И все прерафаэлиты кинулись к своим холстам да краскам. Куда там!

Гоняешь и гоняешь, и одна версия обламывает предыдущую. Алека не попросил нагреть корыто, чтоб искупаться, и не мыл волосы, теперь не прочесать, да вот и дождик моросит, теплый, слепой. Проект лесничества не лезет из головы – ее бы помыть; две бадьи горя точно наберутся из глубоко посаженных садовнических глаз – кинуть брюки, рубаху, постирать, сдаться, капитулировать, набить щеки пригоршнями волчьей ягоды, белладонны, натурального огородного мышьяка, и в воду, в воду, вниз, на пол.

Мистера Гардинера распекли и приговорили одним-единственным словом – «друг». Он-то ожидал, что все разовьется неторопливо, вьюном обовьет резную беседку, само по себе, без ярлыков, кротким законом. Из земли не вытянешь силой многообещающие всходы, семя должно прорасти. И только дурная трава скоро растет, mala herba cito crescit. Быстрые решения приводят к гибельным последствиям.

На собрании администрации вновь поднимался вопрос застройки квартала для рабочего класса. Игнорируя первый звонок, садовник получил повтор – обреченные на вырубку вековые деревья предстояло пометить краской по указанному периметру. Назойливые дьяволы! В ярости Натан ударил булыжник, тот глухо покатился под откос. Целую неделю мерещились плохие предзнаменования, даже кот казался воплощением уныния и грусти, и вот все стало сбываться. Если лесной массив не удастся отстоять перед властями, жить здесь дальше не имеет смысла.

Правы были те, кто утверждал, что растения ему милее людей. Еще школьником Гардинер начал собирать комнатные цветы, внимательно наблюдал, как растут детки, пускают усики, дают бутоны. Он подворовывал их везде, где только мог, заходил в любое учреждение и, если находил там красивый цветок, нагло брал лист или отросток. Потом весь дом заполнился растениями, брат с отцом не разделяли его страсти… Но он не был преступником, конечно же нет. Он не сделал ничего дурного, он лишь возделывал свой сад.

Кто-то шуршал возле ручья, бывшего рекой до наводнения. Оставив велосипед, Натаниэль притаился за деревом. Возня продолжилась. Затем он залез на ветку, чтобы наблюдать за таинственным визитером эспланады из надежного укрытия. Птица печально пела в вечерних сумерках. Сложив ладони рупором, садовник громогласно выдохнул:

– Что же он делал, великий бог Пан?

Шуршание притихло.

– Внизу в камышах за рекою? – Спрыгнув с ветки, Натан напрямик отправился к притягивавшему внимание месту, топча траву и продолжая декламацию. – Наносит повсюду разор да изъян, плескаясь и брызжа козлиной ногой, кувшинкам помял он убор золотой, стрекоз разогнал над рекою!

Девица, чьи длинные волосы в тенистых декорациях приобрели подходящий болотистый оттенок, поднялась из кустов и переняла эстафету.

– Тростник себе вырвал великий бог Пан из свежей постели речной…

Сиринга. Она часто бывала тут раньше, сначала рисовала акварели под присмотром чопорных надзирательниц с солнечными зонтиками, потом рисовала акварели на пару с садовником: прическа разрушилась, репей искусал подол платья. Достигнув цветущего возраста, она совсем одичала, мольберты зашвырнуты в угол комнаты, комната покинута да затянута паутиной, мебель зачехлена; в противовес общественному падению, красота девушки становилась поистине колдовской, безотносительной ужимкам и стандартным дамским ухищрениям, и Натан высчитывал, когда же такими темпами у нее появится рыбий хвост вместо двух белых ножек. Хоть бы ему и не совсем того хотелось.

Озверившись, он разыгрывал прогневанного лесного царя:

– Мутится вода, как зимой в ураган, лилеи без жизни помяты лежат, умчались стрекозы на берег назад…

Сиринга на цыпочках подкралась к нему, убрала прилипшую на лоб травинку. Тишина звенела перед громовым раскатом, ручей остановился.

– Пока его рвал за рекою! – закончили они в один голос.

Мужчина тут же обнял девицу за талию.

– Натаниэль! – взвизгнула она, увертываясь от объятий, перескакивая через родник и убегая на другой берег.

– «Мистер Гардинер!» – свирепо исправил он, гармонично превращаясь в преследователя. – «Мистер Гардинер!» – обращение призывало напомнить о каком-никаком статусе, который все равно не спас от фиаско на собрании по лесному вопросу.

Жилетка давила, сковывала движения. Обладая атлетическим сложением, немного сухопарый, он бесился от посягательств жестких фасонов на телесную свободу. Сиринга больше не носила корсет, не подбирала волосы, и он восхищался этим веянием раскрепощения, доиндустриальным, даже дохристианским. Дочеловеческим. И он вырывал с мясом пуговицы своих председательских костюмов, как Пан рвал тростник для свирели, и расстегивал, развязывал, освобождал нутро от тухлого социального приличия.

– Обещают летом наводнение вроде того, что пробило плотину тогда! – крикнула Сиринга. – Мы утонем, о, нас накроет волной!..

– И поделом! – Натан старался перепрыгнуть через поток, попадая на плоские камешки, чтобы не промазать и не зачерпнуть лишнего. – Может, тогда снесет город к чертовой матери и они оставят лес в покое… Волна поймает их. Заловит! Вот так, поймал! – все, держу!

Нимфа звонко рассмеялась. Разъезжаясь по мокрой земле ногами, копытными подошвами, конечно же в итоге они упали в камыши и в обнимку кубарем скатились вниз. Треск ткани жалобно просигналил о коряге, одолевшей жилет Натана и впоровшейся под ребра. Кровь алела в ручье слабыми акварелями. Ключевая водица одолела потоки бесплодной риторики: два правительственных предписания пометить деревья-смертники и письмо Клайва кружились в серебристом хороводе на ложе ручья.

Природа одолевала все условности и людские заботы. Олени и лисы водились тут в избытке, но вам не сунуться сюда. Боярышниковая тропа уводила от родового поместья Гардинеров, Терновой тропы, в не тронутые человеком леса, и вам не прогнать нас отсюда.

Чем больше любовники пачкались в грязи, лепя на спины листья, тем заливистее они смеялись, пока Сиринга не запечатала рот садовника розовым поцелуем, подходя к кульминационной строфе:

– Сладостно, сладостно, сладостно, Пан, стелется трель за рекою!

* * *

Остророгий месяц взошел на почерневшее небо. Звезд хоть ладонью загребай, хоть лодочным веслом греби по ночному небу в старинной ладье; стрекот сверчков и лягушачье кваканье раздавалось по округе.

Они не посмеют. Большинство из городского совета против вырубки реликтовых растений, к тому же никому не нужны соседи-шахтеры. По реке все сплошь имения знатных господ корнями въелись в почву за поколения. Никто не посмеет воплотить зло в реальность. А если мерзавцы не отступят с проклятым проектом, пусть просят разрешения в столице, ежели кто-то там соизволит заняться подобными глупостями. Им не уничтожить мой лес. Я подниму на ноги всех, задействую любые источники, использую самые важные связи, даже уговорю Эрншо написать какой-нибудь манифест об этом – недаром же он снова мой друг? – но не отдам тисы и могильные сосны.

Мистер Гардинер лежал в одиночестве на помятых камышах эспланады, на стылом берегу, и благословлял утопление писем из подранного кармана, и восстанавливал сбивчатое дыхание, и шептал, рассеянно глядя в ночное небо:

«Но все полузверь лишь великий бог Пан,

Смеялся за тихой рекою

Над тем, что поэт им из смертных создан;

Богам настоящим жаль: траты труда,

И то, что не будет расти никогда

Расти камышом за рекою».