истину: крепости надобно уступить для благополучия и защиты татарского народа!

Сосредоточенный взгляд застывших глаз аги показывал, что речь Веселицкого произвела на него сильное впечатление. Логичным, основательным доводам канцелярии советника трудно было противопоставить что-либо убедительное, кроме слепого, безрассудного неприятия.

— Я перескажу хану ваши резоны, — подавленно сказал Абдувелли-ага, прощаясь. — И постараюсь убедить его в полезности уступки крепостей.

— В таком случае вы заслужите благодарность не только татарского народа, но и его сиятельства князя Долгорукова, который скупиться не станет, — многозначительно пообещал Веселицкий, намекая на хорошее вознаграждение.

 

6

Никита Иванович Панин около часа провел за письменным столом, набрасывая черновые заметки о политическом и военном положении империи, которые собирался представить Екатерине. Писал он неторопливо, часто откладывая перо, подолгу обдумывая то или иное предложение, стараясь и мысль выразить точно, и изящность слога соблюсти.

Положение измотанной военными действиями империи было затруднительным: война с Портой затягивалась, мятежники в Польше продолжали сопротивляться, дело независимости Крыма не достигло еще желаемого завершения. К этому следовало добавить зарождавшиеся осложнения в отношениях с Австрией, ревниво наблюдавшей за победами русских войск в Крыму и особенно за стремлением России и Пруссии укрепить свое влияние в Польше.

«Венский двор, — писал Панин, — или, лучше сказать, первенствующий оного министр князь Кауниц питает в сердце своем величайшую ненависть и явное недоброжелательство к успехам оружия нашего. Искры одной, так сказать, недостает к превращению оных из пассивного умозрения в сущий активитет.

Обращаясь к сей несложной картине, нахожу я, что новые в ней открывшиеся тени требуют и новых времени и обстоятельствам свойственных средств, а особливо подчинения их всех точным и исправно размеренным правилам, как по состоянию сил и ресурсов наших, так равным образом по количеству и важности опорствующих нам пружин. Если бы Венский двор оставался равнодушным зрителем нашей войны, то можно было бы оставить в Польше один корпус, а главными силами ополчиться против турок и действовать столь наступательно, чтобы принудить их безмолвно принять мир на наших кондициях. Но теперь, когда Кауниц, убедив себя и двор в необходимости сохранения равновесия между Россией и Портой, доводит дело до крайности и почти явного разрыва с нами, благоразумие требует уступить обстоятельствам и удовольствоваться тем, чтобы пункт вольности и независимости крымцев и прочих татар, как наиболее нас интересующий, прежде всего был определен и немедленно утвержден…»

В минувшем октябре Никита Иванович уже предлагал Екатерине выделить татарское дело в «особливую негоциацию», что явилось бы, по его мнению, кратчайшим путем к скорейшему избавлению от многих забот. Он и сейчас придерживался того же мнения, изложив в записке свои резоны. Но при этом добавил, что здравая политика и интересы отечества требуют от России употребления всех возможных средств к быстрому окончанию войны с Портой на выгодных условиях, чтобы «при действительном ополчении противу нас Австрийского дома не быть нам принужденными на сопротивление новому, свежему и сильному неприятелю доходить до самых крайних и последних государственных ресурсов, когда обыкновенные все в другую сторону обращены».

Панин писал долго…

На Екатерину записка графа произвела удручающее впечатление. Она сама видела, как тяжело России продолжать войну, знала о недовольствах австрийцев и готова была пойти на некоторые уступки в Польше. Но предложение Панина об отказе требовать от Порты по праву завоевания Молдавию и Валахию явилось неожиданным.

— Я полагаю, что не следует думать, что для Венского двора равноважными являются татарская независимость и отторжение княжеств, — попытался объяснить Никита Иванович. — Первый пункт может возбудить некоторую зависть против силы нашей империи. Но главный интерес для двора заключен во втором: не допустить Россию к освобождению своих единоверных молдаван и волохов и приумножению земель империи.

— Стало быть, отступление от требования завоеванных княжеств послужит облегчению других наших видов? — спросила Екатерина.

— Особливо татарского дела, ваше величество! Ибо тут австрийцы нашему приобретению завидовать будут меньше… Да и Порта, видя нашу умеренность, с большей податливостью согласится на негоциацию. Тем более, что первый шаг к ней она уже сделала: выполнила предварительное наше условие, освободив в прошлом мае из плена господина Обрескова.

— Прежде чем идти на негоциацию, надобно от Крыма добиться уступок! Однако из писем князя Долгорукова я вижу одно: хан и правительство не желают отдавать крепости. Есть ли у вас гарантии, что к началу негоциации мы уладим это дело?.. Объясните мне, граф, — голос Екатерины вдруг вспыхнул гневом, — почему наш поверенный Веселицкий не может добиться уступок?!

— В рассуждении моем, — спокойно, пытаясь смягчить негодование императрицы, ответил Панин, — здесь есть одна ошибка Веселицкого. Заботясь о благе отечества, коему он беспредельно предан, и стараясь рвением своим заслужить благоволение вашего величества, он слишком прямолинейно и, как можно судить по его письмам, сурово разговаривает с татарами.

— Это я заметила… Но среди крымцев есть умные люди! Уверена, они не только блюдут в Крыму свои интересы, но и понимают наши там виды. На них нужно опираться!

— Примеряясь к образу татарских мыслей, смею предположить, что едва ли многие из знатных чинов находятся ныне в спокойном положении. Они уважают не столько грозящую им опасность от турок, сколько соблазн и предосуждение их закону от тесного с христианской державой соединения и предания себя в ее покровительство.

— В таком случае не хватит ли с нас скромных стараний, о которых только тамошним начальникам известно?

— Вы имеете в виду еще раз обратиться с манифестом к народу?

— Манифесты не газеты, чтобы их через день издавать!.. Один уже есть. И он останется!.. Но с ним нужно соединить и наружные доказательства, удостоверяющие крымцев в нашем к ним доброжелательстве и уважении. Я хочу, чтобы каждый татарин увидел и мог соотнести преимущество своего свободного состояния с рабством, которое было… Каждый!

— По-моему, мы им и так уже много добра сделали. Захваченные в Кафе припасы и товары отдали хозяевам. Контрибуцию не брали. В минувшем ноябре Совет отпустил татарам десять тысяч четвертей муки, а две недели назад, по ходатайству Щербинина, Совет признал за нужное закупить в Воронежской губернии еще двадцать тысяч четвертей хлеба для посылки в Крым… Где еще победитель ведет себя столь благородно в завоёванных землях?

— Я о другом, граф, — досадливо махнула рукой Екатерина. — Я о посылке Щербинина… По введенному в Европе обыкновению и этикету не может ничем действительнее, яснее и достойнее доказано быть признание со стороны нашего двора татарской независимости, как сим поступком. Может, увидя такое ласкательство, татары скорее согласятся на уступки.

— А если нет?

— Это уже ваша забота, чтобы подобного не случилось!.. Договор необходимо составить так, чтобы ни единым словом не ущемлять татар. Без малейших спорных пунктов!.. Веселицкий, увы, не снабжен необходимой доверенностью. Он в состоянии только требовать уступки, но сам подписать — даже если они вдруг согласятся — ничего не может. Щербинин же, имея формальную доверенность, сразу подпишет договор, где уже будет внесена уступка. А мне останется только ратификовать его.

Екатерина потерла пальцами виски, утомленно взглянула на Панина.

— Напишите Веселицкому, чтобы заканчивал свои домогательства… Теперь он должен любым способом получить расположение татарского духовенства и подготовить его к принятию предложений, кои подаст Евдоким Алексеевич. И пусть хану доложит, что в Крым едет великое посольство… Да, а как там Симолин?

— На неделе отъедет к Румянцеву, — сообщил Панин.

— Ну, Бог в помощь…

После того как турки освободили арестованного в начале войны резидента Алексея Михайловича Обрескова, выполнив предварительное условие пригласительного к негоциации письма, отправленного Румянцевым великому визирю прошлой осенью, стало ясно, что Порта ожидает ответных шагов со стороны России.

Переговорив с вернувшимся в Петербург Обресковым, Панин, по его совету и с согласия Екатерины, решил воспользоваться посредничеством прусских дипломатов. Никита Иванович ввел в курс дела посла в Петербурге графа Сольмса, который, после многомесячной переписки со своим королем и уточнения некоторых деталей, дал положительный ответ.

Рескриптом от третьего января 1772 года руководство переговорами по заключению перемирия Екатерина возложила на генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева. А для непосредственного ведения оных ему в помощь был назначен опытнейший дипломат статский советник Иван Матвеевич Симолин, долгое время служивший в Дании, Австрии, а в последние годы занимавший должность резидента при императорском сейме Священной Римской империи.

В начале февраля Симолин и сопровождавшие его люди должны были покинуть Петербург и направиться в Яссы — главную квартиру Первой армии.

 

7

В первую неделю января Веселицкий четырежды встречался с Абдувелли-агой, раз за разом требуя приложить все усилия для склонения хана на уступку крепостей.

Ага обнадежил, что Сагиб-Гирей ищет достойные способы, чтобы сломить упорство духовных. И пояснил:

— Хан пытается показать им, что просимые города и так находятся в руках русских, которые по военному праву могут оставить их за собой.

Веселицкий, уловив в его словах некоторую двусмысленность, поспешил поправить:

— Это действительно так: но военному праву все взятые крепости остаются во власти победителя. Но его светлости надобно хорошо разъяснить — и я многократно сие подчеркивал! — что ее величество не намерена пользоваться этим правом по отношению к друзьям России. Напротив, она надеется на добровольную уступку, скрепленную формальным актом. И не для корысти своей, а только для защиты татарской вольности! А ежели хан думает, что Крыму ничто не угрожает — вот вам свидетельство о намерении Порты похитить помянутую вольность.

И Веселицкий передал Абдувелли копию письма Синявина, переведенную на турецкий язык Дементьевым.

Спустя два дня ага вернулся с ответом.

— Хан, — сказал он уныло, — не может сломить сопротивление мулл, считающих, что акт противен магометанской вере. И просит королеву милостиво уволить от такой уступки. Муллы говорят, что если в крепостях стоят чужие войска — это уже не вольность.

— Именно в этом и есть вольность! — взорвался Веселицкий, которому порядком надоели однообразные ответы, приносимые ахтаджи-беем. — Как же можно этого не понимать?!. Ты же передал хану письмо господина Синявина! Разве из него не видно, какие угрозы грядут для Крыма, если не будет нашего защищения?!

— Что касаемо капудан-паши Синявина, — сказал Абдувелли, — то мне велено объявить следующее. Хан подобным вестям крайне удивлен и считает их неосновательными, ибо таманский правитель Ахмет-бей еще прошлым летом подтвердил, что все обитатели Тамана повинуются хану и, следовательно, к России дружны… Вернувшийся недавно с кубанской стороны ханский нарочный Хасбулат-ага говорил, что на Тамане турок нет. А появившиеся там гирейские султаны Акгюз и Бахти по своей злой воле собрали некоторое число бродяг и возмущают народ. Но хан и диван ручаются, что об этом ранее они не ведали… Хан намерен сегодня же отправить Гасан-агу с письмами к Ахмет-бею и другим таманским мурзам, чтобы они этих двух султанов у себя не терпели и поскорее прогнали. А капудан-пашу хан просит задержать тех четырех татар, что подстрекательские письма везли, и через Гасан-агу передать ему для наказания.

— Надеюсь, наказание для смутьянов будет примерным, — холодно изрек Веселицкий.

— В суровости хана к нарушителям покоя вы могли убедиться сами, — ответил ага, имея в виду недавнюю казнь пятерых татар, уличенных в убийстве двух русских солдат и публично повешенных у въезда в Бахчисарай.

— Мне не хотелось бы обижать его светлость, однако прошу напомнить ему, что брат его, калга Шагин, находящийся ныне в Петербурге, не будет отпущен до тех пор, пока ее величество не увидит подписанный и скрепленный печатями акт, — пригрозил в который раз Веселицкий. — Не гневайте ее! Не понуждайте лишать Крымскую область ее всемилостивейшего покровительства!..

Абдувелли-ага приходил к канцелярий советнику еще дважды. В последний свой визит он сказал, что хан отправляет нарочных к старейшинам крымских родов, дабы узнать их окончательное мнение об уступке крепостей. Сам же ага напросился поехать к ширинским мурзам…

Пока Абдувелли находился в отъезде, Веселицкий сосредоточил свои усилия на укреплении приятельских отношений с нурраддин-султаном Батыр-Гиреем и особенно — с Олу-хани. По всему было видно, что она сама желала этого — едва ли не каждый день присылала служанку осведомиться о здоровье Петра Петровича, о бытии калги-султана в Петербурге, о прочих мелочах, расцениваемых обычно как знаки дружеского внимания.

Петр Петрович столь же любезно интересовался здоровьем Олу-хани, передавал каждый раз через служанку небольшой галантерейный подарок. И все чаще просил ее, как «благоразумную принцессу», побудить своего брата Сагиб-Гирея отвергнуть притязания мулл и уступкой крепостей еще больше укрепить дружбу Крыма и России. Служанка исправно доносила сказанные ей слова хозяйке. Олу-ха-ни пообещала уговорить брата, но просила подождать неделю-другую.

— О, я не смею торопить, — замахал руками Веселицкий, выслушав служанку. — Любомудрая Олу-хани, влияние на хана которой столь известно, сама знает, как лучше и полезнее поступить в этом деликатном деле!.. Но долго тянуть нельзя… Смею напомнить ей, что нарочные, посланные к старейшинам крымских родов, вернулись с печальными вестями: старейшины дали ответы, сходные с прежними…

Об этом Петру Петровичу рассказал Абдувелли-ага, заглянувший в его дом сразу после возвращения в Бахчисарай.

— Ширины твердо стоят на своем, — объявил ага, скорбно опустив края тонкогубого рта.

— И нет никаких способов преклонить их к уступке?

— Человек может сдвинуть небольшой камень, но гору — нет!

— А что решили хан и диван?

— Решили отправить к королеве нарочного.

— Зачем?

— Просить об утверждении вольности и независимости Крыма при будущем трактовании мира с Портой.

— А крепости?

— О них не упоминается.

— Значит, все остается по-прежнему.

— Да… А вас просят дать нарочному охрану до Полтавы и деньги на проезд.

— Однако-о, — протянул Веселицкий, пораженный наглостью просьбы. — Впрочем, ответ я дам завтра…

Вечером вместе с Дементьевым он обсудил сложившуюся ситуацию.

— Отправлять курьера с таким письмом нельзя! — убежденно заявил переводчик. — Трактовать без уступок крепостей — значит, прикрыть вольность Крыма бумажкой, а не солдатскими штыками и корабельными пушками. А мы в глазах ее величества будем выглядеть не токмо бездельниками, но и пособниками.

— Это я и сам знаю, — буркнул Веселицкий. — Но как поступить?.. И чтоб хана не обидеть, и чтоб его нарочный не доехал… Отказать-то я не могу: получится, будто мы против трактования крымской вольности. Умно придумали сволочи!

Дементьев хитро прищурил глаз:

— А вы его сиятельству напишите. Пусть придержит нарочного…

Шестого февраля ханский нарочный Мегмет-ага отправился в Полтаву, чтобы оттуда проследовать в Петербург. Сопровождали его два рейтара. В кармане одного из них лежало письмо Веселицкого, адресованное Долгорукову. Если бы Мегмет-ага знал содержание письма, то, вероятно, повернул бы назад — канцелярии советник просил командующего задержать агу в Полтаве (под видом карантина против моровой язвы) до получения подписанного акта.

Долгоруков рассудил по-своему: вернул Мегмета назад, усмотрев, что просьба о принятии ее величеством под свое покровительство Крымской области и утверждение ее вольности при заключении мира с Портой лишняя. Это, как уже неоднократно торжественно объявлялось, разумелось само собой.

— Неча государыне надоедать, — пробурчал недовольно Василий Михайлович, возвращая письмо татарину.

Тем временем Веселицкий, обнадеженный заверениями Олу-хани и нурраддина, приказал Дементьеву перевести набело акт об уступке крепостей и передать его хану для подписи.

Несколько дней прошли в смутном ожидании.

А затем одно за другим посыпались несчастья: здоровье старой Олу-хани, болевшей чахоткой, ухудшилось — она надолго слегла; нурраддин Батыр-Гирей, страстно любивший соколиную охоту, мчась за добычей, на полном скаку упал с лошади, сломал ногу и тоже оказался в постели.

Оставшись без влиятельных доброжелателей, Веселицкий загрустил. Он понимал, что окружение хана, особенно Джелал-бей и духовенство, уведут того с праведного пути. И не ошибся — акт вернули из дворца без единой подписи.

Тогда Петр Петрович отважился на рискованный шаг: обратился к Сагиб-Гирею с прошением о срочной аудиенции, поставив к тому же условие, что разговаривать с ханом будет с глазу на глаз.

Сагиб-Гирей неохотно согласился на аудиенцию, принял канцелярии советника весьма холодно и, выслушав его короткую, но энергичную речь, сухо заметил:

— Если бы ее величеству акт был столь необходим, как ты об этом говоришь, то находящийся в Петербурге калга-султан давно написал бы мне про то… При посылке его к российскому двору мы заранее обговорили просить ее величество пожаловать нам эти города.

Веселицкий округлил глаза:

— Я с крайним удивлением слышу такие речи, которые отличаются от прежних ваших обнадеживаний. Ее величество, одобрившая учреждение новой независимой татарской области…

— Мы признательны ей за это, — не дослушав, перебил Сагиб-Гирей. — И поэтому вступили в вечную дружбу, отторгнувшись от Порты.

— Чем же вы уверили пребывание в такой дружбе? — едко спросил Веселицкий.

— Учиненной по нашему закону клятвой, — бесстрастно ответил хан.

— В какое время учиненной?! — воскликнул Веселицкий. (Он был зол на себя за доверчивость к обещаниям хана. А тот, как теперь оказалось, еще в минувшем году сговорился с калгой удержать за Крымом все города и крепости.) — Не тогда ли, когда блеск обнаженного меча и гром — победоносного нашего оружия грозил истреблением всех крымских обывателей?.. Кто может на такую дружбу полагаться?!. Нет, милостивый государь, извольте немедля показать опыт истинной дружбы и благодарности добровольным подписанием акта об уступке крепостей. Другого не дано! Да-с… Без акта ваша независимость, как дом, сооруженный на песке, при всяком бурном дыхании подвержена будет к сокрушению.

Веселицкий, дерзко глядя на хана, добавил голосу металла:

— Ваша светлость, как обладающий всей полнотой власти в здешних местах, должен повелеть подвластным чинам подписать акт и вручить его мне для доставления в Петербург!

Сагиб-Гирей сидел с непроницаемым лицом, курил и, казалось, совсем не слушал гостя.

Веселицкий переменил тон — спросил вкрадчиво и многозначительно:

— Чего ваша светлость опасается?.. Подумайте, кто посмеет противоречить хану, когда войско ее величества готово усмирить любого вашего неприятеля. Любого!

Веселицкий открыто намекнул, что русские готовы защитить не только Крым от внешних врагов, но и хана от врагов внутренних. Именно в этом состояла рискованность задуманного им разговора, ибо ни в одном письме, ни в одном рескрипте, получаемых из Петербурга, Полтавы, Харькова, ни единым словом не упоминалось, что армия может вступиться за хана, нарушив тем самым торжественно провозглашаемый и постоянно повторяемый пункт о невмешательстве во внутренние дела ханства. Но Веселицкий не был простаком. Он не зря потребовал аудиенцию с глазу на глаз, даже без переводчиков. Свидетелей-то нет, и от этих слов он легко откажется, если нужда заставит.

Хан изумленно взглянул на канцелярии советника — его откровение оказалось неожиданным, — помолчал, оценивая услышанное, а потом возразил с легкой обидой:

— Я никого из своих подданных не боюсь. Но следуя введенному обыкновению, в таком деле, каковым является требование акта, самовластно, без согласия чинов и старейшин, поступить не могу.

— Это обыкновение стало с того времени, когда хан Менгли-Гирей подвергнул себя со всей Крымской областью и присоединенными татарскими народами в турецкое подданство, — поспешил заметить Веселицкий. — Сие сокращение ханской власти было введено хитрыми происками Порты, находившей свою пользу в частой перемене ханов по просьбам старейшин. Теперь же татарская область вновь независимая! И учреждена не на нынешних, а на древнейших обрядах и узаконениях. Следовательно, вашей светлости нет нужды сообразовываться с обрядом, который введен турками.

Хан молчал, курил, сосредоточенно думал. Он, конечно, покривил душой, когда сказал, что никого не боится — завистников у любого правителя предостаточно. Только не каждый из них рискнет выступить открыто. Но как понять намеки русского поверенного?.. — «Грозит иль имеет доверенность так говорить?..»

Веселицкий сидел тихо, прихлебывал остывший кофе, искоса наблюдал за ханом.

Неожиданно Сагиб-Гирей переменил тему разговора, стал спрашивать: скоро ли в Крым прибудет паша Щербинин? когда весь флот войдет в Черное море? идут ли русские войска к Очакову?

Веселицкий отвечал уклончиво, полунамеками. Затем сам поинтересовался: отчего среди татар идет волнение? почему в лавках бойко распродают оружие и патроны? зачем живущий у Балаклавы Махмут-мурза призывает народ нападать на русские войска?

Но хан тоже ушел от прямого ответа:

— Патроны всегда нужны воинам… А мурзу, чтоб не смущал народ, я велю наказать.

— Мудрость вашей светлости сквозит в каждом ответе… Однако я не могу осязать ее в главном вопросе — в подписании акта, — с легким вызовом произнес Веселицкий.

— Я пошлю нарочных к созыванию всех знатных старейшин в Бахчисарай для совета, — пообещал хан…

Возросшая в последние недели недоброжелательность татар, их участившиеся столкновения с солдатами, подстрекательские призывы некоторых мурз нападать на русских, необычная оживленность в Бахчисарае, где в лавках нарасхват раскупалось оружие, тревожная обстановка на побережье — все это весьма отчетливо свидетельствовало о грядущих и, скорее всего, неприятных для России переменах в Крыму. И хотя Сагиб-Гирей и его чиновники были подчеркнуто спокойны и уверены, Веселицкий чувствовал, как нарастает напряжение, пытался найти его источники, изливавшие ядовитыми каплями ненависть к России и отравлявшие только-только складывающийся союз империи и ханства.

— У меня нет сомнений — крымцы что-то задумали, — убежденно говорил он Дементьеву, с которым, по привычке, часто советовался. — Но что?.. Надобно выведать самые сокровенные мысли хана и дивана!

Дементьев вынул изо рта погасшую трубку, поскреб мундштуком щетинистый подбородок, сказал медленно:

— Может, нам Бекира приласкать? Уж он-то непременно знает истинные причины.

Веселицкий, с мрачным видом расхаживавший по комнате, остановился, и посмотрел на переводчика.

— А что? Из него вышел бы полезный конфидент… Весьма полезный!.. Только согласится ли?

— Он такой же, как и все. За хорошие деньги — согласится!

— Все-таки надобно прежде присмотреться к нему, — предостерегающе заметил Веселицкий. — Сколь надежен? Не предаст ли?..

Бекир-эфенди был турок; в молодые годы служил в канцелярии верховных визирей в Стамбуле, потом был переведен в Бендеры к тамошнему Эмин-паше; осенью 1770 года вместе со всем гарнизоном попал в плен, но Петр Панин освободил его. Около полугода Бекир с женой и малолетним сыном находился в Едисанской орде, а затем перебрался в Бахчисарай, где занял не очень высокую, но ответственную должность в ведомстве хан-агасы Багадыр-аги. Все письма, поступавшие в Бахчисарай на имя хана, прочих чиновников, проходили через его руки, и этими же руками он писал ответы, которые диктовали ему чиновники, слабо владеющие письменным словом.

Дементьев несколько раз по делам службы встречался с эфенди и успел заметить его предрасположенность к России. По всей вероятности, здесь не последнюю роль играло то обстоятельство, что, кроме жены и сына, все остальные его родственники по-прежнему оставались в русском плену, а один из них — Хаджи-Хелал-бей — был отправлен вместе с Эмин-пашой в Петербург…

Предложение Дементьева выглядело очень заманчивым и сулило большие выгоды. После Якуб-аги, служившего в свое время личным переводчиком грозного Керим-Гирея, у Веселицкого не было других конфидентов, столь приближенных к хану и его дивану.

Вечером, лежа в постели, Петр Петрович обдумал, как лучше подступиться к этому делу, а поутру послал Багадыр-аге коротенькое безобидное письмо.

Объяснив, что хочет обучить своих пасынков — прапорщиков Алексея и Дмитрия Белух — турецкой грамоте, но нигде не может сыскать учителя, который согласился бы приходить ежедневно, Петр Петрович попросил агу разрешить Бекиру взять на себя эту должность, пообещав хорошо заплатить за труды.

Багадыр-ага в тот же вечер прислал эфенди в дом канцелярии советника.

Веселицкий одарил гостя подарками для всего семейства и договорился, что будет платить ему за каждый приход, а после окончания обучения — прибавит отдельное вознаграждение.

Бекир охотно согласился, хотя продолжительность уроков — по пять часов в день — вызвала у него некоторое недоумение.

Как и задумывалось, братья Белухи особого рвения к учебе чужому языку не проявили — каждый раз перед приходом учителя они ускользали из дома. Веселицкий смущенно поругивал леность пасынков и, извинившись, заводил разговор на посторонние темы, который — под душистый кофе, хороший табак — продолжался часами. Политических и военных дел он касался осторожно, как бы между прочим — больше беседовал о делах житейских, семейных, стараясь понять характер и привычки эфенди, его образ мыслей. Довольно быстро Петр Петрович приметил, что Бекир недоволен своим нынешним положением: трудиться ему приходилось много, а жалованья высокого не назначили.

— У Эмин-паши я ни в чем не нуждался, — обидчиво вспоминал Бекир службу в Бендерах.

Веселицкий стал щедрее одаривать эфенди — и тот разговорился.

— Я все здешние интриги знаю и удостоверяю чистосердечно, что трудности ваши происходят от беспредельного татарского лицемерия. Хан и диван одной рукой хватаются за русских, а другой — продолжают за турок держаться… Хан человек неплохой, — расслабленно говорил Бекир, — но податливый уговорам. С того времени, как Олу-хани заболела, а нурраддин сломал ногу, Джелал-бей и преданные ему мурзы получили свободные руки и хитрыми, коварными внушениями своротили хана на свою сторону.

— Что же это за внушения были, коль пересилили слова Олу-хани? — еще не веря в удачу, поинтересовался Веселицкий.

— Стращали хана, что турки имеют в Очакове гарнизон в восемьдесят тысяч и ждут еще подкрепление из Стамбула. А как оно подоспеет — обрушатся с суши и с моря на Крым, дабы вновь и навечно покорить его. И если султан Мустафа узнает, что крепости были отданы добровольно — хану не будет никакого оправдания и пощады.

— Хан поверил?

— Бей и мурзы пригрозили: если хан их совет не примет, то не только себя, но и все свое племя доведет до крайнего несчастья… И припомнили преданного проклятию Чобан-Гирей-хана, что между чернью скитался.

— Ну, это не так страшно, — придав лицу беспечность, возразил Веселицкий. — С выздоровлением Олу-хани и Батыр-Гирея можно будет хана вновь направить на праведный путь.

Бекир усмехнулся:

— Оба они, узнав о перемене мыслей хана, покорились.

У Веселицкого тревожно застучало сердце: он терял важных доброжелателей, на поддержку которых возлагал большие надежды.

— И никак нельзя поправить? — глухо спросил он.

— Нет… По наущению Джелал-бея хан приказал никого не пускать к сестре без его позволения. А нурраддин поклялся, что после выздоровления уедет в свои деревни.

— Хан обещал мне дать ответ после совета со старейшинами.

Бекир снова усмехнулся:

— Ответ будет прежним.

Он придвинул к себе медную тарелку с жареной бараниной, выбрал румяное ребрышко, и, посапывая носом, стал обгладывать.

— Зачем же тогда их созывать? — буркнул Веселицкий, огорченный словами эфенди.

— Время нынче неспокойное — есть о чем поговорить, — прочавкал Бекир. И добавил загадочно: — Теперь выбирать надобно.

— Что выбирать?

— К какому берегу пристать окончательно…

Исповедь эфенди осветила текущие дела новым светом.

Провожая гостя, Петр Петрович в знак признательности вручил ему золотые часы и выразил надежду, что их дружба продолжится и впредь.

Бекир оказался человеком исполнительным — приходил к Веселицкому, как было условленно, каждый день и не очень страдал от отсутствия учеников. Долгие неторопливые беседы с ним укрепили Петра Петровича во мнении, что эфенди пойдет на тайное сотрудничество, если ему за это станут хорошо платить. Затягивать ласкательство далее не было резона и, подождав, когда Бекир отведает угощений, выставленных для такого случая в большом разнообразии и обилии, Веселицкий заговорил тихим, проникновенным голосом:

— Наши с тобой крепкие приятельские отношения, знание тебя как человека верного и порядочного, позволяют мне разговаривать сейчас открыто и прямодушно. И мне, и императорскому двору хорошо известно твое дружелюбие к России. Мы высоко ценим его! И те подарки, что ты получал от меня, есть лучшее доказательство нашего к тебе внимания и расположения… Ну сам посуди, разве зазорно одарить приятеля, от которого мы время от времени узнаем некоторые сведения, позволяющие считать, что он всей душой стремится к мирным, добрососедским отношениям между нашими державами, нашими народами? Приятеля, который в нужный момент всегда поведает, что думает крымский хан о том или другом деле, подскажет, как правильнее поступить России.

Бекир мелкими глотками допил кофе, поставил чашку на стол, вымолвил:

— Я всегда питал дружеские чувства к могущественной России и был бы рад приносить ей пользу.

Веселицкий расценил эти слова как благоприятный знак, но торопиться не стал.

— У меня нет ни малейшего сомнения в искренности твоих уверений. Твое согласие услужить России не только похвально, но и благородно… Я уверен, что ты смог бы оказывать нам еще более весомые услуги, кабы столько времени не отнимала служба и прочие хлопоты, кои дают средства к существованию твоей фамилии.

— Да-а, — вздохнул Бекир, — фамилия требует значительных расходов. И то купить надо, и другое… Коня хорошего присмотрел недавно, а купить — не могу.

— Добрый конь знатных денег стоит, — согласился Веселицкий. И добавил, заговорщицки понизив голос: — Тебе по приятельству скажу… Я могу походатайствовать перед его сиятельством о назначении тебе некоторой суммы в качестве ежегодного пансиона за сообщения о всех здешних делах.

Бекир неторопливо налил себе кофе и, поднося чашку ко рту, спросил с напускным безразличием:

— Деньги-то большие?

— Конфидентам при знатных дворах мы платим до девятисот рублей.

Делавший в этот момент глоток Бекир, услышав сумму, поперхнулся, затрясся в хриплом кашле, расплескивая дрожащей рукой кофе.

Веселицкий плеснул из кувшина в бронзовый стаканчик воду, протянул гостю, но тот, отказываясь, замотал головой.

Откашлявшись, Бекир стал утирать ладонью выступившие на глазах слезы. Но делал это слишком долго и тщательно, явно обдумывая услышанное.

Утеревшись, он снова налил кофе, молча отпил, затем пытливо взглянул на Веселицкого:

— Кто еще знает о нашем разговоре?

— Только эти стены.

— А твой переводчик? Ведь это он надоумил тебя.

— Почему ты так решил?

— Я видел его глаза, когда заходил в дом.

Веселицкий понял, что сейчас лгать Бекиру нельзя.

— Ты прав — он надоумил… Но я знаю его много лет. Это верный и надежный человек!

— Хан-агасы тоже считает меня верным.

— Чем же мне доказать свою, правоту? — развел руки Веселицкий. — Скажи, я сделаю!

Бекир неспешно раскурил трубку, несколько раз глубоко затянулся и, дохнув на канцелярии советника пахучим дымом, сказал коротко:

— Пиши Долгорук-паше…

В полдень шестнадцатого февраля к Веселицкому пожаловали ханские посланцы Мегмет-мурза и Темир-ага. Они объявили, что почти все старейшины уже прибыли в Бахчисарай, а ширинский Джелал-бей и мансурский Шахпаз-бей подъедут на днях.

— Старейшины приглашают вас на совет и просят проявить на нем дружеское понимание чувств татарского народа.

— Это как же?

— Просят не требовать подписания акта, что нашей вере противен, — сказал Мегмет-мурза.

Веселицкий качнул головой:

— Меня удивляет, что я — человек другой веры! — должен в который раз разъяснять почтенным старейшинам содержание Корана… Требуемый акт ни в малейшей степени не противоречит магометанскому закону. Я читал Коран на латинском языке со всеми толкованиями и не припоминаю ни одной статьи, которая могла бы послужить вам оправданием.

— Нет, противоречит, — бойко возразил Мегмет. — Если в городах, что вы просите, все мечети будут превращены в церкви — это ли не нарушение наших законов?

— Я сей пункт неопровержимым доводом отвергну. И вы будете вынуждены признать, что подобный вымысел совершенно не уместен между просвещенными людьми, — сказал Веселицкий, широким жестом обводя присутствующих. — Вот скажите мне чистосердечно: одного ли вы закона с турками придерживаетесь или между вами есть какой раскол?

— Никакого раскола нет, — охотно подтвердил Мегмет.

Темир-ага, соглашаясь, кивнул.

— Тогда поясните мне, — с притворным простодушием спросил Веселицкий, — почему же все турецкие султаны, при замирении со своими неприятелями, часто большие города и крепости со множеством мечетей отдавали в вечное пользование христианам? При этом собственной рукой и печатью, и министерскими руками и печатями заверяли письменные акты, в коих оная отдача формально и торжественно подтверждалась. Разве при этом султан и министры не ведали, что мечети могут быть обращены в христианские храмы или в другие пристойные здания?.. Нет, они про то доподлинно знали!.. Так что же султан, по вашему рассуждению, через такой поступок стал нарушителем магометанской веры?.. Сдается мне, что ваши старейшины одним своим непоколебимым упорством в очевидном деле хотят прослыть более праведными магометанами, чем сам султан… Только кого они обманывают? Из сего упрямства ясно видно, что одной рукой они хватаются за нас, русских, а другой — за турок, — закончил Веселицкий, повторив почти дословно недавнее предупреждение Бекира.

— Ваши подозрения обидны и безосновательны, — неуверенно возразил Мегмет. — Хан и диван намерены состоять в дружбе с Россией, ибо независимость…

Веселицкий не дал ему договорить — резко перебил:

— Без подписания требуемого акта ваша независимость утверждена не будет! Прошу донести мои слова дивану…

На следующий вечер к Веселицкому пришел Бекир. (Братьев Белух, как обычно, не было дома, но он к этому уже привык и даже перестал интересоваться своими учениками.)

— Старейшины решили, — сказал эфенди, отведав кофе, — что по прибытии Джелал-бея призовут тебя в диван для окончательных переговоров.

— А что у них в мыслях? — быстро спросил Веселицкий. — Пойдут на уступку?

— По наваждению Джелал-бея они откажутся подписать акт. И, кстати, послали письма ногайцам, чтобы те поддержали их в отказе уступить крепости.

Веселицкий обозленно грохнул кулаком по столу:

— Сволочи!.. Ладно бы сами упрямились, так нет же — орды к разврату подталкивают… На что они надеются?

— На ожидаемую из Очакова турецкую помощь.

Веселицкий вскочил со стула, заходил по комнате, потом подошел к столу, оперся руками и, глядя в глаза Бекиру, спросил недоверчиво:

— Откуда тебе это известно?

(Петр Петрович заподозрил, что эфенди умышленно стращает его… «Может, подговорили старейшины, чтобы сломить меня?..»)

Бекир улыбнулся: он предполагал, что русский начальник засомневается в его словах и подготовил такой ответ, который не только опровергнет подозрения, но и заставит щедро наградить.

— Откуда известно? — переспросил он, желая продлить удовольствие. — Из самых надежных источников.

— Каких источников?

— Из уст Джелал-бея.

Веселицкий беспокойно воздел брови:

— Он сам тебе сказал?.. Не может быть!

— Почему же не может? — продолжал интриговать Бекир.

— Потому что о таких вещах стараются помалкивать.

Бекир оглянулся на запертую дверь, понизил голос до шепота:

— Я имею концепты двух писем. Одно изготовлено для отсылки в Порту, но пока — за неимением случая — не отправлено. А другое — очаковскому паше — нарочный уже повез. Оба письма продиктовал мне сам Джелал-бей!

Ошеломленный Веселицкий долго, как заводной, раскачивал головой, не в силах выговорить ни слова. А потом упавшим, просительным голосом произнес;

— Я был бы крайне признателен, если бы вы, сударь, дали мне копии этих писем.

Наслаждаясь потрясением канцелярии советника, Бекир хладнокровно набивал себе цену:

— За эти копии я могу головы лишиться.

Лицо Веселицкого обиженно задрожало:

— Неужели дорогой мой приятель считает меня способным на предательство? Если хочешь, я Богом поклянусь сохранить все в глубокой тайне!

— Зачем же тогда копии?

Веселицкий ответил честно:

— Я намерен отправить их его сиятельству в Полтаву для доставления высочайшему двору. Чтобы ее величество самолично усмотрела суть дружбы крымцев.

Бекир плавным движением налил себе кофе, понюхал горьковатый аромат, сделал несколько глотков.

Веселицкий терпеливо ждал.

Бекир допил кофе, отставил чашку в сторону, утер узкие, висящие подковкой усы и тихо, печально выдохнул:

— Нет, дать не могу. А ну как хватятся?

— Кто?!.. Это же копии.

— А если твоего нарочного, что в Полтаву их повезет, татары в пути задержат?

Веселицкий хотел возразить, что его нарочных крымцы не трогают, но осекся — по лицу Бекира понял, почему тот упорствует. Он отошел в угол комнаты, покопался в своем сундуке и бросил на покрытый толстой скатертью стол два кожаных кошелька.

— За дружбу… и за каждую копию даю по сто золотых!

Бекир деловито взял кошельки, по очереди подкинул их на ладони, ощущая приятную тяжесть, и спрятал в карман.

— Концепты писем при мне. Но дать их я не могу. Я их прочту, а ты сам запиши все, что нужно. Кроме тебя, я никому не доверяю!

Веселицкий подошел к двери, постоял, прислушиваясь, затем вернулся к столу, достал перо, бумагу, чернила и быстро записал содержание писем, нашептанное Бекиром.

Когда эфенди ушел, он позвал Дементьева.

— Смотри! — и указал пальцем на стол, где лежали, подсыхая, бумаги.

Дементьев присел на краешек стула, придвинул поближе свечу, стал читать, время от времени шумно вздыхая и возмущенно покачивая головой.

— А мы-то стараемся, — язвительно сказал он, переводя взор на Веселицкого, — уговариваем. О татарском благополучии рассуждаем… Нет, добром они крепости не отдадут!

— Добром, добром, — передразнил Веселицкий. — Тут дело изменой пахнет! Подлой и коварной изменой… Надо в Полтаву писать! В Петербург! Предупредить надо!

В дверь громко постучали.

— Ну кто еще там?! — вскричал Веселицкий, рывком пряча бумаги под скатерть.

Вошел караульный рейтар, доложил о прибытии нарочного из Полтавы.

— Письма сюда! — приказал Веселицкий. — Нарочного — к Семенову! Пусть на ночлег определит…

Писем было немного. Первым, естественно, вскрыли пакет, присланный из Иностранной коллегии.

Никита Иванович Панин уведомлял, что первого ноября минувшего года за усердную службу ее величеству государыня пожаловала Веселицкого статским советником и назначила действительным своим резидентом при крымском хане и при новой татарской области с ежегодным жалованьем в 2400 рублей, присовокупив к этому единовременную сумму в 3 тысячи рублей на «основание дома». Не остался без вознаграждения и Семен Дементьев, которому суммы определили, конечно, поменьше — 500 и 300 рублей, — но тоже немалые.

Петр Петрович расплылся в самодовольной улыбке. Но она сползла с его лица, когда он дочитал письмо до конца, где Панин выговаривал за то, что в ходе переговоров об уступке крепостей «едва ли вы воспользовались всеми изъяснениями, способами и правилами», кои могли бы привести к достижению желанной цели. А далее Панин приказал формальное домогательство оставить и ждать прибытия в Крым полномочного посла ее величества генерал-поручика Щербинина, который и завершит негоциацию.

Как человек искренне болеющий за порученное дело и теперь отставленный от него, Веселицкий огорчился. Но погрузиться в мрачные мысли ему не дал Дементьев — выскочив в соседнюю комнату, он вернулся с графинчиком желтого вина, быстро наполнил бокалы и, протянув один Петру Петровичу, звонко провозгласил:

— За здоровье господина статского советника!

Приятно улыбнувшись — новый чин ласкал слух, — Веселицкий выпил.

Дементьев наполнил бокалы снова.

— За здоровье ее императорского величества!..

Потом пили за славу русского оружия, за его сиятельство князя Долгорукова, за награждение Дементьева.

На следующий день Веселицкий чувствовал себя прескверно: болела голова, мучила изжога, ныло тело. Через силу он оформил необходимые донесения и письма, и нарочный отправился в обратный путь.

Рапорт о последних событиях в Крыму и Бахчисарае с приложением копий писем Джелал-бея, продиктованных Бекиром, Веселицкий приказал нарочному спрятать понадежнее. И предупредил строго:

— Ежели вдруг татары перехватят — уничтожь! Важного конфидента из петли вынешь!..

В пятницу утром, двадцатого февраля, к Веселицкому заглянул на несколько минут Абдувелли-ага и пригласил на заседание дивана. К немалому удивлению аги, Петр Петрович воспринял приглашение равнодушно: после указания Панина прекратить требование крепостей он не видел необходимости вновь беседовать на эту тему. Поначалу он даже хотел отказаться, сославшись на недомогание, но затем передумал — решил сделать последнюю попытку сломить упорство крымцев.

Диван собрался в неполном составе: отсутствовали хан, Шахпаз-бей и кадиаскер, который, как позже поведал Бекир, вместе с другими чиновными и духовными лицами сидел в соседней комнате. Не было также Джелал-бея, заболевшего глазами, и ногайских депутатов — они редко, лишь в наиболее важных случаях, появлялись в диване. Но вдоль стен разместились более двух десятков знатных ширинских и мансурских мурз.

В гнетущей тишине, чувствуя плохо скрываемое недоброжелательство, Веселицкий пытливо оглядел зал и, придав голосу некоторую возвышенность, сказал:

— Мне доставляет удовольствие видеть себя среди такого представительного собрания знаменитейших старейшин всей Крымской области. Имею честь напомнить почтенному собранию, что в минувшем году я был прислан сюда, дабы не только представлять высочайший двор при его светлости, но и истребовать акт о добровольной уступке Российской империи трех известных городов в вечное владение. Такой уступкой татарский народ наилучшим образом подтвердил бы свою благодарность за ту вольность и независимость, которую ее императорское величество принесла Крымской области… Могу ли я сегодня ожидать благосклонного ответа, который хотя бы частично соответствовал бы милости ее величества?

Ему ответил Мегмет-мурза. Проигнорировав заданный вопрос, мурза спросил, почему отправленные в Петербург депутаты до сих пор там задерживаются.

— Причина их невозвращения заключается в затягивании вами подписания акта об уступке крепостей, — спокойно заметил Веселицкий. — Вспомните, среди четырнадцати пунктов акта, отправленного с депутатами, есть пункт, который предусматривает это.

— Калга-султан написал, что в Крым едет Щербин-паша. Зачем?

— Его превосходительство направлен сюда полномочным послом ее императорского величества.

— Зачем? — снова повторил Мегмет.

— Вы же знаете!.. Чтобы торжественно, со всем необходимым формалитетом подписать договор о вечной дружбе. Но к его приезду акт об уступке крепостей должен быть вами подписан.

— Старейшины желают слышать содержание требуемого акта.

— Я уже многократно присылал его во дворец.

— Старейшины во дворце не живут.

Веселицкий кивнул Дементьеву. Тот достал из портфеля акт и, четко выговаривая слова, прочитал его.

— Находите ли вы что-либо противное магометанскому закону? — спросил Веселицкий.

— В этом зале, по его малости, не смогли разместиться все старейшины, — сказал Мегмет. — Но им тоже следует знать содержание акта. Оставьте его нам.

Дементьев сделал несколько шагов, протянул бумаги переводчику Идрис-аге.

— Но я прошу еще раз разъяснить всем, кто отрекся от Порты, — жестко сказал Веселицкий, — что вольность Крыма и его защищение от турецких происков не могут быть полновесны без уступок известных крепостей!..

Через два дня в дом резидента пришел Темир-ага.

— Старейшины постановили, что уступка противна нашей вере, — сказал он, возвращая акт.

 

8

Статский советник Иван Матвеевич Симолин, посланный Паниным в помощь Румянцеву, прибыл в Яссы в конце февраля. Передав генерал-фельдмаршалу рескрипты Екатерины, письма Панина и Чернышева, Симолин, в добавление к написанному, подробно рассказал о плане открытия переговоров.

Румянцеву план понравился, и он в тот же день отправил прусского нарочного, специально приданного Симолину послом Сольмсом, в Шумлу, где располагалась главная квартира верховного визиря Муссуй-заде. Оттуда курьер проследовал в Константинополь, где вручил шифрованное письмо прусскому послу в Турции графу Цегелину. Сольмс, ссылаясь на повеление короля Фридриха II, предлагал Цегелину выступить вместе с австрийским послом Тугутом посредниками в организации переговоров между Россией и Портой.

Цегелин увиделся с Тугутом и в неторопливой беседе объяснил цель своего визита.

Осторожный Тугут выразил сомнение, что их посредничество может принести успех, ибо очевидно, что Турция, не добившись никаких приобретений в этой войне, будет вынуждена подписывать невыгодный для себя мир.

— До мира еще далеко, — возразил Цегелин. — Однако вы не станете спорить, что турки сами изнемогают от бесконечной войны. А поскольку нынешний визирь — не чета прежним бездарностям, то, как разумный политик, он должен благожелательно воспринять нашу медиацию… Ведь речь пока идет не о мире, а только о перемирии.

Цегелин оказался прав — Муссун-заде благосклонно отнесся к предложению послов, и в Яссы прусский нарочный вернулся с личным представителем визиря, передавшим Румянцеву письмо с согласием начать переговоры о заключении перемирия. Причем великий визирь предложил фельдмаршалу самому выбрать место будущих переговоров.

Петр Александрович проявил снисходительность: в ответном письме назвал два города — Бухарест и Журжу, — а последнее слово оставил за Муссун-заде. Кроме того, он указал пять пунктов условий, на которых, по его мнению, можно было заключить перемирие: срок его устанавливался до первого июня (правда, если конгресс затянется — он мог быть продлен); положение армий обеих сторон на все время перемирия оставлялось в нынешнем состоянии, без всяких передвижений; выговаривалась свобода и безопасность для посылки нарочных из Журжи через Константинополь в Архипелаг, где находился командовавший тамошними российскими морскими и сухопутными силами генерал-аншеф граф Алексей Григорьевич Орлов; перемирие должно было распространяться и на Черное море (чтобы лишить турецкий флот возможности подкреплять свои войска и крепости на побережье); наконец, предлагалось воздержаться от военных действий на Кавказе.

Муссун-заде согласился с такими условиями, местом переговоров выбрал Журжу, а своим представителем назначил Абдул Керим-эфенди.

Перед отъездом Симолина в Журжу Румянцев вызвал его к себе.

— Как уполномоченный ее величеством к постановлению генерального перемирия — хотел бы вручить некоторые предписания, — сказал фельдмаршал, передавая Симолину запечатанный красным воском пакет. — Здесь все подробно изложено в письменном виде… Кондиции, что предлагаются с нашей стороны, ничего противного предложениям, отправленным от Порты, не содержат. И судя по последнему письму визиря, он на такие кондиции согласный.

— Характер турок переменчив, — заметил Симолин, пряча пакет в портфель. — Они во всяком предложении могут заподозрить вредное себе и заупрямиться.

— Все наши пункты, которые даются от меня по точному предписанию ее величества, основаны на пользе и необходимости наших выгод. Переменять их ни в коем случае нельзя. Если вы узнаете, что турецкий комиссар Абдул не захочет согласиться к постановлению перемирия на помянутых пунктах, то разрешаю изъяснить их другими словами, изменив термины, но не меняя сути.

— Можно предположить, ваше сиятельство, что комиссар найдет трудности в принятии пункта о прекращении хода кораблей в Черное море. Ибо тогда их крепости Очаков и Кинбурн утратят нужное себе сообщение.

— Скорее всего так и будет, — согласился Румянцев. — В таком случае сделайте пристойное внушение, что мы выговариваем сие для взаимной безопасности, так как и пяти флот, в Дунае и у крымских берегов имеющийся, будет подлежать этому же условию… Впрочем, я полагаюсь на ваше искусство и верю, что удобными изъяснениями вы преклоните комиссара принять оные пункты.

— Бог не выдаст — Абдул не съест, — иронично сказал Симолин.

Неожиданная шутка пришлась по вкусу фельдмаршалу — он басовито захохотал. А затем, уже без прежней официальности, почти по-дружески, заключил:

— Я вам выделяю поручика Новотроицкого кирасирского полка Антона Кумани. После подписания перемирия пошлете его в Архипелаг к графу Орлову. Поручик родом из тех мест и знает употребляемые там языки… Кроме того, я посылаю в Журжу генерал-майора барона Игельстрома, препоручив ему устроить по вашим советам все, что касаемо приема турецкого комиссара. Мною дан также ордер командующему в Валахии генерал-поручику Эссену удовлетворять всем вашим требованиям относительно конгресса…

С небольшой свитой Симолин покинул Яссы и тринадцатого апреля встретился в Журже с Абдул Керим-эфенди.

После долгих и непростых переговоров, девятнадцатого мая оба комиссара скрепили текст договора, написанный на русском, турецком и итальянском языках, своими подписями и печатями. Срок перемирия определялся до начала мирного конгресса, место и время проведения которого предполагалось согласовать в ближайшие недели.

Обе делегации не скрывали своего удовлетворения, а комиссары обменялись дорогими подарками: Симолин подарил эфенди соболью шубу в тысячу рублей, а тот презентовал Ивану Матвеевичу прекрасного коня в богатом убранстве…

(Позднее, в июле, императрица отметит Симолина за «отменную ревность и усердие к делам нашим» — произведет в действительные статские советники, пожалует 4 тысячи рублей и назначит чрезвычайным посланником и полномочным министром в Копенгаген.)

 

9

Обеспокоенная сложившейся в Крыму обстановкой, Екатерина в середине апреля подписала две грамоты: одна предназначалась хану Сагиб-Гирею, другая — всему крымскому обществу.

В первой грамоте императрица уведомила хана, что отпускает назад присланных минувшей осенью в Петербург крымских депутатов, заверяла «твердые и надежные основания положить к обеспечиванию крымского благополучного жребия» и, упомянув о посылаемом торжественном посольстве Щербинина, выразила надежду, что со стороны Сагиб-Гирея будет проявлено должное внимание к тем предложениям, которые будут учинены «для собственной вашей и области вашей пользы и будущей безопасности».

Грамота, адресованная крымскому обществу, была в два раза длиннее, написана торжественным стилем, содержала много высокопарных обещаний, но и в ней недвусмысленно заявлялось, что Крым ничем больше не может изъявить должной благодарности и доверенности к Российской империи, как полным уважением всех будущих предложений посла. (О том, какие это будут предложения, в грамотах не говорилось — и так было ясно, что речь пойдет об уступке крепостей.)

Екатерина, конечно, понимала, что одними призывами и ласкательствами она не сможет удержать крымцев от поползновенности к Порте. За долгие годы султанского владычества в Крыму покорность туркам стала неотъемлемой частью жизни, веры, сознания татар, и сломать, уничтожить сразу эту покорность было бы неразумным мечтанием. Поэтому в грамоте содержалось предупреждение, изложенное, разумеется, изысканным языком, что жители Крыма будут пользоваться покровительством и защищением России, пока «в настоящем положении и свободном состоянии оставаться будут, то есть дружественными и союзными к нашей империи».

Такое отождествление независимости Крыма и протекции России должно было приучить татар к мысли, что разрыв с империей — под каким бы предлогом он ни произошел — равносилен не только отказу от свободы, но и превращает ханство в противостоящее, враждебное государство.

«Пусть не забывают: отвергнутые друзья делаются неприятелями, — подумала Екатерина, ставя на грамоте свою подпись. — А для врагов у нас найдется и огонь, и меч, и сила, чтобы обуздать непокорных…»

(Из реляций Долгорукова она знала, что, желая остудить горячие татарские головы и подкрепить Крымский корпус генерал-поручика Щербатова, командующий отправил ордер князю Прозоровскому выступить с частью своего корпуса к Перекопу.)

Через месяц крымские депутаты отъехали из Петербурга. Но не все — калгу Шагин-Гирея под гостеприимным Предлогом Екатерина решила задержать до той поры, когда Щербинин подпишет необходимый договор.

На очередном заседании Совета было зачитано письмо графа Сольмса, сообщившего Никите Ивановичу Панину весть, полученную от посла в Константинополе Цегелина: Порта назначила полномочными депутатами на предстоящий конгресс рейс-эфенди Исмаил-бея и нишанджи Осман-эфенди, а также предложила выбрать местом его проведения Яссы, Бухарест или Фокшаны.

Совет отверг первый город, поскольку там находилась главная квартира Первой армии — ее пришлось бы переносить в другое место, что могло, по мнению Румянцева, расстроить нынешнее расположение войск и должное управление ими. Из-за обилия войск, находящихся в Бухаресте, этот город также был отвергнут. Остановились на Фокшанах.

— Припекло Мустафу — вот и гордости поубавилось! — воскликнула самодовольно Екатерина, оглядывая членов Совета. И объявила, что вручает ведение негоциации графу Григорию Орлову и тайному советнику Алексею Михайловичу Обрескову.

Возражений не последовало. Только Панин, недовольный назначением Орлова первым послом, остерег:

— Как генерал-фельдцейхмейстер, граф имеет несомненные заслуги в делах военных. Но в политических — должного опыта не приобрел.

Екатерина вступилась за своего фаворита:

— Представлять нашу империю надлежит особе знаменитой и знатной! Что же до опыта, то господин Обресков своим советом всегда поможет графу… Сей конгресс следует обставить со всем достоинством, сходным величия нашего двора!

Совет без обсуждения утвердил сумму чрезвычайных расходов в 50 тысяч рублей.

— В употреблении сих денег, — сказала Екатерина, обращаясь к Орлову, — я полагаюсь с полной доверенностью на вашу, граф, разборчивость. Оставляю вам свободные руки самому определять по состоянию дел и важности момента необходимые платежи.

(Кроме чрезвычайных расходов, послам назначили на «подъем и дорогу» 32 тысячи рублей, добавив по 4 тысячи ежемесячно «столовых денег».)

Размеренное течение заседания едва не нарушили споры о том, какие полномочия дать Орлову и Обрескову — послов или министров, — но Панин легко погасил искру разногласий.

— Не ведая с точностью, в каком из помянутых качеств явятся на конгресс турецкие депутаты, — сказал он, — было бы полезно с нашей стороны снабдить назначенных вашим величеством особ двойными полномочиями на оба сии качества, дабы они ту могли употребить, которая будет согласована с турецкой… Но это не все… Туркам свойствен обычай прилагать к публичным актам одну печать с именем султанским и от других дворов принимать акты, також утвержденные одной государственной печатью. Зная, однако, их переменчивый характер и опасаясь могущих быть от их капризов затруднений, я посоветовал бы дать двойные экземпляры: один — с государственной печатью, другой — с той же печатью и за собственноручным вашего величества подписанием.

Совет признал доводы главы Иностранной коллегии безупречными и утвердил это предложение.

А Екатерина, обратившись к Орлову, настойчиво подчеркнула:

— Вы, граф, проследите, чтоб формалитет был соблюден без малейшего послабления. Конгресс начинайте только в равных с турками качествах!

— Не в карты играть еду, — грубовато бросил Орлов, давая понять, что в вопросах чести и достоинства посольства он уступок не допустит.

Екатерина же продолжила наставление:

— Для лучшего ведения негоциации вам будут вручены бумаги о всех доныне последовавших военных и политических обстоятельствах, что составляют всю связь и цель негоциации между нами, Венским и Берлинским дворами относительно Польши и Порты. В дополнение сей политической картины граф Никита Иванович передаст вам как последний наш с Портой мирный трактат, заключенный в тридцать девятом году, так и все предшествующие трактаты, протоколы конференций и другие публичные акты и записи бывшего в тридцать седьмом году Немировского мирного конгресса. Первые послужат к показанию прежних интересов и правил империи, последние — к распоряжению церемониальных обрядов в Фокшанах…

В конце апреля, когда ненадолго стихли обильные весенние дожди, Алексей Михайлович Обресков выехал в Яссы. Передав Румянцеву подписанное Екатериной рекомендательное письмо, он сразу поинтересовался ходом переговоров в Журже.

— Слава Богу — пронесло, — крестясь, сказал фельдмаршал. А потом неохотно и нескладно поведал об упрямстве турок, о своем решении уступить им в пункте, касающемся кораблеплавания. И коротко закончил: — Симолин вернется — изъяснит подробно.

Статский советник Симолин приехал в Яссы утомленный — он страдал легочной хворью, — вручил Румянцеву утвержденный в Журже акт, одну из копий — Обрескову.

Хрипло подкашливая, Иван Матвеевич обстоятельно рассказал о своих беседах с Абдул Керимом и предупредил:

— Перед прощанием Абдул намекнул, что состав турецких полномочных на конгресс будет изменен. Но кого переменят — он не ведает.

Обресков высказал догадку, что отставят рейс-эфенди Исмаил-бея:

— Он в этой должности состоит недавно, в политике — человек новый, неискушенный. Вероятно, султан Мустафа усомнится, что бей сможет достать полезный для Порты мир… Другое дело Осман! В бытность мою резидентом в Константинополе я многократно виделся с этим почтенным старцем и без лести скажу: умен, хитер, а в политических делах из всех известных мне турок — сильнейший!

— Вы, Александр Михайлович, тоже не лыком шиты, — шутливо заметил Румянцев. — С Божьей помощью одолеете турчина!..

На следующий день Обресков отправился в Фокшаны, С ним отбыли также охранение и инженерные команды, выделенные по приказу Румянцева.

Расположенные на полпути между Яссами и Бухарестом Фокшаны произвели на тайного советника тягостное впечатление своей неряшливой запущенностью. Покосившиеся заборы, приземистые закопченные дома, кривые пыльные переулки, заполненные стаями гогочущих гусей, шныряющими под ногами верткими курами, непереносимые, удушающие запахи навоза, несшиеся с каждого двора, — все это совершенно не вязалось с торжественностью и важностью предстоящего события.

Обресков ругался, обмахиваясь надушенным платочком; бывалые, привыкшие к непритязательной походной жизни офицеры исподтишка посмеивались над ним, а один — в шутку — предложил провести конгресс в лесу:

— Там и воздух свеж, и гусей нет.

Офицеры не утерпели — захохотали.

Обресков круто обернулся, хотел накричать, но запнулся: предложение разбитного поручика ему понравилось. Он даже подумал, что Орлов, любящий ошеломить неожиданным эффектом, останется доволен таким выбором.

Обследовав округу, Алексей Михайлович облюбовал в шести верстах от Фокшан дикий, заросший лес, сделал необходимые распоряжения и уехал в Яссы встречать Орлова.

Инженерные офицеры на больших желтоватых листах бумаги начертили планы, распределили работы. Собранные по командам люди, скинув кафтаны, поплевав на ладони, взялись за топоры, лопаты, пилы.

Первым делом в лесу прорубили широкие прямые просеки, соединившие три очищенные от кустов поляны, выкорчевали пни, засыпали ямы; десятки подвод подвезли желтый речной песок — его лопатами разбросали по просекам, превратив их в аккуратные аллеи. На крайних полянах, находившихся в версте друг от друга, построили два лагеря — русский и турецкий, а на средней поляне — специальный зал для заседаний. Все было сделано крепко, добротно, не на один день.

Весь лес, расчищенный и прибранный, стал похож на огромный ухоженный парк.

 

11

Оставив, как того требовал Панин, домогательства об уступке крепостей, Веселицкий обратился к делам разведывательным. Он и раньше не обходил их стороной, но теперь, когда с помощью Бекира открылась тайная переписка Крыма и Порты, выведывание замыслов хана и дивана приобретало особое значение.

Оценивая происходящие события, Петр Петрович чувствовал растущую с каждым днем недоброжелательность мурз к России и не исключал, что ими готовятся неожиданные нападения на здешние русские гарнизоны. Уведомление Долгорукова, что в Крым направляется князь Прозоровский, несколько успокоило статского советника. Но со стороны татар, которые также узнали об этом, дерзостей меньше не стало.

Это подтверждали поступавшие в Бахчисарай рапорты командиров: у Судака татары обстреляли егерей, посланных рубить лес на дрова, и одного убили; нарочного, ехавшего из Балаклавы в Ялту, сбили с лошади, ограбили, забрав письма и оружие; в Кезлеве дважды стреляли в идущего по улице драгуна; у драгун Борисоглебского полка угнали много лошадей; на южном побережье высадились 200 турок, а татары, вместо того чтобы задержать их, как неприятелей, дали воду и пищу.

По каждому происшествию Веселицкий писал представления хану, требовал объяснений. Через неделю-другую чиновники возвращали ему бумаги с обещанием найти и наказать виновных. Но если зимой хан действительно повесил несколько татар, то теперь времена настали другие — искать виновных никто не собирался, хотя внешне хан и диван старались убедить резидента в прежней лояльности Крыма к России.

В середине мая Абдувелли-ага, зайдя к Веселицкому, рассказал, что ширинский Джелал-бей получил через находящегося на Кубани Мехмет-Гирей-султана письмо за подписью Бахти-Гирея, в котором содержался призыв к отторжению от России и возвращению под покровительство Порты.

— Хан велел мне объявить вам, — сказал Абдувелли, — что весь крымский народ с Россией в дружбу вступил и никакого дела с Портой иметь не намерен… Мехмет-Гирею хан посоветовал оставить в покое диван и возвратиться в Крым с покаянием.

Веселицкий хотя и выразил благодарность за такой ответ, но ни одному ханскому слову не поверил. В очередном рапорте Долгорукову он написал, что подобные сообщения делаются «для нашего усыпления и выигрывания удобного времени на произведение своего тайного умысла по прибытии ожидаемого турецкого войска».

О том, что Порта собирается подкрепить татар своим войском, Веселицкому рассказал Бекир-эфенди, по-прежнему регулярно посещавший его дом. Он принес копию письма, полученного Сагиб-Гиреем, в котором турки хвалили татар за отказ отдать России требуемые крепости и обещали награду за верность.

— Хан и знатные рассуждают так, — говорил Бекир. — Когда Щербин-паша приедет — твердо противиться его домогательствам. А поскольку большого войска он с собой иметь не будет, то и разорить Крым враз не сможет. Пока же большое войско вступит — они покаются перед Портой за то, что дошли до такого предательства, заключат мир и попросят помощи.

— Мне доносят командиры, что татары вооружаются и изрядное число их уходит в леса, — сказал Веселицкий.

— В диване решено собирать войско и тайно придвинуть его к Бахчисараю.

— Зачем?

— Когда паша станет приближаться — выйти навстречу и предложить вести переговоры прямо в поле. Войско должно окружить посольство и к городу не подпускать.

— А дальше?

— Будут уговаривать отступиться от требований.

— А как же подписание договора?

— На ваших условиях хан его не подпишет.

— Так хан решил?

— И хан. И диван… Между прочим, хан опасается, что не все татары могут восстать. Вы, русские, правильно сделали, — усмехнулся Бекир, — когда минувшей зимой позаботились о поставке сюда хлеба. Эта помощь произвела на голодных татар доброе впечатление… Многие вам верят!.. Только польза от этой веры невелика: за ханом они не пойдут, если, конечно, силой не принудят, но и за вас сражаться не станут.

— Коль часть народа за нас — уже неплохо, — деловито заметил Веселицкий. — Пусть мирно сидят по домам, а с ханом генерал Прозоровский сам справится!

— И с турками?

— И турок бивали! — запальчиво воскликнул Веселицкий. А потом уже спокойнее добавил: — Ко мне заходил человек от Багадыр-аги, просил от его имени дать разрешение для переезда на Таман к армянским купцам, что товары в Крым возят. Говорил, что если я не дам купцам пропуск — коварные султаны ограбят их и пленят. Я сказал, что подумаю. Ты бы узнал, какая затея готовится…

На следующий день Бекир сообщил:

— По побуждению Джелал-бея, этот человек повезет письмо к Мехмет-Гирей-султану, чтобы тот передал его Порте.

Веселицкий достал из сундука кошелек, протянул Бекиру.

— Здесь сто золотых!.. О чем письмо?

Бекир сунул руку в карман, вынул смятый листок, отдал резиденту.

Джелал-бей просил турок оказать поддержку в готовящемся восстании:

«Мы денно и нощно проливаем слезы, ожидая того вожделенного времени, когда придет помощь. Хотя простой народ наш собран и вооружен, но он ни к чему не способен. Простой народ, если бы не боялся нас, то уже принял бы подданство…»

Проводив Бекира, Веселицкий поручил Анисимову изготовить копию письма и с нарочным рейтаром послал ее Долгорукову. От себя же добавил прошение: определить Бекиру, ставшему крайне важным конфидентом, ежегодное жалованье в 900 рублей.

«Так он дешевле обойдется, — подумал Петр Петрович, тоскливо поглядывая на опустевший сундук. — А то давать по сотне за каждое письмо — по миру пойдешь!..»

А Багадыр-аге он ответил уклончиво: дескать, непременно даст пропуск, когда получит разрешение Щербатова. И выразил удивление, что ныне на Тамане появились такие султаны, кои есть явные неприятели, подбивающие татар на разбой.

Багадыр-ага выслушал посыльного, обозвал резидента грязной свиньей и пообещал со временем повесить.

 

12

Комендант Перекопской крепости полковник Кудрявцев проснулся поздно и долго сидел на кровати, бездумно глядя по сторонам. Его помятое лицо, нетвердый взгляд и слабые движения говорили о бурно проведенной вечеринке. Об этом же свидетельствовали пустые винные бутылки, остатки закуски, густо облепленные серыми мухами, и тяжелый, спертый воздух в комнате. Оторванный от ратных дел, от городской жизни, полковник страшно скучал в этой Богом проклятой степи и охотно предавался застольным развлечениям со всеми офицерами, проезжавшими через крепость. Вчера он отметил прибытие второй партии посольства Щербинина. Сегодня, пятого июня, ожидал последнюю, третью, партию с самим генералом.

Денщик без стука открыл дверь, просунул в щель голову:

— Кажись, едут, господин полковник.

Кудрявцев поднял на него мутные глаза:

— Мундир давай, поганец!

Денщик, махнув для вида пару раз щеткой по зеленому сукну, помог полковнику одеться и, отступив на шаг, застыл, держа в руках большое, подернутое паутиной трещин зеркало.

Кудрявцев натянул парик, заправил под него торчавшие за ушами слипшиеся волосы, затем тоскливо оглядел денщика. Вид у того был самый затрапезный: волосы всклокочены, пожелтевшая рубаха — несвежая, ноги — босые, грязные.

Брезгливо скривив губы, полковник легко, без замаха, двинул денщика в ухо:

— Рожу умой, сволочь… И со стола прибери.

Протянув руку, он выхватил из миски сморщенное моченое яблочко, сунул в рот, прожевал, сплюнул на замызганную скатерть семечки и шагнул к двери.

Запряженная шестеркой каурых лошадей большая карета Щербинина первой прогремела колесами по подъемному мосту, втиснулась в узкие ворота вала, объехала ров и остановилась у крепостных ворот, по обеим сторонам которых выстроился почетный караул.

Полковник Кудрявцев напрягся, молодцевато выпятил грудь и поспешил к карете.

Уставший от долгого пути Щербинин из кареты не вышел, на приветствие полковника не ответил — только процедил вяло:

— Проводи к месту.

Кудрявцев вскочил на козлы, стал указывать кучеру, куда следует ехать.

Карета скрылась за воротами, крутнулась раз-другой между казармами и остановилась у дома, предназначенного для генерала.

Кудрявцев спрыгнул на землю, спугнув копошившихся в мусоре юрких воробьев, открыл дверцу, подхватил под руку грузного Щербинина, неловко спустившегося с подножки.

Евдоким Алексеевич чертыхнулся, отдернул руку, раздраженно бросил полковнику:

— Пошлите в Бахчисарай человека! Пусть Веселицкий донесет хану о моем прибытии.

Через час курьер ускакал в сторону Соленых Озер…

Веселицкий, прочитав короткую записку Кудрявцева, сразу же направил Дементьева в ханский дворец. Тот скоро вернулся, сказал, что Сагиб-Гирей просит посольство не спешить с выездом в Бахчисарай.

— Говорит, что готовит торжественную встречу.

— Знаем, какую встречу он готовит… Ну и черт с ним, — махнул рукой Веселицкий. — Мы его предупредили. А сами завтра отправимся в Козлов…

Девятого июня посольство Щербинина — десятки карет и повозок, кавалерийские эскадроны и пехотные роты охранения, артиллерийская батарея — двинулось к Соленым Озерам, вытягивая за собой длинный шлейф пыли.

Понурые, с блестящими спинами лошади, неторопливо перебирая ногами, тянули потихоньку генеральскую карету и обозные повозки. После буйно зеленевших густых приднепровских лесов, крутых холмов и глубоких лощин, после изумрудных трав и бешеного разноцветного веселья цветов, синевы рек и озер голая, без единого деревца, выжженная крымская степь производила тягостное впечатление, нагоняя тоску однообразием невыразительного пейзажа.

Разогретая днем земля, высохшая, местами потрескавшаяся, не успевала остыть за короткую летнюю ночь и к полудню, снова впитав в себя палящие лучи июньского солнца, дышала немилосердным, обжигающим зноем. Щербинин изнемогал от духоты и пыли, пил противное теплое вино и всю дорогу ворчливо ругал татар, избравших местом своего обитания эти проклятые степи.

К вечеру двенадцатого июня посольство въехало в Кезлев, разом всколыхнув притихший город: узкие улицы заполнили экипажи, всадники, марширующие солдаты; из дворов испуганно выглядывали обыватели, шептались, строили догадки.

Утром Веселицкий ознакомил генерала с настроениями в татарском обществе. И предупредил:

— Мои конфиденты доносят, что в трех верстах от Бахчисарая собрано до двадцати тысяч татарского войска. Я бы посоветовал вашему превосходительству взять сикурс из здешнего гарнизона.

— У меня достаточно охраны, — повел густой бровью Щербинин. (В душе он опасался татарского нападения, но не хотел показать слабость перед резидентом и офицерами.) — Конфиденты ваши скорее всего трусы и лгуны. Мы с турками заключили перемирие, а без их поддержки татары не отважатся выступить!

Свитские офицеры шумно и подобострастно поддержали генерала…

К Бахчисараю посольство подъехало шестнадцатого июня и остановилось в трех верстах от города: приближаться к окраине Веселицкий отсоветовал.

— В диване решено: если мы войдем в город — война! — предостерег он Щербинина.

На этот раз Евдоким Алексеевич послушал резидента, отпустил дефтердара и гвардейцев и приказал ставить лагерь на широком поле, между узкой дорогой на Акмесджит и покатой белокаменной скалой. Скала прикрыла лагерь с тыла, на флангах расставили усиленные караулы, разместили пушки. Ровное, открытое поле исключало возможность скрытого подхода к лагерю — любой отряд, пеший или конный, был бы замечен за две-три версты.

Солдаты еще продолжали ставить последние палатки, выстраивать повозки в вагенбург, когда со стороны Бахчисарая показались три десятка всадников.

Веселицкий приложился к зрительной трубе, рассмотрел тех, кто ехал впереди, и, обернувшись к Щербинину, пояснил:

— Это люди хана: Мегмет-мурза, Абдувелли-ага и Тинай-ага.

Татар остановили караулы; свиту задержали, а послов провели к палатке Щербинина.

Евдоким Алексеевич принял их подчеркнуто сдержанно.

— Всему татарскому народу должно быть хорошо известно намерение ее императорского величества утвердить навечно вольность и благоденствие Крыма под покровительством российского скипетра. Я прибыл сюда, чтобы торжественным трактатом закрепить сохранение Крымской области в свободном и независимом состоянии под собственным татарским верховным правительством.

— А зачем такая большая свита? — спросил Тинай-ага.

— Оной требует достоинство торжественного посольства, — заметил Щербинин.

— А зачем Прозор-паша в наших землях с войском стоит? Мы же ваши союзники.

— Это сделано для вашей собственной безопасности. Разве вам неведомо, что некоторые мурзы с дурным умыслом собирают воинов в тайных местах?

Татары быстро переглянулись.

— С каким умыслом? — встревоженно спросил Мегмет-мурза.

— Чтобы призвать в Крым турок и вместе с ними похитить дарованную народу вольность.

— Вы, конечно, не знаете, что из Карасубазара в Стамбул отправлен некий эфенди с просьбой к султану прислать двадцать кораблей с десантом, — вставил Веселицкий, выразительно оглядев татар.

— Укажите тех, кто эту ложь насказал! — злобно сверкнув глазами, подскочил с места Мегмет-мурза.

— Копии писем получены из Стамбула! — отрезал Щербинин, повысив голос.

(Он не назвал имя Аведена Тухманова, выведавшего в Карасубазаре о поездке эфенди, не потому, что пожалел конфидента, — такой ответ делал его предыдущие слова более весомыми, давая понять чиновникам, что русским известны все крымские тайны.)

Мегмет снова сверкнул глазами, но смолчал.

— Так когда же будут выведены войска? — смиренно спросил Тинай-ага.

— Когда злоумышленники откажутся от своих коварных замыслов!

По знаку Мегмет-мурзы татары неожиданно встали, поклонились и вышли из палатки. Их проводили за пределы лагеря.

Вместе с ними в Бахчисарай вернулся Веселицкий, чтобы передать хану составленный Щербининым церемониал торжественной аудиенции.

По этому церемониалу Сагиб-Гирей должен был встать со своего места, выйти на девять шагов, принять от посла саблю, бриллиантовое перо и поцеловать высочайшую грамоту.

Хан увидел в предлагаемом церемониале покушение на его вольность и независимость и отказался исполнить. В ответном письме он заметил, что принятие сабли означает «повиновение власти», а. выход вперед и целование грамоты — «знак принятия подчиненности».

«Таковые знаки повиновения и подчиненности принимать, равно как и высочайшую грамоту целовать, закону и нравам нашим противно и поэтому на принятие того никакого способа не находится», — говорилось в письме.

Две недели шла неторопливая переписка — каждая сторона настаивала на своем. Лишь после того как Веселицкий прямо сказал Тинай-аге, что затягивание аудиенции не свидетельствует о дружественном отношении хана к посольству ее величества, ага вернулся с более приемлемым ответом.

— Хан согласен принять грамоту сидя, — объявил ага. — А саблю и перо вовсе не принимать.

— Но ведь это будет несходно с той благодарностью, какой вы обязаны своей великой благодетельнице, — попытался убедить его Веселицкий.

— Такие дары всегда были знаками подчиненности Порте, — сказал ага. — А мы от нее отторглись ныне.

Замечание выглядело убедительным — Веселицкий посоветовал Щербинину принять его во внимание.

— Теперь мы должны всячески подчеркивать полный и окончательный разрыв Крыма с Портой, — сказал он. — А в этих дарах действительно есть что-то двусмысленное… Надо уступить хану!

Щербинин согласился изменить церемониал: отказался от вручения сабли и пера, но в отношении грамоты был непреклонен.

— Если мы с первых же дней станем уступать всем капризам хана — это подаст сему дикому и невежественному правителю повод и при заключении трактатных артикулов делать нам затруднения… Бог с этими побрякушками. Но грамоту он примет стоя!

Веселицкий пересказал Тинай-аге слова Щербинина и добавил от себя, что на большее его превосходительство согласие не даст.

— Вы разъясните его светлости, — предостерег он агу, — что дальнейшее упорство мы будем расценивать как нежелание делом подтвердить истинное дружелюбие к России.

Предупреждение подействовало — хан назначил аудиенцию на четвертое июля.

В указанный день, утром, русское посольство неторопливо двинулось к Бахчисараю. Растянувшись на полторы сотни сажен, выглядело оно внушительно и пышно: впереди шли несколько трубачей, оглашая окрестности медными звуками марша; за ними, под колышущимися на ветру знаменами, уложив на плечи длинные ружья, вышагивали сто гренадеров, с обнаженными палашами — сто карабинер; далее верхом на рослом гнедом жеребце, в окружении свитских офицеров ехал Щербинин в полной генеральской форме, тут же был Веселицкий, переводчики Дементьев и Константинов; за ними, раскачиваясь на ухабах, катила карета — сидевший в ней майор Стремоухов держал на бархатной подушке высочайшую грамоту, предназначенную для вручения хану; замыкали процессию трубачи и эскадрон гусар.

Достигнув ханского дворца, карабинеры и гренадеры зашли во двор, стали живым коридором: карабинеры — справа, гренадеры — слева.

Татарские чиновники встретили Щербинина у ворот, подождали, когда он степенно слезет с коня, и, придерживая под руки, проводили до крыльца.

После торжественного объявления ахтаджи-беем Абдувелли-агой о прибытии полномочного посла российского двора Евдокима Алексеевича ввели в зал.

Вслед за генералом вошли остальные посольские люди.

Щербинин взял у майора Стремоухова грамоту и раскатистым, звучным голосом произнес:

— Я имею честь донести до вашей светлости, что ее императорское величество с удовольствием согласилась на вольное избрание крымским народом своего верховного правителя. Высочайший двор склонен и впредь подавать все способы к безвредному соблюдению татарской области, нашим пособием существовать начинающей. Высочайший двор желает утвердить взаимство дружбы и союза на таких основаниях, кои бы навсегда обеспечивали всех татар в их благополучном состоянии.

Хан, как и было оговорено, принял грамоту стоя, но целовать не стал — передал Багадыр-аге.

Затем высокие стороны сели: Сагиб-Гирей на софу, обложенную бархатными подушками, Щербинин — в широкое, обитое красным атласом кресло, поставленное напротив софы. Чиновники дивана, мурзы, генеральская свита продолжали стоять.

Ханский переводчик Идрис-ага, запинаясь, зачитал грамоту.

Сагиб-Гирей слушал ее с кислым выражением лица, затем постным голосом принес от имени татарского общества благодарность за человеколюбивые щедроты ее величества.

Хотя Щербинин не понимал чужого языка, но от него не ускользнул тон ответа. Он счел необходимым добавить:

— Искреннее и ревностное наше желание одно: сохранить Крымский полуостров со всеми принадлежащими ему народами в доставленной нашими трудами и попечением свободе и независимости… Отправлением к вам торжественного посольства Россия оказывает со своей стороны уважение, которое свойственно только от знатной в свете державы подобной себе державе оказывать. И коль мы решились почтить вашу светлость подобным торжественным посольством, то было бы противно чести и достоинству нашей империи предлагать после этого какие-либо способы к порабощению Крыма. Одним словом, мы ищем все способы доказать татарским народам наше твердое к ним благонамерение, а всему свету дать пример признать Крым в качестве свободной и независимой области. И когда сие общее признание приобретется, тогда и для Порты больше будет убеждения отступить от мнимого своего права на Крым… Вот почему ныне требуется скорое и окончательное свершение нашей негоциации, доказывающей, с одной стороны, всему свету независимое татарское состояние, а с другой — определяющей способы его сохранения со стороны империи на будущие времена.

Щербинин замолчал, довольный основательностью и изяществом своей речи.

Сагиб-Гирей выслушал переводчика и, глядя мимо посла, спросил:

— Зачем вольного человека охранять? Он же вольный.

— Вольность без охранения не есть вольность, — сказал Щербинин. — Она всегда может быть подвержена похищению.

— Кем?

— У каждой державы есть и недруги, и приятели. Одни стараются поработить свободный народ, другие же помогают защищаться от покушений… В договоре, который нам надлежит подписать, названы артикулы, определяющие способы защиты вашей вольности.

— Господин Веселицкий видит эти способы только в уступке наших крепостей и долгое время вымогал их.

— Учиненное от господина резидента домогательство, — примирительно пояснил Щербинин, — единственно источник свой возымело от торопливой его ревности видеть Крым в безопасности. На самом же деле злых намерений он не имел. Хотел только лучше высочайшее повеление исполнить.

— Что мы должны подписать?

— О, сущую малость… Трактат, в котором будут означены пределы нашего обережения вашей вольности. И акт, где содержалось бы ваше собственное предъявление о твердом намерении хранить приобретенную вами вольность.

— Минувшим летом мы уже трактовали с Долгорук-пашой. Акты были отправлены с депутатами в Петербург и там приняты, о чем ее величество уведомило меня и крымское общество… Разве этого мало?

— Все те акты остаются в силе! Однако следует положить прочное окончание начатому делу присвоением ему надлежащего формалитета. Я готов представить вашей светлости прожект трактата немедленно… А через неделю его можно подписать.

— В скорую работу вмешивается шайтан, — сказал Сагиб-Гирей. — Акт о вечной дружбе в один день не пишется!.. Я на неделе пришлю депутацию в ваш лагерь. С ней и обсудите…

Тем же порядком, под звуки медных труб посольство покинуло Бахчисарай, направившись к лагерю.

За обедом Евдоким Алексеевич раздумчиво сказал Веселицкому, приглашенному к генеральскому столу:

— Ожидать, что татары сразу подпишут трактат, увы, не приходится. С этим надобно смириться… И упрямство их, как бы раздражительно оно ни было, принимать покорно, не отступая, однако ни на шаг от задуманного… Приличные внушения, изъяснения и настоятельства, соединенные с терпеливостью, с наружным уважением их взаимных вопросов и ответов и с возбуждением собственного их рассудка и внимания — вот те орудия, которые могут быть полезными и удачными.

— Я сии орудия почти год использую, но все впустую, — отозвался Веселицкий, обгладывая жареное гусиное крылышко. — Упрямство их безгранично… А коварство, нарушение данного слова — дело совершенно обыденное.

— Ваши домогательства встретили затруднительства из-за чрезмерной торопливости и требовательности. Зная свойственную магометанам недоверчивость к христианам, следовало вести себя разумнее… Воображение хана и его правительства наполнено опасностью притеснения, которое, по их варварскому мнению, ждет Крым при переходе в наше подданство. И ваше упущение заключается в недостаточном изъяснении им, что обращать татарские народы в свое подданство высочайший двор не намерен… Протекция — да!.. Но не подданство! — повторил Щербинин.

Веселицкий, задетый упреком, понял, что у Щербинина сложилось недоброе мнение о его резидентской деятельности. Он хотел возразить, но Евдоким Алексеевич жестом остановил его:

— Дело прошлое, господин статский советник. Не тревожьте себя оправданиями.

Веселицкий потупил взгляд и с преувеличенным вниманием стал тыкать вилкой в салат.

— Нынче у нас одна забота, — продолжил Щербинин, не обращая внимания на чувства резидента. — Сколь ни были бы татары ожесточенными в своем упрямстве, все затруднительные преткновения могут быть разрушены и истреблены, а само встревоженное магометанство успокоено, если мы преуспеем искусным образом открыть им глаза на собственную их пользу в том, в чем с нашей стороны ищется соглашение.

Евдоким Алексеевич отодвинул пустую тарелку, глотнул из бокала желтого сладкого вина, шумно вздохнул и, подцепив вилкой кусочек лимбургского сыру, сунул в рот.

— По собственной воле они глаза не откроют, — скучно сказал Веселицкий, раздосадованный упреками генерала.

— Откроют, — возразил Щербинин, прожевывая сыр. — Правда, если МЫ им в том поможем… — Он снова взял в руки бокал, отхлебнул и, разглядывая на свет золотистое вино, спросил: — Среди людей хана у вас знакомства обширные?

— В приятельстве со многими состою.

— Вот на них мы и должны опереться в предстоящей негоциации.

— За все придется платить.

— Об этом не беспокойтесь… Для облегчения домогательств я имею на чрезвычайные расходы тридцать тысяч рублей. И подарочных вещей на двадцать тысяч. Сколько надо — заплатим!.. А вы возвращайтесь в Бахчисарай и не теряйте времени.

Щербинин вытер губы белоснежной салфеткой, кинул ее на стол, тяжело поднялся и, не прощаясь с Веселицким, направился к своей палатке.

Но отдыхать ему не пришлось: генералу представили нарочного — молодого прапорщика, прибывшего из Петербурга и терпеливо дожидавшегося окончания обеда. Сев на кровать, Евдоким Алексеевич принялся вскрывать пакеты.

В рескрипте Екатерины повторялось требование склонить хана на уступку крепостей, но в случае крайнего упорства — сделать снисхождение:

«Совершить желаемый с ним формалитет, поступая на умягчение и помещение одного слова вместо другого, но равносильного, тоже понятие подающего, а грубому и варварскому их воображению ласкающего… Нужда и дело единственно в том состоят, чтоб помянутые крепости, которые составляют всю дальновидность нашей о татарах системы, остались в наших руках, к чему главнейший пункт негоциации и заключаемого с татарами трактата и относится».

Никита Иванович Панин был более практичен — в своем письме он предложил слова «оные крепости уступаются» заменить в случае необходимости на другие сочетания: «оные крепости приемлются в здешнее содержание» или «оные крепости содержаны будут с Российской стороны».

Обсуждение проекта договора о союзе и дружбе между Россией и Крымским ханством началось одиннадцатого июля.

Для заседаний установили в русском лагере отдельную палатку — просторную, с затянутыми кисеей окошками, настелили ковры, поставили покрытые малиновыми атласными скатертями столы для делегаций, десяток хороших стульев.

Россию представляли Щербинин и Веселицкий, которым помогали переводчики Константинов и Дементьев и канцеляристы Цебриков и Дзюбин. В татарскую депутацию хан определил Мегмет-мурзу, Тинай-агу, Абдувелли-агу и переводчика Идрис-агу. (Назначение двух последних Веселицкий воспринял с удовлетворением: он уже успел встретиться с ними наедине и презентовать каждому дорогие вещи, привезенные Щербининым.)

Открывая первую конференцию, Евдоким Алексеевич еще раз выразил пожелание о скорейшем подписании трактата и предложил начать обсуждение статей.

Первая статья, в которой объявлялось, что «союз, дружба и доверенность да пребудут вечно между Всероссийской империей и татарской областью без притеснения вер, законов и вольности», возражений со стороны татарских депутатов не вызвала. Краткость и четкость формулировки была понятна и не оставляла никаких способов иного толкования.

Легкая искорка несогласия промелькнула при чтении второй статьи, где ханы объявлялись носителями верховной власти в Крыму, в избрание которых ни Россия, ни Порта, ни прочие посторонние державы не должны были вмешиваться. В статье указывалось, что об «избрании и постановлении хана доносимо будет высочайшему российскому двору».

— Если избрание хана есть внутреннее дело вольного татарского народа, зачем же мы должны доносить об этом русской королеве? — спросил Мегмет-мурза.

Щербинин погасил искру, сославшись на первую статью:

— Коль мы будем иметь с вами дружеский договор, то разве зазорно уведомить вашу благодетельницу об избрании хана?.. Друзья не должны ничего скрывать друг от друга.

— Стало быть, и турецкому султану также надобно об этом доносить.

— Вы от Порты теперь навсегда отторглись и султану ничем не обязаны.

— Мы единоверные с турками.

— В Европе тоже много единоверных народов, но державы они Имеют разные… Вера есть сущность духовного характера, а мы ведем речь о делах политических.

Мегмет не стал спорить, промолчал.

Далее в проекте договора указывалось, что все народы, бывшие до настоящей войны под властью крымского хана, по-прежнему остаются под его верховенством. Тем самым Россия подчеркивала, что выступает за целостное Крымское государство. Это должно было произвести на татар благоприятное впечатление.

Кроме того, Россия обязывалась не требовать себе в помощь войск от Крымской области, сняв опасения татар, что их — так же, как и калмыков, — будут заставлять воевать в составе армий империи. Но при этом подчеркивалось, что «крымские и татарские войска противу России ни в чем и ни под каким претекстом вспомоществовать не имеют».

— В договор особым артикулом включено обязательство ее императорского величества защищать и сохранять Крымскую область во всех вышеозначенных правах и начальных положениях, — сказал Щербинин. — Он идет под нумером пятым.

— Судя по вашим прежним словам, это защищение предполагает пребывание русских войск на нашей земле, — буркнул Мегмет-мурза.

— Пока настоящая война между Россией и Портой продолжается — а таковое состояние признается всеми державами до заключения трактата о мире, — военные резоны требуют, чтобы укрепленные крымские места были заняты нашими гарнизонами. В предполагаемом шестом артикуле сие обстоятельство изъяснено теми же словами… Хочу к этому добавить, что я имею повеление ее величества снестись с командующим здесь генерал-поручиком Щербатовым и учинить распоряжения, дабы поставка в гарнизоны дров и фуража и само размещение их не составляла крымским обывателям ни малейшую тягость.

— Настоящая война длится уже не один год. И сколь еще продлится — никто не знает!.. Получается, что войско будет стоять в независимом Крыму неизвестное время.

— Я позволю себе обратить внимание господ депутатов на слова сего артикула. — Щербинин взял договор и, выделив голосом первое слово, четко, с расстановкой прочитал: — «Пока настоящая война между Всероссийской империей и Портой Оттоманской продолжается…» — Он отложил бумаги. — Здесь нет ничего непонятного!.. А что касаемо сомнений в скором завершении войны, то на сей счет у депутатов не должно быть сомнений. Возьму на себя смелость объявить, что наступающий год будет последним. Наш общий враг Порта находится в затруднении, и теперь — после укрепления армии фельдмаршала Румянцева полками Второй армии — положение великого визиря становится незавидным.

Не дожидаясь, что ответят татары, Веселицкий, как и было заранее оговорено с Щербининым, предложил сделать краткий перерыв.

Гостям подали кофе, шербет, сладости, трубки с табаком. Предупредительным обхождением Евдоким Алексеевич хотел настроить татарских депутатов на спокойный, умиротворенный тон, ибо подошло время для обсуждения следующей, седьмой, статьи, в которой речь шла об уступке крепостей.

Попивая кофе, Евдоким Алексеевич искоса поглядывал то на татар, то на Веселицкого, озабоченное лицо которого говорило, что он тоже взволнован предстоящим трудным и, безусловно, неприятным разговором.

Когда прислуга убрала со стола чашки и вазы, унесла выкуренные трубки, Евдоким Алексеевич заговорил — приглушенно, неторопливо, осторожно подбирая слова, делая длинные паузы:

— Татарская область, ставшая ныне вольной и независимой, и в прежние годы была подвержена внезапным неприятельским нападениям, наносившим ей чувствительный вред. Поручившись за охранение ее вольности, Россия желала бы иметь надежные способы к исполнению артикулов договора поданием в нужных случаях своему доброму соседу немедленной помощи и защищения… Однако по заключении мира с Портой армия возвратится в свои границы и будет отдалена от Крыма великим расстоянием. А это крайне опасно, ибо оно, расстояние, Даст затруднения в быстрой помощи законному крымскому правителю и народу. И помощь эта может быть подана с большим опозданием, когда правитель будет свергнут, а народ порабощен. Тем самым мы не сможем выполнить артикулы договора и перед лицом всего света станем клятвопреступниками, бросившими своих друзей в трудные времена… Вот почему для лучшего сбережения независимости Крыма надлежит оставить здесь некоторое количество русского войска, разместив его в дальних крепостях. В предлагаемом седьмом артикуле изъясняется необходимость уступления России крепостей Керчь и Еникале и от имени крымского правительства и всего общества подавания просьбы вашей благодетельнице принять их… Кроме помянутых крепостей, все прочие крымские крепости с пристанями, гаванями, жилищами, со всеми жителями, доходами и соляными озерами остаются в полном: распоряжении светлейшего хана и крымского правительства. Ни в какой из них русские войска пребывать не будут!.. Равно же и за Перекопом крымская степь по границы российские, бывшие до настоящей войны, то есть начиная от вершин рек Берда и Конские Воды и до устья оных, по-прежнему будет во владении крымских жителей.

Многословие Щербинину не помогло — воинственно настроенный Мегмет-мурза воспринял речь враждебно:

— Защищение наше не должно зависеть от воли твоей королевы! Доблестное крымское войско не столь слабо, чтоб не смогло оборонить свои земли и жилища и без помощи России.

— Большую часть крымского войска составляют воины из ногайских орд, кои, по своим обыкновениям, кочуют за пределами полуострова, а ныне, по собственному их желанию и повелением их благодетельницы, переведены на кубанскую сторону… Может так статься, что они не поспеют прийти на помощь, — сдержанно возразил Щербинин.

— Пролив, отделяющий Кубань от Крыма, не столь широк, а протяженность наших земель не столь велика, чтобы доброконное войско за неделю не оказалось здесь.

— Мне известно умение орд совершать переправы через самые широкие реки. Но я ни разу не слышал, чтобы они переправлялись через пролив.

— Это можно сделать, когда море в стужу замерзнет.

— А если покушение на Крым будет в зной?

— Орды найдут быструю дорогу!

— Но может так статься, — повторил Щербинин, — что коварным и внезапным нападением большой рати главные крепости Перекоп и Арбат, требуемые нами Керчь и Еникале будут захвачены столь скоро, что войти в Крым ордам неприятели не дадут. И запрут полуостров с суши и моря на крепкий замок! Где вы сможете укрыться от злобного врага?.. А так, если неприятель поведет интригу на свержение законного хана, то и он и многие другие чины правительства как раз найдут убежище в крепостях с российскими гарнизонами и флотом.

— Мы будем сражаться с неприятелем, а не прятаться от него!

— У меня нет сомнений в вашей готовности умереть за родную землю. Вся история Крымской области наполнена этими примерами, — не удержался от иронии Щербинин. (Константинов не стал повторять интонацию генерала — с каменным лицом перевел все сухо и обыденно.) — Но враг тоже бывает разный… Бывает силен, решителен, кровожаден… И здесь весьма пригодилось бы вспомоществование наших крепостных гарнизонов.

— Именно гарнизоны могут нарушить мир и покой, — не унимался Мегмет-мурза.

— Это как же? — крякнул удивленно Щербинин.

— Мы уже многократно бывали свидетелями несогласий между гарнизонами и крымским народом. И всегда, даже когда причиной того несогласия было гарнизонное войско, виноватым оказывался наш народ… А если снова произойдет ссора? Кто в ней станет посредником?.. Кто разберет — от русского ли гарнизона произошла обида или от крымского народа? Кто сможет разрешить спор, если между нами не будет посредника?

— Уж не хотите ли вы сказать, что Порта — наш заклятый обоюдный враг! — может быть таким посредником? — не выдержал Веселицкий.

— О Порте речь не идет. Но коль не будет гарнизонов — не понадобится и посредник, — вывернулся Мегмет-мурза.

— Охранение, что мы должны обеспечить вашей области, не может осуществляться из Петербурга, — одернул мурзу Щербинин. — Войско наше должно быть в Крыму!

— У нас хватит собственных сил для защищения! — ответил Мегмет.

— Нет, не хватит, — твердо, с ноткой угрозы сказал Щербинин. — Разве меньше сил у вас было, когда турки много лет назад покорили Крым? Однако ж не устояли!

— Старые времена прошли!

Евдоким Алексеевич смерил мурзу долгим взглядом, изрек назидательно:

— Неужто вам не понятно, что хан Сагиб-Гирей и трех дней не продержится на престоле без нашей помощи?

— Кто же намерен его свергать?

— Неприятели всегда найдутся… Та же Порта меняла ханов по своему усмотрению.

Мегмет возражать не стал: замечание было справедливое. Но и уступать не собирался.

— Вы все ругаете Порту, но забываете, что раньше мы получали от нее знатные доходы. Султан ежегодно присылал нам много мешков денег. А Россия не шлет! Зато хочет Отнять у нас важные города.

— Потеря доходов, что были соединены с порабощением, заменяется теперь доставленной вам вольностью. А оная, как известно, всех сокровищ дороже!.. — Щербинин знал, что только с ногайских орд ханы собирали 60 тысяч рублей в год, и решил подчеркнуть это: — К тому же все крымские доходы отныне у вас остаются. Теперь вы не обязаны отдавать часть из них Порте!

— Но покровитель не может оставлять своего друга в разорении. Ведь мы же не по своей вине понесли тяжелые убытки.

Евдоким Алексеевич понял, что мурза старается увести разговор в сторону, и снова заговорил об уступке крепостей.

— Слова русского посла нам не понятны, — неприязненно бросил Мегмет. — Настойчивость, с которой вы просите крепости, противоречит предлагаемому договору!

— В чем противоречит?

— Мы же вольная держава! Следовательно, можем соглашаться на ваши требования, а можем и нет.

— Договор, подтверждающий все ваши блага, еще не подписан, — предостерег Щербинин. — И подписание его затягивается как раз по причине вашего нежелания включить в него артикул об уступке крепостей. Мы не можем оставить без защищения татарские народы. Вот это противоречит договору!

Мегмет выдохся и замолк, но в разговор вступил Тинай-ага.

— Почему Россия настаивает на этих крепостях? — спросил он пытливо.

Щербинин утомленно вздохнул и снова терпеливо принялся разъяснять:

— Когда сия война закончится — все русские гарнизоны будут из Крыма выведены. Если же коварная Порта учинит попытку порабощения вольных ныне татар, то наш флот — будучи в Азове! — не сможет защитить вас от десанта, ибо турки первым Делом закроют вход в Черное море. Пешее же войско — из-за отдаленности расположения! — вскорости на выручку не поспеет. Вот почему желательны именно эти две крепости.

— Мы готовы предупреждать о турецкой угрозе вашего капудан-пашу. А потом он сможет заходить в любую гавань.

— Вы собираетесь создать свой флот?

— Нет… Зачем он нам?

— А как же вы прознаете про турецкую эскадру?

— Так она же подойдет к побережью!

— Когда подойдет — поздно будет уведомлять адмирала!

— Хорошо, вы правы… Но об эскадре могут сообщать торговые и прочие люди, плавающие и в Порту, и на Таман, и в Румелию. Кто-то увидит — скажет.

— На таких людей нет надежды. Да и в гаванях, о которых вы помянули, надобно иметь запасные магазины для всяких снарядов и провианта, содержать охрану… Не скрою, для большого флота лучшим местом была бы Кафа. Но мы оставляем ее в пользу хана и общества, как знаменитейший и большие доходы приносящий город… (Евдоким Алексеевич сказал эти слова таким тоном, словно Россия делала татарам величайшее благо). А взамен согласны на Керчь и Еникале… Уступите их, и вы еще раз подтвердите искренность своей к нам дружбы!

Чиновники пошептались между собой, потом Мегмет-мурза сказал:

— Требуемые крепости никогда нам не принадлежали, а находились в турецких руках. Как же мы можем отдавать чужое? О них вам следует говорить с Портой.

— Крепости действительно были в руках турецких. Но теперь принадлежат Крыму и состоят под властью хана.

— Нам даны полномочия обсуждать договор, а не уступку крепостей… Это дело хана! С ним и решайте.

Евдоким Алексеевич понял, что утвердить сейчас седьмую статью не удастся, а настаивать далее — неразумно: переговоры зайдут в тупик. Он посмотрел на Веселицкого.

Тот понял взгляд посла и примирительно произнес:

— Наша дружеская беседа продолжается долго. Все уже, видимо, притомились… Я предлагаю прекратить нынешнюю конференцию, оставшиеся статьи — чтобы не утомлять уважаемых депутатов — не объявлять, а передать прожект для последующего чтения и обсуждения в диване.

— Мы согласны поступить таким образом, — кивнул Абдувелли-ага.

Переводчик Константинов передал ему папку с бумагами.

В последующих статьях проекта договора указывалось, что ногайские орды должны навсегда остаться на кубанской стороне и состоять по древним своим правилам, обычаям и обрядам под властью крымского хана.

Далее шло упоминание об обмене пленными, которых следовало возвращать без всякого выкупа. Но зная настроения татар, их острую, неприязненную реакцию на возвращение христианских пленников, русские пошли на уступку: все невольники, даже христиане, не являвшиеся подданными России, должны отсылаться назад к татарам или же — с согласия прежних хозяев — могли выкупаться империей.

В двенадцатой статье говорилось о взаимной торговле; тринадцатая объявляла о содержании при крымском хане российского «резидующего министра», которого татары должны были почитать, не дозволяя оскорблений, и подвергать жестокому наказанию всех, кто таковые ему нанесет…

Изворотливое упрямство ханских депутатов насторожило Щербинина. Ни один из предъявленных резонов не произвел на них сильного действия. Разочарованный, он написал в Петербург:

«Видимо по всему, что отнюдь не хотят иметь в Крыму русских гарнизонов и не желают быть под покровительством ее величества, ибо когда я между разговорами внушал им об опасности для них с турецкой стороны и по заключении мира, то они отвечали, что ничего от турок не опасаются. Поэтому мне кажется, что когда будет заключен мир и русское войско от них уйдет, то опять впустят в Крым турок, к которым по закону, нравам и обычаям имеют полную привязанность и преданность…»

 

13

В конце июня русское посольство в четыреста человек — офицеры, лакеи, повара, канцеляристы, музыканты, коновалы, прочий обслуживающий люд — покинуло главную квартиру Первой армии. Множество карет, летних колясок, обозных повозок нескончаемой чередой неторопливо запылили по вьющейся между лесов и холмов дороге, направляясь в Фокшаны.

Орлов не спешил: ему донесли, что турки движутся еще медленнее. Их посольство было побольше русского — пятьсот человек, — и на несметное число повозок, забитых багажом и припасами (турки везли даже клетки с курами), не хватило лошадей — пришлось запрягать тихоходных волов и верблюдов. Отборных же красавцев-коней, шедших с обозом, в упряжь не ставили — берегли для церемонии торжественного въезда послов в Фокшаны.

Орлов особенно не тревожился, даже шутил:

— Им нынче резвость без надобности — не на бал едут!

Но при переправе через Серет вызвал полковника Христофора Петерсона и, высунув голову в каретное окошко, велел ему ехать к Дунаю:

— Встретишь турок! И поторопи их…

Зная пристрастие турок ко всяким почестям, Петерсон организовал все наилучшим образом: посольство во главе с Осман-эфенди и Яссини-заде, заменившего отставленного от негоциации рейс-эфенди Исмаил-бея, переправлялось через Дунай под музыку, дробь барабанов, звучно гремевшие над водной гладью салютующие пушки.

Этот спектакль порадовал самолюбие турок — они милостиво улыбались, говорили приятные слова. Но когда Петерсон намекнул, что российские полномочные ожидают скорейшего прибытия своих турецких визави в Фокшаны, Осман-эфенди, вытянув руку в сторону огромного обоза, пожаловался:

— Я не знаю способа заставить волов идти быстрее…

В городок, построенный русскими инженерными командами, турки въехали — торжественно и шумно — двадцатого июля.

Семеня по хрустящему песку аллей, Осман обошел лагерь, осмотрел палатки и строения, одобрительно заметил шагавшему рядом Петерсону:

— Граф Орлов постарался на славу — в тишине и покое и мысли светлеют и разум проясняется… Выразите графу мою признательность за выбор столь необычного и приятного места.

Петерсон приложил два пальца к шляпе, прыгнул в седло, легко поскакал к русскому лагерю.

Орлов и Обресков — оба без кафтанов и париков — сидели под развесистым дубом, отдыхая после обеда. Стоявший перед ними стол был заполнен винными бутылками, вазами со сластями, ранними фруктами. Орлов жевал тугие светло-желтые черешни и лениво сплевывал косточки, стараясь попасть в пустой бокал. Обресков, откинувшись на спинку мягкого стула, вытянув толстые ноги, покуривал трубку, наблюдая за тщетными упражнениями графа. Оба, скучая, ждали турецких представителей.

Орлов плюнул косточкой — снова мимо — и, не глядя на подошедшего Петерсона, спросил повелительно:

— Кого пришлют басурманы?

— Осман не сказал, — коротко ответил полковник.

Орлов плюнул — мимо:

— Ну иди!

Петерсон козырнул и зашагал к офицерским палаткам.

Орлов утер ладонью губы, повернул голову к Обрескову:

— Турок-то лаской встречать будем иль строгостью?

Алексей Михайлович ответил длинно:

— При всем частном у каждого турка невежестве Порта имеет свой издревле установленный систематический образ негоциирования, который обстоятельствами мало переменяется… Основания сего способа — их гордость и застенчивость. Первое качество происходит от обыкновенного в их правительстве варварского тона, а второе — от свойственной каждому турецкому полномочному боязни, чтобы в случае народного роптания за неполезный Порте мир не быть жертвой удовлетворения оного. С таковыми правилами турки, привыкнув вести негоциации с превеликой холодностью, неоднократно имели удачу получить кондиции более выгодные, нежели сами ожидали или каковые со своей стороны представляли… Отсюда я заключаю, что прежде надобно достаточно глубоко вникнуть в персональные характеры и нравы Османа и Яссини, настроить по ним наши струны, а затем живыми и сильными убеждениями привести в замешательство, обратив в пользу и подкрепление наших видов.

— Э-э, — качнул головой Орлов, — это не по мне… Наша сила и страх турецкий перед ней — вот что следует положить в основу негоциации.

— Осман — крепкий политик, — предостерег его Обресков. — Образован, знает европейские языки, в разговорах мудр и увертлив.

— Уж не его ли это ведут? — хмыкнул Орлов, глядя за спину Обрескова.

Алексей Михайлович обернулся.

По аллее в сопровождении советника Александра Пиния и двух солдат шагал человек, одетый в турецкое платье. Это был переводчик Османа — Ризо.

Подойдя к столу, Ризо отвесил низкий поклон, сказал по-итальянски (русского языка он не знал), что Осман-эфенди просит уважить его преклонный возраст, усталость после длительного путешествия и перенести начало конгресса на неделю.

— Неделю? — взметнул крылатую бровь Орлов. Я полагаю…

Обресков, чувствуя, что граф скажет сейчас какую-то резкость, бесцеремонно перебил его:

— Передайте почтенному эфенди, что мы согласны подождать неделю. Но не более! Ибо постановление желаемого всеми мира вряд ли стоит откладывать надолго.

— Солдаты увели Ризо.

Орлов сверкнул глазами:

— Я бы попросил вас, милостивый государь…

Обресков снова не дал ему договорить — пояснил примирительно:

— На проверку полномочий и прочие мелочи все равно уйдет несколько дней. Стоит ли начинать конгресс нанесением обид туркам?

— Я угодничать перед ними не намерен! — потряс кулаком Орлов.

— Я тоже… Только не вижу резона злить турок с первого дня. Все еще впереди!..

Орлов горячился зря: уже первые, предварительные, встречи, начавшиеся на следующее утро, показали, что рассудительный Обресков был прав. Едва Пиний и Ризо представили друг другу для ознакомления копии полномочных грамот своих послов, зоркий глаз российского советника обнаружил, что Яссини-заде именуется в грамоте просто полномочным министром, но не имеет положенного в таких случаях посольского характера.

Пиний доложил об этом Орлову и Обрескову, а те — при посещении турецкого лагеря — прямо заявили Осману о невозможности начать конгресс в неравных полномочиях.

— Яссини-заде — шейх храма Ай-София и, стало быть, особа неполитическая, — невозмутимо пояснил Осман-эфенди. — Посольский характер ему, как лицу духовному, совсем неприличествует.

— Принятые в свете обычаи — и вам сие хорошо известно! — обязывают соответствия послов достоинству представляемых ими держав, — заметил поучающе Обресков. — Стороны не могут негоциировать, не имея равного друг с другом ранга.

— Но духовные лица раньше у нас в посольства не включались, — возразил Осман. — Давайте в виде особенности примем этот его характер и начнем конгресс.

— В таком случае мы согласны на принятие всеми нами звания полномочных министров и не называться послами, — предложил Обресков.

— Мы обсудим это, — пообещал Осман.

Спустя день Ризо принес короткую записку. Осман сообщил, что «в запасе есть султанская полная мочь на посольский характер Яссини-заде».

— Вот сволочи! — ругнулся Орлов. — Еще конгресс не открыли, а уже норовят надуть…

По взаимной договоренности сторон конгресс было решено открыть двадцать седьмого июля.

За полчаса до начала первой конференции в русском и турецком лагерях звонкоголосо пропели трубы, и оба посольства церемонно двинулись с двух сторон к залу для переговоров.

Несмотря на преклонный возраст, Осман-эфенди ехал верхом; одежды надел самые богатые, в руках держал трость с массивным набалдашником из чистого золота; лошадь, его, покрытую расшитой серебряной нитью попоной, вели под уздцы слуги в широких красных шароварах и коротких зеленых куртках; тридцать таких же живописных слуг мерно вышагивали впереди посла, столько же — замыкали процессию. (Яссини-заде остался в лагере: в седле он держался плохо, а идти пешком вместе с прочими чиновниками посчитал зазорным для своего посольского достоинства.)

Осман полагал, что его свита будет выглядеть красочно и внушительно. Но увидев посольство русское — прикусил от зависти губу.

Впереди процессии россиян, вальяжно развалившись в седлах, двигался эскадрон гусар в щегольских белых ментиках с серебряными шнурами, за ним — сто пятьдесят пажей, наряженных в яркие расшитые Ливреи. Орлов и Обрёсков ехали в ослепительной карете: белый империал покрыт затейливыми золочеными разводами, шестерка специально подобранных белоснежных лошадей взбивала копытами желтый песок. Следом ехали еще четыре кареты, в которых расположились свитские офицеры, секретари, переводчики.

У зала обе процессии остановились.

Осман, сдавленно кряхтя, слез с лошади и, поглядев на русских послов, почти одновременно вышедших с разных сторон кареты, снова испытал тоскующую зависть.

Орлов был похож на умопомрачительной красоты игрушку — в свите поговаривали, что его платье, усыпанное драгоценными каменьями, шитое-перешитое золотыми нитями, стоило до миллиона рублей; Обресков также принарядился в дорогой кафтан; на груди обоих — сверкающие ордена, через плечо — лента.

На фоне показного великолепия и богатства российского посольства, подавлявшего воображение блеском и пышностью, турецкое выглядело бледно и непритязательно.

Ровно в девять часов послы равными шагами вошли в зал, с величавым достоинством отвесили друг другу поклоны, степенно уселись на приготовленные канапе.

Орлов вскинул голову и ровным глубоким голосом приветствовал Осман-эфенди от имени ее величества.

Пиний перевел его речь на турецкий язык.

Осман бесстрастно высказал ответное приветствие и тут же беспокойно стал оглядываться — в его свите не оказалось человека, знавшего русский язык.

Обресков, владевший турецким, понял все, что говорил эфенди, но сохранял холодную неподвижность. По губам Орлова скользнула легкая пренебрежительная улыбка. Пиний, готовый выручить турок, выжидательно посмотрел на графа — тот дернул бровью: церемониал требовал, чтобы речи послов переводили их собственные переводчики.

Смущенный заминкой Осман метнул злобный взгляд на Ризо. Переводчик растерянно заморгал и неуверенно, сбивчиво заговорил по-итальянски. Осман облегченно вздохнул: церемониал был соблюден.

После этого, согласно предварительной договоренности, посольские свиты покинули зал — остались Орлов, Обресков, Осман, их переводчики и два секретаря, готовые занести на бумагу любое оброненное слово.

Первая конференция была непродолжительной, около двух часов. Стороны еще раз предъявили и проверили полномочия друг друга, подписали короткое соглашение о продлении перемирия до десятого сентября, а затем Осман, надломленный пышностью российского посольства, предложил отказаться от требований этикета и церемониала и делать взаимные посещения «не возбуждая никакого сомнения и не примечая, будет, ли кто в карете, верхом или пешком, с малой, или большой свитой».

Орлов, в полной мере удовлетворивший свое честолюбие, самодовольно поджал губы и возражать не стал…

Через три дня послы встретились вновь. Теперь Осман был с Яссини-заде.

Вознамерившийся с самого начала переговоров взять их в свои руки, Орлов заговорил первым. Он напомнил туркам о причине возникновения войны, о настоящем положении взаимного оружия, о знатных завоеваниях российской армии; подчеркнул, что Россия требует удовлетворения великих ее убытков, и предложил турецким послам представить условия такого удовлетворения.

Искушенный в политике Осман на хитрость не поддался, не стал раскрывать до времени свои карты.

— Мы желали бы прежде услышать российские кондиции, — выжидательно сказал он.

Орлов придвинул к себе густо исписанный лист и, поглядывая в него, огласил основания, на которых мог быть заключен мир:

— Сии основания просты и понятны… Первый пункт. Мы желаем надежнейшим способом обеспечить границы нашей империи от внезапных нападений, что могут случаться против воли вашего государя. Такое мы видели уже Не раз — прежде всего от татар — и намерены положить им решительное окончание… Второй пункт. Оттоманская Порта должна доставить нам справедливое удовлетворение за убытки нынешней войны… Третий. Надобно освободить от порабощения торговлю и мореплавание беспосредственной связью между подданными обеих держав для вящей пользы и взаимного блаженства… Я полагаю, оные пункты должны быть приняты за базис всей предстоящей негоциации…

(Эти основания обсуждались на заседании Совета еще в декабре 1770 года, но спустя время некоторые формулировки были смягчены. Никита Иванович Панин предупреждал Совет, что первая статья — «уменьшить Порте способность к атакованию впредь России» — не должна излагаться столь откровенно и грубо, чтобы не отпугнуть турок. Ее переделали.)

Орлов не стал зачитывать все пункты дословно, а пересказал их своими словами.

— Названные основания ласкают слух, — расслабленно изрек Осман. — Но я не успел уразуметь, что в каждом пункте заключается. Они нуждаются должном и внимательном изучении.

Орлов взял другую бумагу — в ней условия излагались На турецком языке — и передал эфенди.

— Надеюсь, к следующей конференции вы успеете уразуметь.

Пиний перевел его слова мягко и доброжелательно…

На третьей конференции, состоявшейся первого августа, турецкие послы согласились на предложенные российской стороной основания и предложили начать обсуждение условий мира.

«Инструкция уполномоченным на мирный конгресс с турками», утвержденная Екатериной двадцать первого апреля, предписывала порядок, согласно которому должны были обсуждаться статьи будущего договора:

«В следствие первой статьи, первое наше намерение было требовать и домогаться: 1) уступки в нашу сторону Кабарды большой и малой, 2) оставление границ от Кабарды через Кубанские степи до Азовского уезда на прежнем их основании, 3) уступки себе города Азова с уездом его, 4) признания со стороны Порты всех, в Крымском полуострове и вне его обитающих татарских орд и родов вольным и независимым народом и оставлении ему в полной собственности и владении всех ими доныне обладаемых земель, 5) уступки грузинским владетелям взятых российским оружием в тамошней стороне мест…»

Пунктов было много. При этом в «Инструкции» выражалась уверенность, что «все сии требования, исключая одной независимости татар, такого свойства, что не чаятельно им встретить затруднения с турецкой стороны».

Пока Обресков шелестел бумагами, готовясь представить российские резоны по уступке Кабарды, Орлов начал говорить и — в нарушение инструкции! — сразу поднял вопрос о признании крымских татар независимым народом. Граф знал, что в эти дни в далеком Бахчисарае Щербинин пытается подписать договор с крымским ханом, был уверен, что опытному генералу удастся сделать это быстро, поэтому решил и здесь, в Фокшанах, не откладывать дела в долгий ящик.

— Поскольку история и испытания всех времен ясно доказывают, что главнейшей причиной раздоров и кровопролитий между обеими империями были татары, то для истребления наперед той причины надлежит признать оный народ независимым.

Услышав эти слова, Обресков бросил бумаги и, окаменев лицом, отрешенно посмотрел на Орлова… «Что же он делает?..» В зале было прохладно, но из-под парика Алексея Михайловича выкатилась и побежала по виску капелька пота.

Опрометчивость графа ужаснула Обрескова! Крымский вопрос был наиважнейшим на этих переговорах — от его решения зависело дальнейшее продолжение или окончание войны. Начав негоциацию именно этого вопроса, Орлов, сам того не ведая, поставил весь конгресс на грань срыва: если турки задумали не отдавать Крым — они тут же могли прекратить негоциацию.

Обресков метнул тревожный взгляд на Османа.

Тот был невозмутим — ответил Орлову спокойно:

— Надобно прежде доказать: татары ли были причиной сей войны?.. У нас на этот счет другое мнение.

— История показывает, что Порта и с нами, и с другими окрестными народами по большей части из-за татар в ссоры и войны приходила. Именно они, татары, своей хищностью и необузданным своевольством всегда были первыми оскорбителями доброго соседства и зачинщиками неприятельств.

— Я согласен — они народ неспокойный. Но мой сиятельнейший султан содержал татар в тишине.

— Э, нет, — возразил Орлов. — Сама Порта многократно признавалась, что часто и в мыслях не имела разрывать мир и покой, но не находила прочных средств к крепкому их удержанию.

— Старые обиды не должны служить причиной новых, — здраво ответил Осман.

— Но ежели вы сами согласны, что сей народ требует надежной узды, то кто же может попрекнуть Россию, что она ныне принялась за исправление сего зла в самом его начале?

— Это каким же способом? Уж не покорением ли Крыма вооруженной рукой?

— Нет, не рукой, — крепясь, чтоб не сорваться на крик, сказал Орлов, — а переменой самого бытия татар. И собственным их обязательством жить в тишине, покое и добром соседстве со всеми окрестными державами.

— Бытие татар не столь опасно, чтоб его переменять.

— Ошибаетесь, любезнейший! Разве вам не известны злодеяния, которые они учинили более трех лет назад, вероломно вторгнувшись в границы Российской империи?

— Известны, — кивнул Осман. И тут же съязвил: — Они беспорядками своими походят на ваших запорожцев… Однако впредь мы намерены строже наказывать их за проступки и содержать в таком повиновении, какое не доставит России большого беспокойства.

Орлов замешкался с ответом: мудрый эфенди одной фразой свел на нет все его усилия.

— Хочу напомнить достойным послам, — вступил в разговор до этого безмолвный Обресков, — что, покорив Крым, мы могли использовать право завоевания и истребить всех татар как людей, прежним их поведением помилования недостойных. Или, землю и города опустошив, их самих пленить и в неволю в наши дальние провинции отправить. Все находилось в руках ее величества!.. Но моя человеколюбивая государыня ни первого, ни другого не сделала. А по собственной их татарской просьбе даровала им вольность и независимость.

— Когда повсюду стоят чужие войска — любой народ станет просить о пощаде, — сухо сказал Осман. — А светлейшему моему султану, не имевшему над татарами права завоевания, они сами покорялись.

Осман хотел попрекнуть заносчивых русских в бессовестном оправдании своих преступлений как благодеяний, но Обресков, не слушая переводчика, энергично подхватил:

— Сами покорялись — теперь сами отвергаются! Что ж им мешать?

Осман неестественно возвысил голос:

— Я надеюсь, ваша государыня, сравнивая татарина с султаном, не предпочтет благополучие одного правам другого?

— Ее величество такого сравнения не учиняла. Но похищенное ранее благополучие одного народа не может быть правом другого, — сказал Обресков, отчетливо намекая на давний захват Крыма турками. — Судя по вашим словам, Порта не стремится вернуть татарскому народу прежнюю вольность.

— Мы ее не похищали! И возвращать нам нечего, — буркнул Осман.

— Значит, вы одобряете провозглашенную сим народом независимость и желание жить по древним своим обычаям?

— Они всегда так жили, — просто сказал Осман.

Чувствуя, что вопросы русского посла становятся все острее, он хрипло закашлял, а потом, утерев усы и бороду платком, попросил закончить конференцию ввиду его недомогания.

Секретари прекратили скрипеть перьями, стали собирать бумаги…

Выйдя из зала, Орлов постоял недолго у входа, задумчиво глядя, как разворачивается, описывая большой полукруг, его карета, потом вялым голосом предложил Обрескову вернуться в лагерь пешком.

Тот без особого удовольствия согласился.

Орлов подошел к карете, открыл дверцу, стянул с головы шляпу и парик, зло бросил на сиденье, снял кафтан, камзол тоже бросил, нервным жестом распахнул пошире ворот белой рубашки, обнажив мускулистую волосатую грудь, и, обогнув карету, зашагал к боковой аллее.

Обресков последовал за ним.

Аллея предназначалась для прогулок — ее сделали неширокой, плавно вьющейся между красивых развесистых деревьев и тщательно подстриженных кустарников. Остро пахло прохладной зеленью. Под ногами мягко шелестел речной песок. В кудрявых кронах переливчато высвистывали невидимые глазом лесные птицы.

Орлов шел, заложив руки за спину, опустив голову — о чем-то думал.

Обресков, расстроенный безрезультатным итогом конференции, не выдержал — сказал подавленно:

— Зря вы, граф, затеяли этот разговор.

— Что? — не понял Орлов.

— Зря, говорю, негоциацию с татар открыли.

— А-а, — рассеянно отмахнулся Орлов, — какая разница?

— Сей вопрос есть наиглавнейший, и следовало…

Орлов не дал договорить — вызывающе перебил:

— Вот потому и надобно было начать с него! Чтоб сразу выведать, сколь упрямы окажутся турки.

— Ну и выведали? — задиристо спросил Обресков.

Орлов остановился, обернулся, враждебно посмотрел на тайного советника.

— К чему это вы клоните, милостивый государь?

— К тому клоню, что вы, граф, своим неразумным поведением лишили нас маневра.

— В баталию играть изволите?

— Баталия была там, за столом. И вы ее проиграли!

— Это как же? — едко спросил Орлов. — Убитых-раненых как будто нет.

— Вы негоциацию ранили… Господи! Ну как вы не поймете? Открыв конференцию с предписанных в инструкции пунктов и получив со временем по ним удовлетворение — в этом сомнения нет! — мы развязывали себе руки: оставляли средства и способы сломить упорство турок в крымском вопросе, делая им уступки по обговоренным уже пунктам. Ведь приобретение империей Кабарды — это пшик, медный грош в сравнении с утверждением независимости Крыма.

Орлов не ответил, резко крутнулся на высоком каблуке, снова размашисто зашагал по аллее…

Карьера 38-летнего графа была стремительной и блестящей. Впервые о нем заговорили во время Семилетней войны, когда молодой офицер, будучи трижды ранен в сражении при Цорндорфе, остался на поле боя, а не сбежал в лазарет, как делали некоторые при малейшей царапине.

Перебравшись в Петербург, силач и красавец Орлов стал одним из главных организаторов и участников переворота двадцать восьмого июня 1762 года, в результате которого Екатерина взошла на престол. Она щедро отблагодарила капитана — произвела в генерал-майоры и действительные камергеры, пожаловала графским титулом и орденом Александра Невского, шпагой с бриллиантами и сотнями крепостных, а позднее назначила генерал-фельдцейхмейстером и членом Совета.

Годы любовной близости с Екатериной, широкие возможности влиять на государственные дела воспитали в Орлове чувство собственной непогрешимости: ошибаться могли другие, он — нет!.. И теперь, выслушав упреки Обрескова, он не мог и, пожалуй, не хотел переломить гордыню и признаться, что действительно поступил опрометчиво, начав конференцию с вопроса о татарах.

А ведь Обресков был прав: в «Инструкции» разрешалось в случае упрямства турок «отступить от требования на обе Кабарды», что, по мнению Совета, «может относительно Крыма служить хорошим доказательством бескорыстных наших намерений в рассуждении вольности и независимости всех вообще татар».

Раскачиваясь всем телом, Орлов, не оглядываясь, словно забыв об Обрескове, быстро шагал по песку. Тучный Обресков не стал догонять его — шел медленно.

Орлов вдруг остановился, повернулся и с запальчивой грубостью крикнул, выбросив вперед руку:

— Рано за упокой поешь, старик! Ты меня еще не знаешь!..

На четвертую конференцию турки не явились.

Рано утром в русский лагерь приехал Ризо и передал послам записку от Османа. Упомянув о продолжающемся недомогании, эфенди попросил отложить конференцию еще на несколько дней.

— Дождались, — коротко изрек Обресков, скосив неприязненный взгляд на Орлова.

После размолвки на аллее отношения между послами стали натянутыми. Они прекратили вместе столоваться, разговаривали только при крайней необходимости — редко и мало, отдыхали по отдельности: Обресков — читал, прогуливался по лесу, Орлов — выезжал на охоту, по вечерам устраивал шумные пиршества, затягивавшиеся, как правило, далеко за полночь.

Минувший вечер не явился исключением — Орлов с помятым, бледным лицом, воспаленными глазами туманно глядел на Пиния и молча гладил ухоженной рукой волосатую грудь. Услышав возглас Обрескова, механически спросил слабым голосом:

— Чего дождались?

— А вы не понимаете? — сдерживая накатывающееся раздражение, спросил Обресков. — Осман время тянет.

— Зачем?

— Чтобы мы, осерчав, стали делать необдуманные шаги.

Орлов начинал приходить в себя: свежий лесной воздух выветривал из головы хмель, бодрил. Во взгляде графа появилась осмысленность, голос приобрел прежнюю упругость.

— Я сам поеду к Осману, — сказал он, плеснув из графина в чашку студеной воды. — Погляжу, какая это хворь его свалила…

Зная, что Осман болезненно воспринимает пышность российского посольства, граф предусмотрительно оделся неброско, карету выбрал простую, а в свиту взял только полковника Петерсона и переводчика Мельникова.

Недолгая благопристойная беседа с эфенди усилила опасение, высказанное Обресковым: турки действительно намеревались затянуть конгресс. Осман, старательно игравший немощного и болезненного старика, время от времени забывал об этом, что легко проглядывалось в уверенных жестах, бойком и твердом голосе. Орлову пришлось изрядно постараться, чтобы договориться о дате следующей конференции — 12 августа.

Когда он сообщил об этом Обрескову, тот восторга не проявил — сказал грустно:

— Если они задумали тянуть время — не отступятся… Только образ действий переменят.

И опять тайный советник оказался прав.

Осман отверг попытку Орлова начать конференцию с обсуждения вопроса о Кабардах, а когда граф вынужден был вернуться к татарским делам — заговорил о религиозных законах:

— Для всех народов, исповедующих ту или иную веру, нет ничего важнее этих законов. Даже государи великих держав не могут их нарушать!

Орлов недоуменно посмотрел на эфенди, пытаясь понять, к чему он клонит, помолчал, потом сказал медленно:

— Я не учен богословию. Но коль почтенный эфенди утверждается на книгах своего закона, то и мне без нашего Евангелия обойтись нельзя… Если мир заключен быть имеет по закону и предписаниям веры — обоим дворам к постановлению оного следовало определить богословов. Однако мы с вами в таком качестве не состоим. Значит, и дело надлежит решать политически!.. Моя государыня перед всем светом обещала татарским народам вольность и должна сдержать свое слово!

— Слово государя дозволяющее меньше значит, чем слово Божье возбраняющее.

— В слове государевом объявляется воля Божья, — поправил Орлов эфенди. — Но мы здесь собрались не для богословских споров. Пора бы приступить к делам татарским.

— А мы и говорим о них… Россия может требовать от Высокой Порты какое угодно обеспечение относительно безопасности своих границ, но сделать татар свободными — противно магометанскому закону. Мой султан не может на это согласиться из-за опасения лишиться не только престола, но и самой жизни… Соглашение с великим монархом предпочтительнее вольности неугодного народа!

После таких слов стало ясно, что турки будут твердо и до конца отстаивать духовную зависимость Крыма. Россию это никак не устраивало: имея духовную власть над татарами, турки фактически обладали бы и властью политической.

Османа поддержал отмалчивавшийся до поры Яссини-заде:

— Татары по личным их качествам не заслуживают никакого уважения Высокой Порты, которая издерживает на их содержание ежегодно до семисот мешков денег. И мы были бы рады от них избавиться.

— Так в чем же дело? — оживился Орлов. — Избавьтесь!

Яссини воздел худые руки к небу:

— Законы заставляют нас противиться их отделению.

— Отделение татар от Блистательной Порты и предоставление им свободы постоянно будет служить причиной столкновений между нашими великими империями, — снова заговорил Осман. — Когда татары по своему вечному беспокойству сделают наглость против российских подданных, Россия, разумеется, пошлет против них войско. А татары обратятся с просьбой о помощи к нашему светлейшему султану, который согласно шариата и как верховный калиф, — Осман поднял указательный палец, — не может им отказать в оной.

Орлов враждебно посмотрел на турецких послов. Избалованный вниманием Екатерины, он привык чувствовать себя хозяином в любом деле — перед ним заискивали, льстиво улыбались, сломя голову летели выполнять любое его указание. Здесь же, на переговорах, столкнувшись с упорством Османа, он быстро выходил из себя, не понимая, что на подобных конгрессах, когда речь идет о послевоенном устройстве государств, об участи завоеваний и границ, ни один вопрос не решается с наскока — нужно проявить осторожность, терпение, настойчивость, чтобы мелкими шажками, неторопливо, делая уступки, продвигаться к намеченной цели. Для искушенного политика Обрескова такой путь был привычен, но энергичная, пылкая натура Орлова всем своим существом протестовала против тягуче-нудного хода негоциации. Тем более, что турки неприкрыто ее затягивали.

Сдерживая гнев, Орлов повелительно объявил:

— Без разрешения татарского дела мы не сможем обговаривать прочие артикулы мирного трактата!

Осман уступать не стал — безбоязненно, с затаенной ненавистью, кинул на графа взгляд, сказал предостерегающе:

— Ежели Россия и далее будет настаивать на независимости Крыма, то Блистательная Порта, следуя законам шариата, снова начнет против нее войну.

Орлов закусил удила — вскричал клокочущим от негодования голосом, рискуя этим оскорбительным выпадом в один миг разорвать конгресс:

— Не вам грозить доблестному и непобедимому российскому оружию!

Он порывисто вскочил с места, намереваясь обрушить на турка поток ругательств, но тут же, услышав злое шипенье Обрескова, сел.

— Одумайтесь, граф, — шипел Алексей Михайлович. — Не рубите сплеча… Он, конечно, сволочь, но чтобы повернуть обезумевший табун, надобно некоторое время скакать вместе, в одном направлении. Еще не все потеряно.

Орлов проронил сквозь зубы:

— Угрозы за этим столом. — не виктории, одержанные Румянцевым при Ларге и Кагуле. Да и Чесма тоже кое-что значит.

Осман и сам понял, что сказал лишнее, выдавил на губах кислую улыбку, но остался при своем мнении:

— Светлейший султан, соглашаясь на свободу татар, должен сохранить право апробировать каждого нового хана.

Обресков мигом раскусил уловку эфенди.

— Апробация, конфирмация, признание — каким словом не назови — претит совершенной независимости татар. Султан всегда, когда захочет, может вдруг дать благословение на ханство трем-четырем гирейским султанам, кои по обычаю имеют право престолонаследия. И тем породит в Крыму междоусобные брани и беспокойства на границах.

Пока турецкие послы выслушивали переводчика, Обресков, склонив голову к Орлову, беззвучно шептал:

— Эфенди, все всякого сомнения, человек большого ума. Он же прекрасно знает, что такая апробация равнозначна оставлению татар в прежней зависимости.

Ответить Орлов не успел, поскольку Яссини-заде, мелко тряся жидкой бородой, изрек:

— Наш закон не допускает существования Крымского ханства в качестве независимого в религиозном отношении государства. Вы же своими упреками стремитесь понудить нас к нарушению шариата.

Но Обрескова на мякине провести было трудно.

— Если мне не изменяет память, — укоризненно заметил он, — то преемников пророка Магомета в одно и то же время царствовало три: один калиф сидел в Вавилоне, другой — в Дамаске, третий — в Египте. И закон ваш сие, как видим, допускал!.. Ну подумайте сами, можно ли считать свободным народ, главные правительственные особы которого должны получать свое достоинство и чины по конфирмации другой державы.

Яссини не ответил.

А Осман, опустив углы морщинистого рта, сказал обиженно:

— Мы вытрясли из мешка все, что имели… Ничего другого в нем нет… И если вы не желаете понять, что закон веры для нас превыше мира — продолжение конгресса становится бессмысленным.

Скрипевшие перьями секретари вздрогнули, перестали писать, подняли головы.

Турецкие послы сидели неподвижно, застыв в равнодушных позах. Подкрашенное медным загаром лицо Орлова затвердело маской, но нервно подрагивающие ноздри, жесткий, горящий взор сузившихся глаз говорили о сильном душевном волнении. Обресков внешне остался спокоен — он умел скрывать свои переживания, — но слова эфенди встревожили и его: он не ожидал, что турки так внезапно и откровенно разорвут конгресс.

В зале повисла напряженная, давящая тишина.

Обресков окинул длинным цепким взглядом турецких послов и вдруг понял — Осман блефует. В политической борьбе стороны часто берут друг друга на испуг. Несомненно, хитрец Осман испытывал сейчас стойкость российских послов.

Обресков придал лицу скучающе-сочувственное выражение и покровительственно молвил:

— Коли вы так ставите вопрос, то соблаговолите сообщить количество подвод, потребное посольству для отъезда за Дунай… Мы выделим оные.

После долгой паузы Осман, облизнув сухие губы, пообещал дать ответ позднее.

Прошло несколько дней.

Обресков стал беспокоиться, что его ожидание — «не вытрясут ли турки еще что-нибудь из мешка» — не сбывалось. Послы молчали, и было совершенно непонятно, продолжится ли конгресс дальше.

Потерявший терпение Орлов решил ускорить развязку — объявил Обрескову, что намерен послать туркам, ультиматум: или принятие условий, предложенных Россией, или продолжение войны.

У Обрескова затряслись щеки:

— Не делайте этого, граф! Ведь не примут турки ультиматум, не примут! Погодите несколько дней — они образумятся… Столько трудов положили на созывание конгресса. Не можно в одночасье все поломать!

— Знаешь, старик, — с обидной грубостью огрызнулся Орлов, — я не собираюсь вечно слушать несуразные речи этого турецкого болвана. Не примут ультиматум — пусть продолжится война! Они, вероятно, забыли, что граф Румянцев хорошо изведал пути к викториям. Сами прибегут с миром! — потряс кулаком Орлов. — И на все, на все, что продиктуем, согласятся!..

Утром семнадцатого августа Пиний передал ультиматум турецким послам. Осман без промедления погнал нарочного к великому визирю, и спустя пять дней получил указ Муссун-заде о формальном отзыве с конгресса. Через переводчика Ризо эфенди уведомил российских послов о прекращении негоциации.

Орлов и Обресков разругались окончательно. Орлов, бешено выпучив глаза, поносил тайного советника за мягкотелость и нерешительность. Обресков тоже в долгу не остался — с вызовом кричал графу:

— Вы, сударь, полагали, что турки станут перед вами угодничать? Ошибаетесь!.. Здесь не Петербург, а турки — не ваши лизоблюды!..

На следующий день, взяв с собой самую малую свиту, Орлов спешно укатил в Яссы, оставив на попечение Обрескова все посольство и заботы по проводам турецких полномочных. В Яссах он тоже не задержался — сменил в очередной раз лошадей и отправился дальше, в сторону Киева.

Орлов торопился не случайно. Будучи в фокшанском лагере, он получил от доброжелателей из Петербурга ошеломляющую новость: Екатерина приблизила к себе невесть откуда взявшегося юного и пылкого офицера Александра Васильчикова.

Для графа это могло означать только одно — конец карьеры любовника и фаворита.

Еще весной он почувствовал проскальзывавшую временами холодную отчужденность Екатерины, но не придал этому должного значения… «Баба — она и есть баба! Перебесится…» А назначение первым послом на конгресс расценил как личную доверенность государыни, желавшей утереть нос Панину и его сторонникам. Но теперь все смотрелось по-иному: видимо, Екатерина уже тогда, весной, задумала избавиться от него и удалить из своего окружения.

Орлову — человеку, имевшему большое влияние на дела государства, осыпаемому наградами и почестями, привыкшему к воркованию сладкоголосых льстецов, входившему в любое время в спальню Екатерины, — предстояло теперь пройти через унижение и позор отлучения от двора.

Обгоняя медленно ползущие купеческие и крестьянские возы, графская карета летела по пыльным дорогам российских губерний.

Орлов еще тешил себя надеждой, что стоит ему предстать перед очами Екатерины — все вернется на круги своя. Он еще верил в свою звезду и не понимал, что она уже погасла!.. Короткое письмо, врученное специальным нарочным, когда до Петербурга оставалась сотня верст, раздавило графа — Екатерина запретила ему въезжать в столицу, приказав остановиться в Гатчине.

Орлов механически смял в кулаке записку и, жалкий, поникший, забился в угол кареты…

С отъездом графа из Фокшан жизнь в русском лагере стала размеренной и деловитой. Обресков своей властью запретил многочисленным свитским бездельникам устраивать шумные ночные пирушки, приказал укладывать багаж и отправляться в Яссы.

Турецкое посольство тоже покидало свой лагерь.

Соблюдая этикет, Обресков вышел проводить послов.

— Мне жаль, что неразумные поступки графа довели конгресс до разрыва, — доверительно шепнул он Осману. — Лелею надежду, что он разорван не окончательно.

Осман сочувственно покивал:

— Мне тоже хотелось бы надеяться… Но срок перемирия истекает.

— Срок можно продлить, — еще более доверительно сказал Обресков, предусмотрительно — еще до орловского ультиматума — списавшийся с Румянцевым и заручившийся его поддержкой. — Я посоветовал бы вам донести об этом великому визирю…

 

14

После неудачной первой конференции Евдоким Алексеевич Щербинин решил навестить хана… «То, что он говорит на людях, — это одно, — рассуждал генерал. — Посмотрим, что он скажет приватно…»

Во дворец Евдоким Алексеевич прибыл неожиданно, без предварительного уведомления, когда хан, совершив полуденный намаз, отдыхал в одиночестве в своих покоях. Без особого желания он все же согласился принять русского посла.

— Вашей светлости подлинно известно глубокое и нелицемерное уважение, которое мой высочайший двор питает лично к вам, — проникновенно начал беседу Щербинин. — История Крымской области знает немало случаев, когда по злой воле Порты или коварным проискам непослушных беев законные правители низвергались с престола. Имея же покровительство России и ее победоносное оружие в здешних крепостях, ваша светлость станет истинным самовластным и никому не подчиненным государем, царствие которого будет нескончаемо до самой смерти.

Щербинин льстил хану обдуманно: надеялся на его откровенность.

Сагиб-Гирею было приятно слышать такие слова, но трезвости ума он не терял — ответил честно:

— Ханская власть словно вода в большом кувшине с узким горлом — воды много, а льется тонкой струйкой. Кто его наклонит, тот и выльет… Не я становлюсь ханом, а знатные беи с согласия Порты делают им меня. Поэтому не могу сам, без их совета, принять решение.

Прямота хана понравилась Щербинину — он решил поддержать его.

— Я знаю силу беев и духовенства. Они могут многое… Но за вашей светлостью будут стоять русские штыки и пушки! Хан и только хан должен править своей державой!.. Мне говорили, — Евдоким Алексеевич кивнул на переводчика Константинова, — что у вашего народа есть хорошая пословица: «Где много пастухов, там все овцы передохнут». Не считаете ли вы, что доселе Крымская область имела слишком много этих самых пастухов?

Сагиб-Гирей усмехнулся, приоткрыв белые зубы:

— У нас есть и другая поговорка: «Карт сузин тутмаган картайгачы онгмас».

После некоторой паузы Константинов перевел:

— Не поступающий по словам стариков до старости не будет удачлив.

— Без их согласия я не могу подписать акт, — понуро сказал Сагиб.

Щербинин вернулся в лагерь ни с чем.

Вечером, ужиная вместе с Веселицким, Евдоким Алексеевич ворчливо пожаловался:

— Достоверно видно, что сам хан мало чего стоит, ибо весь в руках здешних стариков находится. Вот кто истинные правители области!

— В рассуждении моем, ваше превосходительство, старики будут и далее упрямиться, — заметил Веселицкий. — Предлагаемая независимость им совсем не нужна.

— Боятся, что она со временем может превратиться в зависимость от нас?

— Точно так. Им выгоднее скорее от Порты зависеть, чем от России… Вспомните, в чем состоял во все времена их главный промысел!.. Всегда татары кормились набегами на российские земли и главный их интерес был в добыче христианских пленников. И коль ханство и впредь будет в турецких руках — сей злобный промысел при них останется. А коль в наших? — Веселицкий вопросительно посмотрел на Щербинина.

— Да-а, — протянул тот, — в непосредственном союзе с христианской империей ласкать себя тем уже не смогут.

Некоторое время они ели молча, затем слуги убрали посуду, подали кофе. Веселицкий закурил.

— А что ваши здешние приятели? — спросил Щербинин.

— Деньги и подарки берут, — пыхнул дымом Веселицкий, — и говорят, что хана увещевают усердно.

— Что-то не видно этих увещеваний… Посмотрим, что следующая конференция принесет…

Но и вторая, и третья конференции ничего нового не дали — позиция татарских депутатов осталась неизменной.

Когда татарские депутаты в очередной раз покинули палатку, Евдоким Алексеевич, оборотившись к Веселицкому, сказал с задумчивой приглушенностью:

— Упрямые сволочи… Худо дело, худо.

— Они ласкательства не приемлют. Они силу почитают, — с легким укором отозвался Веселицкий, хранивший в душе непогасшую обиду за нелестные отзывы о его собственных домогательствах крепостей. Он до сих пор был убежден, что действовал правильно и если бы не приказ Панина — сломил бы сопротивление хана и духовенства.

— Наша военная сила в нынешних обстоятельствах не применима, — возразил с неохотой Щербинин, — ибо ее величество желает и требует собственного, без принуждения, согласия татар.

Он встал, прошелся, разминая ноги, по палатке из угла в угол, остановился и уже прежним, требовательным, голосом заключил:

— Остается уповать на силу ногайцев. Беритесь за них! Используйте все — деньги, подарки, уговоры, угрозы, — но разъясните мурзам, что от них надобно… Мне же здесь более делать нечего — поеду в Кафу. А как дело справите — пришлете нарочного…

 

15

В Петербурге разрыв Фокшанского конгресса был воспринят крайне болезненно. Панин, не выбирая выражений, назвал главным виновником разрыва Орлова, «новозародившееся бешенство и колобродство» которого испортили все дело. Хотя на заседании Совета он остерегся упоминать фамилию графа, но возмущался достаточно прозрачно:

— Всякому постороннему человеку нельзя тому не удивляться, как первые люди в обоих государствах, посланные для столь великого дела, съехались за одним будто словом. А сказав его друг другу — разъехались ни с чем… Едва уладив с горем пополам наши дела в Польше, мы поставлены теперь в наикритическое положение через сей разрыв, возобновляющий старую войну с Портой.

— В нынешнем положении, — сказал Захар Чернышев, взволнованно играя разлетистыми бровями, — я не вижу другого способа скорейшего достижения желаемого мира, как предписать фельдмаршалу Румянцеву нанести чувствительный удар неприятелю на правом берегу Дуная, разогнать главную его армию и, окончательно оседлав реку, стать там на зимние квартиры. Успех дела позволит не давать графу корпус, выделенный для вспоможения из Второй армии, а передвинуть его в течение зимы на север, чтобы прикрыть наши финские границы.

Екатерина, хмурясь, ни к кому не обращаясь, сказала сердито:

— Надобно изыскать все удобовозможные средства к скорейшему поправлению разорванной негоциации. Продолжение войны с Портой сулит отечеству многие отягощения.

— Срок перемирия истекает десятого сентября, — заметил Чернышев.

Екатерина — не слыша его слов — продолжала говорить:

— Графу Петру Александровичу следует отозваться к великому визирю письмом для показания истинной нашей склонности к прекращению пролития невинной крови и возобновлению конгресса. Теперь все — и мир, и война — в руках фельдмаршала…

В эти самые дни фельдмаршал Румянцев, выслушав подробный рассказ Обрескова и лишний раз убедившись в самодурстве Орлова, действовал самостоятельно и решительно. Получив от Муссун-заде формальное предложение продлить перемирие еще на шесть месяцев, чтобы возобновить прерванную негоциацию (теперь в Бухаресте), он без промедления дал согласие, но на более короткий срок — до двадцатого октября, — и тут же отправил нарочного в Петербург.

Прочитав его реляцию, Екатерина приободрилась:

— Видит Бог, что турки не хотят далее испытывать судьбу! Им мир еще более нужен, нежели нам.

Никита Иванович Панин охотно поддержал императрицу, пустившись в длинное рассуждение:

— Внимательное и беспристрастное рассмотрение течения прежней негоциации свидетельствует, что турецкие уполномоченные, действительно, уступали в существе татарского дела, упорствуя только в одержании некоторого рода инвеституры от султана новоизбранным ханам. А в прочем они предъявляли всякую готовность постановить и определить ей в трактате точные, ясные и неотменные пределы для обозначения крымской вольности и независимости… Конечно, Осман в беседах сделал много разных путаных предложений, но надобно думать, что в продолжении негоциации он от них без затруднений отстал бы. Я полагаю, если бы с нашей стороны и все другие требования предписанным порядком и с позволенными уступками предъявлялись, то не осмелился бы Осман разорвать конгресс своим отъездом.

— Это прошлое, граф, — отмахнулась Екатерина. — Теперь же остается помышлять о скорейшем поправлении упущенного. Инако дело окажется в самом тяжелом кризисе, какого со времен императора Петра Великого у России не бывало.

— При определенном течении дел — кризиса не миновать, — согласился Панин, понимая, к чему она клонит. — Испорченное в Фокшанах дело затруднит производимую в Крыму негоциацию с татарами и продолжит содержать татарские умы в нерешительности и волнении. Уже ныне осязательным образом открывается, что татары не чувствуют ни нашего благодеяния, ни цены даруемой им вольности и независимости. Более того, привыкнув к власти и игу Порты, они внутренно желают возвратиться под оные. Один только страх присутствия нашего оружия удерживает их от явного в том поползновения… Вот и выходит, ваше величество, — заключил Панин, — что доколе война с Портой продолжится — в ней натурально произрастать будет корень к новым непредвиденным случаям. Кризис нельзя допустить до крайности!

— Войну надобно кончать! — властно сказала Екатерина. — А господину Обрескову, способности и благоразумное искусство которого не раз уже проверено, тем не менее следует предписать проявить особую осторожность, дабы не доводить негоциацию до нового разрыва.

— Но и не показывать излишнее с нашей стороны искание мира, — деловито заметил Панин. И пояснил: — Чтобы не вызвать прежнего упорства турок, могущих расценить это как слабость.

— Инструкции, данные для Фокшан, остаются в силе и для Бухареста, — сказала Екатерина. — И пункты, и порядок их прохождения должны быть неизменными!

— Но турки могут потребовать возобновления негоциации с того места, на котором она прервалась — с артикула о татарах.

— В таком случае следует уступить их желанию, — вздохнула Екатерина. — Како-ов мерзавец!

Панин вздрогнул, быстро взглянул на нее и тут же расслабленно ухмыльнулся: застывшие, немигающие глаза Екатерины, брезгливо-горестное выражение отрешенного, обращенного куда-то в прошлое лица, дали понять, что последнее восклицание относилось к загубившему конгресс Орлову.

— Осмелюсь заметить, — Панин бесцеремонно вернул мысли Екатерины к прерванному разговору, — фокшанский разрыв показал, что султан скорее готов подвергнуться неудобствам и опасностям продолжительной войны, нежели, при объявлении татар вольными, пресечь всякое с ними наружное сопряжение, вопреки правилам магометанского закона.

— Что вы предлагаете? — очнулась Екатерина.

— Из-за султанских капризов, настоящего кризиса дел непостоянства и ненадежности татар негоциация, как пишет Щербинин, встречает бесконечные трудности и препоны. Нам выгодно обратить в свою пользу домогательства Порты о сохранении инвеституры над новыми крымскими ханами. На таком основании, когда Обресков с достоверностью прознает, что турки во всех других статьях склонны удовлетворить нашим желаниям, он может согласиться на требуемое Портой испрашивание ханами султанского соизволения на избрание по правилам шариата.

Подкрашенные брови Екатерины поползли к переносице, взгляд стал колючим:

— Но это же означает прежнюю зависимость Крыма от Порты! Младенцу ясно, что испрашивание дозволения есть не что иное, как возведение на ханский престол только тех особ, которые будут угодны султану. Значит, любой хан, настроенный в нашу сторону, станет отвергаться. А причину для этого султан найдет.

Сравнение с младенцем было обидным, но Панин ответил спокойно:

— Обресков уступит только тогда, когда выговорит у турок справедливую замену: чтобы Керчь и Еникале с околичной землей на вечные времена стали нашими… Нашими.

— А ежели необходимость потребует умножить цену уступки помянутых татарских мест?

Панин ответил почти не раздумывая:

— Отдадим в придачу Бендеры!

Екатерина передернула округлыми плечами: напоминание о Бендерах, обильно политых русской кровью, было не самое приятное. Но еще больше ее поразила безапелляционность слов графа — речь шла о крепости, которую покорил его брат Петр Иванович.

— Вам не жалко?

Вопрос прозвучал двусмысленно, но Панин ответил достойно:

— Благополучие России не в Бендерах состоит!

— Тогда напишите Щербинину, чтобы особо не усердствовал… Когда договариваются хозяева — мнение лакеев не спрашивают!

Панин так и поступил.

«Пускай татары в предстоящей с вами негоциации упрямятся и затрудняются, — говорилось в его письме Щербинину, датированном 28 сентября. — Узнав в свое время о учиненном между обоими дворами условии, конечно, и успокоиться принуждены будут. Следовательно, и вашему превосходительству также тянуть и продолжать оную негоциацию надобно же или же оставить в молчании, стараясь только как скорее получить от хана акт, о крымской независимости свидетельствующий, а затем просвещать понятие татар в рассуждении превосходства свободного состояния перед рабским…»

 

16

Весь август и сентябрь Веселицкий провел в переписке с ногайскими ордами, а затем в увещеваниях прибывших в Бахчисарай депутатов.

К этому времени позиция Петербурга по отношению к ордам претерпела изменения. Если в минувшем году их перевод на Кубань объяснялся необходимостью беспрепятственного и скорого прохода в Крым Второй армии и рисовался мерой временной, вынужденной, то в инструкции, данной Щербинину перед отъездом в Бахчисарай, четко указывалось, «чтоб сии татары навсегда тут, где теперь находятся, а именно на Кубанской стороне, остались». Секретная инструкция разглашению не подлежала, и ногайцы, естественно, не догадывались, какая им была уготована участь. Таким образом орды, составлявшие главную силу ханской конницы и прикрывавшие полуостров с севера, отдалялись от южной границы империи и оставляли Крым совершенно оголенным.

Но это было не все. Инструкция требовала от генерала оказать посредничество для установления между Сагиб-Гиреем и ордами договора, который бы ясно определил, сколь далеко ханская власть может простираться над ногайскими ордами. Пределы этой власти должны были, с одной стороны, обеспечить содержание орд в порядке ханом, а с другой — сохранить в каждой орде власть собственных начальников «для соблюдения сих орд в некоторой от Крыма особенности, лишающей хана способов, при какой-либо против союза с нашей империей поползновенности, тотчас сии орды в свои ряды обращенными видеть».

Веселицкому следовало сыграть на давней ненависти ногайцев к угнетавшим их крымцам, чтоб депутаты повлияли на решение Сагиб-Гирея об уступке крепостей. Но сыграть надо было тонко, умело, не пробуждая прежнее их желание избрать для себя собственного хана, что сделало бы орды неподвластными Сагиб-Гирею.

— Движимая по ее человеколюбию заботой о сохранении всех здешних земель от притязаний Порты, — масляно глядя на депутатов, говорил Веселицкий, — моя государыня не может понять рассуждений хана и его правительства. Видится мне, что диван озабочен только одной мыслью — поскорее убрать наше войско из пределов полуострова. В конце концов, ее величество могла бы согласиться на это условие. Но как она может бросить без защищения ваши орды, обитающие ныне на кубанских землях?! Ведь эта сторона не только настежь открыта с моря, чем непременно воспользуется коварная Порта, но и сильных крепостей для отпора неприятельскому десанту не имеет… (Лицо Веселицкого выражало благородный гнев и участливую заботу. Ногайские депутаты слушали его тревожно — они доверяли русскому резиденту.) Я желал бы уважаемым депутатам обсудить на досуге мои опасения и высказать хану свое мнение о невозможности подвергать знаменитые орды угрожению с турецкой стороны. Только передача в наши руки Керчи и Еникале даст уверенность, что любые происки неприятелей будут немедленно и беспощадно отбиты и разгромлены…

Одаренные дорогими подарками, большими деньгами, напуганные красноречивыми предостережениями Веселицкого, ногайские депутаты встретились с ханом и диваном и в резкой форме потребовали уступить крепости русским.

Сагиб-Гирей попытался было прикрикнуть на них, поставить на прежнее, послушное ханской воле, место, но едисанский Темирша-мурза жестко обрезал его:

— Хан забыл, что его избрали без участия депутатов от орд, нарушив тем самым древние обычаи!.. Хан должен помнить, что только благодаря настойчивым просьбам русской королевы мы не стали протестовать против попрания обряда и согласились с содеянным!

Сагиб с горечью осознал, что ногайцы стали другими. Раньше он приказал бы повесить этих строптивцев — теперь вынужден был многословно уговаривать.

А ногайцы держались неуступчиво. После очередного разговора, когда хан, под давлением духовенства и беев, опять отказался принять требования русских, депутаты открыто пригрозили, что орды изберут себе отдельного хана, если Сагиб и диван будут поползновенны к Порте. И объявят крымцев своими недругами.

Хан колебался, метался по дворцовым покоям, безжалостно бил слуг, срывая на них злость и неуверенность. А известия, поступавшие в Бахчисарай, не давали успокоения, еще больше раздражали, доводили до отчаяния.

Султан Мустафа, воспользовавшись разрывом Фокшанского конгресса, потребовал от Сагиб-Гирея доказать прежнюю верность Порте нападением на русские гарнизоны и грозил, что назначит новым ханом Девлет-Гирея, а всех приверженных к России — истребит.

Из Карасубазара весть еще хуже: выполняя приказ Долгорукова, решившего попугать татар силой орудия, князь Прозоровский вышел со своим корпусом из Кафы и направляется к Акмесджиту, от которого до Бахчисарая рукой подать — четыре часа пути.

Сагиб-Гирей в смятении вызвал Абдувелли-агу, крикнул бессильно:

— Иди к резиденту! Пусть остановит Прозор-пашу!..

А Веселицкий, сидя на скамеечке во дворике, нежась на мягком сентябрьском: солнышке, беспечно, с ленцой, объяснил аге:

— Генерал траву ищет для своих лошадей… Под Кафой трава плохая… От Ак-Мечети свернет к Козлову.

Абдувелли передал его слова дивану.

— Паша не траву ищет, а наши головы! — вскричал Багадыр-ага. — Не отдадим крепости сами — русские силой заставят!

Сагиб заскользил беспомощным взглядом по лицам чиновников, ждал ответа, поддержки.

Чиновники опустили глаза, покорно склонили головы, никто не решался сказать ни слова.

В тишине многозначительно и угрожающе прозвучал голос Джелал-бея:

— Если хан испортит воздух, то все начнут испражняться.

Аргинский Исмаил-бей подбодрил:

— Пошли нурраддина с войском!

— Это же война! — запротестовал Багадыр-ага.

Диван встревоженно зашумел.

— У русских пушки! — предупредил Багадыр-ага. — У нас ни одной. За два часа они оставят от Бахчисарая обгоревшие руины…

И все же хан послал нурраддин-султана Батыр-Гирея навстречу Прозоровскому.

Несколько отчаянных наскоков татарской конницы не остановили марш батальонов и эскадронов. Оставив на пологих склонах убитых и раненых, конница отступила, рассеявшись по холмистой степи.

В Бахчисарае воцарились уныние и страх — все обреченно ждали приближения Прозоровского. Верные туркам мурзы подумывали о бегстве к морю, чтобы, наняв лодки и корабли, покинуть эту проклятую Аллахом землю.

Но Прозоровский, изрядно напугав хана и диван, на Бахчисарай не пошел: на марше его нагнал нарочный из Кафы с приказом остановиться. Ищущий сражений князь долго вертел в руках измятый лист за подписью генерал-поручика Щербинина, пытаясь в коротких строках найти причину такого приказа.

А причина была в письме Никиты Ивановича Панина. В том самом письме, что предписывало Евдокиму Алексеевичу особо не усердствовать в требовании крепостей, но добиться от хана акта о независимости Крыма.

Резоны, изложенные Паниным, были убедительны, но тень обиды все же легла на генеральское сердце: получалось, что и его труды, как и прежние усилия Веселицкого, подвергались сомнению.

А Веселицкий, почувствовав силу ногайцев, решил проигнорировать указание Панина и еще настойчивее стал обхаживать ордынских депутатов.

В конце октября, поощряемые резидентом, депутаты обратились непосредственно к Щербинину с формальным ходатайством об оставлении крымских крепостей за Россией.

Такое же письмо было направлено Сагиб-Гирею.

Для соблюдения целостности и независимости ногайских орд, говорилось в письмах, «крепости Яниколь и Керчь с тем околичным углом, который почти, натурою от сего полуострова отделен, яко способных сих гаваньми мест на содержание в Черном море достаточного флота и гарнизона в вечное отдать владение России».

Ногайцы сами, без согласия крымцев, отдавали крепости России!

Положение в Крыму обострилось до предела — ханство стояло в одном шаге от раскола и, вероятно, внутренней войны.

Сагиб-Гирей в очередной раз собрал диван, который, против обыкновения, заседал недолго, тихо, без криков, с какой-то обреченностью.

Багадыр-ага снова убеждал всех в необходимости уступок:

— Как нам уже известно, в Фокшанах турки проявили податливость домогательствам русских послов и при определенных условиях были согласны отдать наши места. Тогда нам помогла неразумность русского паши. В Бухаресте его не будет! А прежний русский посол нового разрыва не допустит… Чести хана будет нанесен ущерб, ежели кто-то за него станет распоряжаться крымской землей!.. Следует хотя бы внешне сохранить перед всеми государями самовластие хана!

Теперь агу поддержали многие. Даже Мегмет-мурза, который ненавидел русских, понял, что другого выхода нет, и призвал уступить крепости. (Никто из присутствующих, правда, не знал, что в тайной беседе Веселицкий посулил мурзе крупный пансион за содействие).

Диван решил не отдавать судьбу Крыма в турецкие, а тем более в ногайские руки и согласился на все пункты предложенного Щербининым договора. В Кафу поехал мурза с предложением возобновить негоциацию в Карасу-базаре.

Но Евдоким Алексеевич, который уже знал от Веселицкого о решении дивана, церемониться не стал — жестко потребовал немедленно — без всяких переговоров! — подписать договор и акт.

Первого ноября 1772 года долгожданные документы были подписаны.

Главный пункт преткновений и борьбы — седьмой артикул — излагался такими словами:

«Содержаны да будут навсегда Российской империей крепости Яниколь и Керчь, на берегу пролива из Азовского в Черное море лежащие, с гаваньми и околичной землей, то есть начав от Черного моря по старой керченской границе до урочища Бугак, а от Бугака прямой линией на север в Азовское море, оставляя в границах Керчи и Яниколя все источники, довольствующие сии крепости водой, чтоб в тех крепостях запасное войско и суда находиться могли, для стражи и отвращения всяких противных на Крымский полуостров покушений; но только для коммуникации с живущими на кубанской стороне народами, иметь крымцам при Яниколе на собственных своих судах перевоз у особой пристани; равно в Яникольском и Керченском проливе ловить рыбу российским и крымским людям беспрепятственно, исключая те места, кои будут заняты российской флотилией».

Первым под договором поставил подпись хан Сагиб-Гирей. За ним, по очереди подходя к столу, ширинский Джелал-бей, Багадыр-ага, мансурский Шахпаз-бей, аргинский Исмаил-бей, едичкульский Караша-мурза, едисанский Темирша-мурза, буджакский Катырша-мурза и джамбуйлукский Эль-Мурзаг-мурза.

Последним расписался Евдоким Алексеевич Щербинин.

Одновременно татары подписали декларацию об отделении от Турции, в которой выражалась надежда на справедливость и человеколюбие Блистательной Порты, что «не только будем с ее стороны оставлены в покое», но и после завершения нынешней войны она соблаговолит формально признать Крымский полуостров с ногайскими ордами свободными и ни от кого независимыми. Декларация предназначалась для обнародования во всех окрестных землях и владениях.

Здесь же, в Карасубазаре, немедленно были усажены за столы канцеляристы Цебриков и Дзюбин, которым радостный Евдоким Алексеевич велел не вставать до тех пор, пока все подписанные документы не будут размножены в копиях.

Смахивая тонкие струйки пота, катившиеся из-под париков по выбритым щекам, канцеляристы полдня усердно скрипели перьями. Когда они закончили, все пакеты опечатали личной печатью генерала и вручили нарочному офицеру секунд-майору Варавкину. Тот прихватил десяток казаков в охрану и ускакал к Перекопу. Оттуда нарочные, выделенные полковником Кудрявцевым, веером разлетелись в разные стороны — в Полтаву, к главнокомандующему Долгорукову, в Киев, Харьков, в Яссы, Бухарест. Сам Варавкин помчался в Петербург.

Вечером Евдоким Алексеевич устроил пышный ужин для своих офицеров. Те сначала долго соревновались в здравицах в честь Екатерины, Щербинина и Долгорукова, а потом просто напились до бесчувствия.

Евдоким Алексеевич охотно слушал тосты, восхвалявшие его мудрость, долго крепился, чтоб не уснуть прямо за столом, потом, поддерживаемый под руки денщиками, едва дошел до постели и упал на нее как подкошенный…

 

17

После подписания договора в Карасубазаре русское посольство покинуло Крым, оказавшийся негостеприимным и опасным. Ощущение исполненного долга было приятно Щербинину, ласкало самолюбие, но тонуло в других, тревожных, чувствах, навеянных увиденным и услышанным за полгода пребывания посольства на полуострове. Несмотря на торжественное и публичное объявление вольности и независимости ханства, многие мурзы по-прежнему оставались верными Порте, продолжались стычки татарских отрядов с русскими гарнизонами, по городам и селениям упорно ходили слухи о предстоящем турецком десанте на побережье.

— Татары, как люди дикие, зараженные разными и по большей части ложными убеждениями, не способны к быстрой перемене образа мыслей, — говорил, прощаясь с Веселицким, Щербинин. — Вам, господин резидент, предстоит много потрудиться, чтобы возбудить в их заблудших умах понимание нашего благодеяния…

А вот Долгорукова больше беспокоило скорое возвращение в Крым калги Шагин-Гирея, известного своими прорусскими настроениями. Его столкновение с крымскими начальниками было неизбежно. Каким окажется финал этого столкновения — Василий Михайлович предугадать не брался.

Шагин-Гирей провел в Петербурге больше года. Причина столь длительного пребывания была двоякая: с одной стороны, он выступал в негласной роли почетного аманата, которого Екатерина не хотела отпускать в Крым до подписания Щербининым договора с татарами, а с другой — он и сам не очень-то стремился вернуться. Блестящая и шумная светская жизнь большого столичного города очаровала молодого калгу. Он посещал театральные спектакли и балы, вызывая суматошный интерес дам своей восточной экстравагантностью, наносил визиты знатным особам, сам принимал гостей, бывал на парадах.

Такое беззаботное времяпрепровождение требовало больших расходов, назначенного ему императрицей жалованья в 100 рублей ежедневно не хватало. И Шагин, не раздумывая, без зазрения совести стал закладывать подарки, причем — все подряд, даже царские.

На аудиенциях и приемах Шагин-Гирей постоянно подчеркивал свою непоколебимую верность России, благодарил за подаренную Крыму вольность и протекцию, вызывая неподдельное умиление собеседников. Но в действительности он не собирался менять прежнюю зависимость Крыма от Порты на новую, пусть прикрытую договором о дружбе и не такую явную, зависимость от России.

Великая и сильная империя была нужна ему для свершения тайных и честолюбивых замыслов: опираясь на ее поддержку, стать крымским ханом и, завоевывая соседние земли, создать обширную державу, охватывающую все Причерноморье — от Дуная до Кавказа. Державу, с которой придется считаться всем европейским правителям… Вот тогда он и с Россией заговорит построже!.. Калга напоминал коварного всадника, намеревавшегося быстро добраться до нужного места на крепком коне, а потом хорошенько высечь его плетью. Все это, как думал Шагин, ждало его впереди. А пока он улыбался, льстил, расточал похвалы и благодарности…

Отправляя в морозный декабрьский день посольство калги в Крым, Панин и ведавший государственной казной генерал-прокурор Вяземский вздохнули с облегчением: посольство обошлось российской казне почти в 57 тысяч рублей.

В Крым Шагин-Гирей вернулся в начале марта 1773 года, одетый в европейское платье, в хорошей карете, запряженной четверкой лошадей. В его свиту по велению Екатерины были включены русские офицеры — премьер-майор князь Путятин, капитан Гаврилов, а также переводчик Кутлубицкий и шесть солдат охраны, Шагин вернулся с твердым намерением вступить в решительную борьбу против мурз, оставшихся верными Порте. Но первая же — в начале марта — встреча с диваном показала, что беи и мурзы отвергают его.

Шагин появился в диване одетый в кафтан, камзол и кюлоты, с шелковым галстуком на худой шее и в белых чулках, обтягивавших тонкие кривые ноги. По залу волной прокатился недовольный ропот, который еще больше усилился, когда калга стал велеречиво расписывать милости, оказанные ему в Петербурге.

Он несколько раз повторил, что видит в союзе с Россией не только защиту от турецких происков на крымскую вольность, но и грядущее благоденствие всех жителей ханства. А потом набросился на беев и мурз с упреками за долгое упорство в подписании договора, за продолжавшуюся до сих пор смуту.

— Что побудило вас к коварству и нарушению клятвы? — гневно вопрошал Шагин. — Или вы не желаете вольности, доставленной вам российской императрицей?

— Мы находились между двух великих огней, — уклончиво ответил хан-агасы Багадыр-ага. — Мы одинаково боялись и России и Порты. И поэтому, опасаясь первой, — соглашались на все ее предложения, а боясь второй — сносились с ней, представляя привязанность к прежнему состоянию.

— Но теперь-то, подписав договор, который императрица уже ратификовала, можно быть уверенным в своей безопасности.

— Россия нас обманула! Она отняла собственные наши земли и при каждом почти случае дает нам почувствовать свою жестокость.

— Это вы обращаетесь с ней лживо и жестоко! — прикрикнул Шагин. — Если бы Россия хотела мстить вам за вероломство — давно бы обратила здешние земли в пустыню, лишив вас домов и богатства. И это сделается, если и далее будете продолжать свое пагубное колебание!.. Выдайте мне немедленно возмутителей общего спокойствия, подавших повод к нарушению клятвы!

Угрозы калги возымели обратное действие — Исмаил-бей, презрительно разглядывая европейские наряды Шагина, скрипучим голосом спросил:

— По какому праву калга столь заносчив и нелюбезен?

— Данные вами клятвы и полномочия, на меня возложенные при отъезде в Россию, обязывают вас мне повиноваться! — визгливо вскричал Шагин. — И если вы откажетесь от повиновения — я уеду назад, в Россию!

Все посмотрели на хана.

Сагиб-Гирей молча курил, отвернув лицо в сторону, и, казалось, ничего не слышал.

— Хан — вот кому мы должны все повиноваться, — ответил бей. — А тебя мы не держим — уезжай! На место калги найдутся другие достойные султаны!

Шагин в бешенстве покинул дворец.

А спустя час он жаловался князю Путятину, что в диване многие не скрывают своего желания вернуться в турецкую зависимость.

— Надлежит жестоко и беспощадно покончить с этими злодеями, — скрипя зубами, злобно шипел калга. — Я зашел в лес, издавна запущенный без присмотра. И ежели не смогу распрямить искривившиеся деревья — буду рубить их!

Путятин посоветовал не горячиться, поговорить с братом.

Калга укоризненно посмотрел на князя и насмешливо спросил:

— Может ли человек, сев на необъезженную лошадь, ехать по своей воле нужной дорогой, если отдал поводья другому?.. Хан был в руках стариков и поныне в них остается!

Он порывисто рванул галстук, затягивавший шею, страдальчески скривил лицо:

— Это вы, русские, виноваты, что старики упорствуют!.. Зачем согласились с турками признать власть султана над Крымом в духовных делах? На подтверждение судей? Ведь это не только знаки верховной власти Порты над Крымом, но и основа, которая сохраняет прежнюю верность мурз туркам… О чем же ваши послы в Бухаресте думали, когда согласие давали?!.. Единство веры нисколько не обязывает Крым сохранять свою связь с Портой! Есть много магометанских владений, которые не только не подвластны Порте, но и ни малейшего сношения с ней не имеют…

Шагин вздохнул и подавленным голосом добавил:

— Я и прежде хорошо знал беспутство своих одноземцев. Но теперь нашел их вдесятеро худшими и развратными, чем прежде. С людьми такими неблагодарными, русским и мне враждебными, оставаться далее я не смогу, ибо обещал хранить верность ее величеству… Если и впредь дела будут продолжаться в таком беспорядке и сил моих не достанет быть полезным России, то буду принужден покинуть родную страну и искать убежище под покровительством императрицы.

— Ничего, может, все еще образуется, — успокаивая калгу, сказал Путятин.

Шагин снова вздохнул:

— Мое состояние сходно с состоянием человека, у которого над головой висит большой и тяжелый камень. Всякую минуту может сорваться и раздавить.

— Помнится, вы сказывали, что имеете много сторонников. Обопритесь на них!

— Ныне от этих людей мало что зависит… По своему непостоянству и скотским нравам мри неприятели найдут много способов чинить беспрерывные возмущения. И сами по себе, и по проискам гирейских султанов, которых немалое количество в Порте обитает…

В середине марта Путятин с тревогой напишет в Петербург:

«Велико здесь общее к нам недоброжелательство. Калга показывает чистосердечное к нам усердие, противоборствуя этому недоброжелательству. Все злоумышленные вероломцы здешнего общества его ненавидят, страшатся и простирают мысли свои как бы его избыть…»

Опасаясь за свою жизнь, Шагин-Гирей решил перебраться в Акмесджит, в свой дворец на берегу Салгира, охранявшийся верными слугами. Но Веселицкий и Путятин уговорили его остаться в Бахчисарае.

— Вы рано выбрасываете белый флаг, калга, — сурово сказал Веселицкий. — Добрые дела без тяжких трудов не делаются!.. Ваш отъезд развяжет руки неприятелям, а мы лишимся возможности знать о черных мыслях беев, которые упорствуют в диване.

Калга прожил в Бахчисарае несколько недель, но страх оказался сильнее — он покинул город. Но поехал не в Акмесджит, а в Ор-Капу, под видом встречи прибывавшего туда Василия Михайловича Долгорукова.

 

1

Разрыв мирного конгресса в Бухаресте снова привел в движение замершую было машину войны, Из Петербурга поскакали на резвых упряжках нарочные, развозя приказы по армиям и корпусам.

Василий Михайлович Долгоруков, квартировавший в Полтаве, получил рескрипт с повелением идти в Крым. В Петербурге опасались турецких десантов на побережье и возможного предательства татар, поэтому командующему предписывалось «производить военные действия на отражение турецкого нападения и для удержания татар от сношения с неприятелем».

Одновременно Долгоруков должен был следить за положением в ногайских ордах, находящихся на Кубани, поскольку по сведениям, полученным от бывшего при Джан-Мамбет-бее приставом подполковника Стремоухова, Порта старается их всячески развращать. В случае татарского и ногайского мятежа армии повелевалось всей мощью обрушиться на бунтовщиков, «поражая одних мечом, других брав в плен в неволю, раздавая помещикам в крепостные, и, наконец, выжигая их селения яко клятвопреступников».

Вместе с рескриптом Долгоруков получил форму манифеста к татарским народам, который хан Сагиб-Гирей должен был широко распространить среди крымцев и ногайцев. В манифесте подчеркивалось желание Турции поработить вольный и независимый Крым и высказывалось остережение злоумышленникам, намеревавшимся выступить на стороне неприятеля.

Долгоруков к манифесту отнесся скептически — подумал, глядя на завитушки» екатерининской подписи: «Удержание татар от поползновенности к Порте более зависит от мер военных, нежели от письменных изъяснений. Это слабые способы для преодоления их невежественной грубости и слепой привычки к повиновению туркам…»

Но нарушить волю государыни он не посмел — отдал манифест в канцелярию для перевода на турецкий язык и изготовления копий.

Полки Второй армии, мирно зимовавшие на Днепровской линии, выступили в поход. А двадцать третьего апреля в Перекопскую крепость прибыл сам Долгоруков.

Здесь его уже несколько дней ждал Шагин-Гирей.

В Петербурге калга-султан вел себя достаточно независимо, ласкательства сочетал с дерзостью, приятные улыбки с гневными взглядами; при возвращении в Крым, проезжая через Москву, отказался первым нанести визит московскому командующему генерал-майору князю Волконскому, а уговаривавшему сделать это Путятину ответил, прикидываясь простачком:

— Я человек степной, воспитан в горах между скотов и не ведаю человеческого обхождения. Я буду не в состоянии обходиться с такой знатной особой…

Но покорителя Крыма калга боялся!.. При проезде через Полтаву он первым навестил Василия Михайловича; и здесь, в Перекопе, напросившись на аудиенцию, сидел напротив князя смиренный и жалкий. Но говорил открыто;

— Многие из крымских начальников по некоторой от бывшего рабства затверделости и помрачению рассудка не только не перестают доброжелательствовать Порте, но с удовольствием приняли бы прежнее ее владычество. Пребывание в родных землях, разговоры с правительственными чинами убедили меня в одном: только став самовластным ханом над всеми татарами, я смогу утвердить истинную вольность и независимость Крыма!.. С помощью, конечно, моих русских друзей.

Из писем Веселицкого и Путятина Долгоруков знал, что крымцы не приняли нового, европеизированного, калгу, и, расценив его слова как призыв к перевороту, недовольно пробасил:

— Свержение законно избранного хана не может быть делом моих рук. Я, сударь, воин, а не заговорщик!

Калга попытался объяснить заискивающим голосом:

— В нынешнем своем положении, когда многие приятели меня предали, а хан и диван не желают считаться с моими словами, я в Крыму оставаться не смогу.

— Ханом надобно стать по закону, — отозвался Долгоруков. — Тогда все татарские народы признавать и чтить будут. И другие государи самозванцем не сочтут.

Разочарованный Шагин-Гирей покинул Перекоп и отправился в Акмесджит.

Долгоруков же, пробыв несколько дней в крепости и получив заверения генерал-майора Якобия, командовавшего Крымским корпусом в отсутствии отъехавшего в Россию Прозоровского, в достаточности сил и припасов для противостояния неприятелю, неторопливо отвел полки к Днепру.

 

2

Отказ Турции от дальнейших переговоров в Бухаресте, возвращение Шагин-Гирея, движение армии Долгорукова — все это обострило и без того неспокойную обстановку в Крыму. Зловещая тень грядущей кровавой вражды накрывала полуостров мучительным ожиданием, грозившим перерасти в любой день в открытое вооруженное столкновение. Это чувствовали все — и крымцы, и русские. Платные конфиденты Веселицкого Бекир-эфенди и Чатырджи-баша, тайно посещавшие дом резидента, доносили, что во дворце хана по ночам проходят секретные заседания дивана.

— Хан и старики готовят заговор, — озабоченно уверял Бекир. — Едва турецкие корабли с десантом подойдут к берегам Крыма — все враз выступят… На таманской стороне до семи — десяти тысяч турок готовы к десанту.

Веселицкий Бекиру верил — он ни разу не обманул его. Но все же попытался найти другие подтверждения словам конфидента.

Соблюдая предельную осторожность, Петр Петрович обратился к Абдувелли-аге и Мегмет-мурзе, однако те, несмотря на обещанные пансионы, ушли от ясного ответа. Олу-хани, по-прежнему благоволившая статскому советнику, через служанку подтвердила только то, что диван действительно часто заседает ночью, но не сказала о содержании ведущихся в нем разговоров.

В диване, по всей вероятности, прознали о чрезмерном любопытстве Веселицкого: солдаты из его охраны стали доносить о подозрительных людях, замеченных у резиденции. Веселицкий запретил конфидентам даже приближаться к его дому, а все сведения велел передавать через верных приятелей. От Бекира он потребовал представить какие-либо убедительные доказательства существования заговора.

Густой майской ночью от Бекира пришел грек Иордан и сказал, что во дворце опять собрался диван, который решил в наступающую субботу следовать к Керчи и Еникале. Туда же было велено идти всем татарам.

— И хан поедет? — сердито спросил Веселицкий, донельзя растревоженный услышанным.

— Да, поедет.

— А ты не обманываешь?

— Так Бекир сказал. Он сказал — я передал.

— В субботу? Значит, через три дня… Хорошо, иди. — Веселицкий механически бросил ему в руки кошелек. — Отдашь Бекиру!..

Когда грек ушел, Дементьев посоветовал предупредить комендантов крепостей.

— За этим дело не станет, — отмахнулся Веселицкий. — Хана уличить надо!.. И заговор сорвать!

— Но как?

Веселицкий нервно побарабанил пальцами по столу, затем сказал отрывисто:

— Завтра пойдешь во дворец… К хану… Добьешься для меня аудиенции. На субботу!

— Хан может отказать.

Веселицкого, раздосадованного сообщением Бекира, вдруг обуял гнев.

— Умри, а добейся! — раздраженно вскричал он. И тут же, понимая, что незаслуженно обидел переводчика, извиняющимся тоном добавил: — Семен, прошу, справь службу…

На следующее утро Дементьев был во дворце. Сагиб-Гирей долго отказывался принимать русского резидента в указанный день, предлагал встретиться позднее. Дементьев проявил необыкновенную настойчивость и твердость.

— Речь пойдет о делах, составляющих благополучие не только России, но и Крымского ханства, — говорил он, избегая уточнять тему предстоящего разговора. — Ни один государь не может оставаться безучастным к судьбе своих подданных в минуту, когда им угрожает смертельная опасность… Я не уйду из дворца, пока не получу положительного ответа!

Хан, сделав кислую гримасу, неохотно согласился дать аудиенцию.

В субботу, двадцать четвертого мая, в третьем часу дня, в присутствии хана и всего дивана Веселицкий обвинил татар в готовящемся заговоре против России. Говорил он недолго, но резко, и закончил речь восклицанием:

— Действия ваши есть тягчайшее клятвопреступление! Перед своим народом!.. Перед Россией!.. Перед Господом!

Разоблачение резидента ошеломило членов дивана.

Позднее, описывая свой демарш Долгорукову, Веселицкий отметит в рапорте, что татары «не были в состоянии минуты с четыре и слова вымолвить, но, взирая друг на друга, выдумывали, какими красками злой свой умысел лучше прикрыты.

Смятение чиновников подтвердило правоту конфидента — заговор действительно готовился. Но теперь татарское выступление будет сорвано: вряд ли хан и беи отважатся на мятеж, зная, что русским все известно и войско их, без всякого сомнения, подготовлено к отпору.

Первым пришел в себя хан-агасы Багадыр-ага. Натянуто улыбаясь, он сказал слащаво:

— Его светлость хан и все чины правительства уверяют вас, что в силу заключенного трактата вечной дружбы и союза они ни о чем более не пекутся, как о распространении доброго согласия между свободными народами и искоренении злых людей… А вас мы просим не верить лживым слухам и объявить доносчиков, сеющих смуту, для их примерного наказания.

— В таком случае вам придется наказать половину Бахчисарая, — запальчиво ответил Веселицкий. — Люди из моей свиты ходят по городу, своими глазами видят чинимые в последнее время приготовления. А в кофейных домах, в гостиных дворах, в лавках все открыто, без всякого зазрения и опаски говорят о выступлении его светлости в поход на Керчь… Я сам видел, — соврал Веселицкий, — как три ночи назад по Бахчисараю ехали в большом числе вооруженные татары.

— Мурзы могут приезжать к хану не только днем, но и ночью, — попытался оправдаться Багадыр-ага. — А что говорят в домах и на улицах — это ложь!.. Много ли с подлых возьмешь? Они говорят все, что на ум взбредет.

— И подлые, видя приготовления, делают свои заключения. У них тоже есть рассудок.

Багадыр-ага снова стал уверять резидента в ложности сведений о заговоре. Но Веселицкий не стал его слушать, демонстративно не попрощался и покинул дворец, предупредив, как бы между прочим, что все находящиеся в Крыму полки готовы в любую минуту сокрушить верных Порте злодеев.

Татары испугались разоблачения. Но еще больше они испугались, что стоящие на полуострове русские войска начнут исполнять угрозу, оглашенную в манифесте Долгорукова. Хан и диван некоторое время совещались, а затем отправили к Веселицкому дефтердара Казы-Азамет-агу и Ахметша-мурзу.

— Ваши слова причинили великое беспокойство и обиду, — объявил дефтердар. — Нас послали еще раз нелицемерно подтвердить, что все сказанное о приготовлениях — злая ложь и клевета… Мы намерены и далее твердо придерживаться трактата о дружбе, подписанного в минувшем ноябре.

«Твоими устами да мед пить», — подумал Петр Петрович, неприязненно глядя на низкорослого агу, заискивающе улыбавшегося всем лицом.

Подождав два дня и убедившись, что хан и беи остались в Бахчисарае, Веселицкий отправил Долгорукову рапорт, в котором рассказал о срыве заговора.

Облегчения, однако, не наступило: у крымских берегов все чаще появлялись турецкие суда, словно дожидаясь сигнала, чтобы высадить десант.

Вице-адмирал Алексей Наумович Синявин велел кораблям своей флотилии крейсировать вдоль побережья и отгонять турок. Вскоре капитан 1-го ранга Сухотин в коротком бою лихо осыпал турецкую эскадру ядрами и сжег несколько судов. Но дальнейшему крейсированию помешал жестокий шторм, повредивший корабли Сухотина. Он отвел их на ремонт в Ахтиарскую бухту.

 

3

На заседании Совета при обсуждении положения в Крыму была зачитана реляция Долгорукова, в которой среди прочего упоминалась просьба Шагин-Гирея о возведении его в ханы.

— Проявившаяся неверность Сагиб-Гирея и поползновенность татар к Порте убеждают, что просьба калги-султана совершенно основательна и справедлива, — заметил Никита Иванович Панин. — Не имея преданного России человека на ханском престоле, нам не удастся отвратить Крым от прежней покорности туркам… Однако в настоящих обстоятельствах так поступить, к сожалению, нельзя! Сагиб избран по древним татарским законам и обычаям. Всякая перемена вопреки этим законам — особливо при явной нашей поддержке! — нарушит подписанные с Крымом договоры и еще пуще возбудит беспокойство татар, которые увидят в этом попытку порабощения… Кроме того, переменна хана произведет новые хлопоты и затруднительства в совершении мира с Портой.

— Доводы графа верны, — сказал Григорий Орлов, прощенный Екатериной и с конца мая вновь допущенный ко двору. — Но калге следует дать надежду… Он, конечно, порядочная сволочь, но из всех татар к нам наиболее привержен.

— Калгу в обиду не дадим, — успокоил Орлова вице-канцлер Голицын. — Ее величество еще в апреле всемилостивейше изволили повелеть, что ежели весь Крым дойдет до последней степени и дальнейшее пребывание калги между татарским народом представит опасность для его персоны, то он найдет в пределах империи верное и безопасное убежище, сходное с его знатностью и заслугами…

В письме Шагин-Гирею, написанном Паниным по решению Совета, подробно изъяснялась позиция российского двора об испрашиваемом калгой ханстве и подчеркивалось: «Если дальнейшее ваше там присутствие оказалось бы, действительно, бесполезным для вразумления татар, а для вас собственно бедственным, на такой случай я имею точное повеление от ее императорского величества здесь же вам объявить, что от вас будет зависеть возыметь тогда прибежище в границах ее величества империи…»

 

4

Встревоженный новым приливом устрашающих рапортов, нахлынувших в июне, Долгоруков решил самолично наведаться в Крым, чтобы своим присутствием приструнить татар и заодно проверить состояние квартировавших там войск и их готовность подавить любой мятеж. Для скорого передвижения он не стал брать в охрану пехоту и пушки — взял только конницу: Желтый гусарский полк и полк донских казаков полковника Грекова. Свита была небольшая — генерал-поручик Берг, генерал-майоры Грушецкий и князь Голицын и полковник Глебов.

В легкой карете утром десятого июля командующий покинул лагерь у Днепра и, заночевав в Перекопской крепости, к вечеру следующего дня въехал на пост майора Синельникова, охранявшего переправу через Салгир.

Осмотрев пост, Василий Михайлович остался доволен царившим на нем порядком — лагерь был чисто прибран (сгребли даже лошадиный помет), пехота в полном мундире, в париках. Он похвалил Синельникова за ревностную службу, спросил, не балуют ли татары.

— Так со мной особливо не побалуешь, ваше сиятельство! — нахально воскликнул майор, размашисто указывая на пушки, глядевшие круглыми зрачками дул во все стороны.

Долгоруков добродушно захохотал, хлопнул офицера по плечу и, обернувшись, пробасил:

— Что татары? Таким молодцам сам черт не страшен!

Теперь засмеялись все…

На следующий день, после полудня, Василий Михайлович прибыл в лагерь командующего Крымским корпусом генерал-поручика князя Прозоровского.

На каменистом левом берегу Салгира ровными рядами белели выгоревшие солдатские и офицерские палатки; с трех сторон лагерь прикрывали батареи и насыпанные из земли и камней ретраншементы, с четвертой — южной — река, правый берег которой был низинный, заболоченный, густо поросший высоким камышом. Место для лагеря было выбрано очень удачно — отсюда Прозоровский в течение одного-двух дней мог достичь конным войском любой точки Крыма и подкрепить резервом русские гарнизоны.

Долгорукова встретили, как подобает встречать предводителя армии: гремели барабаны, шеренги солдат раскатисто кричали «Ура!», пушки гулко салютовали холостыми зарядами.

Приняв рапорт Прозоровского, Василий Михайлович снисходительно пошутил:

— Такую пальбу устроили… Поди, всех татар распугали.

— Моя б воля — напугал бы не так, — неожиданно зло ответил Прозоровский, болезненно морщась. (Длительное пребывание в Крыму заметно пошатнуло его здоровье. Он уже выезжал в Россию на лечение, недавно вернулся, но чувствовал себя по-прежнему скверно и даже просил Долгорукова об увольнении от командования корпусом.)

Долгоруков неторопливо объехал роты и эскадроны, а затем, сопровождаемый Прозоровским и свитой, вернулся в свой лагерь, поставленный ниже в двух верстах. Прозоровский, которого затянувшиеся торжества и переезды изрядно утомили, испросив разрешение, покинул командующего, не забыв, однако, пригласить на обед, устраиваемый в его честь.

— Хорошо, — кивнул Василий Михайлович, — завтра приеду…

Обед для полевых условий был совершенно роскошный: блюда меняли до шести раз. Особое восхищение вызвал почти саженный осетр, доставленный с азовской стороны по специальному приказу Прозоровского, предусмотрительно позаботившегося об этом за несколько дней до приезда командующего в Крым.

Сам князь, болезненно бледный, почти не пил, но на правах хозяина многократно провозглашал здравицы Долгорукову, и каждый раз, когда все вставали с наполненными бокалами, офицер, дежуривший неподалеку от стола, давал незаметный сигнал артиллеристам, которые делали залп из всех орудий.

— Едва обед закончился, дежурный офицер подвел к командующему чиновников, присланных ханом и Шагин-Гиреем. Они, кланяясь, поздравили Долгорукова с благополучным прибытием в Крым и, угодливо улыбаясь, передали приглашение навестить хана и калгу.

Подвыпивший Берг капризно забрюзжал:

— Еще чего… Это они должны нанести визиты покорителю Крыма.

Долгоруковский переводчик Якуб-ага сделал вид, что не расслышал слов генерала и не стал переводить сказанное. А сам Василий Михайлович, размякший от вина и хороших кушаний, был настроен милостиво — пообещал заехать.

На следующий день он направился в Акмесджит, расположенный в пятнадцати верстах к западу от лагеря. За четыре версты от города, у опушки дубовой рощи, его встретил Мегмет-мурза с несколькими вооруженными татарами. Не слезая с седел, татары гортанно прокричали приветствия, затем развернули коней и поехали впереди карет, указывая путь.

Насчитывавший до двух тысяч домов Акмесджит раскинулся на склоне пологой Горы, покрытой тусклой жесткой травой, с проплешинами белого камня. По причине своей незначительности в военном деле крепостных стен город не имел. Но удачное местоположение в самом центре полуострова делало его перекрестком торговых дорог от Перекопа и Чонгара на южное побережье к Алуште и Ялте, от Кезлева и Бахчисарая до Кафы и Керчи.

Русские, по обычной своей привычке упрощать произношение незнакомых слов, называли его Ак-Мечеть — «Белая мечеть». А причиной такого названия послужила построенная в самом начале XVI века при хане Менгли-Гирее мечеть Кебир-Джами, выкрашенная в белый цвет.

Повинуясь Мёгмет-мурзе, кареты проехали по шаткому бревенчатому мосту через Салгир, отвернули влево и, удаляясь от города, сопровождаемые полуголыми мальчишками, сбежавшимися с окраин, по узкой извилистой дороге, проложенной между рекой и нависающей белой обрывистой скалой, подкатили к дворцу калги-султана.

Дворец был большой, имел собственную мечеть и был на диво ухожен: покрашенный красной краской одноэтажный дом окружал зеленый сад; перед домом среди деревьев и кустов аккуратным круглым зеркальцем сверкал пруд, в котором зыбкими серебристыми тенями скользили рыбы; несколько фонтанов журчали безостановочную песню.

Шагин-Гирей, одетый по-европейски, встретил Долгорукова и свитских генералов у крыльца, провел в зал. Он и здесь остался верен новым правилам — сел в кресло, как и Долгоруков. Остальным европейской мебели, очевидно, не хватило — Берг, Прозоровский, Грушецкий и Голицын разместились на двух софах.

Разговор был долгий — около трех часов — и обстоятельный. Большая часть его касалась неустойчивой обстановки в Крыму и неопределенности личной судьбы калги. Шагин-Гирей ругал хана и беев за поползновенность к Порте, себя же, наоборот, всячески нахваливал, подчеркивая собственные надежды на Россию.

— Зломыслие и ухищрения сих людей столь велики, — говорил Шагин, — что они без колебаний готовы принести в жертву все благополучие своего народа. Есть только один способ сохранить Крымский полуостров в независимом состоянии! Это неусыпное бдение и предосторожность России, упреждающие возвращение Порты к прежнему здесь владычеству… Ее величество не должна тешить себя мыслью, будто после подписания мира Порта станет спокойнее… Нет, не станет!.. Весь свет был свидетелем, как в минувшей негоциации турки показали редкое упорство именно в пункте признания татар свободными. Мне мнится, что сие обстоятельство — суть турецкой политики. Оставь Россия прежние права на Крым султану — Порта, несомненно, дала бы согласие на уступки крепостей, ибо тогда ее могуществу ничто бы не угрожало. Две крепости — не в счет!.. Но коль вы строго с ней говорите и все права не отдаете, то и с крепостями встретили затруднение.

— Крепости мы не отдадим, — спокойно сказал Долгоруков. — В них заключена безопасность всей области.

Шагин одобрительно закивал:

— Правильно, правильно… Если это препятствие не удержите, то Порта — несмотря на все данные ею обещания — тотчас устремит свои происки к завладению Крымом. И тогда беи с мурзами станут ей надежной опорой в названном злом умысле. Они трактат, подписанный в Карасубазаре, блюсти не будут… А я буду!

От Долгорукова не ускользнула прежняя претензия калги на ханство, но обнадеживать его он не стал. Правда, прощаясь, напомнил, что Россия готова принять калгу с должным уважением и поселить там, где он сам пожелает жить.

В лагерь генералы вернулись на закате. Направляясь к своей палатке, Берг, пожелав покойного сна командующему, заметил:

— Не дай Бог иметь такого калгу в своем отечестве.

— В своем — не дай… А в чужом такие даже полезны, — благоразумно ответил Долгоруков. — Лишь бы нам верность хранил да от турок подальше держался.

— Сохранит ли?

— Выбора у него теперь нет… Сохранит!

А ночью Василию Михайловичу приснился странный и тягостный сон: Шагин-Гирей весело, с прибаутками рубит палаческим топором головы мурзам, тела сбрасывает в яму, а затем, оскользнувшись в пролитой крови, сам падает туда же.

Утром он припомнил сон, за завтраком рассказал Бергу.

Прожевывая холодную осетрину, генерал проворчал:

— Сон-то пророческий… Попомните мое слово — калга плохо кончит…

После еще одного — прощального — обеда у Прозоровского командующий со свитой и охраной покинул лагерь, направившись в Бахчисарай, чтобы навестить хана.

Преодолев за три часа 15 верст иссохшей, пыльной дороги, отряд остановился на ночлег у небольшой реки Булганак, бойко журчавшей по каменистому руслу, обвешанному с двух сторон плакучими ивами. Здесь на него наехали чиновники хана. Они доставили ответ Сагиб-Гирея на послание Долгорукова, отправленное двумя днями ранее из лагеря Прозоровского.

Василий Михайлович послал церемониал, согласно которому хану надлежало встретить его во дворце, а в зал они — Долгоруков и Сагиб — должны были войти одновременно. Хан же ответил: поскольку он принимает русского генерала — тот войдет один.

Едва Якуб-ага перевел последние слова послания, Берг возмущенно заворчал:

— Хан много мнит о важности своей персоны… Может, еще и шляпы прикажет нам снять?

Долгоруков такого унижения стерпеть не мог — надменно сверкнув глазами, сказал жестким голосом:

— Либо мы вместе войдем, либо я проеду мимо… Я от хана кондиций не приемлю!

Несмотря на опускающуюся ночь, чиновников без задержки отправили в Бахчисарай.

А Долгоруков, подогреваемый едкими Замечаниями Берга, еще долго ругался:

— Слыханное дело!.. Меня — покорителя Крыма! — хан примет как заурядную особу!.. Сволочь!..

И он миновал бы Бахчисарай, но на рассвете в лагерь прискакал нарочный от Веселицкого, доложивший, что по резидентскому настоянию хан согласился на предписанный церемониал.

Узнав от Абдувелли-аги, какой ответ отправил хан, Петр Петрович тотчас присоветовал аге повлиять на своего господина, ибо чин и должность Долгорукова были столь высокими, что предложенный им обряд не умалял ни достоинства, ни чести хана.

— Отказ от встречи, о которой уже всем известно, — строго сказал Веселицкий, — может быть истолкован превратно: будто бы хан не желает дружбы с Россией, коль не принимает предводителя армии, обороняющей вольность Крыма.

Абдувелли-ага убедил Сагиб-Гирея, но его чиновники уже находились в пути.

Веселицкий мысленно выбранил хана за поспешность, поблагодарил агу за услугу и отправил вдогонку вахмистра Семенова.

Вахмистр, держа в руке заряженный пистолет, боязливо вглядываясь в темноту — в последние недели татары часто устраивали засады, нападая на курьеров, — легкой рысью трусил полночи по извилистой дороге, мутно белевшей в лунном свете, и лишь увидев огни лагеря, услышав окрик часового, облегченно вздохнул, спрятал пистолет в ольстру И, пришпорив коня, влетел в лагерь отчаянным храбрецом.

Долгоруков сперва хотел проучить хана за дерзость, продолжив путь к Балаклаве, но затем раздумал — приказал ехать в Бахчисарай.

В десяти верстах от города его встретили два десятка конных татар — почетное охранение, выделенное ханом для знатного гостя. Чернобородый плечистый мурза, не приближаясь к Долгорукову, развернул свой отряд, стал в голову колонны. Далее так и ехали: впереди татары, за ними офицеры свиты, кареты генералов, гусарский полк и казаки.

К полудню показался Бахчисарай.

С вершины горы, на которую неторопливо вползла растянувшаяся колонна, — спрятавшийся в долине город был как на ладони — уютный, зеленый, чуть затуманенный дымами очагов, словно нарисованный кистью живописца; можно было разглядеть снующих муравьями по кривым улицам людей, Медленно тянувшиеся арбы, запряженные игрушечными верблюдами и быками.

Татарский мурза подскакал к каретам, размахивая рукой, что-то прокричал Якуб-аге.

— Он говорит, что надо спускаться верхом, — перевел Якуб.

Долгоруков недовольно вылез из кареты. Генералы тоже вышли.

Денщики засуетились у лошадей, накидывая на гладкие лоснящиеся спины седла, подтягивая подпруги.

Ожидая, когда подведут лошадей, придерживая руками готовые сорваться с голов под порывами ветра шляпы, генералы с интересом разглядывали крымскую столицу. Разглядывали молча, пока Берг с злой мечтательностью не процедил:

— Поставить здесь один картаульный единорог — через полчаса токмо головешки останутся.

— Место действительно удобное, — согласился князь Голицын.

Грушецкий одобрительно покивал головой.

— Вам бы, господа, только воевать, — буркнул без упрека Долгоруков. — Ну где там кони?

Денщики, держа лошадей под уздцы, подбежали к генералам, помогли взобраться в седла. Долгоруков махнул рукой — мурза и татары стали осторожно спускаться с горы. За ними вытянулись остальные.

У дворца Долгорукова встретили чиновники, провели к залу, у дверей которого ожидал Сагиб-Гирей. В зал все вошли по утвержденному церемониалу, расселись. Слуги молниеносно и бесшумно подали кофе, шербет, конфеты, трубки.

Сагиб-Гирей долго и многословно изливал похвалы ее величеству за доставленную вольность, заверял в соблюдении дружбы и союза.

Василий Михайлович не стал упрекать его в поползновенности к Порте, но заметил значительно:

— В бытность мою в здешней земле водилось немало заморских злодеев, покушавшихся на татарскую вольность. Однако победоносным оружием ее величества все они были разбиты и изгнаны прочь… Но вот я снова здесь и вижу, что благостный покой кем-то нарушен, а подданные хана обитают в тревоге… Успокойте их!.. Россия оборонит народную вольность!.. Я уничтожу всякого, кто осмелится похитить вашу независимость возвращением в прежнее порабощение Порте!

Веселицкий, присоединившийся к свите у дворца, отдал должное командующему за столь заботливое предупреждение. По заискивающему тону хана, опять начавшего уверять в своей верности подписанному трактату, было видно — он тоже понял, что имел в виду Долгоруков.

Проявляя подобострастное гостеприимство, хан в конце встречи предложил Василию Михайловичу осмотреть город, но тот отказался и, отобедав у Веселицкого, приказал выступить в путь.

Ночевал отряд у речки Бельбек. А утром казачий разъезд, осмотрев уползающую в горы дорогу, доложил, что обозы далее пройти не смогут.

— Какая там дорога? — сетовал пышноусый хорунжий, привыкший к простору степей и чувствовавший себя в горах неуютно. — Это ж тропа: две лошади с трудом пройдут… И горы крутые больно — кареты не удержим.

Поразмыслив, Долгоруков отправил обоз и оба конных полка по обходной дороге к деревушке Бельбек, у которой стоял отряд подполковника Бока, а сам с генералами и небольшой охраной верхом на лошадях переправился через реку и стал подниматься в гору.

Хорунжий не обманул: дорога действительно была плохая. Поросшая по обочинам редкими кустами шиповника, игриво светившегося розовыми звездочками распустившихся цветов, она то круто лезла вверх, то столь же круто опускалась; в некоторых местах шла почти по краю обрыва, захватывая дух людей страхом падения в пропасть и восторгом мощной природной красоты, открывавшейся вокруг. Долгоруков подумал, что именно такие горы приучают людей к смелости и гордости.

Сдерживая коня, Василий Михайлович старался ехать подальше от обрыва, покрикивал на офицеров, бравировавших своей храбростью перед генералами и норовивших пустить лошадей едва ли не по самой кромке.

— Мне покойники без надобности, — басил он, грозя кулаком. — Ну как конь оскользнется?.. Отпевать некому… Умереть от пули — честь, а подохнуть в пропасти — дурь!..

Спустя четыре часа отряд благополучно достиг деташемента генерал-майора Кохиуса. Тот, как и ранее Прозоровский, встретил командующего со всеми почестями: гремели литавры, гулко, с многократным эхом бахали салютующие пушки, Брянский пехотный полк звучно кричал здравицы. Правда, обед был не такой обильный, как у Прозоровского, но тоже с пушечными залпами.

Выстрелы услышали в морской гавани, расположенной ниже, в двух верстах от лагеря Кохиуса. Через час в горы поднялись с рапортами капитан 1-го ранга Сухотин и капитан 3-го ранга Консберген.

Разгоряченный вином и торжествами Долгоруков принял рапорты, расцеловал бравых офицеров, потопивших месяц назад несколько турецких судов. Суровые, просоленные ветрами капитаны не привыкли к такому обхождению — смутились. А Берг, подметивший их растерянность, улыбчиво пошутил:

— Топить турок, поди, легче, а?

Все засмеялись.

— Пусть топят! — крикнул Долгоруков. — Дно морское широкое!.. (Он взял серебряный стаканчик, вскинул руку вверх.) Ранее сие море звалось «Русским». Теперь оно Черное. Но нашими трудами стало и останется навечно русским морем… За российский черноморский флот! За российское оружие! За ее императорское величество! Виват!

Опрокидывая шаткие походные стульчики, все разом вскочили с мест, нестройно, но громко прокричали здравицу и осушили бокалы.

После обеда Долгоруков спустился вниз, чтобы осмотреть гавань и стоявшие в ней корабли.

Свои подвиги Василий Михайлович вершил в сухопутных баталиях, в морском деле ничего не смыслил, но даже он сообразил, насколько удобна для флота раскинувшаяся перед ним бухта. Окруженная с трех сторон высокими обрывистыми горами, она длинным, многоверстным языком уходила в глубь полуострова; узкий пролив, отделяющий бухту от моря, надежно защищался двумя батареями, поставленными на противоположных берегах. Долгоруков даже подумал досадливо, что не только Керчь и Еникале следовало выторговывать у татар, а и эту бухту.

Стоявший рядом с ним Сухотин, указывая рукой на корабли, давал краткие пояснения, называя тип корабля, число пушек, состав команды. Флотилия была небольшая, но грозная: два 32-пушечных фрегата, четыре 12-пушечных корабля и палубный бот с 20 пушками.

— В нашей силе закрыть побережье от Козлова до Керчи, — горделиво закончил пояснения Сухотин.

— Иного не дано! — коротко ответил Долгоруков. — Коль пустим десант на берег — выбивать придется с кровью.

По настоятельной просьбе капитанов Василий Михайлович посетил оба фрегата, похвалил команды за отвагу и вечером, провожаемый пушечным салютом, вернулся в Лагерь Кохиуса.

На рассвете отряд командующего направился к Бельбеку, к подполковнику Боку, где его поджидали гусары и донцы с обозом, а на следующий день вошел в Кезлев.

Некогда шумный и многолюдный город опустел: татары, замордованные грабежами русских солдат, незаметно и тихо покинули свои дома; из жителей остались только христиане — греки и армяне.

Долгоруков задерживаться в Кезлеве не стал — устроил короткий смотр гарнизону, переночевал и утром выехал к Перекопу.

Рассеянно поглядывая на безжизненную, душную степь, бугрившуюся круглыми шапками редких скифских курганов, Василий Михайлович погрузился в неторопливые думы.

Эта непродолжительная поездка, носившая главным образом демонстративно-устрашающий характер, оказалась достаточно полезной. Беседы с калгой и ханом, с генералами и офицерами Крымского корпуса, с резидентом Веселицким, подробно обрисовавшие скрытое от глаз, но ощутимое по мелким внешним деталям, а еще больше по донесениям конфидентов соперничество внутри татарского общества, убеждали, что за Крым предстоит еще долгая и трудная борьба. Генерал припомнил образное, но очень точное сравнение, брошенное в разговоре Веселицким.

— Турция подобна солнцу, — сказал статский советник, — а Крым — тень от него. Покамест светит солнце — тень не исчезнет. Оставляя по проектируемому договору султану духовную власть, мы оставляем частицу света, которая будет и впредь порождать тень…

«Прав советник, ох, прав, — думал, вздыхая, Долгоруков. — Войско неприятеля можно разбить, флот — потопить. Но как сломать веру?..»

Двадцать третьего июля он вернулся в свой лагерь у Днепра.

А через несколько дней Веселицкий прислал письмо, что Шагин-Гирей сложил с себя должность калги-султана и собирается выехать из Крыма к командующему.

 

5

Шагин-Гирей покинул Крым в самом конце лета. Покинул тайно, ночью. В свете полной луны, холодно и надменно глядевшей с неба, трижды сменив лошадей, он стремительно пронесся к Ор-Капу, оставляя позади и дорогую и ненавистную землю. И спешил он не из-за боязни покушения — он хотел избежать презрительных взглядов татар, не принявших ни его европейский облик, ни его стремление сблизиться с Россией.

В полевом лагере Долгорукова Шагин вел себя скромно, просительно, и все сокрушался, заискивающе поглядывая на командующего:

— Аллах удалил меня из отечества за грехи, пустив странствовать по чужим углам и дворам… Теперь, видимо, моя дорога лежит в Петербург.

Василий Михайлович пожалел его, сказал снисходительно:

— Учиненное ранее обнадеживание о выборе места пребывания остается в силе.

И отправил Шагина в главную квартиру армии — Полтаву, назначив на содержание 500 рублей ежедневно.

А потом доложил обо всем в Петербург…

Ответ пришел нескоро, в середине октября, когда Долгоруков вернулся из полевого лагеря в Полтаву.

«Пока дела крымские не переменятся, — писала Екатерина, — он под нашим ближайшим попечением находиться будет. Но между тем, рассуждая с другой стороны, по образу его жизни, а более еще и по самым удобностям к сношению с Крымом и с ногайскими татарами, и чтоб, следовательно, представляющиеся впредь случаи к перемене настоящей его судьбины могли быть безотлагательно употреблены в его пользу, за пристойное поэтому находим остаться ему до времени на границе».

Долгоруков вызвал Шагин-Гирея к себе в кабинет и разъяснил ошибочность его желания перебраться на жительство в Петербург:

— Удалясь от Крыма, вы неминуемо окажетесь отторгнувшимся от своего отечества и всех татар. А сие приведет не токмо к подкреплению ваших недоброжелателей, но и к погашению памяти о вас в тамошних народах. В вашей же пользе состоит не отставать совершенно от татар! Не отказываться от участвования в их делах! И быть в готовности при первом же случае явиться в Крым, дабы вступить в правление ханством.

В карих глазах Шагина мелькнула искорка самодовольства: Россия нуждается в нем, а значит, не оставит попыток утвердить его на крымском престоле.

Тем временем его отъезд из Крыма послужил сигналом к новым волнениям: участились стычки между татарами и русскими солдатами, опять поплыли слухи о скором турецком десанте с таманского побережья.

А на Кубанской стороне заволновались ногайские орды: в Суджук-Кале высадился прибывший из Константинополя хан Девлет-Гирей.

Разуверившись в способности Сагиб-Гирея выступить против России, турецкий султан Мустафа осуществил свою давнюю угрозу: назначил крымским ханом Девлет-Гирея, Шабас-Гирея — калгой, Мубарек-Гирея — нурраддин-султаном, а потом послал всю троицу на Кубань побудить орды вернуться к прежнему, покорному Турции, состоянию. Одновременно султан приказал готовить большой флот, который должен был перевезти на таманское побережье трехбунчужного Хаджи Али-пашу с десятитысячным войском.

Орды волновались не без причины — нужно было решить невероятно простой и сложный вопрос: на кого поставить, чтобы не проиграть?.. На Россию? На Сагиб-Гирея?.. На Девлет-Гирея?

Измотанной пятилетней войной России было уготовано еще одно тяжелое испытание. Озабоченный борьбой с сильным внешним неприятелем, бросая в бой все новые силы и средства, Петербург не только истощал мощь империи, но и засевал ниву народного недовольства, замучив подданных рекрутскими наборами, многочисленными податями и повинностями. И в сентябре зерна гнева проросли на Яике — взбунтовались тамошние казаки.

Екатерина задумалась.

Бунтами Русь удивить было трудно — бунтовали всегда. Даже в первопрестольной Москве аккурат два года назад поднялась чернь, ломилась в Кремль, убила архиерея Амвросия, других служилых людей, грабила и бесчинствовала. Но то бунтовала чернь — безоружная и пьяная. Посланный в Москву Григорий Орлов быстро восстановил порядок, наказал виновных… На Яике было другое: поднялись казаки — люди в военном деле толк знающие, к дисциплине приученные, сабель и пушек не боящиеся. И самое пугающее — это имя покойного мужа императора Петра III, ставшее знаменем бунтовщиков. Ибо, по долетевшим в Петербург слухам, подвинул казаков на мятеж именно он, Петр, чудом якобы спасшийся тринадцать лет назад от смерти, скрывавшийся до поры в народе, а теперь возомнивший вернуть себе коварством отнятый престол и дать простому люду истинную волю.

«За царя сражаться сам Бог велел, — думала Екатерина, комкая подрагивающими пальцами вышитый платочек. — Только кто этот мерзавец, именем убиенного назвавшийся?..»

Через неделю-другую узнала — беглый колодник Емелька Пугачев. И тотчас послала рескрипт Оренбургскому генерал-губернатору Ивану Рейсдорпу, чтобы подавил бунт.

А в ответ — вести печальнее прежних: ширится смута, заполняет все новые и новые земли. Уже не только казаки поднялись, но и башкиры, татары казанские, казахи, уральские работные люди. Рейсдорп рад бы усмирить их, да не может — малочисленными крепостными гарнизонами много не навоюешь.

«Видно, крепкое войско надобно, чтобы опрокинуть бунтовщиков, — сжала губы Екатерина. — Только нет войска — с турком оно накрепко повязано… Мир нужен, мир…»

Она черкнула Панину записку: представить на ближайшем Совете свои рассуждения о скорейшем достижении желанного мира с Портой.

Панин повеление исполнил. На Совете говорил, по обыкновению, неторопливо, с ленцой, но умно и понятно:

— Рассмотрение всех прежних дел с Портой совершенно однозначно показывает, что ее упорство в татарском вопросе, а особливо в уступке нам крымских крепостей, встретило трудности доныне непреодолимые. Печально, но следует признать, что, без всякого ослабления от времени и продолжительности военных действий, они умножаются изо дня в день. Я зримо вижу, что намерение турецкого правительства и всей нации, по вкорененному ее бесчеловечию и зверству, говорит об их желании лучше подвергнуть себя всем возможным бедствиям от продолжения войны, нежели купить за помянутую цену мир. Мир, по собственному их признанию, им необходим нужный и во всех других частях выгодный.

— Что же мешает тому? — поспешил спросить Вяземский, нервничавший почему-то сильнее других.

— Мешает мнение, что допущение России утвердить себя в Керчи и Еникале навсегда лишит Константинополь внешней безопасности.

— Царьград здесь не при чем, — сказал Орлов. — Турки понимают, что если Россия заимеет военный флот на Черном море, то их владычество в тамошних водах и в Крыму закончится раз и навсегда.

— Это так, — согласился Панин, — но то упорство, с которым они не хотят идти на уступки, не может не тревожить нас. А состояние кризиса, в коем находится Российская империя, вынуждает меня предложить Совету упомянутое кем-то ранее предложение… (Панин сделал паузу и закончил со вздохом.) Следует отказаться от нашего требования Керчи и Еникале.

Орлов с удивлением посмотрел на Панина и спросил со злой иронией:

— Может, нам сразу признать поражение?

— Не язвите, граф, — обиженно ответил Панин. — Наши победы у нас никто не отнимет. Но империи нужен мир!.. Мир любой ценой!.. Даже уступкой тех крепостей.

— Отдать такие удобные крепости — значит остаться без флота, — горячо возразил Иван Чернышев. Будучи вице-президентом Морской коллегии, он не желал уступать туркам приобретенные черноморские порты.

— Они не столь уж удобные, чтобы держаться за них намертво, — возразил Панин.

— Это почему же?

— Содержание, оборона и снабжение сих крепостей не только потребует весьма значительных расходов, но будет неминуемо подвержено крайним неудобствам и затруднениям. Ибо вся коммуникация с ними сокращалась бы до одной навигации по Азовскому морю. А море сие, как известно, каждую зиму становится невозможным для плавания… Да и само естественное положение крепостей не представляет замену никаких важных выгод. Ни для охранения татар, ни для основания нашего кораблеплавания они должным образом не пригодны.

— Однако ранее вы считали иначе, — проронил колюче Иван Чернышев.

— При определении наших мирных кондиций сие предполагалось возможным по одним теоретическим сведениям. Но теперь известно, что ни одно из тех мест не имеет ни гавани к помещению судов некоторой величины, ни каких-либо преимуществ перед нынешними нашими верфями, заведенными на Дону. В окружности сих мест совершенно недостает всяких материалов к судовому строительству, почему их надлежало бы сплавлять Доном из верховых городов.

— Так что же получается, граф? После всех завоеваний и пролитой крови мы на Черном море ничего не поимеем?

— Поимеем… Кинбурн!.. Сей город, лежащий в самом устье реки Днепр, соединяет в себе несравненно большие удобства для желаемых нами выгод. И в обуздании татар. И в надежном противовесе Очакову, который у турок почитается ключом Крыма. И в заведении собственного кораблестроения и торговли, поскольку у Кинбурна есть место для пристанища судам большой величины… Кроме того, государственная экономия требует открыть рекой Днепр из прилегающих к ней провинций новый путь коммуникации.

Все задумались над словами Панина. Орлов спросил въедливо:

— С чего вы взяли, что Кинбурн хорош? При нем нет не токмо пристани, но и никаких прочих удобств. А обилие великих мелей не даст возможности содержать там флот… Нет, Кинбурн никакой пользы империи не принесет!.. Зато в Керчи имеется весьма удобная гавань! И владея требуемыми крепостями, можно спокойно проводить суда из Азовского в Черное море. А строить их будем на старых верфях.

— Я хочу владеть морем, — сказала Екатерина, внимательно слушая спор. — И иметь там военный флот, могущий упредить все турецкие происки против Крыма.

— Если мы отдадим Керчь и Еникале крымцам, то турки — будучи с ними одной веры и имея сторонников в тамошнем правительстве — уговорят татар уступить им эти крепости. А значит, выход в море нам заказан! — воскликнул с жаром Орлов. — Господи! Ведь очевидно же, что на совершенное отделение татар от турок потребно еще много времени и трудов!

— В политике излишняя горячность во вред делу оборачивается, — сказал Панин с намеком. — Мы можем о многом говорить, выставлять разные резоны. Но все идет к тому, что ныне условия мира с турками продиктует нам Пугачев… Да-да, господа, именно он!.. Бунт ширится, и России придется проиграть войну, отозвав из армии многиё полки на борьбу с Емелькой.

— Как проиграть? — вскинулся Вяземский. — Мы не можем ее проиграть!

— Мы проиграем, если быстро не найдем пути к миру!

— А я знаю одно — Кинбурн не может заменить нашу уступку туркам! — воскликнул Орлов, вскакивая со стула. И тут же сел под строгим взглядом Екатерины. — Кинбурн крепость небольшая, лежащая в отдаленном месте, ни порта, ни рейда не имеющая… Тогда надо требовать от них еще приобретений!

— Каких?

— Очаков! И всю землю, принадлежащую туркам между Днепром и Днестром! И не допускать их селиться в Бессарабии!

— Может, еще и Константинополь потребовать? — снисходительно спросил молчавший до этого Захар Чернышев. (После того как в конце августа Екатерина произвела его в генерал-фельдмаршалы и назначила президентом Военной коллегии, Захар Григорьевич разговаривал с бывшим фаворитом государыни с легкой небрежностью.)

— Да уж, граф, — поддержал Чернышева вице-канцлер Голицын, — не чаятельно, чтобы турки согласились на отдачу Очакова.

— Тогда его надобно разрушить! — потребовал Орлов.

— Нет, — возразил Панин, — его следует отдать в целости Порте. Ибо этим поступком нам будет легче доказать, что обе империи имеют равные удобности для наблюдения татар в их новом политическом бытии… Ежели Порта убедится, что мы лишаем себя всякого способа утвердить свое влияние в Крыму — она станет сговорчивее. Татары же, получа в свои руки и власть все нынешние крепости на полуострове и Тамане, сделаются через то совсем отдельным народом, без чего, конечно, Россия никогда не согласится на мир.

— Чепуха! — бросил Орлов. — Если мы уйдем — турки будут там хозяевами!

— Никита Иванович, вы же раньше сами ратовали за Крым, — сказал Вяземский, утирая платочком вспотевший нос. — Что же вы ныне отступаете?

Панин медленно повернул толстое лицо к генерал-прокурору и ответил с редкой для него выразительностью:

— Обстоятельства ныне другие, Александр Алексеевич. Мир нужен! Ибо Емелька, что по Волге бродит, во сто крат опаснее и турок, и татар. Это не просто бунт — это еще одна война! Внутренняя, а поэтому самая опасная… С Портой мы можем вести негоциации, договариваться о мире, выторговывать выгодные кондиции. С бунтовщиками же мира быть не может! Ибо на карту поставлены честь и достоинство империи! И выход у нас только один — вешать… (Никита Иванович махнул рукой, перевел взгляд на Екатерину.) Наступающее зимнее время удобно к негоциации с турками и может быть с пользою употреблено к учинению оной без всякого с нашей стороны компрометирования. Если только ваше величество соизволит для скорейшего доставления своим подданным вожделенного мира удостоить высочайшей апробации сии мои рассуждения.

Екатерина ответила с промедлением, после некоторого раздумья:

— Надобно намекнуть прусскому послу в Константинополе господину Цегелину внушить рейс-эфенди мысль, чтобы Порта, отвергнувшая в Бухаресте наши мирные кондиции, учинила теперь со своей стороны какие-либо новые предложения для возобновления негоциации… А особливо представила России в замену Керчи и Еникале уступку Кинбурна…

Получив в апреле от Румянцева предложения великого визиря о заключении мирного трактата, Совет снова принялся обсуждать условия, на которых следовало пойти на мир с Портой.

— Все константинопольские известия гласят, что новый султан, по примеру некоторых своих предшественников, передал всю свою власть великому визирю, — говорил Панин, озабоченно подрагивая сытыми щеками. — Ныне от Венского и Берлинского дворов мы имеем сильнейшие обнадеживания, что их министры при Порте общими силами будут ходатайствовать, чтобы заключение мира было оставлено в полную диспозицию Муссун-заде. А поскольку известная теперь его склонность к прекращению войны должна — усугубиться надобностью самолично присутствовать в Царьграде для учреждения в серале интриг против султанских фаворитов, то можно думать, что Муссун потому и сделал первое предложение о беспосредственной между ним и Румянцевым негоциации… К тому же Венский двор для вящего предубеждения Порты объявив через посла Тугута, что, видя упорство Порты против наших кондиций, мы решили забрать полученное от нас слово о Молдавском и Волошском княжествах и оставить их единому жребию оружия.

— Все это так, — процедил Орлов, — но негоциацию следует начать с того пункта, где остановился Бухарестский конгресс. И утвердить наперед все те статьи, что от взаимных послов были подписаны или по крайней мере в существе своем согласованы.

— Об ином и речь не идет, — сказал вице-канцлер Голицын. — Однако столь же очевидно, что турки вновь заупрямятся, ибо вся трудность замирения заключалась только в двух пунктах: о Керчи и Еникале и о свободе кораблеплавания. И они от сих пунктов не откажутся!

— Да, турецкая претительность в этих пунктах пока непреодолима, — поддержал Голицына Вяземский. — Именно поэтому нам надлежит проявить изворотливость.

— И определить степени, которые мы поочередно будем уступать, встретив сопротивление, — добавил Орлов.

— Уступлений нам не избежать, — снова заговорил Панин. — А поэтому я первой такой степенью считал бы надобность снизойти на ограничение кораблеплавания по Черному морю одним торговым. И на оставление татарам Керчи и Еникале. Но при условии, что Порта согласится, признав гражданскую и политическую их независимость, оставить им без всякого изъятия в полную власть все крепости в Крыму, на Тамане и Кубани и всю землю от реки Буг до реки Днестр, которая могла бы служить живой границей… В замену же всех наших столь великих и важных уступок — вытребовать города Очаков и Кинбурн с их окружностями и степью по Буг-реку.

— Можем ли мы жертвовать ручательством татарской независимости? — подал голос Кирилл Григорьевич Разумовский, обычно отмалчивавшийся на заседаниях, но тут вдруг проявивший интерес к обсуждению.

— Хотя такое ручательство и доставило бы нам ясное право вступиться за татар и их вольность, когда бы турки на оную покушаться стали, — мы не сделаем затруднения пожертвовать им для доставления мира. Ибо в этом случае наше право будет безмолвно утверждено мирным трактатом. Следовательно, всякую попытку вопреки татарской вольности мы будем почитать за нарушение самого мира.

— Это одна ступень, — обронила Екатерина. — А другие?

— Коль турки не уступят в этом, то соблаговолите повелеть графу Румянцеву требовать от них разрушения Очаковской крепости, — сказал Панин. — И на последний случай — оставить Порте Очаков, но закрепить за Россией Кинбурн.

— А как же черноморский флот?! — воскликнул Иван Чернышев.

— Что до кораблеплавания по Черному морю, то тут, снисходя на турецкие требования, следует дозволить именовать в трактате одно торговое. Но с равными на обе стороны для купеческих судов ограничениями в пункте их вооружения. Например, до четырех или шести пушек, как для обыкновенной салютации, так и для сигналов в море.

— Позор-то какой, Никита Иванович, — с болью, глухо выдавила из груди Екатерина, обведя затуманенным взором присутствующих. — Выиграть войну и ничего не получить в награду… Стоило тогда брать Крым?

Вопрос повис в воздухе. Никто из членов Совета не ответил на него — и так было ясно, что великой державе, одержавшей столько блистательных побед на суше и на море, Завоевавшей столько земель, идти на мир на таких условиях было действительно обидно и неприятно. Но внутреннее положение империи не давало иного выхода: следовало поскорее освободить армию от противостояния туркам, чтобы перебросить ее на борьбу с Пугачевым.

Все молчали, потупив глаза.

— Хорошо, — выдохнула еле слышно Екатерина. — Составьте рескрипт Петру Александровичу… Я подпишу…

Высочайший рескрипт был доставлен в Яссы двадцать третьего апреля. Ознакомившись с новыми условиями мира, Румянцев встретился с Обресковым, чтобы обсудить ситуацию.

— Государыня дала мне известные права на самостоятельность в скорейшем подписании мира, — сказал Румянцев, усевшись в кресло напротив тайного советника. — И я хотел бы ими воспользоваться, не нарушая, естественно, условий рескрипта… Я хочу присоединить к нашим требованиям Очакова и Кинбурна еще и город Хаджибей.

Обресков с некоторым недоумением посмотрел на фельдмаршала. Он слыхивал об этом местечке на берегу Черного моря, но не знал его ценности для империи. И спросил коротко:

— Он нужен России?

— Я не собираюсь отдать Керчь и Еникале за понюшку табаку, — повел бровью Румянцев. — Хаджибей — вкупе с Очаковым и Кинбурном — занимает столь важное положение на побережье, что, во-первых, мы не дадим Порте превратить сии крепости в плацдармы для нападений на земли империи, а по-другому, сами сможем господствовать в море над северо-западной околичностью Крыма и при нужде перебрасывать на судах войска в любую точку побережья.

Обресков призадумался, потом сказал уверенно:

— Я не знаю, как шло обсуждение в Совете, но сделанные уступки почти лишают нас хорошего выхода в море. А мореплавание теперь упускать никак нельзя… Я дипломат, в военных делах ведаю хуже вашего, Петр Александрович, но для меня очевидно, что, не получив такого выхода, империя рано или поздно снова окажется втянутой в войну с Портой… А может, и с Крымом.

— Вот я и хочу успокоить визиря, что наш двор не будет иметь военных и других, в войнах употребляемых, кораблей. А только купеческие, по обрядам всех европейских держав… Получив это, мы выторгуем себе порт, а корабли при нужде сможем преобразовать в военные.

Искушенный в политических интригах Обресков предложил более тонкий ход:

— Позволю себе напомнить вашему сиятельству о существовании такого доброго политического приема, как умолчание… В договоре ведь не обязательно все оговаривать. Напротив, подчас даже выгодно оговаривать не все!.. В данном случае, коль турки будут упрямиться в отношении свободного кораблеплавания, необходимо приложить усилия, чтобы заставить их не упоминать в акте запрета России иметь в Черном море военный флот… Пусть не разрешают! С этим можно согласиться… Главное — чтоб не запрещали!.. И ежели так будет — мы всегда сможем воспользоваться сим обстоятельством в свое оправдание. А именно — при нужде создадим флот, ссылаясь на то, что в договоре это не запрещено… Что же до Хаджибея — здесь следует не спешить и хорошенько все обдумать…

Румянцев отправил с майором Каспаровым письмо Муссун-заде, вежливое, не неуступчивое, в котором, перечислив согласованные в Бухаресте артикулы, предложил великому визирю дать «модификации» ответов на пункты, ставшие камнем преткновения. Фельдмаршал рассчитывал на благоразумие великого визиря, но чтобы оно скорее его посетило — двинул вперед переправившиеся на правый берег Дуная корпуса генералов Салтыкова, Каменского и Суворова.

Генералы за дело принялись рьяно: второго июня Каменский взял Базарджик, спустя четыре дня Салтыков разбил у Туртукая двухбунчужного Мустафу-пашу, наконец, девятого июня в жестоком бою у Козлуджи Суворов и Каменский разгромили сорокатысячный корпус Абдул Резак-эфенди, бывшего год назад послом в Бухаресте. Турки бежали к Шумле, оставив весь обоз, сто семь знамен, много артиллерии.

Продолжая развивать наступление, Салтыков устремился к Рущуку. А вот Каменский не стал преследовать янычар, остановил свой корпус и отправил фельдмаршалу рапорт, что решил устроить позицию между Силистрией и Шумлой для пресечения неприятельской коммуникации.

— Дурак! — вскричал Румянцев, кинув бумагу на стол. — Какой дурак!.. В Шумле-то и войска приличного не было: визирь всех бросил к Козлудже. А теперь он соберет разбитых и учредит в Шумле такую оборону, что дни, потерянные в стоянии, канут невозвратно.

Пылая благородным негодованием, Петр Александрович продиктовал Каменскому ордер: немедля подступить к Шумле и овладеть крепостью; в случае же сильного ее укрепления — осадить и пресечь всякое сообщение.

К этому времени в Браилов, где теперь находилась ставка фельдмаршала, прибыл визирьский нарочный Али с очередным посланием своего хозяина. Он привез ноту, которая повергла Румянцева в изумление и гнев: расценив предложение о «модификациях» как готовность России пойти на любые уступки, Муссун-заде (он писал ноту до сражения у Козлуджи) отказался изменить турецкие условия мира.

«Чтоб постановлена была вольность татар, — говорилось в ноте, — во всей силе сходственно с законом магометанским, не требуя ни гарантий, ни ручательства, ни равности; чтоб, исключая Азов, все прочие крепости и границы оставлены и со всем в прежнем их образе отданы и вручены были Порте».

— Его упрямство дорого обойдется туркам, — процедил сквозь зубы Румянцев. — Сколь ни лестна мне слава участвовать в примирении обеих держав, но когда с противной стороны предлагаются не те средства, которые могли бы помочь миру, то и я предъявлю другие средства…

Выполняя волю фельдмаршала, российские корпуса продолжали наступать: Каменский стоял в пяти верстах от Шумлы, заблокировав главные силы великого визиря, дивизия Салтыкова обложила Рущук, а бригадир Заборовский разбил в Балканских горах корпус Юсуф-паши, вызвав панику в турецких тылах.

Сам Румянцев придвинулся с войском к Силистрии.

По докладам сераскиров Муссун-заде видел, что положение его армии становилось катастрофическим. Стремясь оттянуть развязку, он снова написал фельдмаршалу. Но теперь тон письма был другой — не высокомерный, как в ноте, а простой, будничный, обреченный. Муссун-заде просил Румянцева поскорее прислать знатную особу, чтобы договариваться с ней о мире.

— Ну вот, кажется, и все! — воскликнул Петр Александрович, торжествующе оглядев генералов. — Теперь визирь пойдет на любые условия! А я продиктую ему такой мир, что он пожалеет о своем долгом упрямстве. И не мы к турку, а он к нам приедет. Слово даю — войну я закончу нынче!

Ответ фельдмаршала был жесткий: немедленно прислать в русский лагерь полномочного человека, чтобы составить «прелиминарные перемирия».

Муссун-заде, все еще надеясь избежать позора, согласился на заключение перемирия и предложил возобновить конгресс.

— Прищемили хвост турку! — обрадовался Румянцев. — Только теперь поздно ласкаться!

Чувствуя, что великий визирь уже сломлен, отбросив, все предписания Петербурга, фельдмаршал решил одним ударом покончить с Портой: не перемирие, а немедленное подписание мира!

Он вызвал писаря и, расхаживая большими шагами по скрипучим половицам, продиктовал ультиматум:

— О конгрессе, а еще менее о перемирии, я не могу и не хочу слышать!.. Ваше сиятельство знает нашу последнюю волю: если хотите мира, то пришлите полномочных, чтоб заключить, а не трактовать главнейшие артикулы, о коих уже столь много было толковано и объяснено. И доколе сии главнейшие артикулы не будут утверждены — действие оружия никак не перестанет!..

Румянцев ждал положительного ответа со дня на день, был уверен в нем, но тем не менее предупредил Салтыкова и Каменского: если в письме визиря встретит несходство с интересами России, то немедленно сообщит об этом генералам, чтобы военной силой вконец сломить турецкое упрямство и самонадеянность. Сам же с двумя пехотными полками и пятью эскадронами кавалерии подошел к деревне Кючук-Кайнарджи, открыто демонстрируя визирю, что идет на соединение с корпусом Каменского.

«Аллах оставил меня…» — обреченно подумал Муссун-заде, когда ему донесли о движении русского паши.

Окружавшие его чиновники тревожно склонили головы — ждали приказаний. Их сгорбленные, в широких одеждах фигуры напоминали нахохлившихся цветастых птиц и выражали такую покорность, что у визиря не осталось никаких сомнений — все готовы смириться с участью позорного плена. Это разозлило его.

— Румян-паша решил, что захлопнул клетку, — проскрипел Муссун-заде, кривя рот. — Но на дверцу следует еще навесить замок, чтоб птичка не улетела. А замок пока в наших руках!

Под замком великий визирь разумел мирный договор. Он полагал, что на согласование оставшихся восемнадцати статей потребуется несколько недель, а за такое время многое может перемениться, ибо турецкий флот находился у берегов Кубани и был готов десантировать янычар и Крым. В случае удачи все пункты, касавшиеся Крымского ханства, теряли силу, а война приобрела бы иное течение.

Поразмыслив, Муссун-заде назначил полномочными депутатами на переговоры с русскими нишанджи Ресми Ахмет-эфенди и нового рейс-эфенди Ибрагим Муниба. И дал им указание всемерно затягивать подписание мира.

 

8

С прибытием на Кубань Девлет-Гирея обитавший в Бахчисарае Сагиб-Гирей почувствовал, что врученная ему от имени народа власть начинает ускользать из рук. Ногайские орды вообще перестали повиноваться: едичкулы, отколовшись от прочих орд, примкнули к Девлету, едисанцы и буджаки снова стали звать к себе Шагин-Гирея, который не замедлил появиться в тамошних степях. Да и в самом Крыму тлевший до поры костер разномыслия в диване и обществе к весне 1774 года запылал сильнее прежнего. Но теперь беи, мурзы и аги спорили не о том, чью сторону принять — России или Порты, — а какому хану подчиняться.

Сагиб-Гирей был возведен в ханское достоинство по древним крымским обычаям, однако султан Мустафа так и не подтвердил его избрание присылкой положенных в таких случаях специального фермана и подарков. Девлет-Гирей, наоборот, имел султанское позволение на ханство, но в нарушение этих самых обрядов обществом не избирался. Мустафа ушел в мир иной, а новый султан Абдул Гамид к обоим ханам относился одинаково, хотя ходили слухи о его благоволении Девлету. И если Сагиб уже показал всем свою мягкотелость и неуверенность, то жесткая, непримиримая позиция Девлет-Гирея по отношению к России снискала ему популярность среди знатных татар, не желавших порывать с Портой. Число сторонников султанского ставленника росло с каждым днем.

Оставшись после полуденного намаза с глазу на глаз с Сагиб-Гиреем, Джелал-бей грубо обругал его:

— Дождешься, что все татары сбегут под Девлетову руку! Или тебе надоело быть ханом?.. Чего тянешь?.. Решайся, Сагиб!

— А ты, бей, похоже, забыл, сколько русских стоит у ворот Ор-Капу… А гарнизоны здешние?.. Что мы сможем сделать без турок?

— Янычары помогут, когда к Порте вернемся! Султану надо писать, прощение просить. А он нас, будь уверен, не обидит.

— Султан не обидит, зато Долгорук-паша с пушками под боком… Подумать надо.

Бей знал, что Сагиб боится Долгорукова, помнил, как подобострастно юлил он на аудиенции прошлым летом, и понимал, что преодолеть этот страх нелегко. Бей пытливо глянул на хана, зашептал проникновенно:

— Ты напрасно страшишься русского паши. Лишить тебя ханской власти он не может. Ты получил ее от нас и перед нами должен держать ответ… У России и Крыма дороги разные! Можно примирить одного татарина с русским, можно примирить сотню, тысячу. Но как примирить народы?!

— А договор о дружбе?

— Бумажка!.. Дружба договорами не начинается. Договор может лишь закрепить уже имеющееся приятельство. Но его нет! И не будет! Ибо Крым и Россия — разные сущности. И чем раньше ты это поймешь, тем скорее поднимешь знамя священной войны против неверных!.. Запомни, если от тебя отвернется Россия — это не беда. Беда — когда от тебя отвернется наш Народ!

Уговоры и угрозы Джелал-бея подействовали — после тягостного колебания Сагиб-Гирей объявил в диване, что готов выступить против России.

Это решение хана эхом отозвалось в крымском обществе: муллы в мечетях стали еще злее поносить Россию, мурзам и агам было велено скрытно готовить отряды, чтобы по первому зову следовать к назначенным местам для нападения на русские войска. В диване подробно расписали, кому какой гарнизон или пост атаковать. На побережье поставили наблюдателей с приказом немедленно донести хану о появлении турецкого флота. Чтобы не возбуждать подозрений в неверности, хан велел татарам вести себя мирно и российских солдат не обижать.

Все делалось тайно, но Веселицкий недаром платил деньги своим конфидентам — они исправно доносили о замыслах хана и дивана, а Петр Петрович в свою очередь посылал рапорты Долгорукову и новому командующему Крымским корпусом генерал-майору Ивану Варфоломеевичу Якобию.

Осмотрительный Якобий тоже расставил на прибрежных горах свои посты и приказал всему корпусу быть в готовности к отражению турецкого десанта, а коль придется, то и к подавлению татарского бунта.

В эти же дни одиночные российские корабли непрерывно крейсировали у берегов полуострова. Матросы, взобравшись на высокие мачты, крутили головами, выискивая неприятельские паруса. Но горизонт был чист — ни судна, ни лодки.

Якобий стал уже поругивать Веселицкого:

— Переусердствовал господин резидент… У страха глаза велики…

Но Веселицкий оказался прав: восьмого июня турецкий флот под командованием Хаджи Али-паши неприметно подкрался со стороны Кавказского побережья к проливу в Азовское море.

На русских кораблях, стоявших на керченском рейде, сыграли тревогу. Матросы потащили из воды якоря, засуетились у парусов, стали заряжать пушки.

Контр-адмирал Василий Чичагов, вдавив в глаз зрительную трубу, разглядывал турецкий флагман «Патрон» — огромный, в полсотни пушек трехмачтовый корабль. В кильватере флагмана шли 14 линейных кораблей, а несколько десятков фрегатов и транспортных судов, забитых турецкой пехотой и припасами, прижались к кубанскому берегу, выжидая исхода надвигающегося сражения.

Но сражения не получилось. Чичагов удачно поймал ветер, быстро развернул корабли в линию и замер в угрожающем ожидании. Крепостные батареи Керчи и Еникале были готовы поддержать адмирала огнем, а высыпавшие на стены и в береговые ретраншементы солдаты — отбить турецкий десант.

Али-паша, обозрев приготовления русских, вступить в бой не решился, отвел флот на несколько миль назад, к землям, занятым отрядами Девлет-Гирея.

Понимая, что момент для внезапной атаки и десантирования упущен, что встревоженные русские будут внимательно следить за всеми перемещениями флота, Али-паша решил использовать себе в подкрепление татарское войско Сагиб-Гирея.

Темной ночью на утлой лодке несколько преданных Девлету крымцев и одетый в татарское платье посланец Али-паши пересекли пролив, высадились на пустынный берег, а затем лесными тропами пробрались к Бахчисараю. Турок передал хану письмо, в котором говорилось, что Порта, снисходя на прошение крымцев о помощи, прислала большое войско, готовое высадиться на полуостров и избавить его жителей от российского порабощения. Татарам приказывалось одновременно атаковать все русские гарнизоны, чтобы если не разгромить их, то по крайней мере сковать затяжными боями. Сам Сагиб-Гирей должен был двигаться к проливу и напасть на те войска, что поддерживают русский флот, препятствуя высадке десанта.

Зачитанное в диване письмо уничтожило последние сомнения в правильности избранного пути — возвращения под руку Порты. Хан повеселел, приказал немедленно подтянуть к Бахчисараю часть вооруженных отрядов, намереваясь как только поступит сигнал от Али-паши, лично повести их в бой.

Утром окрестности Бахчисарая и сам город стали заполнять большие и малые отряды конных татар, У ружейных лавок появились очереди: татары побогаче покупали ружья, пистолеты, патроны, большинство же расхватывали луки, сабли.

Перепуганный Веселицкий, которому конфидент Бекир объяснил причину столь небывалого многолюдья, потребовал у хана срочную аудиенцию.

— На площади, у лавок все говорят, что ваша светлость намеревается через два-три дня выступить в поход, — стараясь быть спокойным, сказал Веселицкий. — Кто этот неприятель, с которым вы намерены сразиться?.. И изъясните чистосердечно, быть ли мне при вашей светлости или же отъехать к командующему Крымским корпусом?

— Это зачем? — насторожился Сагиб-Гирей.

— Как резидент ее императорского величества, я аккредитован при вашей особе. И ежели ваша светлость доподлинно изволит отлучиться из города, то я, согласно моей должности, должен вас сопровождать. А в отсутствие вашей светлости — мне в Бахчисарае быть неуместно.

Хан, ища ответа, скосил взгляд на Багадыр-агу.

Тот, не моргнув глазом, сказал спокойно:

— Площадным речам нет нужды внимать.

— Это смотря каким речам! — раздраженно бросил Веселицкий. — Что же прикажете мне думать, когда все только и твердят о походе?

— Мы своим обязательствам верны свято и нерушимо! — изрек напыщенно хан. — А на чернь, что злыми языками болтает, не обращайте внимания. Я прикажу разогнать ее!

В тот же день татарские отряды, кутаясь в клубы дорожной пыли, действительно покинули город. Бахчисарай опустел, затих. А ханский телал — глашатай — до вечера ходил по кривым улицам, выкрикивая угрозы тем, кто будет говорить о турецком флоте, о походе и прочих военных приготовлениях.

— Этот резидент как заноза в пальце, — брюзжал Сагиб-Гирей, оставшись наедине с Багадыр-агой. — Про все знает!.. Уж не доносит ли ему кто наши тайны?

— Сам виноват! — непочтительно огрызнулся ага. — Зачем столько войска собрал? Пусть бы стояли в лесах и деревнях… Придет время — в два часа все здесь будут!..

Стараясь скрыться от зоркого ока русского резидента, отряды разъехались по ближайшим от Бахчисарая деревням. Веселицкий из города выезжал редко, поэтому хан надеялся, что, увидав опустевший Бахчисарай, он успокоится.

Но Бекир снова прислал к статскому советнику Иордана с уведомлением, что ахтаджи-бей Абдувелли-ага с тремя тысячами татар прячется в пяти верстах от города.

Веселицкий вызвал к себе полковника Нащекина и приказал отправить в разведывание офицера с командой.

— Вы, господин полковник, накажите ему, чтоб отвечал на татарские вопросы уверенно: дескать, едет снимать план окрестных земель… А коль доберется до аги — пусть напомнит этой сволочи, что при заключении трактата в Карасеве было условлено, чтобы крымцам более тридцати человек вместе не ездить. Иначе мы будем считать их нарушителями торжественного трактата и нашими неприятелями.

Через несколько часов Нащекин доложил, что в двух верстах от деревни ахтаджи-бея офицер был остановлен татарским постом и далее проехать ему не позволили.

— Та-ак, — протянул Веселицкий, кусая губы. — Чует кошка, чье мясо съела… Пошлите команду числом поболее!

Теперь на разведывание отправился полковник Либгольд с казачьей сотней. Татары его тоже остановили, но полковник — человек решительный и смелый — пригрозил, что проедет к аге силой. Татары коротко посовещались, затем один из них молнией прыгнул в седло и ускакал в деревню. Спустя полчаса он вернулся, сказал, что ахтаджи-бей сам приедет к полковнику.

Либгольд понял, что ага хочет выиграть время, чтобы убрать свой отряд в окружавший деревню лес, и, трогая коня с места, бросил небрежно:

— Не стоит утруждать столь достойного человека. Я сам отдам ему почтение.

Казаки, оттеснив татар, проследовали за полковником.

Конфидент Веселицкого не лгал: небольшая деревушка была буквально запружена конными и пешими татарами.

Недовольный появлением незваных гостей, Абдувелли-ага повел себя вызывающе дерзко — кричал, что не русским указывать, кто должен обитать в его деревне. В ответ Либгольд, багровея лицом, стал угрожать ему наказанием за нарушение карасубазарских договоренностей. Собеседники крепко разругались, оставшись каждый, при своем мнении.

Вернувшись в Бахчисарай, Либгольд поспешил к Веселицкому и, распаляя себя воспоминаниями недавней ссоры, доложил обо всем увиденном и услышанном.

Петр Петрович нахмурился: понял — татарский бунт неизбежен. Поблагодарив полковника за службу, он отпустил его, а затем написал обстоятельные рапорты Долгорукову и Якобию.

Ночью, бессонно ворочаясь в душной постели, он тронул рукой горячее плечо жены, сказал негромко:

— Завтра с детьми поедешь в Перекоп.

Жена, поглаживая распухший от бремени живот, вздохнула испуганно:

— Зачем в Перекоп, Петенька?

— Здесь скоро горячие дни настанут. А тебе рожать надобно… Проси его сиятельство отослать вас в Россию… Я уже написал ему…

К полудню багаж был уложен, и резидентская карета, сопровождаемая десятком казаков из команды Либгольда, раскачиваясь на ухабах иссохшей дороги, укатила на север.

Долгоруков, выслушав зачитанные адъютантом рапорт и письмо Веселицкого, с неожиданной беспечностью заметил:

— Наш старик совсем трусливым стал. Все заговоры мерещатся… Татары не первый раз грозятся, а выступить — кишка тонка. И теперь так будет!

Он приказал ввести жену резидента, сказал несколько утешительных слов.

Но та, обхватив руками огромный живот, неуклюже опустилась на колени и, заливаясь слезами, стала целовать генеральскую руку:

— Не можно мне там… Боязно… Зарежут нас татары… И Петю зарежут.

— Ну-ну, — отдернул руку Долгоруков. — Полно, полно, сударыня… Встаньте!

И мигнул офицерам.

Те подхватили резидентшу, поставили на ноги.

— Поживите покамест здесь, — успокоительно сказал Долгоруков, отирая мокрую кисть платком. И вполголоса добавил офицерам: — Баб мне только не хватало… Дня через два отправьте ее назад в Бахчисарай…

 

9

Очередное заседание Совета вел Никита Иванович Панин. И в который раз на нем обсуждался вопрос о скорейшем заключении мира с Турцией. На правах председательствующего Никита Иванович говорил первым. Говорил долго, умными, отточенными фразами:

— С Бухарестского конгресса я примечаю, что Порта, упоминая о вольности татар, во всех своих отзывах уклоняется присовокуплять к слову «вольность» слово «независимость». Долг неусыпного нашего бдения полагает не дать ей воспользоваться сей хитрой уловкой варварской ее политики. Особливо, когда мы согласились сохранить султанские преимущества над татарами по общему их единоверию. Полагаю, что и в новой негоциации она постарается избежать соединения этих двух слов. Поэтому я считаю за нужное еще раз напомнить графу Румянцеву прилежно проследить, чтобы при подписании мирного трактата оба слова вместе оглавлены были, и татары признавались областью в политическом и гражданском состоянии никому, кроме единого Господа, не подвластными… Из переписки графа с великим визирем видится, что Порта, по своему обыкновению, готовится тянуть негоциацию без границы, томя наше терпение и выторговывая тем для себя лучшие условия. Отечеству нашему мир весьма нужен, и мы его должны добиваться со всей алчностью. Однако визирь и турецкие министры крепко ошибаются, если полагают, будто у нас все государственные ресурсы истощены вконец, что мы не в состоянии продолжать войну, а поэтому станем сговорчивее…

— Напротив, — не удержался Захар Чернышев, — к настоящей кампании приготовления везде изобильно сделаны.

Панин продолжал говорить:

— Понятно, что чем более удаляемся мы от своих границ и, следовательно, от центра наших ресурсов, тесня визирскую армию, тем более она к своим центрам приближается. Но с другой стороны, столь глубокое наше вступление в самую внутренность Порты может быть для Царьграда гораздо опаснее и оставить следы нашествия на долгое время. Ибо чем менее мы будем находить возможности установить в тех землях твердую ногу, тем более военный резон принудит нас опустошать все места и селения, кои могли бы послужить в пользу турецких войск. Ежели визирь разумный полководец — он должен это понимать!.. И в этом я вижу возможности скорого примирения.

— Сомневаюсь, — с легкой иронией заметил Орлов. — Он же ваших рассуждений не слушает.

Шутка успеха не имела — все сидели с невозмутимыми лицами. И только генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин, ставший с конца мая еще одним членом Совета, растянул губы в рассеянной улыбке.

Панин не обратил внимания на реплику Орлова — граф, потеряв прежнее влияние, был не опасен, — и, сохраняя серьезное лицо, продолжал говорить:

— Коль мы увидим усталость армии проводить войну наступательную — совсем мало трудов потребуется, чтобы превратить ее в оборонительную. Но прежде следует все важные турецкие крепости, занятые нами, до подошвы подорвать и истребить, города и селения опустошить, а жителей — всех без изъятия! — со всем имуществом перевезти в Россию. В империи есть еще много мест, находящихся в пустоте и незаселенности!.. Такое, до последней головы, переселение жителей Бессарабии, Молдавского и Волошского княжеств будет весьма достаточно к награждению всех наших убытков, понесенных в войне, и обратится для Порты в самый чувствительный и непоправимый удар. Ибо лишится она знатных и плодородных провинций, что самому Царьграду давали большую часть его содержания. Употребление сей крайней меры к облегчению нашего военного бремени находится в наших руках, и принятие ее токмо от нас зависит… Однако не будем лукавить — существование и целость Порты через естественное связывание взаимных интересов столь же полезно для России, сколь и ей Россия. Порта должна это чувствовать не менее нашего и не подвигать нас на крайности. Ибо великое пространство, опустошаемое в таком случае нашими войсками, сделает ее физически почти несуществующей с той стороны, где теперь театр войны происходит и с которой мы могли быть атакованы. Тогда туркам к произведению война одна перспектива будет — в возвращении под свою власть Крымского полуострова и всех татар. Но кто беспристрастным оком рассмотрит положение Крыма, близость его к нашим границам, тот должен признать, что, взяв там ныне твердую ногу, мы делаем совершенно невозможным изгнание нас оттуда силой оружия. Сухой путь к нашествию турок заперт, а свобода моря будет оспариваться нашими судами. И ежели великий визирь имеет на плечах разумную голову, он должен понять, что лучше получить по мирному трактату некоторые преимущества, нежели остаться разоренному и без всяких приобретений.

Панин закончил говорить, неторопливо сел, утер платочком вспотевшее лицо.

— Тут и рассуждать нечего, — раздался голос Потемкина. — Граф Никита Иванович прав во всем, в каждом своем слове!

— Следует поскорее дать необходимые инструкции графу Румянцеву, — поддержал Потемкина вице-канцлер Голицын. — И не отступать от них ни на шаг…

 

10

Четвертого июля турецкое посольство в двести человек, пройдя сквозь полки Каменского, остановилось в деревне Биюк-Кайнарджи, расположенной в четырех верстах от Кючук-Кайнарджи, где держал ставку Румянцев. Сопровождавший турок майор князь Вадбольский послал к фельдмаршалу курьера.

Румянцев, сидя на лавочке, выпустив из расстегнутого мундира объемистый живот, лениво щуря глаза от закатного солнца, выслушал курьера, махнул рукой:

— Скачи назад… Завтра поутру пришлю кого-нибудь.

Курьер прыгнул в седло, вонзил шпоры в крутые бока коня и умчался за околицу.

Румянцев вызвал полковника Петерсона. Настроение у фельдмаршала было благостное, и он, продолжая щуриться, шутливо сказал:

— Ты, полковник, с турками давнюю дружбу имеешь — встречай полномочных… С эскортом!.. Пусть знают, что на поверженных я зла не держу…

На следующее утро Петерсон, взяв с собой эскадрон карабинер князя Кекуатова, лихо влетел в Биюк-Кайнарджи.

Ресми Ахмет-эфенди изъявил желание поскорее приступить к переговорам.

Петерсон, глянув на Кекуатова, съязвил по-русски:

— Опосля шести лет войны — удивительная поспешность.

Но сдерживать турок, естественно, не стал, и посольство, сопровождаемое карабинерами, выкатило из деревни.

Петерсон ехал верхом, впереди всех. Рядом князь Кекуатов. Майор то и дело оборачивался, проверяя, как движется колонна, и все норовил перейти на рысь.

Петерсон охладил его резвость:

— Не в атаку идем, князь… Можно не спешить.

Колонна неторопливо подошла к русскому лагерю, остановилась шагах в пятидесяти от него.

К офицерам, загребая сапогами пыль, подбежал дежурный майор князь Гаврила Гагарин.

— Привезли?

— В каретах сидят, — махнул рукой Петерсон.

Гагарин метнул взгляд на кареты, стоявшие в отдалении. Стекла на дверцах были опущены, в полумраке смутными пятнами застыли лица полномочных, выжидательно смотревших на офицеров.

— Пусть вылезают, — сказал Гагарин. И мрачно пошутил: — К позорному столбу в экипажах не едут.

Кекуатов тронул лошадь с места, протрусил к каретам, жестами показал, чтобы турки вышли.

Гагарин подвел послов к дежурному генералу барону Осипу Ингельстрому. Рядом стоял генерал-поручик князь Николай Васильевич Репнин.

Определенный ранее вести негоциацию с турками Алексей Михайлович Обресков, квартировавший все недели после Бухарестского конгресса неподалеку от Ясс, в небольшом селении Роману, вовремя выехал к Румянцеву, однако разлившийся после обильных дождей Дунай смыл приготовленные переправы. Чтобы не терять время, Румянцев отозвал Репнина от командования 2-й дивизией и, как имевшего опыт политической деятельности в бытность свою послом в Польше, назначил к производству негоциации.

Генералы поприветствовали полномочных и, отпустив Гагарина, провели их к Румянцеву.

Турки долго кланялись фельдмаршалу, а затем проследовали за ним в дом для предварительной беседы.

Когда все расселись на указанные места, Петр Александрович, оглядев турок, сказал негромко, но внушительно:

— Я согласен вести негоциацию при одном условии — подписать мирный трактат не позднее пяти дней.

Такое начало обескуражило турок, поскольку указание Муссун-заде о затягивании переговоров становилось невыполнимым. Ресми Ахмет растерянно посмотрел на рейс-эфенди. У того в глазах смешались отчаяние и робость.

Ресми перевел взгляд на Румянцева и неуверенно проговорил:

— В Бухаресте по многим пунктам послы обеих империй не пришли к единому мнению. Как же можно уложить в пять дней то, что безрезультатно обсуждалось месяцы?

— Вы, видимо, позабыли, господа, что приехали не обсуждать мир, а подписать его, — выразительно, с легкой угрозой заметил Румянцев. — О пунктах уже было много говорено. Хватит! Наговорились! Теперь пришло время дело справить!.. (И он стал медленно перечислять главные условия мира.) Российские кондиции таковы… Все татары в их гражданских и политических делах остаются вольными и ни от кого не зависимыми. В духовных — пусть сообразуются с правилами магометанского закона. Однако без предосуждения вольности и независимости!.. Все крепости и земли, принадлежавшие ранее татарам, остаются за ними. За Россией останутся только Керчь и Еникале с их уездами, о чем у нас с ханом есть подписанный договор… Блистательная Порта уступает России Кинбурн с его округом и степью, между Бугом и Днепром лежащую… Россия получает свободное судоплавание в Черном и Белом морях и на Дунае… За убытки, понесенные нами в этой войне, Порта заплатит четыре с половиной миллиона рублей…

Ахмет-эфенди, не дослушав фельдмаршала, осмелев от отчаяния, воздел руки к небу:

— Аллах свидетель — это не мир. Это ограбление!

— Это не ограбление, а кондиции, которые диктуются побежденной державе державой превосходящей!

— Держава побеждена, когда она это признает! А у нас еще достаточно войска, чтобы таковой себя не считать!

Лицо нишанджи горело негодованием. Ибрагим Муниб, молча внимавший острому разговору, почувствовал, что эфенди, презрев все наставления великого визиря, готов был покинуть негостеприимного Румян-пашу. Но такой шаг означал бы продолжение войны, разгром турецкой армии и, возможно, падение оставшегося беззащитным Стамбула.

Рискуя навлечь на себя гнев нишанджи, Ибрагим постарался смягчить натянутую атмосферу разумным замечанием:

— Блистательная Порта не ставит под сомнение доблесть обеих империй. Кровь, пролитая их подданными, одного цвета. И мирные пункты должны в равной мере учитывать достоинство воевавших держав.

Слова, сказанные рейс-эфенди, Румянцеву понравились. Объявляя условия мира, он понимал, что горделивые турки никогда не признают, что война ими проиграна. Поэтому приготовил ряд уступок.

— Ваш приятель не утерпел дослушать до конца мои пункты, — сказал он, обращаясь к рейс-эфенди. — Россия оставляет Порте город Очаков с древним его уездом, возвращает Бессарабию, Молдавию и Валахию со всеми городами и крепостями, в том числе отдаст Бендеры и сделает прочие уступки. Но о них с вами будет говорить князь Репнин, коему я поручил ведение негоциации… (Румянцев плавным жестом указал на сидевшего рядом с ним князя. Тот еле заметно кивнул и снова замер, строго поглядывая на турок.) Я не задерживаю вас более!

Полномочные послы, Репнин, переводчики вышли за двери и проследовали в соседний дом, где предстояло обговорить оставшиеся после Бухареста нерешенные кондиции.

А Румянцев отправил великому визирю короткое письмо: «Как только от вашего сиятельства я получу надлежащее благопризнание на мирные артикулы, вашими полномочными постановленные, то в ту же минуту корпусу генерал-поручика Каменского и в других частях прикажу удержать оружие и отойти из настоящего положения…»

 

11

Несмотря на все старания Веселицкого удержать татар от выступления на стороне Хаджи Али-паши, угроза татарского бунта не только не миновала, но, напротив, стала очевидной. Все должно было решиться в несколько дней.

Конфидент Бекир донес резиденту, что хан Сагиб-Гирей попросил у турок пушки, без которых он боялся атаковать гарнизоны. Али-паша пообещал их дать. Тогда хан вызвал к себе Мегмет-Гирей-султана и поручил ему в тайне от русских собрать у селения Старый Крым, ближе к морскому берегу, пятьсот арб и тысячу быков для перевозки пушек и необходимых к ним снарядов.

Веселицкий, узнав о таких приготовлениях, испугался и в разговорах с Дементьевым стал открыто ругать Долгорукова за непонятную пассивность.

— Ну что он делает в Перекопе?! Почему не спешит войти в Крым? Неприятелей легче упредить, нежели потом воевать… Да и о нас пора позаботиться! Коли князь не пришлет несколько повозок с упряжками для препровождения к армии — сгинем все до единого.

— Может, еще обойдется, — неуверенно сказал Дементьев, хорошо понимая, что бунт неизбежен.

— Э-э, — отмахнулся Веселицкий, — тебе легко. Ты один. Может, ускользнешь, упасешься… А мне с мальцами и женой как? Порежут ведь без жалости!

Вечером, сломленный страхом, он написал Долгорукову письмо. Просил спасти. А чтобы не посчитали трусом — приписал в конце, что готов пожертвовать собой и всем семейством, лишь бы «оное в пользу любезного отечества обратиться могло».

Отправляя нарочного в Перекоп, Петр Петрович не знал, что Долгорукова там уже нет. Глотая просоленную пыль, по присивашской степи маршировали пехотные батальоны, трусила кавалерия — армия Долгорукова вошла в Крым, держа путь к Акмесджиту.

 

12

Князь Репнин провел переговоры с турецкими полномочными за один день. Это были даже не переговоры, а длинный монолог Репнина: он мерным, чуть монотонным голосом зачитывал артикулы будущего договора, быстро окидывал взглядом сидевших напротив него турок и, не давая им возможности высказаться или заспорить, снова опускал голову — зачитывал следующий артикул.

Ресми Ахмет-эфенди несколько раз протестующе всплескивал руками, пытался вставить слово, но князь решительным жестом останавливал его. А перед тем как зачитать артикул о Крыме, Репнин разразился длинной речью, словно подсказывая туркам необходимую и приемлемую для России трактовку этого важнейшего вопроса.

— Все наши обоюдные прежние войны происходили по большей части за татар и от татар, — говорил Репнин. — Блистательная Порта неоднократно признавалась нашему двору, что не в силах обуздать хищность и своевольство сего легкомысленного и развращенного народа. Но доколе продолжался мир, мы не дозволяли себе искать иных средств к ограждению наших границ, кроме обычных формальных представлений Порте. И при каждом случае довольствовались одними извинениями и обетами турецких министров. Теперь же, когда война разрушила прежнюю политическую связь, мы были принуждены изыскать новые основания и образ будущего мира, дабы сделать его сохранение независимым от своевольства и дерзости наглых татар. И открылись нам к этому два пути. Один — через совершенное истребление татар силой оружия, другой — через изменение их бытия, что позволило бы сделать народ тихим, к порядочному общежитию способным и, следовательно, не менее других заинтересованным в сохранении мира. Человеколюбие ее императорского величества избрало тот путь, который сооружает, а не разрушает блаженство целого народа! Для чего решилась она даровать всем крымским и ногайским татарам вольность и постановить их посереди обеих империй барьером, который бы своей целостью интересовал и ту и другую сторону… Требуя от Порты подобного же признания татар нацией вольной и независимой, мы, однако, не сделали затруднения в оставлении за султаном всех духовных прав, кои принадлежат ему по магометанскому закону. Но в уравнении столь важной поверхности хана над татарами, в прочное утверждение их гражданской и политической вольности и наипаче в приобретении пункта, от которого бы могла процветать взаимная торговля, возжелали мы иметь на полуострове Крым крепости Керчь и Еникале. И там учредить штапель нашей торговли, что составит со временем новый узел пользы для подданных обеих империй и тем сделает сохранение мира более важным и нужным. Из этих же крепостей мы будем иметь готовую для татар тропу, если бы кто-либо (Репнин чуть было не сказал «Порта») покусился на их вольность… К тому же Керчь и Еникале могут послужить нам для обуздания самих татар, ежели бы они покусились, следуя своим прежним диким нравам, на разврат доброго соседства в границах наших или Порты. Ибо мы, — возвысил голос Репнин, — безопасность и целостность оных стали бы поставлять наравне с безопасностью наших границ… Исходя из всего сказанного, вам, милостивые государи, предлагается следующий пункт.

И Репнин зачитал артикул о Крыме.

«Все татарские народы, — говорилось в артикуле, — крымские, буджацкие, кубанские, едисанцы, джамбуйлуки и едичкулы, без изъятия от обеих империй имеют быть признаны вольными и совершенно независимыми от всякой посторонней власти, но пребывающими под самодержавной властью собственного их хана Чингисского поколения, всем татарским обществом избранного и возведенного, который да управляет ими по древним их законам и обычаям, не отдавая отчета ни в чем никакой посторонней державе, и для того ни российский двор, ни Оттоманская Порта не имеют вступаться как в избрание и возведение помянутого хана, так и в домашние, политические, гражданские и внутренние их дела ни под каким видом, но признавать и почитать оную татарскую нацию в политическом и гражданском состоянии по примеру других держав, под собственным правлением своим состоящих, ни от кого, кроме единого Бога, независящих; в духовных же обрядах, как единоверные с мусульманами, в рассуждении его султанского величества, яко верховного Калифа магометанского закона, имеют сообразовываться правилам, законом им предписанным, без малейшего предосуждения, однако, утверждаемой для них политической и гражданской вольности. Российская империя оставит сей татарской нации, кроме крепостей Керчь и Еникале с их уездами и пристанями, которые Российская империя за собой удерживает, все города, крепости, селения, земли и пристани в Крыму и на Кубани, оружием ее приобретенные, землю, лежащую между реками Бердой и Конскими Водами и Днепром, также всю землю до Польской границы, лежащую между реками Бугом и Днестром, исключая крепость Очаков с ее старым уездом, которая по-прежнему за Блистательной Портой остается, и обещается по при становлении мирного трактата и по размене оного все свои войска вывесть из их владений, а Блистательная Порта взаимно обязывается равномерно отрешась от всякого права, какое бы оное быть ни могло, на крепости, города, жилища и на все прочие в Крыму, на Кубани и на острове Тамане лежащие, в них гарнизонов и военных людей своих никаких не иметь, уступая оные области таким образом, как российский двор уступает татарам, в полное, самодержавное и независимое их владение и правление».

Репнин передохнул, дочитал до конца обязательства Порты, затем огласил следующие артикулы, в том числе 19-й — о Керчи и Еникале, — и предложил туркам подписать документ.

Ресми Ахмет-эфенди беспомощно взирал на лежащие перед ним листы, не решаясь взять в руку перо. Ибрагим Муниб тоже не торопился ставить свою подпись… Пауза затянулась.

Репнин настойчиво повторил:

— Мир ждут обе империи… Или вам хочется, чтобы и далее проливалась кровь?

Ахмет-эфенди, морщась, сказал неохотно, сквозь зубы:

— Названные пункты существенно отличаются от тех, которые предлагала согласовать Блистательная Порта… Без одобрения их великим визирем мы не станем подписывать такой трактат.

— Что ж вы предлагаете?

— Я поеду в Шумлу, покажу их великому визирю.

Репнин смекнул, что турок хочет потянуть время, и качнул головой:

— Вам не стоит утруждать себя излишними переездами. Пошлите кого-нибудь из своих людей!.. Нарочный обернется в два дня. А чтоб в пути с ним ничего не случилось — я прикажу проводить его до крайних наших постов под Шумлой.

Возразить нишанджи не смог.

Спустя два часа турецкий нарочный, сопровождаемый двумя карабинерами и офицером, поскакал в расположение войск Каменского…

Муссун-заде, подслеповато щурясь, тяжко, страдальчески вздыхая, прочитал турецкий перевод статей договора, отложил бумаги и долго молчал, отвернув голову в сторону, устава потухший взгляд в небольшое оконце.

Кусочек неба, резко очерченный желтоватым стеклом, был подернут зыбкими разводами сероватого дыма — это горели окружавшие Шумлу хлеба, подожженные казаками Каменского.

Визирь припомнил Бухарестский конгресс, припомнил с сожалением, ибо тогда можно было подписать мир на более сносных условиях. Теперь же приходилось выбирать: либо сразу подписать продиктованный Румян-пашой мир, либо последует очевидный разгром турецкой армии — и снова мир. Но уже совершенно позорный, без малейшей возможности получить хоть какие-то уступки от России.

Муссун-заде опять глубоко, протяжно вздохнул, взял желтыми пальцами чистый листок, нервно черкнул несколько строк.

Нарочный вернулся в Биюк-Кайнарджи и передал полномочным послам согласие великого визиря на все пункты без изменений и добавлений.

Десятого июля, в седьмом часу вечера, когда закатное солнце уже нырнуло за дальние горы, а небо на востоке стало наливаться густеющей синевой, в присутствии Румянцева и генералов его штаба, Ресми Ахмет-эфенди, а за ним Ибрагим Муниб скрепили своими подписями составленный на турецком и итальянском языках мирный трактат.

Репнин подписывал его последним; долго, словно выбирая место, примеривался к бумаге, прежде чем размашисто заскреб пером.

Стоявший у стола писарь осторожно посыпал лист мелким, похожим на пыль песком.

Князь встал, взял свой экземпляр трактата, подошел к Румянцеву, с полупоклоном передал ему папку:

— Ваше сиятельство, мир в ваших руках!

Напряжение, обусловленное торжественностью и историчностью момента, спало — все радостно зашумели, поздравляя друг друга с долгожданным окончанием войны.

Спустя час Румянцев призвал к себе сына — полковника Михаила Румянцева, служившего при отце генеральс-адъютантом, и секунд-майора Гаврилу Гагарина, протянул им папку с копией договора:

— Везите, господа, государыне счастливую весть!..

А Репнин тем временем проводил турецких полномочных к Биюк-Кайнарджи и, прощаясь, напомнил, что размен трактатов назначен на пятнадцатое июля.

— Теперь-то зачем спешить? — раздраженно бросил Ахмет-эфенди.

Репнин, милостиво прощая турку резкость, сказал снисходительно:

— Нам хочется поскорее порадовать вашего султана.

Нишанджи ожег князя злым взглядом, но смолчал…

В указанный день, в 4 часа после полудня, в русском лагере звонкой россыпью затрещали полковые барабаны, вытянулись в шеренгах пехотные роты. У пушек застыли артиллеристы.

Ресми Ахмет-эфенди, держа на вытянутых руках подписанный великим визирем и скрепленный его печатью экземпляр трактата, без всякой торжественности, постным голосом сказал негромко:

— Великий визирь Муссун-заде Мегмет-паша все артикулы трактата приемлет и утверждает по силе полной мочи, данной ему от своего султана.

Бумаги принял Репнин. Он же передал туркам экземпляр, утвержденный Румянцевым.

Фельдмаршал наблюдал за разменом трактатов, стоя в нескольких шагах от Репнина, строгий, величественный, весь мундир в сверкающих орденах — истинно предводитель победоносной армии. Он участвовал во многих сражениях, одержал немало блестящих побед, но войну выигрывал впервые и был безмерно счастлив своей удачливостью. (Будущие историки, расписывая его подвиги, назовут эту войну коротко и точно — румянцевская.)

Когда церемониал размена трактатов закончился и барабанщики разом прекратили выбивать дробь, в наступившей тишине прозвучал фельдмаршальский голос:

— Да многолетствуют наши государи!.. Да благоденствуют их подданные!

Солдаты и офицеры дружно гаркнули: «Виват!» Крик тут же потонул в Длинном, тягучем грохоте салютующих пушек, поднявшим в небо с окрестных деревьев стаи испуганных птиц.

Сто один залп — таков был приказ фельдмаршала!

Артиллеристы продолжали еще суетиться у орудий, вкладывая все новые заряды, а на краю лагеря дождавшиеся сигнала нарочные офицеры — кто в карете, кто верхом — разлетелись в разные стороны, неся в своих сумках заготовленные в канцелярии пакеты с сообщениями о подписании мира.

Вечером, сидя во главе длинного стола, сплошь уставленного обильными яствами, захмелевший Румянцев расслабленно поманил пальцем Репнина.

— Готовься, князь, в дорогу… Ты негоциацию вел — тебе и трактат в Петербург отвозить.

Репнин, с распущенным на шее Шарфом, краснолицый, с осоловевшим взглядом, расплылся в пьяной улыбке.

На следующий день, отоспавшись, загрузив на карету два сундука с личными вещами, взяв с собой полковника 3-го гренадерского полка графа Семена Воронцова, князь выехал к переправе у Гуробал. Кроме подлинного трактата, Николай Васильевич вез в портфеле реляцию фельдмаршала.

«Я льщу себя, — писал Румянцев Екатерине, — что ваше императорское величество, оказывая благоволение высочайшее о подвигах, которые в течение войны оружием мне вверенным учинены, с равною благодарностью воспримите сим образом заключенный мир, которые есть плод счастливой войны, существом своим полезен отечеству и слава коего возносит имя бессмертное победительницы…»

Войну с Турцией выиграли Румянцев и другие полководцы — Долгоруков, Петр Панин, Алексей Орлов. Но победительницей была Екатерина.

 

13

Хаджи Али-паша не стал искушать судьбу соперничеством с кораблями контр-адмирала Чичагова — звездной бархатной ночью отвел флот от кубанского побережья, а восемнадцатого июля внезапно появился в крымских водах на алуштинском рейде. Под прикрытием пушек линейных кораблей легкие транспортные суда подошли к каменистому берегу и стали высаживать десант.

Командир алуштинского поста капитан Николай Колычев, окинув взором многочисленное турецкое войско, понял, что отразить неприятеля он будет не в силах, и приказал отступать к деревне Янисадь. Но часть егерей капитан послал к береговым ретраншементам, чтобы задержать янычар, пока снимутся с места обоз и артиллерийская батарея.

Несколько турок, первыми выбежавшие из воды, упали на холодную гальку, сраженные меткими выстрелами егерей, остальные, осыпая солдат градом пуль, колышущейся толпой стали растекаться по пустынному берегу. Прячась за кустами и деревьями, за поросшими мхами валунами, они быстро охватывали егерей с флангов.

Увидев угрозу, егеря оставили ретраншементы и бросились догонять колонну, по которой уже палили янычары.

Несколько пуль попали в лошадей, натужно тянувших телеги по обрывистой дороге. Лошади испуганно рванулись в стороны, две или три упали, заскользили по склону, таща за собой повозки. Ездовые успели спрыгнуть наземь, отскочить, а весь небольшой обоз полетел в пропасть. Но артиллерийские упряжки, шедшие в голове колонны, ездовым удалось удержать.

Турки не стали преследовать Колычева, и он вывел отряд к деревне почти без потерь. (За это спустя несколько дней Долгоруков произвел капитана в секунд-майоры, а офицерам отряда выдал по 50 рублей.)

Пока Колычев отходил к Янисалю, пока янычары заканчивали высадку, переправляли с кораблей на берег полевую артиллерию, припасы и снаряды, на окраине Алушты разгорелся настоящий бой.

Узнав от Чичагова об исчезновении турецкого флота из кубанских вод, Долгоруков — он Держал штаб в деревне Сарабуз, в пятнадцати верстах от Акмесджита, — решил на всякий случай укрепить береговые посты в Крыму и выдвинул вперед, к деревне Шумле, батальон подполковника Рудена из Московского легиона, приказав занять удобную позицию и ждать прихода главных сил. Однако Руден, увидев, что турки заняли окрестности Алушты, решил порадовать командующего своим рвением, нарушил приказ и повел батальон в атаку, надеясь сбросить янычар в море. Турки встретили легионеров таким жестоким огнем, что батальон, потеряв за полчаса 120 человек убитыми и ранеными, бесславно отступил.

Долгоруков, выслушав доклад о потерях, пришел в ярость — кричал, ругался, грозил примерно наказать непослушного подполковника, но остыв — простил его, отметив, что Руден совершил эту безрассудную атаку не по злому умыслу, а лишь горя ненавистью к коварному неприятелю.

Закрепившись в Алуште, Али-паша вечером выслал большой отряд янычар в сторону Ялты, где на следующий день намеревался высадиться сам. Татарские проводники всю ночь вели отряд лесной горной дорогой к деревне, и перед рассветом турки неожиданно атаковали ретраншемент майора Салтанова.

Бой шел до полудня. Батальон держался стойко, отбивая раз за разом наскоки татар и янычар. И лишь когда артиллеристы израсходовали все заряды, а к туркам подошло подкрепление, стало ясно, что дальнейшая оборона бессмысленна. Салтанов принял решение взорвать все пушки и пробиваться в сторону Балаклавы.

Один за другим прогрохотали, содрогнув горы, мощные взрывы, разметавшие орудийные лафеты, покорежившие толстобокие стволы. Салтанов построил солдат в штурмовую колонну, сам встал в ее голове и, с ружьем наперевес, первым бросился на прорыв.

Дорогу на Балаклаву закрывали татары. Лихие наездники, они плохо сражались в пешем строю — не выдержали плотного штыкового удара салтановцев и расступились. Батальон вырвался из окружения и ушел в горы, оставив на ялтинских склонах 200 солдат и офицеров, в том числе храброго майора Салтанова, зарубленного в рукопашном бою.

Быстрая потеря Алушты и Ялты больно ударила по самолюбию Долгорукова. За три года, прошедших со времени завоевания Крыма, это была первая неудача генерала. Привыкший к постоянным турецким угрозам вернуть утраченное владычество, Василий Михайлович никак не ожидай, что эти угрозы воплотятся в реальный десант.

Стремясь вернуть потерянные города, он оставил Сарабуз, провел Московский легион в Янисаль, дал ночь на отдых, а утром двадцать третьего июля бросил семь батальонов генерал-поручика Мусина-Пушкина на штурм Алушты.

— Ты уж постарайся, Валентин Платоныч, — по-отцовски шепнул Долгоруков графу, ставшему к этому времени мужем его дочери — княжны Прасковьи Васильевны. — Тебе басурман бить не привыкать.

— Горы — не поле, — облизнул сухие губы Мусин. — В поле-то легче… Да и паша, поди, не дремлет…

О подходе легиона к окрестностям Алушты Али-паша узнал от татарских лазутчиков, когда батальоны еще находились на марше. И спешно выдвинул навстречу 7-тысячный отряд янычар, который занял позицию в четырех верстах от моря, в двух ретраншементах на дороге перед деревней Шумлы.

У Мусина-Пушкина места для маневра не было — края ретраншементов обрывались в глубокие стремнины, — и он атаковал неприятеля прямо в лоб батальонами генерал-майоров Грушецкого и Якобия.

Осыпаемые турецкими ядрами и пулями, гренадеры двинулись на приступ, сломили сопротивление янычар и заняли оба ретраншемента. Турки, бросив пушки, знамена, раненых, в панике побежали к Алуште.

Грушецкий собрался было преследовать отступавшего неприятеля, но Мусин-Пушкин решительно остановил его:

— Не спеши, Василий Сергеевич! Еще неведомо, что нас там ожидает… Глянь, сколько гренадер полегло.

Потери действительно были велики — две сотни солдат и офицеров всех чинов усеяли своими телами подступы к ретраншементам.

С мрачным лицом Мусин-Пушкин обошел раненых, уложенных рядком у обочины. Генерал Якобий был контужен, лежал с закрытыми глазами недвижимый. Рядом лекари возились у тела молодого подполковника — голова залита кровью, засохшие волосы комом.

— Кутузов?.. Убит?!

— Видимо, голову повернул, когда по нем стреляли, ваше сиятельство, — пояснил лекарь, накручивая на лоб подполковника бинт. — Пуля навылет прошла… Глаз вытек… Может, выживет…

Возвращаться в Янисаль Мусин-Пушкин не стал, послал Долгорукову короткий рапорт о проведенной баталии и попросил сикурс, чтобы завтра поутру выбить турок из Алушты. Против ожидания, Долгоруков не только не дал сикурс, но и приказал оставить захваченные ретраншементы и поскорее вернуться в лагерь.

— Что за черт?! — взвился Мусин. — Я для чего столько людей положил?!

Нарочный только и смог сказать, что повсюду восстали татары.

Уже в лагере Долгоруков показал Мусину рапорт Прозоровского о предательстве Сагиб-Гирея и выступлении против русских войск.

Решившись поддержать турок, хан тем не менее не рискнул атаковать сильные крепостные гарнизоны и всю конницу направил на тяжелый армейский обоз, перевозивший припасы из Перекопа к Салгиру. Черной тучей налетели татары, порубили около тысячи погонщиков-малороссиян, и лишь благодаря энергичным и скорым действиям Прозоровского, бросившего на выручку всю имевшуюся у него кавалерию и легкие пушки, обоз был отбит.

Узнав об этом, Долгоруков побоялся, что легион может быть отрезан от коммуникации с Перекопом и поспешил послать князю из своего резерва 5 эскадронов гусар и драгун. Сикурс поспел вовремя: когда татары снова попытались захватить обоз, то были отражены с большими для них, потерями.

Оставив в ретраншементах у Шумлы посты, легионеры покинули Янисаль и направились в Сарабузский лагерь.

Лагерь встретил их всеобщим ликованием: прибывшие из Первой армии два визирьских нарочных привезли весть о заключении мира между Портой и Россией.

Торжествующий Долгоруков бесцеремонно похлопал по плечам турецких нарочных, приказал дать им охрану и немедленно отправить в Алушту к Али-паше.

 

14

Обитавший в Бахчисарае резидент Веселицкий узнал о турецком десанте ночью восемнадцатого июля. Как обычно, конфидент Бекир прислал к нему Иордана с короткой запиской на русском языке.

Встревоженный Петр Петрович разбудил Дементьева, показал записку.

Протерев кулаками слипшиеся глаза, переводчик прочитал коряво написанные строки, поднес записку к свече и, наблюдая, как скручивается черным колечком горящая бумага, выдохнул негромко и печально:

— Эх, не внял его сиятельство нашим остережениям. Вот и турчина в Крым пустил.

— Мне до турков забот мало, — зашептал недовольно Веселицкий. — Нам-то как быть?.. Может, соберемся да за ночь отъедем отсель?

— Куда? — протянул Дементьев. Да нас из города не выпустят. Поди, на всех дорогах уже посты стоят… Помирать придется здесь. Может уже поутру…

Однако ни утром, ни вечером, ни через день ни Веселицкого, ни его людей никто не потревожил. Казалось, об их существовании все забыли. И лишь неожиданный приход Осман-аги, пригласившего резидента на аудиенцию к Сагиб-Гирею, перечеркнул зародившиеся было надежды, что татары будут чтить его резидентский характер.

Петр Петрович приказал свите седлать лошадей. А сам зашел в соседнюю комнату, где встревоженная жена держала у груди две недели назад родившегося сына, молча поцеловал ее в лоб, перекрестил, грустно посмотрел на прижавшегося к темному соску малютку Гавриила и, прихватив стоявшую в углу шпагу, вышел во двор.

Вся свита — переводчик Дементьев, офицеры, гусары, толмачи, канцелярист Анисимов, — все четырнадцать человек верхом на лошадях ждали резидента.

Навалившись грудью на пегую лошадку, Петр Петрович тяжело перекинул грузное тело в седло, тронул поводья.

Переулок, где располагалась резиденция, был пуст, но улицу, ведущую к ханскому дворцу, запрудили вооруженные татары. Увидев русских, они, крича, подбежали, остановили лошадей.

Один татарин — высокий, горбоносый — выхватил из-за пояса саблю, ткнул Веселицкого в бок:

— Сойди с лошади, гяур!

Петр Петрович побледнел, обронил по-татарски:

— Ты, видно, сошел с ума… Знаешь, кто я?

Татарин надавил саблей сильнее — и снова:

— Сойди с коня!

Веселицкий почувствовал боль, оттолкнул татарина ногой.

Толпа злобно загудела.

Видя, что дальше проехать не дадут, Веселицкий спустился на землю. Его тут же окружили спрыгнувшие с лошадей офицеры и гусары. Над их головами угрожающе взметнулись татарские сабли.

— Не трогать! — крикнул Осман-ага, выжидательно наблюдавший за происходящим.

Татары, продолжая выкрикивать угрозы, неохотно расступились.

Резидент и свита снова сели на лошадей и по живому шумному коридору проехали к дворцу.

Ханские чиновники ввели всех в отдельную комнату, оставили одних. Едва они закрыли двери, стоявшие во дворе татары приложили к плечам ружья и стали стрелять в открытые окна.

Резидент и свита попадали на пол. Со стен на головы брызгами посыпалась штукатурка.

Когда выстрелы стихли, в комнату вошли Абдувелли-ага и Азамет-ага.

Веселицкий, чуть приподняв голову, прохрипел испуганно:

— По мне стреляли…

Абдувелли-ага шагнул к окну, жестами отогнал татар, перезаряжавших ружья.

Поддерживаемый офицерами, Веселицкий, кряхтя, поднялся на ноги и, отряхивая ладонью кафтан, спросил запальчиво:

— Для чего хан пригласил меня?.. Чтоб позор учинить?!

— Хан велел объявить, что находящееся в Крыму российское войско нарушило мир и теперь мы с вами неприятелями стали, — сказал Абдувелли.

— Этого не может быть!.. Позволь мне снестись с его сиятельством! Я от него уже пять дней никаких вестей не имею… Тогда я точно…

Веселицкий не договорил — в комнату заскочил чиновник и зачастил скороговоркой:

— Хан велел, чтобы резидент оставил при себе Нескольких людей, кого сам выберет, а остальных я заберу.

У дверей появились стражники с обнаженными саблями.

Веселицкий покусал губы и нехотя покивал своему конюшему, капралу и трем гусарам Черного полка.

Стражники увели их.

А чиновник прежней скороговоркой:

— Много ли казаков при почтовой службе состоит?

— Тридцать будет, — буркнул Веселицкий.

— Хан велел послать к ним человека сказать, чтоб вели: себя смирно.

Веселицкий кивнул вахмистру Семенову.

Тот, нервно ощупывая рукой эфес сабли, вышел за дверь.

Тут же появился другой чиновник.

— Хан приказал оставить при резиденте только пасынка и переводчика, а прочих отвести в другое место.

Веселицкий наконец-то сообразил, что его хотят лишить охраны, и запротестовал:

— Этих людей вы все отлично знаете! Они при мне не первый день состоят… Я не могу без них обойтись.

Чиновник посопел длинным носом и вышел.

Тотчас дверь резко распахнулась, в комнату ворвались мускулистые стражники, набросились на людей, сбили с ног и по одному — кого за руки, кого за волосы — вытащили поручика Иванова, прапорщика Раичича, резидентского шурина Леонтовича, толмачей, канцеляриста.

С Веселицким остались только подпоручик Белуха и переводчик Дементьев.

Петр Петрович посмотрел на Абдувелли-агу, дрогнул голосом:

— Прошу… по прежней дружбе… Жена моя только от бремени разрешилась, еще слаба… Прошу дом и прислугу не трогать. А ей передать, что я жив-здоров.

Ага вышел, спустя минут пять вернулся, сказал, что по ханскому повелению у резидентского дома будет поставлена охрана.

В это время в комнату донеслись звуки недалеких выстрелов. Все замолчали, прислушиваясь. Стреляли часто, как в бою, но недолго.

Вскоре в дверях появился булюк-баша, державший в руке отрубленную голову. Он кинул ее на пол, катнул ногой, словно мяч, к резиденту.

Петр Петрович в ужасе попятился.

А булюк-баша, довольный шуткой, хохотнул:

— Казаки-то упрямые попались. Умирать не хотели… (Посмотрел на Веселицкого.) Отдай шпагу!

Петр Петрович захорохорился:

— Она не привыкла ходить по чужим рукам!

— В могиле с ней тесно будет, — снова хохотнул баша, достал пистолет и навел его на резидента.

Веселицкий бросил шпагу к ногам баши. Тот поднял ее, вышел.

За окном снова послышался шум.

Веселицкий опасливо выглянул, увидел хан-агасы Багадыр-агу и кадиаскера. Не поднимая голов, они быстро шли мимо. Через минуту показался нурраддин-султан Батыр-Гирей, кивнул резиденту, недоуменно пожал плечами и тоже прошел мимо.

Петр Петрович понял, что диван закончил заседать, решил, что его сейчас отведут к Сагиб-Гирею. Но в комнату вошел Осман-ага, сказал, что хан уехал из дворца. И велел пленникам выходить во двор.

Там уже стояли оседланные лошади и два десятка вооруженных татар.

— Хан отдает вас Али-паше, — сказал Осман. — Сейчас в Алушту поедем…

Преодолев по крутым лесным дорогам более сотни верст, к вечеру следующего дня отряд вышел к турецкому лагерю. Осман передал русских туркам и уехал.

Поутру пленников привели в палатку, сплошь устланную дорогими коврами, на которых сидели два турецких чиновника. Они проявили любезность — угостили резидента кофе, а затем допросили.

— Али-паша хочет знать, много ли при Крымской армии есть генералов? И сколько при них состоит войска?

— Десять человек, — ответил Веселицкий, решивший не скрывать того, что, по всей вероятности, и так известно неприятелю от татарских осведомителей. — И войско изрядное: тринадцать полков пехоты, четырнадцать — кавалерии, казачьих разных двенадцать полков, две тысячи запорожцев и егерский корпус.

— А как велики полки?

— Пехотные — по две тысячи, гусарские и пикинерные — тоже по две, казачьи — по пяти сот человек, а егерей две тысячи.

Турки неторопливо все записали, потом спросили:

— В чем состоит содержание трактата, заключенного в Карасубазаре?

Веселицкий, напрягая память, довольно точно пересказал все артикулы.

Турки опять все записали, оставили резидента в палатке, а сами отправились к Али-паше. Вернулись они быстро.

— Али-паша хочет видеть тебя!..

День выдался жаркий, жгуче палило солнце. Полы огромного шатра были подняты с трех сторон, но теплый, вязкий ветер, удушливыми волнами пробегавший вдоль скалистого берега, облегчения не приносит. У шатра шумели янычары; их было около трех тысяч, стояли они большим полумесяцем в восемь рядов.

Веселицкого усадили на табурет, поставленный у входа в шатер. Сам Али-паша сидел в глубине, под пологом, на софе, устланной полосатым атласом, облокотившись на парчовые подушки. Потягивая из кальяна табачный дым, он терпеливо ждал, когда резидент допьет предложенный кофе, затем спросил насмешливо о татарах:

— Как Россия могла поверить этим бездельникам?

Веселицкий отставил чашку, отер губы платком, ответил осторожно:

— В нашей обширной империи есть люди разных наций и законов. И коль они учиняют свою клятву — мы им верим. А татары не только по своему закону многократно клялись, но и целованием Корана все оное подтвердили.

Паша ухмыльнулся:

— Вы, русские, слову татарскому верите, а им плеть нужна. Да подлиннее… Ты давно у них обитаешь?

— Третий год.

— Язык знаешь?

— Плохо… Турецкий лучше.

— Ты был в Стамбуле?

— В юные годы поехал, но там в ту пору моровое поветрие приключилось. Я десять месяцев жил в Бухаресте и Рущуке, но так и не дождался, когда оно спадет.

— Ничего, — скосил рот паша, — ныне твое намерение исполнится… Я тебя отправлю туда. В Едикуль!

Название главной турецкой тюрьмы Веселицкий, конечно же, знал. Но прикинулся простачком.

— Я в твоих руках, паша. Все зависит от твоей воли… Но прошу принять в уважение всенародное право и то обстоятельство, что я от такой великой в свете императрицы аккредитован при крымском хане резидентом.

— Зачем?

— Надеюсь, что в Едикуле мне будет дозволено пользоваться свойственными моему чину преимуществами.

Паша весело засмеялся, потом махнул рукой чиновникам:

— Уведите его!

Чиновники отвели Веселицкого в прежнюю палатку. А ближе к вечеру, усадив его в лодку, перевезли на корабль капудан-паши Мегмета.

Тот принял резидента сурово, обругал и переправил на «Патрон» — корабль Али-паши. Там Петра Петровича встретили более милостиво: определили в отдельную каюту, хорошо угостили.

На четвертый день ареста, в полдень, к кораблю причалила лодка, посланная Али-пашой. Поднявшийся на борт «Патрона» чиновник объявил, что час назад в лагерь приехали визирьские нарочные, которые привезли копию трактата о мире, заключенного двумя империями в Кючук-Кайнарджи.

Известие о подписании мира изменило положение Веселицкого. Капудан-паша Мегмет прислал на «Патрон» чиновника, объявившего резиденту, что он теперь не пленник, а гость. Этот же чиновник перевез Петра Петровича на берег к Али-паше. Тот поздравил его с окончанием войны, а потом высказал пожелание о переводе своего флота в Кафу.

— Скоро на Черном море штормы начнутся. Если флот останется в открытой воде — погибнет.

При неустойчивости политического и военного положения, свойственного обычно первым неделям мира, было бы неразумно позволить туркам перевести флот и многотысячное войско к Кафе, от которой рукой подать до кубанских берегов, где бряцали оружием отряды Девлет-Гирея, и до Керчи и Еникале, прикрывавших батареями пролив в Азовское море.

И Веселицкий уклончиво возразил:

— Сообразуясь с артикулами подписанного мира, разумнее будет отвести флот к берегам Порты.

— В полученном мной фермане предписывается оставить неприятельство с российскими войсками. Что же до оставления Крыма, то фермана об этом я не имею.

— В таком случае благопристойность требует уведомить о вашем желании предводителя Второй армии князя Долгорукова. А до его согласия флот должен оставаться в нынешнем состоянии.

Али-паша улыбнулся, приоткрыв ровные зубы:

— Лучше будет, если к моему письму приложится и ваша письменная просьба.

Веселицкий распустил лицо сочувственными морщинками, без промедления изъявил готовность отписать его сиятельству, надеясь в душе, что командующий сам поймет опасность турецкого предложения и не даст на него разрешения.

Пока готовились нужные письма, от Долгорукова приехал нарочный офицер с требованием к Али-паше немедленно отпустить резидента из плена. Но паша ответил умело: до получения обещанного ему фермана он удерживает резидента — как гостя! — при себе для предотвращения могущих возникнуть непредвиденных взаимных ссор и обид между турецкими и русскими войсками. И отпустил только переводчика Дементьева.

А разочарованного Веселицкого успокоил:

— Фамилия ваша — и жена, и дети, и девки, что прислуживают, — жива, здорова и благополучно обитает в Бахчисарае. Их надежно охраняют, и ничто им не угрожает… Но вот людей и свиту вашу татары вырезали.

— Господи, — крестясь, задрожал губами Петр Петрович. — Их-то за что?

Али-паша насмешливо дернул углом рта:

— На то и война, чтоб убивать.

— Они же при мне — резиденте! — состояли, а не в войске.

— Дикие народы цивильных законов не чтят, — развел руки Али-паша…

Вопреки ожиданиям Веселицкого, Долгоруков не проявил должной бдительности и первого августа прислал Али-паше согласие на перевод флота и войска к Кафе. Янычары без промедления стали грузиться на корабли, а конницу паша отправил к крепости сухим путем, по прибрежным горным дорогам.

Третьего августа флот распустил белые квадраты упругих парусов и, выстроившись в кильватерную колонну, покинул опустевшую и притихшую Алушту. При хорошем ветре путь к Кафе занимал не более пяти часов, но налетевший вскоре затяжной шторм разметал суда вдоль побережья, и на кафинский рейд остатки флота вышли лишь спустя три дня.

Еще два дня корабли стояли на якоре, настороженно нацелив пушки на крепость, поскольку татарский Алим-Гирей-султан уведомил пашу, что Кафа заминирована русскими и будет взорвана, едва турки ступят на берег. Веселицкий обозвал султана лжецом и заверил Али-пашу, что крепость совершенно безопасна.

Отряды янычар осторожно высадились в гавани, придирчиво осмотрели крепость, каждый дом, каждый подвал и, убедившись, что никто ничего не минировал, быстро заняли все окрестности.

Вскоре Али-паша, сошедший на берег под гром корабельных пушек, потребовал доставить к нему Веселицкого, по-прежнему содержавшегося на «Патроне».

— Окажи мне по-приятельски, — вкрадчиво спросил он резидента, — смеет ли кто из российских чиновников, преследуя свой интерес, обнародовать что-нибудь ложное о политических делах империи?

Веселицкий уверенно ответил:

— Только изменник, коему жизнь наскучила! Ибо любой, кто на такую дерзость отважится, будет немедленно живота лишен.

— А что ты скажешь на это?.. Хан Сагиб-Гирей написал мне, что получил письмо от Бахти-Гирей-султана, будто в заключенном Россией и Портой мирном трактате выговорено остаться Крымскому ханству в прежнем своем состоянии, в каком оно до нынешней войны было, а не вольным и независимым, как сообщено Долгорук-пашой.

Веселицкий понял, что, решившись на бунт, Сагиб-Гирей сжег все мосты к отступлению и теперь, боясь расплаты за предательство, делал попытку подтолкнуть Порту к продолжению войны в Крыму. Придав лицу строгость, он сказал выразительно:

— Я могу поклясться, что сообщенные его сиятельством пункты мирного трактата присланы прямо от генерал-фельдмаршала Румянцева, под руководством которого был заключен мир. Вы можете проверить их по экземпляру великого визиря, что вам доставили его чиновники.

Али-паша обругал хана за его коварство и в середине сентября отпустил Веселицкого вместе со всеми бывшими при флоте русскими пленными. (Позднее Екатерина за ревностное служение отечеству и в покрытие понесенных убытков пожаловала Петру Петровичу 800 душ крепостных в Витебской губернии.)

 

15

Тем временем по приказу Долгорукова русские войска стали покидать пределы Крымского полуострова. За Перекоп выводились все полки — пехотные, кавалерийские, казачьи, — за исключением Белевского пехотного, оставленного в Керчи и Еникале.

Долгоруков, конечно же, видел, что указ Доенной коллегии, составленный в Петербурге до получения известий о турецком десанте, не соответствовал сложившейся обстановке, но взять на себя ответственность за его невыполнение не захотел.

А именно так следовало поступить сейчас!

Он лишь написал Екатерине реляцию, в которой подробно изложил свои опасения о присутствии турецкого флота у побережья, о сообщениях конфидентов, что турки собираются оставить в Крыму до 25 тысяч янычар, что в ханы прочат Девлет-Гирея.

А в конце реляции попросил уволить его от командования армией по слабости здоровья.

«О хане и правительстве крымском вашему императорскому величеству осмелюсь доложить, — говорилось в реляции, — что первейшая особа весьма слабого разума, не имея не только искусства в правлении, но ниже знает грамоте. При нем же управляющие суть самые враги державе вашего императорского величества… По бесчувственности сего варварского народа, наверно я заключаю, что, ни мало не уважая над ними высочайшего благодеяния, охотно возжелают они поработить себя Порте Оттоманской».

Получив эту реляцию, Екатерина отреагировала мгновенно:

— Теперь и думать нечего об очищении Крыма! Войско начнем выводить, когда турки совсем оставят полуостров! Или же по мере их собственного выхода из него… Но с ханом надобно поступить осмотрительно…

Долгорукову был послан рескрипт, в котором разъяснялось:

«Мы давно уже от вас и чрез другие достоверные известия были предупреждены о дурных качествах и о малоспособности к правлению настоящего хана. Но при том положении дел, в каком мы в рассуждении Крыма и прочих татарских народов находимся, нет пристойных способов и его низложению, как получившего достоинство по праву происхождения и по добровольному избранию всего общества, особенно в то время, когда оно решилось отложиться от власти турецкой. Поэтому мы находим нужным его защищать, если б с турецкой стороны принято было намерение низвергнуть его. Впрочем, как с турками, так и с татарами, дабы не подано было с нашей стороны ни малейших поводов к вражде, надобно поступать с такой разборчивостью, чтоб всегда удаляться от первых…»

Никита Иванович Панин был взбешен выводом войск из Крыма. Он примчался к Екатерине без вызова и, едва поздоровавшись, заговорил:

— Безрассудно следуя скоропостижному и неразумному предписанию Военной коллегии, князь Василий Михайлович нагородил нам множество бед и хлопот, способных потрясти мир, который в настоящих критических обстоятельствах так нужен отечеству. Мое сердце обливается кровью, видя теперь действие сей сугубой безрассудности, могущей обратиться в государственное зло.

— Я уже дала рескрипт о приостановлении вывода полков, — сказала Екатерина. — И намедни получила реляцию князя, что он стоит в Перекопе.

— Ах, ваше величество! Произошли события, каких после совершения мира невозможно было ожидать. Я надеялся, что, сделав первые ошибки, князь последующим поведением потщится оные поправить и научится наконец быть осторожнее. Но вместо этого, к чувствительному сожалению, вижу, что он и далее поступает все хуже.

— Хватит причитать, граф! — неожиданно резко прикрикнула Екатерина. — Ошибка уже сделана. И остается теперь только приискать средства к ее поправлению… Что вы предлагаете?

— Уверен, что таковым средством будет препоручение графу Румянцеву в полное и совершенное управление всех крымских дел. Как создатель мира, ведущий сейчас сношения с Портой, он имеет возможность изъять из среды возникший ныне камень преткновения… Надо вынудить Порту на исполнение всех артикулов мирного договора! Особливо — об испражнении Крыма!

— Доколе турки не уйдут с полуострова, я не уступлю им завоеванные земли и крепости! — жестко отрезала Екатерина.

— Этого мало, ваше величество. Румянцев должен восстановить дела, поврежденные невежеством и безумием князя Долгорукова, в положение сносное и непостыдное. Чтобы нам и мир сохранить, и перед светом в посмеянии не остаться…

Пятнадцатого сентября Екатерина подписала рескрипт Румянцеву, отдав в его руки все крымские дела.

«Прозорливость ваша, — говорилось в рескрипте, — столь великими и важными услугами пред нами оправданная, да будет вам руководством и в настоящем критическом подвиге, который в существе своем весьма интересует самую целость мира…»

 

1

Из войны с Турцией Россия вышла утомленной.

Шесть долгих лет, не ведая милосердия и жалости, вращались жернова кровавого противостояния двух грозных империй. С тупым равнодушием, смачно и неторопливо перемалывали они жизни тысяч солдат и офицеров на полях жестоких сражений, десятки тысяч пудов хлеба, мяса, фуража, выжимаемых суровыми губернаторами из пустеющих от рекрутских наборов деревень. Подобно лихому разбойнику, это противостояние выпотрошило государственную казну, бесцеремонно выгребая из нее невидимой, но цепкой рукой миллионы рублей… А тут еще чума в Москве, да бунт Емельки Пугачева, да польские хлопоты… Казалось, вот-вот надорвется империя, не выдержит непосильного бремени внутренних и внешних забот.

Но нет, не надорвалась — выдюжила Россия! Словно могучий былинный богатырь, устояла от всех бед и невзгод, сломила сопротивление неприятеля и получила в награду викторию — блистательную, неоспоримую, с выгоднейшим мирным трактатом!

В столичных Москве и Петербурге, в больших и малых губернских городах — везде только и разговоров, что о добытом фельдмаршалом Румянцевым мире. Простых, неискушенных в политике обывателей радовали впечатляющие победы российских армий и флота. Те же, кто смотрел на события взглядом широким, больше ценили отторжение от Турции ее верного вассала — Крымского ханства, к чему приложил свою руку и силу и князь Долгоруков.

А выход к Черному морю, который позволит завести удобную торговлю с южными странами?! Сам Петр Великий мечтал о таком выходе! Мечтал, но дверь, как на Балтике, не открыл: крепки оказались турецкие запоры.

Кто знает, может, и дальше держала бы Порта эту дверь закрытой, да сошлась неразумно в схватке с могучим северным соседом. Сошлась — и проиграла. Румянцев и Долгоруков дверь открывать не стали — вышибли ударом солдатского сапога!

Условия заключенного в Кючук-Кайнарджи мирного трактата, разумеется, обрадовали Екатерину. Она щедро и заслуженно осыпала наградами генералов и офицеров, давая чины, ордена, поместья, крепостных, деньги и личное благоволение. И все же радость ее была какой-то тревожной, не приносящей настоящего успокоения.

В минувшем жарком июле, пользуясь катастрофическим положением неприятельской армии, фельдмаршал Румянцев продиктовал великому визирю Муссун-заде такие условия мира, которые не только отличались от всех турецких предложений, но и значительно превосходили надежды самой Екатерины. По этому миру Россия получала существенные политические, военные, территориальные и коммерческие выгоды. А Порта в равной степени их теряла.

Тогда, в июле, накануне неизбежного разгрома своего войска, спасая Оттоманскую империю от грозившего ей полного краха; Муссун-заде был вынужден согласиться на унизительный и позорный мир. Но последовавшие затем события — скоропостижная смерть великого визиря, опала полномочных комиссаров, подписавших мирный трактат, лишение должности шейх-уль-ислама, издавшего фетву, что трактат не противоречит законам шариата, наконец, волнения подстрекаемой духовенством константинопольской черни — однозначно говорили о том, что Порта внутренне не принимает этот трактат. А значит, потребуются значительные усилия, чтобы добиться точного выполнения турецкой стороной всех его артикулов.

Так и произошло!

Подперев рукой пухлую щеку, хмуря подчерченные брови, Екатерина задумчиво читала реляции Долгорукова, других командиров, доставленные в Царское Село с южных границ империи. А командиры доносили: что турки Затягивают с передачей крепости Кинбурн, что не спешат платить четырехмиллионную контрибуцию, что по-прежнему держат в Крыму многотысячное войско трехбунчужного Хаджи Али-паши. Да и сами татары, разгоряченные июньским мятежом, отправили в Константинополь депутацию с просительными письмами, чтобы Высокая Порта приняла их в прежнее подданство.

Повздыхав над реляциями, Екатерина придвинула к себе желтоватый листок, быстро черкнула пером несколько строк и велела секретарю отправить записку в Иностранную коллегию.

Ближе к вечеру в Село вкатила покрытая серой пылью четырехместная карета. Описав небольшой полукруг, она остановилась у дворца, мягко качнувшись на пружинистых рессорах. Высокие, одетые в малиновые ливреи лакеи спрыгнули с запяток, быстро и услужливо открыли резную дверцу.

Сначала в проеме показалась толстая нога, плотно охваченная белым в пятнах чулком, затем огромный обтянутый синим кафтаном зад, широкая, как у портового грузчика, спина, торчащая из-под шляпы косичка парика; другая такая же толстая нога нащупала башмаком ступеньку, и, поддерживаемый под руки лакеями, кряхтя и отдуваясь, граф Панин вылез из кареты.

Стремительная скачка в душном экипаже из Петербурга в Царское Село плохо отразились на нем: движения графа были замедленные, вялые, по обвислым щекам градом катился пот, взбитый на груди галстук съехал набок. Оторванный срочным вызовом государыни от обеденного стола — а Панин имел лучшую в столице кухню, — он с сожалением подумал об оставленном на серебряном блюде осетре, румяном, запеченном в разных пряностях, который по такой жаре, конечно же, потеряет всю свежесть.

Никита Иванович в который раз мысленно ругнул императрицу, подождал, когда лакей поправит ему галстук и, раскачиваясь из стороны в сторону, словно был под хмельком, направился в дворцовым дверям.

Екатерина как раз собиралась совершать вечерний моцион, и чтобы не отменять прогулку, предложила графу обсудить дела на свежем воздухе.

Панин покорно склонил голову и, тяжело переставляя короткие ноги, проследовал за императрицей в сад.

Некоторое время они шли по аллее молча, а затем Екатерина озабоченно сказала:

— Так уж получилось, что события последних лет превратили производство политических дел с Крымом и Портой в единую негоциацию. И до сей поры такое единение было нам удобно и приемлемо. Однако отныне сие производство следует сделать для каждой из помянутых сторон отдельным… Имея в мечте и стремлениях общую цель — строгое соблюдение всех пунктов трактата, мы должны теперь добиваться исполнения его как Крымом, так и Портой… Слава и достоинство Российской империи не терпят ни малейшего послабления ни в одном из артикулов, кои есть и будут неизменными!

Отгоняя шелковым платочком мелких мух, назойливо жужжавших у потного лица, Панин ответил уклончиво;

— Мне думается, что до приезда полковника Петерсона в Царьград нам не следует спешить с утверждением способов давления на Порту. Посмотрим, как тамошнее правление примет его, какие движения в турецком обществе он сам приметит… А вот о Крыме, конечно, надобно думать!.. Доверившись князю Долгорукову, мы упустили из своих рук почти все нити татарских дел. И многие из них оказались, увы, оборванными.

— Да, — вздохнув, согласилась Екатерина, — поспешил он с выводом войск. И эта его промашка может дорого нам обойтись.

— Ежели уже не обошлась, — искоса глянув на императрицу, пробурчал Панин. — Я всегда сомневался в способности князя надлежаще править дело, при котором он находится.

— Долгоруков воин, а не политик. И винить его в умышленном небрежении не можно.

— Я не виню, — невозмутимо заметил Панин, — я сожалею… Все случилось от недостатка расторопности и самостоятельности князя. Имея долг исполнять приказы Военной коллегии, он упустил обязанность наблюдать за поступками турок.

— Не каждому дано выплыть из бурного потока невредимым.

— Это так, ваше величество. Однако подпорченные им нити следует поскорее связать!.. Осмелюсь предложить, чтобы для поправления содеянного Щербинин снова сблизился с крымскими делами. Полагаю, что, войдя в них со всей обстоятельностью и проницанием, он найдет средства к возвращению дел в пристойное положение.

— А что ныне может быть пристойным? — тоскливо вздохнула Екатерина. — Что?..

Она замедлила шаг, остановилась и, скользнув по лицу Панина грустным взглядом, произнесла с горькой проникновенностью:

— Мне иногда чудится, граф, что силы потрачены впустую. А Крым стоит от нас дальше, чем был до войны.

— Он может стать дальше! Может, если мы не сделаем без промедления решительный шаг!

— Шаг?.. Какой?

Панин опять помахал платочком перед носом и заговорил медленнее:

— Из последнего поведения крымского начальства, решившегося на бунт, со всей очевидностью следует, что оно не хочет сохранять достоинство независимой области. Увы, но по своей врожденной дикости татары не способны оценить сладость вольной жизни! А значит — с радостью принять ее драгоценную благодать, дарованную милосердием вашего величества. Такое коварное их поведение ставит на пути наших стремлений немалые препоны, которые, однако, можно преодолеть.

— Каким образом?

— Проявлением разумной и своевременной предприимчивости.

Панин пожевал толстыми губами и пояснил:

— В условиях, когда Крым остается развращенным и не желающим выйти из подчинения Порты, когда мы не можем возобновить внешнюю войну, окончание которой закреплено в нами же продиктованном туркам трактате, когда значительная часть полков отвлечена на усмирение бунта Пугачева, нам остается удовольствоваться хотя бы тем, чтобы находящиеся на Кубанской стороне ногайские орды остались несогласными с раболепным Крымом. И воспротивившись новому турецкому порабощению, сочинили из себя особенную область, с собственным верховным правлением.

Екатерина, остановившись, сосредоточенно выслушала предложение графа и снова неторопливо поплыла по аллее.

— Опять, значит, за старое беремся?

— Сие «старое» есть единственный способ удержать свою ногу в тех землях, — учтиво возразил Панин. — Создав такую область, ногайцы уравновесят себя с Крымом и не дадут татарам набрать прежнюю силу. Да и Порту остерегут в ее будущих происках!.. Тем более, что у нас есть человек, который сможет это сделать.

— Вы имеете в виду Шагин-Гирея?

— Да, ваше величество, его… В рассуждении гирейской породы калги, приобретенного в ордах почтения и некотором участвовании в их властительстве, он есть наиудобнейший человек к этому способу.

Екатерина сделала еще несколько шагов, снова остановилась.

Б двух саженях от нее, у брошенной кем-то хлебной корки, с громким чириканьем копошилась стайка воробьев. Корка на солнце почернела, подсохла, клевалась плохо, и воробьи таскали ее по желтому песку, выхватывая друг у друга. Очередной взмах графского платка заставил их испуганно нырнуть в зелень росших поблизости кустов.

Екатерина перевела взгляд на потное лицо Панина.

— Конечно, из всех татар калга для нас наилучший… Только не раздражен ли он ныне внушением князя?.. Я так и не уразумела, зачем Долгоруков велел ему покинуть орды и возвратиться в наши границы.

Никита Иванович с некоторой небрежностью пожал плечами:

— Князь много чего натворил неразумного… И с калгой тоже… Уж коль тот в военное время в ордах был, то и в мирное мог бы при них оставаться.

— А может, есть резон, чтобы он действительно покинул Кубань? Но поехал Не в Полтаву, а в Крым. Пусть теперь там послужит на пользу империи!

Панин снова пожал плечами — на этот раз неопределенно:

— Послужит ли?

— А в чем сомнение?

— Надобно прежде прикинуть те обстоятельства, что возникнут в ордах в связи с его отъездом.

— Боитесь, что вреда на Кубани станет больше, чем пользы в Крыму?

— Да, ваше величество, боюсь… Слух о заключении мира только достигает тех народов. Многие по своей легкомысленности до сих пор развращены турецкими посулами. Мы только-только привели орды в некоторое единомыслие, и не хотелось бы потерять оное от собственной неосмотрительности.

— Тогда нужно, чтобы Щербинин съездил на Кубань!.. Пусть в приватной беседе с калгой выяснит, есть ли нужда быть ему в тех землях. И согласится ли он переехать в Крым для вступления в тамошнее правление, дабы способствовать хану в утверждении нового состояния татарской области?

— Этот хан порядочная сволочь, — загнусавил Панин, — и для наших видов…

— Оставьте, граф! — перебила Екатерина, гневно сдвигая брови. — Какой бы сволочью он ни был — он хан. И поскольку Крым утвержден независимым государством, то Сагиб-Гирею следует оказывать пристойную почесть и уважение… А вот калге надобно вбить в голову, чтобы наставил брата на путь праведный!

Не ожидавший от императрицы такой вспышки, Панин смутился, обидчиво блеснул глазами, но после недлинной паузы снова заговорил о Шагин-Гирее.

— Мне думается, что перевозить его в Крым пока рано. Вот когда полуостров освободится от турецких войск и сами крымцы успокоятся — тогда присутствие калги будет полезным. А пока пусть поспособствует лучшему благоустройству ногайцев на Кубани.

Екатерина не ответила.

Размышляя о предложениях Панина, она молча шла по аллее. Рядом, отстав на полсажени, шагал граф, шумно выдыхая из груди воздух и продолжая отмахиваться от назойливых мух. Дойдя до увитой зеленым плющом беседки, императрица остановилась, повернулась к Панину, изрекла повелительным тоном:

— Я не позволю признать пустыми все наши подвиги в отторжении Крыма от Порты!.. Напишите об этом Щербинину.

— А Долгорукову?

Екатерина выразительно повела бровью:

— В самых общих чертах… Я намерена распустить Вторую армию, а его ближе к зиме отозвать от командования…

 

2

Новый 1775 год высочайший двор встретил не только в праздничных хлопотах. К обычной взволнованной и приятной суете с веселыми и шумными застольями, яркими маскарадами и изящными балами, с обязательными визитами и поздравлениями прибавились многочисленные рутинные заботы, связанные с предстоящим переездом императрицы в златоглавую Москву. Именно здесь, в древней столице Российского государства, Екатерина решила отпраздновать заключение столь выгодного, для империи Кайнарджийского мира.

Свой отъезд в первопрестольную она назначила на 16 января, но уже задолго до этого дня из Петербурга в Москву потянулись длинные санные обозы, груженные сундуками и коробами, набитыми массой нужных и ненужных вещей — одеждой, посудой, утварью, украшениями. В этих же обозах, неторопливо скользивших мимо густых заснеженных лесов, ехала, поеживаясь от колючего мороза, дворцовая и чиновничья челядь, которой следовало подготовить беззаботное проживание и самой государыни, и всех, кто с ней прибудет, — свиты, членов Совета, высших сановников.

Торжества по случаю мира задумывались грандиозные — на неделю, с народными гуляньями и красочным фейерверком, с участием войск и кавалерии и, разумеется, в присутствии всех главных героев победоносной войны. Императрица собственноручно написала приглашения прежним предводителям Первой и Второй армий — генерал-фельдмаршалам графу Петру Александровичу Румянцеву, князю Александру Михайловичу Голицыну, генерал-аншефам графу Петру, Ивановичу Панину и князю Василию Михайловичу Долгорукову, а также командовавшим во время войны боевыми эскадрами — генерал-аншефу графу Алексею Григорьевичу Орлову и вице-адмиралу Алексею Наумовичу Синявину.

Петербургское дворянство и знать губернских городов, желавшие видеть и участвовать в празднествах, должны были приехать в Москву накануне торжеств, намеченных на начало лета.

Укутанная мягким снегом, пахнущая душистыми печными дымами Москва ждала Екатерину.

В свои прежние сюда визиты императрица всегда останавливалась на жительство в Головинском дворце. Но во время «чумного бунта» 1771 года он был подожжен разбушевавшейся толпой и сгорел дотла. Восстанавливать его Екатерина не стала, а приказала построить новый дворец на Пречистенке. Сотни мужиков и работных людей, согнанных из ближних подмосковных деревень и присланных из разных городов, спешно возвели царские палаты.

Работа кипела днем и ночью. Жарко горели большие костры, у которых грелись и столовались работники; по всей округе разносился перестук плотницких топоров, сверкая акульими зубами, визгливо звенели пилы; лошади подвозили к выраставшему на глазах деревянному дворцу толстые в обхват бревна, длинные и короткие балки, доски, резные двери и рамы.

Дворец построили быстро, и теперь мастера-краснодеревщики закапчивали внутреннюю его отделку, меблировали комнаты и залы.

Но не только приезда Екатерины ждала Москва. Не меньшие пересуды вызывала предстоящая десятого января казнь «императора Петра Федоровича» — Емельяна Пугачева.

Захваченный в минувшем сентябре предавшими его домовитыми казаками, мятежный атаман был вручен генерал-поручику Александру Суворову, который привез его, в Симбирск Петру Панину. Призванный к ратному делу после четырехлетней опалы, граф Петр Иванович держать у себя Емельку не стал — велел посадить в железную клетку И отправил в Москву. Там генерал-аншеф князь Михаил Волконский и генерал-майор Павел Потемкин провели скорое и не очень дотошное следствие, затем собрание Правительствующего Сената, Священного Синода, особ первых трех классов и президентов всех коллегий в течение двух последних дней декабря заслушало сообщение о злодеяниях вора и, без каких-либо сомнений, дружно постановило:

«Бунтовщику и самозванцу Емельке Пугачеву, в силу прописанных Божеских и гражданских законов, учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города, положить на колеса, а после на тех же местах сжечь».

Подчеркивавшая при каждом удобном случае свое человеколюбие, Екатерина ни секунды не колебалась в необходимости жестокого наказания Пугачева, которого она презрительно называла «маркиз».

— Я думаю, — говорила она о Пугачеве, делая трагически-брезгливое лицо, — в истории не было другого злодея, кто превзошел бы в жестокости этого истребителя человеческого рода! Он вешал дворян без суда и пощады — и мужчин, и женщин, и детей. Попавших в его руки офицеров и солдат — казнил без всякой милости. Ни одно место, где проходил сам маркиз или его шайка, не избежало грабежа и опустошения!.. Ну как такого жалеть?!

Позднее же, узнав о назначенном Пугачеву наказании, она сказала с некоторой кокетливостью генерал-прокурору Вяземскому:

— Многие, видимо, посчитают приговор слишком суровым. Но по другому-то поступить нельзя!.. Ей-богу, Александр Алексеевич, если бы маркиз оскорбил только меня — я могла бы его простить. Но это дело не мое личное. Оно касается всей империи, которую он разорял и унижал! Потому и наказание бунтовщику выносит империя…

А в частном письме французскому философу и писателю Франсуа Мари Аруэ, известному всей Европе под именем Вольтер, Екатерина указала с некоторой афористичностью, что Пугачев «жил как изверг и умрет трусом».

Москвичи Пугачева раньше не видели, поэтому жадно внимали разным слухам и домыслам о нем. Одним он казался славным былинным богатырем и народным заступником, другим, напротив, ужасным и кровожадным злодеем. Каждый представлял его по-своему. Но когда приговоренного привезли на Болото, место, где была назначена публичная казнь, собравшаяся многолюдная толпа увидела невысокого, неприметного человека, смуглолицего, с короткой бородой клином, черными спутанными волосами. Ничего героического или демонического в нем не было — мужик, каких в любой деревне хоть пруд пруди. И москвичи, разочарованно переглядываясь, пытались понять, как такой невзрачный человек мог всколыхнуть пол-России, увлечь и поднять на бунт десятки тысяч людей.

В распахнутом на груди нагольном овчинном тулупе, померкнув взором, Пугачев стоял на лобном месте и, крестясь, кланяясь на все стороны, говорил прерывистым сдавленным голосом:

— Прости, народ православный… Отпусти мне, в чем согрубил пред тобой…

Толпа, приглушенно перекидываясь словами, жалеючи, глазела на бунтовщика, тело которого — то ли от страха, то ли от крутого мороза — дергалось, словно в лихорадке.

Наблюдать за исполнением приговора было поручено московскому обер-полицеймейстеру генералу Николаю Архарову. Ни Екатерина, ни другие высокие особы двора не пожелали присутствовать на казни. Она должна была стать зрелищем для народа. Зрелищем безжалостным и устрашающим! Чтобы все видели нестерпимые муки посягнувшего на священные устои империи. Чтобы навсегда пропала у злоумышленников охота бунтовать.

Но зрелища не получилось.

Когда подручные палача сдернули с Пугачева тулуп, рванули пополам красную рубаху и кинули его спиной на покрытую льдистой коркой плаху, палач, вместо того чтобы рубить белое костистое тело по частям, сразу отсек голову, гулко ударившуюся о деревянный помост. И лишь затем, избавив приговоренного от тяжких мук, принялся рубить руки-ноги, показывая парившие свежей кровью члены Архарову и людям.

 

3

Пока Москва, теряясь в догадках, судачила о странной казни Пугачева, пока в Петербурге заканчивались последние приготовления к переезду двора в столицу, семнадцатого января в Полтаву прикатил возок с нарочным офицером, доставившим Долгорукову среди прочих бумаг и собственноручное письмо Екатерины.

У порога дома, где проживал Василий Михайлович вместе с приехавшей к нему супругой, офицера встретил адъютант командующего и провел к кабинету. Подойдя к резной дубовой двери, адъютант негромко постучал в нее, затем приоткрыл, легко и проворно скользнул в открывшуюся щель и негромким голосом объявил о прибытии нарочного.

Сытно отобедав полчаса назад вместе с княгиней Анастасией Васильевной, Василий Михайлович, одетый в теплый синий шлафрок, сидел в большом кресле, поставленном у протопленной по морозному времени печи, медленно погружаясь в приятный сон. Объявление о нарочном нарушило его безмятежную дремоту — он открыл отяжелевшие веки, вяло посмотрел на замеревшего в ожидании ответа адъютанта и шепнул:

— Веди…

Басовито доложив о цели своего приезда, нарочный, покрутив ключиком в замке, открыл потертый кожаный портфель, обхватил разом толстую пачку пропечатанных сургучом пакетов и передал ее князю.

Долгоруков взял пакеты, глянул на офицера:

— Кушать хочешь?

Нарочный от неожиданности промедлил, но тут же вскинул голову:

— Никак нет, ваше сиятельство!

— Мне врать негоже… По глазам вижу, что с утра ничего не ел, — погрозил пальцем Долгоруков. И, кивнув на адъютанта, добавил: — Он проведет в столовую, а затем вернешься ко мне. Может, какой ответ продиктую… Ступай!

Подхватив одной рукой портфель, другой придерживая висевшую на боку шпагу, офицер повернулся, выдавив каблуком в ковре глубокую ямку, и шагнул к двери.

Уложив пакеты стопкой на обтянутые полами шлафрока колени, Василий Михайлович стал неторопливо перебирать их, читая надписи. А когда увидел письмо от императрицы, быстро вскрыл пакет.

Письмо было датировано четвертым января.

«Князь Василий Михайлович! — писала Екатерина. — На сих днях отъезжаю я к Москве, где желаю иметь удовольствие вас видеть: и для того как теперь никаких весьма важных происшествий со стороны Крыма ожидать не можно, ибо в Цареграде все клонится более к ладу, нежели к раздору, то поручите команду князю Прозоровскому и приезжайте к Москве, где, увидя вас, не оставлю вам изустно повторить, за все оказанное вами в нынешнюю войну усердие, мою к вам доброжелательность.

Екатерина

P.S. С новым годом вас поздравляю.»

Благожелательность, которой дышала каждая строчка письма, навела князя на мысль, что государыня с умыслом зовет его в первопрестольную… «Не иначе, как фельдмаршалом хочет сделать, — мелькнула быстрая догадка. Мелькнула, но не исчезла, а превратилась в твердую уверенность. — Ну, конечно, фельдмаршалом!.. А иначе зачем вызывать? До торжеств еще почти полгода. Приехать всегда успел бы…»

Он снова посмотрел на желтоватый лист со знакомой витиеватой подписью «Екатерина», аккуратно сложил его по сгибам, сунул в карман шлафрока. И еще больше утвердился в своем мнении: «Она хочет, чтобы на торжествах я был уже фельдмаршалом!..»

В истории России XVIII века, не считая генералиссимусов Александра Меншикова и принца Антона-Ульриха Брауншвейг-Беверн-Люнебургского, желанный для любого полководца чин генерал-фельдмаршала до этого времени носили 30 человек. Последним был 54-летний ландграф Гессен-Дармштадский Людвиг IX, пожалованный этим высоким чином двадцать пятого декабря 1774 года. Правда, фельдмаршалом он стал не за какие-нибудь военные победы во славу русского оружия, а по стечению обстоятельств — дочь его принцесса Вельгимина-Луиза вышла замуж за великого князя Павла Петровича, и Екатерина решила таким образом ублажить новоиспеченного родственника. Хотя о самом ландграфе отзывалась весьма нелестно, отметив в одном из частных писем, что он «беден умом».

Но почти все фельдмаршалы ушли уже в мир иной и ныне здравствующих осталось только шесть: принц Гольштейн-Бекский Петр-Август, граф Кирилл Разумовский, князь Александр Голицын, граф Петр Румянцев, граф Захар Чернышев и Людвиг IX. Причем Голицын и Румянцев получили свои чины именно за предводительство армиями в войне против Турции. А поскольку Долгоруков тоже предводительствовал войском, то вполне мог рассчитывать на такую же милость императрицы и по отношению к себе.

Воодушевленный такими приятными мечтаниями, Василий Михайлович не стал читать другие письма, кликнул лакея и приказал принести водки. А посмотревшей на него с недоумением княгине — водка после десерта? — изрек многозначительно:

— В Москву поедем, Настасья. За фельдмаршалом… Надо же как-то отметить…

На следующий день он отправил с нарочным офицером генерал-поручику Прозоровскому ордер, в котором уведомил о передаче ему временного командования, а сам стад собираться в дорогу.

 

4

Как и предполагалось, шестнадцатого января Екатерина с ближайшим окружением длинным санным караваном отъехала из Царского Села и спустя два с половиной дня — через Новгород и Тверь — вкатила в заснеженную взволнованную Москву. Встреченная ликующими толпами народа, она стремительно промчалась к Пречистенскому дворцу, у которого грозные усатые гвардейцы, свирепо округляя глаза, оттеснили напиравших москвичей на почтительное расстояние, позволив государыне без помех завершить свое недолгое путешествие.

Прибытие императорского двора разом всколыхнуло успокоившуюся после казни Пугачева столичную жизнь. Весело позванивая бубенцами, стремясь обогнать друг друга, со всей Москвы полетели к дворцу упряжки — все здешнее дворянство, соперничая пышностью нарядов и близостью к ее Величеству, съезжалось на даваемые государыней еженедельные приемы. Трижды проводились забавные живописные карнавалы, и каждый раз 6 тысяч входных билетов, стоивших весьма недешево, раскупались нарасхват.

Демонстрируя простоту и доступность, Екатерина охотно общалась с московскими вельможами, дворянам же попроще — дозволяла поглазеть на себя издалека. И как-то Шепнула снисходительно Потемкину:

— Бал для них не диковинка. Они деньги платили; чтоб меня увидеть. А на старости лет будут внукам рассказывать… Наврут, поди, три короба. А?.. И про нас с тобой наврут… Как считаешь? Наврут?

Потемкин ответил неожиданно серьезно:

— Рассказы да злословия — это пустое. В голову не бери… Внуки их о тебе по делам судить будут. А они у тебя великие.

— И то верно, Гриша, — мягко улыбнулась Екатерина. — Слова уйдут, а дела останутся. И Турция, склоненная на колени, и Крым, мной освобожденный, не в последних рядах стоять будут.

Находившийся в нескольких шагах от императрицы Долгоруков услышал последнюю фразу, мысленно усмехнулся и повторил про себя горделиво: «И Крым, мной покоренный!..».

Следовавшие один за другим приемы и карнавалы забавляли императрицу, но от текущих политических забот не отвлекали. По обыкновению, каждое утро она выслушивала доклады секретарей, надев на нос круглые очки, читала реляции и челобитные, подписывала рескрипты и письма, а в назначенные дни присутствовала в Совете, заседания которого проводились с привычной пунктуальностью.

Хотя в составе Совета никаких существенных перемен не произошло — внутренние противоречия враждующих группировок обострились. А скрытая от посторонних глаз закулисная борьба за влияние на императрицу довольно быстро привела к перемене главных действующих лиц.

Отмеченный страстной любовью Екатерины, крутую силу набирал Григорий Потемкин. В октябре минувшего года он получил от государыни графский титул, чин гене’ рал-аншефа и должность вице-президента Военной коллегии. Став основным ее советчиком по военным вопросам, Потемкин тем самым оттеснил президента коллегии Захара Чернышева на второй план. Оскорбленный до крайности, Захар Григорьевич бессильно наблюдал, как одноглазый граф уверенно забирает в свои руки все дела, и, не желая быть посмешищем для злых языков, подал прошение об отставке.

Собирался отойти от государственных трудов и вице-канцлер Александр Михайлович Голицын. Он был еще не стар — готовился отметить 57-летие, но, тонко почувствовав надвигающиеся перемены и не имея охоты подстраиваться под нового фаворита, еще пятого декабря подал Екатерине прошение об увольнении со службы якобы для поправления пошатнувшегося здоровья. Отставку он получил, но обязанности вице-канцлера пока еще исполнял.

Споры, вспыхивавшие на заседаниях раздираемого противоречиями Совета, становились подчас весьма жесткими, доходившими до прямых оскорблений. Однако на торжественных застольях все были учтивы и улыбчивы.

На один из таких обедов, даваемых императрицей в Пречистенском дворце, был приглашен и Долгоруков.

Длинный, затянутый белоснежными скатертями стол был, как всегда, уставлен самыми изысканными винами и закусками. Разодетые в лучшие платья, сверкая золотом и серебром орденов, гости охотно поедали разнообразные яства, то и дело провозглашая здравицы в честь государыни. А Екатерина время от времени воздавала похвалу своим верным слугам, посылая им с обслуживающим пажом бокалы вина.

Согласно жесткому и строго соблюдаемому порядку, Долгоруков был посажен за стол в некотором отдалении от императрицы, рядом с генерал-фельдмаршалом князем Голицыным. Перебросившись несколькими приветственными словами с соседом, Василий Михайлович отрезал румяный поджаренный бок молочного поросенка и стал с удовольствием поглощать нежное мясо, не забывая то и дело вместе со всеми присутствующими вскакивать со стула с поднятым вверх бокалом и осушать его до дна во время очередной здравицы.

Где-то ближе к концу обеда, когда все изрядно устали от съеденного и выпитого, Екатерина налила собственной рукой очередной бокал вина, поставила его на золотой поднос и, желая сделать присутствующим сюрприз, сказала негромко пажу:

— Князю Долгорукову.

А, потом, уже в голос, добавила так, чтобы слышали все:

— Бокал для господина фельдмаршала!

Паж быстрыми шагами подошел к Долгорукову и вытянул вперед руку с подносом, на котором, играя серебристыми бликами, сверкал хрустальный бокал.

Увлеченный едой, Василий Михайлович не сразу сообразил, что этот бокал предназначался ему, и кивнул головой в сторону откинувшегося на спинку стула Голицына:

— Вот фельдмаршал.

Паж, не зная, как поступить в этой ситуации — государыня сказала «Долгорукову», — продолжал стоять с вытянутой рукой до тех пор, пока Голицын, также слышавший слова императрицы, не взял бокал.

— Спасибо, матушка, за честь и доверенность! — благодарно изрек он, поднявшись со стула, и длинными глотками выпил вино.

У Екатерины, наблюдавшей за пажом, иронично дрогнули губы:

— На здоровье, князь Александр Михайлович.

Задуманный сюрприз не состоялся.

Скользнув быстрым взглядом по беспечному лицу Долгорукова, она мысленно укорила его с небрежением: «Простой ты, князь Василий, безмерно… И по простоте своей так и останешься ходить в генералах…»

А захмелевший Долгоруков сказал что-то подбадривающее Голицыну и все оставшееся время был в меру весел и раскован, даже не догадываясь, какую непростительную ошибку он совершил — отказался от бокала, посланного самой государыней.

И лишь когда обед закончился и все стали разъезжаться по домам, кто-то из приглашенных, сидевших неподалеку от Екатерины и слышавший, что она говорила пажу, прозрачно намекнул князю на его оплошность.

— Вы сами слышали? — не поверил Василий Михайлович. — Так и сказала?

— Она сказала «Долгорукову», — повторил сочувственно доброжелатель.

У Василия Михайловича враз испортилось настроение и, наскоро попрощавшись с гостями, он опечаленный поехал домой на Охотный ряд.

От встретившей его дома супруги Анастасии Васильевны не ускользнуло подавленное настроение мужа. А когда он, глубоко и печально вздыхая, кляня себя за постыдную недогадливость, рассказал ей о случившемся, княгиня, поохав, пожалела мужа.

— Не печалься, Василий Михайлович, — успокаивающе зашептала она, поглаживая его рукой по плечу. — Матушка тебя любит, а значит не забудет. Глядишь, сделает фельдмаршалом в день празднования виктории…

 

5

Уделяя неизменное внимание делам политическим, Екатерина продолжала готовиться к празднованию мира, и семнадцатого марта были изданы два высочайших манифеста, посвященных этому событию.

Перед этим она сказала на заседании Совета:

— Что бы не твердили о коварстве России наши неприятели, истинно то, что мы с самого начала войны стремились и — слава Богу! — одержали три главных вида империи: свободу и независимость татарских народов в их гражданском и политическом положении, беспрепятственное для торговли кораблеплавание по Черному морю и, наконец, разрешение на обе стороны строительства на границах крепостей и разных селений. И кто эти три вида станет рассматривать оком беспристрастным, тот всемерно уверится, что все они не только не тягостны Порте, но, напротив, весьма полезны… Вольность и независимость татар навсегда освобождают ее от всяких с нами и с Польшей ссор, что прежде неоднократно причинствовали войну. Свобода кораблеплавания открывает взаимным подданным разные источники прибыльной торговли и тесных сношений. А строительство на границах отнимет обоюдное недоверие, множившееся прежде по злостным наветам завистников обеих империй.

Совет охотно поддержал эти слова…

В первом манифесте — «О заключении мира с Оттоманской Портой» — подданным империи подробно, по пунктам, разъяснялась суть подписанного в Кючук-Кайнарджи трактата и те выгоды, которые по нему получила Россия.

«Вольность и новое в независимости политическое бытие Крымского полуострова и всех вообще татар, — говорилось в пятом пункте манифеста, — устроено для переду на неподвижном основании и запечатлено собственным торжественным признанием Порты Оттоманской, а чрез то и изъят уже навсегда из среды опаснейший корень взаимных между ею и Россией остуд, кои известным образом не единожды причинствовали и самую войну».

В следующем, шестом пункте, мысль о грядущей безопасности России развивалась конкретнее:

«Границы любезного отечества, быв разведены от беспосредственной смежности с землями Порты Оттоманской, обеспечены на будущие времена от набегов и нашествия неприятельского».

Особо в манифесте подчеркивалась коммерческая выгода от выхода к Черному морю:

«Стал отверст верным нашим подданным новый и верный к обогащению способ чрез источники кораблеплавания и торговли по Белому и Черному морям, какового преимущества ни один европейский народ не имеет, и до сих пор, не взирая на все употребляемые старания, при великих иждивениях, достигнуть еще не мог».

Долгоруков читал манифест долго, беззвучно шевеля губами, проговаривая мысленно каждое слово. Душевная боль после печального недоразумения на обеде во дворце уже улеглась, и он снова воспылал почтительным уважением к императрице.

Как женщина, Екатерина никогда не казалась князю привлекательной — располневшая, с могучей грудью и тяжелым торсом, лишенная стройности и изящества, она внешне походила на деревенскую крестьянку, которую приодели, причесали и научили хорошим манерам. Но когда Екатерина рассуждала о делах политических, когда писала свои рескрипты, он каждый раз убеждался, что страной правит действительно великая государыня, для которой забота о силе и богатстве России являлась делом наиважнейшим и абсолютным. Он даже как-то подумал горделиво: «Из всех баб, что были на российском престоле, эта немке самая русская!..»

Во втором манифесте — «О высочайше дарованных разным сословиям милостях, по случаю заключения мира с Портой Оттоманской», — состоявшем из сорока семи пунктов, Екатерина постаралась в меру ублажить все слои населения и проявить милость к черни. Были уменьшены сборы с купечества, с железных и минеральных заводов, с фабричных станов и медеплавильных печей; повелевалось отныне нижних чинов батожьем, кошками и плетьми без суда не наказывать; были прощены дезертиры; колодникам, осужденным на смерть за участие в пугачевском бунте, сохранялась жизнь; прощались беглые люди, при условии, что они явятся к своим прежним хозяевам.

Однако, даруя подданным эти милости, Екатерина одновременно твердой рукой наводила пошатнувшийся было порядок в российских губерниях. И особое внимание она обратила на вечно беспокойную Запорожскую Сечь.

Привыкшие за сотни лет к вольной жизни казаки плохо подчинялись центральной власти, страшили ее своим непослушанием, то и дело Вспыхивавшими волнениями. Пугачевщина, мятежным ядром которой стало яицкое казачество, не прошла для Екатерины даром! Народный бунт такого размаха и силы не только крепко встряхнул Россию и изрядно напугал двор, но и заставил задуматься над превентивными Мерами.

Размышляя о произошедшем, Екатерина боялась, причем совершенно обоснованно, что второго подобного бунта империя не выдержит. И Сечь представлялась ей очагом, из которого со временем могло полыхнуть обжигающее пламя новой народной войны. А принимая во внимание близкое расположение к запорожцам татар, таких же буйных и дерзких, к тому же сохранивших верность Порте, опасность казалась императрице особенно грозной.

Ставший генерал-губернатором Азовской губернии Григорий Потемкин не только поддержал решение государыни уничтожить Сечь для будущего покоя империи, но и подсказал, как лучше и неприметнее это сделать.

В написанном двадцать второго марта секретном личном послании фельдмаршалу Румянцеву, перебравшемуся после выздоровления из Фокшан в привычный Глухов и по-прежнему занимавшему должность генерал-губернатора Малороссии, Екатерина указала:

«Запорожцы столько причинили обид и разорения жителям Новороссийской губернии, что превосходят всякое терпение. Предпишите секретно генерал-поручику князю Прозоровскому, чтобы он весьма внимал их поступкам и смотрел бы, нету ли у них каких сношений с татарами. Смирить их, конечно, должно, и я непременно то делать намерена. Для того и открываю вам мое желание, чтоб вы по возвращении полков в Россию назначили чрез их жилища марш тому числу полков, чтоб было довольно ради обуздания сих беспутников. Имейте сие в тайне, никому не проницаемой…»

Карающий меч возмездия был занесен. От сокрушающего его удара Запорожскую Сечь отделяли всего два месяца.

В течение весны, под предлогом вывода армии из Валахии и Молдавии, Румянцев неприметно подтянул к дальним и ближним подступам Запорожской Сечи больше двух десятков кавалерийских и пехотных полков. И когда сосредоточение войск было закончено, приказал генерал-поручику Петру Теккели занять казачье поселение.

Четвертого июня Теккели ввел в Сечь Орловский пехотный полк полковника Языкова и несколько эскадронов кавалерии. Вся операция была проведена столь быстро и решительно, что растерявшиеся от неожиданности казаки никакого сопротивления не оказали. Сечь была взята мирно, без стрельбы и кровопролития. Меньшая часть казаков, не пожелавшая расставаться с привычной вольностью и идти в полное подчинение России, бежала по Днепру к Бугу и Очакову, уйдя затем под покровительство турок, большая часть — сложила оружие и сдалась.

Понимая, как важно обезглавить Запорожское войско, Теккели арестовал всех казацких старшин, включая коревого атамана Петра Калнишевского.

Петр Иванович попытался протестовать, требовал уважения к своей должности, но Языков, угрюмо глянув на него, отрезал, как ножом:

— Запорожского войска теперича нет — значит, нет и атамана!.. А будешь перечить — велю батогами уважить!

И под сильным конвоем отправил старшин в Петербург.

А в столице их судьбу решили без колебаний — сослали всех на Соловки, где и дожили старшины до смертного часа.

Долгоруков уничтожение Сечи встретил с одобрением. В свое время он имел немало хлопот со своенравными запорожцами, хотя и среди них было немало, по его мнению, людей порядочных, правда, подпорченных чрезмерными казачьими вольностями.

 

6

Весело перемигиваясь золочеными куполами церквей, летняя, душная Москва с каждым днем становилась все более шумной и многолюдной. Глотая сухую дорожную пыль, ночуя в пропахших щами и табаком постоялых дворах, из дальних и ближних городов в первопрестольную съезжалось российское губернское дворянство, имевшее охоту поглядеть, а коль доведется, то и поучаствовать в долгожданных торжествах по случаю заключения Кайнарджийского мира.

В отсчитывавшем последнюю треть XVIII веке не было ни одного десятилетия, в котором бы Россия не имела ратных дел с иностранными державами. Сначала Петр Великий, пробивая империи окно в Европу, вел двадцатилетнюю Северную войну со Швецией, затем фельдмаршал Миних и генерал Ласси несколько раз вторгались в Крым, предавая татарские земли огню и мечу, в 40-е годы приключилась еще одна, правда, непродолжительная война со Швецией, а в 60-е — семилетняя с Пруссией. С большим или меньшим успехом воевали почти все венценосные государи и государыни.

Для Екатерины война с Турцией была первой, и поэтому блистательную победу в ней она намеревалась отметить таким грандиозным народным празднеством, какого Москва еще никогда не видела. По мнению императрицы, пышные торжества не только должны были соответствовать исторической значимости одержанной над турками виктории, но и продемонстрировать всем народам России, хранившим в своих сердцах отзвуки пугачевского восстания, щедрость ее души, милосердие и материнскую заботу о благе империи и подданных.

Открыть празднества планировалось торжественным въездом в Москву главного героя войны — генерал-фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева, В честь него у последнего перед столицей селения Котлы специально построили массивные деревянные триумфальные ворота. За ними — на протяжении нескольких верст — по обеим сторонам дороги были воздвигнуты небольшие пирамиды с установленными в верхней их части красочными картинами, изображавшими многочисленные победы полководца. Холсты, на которых художники написали батальные сцены, были сделаны до прозрачности тонкими, чтобы в случае прибытия Румянцева ночью их можно было подсветить сзади огнем.

Но огня не понадобилось — фельдмаршал приехал днем. И не так, как задумывалось.

Посчитав излишним триумфальный въезд, Петр Александрович в простой карете, под разочарованный вздох собравшейся толпы, не раздумывая, объехал ворота по правой обочине и, не останавливаясь, запылил по дороге дальше.

Когда вечером Екатерине шепнули об этом, она властно повела бровью:

— Славный предводитель сам решает, как ему ехать…

Десятого июля, на рассвете, едва короткую ночь позолотили лучи восходящего солнца, вся Москва — в каретах и колясках, верхом и пешком — потянулась к Ивановской площади. Расталкивая друг друга локтями, беззлобно переругиваясь, обыватели старались занять лучшие места, чтобы увидеть государыню, которая должна была проследовать в Успенский собор.

Для этого церемониального шествия — от главного крыльца Грановитой палаты до самых дверей собора — мастеровые проложили длинный помост, устланный ярким красным сукном и огражденный невысоким парапетом. По бокам тянулись крепкие деревянные подмостки, густо заполненные зрителями. Здесь же, на площади, равняли шеренги вызванные на торжества полки, отличившиеся в былых сражениях с турками: Санкт-Петербургский пехотный, 1-й и 3-й гренадерские, Сумской гусарский, кирасирский Святого Георгия и другие.

Екатерина вышла на крыльцо в полном императорском одеянии, в пурпурной мантии и большой, переливающейся сверканием бриллиантов короне, эффектно сидевшей на белоснежном завитом парике.

На колокольне Ивана Великого могуче ударил колокол, содрогнув прозрачный воздух густым тягучим гулом, И словно по сигналу, по всей Москве разлился торопливый заливистый трезвон всех столичных церквей.

Чуть прищурившись от яркого солнца, Екатерина благосклонным взглядом оглядела присмиревшую площадь и с чарующей величавостью плавно поплыла по суконному помосту. Рядом с ней, по левую руку, шел Румянцев, позади — мерно печатали шаг, придерживая руками шлейф, шесть рослых кавалергардов, затянутых в красные с золотым шитьем мундиры, с развивающимися на серебряных шлемах страусовыми перьями.

За кавалергардами, в такт движениям императрицы, шествовала блестящая золотом и серебром богатых нарядов и орденов многочисленная свита, в первых рядах которой находился и Василий Михайлович Долгоруков.

После божественной литургии и благодарственного молебна Екатерина, вместе с свитой, под ликующие крики народа, раскатистые пушечные залпы и колокольный звон, с прежней величавостью вернулась в Грановитую палату.

Когда притомившаяся от долгой церемонии государыня села на трон, слева от которого на столике лежали скипетр и держава, а справа — приготовленные к вручению награды, генерал-прокурор Вяземский, вскидывая голову, напыщенным голосом прочитал речь, изъяснявшую высоким слогом подвиги ее императорского величества в минувшую войну.

А затем от имени Сената и народа высказал ей подобострастную благодарность:

— «Гремящею во все концы земли побед твоих славою возвеличенная, в пределах своих распространенная и приятнейшими полезного мира плодами наслаждающаяся Россия, представая к престолу твоему, приносит тебе жертвенный дар благодарности за матернее о ней попечение».

От имени Екатерины Вяземскому кратко ответил новый вице-канцлер Остерман, вслед за которым действительный тайный советник Олсуфьев, с прищуром глядя на бумажный лист с витиеватой подписью императрицы, громким голосом стал объявлять имена награжденных по случаю знаменательной победы и похвального мира.

В конце июня, когда зашла речь о наградах героям войны, Екатерина собственноручно составила список из пяти полководцев и сама определила, чем отметить заслуги каждого из них перед Россией.

Первой в этом списке, естественно, была названа фамилия Румянцева. Екатерина пожаловала славному фельдмаршалу «Похвальную грамоту с прописанием службы его в прошедшую войну и при заключении мира, с прибавлением к его названию прозвания Задунайский», алмазный жезл, украшенную алмазами шпагу, лавровый венок — за победы и «масленую» ветвь — за мир, крест и звезду ордена Святого Андрея Первозванного, специальную медаль с собственным румянцевским изображением, 5 тысяч душ крепостных, 100 тысяч рублей, серебряный столовый сервиз и картины для убранства дома.

Василий Михайлович Долгоруков в списке шел под нумером вторым. Однако И его, и остальных военных предводителей императрица поощрила скромнее, чтобы не равнять с Румянцевым.

Бывший командующий Второй армией получил Похвальную грамоту «за завоевание Крыма от Перекопа до Кафы и от Козлова до Арабата в двухнедельный срок», шпагу с алмазами, крест и звезду ордена Святого Андрея Первозванного и 60 тысяч рублей.

Поначалу Екатерина хотела — по примеру Румянцева — прозвать его «Крымским», но затем раздумала, вспомнив непростительные действия по преждевременному опорожнению полуострова от российских войск и неразумное Поведение за обеденным столом, когда она собиралось пожаловать его чином фельдмаршала.

Третий по списку генерал-аншеф граф Алексей Григорьевич Орлов, командовавший во время войны российским флотом, был награжден Похвальной грамотой «с прописанием четырехгодичного владычествования флота в Архипелаге и Средиземном море», шпагой с алмазами, столовым сервизом и 60-ю тысячами рублей. Как герою Чесменского сражения ему дозволялось прибавить к своей фамилии прозвание «Чесменского».

Четвертым в списке был начертан бездарный и нерешительный генерал-фельдмаршал князь Александр Михайлович Голицын, возглавлявший Первую армию в начале войны. Он получил только шпагу с алмазами и сервиз, что на фоне других награжденных выглядело весьма убого.

Наконец генерал-аншеф граф Петр Иванович Панин, отличившийся отторжением ногайцев, взятием Бендер и разгромом Пугачева, был пожалован совершенно одинаково с Долгоруковым.

После награждения полководцев подошла очередь других военных и гражданских чинов, имевших и даже не имевших какое-либо отношение к минувшей войне. Генерал-прокурор князь Александр Алексеевич Вяземский получил 2 тысячи крепостных, граф Григорий Александрович Потемкин — шпагу и портрет императрицы, усыпанные бриллиантами; были пожалованы генералы Александр Суворов и Евдоким Щербинин, нынешний и бывший вице-канцлеры — граф Иван Андреевич Остерман и князь Александр Михайлович Голицын, находившийся в далеком Константинополе полковник Петерсон, переводчики Коллегии иностранных дел Курбатов и Никитин…

Список был длинный.

Лишь для двух имен в нем не нашлось места — «первоприсутствующего» Коллегии иностранных дел действительного тайного советника графа Никиты Ивановича Панина и бывшего российского резидента в Константинополе тайного советника Алексея Михайловича Обрескова. Заслуги этих двух видных политиков перед Россией в деле отторжения Крыма от Турции и заключения выгодного мира были очевидны и неоспоримы, однако дворцовые интриги оказались выше справедливости и чести.

По окончании растянувшейся на несколько часов церемонии Екатерина в парадной карете переехала в свой Пречистенский дворец, где ее ждал роскошный обеденный стол.

Стремясь поразить государыню и ее гостей разнообразием и изысканностью яств, повара с кулинарами не покладая рук трудились всю ночь. И, увы, перестарались. Некоторые из блюд, приготовленные еще прошлым вечером, не были сохранены надлежащим образом от палящего июльского зноя и потеряли свежесть. Однако за частыми тостами и здравицами, за шумными разговорами уставшая императрица этого не заметила.

В свои покои она вернулась поздно — в первом часу ночи — и долго не могла уснуть. Все было сегодня как-то не так: белый с кружевами чепец неприятно сдавливал голову, тонкая голландского полотна ночная рубашка, плотно охватившая начинающее рыхлеть стареющее тело, казалась тесной, а мягкая пуховая перина, на которой Екатерина, устраиваясь поудобнее, долго ворочалась с боку на бок, дышала нестерпимым жаром.

«Господи, душно-то как, — с отчаянием подумала она. — К дождю что ли?..»

Часы мелодично пробили три раза.

Шумно вздохнув, Екатерина повернула голову к окну.

Тяжелые атласные портьеры были сдвинуты неплотно. Между ними длинной узкой полосой проглядывало матовое июльское небо, освещая спальню каким-то особым таинственно-сумеречным светом.

Екатерина распахнула одеяло, повернулась на бок, села на край кровати. Некоторое время она была неподвижна, затем встала, неслышно ступая босыми ногами по мягкому ковру, подошла к окну; на секунду замерла, потом медленно раздвинула портьеры и прижалась пылающей щекой к стеклу, приятно охладившему нежную кожу.

Постояв недолго у окна, она повернулась, шагнула к кровати, чтобы снова лечь, но внезапная режущая боль в животе согнула пополам тело…

Остаток ночи прошел в муках: императрицу тошнило, трясло в ознобе, несколько раз пронесло. Прибежавшие в спальню доктора» поднятые перепуганной прислугой, сделали ей обильное кровопускание, заставили выпить несколько графинов воды, дали проглотить горькие капли.

Лишь под утро совершенно измотанная, едва живая Екатерина забылась в тяжелом сне.

Дальнейшие торжества с ее участием пришлось отложить до выздоровления, которое, впрочем, надолго не затянулось.

Уже через неделю поправившаяся, хотя все еще бледная императрица появилась на Ходынском поле, где в присутствии десятков тысяч москвичей и гостей состоялся долгожданный праздник.

«Все эти увеселения, — написала потом она, — удались превосходно. Для устройства народного праздника была избрана обширная равнина, которую наименовали Черным морем. К нему вели две дороги, названные: одна — Доном, а другая — Днепром. По бокам этих дорог были расставлены виды усадьб, ветряных мельниц, деревень, харчевен и проч. Море было усеяно кораблями; на холмах, окамляющих поле, воздвигли строения, которые получили названия Керчи и Еникале. Это были танцевальные залы. Азов был столовой, а Кинбурн — обширным театром. Быки, бьющие вином фонтаны, канатные плясуны, качели и другие увеселения для народа помещались по ту сторону моря. В Таганроге сделали ярмарку, фейерверк устроили за Дунаем. Остальное пространство было украшено иллюминацией».

Обрадованная выздоровлением государыни, Ходынка встретила ее появление долгими восторженными криками. Гулко ударили холостыми зарядами пушки, подняв в небо стаи испуганных птиц. Рослые усатые гвардейцы; тесня со свирепыми лицами толпы зевак, позволили императрице осмотреть расписанные красками павильоны, затем в «Керчи» она дала торжественный обед на двести персон.

Ближе к вечеру, отдыхая, Екатерина немного поиграла в карты, а когда медное закатное солнце нырнуло за горизонт, вышла вместе со свитой, в числе которой был и Долгоруков, из павильона, чтобы полюбоваться начинавшимся фейерверком.

Он продолжался два часа, вызывая одобрительный гул собравшихся людей, и закончился мощным залпом — семьсот искрящихся ракет одновременно рванулись вверх, озарив небо радужным разноцветьем сверкающих огней.

— Туркам посмотреть бы это, — улыбнулась Екатерина, повернув голову к Потемкину.

— Да уж, порадовались бы, — ухмыльнулся тот.

Все присутствовавшие с нескрываемым восторгом наблюдали за вспыхивавшими высоко над головами огнями фейерверка, и только Долгоруков стоял с лицом безрадостным, даже унылым.

Его подавленность не ускользнула от внимательного взгляда Потемкина. Он подошел к князю, спросил как бы между прочим:

— Вас не радует победа?

Василий Михайлович заметил в его глазах легкую иронию и ответил с хладнокровной многозначительностью:

— Победы всегда приятны… Особливо, когда вознаграждаются по заслугам.

Потемкин понял, о чем кручинился покоритель Крыма. Но жалеть его не стал — сказал сухо и выразительно:

— Вы правы, князь… Многие заслуги подвластны случаю, а вот его-то упускать никак нельзя…

У любвеобильной Екатерины фавориты были всегда. Но никто из них не мог похвастать таким быстрым и впечатляющим взлетом, как Потемкин. Еще два года назад он был одним из многих генерал-майоров в Первой армии, но, став волей счастливого случая любовником Екатерины, в считанные месяцы превратился в самого влиятельного человека в империи.

Люди, которые тринадцать лет назад усадили жену императора Петра Федоровича на престол убиенного ими супруга и были главными, советчиками в больших и малых делах, стали отходить на второй план, уступая места и должности более молодым и энергичным соперникам. На этой волне вошел в число избранных и Потемкин.

Екатерина назначила его вице-президентом Военной коллегии, дала титул графа и чин полного генерала, ордена Александра Невского, Андрея Первозванного и Святого Георгия II класса, а в день торжественного празднования мира — шпагу с алмазами и портрет императрицы, украшенный бриллиантами, для ношения на груди.

Секрет такого стремительного взлета Потемкина был простой: стареющая Екатерина, а ей шел уже сорок пятый год, со страстью юной девы влюбилась в тридцатипятилетнего Григория. Он же, не держа зла на ее утехи с прежними фаворитами, не думая ни о чинах, ни о наградах, которые были впереди, ответил ей не менее пылким и глубоким чувством.

К удивлению дворцовых интриганов, пересмеивавшихся за спинами императрицы и Потемкина, их любовь оказалась настоящей и длилась долгие годы. Правда, позднее, при длительных отлучках Григория, Екатерина позволяла себе заводить новых любовников, но они нужны были только для тела. И никто не мог заменить ей «батиньку» Григория.

Он был для сердца!

Фактически Григорий и Екатерина являлись мужем и женой, хотя формальный брак, по понятным причинам, никогда не регистрировали.

Являясь членом Совета, Потемкин на заседаниях выступал редко — чаще отмалчивался, с напускным безразличием внимая произносимым речам и читаемым вслух реляциям. Но в убаюкивающем витиеватом многословий, которым сплошь и рядом грешили члены Совета, его острый практичный ум сразу цеплялся за нить рассуждений и никакие мудреные и аргументированные словопрения не могли уже побудить графа изменить сложившееся у него собственное мнение. Ибо оно было правильное.

Долгоруков Потемкина не любил. Но неприязни никогда не выказывал — был сдержан, учтив, не заискивал. На его глазах сломались судьбы многих временщиков-фаворитов, и князь был уверен, что одноглазого Гришку ждет такой же печальный жребий.

Провожая взглядом отошедшего к дамам Потемкина, Василий Михайлович был уверен, что тот при случае расскажет Екатерине о его словах. Однако никакого страха или смущения сейчас не испытывал, потому что еще десятого числа решил просить у государыни отставку.

 

7

Поняв, что все его надежды на получение фельдмаршальского чина оказались напрасными, Василий Михайлович впал в меланхолию и подал Екатерине прошение об отставке, объяснив ее необходимостью поправить пошатнувшееся здоровье.

Нет сомнений, что императрица догадалась об истинной причине прошения обиженного князя, но виду не подала. Зная, что он давно страдает подагрой, вежливо пожелала скорейшего выздоровления и просьбу, разумеется, удовлетворила.

Так весьма скромно закончилась беспрерывная 40-летняя военная служба 53-летнего генерала.

Покинув Москву, Василий Михайлович переехал с супругой в Подмосковье, где стал по очереди жить в своих имениях Волынщине-Полуэктове под Рузой и Знаменском-Губайлове у реки Сходни, полученных когда-то в качестве приданого за Анастасию Васильевну.

Впрочем, размеренная и однообразная сельская жизнь скоро наскучила князю и он затеял большое строительство.

Списавшись с известным архитектором Василием Баженовым, Долгоруков пригласил его к себе погостить и в одном из разговоров предложил построить в Полуэктове новый усадебный дом.

Баженов поначалу ответа не дал, но захотел осмотреть место, которое князь выбрал для будущего дома, походил по окрестностям и уехал, обещав подумать над его предложением.

Вскоре зодчий вернулся в село, но вернулся не с пустыми руками — привез с собой план великолепного усадебного ансамбля. Конечно, это был предварительный набросок, который надлежало еще уточнить на месте, для чего, собственно, он и пожаловал в Полуэктово.

Согласно предложенного Баженовым плана, вход в будущую усадьбу и на парадный двор должны были предварять два высоких белокаменных обелиска. Двор планировалось сделать круглым, поставив в центре его большой двухэтажный дом с четырехколонным портиком, с цветниками перед ним и спуском к реке Озерне. С обоих сторон дома располагались по два флигеля, а всю усадьбу предполагалось окружить прекрасным парком.

Долгорукову план так понравился, что он тут же заказал подобную усадьбу и в другом своем владении — Знаменском-Губайлово.

Денег на строительство Василий Михайлович не пожалел, и все работы были закончены весьма скоро. А потом он попросил украсить губайловскую церковь Знамения Пресвятой Богородицы двумя мраморными барельефами, привезенными в свое время Из Кафы в качестве своеобразного трофея. Барельефы с изображениями Георгия Победоносца и Марии Магдалины были старые, XIV века, и единственными в своем роде не только в Подмосковье, но и, пожалуй, во всей России. Посещая эту церковь, князь обычно подолгу стоял у барельефов в тихой задумчивости, вспоминая свой знаменитый «Крымский поход». А потом, грустно вздыхая, согнув по-стариковски спину, медленно шел по дорожке домой.

Здесь, в Полуэктове, Долгоруков узнал о новом вторжении в Крым русских войск, которыми командовал теперь генерал-поручик Прозоровский, о возведении на ханский престол Шагин-Гирея и последовавшем в начале октября 1777 года татарском восстании против нового хана.

Сидя в кругу домочадцев, Василий Михайлович нахваливал Прозоровского и был уверен, что тот быстро подавит вспыхнувший бунт.

— Генерал всегда был человеком беспредельной храбрости и отваги. Только ему я доверял самые трудные и решительные дела, ибо был уверен, что исполнит он их точно, как я задумал… Жаль только, что Румянцев командует всеми войсками на юге империи. Боюсь, что по своей вредной придирчивости и жажде подмять под себя всех, фельдмаршал станет совать палки в колеса князю Александру.

Небывалый размах разгоревшегося в Крыму народного восстания отчетливо показал, что татары не хотят, менять устоявшуюся за века жизнь. И бунтовали они не столько против самого хана, сколько против насаждаемых им перемен, страшивших темный народ своей непонятностью. Скорее всего, татары приняли бы Шагина своим государем, если бы он не трогал их древние традиции и порядки.

А когда из Крыма стали приходить вести, что Прозоровский затягивает с разгромом татар, Василий Михайлович снова отругал Румянцева и защитил князя, потому что понимал, как непросто воевать с восставшим народом.

Мятежный народ — это не регулярная армия, которую собрали для отпора неприятелю в одно место и которую можно атаковать по всем правилам военного искусства. У татар армии не было — вместо нее сновали по всему полуострову большие и малые отряды, тревожа своими налетами и главные силы корпуса, и деташементы, и отдельные посты. После тяжелых осенних поражений 1777 года они избегали вступать в открытый бой, а совершив нападение, легко уходили от преследования, скрываясь в лесистых горах. Там, в дальних и труднодоступных деревнях, татары залечивали раны, подкармливали лошадей, выжидали удобные случаи для новых наскоков. Преуспеть в борьбе с такими отрядами можно было только при условии лишения их пособия местных жителей, дававших воинам пищу, кров и свежих лошадей. А для этого российским войскам приходилось разорять едва ли не каждую деревню: жечь дотла дома и постройки, уводить скот, уничтожать заготовленные на зиму припасы, казнить самим или отдавать на расправу Шагин-Гирею всех, кто был способен носить оружие.

Но именно этими акциями не хотел пятнать свою честь Румянцев. Находясь в ореоле славы после блестящей виктории над Портой, он готов был сражаться с неприятельскими армиями, осаждать грозные крепости, но унижать себя удушением мятежа презираемых им татар фельдмаршал не желал. Ибо понимал, что новых лавров не получит, зато может поколебать в глазах света репутацию непобедимого полководца: «Турок поверг, а с Крымом не сдюжил!»

Когда в начале марта 1778 года Василий Михайлович узнал о подавлении мятежа — сказал, не скрывая своего удовлетворения:

— Я всегда стоял на том, что князь Александр отличный полководец. Жаль только, что именно ему навязали неприглядную роль палача…

Оторванный от светской московской жизни, лишь изредка навещаемый близкими знакомыми, Василий Михайлович, видимо, так и закончил бы здесь определенный ему Богом век, однако снова, как и десять лет назад, прискакавший из столицы нарочный офицер встряхнул безмятежную жизнь отставного генерала.

Трудно сказать, по какой причине, но Екатерина действительно не забыла своего верного слугу и указом от одиннадцатого апреля 1780 года назначила его московским главнокомандующим. Должность эта была весьма значимой, поскольку в подчинении у главнокомандующего находились и гражданский губернатор, и градоначальник, и обер-полицмейстер со всеми полицмейстерами.

Убаюканный размеренным сельским бытием, Василий Михайлович особой радости новым назначением не выказал, но и пойти против воли государыни, разумеется, не посмел. Неторопливо собравшись, он покинул усадьбу, вернувшись в свой московский дом на Охотном ряду.

К новой службе князь относился теперь без излишнего рвения, но с должным чувством ответственности. Уже в первые дни пребывания главнокомандующим, выслушав доклады многочисленных чиновников о состоянии московских дел, он сказал начальнику своей канцелярии Василию Попову:

— Слушай, Попов, меня внимательно и заруби себе на носу. Я человек военный, в чернилах не купался. И если принял эту должность, то единственно из повиновения всемилостивейшей нашей государыне… Поэтому смотри! Чтобы никто на меня не жаловался, ибо я тотчас тебя выдам… Императрица меня знает. Так и ты старайся, чтоб узнала она тебя с хорошей стороны…

И Попов старался, взвалив на себя весь груз бумажных дел, принося князю уже готовые ответы на многочисленные прошения, ходатайства и жалобы московских обывателей.

Уже в мае Долгорукову пришлось заниматься делом фрейлины Александры Левшиной, которой Екатерина пожаловала в приданое 25 тысяч рублей при вступлении ее в супружество с капитан-поручиком гвардии князем Черкасским. Императрица сама поручила Долгорукову обратить эти деньги, к которым добавлялись проценты за четыре года и обыкновенное фрейлинское жалованье — всего около 43 тысяч рублей, в недвижимость, купив дом в Москве и какую-нибудь подмосковную деревню.

Когда Попов закончил читать письмо государыни, Василий Михайлович многозначительно погрозил ему толстым пальцем:

— Сделай быстро и доложи, когда управишься!..

Затем пришлось разрешать споры о наследстве князя Кантемира и бригадира Дмитриева-Мамонова; разбирать жалобу генерал-поручика князя Щербатова и ротмистра Васильчикова на действительного тайного советника Измайлова о якобы неправильном взыскании с них почти девяти тысяч рублей за нарушение договора о поставке каменщиков для строительных работ в Москве; жалобу старого знакомого Василия Баженова на действительного статского советника Демидова, принуждавшего архитектора к немедленной уплате по векселям…

В марте следующего года Василию Михайловичу пришлось вникать в интриги винных откупщиков Петербурга и Москвы, некоторые из них пытались тайно провезти в столицу подделанную французскую водку, к тому же утаивая ее от положенной пошлины. В июне, после личного письма от Екатерины, возникла необходимость посылать за знаменитым художником Федором Рокотовым, чтобы скопировать, по высочайшему поручению, находившийся в Кремле «в моей столовой комнате на стене у дверей к спальне мой портрет, писанный графом Ротарием».

Дел и прошений было превеликое множество. Основную канцелярскую работу исполнял, как и прежде, Попов, служивший у князя еще со времени командования им Второй армией. Сам же Василий Михайлович, который все чаще страдал от мучительной прогрессирующей подагры, принимал посетителей не слишком часто, но дела всегда решал по справедливости, чем заслужил доброе к себе отношение москвичей.

Показательным стал случайно котором потом рассказывали едва ли не по всему городу, нахваливая главнокомандующего за смекалку и правильное решение.

В один из дней в дом Долгорукова явилась женщина и, упав на колени, обливаясь горючими слезами, стала просить о защите. Отдав под залог несколько дорогих вещей немцу-торговцу, она не могла теперь их вернуть, поскольку тот утверждал, что давно их продал.

Лежа на широком, обитом темным штофом диване, Василий Михайлович, которого опять мучила подагра, произнес тусклым голосом:

— Встань на ноги и скажи толком, без визга… Заплатила ты ему долг или нет?

— Заплатила, батюшка, заплатила. Только тремя днями опоздала. А он, окаянный, от денег отказывается и вещей не отдает, — зачастила женщина, продолжая стоять на коленях и утирая концами платка катившиеся из глаз слезы.

— Опоздала?.. Значит, виновата сама! Что ж теперь-то жалуешься?

— Так ведь всего три дня, батюшка. Ну никак не могла я раньше — болела ведь.

— Болела говоришь… А точно ли вещи у него лежат?

— Точно, батюшка, — закивала головой просительница, крестя скрюченными пальцами пышную грудь. — Иначе бы я не осмелилась беспокоить тебя. Он еще не сбыл их с рук.

— А ты откуда знаешь, что не сбыл?

— Так ведь готов вернуть их мне. Только просит денег более того, что они стоят.

Василий Михайлович расслабленно посмотрел на женщину, потом повернул голову к Попову.

— Вот что, Попов. Попытка не пытка, а спрос не беда. Пошли-ка ты кого-нибудь к немцу и вели ему моим именем приехать сюда… Да… И предварительно узнай его имя.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — быстро сказал Попов, направившись скорым шагом к двери.

Спустя час в комнату ввели немца.

— Здравствуй, Адам Адамович, — проговорил князь, оглядывая долговязую фигуру торговца. А потом, указав рукой на просительницу, спросил: — Ты эту женщину знаешь?

— Как не знать, ваше сиятельство, — поспешил с ответом немец, коверкая слова по плохому знанию русского языка. — Она брал и тратил мои деньги. Я последние ей отдавай, а сам потом занимай на хлеб у другой человек, что живет одними процентами.

— Честный человек, каким ты описываешь себя, Адам Адамович, не должен знаться с бездельниками-процентщиками, — строго изрек Долгоруков. — Ну а коль ты честный, то давай решим дело полюбовно. Она отдаст тебе долг, а ты вернешь ей вещи.

— Я с великой радостью исполнил бы пожелание вашего сиятельства, но у меня нет ее вещей.

— А где ж они?

— Я их продавай в городе неизвестный человек.

— Слышь, какая беда, — повернул голову к просительнице князь. — Продал он их.

Женщина быстро затараторила:

— Не верь, батюшка! Обманывает он тебя!.. Хочет разорить меня, несчастную. Вещи-то у него спрятаны дома!

За свою долгую жизнь Василий Михайлович повидал многих людей, и провести его было непросто. По бегающим глазам торговца он сам понял, что тот лукавит, и решил вывести его на чистую воду.

— Вот что, Адам Адамович, — снова обратился он к немцу. — Подойди-ка к столу и присядь… И напиши записочку своей жене. Но по-русски! Чтобы я мог потом прочитать.

— О чем же я должен писать, ваше сиятельство? — заволновался немец, беря в руку перо.

— Напиши, чтобы прислала она с подателем сей записки те вещи, что тебе эта женщина заложила.

У слышав такие слова, немец отложил перо, встал со стула и, прикладывая руки к груди; стал многословно клясться, что вещи продал.

— Пиши, что приказываю! — рявкнул осерчавший от его изворотливости Василий Михайлович. — А то худо будет!

Через минуту записка была написана, показана Долгорукову и отправлена с курьером к жене торговца. А еще через час в комнату были внесены перечисленные вещи.

— Ну вот и славно, — благодушно заметил князь, когда вещи вернулись в руки ее хозяйки, а она отдала немцу деньги. — А тебе, Адам Адамович, я вот что хочу сказать… Ты имел полное право не возвращать вещей, поскольку срок договора истек. Но когда посредством клятв ты собирался разорить несчастную женщину и покушался (Долгоруков возвысил голос) обмануть меня — главнокомандующего! — то признавая в тебе ростовщика и лжеца, я на первый раз не стану тебя наказывать. Можешь вернуться домой. Но запомни, что здесь было!.. Ты же, Попов, — он посмотрел на начальница канцелярии, — запиши его имя в особую книгу, чтобы он был у нас всегда на виду!.. А теперь выгони всех вон и пошли за лекарем. Что-то худо мне стало…

Усиливавшаяся с каждым месяцем болезнь, словно червь яблоко, точила здоровье главнокомандующего. К январю 1782 года он так ослаб, что почти не вставал о постели. И, понимая, что дни его сочтены, сказал жене о своем последнем желании — чтобы похоронили в Полуэктове, в построенной им церкви Трех Святителей.

— Там хочу найти свой покой и последний приют… И прости, Настасья, если когда обидел…

Прошло несколько дней.

Иссохший, с запавшими щеками, князь молча лежал на высоких пуховых подушках, укрытый по грудь теплым стеганым одеялом. Невидящий взгляд померкших водянистых глаз замер на витиеватом ледяном узоре, затянувшем стылое оконное стекло. Сухо потрескивавшие в канделябре свечи играли на завитках узоров золотыми отблесками.

Там за окном, игриво прыгая по веткам, весело чирикали шустрые воробьи, где-то вдалеке скрипуче каркнула ворона, не ко времени закричал голосистый петух.

А в комнате, где лежал умирающий князь, было тепло, тихо и грустно.

И вдруг, пугая своей неожиданностью и поразительной ясностью, ему привиделся далекий крымский Перекоп.

И худенький юноша в мундире капрала, отчаянно карабкавшийся вверх по неровной земляной стене вала.

И белый камень, который обхватили сбитые в кровь, со сломанными ногтями пальцы.

А камень, как будто бы намертво вросший в стену, вдруг шевельнулся и, не выдержав тяжести тела, стал медленно вылезать из осыпающейся земли.

Василий Михайлович попытался приподняться с подушек — хотел крикнуть, предупредить юношу об опасности. Но из груди его вырвался только короткий, еле слышный хрип…

Тридцатого января 1782 года натруженное и больное княжеское сердце остановилось навсегда…

Кончина одного из самых известных в России людей не прошла незамеченной. Многие москвичи потянулись к дому Долгорукова, чтобы выразить свои искренние соболезнования вдове и детям покойного генерала. А знакомый с князем поэт Юрий Нелединский-Мелецкий написал на его кончину длинную эпитафию, в которой были и такие строки:

И опечаленная Москва действительно рыдала!

Князь Василий Михайлович не был выдающимся полководцем, подобно Румянцеву, но служил России верой и правдой. И в народе его прозвали «Крымским» не для того, чтобы отличать от многих других Долгоруковых, но прежде всего отдавая дань заслугам в деле завоевания Крыма.

Спустя 60 лет — в 1842 году — внук Василия Михайловича князь Василий Васильевич Долгоруков, получив высочайшее разрешение, воздвигнул на свои деньги в центре Симферополя, напротив Александро-Невского собора, грандиозный памятник своему знаменитому деду. Кафедрального собора давно уже не существует, но памятник этот — многометровый, граненый, словно солдатский штык, с четырьмя закопанными по краям монумента чугунными пушками — стоит и сегодня.