– Ты не доплачиваешь, – Жозеф, ссутулившись, изучал свою пятерню, распределяя деньги. – Каменотесы поговаривают, что ты жадный.

Я в изнеможении опустился на лавку. Каменотесы. Для изготовления ребристых сводов требовались небольшие подогнанные камни, которые обтесывались в форме клина, настолько легкие и упругие, что само понятие такого грубого материала, как камень, отрицало себя, становясь визуально прозрачным, невесомым, кружевным. Каждый блок являлся монолитным куском, не оказывающим никакого давления, кроме собственного веса. Каменотесам удавалось сделать невозможное – лишить камень его влияния на мирское восприятие, лишить камень его неповоротливости. Жадничать стоило слишком дорого.

– Тогда выпотроши и раздай им все! – Отстегнув от пояса кошелек, я швырнул его помощнику.

– Да что с тобой опять?

– Один дьявол мне эти деньги ни к чему. А так хоть быстрее дело будет спориться.

Жозеф испытующе глядел на меня. Я сдался:

– Папаша Люсии придет сегодня.

– А, старик Обрие! Сочувствую.

– Кое-кто до сих пор не понимает, как это из меня получился такой хреновый хранитель ремесла! И такой никчемный муж заодно!

Моя тирада не удостоилась отклика. Безмолвие витражиста раздражало, а я распалялся дальше:

– Пойдем напьемся! Хочу быть пьян, как бочонок с вином! Почему ты никогда не берешь меня с собой развлекаться?

– Потому что кто-то все свободное время торчит у священника на исповедях и ругается с женой.

– С этим покончено! – заверил я приятеля. – Жди сегодня вечером!

* * *

Тесть, наглядное воплощение того, как физический труд в итоге заполучил власть, возвышался передо мной в своем могуществе.

– Итак, когда мне ждать внучков?

Разговор, от которого сводило скулы, я предвидел уже давно.

– Мы с Люсией не хотим детей.

– Насколько мне известно от дочери, – Обрие напрягся. – Она придерживается другого мнения по этому поводу.

– Хорошо. Тогда я не хочу детей.

– Не хочешь или не можешь?

Усталый, я отошел назад, к стене.

– Полагайте, как вам больше нравится.

– Ты готов, чтобы тебя считали слабаком, лишь бы только не создавать нормальную семью?

Раздосадованно пыхтя, он убрался из дома, нарочно топая и хлопая всеми дверьми.

– Меня и так считают слабаком, – сказал я в пустоту, когда в комнате никого не осталось. – Независимо от того, что делаю или не делаю.

Откровенно признаться, панически пугала сама идея видеть свое продолжение в ком-то. Не в чем-то, но в ком-то. Потерять контроль над тем, кто вырастет из потомков. Потерять контроль над собственной жизнью. Оно, мое желание, с годами лишь укреплялось, не приносило сожаления, не заставляло передумать. Диким казалось видеть собственные черты в другом человеке, я жадничал делиться своим мастерством. Да и что человеческого было во мне? Родившись бастардом, монастырским сиротой, я воспитывался каменным Хорхе, и гранит из себя же вытачивал, соскабливая чувственный студень плоти, и в булыжнике же хотел продолжаться – навсегда, на века. Зная форму, которую моя каменная кровинушка обретет в будущем, создавая ее нрав, вытесанный из моего, все, что я хотел от будущего – топорнуться в нем на долгие поколения вперед неизменным обликом, оставить след лишь от самого себя, не давая никому больше полномочий когда бы то ни было говорить от моего имени. Отрубить саму возможность оставить потомков, в которых будет часть тебя, узнавать в них свое лицо. Нет, ни в коем разе, только не это. Если уж у меня плохо получалось сопротивляться искушениям и бороться с грехами, то чадо должно быть лучше родителя. И ни одно человеческое чадо не могло вознестись так близко к Господу, как мой Собор.

* * *

В трактире «Гусиная лапа» дым стоял коромыслом.

– Наши профессии самые благородные, фра! Только представь: кожевники возятся с трупами животных, лесорубы и угольщики – враги деревьев, истребляют…

– Тебе нравятся деревья? Это же не наш материал!

Жозеф изрядно захмелел:

– Деревья живые! Иосиф был плотником, работал по дереву… Одно это делает честь званию ремесленника. В отличие от кузнецов! Те добывают свой дьявольский металл в недрах земли, порожденный тьмой.

Я откусил от ломтя, напитанного какой-то вязкой бурдой.

– О, смекнул! Значит, Хорхе – это плотник, а Эд – кузнец.

– Кто такой Эд?

– Грабенский приор. Тьфу. Уже аббат. У нас с ним личные счеты.

Витражист отобрал у меня плошку с бурдой и смачно зачерпнул оттуда.

– Ты никогда не рассказывал о себе ничего, кроме того, что и так всем известно.

– …Его звали Эдвард, и я застигал его врасплох так много раз, что в итоге он позвал строителя к нам чинить храмину, а тот, в свою очередь, утолил мой голод к ремеслу.

Жозефу стало скучно слушать про монастырь и он перебил:

– Когда ты впервые переспал с женщиной?

– Она стала моей женой.

– Фра, да ты точно святой! – причмокнул витражист, – а раньше?

– Была одна девушка в Грабене…

– Так, уже лучше!

– Но я не смог. Она сильно задела меня, сказала, что не следует. Я и ретировался.

Жозеф вытер измазанный жиром рот и начал рассуждать:

– Ты не смог быть с той, не хочешь стать отцом семейства здесь. Педик Флоран, судя по слухам, тебя тоже не привлек. В чем загадка, фра?

– Скажем так – я бы предпочел избежать любых близких отношений, потому что они выжимают всю жизнь. Отвлекают от главного.

– Неужели тебе совсем никто не симпатичен?

– Отчего же? Мне нравятся дамы, но настолько занят все время, что не знаю большинства из них здесь, в Городе. К тому же, – меня удручала наша беседа и решил все обратить в шутку. – До сих пор не знаком с твоей сестрой, а ты уже счел меня безнадежным!

– Этого ты не дождешься! – витражист развеселился, – да и вряд ли тебе приглянется Агнесса.

– Агнесса! – на куртуазный манер пропел я под общий фоновый гогот.

Жозеф стукнул кулаком по столу.

– Тебе нужна королева в заоблачных далях, Ансельм. Недостижимая невеста… кстати, кто эта цыганка, которой ты оплачиваешь проживание в приюте? Толкуют, будто ты…

– С ума сошел? – я вспыхнул от негодования. – Она же маленькая! Уродливая! За кого ты меня принимаешь?

– Тогда почему ты содержишь ее?

– Ну… она соглашается со мной разговаривать. Слушать меня.

– Слушать тебя?

Помощник, похоже, окончательно убедился в том, что я юродивый. До чего же отвратительны трактиры перед трезвыми!

* * *

«Ансельм. Мой сеньор.

Как же я вс ж вас всегда. Дело не в условиях теперь когда крыша над головой и пропитание. Дело не в деньгах. Дже дело не в том как ты владеешь острым умом и убийственной красотой и твоим мнением обовсем. Вчера видела резочки оконные рамочки до чего же они! Ты – абсолютнЕЙШИЙ гений, с каким я имею честь быть знакомой. И которого я имею честь любить.

Твоя Lux Mirabilis».

«Наслушалась пересказов рыцарских романов», – печально подумал я, по традиции сунув письмо девочки в ящик с инструментами.

Любовь-любовь, откуда ты берешься и во что превращаешься? Почему ни разу не охватывала меня цветочным танцем, медвяной росой, не осыпалась нежными лепестками на мое закрытое темными криптами сердце?

Я жадничал лишних проявлений любви к супруге, лишних ласковых слов и красивых поступков – все их берег для той, что никогда не встречал. Не мог стать правильным парнем – хотя гляди, до каких высот дорос, все при мне, бывает, некоторые лупятся аж шеи сворачивают, когда на заре иду в мастерскую – но не мог никогда – безуспешно, безуспешно, безуспешно! – быть правильным. Прижимистый мямля-управляющий, дрянной муж, каланча-кожа-да-кости, не любитель выпить, не азартный игрок, никакой христианин с непомерными претензиями в этой сфере. Где уж мне мечтать о правильной женщине? Первопричина была всегда славной, но она тянула за собой гадостное следствие. Люкс была путным собеседником, но как стыдно было появляться с ней на людях! Жена снабдила ресурсами мое гигантское тщеславие, но за это должен был терпеть ее выходки. И, самое плохое, не было в мире закоулочка, где бы мог отрешиться от бед и расслабиться, забыть обо всем.

Через пару недель Жозеф захотел показать актуальные наработки по будущим цветностекольным картинам и позвал на обед – заодно познакомить с сестрой, памятуя о нашей попойке. Он жил на окраине Города, у реки – я хорошо это запомнил. Его сестра была прачкой, вблизи водоема ей было удобно. А самому Жозефу постоянно требовался речной песок – перемешиваясь с поташом из пережженной буковой древесины и с известью, именно из этой смеси рождалось витражное стекло. Поэтому Жозеф и его сестра жили у реки.