Об этой книге

Есть в нашей стране дом, с виду самый обычный, перед которым всегда почти стоят люди. Стоят днем, а случается, и ночью. Наши, советские люди и приезжие со всех концов земного шара. Просто так — стоят и смотрят на этот дом, где за окнами кто-то играет на рояле, кто-то поет колыбельную песню малышу, а кто-то, склонившись над столом, решает задачки.

Люди, приехавшие к этому дому, иногда за много тысяч километров, часто оставляют у порога цветы, а бывает, опустятся на колени, накопают земли, бережно завернут землю эту в платок и увезут с собой за моря и океаны.

Это дом, от которого войну — Великую Отечественную — повернули обратно: от Волги на Берлин. Четырнадцать шагов перед этим домом были теми последними шагами, которые фашисты не смогли преодолеть по нашей земле. Отсюда началось отступление гитлеровцев до самого Берлина.

А не сдал этот дом фашистам сержант Павлов. С горсткой бойцов отстоял он здание на Пензенской улице Сталинграда, почти два месяца обороняя его от врагов. Дом этот получил название — дом Павлова.

Во время Сталинградской битвы Яков Федотович Павлов был тяжело ранен, но вскоре снова встал в строй, получил звание Героя Советского Союза, а после войны вернулся в свой родной город Валдай, что лежит как раз на полдороге между Москвой и Ленинградом.

А город, где он стоял насмерть, не сделав ни шага назад и не дав врагу продвинуться ни на шаг, стал одним из самых прекрасных городов нашей страны. Там, в Волгограде, каждое утро ровно в восемь ноль-ноль — жара ли, снег ли, вьюга ли, мороз — к яркому пламени Вечного огня подходит, четко печатая шаг, необычный караул: мальчик и девочка. Девочка с красным флажком, мальчик с настоящим автоматом «ППШ». Такие караулы сменяются каждый час весь день — с восьми утра до восьми вечера. Ребята стоят недвижимо, смотря в огонь, и думают о том, как стояли в войну Яков Павлов и солдаты Сталинграда, в огне и в дыму, зная, что двигаться можно только вперед, думают о том, что было здесь в войну, на земле, порыжевшей от крови. И еще о том, как сделать, чтобы это никогда не повторилось.

К волгоградским школьникам часто приезжает Яков Федотович Павлов.

О том, как воевал Яков Федотович, я написал в книжках «Девочка из Сталинграда» и «Света и Камила». О том же, как он после войны жил в Валдае, рассказал в повести «Валдайские колокольцы», где Яков Федотович Павлов назван Яковом Павловичем Федотовым.

В Валдае, приехав в гости к Якову Федотову, я попал в лес, на медвежью охоту. В тот же день у меня за пазухой оказался маленький медвежонок-сосунок.

С моим соседом первоклассником Славой мы привезли медвежонка в Москву. И тут он в первую свою зиму куролесил вовсю. Но события, о которых было рассказано в «Валдайских колокольцах», оказались куда серьезнее: из-за своей любви к медвежонку Слава чуть не погиб.

Не забыть мне того лета, когда медвежонка отправили из Москвы в его родные Валдайские края. Пересказывать то, что тогда случилось, я не буду. Скажу только, что мне радостно было узнать милицейских работников города Калинина, проводника собаки ищейки, женщину-хирурга и, конечно же, коммунистов города Валдая. Все они боролись за спасение жизни маленького Славы.

В «Валдайских колокольцах» я написал все как было: о моем друге Якове Федотове, о Славике и о двух маленьких медвежатах Машке и Мишке. Правда, к концу повести они уже подросли, попали к мельнику, а затем, по слухам, одного из них — Мишку — отправили за границу, в Германскую Демократическую Республику.

Тоска по медвежонку Мишке все больше и больше мучила Славу. И он решил во что бы то ни стало разыскать своего мохнатого любимца. Случилось так, что в этом ему помог Яков Федотов, который в свое время и добыл этого медвежонка на охоте в Валдае.

Легко ли найти медвежонка, отправленного за границу в зоопарк? Нет, это не так-то просто. В книге «Звери на улице» рассказано, сколько изъездил Слава в поисках своего любимого медвежонка Мишки.

Вместе со Славой читатель побывает в Берлине, совершит путешествие по Германской Демократической Республике, посетит звериную больницу и один из самых больших в мире зоопарков.

Да, конечно же, читатель узнает и о том, как звери — дикие звери — шествовали по улице, а пешеходы и автомобили уступали им дорогу. Хотя книга эта о наших днях, но много в ней и о Великой Отечественной войне, о Берлине в те дни, когда Гитлер принял крысиный яд. А в рассказе о наших днях читатель вместе со Славой пройдет в двери, которые раскрываются сами, побывает на ярмарке и в комнате чудес… Хотя лучше об этом прочитать, чем узнать из пересказа.

Автор

 

1

У меня дома, в Москве, был медведь. Не плюшевый, не шерстяной, а настоящий, живой. Только совсем маленький — сосунок. Он ходил по комнатам, ноги его расползались по гладкому полу, а коготки постукивали.

Почему я говорю «медведь», а не «медвежонок»? А потому, что и маленький, он всей своей фигурой, походкой и повадками был очень похож на большого мишку — Михаила Топтыгина. Голова большая, глаза круглые, блестящие и хитрющие. Темя серебристое, а на плечах два белых пятнышка, как погончики. Лапы у Мишки между коготками были точно замшей обтянуты. Ходил он вразвалочку, как матрос, сошедший на берег после долгой качки по морям. И только слышалось: клац-клац — коготки по полу.

У моего Мишки была своя страсть — вилки проводов из штепсельной розетки выдергивать. Это было его главным развлечением. Любил он еще мой палец сосать. И при этом он урчал совсем как моторчик: «ур-ры, урры-урры». Не то чтобы там погромче или потише, побыстрее или помедленнее, а всегда совсем одинаково.

Теперь, когда я услышу вдруг, как маленький моторчик работает — у вентилятора или в бормашине у зубного врача, — я своего Мишку вспоминаю. Казалось, он мог сосать палец и урчать при этом час, два и три. Сам Мишка ни за что палец не бросит. Будет сосать, зажмурившись от удовольствия, до тех пор, пока палец у него не отнимешь. А отнимешь, тоже не обижался. Сползал на пол, оглядывал комнату, как бы соображая, что бы такое нашкодить. Подумает, подумает и пойдет безобразничать: заберется передними лапами на корзинку для бумаг. Корзинка легкая — сразу опрокидывается, и сыплются из нее всякие бумажки и коробки. А Мишка задом пятится, большой головой мотает, рычит. Можно подумать, что не он нашкодил, а его обидели.

Нахальный был Мишка, но ласковый. Попал он ко мне случайно. Вот как это произошло.

 

2

Прошлой зимой мне надо было поехать по делу в город Валдай, что лежит как раз посредине между Москвой и Ленинградом на возвышенности или, проще сказать, на невысокой, но большой горе. А город этот зеленый, лесистый.

Во времена наших дедов была песня с такими словами:

Город Валдай издавна славился поддужными колокольчиками. Было это поболее ста лет назад, когда из Москвы в Санкт-Петербург, как назывался тогда Ленинград, ездили не поездами, а на перекладных. Запрягали в Москве тройку лошадей: коренная — та, что в середине, под дугой, а к дуге колокольчик подвешен. С ним и ехать веселее, и, если в метель заблудится тройка, по звону колокольчика могут ее найти — на дорогу вывести.

В городе Валдае в те времена путешественники отдыхали, перекладывали лошадей. Уставшую тройку оставляли поесть и отдохнуть, а вместо нее в те же сани или в карету запрягали — закладывали — других, отдохнувших лошадей. От этого и выражение пошло: ехать на перекладных.

Но вот проложили из Санкт-Петербурга в Москву железную дорогу, да так, что Валдай остался немного в стороне.

Все реже и реже заливался теперь колокольчик, дар Валдая, на валдайской дороге; опустели постоялые дворы, где перекладывали лошадей, да и в домах валдайских света убавилось, потянулся народ к чугунке, как называли железную дорогу, — опустел город Валдай.

А где людей мало, там медведям приволье. Пошли как-то валдайские девушки в лес по малину. Я годы этой там хоть ведрами собирай. Набрали лукошко и слышат: навстречу кто-то по лесу идет, тоже ягоду собирает. Раздвинули кусты и ахнули: медведь! Он же лакомка — страсть как сладкое любит. А ягоды, как гребенкой, большой когтистой лапой собирает.

Девушки побросали лукошки с малиной — и бежать.

А мишке благодать: стал малину сразу двумя лапами прямо в пасть загребать — всю морду вымазал. И доволен.

На всю Россию прославился город Валдай как медвежий угол.

И то сказать, спустя сто лет ехал я этой дорогой на автомашине, вдруг, подъезжая в Валдаю, вижу — медведь. Да здоровущий какой! Вдвое выше человека. Стоит на задних лапах у самой дороги, передние поднял, пасть раскрыл — страх! Тормозить? Нет, на автомашину он не кинется. О железо зубы попортит. Чего я, в самом деле, испугался? К тому же, подъехав поближе, увидел — медведь-то каменный! Его на дороге вроде бы для украшения поставили. На других дорогах все больше статуи — девушка с мячом или там горный козел. Оно и правильно. На юге, в горах, такие фигуры чаще встречаются. А тут, в валдайских лесах, медведь не редкость. Ему и монумент поставили. Что с того, что в Валдае теперь большой молокозавод, огромный спортивный стадион, новые каменные дома и автобусная станция, через которую проходят десятки дальних автобусов? Медведей в лесах валдайских это, как видно, испугало не очень. Ведь случилось же так, что и мне вскоре после приезда в Валдай довелось встретиться в лесу с живым медведем.

 

3

В Валдае у меня есть друг, Яков Павлович Федотов. Он в этом городе родился, отсюда в сорок первом году колхозным пареньком воевать пошел. Бороду он еще тогда не брил — не росла. Он так воевал, что прославился на весь мир. За него, безусого паренька, во время войны фашисты обещали уйму денег, и шесть раз в их фашистских газетах появлялись сообщения: «Федотов найден. Убили Федотова».

А там, глядишь, опять советский снайпер не дает жизни фашистам. Чуть кто высунется — бац! Так метко бьет, точно как знаменитый Федотов. Что ж такое?

И оказывалось: это Федотов и есть. Зря только фашисты какому-то доносчику платили.

Несколько раз гитлеровцы набавляли цену за голову Федотова. Охоту на него устраивали. Шпионов к нему подсылали. А Федотов жив, здоров и по-прежнему бьет без промаха.

В сорок четвертом году Федотова ранили. Подлечился он в госпитале — и опять на войну.

Кто постарше, помнит, как в газетах и по радио писали и говорили про знаменитого снайпера Федотова. Был он героем фронта и, как коммунист, не уходил с самой что ни на есть передовой.

В сорок пятом году война шла к концу. Фашисты за Федотова уже столько денег обещали, что на эти деньги человек мог прожить до конца своих дней. Но вот же не смогли убить Федотова. Уже до Берлина наши дошли, Гитлер крысиный яд принял. Помощники его, что вместе с Гитлером разрабатывали план завоевания нашей страны, кто сам себя поджег и сгорел, кого за злодеяния казнил суд. А Яков Павлович Федотов, живой и здоровый, возвратился домой с Золотой Звездой Героя на гимнастерке.

«Где же теперь этот Яков Федотов?» — часто спрашивали меня. Многие люди у нас и за границей интересовались Федотовым. Ведь его и в Берлине чествовали, и в Париже поздравляли — он по всему миру своей храбростью и меткостью прославился.

А Яков Павлович, как кончилась война, сел за школьную парту. Грамотенки-то у него было до войны немного: хватало только на то, чтобы подсчитать, сколько врагов в землю уложил. Но тут он не сбивался со счета: снайпер. А дальше как быть?

Вот и пошел Яков Павлович после войны учиться. Сдал за десятилетку и дальше стал учиться в Москве. Высшую партийную школу окончил. А окончание в той школе — выпуск то есть — праздновали как положено: весело и шумно.

Уже в те дни в газетах писали, в наших и заграничных, что, дескать, знаменитый Герой Яков Павлович Федотов образование получил. Куда он теперь пойдет? Ему ведь везде честь да почет.

На выпускном вечере Якова Павловича спросили:

— В Москве останетесь?

— Нет.

— А куда же?

— Где родился, там и сгодился! — сказал Федотов.

Поехал Яков Павлович в свой родной Валдай. А через год и я туда же, как уже говорил, должен был поехать по своим делам и, кстати, хотел с другом своим Яковом свидеться.

Дело было зимой, как раз в школьные каникулы, когда мой сосед Славка без конька во дворе не появлялся. Славку этого во дворе мальчишки «очкариком» зовут. Между прочим, парень этот — будь здоров, и себя, и товарища в обиду не дает, не из трусливого десятка. Вот только очки у него с носа часто соскакивают. Но это ничего. Доктор сказал: если очки все время носить, за год-другой зрение исправится и он их потом совсем снимет.

Так вот, со Славиком этим, когда однажды я с автомашины снег сгребал, такой разговор произошел.

— Опять едете? — спросил меня Слава.

— Еду.

— Далеко?

— В Валдай.

— Интересно!

— А что — интересно?

— Города такого я не знаю. Там чего?

— Медведи.

— Ну?

— Не в самом городе, конечно, а рядом, в лесу.

— Меня возьмете?

— Зачем?

— Медведей смотреть.

— Так это же не зоопарк. Они там, в лесу, без клеток. Укусить могут.

— Не укусят.

— А ты почем знаешь?

— Мне бабушка из книжки рассказывала.

— Что?

— Надо представиться, что ты спящий. Медведь подумает, подумает и уйдет.

— Ну что ж, раз так — поедем. Только надо твою маму спросить. Пустит ли тебя Нина Васильевна?

— Пошли спросим.

— Пошли…

Назавтра мы со Славкой укладывали в машину термос с горячим чаем, корзинку с едой и чемодан.

Поехали.

 

4

Славке повезло. В Валдае у моего друга Якова Павловича есть сын Юрик. Он на полгода старше Славы и тоже учится в первом классе. Вот мы и порешили: будет Славке в Валдае компания.

Ехали мы без особых приключений. В городе на мостовых грязь и слякоть — снуют и скребут снегоуборочные машины, подбирая железными загребущими лапами какую-то темную жижу. А выехали за город — белым-бело вокруг. Пушистая бахрома на елках. Легкий морозец. Лес по бокам синим кажется. А там, где леса нет, — поля точно белые страницы разостланы, и по ним читать можно. Вон цепочка вокруг березки. Это сорока обошла дерево. А там заяц пробежал.

— Гляди, Славка.

— Гляжу. Только вот очки протру — запотели.

— Следы читаешь?

— Нет. Я еще только буквы складываю. А подряд читать не умею. Следы потом читать научусь… А скоро медведи будут?

— Это, брат, подождать придется. Скорее всего, до того дня, когда, вернувшись в Москву, пойдем в Зоопарк.

— Нет. Не думаю. Зачем же мы тогда в Валдай едем? Будут медведи.

Славка оказался прав. Хотя первый встреченный нами медведь, как известно, был каменный. Вокруг него тихо вился и танцевал легкий снежок, накинув на медвежьи плечи белую пушистую шаль.

Проехали мимо каменного медведя и увидели поле, а на нем, все в снегу, не то овцы, не то козы.

— Что это? — спросил Слава.

Света к тому времени поубавилось, и я не сразу мог разглядеть, что это за необычное поле. А потом понял и объяснил Славе:

— Это валуны.

— Чего?

— Камни такие. Будешь учить географию — узнаешь. Камни эти круглые видишь?

— Теперь вижу.

— Они древние-древние. Им много тысяч лет. Был такой ледниковый период. Вот они здесь на Валдайской возвышенности с тех пор и остались.

— А кто их так обкатал? — спросил Слава.

— А обкатало их время и льды. У моря камешки тоже бывают гладкими. Их тоже время обтачивает. Только там камешки маленькие, а здесь большие…

 

5

В Валдай мы приехали в сумерки. У самого почти города по обочинам дороги стоят темные елки, тяжело клоня книзу грузные ветки. А стройные сосны — худые и гордые — высятся голыми рыжими стволами, только на самой макушке пышная белая шапка.

Город возник как-то сразу.

Косые лучи заходящего солнца ложились на чистый снег и как бы подрумянивали его. Солнце играло красками: уйдет — и тротуары станут сиреневыми. А снеговая крыша, нахлобученная на дом как шапка, еще вся в лучах — розовая. Что же до дыма из трубы, то он золотисто-красный.

Валдай Славке понравился. Он сказал:

— Хороший город. Только песок в валенках.

Это у него ноги затекли. Ехали-то мы без малого семь часов. А приехав, зашли прямо к Якову Павловичу. Он в том доме работает, что, снеговой шапкой накрытый, на самой горе стоит. От этого дома весь город видно. И озеро. Будто большое белое блюдо с зелеными краями. Такое Валдайское озеро. Огромное. Из конца в конец взором не охватишь.

Вечерело, и Яков Павлович уже кончал работу. Пружина сильно хлопала входной дверью. Один за другим уходили сотрудники учреждения.

Мы со Славкой погрелись у печки, разогнулись, помахали руками, а в это время Яков Павлович услышал наши голоса и вышел в прихожую:

— С приездом!

Поздоровались. Познакомил я Славку с Федотовым. Яков Павлович и говорит нам:

— Вы, братцы, как? Домой ко мне поедете или тут подождете? Я скоро освобожусь.

Славка сказал:

— Тут подождем. У печки.

Ну, а я с ним спорить не стал. Тут и скамейка была. Сели.

А Якова Павловича дверь как раз напротив. Он и не закрыл ее. Нам все видно и слышно.

— Да, это я, — говорит в телефонную трубку Федотов. — Когда елка? Завтра? Понятно. А ремонт школы закончили? Понятно. Спасибо. Буду в колхозе — заеду в Броды.

Славка тянет меня за рукав и спрашивает:

— Яков Павлович учитель? А Броды — это что?

— Броды — это деревня такая, недалеко от Валдая, — говорю я.

Опять звонит телефон.

— Откуда? — спрашивает Федотов. — А, молокозавод? Слушаю.

Мне слышится, будто Яков Павлович смеется.

А он между тем говорит:

— Плохо дело. Заливают, говоришь? Вот беда!..

Потом молчит, а из трубки, которая возле уха у Федотова, аж к нам доносится: «Кар… кар… кар…»

Трубка умолкла, и снова говорит Федотов:

— Заливает вас колхоз молоком и еще больше заливать будет. Такие там доярки подобрались, что у них реки молочные так и текут. А вы не о том думайте, как этот поток сократить, а о том, как больше продукции дать… Знаю, знаю. Приходите. Обмозгуем.

В комнате Якова Павловича сумеречно. Только зеленая лампа освещает стол и его руки, большие, жилистые. Он что-то пишет, и перо быстро бежит по бумаге. Потом кричит нам в коридор:

— Не соскучились? Я сейчас!

Но «сейчас» это затягивается.

Входная дверь скрипнула и закрылась, будто хлопушка хлопнула. Какой-то бородач смахнул с валенок снег и пошел к Федотову. В руках у старика большие грабли.

— Что это? — спрашивает Славка.

Мы слышим, как сердито говорит старик:

— Это им не колокольцы отливать под дугу. Вещь нужная для работы. Смотри, Яков Павлович, как сделали. Стыд!

Славка шепотом спрашивает меня:

— Почему он сказал — колокольцы?

— Не знаю, — говорю я. — Наверное, звоночки так называются, а колокольчики — это цветы.

Старик уходит, а грабли остаются у Федотова.

Яков Павлович появляется в прихожей, и мы поднимаемся, чтобы уйти с ним, но снова скрипит и бухает дверь, и в коридор, прямо к печке, торопливо входит человек с большой круглой головой и носом — ну точь-в-точь картошка.

— Ты что, Андрей Иванович? — спрашивает Федотов. — Горит где, что ли?

— Боялся опоздать! — Большеголовый снимает шапку, вытаскивает платок, вытирает лоб и шею. — Уф! Хорошо, что застал. У нас несчастье. — Он нагибается к Федотову так, что кажется, вот-вот заденет его носом, и говорит что-то вполголоса.

— Ну?! — поражается Яков Павлович. — Медведь? Чудеса! Где тут москвич? — поворачивается он к нам.

— Я! — отзывается Славка.

— Отогрелся, путешественник?

Как Славка отогрелся, видно по его щекам. От них, как говорится, прикурить можно — пылают. А очки вспотели.

— Угу, — говорит Славка.

Видно, он чувствует, к чему дело клонится: уходить надо. Не хочется. Но виду не подает. Спрашивает:

— А где Юра ваш?

— Вот я об этом и думаю. Пора вам свидеться. Идите-ка вы, друзья, к Юре, а меня извините, я еще тут посижу. Располагайтесь дома. А там и я набегу. Договорились?

— Договорились. Пошли! — берет меня за руку Славка.

 

6

Как только мы вошли в дом Федотова, Славка и Юра познакомились и стали носиться из комнаты в сени, из сеней в комнату. При этом Слава ударился о косяк шкафчика, и там что-то загремело и зазвенело.

— Ой, разбили! — крикнул Слава.

— Да нет, это колокольцы. — Юрик открыл дверцу шкафчика. — Смотри — видишь?

Мы увидели на полке стоящие по росту блестящие, будто серебряные, колокольцы. Самый большой был величиной с кружку на пол-литра, какой обычно отмеривают молоко. А последний, маленький колоколец был чуть побольше наперстка. Он казался игрушечным. От толчка ровный рядок колокольцев нарушился, но Юрик двумя ладонями быстро и ловко их подровнял.

— Ну, вот и порядок! — сказал Юра, захлопнул дверцу шкафчика и ушел в сени.

— А колокольчики — это что? — спросил Слава. — Цветы? Да?

— Да! — крикнул из сеней Юрик. — Звоночки — они как хочешь: колокольцы или колокольчики. Только у нас на Валдайщине говорят — колокольцы.

Юра громыхал чем-то в сенях и притащил трехколесный велосипед:

— Давай, Слава, кататься.

— А как? — спросил Слава. — Ты или я? — Видно было, что Славке очень хотелось первому оседлать велосипед. — Знаешь что? — вдруг предложил он. — Давай играть в милицию.

— Как это? — спросил Юра.

— А так. Ты будешь главный милиционер. На карандаш, держи. Это будет милицейская палочка. Станешь тут, посреди комнаты, а я буду вокруг тебя ездить. Идет?

— Идет, — сказал Юрик.

Он был парень покладистый.

— Юрик, — спросил я, — где же твоя мама? Ты брось карандашом махать, Слава и так накатается. Отдал ему велосипед, и ладно. Ты про маму скажи.

Юра вздохнул:

— Она в Бродах. Три дня уже. И еще будет. Там молодая докторша. А мама уже семь лет лечит. А больных много. Мама поехала этой молодой докторше помочь. И обратно не едет. Плохо без мамы.

— Ну, а папа что говорит? — спросил я.

— А папа говорит: «Их там тридцать, и все больные. А нас трое, и все здоровые». А с мамой лучше… Славка, хватит ездить, дай мне…

В тот вечер мне еще довелось быть у Якова Павловича на работе. Послала меня за ним его мать, Юрина бабушка. «А то, — сказала она, — засидится там до полуночи. Он такой неуемный!»

Я пошел к Федотову. Человек с большой головой еще сидел у него. Большеголовый был без шубы, и лицо его, как недавно у Славки, было пламенно-красным.

— Садись, — сказал мне Яков Павлович, — и знакомься: Уваров Андрей Иванович, директор детского дома.

— Уваров, — протянул мне широкую ладонь большеголовый.

— Так вот, — продолжал Федотов начатый разговор, вводя меня в курс дела, — это не совсем обычный случай, чтобы медведь да вдруг корову задрал. Сколько тут на Валдае живу, один раз про козу слышал, и то коза эта из худого сарая вышла и на шатуна напала. Ты-то про шатуна и не знаешь, — обратился он ко мне. — Это такой бездомный медведь. Его зимой из берлоги спугнут, он и бродит, шатается, значит, очумелый, злой. А потом ведь и залечь на боковую тоже дело не простое. До этого надо, брат, отъесться, нагулять побольше жиру, чтобы в зимние морозы не было холодно. А «нажиреть» к зиме не всякому мишке удается. Вот и бродит он по первому снегу недовольный и голодный. Ну, попадись, на беду, коза — съел. А ведь Топтыгин — животное всеядное: хошь жука съест, хошь рожь оборвет; у нас в лесу желудями закусывает, на сладкое ягоды собирает. Но уж если на пасеку попадет — и пчелы ему нипочем: лакомка. А тут они корову перегоняли из подсобного хозяйства в город да и встретились с медведем…

— Лицом к лицу, значит, — вставил Уваров.

— …С перепугу бросили корову — и бежать. Потом вернулись с охотниками. Медведя нет, а корова…

— Можно сказать, ее тоже нет, — вздохнул Уваров. — Рожки да ножки. Может, где часть мяса и припрятал. Хозяин это любит: припрятать впрок и мхом закидать. Мясо, что попритухло, — ему вроде лакомства.

— Вот дела-то какие, — сказал Яков Павлович, — придется нам этим медведем заняться. — Он поглядел на календарь, что стоял на столе. — Послезавтра, в воскресенье, отправимся. Пойдешь? — обратился он ко мне.

— Какой из меня охотник! — сказал я.

— Какой есть. Дело нехитрое.

Уваров поднялся:

— Ну, я пошел.

— Погоди. — Федотов подошел к нему и положил руки на плечи. — А по тому делу договорились? Пойми, тут не о себе думать надо.

— Хорошо, — сказал Уваров, кивнул на прощание головой и ушел.

Было видно, что на душе у директора детдома совсем не хорошо.

Я подумал о том, почему Уваров назвал медведя хозяином. Потому, должно быть, что зверь этот шутить не любит. Ударит лапой — будь здоров. А точнее сказать: поминай как звали.

 

7

Мы вышли на улицу. Тихо плавал в недвижном воздухе легкий снежок. Под ногами поскрипывало. Яков Павлович молчал, но чувствовалось, что его волнует разговор с Уваровым.

Мы спускаемся с горы, выходим на прямую улицу, и вдруг Федотов говорит, как бы ни к кому не обращаясь:

— Нехорошо.

Потом останавливается под фонарем, поворачивает ко мне лицо и вздыхает:

— Эх, Уваров, Уваров!

— Корову загубил? — спрашиваю я.

— Корова — коровой. Тут медведь виноват. А человек — это главное.

Он помолчал.

Я еще не мог понять Федотова.

— Судьба человека решается, — сказал Яков Павлович, — а Уваров о себе думает, о своем удобстве, о своих интересах. А, что говорить! Вон видишь, окно светится… — Он протянул руку к освещенному окну. — Живет там наша библиотекарша, Кира Матвеевна. Мужа на войне убили. Одна. Пошла она в детдом, к этому Андрею Ивановичу Уварову, попросить, не дадут ли ей там ребенка на воспитание. Все жизнь будет полнее. Пришла, а у них час отдыха — спят детишки. Повели Киру Матвеевну в спальни. Она поглядела — все во сне вроде бы одинаковые. Глаза закрыты, щеки красные. В общем, ни один из ребят ей не приглянулся, за сердце не задел. Собралась уходить, а Уваров ее чай пить пригласил. И тут же за столом девчушка лет семи чашки полощет, хозяйничает, одним словом. Когда ходит, над столом только темный чуб торчит, бантиком завязанный… Ну, пошли, дорогой я тебе все расскажу… Я ее видел, Галочку эту. Ну Галка и есть. Глазки черные, и, видно, добрая девчушка, ласковая. Когда чай попили и Галя эта пошла к своим книжкам-картинкам, Кира Матвеевна и говорит: «Вот эта девчушка мне по душе пришлась». А Уваров сразу как отрезал: «Нет, у нее отец есть. Нельзя». Библиотекарша наша, уходя, присела рядом с Галей, несколько минут книжку с ней почитала, о картинках поговорила. Потом девчушка эта ее до двери проводила. И все. А вот запала она в сердце Кире Матвеевне. Днем и ночью Галочку эту вспоминает, скучает, как по дочке все равно. И узнала, что неверно сказал ей Уваров. Нет у девчушки ни отца, ни матери. Было одно предположение о ее родителях, посылали запрос — не оправдалось. Кира Матвеевна снова к Уварову. А он новый довод выставил: «Возьму девочку к себе. Я тоже имею право, как каждый гражданин, взять на воспитание. Что с того, что я директор».

Тут и возразить нельзя. Вот и пришла ко мне вчера Кира Матвеевна. Плакать не плакала, а чувствую я — вся она исстрадалась. Человек она золотой — спокойная, работящая, людей любит, и все вокруг ей тем же платят. Пришла, рассказала, как было дело. И ни о чем не просит.

Вечером, после работы, пошел я в детдом. Сели мы с Андреем Ивановичем пить чай. «А где, спрашиваю, Галя? Слышал я про нее». Он говорит: «Она сегодня в группе. С девочками. У меня сейчас годовой отчет, так мне не то что Галей — собой заняться времени нет, третий день не брился». Выпили мы с Уваровым по три чашки, поговорили о том о сем, и я понимать стал. Может, он и привык к Гале, но привычка — это еще не любовь. В общем, к Гале у него не то чувство, что у Киры Матвеевны. Совсем не то. Вот об этом я ему сегодня и высказал. Андрею Ивановичу расставаться с Галей не хочется. А Кире Матвеевне без девчушки этой жизни теперь нет. Когда уходил я из детского дома, пошел к девочкам, познакомился с Галей и спросил: «Ты Киру Матвеевну помнишь?» А та руку мою схватила, прижалась к ней, молчит. Я только чувствую, какая у нее щека жаркая. «Что, Галочка?» — «Скажите тете Кире, что я ее так помню, так помню, что каждый день в окно гляжу — не идет ли. А она все не идет». Вот дело-то какое…

Мы подошли к дому Федотова.

 

8

Дом Федотова в Валдае в три окна. Холодные сени, прихожая, она же кухня с большой русской печкой. А по другую сторону этой печи, стоящей как бы в центре всего дома, — две комнаты. Нам со Славкой постелили во второй комнате, а Яков Павлович с Юркой расположились в первой, проходной. Я, правда, пробовал спорить, говорил, что мы не хотим их стеснять и останемся в первой комнате, где есть широкий диван и диванчик, но с Яковом Павловичем, когда он что-либо решил, спорить бесполезно. Это я знал еще по давнишнему нашему знакомству. И мы улеглись во второй комнате.

Проснулись мы со Славиком в одно время. В доме тишина — только Юрик чай прихлебывает и слышно, мурлычет не то кот, не то самовар. Вышли — видим: стол накрыт, из самовара бьет пар и самовар этот по-кошачьи «мурры» распевает. А Юрик за столом один.

— Доброе утро, — говорит Юрик. — Как спали?

— Спасибо, хорошо. А ты что ж один? — спрашиваю.

— Бабушка еще с вечера в колхоз за картошкой поехала. К обеду вернется. А папа с утра дрова наколол, печку истопил и до работы в детский дом пошел. А я вот завтракаю. Садитесь. Славка, ты как пьешь — с молоком или так просто?…

Мы завтракали втроем. Окна мороз разукрасил пальмами и папоротниками, а солнце вставило в эти причудливые очертания драгоценные камни.

Было тепло и уютно…

Юрик убирал со стола и то и дело уходил в сени.

Зазвонил телефон, и Юрик ответил:

— Папа ушел на работу. Скоро там будет.

Потом Юра опять пошел в сени, и мы слышали, как он мыл посуду.

Слава спросил меня:

— А Яков Павлович — он кто, начальник?

— Нет, — сказал я.

Славка посмотрел на занавеску, за которой скрылся в сенях Юрик, и вздохнул.

— Я тоже так думал, что не начальник.

— Почему ты так думал?

— Начальник сам дрова для печки не колет.

— Ну, это смотря какой. Колоть дрова — это та же утренняя зарядка.

— Нет, — сказал Славка, — не зарядка. А почему Якову Павловичу те грабли принесли, помните? Он что, делает грабли?

— Нет, Славка, он грабли не делает.

Славка отодвинул чашку:

— Вот вы сказали, что он не учитель. А ему из школы звонили про елку. И он в детский дом пошел. Почему он обо всех заботится?

— Его все касается, Славик.

Вошел с тряпкой Юра. Он вытер клеенку, покрыл стол скатертью, поставил пепельницу и сказал:

— Пошли.

Они пошли, и я слышал, как в сенях Славка спрашивал Юру:

— Твой папа кто?

— Как — кто? Человек!

— Ну, человек. А еще кто?

— Коммунист, — сказал Юрик.

Потом я услышал, как хлопнула дверь во двор.

 

9

В этот день я был в райкоме партии у Якова Павловича. Мне хотелось поподробнее узнать о завтрашней охоте на медведя, но так и не довелось поговорить с Федотовым. У него все время были люди. Я сидел и думал: «Уйдут люди, останемся мы с Федотовым один на один, и я спрошу его, не опасно ли мне, никогда не бывавшему на охоте, да вдруг сразу на медведя».

Думать-то я так думал, а спросить не смог.

Сначала у Якова Павловича был человек в кожаном пальто и в белых, на коже, бурках. Он был высокий, широкоплечий, говорил четко, по-военному, вошел стремительно и руку Федотову подал рывком:

— Здорово, Яков!

— Здравствуй, Коврига!

Оказалось, что у человека этого такая фамилия.

Но дело не в этом. Коврига докладывал секретарю райкома партии о делах в колхозе: помещения для скота отремонтированы, дорога проложена…

— Видел, — вставил Федотов.

— И еще увидишь. — Коврига вынул из портфеля тетрадь и, раскрыв ее, положил Федотову прямо на стол. — Во какой трудодень у нас будет. Побогатели. А? Хорошо?

— Нет, — сказал Яков Павлович, — плохо.

Коврига вскочил:

— Чего так?

Поднялся и Федотов. Он говорил негромко, но как-то очень веско, и чувствовалось, что волнуется.

— Ты коммунист? — спросил Яков Павлович.

— Ну, коммунист.

— Не так говоришь, Коврига. — Федотов повернулся к несгораемому шкафу из толстенного железа и достал листок бумаги. — Читай! Читай вслух!

Коврига пожал плечами и стал читать:

В первичную организацию КПСС колхоза имени Октябрьской революции. От тракториста Ивушкина Пантелеймона Кондратъевича.

С самого своего детства я уважаю великую партию большевиков и мечтаю добиться большой чести и большой ответственности — стать членом Ленинской партии, чтобы все силы отдать на борьбу за счастье трудового народа. Прошу послать меня в самую трудную бригаду и прошу принять меня в партию Ленина.

К сему Ивушкин

— Ты Ивушкина знаешь? — спросил Федотов.

— Как не знать! Лучший тракторист по нашей местности.

— Лучший, а просится в худшую бригаду. Понял? Человек в коммунисты идет. Не о себе заботится, а, как он там говорит, «о счастье трудового народа». Как же ты, Коврига, можешь радоваться, что у тебя в артели хорошо, а у соседа плохо? У них до сих пор аванса не давали. Лен градом побило. Слыхал?

— Слыхал.

— Председатель в больнице лежит.

— Я ему меда послал, — вставил Коврига.

— Ты погоди. Мед сладок и согревает до пота. А человеческое тепло лучше. «Послал»! А сам сходить не мог? А попросили у тебя плотницкую бригаду на неделю. Дал? Молчишь. «Моя хата с краю». Забудь ты эту плохую пословицу. Вот ты сказал тут, что ты «ну, коммунист». Эх, Коврига, Коврига. А кто такой коммунист?

Коврига молчал. Он достал из кармана пачку «Беломорканала», щелкнул по ней пальцем, поймал на лету выскочившую папиросу, забросил ее в рот, чиркнул спичкой раз-другой, сломал спичку и наконец закурил.

— Коммунист, — сказал Федотов, — человек, который не может радоваться, что у него хорошо, а у соседа плохо. Это при наших дедах говорили: «У соседа сдохла корова. Какое мне дело? А все-таки приятно». Так было, когда на рынке частные лавчонки стояли: я не торгую — не беда, лишь бы сосед не торговал, чтобы завистью не мучиться. А коммуна — один дом. Какая уж тут зависть! У тебя тепло, а у соседа холодно — нечего радоваться. Коммунист за все в ответе. Пока сосед твой в больнице, поможешь им. А я к твоим соседям на той неделе поеду после работы. Вечером дела и обсудим. Понял?

— Понял, Яков Павлович.

Коврига взял со стола свою тетрадку и загасил в пепельнице папиросу:

— Могу быть свободным?

— Нет, погоди. Медведя в ваших краях не видели?

— Медведя не видели. А волки, говорят, у соседа собак перетаскали.

— Опять сосед! У него волки собак перетаскали. А у тебя весь колхоз — охотники. Ждешь, пока волки к тебе придут? Думаешь, постесняются передового колхоза? Нет, Коврига, они не разбирают. Облаву надо.

— Сделаем, Яков Павлович. Все некогда было. Коровник этот. Ремонт. Как отеплили, так удои и поднялись. Теперь со временем посвободнее.

— Это я знаю, — сказал Федотов. — У вас лучшие доярки Архипкина и Емельянцева? Так?

— Точно.

— Ну, а комсомолки эти, что рассказывали мне позавчера, когда я у вас был, — они же тянутся за Архипкиной, — догоняют?

— Догоняют.

Федотов подошел к окну. Я сидел тут же и видел в окно, как на высоких валдайских саночках катили почти все, кто был на улице. Райком на горе, да и весь город холмистый. Вот тут и скользит этот впервые мной виденный транспорт: высокое деревянное креслице на длинных железных полозьях. Едут в этих креслицах ребята — с горки на горку. А вот женщина везет мешок. Должно, картошка. Одной ногой она на длинном полозе, а другой — отталкивается. Взобралась на пригорок, стала ногами на два полоза, за спинку креслица держится и съезжает. А куль на креслице лежит…

Федотов смотрел недолго. Вернулся к столу:

— Вот что, товарищ; Коврига. Напиши четыре характеристики: на Архипкину и на Емельянцеву, на знаменитых доярок, и на этих двух девчат, что их догоняют. Подумаем тут о том, чтобы в Москве к награде представить. А тебе характеристику сами напишем. Понял?

Понял, Яков Павлович, понял, только я что? Обо мне зачем?…

— Ну, не скромничай и раньше времени не радуйся. Тебе тяжеленько придется — и свой колхоз и соседский пока что тянуть надо…

Коврига ушел. Дверь за ним захлопнулась и тут же снова открылась. В комнату люди заходили друг за дружкой. Запомнился мне человек в милицейской форме. Он еще с порога сказал:

— Яков Павлович, помоги!

— Что случилось?

— С Нового года никого в городе не убили и не ограбили. Так, только мелочь всякая.

Федотов повел ладонью по лицу, точно умылся. Когда он отнял руку, я увидел, что улыбка еще не сошла с его лица.

— Погоди! — Он замахал рукой. — Выходит, что мне надо пойти на большую дорогу и кого-нибудь ограбить, чтобы милиция не скучала без дела. Так?

— Да нет, Яков Павлович. Я не шучу. Область режет нас с собаками. Две у нас. Серый и Рекс. И из области звонят и требуют: «Отдайте собак — они вам ни к чему». А почему отдавать? Мы их воспитали, первоклассными сыщиками сделали. Серый медаль на выставке получил. Ну, нет у нас преступлений. А если будет?

— Хорошо, — сказал Федотов, — побольше бы нам таких забот. Я поговорю с областью. А ты Серым не скаредничай. Просили тебя прислать его с проводником в Броды на школьный праздник…

— Так проводник тогда выходной был. Теперь пошлю…

День подходил к концу.

В комнату Федотова вошла женщина, повязанная платком. Размотала платок, и я увидел щеки, красные от мороза, и гладкие серебристые волосы.

Она поздоровалась с Яковом Павловичем и сказала:

— Заехала на минутку. Отрывать не буду. Душевно благодарю за письмо к Новому году. Сколько лет, как сын на фронте погиб, никто обо мне, старой, на праздник и не вспоминал. А тут — из райкома: «С Новым годом, и чтобы здоровье было и успехи». Спасибо, Павлович, здорова, и все ладно.

— Не на чем, — сказал Федотов. — Помочь-то в чем надо?

— Нет, все ладно, я же сказала. А что надо будет — зайду.

Она пожала руку Якову Павловичу, замотала платок и ушла, легко ступая в валенках.

Федотов ни на мгновение не оставался один. Чтобы подумать, сосредоточиться, он отходил на минуту-другую к окну.

Решив не докучать ему своими вопросами об охоте, я ушел. В окно мне было видно, как лихо, на бешеной скорости Юрик съезжает с горы, везя Славку на высоких саночках.

 

10

В воскресенье еще затемно мы ехали в розвальнях в те места, где у директора детдома Уварова медведь задрал корову. И надо же было этому Уварову, чтобы сэкономить время, перегонять корову по лесной тропинке. Экономия вышла, как говорится, боком.

Розвальни должны были доставить нас к лесу — туда, где кончалась санная дорога, а затем вернуться обратно. Юрик и Славка поехали до этого места нас проводить.

Дремали валдайские дома, закрытые ставнями, которые были точно опущенные веки; дремала запорошенная снегом дорога, еще не прорезанная ни одним полозом. И длинногривая лошадка, стоявшая так неподвижно, что ее можно было принять за каменное изваяние медведя у въезда в город. Да, наверное, и лошадь еще не проснулась. И Славка боролся с дремотой, что было видно по его глазам, которые он таращил, неестественно широко раскрывая.

— Ты где сядешь? — спросил Юрика Слава, когда мы собирались.

— А мне все равно, — ответил Юра. — Где место будет.

— Давай так, — предложил Слава, — я сяду спереди — там одному есть где поместиться — и буду тебе рассказывать все, что увижу. Идет?

— Угу, — мотнул головой Юра. Он мало думал об удобствах: устроился между мной и Яковом Павловичем на сене — и доволен. Ему не впервой было ехать на санях.

А Славка восседал у самого передка саней, покрикивал на лошадь и шумно выражал свой восторг:

— Вот это елки! Такая ни в какую комнату не войдет на Новый год. Специально для Колонного зала. Здо́рово!

Динь-динь! Динь-динь! — сопровождало нас по всему пути.

Славке, видимо, особенно нравился колоколец, звеневший под дугой.

Лошадка бежала ленивой рысцой и все время смешно махала головой. Она не то кланялась всем телеграфным столбам, не то отгоняла от себя снежинки, как лошади летом отгоняют мух и слепней. А колоколец от этого звенел и звенел: динь да динь, динь да динь!

Снежинки кружились хороводом и, не долетев до белой земли, ложились пуховиками на широченные еловые лапы. Так было справа от нас. А слева, с южной стороны, где вчера пригрело солнышко, снежок на ветвях подтаял и примерз, затек капельками. И казалось, стоят по дороге кусты белой красавицы сирени.

Похрапывала лошадка; мы лежали на пахучем сене и будто плыли по пушистой, не укатанной еще дороге. Хорошо. Тишина. Только слышно, как отфыркивается бегущий за санями Тарзан да колоколец и лошадиные копыта будто переговариваются и рушат безмолвие.

— Иди к нам! — зовет Тарзана Славик, обернувшись назад.

— Так он и пошел, — говорит Юрик. — Очень ему интересно в сене сидеть. Пробежаться по морозцу куда лучше. Когда мама на вызовы едет, он всегда почти за санями бежит… Эй ты, Тарзанка!

— А твоя мама не боится по лесу ездить?

— Мама?! — Юрик усмехнулся и пожал плечами: дескать, как такое и в голову может прийти. — Моя мама ничего не боится. Она же хирург. Понятно?!

— Угу.

Нет, ответ Славика не удовлетворил Юру, и Юра добавил:

— Моя мама, знаешь, как та, про которую Левтолстой (эти два слова он произнес как одно) девочку спрашивал: «Какая у тебя мама?» А девочка ответила: «Самая лучшая».

Яков Павлович, молчавший всю дорогу, вмешался в разговор:

— Ну, Юра, будет тебе перед Славой своим образованием хвастать. Две фразы писателя Толстого слышал и уже козыряешь.

Юра помолчал, а потом тихо сказал:

— Я не козырял. Я хотел про нашу маму сказать. Славка же ее не знает. Почему говорит, что наша мама боится?…

— Эй, Тарзан, ты что? — невольно воскликнул я.

— Стой! — крикнул Яков Павлович.

Сани остановились так внезапно, что я сразу же повалился вперед и чуть было не упал ничком. Яков Павлович удержал меня. И тут у него с Юрой произошел разговор, из которого я почти ничего не понял.

— Смотри, — сказал Федотов, — по перу видно — Тарзан насторожился.

Я, помню, удивленно посмотрел на Тарзана, сделавшего стойку: «Какое же это перо у собаки?»

— Угу, — Юра кивнул головой, — может, труба мелькнула, а может, цветок.

— Поехали! — махнул рукой Яков Павлович. — Дурит Тарзан. На птицу стойку сделал… А ты-то, — повернулся он ко мне, — должно, и не понял, о чем у нас речь? Это Юра очень уж по-охотницки заговорил. Так не понял?

— Не понял.

— Перо — так охотники называют хвост у собаки. Оно-то, по правилам, полагается пером называть хвост у сеттера, но мы и о Тарзане, хотя он и не породистый, говорим как о дорогой собаке.

Тут в разговор вмешался Славик:

— А вы еще сказали труба и цветок. Да?

— Да. Сказал. Это тоже хвосты: труба — у лисицы, а цветок — у зайца.

— А у медведя хвост как называется? — спросил Славик.

— Не знаю, — сказал Яков Павлович. — Только, думаю, никак. Уж очень у него хвост этот куцый. А вот волчий хвост, тот поленом зовется…

— Ох, — вздохнул Слава.

В этом вздохе почудилось мне: «Вот это люди — охотники: даже язык у них свой. Здорово!»

Разговор прекратился, и стало слышно, как поют полозья и в эту их песню вплетается звонкий голосок валдайского колокольца.

 

11

Вокруг белым-бело. Колючие елки зеленеют там, где белка снег вытрясла. И вдруг мы видим украшенную елку. Совсем как в Новый год на детском празднике. С игрушками. Всю в блестках.

Славка обернулся и только крякнул:

— Ух!

Да, ничего не скажешь, елка была великолепна! Косой луч восходящего солнца зажег хрустальные разноцветные кружева, что выткали на ней солнечное тепло и морозный ветер. И как же они горели, эти иголочки! Казалось, будто вся елка в драгоценных камнях. А тут и там, как игрушки, сидели клесты-красноперы.

Мы поравнялись с елкой, лучи солнца погасли: мы смотрели теперь на елочку с другой стороны — и кончились чудеса.

Клесты улетели, и наряженная красавица елка превратилась в обыкновенную, такую, каких в лесу тысячи.

Вот они, фокусы зимнего леса…

— Жаль, на мельницу нам не по пути, — сказал Яков Павлович.

Славка обернулся:

— А я настоящую мельницу никогда не видел. Поедем, дядя Яков.

— Нет, Славик, не поедем. Далеко. И дело у нас с медведем неотложное. А мельница у нас, брат, особенная. На волжской воде работает.

Тут уж не только Слава, но и я удивился:

— Как это — на волжской воде? Волга совсем в другой стороне.

— В другой-то в другой, — сказал Федотов. — Она и в Волгограде, Волга, за тысячи километров от нас. Но начинается она здесь, на Валдайщине. Там, повыше мельницы, в лесу будочка стоит. Маленькая, вроде тех, что летом газированной водой торгуют. Только эта скорее похожа на теремок…

— Как из сказки? — спросил Славка.

— Да, пожалуй. Теремок этот бревенчатый, как у нас говорят — рубленый. И зеленый весь от моха. Внутри темно, сыро. Ручеек журчит. Маленький. Это и есть река Волга. Самое ее начало на Валдайской возвышенности. Потом в нее тысячи рек и речушек вливаются, и у Волгограда Волга чуть не в километр шириной. Во как… А мы вроде бы и приехали. Ну, ребятки, домой!

— Ни пуха вам ни пера! — сказал Юрик.

А Славка огляделся вокруг и вздохнул:

— Как в театре. Когда поет Иван Сусанин. Там на сцене такой лес. Только нет красных птичек…

Сани укатили. Звон колокольца становился все тише, тише и совсем затих. А мы пошли по рыхлому снегу, осторожно ступая валенками. Яков Павлович легко шел впереди, с ружьем наперевес, а я поспешал сзади, держась права, как полагается по законам охоты. Ружье висело у меня на ремне за плечами. Тарзан то забегал вперед, то бросался в стороны. Он обнюхивал желтые скрюченные листья, присыпанные снегом, следы на пороше, сбитые ветром веточки. Иногда собака останавливалась на мгновение, смотрела на Федотова и снова бросалась в поиск. Всем своим поведением она, казалось, говорила: «Вы просто гуляете, а я работаю. У меня забот невпроворот. Я не бездельница».

Теперь лес обступал со всех сторон.

— Скоро, должно, будет балаган, — сказал Яков Павлович. — Возле жилья, даже временного, всегда бегает лесная мышь. Вот ее следы — видишь?

Да, в самом деле, на снегу я увидел мелкий, еле заметный след маленького зверька.

 

12

Балаган, или, поточнее сказать, большой квадратный шалаш, стоял на вырубке. Вокруг, присыпанные снегом, валялись сучья и стружки.

Тарзан остановился, чуть приподнял одно ухо и с лаем бросился к балагану.

— Цыц ты, проклятая! — Из шалаша вышел Уваров. — Здравствуйте! Пришли, значит.

Федотов ворошил валенком стружки:

— Близко, брат, набросал. Медведь — он тоже соображает.

— А мы следы видели, — сказал Уваров. — Он в другой стороне. По следам думаю — велик.

Федотов переложил ружье в левую руку:

— Малый корову бы не слопал. Пошли, Тарзан!

Я тоже нагнул плечо и перехватил ружье на руку.

— Погоди, — сказал мне Яков Павлович. — Ты пока здесь побудь. Городской житель — устал. Отдохни. А надо будет — покличем. Не обижайся. Так оно лучше будет.

Что было мне обижаться не обижаться. Дорогой от саней до балагана я действительно устал. Ружье было не мое, а одного из соседей Якова Павловича. Чувствовал я себя неуверенно и, хотя хотелось мне убить медведя, покорился, понял, что Федотов, как говорится, кругом прав.

А все-таки мне повезло: побывал я и на самой охоте. Расскажу, однако, по порядку.

Охотники с Тарзаном ушли, а я достал термос, выпил горячего чаю и сел на сене у дверей балагана. На часы тогда не поглядел, но думаю, что просидел так час, час с четвертью.

Стена белого леса стояла вокруг балагана. И земля белым-бела, точно укрыта чисто выстиранными простынями. В одном только месте простыню эту прострочила тонкая строчка.

Мне было приятно сознавать, что я учусь постигать лесные тайны — знаю, что прострочила белое покрывало лесная мышь.

Я сидел на удобной подстилке из ветвей, сухих листьев и сена и ни о чем не думал. Тишина такая, что чуть-чуть звенит в ушах. И спокойствие вокруг. Солнце шарфами из золотистой кисеи пробивается сквозь ветви. И неизвестно почему — птица ли задела или белка — вдруг в безветрии посыплется с веток пронизанный солнцем дождь из блесток. И снова все вокруг тихо и недвижимо.

От нечего делать я вспоминаю рассказы о медвежьей охоте. Давно еще читал в одной книжке, что сибиряки-звероловы шли на медвежью охоту как на опасное, смертное дело. Дома не говорили, что идут на Михаила Топтыгина. А накануне сходят в баньку, наденут чистые рубахи и дадут друг другу клятву стоять один за одного, не трусить, даже если смерть глянет в глаза, и выручать товарища. А Федотов с Уваровым на медведя пошли, и я с ними даже не простился, будто погулять отправились. Нехорошо.

Прислушался. Тишина.

«Хотя, — думается мне, — в те-то давние времена шли на медведя с рогатиной. А то воткнут широкий нож или кинжал в крепкое, длинное древко, вот и все оружие. А у наших-то ружья».

Время шло. Я, должно быть, волновался и все больше старался успокоить себя. Якову Павловичу не впервой идти на медведя, говорил я себе. Он человек бесстрашный и опытный. Встречался лицом к лицу с врагом и пострашнее медведя. Снайпер. И тут не промахнется. Он и стружки у балагана заметил, на что не обратил бы внимания человек, который никогда не был охотником. А утром, когда мы собирались, Федотов рассказывал мне, как иногда обнаруживают берлогу по легкому пару, который идет от дыхания спящего медведя. Пар этот садится и замерзает инеем на деревьях вокруг берлоги.

«Нет, — думаю я, — все обойдется по-хорошему. Большеголовый Уваров тоже дядя не промах…» Чу!.. Нет, это почудилось мне. Лес стоит такой же тихий и недвижимый. Хотя, привыкнув к тишине, как бы прислушиваясь к ней, я стал замечать, вернее, слышать то, что раньше ускользнуло бы от меня. Нет, не совсем тихо было в лесу. Вот будто кто-то отпечатал на пишущей машинке строку: дятел стучал по дереву. А вот прошуршало у меня над головой: белка проскочила по сосновым лапам.

И снова — ни звука. А медведь? Нет, его не услышать. Федотов предупреждал меня: у мишки большие мягкие лапы и ступает он тихо, будто в старых подшитых валенках. Неуклюжий, а, поди ж ты, сухой веткой не хрустнет, прошлогодней листвой не зашуршит.

«Странно! — подумал я. — А ведь рассказывали же про девушек, которые собирали малину и столкнулись лицом к лицу с медведем. Он-то шумел тогда. А, кто их разберет, знатоков этих! — Я придвинул к себе ружье. — Не выпить ли еще чаю?»

Я отошел в глубь балагана, взял в руки термос и вздрогнул: лаял Тарзан, лаял исступленно, бешено, надрываясь. Я быстро повернулся и почувствовал, как похолодела спина: шагах в тридцати от балагана Тарзан наседал на огромного медведя, а тот мотал головой, рявкал, вздыбил на загривке шерсть.

Что это — вправду или чудится мне? Я забыл и о ружье, что лежало рядом, и о том, что я на охоте.

Медведь шел на Тарзана, загребая лапой по воздуху. Он показался мне очень длинным: задние лапы были далеко от передних. Вот сейчас медведь ударит когтями, и от собаки только клочья полетят. Зверь делал такие быстрые движения и повороты и так отчаянно ревел, что казалось, ни собаке, ни охотникам с ним не справиться. Сейчас медведь этот будет тут, и балаган разлетится в щепы…

Оглушительно ударил выстрел. Я видел, как медведь поднялся на дыбы, став белым от осыпавшегося на него снега. Выстрел как бы пробудил меня. Я схватил ружье, вскинул его к плечу и… опустил. Поздно: медведь рухнул, а из-за сломанного ельника я видел, как, высоко задирая ноги, бежал Яков Павлович. Вот он поравнялся с медведем, на которого продолжал визгливо лаять Тарзан, и выстрелил в зверя почти в упор.

По белому лесу расползался туманно-серый пороховой дым. И порохом запахло так, будто не дважды выстрелили, а палили из многих ружей полдня.

 

13

В этот воскресный вечер в доме у Федотовых было, кроме нас со Славкой, еще два необычных гостя: Машка и Мишка. Мы привезли их из леса.

Но, прежде чем рассказать об этих братце и сестричке, надо бы объяснить, как это случилось, что они попали к нам.

До того, как довелось побывать в Валдае, я много слышал о медведях. Мне, например, говорили, что малыши сосут свою мать-медведицу, так громко причмокивая, что охотничьи собаки идут на этот звук. Учуяв охотников, медвежья мама поднимается над берлогой во весь свой огромный рост. Она заслоняет собой детенышей и не отходит от них. Это ее и губит. Охотники бьют медведицу в упор, зная, что берлогу с медвежатами она не покинет.

Много я еще наслышался всяких басен о медведях и пересказывать их не буду. Валдайцы знали медведей не по слухам, не по рассказам и сказкам, а, как говорится, лично. И вот что оказалось на поверку. Не так-то уж хороши медвежьи матери. Если детенышам грозит опасность, медведица переносит их в зубах на далекое расстояние. Но это только подросших детенышей. А вот совсем беспомощных малышей в случае опасности она покидает самым бесстыдным образом. И бывает так: мать покинет малышей, а старшие братцы и сестрицы подберут, добывают им корм, растят и заботятся о покинутых медвежатах. Такие двухлетние медвежата — воспитатели младших медведиков — называются «пестунами», от слова «пестовать». Бывает и так, что старшие медвежата выпестуют младших, а потом встретят покинувшую их мать. Дети зла не помнят — вернутся к матери и живут всей семьей: пестуны — вроде бы школьники, и совсем маленькие медведики — дошколята.

Но в тот раз у медведицы, видимо, не было старших медвежат. А люди, перегоняя корову, спугнули ее из логова, где она и устроиться-то еще не успела. А устраивается она с удобствами и по-умному: в берлоге никогда не ляжет головой на север, а обязательно на юг, чтобы от теплого солнца проснуться. Недаром медведя на севере Умкой зовут — ума этому зверю не занимать.

Но та медведица не залегла, не обжилась, а убежала из своего убежища, детишек оставила, корову загрызла, или, как охотники говорят, — заломала, и пошла шататься по лесу.

Тут ей и пришел конец. А потом Тарзан повел по следу, и медвежьих детенышей мы с Яковом Павловичем подобрали.

— Повезем подарочек Славе и Юре, — сказал Федотов. — Будут они у нас пестунами.

У медвежат, которых мы привезли, и шерстка-то еще как следует не выросла, и на ногах они стоять не умели — ползали и скулили. А когти уже вылезали. И Мишка даже пробовал пустить их в дело. Это было во время первой кормежки. Ведь медвежата были без матери дня два и, конечно же, страшно проголодались. Когда мы нашли их, они лежали, уткнувшись носами друг в дружку, и тихо скулили. Можно представить себе, сколько страха натерпелись они за эти два дня и как обессилели; медвежата вздрагивали и похныкивали, совсем как маленькие дети.

 

14

Мне хотелось узнать поподробнее о том, как прошла охота. Ведь я, можно сказать, присутствовал только в самом ее конце, будто пришел в театр за несколько минут до развязки. А всей пьесы так и не видел. Но было как-то неловко лезть с расспросами к людям, много пережившим в эти часы и, конечно же, уставшим. Они были участниками охоты, они работали, а я знал только, с какого конца надо держать двустволку, и даже выстрелить не успел. Вот почему я шел помалкивая и о том, как прошла охота, мог судить только по отрывочным словам и фразам, которыми иногда обменивались охотники.

Снег румянился предзакатными лучами солнца. И косматая изморозь, что опушила лес, приобретала какую-то сказочно красивую окраску.

Охотники не смотрели по сторонам. Они шли ходко, как люди, сделавшие свое дело и теперь спешащие на отдых. Только Тарзан иногда останавливался и внюхивался в след. Его чуткие уши ловили малейшие шорохи леса и близость любого зверья — белки или куницы, — мало ли лесных обитателей было вокруг нас. Все они волновали собаку.

Уваров, как бы ни к кому не обращаясь, сказал:

— Хитра зверина: задом по своему же следу вернулась. Нового следа не дала.

— А он, косолапый, всегда так, — добавил Яков Павлович.

Потом разговор перешел на Тарзана, и я понял (мне было это очень приятно), что пес вел себя геройски и во многом помог охотникам. И сейчас Тарзан был очень деятельным. Казалось, что весь он — уши, глаза, нос, хвост, — все в работе, все напряжено и следит за окружающим. Собака бежала рядом с нами, иногда утопая в сугробах. Нет, Тарзан ничем не проявлял гордости или бахвальства своими заслугами на охоте. Он бежал и бежал, отряхивался иногда от снега, будто совсем недавно не смотрел смерти в глаза. А ведь он при этом смело бросился навстречу опасности — такой маленький на такую-то гору.

 

15

Когда мы выбирались из леса, где был балаган, на дорогу, куда должны были подъехать сани, уже темнело.

В сумерках казалось, что нас со всех сторон обступают какие-то звери, чаще всего похожие на медведей.

Темнело очень быстро — над нами низко нависла темная туча, которая, казалось, цеплялась за черные верхушки елок. А вскоре густо повалил снег.

— Как бы волков не встретить, — сказал Уваров.

— Нет, мы пойдем на подсобное, — ответил, казалось бы, невпопад Яков Павлович.

А дело-то было в том, что Уварову хотелось поскорее к саням, а Федотов решил раньше всего накормить медвежат.

И еще была у него причина, чтобы зайти на подсобное хозяйство; разгадал я эту причину только спустя некоторое время.

 

16

Снегу навалило много. Стало совсем темно. Я с трудом поднимал ноги, вытаскивая их с опаской — не зачерпнуть бы снега валенками. Одной рукой я держал ремень от ружья, а другой придерживал пальто на груди. Под ним, за бортом пиджака, чуть слышно быстро-быстро билось маленькое сердечко медвежонка. Вряд ли он понимал, что его несут к теплу и еде, но он так доверчиво прижимался ко мне, что и мне было хорошо, радостно. Одного медведика нес я, второго — Федотов.

Шли молча. Уваров, видимо, понял, что спорить с Яковом Павловичем бесполезно.

Изба подсобного хозяйства была просторной и казалась еще просторней, должно быть, из-за пустоты: только широкие лавки по стенам и длинный стол — вот и все убранство.

Дверь была не заперта. Мы вошли, напустив с собой клубы белого морозного пара, отчего окошки в избе сразу помутнели, будто их затянуло туманом.

Одинокая электрическая лампочка желтовато светила с потолка.

Навстречу нам поднялся с лавки невысокий человек в военной гимнастерке без пояса и без погон. При тусклом освещении успел я разглядеть, что был он немолод, но щеки у него тугие и красные, как у ребенка. В темноте поблескивали любопытно-удивленные молодые глаза. Он молча развел руками, дескать, вот это неожиданность.

— Принимай, Тихон Ильич, гостей, — сказал с порога Федотов. — И знакомься, с кем не знаком.

Оказалось, что Тихон Ильич не знаком только со мной, и мы поздоровались.

— Вот это сюрприз, — говорил Тихон Ильич. — Тут, стороживши, со скуки помереть можно, а вдруг гости — и сразу втроем.

— Впятером, — поправил Уваров.

А Яков Павлович тем временем вытащил уже из-за пазухи медвежонка, и я за ним второго.

Мы поставили братца и сестрицу на лавку. Только правильнее сказать — положили, потому что стоять они никак не могли. Медвежата шлепались на брюхо, как лягушки, растопырив лапы по сторонам.

— Тэк, — сказал сторож подсобного, — порешили, значит, зверину. Добро. Не будет теперь коровам хребты ломать. А молоко у меня будто специально припасено — в печке, теплое. Сейчас, значит, сообразим медвежьим детям ужин по всей форме.

Медвежата между тем егозили по всей лавке и все громче хныкали, и хныканье это уже напоминало рев.

Яков Павлович сам взялся их кормить. Сначала он намочил палец в теплом молоке и дал его пососать одному, а затем другому медвежонку. Вот при этом мой Мишка и попробовал свои коготки на пальце Федотова. Но это не было больно. Потом Яков Павлович макал в молоко корку хлеба и давал сосать медвежонку.

Насосавшись молока, медвежата успокоились, перестали хныкать и заснули.

 

17

Теперь только я почувствовал, как хочется спать и мне. Я начал ощущать, что тяготит одежда, которую раньше я не чувствовал. Ныли ноги, спина и плечи.

Ветер все порывистее дул в окошко избы, сыпля колючим снегом.

Краснощекий Тихон Ильич поглаживал своей широкой ладонью сразу двух медвежат. Они скатались на лавке в один пушистый комок, будто кто-то оставил здесь меховую шапку.

— Настрадались, значит, бедолаги, — сказал Тихон Ильич, — теперь их пушками не разбудить. Добро! А вы заночуете? — спросил он Якова Павловича.

— Нет, пойдем, — сказал Федотов.

— Дело хозяйское. Чайку бы попили на дорогу. В печку хворост подброшу — скоро вскипит.

— Благодарствуем — жаль, времени нет.

Яков Павлович нагнулся над спящими медвежатами, на мгновение, видимо, задумавшись, как бы половчее их взять.

— Нет уж, погоди. — Тихон Ильич отвел руки Федотова. — Я медвежат по правилам соберу в дорогу. А то, значит, рассовали по запазухам, как старые рукавицы все равно. Непорядок. Давай-ка мне сумку.

Он взял у Якова Павловича сумку, в которой, мне думалось, только патроны и всякие охотничьи принадлежности, — и стал ее опорожнять. Да, действительно, сперва Тихон Ильич вынул патроны и порох, а затем на столе оказались бинт, вата, аптечный пузырек и жестяная коробочка, тоже явно аптечная.

— Толково собрались, — заметил Уваров.

— А как же, — сказал Тихон Ильич, — дело охотницкое — зверь ведь не плюшевый. С ним, значит, всяко бывает. Без медицины нельзя. У меня от медведя на плече шрам — на всю жизнь память. И таблетки от кашля нужная в охоте вещь. В засаде чуть запершило в горле — таблетку, чтобы не раскашляться и себя не выдать. Так я говорю, Павлович?

— Так, так. — Федотов уже натянул пальто и держал в руках шапку. — Поговорил бы, Тихон Ильич, да времени нет: ждут нас на дороге — условились. Спасибо. Будь здоровый.

— А ты что же? — обратился ко мне сторож. — Что ж своего в сумку не отдаешь?

Я взял уже своего медвежонка и засовывал его за борт пиджака. Мне не хотелось расставаться с теплым Мишкой, и я сказал об этом Тихону Ильичу. Так медвежонок и остался у меня за пазухой, а Федотов перекинул через плечо ремень от сумки со своим зверьком, рассовал по карманам патроны и всякую мелочь, и мы пошли к шоссе. Через полчаса, улегшись на сене, мы скользили уже по укатанной за день дороге в Валдай. Моему Мишке, должно быть, снились хорошие сны. Он совсем притих, и на его мордочке с закрытыми глазами было написано спокойствие. А у меня на груди билось его сердечко, будто там, в кармане, лежали большие часы.

 

18

Дома у Якова Павловича сестрицу и братца уложили рядом в большой картонный ящик из-под телевизора. Дно ящика устлали чистыми тряпками, которые должны были служить медвежатам пеленками.

Машка лежала тихо, мирно, уткнув свой острый носик в лапы, и, что это живое существо, было видно только по тому, что от дыхания животик у нее округлялся.

Другое дело Мишка. Он ворочался в ящике, грыз пеленки, вставал на задние ноги, падал, снова вставал, пытался выкарабкаться на волю. Перед этим медвежат покормили, и теперь, когда Мишка опрокидывался на спину, виден был его круглый, тугой животик, совсем без шерстки и чуть розоватый.

Славка грозил ему пальцем:

— Мишка, сиди!

Какое там! Медвежонок снова карабкался, но все безуспешно. Тогда, решив, должно быть, что для достижения цели все средства хороши, он наступил ногой на спящую Машку, желая вскарабкаться на нее и таким образом перемахнуть за борт ящика.

Машка проснулась и взвизгнула. А Мишка — мохнатый буян — недолго думая дал ей затрещину.

Разбойник! Пришлось его вынуть из ящика и устроить отдельно от сестренки, в старой корзине. А чтобы он не вылез, мы покрыли корзину мешком и обвязали вокруг веревкой, как обвязывают банку с вареньем. Воздуха Мишке хватало: корзинка была вся в щелках, а мешковина — в дырках.

Вскоре Мишка перестал буянить и уснул. Но с поразительной точностью он просыпался каждые четыре часа и сразу же принимался отчаянно рычать:

«Ы-р, ыр-р-р…»

По-медвежьи это, должно быть, означало:

«Кушать хочу!»

Просыпалась и Машка. Но, как только поднималась на передние лапки, широко раскрывала свои темно-синие глаза, позевывала и, подкатившись под стенку ящика, начинала тихо урчать:

«Ур-р, ур-р-ры, ур-р…»

Она, не в пример своему братцу, была совсем благовоспитанной медвежонушкой и то, что требовала, выражала вежливой просьбой, вероятно, такими словами на медвежьем языке:

«Я проснулась и, если в доме есть что-нибудь поесть, не откажусь. Покормите меня, пожалуйста».

 

19

Кормить медвежат было не так просто. Блюдо у них одно, но подавай его точно ко времени и чтоб ни горячо, ни холодно.

Проще сказать, в понедельник, в семь часов утра, когда Яков Павлович ушел на работу, по всему федотовскому дому раздался рев:

«Ыр-р, ыр-р!..»

Мишка проснулся, разбудил меня, Славку и Юру — требовал есть.

Бабушка в это время гремела уже горшками у печи и приговаривала:

— Погоди, непутевый! Сейчас накормлю. Раз-звенелся на весь дом, что твой колоколец!..

Да, они и впрямь были точно валдайские колокольцы: один нас разбудил, другая ему на помощь пришла. И все мы поднялись, чтобы накормить двух маленьких медвежат. Кипяченое молоко разбавили в кастрюле на одну треть холодной кипяченой водой и добавили в ту же кастрюлю четыре куска сахару.

Уже поднялась и Машка. Она урчала в своем ящике, и казалось, что это где-то в небесах летит самолет.

В тот день я подумал, что среди медведей, так же как среди людей, встречаются совсем разные личности. Мишка и Машка были очень похожими внешне, но какими же они были разными по характерам! Особенно это чувствовалось, когда заявлял о себе их желудок. Да, тут у нас было много дел и работы хватало всем. Юрик принес воронку. Славка держал бутылочку, я наливал разведенное остуженное молоко. На горлышко бутылки бабушка надела соску-пустышку.

— Ну, вот и готово! — сказала ока. — Сегодня дело пойдет полегче, чем вчера у вас там, в подсобном хозяйстве. Первым накормим буяна.

Да, Мишка к этому времени совсем расхулиганился. Он так барахтался в своей корзинке, что опрокинул ее, и корзинка эта вздрагивала теперь и ползла по полу, как живая.

Я снял мешковину и взял Мишку на руки, чуть зажав его между колен. Он было утихомирился на мгновение, но стоило только поднести ему бутылку с соской, как медвежонок от нетерпения так замотал головой, что соска стала выскакивать из его рта и молоко брызгало во все стороны.

Только сделав два-три глотка, Мишка успокоился, обхватил передними лапами теплую бутылку, закатил от удовольствия глаза и принялся спокойно сосать.

Пузо его росло на глазах, как надувной шарик.

А Машка тем временем тихо поуркивала, хотя видела, что брат завтракает, и, должно быть, чувствовала аппетит от запаха теплого молока.

Мишка высосал ровно стакан молока, выплюнул соску, прижался мокрой и липкой своей мордашкой к моему рукаву и тут же заснул.

Я отнес его в корзинку и уложил на чистые пеленки, которые за время кормежки бабушка успела сменить.

Теперь надо было кормить Машку. Но в это время кто-то постучал в дверь.

— Кто там? — спросил Юрик.

Молчание.

Мы услышали женский голос:

— Что ж ты молчишь, Галочка? Отвечай.

И снова молчание.

Тогда спросил я:

— Кто стучит?

— Это я, — сказала за дверью девочка, — Я — Галя.

Юрик уже открывал дверь, и мы увидели высокую женщину в белом шерстяном платке и маленькую черноглазую девочку.

— Здравствуйте, — сказала женщина. — Простите, что так рано. Нам Яков Павлович наказал прийти. Увидел меня с Галочкой и сказал: «Идите к нам. Там для Галочки сюрприз есть. Пусть поглядит».

— Ой, медвежонок! — вскрикнула Галочка. — Соску сосет!

Она подошла к ящику, из которого торчали большая Машкина голова и две растопыренные лапы, которые обнимали бутылку. Машка сосала молча, сосредоточенно, как и полагается благовоспитанной молодой медведице. А Галочка присела возле ящика на корточки, обняла себя ладошками за щеки и чуть-чуть покачивала головой.

— Медвежонок! Живой! — шептала она. Потом повернулась к нам и тихо спросила: — Как его зовут?

Она говорила так тихо потому, видимо, что боялась спугнуть малыша, увлеченного завтраком.

— Машкой зовут, — сказал Юрик. — Это не он, а она.

— Медведиха?

Юрик не ответил. А Славка спросил:

— Ты, девочка, никогда не видела зверюшек?

— Видела, — сказала Галочка. — У нас в детдоме ежик был. Только ему нельзя было любовь выразить. Он колючий. А эта мягонькая. Ах ты, миличка!

Машка, видимо, насытилась, перестала глотать молоко, и оно белыми струйками потекло у нее по уголкам рта.

Галочка осталась поиграть с медвежатами, а Кира Матвеевна ушла. У двери она обернулась, и в этот же миг повернулась Галочка. Они ничего не сказали друг другу. Но тут не надо было слов.

Разве взглядом нельзя выразить любовь больше, чем словом?

 

20

Галочка и Машка полюбили друг друга с первой минуты их знакомства. Девочка называла медвежонушку Миличкой. Думаю, что это слово произошло у нее от «милая», и было оно как-то теплее, чем обычное — милочка.

А Машка терлась о Галину руку и поуркивала.

С родным братцем у Машки было мало общего, и потому она была как-то очень одинока. Мишка — тот отличался веселым, беззаботным характером. Думаю, если бы ему довелось стать школьником, получал бы он двойки и старой медведице не раз приходилось бы бывать в школе на неприятных объяснениях с учительницей.

А Машка была кроткой и благодарной. Говорить она не умела, но что с того? Она взглядом говорила «спасибо». Вот именно так и смотрела Машка на Галочку, когда та ее кормила.

Как-то днем Машку охватила тоска. Братец ее спал с блаженным выражением на мордочке, а Машка ползала по ящику и тихо повизгивала. Может быть, она вспомнила маму.

Галочка подошла к ней, взяла на руки, приласкала, и Машка сразу же успокоилась: свернулась калачиком и заснула на руках у девочки.

Да, Галочка отлично умела разогнать тоску и одиночество Машки. Ей удавалось сделать так, чтобы медвежонушка забыла, что у нее нет мамы. Ведь единственно близкий ей родственник, Мишка, совсем не обращает на нее внимания и даже, если ему нужно, может не задумываясь на нее наступить.

Но были и часы примирения братца и сестрицы, когда они боролись играя и при этом так ловко хватали друг друга зубами. Тут уж не разобрать было, где Мишка, а где Машка. Два пушистых комочка сливались в один с четырьмя веселыми глазками и четырьмя остроконечными ушами.

Однажды, катаясь по полу, медвежата задели дверцы шкафчика с колокольцами, и те ответили на их игру веселым звяканьем. Машка испуганно отползла и сразу же притихла. Мишка же только на мгновение присел на задние лапы и на свой хвостик.

Динь-дребзинь! — звякнули напоследок колокольцы и умолкли.

А Мишка уже мотал большой головой, как бы соображая, чем бы еще ему подзаняться.

— Ну вы, колокольцы, раззвонились мне тут на весь дом! — недовольно сказала бабушка и, ловко подхватив братца и сестрицу, засунула их в ящик.

Колокольцы… Непривычное это было слово. До поездки в Валдай я и не слыхал такого. А здесь, в Валдае, Юрина бабушка многое рассказала мне об этом слове.

Оказалось, что сотни лет назад в старинном русском городе Новгороде сослали большой колокол. Богачи и Царские прислужники невзлюбили этот колокол за то, что он созывал народ, недовольный притеснениями. Сослали колокол и решили вырвать ему язык, чтобы не звонил, не гудел, не созывал народ.

Путь из Новгорода в ссылку лежал через Валдай. И в наши дни город Валдай входит в Новгородскую область. И вот, когда везли огромный колокол, в Валдае он свалился с телеги и со звоном разбился, рассыпался на тысячи маленьких звонких колокольцев. И долгие годы потом эти валдайские колокольцы звенели под дугой. И звонкий голос их бежал перед путниками, как бы зовя их все вперед и вперед…

— Это сказка? — спросил я Юрину бабушку.

Она усмехнулась:

— Как же иначе? Конечно, сказка. Нешто колокол может рассыпаться колокольцами? В куски разобьется, и все. А сказку эту народ придумал.

 

21

Не подумайте только, что Юрина бабушка плохо обращалась с медвежатами. Ничуть не бывало! У медвежат в их ребячьей жизни было только два занятия: спать и шалить. Бабушка не мешала им ни в первом, ни во втором, пока, правда, медвежьи игры не переходили известных границ. Игры и шалости ведь бывают разные. Мишка, например, любил забираться в ящик Машки. При этом по всему его поведению видно было, что он отлично знал, чью занял жилплощадь. Заберется в ящик и тут же ляжет — голову на лапу, глаза закрывает, будто спит. А Машка на задние лапы станет, передние положит на край корзинки и тихо так скулит. «Я очень извиняюсь, — слышится в ее голосе, — но вы, кажется, заняли мое место».

Мишка молчит, будто это его не касается. Пока Машка перегибается внутрь ящика, задние лапки ее смешно повисают, а передней она ласково трогает брата по шерстке.

«Ы… р… р…» — произносит Мишка. Он вскакивает, хватает Машку почти беззубой своей пастью за лапу и тут же валится обратно, будто — вот, проснулся на мгновение и снова заснул. А Машка поняла, что с ней играют: она перекувырнулась через край ящика и ну хватать Мишку за уши, за хвост, за шерстку. И — пошла возня.

Бабушка ходит по комнате, иногда будто хмурится, но ей не скрыть улыбку. И только когда ящик начинает ходить ходуном, берет Мишку и что-то такое ему тихо говорит. Представьте — действует это на разбойника. Бабушка относит Мишку в его корзинку, где у него постоянная прописка, и строго говорит:

— Спи!

Он кладет морду на лапу и теперь уже спит по-настоящему.

Да, бабушка умела управляться с этой медвежьей ребятней.

 

22

Пробыв несколько дней в Валдае, мы со Славкой уезжали домой в Москву.

Решено было, что Мишку мы берем с собой, а Машка остается у Юры. Кроме него, нас провожали бабушка и Галя, которая все эти дни почти не отходила от Машки.

— Смотри, Славка, — говорила Галочка, — не простуди его дорогой.

— Я-то его не простужу, он у меня закаленный. — Славка нес в руках корзинку с Мишкой. — Ты вот свою Машку не избалуй. «Миличка»! Тоже мне имя придумала! Нянчишься со своей Миличкой целый день. Факт — избалуешь.

Галя замахала руками:

— Ой, какой же ты, Славка! Что ты говоришь!

Мы с тетей Кирой разве допустим? Она знаешь какая, тетя Кира…

Галочка стояла посредине комнаты, то поворачиваясь к ящику, из которого торчала большая голова и поблескивали глаза Машки, то переводя взгляд на Славку, серьезного и озабоченного. Он увязывал корзину с Мишкой и всей своей фигурой и выражением лица говорил: «Мне сейчас не до глупостей».

Галя вытащила нитку из платья, видимо совсем нового, сегодня впервые надетого, и сказала:

— Избалуешь? Ты, Славка, не бойся. Я Машке буду как мама. Пусть не родная, а все равно мама. Ей от этого знаешь как хорошо будет.

Она помолчала и провела по платью рукой: не то себя погладила, не то платье разгладила и повторила:

— Да, ей со мной хорошо будет. Хорошо! Машка послушная, не избалуется. Она меня любит.

— А! — махнул рукой Славка.

И я почувствовал, что у него чуть было не выскочило любимое словечко: «Бузня». Но, посмотрев на меня, он грозно сказал, нагнувшись к корзинке:

— Сидеть, Михаил! Слышишь? Смотри у меня!

Да, с медвежонком Слава был строг, очень строг. Я раньше никогда не слышал у Славика такого начальнического голоса.

За минуту до нашего отъезда зазвонил телефон. Это был Яков Павлович, который сказал:

— Счастливый вам путь. Не обижайтесь — провожать не приеду. Задерживаюсь в колхозе. У вас там все в порядке?

У нас все было в порядке. Корзина с Мишкой покоилась у Славки на коленях. Мишка спал.

Немного обидно мне было, что не повидался на прощание с Федотовым. Такой уж он был человек, что от встречи с ним у меня оставалось чувство, словно кто приласкал меня и обогрел. Ведь бывало, что мы почти и не говорили, а, поди ж ты, если до того был я обеспокоенный или усталый, после общения с Яковом Павловичем наступало спокойствие и радость.

Да, жаль, не свиделись на прощанье! Что делать!.. Такой уж он человек, что не делит свою жизнь на две части: это для меня, а это для других. У таких, как Федотов, жизнь одна, неделимая, и вся она — для счастья людей. Ведь, наверное же, и ему хотелось увидеться со мной и Славкой на прощанье…

Последние минуты на Валдае. Укатанная, точно отполированная дорога блестит на солнце так, что больно глазам. Розовый дым из труб стоит торчком прямо в голубое небо.

Вот и развилка на шоссе, а за ней в ельнике стоит великан-медведь из камня.

Прощай, Валдай!

 

23

Москва. На шоссе все больше и больше машин. Люди перебегают дорогу. Надо снижать скорость.

Мишка высунул мордочку из корзинки. Лезет к окну. Срывается и снова лезет.

Славка покрикивает:

— Сиди смирно! Не бунтуй!

А потом говорит примирительно:

— Ну хорошо, смотри. Это, Михаил, Химкинский речной вокзал. Понятно? Понятно! А это развилка — Волоколамское шоссе. Понял? Ну и хорошо! Теперь Ленинградский проспект… Сидеть, Михаил! Я кому сказал?…

Трудная жизнь пошла у меня дома, в Москве. Нет, я не жалуюсь, а говорю все по правде, как было. Мы со Славкой живем в одном подъезде, он на втором этаже, я на шестом. В первый день нашего возвращения из Валдая он то и дело бегал ко мне (вернее, к Мишке), а то брал Мишку вместе с корзинкой и уносил к себе. Ну, ясное дело, у него перебывали все дружки-приятели со двора. Славка показывал Мишку, говоря обычно: «Не трогай, укусит», хотя знал, конечно, что Мишка не кусается, несмотря на то что клыки у него выросли немалые и он даже любил ими попугать.

Рассказывал Славка ребятам со двора и про охоту на медведя. Как они с Юриком только отъехали, а в это время — бах! бах! — стрельба, и медведицу убили, такую здоровенную, как если представить себе автобус, ставший на дыбы, только мохнатый.

А спустя несколько дней выяснилось, что Мишка, хотя с виду существо безобидное, здорово мешает Славе учиться и, как сказала мама, Нина Васильевна, дезорганизует всю жизнь мальчика.

Что ж, Славина мама была, пожалуй, права.

Я ее встретил как-то на лестнице, она мне и говорит:

— До этой поездки не знала я, что сын у меня хвастун.

— А сейчас? — спросил я.

— Знаю. Точно знаю. Как тот охотник из татарской сказки. Слыхали?

— Нет, не слыхал.

— Тот охотник рассказывал, как встретил на краю пропасти огромного зверя, подкрался к нему и начисто остриг когти.

— Почему же когти? — спросил я.

— А потому, — сказала Славина мама, — что голову зверю кто-то раньше отрубил. Так и мой Слава: на охоте не был, а про охоту всем рассказывает. Нет, хватит! Теперь пусть занимается уроками, а Мишку выкинет из головы.

 

24

И вот Мишка остался полностью на моем попечении. Вообще-то я человек не одинокий: у меня есть жена и дочка. Но они с утра уходят на службу, а я работаю — пишу книги — дома. И пошла у нас такая жизнь. В семь часов утра Мишка просыпался и подавал голос с точностью хорошо отрегулированного будильника. Да, права была Юрина бабушка, когда называла медвежат колокольцами. Прервать этот громкий «колоколец» было немыслимо.

«Ыр-ры… ыр-ры… ыр-ры!» — неслось по всему дому.

Жена и дочка в это время поднимались и кормили медвежонка из соски.

Исключением были воскресенья. В этот день утром первый раз кормил Мишку я. Однако и в воскресенье медвежонок ни за что не хотел лишать себя общества моей дочери и обычно рано утром принимался рычать у ее двери до тех пор, пока ему не открывали.

Моя дочь очень любит по воскресеньям поспать. Думаю, что в этом она не оригинальна. И она очень сердится, если ей в этом мешают. Но Мишке разрешалось все. Когда его впускали в комнату, он рычал у ножки ее кровати и требовал, чтобы его взяли на одеяло. Дочка при этом ни капельки не сердилась на него за то, что он ее разбудил и что он продолжает быть назойливым. Напротив, она разрешала ему бегать по своей постели, забираться лапами на подушку, барахтаться и кувыркаться, как только он захочет.

В будние дни Мишка, накормленный моей женой и дочкой, снова засыпал, а они убегали на работу. Но стоило жене и дочке захлопнуть дверь, как Мишка окончательно просыпался и начинал громко требовать, чтобы его выпустили из корзинки. Да, я забыл сказать, что медвежонок за это время научился ходить. Сначала на полу ему было скользковато — не лесная подстилка все-таки, — а потом он привык и бегал во всю прыть. Ну как было не выпустить его из корзинки — живое ведь существо, порезвиться хочет.

А развлекался он по-разному. Любил, например, когда я стоял, проскользнуть между ног. До сих пор у меня не прошла привычка, прежде чем сделаю первый шаг, посмотреть под ноги: нет ли там Мишки? Ведь я однажды чуть было на него не наступил. Ему что — отбежал, откатился меховой шарик. А я перепугался. На такого маленького наступить! Страшно подумать, чем бы это могло кончиться. Вообще говоря, Мишка на полу никогда почти не сидел, а разгуливал или бегал. Городская квартира, конечно же, была даже для маленького медведя слишком тесной. Разгуливая, Мишка очень смешно задние ноги выбрасывал. Сделает шаг и будто нарочно приподнимает ногу так, чтобы показать, что нога его на ладошку похожа. А потом так же и другой замшевой пяткой сверкнет. Но и в этом, как во всем остальном, мой Мишка не был особенным. Так, сверкая пятками, ходят все медведи. Они ведь иноходцы. Так лошадей называют, у которых особая походка и особый бег. И мишки, как иноходцы, при ходьбе и беге становятся сразу на обе правые лапы, а потом на обе левые. Вот и получается, что медведи переваливаются из стороны в сторону. Говорят же: медведь косолапый. А поди ж ты: мой Мишка даже маленьким так бегал, что только догони. Катится из комнаты в комнату пушистый шар, и только пятки-ладошки мелькают. Шустрый. Игрун. Куда только он свою большую голову не засовывал! А натворит что — на задние лапы присядет, и куцый его хвост так и трясется.

 

25

Пока я завтракал, Мишка обычно делал вроде бы разминку: прогуливался из комнаты в кухню и обратно, вел себя степенно и не проказничал. Но вот завтрак окончен, я шел в комнату, садился за стол, и тут-то начиналось главное Мишкино развлечение, о котором я говорил в самом начале.

За моим столом, у самого почти пола, три розетки и в них три вилки: от радиорепродуктора, от настольной электролампы и от телефона. Мишка крадучись подходил к этим розеткам и начинал злобно рычать:

«Ыр-р! Ыр-р!»

Я знал уже по опыту, что он от меня не отстанет, и говорил:

— Можно, Мишук, можно!

И кивал при этом головой.

Тогда Мишка отползал на два-три своих медвежоночьих шага и вдруг с ревом бросался на первую вилку. Он хватал ее когтями, пробовал зубами, мотая при этом головой и рыча изо всех своих небольших ребячьих сил. Шума и суеты было очень много. Но вот вилка вырвана из розетки. Мишка наступал на нее лапой и смотрел на меня. Мне казалось, что в глазах у него был блеск, какой может быть только у победителя.

Помотав немного вилку и попробовав на ней свои клыки, он снова отходил, словно примериваясь, чтобы взять разгон, и бросался на следующую розетку.

За все время, что Мишка жил у меня, я знал у него только одно развлечение, которое могло идти в сравнение с этим вырыванием штепсельных вилок. И это второе развлечение подтвердило мои догадки о причинах такой страсти медвежонка к этой странной игре.

Когда Мишка немного подрос и научился обедать без соски (а заодно срывать со стола скатерть, грызть ножки стола и стульев и с особым аппетитом — мои ботинки), он разыскал в каком-то ящике старую куклу моей дочери.

Роется Мишка в барахле — и пускай себе роется, думал я, лишь бы мне не мешал. Утренние игры со штепсельными вилками кончились, до второго Мишкиного завтрака времени много — ну и отлично. Как в пословице говорится: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Мишка шуршит старыми игрушками, урчит, шебаршится, но меня не тревожит. И вдруг:

«Ыр-р! Ыр-р!»

Да так громко, что я от неожиданности вздрогнул. И что же вижу: набрасывается мой Мишка на куклу, пасть оскалил, когти выпустил — голову кукле отрывает.

— Мишка, ты что!

Никакого внимания. Теребит куклу, а у самого аж шерсть чуть-чуть вздыбилась. Зверь. Хищник.

Я не стал его трогать. Голову кукле Мишка оторвал начисто и только тогда успокоился. А мне стало ясно, что вилки в штепсельной розетке — это для него тоже нечто вроде головы. Оторвет — и радуется.

«Да, — подумалось мне, — подрастет мой Мишка, и беды не оберешься. Это не щенок и не котенок — его не приручишь. Наделает хлопот».

Но хлопоты от моего косолапого пришли раньше, чем я ожидал.

 

26

А правильно ли называют медведей косолапыми? Правильно, потому что, как известно, ступает он то на правые, то на левые лапы. Недаром, когда медведя водили по дворам, этому бродячему актеру лучше всего удавалась роль пьяного. Был такой старый номер. Дадут медведю бутылку, на которой написано «Водка», а там сладкая вода. Он запрокинет голову, напьется — и это уже смешно, — а потом, переваливаясь, пойдет. И все смеются — думают, что он пьян. Но у него ведь всегда походка такая — косолапая.

Однако это не значит, что медведь плохо бегает. Мой Мишка недавно еще не ходил совсем, а тут галопом бегать стал. Я уже знал, что это только цветочки, ягодки впереди. У медведя такая ловкость и проворство, что он куда хочешь залезет. Тут не скажешь — косолапый. Медведь и в воде плавает, а если нужно быстро с горы спуститься — голову нагнул и шариком покатился, не догонишь. Мишка с горы быстро сбежать не может. Передние ноги у медведя куда короче задних. Поэтому вниз он предпочитает катиться шаром. Благо шуба толстая и мягкая — не ушибется.

Что говорить, с каждым днем мой Мишка становился все резвее и требовательнее. Однажды, когда я вышел из комнаты, он, желая, видимо, продолжить мою работу, стащил на пол часть моих тетрадок, что лежали на стуле. Потом Мишка сдернул с обеденного стола скатерть, получив, правда, за это скатившейся пепельницей по голове. Пепельница эта стояла посреди стола.

Минуты две не было меня в комнате, а что он успел натворить за это небольшое время! Я вошел и увидел, что пол весь белый — от бумаги и скатерти, а Мишка сидит в углу и рычит на пепельницу.

Вечером я рассказал о Мишкиных безобразиях Славке. Назавтра об этом знал весь наш дом. Слава о Мишке шла со скоростью телеграфа.

Дом наш большой — на две улицы, — квартир много. Во дворе на небольшом каточке шум не умолкает весь день и весь вечер: ребят в доме много. Ну, ясное дело, прослышали про медвежонка и повадились ко мне ходить. А тут еще Славка масла в огонь подливает: на катке чуть ли не лекции читает о моем Мишке. Мне из окна видно: Славка в центре стоит, ноги на коньках циркулем, очки на солнце поблескивают, а вокруг малыши — застыли, не шелохнутся, во все глаза на него глядят, слушают. Ну, все понятно: Славка о Мишке рассказывает: такой он и эдакий. Как говорится: «Не любо — не слушай…»

Слушают, не оторвутся и вопросы задают. Слава все эти вопросы мне пересказывал:

— Можно отнести Мишеньке конфету?

С этим вопросом к Славе каждый день приставал малыш из соседнего с нами подъезда. Слава сказал:

— Миша еще сосунок. Он только молоко пьет. И то разбавленное. Понятно?

Но малыш не унимался. На следующий день он опять стал донимать Славу тем же вопросом о конфете. Видимо, пареньку этому очень уж хотелось найти какой-нибудь предлог, чтобы пойти к медвежонку. Как только парень заговорил о конфете, Слава как отрезал:

— Сказано — нельзя. Все.

— А если «Мишку»?

— Что — Мишку? — спросил Слава. — Я же сказал: кормить Мишку нельзя.

— А «Мишку» можно? Только «Мишку».

— Вот непонятливый, — возмутился Слава. — Мишку и Мишку. Беда с этой малышней. Посмотреть хочешь Мишку?

— Нет.

— А что?

— Конфету.

— Я же сто раз тебе говорил: конфеты ему давать нельзя. Он еще маленький — соску сосет. Понятно?

— Понятно. Конфеты нельзя. А я хочу дать ему конфету «Мишка». Мне ее мама давала, даже когда у меня корь была.

— Ну, так бы сразу и говорил.

Слава минуту помолчал, как бы раздумывая, а потом решительно сказал:

— Нет, и «Мишку» нельзя. «Мишка» — это все равно конфета.

 

27

Да, разговоры о Мишке не умолкали у нас во дворе по целым дням. И я даже заметил, что на руках у малышей нашего двора появилось больше плюшевых мишек.

С особой силой эти разговоры вспыхивали, когда во дворе появлялся Слава. А потом тихо так в моих дверях звонок звякает: динь! Один только раз звякнет. Будто и не прозвонил, а просто кто-то проволочку только в звонке слегка тронул или чуть качнул валдайский колоколец.

Я этот короткий, робкий звонок знаю. Откроешь дверь, а там двое, трое или четверо. Мал мала меньше.

— У вас, дядя, Мишка?

— У меня.

Молчат.

— Что ж молчите? Пришли — заходите! Ведь посмотреть пришли?

— Посмотреть. Мы на минуточку. Мы, дядя, вам мешать не будем. Мы будем на него смотреть, а вы себе работайте…

Они и правда старались мне не мешать. Если Мишка спал (а спал он, как всякий малыш-сосунок, помногу), они стояли над ним как зачарованные и только перешептывались тихо-тихо, чтобы медвежонка не разбудить. Но я не помню случая, когда бы мои гости ушли, не дождавшись Мишкиного пробуждения. — То ли он чувствовал, что пришли дети, то ли их шепот напоминал ему шаги мамы-медведицы, но просыпался он обязательно. А как только проснется, сразу же самые храбрые брали его на руки.

— Ой, ребята, какой он большущий!

— Да, большущий! Это у него только голова большая, а сам он маленький… Дай подержать.

— А хвост! А хвост! Дай мне подержать Мишеньку. Я потихонечку… Тише, ребята, мы же мешаем. Дядя работает.

Наступала тишина.

Мишка тянется своим носиком в ребячью щеку или прямо в губы — он был ласков со всеми детьми, — а спустя несколько минут заурчит. Это значит, что ему надоело на руках сидеть, хочется побегать.

Мишка бегает, а ребята за ним. Случается — столкнутся друг о дружку или о Мишку споткнутся и упадут. И растет тогда мала куча.

А говорили ребята все больше шепотом, даже когда Мишка не спал. Это чтобы мне не мешать.

Вот так я жил при Мишке.

Разные посетители бывали. С мамами и без мам. В школьных фуражках и в шапках, в капорах и в платках. Из нашего двора и, как один раз выяснилось, совсем с противоположного конца города. Туда как-то слух дошел о Мишке, и одна мама своих детей привезла ко мне, как в зоопарк.

Мне работать надо, а у ребят, что пришли и у двери стоят, глаза большие, жадные — вот-вот слезами зальются. Что делать?

— Заходите.

А один раз слышу — в дверь кто-то вроде бы царапает. Иду в прихожую — тихо.

— Кто там?

Молчок.

Вернулся, сел за стол, и снова не то постукивают в дверь слегка-слегка, не то царапают. Вышел, открыл. Смотрю — стоит не то девочка, не то мальчик, разобрать нельзя. Фигура вся укутана башлыком. Годика три, три с половиной, не больше. Глаза в пол, щеки красные и тихо так, чуть слышно:

— Мисю.

— Что тебе, детка?

— Мисю.

— Что ж ты, малый, заходи.

Стоит.

— Ну, давай ручку. Заходи, покажу.

— Боюсь.

— Зачем же ты пришел, если боишься?

— Мисю.

Я взял малыша за руку, и он пошел со мной. Мишка спал на диване в своей обычной позе, положив голову на вытянутую вперед правую переднюю лапу.

Малыш смотрел на него, и казалось, что он не верит своим глазам. Я спросил:

— Как тебя зовут?

— Надя.

— Погладь Мишку, он не укусит.

— Боюсь.

— А мама знает, что ты пришла Мишку смотреть?

Девочка отрицательно покачала головой.

— Значит, не знает?

— Не знает.

— Тогда, Наденька, надо тебе идти к маме.

— Надо.

Она ушла, но у двери остановилась и помахала Мишке рукой в варежке…

А через полчаса звякнул звонок.

 

28

С тех пор как у нас появился Мишка, не могло быть и речи о том, чтобы после обеда полчаса — час поспать или спокойно полежать с книжкой. Чтобы отдохнуть, мне надо было уходить из дома.

С Мишкой меня не оставляли в покое даже во дворе, когда я с приходом жены или дочери получал возможность отлучиться из дому. Ведь по всему нашему дому и прилегающим переулкам шла слава, что Мишка — чудо ума и сообразительности. Легенда о его талантах ширилась, как снежный ком, обрастая все новыми и новыми подробностями из Мишкиной жизни.

Однажды, как только я спустился во двор, оставив Мишку на попечении жены и дочки, ко мне подошел мальчик в меховой шубке и в такой же пушистой шапке. Он был похож на медвежонка, а может быть, все вокруг я в то время сравнивал с Мишкой. Мальчик тронул меня за рукав:

— Дядя, можно вас спросить?

— Что тебе, малыш?

— Скажите, дядя, а Миша ходит гулять?

— Нет, медвежонок еще совсем маленький. Его пока из дома не выпускают. А ты почему об этом спрашиваешь?

Он помолчал, уставившись в носки своих валенок, будто в них был ответ на вопрос. Потом тихо сказал:

— Я, дядя, Мишу жду. К нему домой мама меня не пускает. А я все хожу и хожу по двору и жду, когда его гулять выведут. Тогда я посмотрю на Мишу. А только собачек все выводят и выводят. И больших собак и маленьких. А что «собаки — их много, а Миша один, и я его никогда не видел… Дядя, а он скоро вырастет и тогда вы его будете выводить? Да, дядя?

— Вот что, — сказал я малышу, — скажи твоей маме, что Миша просил тебя к нему зайти.

— Правда?

— Ну не совсем. Скажи маме, что я, то есть тот человек, у которого медвежонок живет, разрешил тебе зайти.

— А когда, дядя, можно зайти?

— Когда хочешь. Хоть сейчас. Позвони в дверь или, если не достанешь, постучи — тебе откроют. Посмотришь, как Мишу будут купать. Да куда же ты? Ты знаешь номер квартиры?

Он только воскликнул: «Ой, дядя!» — и побежал со всех ног, должно быть, к своей маме за разрешением.

 

29

По вечерам Мишку купали. Не ежедневно, а через день.

Яркое пламя, которое подогревало воду для ванны, привлекало медвежонка. Мишка усаживался на задние лапы и с выражением сосредоточенного внимания смотрел на огонь. Я знал — его от этого зрелища не оторвать, он будет сидеть смирно, не мешать, и можно спокойно приготовить все, что нужно для купания. А говорят, что медведи боятся огня, ни за что не подойдут к костру. Может быть. Мой Мишка любил смотреть, как фиолетовые язычки газового пламени рвутся наверх и лижут дно бака. Может быть, именно газовое пламя приятно медвежьему глазу? Кто знает!

Купался Мишка как всякий ребенок. Он плескался, бил лапами по воде; иногда раскупается вовсю и не хочет вылезать из ванны. Собственно говоря, ванна была для Мишки слишком велика, и в нее ставили тазик, а Мишку — уже в этот тазик.

В первый раз, когда его купали, Славка воскликнул:

— Ой, вся пушистость прошла!

Это вода так выгладила и вылизала Мишку, что он стал как бы вдвое меньше. Но ненадолго. Когда его обтерли после купания, он опять стал пушистым. А купался он очень долго. Как-то мыло попало Мишке в глаза, он заплакал, по-своему конечно, по-медвежьи: «Ыр, ыр, ыр!» А потом заскулил так жалобно, что мы и не знали, как его успокоить. Его «ыр, ыр» никогда не звучало так печально.

После купания Мишку кормили. Животик его становился толстым, тяжелым и круглым, и медвежонок тут же засыпал. Должен сказать, что спустя несколько дней после того, как Мишка стал москвичом, мы пытались разнообразить его меню, угостив манной кашей. Только из этой затеи ничего не получилось: Мишка совал нос в блюдце с кашей, мордочка его из черной превращалась в белую, но кашу есть он не мог. А может быть, не хотел — кто знает. Пить из соски казалось ему спокойнее и проще. Никакой работы, а в живот попадает. И вот, когда живот этот округлялся, а озорные Мишкины глаза закрывались, Славка укладывал его в корзинку. Это он никому не передоверял. Как известно, в первые дни после нашего приезда из Валдая, когда Слава то и дело бегал ко мне и таскал Мишку к себе, дела его в школе пошли, прямо скажем, позорно. Дважды, как говорится, проехался он на паре. Зато потом, когда Славина мама установила жесткий режим — школа, гулянье, уроки, а лишь потом Мишка, — все пошло хорошо. Отметки Славины я тут перечислять не буду, но скажу одно: в четверти от тех двух двоек и следа не осталось. К концу же года у Славки совсем хорошо получалось.

А тут весной выяснилось: нет у меня больше сил с Мишкой проводить все дни. Хоть и привык я к нему, полюбил Мишку, а чувствую — надо оторвать его от себя, отдать куда-нибудь. Ведь и моя работа может получить такую оценку, как у Славки в первые дни после приезда из Валдая. Что с того, что мне отметок не ставят: бывает и похуже, чем отметка.

Нет, как ни тяжело, а пришла пора расстаться с Мишкой. Кстати, и характер у него начал меняться. Бывал он, конечно, и прежним игривым Мишкой, но появились у него замашки большого медведя. Он вырывал теперь не только вилку из штепселя и голову у куклы, а все, что ни попадало ему в когти, рвал и грыз: кожаную ручку от чемодана, диванную подушку и даже, вероятно, очень невкусные галоши. Были, правда, у Мишки и достижения. Он научился ходить «на ногах», а не на четвереньках. Бывало и так, что Славе удавалось заставить Мишку кувыркаться через голову. Делал он это очень потешно. По правде говоря, я видел этот Мишкин трюк только один раз. Но дома меня уверяли, что в мое отсутствие Мишка проделывал совершенно невероятные номера.

— Он очень-очень умный! — убеждала меня дочка.

А жена говорила:

— Наш Мишка особенный. Я думаю, что второго такого медвежонка на свете нет.

Должно быть, так же считали все дети нашего двора и прилегающих переулков. У меня было такое впечатление, что для них увидеть Мишку было самой большой радостью. И они любой ценой старались не отказывать себе в этой радости.

 

30

Когда медвежонок, а главное — его гости совсем сорвали мою работу, я окончательно решил: «Отправлю я Мишку, отправлю».

Жена и дочь слышать об этом не хотят. Когда они приходят домой, Мишка, как мохнатый шарик, катится прямо под ноги и скулит по-своему, по-медвежьи: «Возьмите меня на руки!»

Только его на руки поднимут, сразу, в одно мгновение, все лицо исцелует. Лижется, ласкается, визжит от удовольствия. А ухватит палец — сосет. И еще Мишке, когда он целовал щеки, очень нравилось ухватить и сосать мочку уха. Только это было щекотно.

Ласковый был Мишка. Когда кому-нибудь из нашей семьи бывало грустно, медвежонок чувствовал это и ласкался изо всех своих медвежьих сил. А добрые глаза его при этом говорили: «Не надо грустить. Все огорчения в конце концов проходят».

И в самом деле, легче становилось на душе.

Мишка не мог выразить словами то, что, правда ведь, словами и не скажешь. Но поуркиванием, теплой своей шерсткой, которой он ласково терся, и синими бусинками глаз говорил: «Я тебя люблю».

Да, я уверен, что ни одна на свете собака или кошка не могут ласкаться так, как ласкался Мишка. Он не только терся своей пушистой шерсткой, не только поуркивал или танцевал свои медвежьи пляски, смешно переступая с ноги на ногу, что, может быть, сделает почти каждая кошка или собака. Но то — домашние животные. А медвежонок — зверь, хищник, лесной житель. Ему положено быть не другом, а врагом человека. Но Мишка был другом, и каким! — верным, разделявшим грусть и радость во всю силу своих медвежьих чувств.

Ну как с таким расстаться!

Жена говорит:

— Не отдавай Мишку. Пусть еще поживет. Летом я отпуск получу и буду с ним. А ты сможешь спокойно работать.

А дочь добавляет:

— А я после мамы отпуск возьму и тоже с ним буду…

Но это когда-то еще будет! Пока что они целый день работают, а я — то молоко Мишке подогрей, то кашей его накорми, мордочку вытри, убери после его безобразий, и все время: динь и динь — звонят и просят Мишку показать.

 

31

Медвежонок стал как бы членом нашей семьи. Вот посудите сами, насколько мы к нему привыкли. Случилось как-то так, что в часы Мишкиного ужина по всей квартире раздался его рев — и какой! Орет Мишка так, словно его режут.

Я открыл дверь в кухню, где жена и дочь должны были Мишку кормить, и сразу же почувствовал запах пригорелого молока.

— Что, — спрашиваю, — прозевали молоко, а он с дымком не хочет?

— Не хочет, — говорит дочка. — Мама теперь в другой кастрюле кипятит. Сейчас будет готово.

Да, сейчас! Легко сказать! Жена будто колдует над молоком, а оно и не думает закипать. А Мишка орет. Он же, известное дело, как будильник, и к тому же точнейшего хода — требует аккуратности по минутам. А тут мы опоздали с ужином на полчаса.

— Ну, как там — кипит? — спрашиваю.

— Сейчас поднимется, — говорит жена.

А дочка пока что Мишку успокаивает:

— Да помолчи ты, Мишенька, потерпи немножко. Ну, не ори так громко. Молоко, знаешь, когда над ним стоишь, всегда медленнее закипает… Ой, мама, сними — убежит.

К этому времени Мишка орал уже совсем необычно, каким-то таким немедвежьим голосом, что вынести это было выше моих сил.

Пока молоко разбавляли холодной водой и подслащивали, я взял Мишку на руки. Но он и на руках продолжал страшно рычать и так вертелся, что я его еле удерживал.

Наконец ужин был готов.

Я взял у дочери бутылочку с соской и протянул ее Мишке. А он, глупенький, так разволновался, что никак не мог ухватить соску своей пастью. Мотает головой, соска изо рта выскакивает, молоко во все стороны брызжет, а в рот не попадает. В общем, как в пословице говорится: «По усам текло, а в рот не попало».

— Мишенька, успокойся, — говорю. — Молоко — вот же оно.

Какое там! Вертится, крутится, рычит. Глотнуть никак не удается, и от этого злится еще больше.

Тогда я протянул соску дочери:

— На, держи, а я его держать буду.

Я зажал Мишкину голову между ладоней — не дал ему вертеться.

Дочка протянула медвежонку соску. Мишка причмокнул, глотнул, и вдруг по его облитой молоком мордочке покатились две большие слезы. Как же он при этом сосал: быстро-быстро, захлебываясь, с жадностью, словно боясь, что у него отнимут. А слезы текли и текли по липкой шерстке, и от них на Мишкиной физиономии образовались две блестящие полоски.

В это время я посмотрел на дочку и вижу — у нее тоже текут по лицу слезы.

— Ты что?

— Ничего.

И смеется.

— У него же, — говорю, — слезы радости. Он, бедняга, так изголодался, что, как только почувствовал теплое сладкое молоко, заплакал от счастья, А ты чего?

— Ничего. Я тоже от радости.

Да, уж что говорить: от Мишки было много радости, но были и слезы. И в конечном счете трудно сказать, чего было больше. Только в то время моя дочь никак не хотела согласиться с тем, что у Мишки есть какие бы то ни было недостатки. Она считала его безупречным во всех отношениях. Я говорил:

— Мишка разорвал мои ботинки. Видела?

— Видела. Можно подумать, что ты свои ботинки не рвешь. Вон в тумбочке полным-полно твоих рваных ботинок. Не Мишка же их разорвал.

Я говорил:

— Он разорвал все мои бумаги. Такой беспорядок наделал — жуть.

А она:

— Можно подумать, что у тебя полный порядок. Сам ведь к столу никого не подпускаешь; все там так раскидано, что глядеть страшно. А к Мише придираешься.

— А гости! — говорил я.

— Что — гости?! У тебя разве гостей не бывает? И к тебе гости приходят, и к маме, и ко мне, и к нам всем вместе. А Мише нельзя.

Что говорить: я понял, что ее не переспоришь, и замолчал.

С тех пор как появился у нас Мишка — валдайский колоколец, — кончилось мое спокойное житье. «Динь да динь» не умолкало в дверях весь день.

Вот и написал я в Валдай, Якову Павловичу. Так, мол, и так: Мишка наш жив-здоров, а как там ваша Машка? Не скучает ли по братцу?

А Яков Павлович, человек понятливый, отвечает:

Машка, спасибо, тоже жива-здорова, Галочка о ней заботится. Юра, как уроки сделает, тоже возится с Машкой. А братец ей не помешает. Вдвоем медвежатам веселее будет. Грузовая машина из Валдая в Москве будет, шофер за Мишкой заедет. Присылайте…

Получил я такое письмо, и грустно мне стало. Мишка на диване лапу вытянул, большую свою голову на нее положил — спит и посапывает. Не догадывается, что я его вроде бы предал.

 

32

В то утро я проснулся от яркого света. Раскрыл глаза и увидел в окне, как пролетают с крыши сосульки и, сверкнув на солнце, вдребезги разбиваются.

Звонко и радостно тикала капель. А я, проснувшись, ощутил такую грусть и тоску, что не знаю, как о ней рассказать. Может быть, это торжество природы особенно подчеркивало мое настроение. В этот ясный апрельский день, когда каток в нашем дворе превратился в зеркальный пруд, а солнечные зайчики то и дело слепили глаза, увозили Мишку. В доме раскрывали и мыли окна.

Накануне вечером мы медвежонка не мыли, чтобы дорогой он не простудился. А Мишка ведь, как известно, был такой требовательный — все ему подавай точно по часам и боже упаси пропустить срок хотя бы на несколько минут. Тут еще, как назло, Славина мама, Нина Васильевна, решила Мишку на память сфотографировать. Принесла большую, сильную фотолампу, и, как только включила ее, медвежонок: «Р-ры!» — и цап ее за ногу повыше пятки. Укусил до крови! А сам назад пятится, клыки выставил и все рычит. Огрызался и рычал, пока сильный свет не выключили.

Да, подрос медвежонок, и теперь с ним шутки плохи.

Славина мама сказала:

— Видишь, Слава, что твой приятель наделал. А ты умолял — не отдавайте Мишутку. Хорошо, что он уезжает.

— Да-а, хорошо! — захныкал Слава. — Если его лампой не слепить, он никогда не укусит!

Но мне показалось, что Слава сказал это так, для порядка. А в душе он соглашался с тем, что пришла Мишке пора возвращаться в родные края. К медвежонку он в тот вечер больше не подходил, а все маму свою спрашивал, не болит ли у нее нога. Когда он шел к двери, я сказал Славе:

— А с Мишкой простился?

— А ну его — разбойник! Не буду прощаться… Мама, ты обопрись на мое плечо, так тебе лучше будет. Ну, пошли.

А ведь этот случай с Ниной Васильевной был не первым. И до Славиной мамы Мишка пробовал уже пускать в ход свои зубы. Правда, тот первый случай был совсем другого порядка. Мне кажется, что с Мишкой стало труднее управляться с тех пор, как он начал разбираться в людях. Раньше ему было все равно: человек и человек. Он видел обшлага брюк, туфли или тапочки, а то еще сапоги — черные и блестящие. И терся о них без разбора, считая, видимо, что все люди одинаковы и ко всем можно проявить любовь, ласку, всем довериться. Однако со временем Мишка, очевидно, смекнул, что люди бывают разные.

В нашем доме жил один человек из тех людей, что любят только сами говорить, а других слушать — ни-ни. Звали его Игорь Игоревич. Слава говорил, что этот Игорь Игоревич любит прикидываться, и называл его еще: «Господин Исподтишка». Однажды Игорь Игоревич пришел в гости к Славиной маме, увидел у них в комнате кошечку и ну охать: «Ах, какой котик! Ну что за прелесть! Где вы только такого достали?» А потом сидел он со Славиком и с его мамой — чай пили. И вдруг слышат: котик под столом как взвизгнет. И выскочил коташка как ошпаренный. Что такое? Славик с мамой переглянулись: все ясно — котик ласкался и терся под столом о ногу Игоря Игоревича, а тот его исподтишка ногой пнул. Думал, что пройдет это незамеченным. Но котик выдал этого Исподтишка.

А вот наш Мишка сразу его раскусил, а вернее сказать — укусил. Только это пришел к нам Игорь Игоревич, начал над Мишкой охать и ахать, взял его на руки и гладить стал, а тот сразу: «Р… р…ы!» — и цап его за палец. Но тогда обошлось. Как ни старался Исподтишка из пальца кровь выдавить, ничего у него не получилось. Не прокусили Мишкины зубы толстую кожу Игоря Игоревича. А вот Нине Васильевне, ослепившей медвежонка лампой, досталось больнее.

 

33

Утром, когда я в последний раз кормил Мишку кашей из миски, звякнуло у двери: дзинь! Да так коротко, как никогда. Нет, в такую рань никто еще не отваживался приходить, чтобы посмотреть медвежонка.

Я отворил дверь и увидел Славку со школьным портфелем в руках.

— Что, Славик, прощаться пришел?

— Ага. У мамы все-все зажило. Даже почти не видно. Только две точечки на ноге и чулок разорван… Можно?

— Иди.

Мишка уже поел и сам улегся в новый большой деревянный ящик, который был его домом. Он спал.

Слава стал на колени, нагнулся над ящиком и молча глядел на медвежонка несколько минут, пока тот не открыл глаза. Потом поднялся, взял свой портфель и, ничего не сказав мне, как-то боком, не показывая своего лица, ушел. Очень необычная была у Славки поза, когда он уходил. Сейчас я уже позабыл, как он, будто крадучись, ушел, а запомнились мне глаза Мишки — доверчиво-добрые, синие-синие. И еще вспомнилось мне, как однажды вечером, когда медвежонок после купанья уже спал, а мы сидели за ужином, дочка неожиданно спросила меня:

— А что будет, когда он вырастет?

Мы с женой тогда переглянулись, и у каждого из нас во взгляде была растерянность, и глаза наши, казалось, говорили: «На этот вопрос отвечай ты».

Но этот вопрос остался без ответа. Ведь иногда простое оказывается сложным. Вот только что Слава распрощался с Мишкой. Казалось бы, все произошло просто, обыденно. А так ли оно было на самом деле?…

 

34

Через час я стоял внизу, у парадного, и смотрел, как, разбрызгивая лужи, отъезжал грузовик. Мишка спал в ящике на сиденье, рядом с шофером, и казался пушистым меховым шариком.

Я стоял без пальто и шапки. Апрельское солнце светило необычайно ярко и даже грело щеки и лоб.

Машина притормозила в воротах, под кузовом загорелся красный огонек, потом показался голубой дымок…

— Дядя, можно посмотреть вашего Мишу?

Это сказала маленькая девочка в широком, как колокол, пальто и в остроконечном капоре. В руках у девочки была лопатка. Она смотрела на меня снизу вверх.

— Дядя, а вам не холодно? Можно посмотреть Мишу?

— Холодно, — сказал я девочке. — А Миша уехал. Нет Миши. Все!

И пошел домой.

Не думал я тогда, в то солнечное утро, что самые равные события, самые большие волнения, связанные с Мишкой, еще впереди.

 

35

К отсутствию Мишки оказалось не так-то просто привыкнуть. Ведь он, как известно, жил с нами, будто член нашей семьи, и, по-моему, любил нас. Об отъезде Мишки узнал уже весь двор, и теперь никто не звякал у моей двери, не было валдайского колокольца.

Тишина.

Даже завтракать утром без Мишки не хотелось. Недаром говорят: вместе — тесно, врозь — скучно. Да, без Мишки было очень тоскливо.

Все время казалось — вот-вот скрипнет дверь из кухни и покажется сначала черный носик, острая мордочка, два синих глаза, широкая голова, а потом весь он — пушистый меховой шарик.

И сколько же вещей напоминали о Мишке! Лампу включаю и вижу: провод у вилки как бахрома. Это Мишкины следы — коготки и его зубы распушили провод. На диван ложусь — подушка диванная сразу же мне о Мишке напоминает: все здесь пропиталось Мишкиным запахом — душистым, каким-то особенным. Ведь мыли его только одним мылом — детским.

А то девушка-разносчица позвонит и спросит:

— Что будете брать? Только кефир? А молоко?

— Спасибо, не надо.

— Брали же всегда молоко.

— Тогда Мишка был.

— А, понимаю. Простите…

Нет Мишки, а вот ведь он, и отсутствуя, десятки раз в день напоминал о себе…

Слава приходил ко мне почти каждый вечер. Мы разговаривали о том о сем, но я знал, что Слава обязательно спросит:

— А письма от Мишки нет?

— Пока что из Валдая ничего нет, — отвечал я. Зная, как занят Яков Павлович, я считал неудобным беспокоить его письмами о медвежонке.

У секретаря райкома всегда неотложные дела. В дом на горе, к Федотову, идут со всеми заботами — с горестями и радостями, за советом и за помощью. Его заботят и скверно сделанные грабли, и судьба маленькой Гали. Он хлопочет о том, чтобы наградили доярок, и о том, чтобы перестреляли волчью стаю, и о том, чтобы хороший председатель колхоза помог соседу, попавшему в беду. А сам Яков Павлович который год мечтает сделать небольшую пристройку к своему дому. Ведь Юрка растет, и вчетвером с женой и бабушкой Федотовым тесно в двух небольших комнатках. И нет у Якова Павловича времени начать эту пристройку, хотя бревна он уже закупил и сложил во дворе. На себя у Федотова времени никогда не хватает. А я еще стану донимать его своими просьбами.

Нет, не напишу я второй раз ему о медвежонке. Это будет бессовестно.

 

36

Уже давно я заметил, что у Славика и у меня разные взгляды на жизнь. Это подтвердилось и в истории с письмом в Валдай. Как-то Слава пришел ко мне, и я по его походке, напоминавшей строевой шаг, понял: Славка настроен воинственно. Однако разговор начался с самого, казалось бы, невинного. Слава сказал:

— Девчонка во дворе таскает на руках плюшевого мишку.

Сказал он это как-то особенно, со смыслом. А я смысла не понял и не знал, что ответить. Таскает — ну и пусть себе таскает. Нам-то со Славкой какое до этого дело?

— В пеленки закутала, как младеньчика, — сказал Слава. — Тоже мне игрушку нашла.

— А что? — спросил я. — Ее медвежонок похож на…

Слава оборвал меня:

— Как вы можете такое говорить! На нашего никто, никто не похож. А это же кукла. Я теперь не могу смотреть ни на плюшевых мишек, ни на собак, ни на кошек… И не пишут — ничего не пишут. Почему не пишут? Что, так трудно? Да?!

В тот раз со Славой разговаривать нельзя было. Уж очень он был взволнован и возбужден. Потом он сам, ничего мне не сказав, написал письмо Юре Федотову. Письмо это я потом видел, когда совсем неожиданно снова оказался в Валдае. На этот раз не со Славкой, а с его мамой. Во второй приезд мне, правда, было не до писем, но оно случайно попало мне на глаза — первое в жизни Славкино письмо. Это послание заняло целую тетрадную страницу, но состояло всего из шести слов:

Юрик. как живет Миша. Сообчи. Слава.

Я привожу это письмо таким, каким я его увидел. Недостающую запятую и неправильно поставленную букву первоклассника Славы пусть добавят и исправят читатели. Дело не в этом. События в начале того лета разыгрались вот какие. Получив ответ на свое письмо и узнав от Юрика и Галочки, что Мишка жив-здоров и дружно поживает со своей сестренкой Машкой, Слава начал упрашивать маму отпустить его на летние каникулы в Валдай. Нина Васильевна посоветовалась со мной («Валдай так Валдай, все равно надо парню куда-нибудь из города выбираться») и, написав, по моему совету, Кире Матвеевне, отправила к ней сына. Было решено, что через месяц Славина мама получит отпуск и тоже отправится в Валдай — купаться в озере, собирать в лесу ягоды, одним словом — отдыхать.

И вдруг на второй день после Славиного отъезда телеграмма от Киры Матвеевны:

Слава заблудился в лесу тчк Ведем поиски тчк Выезжайте.

Что тут долго рассказывать? Мы со Славиной мамой и собирались-то всего с полчаса. А еще через шесть часов были уже в Валдае. Летняя дорога на Валдай совсем не такая, как зимой. Небо голубое, птицы концерты дают, будто специально развлекают путешественников. А где отступает лес, видны светло-зеленые хлеба, совсем как ковры на земле. Тут и там, где еще полгода назад были пустыри, стоят в рядок ярко-желтые, точно причесанные избы.

Нет, не смотрелось мне по сторонам. Славка из головы не выходил: «Ну как это он такое учудил? Неужели не найдут его? Скорее бы приехать!»

А тут, как назло, переезд. Зеленый глазок светофора подмигнул и загорелся желтый.

Скорей, скорей! Проскочить бы. А то перекроют пути, начнет по ним шнырять маневровый тепловоз, а ты жди-ожидай.

Рванулась машина, и вдруг:

— Тррр! Трюю!

Стоп. Тормоз. Толчок. В окне машины милицейская фуражка и строгие глаза:

— Инспектор Кириллин. Прошу документы. Нарушили.

Вот беда! Это разговор на десять минут, а то и больше. А там Слава.

— Товарищ, — говорит Нина Васильевна, — у меня сын в лесу заблудился. Телеграмма… Спасают… Едем… Страшно…

Она говорит сбивчиво. Не понять, должно быть, милиционеру. Слова, обрывки…

Нет, понял! Понял!

Поднял руку с жезлом — остановил боковое движение.

Вторую руку опустил и будто прорезал вдоль своей груди:

— Следуйте, товарищи!

Машина зарычала и рванулась вперед. Я только увидел, как милиционер что было духу побежал к своей будочке, похожей на стакан великана в подстаканнике.

А вот и второй переезд. Какой светофор? Красный? Нет, переключили. Зеленый! Это, наверное, товарищ Кириллин позвонил из будочки-стакана своему товарищу на этом переезде, и тот открыл нам зеленую улицу.

Товарищ Кириллин из города Калинина, если вы прочитаете эти строчки, примите нашу благодарность за открытый путь и за то еще, что вы показали силу простого слова, ежедневного, ежечасного, такого привычного нам и такого сильного и могучего: «Товарищ!»

 

37

И снова дорога, дорога… Чем ближе к Валдаю, тем красивее. Машина рассекает ветровым стеклом зеленое великолепие леса, который набегает на нас с двух сторон, раздваивается и проскакивает в стороны. А новая красота впереди: лесные травы, как хлеба, — по пояс. Прохлада идет от этого зеленого моря. В ней, в траве этой, синеют, желтеют, лиловеют цветы, будто светятся разноцветные фонарики. Аромат врывается в окно автомашины. Поехать бы чуть потише, насладиться этой прелестью валдайских лесов, а в мыслях только одно: «Скорее! Скорее! Скорее!»

Славина мама молчит. Она сидит так близко, что я чувствую ее локоть, слышу, как она дышит. И при этом ни слова. Лучше бы она говорила — ругала бы меня за то, что я первый потащил Славика в Валдай. Ведь с меня-то все и началось. И в лес я мальчишку брал, и к медвежонку привадил, и адрес валдайский дал — Киры Матвеевны, — куда можно было Славку на лето отправить. Все я.

А Нина Васильевна — ни слова. Только иногда односложное:

— Сколько осталось?

Я говорю, что два часа или там час.

И снова молчание. Конечно, про себя, должно быть, проклинает меня. Лучше бы уж вслух все высказала. Без слов чувствую, как она волнуется, ни на минуту не забывает о том, что случилось со Славкой.

 

38

Вот что случилось со Славкой. Когда он приехал, медвежат уже ни у Федотова, ни у Киры Матвеевны не оказалось. Они настолько выросли, что держать их дома, да еще с детьми, стало опасным. Медвежонок, которому почти год, может шутя и играючи так ударить когтистой лапой, что рану зашивать придется. Звереныш, правда, тут же заскулит, пожалев, что причинил такое своему другу и кормильцу, но ведь дела этим не поправишь. А если и поправишь, то только с помощью доктора.

Тут надо сказать несколько слов о Маргарите Павловне, матери Юрика. Ей-то и приходилось однажды зашивать рану мальчику, которого сильно поцарапал какой-то медвежонок. И вот она-то, доктор Федотова, настояла, чтобы подросших медвежат в доме не было.

Юрик пробовал спорить:

— Мама, а мы с ним будем очень осторожненько.

— Нет, — сказала Маргарита Павловна.

— Тетя Рита, — попросила Галочка, — а может быть, можно пока Машку оставить? Она у меня тихая, не то что Мишка — буян.

— Нет, — сказала Маргарита Павловна.

Тут уже Юрик взял Галочку за руку.

— Пойдем, Галочка. Раз моя мама сказала «нет» — это все.

— Я знаю, — сказала Галочка, — она доктор. А доктор всегда так: скажет — пей горькое лекарство или дай, чтобы тебя кололи, и плачь не плачь, все равно сделают, как доктор сказал. А потом бывает лучше.

Вышло, как сказала Маргарита Павловна: подросших медвежат отдали на дальнюю мельницу — ту самую, что на волжской воде работает. Мельник был большим любителем животных, умел с ними ладить. А детей на мельнице не было.

Узнав об этом, Славка спросил Якова Павловича:

— А что с Мишкой потом будет?

Федотов сказал напрямик — он обманывать не умел:

— Лето погостят на мельнице, а там решать будем. Что загодя гадать? Но думаю, придется отдать в зоопарк.

Так оно было на самом деле.

И вот Славка решил во что бы то ни стало пробраться на дальнюю мельницу, что была за Валдайским озером, не так уж далеко от избушки, где река Волга начало берет.

В воскресенье Слава поднялся чуть свет, когда Кира Матвеевна и Галочка еще спали, отрезал себе полбуханки хлеба, взял соли и сахару и оставил на столе записку:

«Ушел к Мише. Вечером вернусь».

Кира Матвеевна обнаружила эту записку в восемь часов утра и тут же побежала к Якову Павловичу.

— Да, — сказал Федотов, — дело серьезное. До мельницы километров двадцать и дороги такие, что и взрослому человеку не мудрено заблудиться. А Славке и подавно. Надо парня найти.

От Валдая, как известно, до леса рукой подать. Вокруг города озера и леса. Яков Павлович позвонил в больницу жене, потом в детдом Уварову, условился встретиться с ними на развилке шоссе, кликнул Тарзана и отправился на поиски. Хотела пойти с ними Кира Матвеевна, просились Юрик и Галочка, но он никого из них не взял:

— Это дело охотницкое, не простое. Попытаемся сами. А если что…

Федотов не договорил и быстро ушел.

Вот как обстояло дело в воскресенье утром. А мы со Славиной мамой приехали в Валдай в понедельник, в середине дня.

К этому времени Славку еще не нашли. Побывали, конечно, на дальней мельнице, но мельник только руками развел:

— Медвежата в сарае. А мальчика никакого не было.

Федотов и Уваров ходили по лесу до глубокой ночи. Не отставал от них и Тарзан. Просмотрели все тропки и тропочки вокруг мельницы и на пути к ней, аукали, звали, стреляли в воздух — ничего. Пропал Славка.

 

39

Мы с Ниной Васильевной раньше всего подъехали к дому, где жила Кира Матвеевна. Дверь нам открыла ее приемная дочь Галя.

— Вы не волнуйтесь, — сказала она Славиной маме, — его найдут. Маргарита Павловна сказала, что человек может не кушать целую неделю и не умрет. Она ж доктор. И она, если сказала «нет», так обязательно будет нет, а если сказала, что найдут, значит, обязательно найдут… Ну, что же вы плачете?

— Я не плачу, Галочка. Я не плачу. Это так… — Она прикладывала кончики косынки к щекам, как прикладывают промокашку к тетради. А щеки все равно были мокрые. — Галочка, а где Яков Павлович?

— Он там, у себя. Все к нему звонят. Из молокозавода со смены все пришли и хотят идти в лес. Только меня и Юрика не пускают — говорят, маленькие. А мы разве маленькие?

— Маленькие, Галочка, совсем маленькие. Ох…

Галочка молчала. По всему видно было, что она хочет помочь в беде, что ей очень жаль Нину Васильевну.

— Знаете, тетя, — сказала Галочка. — Юрик уже совсем не маленький. Он за грибами ходит в лес — далеко-далеко. И дома все-все по хозяйству делает. Ну почему Юрика не пустили? Мы и Якова Павловича просили пустить нас в лес. Он говорит — нет, и все. Юрик хотел, чтобы в лес колокольцы взяли, чтобы там звонили в них и звонили — может, Слава услышит их и откликнется. Но Юрин папа сказал, что не надо. «Без колокольцев найдем». А вы Якова Павловича и не знаете. Он, если за что взялся, обязательно добьется. Тетя Кира у него в райкоме.

Но Киры Матвеевны в райкоме не оказалось. Подходя к большому дому на горе, где помещался райком, мы увидели две грузовые машины с людьми. Одна тут же развернулась и ушла по направлению к шоссе. Оказалось, что Кира Матвеевна уехала с нею в лес. А вторая машина отходила чуть погодя, и Славина мама уехала с ней.

Я вошел к Якову Павловичу. Он сидел за столом, прижимая плечом к уху телефонную трубку, и что-то быстро писал, придерживая левой рукой лист бумаги.

Часы на стене пробили семь раз, и я подумал:

«Вторые сутки, как Славка пропал. Хлеб-то, конечно, давно съеден. Ну, это, может, еще не самое страшное. А вот ночи холодные. Он в легкой курточке. Где спал? На чем? Чем покрылся?» Мне вспомнились рассказы о медведях. Их в этих краях много. Как это Славка говорил мне, когда в первый раз просился в Валдай: «Медведи человека не трогают». «Да, не трогают! Басни… Почему Слава не подал голоса, когда ему кричали, аукали? Был бы жив, услышал бы — отозвался. А жив ли?…»

От этих мыслей меня оторвал голос Федотова. Он говорил в трубку:

— Нет, людей поведу я. А что сказал проводник?… Понятно!

Яков Павлович положил трубку на рычаг и повернулся ко мне:

— Киру Матвеевну видел?

— Она поехала в лес. И мать Славки тоже.

— А кто дома у Киры Матвеевны?

— Галя.

— Хорошо, — сказал Яков Павлович, — она толковая. Мне нужна какая-нибудь вещь Славы. Одежда, обувь…

Зазвонил телефон, и Федотов снял трубку:

— Слушаю. Кто? Коврига?… Так. Понятно… Сорок два человека? А ты говорил, пойдут двадцать… Понятно. Я буду скоро, очень скоро.

Потом Яков Павлович разговаривал по телефону с Тихоном Ильичом. Я вспомнил краснощекого сторожа подсобного хозяйства, вспомнил его разговоры об охоте и о медведях и подумал, что этот человек должен помочь. Такие, как Тихон Ильич, умеют ходить по лесу так, что ни одна веточка под ногой не хрустнет, ни один след не останется незамеченным.

Что говорил по телефону краснощекий сторож, я не слышал, но последние слова Якова Павловича меня не обрадовали. Он сказал в трубку Тихону Ильичу:

— Да, знаю, что там много болот. Да, к сожалению. Это и меня беспокоит. Ну, пока…

Только тут я заметил, что Федотов с зимы как бы постарел. Вокруг глаз, провалившихся на худом лице, появилась сетка морщин. Две складки легли треугольником от носа к углам рта. Раньше их не было. И седина тронула волосы, точно иней.

Снова зазвонил телефон, и опять разговор был о людях, которые шли в лес.

А потом телефон раззвонился протяжно, без перерыва. Федотов снял трубку, а в ней голос был так громок, что я слышал каждое слово, которое говорили Якову Павловичу:

— Райком?

— Райком.

— Говорят из парткома аэровокзала. В каком квадрате может быть мальчик? Хотим сообщить пилотам рейсовых самолетов.

Федотов прижал трубку плечом, высвободил руку и развернул на столе карту. Пальцы быстро скользили по квадратам на серо-зеленой карте.

Он перехватил трубку рукой и сказал:

— Квадрат шесть ноль один. Это трасса ближней авиации.

— Понятно, — прохрипела трубка. — Даем задание по линии. По пути снизятся. Просмотрят. Сообщат…

И опять звонки и голоса.

— Нет, — говорит кому-то Федотов, — ты же пенсионер. Тебе надо дома сидеть. Там в лесу народа хватает. Опытные охотники пошли.

Вначале голос из трубки я не слышал. Но пенсионер ответил Федотову, видимо, так громко, что последние его слова долетели ко мне:

— Из партии на пенсию не уходят. Я коммунист. Изволь сказать, куда мне явиться!

Федотов ответил:

— Люди идут в лес от сторожки, что на втором километре. Я буду там через полчаса.

Яков Павлович оторвался только на мгновение и сказал мне:

— Так ты сходи к Гале — возьми что-нибудь Славино.

Я не понял и спросил:

— Зачем?

— Для собаки, — сказал Федотов. — Из милиции собаку пришлют.

Я шел к Галочке и думал о том, какой город Валдай. Конечно, он во много раз меньше Москвы. Но сколько же в нем хороших людей! После работы они не подумали об отдыхе для себя, а только о том, чтобы помочь неизвестному им мальчику и его маме. Я как-то почувствовал этот большой мир вокруг: лесхозы и молокозавод, школы и железнодорожная станция, лесные сторожки, гаражи, стадион и главное — люди, люди, весь Валдай, связанный невидимыми нитями с этим вот домом на горе. И казалось мне, что не телефон звонит у Федотова, а сердца людей тянутся к его сердцу. И бьются все эти сердца вместе. И нет ни у Якова Павловича, ни у людей, с которыми он связан, твоего дела и моего дела — одно у них общее дело, одна цель.

 

40

Оказалось, что еще весной Серого и Рекса, двух служебных собак милиции, забрали в область. В городе так-таки и не произошло ни одного крупного преступления, при котором могли понадобиться собаки-ищейки. Когда же первый день розыска Славы ни к чему не привел, Федотов позвонил в область и попросил срочно прислать Серого.

Нет, не сразу согласились прислать лучшую розыскную собаку. В области посчитали, что, раз нет преступления, нечего гонять собаку за сотни километров. Но Яков Павлович настоял на своем. Он сказал: «Речь идет о жизни человека — о самом главном».

И вот мы с ним в лесу.

— Ау-у. Ого-гого! — неслось из чащи.

Где-то в дремучей глубине леса стреляли, кто-то прибегал запыхавшись: «Кажется, нашли». Но это каждый раз оказывалось ошибкой.

Солнце нагрело лесной воздух; он настоялся, как под подушкой чайник с заваркой, и пахнул прелой листвой, сосной, грибами. Это был неповторимый лесной аромат.

Якова Павловича я скоро потерял из виду. Только что он сидел на пеньке. Перед ним на коленях была расквадраченная карта.

Несколько мужчин и женщин стояли вокруг, докладывая ему, а Федотов, нагнувшись, делал пометки на карте.

В этот день я еще раз подумал о том, что Яков Павлович никогда не искал счастья только для себя одного, а всегда был человеком, который радовался чужой радости и всегда близко к сердцу принимал чужую беду. Таких людей всегда любят, хотя они и не стараются специально завоевать любовь, бывают требовательными, строгими, а порой и суровыми.

Из-за деревьев донесся голос Федотова:

— Правее держите! Погодите, я выведу вас на тропку. Иву… у… шки… ин! Второй квадрат. Вто… о… рой, слышишь?

Я понял, что весь лес разбит на квадраты и десятки людей, пришедших спасать Славу, поотрядно, квадрат за квадратом, прочесывают местность.

Ни Славиной мамы, ни Киры Матвеевны не было. Они пошли с отрядами в глубь леса.

Ждали проводника с собакой. Я держал в руке пакет со Славиной рубашкой, чулками и теплой курточкой. Кто знает, что потребует проводник собаки? А вот и он.

Проводник оказался совсем не таким, каким я мог его себе представить. Это был человек немолодой, худощавый, с бородкой, чем-то напоминающий Дон-Кихота. Он сутулился, держа собаку на коротком поводке. Появившись как-то внезапно из-за деревьев, он не сказал ни одного лишнего слова, не сделал ни одного лишнего жеста, спросил только:

— Вещи мальчика с вами?

Я протянул пакет.

В это время из-за кустарника вышли Славина мама. Кира Матвеевна и Яков Павлович.

Нина Васильевна увидела Славину рубашку и чулки, закрыла лицо руками и громко заплакала.

— Серый, тихо! К ноге! — негромко сказал проводник.

Он нагнулся и дал собаке понюхать Славины вещи.

Федотов стоял теперь рядом со Славиной мамой и держал ее руку в своей. А я их и познакомить не успел.

 

41

Вначале проводник не очень торопил собаку и, как мне показалось, действовал вообще-то довольно медленно. Он чуть поглаживал пса и шепотом разговаривал с ним, как с человеком. А я-то думал, что, как только появится собака, она сразу же кинется в поиск. И, сознаюсь, в первые же минуты у меня к этому медлительному проводнику появилась неприязнь.

«Ясное дело, — думалось мне, — из-за этой собаки столько разговоров было в области. То они ее требовали, то у них собаку обратно просили. Ну вот и прислали ищейку с проводником, которому давно на пенсию пора…»

А проводник между тем говорил и, как я вдруг понял, обращался вроде бы к собаке, а в действительности вел разговор и для нас.

— След, Серый, след… Знаю, что сухо, знаю. Запах мог выгореть на солнце. А ты ищи… След, Серый, след…

Серый пошел, ведя нос над самой травой. Я заметил, что проводник старался начать поиски с затененного места, где, очевидно, солнечные лучи не попортили след. Это я уже начал понимать, хотя впервые столкнулся с розыскной собакой-ищейкой.

А Серый тем временем шел все увереннее и быстрее. Проводник говорил ему теперь только одно:

— Хорошо, Серый, хорошо!

В лесной тишине я начал различать вкрадчиво возникающие приглушенные звуки. Где-то негромко защелкало, потом птичий голос засвистел с переливами и громко залился пронзительной трещоткой. Иногда в этом хоре мне чудился не то крик, не то плач Славы.

Серый не давал нам остановиться, оглядеться и осмотреться по сторонам. Он все время бежал вперед. Но вот собака засуетилась, вильнула из стороны в сторону и как-то вся будто обмякла.

— Рядом, Серый! — скомандовал проводник.

Собака села рядом с проводником, раскрыла пасть и часто-часто дышала.

В минуты таких передышек подтягивались мы, отставшие. Тяжелее всего приходилось, конечно же, Нине Васильевне. Но она старалась не отставать от нас.

Несколько раз Серый, видимо, терял след. Понять это было не мудрено. У собаки сразу же исчезала вся ее уверенность и, я бы сказал, упругость. В этих случаях проводник не торопил Серого, а только успокаивал его. И спокойствие этого худощавого, сутулого и так вначале не понравившегося мне человека передавалось собаке.

Но вот Славину маму успокоить нельзя было. Она и тут, в лесу, молчала, как едучи со мной в машине. Однако лицо ее, глаза говорили больше слов…

Да, в проводнике я ошибся, посчитав, что нам прислали самого плохого. Правда, я никогда не видел, как работают другие проводники розыскных собак, но об этом могу сказать одно: он знал свое дело отлично, работал уверенно и красиво.

Когда потерявший след Серый успокаивался, проводник вел его вбок и вокруг места, где исчез след. И этот прием нетрудно было разгадать. Описывая круги, проводник снова наводил Серого на след в стороне от того места, где какие-то посторонние запахи сбили собаку, помешали ей. Тогда Серый вновь натягивал поводок и бежал вперед, ведя за собой нас четверых. Я оглядывался — поспевает ли за нами Нина Васильевна. А она взглядом отвечала на мой немой вопрос: «Только бы вперед, только бы двигаться, искать, не стоять на месте. Я готова бежать так хоть сто километров, хоть тысячу».

 

42

«Всем, всем, всем! Самолеты, следующие по трассе, будут снижаться над квадратом шесть ноль один для поисков пропавшего мальчика. Эти машины пропускать и обеспечивать вне всякой очереди».

Слова приказа летели по воздуху на аэровокзалы и в пункты обслуживания авиации.

Снижая машины над квадратами трассы, летчики внимательно вглядывались в зеленую чащу леса. Но что в ней увидишь, даже с бреющего полета?! Все скрыто густой чащобой. Разве дымок поднимется из-за деревьев, и можно подумать, что это костер-сигнал.

Но взял ли мальчик с собой спички? Догадается ли он разжечь костер? Сумеет ли? Не побоится ли?…

В одном месте среди густого леса мы услышали какое-то журчание. Нет, это была скорее песенка, которую кто-то чуть слышно напевал, как говорят в таких случаях, мурлыкал себе под нос. А сделали мы несколько шагов — и в густой листве блеснул родничок. Прозрачная вода пробивалась сквозь черные узловатые корни огромной сосны, а потом, изгибаясь, бежала веселой струйкой, прячась и снова сверкая — уже более широким и медленно текущим ручьем.

Волга?

Кто знает?

Спрашивать нельзя было. Ни о чем, что не имело отношения к нашим поискам, нельзя было говорить. Никак нельзя было.

Нет, этот ручеек оказался не Волгой. Я узнал об этом немного позднее и расскажу, когда подойду к описанию того места, где нам сообщили нерадостные вести о поисках Славки. А пока что мы перепрыгнули, а точнее — перешагнули ручей. Вода в нем была такая прозрачная, что каждая песчинка виднелась на дне. Этот маленький ручеек с прозрачной водой, с ясно видным дном, чистый, как безоблачное небо, я запомнил навсегда. И вспоминается мне этот валдайский родник, когда я встречаю людей — простых и ясных, скромных, веселых, работящих. У таких ничего не спрятано на дне души; они идут вперед и вперед, и вокруг них теснее сплачиваются люди. А родник ширится — становится могучей рекой.

Мы спустились в лесной овражек. Почва пружинила у нас под ногами, точно матрац. С трудом поспевая за проводником, мы поднялись из овражка. И снова лес и лес кругом. А мы в нем будто одни в целом свете. Больше того: казалось, что мы первые люди, ступившие сюда ногой. «Нет, — думалось мне, — не мог Славик здесь проходить».

Лесная речушка бежала теперь вдоль такого густого ельника, обвитого колючим можжевельником, что получался сплошной зеленый коридор. Тишина. Темно-зеленых елей стало поменьше, а белоствольные березки то разбегались, открывая светло-зеленые полянки, то вдруг собирались в тесный хоровод.

Слышно было, как поскрипывают мои ботинки, и даже дыхание наше было слышно. Казалось, что ничего живого нет вокруг. Но я знал, что за березками и соснами, за елками и овражком, где протекает родник — справа и слева, впереди и позади нас, — так же идут люди на выручку Славе. И даже над нами, в воздухе, внимательные глаза летчиков ищут пропавшего мальчика.

 

43

Как-то мы встретились с одной из поисковых групп. Случилось это неожиданно. Лес поредел, и Серый повел нас сквозь молодой березняк. Мы оттягивали деревца, и упругие прутики с очень светло-зелеными листиками послушно отодвигались, с тем чтобы, как только мы прошли, стремительно выпрямиться. Так захлопывается дверь на пружине.

Вот в этой березовой рощице с вкрапленным в нее ракитником мы вдруг услышали далекое:

— О…о…о!..

«О…о…» — ответило эхо. И снова мы услышали голоса, теперь уже куда более близкие. Мне показалось, что я слышу голос Славы. Но я пока что помалкивал.

Перекликаясь, мы пошли на соединение с поисковой группой.

Там, где кончался березняк и зеленела полянка, навстречу нам вышли две девушки. Славы с ними не было.

— Ну как? — спросил Федотов.

В тот день лишних слов говорено не было. Только самое главное, основное, имеющее прямое отношение к делу, которое привело нас в лес.

Одна из девушек протянула Якову Павловичу тетрадь:

— Вот. Архипкина ездила в теремок.

— А вы что же, — сказал Яков Павлович, — в даль старшую отпустили, а сами остались поближе к дому.

Тут обе девушки заговорили наперебой:

— Она нас не пустила…

— Сама хотела.

— Нам не доверила…

— На чем ездила Архипкина? — спросил Федотов.

— На попутной машине. А мальчик ведь тоже мог поехать на попутной. Это не обязательно, чтобы он только пешком…

— Не держите собаку, — сказал Яков Павлович проводнику. — Мы вас догоним. Да, да, идите, — кивнул он Славиной маме, а мне сделал знак остановиться. И, как только проводник и Нина Васильевна отошли, спросил девушку: — Там ничего?

— Ничего.

— А в тетради только те записи?

— Те… Есть и новые, но к мальчику…

— Понял. К мальчику не относятся. Ну, мы побежали за собакой. А вы?

— Мы пойдем искать группу Ивушкина…

Девушки ушли, а мы широким шагом, переходя иногда в бег, бросились догонять проводника и Нину Васильевну. При этом я так тяжело дышал, что не мог и слова вымолвить. А Яков Павлович ровным голосом рассказывал мне о том, что я не мог понять в его разговоре с девушками. Оказалось, что это были те две комсомолки, которые работают со знаменитыми доярками Архипкиной и Емельянцевой. Вот Архипкина и вызвалась пойти в самый дальний квадрат, намеченный Федотовым для поисков Славы на карте. Немолодая уже женщина отправилась в те места, где маленьким ручейком начиналась Волга. Было это довольно далеко от тех мест, где искали мы, и, значит, ручей, который мы недавно перешагнули, был не Волгой. А ведь Славик еще зимой очень заинтересовался самым началом Волги. И, кто знает, может быть, он на попутной машине отправился в тот теремок. Нет, оказалось, что не было Славика и там. «Архипкина очень толковая, — говорил мне Федотов. — Она побывала там и в деревне, и в самом теремке, взяла тетрадь, положенную там школьниками специально для записей посетителей».

Забегая чуть вперед, скажу, что после поисков Славы я прочитал эту тетрадь. В ней Яков Павлович надеялся найти запись Славика, если бы он побывал в теремке. Такой записи там не оказалось. А ведь всех, кто бывает в этом теремке, привлекает эта тетрадь, и какие только путешественники не расписывались в ней:

«Привет Волге-матушке от Амура-батюшки».

Это написали школьники из далекого города Хабаровска.

«Маленькой Волге от Волги большой», — записали в тетради экскурсанты из Астрахани.

Множество людей побывало в этом теремке у истоков Волги-реки. Но Славика и тут не было. Нигде, куда бы ни отправлялись поисковые группы, не нашлось ни самого Славика, ни каких-либо его следов. Вот уж когда можно было сказать: «Пропал бесследно».

 

44

В белой операционной комнате больницы доктор Федотова сняла марлевую повязку, которая закрывала лицо, точно маска. Она стянула с руки тонкие прозрачные перчатки, провела ладонью по лбу, сдернула белую полотняную шапочку и, тряхнув головой, распушила волосы. Они были у нее такие же Светлые, как у Юры Федотова.

Медсестра в белом халате сказала:

— Маргарита Павловна, я подожду вас, провожу — вы очень устали. Сегодня; же было три операции. Я провожу вас домой.

— Нет, — сказала Федотова. — Я не домой.

— А куда же?

— В лес.

— Но там же и без вас люди.

Юрина мама уже сняла халат и склонилась над маленьким чемоданчиком. Зазвенело тонкое стекло склянок и пузырьков.

Сестра снова спросила:

— Маргарита Павловна, вы правда не пойдете домой?

— Нет.

Она захлопнула чемоданчик и быстро пошла к двери. По дороге в лес доктор Федотова остановилась только возле маленькой будочки, где продавали воду и сладости. Несколько человек стояли в очереди, но они расступились, и парнишка, стоявший первым, сказал:

— Пожалуйста, доктор.

Маргарита Павловна взяла две плитки шоколаду и положила их в чемоданчик, где были лекарства, шприц и всякие врачебные принадлежности.

За будочкой со сладостями был переезд, а за ним уже виднелись лес и маленькая сторожка.

Маргарита Павловна подошла к лесу, когда мы как раз уходили вслед за проводником. Я шел последним и еще издали увидел жену Федотова. Ее можно было узнать за километр — по походке. Небольшого роста, худенькая, а идет как-то четко, будто припечатывает каблуками землю. Наверное, у нее такая походка потому, что она хирург и все делает решительно, четко и точно.

Я догнал Якова Павловича и хотел тронуть его за рукав, чтобы он обернулся, но Федотов сам повернул голову и крикнул:

— Рита!

— Яша!

Маргарита Павловна побежала к нам, и вот уже они стояли, держась за руки, как дети. Проводник с собакой успели за это время уйти довольно далеко.

— Ну что? — спросила Маргарита Павловна.

— Ничего, — сказал Федотов.

Какое-то мгновение они стояли молча. Но мне казалось, что глаза их говорили. Может быть, Маргарита Павловна успокаивала мужа, убеждала, что волноваться не следует, — Славик найдется. И, может быть, он говорил ей о том же. Это было всего несколько мгновений молчанья. Но даже мне, стоящему сбоку, стало в это время как-то теплее на душе и спокойнее. И я подумал, что Славика мы найдем, должны найти, иначе не может быть…

А потом мы с Яковом Павловичем снова бегом догоняли проводника, который уже скрылся с Серым за деревьями.

 

45

Серый уверенно направился в глубь леса. Собака шла на длинном поводке.

Я продвигался сквозь лес непосредственно за проводником. Федотов и Нина Васильевна были в трех-четырех шагах от меня.

Собака вела проводника по маленькой тропке, а потом натянула поводок к такой чащобе, что проводнику и нам пришлось сильно нагибаться: ветки секли по лицу. Тут, должно быть, никогда ни один взрослый человек не проходил, иначе ветки наверху были бы сплетены не так плотно. А Славка свободно мог здесь пройти: ветки были на полтора метра от земли. Получился своеобразный тоннель. Я-то и не знал, что в лесу есть такие непроходимые места. Нам ведь приходилось, совсем как героям Жюля Верна, перелезать через стволы упавших деревьев или чуть ли не ползком пробираться под ними. Были такие места, где деревья, нагроможденные друг на друга, переплелись сухими ветками, да так крепко, что получалось нечто вроде забора. У таких завалов Серый начинал лаять. Собака рвалась вперед, пыталась вскарабкаться по веткам. Проводник сдерживал ее. Яков Павлович вынимал из футляра нож и принимался расчищать нам путь.

Казалось, из этого ничего не выйдет. Ведь перед нами было нечто вроде стены. Нет, Федотов так ловко орудовал своим ножом, что ветки с хрустом сыпались, потом мы откатывали стволы деревьев и двигались дальше.

В одном месте, где пробираться было особенно тяжело, я оглянулся и увидел Славину маму. Плащ Нины Васильевны совсем разорвался и висел лентами, лицо было исцарапано и мокро. Но она не отставала от Федотова ни на шаг.

Комары сидели у нее на щеке. Я это видел, а она не чувствовала укусов, не припечатывала этих кровопийц.

Серый пошел быстрее, и теперь трудно было поспевать за проводником. Худой старик, казалось, не чувствовал никакой усталости. Он ловко изгибался, мотал головой и сравнительно легко проходил сквозь самую чащобу, хотя мог орудовать только одной рукой — в другой был поводок.

Мы, трое сопровождавших его, шли теперь почти что рядом. Славина мама иногда чуть вздрагивала от выстрелов. Но стреляли теперь где-то далеко, и звуки долетали приглушенно, пробиваясь сквозь густой зеленый заслон леса. И как же мне тогда хотелось, чтобы ничего этого не было: ни собаки-ищейки, ни выстрелов, ни сплошной зеленой стены леса, сквозь которую мы пробирались с таким трудом! И, главное, чтобы Славик был с нами — Славик-очкарик, как его дразнили во дворе мальчишки. Как он тогда впервые спросил меня у машины: «Едете?» — «Еду!» — «Далеко?» — «В Валдай». И потом я сказал ему: «Ну, поедем»…

Полог из веток стал подниматься все выше и выше. Уже можно было выпрямиться во весь рост. И мне вдруг померещилось, что кто-то стоит между двух елок. Стоит и не двигается. Спиной. Прислонившись. Застыв.

Я закричал:

— Славик!

Нина Васильевна схватила меня за рукав.

Я услышал возглас проводника:

— Рядом, Серый.

Собака ходко бежала и при этом будто чертила носом по земле. Теперь Серый остановился, сразу застыв в какой-то такой позе, которая должна была изображать всей его собачьей фигурой: «Что за крик? Что произошло? Не понимаю».

— Не надо нервничать, — негромко сказал проводник. И добавил: — Сухое дерево.

А Славина мама заплакала и несколько раз повторила, как бы для себя:

— Сухое дерево. Сухое.

Эти ничего не значащие слова почему-то очень больно отозвались во мне.

Мы пошли дальше. И Серый снова был впереди, идя напролом, через ямы и кусты.

Теперь я смотрел во все глаза и изо всех сил старался разглядеть, что передо мной, чтобы еще раз так, с бухты-барахты, не вскрикнуть. Мне очень хотелось, чтобы из-за кустов показался Слава, подбежал к нам и стал рассказывать, как все это с ним случилось. Какое это было бы счастье!

Но нет: впереди не было ничего, кроме темно-зеленых ветвей, часто спутанных в один сплошной заслон. А разрывы между деревьями были угольно-черные, будто бездонные, бесконечные.

 

46

Казалось, что лес становился все гуще и гуще, что огромные еловые лапы нарочно клонятся, чтобы задержать нас. Все вокруг будто восставало против людей, идущих на выручку Славе: свет угасал, молодые деревца и те дрались — хлестали нас прямо по лицу, низкие пеньки оказывались трухлявыми: наступил — и нога проваливалась. Все чаще попадались болота.

Неожиданно закуковала кукушка. Я вспомнил, что на эту птицу загадывают: сколько раз прокукует, столько лет прожить на свете тому, кто загадал. Гадают, конечно, больше старые люди: они, бывает, пустым приметам верят, им и жить поменьше осталось. Сколько им кукушка ни нагадает, и на том спасибо. А я — стыдно сознаться — в тот раз загадал: накукует десять раз — найдем Славика. А если не дотянет…

Мы шли, а я считал:

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку!..»

…Три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…

Тишина. Замолчала проклятая птица. Ну, чтобы ей еще два разика прокуковать. Нет же. Молчит.

Задумавшись, я почувствовал вдруг, что земля меня не держит, — под ногами запружинило болото. Наступил на горушку, и красными пятнами расплылась раздавленная клюква.

— Правее держи! — крикнул мне Яков Павлович.

Мы шага не сбавляли. Проводник шел очень быстро, а мы, если надо было, бегом догоняли его.

Неожиданно Серый заметался, дернул поводок то вправо, то влево, потом виновато опустил голову и лег, вытянув передние лапы.

— Тут прошел крупный зверь, — сказал проводник.

— Что?! — выкрикнула Славина мама. — Зверь? Медведь?

Я хотел ее успокоить, но не знал, как это сделать.

Проводник не ответил. Он гладил Серого, протер ему глаза чистым носовым платком и снова дал понюхать Славину рубашку.

Проводник все чаще и чаще нагибался к собаке и говорил ей:

— След! Серый, след.

Иногда этот пожилой сухопарый человек приседал на корточки так, что казался ниже Серого. Однажды он ткнул пальцем в траву и сказал: «Ищи». Серый совсем низко пригнул голову и бежал так близко к земле, как летчик в бреющем полете ведет самолет.

— Хорошо, Серый, хорошо, — подбадривал его проводник.

Теперь не было никаких сомнений, что проводник и Серый — друзья, которые понимают все с полуслова и всеми силами хотят помочь один другому. В минуты трудностей и сомнений Серый отрывал нос от земли и поднимал глаза на проводника с такой любовью и преданностью, что я понимал: эта собака пойдет за своим проводником куда угодно — хоть на смерть.

В лесу становилось темно.

«Еще час-полтора, и надо будет возвращаться, — подумал я. — В темноте тут и шага не сделаешь».

У меня только промелькнула об этом мысль, а проводник сказал, будто ответил на то, о чем я подумал:

— Белые ночи — и то счастье. Темноты настоящей не будет, только сумерки.

— Да, да, конечно! — воскликнула Нина Васильевна так, будто эти белые ночи могли спасти Славку.

А проводник все возился с собакой и, казалось, не то расчесывал ей шерсть, не то шептал ей что-то. Он брал Славины чулки и курточку и снова подносил их к черному собачьему носу.

Серый приподнял умную морду, встал на ноги, порыскал по сторонам, натянул поводок и ринулся в глубь леса.

В эту пору сумерек лес словно насторожился и приумолк: ни птичьего голоса, ни свиста ветра — тишина. Только наши шаги, хруст ветки под ногой и дыхание идущего с тобой рядом.

А тьма густела так, будто нет ей дела до белых ночей: в трех-четырех шагах уже еле-еле видно.

Теперь проводник, а за ним мы трое почти бежали. Я только жмурился, чтобы ветками не выколоть себе глаза.

На маленькой полянке Серый остановился и тявкнул.

— Вот он! — сказал проводник. — Серый, к ноге. Хорошо, Серый, хорошо!

И вдруг я увидел, что у проводника передний зуб металлический. Это он впервые за все время улыбнулся.

Славка сидел, зарывшись в сухие листья. Протирая кулаками заспанные глаза, он бросился к матери. Очков у него не было. Потерял, наверное.

— Мама, мамочка! Что же ты плачешь?! Я же нашелся! Вот я! — говорил Славка, обнимая Нину Васильевну. А потом тихо так попросил: — Пить.

А мы-то и забыли, что он третий день был без воды и без пищи.

 

47

Нина Васильевна со Славиком шли теперь чуть впереди. Мы, то есть Яков Павлович, проводник и я, не сговариваясь, чуть приотстали, чтобы оставить их вдвоем. Хотя никаких разговоров, которым мы могли бы помешать, не было. Они шли обнявшись: Нина Васильевна держала Славкины руки в своих, а потом вдруг нагибалась, брала его за щеки и целовала. И они все время шли держась за руки, словно боясь, что снова могут потерять друг друга.

А проводник говорил Якову Павловичу и мне негромким своим голосом:

— Да, валдайцы подарили нам отличного пса. И вот, в Валдае же, он получит самую дорогую запись на своем личном счету.

— На счету? — удивился я.

— Ну да. У нас, в розыске, каждая собака имеет свое личное дело, и там же записывается, на какую сумму она нашла. Ну, скажем, магазин ограбили, а собака все отыскала. И вот уже у нее на счету найденные десять тысяч, то есть я хочу сказать — стоимость найденного товара. Есть у нас собаки-миллионеры, такие они крупные дела раскрывают и возвращают украденные ценности. Цифра к цифре, и, глядишь, — миллион.

— Ну, — сказал я, — сегодня Серому никаких денежных сумм не прибавилось, хотя поработал он отлично.

Проводник потрепал Серого по загривку:

— Это уж работа у нас такая, что душа должна быть при деле. А что денежный счет у Серого не вырос — не беда. Есть кое-что и подороже денег, ценнее любых миллионов.

Мы вышли на полянку, где совсем недавно встретили двух молодых доярок — учениц Архипкиной. Только сейчас я заметил, как здесь красиво. Молодые березки казались шелковистыми, стволы их чуть разрумянились от предзакатных лучей, словно раскраснелись от радости, что Слава спасен.

 

48

Мне осталось досказать немногое. Как выяснилось из Славиного рассказа, попав в лес, он очень скоро сбился с тропинки, которая, как ему сказали, вела на мельницу. Хлеб и сахар были съедены в первые же часы блуждания по лесу. Потом, только однажды, ему попался малинник. Но этим нельзя было утолить голод. А есть хотелось все сильнее и сильнее. Особенно сосало в желудке в то время, когда Слава привык обедать. Потом чуть отлегло. Но желудок, как будильник, напоминал о себе точно-точно, теперь уже в час ужина.

— А ты не смотрел на солнце? — спрашивал я потом Славу.

— Смотрел. Только потом в глазах темно было. И потом я не знал, где солнце и где Валдай. Надо было заметить, когда вышел из города, а я не заметил.

Славка шел и шел по лесу, пока было светло. Иногда ноги его заплетались в траве, он спотыкался, падал. Но поднимался и снова шел вперед. Только беда была в том, что он не знал, вперед ли идет, к Валдаю, а может быть, кружит по одним и тем же местам или идет в глубь леса, удаляясь от города.

Как только стемнело, Славка улегся под большим деревом на мягкую подстилку из опавших листьев и хвойных игл и крепко уснул.

На второй день он снова пошел разыскивать дорогу, но, видимо, уходил все дальше и дальше от города, и потому ягод попадалось побольше. Это и было теперь его завтраком, обедом и ужином.

А как только начало темнеть, он снова забился в целый ворох сухих листьев и хвои, не думая о том, что невольно замаскировался так, что стал почти что невидимкой.

— Ну, и очень страшно было? — спросил я Славку.

— Очень. Только я не плакал. А что толку плакать, когда все равно никто и не увидел бы. Так тихо-тихо было. Жуть! Только два раза страшно гудел самолет. Он летел низко-низко, ну прямо над деревьями. А деревья густые. Прошумел со страшной силой, и от него тень пошла.

— А ты испугался?

— Ага.

— Так он же, самолет этот, тебя искал.

— Ну?! — удивился Славик. — Меня — самолет? Нет, вы шутите…

Да, лесной путешественник быстро оправился. Когда его нашли, сначала ему дали из термоса теплый сладкий чай с сухарем. А спустя полчаса мы встретили Маргариту Павловну, и тут пригодился шоколад из ее чемоданчика. Лекарства же, шприц и всякие врачебные принадлежности так и не понадобились.

Славка просил:

— Дайте поесть побольше.

Но много поесть ему сразу не давали.

В тот же день полетели телеграммы и телефонные сообщения — в Аэрофлот, в лесхозы и по всему городу Валдаю:

«Мальчик нашелся!»

 

49

Назавтра мы втроем — Слава, его мама и я — уезжали из Валдая. Нас провожали Кира Матвеевна, Галочка и Юра Федотов. Кира Матвеевна принесла нам в дорогу пакет, который с одной стороны чуть лоснился промасленной бумагой.

— Что там? — спросил Славик. — Зачем?

— Ой, Славик, какой же ты, — с укором сказала Галочка. — Вечно не слушаешься. Бери! В дороге обязательно проголодаешься. Ты же три дня совсем не ел.

— Да он сегодня завтракал за троих, — вставила Нина Васильевна.

Тут неожиданно вмешалась в разговор Кира Матвеевна:

— Бери, Славик. Там есть пирожок с луком и картошкой. Ты такого вкусного, наверное, и не ел никогда. Это жена мельника прислала. Я была у нее вчера, когда тебя искали.

— Жена мельника? — Славка задумался. — А Мишка…

— Ну что — Мишка? Жив-здоров твой буян. С Машкой по сараю бегает, кувыркается. А рычит теперь так, что за километр слышно.

— Кира Матвеевна, а ему хорошо там, на мельнице? Его не обижают?

— Кто же его обидит! Лишь бы он сам кого-нибудь не обидел. Теперь с ним шутки плохи. Медведь. Можно сказать — взрослый. Ну, чего насупился? Ты же мальчик, мужчина.

— Ой, какой же ты, Славик, — сказала Галочка. — Думаешь, я по Машке не скучаю. Еще как!

— Да, скучаешь! — Слава говорил теперь запинаясь, будто прихлебывая горячий чай. — Вы все тут остаетесь, совсем близко от мельницы, а я в Москву уезжаю.

— Ну и что, что тут, — вставил Юра. — А все равно мы их навещать не будем. Нельзя уже с ними играть. Понял?

— Поехали! — Слава взял пакет с пирогами и быстро зашагал к воротам.

Вот машина поднялась на гору, урча, точно медвежонок. Теперь перед нами был широкий и прямой путь на Москву.

Мы проезжали райком. В доме на горе все окна были раскрыты. В одном из окон я увидел Якова Павловича, который разговаривал со стариком, тем, что приносил ему бракованные грабли.

Мне захотелось на прощанье погудеть Федотову. Но я не сделал этого. Час назад мы попрощались с ним дома.

Вот уже и каменный медведь остался позади. Пролетают мимо сосны, ели, километровые столбики и телеграфные столбы. Дорога стремительно бежит под колеса.

 

50

А все-таки Слава добился своего — увиделся напоследок с Мишкой. Вышло все это, казалось бы, случайно, но я думаю, что, не подвернись случай, Слава так или иначе все равно не отстал бы и повидался бы со своим любимцем.

А началось все с колеса. Едем, и чувствую — заносит машину. Затормозил, вышел — смотрю, заднее колесо чуть приспущено. Достал насос, начал качать. Ну и Слава тут же — возле вертится:

— Дайте я помогу. Дайте разок качнуть. Ну разочек, только один разок.

— Отстань, — говорит Нина Васильевна. — Ты же мешаешь работать. Пойди вон цветов нарви.

— А, — махнул рукой Слава. Он, видимо, не был любителем цветов.

В это время резко скрипнули тормоза, рядом с нами остановилась грузовая машина, и я услышал:

— Засели, значит. Загораете!

Это был Тихон Ильич. Он высунулся из кабины и протянул руку к Славе:

— Этот?

— Тот самый, — сказал я.

— Так, значит, и не повидался с приятелем? — спросил Тихон Ильич.

Слава молчал. Он насупился и смотрел себе под ноги так, будто его обидели.

Но это была не обида. Я уже второй день стал замечать, что Слава стыдится своего побега к Мишке и казнит себя за то, что за этим последовало. И каждое напоминание об этой истории больно ранит его.

Я уже подкачал колесо и прятал в багажник насос. Слава о чем-то говорил со сторожем подсобного, но слов я не слышал — громыхал инструментом. Когда же я захлопнул багажник и обошел машину, Слава бросился ко мне, да так, что чуть было не сшиб меня с ног.

— Он едет к Мишке!

— Кто — он? — спросил я.

— Этот дядя на грузовике. Поехали — это совсем близко. Вот поворот. Ну я прошу. Пожалуйста.

Тихон Ильич молчал. Но все его лицо — широкое, доброе — и глаза, казалось, говорили: «Не отказывайте парню. Уж очень ему хочется увидеть своего косолапого друга».

Я было уже согласился, но вспомнил, что с нами ведь Нина Васильевна и последнее слово остается за ней. Это последнее слово она сказала не сразу. Однако в конце концов сдалась. Очень уж жалостливо упрашивал ее Слава.

И мы поехали: Тихон Ильич впереди на грузовике, а мы за ним следом.

Лесная дорога вывела нас к низине около речушки, перегороженной плотиной. Здесь не было никаких признаков человеческого жилья, кроме побуревшей от времени водяной мельницы.

Две сосны стояли прямо и неподвижно, будто часовые у входа на мельницу. Было душно, и пахло цветами, ягодами и мукой.

У грузовой машины загорелся красный фонарик, и мы тоже притормозили, остановились. Тишина. Только птицы спрашивали нас:

«Чьи вы? Чьи вы?»

Из травы слышалось стрекотание кузнечиков. И вдруг: «Ырры! Ы-р…р…р!»

Рев шел из рубленого, бревенчатого сарая, и Славик, выскочив, бросился туда так стремительно, будто им выстрелили из пушки. Но он не пробежал и двадцати шагов, как попал в охапку к Тихону Ильичу.

— Стоп! — сказал сторож. — Остановка, значит.

— Дяденька, пустите!

— Пущу, но в свое время.

Тут подошли и мы: Нина Васильевна, шофер грузовой машины и я.

— Славик, ты что? — строго сказала Нина Васильевна. — Мало мы все из-за тебя переволновались, а ты еще хочешь, чтобы тебя медведь загрыз. Перестань вырываться, слышишь?

— Так там же Мишка, Мишенька!

— Не Мишенька он теперь, — вставил Тихон Ильич, — а Михаил Топтыгин. Так, значит… Привет мельнику.

— Привет вам, коли не шутите. — Это сказал низкорослый человек в очках. И добавил: — Была мельница и сплыла. К зиме закрываем ее, и все. Отработала свое старушка.

Медвежьи голоса утихли и совсем смолкли.

— А вы не из нового мелькомбината будете? — спросил меня мельник.

— Мы к Мише, — опередил меня ответом Славик. — Это он рычал? Да?

— Ну что ж — пошли, коли так. — Мельник взял Славу за руку. — А ты не боишься медведя?

— Мы с ним давно знакомы, — сказал Славик. — Я его еще совсем маленьким знал. Он был ну совсем как игрушечный.

— Старое знакомство, — произнес как бы про себя, ни к кому не обращаясь, мельник. — С медведем дружись, а за ружье держись. Коли не шутишь.

Мы пошли к сараю всей гурьбой. По дороге мельник рассказал нам, что произошло за это время в жизни двух медвежат.

 

51

Это был уже не сосунок, не меховой шарик с зубками как зернышко риса. На мельницу привели совсем другого — выросшего Мишку. Да и Машка за это время стала уже совсем не та.

В первый день мельник привязал брата и сестрицу к колу, вбитому в землю в лесу метрах в ста от сарая. Звери, особенно Мишка, вначале нервничали — рычали и пытались разорвать веревку. Но потом смирились и, словно козлята, паслись вокруг кола, насколько позволяла веревка. Мельник на веревку не поскупился, чтобы зверям совсем не соскучиться.

Мишка съел вокруг кола всю землянику, причем он хватал красные ягодки вместе с зелеными листочками — без разбора. Вообще говоря, в первые дни медвежата вели себя вполне пристойно. Уже на второй день Мишка перестал фыркать на своего нового хозяина, а Машка радостно поуркивала, когда видела, что мельник несет им еду. Она ведь и в раннем детстве была на редкость ласкова и покладиста.

Мельник приносил сразу две миски и давал их медвежатам. Они ели по-разному. Машка — не торопясь, нагнувшись к миске, которая стояла на траве. А Мишка становился на задние лапы, передними обхватывал миску, будто руками: он ел громко — сопел и причмокивал и все время косил глаза на Машку. А потом протягивал мельнику пустую посудину, прося добавки.

Так продолжалось два дня, а на третий, когда мельник пришел с мисками к медвежатам, он увидел одну только Машку. Она стояла пригорюнившись, и в глазах у нее нетрудно было прочесть тоску по брату. Рядом валялся кусок перегрызенной веревки. Убежал Мишка. Бросил сестру и двухразовое питание с добавками и унесся в лес, где никакой дисциплины и главное — нет веревки, которая, хоть и длинная, ограничивает весь мир десятью шагами.

Мельник дал двойную порцию еды Машке, но та съела только свою часть, а от Мишкиной отказалась. И вообще в тот день Машка была очень грустной. А на рассвете следующего дня мельник услышал спросонья, как кто-то ломится к нему в дверь. Кто бы это мог быть? Мельница, можно сказать, доживает свой век. А в те дни мельничное колесо, так же как в день нашего приезда, вообще не работало.

И кому же могла понадобиться мельница, да еще в такую рань?

Мельник подошел к двери, спросил:

— Кто там?

Молчание.

Открыл дверь и увидел Мишку с обрывком веревки на шее. Да, видно, малиновый салат с листьями — еда не очень питательная. Медвежонок за одни сутки как-то осунулся и был весь в репейнике.

А тут еще Мельникова собака подоспела. Она наседала сзади на Мишку, припадала к земле, будто готовилась к прыжку, и так отчаянно лаяла, как никогда за всю свою собачью жизнь. Во всяком случае, мельник не знал за своей собакой такой прыти. Бедный Мишка даже не огрызался. С собакой он знаком не был: мельник ведь сразу увел медвежат в лес и там привязал к колу. А теперь Миша присел на задние лапы и прятал морду в передние. Это голод, видимо, сделал Мишку робким и безответным.

Мельник с трудом отогнал собаку, впустил Мишку в избу и дал ему поесть. Мишка уткнулся носом в миску и вмиг опустошил ее и всю вылизал. Вторую миску он ел медленно и долго. А потом поднял глаза на мельника: «Дай еще».

Да, это теперь был не тот Мишка, который довольствовался молоком в маленькой бутылочке. И, не успев ее выпить, тут же засыпал с блаженным выражением на мордочке. Теперь он никак не мог насытиться, а почувствовав, что голод утолен, стал громко рычать. И, попадись ему в это время собака, думаю, что ей бы несдобровать.

В то же утро мельник отвел Мишку в сарай и туда же привел к нему Машку.

— Вот они теперь там и озоруют вовсю, — сказал мельник, когда мы подошли к сараю, из которого не доносилось ни звука, словно и не было там никого.

Сознаюсь, что у меня в это время сильнее забилось сердце. Неужели сейчас вот я увижу Мишку, с которым не виделся почти полгода? Какой он? Как встретит нас?

Славик спросил мельника:

— А он сильно вырос? Большой стал? Да?

Мельник не ответил. Он гремел огромным ржавым замком и, должно быть, не расслышал Славиного вопроса.

 

52

Открыв скрипучие двери сарая, мельник сказал:

— Вы погодите тут, а я войду.

Но Славик рвался вперед, и я удерживал его за руку.

Дверь сарая осталась чуть приоткрытой, и Славик так изогнулся, что мы заглянули внутрь. Я тоже мог увидеть, что в сарае, но мешала темнота. Мы стояли на свету и в первое мгновение ничего не могли различить в сумраке сарая.

Неожиданно Слава, поднявшись на носки, зашептал мне на ухо:

— Они спят.

Теперь и я стал различать, что на земляном полу сарая лежит огромный медведь. Он показался мне величиной с корову.

Я невольно отскочил и дернул за руку Славу. Но тот, видимо, понял, что испугало меня, и сказал:

— Что вы? Их же там двое, а кажется, что один.

Я оглянулся. Глаза попривыкли к сумраку, и теперь я увидел, что это лежат калачиком два медвежонка, уткнувшись носом к носу. В такой же позе я увидел их впервые полгода назад. Но все равно и половина медвежьей шкуры, которую я принял за одного медведя, была велика. Мишка и Машка здорово выросли.

Мельник вынул из кармана два куска сахара и протянул две руки к медвежьим носам.

Мишка — ам! — сцапал сахар и, как мне показалось, открыл один только глаз, мутный и сонный. А Машка благодарно уркнула, вытянула одну заднюю лапу, потом другую, отряхнулась, затем разинула огромную пасть и сладко зевнула.

Нет, нельзя было мне засматриваться на медвежат. Я ведь совсем забыл, что держу за руку Славу и держать его надо крепко. Он же, воспользовавшись тем, что я отвлекся, вырвался и был уже в сарае.

— Ай! — только успела крикнуть Нина Васильевна.

Мне вдруг стало как-то холодно и жарко в одно и то же время. Но страхи наши оказались напрасными. Мишка уже подсунул свою голову под руку Славы, а тот гладил его, обнимая, повторяя одно только слово:

— Мишенька, Мишенька, Мишенька!

А Машка при этом, как ни странно, только зевала.

Потом медвежат вывели из сарая.

— А они не убегут? — спросила Нина Васильевна.

— Если ваш сынок побежит, они за ним потопают, — сказал мельник. — А так чего же им от игры убежать? Дети еще — играть охота.

Они и вправду играли.

Мишка с размаху налетел на Машку, сбивая ее с ног. Когда он оставлял ее, Машка налетала на брата, но, как мне казалось, больше для порядка: играть ей было лень — она зевала, явно не выспавшись.

Потом Мишка, переваливаясь с боку на бок и смешно поворачиваясь всем своим туловищем (он заметно похудел), гонялся за бабочкой. Медвежонок догнал ее, поднял лапу и — хлоп по пеньку. Потом заковылял к Славе и жалобно зауркал: «Больно!»

Да, должно быть, больно было хлопать по жесткому и шершавому пню мягкими подушечками лапы. И, главное, увидеть, что бабочка выпорхнула из-под лапы и снова летает как ни в чем не бывало.

Услышав жалобные нотки в голосе братца, Машка подошла к нему и, подвалившись бочком, хотела погладить его бочок своей шерсткой. Так, во всяком случае, показалось мне. Но что подумал на этот счет Мишка — кто знает? Он зарычал и ухватил Машку за ухо. Та взвизгнула и тут же получила такой удар лапой, что свалилась на спину. А Мишка оскалил пасть, обнажил клыки — и какие! — и кинулся на Машку.

— Держите парня! — крикнул мельник.

Но Славик и сам, видимо, понял, что игры и шутки кончились. Летели клочья шерсти, медвежата злобно рычали и, видно было, дрались всерьез.

Славка стоял рядом со мной и сам держался за мою руку.

Мельник притащил откуда-то из-за сарая ведро воды и окатил медвежат. Потом он разнимал их вдвоем с Тихоном Ильичом. Делали они это очень ловко, но все равно смотреть страшно было. Сильны стали звери: друг друга одним ударом валят с ног и так же человека свалить могут…

Мы попрощались с мельником и Тихоном Ильичом и уехали, когда Мишка был заперт в сарае, а Машку привязали к колу в лесу.

Больше мишек мы не видели. Говорят, что и шалуна Мишку и тихую Машку уже отдали в Зооцентр (есть такой главный распределитель зверей для зоопарков). А оттуда куда-то увезли. Куда — неизвестно. Так что теперь, бывая в зоопарке и видя симпатичного медведя, я думаю: «А не наш ли это Мишка?»