Сентябрь — октябрь 1771 г.
Назначенный поверенным в делах России при крымском хане канцелярии советник Веселицкий третью неделю сидел в Перекопской крепости, ожидая, когда подъедут нужные ему люди. Он не хотел начинать переговоры с Сагиб-Гиреем без хороших помощников и уже дважды обращался в Полтаву к Долгорукову с просьбой прислать для ведения переписки канцеляриста Анисимова, служившего ранее под его началом в «Тайной экспедиции», несколько рейтар и офицеров для охраны и курьерской службы и обязательно переводчика Семёна Дементьева, находившегося ныне в Харькове в ведении Щербинина. Переговоры предстояли сложные, требующие точных переводов, многократной проверки текстов документов. И хотя Пётр Петрович понимал по-турецки, но, как сам указывал в рапорте, «в письменные дела вступить с таким народом, каков татарский», без отменного переводчика побаивался. А бывший при нём толмач Степан Донцов турецкой грамоты не знал.
Долгоруков счёл просьбу Веселицкого заслуживающей внимания, написал Щербинину, но Евдоким Алексеевич отказал, ссылаясь на то, что Дементьев нужен ему самому для переписки с татарами, поскольку второго своего переводчика Андрея Константинова он посылает в ногайские орды к подполковнику Стремоухову.
Долгоруков, обозлившись, прислал ордер с повелением немедленно отпустить Дементьева в Крым, а письма, что будут приходить от татар, приказал пересылать для переводов к Якуб-аге в Полтаву.
Ослушаться приказа Щербинин не посмел — скрепя сердце велел Дементьеву собираться в дорогу.
Веселицкий знал об обоюдной неприязни генералов, но не предполагал, что они могут затеять препирательства из-за переводчика, затягивая тем самым начало переговоров с крымцами. Во вторую неделю октября, так и не дождавшись Дементьева, — остальные люди уже прибыли в Перекопскую крепость, — он выехал в Кезлев.
Окружённый каменной стеной с приземистыми, похожими на бочки круглыми башнями, Кезлев ещё недавно был одним из крупных торговых городов Крыма, чему в немалой степени способствовало его удачное местоположение на берегу широкой песчаной бухты. Десятки больших и малых кораблей шли сюда с товарами из Очакова и Кинбурна, румынских земель и Турции. Эти же корабли увозили в разные края доставленные в Кезлев российскими купцами, запорожскими казаками, прочим торговым людом хлеб, пушнину, железо в прутьях и пластинах, медь, тонкие и толстые холсты, икру паюсную и свежепросольную, рыбью кость, щетину, солёную и вяленую рыбу, канаты, верёвки, разную посуду, литые и маканые свечи, масло конопляное, льняное, коровье, галантерейные вещи.
Война изменила жизнь и облик города: исчезли из бухты корабли, закрылись многие лавки, кофейни, улицы обезлюдели. Между солдатами русского гарнизона и татарскими обывателями участились ссоры, перераставшие подчас в открытые стычки.
Октябрьские холода, торопливой волной накатившие с севера на полуостров, затруднили проживание солдат: гарнизон не успел заготовить к зиме потребное количество дров, а татары, проживавшие в го роде, и окрестностях, отказывались их продавать. Замерзшие солдаты, пропустив на последние копейки стаканчик-другой водки, разъярённо врывались в дома, зло и сосредоточенно избивали в кровь сопротивлявшихся хозяев, затаскивали в сараи их жён, дочек, что постарше, наскоро, гурьбой насильничали, а затем подчистую вычищали дрова, хворост, сено и прочие припасы.
Татары открыто выступать боялись, но по тёмному времени действовали решительно: одинокий подвыпивший солдат, заблудившийся в узких кривых улочках Кезлева, в гарнизон не возвращался. Посланные на розыск команды находили его, полуживого, растерзанного, лежащим без чувств в грязной канаве.
Всё чаще в городе посвистывали быстрые стрелы, бухали в ночной тишине одиночные выстрелы, лилась кровь.
Опасаясь визитов нежданных гостей, Веселицкий приказал рейтарам неусыпно сторожить дом; лошадей, карету и повозки, составлявшие его небольшой обоз, он предпочёл отдать под охрану гарнизона.
Задерживаться надолго в растревоженном городе Пётр Петрович не хотел, но и ехать в Бахчисарай было страшновато: боялся, что татары, обозлённые выходками солдат, могут напасть на него в пути. Подумав, он послал одного из местных греков к хану с уведомлением о своём приезде и с просьбой прислать какую-нибудь охрану.
Спустя три дня, когда грек вернулся вместе с ханским булюк-башой и десятком воинов, Веселицкий без промедления покинул негостеприимный Кезлев...
Осенний Бахчисарай был тих, неприветлив, жалок. Пахнущие сыростью и холодом порывы ветра гнули, выкручивали деревья, срывали с мокрых оголённых ветвей последние листья. Серые рыхлые тучи сочились колючим моросящим дождём. Грязные ручьи бежали по узким улицам, стекая в бурлящую мутную Чурук-Су.
Повинуясь указаниям булюк-баши, обоз Веселицкого проехал по главной улице, свернул в сторону и, миновав два-три двора, остановился у забора, сложенного из неотёсанного камня.
— Здесь будешь жить, — сказал Веселицкому булюк-баша, указывая скрюченным пальцем на дом.
— А хозяин где?
— Нет хозяина, — коротко ответил баша, разворачивая лошадь.
Когда он скрылся за поворотом, Пётр Петрович вошёл в дом, не торопясь осмотрел две небольшие комнаты, выбрал одну — выходившую окошком в сад — для себя и приказал разгружать багаж.
К вечеру, благодаря стараниям слуг и рейтар, вычищенные и вымытые комнаты приобрели вполне сносный европейский вид: на окнах — занавесочки, на столах — скатерти с кистями, у стен — сундуки с одеждой и прочими необходимыми вещами, в углу — иконка в серебряном окладе.
Утром 14 октября Веселицкий, взяв в свиту толмача Донцова, вахмистра Ивана Семёнова и прапорщика Алексея Белуху, в сопровождении двух десятков татар, шествовавших впереди, направился на аудиенцию к Сагиб-Гирею.
Наслышанный о красоте дворца крымских ханов, Веселицкий представлял его восьмым чудом света, но, увидев вблизи, испытал сильное разочарование. Дворец поражал своим великолепием лишь весной и летом, когда утопал в зелени листвы и радужных красках цветов. Сейчас же, угасающей осенью, измокший и унылый, он был далёк от сказочных восточных красот. Веселицкий ахнул только тогда, когда вошёл в комнаты и залы. Вот здесь действительно было чудо! На полу, над дверьми расползались золотистые вязи мудрых изречений из Корана; разноцветные изображения цветов, плодов, разных фигур сплошным ярким ковром покрывали стены; красные, зелёные, жёлтые, синие оконные стёкла окрашивали комнаты мягким таинственно-завораживающим светом. Пётр Петрович — насколько позволяло приличие — покрутил головой, разглядывая очаровывающую красоту, но как только рослые капы-кулы распахнули двери в зал — подтянулся, поправил шляпу и шагнул вперёд.
Сагиб-Гирей выслушал приветственные слова, принял саблю, соболью шубу, другие подарки, приказал разнести кофе, шербет, курительные трубки.
— Не велел ли предводитель русской армии передать мне письменные послания? — нехотя спросил хан.
Письма лежали в портфеле Веселицкого, но Пётр Петрович решил повременить с их вручением.
— Послания вашей светлости должен подвезти мой переводчик... Я ожидаю его со дня на день.
Хан пососал мундштук трубки, сказал негромко:
— Отдав крымским жителям многие припасы, оставленные турками в городах, русский предводитель поступил милосердно. Но они подходят к концу. Впереди зима, а Крым разорён войной... Приедут ли к нам русские купцы с товарами?
— Мне известно, — сдержанно ответил Веселицкий, — что многие российские купцы и запорожские торговые люди готовят обозы для Крыма. Видимо, скоро подъедут.
— Я вижу, — в голосе хана зазвучали одобрительные нотки, — что отношения дружбы и благожелательства между нашими народами крепнут с каждым днём. Я знаю, что татары, живущие на кубанских землях, также желают подвергнуться власти законного, всем народом избранного хана и вступить в дружбу с Россией.
— О, это мудрое решение мудрого народа! — подбадривающе воскликнул Веселицкий.
— Но для лучшего о том договора, — продолжил Сагиб-Гирей, — я желал бы, чтобы ваш флот, стоящий в Керчи и Еникале, поспособствовал переправе на Кубань нарочных с моими письмами.
— Это нужное дело, — согласился Веселицкий. — Только своей властью я сего вопроса решить не могу. Я напишу его превосходительству господину Щербинину. Полагаю, он дозволит.
Вяло шедшая беседа на некоторое время вовсе прекратилась. Веселицкий не собирался первый же визит превращать в деловой разговор: надо было присмотреться к хану, его дивану. Но, подумав, всё же сказал выжидательно:
— Согласно договору, учреждённому этим летом с крымским правительством, всех российских подданных, которые ныне в вашем плену находятся, вы обещали передать нам. Несколько партий были присланы в ставку его сиятельства. Однако с его выездом из Крыма помянутая выдача прекратилась. Это весьма удивительно, поскольку слова отпущенных ранее свидетельствуют, что много ещё "христианских пленников осталось у здешних мурз, которые жестокими побоями пытаются заставить их принять магометанский закон.
Хан отвёл глаза в сторону, произнёс сухо:
— Мне неведомы такие случаи... Но я проверю. И если таковые объявятся — виновных накажу.
И сделал знак своему церемониймейстеру, давая понять, что аудиенция закончена.
* * *
Октябрь 1771 г.
В кабинете Екатерины было сумеречно, но свечи ещё не зажигали. Отблески каминного пламени дрожащими всполохами метались в больших зеркалах, скользили по узорам лепного потолка. От огня тянуло горьковатым дымком. В затуманенные окна тихо постукивали дождевые капли.
Никита Иванович Панин неторопливо, со всей присущей ему обстоятельностью, излагал свои мысли по дальнейшему ведению крымских дел:
— В рассуждении моём, ваше величество, представляется всего нужнее, чтобы пункт о вольности и независимости крымских и прочих татарских народов — как наиболее нас интересующий! — был определён прежде всего и, естественно, немедленно утверждён. Хотя занятие гарнизонами нужнейших в Крыму мест и избрание нового хана показывает некоторый вид отлучения татар от подданства Порты, однако в существе своём всё сие не даёт оному отлучению ни достаточной формы перед публикой, ни прямой и надёжной прочности... Мне думается, что отлучение татар, как самовластного уже народа, и вместе с ним будущая добровольная передача нам некоторых портов для собственной их безопасности должны быть утверждены таким торжественным обрядом, который при начатии мирной негоциации с Портой не оставит туркам ни малейшего предлога делать какие-либо притязания на внутреннее самовластие татарского народа. Тогда будет достаточным потребовать от турок только одного — признания независимости сего народа... Оное признание удобнее и вернее можно использовать постановлением и подписанием публичного акта между Россией и настоящим Крымским ханством. А для придания необходимой торжественности и святости, как непременного и фундаментального политического закона их конституции, сей акт всеми татарами присягою должен быть утверждён... После этого хан, как независимый государь, обнародует во всех краях объявление о возобновлении вольной и независимой татарской области. Но с обязательным прибавлением, что, при признании Портой татар в качестве независимой области, они со своей стороны обязуются и обещают пребывать с Портой в нерушимом добром согласии, как и с прочими державами и народами.
Екатерина слушала Панина, подперев рукой склонённую набок голову, неотрывно глядя на мерцающие в камине огни... «Всё-таки голова у Никитки светлая, — благодушно подумала она, отдавая должное политическому искусству Панина. — Тонко шьёт!..»
Определив ранее общий образ действий по отношению к Крыму, она пока не размышляла о способе, каким крымская независимость впишется в будущий мирный трактат с Портой. Основательные рассуждения графа её заинтересовали — слушала она внимательно, хотя внешне выглядела безучастной.
— Придётся, видимо, потратить немало трудов, чтобы уговорить крымцев на такое соглашение с Портой, — негромко, но выразительно сказала она, скользнув лёгким взглядом по припудренному лицу графа.
— Да, дело непростое, — вздохнув, согласился Панин. — Но это задача вторая... Сперва надобно наш акт с Крымом заключить... — Он решил, что Екатерина не поняла сути предложения и стал объяснять подробно: — Скорое и в полной мере исполнение сего пункта необходимо потому, что иначе — при оставлении татар в настоящем их нерешённом положении — точное определение их вольности придётся трактовать с Портой. Ну а турки своего не упустят! Будут настаивать на непосредственном своём с татарами сношении и пользоваться оным к возбуждению в них разномыслия и разврата. Старые сопряжения, единоверие и привязанность к прежнему хану доставили бы Порте к тому множество средств, которые не только ослабили бы все наши происки, но и, вероятно, превратили бы в прах всё, что по татарскому легкомыслию нам учинить удалось... Отделение татарского дела в особливую негоциацию — вот кратчайший путь к скорому окончанию оного! А действительное его окончание может поспособствовать облегчению нашего с Портой мира.
Екатерина снова мысленно похвалила Панина. А вслух сказала:
— Скоро сюда прибудет татарский калга-султан Шагин. Не попытаться ли свершить желаемый акт с ним?
Панин покачал головой:
— Я, ваше величество, поначалу тоже об этом подумал. Но теперь совершенно убеждён: именно здесь, в Петербурге, и нельзя сего делать!
— Почему же?
— Оный акт не мог бы тогда быть представлен свету как результат общего и единомысленного желания всех татар... Я полагаю, что следует, не теряя времени, отправить в Крым от высочайшего двора особу знатного чина и с полной мочью для заключения акта там, на месте... Замечу, что присутствие в Крыму оружия вашего величества и страх татарский перед ним ускорят подписание помянутого документа.
— Пожалуй, вы правы, граф, — сказала Екатерина после некоторого раздумья. — Вот только насчёт особы... У нас там господин Веселицкий обитает поверенным. Может, он самолично добьётся нужного решения?
Панин опять качнул головой:
— Перед Веселицким мы не ставим такой задачи. Он будет домогаться уступки крепостей... Для такого торжественного акта нужна особа высокого чина.
— Тогда я пожалую Евдокима Алексеевича генерал-поручиком и пошлю в Крым. Он ранее с татарами дело вёл — теперь пусть заканчивает... А Веселицкого — в статские советники. Но предпишите ему, чтобы к приезду посольства почва для скорых и удачных трактований была взрыхлена.
В кабинете стало совсем темно. Мелодично и протяжно пробили часы.
Екатерина посмотрела на Панина, сказала нараспев:
— Засиделись мы с вами, граф... У вас всё?
— С позволения вашего величества, ещё одно примечание... Здравая политика и истинные интересы отечества требуют от нас употреблять всевозможные средства к скорейшему окончанию войны с Портой на честных и выгодных кондициях. Думается мне, что пришёл срок испытать все удобные способы к примирению с турками. Однако так, чтобы сей гордый и в невежество погруженный неприятель не возомнил от изысканий наших, будто мы не в состоянии более воевать.
— Я об этом уже думала, — сказала Екатерина, поднимаясь со стула. — И скоро напишу Румянцеву...
* * *
Октябрь — ноябрь 1771 г.
После аудиенции у хана прошла неделя. Переводчик Дементьев задерживался в пути и о времени своего прибытия в Бахчисарай не уведомлял. Веселицкий не стал ждать его далее и, как позже напишет в рапорте Долгорукову, «пылая ревностью и усердием в исполнении повеления, призвал Бога в помощь и решился дело начать».
Утром 22 октября он пригласил к себе ахтаджи-бея Абдувелли-агу, которому Сагиб-Гирей поручил веста переговоры, и, усадив гостя за стол, угостив кофе, сказал проникновенно:
— Вся Крымская область и всё татарское общество, несомненно, уже ощущают те высочайшие милости, кои её императорское величество столь щедро и обильно изволили на них излить, доставив вольность и независимость на древних крымских правах и преимуществах. Именно она избавила татарские народы от несносного турецкого ига, под которым они горестно стонали более двух веков...
Продолжая нахваливать императрицу, Пётр Петрович воздал должное и Сагиб-Гирею, избравшему для переговоров столь мудрого государственного мужа, которым, безусловно, является Абдувелли-ага.
Ахтаджи-бей в долгу не остался: заверив в истинной и нелицемерной дружбе, он в свою очередь рассыпался в комплиментах Веселицкому:
— Не только Крымская область, но и все татарские народы с самого начала войны с Портой постоянно и многократно убеждались в вашем к нам расположении. И поэтому все усердно желают иметь министром при его светлости хане именно вас. Мы и впредь настроены пользоваться вашими дружескими советами и желаем благополучного пребывания в Бахчисарае.
Веселицкий поблагодарил за такую доверенность, шагнул к стоявшему в углу большому сундуку:
— Наши обоюдные должности требуют откровенного между нами согласия и понимания... — Он открыл тяжёлую крышку, вынул несколько лисьих мехов, медно сверкнувших в лучах золотистого солнца, острым лучиком истекавшего из небольшого оконца. — Прошу принять в знак моей истинной дружбы этот мех... Хочу также добавить, что за содействие в делах, мной представляемых и относящихся к общей пользе, обещаю вам высокомонаршее благоволение.
Абдувелли-ага, не скрывая удовольствия, причмокивая и вздыхая, долго мял пальцами ласковый мех, любуясь дорогим подарком.
Веселицкий, прищурившись, некоторое время наблюдал за гостем, а потом, пользуясь его благодушным настроением, тщательно подбирая слова, кратко пересказал содержание письма Долгорукова, адресованного хану.
Пока речь шла о независимости Крыма, о том, что хан не должен более вступать с Портой ни в какой союз, Абдувелли продолжал разглядывать меха и слушал рассеянно. Но когда Веселицкий стал излагать требование об уступке крепостей — насторожился, отложил подарки и дальше слушал внимательно.
— Значит, Россия собирается навсегда оставить в своих руках Керчь, Еникале и Кафу? — переспросил ага, едва Донцов закончил переводить.
— Нет-нет, — поспешил возразить Веселицкий. — Ты не так понял!.. — Наклонившись вперёд, тоном рассудительным и участливым, он стал разъяснять смысл требований России: — Само собой разумеется, что по праву завоевания мы можем оставить их за собой. И никто в свете не попрекнёт нас за это, ибо право завоевания признано всеми державами... Но в том-то и дело, что мы не желаем следовать военному праву с Крымской областью, с которой вступаем в вечную дружбу и нерушимый союз.
— Тогда как же следует понимать требуемую от нас уступку крепостей?
— Заботясь об охранении и защищении вольного Крыма от турецких происков, её величество согласилась бы принять оные крепости под свою власть, если бы его светлость хан попросил её о том.
Донцов старательно повторил интонацию Веселицкого.
— На аудиенции ты говорил, что письмо должен подвезти переводчик, — заметил Абдувелли.
— Лукавил я, — признался Веселицкий, делая простодушное лицо. — Оно со мной. Только написано по-русски. Хотел, прежде чем передать хану, сделать перевод... Но уж коль мы о нём заговорили — прошу пересказать содержание его светлости.
Абдувелли пообещал и слово сдержал.
На следующее утро к Веселицкому пришёл дворцовый чиновник.
— Хан требует отдать письмо для прочтения! — коротко объявил он.
— А не знаешь ли ты, любезный, как воспринял хан слова ахтаджи-бея?
— Сказал, что всё полезное для общества и сходное с нашим законом будет им одобрено.
Веселицкий отдал письмо.
Долгий опыт общения с татарскими начальниками подсказывал ему, что ответ будет получен не скоро. И он очень удивился, когда на следующий день вновь пришёл Абдувелли-ага.
— Хан и диван рассмотрели условия Долгорук-паши, — сказал ага. — Они находят уступку крепостей противоречащей нашей вольности и не приемлют её.
— В чём же хан увидел противоречие? — поинтересовался Веселицкий, стараясь не показать своего разочарования.
— Какая же будет тогда у Крыма вольность и независимость, коль в трёх местах останется русское войско?.. Наш народ беспокоится о следствиях такой уступки.
— Что же пугает народ?
— Грядущее угнетение... Он уже терпел его во время турецкого владычества в тех городах. И боится угнетения российского.
— Напрасные беспокойства! — с деланной беспечностью воскликнул Веселицкий. — Такого угнетения не будет!
— Как за это можно поручиться? Ныне нет, а в будущем...
— Требуемая уступка не для войны с Крымом предлагается, — перебил его Веселицкий, — а чтоб сохранить и прочнее утвердить его независимость. Всем ведь известны неоднократные примеры беспредельной наглости и вероломства Порты против своих же единоверных народов!.. Хан должен понимать: если бы её величество восхотела захватить полуостров, то повелела бы не выводить отсель армию. Но моя государыня не желает этого. Не желает!.. И войска наши нужны для вашего благоденствия... Что же касаемо помянутых крепостей, то они избраны только из-за удобного местоположения к отражению и с моря и с суши турецких происков... Ну посудите сами, сможет ли крымское общество защититься собственными силами? Нет, не сможет!.. И история даёт тому многие доказательства. Вспомните хотя бы султана Мехмеда...
Веселицкий довольно грубо намекнул на завоевание Крыма турками. В 1475 году султан Мехмед II на 270 кораблях пересёк Чёрное море, высадил огромное войско и за считанные дни покорил Крым, заставив крымского хана платить дань.
...Абдувелли-ага не стал углубляться в дебри истории, сказал апатично:
— Народ не хочет русских войск. Хан послал меня донести эти слова до вас.
Веселицкий понял, что продолжать далее убеждать агу нет смысла: он лицо подневольное — выполняет указание хана. Но упускать возможность использовать его для достижения цели Пётр Петрович не собирался. Кинув на стол тугой кошелёк, он сказал благожелательно:
— Я надеюсь, что уважаемый ахтаджи-бей перескажет мои резоны его светлости. Без выполнения представленного требования я не могу приступить к трактованию прочих пунктов.
Абдувелли деньги взял.
Через день он пришёл снова и, улыбаясь, сообщил:
— Хан проявляет податливость к требуемой уступке. В ближайшие дни всё будет решено.
— Приятные слова — радостно слышать! — воскликнул Веселицкий и достал из сундука ещё один кошелёк...
Обещанные агой «ближайшие дни» растянулись почти на две недели. Веселицкий воспринял задержку как плохой знак, и не ошибся.
Появившийся 7 ноября Абдувелли, стыдливо отводя глаза, сказал уныло:
— Все духовные чины как защитители шариата и заповедей Корана находят уступку крымских мест противной нашей вере... А поскольку Россия многократно и публично объявляла, что не станет требовать от татарского общества ничего противного вере, то хан и диван на эту уступку согласиться не могут и просят крепости не требовать.
Веселицкий нахмурился. Он предполагал, что Сагиб-Гирей станет под разными предлогами оттягивать окончательный ответ, но совершенно не ожидал столь решительного отказа. Нахлынувшая волной злость затуманила голову, но не лишила разума и рассудительности. Стараясь скрыть раздражение, Пётр Петрович воскликнул назидательно:
— Вы, милостивый государь, пункты веры оставьте! Содержание Корана мне известно не хуже ваших мулл! Избавитель от порабощения, доставивший совершенную вольность обществу и земле и состоящий их защитником, признается по Корану благодетелем.
Абдувелли растерянно заёрзал на стуле, по губам скользнула вымученная улыбка — он не ожидал, что русский поверенный знает Коран.
— Тем не менее отдать города мы не можем, — заученно повторил он, достал письмо и протянул Веселицкому.
— Что это? — спросил тот, оставаясь недвижим.
— Просьба к русской королеве о нетребовании крепостей.
— Зачем она мне?
— Прошу прочитать, насколько правильно составлена.
Толмач Донцов шагнул к are, намереваясь взять письмо, но замер под гневным взглядом канцелярии советника.
— По дружбе советую: не защищайтесь пунктом веры, — жёстко сказал Веселицкий. — Творец дал разум, чтоб отличать добро от зла. Её величество не жалела своих солдат, стремясь подарить вам вольность. За это благодарить надо! А вы непристойное письмо посылать собираетесь.
— Таково желание народа.
— Это неразумное желание! И благородное собрание почтенных мужей должно наставить народ на путь праведный — исполнение воли моей государыни и вашей благодетельницы!
Веселицкий хмуро глянул на агу и, понизив голос, угрожающе предупредил:
— Не гневайте её величество. В её власти сделать ногайские орды, что верностью подтверждают дарованные им милости, вольными и независимыми. И хана особого им избрать она может дозволить. Что тогда останется от Крымского ханства?.. Пшик! Один сей полуостров — вот и все земли... Подумайте, прежде чем отсылать нарочного в Петербург.
Веселицкий знал позицию императрицы и Совета по отношению к ордам, но сейчас — на свой страх и риск — запугивал ахтаджи-бея.
— Я перескажу хану и дивану ваш совет, — пообещал Абдувелли. — Но сомневаюсь, что его признают полезным.
— Как скоро я получу ответ?
— К вечеру вернусь...
Ответ, с которым пришёл ага, был прежним: татары отдавать крепости отказались.
— Ну что ж, — вздохнул Веселицкий, с подчёркнутым сожалением посматривая на Абдувелли, — коль вы не хотите нашего защищения — Бог с вами. Но прошу подготовить подробный письменный ответ... — Ага молча кивнул. — Только потом не жалуйтесь, если его сиятельство князь Долгоруков осерчает! В твёрдости предводителя исполнить волю её величества вы уже смогли убедиться летом.
В глазах Абдувелли промелькнул испуг. Он быстро попрощался и ушёл.
На следующий день, когда Пётр Петрович отдыхал после сытного обеда, его побеспокоил ханский чиновник.
— Завтра в полдень его светлость ждёт вас во дворце.
— Зачем?
— Диван заседать будет...
В указанное время Веселицкий прибыл во дворец.
Когда все расселись по местам, отведали кофе, закурили, ширинский Джелал-бей сказал:
— Хан болен... Он поручил мне уведомить тебя о наших просьбах.
Пётр Петрович коротко пожелал его светлости скорейшего выздоровления, а потом, учтиво выдержав паузу, спросил о содержании просьб.
— Крымское общество, — начал бей, — благодарит русскую королеву за заботу об охранении нашего полуострова и имеет искреннее желание помочь ей в этом необходимом деле. Всем известно, какие тяготы и лишения испытали вашие солдаты, освобождая нашу землю от турецкого владычества. Вот почему мы хотели бы облегчить их нынешнюю участь, доставив в зимнее время отдых и спокойствие.
— Каким же образом?
— Мы готовы взять на себя охрану берегов от неприятельских покушений...
Веселицкий не был военным человеком, но в разведывательных делах знал толк и хорошо понимал, что уступить в этом вопросе никак нельзя. Отдать охранение крымских берегов татарам — значит заложить мощную мину в основание всех здешних завоеваний. Лишившись своих глаз на побережье, российское командование останется в неведении турецких происков с моря и не сможет вовремя оказать отпор неприятельскому десанту, если такой приключится. Надо было увильнуть от прямого ответа: сказать «да» Веселицкий не мог, а говорить «нет» не хотел, полагая, что время сжигать мосты ещё не пришло.
— Ваше предложение весьма привлекательно, — заметил Пётр Петрович, изобразив на лице задумчивость. — Солдаты действительно нуждаются в покое и отдыхе. Однако такие вопросы — не в моей власти... Вам надобно сделать представление его сиятельству. Армией командует он — ему и решать.
— Мы сделаем это. А пока вы уведомите командующего здешним корпусом, что мы готовы в ближайшие дни сменить русскую охрану, — повторил Джелал-бей.
— Я напишу ему... Только господин генерал-поручик Щербатов давно болеет и от дел ныне удалился.
— Он оставил за себя Турген-пашу.
— Господин генерал-майор Тургенев принял команду на время. До выздоровления его превосходительства. Без его разрешения он не отважится удовлетворить вашу просьбу.
— Тогда пусть Щербат-паша разрешит! — нажимал Джелал-бей. — Писать-то болезнь не мешает.
Но Веселицкого сломать было нелегко.
— Его превосходительство непременно это сделает после того, как получит повеление его сиятельства Армией командует он.
Пётр Петрович умело замкнул круг рассуждений, по которому теперь можно было ходить бесконечно долго. Джелал-бей тоже это понял, помолчал и переменил тему:
— Хану всё чаще стали доносить сведения о притеснениях, что творят над его подданными русские солдаты, квартирующие в здешних гарнизонах. Как совместить эти притеснения с той дружбой, в которой мы нынче состоим?
— Болезнь помешала его превосходительству проследить за порядком. Но генерал Тургенев предпримет меры к наказанию виновных. Если таковые обнаружатся... Скажу, однако, откровенно, что подданные хана, отказавшись продавать войску дрова, сено и прочие припасы, в какой-то степени сами способствуют столкновениям и ссорам. Сытый голодного не разумеет!
— Если хозяин не хочет продавать припасы — никто не должен требовать от него торговли.
— А хан?.. Ведь стали же после распоряжений его светлости возить в Кезлев и другие места и дрова и сено. Деньги просят, конечно, немалые — за пуд сена девять копеек! — но возят. Значит, при желании можно жить в мире.
— Татары мира желают, но солдаты обиды чинят, — повторил бей.
— Позволю себе не согласиться, — возразил Веселицкий, решивший, что настал момент перейти в атаку и поумерить разговорчивость бея. — Как раз наоборот! Вчера ко мне прибыл нарочный от генерала Тургенева. Письмо привёз. Хотите почитать?
Пётр Петрович полез в карман синего кафтана, достал жёлтый квадрат бумаги.
— Я по-вашему не понимаю! — резко бросил Джелал-бей, предчувствуя, что русский поверенный приготовил что-то неприятное. — Отдай его нашему переводчику!
Веселицкий спрятал письмо в карман.
— Мы сами его переведём и позднее представим хану. Но кое-что из письма я перескажу... Господин генерал описывает происшествия, случившиеся в первые три дня ноября с вверенными ему войсками. Одного казака, посланного с пакетом из Кафы в Судак, убили из ружья... В пяти вёрстах от деревни Дуванкой, у речки Бельбек, нашим офицером найдены тела двух солдат, у которых отрублены головы, а с одного к тому же содрана кожа... Двадцать вооружённых татар отогнали у Керчи десятки пасущихся лошадей нашего казачьего полка.
Лицо Джелал-бея стало враждебным, взгляд налился ожесточением.
Веселицкий заметил это, но продолжал говорить:
— Третьего ноября разведка пехотного полка недалеко от Кафы наскочила на татар, которые выкапывали тела русских солдат, померших от моровой язвы. Двоих татар арестовали, и они показали на допросе, что выкапывали трупы, поскольку магометанский закон запрещает хоронить в их земле христиан... И все эти кровавые, противные благородству деяния совершены всего за три дня! Можете ли вы привести подобные бесчестные поступки со стороны наших солдат?
— Когда надо будет — приведём ещё больше, — процедил сквозь зубы бей. — Но пора заканчивать эти никчёмные разговоры!
Он сделал знак одному из чиновников.
Тот достал несколько свитков.
— Послушай, — коротко обронил бей, мельком глянув на Веселицкого.
Чиновник стал читать бумаги вслух.
Это были письма хана. В первом сообщалось об отторжении Крыма от Порты; в другом — просительном — содержалась просьба не требовать уступки городов; в третьем — к находившемуся в Петербурге калге Шагин-Гирею — говорилось о поднесении помянутых писем её императорскому величеству; в последнем письме — к Долгорукову — повторялась просьба о нетребовании крепостей.
— Отправьте их с вашим офицером, — сказал Джелал-бей, когда чиновник закончил чтение.
— Зачем? — поднял брови Веселицкий.
— Для безопасности и доверенности.
— Стоит ли так торопиться?
— А к чему медлить?
— Негоциации для того и существуют, чтобы идти на взаимные уступки, — примирительно произнёс Веселицкий, не теряя надежду уговорить татар. — Надобно найти приемлемые решения, которые будут выгодны и полезны как России, так и Крыму.
— Желание нашего народа тебе известно... А ваша уступка может состоять только в одном — нетребовании наших городов.
— А ваша?
— В согласии освободить русскую армию от тягот охранения крымских земель.
«Хороша уступка!.. — мысленно воскликнул Веселицкий. — Раздевают средь бела дня да ещё и радоваться заставляют...»
Он обвёл ледяным взглядом всех чиновников, сидевших вдоль стен зала и внимавших словам бея, и громко, даже слишком громко для формальных переговоров, сказал:
— Такого упорства от таких благоразумных и знаменитых чинов крымского правительства я не ожидал. Но коль мои слова и советы уважением не пользуются — делайте что хотите. Только я предупреждаю: потом каяться станете, но ошибку свою уже не поправите!
Веселицкий порывисто встал, кивнул бею и зашагал к двери...
Позднее, докладывая Долгорукову о ходе переговоров, он напишет:
«Если бы у меня знатная денежная сумма была, то все затруднения, преткновения и упорства, и самый пункт веры был бы преодолён и попран, ибо этот народ по корыстолюбию своему в пословицу ввёл, что деньги — суть вещи, дела совершающие. А без денег трудно обходиться с ними, особенно с духовными их чинами, которые к деньгам более других падки и лакомы».
Пётр Петрович был уверен, что «когда для пользы империи те три крепости неотменно надобны, то для чего бы полмиллиона, а хотя бы и миллион на сие важное и полезное приобретение не употребить, ибо коммерция скоро бы сие иждивение наградила...».
* * *
Октябрь — ноябрь 1771 г.
Татарская депутация во главе с калгой Шагин-Гиреем прибыла в Петербург в конце октября. Никита Иванович Панин прислал к калге чиновника Иностранной коллегии Александра Пиния обговорить вопросы, связанные с представлением депутации её величеству. Однако обычная дипломатическая процедура неожиданно превратилась в трудноразрешимую проблему — Шатин-Гирей потребовал, чтобы Панин первый нанёс ему визит.
Услышав такое, Пиний изумлённо вытянул лицо, возразил холодно:
— Эта просьба не может быть исполнена... Прибывающие в Санкт-Петербург министры, как гости, должны представляться первыми.
— Российская империя сделала татарский народ вольным, и мы надеемся, что она не унизит его, не сделает презренным, а, напротив, возвысит, — задиристо сказал кал га. — И просьба моя исходит от желания не иметь сравнения с министрами других держав... Я не министр!.. И отправлен сюда ни от хана, ни от татарского народа... Я приехал добровольно, чтобы сильнее распространить и крепче утвердить нашу дружбу.
Пиний недоумённо посмотрел на калгу, говорившего какие-то странные суждения, и терпеливо пояснил:
— Пример других министров представляется вам единственно в доказательство наблюдаемого в империи правила. Оно наблюдается с министрами, представляющими персоны их государей. И поэтому оно не может нанести вашей чести ни малейшего вреда.
— Я происхожу из древнего поколения Чингисхана! В Блистательной Порте великий везир первым делает ханам посещение.
— Ханам делает, но не калге, — возразил Пиний. — Я много лет прожил в Стамбуле — тамошние порядки знаю.
— Калге не делает, — скучно согласился Шагин, не ожидавший такого замечания. — Но трёхбунчужные паши делают.
— Между трёхбунчужным пашой и великим везиром большая разница, — покачал головой Пиний. — А первенствующий её императорского величества министр граф Панин находится в совершенно одинаковом положении с последним.
Шагин-Гирей проявил невиданное для гостя упорство.
— Я признаю правоту ваших слов, однако прошу сделать мне две уступки, — сказал он настойчиво.
— Что вы хотите?
— Чтобы граф Панин всё же сделал визит первым... И чтобы меня не принуждали снять шапку во время аудиенции у её величества.
— Это совершенно невозможно, — строго сказал Пиний. — И этого не будет.
Шагин вскочил со стула, вскричал:
— В моём кармане лежит и в моей силе состоит всё то, что касается татарского народа! В вашей воле делать поступки, желательные вам. Но я прошу, чтобы эта честь мне была оказана!..
Когда Пиний доложил Панину о содержании беседы, о неуступчивости калги-султана, щёки Никиты Ивановича заалели праведным гневом:
— Этот мальчишка ведёт себя совершенно недостойно и дерзко. Он, видимо, забыл, куда приехал и в каком положении находится. Я поставлю этого петуха на место!
Шагин-Гирею было направлено резкое письмо:
«Российский императорский двор с удивлением примечает упрямство калги-султана в исполнении обязанностей характера его по церемониалу и обрядам, всегда и непременно наблюдаемым при высочайшем дворе. Гость по справедливости и по пристойности обязан применяться и следовать обыкновениям двора, при котором он находится, а не двор его желаниям или прихотям. Всё делаемое министром или послом других держав относится к их государям, лицо которых они представляют. Калга-султан принимается в таком же характере и получит честь быть допущенным на аудиенцию её императорского величества как посланник брата своего, хана крымского, так как верховного правителя татарской области, имеющий от его имени просить о подтверждении в этом достоинстве, которое он получил хотя и по добровольному всего татарского народа избранию, однако пособием её императорского величества. Итак, он, калга-султан, может почитать себя только посланником хана, брата своего. А если бы не так было и приехал он не в таком значении, то здешний двор не мог бы его иначе принять как частного человека с уважением только к его происхождению».
Категоричный тон письма не оставлял сомнений, что требования Шагин-Гирея неуместны и выполнять их никто не собирается.
Калга смирил гордыню: согласился нанести визит первым. Но снимать шапку наотрез отказался.
— Этот поступок нанесёт мне крайнее бесславие на все остальные дни жизни, — горячась, заявил Шагин Пинию. — Наш закон не позволяет этого делать!.. И коль меня к такому позорному делу приневолят, то прошу тогда пожаловать мне содержание и позволить остаться навсегда в России. Ибо в отечество своё возвратиться я уже не смогу, поскольку буду подвергнут там всеобщему порицанию и ругательству.
То же он повторил при встрече с Паниным, состоявшейся на следующий день.
Упорство калги в церемониальном вопросе — снимать шапку или не снимать — затягивало представление татарской депутации Екатерине. Панин был вынужден доложить об этом на заседании Совета.
Принимая во внимание популярность Шагана среди ногайских орд, его заслуги в отторжении Крыма от Порты и виды, которые Россия имела на него, Совет пошёл на уступку, одобренную Екатериной:
«Позволить калге не снимать шапку и послать ему шапку в подарок с таким объявлением: её императорское величество, освободя татарские народы от зависимости Порты Оттоманской и признавая их вольными и ни от кого, кроме единого Бога, не зависимыми, изволит жаловать им при дворе своём по особливому своему благоволению и милости тот самый церемониал, который употребителен относительно других магометанских областей, то есть Порты Оттоманской и Персидского государства. И по этой причине жалует калге шапку, позволяя в то же время и всем вообще татарам являться отныне везде с покрытыми головами, дабы они в новом своём состоянии с другими магометанскими нациями пользовались совершенным равенством, тогда как прежде турками только унижаемы были».
Такое решение Совета устранило последнее препятствие, мешавшее пригласить Шагина на аудиенцию.
Утром к резиденции калги подкатили пять карет, сопровождаемые конными гвардейцами-рейтарами. Вышедшего из дворцовой кареты статского советника Бакунина встретили люди из свиты Шагина, проводили в дом. Вздрагивая локонами длинного, нависавшего на плечи парика, Бакунин напыщенно объявил, что прислан от её императорского величества для препровождения татарских депутатов на аудиенцию.
Спустя час процессия двинулась по улицам Петербурга, направляясь к Зимнему дворцу. Впереди, верхом на рослых каурых жеребцах, сжимая в руках обнажённые палаши, скакали семь рейтаров. За ними вытянулись запряжённые цугом кареты: три министерские, в которых разместились депутаты, и две дворцовые — в одной сидел Исмаил-ага, державший в руках бархатную подушку с лежавшей на ней ханской грамотой, в другой — Бакунин, Шагин-Гирей, переводчики. Замыкали процессию несколько стражников калги и рейтары.
Во дворце депутацию встретил церемониального департамента надворный советник Решетов, провёл в комнату для ожидания, а затем, по сигналу, он и Бакунин взяли калгу под руки и ввели в зал.
Вслед за калгой вошли Исмаил-ага, Азамет-ага, Мустафа-ага, другие свитские люди.
Сверкающая роскошь зала ослепила калгу, а многочисленные генералы и министры в богатых, с золотым и серебряным шитьём мундирах и кафтанах, с лентами и орденами смутили сердце. Под любопытствующими взглядами придворных он как-то сжался, стал меньше, худее; неуклюже отвесив поклон у двери, на негнущихся ногах дошёл до середины зала, ещё раз поклонился и, приблизившись к трону, на котором величаво восседала Екатерина, снова склонил голову.
Шедший за калгой Исмаил-ага поднёс ему грамоту и попятился к двери, где стояли остальные депутаты.
Дерзкий, упрямый Шагин, сам того не ожидая, был настолько взволнован, что читал грамоту долго, запинаясь, повторяя слова. (От внимательного взгляда Екатерины не ускользнула лёгкая дрожь тонких, унизанных перстнями пальцев калги, державших бумажный свиток).
Когда Бакунин закончил чтение русского перевода, Шагин сделал несколько шагов к трону и поднёс грамоту Екатерине.
Она выдержала недолгую паузу, в течение которой калга стоял чуть согнувшись с протянутой рукой, затем кивнула вице-канцлеру Голицыну.
Тот принял грамоту, уложил её на покрытый бархатом столик и ровным басовитым голосом объявил:
— Её императорское величество признает его светлость крымского хана Сагиб-Гирея законно избранным и независимым властелином и обещает его и татарские народы защищать всеми силами. Для заключения с ханом и правительством торжественного трактата о союзе и вечной дружбе её императорское величество отправит в Крым своего полномочного посла господина генерал-поручика Щербинина.
Когда надворный советник Крутов перевёл Шагин-Гирею сказанное вице-канцлером, он снова поклонился. Потом Решетов и Бакунин вывели его из зала, проводили к карете.
Тем же порядком, в сопровождении рейтар, татарская депутация вернулась в свою резиденцию.
* * *
Ноябрь — декабрь 1771 г.
Неудачная беседа с Джелал-беем оставила у Веселицкого неприятный осадок. Он чувствовал, что все отговорки татар, их ссылки на Коран — это внешнее проявление более глубоких замыслов... «Но каких? — спрашивал себя Пётр Петрович. — Почему они так упорствуют?.. На что надеются?..» Ответов он не находил, хотя склонялся к тому, что многие мурзы, видимо, рассчитывали получить за своё согласие большие деньги.
Переводчик Семён Дементьев, прибывший наконец-то в Бахчисарай, посоветовал не отчаиваться и посильнее надавить на хана и его фаворитов.
— Слово бея, других Ширинов, конечно, весомо, — флегматично рассуждал Дементьев. — Однако окончательное решение принимает всё же самовластный государь Крыма — Сагиб-Гирей. Так требует закон... Джелал-бей особа, разумеется, влиятельная. Но даже самые захудалые и слабые государи не любят быть игрушкой в чужих руках. При наружном расположении и послушании они используют любой удобный случай, чтобы показать свою власть и волю. И я не думаю, что Сагиб явит нам исключение. Надобно хорошенько присмотреться к его фаворитам и через них — в пику бею! — повлиять на решение хана...
Остаток ноября и весь декабрь Веселицкий посвятил укреплению прежних и завязыванию новых знакомств, выбирая в приятели людей влиятельных, способных оказать нажим на хана. Он побывал в гостях у хан-агасы Багадыр-аги, дефтердара Казы-Азамет-аги, здешнего каймакама Ислям-аги, близко сошёлся с племянником Сагиб-Гирея нурраддин-султаном Батыр-Гиреем, с кадиаскером Фейсуллах-эфенди, защитившим вместе с Шагин-Гиреем в начале года переводчика Маврова, познакомился даже с Олу-хани, восьмидесятилетней старшей сестрой Сагиб-Гирея, очень почитаемой всеми.
В непринуждённых беседах Пётр Петрович осторожно прощупывал новых знакомых, стараясь понять влияние дворцовой и прочей крымской знати на принятие важнейших решений. Теперь у него не было сомнений, что многие Ширины и значительная часть духовенства на уступку крепостей не пойдут. Однако не менее знатные и влиятельные нурраддин, кадиаскер, ахтаджи-бей проявили в своих речах некоторую податливость и вроде бы связывали будущее Крыма с российской протекцией. Именно их можно было использовать для склонения хана к уступке. Но для этого следовало умаслить фаворитов деньгами и подарками, а они, к сожалению Веселицкого, заканчивались...
Конец декабря выдался в Крыму непогожим: целыми днями моросил мелкий, словно пыль, дождь. На грязных улицах Бахчисарая расплылись огромные лужи. Сырой воздух пропитался острыми запахами дыма, навоза, прелого сена.
Зябко поводя плечами, Веселицкий грелся у очага, наблюдая, как слуга украшает мохнатую сосновую ветвь простенькими игрушками, вырезанными из цветной бумаги. Дементьев с прапорщиком Белухой, раздирая рты тягучими зевками, скучно перекидывались в карты. За стеной, в соседней комнате, кто-то из челяди, хрипло кашляя и причитая, звенел посудой, готовя ужин.
Заскрипевшая ржавыми петлями дверь впустила в дом караульного рейтара. Он стряхнул на дощатый пол мокрую шляпу и простуженно просипел:
— Там татарин... Просит принять.
— Кто таков? — не повернув головы, спросил Веселицкий.
— Да этот... как его... ахчибей. Говорит, что дело важное имеет.
Абдувелли-ага пришёл с ханским переводчиком Идрис-агой. Поприветствовав всех, он попросил Веселицкого о беседе с глазу на глаз; когда Дементьев, Донцов и слуга вышли, плотно закрыл за ними дверь, присел к столу, сказал вполголоса:
— Утром меня вызвал хан, допустил к руке и поведал, что хочет доверить мне тайну, которую я должен донести до вас. Но остерёг, чтобы она оставалась в эти четырёх стенах. Иначе я жизнью отвечу. Вот почему я попросил удалить лишних людей.
У Веселицкого слабой искоркой надежды ёкнуло сердце: «Неужто даст согласие на крепости?..» А вслух спросил, сохраняя на лице равнодушие:
— Что ж это за тайна, столь строго оберегаемая?
Абдувелли оглянулся на дверь — не подслушивает ли кто? — и так же вполголоса продолжил:
— Тайна такова... По давней летописи, когда татарская область была ещё вольной и независимой и на древнейших своих основаниях управлялась ханами гирейской породы, а с русскими государями пребывала в крепчайшей дружбе, почти ежегодно — в знак подтверждения оной! — от русских государей татарским ханам присылались подарки. И после присоединения Крыма к Порте возведённые от неё в ханы принцы крови продолжали в мирное время пользоваться таковыми правами. Нынешний хан Сагиб-Гирей отторгнулся от Порты, объявил себя российским приятелем и верным союзником и намедни в своём ханском достоинстве вашей королевой был подтверждён. Но он беспокоится: почему королева до сих пор не прислала регалии, подтверждавшие перед народом его ханство? И почему не пожаловала какой-либо денежной суммы?.. Хан просит прознать причины сей медлительности.
Слова аги разочаровали Веселицкого: он ошибся в своих предположениях. А услышав о подарках, мысленно ругнулся: «Дань мы вам, сволочам, действительно платили когда-то. Токмо теперь времена другие!..» И, подавляя растущее раздражение, сказал выразительно:
— Уважая доверенную мне тайну и внимая просьбе его светлости, я объясню помянутую медлительность. Но прежде хочу сослаться на слова, сказанные мне на прежних аудиенциях. Помните?.. Воля его светлости и всего народа состоит в оставлении просимых нами крепостей под крымским владычеством... Я предупреждал, что потом каяться станете! Теперь моё предсказание сбываться стало... Вы, кстати, сами говорили, что духовные чины против уступок. Вот и благодарите их! Своими неразумными советами и упрямством они только вред причиняют, нежели пользу.
Абдувелли-ага кисло покривил губы.
Веселицкий заметил это — прибавил голосу резкости:
— Я не хочу злословить напрасно, однако та же летопись показывает, сколько перемен произошло через духовных. Как часто, заботясь о вере, они забывали о собственном народе! Не они ли были главными виновниками стольким развратам, расколам, междоусобным браням и возмущениям, через кои многие тысячи людей безвинно пострадали, а государства приходили в упадок? Они!.. А коли это так, то сходно ли сим особам старые рассказы уважать и за незыблемые правила почитать?
Веселицкий встал, подошёл к полке, прибитой к стене у окна, взял оттуда толстую потрёпанную книгу.
— Они на статьи Корана упирают, поясняя своё упорство. Однако посмотрим, что в вашей святой книге пишется... — Он открыл Коран, нашёл нужную статью и, медленно водя пальцем по строчкам, сбивчиво прочитал: — Вот... «Не предвидя такой опасности, от которой конечная гибель обществу нанесена быть может, не соглашается на принятие представлений других народов, хотя бы оные и полезными казались, и тогда только, когда уже самая опасность предвидима и необходимость настоит, ибо нужда в таком обстоятельстве закон отменяет...» Отменяет!
Веселицкий захлопнул книгу, поставил на полку и с ноткой презрения воскликнул:
— Не сим ли пунктом веры защищалась Крымская область, когда из Полтавы подавались полезные советы о вступлении — по примеру ногайцев, без кровопролития! — в вечную дружбу с Россией?!
Абдувелли-ага помолчал, чувствуя некоторую неловкость: русский поверенный знал, что говорил.
— Чего ради духовные ныне упорствуют в уступке? — продолжал попрекать Веселицкий. — Ссылаться на веру, когда можно предвидеть гибель всего полуострова от вероломства Порты?! Ведь турецким кораблям от Стамбула до здешнего побережья плыть каких-нибудь тридцать часов. А Россия может укрепить вашу землю своими войсками не ранее чем через семь недель... Духовные знают это, но лицемерно надеются в такое разорительное для области время свою выгоду получить. Внешне являют собой целомудрие, святость и благочинение, а внутри желают поделить имущество ближнего.
Веселицкий подождал, когда Идрис-ага закончит переводить, и уже мягче, стараясь быть убедительным, сказал:
— Творец велел повиноваться своим властителям. Его светлость хан избран Божьим промыслом государем Крымской области. Он одарён всеми качествами, что способствуют добродетельному и благоразумному управлению подданными, снабжён искусными чинами правительства и должен заботиться о народе... Не духовных слушать, а о народе заботиться!.. Я надеюсь, что он поймёт простую истину: крепости надобно уступить для благополучия и защиты татарского народа!
Осмысленное лицо аги, сосредоточенный взгляд застывших глаз показывали, что речь Веселицкого произвела на него сильное впечатление. Логичным, основательным доводам канцелярии советника трудно было противопоставить что-либо убедительное, кроме слепого, безрассудного неприятия.
— Я перескажу хану ваши резоны, — подавленно сказал Абдувелли-ага, прощаясь. — И постараюсь убедить его в полезности уступки крепостей.
— В таком случае вы заслужите благодарность не только татарского народа, но и её величества, которая скупиться не станет, — многозначительно пообещал Веселицкий, намекая на хорошее награждение.
* * *
Декабрь 1771 г.
Для казачьего полковника Шаулы, оставленного с полком зимовать в Еникале, декабрьские дни выдались беспокойными. Здешние обыватели-христиане — армяне, греки, — побывавшие на Тамане, где вели обычную свою торговлю, возвращались в крепость с тревожными вестями. Говорили, что к кубанским землям прибыли турецкие суда с большим войском и сильной артиллерией; что турки намереваются дождаться, когда от крепких морозов замёрзнет море, чтобы перейти по льду через пролив на крымский берег и с помощью татар, сохранивших верность султану Мустафе, внезапным ударом овладеть Еникале, Керчью, Арабатом, а потом захватить Кафу. Ещё говорили, что турки уверены в лёгкой победе, поскольку считают русское войско малочисленным — 7—8 тысяч человек, — половина которого к тому же погублена моровой язвой. И все обыватели в один голос твердили: покушение на Крым готовится с ведома Сагиб-Гирей-хана, имеющего тайную переписку с турками на Тамане.
Шаула поспешил известить об этом командующего Крымским корпусом генерал-майора Тургенева.
Николай Иванович, прочитав рапорт полковника, выразил сомнение в истинности сведений:
— Турки не глупцы, чтобы лезть под огонь крепостных пушек Ениколя! А вот десант высадить могут. Где-нибудь в тихом месте.
И приказал сторожевым постам, разбросанным по всему побережью, усилить наблюдение за морем. Шауле же он отправил ордер с приказом допрашивать всех людей, прибывающих с Тамана, а подозрительных — брать под стражу.
29 декабря, в полдень, казаки Шаулы привели в полковую канцелярию четырёх татар, проживавших, по их словам, в деревне Судак.
— А почему со стороны Тамана плыли? — спросил полковник, зловеще буравя арестованных воспалёнными глазами.
— От тамошнего армянина Крикора письма везли.
— Кому?
— Здешнему Аведику Минасу.
— А на Тамане как оказались?
— По торговым делам ездили.
Шаула цепко оглядел по-нищенски бедно одетых татар... «Хитрят сволочи! Таким впору не торговать, а по миру с сумой ходить. Ну ничего, я дознаюсь правду!..»
Между тем старший из татар Айвас Добнгел в подтверждение своих слов достал из-за пазухи три помятых письма.
Шаула покрутил их в руках, пытаясь разобрать написанное — письма были на армянском языке, — кинул на стол и, обернувшись к стоявшему у двери казаку, коротко бросил:
— Минаса сюда!
Через полчаса армянин, проживавший неподалёку от канцелярии, предстал перед полковником.
— Ты Крикора знаешь? — спросил тот, ничего не объясняя.
— В приятельстве состою, — ответил Минас, опасливо оглядываясь на казаков.
— Тебе письма?.. — Полковник небрежно двинул бумаги к краю стола. — Он писал?
Минас быстро взглянул на листы:
— Его рука... Только мне два письма, а это здешнему торговцу Капрелу.
Шаула перевёл взгляд на татар:
— А где сам Крикор?
— Остался распродавать товар, деньги получить и овец закупить, — ответил Айвас Добнгел.
— А ты что скажешь? Пишет про овец? — обратился Шаула к армянину.
— Упоминает, — подтвердил тот, осторожно кладя бумаги на край стола.
Полковник нахмурился: выходило, что татары говорят правду... А верить не хотелось!.. Он оглядел татар.
Младший из них — двадцатичетырёхлетний Муса Уген — был худ, немощен и, судя по бегающим глазам, труслив.
— Этого оставить! — Полковник указал на Мусу. — Остальных прочь!
Казаки вывели татар и Минаса за дверь.
Шаула встал из-за стола, неторопливо переваливаясь на кривых ногах, подошёл к Мусе, угрюмо посмотрел на него:
— Приятели твои правду сказали?
— Клянусь Аллахом! — поспешил заверить Муса, едва толмач закончил переводить вопрос.
Шаула склонил голову на плечо, словно прислушиваясь к чему-то, и вдруг неожиданно, без замаха, ударил татарина чугунным кулаком. Тот, даже не охнув, полетел, опрокидывая скамьи, в угол комнаты, глухо ткнулся в стену, сполз на пол; некоторое время не шевелился, потом слабо застонал, обхватил лицо руками. Между грязных пальцев засочилась кровь. Вздрагивая всем телом, сплёвывая на грудь сгустки тягучей крови, он замычал что-то неразборчивое.
Полковник взял со стола глиняный кувшин с водой, опрокинул его на голову Мусы, подождал, пока тот придёт в себя, и нарочито медленно стал закатывать рукав на могучей волосатой руке, всем видом показывая, что главное ещё впереди.
Муса, блуждая глазами, размазывая по мокрому лицу кровь, слабо зашамкал разбитым ртом.
— Он говорит, что скажет правду, — перевёл толмач, охотно наблюдавший за безуспешными стараниями татарина встать. — У Айваса есть ещё письмо.
— Вот, значит, как, — процедил полковник. — А ну зови басурмана! — велел он толмачу.
Казаки втолкнули Айваса в комнату.
— Ну-ка, сволочь, показывай письмо, — зашипел полковник, угрожающе надвигаясь на Добнгела.
Тот увидел окровавленного Мусу, всё понял — вытащил из сапожка тонко скрученный бумажный свиток.
— От кого? — рявкнул Шаула.
— От Акгюз-Гирей-султана к крымским мурзам.
— О чём пишет?
— Не знаю... Писано по-армянски. Рукой Крикора.
— А те три?
— Нет... Их написал по приказу султана таманский армянин Хазак.
— Минаса сюда! — крикнул казакам Шаула.
Едва армянина ввели в комнату, как он, получив свинцовый полковничий удар, отлетел в тот же угол, где распластался Муса.
— Зараз ты мне всё расскажешь! — пообещал полковник барахтающемуся Минасу...
Спустя час Шаула продиктовал полковому писарю рапорты для Тургенева и вице-адмирала Синявина, предупредив о письмах Акгюз-Гирея, подтверждавших готовность турок атаковать в ближайшие недели Крым.
Алексей Наумович Синявин переслал рапорт Шаулы в Бахчисарай Веселицкому, чтобы тот потребовал от хана объяснений.
* * *
Декабрь 1771 г. — январь 1772 г.
Никита Иванович Панин около часа провёл за письменным столом, набрасывая черновые заметки о политическом и военном положении империи, которые собирался представить Екатерине. Писал он неторопливо, часто откладывая перо, подолгу обдумывая то или иное предложение, стараясь и мысль выразить точнее, и изящность слога соблюсти.
Положение измотанной военными действиями империи было затруднительным: война с Портой затягивалась, мятежники в Польше продолжали сопротивляться, дело независимости Крыма не достигло ещё желаемого завершения. К этому следовало добавить зарождавшиеся осложнения в отношениях с Австрией, ревниво наблюдавшей за победами русских войск в Крыму и особенно за стремлением России и Пруссии укрепить своё влияние в Польше.
«Венский двор, — писал Панин, — или, лучше сказать, первенствующий оного министр князь Кауниц питает в сердце своём величайшую ненависть и явное недоброжелательство к успехам оружия нашего. Искры одной, так сказать, недостаёт к превращению оных из пассивного умозрения в сущий активитет.
Обращаясь к сей несложной картине, нахожу я, что новые в ней открывшиеся тени требуют и новых времени и обстоятельствам свойственных средств, а особливо подчинения их всех точным и исправно размеренным правилам как по состоянию сил и ресурсов наших, так равным образом по количеству и важности опорствующих нам пружин. Если бы Венский двор оставался равнодушным зрителем нашей войны, то можно было бы оставить в Польше один корпус, а главными силами ополчиться против турок и действовать столь наступательно, чтобы принудить их безмолвно принять мир на наших кондициях. Но теперь, когда Кауниц, убедив себя и двор в необходимости сохранения равновесия между Россией и Портой, доводит дело до крайности и почти явного разрыва с нами, благоразумие требует уступить обстоятельствам и удовольствоваться тем, чтобы пункт вольности и независимости крымцев и прочих татар, как наиболее нас интересующий, прежде всего был определён и немедленно утверждён...»
В минувшем октябре Никита Иванович уже предлагал Екатерине выделить татарское дело в «особливую негоциацию», что явилось бы, по его мнению, кратчайшим путём к скорейшему избавлению от многих забот. Он и сейчас придерживался того же мнения, изложив в записке свои резоны. Но при этом добавил, что здравая политика и истинные интересы отечества требуют от России употребления всех возможных средств к быстрому окончанию войны с Портой на выгодных условиях, чтобы «при действительном ополчении противу нас Австрийского дома не быть нам принуждёнными на сопротивление новому, свежему и сильному неприятелю доходить до самых крайних и последних государственных ресурсов, когда обыкновенные все в другую сторону обращены».
Панин писал долго...
На Екатерину записка графа произвела удручающее впечатление. Она сама видела, как тяжело России продолжать войну, знала о недовольствах австрийцев и готова была пойти на некоторые уступки в Польше. Но предложение Панина об отказе требовать от Порты по праву завоевания Молдавию и Валахию явилось неожиданным.
— Я полагаю, что не следует думать, что для Венского двора равноважными являются татарская независимость и отторжение княжеств, — попытался объяснить Никита Иванович. — Первый пункт может возбудить некоторую зависть против силы нашей империи. Но главный интерес для двора заключён во втором: не допустить Россию к освобождению своих единоверных молдаван и волохов и приумножению земель империи.
— Стало быть, отступление от требования завоёванных княжеств послужит облегчению других наших видов? — спросила Екатерина.
— Особливо татарского дела, ваше величество! Ибо тут австрийцы нашему приобретению меньше завидовать будут... Да и Порта на негоциацию с большей податливостью согласится, видя нашу умеренность. Тем более что первый шаг к ней она уже сделала: выполнила предварительное наше условие, освободив в прошлом мае господина Обрескова из плена.
— Прежде чем идти на негоциацию, надобно от Крыма добиться уступок! Однако из писем князя Долгорукова я вижу одно: хан и правительство не желают отдавать крепости. Есть ли у вас гарантии, что к началу негоциации мы уладим это дело?.. Объясните мне, граф, — голос Екатерины вдруг вспыхнул гневом, — почему наш поверенный Веселицкий не может добиться уступок?!
— В рассуждении моём, — спокойно, пытаясь смягчить негодование императрицы, ответил Панин, — здесь есть одна ошибка Веселицкого. Заботясь о благе отечества, коему он беспредельно предан, и стараясь рвением своим заслужить благоволение вашего величества, он слишком прямолинейно и, как можно судить по его письмам, сурово разговаривает с татарами.
— Это я заметила... Но среди крымцев есть умные люди! Уверена, они не только блюдут свои интересы в Крыму, но и понимают наши там виды. На них нужно опираться!
— Примеряясь к образу татарских мыслей, смею предположить, что едва ли многие из знатных чинов находятся ныне в спокойном положении. Упражняясь в своей набожности, они уважают не столько грозящую им опасность от турок, сколько соблазн и предосуждение их закону от тесного с христианской державой соединения и предания себя в её покровительство.
— В таком случае не хватит ли с нас скромных стараний, о которых только тамошним начальникам известно?
— Вы имеете в виду ещё раз обратиться с манифестом к народу?
— Манифесты не газеты, чтобы их через день издавать!.. Один уже есть. И он останется!.. Но с ним нужно соединить и наружные доказательства, удостоверяющие крымцев в нашем к ним доброжелательстве и уважении. Я хочу, чтобы каждый татарин увидел и мог соотнести преимущество своего свободного настоящего состояния с рабством, которое было... Каждый!
— По-моему, мы им и так уже много доброго сделали. Захваченные в Кафе припасы и товары отдали их хозяевам. Контрибуцию не брали. В минувшем ноябре Совет отпустил татарам десять тысяч четвертей муки, а две недели назад, по ходатайству Щербинина, Совет признал за нужное закупить в Воронежской губернии ещё двадцать тысяч четвертей хлеба для посылки в Крым... Где ещё победитель ведёт себя столь благородно в завоёванных землях?
— Я о другом, граф, — досадливо махнула рукой Екатерина. — Я о посылке Щербинина... По введённому в Европе обыкновению и этикету, не может ничем действительнее, яснее и достойнее доказано быть признание со стороны нашего двора татарской независимости, как сим поступком. Может, увидя это ласкательство со стороны России, татары скорее согласятся на уступки.
— А если нет?
— Это уже ваша забота, чтобы такого не случилось!.. Договор необходимо составить так, чтобы ни единым словом не ущемлять татар. Без малейших спорных пунктов!.. Веселицкий, увы, не снабжён необходимой доверенностью: он в состоянии только требовать уступки, но сам подписать — даже если они вдруг согласятся — ничего не может. Щербинин же, имея формальную доверенность, сразу подпишет договор, где уже будет внесена уступка. А мне останется только ратификовать его.
Екатерина устало потёрла пальцами виски, утомлённо взглянула на Панина:
— Напишите Веселицкому, чтобы заканчивал свои домогательства... Теперь он должен любым способом получить расположение татарского духовенства и подготовить его к принятию предложений, кои подаст Евдоким Алексеевич. И пусть хану доложит, что в Крым едет великое посольство... Да, а как там Симолин?
— На неделе отъедет к Румянцеву, — сообщил Панин.
— Ну, Бог в помощь...
После того как турки освободили арестованного в начале войны резидента Алексея Михайловича Обрескова, выполнив предварительное условие пригласительного к негоциации письма, отправленного Румянцевым великому везиру прошлой осенью, стало ясно, что Порта ожидает ответных шагов со стороны России.
Переговорив с вернувшимся в Петербург Обресковым, Панин, по его совету и с согласия Екатерины, решил воспользоваться посредничеством прусских дипломатов. Никита Иванович ввёл в курс дела посла в Петербурге графа Сольмса, который, после многомесячной переписки со своим королём и уточнения некоторых деталей, дал положительный ответ.
Рескриптом от 3 января 1772 года руководство переговорами по заключению перемирия Екатерина возложила на генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева. А для непосредственного ведения оных ему в помощь был назначен опытнейший дипломат статский советник Иван Матвеевич Симолин, долгое время служивший в Дании, Австрии, а в последние годы занимавший должность резидента при императорском сейме Священной Римской империи.
В начале февраля Симолин и сопровождавшие его люди покинут Петербург и направятся в Яссы — главную квартиру Первой армии.
* * *
Январь — февраль 1772 г.
В первую неделю января Веселицкий четырежды встречался с Абдувелли-агой, раз за разом требуя приложить все усилия для склонения хана на уступку крепостей.
Ага обнадёжил, что Сагиб-Гирей ищет достойные способы, чтобы сломить упорство духовных. И пояснил:
— Хан пытается показать им, что просимые города и так находятся в руках русских, которые по военному праву могут оставить их за собой.
Веселицкий, уловив в его словах некоторую двусмысленность, поспешил поправить:
— Это действительно так: по военному праву все взятые крепости остаются во власти победителя. Но его светлости надобно хорошо разъяснить — и я многократно сие подчёркивал! — что её величество не намерена пользоваться этим правом по отношению к друзьям России. Напротив, она надеется на добровольную уступку, скреплённую формальным актом. И не для корысти своей, а только для защиты татарской вольности! А ежели хан думает, что Крыму ничто не угрожает — вот вам свидетельство о намерении Порты похитить помянутую вольность.
И Веселицкий передал Абдувелли копию письма Синявина, переведённую на турецкий язык Дементьевым.
Спустя два дня ага вернулся с ответом.
— Хан, — сказал он с унылостью, — не может сломить сопротивление мулл, считающих, что акт противен магометанской вере. И просит королеву милостиво уволить от такой уступки... Муллы говорят, что, если в крепостях стоят чужие войска — это уже не вольность.
— Именно в этом и есть вольность! — взорвался Веселицкий, которому порядком надоели однообразные ответы, приносимые ахтаджи-беем. — Как же можно этого не понимать?! Ты же передал хану письмо господина Синявина! Разве из него не видно, какие угрозы грядут для Крыма, если не будет нашего защищения?!
— Что касаемо капудан-паши Синявина, — сказал Абдувелли, — то мне велено объявить следующее. Хан подобным вестям крайне удивлён и считает их неосновательными, ибо таманский правитель Ахмет-бей ещё прошлым летом подтвердил, что все обитатели Тамана повинуются хану и, следовательно, к России дружны... Вернувшийся недавно с кубанской стороны ханский нарочный Хасбулат-ага говорил, что на Тамане турок нет. А появившиеся там пирейские султаны Акгюз и Вахта по своей злой воле собрали некоторое число бродяг и возмущают народ. Но хан и диван ручаются, что об этом ранее они не ведали... Хан намерен сегодня же отправить Гасан-агу с письмами к Ахмет-бею и другим таманским мурзам, чтобы они этих двух султанов у себя не терпели и поскорее прогнали. А капудан-пашу хан просит задержать тех четырёх татар, что подстрекательские письма везли, и через Гасан-агу передать ему для наказания.
— Надеюсь, наказание для смутьянов будет примерным, — холодно изрёк Веселицкий.
— В суровости хана к нарушителям покоя вы могли убедиться сами, — ответил ага, имея в виду недавнюю казнь пятерых татар, уличённых в убийстве двух русских солдат и публично повешенных у въезда в Бахчисарай.
— Мне не хотелось бы обижать его светлость, однако прошу напомнить ему, что брат его, калга Шатан, находящийся ныне в Петербурге, не будет отпущен до тех пор, пока её величество не увидит подписанный и скреплённый печатями акт, — пригрозил в который раз Веселицкий. — Не гневайте её! Не понуждайте лишать Крымскую область своего всемилостивейше го покровительства!..
Абдувелли-ага приходил к канцелярии советнику ещё дважды. В последний свой визит он сказал, что хан отправляет нарочных к старейшинам крымских родов, дабы узнать их окончательное мнение об уступке крепостей. Сам же ага напросился поехать к ширинским мурзам...
Пока Абдувелли находился в отъезде, Веселицкий сосредоточил свои усилия на укреплении приятельских отношений с нуррадцин-султаном Батыр-Гиреем и особенно — с Олу-хани. По всему было видно, что она сама желала этого — едва ли не каждый день присылала служанку осведомиться о здоровье Петра Петровича, о бытии калги-султана в Петербурге, о прочих мелочах, расцениваемых обычно как знаки дружеского внимания.
Пётр Петрович столь же любезно интересовался здоровьем Олу-хани, передавал каждый раз через служанку небольшой галантерейный подарок. И всё чаще просил её, как «благоразумную принцессу», побудить своего брата Сагиб-Гирея отвергнуть притязания мулл и уступкой крепостей ещё больше укрепить дружбу Крыма и России. Служанка исправно доносила сказанные ей слова хозяйке. Олу-хани пообещала уговорить брата, но просила подождать неделю-другую.
— О, я не смею торопить, — замахал руками Веселицкий, выслушав служанку. — Любомудрая Олу-хани, влияние на хана которой столь известно, сама знает, как лучше и полезнее поступить в этом деликатном деле!.. Но долго тянуть нельзя... Смею напомнить ей, что нарочные, посланные к старейшинам крымских родов, вернулись с печальными вестями: старейшины дали ответы, сходные с прежними...
Об этом Петру Петровичу рассказал Абдувелли-ага, заглянувший в его дом сразу после возвращения в Бахчисарай.
— Ширины твёрдо стоят на своём, — с сожалением объявил ага.
— И нет никаких способов преклонить их к уступке?
— Человек может сдвинуть небольшой камень, но гору — нет!
— А что решили хан и диван?
— Решили отправить к королеве нарочного.
— Зачем?
— Просить об утверждении вольности и независимости Крыма при будущем трактовании мира с Портой.
— А крепости?
— О них не упоминается.
— Значит, всё остаётся по-прежнему.
— Да... А вас просят дать нарочному охрану до Полтавы и деньги на проезд.
— Однако-о, — протянул Веселицкий, поражённый наглостью просьбы. — Впрочем, ответ я дам завтра...
Вечером вместе с Дементьевым он обсудил сложившуюся ситуацию.
— Отправлять курьера с таким письмом нельзя! — убеждённо заявил переводчик. — Трактовать без уступок крепостей — значит прикрыть вольность Крыма бумажкой, а не солдатскими штыками и корабельными пушками. А мы в глазах её величества будем выглядеть не токмо бездельниками, но и пособниками.
— Это я и сам знаю, — буркнул Веселицкий. — Но как поступить?.. И чтоб хана не обидеть, и чтоб его нарочный не доехал... Отказать-то я не могу: получится, будто мы против трактования крымской вольности. Умно придумали, сволочи!
Дементьев хитро прищурил глаз:
— А вы его сиятельству напишите. Пусть придержит нарочного...
6 февраля ханский нарочный Мегмет-ага отправился в Полтаву, чтобы оттуда проследовать в Петербург. Сопровождали его два рейтара. В кармане одного из них лежало письмо Веселицкого, адресованное Долгорукову. Если бы Мегмет-ага знал содержание письма, то, вероятно, повернул бы назад — канцелярии советник просил командующего задержать агу в Полтаве (под видом карантина против моровой язвы) до получения подписанного акта.
Долгоруков рассудил по-своему: вернул Мегмета назад, усмотрев, что просьба о принятии её величеством под своё покровительство Крымской области и утверждение её вольности и независимости при заключении мира с Портой лишняя. Это, как уже неоднократно торжественно объявлялось, разумелось само собой.
— Неча государыне надоедать, — пробурчал недовольно Василий Михайлович, возвращая письмо татарину.
Тем временем Веселицкий, обнадеженный заверениями Олу-хани и нурраддина, приказал Дементьеву перевеста набело акт об уступке крепостей и передать его хану для подписи.
Несколько дней прошли в смутном ожидании.
А затем одно за другим посыпались несчастья: здоровье старой Олу-хани, болевшей чахоткой, ухудшилось — она надолго слегла; нуррадцин Батыр-Гирей, страстно любивший соколиную охоту, мчась за добычей, на полном скаку упал с лошади, сломал ногу и тоже оказался в постели.
Оставшись без влиятельных доброжелателей, Веселицкий загрустил. Он понимал, что окружение хана, особенно Джелал-бей и духовенство, уведут того с праведного пути. И не ошибся — акт вернули из дворца без единой подписи.
И тогда Пётр Петрович отважился на рискованный шаг: обратился к Сагиб-Гирею с прошением о срочной аудиенции, поставив к тому же условие, что разговаривать с ханом будет с глазу на глаз.
Сагиб-Гирей неохотно согласился на аудиенцию, принял канцелярии советника весьма холодно и, выслушав его короткую, но энергичную речь, сухо заметил:
— Если бы её величеству акт был столь необходим, как ты об этом говоришь, то находящийся в Петербурге калга-султан давно написал бы мне про то... При посылке его к российскому двору мы заранее обговорили просить её величество пожаловать нам эти города.
Веселицкий округлил глаза:
— Я с крайним удивлением слышу такие речи, которые отличаются от прежних ваших обнадеживаний. Её величество, одобрившая учреждение новой независимой татарской области...
— Мы признательны ей за это, — не дослушав, перебил Сагиб-Гирей. — И поэтому вступили в вечную дружбу, отторгнувшись от Порты.
— Чем же вы уверили пребывание в такой дружбе? — едко спросил Веселицкий.
— Учинённой по нашему закону клятвой, — бесстрастно ответил хан.
— В какое время учинённой?! — воскликнул Веселицкий. (Он был зол на себя за доверчивость к обещаниям хана. А тот, как теперь оказалось, ещё в минувшем году сговорился с калгой удержать за Крымом все города и крепости). — Не тогда ли, когда блеск обнажённого меча и гром победоносного нашего оружия грозил истреблением и сокрушением всех крымских обывателей?.. Кто может на такую дружбу полагаться?! Нет, милостивый государь, извольте немедля показать опыт истинной дружбы и благодарности добровольным подписанием акта об уступке крепостей. Другого не дано! Да-с... Без акта ваша независимость, как дом, сооружённый на песке, при всяком бурном дыхании подвержена будет к сокрушению... — Веселицкий дерзко глянул на хана, добавил голосу металла. — Ваша светлость, как обладающий всей полнотой власти в здешних местах, должен повелеть подвластным чинам подписать акт и вручить его мне для доставления в Петербург!
Сагиб-Гирей сидел с непроницаемым лицом, курил и, казалось, совсем не слушал гостя.
Веселицкий переменил тон — спросил вкрадчиво и многозначительно:
— Чего ваша светлость опасается?.. Подумайте, кто посмеет противоречить хану, когда войско её величества готово усмирить любого вашего неприятеля. Любого!
Веселицкий открыто намекнул, что русские готовы защитить не только Крым от внешних врагов, но и хана от врагов внутренних. Именно в этом состояла рискованность задуманного им разговора, ибо ни в одном письме, ни в одном рескрипте, получаемых из Петербурга, Полтавы, Харькова, ни единым словом не упоминалось, что армия может вступиться за хана, нарушив тем самым торжественно провозглашаемый и постоянно повторяемый пункт о невмешательстве во внутренние дела ханства. Но Веселицкий не был простаком. Он не зря потребовал аудиенцию с глазу на глаз, даже без переводчиков. Свидетелей-то нет, и от этих слов он легко откажется, если нужда заставит.
Хан изумлённо взглянул на канцелярии советника — его откровение оказалось неожиданным, — помолчал, оценивая услышанное, а потом возразил с лёгкой обидой:
— Я никого из своих подданных не боюсь. Но, следуя введённому обыкновению, в таком деле, каковым является требование акта, самовластно, без согласия чинов и старейшин, поступить не могу.
— Это обыкновение стало с того времени, когда хан Менгли-Гирей подвергнул себя со всей Крымской областью и присоединёнными татарскими народами в турецкое подданство, — поспешил заметить Веселицкий. — Сие сокращение ханской власти было введено хитрыми происками Порты, находившей свою пользу в частом свержении и возведении ханов по просьбам старейшин. Теперь же татарская область вновь независимая! И учреждена не на нынешних, а на древнейших обрядах и узаконениях. Следовательно, вашей светлости нет нужды сообразовываться с обрядом, который введён турками.
Хан молчал, курил, сосредоточенно думал. Он, конечно, покривил душой, когда сказал, что никого не боится — завистников у любого правителя предостаточно. Только не каждый из них рискнёт выступить открыто. Но как понять намёки русского поверенного?.. «Грозит иль имеет доверенность так говорить?..»
Веселицкий сидел тихо, прихлёбывал остывший кофе, искоса наблюдал за ханом.
Неожиданно Сагиб-Гирей переменил тему разговора, стал спрашивать: скоро ли в Крым прибудет паша Щербинин? когда весь флот войдёт в Чёрное море? идут ли русские войска к Очакову?
Веселицкий отвечал уклончиво, полунамёками. Затем сам поинтересовался: отчего среди татар идёт волнение? почему в лавках бойко распродают оружие и патроны? зачем живущий у Балаклавы Махмут-мурза призывает народ нападать на русские войска?
Но хан тоже ушёл от прямого ответа:
— Патроны всегда нужны воинам... А мурзу, чтоб не смущал народ, я велю наказать.
Мудрость вашей светлости сквозит в каждом ответе... Однако я не могу осязать её в главном вопросе — в подписании акта, — с лёгким вызовом произнёс Веселицкий.
— Я пошлю нарочных к созванию всех знатных старейшин в Бахчисарай для совета...
Возросшая в последние недели недоброжелательность татар, их участившиеся столкновения с солдатами, подстрекательские призывы некоторых мурз нападать на русских, необычная оживлённость в Бахчисарае, где в лавках нарасхват раскупалось оружие, тревожная обстановка на побережье — всё это весьма отчётливо свидетельствовало о грядущих и, скорее всего, неприятных для России переменах в Крыму. И хотя Сагиб-Гирей, его чиновники были подчёркнуто спокойны и уверенны, Веселицкий чувствовал, как нарастает напряжение, пытался найти его источники, ядовитыми каплями изливавшие ненависть к России и отравлявшие только-только складывающийся союз империи и ханства.
— У меня нет сомнений — крымцы что-то задумали, — убеждённо говорил он Дементьеву, с которым по привычке часто советовался. — Но что?.. Тут надобно выведать самые сокровенные мысли хана и дивана!
Дементьев вынул изо рта погасшую трубку, поскрёб мундштуком щетинистый подбородок, сказал замедленно:
— Может, нам Бекира приласкать? Уж он-то непременно знает истинные причины.
Веселицкий, с мрачным видом расхаживавший по комнате, остановился, посмотрел на переводчика:
— А что? Из него вышел бы полезный конфидент... Весьма полезный!.. Только согласится ли?
— Он такой же, как и все. За хорошие деньги — согласится!
— Всё-таки надобно прежде присмотреться к нему, — предостерегающе заметил Веселицкий. — Сколь надёжен? Не предаст ли?..
Бекир-эфенди был турок; в молодые годы служил в канцелярии верховных везиров в Стамбуле, потом был переведён в Бендеры к тамошнему Эмин-паше; осенью 1770 года вместе со всем гарнизоном попал в плен, но Пётр Панин — по просьбе едисанцев — освободил его. Около полугода Бекир с женой и малолетним сыном находился в орде, а затем, получив разрешение Джан-Мамбет-бея, перебрался в Бахчисарай, где занял не очень высокую, но ответственную должность в ведомстве хан-агасы Багадыр-аги. Все письма, поступавшие в Бахчисарай на имя хана, прочих чиновников, проходили через его руки, и этими же руками он писал ответы, которые диктовали ему чиновники, слабо владеющие письменным словом.
Дементьев несколько раз по делам службы встречался с эфенди и успел заметить его предрасположенность к России. По всей вероятности, здесь не последнюю роль играло то обстоятельство, что, кроме жены и сына, все остальные его родственники по-прежнему оставались в русском плену, а один из них — Хаджи-Хелал-бей — был отправлен вместе с Эмин-пашой в Петербург.
...Предложение Дементьева выглядело очень заманчивым и сулило большие выгоды. После Якуб-аги, служившего в своё время личным переводчиком грозного Керим-Гирея, у Веселицкого не было других конфидентов, столь приближенных к хану и его дивану.
Вечером, лёжа в постели, Пётр Петрович обдумал, как лучше подступиться к этому делу, а поутру послал Багадыр-аге коротенькое безобидное письмо.
Объяснив, что хочет обучить своих пасынков — прапорщиков Алексея и Дмитрия Белух — турецкой грамоте, но нигде не может сыскать учителя, который согласился бы приходить ежедневно, Пётр Петрович попросил агу разрешить Бекиру взять на себя эту должность, пообещав хорошо заплатить за труды.
Багадыр-ага в тот же вечер прислал эфенди в дом канцелярии советника.
Веселицкий одарил гостя подарками для всего семейства и договорился, что будет платить ему за каждый приход, а после окончания обучения — прибавит отдельное награждение. Бекир охотно согласился, хотя продолжительность уроков — по пять часов в день — вызвала у него некоторое недоумение.
Как и задумывалось, братья Белухи особого рвения к учёбе чужому языку не проявили — каждый раз перед приходом учителя они ускользали из дома. Веселицкий смущённо поругивал леность пасынков и, извинившись, заводил разговор на посторонние темы, который — под душистый кофе, хороший табак — продолжался часами. Политических и военных дел он касался осторожно, как бы между прочим — больше беседовал о делах житейских, семейных, стараясь понять характер и привычки эфенди, его образ мыслей. Довольно быстро Пётр Петрович приметил, что Бекир недоволен своим нынешним положением: трудиться ему приходилось много, а жалованья высокого не назначали.
— У Эмин-паши я ни в чём не нуждался, — обидчиво вспоминал Бекир службу в Бендерах.
Веселицкий стал щедрее одаривать эфенди — и он разговорился.
— Я все здешние интриги знаю и удостоверяю чисто сердечно, что трудности ваши происходят от беспредельного татарского лицемерия. Хан и диван одной рукой хватаются за русских, а другой — продолжают за турок держаться... Хан человек неплохой, — расслабленно говорил Бекир, — но податливый уговорам. С того времени, как Олу-хани заболела, а нурраддин сломал ногу, Джелал-бей и преданные ему мурзы получили свободные руки и хитрыми, коварными внушениями своротили хана с прямого пути на свою сторону.
— Что же это за внушения были, коль пересилили слова Олу-хани? — с лёгким волнением, ещё не веря в удачу, поинтересовался Веселицкий.
— Стращали хана, что турки имеют в Очакове гарнизон в восемьдесят тысяч и ждут ещё подкрепление из Стамбула. А как оно подоспеет — обрушатся с суши и с моря на Крым, дабы вновь и навечно покорить его. И если султан Мустафа узнает, что крепости были отданы добровольно, хану не будет никакого оправдания и пощады.
— Хан поверил?
— Бей и мурзы пригрозили: если хан их совет не примет, то не только себя, но и всё своё племя доведёт до крайнего несчастья... И припомнили преданного проклятию Чобан-Гирей-хана, что без пропитания между чернью скитался.
— Ну, это не так страшно, — придав лицу беспечность, возразил Веселицкий. — С выздоровлением Олу-хани и Батыр-Гирея можно будет хана вновь направить на праведный путь.
Бекир тускло усмехнулся:
— Оба они, узнав о перемене мыслей хана, покорились.
У Веселицкого тревожно застучало сердце: он терял важных доброжелателей, на поддержку которых возлагал большие надежды.
— И никак нельзя поправить? — глухо спросил он.
— Нет. По наущению Джелал-бея хан приказал никого не пускать к сестре без его позволения. А нурраддин поклялся, что после выздоровления уедет в свои деревни.
— Хан обещал мне дать ответ после совета со старейшинами.
Бекир снова усмехнулся:
— Ответ будет прежним.
Он придвинул к себе медную тарелку с жареной бараниной, выбрал румяное рёбрышко, сунул в рот и, посапывая носом, стал обгладывать.
— Зачем же тогда их созывать? — буркнул Веселицкий, огорчённый словами эфенди.
Время нынче неспокойное — есть о чём поговорить, — прочавкал Бекир. И добавил загадочно: — Теперь выбирать надобно.
— Что выбирать?
— К какому берегу пристать окончательно...
Исповедь эфенди осветила текущие дела новым светом. Провожая гостя, Пётр Петрович в знак признательности вручил ему золотые часы и выразил надежду, что их дружба продолжится и впредь.
Бекир оказался человеком исполнительным — приходил к Веселицкому, как было условлено, каждый день и не очень страдал от отсутствия учеников. Долгие неторопливые беседы с ним укрепили Петра Петровича во мнении, что эфенди пойдёт на тайное сотрудничество, если ему за это станут хорошо платить. Затягивать ласкательство далее не было резона, и, подождав, когда Бекир отведает угощений, выставленных для такого случая в большом разнообразии и обилии, Веселицкий заговорил тихим, проникновенным голосом:
— Наши с тобой крепкие приятельские отношения, знание тебя как человека верного и порядочного, позволяют мне разговаривать сейчас открыто и прямодушно. И мне, и императорскому двору хорошо известно твоё дружелюбие к России. Мы весьма высоко ценим его! И те подарки, что ты получил от меня, есть лучшее доказательство нашего к тебе внимания и расположения... Ну сам посуди, разве зазорно одарить приятеля, от которого мы время от времени узнаем некоторые сведения, позволяющие считать, что он всей душой стремится к мирным, добрососедским сношениям между нашими державами, нашими народами? Приятеля, который в нужный момент всегда поведает, что думает крымский хан о том или другом деле, подскажет, как правильнее поступить России.
Бекир мелкими глотками допил кофе, поставил чашку на стол, вымолвил смиренно:
— Я всегда питал дружеские чувства к могущественной России и был бы рад приносить ей пользу.
Веселицкий расценил эти слова как благоприятный знак, но торопиться не стал.
— У меня нет ни малейшего сомнения в искренности твоих уверений. Твоё согласие услужить России не только похвально, но и благородно... Я уверен, что ты смог бы оказывать нам ещё более весомые услуги, кабы столько времени не отнимала служба и прочие хлопоты, кои дают средства к существованию твоей фамилии.
— Да-а, — вздохнул Бекир, — фамилия требует значительных расходов. И то купить надо, и другое... Коня хорошего насмотрел недавно, а купить — не могу.
— Добрый конь знатных денег стоит, — согласился Веселицкий. И добавил, заговорщицки понизив голос: — Тебе по приятельству скажу... Я могу походатайствовать перед его сиятельством о назначении тебе некоторой суммы в качестве ежегодного пансиона за сообщения о всех здешних делах.
Бекир неторопливо налил себе кофе и, поднося чашку ко рту, спросил с напускным безразличием:
— Деньги-то большие?
— Конфидентам при знатных дворах мы платим до девятисот рублей.
Делавший в этот момент глоток Бекир, услышав сумму, поперхнулся, затрясся в хриплом кашле, расплёскивая дрожащей рукой кофе.
Веселицкий плюхнул из высокого кувшина воды в бронзовый стаканчик, протянул гостю, но тот, отказываясь, замотал головой.
Откашлявшись, Бекир стал утирать сначала ладонью, потом какой-то разноцветной тряпицей выступившие на глаза слёзы. Но делал это слишком долго и тщательно, явно обдумывая услышанное.
Утеревшись, он спрятал тряпицу в карман, снова налил кофе, молча отпил, затем пытливо взглянул на Веселицкого:
— Кто ещё знает о нашем разговоре?
— Только эти стены.
— А твой переводчик? Ведь это он надоумил тебя.
— Почему ты так решил?
— Я видел его глаза, когда заходил в дом.
Веселицкий понял, что сейчас лгать Бекиру нельзя.
— Ты прав — он надоумил... Но я знаю его много лет. Это верный и надёжный человек!
— Хан-агасы тоже считает меня верным.
— Чем же мне доказать тебе свою правоту? — развёл руки Веселицкий. — Скажи, я сделаю!
Бекир неспешно раскурил трубку, несколько раз глубоко затянулся и, дохнув на канцелярии советника пахучим дымом, сказал коротко и ясно:
— Пиши Долгорук-паше...
В полдень 16 февраля к Веселицкому пожаловали ханские посланцы Мегмет-мурза и Темир-ага. Они объявили, что почти все старейшины уже прибыли в Бахчисарай, а ширинский Джелал-бей и мансурский Шахпаз-бей подъедут на днях.
— Старейшины приглашают вас на совет и просят проявить на нём дружеское понимание чувств татарского народа.
— Это как же?
— Просят не требовать подписания акта, что нашей вере противен, — сказал Мегмет-мурза.
Веселицкий качнул головой:
— Меня удивляет, что я — человек другой веры! — должен в который раз разъяснять почтенным старейшинам содержание Корана... Требуемый акт ни в малейшей степени не противоречит магометанскому закону! Я читал Коран на латинском языке со всеми толкованиями и не припоминаю ни одной статьи, которая могла бы послужить вам оправданием.
— Нет, противоречит, — бойко возразил Мегмет. — Если в городах, что вы просите, все мечети будут превращены в церкви — это ли не нарушение наших законов?
— Я сей пункт неопровержимым доводом отвергну. И вы будете вынуждены признать, что подобный вымысел совершенно не уместен между просвещёнными людьми, — сказал Веселицкий, широким жестом обводя присутствующих. — Вот скажите мне чистосердечно: одного ли вы закона с турками придерживаетесь или между вами есть какой раскол?
— Никакого раскола нет, — охотно подтвердил Мегмет.
Темир-ага, соглашаясь, кивнул.
— Тогда поясните мне, — с притворным простодушием спросил Веселицкий, — почему же все турецкие султаны, при замирении со своими неприятелями, весьма часто большие города и крепости со множеством мечетей отдавали в вечное пользование христианам? При этом собственной рукой, и печатью, и министерскими руками, и печатями заверяли письменные акты, в коих оная отдача формально и торжественно подтверждалась. Разве при этом султан и министры не ведали, что мечети могут быть обращены в христианские храмы или в другие пристойные здания?.. Нет, они про то доподлинно знали!.. Так что же султан, по вашему рассуждению, через такой поступок стал нарушителем магометанской веры?.. Сдаётся мне, что ваши старейшины одним своим непоколебимым упорством в очевидном деле хотят прослыть более праведными магометанами, чем сам султан... Только кого они обманывают? Из сего упрямства ясно видно, что одной рукой они хватаются за нас, русских, а другой — за турок, — закончил Веселицкий, повторив почти дословно недавнее предупреждение Бекира.
— Ваши подозрения обидны и безосновательны, — неуверенно возразил Мегмет. — Хан и диван намерены состоять в дружбе с Россией, ибо независимость...
Веселицкий не дал ему договорить — резко перебил:
— Без подписания требуемого акта независимость ваша не будет утверждена! Прошу донести мои слова дивану...
На следующий вечер к Веселицкому пришёл Бекир. (Братьев Белух, как обычно, не было дома, но он к этому уже привык и даже перестал интересоваться своими учениками).
— Старейшины решили, — сказал он, отведав кофе, — что по прибытии Джелал-бея призовут тебя в диван для окончательных переговоров.
— А что у них в мыслях? — быстро спросил Веселицкий. — Пойдут на уступку?
— По наваждению Джелал-бея они откажутся подписать акт. И, кстати, послали письма ногайцам, чтобы те поддержали их в отказе уступить крепости.
Веселицкий обозлённо грохнул кулаком по столу:
— Сволочи!.. Ладно бы сами упрямились, так нет же — орды к разврату подталкивают... На что они надеются?
— На ожидаемую из Очакова турецкую помощь.
Веселицкий вскочил со стула, заходил по комнате, потом подошёл к столу, опёрся руками и, жарко глядя в глаза Бекиру, спросил недоверчиво:
— Откуда тебе это известно?
(Пётр Петрович заподозрил, что эфенди умышленно стращает его... «Может, подговорили старейшины, чтобы сломить меня?..»)
Бекир улыбнулся: он предполагал, что русский начальник засомневается в его словах, и подготовил такой ответ, который не только опровергнет подозрения, но и заставит щедро наградить.
— Откуда известно? — переспросил он, желая продлить удовольствие. — Из самых надёжных источников.
— Каких источников?
— Из уст Джелал-бея.
Веселицкий беспокойно воздел брови:
— Он сам тебе сказал?.. Не может быть!
— Почему же не может? — продолжал интриговать Бекир.
— Потому что о таких вещах стараются помалкивать.
Бекир оглянулся на запертую дверь, понизил голос до шёпота:
— Я имею концепты двух писем. Одно изготовлено для отсылки в Порту, но пока — за неимением случая — не отправлено. А другое — очаковскому паше — нарочный уже повёз. Оба письма продиктовал мне сам Джелал-бей!
Ошеломлённый Веселицкий долго, как заводной, раскачивал головой, не в силах выговорить ни слова. А потом упавшим, просительным голосом просипел:
— Я был бы крайне признателен, если бы вы, сударь, дали мне копии этих писем.
Наслаждаясь потрясением канцелярии советника, Бекир хладнокровно набивал себе цену:
— За эти копии я могу головы лишиться.
Лицо Веселицкого задрожало обиженно и трепетно:
— Неужели дорогой мой приятель считает меня способным на предательство? Если хочешь, я клятвой поклянусь сохранить всё в глубокой тайне!
— Зачем же тогда копии?
Веселицкий ответил честно:
— Я намерен отправить их его сиятельству в Полтаву для доставления высочайшему двору. Чтобы её величество самолично усмотрела суть дружбы крымцев.
Бекир плавным движением налил себе кофе, понюхал горьковатый аромат, сделал несколько глотков.
Веселицкий терпеливо ждал.
Бекир допил кофе, отставил чашку в сторону, утёр узкие, висящие подковкой усы и тихо — углом рта — выдохнул печально:
— Нет, дать не могу. А ну как хватятся?
— Кто?! Это же копии.
— А если твоего нарочного, что в Полтаву их повезёт, татары в пути задержат?
Веселицкий хотел возразить, что его нарочных крымцы не трогают, но осёкся — по лицу Бекира понял, почему тот упорствует. Он отошёл в угол комнаты, покопался в своём сундуке и бросил на покрытый толстой скатертью стол два кожаных кошелька.
— За дружбу... и за каждую копию даю по сто золотых!
Бекир деловито взял кошельки, по очереди подкинул их на ладони, ощущая приятную тяжесть, спрятал в карман.
— Концепты писем при мне. Но дать их я не могу. Я их прочту, а ты сам запиши всё, что нужно. Кроме тебя я никому не доверяю.
Веселицкий подошёл к двери, постоял, прислушиваясь, затем вернулся к столу, достал перо, бумагу, чернила и быстро записал содержание писем, нашёптанное Бекиром.
Когда эфенди ушёл, он позвал Дементьева:
— Смотри! — и указал пальцем на стол, где лежали, подсыхая, бумаги.
Дементьев присел на краешек стула, придвинул поближе свечу, стал читать, время от времени шумно вздыхая и возмущённо покачивая головой.
— А мы-то стараемся, — язвительно сказал он, переводя взор на Веселицкого, — уговариваем, ласкаемся. О татарском благополучии рассуждаем... Нет, добром они крепости не отдадут!
— Добром, добром, — передразнил незло Веселицкий. — Тут дело изменой пахнет! Подлой, коварной, мерзкой изменой... Надо в Полтаву писать! В Петербург! Предупредить надо!
В дверь громко постучали.
— Ну что ещё там?! — вскричал Веселицкий, рывком пряча бумаги под скатерть.
Вошёл караульный рейтар, доложил о прибытии нарочного из Полтавы.
— Письма сюда! — приказал Веселицкий. — Нарочного — к Семёнову! Пусть на ночлег определит...
Писем было немного. Первым, естественно, вскрыли пакет, присланый из Иностранной коллегии.
Никита Иванович Панин уведомлял, что 1 ноября минувшего года за усердную службу её величеству государыня пожаловала Веселицкого статским советником и назначила «действительным резидентом своим при хане крымском и при новой области татарской» с ежегодным жалованьем в 2400 рублей, присовокупив к этому единовременную сумму в 3000 рублей на «основание дома». Не остался без вознаграждения и Семён Дементьев, которому суммы определили, конечно, поменьше — 500 и 300 рублей, — но тоже немалые.
Пётр Петрович расплылся в самодовольной улыбке. Но она тут же сползла с его лица — он дочитал письмо до конца, где Панин выговаривал за то, что в ходе переговоров об уступке крепостей «едва ли вы воспользовались всеми изъяснениями, способами и правилами», кои могли бы привести к достижению желанной цели. А далее Панин приказал «формальное домогательство оставить» и ждать прибытия в Крым полномочного посла её величества генерал-поручика Щербинина, который и завершит негоциацию.
Как человек искренне болеющий за порученное дело и теперь отставленный от него, Веселицкий огорчился. Но погрузиться в мрачные мысли ему не дал Дементьев — выскочив в соседнюю комнату, он вернулся с графинчиком жёлтого вина, быстро наполнил бокалы и, протянув один Петру Петровичу, звонко провозгласил:
— За здоровье господина статского советника!
Приятно улыбнувшись — новый чин ласкал слух. — Веселицкий выпил.
Дементьев наполнил бокалы снова.
— За здоровье её императорского величества!..
Потом пили за славу русского оружия, за его сиятельство князя Долгорукова, за награждение Дементьева.
На следующий день Веселицкий чувствовал себя прескверно: болела голова, мучила изжога, тело ныло, словно его поколотили палками. Через силу он оформил необходимые донесения и письма, и нарочный отправился в обратный путь. Рапорт о последних событиях в Крыму и Бахчисарае с приложением копий писем Джелал-бея, продиктованных Бекиром, Веселицкий приказал нарочному спрятать понадёжнее. И предупредил строго:
— Ежели вдруг татары перехватят — уничтожить! Важного конфидента из петли вынешь!..
В пятницу утром, 20 февраля, к Веселицкому заглянул на несколько минут Абдувелли-ага и пригласил на заседание дивана. К немалому удивлению аги, Пётр Петрович воспринял приглашение равнодушно: после указания Панина прекратить требование крепостей, он не видел необходимости вновь беседовать на эту тему. Поначалу он даже хотел отказаться, сославшись на недомогание, но затем передумал — решил сделать последнюю попытку сломить упорство крымцев.
Диван собрался почти в полном составе: отсутствовали только хан, Шахпаз-бей и кадиаскер, который, как позже поведал Бекир, вместе с другими чиновными и духовными лицами сидел в соседней комнате. Не было также Джелал-бея, заболевшего глазами, и ногайских депутатов — они редко, лишь в наиболее важных случаях, появлялись в диване. Но вдоль стен разместились более двух десятков знатных ширинских и мансурских мурз.
В гнетущей тишине, чувствуя плохо скрываемое недоброжелательство дивана, Веселицкий пытливо оглядел зал и, придав голосу некоторую возвышенность, громко сказал:
— Мне доставляет удовольствие видеть себя среди такого представительного собрания знаменитейших старейшин всей Крымской области. Имею честь напомнить почтенному собранию, что в минувшем году я был прислан сюда, дабы не только представлять высочайший двор при его светлости, но и истребовать акт о добровольной уступке Российской империи трёх известных городов в вечное владение. Оной уступкой татарский народ наилучшим образом подтвердил бы свою благодарность за эту вольность и независимость, которую её императорское величество принесла Крымской области. Могу ли я сегодня ожидать благосклонного ответа, который хотя бы частично соответствовал милости её величества?
Ему ответил Мегмет-мурза. Проигнорировав заданный вопрос, мурза спросил, почему отправленные в Петербург депутаты до сих пор там задерживаются.
— Причина их невозвращения заключается в затягивании вами подписания акта об уступке крепостей, — спокойно заметил Веселицкий. — Вспомните, среди четырнадцати пунктов акта, отправленного с депутатами, есть пункт, который предусматривает это.
— Калга-султан написал, что в Крым едет Щербин-паша. Зачем?
— Его превосходительство направлен сюда полномочным послом её императорского величества.
— Зачем? — снова повторил Мегмет.
— Вы же знаете!.. Чтобы торжественно, со всем необходимым формалитетом подписать договор о вечной дружбе. Но к его приезду акт об уступке крепостей должен быть вами подписан.
— Старейшины желают слышать содержание требуемого акта.
— Я уже многократно присылал его во дворец.
— Старейшины во дворце не живут.
Веселицкий кивнул Дементьеву. Тот достал из портфеля акт и, чётко выговаривая слова, прочитал его.
— Находите ли вы что-либо противное магометанскому закону? — спросил Веселицкий.
— В этом зале, по его малости, не смогли разместиться все старейшины, — сказал Мегмет. — Но им тоже следует знать содержание акта. Оставьте его нам.
— Хорошо, мы даём вам акт... (Дементьев сделал несколько шагов, протянул бумаги переводчику Идрис-аге). Но я прошу ещё раз разъяснить всем, кто отрёкся от Порты, — жёстко сказал Веселицкий, — что вольность Крыма и его защищение от турецких происков не могут быть полновесны без уступок известных крепостей!..
Через два дня в дом резидента пришёл Темир-ага.
— Старейшины постановили, что уступка противна нашей вере, — сказал он, возвращая акт.
* * *
Февраль — апрель 1772 г.
Статский советник Иван Матвеевич Симолин, посланный Паниным в помощь Румянцеву, прибыл в Яссы в конце февраля. Передав генерал-фельдмаршалу рескрипты Екатерины, письма Панина, Чернышёва, прочих частных лиц, Симолин, в добавление к написанному Паниным, подробно рассказал о плане открытия переговоров.
Румянцеву план понравился, и он в тот же день отправил прусского нарочного, специально приданного Симолину послом Сольмсом, в Шумлу, где располагалась главная квартира верховного везира Муссун-заде. Оттуда курьер проследовал в Константинополь, где вручил шифрованное письмо прусскому послу в Турции графу Цегелину. Сольмс, ссылаясь на повеление короля Фридриха II, предлагал Цегелину выступить вместе с австрийским послом Тугутом посредниками в организации переговоров между Россией и Портой.
Цегелин увиделся с Тугутом и в неторопливой беседе объяснил цель своего визита.
Осторожный Тугут выразил сомнение, что их посредничество может принести успех, ибо очевидно, что Турция, не добившись никаких приобретений в этой войне, будет вынуждена подписывать невыгодный для себя мир.
— До мира ещё далеко, — возразил Цегелин. — Однако вы не станете спорить, что турки сами изнемогают от бесконечности войны. А поскольку нынешний везир — не чета прежним бездарностям, то, как разумный политик, он должен благожелательно воспринять нашу медиацию... Ведь речь пока идёт не о мире, а только о перемирии.
Цегелин оказался прав — Муссун-заде благосклонно отнёсся к предложению послов, и в Яссы прусский нарочный вернулся с личным представителем везира, передавшим Румянцеву письмо с согласием начать переговоры о заключении перемирия. Причём великий везир предложил фельдмаршалу самому выбрать место будущих переговоров.
Пётр Александрович проявил снисходительность: в ответном письме назвал два города — Бухарест и Журжу, — а последнее слово оставил за Муссун-заде. Кроме того, он указал пять пунктов условий, на которых, по его мнению, можно было заключить перемирие: срок перемирия устанавливался до 1 июня (правда, если конгресс затянется — он мог быть продлён); положение армий обеих сторон на всё время перемирия оставлялось в нынешнем состоянии, без всяких передвижений; выговаривалась свобода и безопасность для посылки нарочных из Журжи через Константинополь в Архипелаг, где находился командовавший тамошними российскими морскими и сухопутными силами генерал-аншеф граф Алексей Григорьевич Орлов; перемирие должно было распространяться и на Чёрное море (чтобы лишить турецкий флот возможности подкреплять свои войска и крепости на побережье); наконец, предлагалось воздержаться от военных действий на Кавказе. Муссун-заде согласился с такими условиями, местом переговоров выбрал Журжу, а своим представителем назначил Абдул-Керим-эфенди.
Перед отъездом Симолина в Журжу Румянцев вызвал его к себе.
— Мне ведомо, — сказал фельдмаршал, — что ваше собственное благоразумие и долговременная практика возвысили ваше сведение в делах политических. Поэтому помогать моим советодательством я не имею нужды. Но как уполномоченный её величеством к постановлению генерального перемирия — хотел бы вручить некоторые предписания... — Румянцев придвинул Симолину запечатанный красным воском пакет. — Здесь всё подробно изложено в письменном виде... Кондиции, что предлагаются с нашей стороны, ничего противного с предложениями, отправленными от Порты, не содержат. И, судя по последнему письму визиря, он на такие кондиции согласный.
— Характер турок переменчив, — заметил Симолин, пряча пакет в портфель. — Они во всяком предложении могут заподозрить вредное себе и заупрямиться.
— Все наши пункты, которые даются от меня по точному предписанию её величества, основаны на пользе и необходимости наших выгод. Переменять их ни в коем случае нельзя. Если вы узнаете, что турецкий комиссар Абдул не захочет согласиться к постановлению перемирия на помянутых пунктах, то разрешаю изъяснить их другими словами, изменив термины, но не меняя сути.
— Можно предположить, ваше сиятельство, что комиссар найдёт трудности в принятии пункта о прекращении хода кораблей в Чёрное море. Ибо тогда их крепости Очаков и Кинбурн утратят нужное себе сообщение.
— Скорее всего, так и будет, — согласился Румянцев. — В таком случае сделайте пристойное внушение, что мы выговариваем сие для взаимной безопасности, так как и наш флот, в Дунае и у крымских берегов имеющийся, этому же условию подлежать будет... Впрочем, я полагаюсь на ваше искусство и усердие к интересам её величества и верю, что удобными изъяснениями вы преклоните комиссара принять оные пункты.
— Бог не выдаст — Абдул не съест, — иронично сказал Симолин.
Неожиданная шутка пришлась по вкусу фельдмаршалу — он басовито захохотал. А затем, уже без прежней официальности, почти по-дружески, заключил:
— Я вам выделяю поручика Новотроицкого кирасирского полка Антона Кумани. После подписания перемирия пошлёте его в Архипелаг к графу Орлову. Поручик родом из тех мест и, зная употребляемые там языки, удобно справит свою должность... Кроме того, я посылаю в Журжу генерал-майора барона Игельстрома, препоручив ему устроить по вашим советам всё, что касаемо приёма турецкого комиссара. Мною дан также ордер командующему в Валахии генерал-поручику Эссену удовлетворять всем вашим требованиям относительно конгресса...
С небольшой свитой Симолин покинул Яссы и 13 апреля встретился с Абдул-Керим-эфенди в Журже.
* * *
Март — апрель 1772 г.
— Теперь дело нашего примирения с Портой взяло кратчайшую дорогу! — радостно воскликнула Екатерина, прочитав реляцию Румянцева о грядущем начале переговоров с турками. — Мы этой дороги не только давно желали, но и направляли к её одержанию все наши политические меры и подвиги.
Впрочем, от её внимательного взгляда не ускользнула некоторая озабоченность фельдмаршала встречными турецкими запросами: о продлении перемирия на три месяца в случае разрыва мирного конгресса и о ручательстве за это перемирие посредствующих дворов. (О последнем особенно заботились послы Цегелин и Тугут, также приславшие свои письма Румянцеву и явно опасавшиеся чрезмерно выгодных условий, на которых мог быть подписан мир, что привело бы к значительному усилению роли России в европейской политике).
Прежде чем ответить Румянцеву, ожидавшему необходимых инструкций, Екатерина решила переговорить с Чернышёвым и Паниным.
Вице-президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышёв не скрывал своего недовольства:
— Не боясь вызвать гнев вашего величества, я должен чистосердечно сказать, что сколь ревностно и горячо ни желали бы мы видеть для пользы и облегчения нашего конец военным бедствиям, столь же считаем себя обязанными — перед Богом! перед светом! перед Россией! пойти на мир не иначе как славный, общий нашей обиде удовлетворительный и на будущее прочный. А посему смею настаивать: нам никак нельзя согласиться на продолжение перемирия на упомянутые три месяца.
— В чём основа такой категоричности, граф? — спросила Екатерина, отметив про себя редкую для Чернышёва непреклонную решительность.
— Такой уступкой туркам мы безвозвратно потеряем всю кампанию нынешнего года, а с ней и сильнейшее побуждение Порты к миру. Ещё одна-две крупные виктории, и турки не будут столь привередливы — примут мир на наших кондициях.
— Война для казны и для народа становится чрезмерно тягостной, — заметила Екатерина.
— На одну кампанию силы и средства найдутся. А более не потребуется!..
Никита Иванович Панин тоже был резок в суждениях. Но говорил о политической стороне дела:
— Домогательства турок о ручательстве посредствующих дворов есть плод их собственного с вероломием соединённого невежества. Таковое условие не может быть принято нашей стороной! И тем более внесено в заключительную конвенцию.
— Я тоже не желаю позволить Пруссии и Австрии вмешиваться в трактование мирных кондиций, — сказала Екатерина. — Но как поступить, чтобы не внести раздоры в только открывающееся дело?
Панин, с присущей ему политической изворотливостью, нашёл выход.
— Я полагаю, ваше величество, — сказал он, — нам не стоит противиться, чтобы посредствующие дворы удовлетворили буйство наших неприятелей какой-либо с их стороны согласной приманкой... Но сами собой!.. Без нашего в том участия и обязательства...
Беседы с Чернышёвым и Паниным, собственные размышления побудили Екатерину изменить в условиях перемирия и пункт о кораблеплавании в Чёрном море. (Принятие этого пункта лишало Россию возможности охранять Крымское побережье крейсированием флотилии Синявина). Она боялась, что турки могут — вопреки договорённости! — внезапно высадить крупный десант в Крыму и блокировать русские гарнизоны. В этом случае татары, несомненно, с охотой вернулись бы под покровительство Порты — и полуостров для России был бы потерян.
В подписанном 2 апреля рескрипте Екатерина повелела Румянцеву:
«Употребить попечение к преложению пункта учинённых с нашей стороны предложений относительно до Чёрного моря таким образом, чтобы обеих сторон военные и другие суда имели полную свободу ходить и плавать при берегах, оружию каждой части подвластных и между оными до крайнего со своей стороны устья Дуная».
При этом плавание турок к Очакову запрещалось. Но с оговоркой: если комиссар будет упрямиться — согласиться на оное, обязательно выговорив российским судам «безвредное плаванье» к берегам Бессарабии.
* * *
Апрель — май 1772 г.
Посылая нарочного в Яссы, Екатерина надеялась, что он успеет прибыть до завершения переговоров между Симолиным и Абдул-Керимом. Меняя лошадей на каждой станции, нарочный гнал их днём и ночью, ел и спал прямо в карете, но — опоздал.
Когда он, измученный, невероятно уставший, вошёл в кабинет Румянцева, чтобы лично вручить высочайший рескрипт, Пётр Александрович как раз закончил чтение рапорта Симолина. Статский советник доносил, что за четыре дня переговоров условия перемирия удалось согласовать окончательно и конвенция готова к подписанию.
Просмотрев рескрипт, Румянцев тихо, себе под нос, пробурчал что-то бранное, выхватил из бронзового кубка перо, быстро черкнул на листке несколько строк Симолину, вызвал адъютанта и, бросив ему записку, прикрикнул:
— Немедля отправить в Журжу!..
Довольный скорым и точным исполнением порученного дела и ожидая похвалы от фельдмаршала, Симолин, прочитав записку, поначалу даже не сообразил, о чём в ней идёт речь, а когда понял — обречённо всплеснул руками:
— Бог мой! Но ведь всё уже обговорено. Осталось только поставить подписи... Чем же объяснить турку перемену условий?!
(В записке Румянцева никаких разъяснений не давалось — была только ссылка на высочайший рескрипт).
Погоревав, Симолин через переводчика пригласил Абдул-Керима к себе на квартиру и, испытывая сильную неловкость, объявил о перемене пункта.
Услышав маловразумительное объяснение о монаршем повелении, эфенди недовольно фыркнул в седеющую бороду:
— Я не собираюсь менять кондиции по каждой вашей прихоти!
— Но перемена пункта несёт обоюдные выгоды, — возразил Симолин.
— Я в этом не уверен! — капризно заявил эфенди, решив, что русские задумали какую-то хитрость. — Без совета с великим везиром я не стану давать вам ответ.
Подписание готового документа было отложено.
В течение последующего месяца стороны пытались договориться. Но турки наотрез отказались менять что-либо в согласованной конвенции и, несмотря на все старания Симолина убедить, что никаких коварных замыслов этот пункт не содержит, твёрдо стояли на своём. Опасаясь, что конгресс может завершиться безрезультатно, Румянцев принял на себя бремя ответственности и приказал Симолину подписать договор «по конвенции прежней».
19 мая оба комиссара скрепили текст договора, написанный на русском, турецком и итальянском языках, своими подписями и печатями. Срок перемирия определялся до начала мирного конгресса, место и время проведения которого предполагалось согласовать в ближайшие недели.
Обе делегации не скрывали своего удовлетворения, а комиссары обменялись дорогими подарками: Симолин подарил эфенди соболью шубу в тысячу рублей, а тот презентовал Ивану Матвеевичу прекрасного коня в богатом убранстве...
Позднее, в июле, Екатерина отметит Симолина за «отменную ревность и усердие к делам нашим» — произведёт в действительные статские советники, пожалует четыре тысячи рублей и назначит чрезвычайным посланником и полномочным министром в Копенгаген.
* * *
Апрель 1772 г.
Обеспокоенная сложившейся обстановкой в Крыму, Екатерина в середине месяца подписала две грамоты: одна предназначалась хану Сагиб-Гирею, другая — всему крымскому обществу.
В первой грамоте императрица уведомила хана, что отпускает назад присланных минувшей осенью в Петербург крымских депутатов, заверяла «твёрдые и надёжные основания положить к обеспечиванию крымского благополучного жребия» и, упомянув о посылаемом торжественном посольстве Щербинина, выразила надежду, что со стороны Сагиб-Гирея будет проявлено «всё внимание к тем предложениям, кои сим посредством вам учинены будут для собственной вашей и области вашей пользы и будущей безопасности».
Грамота, адресованная крымскому обществу, была в два раза длиннее, написана торжественным стилем, содержала много высокопарных обещаний, но и в ней недвусмысленно заявлялось, что Крым ничем больше не может изъявить должной благодарности и доверенности к Российской империи, как «полным вниманием и уважением тех предложений, которые высочайшим нашим именем и по нашим повелениям полномочным нашим учинены быть имеют для вящего взаимной дружбы утверждения и обеспечивания татар от всякой опасности на всё последующее время». (О том, какие это будут предложения, в грамотах не говорилось — и так было ясно, что речь пойдёт об уступке крепостей).
Екатерина, конечно, понимала, что одними призывами и ласкательствами она не сможет удержать крымцев от поползновенности к Порте. За долгие годы султанского владычества в Крыму покорность туркам стала неотъемлемой частью жизни, веры, сознания татар, и сломать, уничтожить в одночасье эту покорность было бы неразумным, несбыточным мечтанием. Поэтому в грамоте содержалось предупреждение, изложенное, разумеется, изысканным языком, что жители Крыма будут до тех пор пользоваться покровительством и защищением России, пока «в настоящем положении и свободном состоянии оставаться будут, то есть дружественными и союзными к нашей империи».
Такое отождествление независимости Крыма и протекции России должно было приучить татар к мысли, что разрыв с империей — под каким бы предлогом он ни произошёл — равносилен не только отказу от свободы, но и превращает ханство в противостоящее, враждебное государство.
«Пусть не забывают: отвергнутые друзья делаются неприятелями, — подумала Екатерина, ставя на грамоте свою подпись. — А для врагов у нас найдётся и огонь, и меч, и сила, чтобы обуздать непокорных...»
(Из реляций Долгорукова она знала, что, желая остудить горячие татарские головы и подкрепить Крымский корпус генерал-поручика Щербатова, командующий отправил ордер князю Прозоровскому выступить с частью своего корпуса к Перекопу).
Через месяц крымские депутаты отъедут из Петербурга. Но не все — калгу Шагин-Гирея под гостеприимным предлогом Екатерина решит задержать до той поры, когда Щербинин подпишет необходимый договор.
* * *
Апрель — май 1772 г.
В начале апреля, когда Симолин и Абдул-Керим только готовились к обсуждению условий перемирия, посол граф Сольмс сообщил Никите Ивановичу Панину весть, полученную от посла в Константинополе Цегелина: Порта пойдёт на негоциацию и уже назначила полномочными депутатами на предстоящий конгресс рейс-эфенди Исмаил-бея и нишанджи Осман-эфенди, а также предложила выбрать местом его проведения — Яссы, Бухарест или Фокшаны.
Совет отверг первый город, поскольку там находилась главная квартира Первой армии — её пришлось бы переносить в другое место, что могло, по мнению Румянцева, к которому Совет прислушался, расстроить нынешнее расположение войск и должное управление ими. Из-за обилия войск, находящихся в Бухаресте, этот город также был отвергнут. Остановились на Фокшанах.
— Припекло Мустафу — вот и гордости поубавилось! — воскликнула самодовольно Екатерина, оглядывая членов Совета. И объявила, что вручает ведение негоциации графу Григорию Орлову и тайному советнику Алексею Михайловичу Обрескову.
Возражений не последовало. Только Панин, недовольный назначением Орлова первым послом, остерёг:
— Как генерал-фельдцейхмейстер, граф имеет несомненные заслуги в делах военных. Но в политических — должного опыта не приобрёл.
Екатерина вступилась за фаворита:
— Представлять нашу империю надлежит особе знаменитой и знатной! Что же до опыта, то господин Обресков своим советом всегда поможет графу... Сей конгресс следует обставить со всем достоинством, сходным величия нашего двора!
И Совет без обсуждения утвердил сумму чрезвычайных расходов в 50 тысяч рублей.
— В употреблении сих денег, — сказала Екатерина, обращаясь к Орлову, — я полагаюсь с полной доверенностью на вашу, граф, разборчивость. Оставляю вам свободные руки самому определять по состоянию дел и важности момента необходимые платежи.
(Кроме чрезвычайных расходов, послам назначили на «подъём и дорогу» 32 тысячи рублей, добавив по 4 тысячи ежемесячно «столовых денег»).
Размеренное течение заседания едва не нарушили споры о том, какие полномочия дать Орлову и Обрескову — послов или министров, — но Панин легко погасил искру разногласий.
— Не ведая с точностью, в каком из помянутых качеств явятся на конгресс турецкие депутаты, — сказал он, — было бы полезно с нашей стороны снабдить назначенных вашим величеством особ двойными полными мочами на оба сии качества, дабы они ту могли употребить, которая будет согласована с турецкой... Но это не всё... Туркам свойствен обычай прилагать к публичным актам одну печать с именем султанским и от других дворов принимать акты, також одной государственной печатью утверждённые. Зная, однако, их переменчивый характер и опасаясь могущих быть от их капризов затруднений, я посоветовал бы на двойные полные мочи дать двойные экземпляры: один — с государственной печатью, другой — с той же печатью и за собственноручным вашего величества подписанием.
Совет признал доводы главы Коллегии иностранных дел безупречными и утвердил его предложение.
А Екатерина, обратившись к Орлову, настойчиво подчеркнула:
— Вы, граф, проследите, чтоб формалитет был соблюдён без малейшего послабления. Конгресс начинайте только в равных с турками качествах!
— Не в карты играть еду, — грубовато бросил Орлов, давая понять, что в вопросах чести и достоинства посольства он уступок не допустит.
Екатерина же продолжила наставление:
— Для лучшего ведения негоциации вам будут вручены бумаги о всех доныне последовавших военных и политических обстоятельствах, что составляют всю связь и цель негоциации между нами, Венским и Берлинским дворами относительно Польши и Порты. В дополнение сей политической картины граф Никита Иванович передаст вам как последний наш с Портой мирный трактат, заключённый в тридцать девятом году, так и все предшествующие трактаты, протоколы конференций и другие публичные акты и записи бывшего в тридцать седьмом году Немировского мирного конгресса. Первые послужат к показанию прежних интересов и правил империи, последние — к распоряжению церемониальных обрядов в Фокшанах...
В конце апреля, когда ненадолго стихли обильные весенние дожди, Алексей Михайлович Обресков выехал в Яссы. Передав Румянцеву подписанное Екатериной рекомендательное письмо, он сразу поинтересовался ходом переговоров в Журже.
— Слава Богу — пронесло, — крестясь, сказал фельдмаршал. А потом неохотно и нескладно поведал об упрямстве турок, о своём решении уступить им в пункте, касающемся кораблеплавания. И коротко закончил: — Симолин вернётся — изъяснит подробно.
Статский советник Симолин приехал в Яссы утомлённый, болезненный — он страдал лёгочной хворью, — вручил Румянцеву утверждённый в Журже акт, одну из копий — Обрескову. Хрипло подкашливая, Иван Матвеевич обстоятельно рассказал о своих беседах с Абдул-Керимом и бдительно предупредил:
— Перед прощанием Абдул намекнул, что состав турецких полномочных на конгресс будет изменён. Но кого переменят — он не ведает.
Обресков высказал догадку, что отставят рейс-эфенди Исмаил-бея:
— Он в сей должности состоит недавно, в политике — человек новый, неискушённый. Вероятно, султан Мустафа усомнится, что бей сможет достать полезный для Порты мир... Другое дело Осман! В бытность мою резидентом в Константинополе я многократно виделся с этим почтенным старцем и без лести скажу: умён, хитёр, а в политических делах из всех известных мне турок — сильнейший!
— Вы, Александр Михайлович, тоже не лыком шиты, — шутливо заметил Румянцев. — С Божьей помощью одолеете турчина!..
На следующий день Обресков отправился в Фокшаны. С ним отбыли также инженерные команды и охранение, выделенные по приказу Румянцева.
Расположенные на полпути между Яссами и Бухарестом Фокшаны произвели на Обрескова тягостное впечатление своей неряшливой запущенностью. Невзрачные, покосившиеся заборы, приземистые закопчённые дома, кривые пыльные переулки, заполненные стаями гогочущих гусей, шныряющими под ногами вёрткими курами, непереносимые, удушающие запахи навоза, нёсшиеся с каждого двора, — всё это совершенно не вязалось с торжественностью и важностью предстоящего события.
Обресков ругался, обмахиваясь надушенным платочком; бывалые, привыкшие к непритязательной походной жизни офицеры исподтишка посмеивались над ним, а один — в шутку — предложил провести конгресс в лесу:
— Там и воздух свеж, и гусей нет.
Офицеры не утерпели — захохотали.
Обресков круто обернулся, хотел накричать, но запнулся: предложение разбитного поручика ему понравилось. Он даже подумал, что Орлов, любящий ошеломить гостей неожиданным эффектом, останется доволен таким выбором.
Обследовав округу, Алексей Михайлович облюбовал в шести вёрстах от Фокшан дикий, заросший лес, сделал необходимые распоряжения и уехал в Яссы встречать Орлова.
Инженерные офицеры на больших желтоватых листах бумаги начертили планы, распределили работы. Собранные по командам люди, скинув кафтаны, поплевав на ладони, взялись за топоры, лопаты, пилы.
Первым делом в лесу прорубили широкие прямые просеки, соединившие три очищенные от кустов поляны, выкорчевали пни, засыпали ямы; десятки подвод подвезли жёлтый речной песок — его лопатами разбросали по просекам, превратив их в аккуратные аллеи. На крайних полянах, находившихся в версте друг от друга, построили два лагеря — русский и турецкий, а на средней поляне — специальный зал для заседаний. Всё было сделано крепко, добротно, не на один день.
Весь лес, расчищенный и прибранный, стал похож на огромный ухоженный парк.
* * *
Апрель — май 1772 г.
Оставив, как того требовал Панин, домогательства об уступке крепостей, Веселицкий обратился к делам разведывательным. Он и раньше не обходил их стороной, но теперь, когда с помощью Бекира открылась тайная переписка Крыма и Порты, выведывание замыслов хана и дивана приобретало особое значение.
Оценивая происходящие события, Пётр Петрович чувствовал растущую с каждым днём недоброжелательность мурз к России и не исключал, что ими готовятся неожиданные нападения на здешние русские гарнизоны. Уведомление Долгорукова, что в Крым направляется князь Прозоровский, несколько успокоило статского советника. Но со стороны татар, которые также узнали об этом, дерзостей меньше не стало.
Это подтверждали поступавшие в Бахчисарай рапорты командиров: у Судака татары обстреляли егерей, посланных рубить лес на дрова, и одного убили; нарочного, ехавшего из Балаклавы в Ялту, сбили с лошади, ограбили, забрав письма и оружие; в Кезлеве дважды стреляли в идущего по улице драгуна; у драгун Борисоглебского полка угнали много лошадей; на южном побережье высадились двести турок, а татары, вместо того чтобы задержать их как неприятелей, дали воду и пищу.
По каждому происшествию Веселицкий писал представления хану, требовал объяснений. Через неделю-другую чиновники возвращали ему бумаги с обещанием найти и наказать виновных. Но если зимой хан действительно повесил нескольких татар, то теперь времена настали другие — искать и вешать виновных никто не собирался, хотя внешне хан и диван старались убедить резидента в прежней лояльности Крыма к России.
В середине мая Абдувелли-ага, зайдя к Веселицкому, рассказал, что ширинский Джелал-бей получил через находящегося на Кубани Мехмет-Гирей-султана письмо за подписью Бахта-Гирея, в котором содержался призыв к отторжению от России и возвращению под покровительство Порты.
— Хан велел мне объявить вам, — сказал Абдувелли, — что весь крымский народ с Россией в дружбу вступил и никакого дела с Портой иметь не намерен... Мехмет-Гирею хан посоветовал оставить в покое диван и возвратиться в Крым с покаянием.
Веселицкий хотя и выразил благодарность за такой ответ, но ни одному ханскому слову не поверил. В очередном рапорте Долгорукову он написал, что подобные сообщения делаются «для нашего усыпления и выигрывания удобного времени на произведение своего тайного умысла по прибытии ожидаемого турецкого войска».
О том, что Порта собирается подкрепить татар своим войском, Веселицкому рассказал Бекир-эфенди, по-прежнему регулярно посещавший его дом. Он принёс копию письма, полученного Сагиб-Гиреем, в котором турки хвалили татар за отказ отдать России требуемые крепости и обещали награду за верность.
— Хан и знатные рассуждают так, — говорил Бекир. — Когда Щербин-паша приедет — твёрдо противиться его домогательствам. А поскольку большого войска он с собой иметь не будет, то и разорить Крым враз не сможет. Пока же большое войско вступит — они покаются перед Портой за то, что дошли до такого предательства, заключат мир и попросят помощи.
— Мне доносят командиры, что татары вооружаются и изрядное число их уходит в леса, — сказал Веселицкий.
— В диване решено собирать войско и тайно придвинуть его к Бахчисараю.
— Зачем?
— Когда паша станет приближаться — выйти навстречу и предложить вести переговоры прямо в поле. Войско должно окружить посольство и к городу не подпускать.
— А дальше?
— Будут уговаривать отступиться от требований.
— А как же подписание договора?
— На ваших условиях хан его не подпишет.
— Так хан решил?
— И хан. И диван... Между прочим, хан опасается, что не все татары могут восстать. Вы, русские, правильно сделали, — усмехнулся Бекир, — когда минувшей зимой позаботились о поставке сюда хлеба. Эта помощь произвела на голодных татар доброе впечатление... Многие вам верят!.. Только польза от этой веры невелика: за ханом они не пойдут, если, конечно, силой не принудят, но и за вас сражаться не станут.
— Коль часть народа за нас — уже неплохо, — деловито заметил Веселицкий. — Пусть мирно сидят по домам, а с ханом генерал Прозоровский сам справится!
— И с турками?
— И турок бивали! — с некоторой запальчивостью воскликнул Веселицкий. А потом уже спокойнее добавил: — Ко мне заходил человек от Багадыр-аги, просил дать разрешение для переезда на Таман к армянским купцам, что товары в Крым возят. Говорил, что, если я не дам купцам пропуск, коварные султаны ограбят их и пленят. Я сказал, что подумаю. Ты бы узнал, какая затея готовится...
На следующий день Бекир сообщил:
— По побуждению Джелал-бея человек этот повезёт письмо к Мехмет-Гирей-султану, чтобы тот передал его Порте.
Веселицкий достал из сундука кошелёк, протянул Бекиру:
— Здесь сто золотых!.. О чём письмо?
Бекир сунул руку в карман, вынул смятый листок, отдал резиденту.
Джелал-бей просил турок оказать поддержку в готовящемся восстании:
«Мы денно и нощно проливаем слёзы, ожидая того вожделенного времени, когда придёт помощь. Хотя простой народ наш собран и вооружён, но он ни к чему не способен. Простой народ если бы не боялся нас, то уже принял бы подданство...»
Проводив Бекира, Веселицкий поручил Анисимову изготовить копию письма и с нарочным рейтаром послал её Долгорукову. От себя же добавил прошение: определить Бекиру, ставшему крайне важным конфидентом, ежегодное жалованье в 900 рублей.
«Так он дешевле обойдётся, — подумал Пётр Петрович, тоскливо поглядывая на опустевший сундук. — А то давать по сотне за каждое письмо — по миру пойдёшь!..»
А Багадыр-аге он ответил уклончиво: дескать, непременно даст пропуск, когда получит разрешение Щербатова. И выразил удивление, что ныне на Тамане появились такие султаны, кои есть явные неприятели, подбивающие татар на разврат.
Багадыр-ага выслушал посыльного, обозвал резидента грязной свиньёй и пообещал со временем повесить.
* * *
Июнь — июль 1772 г.
Комендант Перекопской крепости полковник Кудрявцев проснулся поздно и долго сидел на кровати не одеваясь, бездумно глядя по сторонам. Его помятое лицо, нетвёрдый взгляд и слабые движения говорили о бурно проведённой вечеринке. Об этом же свидетельствовали пустые винные бутылки, беспорядочно рассыпанные на столе, остатки закуски, густо облепленные серыми мухами, и тяжёлый, спёртый воздух в комнате. Оторванный от ратных дел, от городской жизни, полковник страшно скучал в этой Богом проклятой степи и охотно предавался застольным развлечениям со всеми офицерами, проезжавшими через крепость. Вчера он отметил прибытие второй партии посольства Щербинина. Сегодня, 5 июня, ожидал последнюю, третью, партию с самим генералом.
Денщик без стука открыл дверь, просунул в щель голову:
— Кажись, едут, господин полковник.
Кудрявцев поднял на него мутные глаза:
— Мундир давай, поганец!
Денщик, махнув для виду пару раз щёткой по зелёному сукну, помог полковнику одеться и, отступив на шаг, застыл, держа в руках большое, подернутое паутиной трещин зеркало.
Кудрявцев натянул парик, заправил под него торчавшие за ушами слипшиеся волосы, затем тоскливо оглядел денщика. Вид у того был самый затрапезный: волосы всклокочены, пожелтевшая рубаха — несвежая и дурно пахнет, ноги босые, грязные.
Брезгливо скривив губы, полковник легко, без замаха, двинул его в ухо и дохнул перегаром:
— Рожу умой, сволочь... И со стола прибери.
Протянув руку, он выхватил из миски сморщенное мочёное яблочко, сунул в рот, прожевал, сплюнул на замызганную скатерть семечки и шагнул к двери.
Запряжённая шестёркой каурых лошадей большая карета Щербинина первой прогремела колёсами по подъёмному мосту, втиснулась в узкие ворота вала, объехала ров и остановилась у крепостных ворот, по обеим сторонам которых выстроился почётный караул.
Полковник Кудрявцев напрягся, молодцевато выпятил грудь и поспешил к карете.
Изрядно уставший от долгого пути Щербинин из кареты не вышел, на приветствие полковника не ответил — только процедил вяло:
— Проводи к месту.
Кудрявцев вскочил на козлы, стал указывать кучеру, куда следует ехать.
Карета скрылась за воротами, крутнулась раз-другой между казармами и остановилась у дома, предназначенного для обитания генерала.
Кудрявцев спрыгнул на землю, спугнув копошившихся в мусоре юрких воробьёв, открыл дверцу, подхватил под руку грузного Щербинина, неловко спустившегося с подножки.
Евдоким Алексеевич чертыхнулся, отдёрнул руку, раздражённо бросил полковнику:
— Пошлите в Бахчисарай человека! Пусть Веселицкий донесёт хану о моём прибытии.
Через час курьер ускакал в сторону Солёных Озёр...
Веселицкий, прочитав короткую записку Кудрявцева, сразу же направил Дементьева в ханский дворец. Тот вернулся скоро, сказал, что Сагиб-Гирей просит посольство не спешить с выездом в Бахчисарай.
— Говорит, что готовит торжественную встречу.
— Знаем, какую встречу он готовит... Ну и чёрт с ним, — махнул рукой Веселицкий. — Мы его предупредили. А сами завтра отправимся в Козлов...
9 июня посольство Щербинина — десятки карет и повозок, кавалерийские эскадроны и пехотные роты охранения, артиллерийская батарея — двинулось к Солёным Озёрам, вытягивая за собой длинный шлейф пыли. У деревни Кочембек, в сорока вёрстах от Перекопа, посольство заночевало. Появившийся утром ханский гонец объявил, что навстречу выехал дефтердар Азамет-ага со свитой, который проводит почётного русского гостя в Бахчисарай. (Дефтердар, однако, не торопился — прибыл в деревню только утром следующего дня. С ним были пятнадцать чиновников и почти сотня ханских гвардейцев).
Посольство вновь запылило по дороге... Понурые, с блестящими спинами лошади, неторопливо перебирая ногами, тянули потихоньку генеральскую карету и обозные повозки. После буйно зеленевших густых приднепровских лесов, крутых холмов и глубоких лощин, после изумрудных трав и бешеного разноцветного веселья цветов, синевы рек и озёр голая, без единого деревца, выжженная крымская степь производила тягостное впечатление, нагоняя тоску однообразием невыразительного, безжизненного пейзажа. Разогретая днём земля, высохшая, местами потрескавшаяся, не успевала остыть за короткую летнюю ночь и к полудню, снова впитав в себя палящие лучи июньского солнца, дышала немилосердным, обжигающим зноем. Щербинин изнемогал от духоты и пыли, пил противное тёплое вино и всю дорогу ворчливо ругал татар, избравших местом своего обитания эти проклятые степи.
К вечеру 12 июня посольство въехало в Кезлев, разом всколыхнув притихший город: узкие улицы заполнили экипажи, всадники, марширующие солдаты; из дворов испуганно выглядывали обыватели, шептались, строили догадки.
Утром Веселицкий ознакомил генерала с настроениями в татарском обществе. И предупредил:
— Мои конфиденты доносят, что в трёх вёрстах от Бахчисарая собрано до двадцати тысяч татарского войска. Я бы посоветовал вашему превосходительству взять сикурс из здешнего гарнизона.
— У меня достаточно охраны, — ответил Щербинин. (В душе он, конечно, опасался татарского нападения, но не хотел показать слабость перед резидентом и офицерами). — Конфиденты ваши, скорее всего, трусы и лгуны. Мы с турками заключили перемирие, а без их поддержки татары не отважатся выступить!
Свитские офицеры шумно и подобострастно поддержали генерала...
К Бахчисараю посольство подъехало 16 июня и остановилось в трёх вёрстах от города: приближаться к окраине Веселицкий отсоветовал.
— В диване решено: если мы войдём в город — война! — предостерёг он Щербинина.
На этот раз Евдоким Алексеевич послушал резидента, отпустил дефтердера и гвардейцев и приказал ставить лагерь на широком поле, между узкой дорогой на Акмесджит и покатой белокаменной скалой. Скала прикрыла лагерь с тыла, на флангах расставили усиленные караулы, разместили пушки. Ровное, открытое поле исключало возможность скрытого подхода к лагерю — любой отряд, пеший или конный, был бы замечен за две-три версты.
Солдаты ещё продолжали натягивать последние палатки, выстраивать повозки в вагенбург, когда со стороны Бахчисарая показались три десятка всадников.
Веселицкий приложился к зрительной трубе, рассмотрел тех, кто ехал впереди, и, обернувшись к Щербинину, пояснил:
— Это люди хана: Мегмет-мурза, Абдувелли-ara и Тинай-ага.
Татар остановили караулы; свиту задержали, а чиновников провели к палатке Щербинина.
Евдоким Алексеевич принял их подчёркнуто сдержанно.
— Всему татарскому народу должно быть хорошо известно намерение её императорского величества утвердить навечно вольность и благоденствие Крыма под покровительством российского скипетра. Я прибыл сюда, чтобы торжественным трактатом закрепить сохранение Крымской области в свободном и независимом состоянии под собственным татарским верховным правительством.
— А зачем такая большая свита? — тихо спросил Тинайага.
— Оной требует достоинство торжественного посольства, — заметил Щербинин.
— А зачем Прозор-паша в наших землях с войском стоит? Мы же ваши союзники.
— Это сделано для вашей собственной безопасности. Разве вам неведомо, что некоторые мурзы с дурным умыслом собирают воинов в тайных?
Татары быстро переглянулись.
— С каким умыслом? — встревоженно спросил Мегмет-мурза.
— Чтобы призвать в Крым турок и вместе с ними похитить дарованную народу вольность.
— Вы конечно же не знаете, что из Карасувбазара в Стамбул отправлен некий эфенди с просьбой к султану прислать двадцать кораблей с десантом, — вставил Веселицкий, выразительно оглядев татар.
— Укажите тех, кто эту ложь насказал! — злобно сверкнув глазами, подскочил с места Мегмет-мурза.
— Копии писем получены из Стамбула! — отрезал Щербинин, повысив голос. (Он не назвал имя Аведена Тухманова, выведавшего в Карасувбазаре о поездке эфенди, не потому, что пожалел конфидента, — такой ответ делал его предыдущие слова более весомыми, давая понять чиновникам, что русским известны все крымские тайны).
Мегмет снова сверкнул глазами, но смолчал.
— Так когда же будут выведены войска? — смиренно спросил Тинай-ага.
— Когда злоумышленники откажутся от своих коварных замыслов!
По знаку Мегмет-мурзы чиновники неожиданно встали, поклонились и вышли из палатки. Их проводили за пределы лагеря.
Вместе с ними в Бахчисарай вернулся Веселицкий, чтобы передать хану составленный Щербининым церемониал торжественной аудиенции.
По этому церемониалу Сагиб-Гирей должен был встать со своего места, выйти на девять шагов, принять от посла саблю, бриллиантовое перо и поцеловать высочайшую грамоту.
Хан увидел в предлагаемом церемониале покушение на его вольность и независимость и отказался исполнить. В ответном письме он заметил, что принятие сабли означает «повиновение власти», а выход вперёд и целование грамоты — «знак принятия подчинённости».
«Таковые знаки повиновения и подчинённости принимать, равно как и высочайшую грамоту целовать, закону и нравам нашим противно, и поэтому на принятие того никакого способа не находится», — говорилось в письме.
Две недели шла неторопливая переписка — каждая сторона настаивала на своём. Лишь после того, как Веселицкий прямо сказал Тинай-аге, что затягивание аудиенции не свидетельствует о дружественном отношении хана к посольству её величества, ага вернулся с более приемлемым ответом.
— Хан согласен принять грамоту сидя, — объявил ага. — А саблю и перо вовсе не принимать.
— Но ведь это будет несходно с той благодарностью, какой вы обязаны своей великой благодетельнице, — попытался убедить его Веселицкий.
— Такие дары всегда были знаками подчинённости Порте, — сказал ага. — А мы от неё отторглись ныне.
Замечание выглядело убедительным — Веселицкий посоветовал Щербинину принять его во внимание.
— Теперь мы должны всячески подчёркивать полный и окончательный разрыв Крыма с Портой, — сказал он. — А в этих дарах действительно есть что-то двусмысленное... Надо уступить хану!
Щербинин согласился изменить церемониал: отказался от вручения сабли и пера, но в отношении грамоты был непреклонен.
— Если мы с первых же дней станем уступать всем капризам хана — это подаст сему дикому и невежественному правителю повод и при заключении трактатных артикулов делать нам затруднения... Бог с этими побрякушками. Но грамоту он примет стоя!
Веселицкий пересказал Тинай-аге слова Щербинина и добавил от себя, что на большее его превосходительство согласие не даст.
— Вы разъясните его светлости, — предостерёг он агу, — что дальнейшее упорство мы будем расценивать как нежелание делом подтвердить истинное к России дружелюбие.
Предупреждение подействовало — хан назначил аудиенцию на 4 июля.
В указанный день, утром, русское посольство неторопливо двинулось к Бахчисараю. Растянувшись на полторы сотни сажен, выглядело оно внушительно и пышно: впереди шли несколько трубачей, оглашая окрестности медными звуками марша; за ними, под колышущимися на ветру знамёнами, уложив на плечи длинные ружья, вышагивали сто гренадеров, с обнажёнными палашами — сто карабинеров; далее верхом на рослом гнедом жеребце в окружении свитских офицеров ехал Щербинин в полной генеральской форме, тут же был Веселицкий, переводчики Дементьев и Константинов; за ними, раскачиваясь на ухабах, катила карета — сидевший в ней майор Стремоухое держал на бархатной подушке высочайшую грамоту, предназначенную для вручения хану; замыкали процессию трубачи и эскадрон гусар.
Достигнув ханского дворца, карабинеры и гренадеры зашли во двор, стали живым коридором: карабинеры — справа, гренадеры — слева.
Татарские чиновники встретили Щербинина у ворот, подождали, когда он степенно слезет с коня, и, придерживая под руки, проводили до крыльца. После торжественного объявления ахтаджи-беем Абдувелли-агой о прибытии полномочного посла российского двора Евдокима Алексеевича ввели в зал.
Вслед за генералом вошли остальные посольские люди.
Щербинин взял у майора Стремоухова грамоту и раскатистым, звучным голосом произнёс:
— Я имею честь донести до вашей светлости, что её императорское величество с удовольствием согласилась на вольное избрание крымским народом своего верховного правителя. Высочайший двор склонен и впредь подавать все способы к безвредному соблюдению татарской облает, нашим пособием существовать начинающей. Высочайший двор желает утвердить взаимство дружбы и союза на таких основаниях, кои бы навсегда всех татар обеспечивали в их благополучном состоянии.
Хан, как и было договорено, принял грамоту стоя, но целовать не стал — передал Багадыр-аге.
Затем высокие стороны сели: Сагиб-Гирей на софу, обложенную бархатными подушками, Щербинин — в широкое, обитое красным атласом кресло, поставленное напротив софы. Чиновники дивана, мурзы, генеральская свита продолжали стоять.
Ханский переводчик Идрис-ага, запинаясь, зачитал грамоту.
Сагиб-Гирей слушал её с кислым выражением лица, затем вялым голосом принёс от имени татарского общества благодарность её величеству за «человеколюбивые щедроты».
Хотя Щербинин не понимал чужого языка, но от него не ускользнул скучный тон ответа. Он счёл необходимым добавить:
— Искреннее и ревностное наше желание одно: сохранить Крымский полуостров со всеми принадлежащими ему народами в доставленной нашими трудами и попечением свободе и независимости... Отправлением к вам торжественного посольства Россия оказывает со своей стороны уважение, которое свойственно только от знатной в свете державы подобной себе державе оказывать. И коль мы решились почтить вашу светлость подобным торжественным посольством, то было бы противно нашей собственной чести и достоинству нашей империи после этого какие-либо способы к порабощению Крыма предлагать. Одним словом, мы хотим, стараемся и ищем все способы доказать не только татарским народам наше твёрдое к ним благонамерение, но и всему свету дать пример признать Крым в качестве свободной и независимой области. И когда сие общее признание приобретется, тогда и для Порты больше будет убеждения отступить от мнимого своего права на Крым... Вот почему ныне требуется скорое и окончательное свершение нашей негоциации, всему свету доказывающей независимое татарское состояние и определяющей способы его сохранения со стороны империи на все будущие времена.
Щербинин замолчал, довольный основательностью и изяществом своей речи.
Сагиб-Гирей выслушал переводчика и, глядя мимо посла, спросил скользко:
— Зачем вольного человека охранять? Он же вольный.
— Вольность без охранения не есть вольность, — сказал Щербинин. — Она всегда может быть подвержена похищению.
— Кем?
— У каждой державы есть и недруги и приятели. Одни стараются поработить свободный народ, другие же помогают защищаться от покушений... В договоре, который нам надлежит подписать, названы артикулы, определяющие способы защиты вашей вольности.
— Господин Веселицкий видит эти способы только в уступке наших крепостей и долгое время вымогал их.
— Учинённое от господина резидента домогательство, — примирительно пояснил Щербинин, — единственно источник свой возымело от торопливой его ревности видеть Крым в безопасности. На самом же деле злых намерений он не имел. Хотел только лучше высочайшее повеление исполнить — представить в ваше собственное благоизобретение меры, что вы предпринять захотите.
— Что мы должны подписать?
— О, сущую малость... Трактат, в котором будут назначены пределы нашего обережения вашей вольности. И акт, где содержалось бы ваше собственное предъявление о приобретённой вами вольности и твёрдом намерении хранить и защищать оную, с требованием признания Крыма независимой от Порты и от всех соседних держав областью.
— Минувшим летом мы уже трактовали с Долгорук-пашой. Акты были отправлены с депутатами в Петербург и там приняты, о чём её величество уведомило меня и всё общество... Разве этого мало?
— Все те акты остаются в силе! Однако следует положить прочное окончание начатому делу присвоением оному надлежащего формалитета. Я готов представить вашей светлости прожект трактата немедленно... А через неделю его можно подписать.
— В скорую работу вмешивается шайтан, — сказал Сагиб-Гирей. — Акт о вечной дружбе в один день не пишется!.. Я на неделе пришлю депутацию в ваш лагерь. С ней и обсудите...
Тем же порядком, под звуки медных труб посольство покинуло Бахчисарай, направившись к лагерю.
За обедом Евдоким Алексеевич сказал Веселицкому, приглашённому к генеральскому столу:
— Ожидать, что татары сразу подпишут трактат, увы, не приходится. С этим надобно смириться... И упрямство их, как бы раздражительно оно для нас ни было, принимать покорно, не отступая, однако ни на шаг от задуманного... Приличные внушения, изъяснения, настоятельства, соединённые с терпеливостью, с наружным уважением их взаимных вопросов и ответов и с возбуждением собственного их рассудка и внимания — вот те орудия, которые полезными и удачными могут быть.
— Я сии орудия почти год использую, но всё впустую, — отозвался Веселицкий, обгладывая жареное гусиное крылышко. — Упрямство их безгранично... А коварство, нарушение данного слова — дело совершенно обыденное.
— Ваши домогательства встретили с татарской стороны затруднительства из-за чрезмерной торопливости и требовательности. Зная свойственную магометанам недоверчивость к христианам, следовало вести себя разумнее... Воображение хана и его правительства наполнено опасностью притеснения, которое, по их варварскому мнению, ждёт Крым при переходе в наше подданство. И ваше упущение заключается в недостаточном изъяснении им, что обращать татарские народы в своё подданство высочайший двор не намерен... Протекция — да!.. Но Не подданство! — повторил Щербинин.
Веселицкий, задетый таким упрёком, понял, что у Щербинина сложилось недоброе мнение о его резидентской деятельности. Он хотел возразить, но Евдоким Алексеевич жестом остановил его:
— Дело прошлое, господин статский советник. Не тревожьте себя оправданиями.
Веселицкий потупил взгляд и с преувеличенным вниманием стал тыкать вилкой в салат.
— Нынче у нас одна забота, — продолжил Щербинин, не обращая внимания на чувства резидента. — Сколь ни были бы татары в упрямстве своём ожесточёнными, все затруднительные преткновения могут быть разрушены и истреблены, а само встревоженное магометанство успокоено, если мы преуспеем искусным образом открыть им глаза на собственную их пользу в том, в чём с нашей стороны соглашение ищется.
Евдоким Алексеевич отодвинул пустую тарелку, глотнул из бокала жёлтого сладкого вина, шумно вздохнул, оглядывая стол, подцепил вилкой кусочек лимбургского сыра, сунул в рот.
— По собственной воле они глаза не откроют, — скучно сказал Веселицкий, раздосадованный упрёками генерала.
— Откроют, — возразил Щербинин, с причмокиванием прожёвывая сыр. — Правда, если мы им в том поможем... — Он снова взял в руки бокал, отхлебнул и, разглядывая на свет золотистое вино, спросил: — Среди людей хана у вас знакомства обширные?
— В приятельстве со многими состою.
— Вот на них мы и должны опереться в предстоящей негоциации.
— За всё придётся платить.
— Об этом не беспокойтесь... Для облегчения домогательств я имею на чрезвычайные расходы тридцать тысяч рублей. И подарочных вещей на двадцать тысяч. Сколько надо — заплатим!.. А вы возвращайтесь в Бахчисарай и не теряйте времени.
Щербинин вытер губы белоснежной салфеткой, кинул её на стол, тяжело поднялся и, не прощаясь с Веселицким, направился к своей палатке — он любил после сытного обеда полчасика полежать.
Но лежать, увы, не пришлось: генералу представили молодого прапорщика, прибывшего нарочным из Петербурга и терпеливо дожидавшегося окончания обеда. Сидя на кровати, Евдоким Алексеевич принялся вскрывать пакеты.
В рескрипте Екатерины повторялось требование склонить хана на уступку крепостей, но в случае крайнего упорства — сделать снисхождение:
«Совершить желаемый с ним формалитет, поступая на умягчение и помещение одного слова вместо другого, но равносильного, то же понятие подающего, а грубому и варварскому их воображению ласкающего... Нужда и дело единственно в том состоят, чтоб помянутые крепости, которые составляют всю дальновидность нашей о татарах системы, остались в наших руках, к чему главнейший пункт негоциации и заключаемого с татарами трактата и относится».
Никита Иванович Панин был более практичен — в своём письме он предложил слова «оные крепости уступаются» заменить в случае необходимости на другие сочетания: «оные крепости приемлются в здешнее содержание» или «оные крепости содержаны будут с российской стороны».
Обсуждение проекта договора о союзе и дружбе между Россией и Крымским ханством началось 11 июля.
Для заседаний установили в русском лагере отдельную палатку — просторную, с затянутыми кисеей окошками, настелили ковры, поставили покрытые малиновыми атласными скатертями столы для делегаций, десяток хороших стульев. Россию представляли Щербинин и Веселицкий, которым помогали переводчики Константинов и Дементьев и канцеляристы Цебриков и Дзюбин. В татарскую депутацию хан определил Мегмет-мурзу, Тинай-агу, Абдувелли-агу и переводчика Идрис-агу. (Назначение двух последних Веселицкий воспринял с удовлетворением: он уже успел встретиться с ними наедине и презентовать каждому дорогие вещи, привезённые Щербининым).
Открывая первую конференцию, Евдоким Алексеевич ещё раз выразил пожелание о скорейшем подписании трактата и предложил начать обсуждение статей.
Первая статья, в которой объявлялось, что «союз, дружба и доверенность да пребудут вечно между Всероссийской империей и татарской областью без притеснения вер, законов и вольности», возражений со стороны татарских депутатов не вызвала. Краткость и чёткость формулировки была понятна и не оставляла никаких способов иного толкования.
Лёгкая искорка несогласия промелькнула при зачтении второй статьи, где ханы объявлялись носителями верховной власти в Крыму, в избрание которых ни Россия, ни Порта, ни прочие посторонние державы не должны были вмешиваться. В статье указывалось, что об «избрании и постановлении хана доносимо будет высочайшему российскому двору».
— Если избрание хана есть внутреннее дело вольного татарского народа, зачем же мы должны доносить об этой русской королеве? — спросил Мегмет-мурза.
Щербинин погасил эту искру, сославшись на первую статью:
— Коль мы будем иметь с вами дружеский договор, то разве зазорно уведомить вашу благодетельницу об избрании хана?.. Друзья не должны ничего друг от друга скрывать.
— Стало быть, и турецкому султану также надобно об этом доносить.
— Вы от Порты теперь навсегда отторглись и султану ничем не обязаны.
— Мы единоверные с турками.
— В Европе тоже много единоверных народов, но державы они имеют разные... Вера есть сущность духовного характера, а мы ведём речь о делах политических.
Мегмет не стал спорить, промолчал.
Далее в проекте договора указывалось, что все народы, бывшие до настоящей войны под властью крымского хана, по-прежнему остаются под его верховенством. Тем самым Россия подчёркивала, что выступает за целостное Крымское государство. Это должно было произвести на татар благоприятное впечатление.
Кроме того, Россия обязывалась не требовать себе в помощь войск от Крымской области, сняв тем самым опасения татар, что их — так же, как и калмыков, — будут заставлять воевать в составе армий империи. Но при этом подчёркивалось, что «крымские и татарские войска противу России ни в чём и ни под каким претекстом вспомоществовать не имеют».
— В договор особым артикулом включено обязательство её императорского величества защищать и сохранять Крымскую область во всех вышеозначенных правах и начальных положениях, — сказал Щербинин. — Он идёт под нумером пятым.
— Судя по вашим прежним словам, это защищение предполагает пребывание русских войск на нашей земле, — буркнул Мегмет-мурза.
— Пока настоящая война между Россией и Портой продолжается — а таковое состояние признается всеми державами до заключения трактата о мире, — военные резоны требуют, чтобы укреплённые крымские места были заняты нашими гарнизонами. В предполагаемом шестом артикуле сие обстоятельство изъяснено теми же словами... Хочу к этому добавить, что я имею повеление её величества снестись с командующим здесь генерал-поручиком Щербатовым и учинить распоряжения, дабы поставка в гарнизоны дров и фуража и само размещение их ни малейшую тягость крымским обывателям не составляла.
— Настоящая война длится уже не один год. И сколь ещё продлится — никто не знает!.. Получается, что войска будут стоять в независимом Крыму також неизвестное время.
— Я позволю себе обратить внимание господ депутатов на слова сего артикула. — Щербинин взял договор и, выделив голосом первое слово, чётко, с расстановкой прочитал: — «Пока настоящая война между Всероссийской империей и Портой Оттоманской продолжается...» — Он отложил бумаги. — Здесь нет ничего непонятного!.. А что касаемо сомнений в скором завершении войны, то пусть у депутатов не возникают сомнения на сей счёт. Возьму на себя смелость объявить вам, что наступающий год будет последним. Наш общий враг Порта находится в издыхании и теперь — после укрепления армии генерал-фельдмаршала Румянцева полками Второй армии — положение великого везира становится незавидным...
Не дожидаясь, что ответят татары, Веселицкий, как и было заранее обговорено с Щербининым, предложил сделать краткий перерыв.
Гостям подали кофе, шербет, сладости, трубки с табаком. Предупредительным обхождением Щербинин хотел настроить татарских депутатов на спокойный, умиротворённый тон, ибо подошло время к обсуждению следующей, седьмой, статьи, в которой речь шла об уступке крепостей.
Попивая кофе, Евдоким Алексеевич искоса поглядывал то на татар, то на Веселицкого, озабоченное лицо которого говорило, что он тоже взволнован предстоящим трудным и, безусловно, неприятным разговором.
Когда прислуга убрала со стола чашки и вазы, унесла выкуренные трубки, Евдоким Алексеевич заговорил — приглушённо, неторопливо, осторожно подбирая слова, делая длинные паузы:
— Татарская область, ставшая ныне вольной и независимой, и в прежние годы была подвержена внезапным неприятельским нападениям, кои наносили ей чувствительный вред. Поручившись за охранение её вольности, Россия желала бы иметь надёжные способы к исполнению артикулов договора поданием в нужных случаях своему доброму соседу немедленной помощи и защищения... Однако по заключении мира с Портой, возвратясь в свои границы, армия будет отдалена от сего полуострова великим расстоянием. А сие крайне опасно, ибо оно, расстояние, даст затруднения в быстрой помощи законному крымскому правителю и народу. И помощь эта может быть подана с большим опозданием, когда правитель будет свергнут, а народ порабощён. Тем самым мы не сможем выполнить артикулы договора и перед лицом всего света станем клятвопреступниками, бросившими своих друзей в трудные времена... Вот почему для лучшего обережения вольности и независимости Крыма надлежит оставить здесь некоторое количество русского войска, разместив его в дальних крепостях. В предлагаемом седьмом артикуле изъясняется необходимость уступления России крепостей Керчь и Еникале и от имени крымского правительства и всего общества подавания просьбы вашей благодетельнице принять их... Кроме помянутых крепостей, все прочие крымские крепости с пристанями, гаванями, жилищами, со всеми в оных жителями, доходами и соляными озёрами в ведомстве и полном распоряжении светлейшего хана и крымского правительства быть имеют. Ни в какой из них русские войска пребывать не будут!.. Равно же и за Перекопом крымская степь по границы российские, бывшие до настоящей войны, то есть начиная от вершин рек Берда и Конские Воды и до устья оных, по-прежнему во владении крымских жителей останется.
Многословие Щербинину не помогло — воинственно настроенный Мегмет-мурза воспринял речь враждебно и попрекнул посла:
— Защищение наше не должно зависеть от воли твоей королевы! Доблестное крымское войско не столь слабо, чтоб не смогло оборонить свои земли и жилища и без помощи России.
— Большую часть крымского войска составляют воины из ногайских орд, кои по своим обыкновениям кочуют за пределами полуострова, а ныне, по собственному их желанию и повелением их благодетельницы, переведены на кубанскую сторону... Может так статься, что они не поспеют прийти на помощь, — сдержанно возразил Щербинин.
— Пролив, отделяющий Кубань от Крыма, не столь широк, а протяжённость наших земель не столь велика, чтобы доброконное войско за неделю не оказалось здесь.
— Мне известно умение орд совершать переправы через самые широкие реки. Но я ни разу не слышал, чтобы они переправлялись через пролив.
— Это можно сделать, когда море в стужу замёрзнет.
— А если покушение на Крым будет в зной?
— Орды найдут быструю дорогу!
— Но может так статься, — повторил Щербинин, — что коварным и внезапным нападением большой рати главные крепости Перекоп и Арбат, требуемые нами Керчь и Еникале захвачены будут столь скоро, что кочующим ордам войти в Крым неприятели не дадут. И запрут полуостров с суши и моря на крепкий замок! Где вы сможете укрыться от злобного врага?.. А так, если неприятель поведёт интригу на свержение законного крымского хана, то и он и многие другие чины правительства как раз найдут убежище в крепостях с российскими гарнизонами и флотом.
— Мы будем сражаться с неприятелем, а не прятаться от него!
— У меня нет сомнений в вашей отваге и готовности умереть за родную землю. Вся история Крымской области наполнена этими качествами, — не удержался от иронии Щербинин. (Константинов не стал повторять интонацию генерала — с каменным лицом перевёл всё сухо и обыденно). — Но враг тоже бывает разный... Бывает силён, решителен, кровожаден... И здесь весьма пригодилось бы вспомоществование наших крепостных гарнизонов.
— Именно гарнизоны могут нарушить мир и покой, — не унимался Мегмет-мурза.
— Это как же? — крякнул удивлённо Щербинин.
— Мы уже многократно бывали свидетелями несогласий между гарнизонами и крымским народом. И всегда, даже когда причиной того несогласия было гарнизонное войско, виноватым оказывался наш народ... А если снова произойдёт ссора? Кто в ней станет посредником?.. Кто разберёт — от русского ли гарнизона произошла обида или от крымского народа? Кто сможет разрешить спор, если между нами не будет посредника?
— Уж не хотите ли вы сказать, что Порта — наш заклятый обоюдный враг! — может быть таким посредником? — не выдержал Веселицкий.
— О Порте речь не идёт. Но коль не будет гарнизонов — не понадобится и посредник, — вывернулся Мегмет-мурза.
— Охранение, что мы должны обеспечить вашей области согласно прожектируемого договора, не может осуществлятъся из Петербурга, — одёрнул мурзу Щербинин. — Войско наше должно быть в Крыму!
— У нас хватит собственных сил для защищения! — выкрикнул Мегмет.
— Нет, не хватит, — твёрдо, с ноткой угрозы сказал Щербинин. — Разве меньше сил у вас было, когда турки много лет назад покорили Крым? Однако ж не устояли!
— Старые времена прошли!
Евдоким Алексеевич смерил мурзу долгим взглядом, изрёк назидательно:
— Неужто вам не понятно, что хан Сагиб-Гирей и трёх дней не продержится на престоле без нашей помощи?
— Кто же намерен его свергать?
— Неприятели всегда найдутся... Та же Порта меняла ханов по своему усмотрению.
Мегмет возражать не стал: замечание было справедливое. Но и уступать не собирался.
— Вы все ругаете Порту, но забываете, что раньше мы получали от неё знатные доходы. Султан ежегодно присылал нам много мешков денег. А Россия не шлёт! Зато хочет отнять у нас важные города.
— Потеря доходов, что были соединены с порабощением, заменяется теперь доставленной вам вольностью. А оная, как известно, всех сокровищ дороже!.. — Щербинин знал, что только с ногайских орд ханы собирали шестьдесят тысяч рублей в год, и решил подчеркнуть это: — К тому же все крымские доходы отныне у вас остаются. Теперь вы не обязаны отдавать часть из них Порте!
— Но покровитель не может оставлять своего друга в разорении. Ведь мы же не по своей вине понесли в ходе войны тяжёлые убытки.
Евдоким Алексеевич понял, что мурза старается увести разговор в сторону, и он снова заговорил об уступке крепостей.
— Слова русского посла нам не понятны, — неприязненно бросил Мегмет. — Настойчивость, с которой вы просите крепости, противоречит предлагаемому договору!
— В чём же это противоречие?
— Мы же вольная держава! Следовательно, можем соглашаться на ваши требования, а можем и нет.
— Договор, подтверждающий все ваши блага, ещё не подписан, — предостерёг Щербинин. — И подписание его затягивается как раз по причине вашего нежелания включить в него артикул об уступке крепостей. Мы не можем оставить без защищения татарские народы. Вот это противоречит договору!
Мегмет, видимо, выдохся, замолк, но в разговор вступил Тинай-ага.
— Почему Россия настаивает на этих крепостях? — спросил он пытливо.
Щербинин утомлённо вздохнул и снова терпеливо принялся разъяснять:
— Когда сия война закончится — все русские гарнизоны будут из Крыма выведены. Если же коварная Порта учинит попытку порабощения вольных нынче татар, то наш флот вице-адмирала Синявина — будучи в Азове! — не сможет вас защитить от десанта, ибо турки первым делом закроют вход в Чёрное море. Пешее же войско — из-за отдалённости расположения! — вскорости на выручку вам не поспеет. Вот почему желательны именно сии две крепости.
— Мы готовы предупреждать о турецкой угрозе капудан-пашу. А потом он сможет заходить в любую нашу гавань.
— Вы собираетесь создать свой флот?
— Нет... Зачем он нам?
— А как же вы прознаете про турецкую эскадру?
— Так она же подойдёт к побережью!
— Когда подойдёт — поздно будет уведомлять Синявина!
— Хорошо, вы правы... Но об эскадре могут сообщать торговые и прочие люди, плавающие и в Порту, и на Таман, и в Румелию. Кто-то увидит — скажет.
— На таких людей нет надежды. Да и в гаванях, о которых вы помянули, надобно иметь запасные магазины для всяких снарядов и провианта, содержать охрану... Не скрою, для большого флота лучшим местом была бы Кафа. Но мы оставляем её в пользу хана и общества, как знаменитейший и большие доходы приносящий город... (Евдоким Алексеевич сказал эти слова таким тоном, словно Россия делала татарам величайшее благо). А взамен согласны на Керчь и Еникале... Уступите их, и тем самым вы ещё раз подтвердите искренность своей к нам дружбы!
Чиновники пошептались между собой, потом Мегмет-мурза сказал:
— Требуемые крепости никогда нам не принадлежали, а находились в руках турецких. Как же мы можем отдавать чужое? О них вам следует говорить с Портой.
— Крепости действительно были в турецких руках. Но теперь принадлежат Крыму и состоят под властью хана.
— Нам даны полномочия обсуждать договор, а не уступку крепостей... Это дело хана! С ним и решайте.
Евдоким Алексеевич понял, что утвердить сейчас седьмую статью не удастся, а настаивать далее — неразумно: переговоры зайдут в тупик. Он посмотрел на Веселицкого.
Тот прочитал его взгляд и примирительно произнёс:
— Наша дружеская беседа продолжается весьма долго. Все уже, видимо, притомились... Я предлагаю прекратить нынешнюю конференцию, оставшиеся статьи — чтобы не утомлять уважаемых депутатов — не объявлять, а передать прожект для последующего чтения и обсуждения в диване.
— Мы согласны поступить таким образом, — кивнул Абдувелли-ага.
Переводчик Константинов передал ему папку с бумагами.
В последующих статьях говорилось, что ногайские орды должны навсегда остаться на кубанской стороне и состоять по древним своим правилам, обычаям и обрядам под властью крымского хана.
Далее шло упоминание об обмене пленными, которых следовало возвращать без всякого выкупа. Но, зная настроения татар, их острую, неприязненную реакцию на возвращение христианских пленников, русские пошли на уступку: все невольники, даже христиане, не являвшиеся подданными России, должны отсылаться назад к татарам или же — с согласия прежних хозяев — могли выкупаться империей.
В двенадцатой статье говорилось о взаимной торговле между двумя сторонами; тринадцатая статья объявляла о содержании при крымском хане российского «резидующего министра», которого татары должны почитать, не дозволяя оскорблений, и подвергать жестокому наказанию всех, кто таковые ему нанесёт...
Изворотливое упрямство депутатов на конференции насторожило Щербинина. Ни один из предъявленных резонов не произвёл на них сильного действия. Разочарованный, он написал в Петербург:
«Видимо по всему, что отнюдь не хотят иметь в Крыму русских гарнизонов и не желают быть под покровительством её величества, ибо когда я между разговорами внушал им об опасности для них с турецкой стороны и по заключении мира, то они отвечали, что ничего от турок не опасаются. Поэтому мне кажется, что когда будет заключён мир и русское войско от них уйдёт, то опять впустят в Крым турок, к которым по закону, нравам и обычаям имеют полную привязанность и преданность...»
* * *
Июнь — август 1772 г.
В конце июня русское посольство в четыреста человек — офицеры, лакеи, повара, канцеляристы, музыканты, коновалы, прочий обслуживающий люд — покинуло главную квартиру Первой армии. Множество карет, летних колясок, обозных повозок нескончаемой чередой неторопливо запылили по вьющейся между лесов и холмов дороге, напрявляясь в Фокшаны.
Орлов не спешил: ему донесли, что турки двигались ещё медленнее. У них посольство было побольше русского — пятьсот человек, — и на несметное число повозок, забитых багажом и припасами (турки везли даже клетки с курами), не хватило лошадей — пришлось запрягать тихоходных волов и верблюдов. Отборных же коней-красавцев, шедших с обозом, в упряжь не ставили — берегли для церемонии торжественного въезда послов в Фокшаны.
Орлов особенно не тревожился, даже шутил:
— Им нынче резвость без надобности — не на бал едут!
Но при переправе через синеводую Серет вызвал полковника Христофора Петерсона и, высунув голову в каретное окошко, велел ему ехать к Дунаю:
— Встретишь турок! И поторопи их...
Зная пристрастие турок ко всяким почестям, Петерсон организовал всё наилучшим образом: посольство во главе с Осман-эфенди и Яссини-заде, заменившим отставленного от негоциации рейс-эфенди Исмаил-бея, переправлялось через Дунай под музыку и дробь барабанов.
Этот спектакль порадовал самолюбие турок — они милостиво улыбались, говорили приятные слова. Но когда Петерсон намекнул, что российские полномочные ожидают скорейшего прибытия своих турецких визави в Фокшаны, Осман-эфенди, вытянув руку в сторону огромного обоза, пожаловался:
— Я не знаю способа заставить волов идти быстрее...
В городок, построенный русскими инженерными командами, турки въехали — торжественно и шумно — 20 июля.
Семёня по хрустящему песку аллей, Осман обошёл лагерь, осмотрел палатки и строения, одобрительно заметил шагавшему рядом Петерсону:
— Граф Орлов постарался на славу — в тишине и покое и мысли светлеют, и разум проясняется... Выразите графу мою признательность за выбор столь необычного и приятного места.
Петерсон приложил два пальца к шляпе, крутнулся на каблуке, прыгнул в седло, легко поскакал к русскому лагерю.
А там Орлов и Обресков — оба без кафтанов, без париков — сидели под дубом, отдыхая после обеда. Стоявший перед ними стол был заполнен зелёными винными бутылками, хрустальными вазами со сластями, ранними фруктами. Орлов жевал тугие светло-жёлтые черешни и, щуря глаз, лениво сплёвывал косточки, стараясь попасть в пустой бокал. Обресков, откинувшись на спинку мягкого стула, вытянув толстые ноги, медлительно покуривал трубку, наблюдая за тщетными упражнениями графа. Оба, скучая, ждали турецких представителей.
Орлов плюнул косточкой — снова мимо — и, не глядя на подошедшего Петерсона, бросил повелительно:
— Налей, что пожелаешь!
Петерсон окинул взором стол, выбрал бургонское.
Орлов плюнул — мимо.
— Пей!
Петерсон охотно проглотил вино.
— Турки пришлют кого?
— Осман не сказал.
— Ну иди!
Петерсон поставил бокал на голландскую скатерть, козырнул, зашагал к офицерским палаткам.
Орлов утёр ладонью губы, повернул голову к Обрескову:
— Турок-то лаской встречать будем иль строгостью?
Алексей Михайлович ответил длинно:
— При всём частном каждого турка невежестве Порта имеет свой издревле установленный систематический образ негоциирования, который обстоятельствами мало переменяется... Основания сего способа — их гордость и застенчивость. Первое качество происходит от обыкновенного в их правительстве варварского тона, а второе — от свойственной каждому турецкому полномочному боязни, чтобы в случае народного роптания и недовольства за неполезный Порте мир не быть жертвой удовлетворения оного. С таковыми правилами турки, привыкнув вести негоциации с превеликой холодностью, неоднократно имели удачу получить кондиции более выгодные, нежели сами ожидали или каковые со своей стороны представляли... Отсюда я заключаю, что прежде надобно достаточно глубоко вникнуть в персональные характеры и нравы Османа и Яссини, настроить по ним наши струны, а затем живыми и сильными убеждениями привести в замешательство, обратив в пользу и подкрепление наших видов.
— Э-э, — качнул головой Орлов, — это не по мне... Наша сила и страх турецкий перед ней — вот что следует положить в основу негоциации.
— Осман — крепкий политик, — предостерёг его Обресков. — Блестяще образован, знает европейские языки, в разговорах мудр и увёртлив.
— Уж не его ли это ведут? — хмыкнул Орлов, глядя за спину Обрескова.
Алексей Михайлович обернулся.
По аллее в сопровождении советника Александра Пиния и двух солдат шагал человек, одетый в турецкое платье. Это был переводчик Османа — Ризо.
Подойдя к столу, Ризо отвесил низкий поклон, сказал по-итальянски (русского языка он не знал), что Осман-эфенди просит уважить его преклонный возраст, усталость после длительного путешествия и перенести начало конгресса на неделю.
— Неделю? — взметнулся Орлов. — Я полагаю...
Обресков, чувствуя, что граф скажет сейчас какую-то резкость, бесцеремонно перебил его:
— Передайте почтенному эфенди, что мы согласны подождать неделю. Но не более! Ибо постановление желаемого всеми мира вряд ли стоит откладывать надолго.
Солдаты увели Ризо.
Орлов сверкнул глазами:
— Я бы попросил вас, милостивый государь...
Обресков снова не дал ему договорить — пояснил примирительно:
— На проверку полномочий и прочие мелочи всё равно уйдёт несколько дней. Стоит ли начинать конгресс нанесением обид туркам?
— Я угодничать перед ними не намерен! — потряс пальцем Орлов.
— Я тоже... Только не вижу резона злить турок с первого дня. Всё ещё впереди!..
Орлов горячился зря: уже первые, предварительные, встречи, начавшиеся на следующее утро, показали, что рассудительный Обресков был прав. Едва Пиний и Ризо представили друг другу для ознакомления копии полномочных грамот своих послов, зоркий глаз российского советника обнаружил, что Яссини-заде именуется в грамоте просто полномочным министром, но не имеет положенного в таких случаях посольского «характера».
Пиний доложил об этом Орлову и Обрескову, а те — при посещении турецкого лагеря — прямо заявили Осману о невозможности начать конгресс в неравных полномочиях.
— Яссини-заде — шейх храма Ай-София и, стало быть, особа неполитическая, — невозмутимо пояснил Осман-эфенди. — Посольский характер ему, как лицу духовному, совсем не приличествует.
— Принятые в свете обычаи — и вам сие хорошо известно! — обязывают соответствия послов достоинству представляемых ими держав, — заметил поучающе Обресков. — Стороны не могут негоциировать, не имея равного друг с другом ранга.
— Но духовные лица раньше у нас в посольства не включались, — возразил Осман. — Давайте в виде особенности примем этот его характер и начнём конгресс.
— В таком случае для уважения посольских качеств мы согласны на принятие всеми нами звания полномочных министров и не называться послами, — предложил Обресков.
— Мы обсудим это, — пообещал Осман.
Спустя день Ризо принёс короткую записку. Осман сообщил, что «в запасе есть султанская полная мочь на посольский характер Яссини-заде».
— Вот сволочи! — ругнулся брезгливо Орлов. — Ещё конгресс не открыли, а они уже норовят надуть...
По взаимной договорённости сторон конгресс было решено открыть 27 июля.
За полчаса до начала первой конференции в русском и турецком лагерях звонкоголосо пропели трубы, и оба посольства церемонно двинулись с двух сторон к залу для переговоров.
Несмотря на преклонный возраст, Осман-эфенди ехал верхом; одежды надел самые богатые, в руках держал трость с массивным набалдашником из чистого золота; лошадь его, покрытую расшитой серебряной нитью попоной, вели под уздцы слуги в широких красных шароварах и коротких зелёных куртках; тридцать таких же живописных слуг мерно вышагивали впереди посла, столько же — замыкали процессию. (Яссини-заде остался в лагере: в седле он держался плохо, а идти пешком вместе с прочими чиновниками посчитал зазорным для своего посольского достоинства).
Осман полагал, что его свита будет выглядеть красочно и внушительно. Но, увидев посольство русское, закусил от зависти губу.
Впереди процессии россиян, вальяжно развалившись в сёдлах, двигался эскадрон гусар в щегольских белых ментиках с серебряными шнурами, за ним — сто пятьдесят пажей, наряженных в яркие расшитые ливреи. Орлов и Обресков ехали в ослепительной карете: белый империал покрыт затейливыми золочёными разводами, шестёрка специально подобранных белоснежных лошадей взбивала копытами жёлтый песок. Следом ехали ещё четыре кареты, в которых расположились свитские офицеры, секретари, переводчики.
У зала обе процессии остановились.
Осман, сдавленно кряхтя, слез с лошади и, поглядев на русских послов, почти одновременно вышедших с разных сторон кареты, снова испытал тоскующую зависть.
Орлов был похож на искрящуюся умопомрачительной красоты игрушку — в свите поговаривали, что его платье, усыпанное драгоценными каменьями, шитое-перешитое золотыми нитями, стоило до миллиона рублей; Обресков также принарядился в дорогой кафтан; на груди обоих — сверкающие ордена, через плечо — лента.
На фоне показного великолепия и богатства российского посольства, подавлявшего воображение блеском и пышностью, турецкое выглядело бледно и непритязательно.
Ровно в девять часов послы равными шагами вошли, с величавым достоинством отвесили друг другу поклоны, степенно расселись на приготовленные канапе.
Орлов вскинул голову и ровным глубоким голосом приветствовал Осман-эфенди от имени её величества.
Пиний перевёл его краткую речь на турецкий язык.
Осман бесстрастно высказал ответное приветствие и тут же беспокойно стал оглядываться — в его свите не оказалось человека, знавшего русский язык.
Обресков, владевший турецким, понял всё, что говорил эфенди, но сохранял холодную неподвижность. По губам Орлова скользнула лёгкая пренебрежительная улыбка. Пиний, готовый выручить турок, выжидательно посмотрел на графа — тот дёрнул бровью: церемониал требовал, чтобы речи послов переводили их собственные переводчики.
Смущённый заминкой Осман метнул злобный взгляд на Ризо. Переводчик растерянно заморгал и неуверенно, сбивчиво заговорил по-итальянски. Осман облегчённо вздохнул: церемониал был соблюдён.
После этого, согласно предварительной договорённости, посольские свиты покинули зал — остались Орлов, Обресков, Осман, их переводчики и два секретаря, готовые занести на бумагу любое оброненное слово.
Первая конференция была непродолжительной, около двух часов. Стороны её предъявили и проверили полномочия друг друга, подписали короткое соглашение о продлении перемирия до 10 сентября, а затем Осман, надломленный пышностью российского посольства, предложил отказаться от требований этикета и церемониала и делать взаимные посещения, «не возбуждая никакого сомнения и не примечая, будет ли кто в карете, верхом или пешком, с малой или большой свитой».
Орлов, в полной мере удовлетворивший своё честолюбие, самодовольно поджал губы и возражать не стал...
Через три дня послы встретились вновь. Теперь Осман был с Яссини-заде.
Вознамерившийся с самого начала переговоров взять их в свои руки, Орлов заговорил первым. Он напомнил туркам о причине возникновения войны, о настоящем положении взаимного оружия, о знатных завоеваниях российской армии; подчеркнул, что Россия требует удовлетворения её великих убытков, и предложил турецким послам представить условия такого удовлетворения.
Искушённый в политике Осман на хитрость не поддался, не стал раскрывать до времени свои карты.
— Мы желали бы прежде услышать российские кондиции, — выжидательно сказал он.
Орлов придвинул к себе густо исписанный лист и, подглядывая в него, огласил основания, на которых мог быть заключён мир между двумя империями:
— Сии основания просты и понятны... Первый пункт. Мы желаем надёжнейшим способом обеспечить границы нашей империи от внезапных нападений, кои могут случаться против воли вашего государя. Такое мы видели уже не раз — прежде всего от татар — и намерены положить им решительное окончание... Второй пункт. Оттоманская Порта должна нам доставить справедливое удовлетворение за убытки нынешней войны... Третий. Надобно освободить от порабощения торговлю и мореплавание беспосредственной связью между подданными обеих держав для вящей пользы и взаимного блаженства... Я полагаю, оные пункты должны быть приняты за базис всей предстоящей негоциации...
Эти основания обсуждались на заседании Совета ещё в декабре 1770 года, но спустя время некоторые формулировки были смягчены. Никита Иванович Панин, волнуясь, предупреждал Совет, что первая статья — «уменьшить Порте способность к атакованию впредь России» — не должна излагаться столь откровенно и грубо, чтобы не отпугнуть турок. Её переделали. (Орлов не стал зачитывать все пункты дословно, а пересказал их своими словами).
— Названные основания ласкают слух, — расслабленно изрёк Осман. — Но я не успел уразуметь, что в каждом пункте заключается. Они нуждаются в должном и внимательном изучении.
Орлов взял другую бумагу — в ней условия излагались на турецком языке — и передал эфенди.
— Надеюсь, к следующей конференции вы успеете уразуметь.
Пиний перевёл его слова мягко и доброжелательно...
На третьей конференции, состоявшейся 1 августа, турецкие послы согласились на предложенные российской стороной основания и предложили начать обсуждение условий мира...
«Инструкция уполномоченным на мирный конгресс с турками», утверждённая Екатериной 21 апреля, предписывала порядок, согласно которому должны были обсуждаться статьи будущего договора:
«Вследствие первой статьи первое наше намерение было требовать и домогаться: 1) уступки в нашу сторону Кабарды большой и малой, 2) оставление границ от Кабарды через Кубанские степи до Азовского уезда на прежнем их основании, 3) уступки себе города Азова с уездом его, 4) признания со стороны Порты всех, в Крымском полуострове и вне его обитающих, татарских орд и родов вольным и независимым народом и оставлении ему в полной собственности и владении всех ими доныне обладаемых земель, 5) уступки грузинским владетелям взятых российским оружием в тамошней стороне мест...» Пунктов было много.
В «Инструкции» выражалась уверенность, что «все сии требования, исключая одной независимости татар, такого свойства, что не чаятельно им встретить затруднения с турецкой стороны».
...Пока Обресков шелестел бумагами, готовясь представить российские резоны по уступке Кабарды, Орлов начал говорить и — в нарушение «Инструкции»! — сразу поднял вопрос о признании крымских татар независимым народом. Граф знал, что в эти дни в далёком Бахчисарае Щербинин пытается подписать договор с крымским ханом, был уверен, что опытному генералу удастся сделать это быстро, поэтому решил и здесь, в Фокшанах, не откладывать дела в долгий ящик.
— Поскольку история и испытания всех времён ясно доказывают, — уверенно сказал Орлов, — что главнейшей причиной раздоров и кровопролитий между обеими империями были татары, то для истребления наперёд той причины надлежит признать оный народ независимым.
Услышав эти слова, Обресков бросил бумаги и, окаменев лицом, отрешённо посмотрел на Орлова... «Что же он делает?..» В зале было прохладно, но из-под парика Алексея Михайловича выкатилась и побежала по виску капелька пота.
Опрометчивость графа ужаснула Обрескова! Крымский вопрос был наиважнейшим на этих переговорах — от его решения зависело дальнейшее продолжение или окончание войны. Начав негоциацию именно этого вопроса, Орлов, сам того не ведая, поставил весь конгресс на грань срыва: если турки задумали не отдавать Крым — они тут же могли прекратить негоциацию.
Обресков метнул тревожный взгляд на Османа.
Тот был невозмутим — ответил Орлову спокойно:
— Надобно прежде доказать: татары ли были причиной сей войны?.. У нас на этот счёт другое мнение.
— История показывает, что Порта и нами, и другими окрестными народами по большей части из-за татар в ссоры и войны приходила. Именно они, татары, своей хищностью и необузданным своевольством всегда были первыми оскорбителями доброго соседства и зачинщиками неприятельств.
— Я согласен — они народ неспокойный. Но мой сиятельнейший султан содержал татар в тишине.
— Э, нет, — возразил Орлов. — Сама Порта многократно признавалась, что часто и в мыслях не имела разрывать мир и покой, но не находила прочных средств к крепкому их удержанию.
— Старые обиды не должны служить причиной новых, — здраво ответил Осман.
— Но ежели вы сами согласны, что сей народ требует надёжной узды, то кто же может попрекнуть Россию, что она ныне твёрдо принялась за исправление сего зла в самом начале.
— Это каким же способом? Уж не покорением ли Крыма вооружённой рукой?
— Нет, не рукой, — крепясь, чтоб не сорваться на крик, сказал Орлов, — а переменой самого бытия татар. И собственным их обязательством жить в тишине, покое и добром соседстве со всеми окрестными державами.
— Бытие татар не столь опасно, чтоб его переменять.
— Ошибаетесь, любезнейший! Разве вам не известны злодеяния, которые они учинили более трёх лет назад, вероломно вторгнувшись в границы Российской империи?
— Известны, — кивнул Осман. И тут же съязвил: — Они беспорядками своими походят на ваших запорожцев... Однако впредь мы намерены строже наказывать их за проступки и содержать в таком повиновении, какое большого беспокойства России не доставит.
Орлов замешкался с ответом: мудрый эфенди одной фразой свёл на нет все его усилия.
— Хочу напомнить достойным послам, — вступил в разговор до этого безмолвный Обресков, — что, покорив Крым, мы могли использовать право завоевания и всех татар огнём и мечом истребить, как людей, прежним их поведением помилования недостойных. Или, землю и города опустошив, их самих пленить и в неволю в наши дальние провинции отправить. Всё находилось в руках её величества!.. Но моя человеколюбивая государыня ни первого, ни другого не сделала. А по собственной их татарской просьбе даровала им вольность и независимость.
— Когда повсюду стоят чужие войска — любой народ станет просить о пощаде, — сухо сказал Осман. — А светлейшему моему султану, не имевшему над татарами права завоевания, они сами покорялись.
Осман хотел попрекнуть заносчивых русских в бессовестном оправдании своих преступлений, как благодеяний, но Обресков, не слушая переводчика, энергично подхватил:
— Сами покорялись — теперь сами отвергаются! Что ж им мешать?
Осман неестественно возвысил голос:
— Я надеюсь, ваша государыня, сравнивая татарина с султаном, не предпочтёт благополучие одного правам другого?
— Её величество такого сравнения не учиняла. Но похищенное ранее благополучие одного народа не может быть правом другого, — сказал Обресков, отчётливо намекая на давний захват Крыма турками. — Судя по вашим словам, Порта не стремится вернуть татарскому народу прежнюю вольность.
— Мы её не похищали! И возвращать нам нечего, — буркнул Осман.
— Значит, вы одобряете провозглашённую сим народом независимость и желание жить по древним своим обычаям?
— Они всегда так жили, — просто сказал Осман.
Чувствуя, что вопросы русского посла становятся всё острее, он хрипло закашлял, а потом, утерев усы и бороду платком, попросил закончить конференцию ввиду его недомогания.
Секретари прекратили скрипеть перьями, стали собирать бумаги...
Выйдя из зала, Орлов постоял недолго у входа, задумчиво глядя, как разворачивается, описывая большой полукруг, его карета, потом вялым голосом предложил Обрескову вернуться в лагерь пешком.
Тот без особого удовольствия согласился.
Орлов подошёл к карете, открыл дверцу, стянул с головы шляпу и парик, зло бросил на сиденье, снял кафтан, камзол — тоже бросил, нервным жестом распахнул пошире ворот белой рубашки, обнажив мускулистую волосатую грудь, и, обогнув карету, зашагал к боковой аллее.
Обресков последовал за ним.
Аллея предназначалась для прогулок — её сделали неширокой, плавно вьющейся между красивых развесистых деревьев и тщательно подстриженных кустарников. Остро пахло прохладной зеленью. Под ногами мягко шелестел речной песок. В кудрявых кронах переливчато высвистывали не видимые глазом лесные птицы.
Орлов шёл заложив руки за спину, опустив голову — о чём-то думал.
Обресков, расстроенный безрезультатным итогом конференции, не выдержал — сказал подавленно:
— Зря вы, граф, затеяли этот разговор.
— Что? — не понял Орлов.
— Зря, говорю, негоциацию с татар открыли.
— A-а, — рассеянно отмахнулся Орлов, — какая разница?
— Сей вопрос есть наиглавнейший, и следовало...
Орлов не дал договорить — вызывающе перебил:
— Вот потому и надобно было начать с него! Чтоб сразу выведать, сколь упрямы окажутся турки.
— Ну и выведали? — задиристо спросил Обресков.
Орлов остановился, обернулся, враждебно посмотрел на тайного советника.
— К чему это вы клоните, милостивый государь?
— К тому клоню, что вы, граф, своим неразумным поведением лишили нас манёвра.
— В баталию играть изволите?
— Баталия была там, за столом. И вы её проиграли!
— Это как же? — едко спросил Орлов. — Убитых-раненых как будто нет.
— Вы негоциацию ранили... Господи! Ну как вы не поймёте? Открыв конференцию с предписанных в «Инструкции» пунктов и получив со временем по ним удовлетворение — в этом сомнения нет! — мы развязывали себе руки: оставляли средства и способы сломить упорство турок в крымском вопросе, делая им в дальнейшем уступки по обговорённым уже пунктам. Ведь приобретение империей Кабарды — это пшик, медный грош в сравнении с утверждением независимости Крыма.
Орлов не ответил, резко крутнулся на высоком каблуке, снова размашисто зашагал по аллее...
Карьера тридцативосьмилетнего графа была стремительной и блестящей. Впервые о нём заговорили во весь голос во время Семилетней войны, когда молодой офицер, будучи трижды ранен в сражении при Цорндорфе, остался на поле боя, а не сбежал в лазарет, как делали некоторые при малейшей царапине.
Перебравшись в Петербург, силач и красавец Орлов становится одним из главных организаторов и участников переворота 28 июня 1762 года, в результате которого на престол взошла Екатерина. Она щедро отблагодарила капитана — произвела в генерал-майоры и действительные камергеры, пожаловала графским титулом и орденом Александра Невского, шпагой с бриллиантами и сотнями крепостных, а позднее назначила генерал-фельдцейхмейстером и членом Совета.
Годы любовной близости с Екатериной, широкие возможности влиять на государственные дела воспитали в Орлове чувство собственной непогрешимости: ошибаться могли другие, он — нет!.. И теперь, выслушав безжалостные упрёки Обрескова, он не мог и, пожалуй, не хотел переломить гордыню и признаться, что действительно поступил опрометчиво, начав конференцию с вопроса о татарах.
А ведь Обресков был прав: в «Инструкции» разрешалось в случае упрямства турок «отступить от требования на обе Кабарды», что, по мнению Совета, «может относительно Крыма служить хорошим доказательством бескорыстных наших намерений в рассуждении вольности и независимости всех вообще татар».
...Раскачиваясь всем телом, Орлов, не оглядываясь, словно забыв об Обрескове, ходко шагал по песку. Тучный Обресков не стал догонять его — шёл медленно.
Орлов вдруг остановился, повернулся и с запальчивой грубостью крикнул, выбросив вперёд руку:
— Рано за упокой поёшь, старик! Ты меня ещё не знаешь!..
На четвёртую конференцию турки не явились.
Рано утром в затянутый зыбкими дымами русский лагерь приехал Ризо и передал послам записку от Османа. Упомянув о продолжающемся недомогании, эфенди попросил отложить конференцию ещё на несколько дней.
— Дождались, — коротко изрёк Обресков, скосив неприязненный взгляд на Орлова.
После размолвки на аллее отношения между послами стали натянутыми. Они прекратили вместе столоваться, разговаривали только при крайней необходимости — редко и мало, отдыхали по отдельности: Обресков — читал, прогуливался по лесу, Орлов — выезжал на охоту, по вечерам устраивал шумные пиршества, затягивавшиеся, как правило, далеко за полночь.
Минувший вечер не явился исключением — Орлов, с помятым, бледным лицом, воспалёнными глазами, туманно глядел на Пиния, складывавшего записку, и молча утюжил ухоженной рукой волосатую грудь. Услышав возглас Обрескова, механически спросил слабым голосом:
— Чего дождались?
— А вы не понимаете? — сдерживая накатывающееся раздражение, спросил Обресков. — Осман время тянет.
— Зачем?
— Чтобы мы, осерчав, стали делать необдуманные шаги.
Орлов начинал приходить в себя: свежий лесной воздух выветривал из головы хмель, бодрил, во взгляде графа появилась осмысленность, голос приобретал прежнюю упругость.
— Я сам поеду к Осману, — сказал он, плеснул из графина в чашку студёной воды, выпил одним глотком. — Погляжу, какая это хворь его свалила...
Зная, что Осман болезненно воспринимает пышность российского посольства, граф предусмотрительно оделся неброско, карету выбрал простую, а в свиту взял только полковника Петерсона и переводчика Мельникова.
Недолгая благопристойная беседа с эфенди усилила опасение, высказанное Обресковым: турки действительно намеревались затянуть конгресс. Осман, старательно игравший немощного и болезненного старика, время от времени забывал об этом, что легко проглядывалось в уверенном жесте, бойком и твёрдом голосе. Орлову пришлось изрядно постараться, чтобы договориться о дате следующей конференции — 12 августа.
Когда он сообщил об этом Обрескову, тот восторга не проявил — сказал грустно:
— Если они задумали тянуть время — не отступятся... Только образ действий переменят.
И опять тайный советник оказался прав.
Осман отверг попытку Орлова начать конференцию с обсуждения вопроса о Кабардах, а когда граф вынужден был вернуться к татарским делам — заговорил о религиозных законах:
— Нет ничего важнее этих законов для всех народов, исповедующих ту или иную веру. Даже государи великих держав не могут их нарушать!
Орлов недоумённо посмотрел на эфенди, пытаясь понять, к чему он клонит, помолчал, потом сказал замедленно:
— Я не учен в богословии. Но коль почтенный эфенди утверждается на книгах своего закона, то и мне без нашего Евангелия обойтись нельзя... Если мир заключён быть имеет по закону и предписаниям веры — обоим дворам к постановлению оного должно было определить богословов. Однако мы с вами в таком качестве не состоим. Значит, и дело надлежит решать политически!.. Моя государыня перед всем светом обещала татарским народам вольность и должна сдержать своё слово!
— Слово государя дозволяющее меньше значит, чем слово Божье возбраняющее.
— В слове государевом объявляется воля Божья, — поправил Орлов эфенди. — Но мы здесь собрались не для богословских споров. Пора бы приступить к делам татарским.
— А мы и говорим о них... Россия может требовать от Высокой Порты какое угодно обеспечение относительно безопасности своих границ, но сделать татар свободными — противно магометанскому закону. Мой султан не может на это согласиться из-за опасения лишиться не только престола, но и самой жизни... Соглашение с великим монархом предпочтительнее вольности неугодного народа!
После таких слов стало ясно, что турки будут твёрдо и до конца отстаивать духовную зависимость Крыма. Россию это никак не могло устроить: имея духовную власть над татарами, турки фактически обладали бы и властью политической.
Османа поддержал отмалчивавшийся до поры Яссини-заде:
— Татары по личным их качествам не заслуживают никакого уважения Высокой Порты, которая издерживает на их содержание ежегодно до семисот мешков денег. И мы были бы рады от них избавиться.
— Так в чём же дело? — оживился Орлов. — Избавьтесь!
Яссини воздел худые руки к небу:
— Законы заставляют нас противиться их отделению.
— Отделение татар от Блистательной Порты и предоставление им свободы постоянно будет служить причиной столкновений между нашими великими империями, — снова заговорил Осман. — Когда татары по своему вечному беспокойству сделают какую-нибудь наглость против российских подданных, Россия, разумеется, пошлёт против них войско. А татары обратятся с просьбой о помощи к нашему светлейшему султану, который согласно шариату и как верховный калиф. — Осман поднял указательный палец, — не может им отказать в оной.
Орлов враждебно посмотрел на турецких послов. Избалованный вниманием Екатерины, он привык чувствовать себя хозяином в любом деле — перед ним заискивали, льстиво улыбались, сломя голову летели выполнять любое его указание. Здесь же, на переговорах, столкнувшись с упорством Османа, он быстро выходил из себя, не понимая, что на подобных конгрессах, когда речь идёт о послевоенном устройстве государств, об участи завоеваний и границ, ни один вопрос не решается с наскока — нужно проявить осторожность, терпение, настойчивость, чтобы мелкими шажками, неторопливо, делая уступки, продвигаться к намеченной цели. Для искушённого политика Обрескова такой путь был привычен, но энергичная, пылкая натура Орлова всем своим существом протестовала против тягуче-нудного хода негоциации. Тем более что турки почти неприкрыто её затягивали.
Сдерживая благородный гнев, Орлов повелительно объявил:
— Без разрешения татарского дела мы не сможем обговаривать прочие артикулы мирного трактата!
Осман уступать не стал — безбоязненно, с затаённой ненавистью, кинул на графа мерцающий взгляд, сказал предостерегающе:
— Ежели Россия и далее будет настаивать на независимости Крыма, то Блистательная Порта, следуя законам шариата, снова начнёт против неё войну.
Орлов закусил удила — вскричал клокочущим от негодования голосом, рискуя этим оскорбительным выпадом в один миг разорвать конгресс:
— Не вам грозить доблестному и непобедимому российскому оружию!
Он порывисто вскочил с места, намереваясь обрушить на турка поток ругательств, но тут же, услышав злое шипенье Обрескова, сел.
— Одумайтесь, граф, — шипел Алексей Михайлович. — Не рубите сплеча... Он, конечно, сволочь, но, чтобы повернуть обезумевший табун, надобно некоторое время скакать вместе, в одном направлении. Ещё не всё потеряно.
Орлов всё же проронил сквозь зубы:
— Угрозы за этим столом — не виктории, одержанные Румянцевым при Ларге и Кагуле. Да и Чесма тоже кое-что значит.
Осман и сам понял, что сказал лишнее, выдавил на губах кислую улыбку, но остался при своём мнении:
— Светлейший султан, соглашаясь на свободу татар, должен сохранить право апробировать каждого нового хана.
Обресков мигом раскусил уловку эфенди.
— Апробация, конфирмация, признание — каким словом ни назови — претит совершенной независимости татар. Султан всегда, когда захочет, может вдруг дать благословение на ханство трём-четырём татарским султанам, кои по обычаю и гирейской крови имеют право престолонаследия. И тем породит в Крыму междоусобные брани и беспокойства на границах.
Пока турецкие послы выслушивали переводчика, Обресков, склонив голову к Орлову, беззвучно шептал:
— Эфенди, вне всякого сомнения, человек большого ума. Только ум этот имеет свойство непостижимости. Он же прекрасно знает, что такая апробация равнозначна оставлению татар в прежней зависимости.
Ответить Орлов не успел, поскольку Яссини-заде, мелко тряся жидкой бородой, суетливо изрёк:
— Наш закон не допускает существования Крымского ханства в качестве независимого в религиозном отношении государства. Вы же своими упрёками стремитесь понудить нас к нарушению шариата.
Но Обрескова на такой мякине провести было трудно.
— Если мне не изменяет память, — укоризненно заметил он, — то преемников пророка Магомета в одно и то же время царствовало три: один калиф сидел в Вавилоне, другой — в Дамаске, третий — в Египте. И закон ваш сие, как видим, допускал!.. Ну подумайте сами, можно ли считать свободным народ, главные правительственные особы которого должны получать своё достоинство и чины по конфирмации другой державы.
Яссини не ответил.
А Осман, опустив углы морщинистого рта, сказал обиженно:
— Мы вытрясли из мешка всё, что имели... Ничего другого в нём нет... И если вы не желаете понять, что закон веры для нас превыше мира, продолжение конгресса далее становится бессмысленным.
Скрипевшие перьями секретари вздрогнули, перестали писать, подняли головы.
Турецкие послы сидели неподвижно, застыв в равнодушных позах. Подкрашенное медным загаром лицо Орлова затвердело неживой маской, но нервно подрагивающие ноздри, жёсткий, горящий взор сузившихся глаз говорили о сильном душевном волнении. Обресков внешне остался спокоен — он умел скрывать свои переживания, — но слова эфенди встревожили и его: он не ожидал, что турки так внезапно и откровенно разорвут конгресс.
В зале повисла напряжённая, давящая тишина.
Обресков окинул длинным цепким взглядом турецких послов и вдруг понял — Осман блефует. В политической борьбе стороны часто берут друг друга на испуг. Несомненно, хитрец Осман сейчас испытывал стойкость российских послов.
Обресков решил не пугаться его угроз, придал лицу скучающе-сочувственное выражение, покровительственно молвил:
— Коли вы так ставите вопрос, то соблаговолите сообщить количество подвод, потребное посольству для отъезда за Дунай... Мы выделим оные.
После долгой-долгой паузы Осман, облизнув сухие губы, пообещал дать ответ позднее.
Прошло несколько дней.
Обресков стал беспокоиться, что его ожидание — «не вытрясут ли турки ещё что-нибудь из мешка» — не сбывалось. Послы молчали, и было совершенно непонятно, продолжится ли конгресс дальше.
Потерявший терпение Орлов решил ускорить развязку — объявил Обрескову, что намерен послать туркам ультиматум: или принятие условий, предложенных Россией, или продолжение войны.
У Обрескова затряслись щёки:
— Не делайте этого, граф! Ведь не примут турки ультиматум, не примут! Погодите несколько дней — они образумятся... Столько трудов положили на созывание конгресса. Не можно в одночасье всё поломать!
— Знаешь, старик, — с обидной грубостью огрызнулся Орлов, — я не собираюсь вечно слушать несуразные речи этого турецкого болвана. Не примут ультиматум — пусть продолжится война! Они, вероятно, забыли, что граф Румянцев хорошо изведал пути к викториям. Сами прибегут с миром! — потряс кулаком Орлов. — И на всё, на всё, что продиктуем, согласятся!..
Утром 17 августа Пиний передал ультиматум турецким послам. Осман без промедления погнал нарочного к великому везиру и спустя пять дней получил указ Муссун-заде о формальном отзыве с конгресса. Через переводчика Ризо эфенди уведомил российских послов о прекращении негоциации.
Орлов и Обресков разругались окончательно. Орлов, бешено выпучив глаза, свирепо поносил тайного советника за мягкотелость и нерешительность. Обресков тоже в долгу не остался — с вызовом кричал графу:
— Вы, сударь, полагали, что турки станут перед вами угодничать? Ошибаетесь!.. Здесь не Петербург, а турки — не ваши лизоблюды!..
На следующий день, взяв с собой самую малую свиту, Орлов спешно укатил в Яссы, оставив на попечение Обрескова всё посольство и заботы по проводам турецких полномочных. В Яссах он тоже не задержался — сменил в очередной раз лошадей и отправился дальше, в сторону Киева...
Орлов торопился. Будучи в фокшанском лагере, он получил от доброжелателей из Петербурга ошеломляющую новость: Екатерина приблизила к себе невесть откуда взявшегося юного и пылкого офицера Александра Васильчикова и даже спит с ним.
Для графа это могло означать только одно — конец карьеры любовника и фаворита.
Ещё весной он почувствовал проскальзывавшую временами холодную отчуждённость Екатерины, но не придал этому должного значения... «Баба — она и есть баба! Перебесится...» А назначение первым послом на конгресс расценил как личную доверенность государыни, желавшей утереть нос Панину и его сторонникам. Но теперь всё смотрелось по-иному: видимо, Екатерина уже тогда, весной, задумала избавиться от него и удалить из своего окружения.
Орлову — человеку, имевшему большое влияние на дела государства, осыпаемому наградами и почестями, привыкшему к приятному воркованию сладкоголосых льстецов, входившему в любое время в спальню Екатерины — предстояло теперь пройти через унижение и позор отлучения от двора.
...Обгоняя медленно ползущие купеческие и крестьянские возы, графская карета безудержно летела по пыльным дорогам российских губерний.
Орлов ещё тешил себя надеждой, что стоит ему предстать перед очами Екатерины — всё вернётся на круги своя. Он ещё верил в свою звезду и не понимал, что она уже погасла!.. Короткое письмо, вручённое специальным нарочным, когда до Петербурга оставалась сотня вёрст, раздавило графа — Екатерина запретила ему въезжать в столицу и приказала остановиться в Гатчине.
Орлов механически смял в кулаке записку и, жалкий, поникший, забился в угол кареты...
С отъездом графа из Фокшан жизнь в русском лагере стала размеренной и деловитой. Обресков своей властью запретил многочисленным свитским бездельникам устраивать шумные ночные пирушки, приказал укладывать багаж и отправляться в Яссы.
Турецкое посольство тоже покидало свой лагерь.
Соблюдая этикет, Обресков вышел проводить послов.
— Мне жаль, что неразумные поступки графа довели конгресс до разрыва, — доверительно шепнул он Осману. — Лелею надежду, что он разорван не окончательно.
Осман сочувственно покивал:
— Мне тоже хотелось бы надеяться... Но срок перемирия истекает.
— Срок можно продлить, — ещё более доверительно сказал Обресков, предусмотрительно — ещё до орловского ультиматума — списавшийся с Румянцевым и заручившийся его поддержкой. — Я посоветовал бы вам донести об этом великому везиру...
* * *
Июль — август 1772 г.
После неудачной первой конференции Евдоким Алексеевич Щербинин решил навестить хана... «То, что он говорит на людях, — это одно, — рассуждал генерал. — Посмотрим, что он скажет приватно...»
Во дворец Евдоким Алексеевич прибыл неожиданно, без предварительного уведомления, когда хан, совершив полуденный намаз, отдыхал в одиночестве в своих покоях. Без особого желания он всё же согласился принять русского посла.
— Вашей светлости подлинно известно глубокое и нелицемерное уважение, которое высочайший мой двор питает лично к вам, — проникновенно начал беседу Щербинин. — История Крымской области знает немало случаев, когда по злой воле Порты или коварным проискам непослушных беев законные правители низвергались с престола. Имея же покровительство России и её победоносное оружие в здешних крепостях, ваша светлость станет истинным самовластным и никому не подчинённым государем, царствие которого будет нескончаемо до самой смерти.
Щербинин льстил хану обдуманно: надеялся на его откровенность.
Сагиб-Гирею было приятно слышать такие слова, но трезвости ума он не терял — ответил честно:
— Ханская власть словно вода в большом кувшине с узким горлом — воды много, а льётся тонкой струйкой. Кто его наклонит, тот и выльет... Не я становлюсь ханом, а знатные беи с согласия Порты делают им меня. Поэтому не могу сам, без их совета, принять решение.
Прямота хана понравилась Щербинину — он решил поддержать его.
— Я знаю силу беев и духовенства. Они могут многое... Но за вашей светлостью будут стоять русские штыки и пушки! Хан и только хан должен править своей державой!.. Мне говорили. — Евдоким Алексеевич кивнул на переводчика Константинова, — что у вашего народа есть хорошая пословица: «Где много пастухов, там все овцы передохнут». Не считаете ли вы, что доселе Крымская область имела слишком много этих самых пастухов?
Сагиб-Гирей усмехнулся, приоткрыв белые зубы:
— У нас есть и другая поговорка: «Карт сузин тутмаган картайгачы онгмас».
После некоторой паузы Константинов перевёл:
— Не поступающий по словам стариков до старости не будет удачлив.
— Без их согласия я не могу подписать акт, — понуро сказал Сагиб.
Щербинин вернулся в лагерь ни с чем.
Вечером, в свете лилового заката, ужиная вместе с Веселицким, Евдоким Алексеевич ворчливо пожаловался:
— Достоверно видно, что сам хан мало чего стоит, ибо весь в руках здешних стариков находится. Вот кто истинные правители области!
— В рассуждении моём, ваше превосходительство, старики будут и далее упрямиться изрядно, — заметил Веселицкий. — Предлагаемая независимость им совсем даже не нужна.
— Боятся, что она со временем может превратиться в зависимость от нас?
— Точно так. Им выгоднее скорее от Порты зависеть, чем от России... Вспомните, в чём состоял во все времена их главный промысел!.. Всегда татары кормились набегами на российские земли и главный их интерес был в добыче христианских пленников. И коль ханство и впредь будет в турецких руках — промысел сей злобный при них останется. А коль в наших? — Веселицкий вопросительно посмотрел на Щербинина.
— Да-а, — протянул тот, — в непосредственном союзе с христианской империей ласкать себя тем уже не смогут.
Некоторое время они ели молча, затем слуги убрали посуду, подали кофе. Веселицкий закурил.
— А что ваши здешние приятели? — спросил Щербинин.
— Деньги и подарки берут, — пыхнул дымом Веселицкий, — и говорят, что хана увещевают усердно.
— Что-то не видно этих увещеваний... Посмотрим, что следующая конференция принесёт...
Но и вторая и третья конференции ничего нового не дали — позиция татарских депутатов осталась неизменной.
— То, что вы требуете, несоразмерно с установившимися между нами отношениями, — попрекал Щербинина Мегмет-мурза. — Прежний предводитель армии Пани-паша присылал к нам письма, уговаривая отторгнуться от Порты и вступить в союз с Россией. Но в тех письмах ни о каких крепостях речи не было. Что же вы теперь нас принуждаете?
— Это так, — подтвердил Евдоким Алексеевич. — Но вы запамятовали, что на предложение предводителя ответ из Крыма так и не поступил!.. Одни только ногайцы оценили предъявленное им сокровище — вольность... Крымцы же, хотя и уверяли в готовности последовать их примеру, поначалу ограничивались одними обещаниями и всяческими отговорками. Отторгаться они не стали! А на деле выразили своё недоброжелательство, открыто приняв вместе с турками защищение Перекопской линии. Поэтому на внушение графа Панина вам ссылаться неуместно!.. Тем более что и далее своим неразумным поведением вы подвигли Вторую армию к походу на Крым. А ведь его можно было избежать!
Разящий ответ Щербинина не смутил Мегмет-мурзу — он продолжал настаивать на своём:
— Однако преемник Пани-паши Долгорук-паша подтвердил все прежние обязательства! И многократно изъяснял, что он определён выгнать находившихся в Крыму турок и доставить нам спокойствие и тишину. О завладении стоящими здесь крепостями, городами и аулами он не упоминал! И в манифесте его про то ничего не писано.
— Это правда. Но правда половинчатая, — возразил Щербинин.
— В чём же другая половина состоит?
— В том, что князь вооружённой рукой отворил ворота в Крым! А татары подтвердили свою преданность Порте, оказав нашим войскам сопротивление и чиня препятствия во время их движения на Арабат, Кафу, Керчь и прочие места. И лишь по занятии всех крепостей стали помышлять о спасении себя и своего достатка... Вот и выходит, что князь был озабочен не только тем, как выгнать турок, но и имел военное дело с вами, как с тогдашними турецкими приятелями... Сила нашего оружия заставила вас убежать от Порты и проситься под российское покровительственное крыло!
— Но когда мы просили Долгорук-пашу оставить в нашем владении крепости и внести запись об этом в договор, он не отказал, а, напротив, подтвердил, что ваша королева не имеет никакой нужды в сих крепостях. И ещё он говорил, что русское войско будет в Крыму только до окончания войны с Портой. Зачем же вам нужны крепости после войны?
— Вы лжёте, — сказал Щербинин с язвительной гримасой. Он протянул руку к папке с бумагами, вынул копию долгоруковского договора и выразительно помахал ею перед лицами татар. — В пункте седьмом точно указано, что на основании акта, который надлежит подписать, все крепости и пристани, где турецкое войско находилось, должны быть заняты русскими войсками для защищения от неприятельских происков... Все крепости!.. А я прошу только две!.. И они названы в акте, что я привёз с собой. И который вы уже тогда соглашались подписать!.. А вот о времени пребывания нашего войска в договоре о том нигде не упомянуто!.. Подумайте, коль ваши знатнейшие чины согласились на это в минувшем году, как можно теперь слово и подписи назад забрать?
Мегмет-мурза опустил померкшие враз глаза, пробормотал невнятно:
— Мы не захватили с собой тот договор.
Щербинин решил воспользоваться смущением татар.
— Это же очевидно, что все крепости военной рукой взяты, — настойчиво, в который уже раз, напомнил он. — И по всесветному военному праву они принадлежат победителю. Вы же — побеждённые! — не должны и не можете ласкать себя присвоением оных, не оказав достойного снисхождения победителю. Но что-то я не зрю ни снисхождения, ни благодарности.
— О какой благодарности вы говорите? — снова вступил в разговор Мегмет-мурза.
— Как о какой? О той, к которой я многократно стремлюсь вас подвинуть: внять моим советам и утвердить формалитетом совершенство вашей области в вольности и независимости под покровительством её величества.
— Так мы же согласны на это!
— Но вы не согласны уступить крепости, которые вашу вольность защищать станут.
— У нас сильное войско — мы сами сможем защитить себя.
— Как?! — вскричал Щербинин, утомлённый упрямством татар. — У вас нет ни артиллерии, ни морских военных судов!
— Но кто собирается покушаться на нас с моря?
— Те, кто и раньше это делал, — турки!
— А мы их не боимся и защищаться не будем, — вызывающе сказал Мегмет. — Начинать кровопролитную брань с нашими единоверными — противно закону.
Щербинин длинно и устало вздохнул, отрешённо махнул рукой, сказал:
— Меня удивляет ваше нежелание отблагодарить вашу благодетельницу за предоставленную вольность. Но, полагаю, что всё это происходит от неразумного заблуждения татарских умов, не отрешившихся доселе от рабского почтения к Порте... Давайте отложим сию беседу до следующей конференции.
Когда татарские депутаты покинули палатку, Евдоким Алексеевич, оборотившись к Веселицкому, сказал с задумчивой приглушённостью:
— Упрямые сволочи... Худо дело, худо.
— Они ласкательства не приемлют. Они силу почитают, — с лёгким укором отозвался Веселицкий, хранивший в душе непогасшую обиду за нелестные отзывы о его собственных домогательствах крепостей. Он до сих пор был убеждён, что действовал правильно и, если бы не приказ Панина — сломал бы сопротивление хана и Духовенства.
— Наша военная сила в нынешних обстоятельствах не применима, — возразил с неохотой Щербинин, — ибо её величество желает и требует собственного, без принуждения, согласия татар.
Он встал, прошёлся, разминая ноги, по палатке из угла в угол, остановился и уже прежним, требовательным, голосом заключил:
— Остаётся уповать на силу ногайцев. Беритесь за них! Используйте всё — деньги, подарки, уговоры, угрозы, — но разъясните мурзам, что от них надобно... Мне же здесь более делать нечего — поеду в Кафу. А как дело справите — пришлёте нарочного...
* * *
Август 1772 г.
В Петербурге разрыв Фокшанского конгресса был воспринят Крайне болезненно. Панин, не выбирая выражений, назвал главным виновником разрыва Орлова, «новозародившееся бешенство и коло б родство» которого испортило всё дело. Хотя на заседании Совета он остерёгся упоминать фамилию графа, но возмущался достаточно прозрачно:
— Всякому постороннему человеку нельзя тому не удивляться, как первые люди в обоих государствах, посланные для столь великого дела, съехались за одним будто словом. А сказав его друг другу — разъехались ни с чем... Едва уладив с горем пополам наши дела в Польше, мы поставлены теперь в наикритическое положение через сей разрыв, возобновляющий старую войну с Портой и ускоряющий новую, что угрожать нам стала со стороны Швеции.
— В нынешнем положении, — сказал Захар Чернышёв взволнованно, — я не вижу другого способа скорейшего достижения желаемого мира, как предписать графу Румянцеву нанести чувствительный удар неприятелю на правом берегу Дуная, разогнать главную его армию и, окончательно оседлав реку, стать там на зимние квартиры. Успех дела позволит не давать графу корпус, выделенный для вспоможения из Второй армии, а передвинуть его в течение зимы на север, чтобы Прикрыть наши финские границы, обезопасив их от происков шведского короля.
Екатерина, хмурясь, ни к кому не обращаясь, сказала остуженно:
— Надобно изыскать все удобовозможные средства к скорейшему поправлению разорванной негоциации. Продолжение войны с Портой сулит отечеству многие отягощения.
— Срок перемирия истекает десятого сентября, — заметил Чернышёв.
Екатерина — не слыша его слов — продолжала говорить:
— Графу Петру Александровичу следует отозваться к великому везиру письмом для показания истинной нашей склонности к прекращению пролития невинной крови и возобновлению конгресса. Теперь всё — и мир, и война — в руках фельдмаршала...
В рескрипте от 4 октября Румянцеву повелевалось изъясниться с Муссун-заде и возобновить мирную негоциацию «там, в такое время и такой формой, как, где и когда вы оба между собой наилучше согласиться можете». Для ведения переговоров Румянцев должен был использовать тайного советника Обрескова, уже имевшего «полные мячи и достаточные инструкции».
...В эти же самые дни фельдмаршал Румянцев, выслушав подробный рассказ Обрескова и лишний раз убедившийся в самодурстве Орлова, действовал самостоятельно и решительно. Получив от Муссун-заде формальное предложение продлить перемирие ещё на шесть месяцев, чтобы возобновить прерванную негоциацию (теперь в Бухаресте), он без промедления дал согласие, но на более короткий срок — до 20 октября, — и тут же отправил нарочного в Петербург.
Прочитав его реляцию, Екатерина приободрилась:
— Видит Бог, что турки не хотят далее испытывать судьбу! Им мир ещё более нужен, нежели нам.
Никита Иванович Панин охотно поддержал императрицу, пустившись в длинное рассуждение:
— Внимательное и беспристрастное рассмотрение течения прежней негоциации свидетельствует, что турецкие уполномоченные действительно уступали в существе татарского дела, упорствуя только в одержании некоторого рода инвеституры от султана новоизбранным ханам. А в прочем они предъявляли всякую готовность постановить и определить ей в трактате точные, ясные и неотменные пределы для обозначения крымской вольности и независимости... Конечно, Осман в беседах сделал много разных путаных предложений, но надобно думать, что в продолжение негоциации он от них без затруднений отстал бы. Я полагаю, если бы с нашей стороны и все другие требования предписанным порядком и с позволенными уступками предъявлялись, то не осмелился бы Осман разорвать конгресс своим отъездом.
— Это прошлое, граф, — отмахнулась Екатерина. — Теперь же остаётся помышлять о скорейшем и лучшем поправлении упущенного. Инако дело окажется в самом важном кризисе, какого со времён императора Петра Великого для России не бывало.
— При определённом течении дел — кризиса не миновать, — согласился Панин, понимая, к чему клонит она. — С одной стороны, если не ускорить мир — война с Портой, вопреки истинным склонностям обеих держав, загорится вновь. И, может быть, с большим жаром, нежели до сего была, по причине умножения наших забот от Швеции.
— Да, шведскую карту султан непременно разыграет, — проронила Екатерина.
— С другой стороны, — продолжал рассуждать Панин, — весьма опасные аспекты от северного соседа, обуздываемые по сию пору вероятностью скорого нашего мира с Портой, получат приращение. Когда молодой король узнает, что с разрывом мирного конгресса негоциация закончилась бесповоротно и надежда на мир утрачена, он может учинить действительные неприятности империи... Есть здесь и третья сторона... Испорченное в Фокшанах дело затруднит производимую в Крыму негоциацию с татарами и продолжит содержать татарские умы в нерешительности и волнении. Уже ныне открывается осязательным образом, что татары не чувствуют ни нашего благодеяния, ни цены даруемой им вольности и независимости. Более того, привыкнув к власти и игу Порты, они внутренно желают под оные возвратиться. Один только страх присутствия нашего оружия удерживает их от явного в том поползновения... Вот и выходит, ваше величество, — заключил Панин, — что доколе война с Портой продолжится — в ней натурально произрастать будет корень к новым непредвиденным случаям. Кризис нельзя допустить до крайности!
— Войну надобно кончать! — властно сказала Екатерина. — А господину Обрескову, способности и благоразумное искусство которого не раз уже проверено, тем не менее следует предписать проявить особую осторожность, дабы не доводить негоциацию до нового разрыва.
— Но и не показывать излишнее с нашей стороны искание мира, — деловито заметил Панин. И пояснил: — Чтобы не вызвать прежнего упорства турок, могущих расценить это как слабость.
— Инструкции, данные для Фокшан, остаются в силе и для Бухареста, — сказала Екатерина. — И пункты, и порядок их прохождения должны быть неизменными!
— Но турки могут потребовать возобновления негоциации с того места, на котором она прервалась — с артикула о татарах.
— В таком случае следует уступить их желанию, — вздохнула Екатерина. — Како-ов мерзавец!
Панин вздрогнул, быстро взглянул на неё и тут же расслабленно ухмыльнулся: застывшие, немигающие глаза Екатерины, брезгливо-горестное выражение отрешённого, обращённого куда-то в прошлое лица дали понять, что последнее восклицание относилось к Орлову, загубившее му конгресс.
— Осмелюсь заметить. — Панин бесцеремонно вернул мысли Екатерины к прерванному разговору, — фокшанский разрыв показал, что султан скорее готов подвергнуться неудобствам и опасностям продолжительной войны, нежели, при объявлении татар вольными, пресечь всякое с ними наружное сопряжение, вопреки правилам магометанского закона.
— Что вы предлагаете? — очнулась Екатерина.
— Принимая во внимание султанские капризы, настоящий кризис дел, непостоянство и ненадёжность татар, негоциация с которыми, как пишет Щербинин, встречает бесконечные трудности и препоны, нужно и выгодно нам в свою пользу обратить домогательства Порты о сохранении ей инвеституры над новыми крымскими ханами. На таком основании, когда Обресков с достоверностью прознает, что турки во всех других статьях склонны удовлетворить нашим желаниям, он может согласиться на требуемое Портой испрашивание ханами султанского соизволения на избрание по правилам шариата.
Екатерина недовольно возразила:
— Но это же означает прежнюю зависимость Крыма от Порты! Младенцу ясно, что испрашивание дозволения есть не что иное, как возведение на ханский престол только тех особ, которые будут угодны султану. Значит, любой хан, настроенный в нашу сторону, станет отвергаться. А причину для этого султан найдёт.
Сравнение с ребёнком было обидным, но Панин ответил спокойно:
— Обресков уступит только тогда, когда выговорит у турок справедливую замену: чтобы Керчь и Еникале с околичной землёй на вечные времена стали нашими... Нашими.
— А ежели необходимость потребует умножить цену уступки нам помянутых татарских мест?
Панин ответил почти не раздумывая:
— Отдадим в придачу Бендеры!
Екатерина передёрнула округлыми плечами: напоминание о Бендерах, обильно политых русской кровью, было не самое приятное. Но ещё больше её поразила безапелляционность слов графа — речь шла о крепости, которую покорил его брат Пётр Иванович.
— Вам не жалко?
Вопрос прозвучал двусмысленно, но Панин ответил достойно:
— Благополучие России не в Бендерах состоит!
— Тогда напишите Щербинину, чтобы особо не усердствовал... Когда договариваются хозяева — мнение лакеев не спрашивают!
Панин так и поступил.
«Пускай татары в предстоящей с вами негоциации упрямятся и затрудняются, — говорилось в его письме Щербинину, датированном 28 сентября. — Узнав в своё время о учинённом между обоими дворами условии, конечно, и успокоиться принуждены будут. Следовательно, и вашему превосходительству также тянуть и продолжать оную негоциацию надобно же или же оставить в молчании, стараясь только как скорее получить от хана акт, о крымской независимости свидетельствующий, а затем просвещать понятие татар в рассуждении превосходства свободного состояния перед рабским...»
* * *
Август — ноябрь 1772 г.
Весь август и сентябрь Веселицкий провёл в переписке с ногайскими ордами, а затем в увещеваниях прибывших в Бахчисарай депутатов.
К этому времени позиция Петербурга по отношению к ордам претерпела изменения. Если в минувшем году их перевод на Кубань объяснялся необходимостью беспрепятственного и скорого прохода в Крым Второй армии и рисовался мерой временной, вынужденной, то в инструкции, данной Щербинину перед отъездом в Бахчисарай, чётко указывалось, «чтоб сии татары навсегда тут, где теперь находятся, а именно на Кубанской стороне, остались». Секретная инструкция разглашению не подлежала, и ногайцы, естественно, не догадывались, какая им была уготована участь. Таким образом, орды, составлявшие главную силу ханской конницы и прикрывавшие полуостров с севера, отдалялись от южной границы империи и оставляли Крым совершенно оголённым. Но это было не всё. Инструкция требовала от генерала оказать посредничество для постановления между Сагиб-Гиреем и ордами договора, который бы ясно определил, «коль далеко ханская над ногайскими ордами власть простираться может». Пределы этой власти должны были, с одной стороны, обеспечить содержание орд в порядке ханом, а с другой — сохранить в каждой орде власть собственных начальников «для соблюдения сих орд в некоторой от Крыма особенности, лишающей хана способов, при какой-либо против союза с нашей империей поползновенности, тотчас сии орды в свои ряды обращёнными видеть».
Веселицкому следовало тонко сыграть на давней ненависти ногайцев к угнетавшим их крымцам, чтоб депутаты повлияли на решение Сагиб-Гирея об уступке крепостей. Но сыграть надо было действительно тонко, умело, не пробуждая прежнее их желание избрать для себя собственного хана, что сделало бы орды неподвластными Сагиб-Гирею.
— Движимая по её человеколюбию заботой о сохранении всех здешних земель от притязаний Порты, — маслено глядя на депутатов, говорил Веселицкий, — моя государыня не может понять рассуждений хана и его правительства. Видится мне, что диван озабочен только одной мыслью — поскорее убрать наше войско из пределов полуострова. В конце концов, её величество могла бы согласиться на это условие. Но как она может бросить без защищения ваши орды, ныне временно на кубанских землях обитающие?! Ведь эта сторона не только настежь открыта с моря, чем непременно воспользуется коварная Порта, но и сильных крепостей для отпора неприятельскому десанту не имеет... (Лицо Веселицкого выражало благородный гнев и участливую заботу. Ногайские депутаты слушали его тревожно — они доверяли русскому резиденту). Я желал бы уважаемым депутатам обсудить на досуге мои опасения и высказать хану своё мнение о невозможности подвергать знаменитые орды угрожению с турецкой стороны. Только передача в наши руки Керчи и Еникале даст уверенность, что любые происки неприятелей будут немедленно и беспощадно отбиты и разгромлены...
Одарённые дорогими подарками, большими деньгами, напуганные красноречивыми предостережениями Веселицкого, ногайские депутаты встретились с ханом и диваном и в резкой форме потребовали уступить крепости русским.
Сагиб-Гирей попытался было прикрикнуть на них, поставить на прежнее, послушное ханской воле место, но едисанский Темиршах-мурза жёстко обрезал его:
— Хан забыл, что его выбрали без участия депутатов от орд, нарушив тем самым древние обычаи!.. Хан должен помнить, что только благодаря настойчивым просьбам русской королевы мы не стали протестовать против попрания обряда и согласились с содеянным!
Сагиб с горечью осознал, что ногайцы стали другими. Раньше он приказал бы повесить этих строптивцев — теперь вынужден был многословно уговаривать.
А ногайцы держались неуступчиво. После очередного разговора, когда хан, под давлением духовенства и беев, опять отказался принять требования русских, депутаты открыто пригрозили, что орды изберут себе отдельного хана, если Сагиб и диван будут поползновении к Порте. И объявят крымцев своими недругами.
Хан колебался, метался по дворцовым покоям, безжалостно бил слуг, срывая на них злость и неуверенность. А известия, поступавшие в Бахчисарай, не давали успокоения, ещё больше раздражали, доводили до отчаяния.
Султан Мустафа, воспользовавшись разрывом Фокшанского конгресса, потребовал от Сагиб-Гирея доказать прежнюю верность Порте нападением на русские гарнизоны и грозил, что назначит новым ханом Девлет-Гирея, истребит всех приверженных к России.
Из Карасувбазара весть ещё хуже: князь Прозоровский вышел со своим корпусом из Кафы и направляется к Акмесджиту, от которого до Бахчисарая рукой подать — четыре часа пути.
Сагиб-Гирей в смятении вызвал Абдувелли-агу, крикнул бессильно:
— Иди к резиденту! Пусть остановит Прозор-пашу!..
А Веселицкий, сидя на скамеечке во дворике, нежась на увядающем сентябрьском солнышке, беспечно, с ленцой, объяснил are:
— Генерал траву ищет для своих лошадей... Под Кафой трава плохая... От Ак-Мечети свернёт к Козлову.
Абдувелли передал его слова дивану — им никто не поверил.
— Паша не траву ищет, а наши головы! — вскричал Багадыр-ага. — Не отдадим крепости сами — русские силой заставят!
Сагиб заскользил беспомощным взглядом по лицам чиновников, ждал ответа, поддержки.
Чиновники опустили глаза, покорно склонили головы, и никто не решался сказать слово.
В тишине многозначительно и угрожающе прозвучал голос Джелал-бея:
— Если хан испортит воздух, то все начнут испражняться.
Аргинский Исмаил-бей подбодрил:
— Пошли нурраддина с войском!
— Это же война! — запротестовал Багадыр-ага.
Диван встревоженно зашумел. В глазах хана прежняя озабоченность и неуверенность.
— У русских пушки! — страшась, предупреждал Багадыр-ага. — У нас ни одной. За два часа они оставят от Бахчисарая обгоревшие руины...
И всё же хан послал нуррадцин-султана Батыр-Гирея навстречу Прозоровскому. Несколько отчаянных наскоков не остановили батальоны и эскадроны. Оставив на пологих склонах убитых и раненых, конница отступила, рассеявшись по холмистой степи.
В Бахчисарае воцарились уныние и страх — все обречённо ждали приближения Прозоровского. Верные туркам мурзы подумывали о бегстве к морю, чтобы, наняв лодки и корабли, покинуть эту проклятую Аллахом землю.
Но Прозоровский, изрядно напугав хана и диван, на Бахчисарай не пошёл. На марше его нагнал нарочный из Кафы с приказом остановиться. Ищущий сражений князь долго вертел в руках измятый лист за подписью генерал-поручика Щербатова, пытаясь в коротких строках найти причину такого приказа...
А причина была в письме Никиты Ивановича Панина, доставленном в Кафу, куда перебрался из окрестностей Бахчисарая Щербинин. В том самом письме, что предписывало Евдокиму Алексеевичу особо не усердствовать в требовании крепостей, но добиться от хана акта о независимости Крыма.
Резоны, изложенные Паниным, были убедительны, но тень обиды всё же легла на сердце Щербинина: получалось, что и его труды, как и прежние усилия Веселицкого, подвергались сомнению.
...А Веселицкий, почувствовав силу ногайцев, решил проигнорировать указание Панина и ещё настойчивее стал обхаживать ордынских депутатов.
В конце октября, поощряемые резидентом, депутаты обратились непосредственно к Щербинину с формальным ходатайством об оставлении за Россией крымских крепостей.
Такое же письмо было направлено Сагиб-Гирею.
Для соблюдения целостности и независимости ногайских орд, говорилось в письмах, «крепости Яниколь и Керчь с тем околичным углом, который почти натурою от сего полуострова отделён, яко способных с их гаваньми мест на содержание в Чёрном море достаточного флота и гарнизона в вечное отдать владение России».
Ногайцы сами, без согласия крымцев, отдавали крепости России!
Положение в Крыму обострилось до предела — ханство стояло в одном шаге от раскола и, вероятно, внутренней войны.
Сагиб-Гирей в очередной раз собрал диван, который, против обыкновения, заседал недолго, тихо, без криков, с какой-то обречённостью.
Багадыр-ага снова убеждал всех в необходимости уступок:
— Как нам уже известно, в Фокшанах турки проявили податливость домогательствам русских послов и при определённых условиях были согласны отдать наши места. Тогда нам помогла неразумность русского паши. В Бухаресте его не будет! А прежний русский посол нового разрыва не допустит... Чести хана будет нанесён ущерб, ежели кто-то за него станет распоряжаться крымской землёй!.. Следует хотя бы внешне сохранить перед всеми государями самовластие хана!
Теперь агу поддержали многие. Даже Мегмет-мурза, который ненавидел русских, понял, что другого выхода нет, и призвал уступить крепости. (Никто из присутствующих, правда, не знал, что в тайной беседе Веселицкий посулил мурзе крупный пансион за содействие).
Диван решил не отдавать судьбу Крыма в турецкие, а тем более ногайские руки и согласился на все пункты предложенного Щербининым договора. В Кафу поехал мурза с предложением возобновить негоциацию в Карасувбазаре.
Но Евдоким Алексеевич, который уже знал от Веселицкого о решении дивана, церемониться не стал — жёстко потребовал немедленно — без всяких переговоров! — подписать договор и акт.
1 ноября 1772 года долгожданные документы были подписаны.
Главный пункт преткновений и борьбы — седьмой артикул — излагался такими словами:
«Содержаны да будут навсегда Российской империей крепости Яниколь и Керчь, на берегу пролива из Азовского в Чёрное море лежащие, с гаваньми и околичной землёй, то есть начав от Чёрного моря по старой керченской границе до урочища Бугак, а от Бугака прямой линией на север в Азовское море, оставляя в границах Керчи и Яниколя все источники, довольствующие сии крепости водой, чтоб в тех крепостях запасное войско и суда находиться могли, для стражи и отвращения всяких противных на Крымский полуостров покушений; но только для коммуникации с живущими на кубанской стороне народами иметь крымцам при Яниколе на собственных своих рудах перевоз у особой пристани; равно в Яникольском и Керченском проливе ловить рыбу российским и крымским людям беспрепятственно, исключая те места, кои будут заняты российской флотилией».
Первым под договором поставил подпись хан Сагиб-Гирей. За ним, по очереди подходя к столу, ширинский Джелал-бей, Багадыр-ага, мансурский Шахпаз-бей, аргинский Исмаил-бей, едичкульский Карашах-мурза, едисанский Темиршах-мурза, буджакский Катыршах-мурза и джамбуйлукский Эль-Мурзаг-мурза.
Последним расписался Евдоким Алексеевич Щербинин.
Одновременно татары подписали декларацию об отделении от Турции, в которой выражалась надежда на справедливость и человеколюбие Блистательной Порты, что «не только будем с её стороны оставлены в покое», но и после завершения нынешней войны она «благоволит формально признать Крымский полуостров с ногайскими ордами свободным, неподначальным, а собственную его власть ни от кого не зависимой». Декларация предназначалась «для обнародования во всех окрестных землях и владениях».
Здесь же, в Карасувбазаре, немедленно были усажены за столы канцеляристы Цебриков и Дзюбин, которым радостный и взволнованный Евдоким Алексеевич велел не вставать до тех пор, пока все подписанные документы не будут размножены в копиях.
Смахивая тонкие струйки пота, катившиеся из-под париков по выбритым щекам, канцеляристы полдня усердно скрипели перьями. Когда они закончили, все пакеты опечатали личной печатью генерала и вручили нарочному офицеру секунд-майору Варавкину. Тот прихватил десяток казаков в охрану и стремительно ускакал к Перекопу. Оттуда нарочные, выделенные полковником Кудрявцевым, веером разлетелись в разные стороны — в Киев, Харьков, в Яссы, Бухарест. Сам Варавкин помчался в Петербург.
Вечером Евдоким Алексеевич устроил пышный ужин для своих офицеров. Те сначала долго соревновались в здравицах в честь Екатерины и Щербинина, а потом просто напились до бесчувствия.
Евдоким Алексеевич охотно слушал тосты, восхвалявшие его мудрость, долго крепился, чтоб не уснуть прямо за столом, потом, поддерживаемый под руки, едва дошёл до постели и упал на неё как подкошенный...