Глава первая

1

Над Тихим океаном, словно в насмешку над его названием, бушевал тайфун. Зародившись где-то вдалеке, он мчался, набирая силу, и, казалось, стремился соединить в одно целое воду океана и небо. Еще три года назад, в дни мира, мореход любой страны, заметив признаки грозного ненастья, посылал тревожный сигнал: “Идет тайфун”. И все корабли торопились убраться подальше от опасности.

В прибрежных водах суда укрывались в гаванях, заливчиках, где суша могла ограничить силу океанского натиска; задраивались люки, крепились грузы. А если какое-либо суденышко попадало в объятия тайфуна, в эфире нередко раздавалось тревожное “SOS”. Ближайшие суда сворачивали со своего курса и спешили на помощь попавшему в беду. За тысячи километров люди, сидя у радиоаппаратов, с тревогой следили за исходом борьбы.

Тайфуны не были безымянными. Иногда им давали неоправданно красивые имена — “Эмма”, “Лора”, а то просто по номерам — пятнадцатый, двадцать первый…

Этот тайфун был безымянным. Сведения о нем передавались шифром. Корабли, попав в полосу бури, не просили о помощи — боялись выдать себя врагу, хотя тот, возможно, в этот момент изнемогал также.

Океанский тайфун был несравненно меньшим бедствием, чем вторая мировая война, которая вот уже три года бушевала на западе и здесь, на востоке, на огромном пространстве от берегов Австралии до суровой Аляски; она пылала беспорядочными кострами сухопутных и морских сражений и неумолимо приближалась к Найчи — собственно Японии.

Старый “Сидзу-мару” скрипел всеми своими заклепками, креплениями, такелажем. Его ржавый корпус с трудом взбирался на очередную водную гору, тяжело переваливался через её вершину и скатывался вниз. Темные тучи почти цеплялись за верхушки мачт.

Капитан “Сидзу-мару” сам нес вахту, посматривая то на светящийся в темноте компас, то на мелькавший огонек головного корабля. По следу “Сидзу-мару” шли другие, такие же старые транспорты, а по бокам рыскали два миноносца и несколько морских охотников…

Скрип корпуса “Сидзу-мару” не пугал капитана. С этим кораблем у него были связаны многие годы жизни. Он плавал на нём ещё задолго до войны, когда “Сидзу-мару” был мирным краболовом. Но вот уже три года корабль и его командир участвуют в войне. Старый моряк надел форму офицера военно-морского флота, а борта “Сидзу-мару” покрылись пятнистой камуфляжной окраской.

Три года… Не будь войны, капитан спокойно доживал бы свой век в тихом домике на западном побережье Хоккайдо.

Тайфун не пугал старого моряка. Небо, укрытое тучами, помешает вражеским самолетам спикировать на “Сидзу-мару”, а волны защитят караван от торпед. Это надежнее охраны миноносцев и морских охотников.

Невеселые мысли овладели капитаном. Если бы два года назад ему кто-либо сказал, что война обернется так худо для Японии, он разделался бы с клеветником, как положено офицеру императорского военно-морского флота. Самого мощного, самого лучшего, самого грозного флота в мире.

Самого грозного?..

Когда в декабре 1941 года императорский флот и авиация одержали первую победу над янки в Пирл-Харборе, капитан чуть не задохнулся от радости.

Всё было иначе в первый год войны. Эскадры императорского флота под командованием адмирала Ямамото топили и изгоняли корабли противника, в небе летали только самолеты с красными кругами на плоскостях. “Сидзу-мару” плавал тогда без конвоя, и, чего скрывать, каждый рейс приносил неплохой доход. Капитану ли не найти на своей коробке укромного местечка, где можно припрятать манильский табак, рис, сахар? Да мало ли что можно было привезти из Манилы или Сайгона! Он даже крякнул, вспомнив счастливые деньки.

А теперь? Теперь капитан, отправляясь в рейс, навсегда прощался с семьей. Дожил до того, что радуется непогоде. Немало его сослуживцев нашло последний приют на дне океана. Погиб и сам адмирал Ямамото. Капитан поежился и, обернувшись, посмотрел на рулевого, словно тот мог подслушать его думы.

— Точнее держи курс! — буркнул он.

— Есть! — откликнулся рулевой.

Через полчаса в рубку вошел старший помощник, и капитан, по-старчески шаркая подошвами, но по привычке широко расставляя ноги, двинулся к выходу. У двери он оказал:

— Манила откроется через шесть часов. На подходе разбудите!

Капитану хотелось спать. Всё-таки он старый человек.

Вскоре ветер начал стихать, но казалось, что вершины волн вот-вот достанут фальшборта и снесут добавочные гальюны, сшитые у бортов из неокрашенных досок. Корабль всё так же натужно карабкался на вершину очередной водяной горы, а сползая, с размаху ударялся о грудь следующей, и та обдавала его брызгами и пеной.

В трюме, освещенном несколькими тусклыми лампочками, на многоярусных нарах стонали, корчились, перекатывались истерзанные качкой солдаты: лишь немногие из них — те, кто привык к морской стихии, — сидели, обхватив руками колени, и безучастно смотрели на стены перед собой. Они не замечали удушливого спертого воздуха, насыщенного запахами мокрого тряпья, немытых тел, мазута, остатков полупереваренной пищи, которую извергли желудки слабых.

Не многие выглядели физически крепкими людьми. В трюме солдат было набито, как сельдей в бочке: на судно погрузились несколько команд из запасных полков. “Сидзу-мару” вёз подкрепления 14-й армейской группировке, которая под командованием генерала Ямаситы обороняла Филиппины. Американцы неожиданно вторглись на острова, высадившись на острове Лейте.

Да, бог войны Хатиман отвернулся от императорской армии. Она вынуждена теперь пятиться, устилая путь отступления трупами своих солдат. Уничтожены японские гарнизоны на Сайпане, на многочисленных островах Индонезии. Разваливался далекий фронт в Бирме…

Некоторые из пассажиров “Сидзу-мару” не оправдали надежд командования ещё в пути. Когда капиталу доложили о втором покойнике, тот зло пробормотал:

— И зачем везти такую дохлятину!

Старый морской волк был не совсем прав. То, что “Сидзу-мару”, крадучись в ночи, вёз слабосильных солдат, ещё ничего не означало. Пусть на островах гибнут сперва резервисты, которых едва успели обучить тому, как обращаться с винтовкой, гранатой и пулеметом. К тому же среди живого груза “Сидзу-мару” было двенадцать парней, с которыми сам капитан разговаривал любезным тоном. Иначе он и не мог. Это были камикадзе — летчики-смертники.

2

Камикадзе разместились в кубрике. Здесь было светлее, просторнее, чище, чем в трюме. Парни, не старше двадцати лет, сидели или лежали на нарах; несколько пустых бутылок из-под рисовой водки — сакэ, перекатывавшихся по полу, были одной из причин приподнятого настроения. Качка утихала, шторм терял силу. И поэтому даже те, кто держался с трудом, ожили, охотно вступали в разговор. Шутки и смех не прерывались.

Если бы не военная форма и повязки камикадзе на головах, постороннему человеку трудно было бы понять, куда плывут эти парни и кто они. Можно было подумать, что студенты или служащие какой-нибудь фирмы отправляются в заграничный вояж. Беседа, по молчаливому уговору, не касалась войны и всего, что было связано с их новым положением и судьбой.

Больше всего подшучивали над двумя. Один — Ямамото Сатаро, которому за нежный, как у девушки, цвет лица дали кличку Момотаро, другой — юркий Умэкава, прозванный за маленький рост Иссумбоси — мальчик-с-мальчик.

— Иссумбоси однажды за вора приняли и чуть не арестовали! — начал очередной шутник.

— Не может быть. Расскажи, пожалуйста, расскажи!

— Это всё преувеличено! — защищался Умэкава.

— Ну, мы тебя слушаем!

— Пожалуйста! Было это три года назад, летом. Эдано Ичиро — он может подтвердить — поехал в Кобэ на соревнования учеников старших классов по дзюдо. Ну а за ним увязался наш Иссумбоси. Для солидности надел темные очки, взял у брата трость и уселся в вагоне рядом с Эдано. Характер у него непоседливый, как у обезьяны. Не обижайся, Иссумбоси, великий Хидэёси тоже был похож на это животное.

— Да ты не отвлекайся! Что дальше? — перебил рассказчика какой-то нетерпеливый слушатель.

— Дальше? Ну, тронулся поезд. Рядом с нашими путешественниками уселся пожилой господин и стал читать газету, а потом, минут через пятнадцать, начал с подозрением поглядывать на Иссумбоси. Когда наш герой в четвертый раз сорвался со своего места, пассажир отложил газету и вежливо спросил: “Извините, молодой человек, за любопытство. Кто вы такой?”

С правдой Иссумбоси ладит плохо, поэтому и брякнул: “Я путешественник!” — “Ах вот как! Спасибо!” — вежливо ответил пассажир, а сам отодвинулся подальше. На следующей станции пассажир привел полицейского и, тыча то в газету, то в Иссумбоси, потребовал задержать вора.

— А чего он привязался именно к Иссумбоси? Разве о нём было что-нибудь в газете? — посыпались вопросы слушателей.

— В газете о Иссумбоси? Почти что было! — невозмутимо ответил рассказчик. — Была статья: “Остерегайтесь воров в поездах”.

— Ну и что?

— А то, обладатель тыквы вместо головы, что в статье разъяснялось, как отличить вора от честного человека. Приводились приметы вора: лукавство во взгляде, быстрая смена выражений на лице, когда его спрашивают, “кто вы такой”, непокрытая голова, очки с цветными стеклами, непоседливость. Потом, — закончил под общий смех рассказчик, — трость да ещё наличие сообщника. Как видите, все приметы налицо. Если бы не Эдано, быть бы Иссумбоси в бутабако!

3

Эдано Ичиро — высокий, атлетически сложенный унтер-офицер — только улыбался. Сросшиеся у переносицы брови придавали несколько строгое выражение его лицу. На шутки товарищей он не откликался. Выпитое сакэ приятно кружило голову. Им овладела тихая грусть, а перед глазами проходили образы дорогих сердцу людей.

Их было немного. Мать умерла во время родов, отец был школьный учитель и уехал из дому, когда Ичиро шел седьмой год. Отец был рослый и веселый — таким он запомнился. Дед говорит, что Ичиро — вылитый отец.

Сам дед — бодрый, жилистый старик — заменил ему мать и отца. Известный на всю округу лекарь — специалист по прижиганиям и уколам, — он пользовался уважением жителей поселка. Старик никогда не отказывал в помощи больному. Поговаривали, что с бедных он не брал платы за лечение. Правда, сам он в этом не признавался. Но дядя Кюичи — чванливый и прижимистый служащий из Кобэ, — приезжая в поселок, обвинял старика в мягкотелости и называл филантропом.

Ичиро всегда удивлялся, сколько самых различных — дурных и хороших — примет знает старик. При всём своём мягкосердечии и отзывчивости дед, например, никогда не ходил к больному четвертого числа. Ведь это число “си” и однозвучно со словом «смерть». Утром дед бродит по двору, то размахивая палкой с обрывком бумаги, то посыпая порог солью и бормоча какие-то заклинания. И всё это от злых духов. Просто удивительно, что при такой суеверности у деда всё же сохранился веселый, живой характер.

Обязательной была и утренняя молитва у семейного алтаря, где стоят таблички с фамилиями предков. После молитвы дед менял в алтаре чашечки с водой и рисом, протирал специальным лоскутком чашечку с изображением хризантемы. Её он получил после того, как в 1918 году где-то в Сибири, под городом Хабаровском, погиб его старший сын — солдат первого разряда.

Старик самолюбив: он считает себя потомком знатной семьи, оскудевшей после разгрома восстания самураев в 1877 году.

— Наш род, — горделиво напоминал он внуку, — всегда имел фамилию, а до установления правления императора Мейдзи этим правом обладали только дворяне.

Правда, Ичиро знал, что соседи втихомолку подсмеиваются над притязаниями старого Эдано на дворянское происхождение.

Дед воспитывал Ичиро неласково и строго. Старуха Тами, служившая у них с незапамятных времен прислугой, позволяла себе даже поворчать на деда, когда тот обучал внука приемам дзюдо и они поднимали возню.

Старик знал множество легенд и историй о самураях и по вечерам, сидя у жаровни, полной раскаленных углей, рассказывал их Ичиро.

В памяти Ичиро всплывает картина: он и дед сидят у жаровни. В углу — с рукоделием Тами. Она тоже охотница до рассказов хозяина.

— Дедушка, а ты долго воевал в Порт-Артуре?

— Долго, Ичиро.

— А зачем?

— Мы выполняли приказ его величества.

— А зачем он приказал?

— Нужно было.

— И дядя Ивао тоже воевал с русскими?

— Воевал, внучек. В Сибири. Он замерз в окопе.

Вдруг тихо, надтреснутым старческим голосом запела Тами:

В дом вошел солдат незнакомый,

Снега чистого горсть передал.

— Снег, как горе, он может растаять, –

Незнакомый солдат мне сказал.

— Где Хакино? — его я спросила. –

Сети пусты, и лодка суха.

— Тонет тот, кто плавает смело, –

Незнакомый солдат мне сказал

— Да, — печально заметил дед, — тогда в Сибири погиб и муж нашей Тами.

Ичиро в тот вечер не понял трагизма в песне старой женщины. Белый снег! Он цвета траура и так же холоден, как тяжкая весть о смерти близкого. Никто не наполнит сетей… В доме нищета и голод после смерти кормильца!

Потом всплывает другая картина.

Старика вызвали в Кобэ — в полицейское управление. Ещё никогда дед и внук не разлучались. И теперь Ичиро ждал его с нетерпением, гадал, какие подарки привезет дед из города. Но старик вернулся с пустыми руками, мрачный, не скрывая горя. “Умер твой отец, внучек”, — сказал он дрожащим голосом замершему в предчувствии беды внуку.

Острая боль пронизывает сердце Ичиро. Нет больше отца, о встрече с которым мечтал! Большого, сильного, доброго отца. Ичиро лежит на циновке и плачет, рука деда гладит его худенькое плечо.

…Школа. Хасимото — любимый учитель Ичиро. Нет в мире страны прекраснее Японии, нет народа лучше, нет правителя мудрее божественного тенно. Ичиро помнит наизусть целые страницы учебника истории:

“Вначале был только пар. Бог Идзанаги и богиня Идзанами стояли в клубящемся тумане на высоком месте посреди неба. Идзанаги погрузил своё копьё в туман. Влага, осевшая на копье, превратилась в капли, которые упали и образовали первую землю. Это — “остров сгустившегося тумана” Авадзи, расположенный у входа во Внутреннее море…

Затем боги совершили много чудес и создали японские острова. Эти острова долгое время были единственными клочками суши среди океана. Другие острова и материки были созданы гораздо позже из пены и мусора, образовавшихся у японских островов…

Его величество император — потомок Аматэрасу Омиками, богини солнца…”

В ушах Ичиро звучит голос учителя:

— Дети, я вам рассказывал о других странах, и вы должны понять, какое счастье, что вы японцы. Все остальные народы не божественного происхождения, их императоры никогда не были потомками богов. А в Японии первая императорская корона была возложена на голову Дзимму-тенно, основателя династии, ещё за шестьсот лет до начала европейского летосчисления…

Ещё картина.

Улица у школы. Долговязый ученик — побочный сын помещика Тарады — колотит Иосумбоси, заступившегося за маленькую Намико. Ичиро спешит на помощь. Короткая схватка, и помещичий сынок валится на землю и орет от боли. Потом вскакивает, отбегает и кричит, что Ичиро завел себе ханаёмэ — невесту. Кличка-дразнилка надолго потом прилипает к Ичиро.

А дома нахлобучка от деда. С богатыми и власть имущими не дерись. Сильный ветер ломает дерево и только гнёт тростник…

— Эй, Ичиро, — раздался голос Иссумбоси, — чего ты там улыбаешься?

— Вспомнил, как в детстве мы поколотили верзилу Тараду!

— Да, тогда ему здорово попало!

4

Эдано вышел на палубу. Море успокоилось, и длинные пологие волны мерно вздымали “Сидзу-мару”. Корабли конвоя словно кланялись острыми форштевнями, приветствуя наступающий день. Небо всё ещё было покрыто тучами. “Это хорошо, — подумал Ичиро. — Погода нелетная”.

Умирать, не совершив ничего, Эдано не хотел.

Он подошел к борту, достал сигареты и, таясь, чтобы не нарушить светомаскировки, закурил. А мысли снова возвратились к прошлому.

Утро. Не хочется вставать. Торопливо входит дед, включает приемник:

— Поднимайся быстрей! Война!

Они напряженно слушают взволнованный голос диктора о блестящей победе императорского флота в Жемчужной гавани Пирл-Харбора. Потом по радио передают указ его величества. Дед и внук кричат “банзай!”

В школе тоже все возбуждены. Учитель Хасимото торжественно разъясняет значение победы в Пирл-Харборе… Заносчивые янки потерпели поражение. Учитель приводит слова выдающихся деятелей империи. Они у него записаны на отдельных листочках.

— Дети, когда господин Танака был премьер-министром, он прозорливо сказал: “Солнце — наша земля, и там, где оно светит, та-м мы должны господствовать!”

Ученики выслушали ещё много подобных изречений и кричали “банзай”, пока не охрипли.

— Мы все счастливы, что наша божественная родина займет наконец подобающее ей место в мире! — закончил растроганный Хасимото.

…Возле дома дед и сосед Сакаи — тридцативосьмилетний крестьянин, отец Намико, — беседуют о победе в Пирл-Харборе. Дед считает, за сколько месяцев англосаксы будут окончательно разбиты и капитулируют. К Сакаи подходят староста и полицейский. В руках старосты красный листок — повестка о призыве в армию.

— Сакаи-сан! Поздравляю вас! — говорит староста.

Тот почтительно кланяется, обеими руками берет повестку, выпрямляется и торжественно произносит:

— Большое спасибо за радостное известие. Наконец-то и я буду полезен родине, его величеству.

Староста и полицейский уходят. Сакаи входит в дом, и Ичиро слышит, как он с горечью говорит жене:

— Ну вот, и меня забирают! Как вы без меня проживете?

Жена Сакаи приглушенно запричитала:

— Ведь убьют тебя там, убьют тебя там…

К плачу матери присоединяются рыдания Намико.

В следующие дни Ичиро внимательно всматривается в глаза взрослых и часто с недоумением замечает в них затаенную тоску. Почему? Ведь радио приносит радостные известия. Захвачен Гонконг, императорские войска высадились на Филиппинах, вторглись в Бирму, генерал Ямасита захватил Сингапур, японские знамена водружены над Явой, корабли императорского флота подбираются к берегам Австралии.

Учитель каждое утро переставляет флажки с красными кружками на большой карте в школе. Ученики собираются перед ней к этому моменту. Всех интересует один вопрос: когда же капитулируют англосаксы?

Потом всё как-то незаметно меняется. Сводки верховного командования стали сдержаннее. Радио заговорило о том, что война будет долгой. Продукты стали выдаваться по карточкам.

Дед перестал бегать к приемнику. Теперь он мрачнеет, когда получает новое уведомление о налоге. Дядю Кюичи мобилизовали в армию, и его жена, приехав навестить старика, не скрывала слез. Учитель убрал карту. “Надо учиться и не отвлекаться. Получен указ о сокращении срока обучения”, — объяснил он ученикам.

Женщины вместо кимоно носят штаны. Ожидаются воздушные налеты американцев, а кимоно — одежда для мирной жизни.

Ичиро, Иссумбоси и их одноклассники мобилизованы на работу. На бывшей фабрике игрушек в Кобэ они делают фляги, пряжки и другие металлические части солдатской амуниции. Деньги они получат после войны. Мастер — толстый одноногий инвалид — держит молодых в строгости.

Первая воздушная тревога — американские самолеты над Кобэ.

Почему их допускают в наше небо?

Второй налет. Оглушительно стреляли зенитные орудия на горах Мая и Рокко, прижавших Кобэ к водам Внутреннего моря. Беспокойно метались световые мечи прожекторов. С бездонной выси темного неба сыпались зажигательные бомбы. Легкие дома горели, как просмоленные факелы.

После отбоя Ичиро вместе с другими выбежал из подвала. Пожарники и солдаты ломали и растаскивали дома, стоявшие рядом с горевшими постройками. Тушить они и не пытались — бессмысленно…

Утром приехал хозяин фабрики. После первого налета он сразу перебрался жить на курорт Арима. Увидев, что фабрика не пострадала, хозяин успокоился. Потом, приказав собрать рабочих, сообщил:

— Враг просчитался. Ни одна бомба не упала на верфи Кавасаки, строящие корабли для флота его величества. Наши доблестные зенитчики и храбрецы летчики сбили почти всех бандитов янки. Я думаю, у них теперь пропадет охота появляться в нашем небе. Ни один вражеский самолет не упал на город. Сегодня по радио представитель полицейского управления разъяснил: “Враг боится наших непревзойденных летчиков и легких зенитчиков и поэтому летает высоко. А земля, как известно, круглая и вертится. Поэтому, пока вражеский самолет падает, земля успевает немного повернуться, и сбитые самолеты достаются морю”.

Иссумбоси толкнул Ичиро локтем и недоверчиво усмехнулся.

В заключение хозяин заявил, что фабрику он переводит в поселок рядом с Аримой и даёт всем отпуск на пять дней.

Когда обрадованные ученики-рабочие выстроились во дворе, хромой мастер поздравил их с отпуском и заявил:

— В новом месте нам будет спокойнее: там нет военных объектов. Но вот мой родной Кобэ разрушен. Эх, не будь я инвалидом, стал бы летчиком. Я бы показал этим мерзавцам, как бросать бомбы на Кобэ. Учтите — добровольцев в авиацию берут с восемнадцати лет.

Ичиро и Иссумбоси переглянулись: им через три месяца исполнится по восемнадцать.

На вокзал шли строем мимо ещё дымящихся развалин. Пожарники продолжали откапывать погибших. Среди убитых было много женщин.

5

— Разрешите обратиться, господин унтер-офицер!

Ичиро вздрогнул. Рядом стоял матрос и пугливо оглядывался по сторонам.

— Чего тебе?

— Если бы вы снизошли дать сигарету… — униженно поклонился матрос.

— Бери!

— Большое спасибо за вашу любезность! — Матрос, снова оглянувшись, добавил: — Вы правильно сделали, что вышли из кубрика. Скоро Лусон, и тут-то нас могут угостить торпедой. Из трюма, — показал он рукой вниз, — никто и выскочить не успеет. Я это уже видел.

— Почему же их не выведут из трюма?

— А зачем? Лодок хватит только на команду. А те всё равно потонут. Никакие пояса не спасут. Из-за нас никто не станет задерживаться. Я это уже видел! — снова повторил он и, ещё раз поклонившись, удалился,

“Как жестоки законы войны, — подумал Ичиро. — Надо будет предупредить остальных”.

Море совсем успокоилось, хотя небо всё ещё оставалось темным. Мерно журчала вода у борта, и так же мерно, с каким-то сиплым хрипом, натруженно охала машина корабля. В кубрик спускаться не хотелось.

Он снова, таясь, закурил, и опять в памяти замелькало пережитое.

Он и Иссумбоси — курсанты авиационного училища близ Иокосуки. Торжественная присяга, пыльный аэродром и бомбардировщики, которыми он и его товарищи должны научиться управлять. Думать некогда. В постель они валятся без сил, мгновенно засыпая, пока команда “подъем!” снова не поставит их на ноги.

Запомнился разговор, который он невольно подслушал, находясь в суточном наряде по штабу училища.

Бамбуковые жалюзи на окне не приглушают голоса приезжего полковника из Главной инспекции по обучению.

— А всё же, ваше превосходительство, — обращается полковник к генералу Ито — начальнику училища, — вам легче, чем армейским командирам. Вам хорошо, у вас молодежь. Ведь недаром говорят: “Если хочешь выпрямить дерево, делай это, пока оно молодо”. А вот попробовали бы вы с резервистами! Тело его в казарме, а душа около жены, детишек. И никаких идеалов. Только бы пожрать и побыть в увольнении.

— Я знаю, — согласился генерал, — армейские офицеры заставляют солдата слизывать грязь с ботинка. У нас же в авиации так не бывает. Летчик должен уметь соображать. А если бить по голове, то она вряд ли окажется способной к мышлению.

— Но, ваше превосходительство, вы ведь, я знаю, очень строгий человек.

— Да, строг. Летчик должен неукоснительно выполнить любой приказ. Но пехотный солдат — это только продолжение винтовки, управляемой офицером, а летчик сам должен избирать приемы боя, рассчитывать угол атаки. В летчиках нужно воспитывать, инициативу, боевой дух.

— Кстати, ваше превосходительство, — прервал генерала гость, — вы получили приказ о подготовке истребителей?

— Да, мы сворачиваем подготовку экипажей бомбардировщиков и переквалифицируем в истребителей. Жаль, конечно, но мне понятны причины. Оставим это. Как поживает ваша семья?

Ичиро осторожно отошел от окна. Этот разговор обрадовал его безмерно. Значит, он тоже станет истребителем.

…Дни похожи один на другой, как стебли бамбука. И так больше года. Переквалификация заняла много времени. Наконец приказ — и они летчики-истребители, унтер-офицеры.

Утром весь выпуск — сто человек — выстроили на плацу. Генерал Ито, одетый в парадную форму, громко прочел обращение военного министра о наборе в отряд летчиков-смертников.

Камикадзе! Первыми были семь летчиков, таранившие американские линкоры в Пирл-Харборе. Их имена знает вся страна, они вписаны на самое почетное место в храме Ясукуни. Как прекрасно их назвали: “Камикадзе — божественный ветер”.

Как-то будущим летчикам показали фильм о камикадзе. В зале стояла мертвая тишина, когда раздавался голос диктора: “Обнажите головы!”

На полотне экрана поле аэродрома и безукоризненная шеренга тех, кого уже нет в живых. Лица бесстрастны. Перед строем камикадзе генерал произносит речь. Вот он её закончил, подошел к столу и взял чашечку сакэ, к нему по очереди приблизились летчики. “Последняя чашка сакэ”. Камикадзе снова стали в строй. Команда — и они бегут к самолетам. Парашюты остались на земле. К чему они камикадзе? Пропеллеры слились в сверкающие круги. Самолеты совершают короткую пробежку, один за другим взмывают ввысь и исчезают в небе…

“Обнажите головы!” — вновь раздается голос диктора.

— …родина вас призывает. Нужно двадцать человек! — заканчивает генерал и после минутного молчания командует: — Желающие, шаг вперёд!

Не думая, даже не осознав, что он делает, Ичиро повиновался властному приказу. Скосил глаза налево, направо — весь выпуск, как один человек.

— Благодарю вас, господа унтер-офицеры! Но нужно только двадцать человек, — ласково сказал генерал. — У кого есть дети, остаются на месте.

Ичиро снова скосил глаза. Шеренга добровольцев стала похожа на палисадник. В ней осталось меньше половины курса.

— Спасибо, господа, — раздался голос генерала. — Теперь на месте останутся единственные сыновья в семье

Осталось двадцать два человека. Генерал прошелся вдоль строя.

— Ты и ты, — указал он, — вернитесь назад. Когда понадобится — будете первыми!

Адъютант подал шкатулку, из которой генерал достал повязки с красным кругом — солнцем и повязал ими головы камикадзе. Затем по команде новые камикадзе повернулись лицом к шеренге, и она застыла в поклоне.

Ичиро увидел у Иссумбоси повязку камикадзе.

— Зачем ты вызвался? — возмущенно спросил он. — Ты же единственный сын в семье!

— Э, друг, скажи: непутевый сын непутевого отца. От кривой ветки и тень кривая. И не всё ли равно — сегодня или завтра? Я привык не отставать от тебя. Уж лучше вместе!..

Эдано было не по себе от подчеркнутой предупредительности товарищей, а в их глазах ему чудилось сочувствие…

6

Генерал Ито давно готовил камикадзе из своих подчиненных и в многочисленных беседах превозносил необходимость самопожертвования.

“Закрыв глаза, — патетически восклицал он, — мы обращаемся к юным борцам за родину, расставшимся в Жемчужной гавани с жизнью, как расстаются с нею осыпающиеся цветы вишни… Один порыв ветра, и они уже устилают склоны гор Иосино. В них мужество, полное трагизма. Оно сквозит и в жертвенном подвиге сынов отечества, бесстрашно принявших смерть в Жемчужной гавани. Трудно умереть просто. Ещё труднее умереть славной смертью!..”

И каждый раз генерал Ито говорил о низости, коварстве и жестокости врагов: “Эти торгаши воюют только мощью своего кошелька и грубой силой техники. Они — прогнившие расы, разве способны на что-либо героическое? Они, — закончил однажды шуткой генерал, — даже в отхожем месте садятся на стульчак, застаивая себе кровь, а у нас, японцев, и там посадка орла…”

Камикадзе командование предоставило пять суток отпуска перед отправкой на фронт. Только выйдя за ограду училища, летчики-смертники поняли, какой силой обладает их повязка. Они всюду встречали вежливую услужливость и учтивость.

— Пожалуйста, господа унтер-офицеры, — согнулся в поклоне контролер у вагона, — садитесь на любое место и поезжайте бесплатно, куда у вас есть необходимость. Пожалуйста!

Даже непоседливый Иссумбоси на время притих.

Но не это волновало Эдано. Уважение не к нему, а к повязке! Но почему он сам теперь смотрит на всё иначе, будто многое видит впервые, словно он не на родной земле, а в незнакомой стране?

Вот за окном тянутся рисовые поля. Рис выбросил метёлки, и всё поле кажется огромным куском шелка, переливающегося под порывами ветра. Почему он раньше не замечал этой красоты?

У высокого каменистого обрыва стоят каменные божки, они охраняют дорогу и путников от обвалов. А могут ли эти изваяния спасти людей от лавины бомб? Или божки не знают, что такое бомбы? Раньше Эдано так никогда бы не подумал!

А вот изможденный человек тащит по каменистой дороге тяжело нагруженную тележку. Он так напрягается между оглобель, что острые локти его высоко приподнялись над головой. Он похож на кузнечика — раньше Ичиро не замечал такого сходства. А он не впервые видит грузовых рикш.

И везде — на мелькавших мимо вагона домах, хозяйственных постройках, даже на каменном обрыве, под которым стояли статуи божков, — виднелись плакаты: “Священную войну до победного конца!”

— Ну как, Ноппо, — вспомнил Иссумбоси школьную кличку Ичиро, — нас теперь никто не примет за поездных воров? Хорошо бы сакэ раздобыть. Может, нас и напоят бесплатно?

Эдано улыбнулся. Удивительная способность у его друга — ни над чем серьезно не задумываться. Он отвернулся от окна: рядом, тяжело опираясь на палку, стоял пожилой мужчина с усталым умным лицом.

— Извините, — Ичиро приподнялся, — пройдите к нам. Здесь есть свободные места.

— О, искренне благодарен, господин унтер-офицер. Но я не смею беспокоить вас.

— Вы нисколько нас не стесните. Убедительно прошу не отказываться. Вы обидите нас.

— Очень, очень признателен вам, — старик со вздохом облегчения сел. — В моём возрасте двенадцать часов работы, пожалуй, многовато. Но, конечно, мы не ропщем, ибо наши затруднения ничто в сравнении с лишениями, переносимыми воинами.

— Да чего там. Простите, как ваше достойное имя?.. Кагава-сан?.. Я всё понимаю, Кагава-сан. Война — это не только битва воинов, но и тяжелый труд всей нации.

— Вы изумительно мудро сказали, господин унтер-офицер. Изволите ехать домой? Извините за нескромность.

— Да, наш поселок в пятидесяти километрах ог Кобэ.

— Ах, вот как. Кобэ порядком пострадал.

— Это печально, но такова воля богов.

Поезд, скрипнув тормозами, остановился. Иссумбоси поднялся.

— Ты как хочешь, Эдано, — решительно заявил он, — а дорога без сакэ — не дорога. Пойду добуду бутылочку.

За окном послышалось пение. Нестройные тягучие звуки становились всё громче и громче. Эдано посмотрел в окно. Из-за ограды маленького вокзала показалась процессия людей в белых одеждах. Под ритмичные удары барабана они тянули слова молитвы…

— Кто это, Кагава-сан? Что они поют? — полюбопытствовал Эдано.

— Это верующие из буддийской секты святого Ничирена. Названия всех этих сект трудно запомнить, одни буддисты разделяются на одиннадцать сект. Вот эти исповедуют евангелие “Белого лотоса”.

— Вы сказали “Белого лотоса”?

— Да. Евангелия тоже мало чем различаются. Главное — они учат верующих стойко переносить все тяготы и горести земной жизни. “Великий Будда, — утверждают они, — живет в каждом из нас, и, значит, горе и беды, испытываемые людьми, неизбежны, разумны, они предопределены в потоке жизни. Несчастья и тяготы проходят, как туман, если люди с ними смирятся, поймут их неизбежность и, таким образом, достигнут блаженства в иной жизни, в другом мире”.

— Простите за любопытство и назойливость — вы буддист?

— О нет. По мне, все религии одинаковы. Люди ищут утешения. Верующих во всех сектах в последние годы стало гораздо больше, — пассажир печально улыбнулся.

В купе ворвался Иссумбоси, потрясая двумя фарфоровыми бутылочками.

— Смотри! Первые трофеи! Теперь признай свою ошибку, недостойный этого напитка!

— Признаю! — рассмеялся Эдано. — Это тоже утешение от невзгод!

— О конечно. Но, господин унтер-офицер, утешение это очень короткое, и не каждый к нему может прибегнуть, а религия всем доступна. Она сейчас многим нужна…

“Религия многим нужна, она утешает. А деда и религия не сможет утешить”.

Они приехали в поселок вечером. Как тяжела была первая встреча! Старик высох, ссутулился, стал ниже ростом. С какой радостью он бросился навстречу Ичиро и как сразу сник, увидев повязку камикадзе. “Внучек, внучек…” — растерянно шептал он, и слезы катились по морщинистым щекам.

Дед плачет! Ичиро был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова, а только обнимал старика. А Тами! Она низко поклонилась Ичиро и сразу вышла во двор. Вернувшись, она оставалась молчаливой.

Поселок показался Ичиро меньше, грязнее. Бедность выпирала изо всех углов, и даже вогнутые крыши домов казались придавленными от невзгод.

Дед, немного успокоившись, стал рассказывать безрадостные деревенские, новости. Сосед убит в Бирме, Его дочь Намико стала взрослой девушкой и мобилизована убирать рис на полях помещика. Сейчас она дома — поранила ногу.

— Каждый день забегает узнать, есть ли вести от тебя. Любит, наверное… Хорошая жена кому-то будет…

Ичиро смутился. В его памяти Намико оставалась подростком, немного угловатым, то по-мальчишески задиристым, то нежной и робкой девчушкой.

— Плохи у всех дела, внучек, — продолжал дед, не замечая смущения внука. — Почти половина призванных в армию не вернётся. Урожай забирают — для армии. Люди недоедают. У нас разве только помещик Тарада да староста недурно живут.

— Тебе, дедушка, теперь будет положен двойной паёк и пенсия. Я назвал тебя как единственное родственника.

— Лучше бы мне не получать этот паек. Да и много ли надо такому старику, как я?

Вскоре сели за стол. Тами раздобыла где-то риса и настряпала для Ичиро любимые им кушанья. Подавая, она просила извинения за скромный ужин.

— Надо было предупредить о приезде, — укорял и дед. — Мы бы приготовились…

Утром дом деда первым посетил Иссумбоси. Он был под хмельком и заявил, что плевать хотел на все собрания и чествования, которые затевает староста. Пусть приходят сюда и говорят, что находят нужным.

Вскоре с визитом явился староста во главе делегации из наиболее видных жителей. Иссумбоси держался важно, надменно, сам на себя не был похож. Едва ораторы высказались, как он бесцеремонно их выпроводил. Достал из кармана бутылку сакэ:

— В деревне теперь только мы с тобой настоящие парни. Вот и будем пить. И твой дед с нами. Он здесь единственный человек, достойный внимания!

Дед отмахнулся.

— В старости и единорог хуже клячи!

— Э-э, не скажите, дедушка. Врач и бонза чем старше, тем становятся лучше. Не горюйте, дедушка, — продолжал Иссумбоси, садясь за стол. — Выпейте и забудьте про всё. Я ведь понимаю… Мы с Ичиро хоть погибнем не напрасно. За черту жизни мы прихватим с собой порядком этих рыжеволосых дьяволов. А вот как вы здесь…

Дед подавленно молчал. Ичиро остановил некстати разболтавшегося друга.

Сакэ постепенно начало действовать: старик принялся вспоминать Порт-Артур.

Раздался робкий стук, и в дверях показалась молодая женщина.

— Добрый день, господа унтер-офицеры! Простите, что нарушила вашу беседу, но мой хозяин почтительно просит вас осчастливить его своим посещением. Он терпеливо ждет вас…

— А кто твой хозяин? А, Тарада-сан! Это дело, — оживился Иссумбоси. — У него не только сакэ найдется. Пошли, Ичиро, нагреем богача хоть раз!

Дед нерешительно запротестовал, но Иссумбоси отверг все возражения.

Ичиро согласился пойти к помещику: он избегал оставаться один на один с дедом. Какую-то вину чувствовал Ичиро перед стариком.

Помещик Тарада жил обособленно в полукилометре от поселка. Иссумбоси важно шествовал рядом с Ичиро по улице.

Служанка постукивала гэта сзади, как и положено женщине.

Но стоило им выйти за черту поселка, как Иссумбоси отстал и за спиной товарища повел оживленный разговор со служанкой.

Усадьбу помещика время почти не тронуло. Дед говорил Ичиро, что дому свыше ста лет. Это было четырехъярусное строение. Крутая соломенная кровля выдавалась на метр от стен. Снаружи они оклеены новой бумагой, двор — чисто подметен.

Ичиро ни разу ещё не был в помещичьем доме и слышал о его внутреннем убранстве только от деда, лечившего домашних Тарады. Старик рассказывал, что для жилья здесь приспособлен только первый этаж, а в остальных хранится рис, разводятся шелковичные черви. Многочисленная семья управлялась твердой и жесткой рукой помещика. Но не только семьей командовал Тарада. Столь же круто он управлял и поселком. Пожалуй, только староста и дед Ичиро не были у него в кабале. Но и их судьба зависела от помещика, которому достаточно было пошевелить пальцем — и любой неугодный ему человек вынужден был бы покинуть насиженное место.

Помещик — тучный старик в кимоно с родовыми гербами — встретил друзей-камикадзе у порога:

— Сердечно благодарю доблестных героев за то, что они осчастливили мой дом своим посещением!

— Мы благодарны, достойный Тарада-саи, — вежливо откликнулся Ичиро, — за приглашение.

Комната, куда их провели, по всем признаем была гостиной. Пол был устлан тонкими циновками, с потолка свешивалась на цепях керосиновая лампа. В стенной нише разместился роскошный домашний алтарь с большой позолоченной статуей Будды. Несколько дверей вели в другие комнаты.

Посредине гостиной стоял низенький стол, уставленный яствами и бутылками.

Иссумбоси выразительно подтолкнул локтем приятеля.

Хозяин, извинившись за “скромность” угощения, усадил гостей за стол. Никто из домашних к пиру допущен не был. Изредка лишь в комнате появлялась знакомая гостям служанка, приносившая новые блюда.

— Я рад, — начал хозяин, — приветствовать вас в моём доме. Мы все счастливы, что в нашем поселке есть такие герои-патриоты, как вы…

Лицо хозяина дома сияло. Самолюбие его тешилось тем, что он угощает у себя летчиков-камикадзе. Будет чем похвастаться перед знакомыми!

Иссумбоси усиленно налегал на вина и закуски.

— Мой род, — разглагольствовал самодовольно хозяин, — всегда верно служил его величеству. Мои предки совершили много подвигов на поле брани во славу царствующей династии. Старший сын в нашем роду всегда был военным. Мой дед прославился во время войны в Китае; там же проявил геройство мой отец, служил в армии и я, а сейчас служит мой старший сын Санэтака. Он поручик…

— А, знаю, — заговорил Иссумбоси, — он в Квантунской армии.

— Да, так распорядилось командование. Каждый выполняет приказы…

— Ну конечно, — ухмыльнулся Иссумбоси. — Это самый опасный участок.

— Воинская служба везде нелегка. Мой сын мужественно переносит лишения, — наставительно заметил хозяин.

— Ну это вы, почтеннейший, преувеличиваете, — начал горячиться Иссумбоси. — Насколько мне известно, господин поручик служит в лагере военнопленных под Мукденом. Если это, по-вашему, опасно…

Хозяин побагровел, но сдержался:

— Господин унтер-офицер заблуждается, мой сын поручик…

— Ваш сын — тыловая крыса, почтеннейший. Я камикадзе и прошу вас не забываться. Это мы с Эдано выполняем волю его величества. А вы…

Ичиро встал из-за стола:

— Извините, Тарада-сан, нам пора. Нас ждут!

Выпроводив Иссумбоси за дверь, Ичиро вернулся в гостиную и принес хозяину свои извинения.

— Я понимаю, — уверил его хозяин, — господин унтер-офицер выпил лишнее. Я не сомневаюсь, что он храбрый воин.

Ичиро был зол на товарища:

— Ну зачем ты ему нагрубил? Разве можно так вести себя гостю?

— Я камикадзе, а эта пиявка Тарада пусть хоть раз услышит правду…

— Ладно, ладно. Пошли!

У окраины поселка им повстречался человек с непокрытой лысой головой. Лицо его сияло любезной улыбкой. Он встретил камикадзе церемонными поклонами.

— А… сэнсей Хасимото! — узнал учителя Иссумбоси.

— Да, это я, доблестные воины. Сожалею, что вчера не был при встрече наших героев: ездил в Кобэ. Я так счастлив — наша школа может гордиться…

— Ваша школа? — с пьяным смехом спросил Иссумбоси. — Как же, хорошо помню, сэнсей. Как это вы говорили. “Прочие государства эфемерны… все люди, кроме японцев, подобны червям”? И бомбы, падающие на Ниппон, эфемерны? А если “подобные червям” появятся здесь, а?

Он махнул рукой и потащил за собой Ичиро.

— Извините, сэнсей, — только и успел сказать тот.

Хасимото, оторопев, долго смотрел вслед своим ученикам.

— Что ты безобразничаешь? — возмутился Ичиро. — Ты грубишь всем достойным людям!

— Достойным? — остановился Иссумбоси. — Эх, друг, все меня считают недалеким и легкомысленным. А ты знаешь, что у меня творится в груди? Я же вижу, какие кругом сволочи. Они обманывают нас и его величество императора. Только он и мы искренне защищаем родину, а эти… Да что там говорить!.. Пошли ко мне, — категорическим тоном заключил он. — Я прихватил одну бутылку у Тарады, пока ты с ним любезничал. Будет мало — пошлем за сакэ отца. Хочу пропить хоть часть пенсии и пайка, которые он потом будет пропивать без меня. И не возражай! Дай мне хоть один день покомандовать.

— Ну пошли, пошли! Командуй! Только вечером отпусти.

Дома Иссумбоси вел себя, как в завоеванном городе. Родные старались подальше держаться от пьяного героя.

Только мать с опухшими от слез глазами укоризненно покачивала головой.

— Каачан! Не обижайтесь на сына. Он только одну вас любит в этом доме, — тихо проговорил Иссумбоси.

К вечеру приятели основательно нагрузились. Провожая Ичиро, Иссумбоси похвастался:

— У меня свидание с девкой, которая приходила за нами. А если она не явится, я разнесу весь дом Тарады.

7

Ичиро шел домой. Густая иссиня-черная темнота окутала поселок. Светомаскировка соблюдалась строго — полицейскому разрешалось стрелять в любое освещенное окно. К тому же у многих не было чем заправить лампу, а электричество давно отключили. На небе, в высокой его глубине, сверкали звезды, они казались тоже лишними, способными выдать поселок вражеским самолетам.

У соседнего дома Ичиро заметил какую-то фигуру.

— Эдано-сан! — послышался робкий девичий голос.

— Намико?!

— Эдано-сан, простите, что я задерживаю вас. Мне так неудобно…

— Очень хорошо, Намико, что ты меня встретила, — ответил он, увлекая девушку в темноту.

— Я… я хотела… — тихо заговорила девушка, — я хотела передать вам это, — Намико протянула ему сверток.

Эдано на ощупь угадал, что в нём.

— Пояс?

— Да, в тысячу стежков!

Милая Намико, ну зачем ему, камикадзе, амулет? Он приподнял потупленную голову смущенной девушки и поцеловал. Намико прильнула к нему. Ичиро растерялся.

Он разжал руки, и Намико опустилась на колени, обняла его ноги.

— Ичиро, радость моя. Я люблю тебя, а ты уже мертв, как мой отец. Зачем это?

Она разрыдалась, потом поднялась и обхватила его шею.

— Нет, нет, — словно в бреду говорила она, — я так тебя не отпущу. Ты жертвуешь жизнью…

Под утро Эдано на руках донес девушку до её дома.

— Мы поженимся. Моя слава поможет тебе. Тебя будут уважать, тебе будет легче! — ласково сказал он.

Девушка подняла голову и посмотрела на него.

— Не надо, милый. Сделаться женой и сразу вдовой… Даже если бы ты остался жив — мне ведь нельзя выйти замуж. Я родилась в год тигра… Пусть всё будет так… Моя любовь будет с тобой до последнего часа. Прощай!

Эдано так и не уснул. Вчера ещё Намико была просто соседкой, подругой детских лет, а теперь… теперь она, как осколок, вонзилась в сердце, стала частью его, и ничего с этим нельзя поделать. “Так вот она какая — любовь!” А надо и это забыть, надо…

8

Утром дед внимательно посмотрел на внука. Ичиро всю ночь провел вне дома, но где же он был?..

К завтраку старик раздобыл вина.

— Нам сегодня никто не помешает? — спросил он.

— Нет, нет!

— И в гости ни к кому не пойдешь?

— Нет, дедушка. Сегодня я уезжаю, а ничем ещё вам не помог. Можно было бы хоть крышу поправить.

— А… что там помогать! Дом мой век простоит. Что было вчера у Тарады?

Ичиро рассказал, как вел себя Иссумбоси. Дед ахал, выспрашивал подробности, потом помрачнел:

— Я ведь не хотел, чтобы ты к помещику ходил.

— Да, я поступил невежливо: приехал всего на три дня домой и целый день провел в гостях.

— Я не об этом. Ты помнишь, меня однажды вызывали в полицию… Твой отец погиб… он был коммунистом…

— Коммунистом? Не может быть! — растерянно переспросил внук.

— Погиб. Так они сказали. Кто такие коммунисты, я, признаться, и сам толком не знал. Полиция и власти говорят, что это бунтовщики, враги, что они, — дед понизил голос до шепота, — даже против его величества, Я одно знаю, внучек: твой отец был хорошим человеком. Его здесь все уважали и любили… Вот твой дядя Кюичи, хоть он и мой сын, — дрянь человек.

Голова Ичиро отказывалась соображать. Его отец, коммунист? Им в училище говорили о коммунистах ужасные вещи. Но ведь отец был хороший человек!..

Дед и внук долго молчали, каждый думая о своём. Потом дед, кашлянув, твердо заговорил:

— К Тараде ты не должен был ходить вот почему. Его служанка, что приходила за вами, долго мучилась зубами. Я её вылечил. Родственников у неё здесь нет, а отдохнуть от хозяйского глаза хочется. Вот она и стала у нас бывать. Она потом и рассказала мне, что отца твоего выдал полиции сын Тарады — Санэтака. Ещё прапорщикам ездил он как-то по делам в Иокогаму. Там в гостинице случайно увидел твоего отца и спросил у горничной, в каком номере живет господин Эдано. А та ответила, что человек с такой фамилией у них не проживает. “А этот, что пришел?” — “Это господин Такаяма”. Санэтака тут же сообщил в полицию. У Хидэо паспорт был на другую фамилию, но Санэтака на очной ставке его опознал. Вот так арестовали отца, а куда он потом делся — неизвестно.

— Ах, подлец Санэтака, — Ичиро ударил кулаком по столу. — Я бы увидел твою печень, если бы нам пришлось встретиться!

— Да, — сокрушенно покачал головой дед. — Тут ничего не поделаешь. Я молчал, ждал тебя… даже Кюичи не говорил. Тот испугался бы за свою карьеру. В нашем роду никогда обид не прощали. Придется теперь мне, старику, подумать об этом.

Дед помолчал, а потом, взглянув на внука, спросил:

— Как ты думаешь, Ичиро, война долго будет тянуться?

— Не знаю. Для меня недолго.

— Да… И я, старый дурень, верил в быструю победу.

— Это не твоя вина, дедушка. Это те, кто повыше нас, плохо выполняют волю его величества. А мы… мы свой долг выполним…

— Да?.. И чем же она закончится?

— Не знаю, дедушка, не знаю.

— Ичиро! — с надеждой проговорил дед. — Первый внук дороже детей, а ты у меня первый… Скажи… ты окончательно решился?

— Да, дедушка.

— Зачем только я тебя маленького от болезней спасал? — печально произнес старик.

— Не напрасно, дедушка. Видишь, я оказался нужен его величеству. Прошу тебя об одном: если что случится с Намико, помоги ей!

— Понимаю… Ты вчера был с нею.

* * *

Обратный путь в училище был печальным. Хмельной Иссумбоси спал, запрокинув голову, и так храпел, что приходилось удивляться, как столь пронзительные звуки могут исходить из такого тщедушного тела.

В училище они узнали: из двадцати камикадзе двенадцать посылают на Филиппины. Эдано был назначен старшим команды. Остальные выпускники отправлялись кто в Бирму, кто в Индокитай, кто на Окинаву.

Собрав отъезжающих на Филиппины, генерал Ито выступил с напутственной речью:

— Господа унтер-офицеры! Вы направляетесь в страну, которую императорская армия освободила от угнетателей американцев. Японскую армию там ждали и искренне приветствовали. Так же встретят и вас — защитников независимости и свободы, дарованной нами этой стране. Это один из великих принципов “великой восточноазиатской сферы взаимного процветания”. К нашему огорчению, угнетателям янки вновь удалось вторгнуться на освобожденный архипелаг. Они высадились на Лейте. Битва за Филиппины во многом предопределяет судьбу империи. В этой битве решающее слово за вами. Каждый потопленный корабль врага — это тяжкая рана для него. Больше ран — и тем скорее он ослабеет. Ваши предшественники на Лусоне — отряд капитана Сэки Юкио — уже выполнили свой долг. “Сикисима”, “Ямато”, “Ямадзакура”, “Асахи” — так назывались подразделения отряда. Их наименования взяты из чудесных строк старинного поэта Мотои Наринаги: “Если кто спросит, что такое душа японца, то отвечаем ему, что это красивая чистая душа, подобная сакуре в лучах солнца; цветы сакуры опадают сразу, и японец идет на жертву так же, не задумываясь”. Уверен — вы тоже окажетесь достойными этих прекрасных слое. Будем молить богов о ваших боевых успехах.

Вечером весь курс собрали на прощальную вечеринку. Адъютант генерала рекомендовал летчикам ресторан “Цветы сливы”, умолчав, что он принадлежит родственнику генерала.

Кутили здорово. Командиры утверждали, что для настоящего военного деньги — зло. Когда человек копит — он начинает дрожать за свою шкуру. А если воин погибнет на поле боя, то может случиться — его деньги достанутся врагу. Что может быть глупее?

…И вот они плывут к Лусону, навстречу опасностям, плывут, чтобы не вернуться…

Небо на востоке, у самой линии горизонта, стало бледно-серым. Близился рассвет. Силуэты кораблей конвоя и шедшего сзади “Ниигата-мару” становились четче. Виден был бурун, вспоротый острым форштевнем миноносца. На палубе миноносца к зенитным установкам встали боевые расчеты. Свет дня нёс опасность. Не странно ли, что человек — владыка природы — испытывал страх перед солнцем?..

“Как быстро пролетела ночь”, — подумал Эдано. Он не чувствовал ни малейшего желания уснуть. Да и что удивительного! За дни плавания они столько часов провалялись на нарах, что, казалось, выспались вперед на целый месяц.

Эдано хотел пойти и разбудить товарищей, но потом раздумал. Зачем? Если что и случится с ними, так ведь шлюпки только для команды.

Мимо Эдано, зевая и почесываясь, прошло несколько солдат. “Наблюдатели”, — догадался он. С рассвета и до самой темноты стоят они в различных углах корабля, всматриваясь в просторы моря и неба. К зенитному автомату на носу протопал боевой расчет. Чувствовалось, что нарастала тревога, напряженность, — “Сидзу-мару” входил в опасную для плавания зону.

Вот показался на мостике и сам капитан: четыре-пять часов сна взбодрили старика.

Но тут случилось то, что с такой тревогой ожидалось всеми. Едва помощник капитана, сменившийся с вахты, спустился по трапу, как грохот взрыва разнесся над морем. Капитан мгновенно подал сигнал боевой тревоги. Палуба загремела под ногами бегущих матросов — команда занимала места по боевому расписанию.

Из кубрика, где размещались камикадзе, выскочил Иссумбоси.

— Что случилось, Ичиро? Ах, дьявол, смотри! — тут же закричал он.

Эдано оглянулся. Шедший сзади “Ниигата-мару”, старый, как и их корабль, заметно заваливался набок. Пламя взвилось над бортом, и в небо подымался столб густого черного дыма. Сотни людей метались там по надстройкам. Прыгали за борт: поверхность моря была усеяна головами.

Миноносец конвоя развернулся и, оставляя за собой след-дугу из вздыбленной винтами воды, мчался к гибнущему кораблю. За его кормой взметывались один за другим высокие водяные столбы — миноносец кидал глубинные бомбы.

Эдано и Иссумбоси оторопело смотрели на морскую катастрофу. Впервые на их глазах гибли сотни людей.

— Почему мы не поворачиваем? Надо же спасать их? — спросил Иссумбоси.

Как бы в ответ “Сидзу-мару” резко увеличил скорость. Капитан стремился как можно скорее увести своё судно под прикрытие береговых батарей. Спасение людей с “Ниигата-мару” — это задача конвоя и следовавших сзади кораблей. Не первая трагедия такого рода совершалась на глазах старого моряка. Его коллеге не повезло — что ж, у войны свои жестокие законы.

Вдруг раздался сигнал “воздух”. Капитан выругался: “Этого еще недоставало!” Но тут же он облегченно вздохнул: силуэты трех самолетов показались со стороны Батаана.

Через минуту-другую три японских истребителя “дзеро” с рёвом пронеслись над кораблями. Матросы, солдаты радостно махали им руками, полотенцами, почувствовав, что их надежно защищают

 

Глава вторая

1

“Сидзу-мару” подходил к Маниле. Слева тянулась зеленая громада Батаана, правее уходил назад скалистый остров Коррехидор. Словно страж залива, ощерился он стволами зенитных орудий, жерлами мощных батарей. Но грозные укрепления не привлекали внимания камикадзе. Эдано и его товарищи жадно всматривались в открывшуюся перед ними панораму.

Голубое зеркало залива, яркая зелень берегов, белые строения перед далекими, как бы едва намеченными акварелью горами казались ожившей цветной картиной из журнала о заморских странах.

— Красивый город, друзья! — проговорил Момотаро. — Интересно, красивые ли здесь женщины?

— Лучше скажи, что здесь пьют? Виски или что-нибудь своё? — перебил его Иссумбоси.

— Не волнуйтесь, — вставил слово третий, — ведь ячмень у соседа всегда вкуснее, чем рис дома!

Все рассмеялись…

Корабль пришвартовался к причалу. Одним из первых на пароход взбежал унтер-офицер в щегольской новенькой форме. Он осмотрелся и, увидев летчиков, подошел к ним.

— Команда две тысячи пять? Кто старший?

— Унтер-офицер Эдано! — представился Ичиро.

— Я — старший писарь штаба Миура! Господин командир отряда капитан Танака приказал мне встретить вас и доставить в часть. Торопитесь! — И, повернувшись, он пошел к трапу.

Через десять минут летчики, выстроившись в колонну по два, шагали под командой Эдано. Старший писарь Миура шел в стороне и очень важничал. На площади у выхода из порта он показал Эдано на ярко окрашенный автобус.

— Далеко ехать? — осведомился Эдано.

— Увидите! — высокомерно ответил Миура.

— Эй, старший писарь! — громко окликнул его Иссумбоси. — Тебе давно морду били?

Шофер-солдат склонился к баранке, пряча улыбку. Миура растерялся. Он внимательно посмотрел на летчиков — лица были серьезными, словно камикадзе готовы были немедленно познакомить его со своими кулаками.

— Вы не так меня поняли, господа, — стал заискивающе оправдываться он. — Я хотел сказать, что, как только мы сядем в автобус, я вам всё доложу. Военная тайна…

— А почему такая яркая машина?

— Это трофей. Раньше автобус возил туристов. Очень удобен для езды. Прошу…

Камикадзе заняли места, и автобус тронулся.

— Наш отряд “Белая хризантема” — особого назначения, — начал объяснять Миура. — Дислоцируется он в пятидесяти километрах к западу от города на запасном аэродроме. В Маниле вы сможете бывать по воскресеньям на автобусе. Я уже докладывал: командир отряда господин капитан Танака. Храбрый, боевой офицер. Отряд подчинен непосредственно командующему четвертым воздушным флотом его превосходительству генерал-лейтенанту Томинаге Кёдзи. Жить где? Есть две казармы. Европейские здания. Очень удобные. Ещё американцы построили. Сейчас нет ни одного летчика. Вас ждут с нетерпением… Что пьем? Да что угодно. Бывает виски, сакэ и местная дрянь. Были бы деньги… Прошу не сообщать господину капитану, что я с вами так откровенен.

— Ладно, ладно! — махнул рукой Эдано. — Лучше о городе расскажи!

— Вот в этом здании, — начал Миура, словно говорил о собственных владениях, — раньше был клуб американской армии и флота. Проспекты, идущие отсюда направо и налево, раньше назывались именами президентов-янки. Теперь это проспект Великой Восточной Азии. Вон тот большой дом — отель “Манила”. Сейчас там помещается штаб императорских войск. А это Аяльский мост через реку Паситу. От неё по городу проведены каналы…

Волнения и бессонная ночь сказались: Ичиро задремал, прислонившись к сидящему рядом Иссумбоси, и проспал всю дорогу.

Он проснулся, когда автобус остановился в узкой долине среди двух горных массивов. Эдано удивился, что аэродром, похожий больше на запасную посадочную площадку, расположен в таком малоподходящем месте. Почему американцы вздумали построить его именно здесь?

Эдано выстроил команду у одноэтажного здания штаба.

Капитан Танака оказался плотным пожилым человеком. Он важно выслушал рапорт Эдано и напыщенно поздравил летчиков с прибытием. После этой церемонии он приказал Миуре отвести всех в казарму, а Эдано пригласил к себе.

Просмотрев пакет с документами, капитан уставился испытующим взглядом на камикадзе.

— Раз тебя назначили старшим команды, значит, ты самый искусный среди них? — осторожно спросил он.

— Не могу знать, господин капитан. Все летчики хорошие.

— Вот как? По скольку у каждого боевых вылетов?

— По одному будет, господин капитан! — ответил Эдано.

— Да! Да! — хмуро согласился капитан. — Незачем мне напоминать об этом. Спрашивал потому, что у нас сейчас туго с машинами. Эти чертовы мореходы не могут обеспечить доставку самолетов. Поэтому нам прислали несколько трофейных машин. Ты получишь “П-47”.

– “П-47”? — огорченно спросил Эдано.

— Да. Это, конечно, не “дзеро”, но летать можно. У тебя будет лучший механик отряда — ефрейтор Савада. Нет самолета, которого он не знает. Был механиком на самолете командующего. Но у него что-то неладное в прошлом, вот его и перевели к нам. Учти это. Если он сбудет болтать лишнее — доложи! Сегодня вам день на устройство. К машинам завтра в восемь ноль-ноль. Можешь идти!

Эдано вышел от капитана расстроенным. Никогда он не думал, что придется осваивать американский самолет.

Камикадзе разместились в четырех комнатах второго этажа.

Иссумбоси уже занял койку для друга.

На следующее утро капитан Танака разъяснил вновь прибывшим структуру отряда. Всё подчинялось расчету на один удар. В штабе не было обычных в авиационных частях служб. Прапорщик Кида, ведавший материально-техническим снабжением, десяток писарей, которыми распоряжался Миура — ближайший помощник капитана, механики, небольшая караульная команда, команда аэродромного обслуживания и пост ВНОС — вот и весь отряд.

— Тренироваться много не придется, — заявил капитан по дороге к самолетам. — Исключение лишь для тех, у кого трофейные машины.

У крайнего капонира, перед которым стоял, отдавая честь, ефрейтор в очках, он остановился.

— Унтер-офицер Эдано! Это твой самолет, а вот — и механик!

— Ефрейтор Савада! — доложил тот.

Перед Эдано стоял приземистый, широкий в плечах человек в выцветшей форме. Широкое скуластое лицо, очки, шрам на левой щеке и проседь на висках… “В отцы годится”, — подумал камикадзе.

— Вольно! Пойдем поговорим! — Эдано показал рукой на тень от капонира и присел там на траву. — Садись! — кивнул он механику. — Эту марку самолетов знаешь?

— Уже неделю вожусь с ним, господин унтер-офицер. Машина новенькая. В управлении легкая. Не хуже “дзеро”. Уверен, что вы её быстро освоите, господин унтер-офицер!

— Пожалуй! Мне на ней высшего пилотажа не показывать! Кури! — Эдано предложил сигарету механику. — Давно здесь?

— На Филиппинах? С первых дней. Кажется, целую вечность…

— Не нравится?

— Я выполняю приказ.

— В Маниле бывал?

— Был механиком личной машины его превосходительства генерал-лейтенанта Томинаги Кёдзи.

— А сюда как попал?

— Приказ, господин унтер-офицер!

— Ясно! Ну что ж, посмотрим, что это за машина! — Эдано затоптал окурок и поднялся.

2

Началась однообразная служба. До обеда у самолетов, после обеда в казарме. Особенно трудно пришлось первые две недели. В Манилу и то охотников ехать находилось мало.

Все порядком надоели друг другу. Даже неунывающий Иссумбоси притих. Первые дни он все подшучивал над Эдано и его самолетом: “П-47” он называл “поккури”.

Летчики ожили, когда получили деньги, и с нетерпением стали ждать увольнения. Впрочем, Иссумбоси успел нализаться ещё раньше. “Этот чертов Миура за деньги что угодно достанет”, — объяснил он Эдано.

Капитан Танака пропадал в Маниле. Его малолитражный “дацун” подруливал к штабу только поздно ночью. Прапорщик Кида был тихим алкоголиком, и его в отряде редко видели. Всем заправлял старший писарь Миура — гроза солдат. Отряд был похож на заложенный в землю фугас или ракету. Он мог сработать только один раз, по команде — в первый и последний боевой вылет.

Эдано не тянуло в Манилу, не участвовал он и в попойках: деньги посылал старику. Летчик старательно осваивал самолет. Погибать, не совершив подвига, Эдано не хотел.

Его интересовал Савада. Ефрейтор знал гораздо больше, чем требовалось от простого механика. Иногда он — тактично и мягко — давал советы пилоту. Но на откровенность шел неохотно, на вопросы отвечал скупо. Чувствовалось, что Савада присматривается к летчику.

Однажды Эдано после обеда пошел к самолету, чтобы убить время и, главное, уклониться от участия в очередной попойке, хотя Иссумбоси на это обижался и даже стал холоднее относиться к нему.

У капонира Эдано увидел Саваду, по пояс голого, с лопатой в вырытой им щели. Над ним возвышался старший писарь Миура; не замечая подходившего летчика, допрашивал механика:

— Ты всё-таки, наверное, трусишь, жук навозный? Заранее копаешь себе могилу? Отвечай, старая сова!

— Положено по наставлению вырыть щель, господин унтер-офицер.

— А почему другие не роют?

— Не знаю, господин унтер-офицер!

— Как же ты, интеллигент, не знаешь? Ты забыл про заповедь из солдатской памятки: “Смерть на поле битвы приносит высшее блаженство”. А ты ведь в отряде особого назначения, среди тех, кто добровольно идет на смерть! Зачем тебе щель? Зачем тебе голова? Наверное, ноги вытирать! — и он водрузил свой грязный ботинок на голову ефрейтора. Тот стоял не шелохнувшись.

Эдано, схватив Миуру за плечо, рывком дернул к себе и отбросил в сторону.

— Это ты идешь добровольно на смерть, канцелярская крыса? Ещё раз прицепишься к моему механику, даю слово камикадзе: капитану Танаке придется искать нового старшего писаря. Понятно?

— Слушаюсь, господин унтер-офицер, — растерялся Миура, — но ефрейтор Савада…

— Ефрейтор Савада выполнял моё приказание. Уходи!

— Слушаюсь, господин унтер-офицер, — с затаенной угрозой ответил Миура и, четко повернувшись, побрел прочь от капонира.

Савада благодарно взглянул на Эдано и снова принялся копать землю.

— И всё-таки зачем тебе вторая щель? — спросил Эдано. — Действительно боишься налёта янки?

— Ведь это война, господин унтер-офицер, — выпрямляясь, задумчиво ответил Савада. — Зачем же вам гибнуть бессмысленно. Я удивляюсь, почему янки до сих пор не заглянули сюда. Ведь они сами строили эту площадку.

— Наверное, думают, что вряд ли найдутся идиоты, пожелавшие базироваться на ней.

— Так-то оно так. Да ведь отряд капитана Сэки Юкио отсюда вылетал, а у американцев, я слышал, есть радары, которые засекают даже вылеты самолетов.

— Да?.. Ну и кто был у тебя пилотом?

— Господин лейтенант Кухара. Ему было двадцать четыре года.

— Ты долго с ним служил?

— Почти год. Летчик он был классный. Сбил два американских самолета. А характером… характером он был похож на унтер-офицера Миуру. Простите, что я так говорю о герое, ставшем в один ряд со святыми…

— О героях действительно плохо говорить не следует. Но тебе, видно, было нелегко.

— Это пустяки, господин унтер-офицер. В армии даже в мирное время нелегко. Все мы исполняем свой долг.

— Тоже правильно. Знаешь что, — предложил Эдано, — а не сходить ли нам завтра вон на ту гору? Мне опротивела казарма и этот “П-47”, дьявол его забери. Да и в лесу я ещё не был.

— Осмелюсь высказать своё мнение, господин унтер-офицер, вы бы лучше в Манилу съездили. В лес… не опасно ли?

— Диких зверей здесь нет, а найдутся — мой пистолет любого заставит поджать хвост. Какая тут опасность?

— Дело не в зверях, господин унтер-офицер…

— Так в чём же?

Савада помолчал, потом, видимо, решившись, неохотно вымолвил:

— Простите, господин унтер-офицер, но я тут слышал от солдата из отряда ВНОС…

— Что же он сказал?

— Поблизости в лесах появились хуки и однажды уже обстреляли пост. Они скрываются в лесах и нападают на воинов императорской армии.

— Недобитые янки?

— Нет, господин унтер-офицер. Местные партизаны-филиппинцы!

— Не может быть. Филиппинцы рады нам. Мы их освободили от рабства янки.

Савада пожал плечами и продолжал:

— Наверное, так и есть. Но только мне говорили, что хуки не хотят ни американцев, ни нас, японцев. Понимаете ли, они утверждают, что здесь их земля и поэтому…

— Враньё! — нетерпеливо прервал его Эдано. — Мы освободили филиппинцев, и они благодарны нам. А те, кто скрывается в лесах, наверное, наёмники врага или просто бандиты. Дай срок, и доблестная императорская армия наведет здесь порядок.

— Так точно, господин унтер-офицер!

— Что “так точно”?

— Императорская армия наведет здесь порядок!

Ичиро внимательно взглянул на Саваду, соображая: действительно ли механик разделяет его мнение или соглашается, не смея спорить со старшим по званию? Лицо Савады было строгим и бесстрастным.

— Так пойдешь ты со мной или нет? Я не приказываю. Неужели нам, двум воинам, бояться каких-то бандитов?

— Я не боюсь, господин унтер-офицер!

…На следующий день после обеда Эдано и Савада, свернув с полевой дороги, карабкались по крутому склону на гору. Впереди шел Савада с карабином. Он с ожесточением ломал ветки кустов, рассекал плоским штыком лианы.

Эдано внимательно рассматривал незнакомую растительность. Нет, здешний лес совсем не похож на рощу криптомерии у его поселка, где расчищены все тропинки, подобран на топливо каждый сучок. Тут душные испарения растений и гниющего дерева, сильные запахи экзотических цветов кружили голову. В кустарнике пищали и верещали какие-то птицы, носились стаи ярко-пестрых попугаев.

“В таком лесу не только бандиты, целая дивизия может остаться незамеченной”, — подумал Эдано и расстегнул кобуру пистолета.

После часа утомительного пути они вышли на край поляны, за которой высилась стена, казалось, непроходимых джунглей. Савада остановился. Он тяжело дышал, но явно не хотел показать свою слабость. Он медленно вытер платком мокрое от пота лицо, шею, потом снял очки и так же тщательно стал протирать стёкла.

Эдано Ичиро раздумывал: идти дальше или нет? Он не предполагал, что это такое утомительное путешествие… Пожалуй, придется поворачивать назад. Вдруг он заметил, что ветви на одном из деревьев по другую сторону поляны качнулись и между ними что-то блеснуло. Ичиро рывком свалил Саваду на землю и упал сам. Раздался выстрел, и пуля мягко врезалась в дерево, около которого они только что стояли. Затем прозвучали новые выстрелы. Но теперь, видимо, стреляли наугад. Савада и Эдано были скрыты кустарником и высокой травой.

Эдано выпустил несколько пуль в крону дерева, но потом понял бесполезность такой стрельбы. Атаковать? Любой человек за одну минуту легко перещелкает их на открытой поляне. Обходить — долго и опасно.

Погибнуть в чужом лесу так бессмысленно? Нет!

— Идем назад, ефрейтор! — сказал Эдано, и они начали спускаться по склону. Чуть живые от усталости, выбрались наконец к полевой дороге. У поворота, с которого открывался вид на аэродром, они присели отдохнуть и жадно закурили.

Первым нарушил молчание Савада:

— Вы спасли мне жизнь, господин унтер-офицер! Я никогда этого не забуду!

— А, оставь! Это ведь была моя затея!

— Нет, господин унтер-офицер, я этого не забуду. Если когда-нибудь попадете в Ханаоку, вы будете для меня самым дорогим гостем.

— Я никогда не буду в Ханаоке! — с досадой ответил Эдано.

Савада растерянно замолчал. Механик снял очки и стал тщательно протирать стекла. Сам того не желая, он напомнил летчику то, о чём следовало помалкивать.

— Простите, господин унтер-офицер. Я забыл… Я тоже ведь не знаю, останусь жив или нет. Но всегда веришь и надеешься на лучший исход. Эх, будь моя власть, снял бы я с вас эту повязку! Простите за такие слова, они от души… Вы и ваши товарищи так молоды и должны… Не обижайтесь, господин унтер-офицер. Я ведь вам в отцы гожусь.

— Мы — надежда нации, ефрейтор. Мы, и только мы, призваны не допустить врага к берегам родины. О нас знает сам император! — убежденно проговорил Эдано. — Пошли!

— Слушаюсь, господин унтер-офицер! — Савада поднялся, тяжело опираясь на карабин.

3

Ночью после отбоя Савада долго лежал под пологом от москитов и не мог уснуть, размышляя о разговоре с летчиком. Ему нравился скромный, спокойный юноша. Эдано ни разу не нагрубил ему, не поднял на него руки. А какую отповедь получил Миура? Такого человека Савада ещё не встречал за годы армейской службы — ни на Филиппинах, ни в холодной Маньчжурии.

“Сын был бы такой, — подумал он, но набежали другие горькие мысли: — Сын, а зачем? Чтобы растить его, отрывая от себя каждую горсть риса, болеть каждой его болезнью, радоваться, что вырос такой славный человек, и потом вот так же отдать его на смерть? Живой снаряд, живая торпеда! Что может быть бессмысленнее? Бедная родина, жалка её судьба, если её сыновья обречены на такую гибель…”

Савада достал сигарету, закурил…

“Как странно устроен мир! Тысячи и тысячи километров океанской воды разделяют Японию и Америку, но кому-то стало тесно, и вот солдаты сошлись здесь, на чужой земле, чтобы убивать друг друга…”

Ему вдруг вспомнилась забастовка 1928 года. Тогда он был таким, как Эдано Ичиро, — молодым, здоровым. Демонстранты шли, крепко взяв друг друга за руки, и громко выкрикивали революционные лозунги, пели “Красное знамя”. Теперь он даже шепотом боялся произнести слова песни. А ведь был активистом. Потом поосторожничал, испугался, жил затаясь. Когда это случилось? Может быть, после того, как жандарм ударил его саблей, оставившей шрам на щеке? Или когда он обзавелся семьей?

Не напрасно ли он разоткровенничался с Эдано? Пожалуй, нет. Пилот, кажется, искренний, неиспорченный юноша и доносить не станет. Как жаль, что он убежден в необходимости такой глупой смерти… А может, лучше не разрушать этой его убежденности? Тогда Эдано будет легче. Ведь пути назад у него всё равно нет. Проклятие такой жизни, таким порядкам!..

А может, попытаться найти какой-нибудь выход, спасти, что-нибудь придумать?

Савада долго ворочался в постели.

Не спал и Эдано. Он никому не рассказал о случае в лесу. Хотелось самому понять, в чём тут дело. Неужели филиппинцы недовольны тем, что их освободили? Не может быть. Скорее всего, хуки — просто наемники янки. Хуки нападают на солдат императорской армии, рассчитывая на награду от американцев. Америка — богатая страна, у неё много золота, а охотники заработать везде найдутся

Может быть, стоит рассказать Иссумбоси о приключении в лесу? Пожалуй, это лишнее.

Вспомнились дед, Намико… Только эти двое были в его сердце. Дед, наверное, каждый день слушает известия. Особенно сообщения с Филиппин. А что он услышит?..

Тоска! С ума сойдешь! Ничто не изматывает так душу, как безделье.

…Эдано и Савада сидели в тени капонира. Каждый размышлял о своём. Воинская служба свела их на этом затерянном аэродроме, а вчерашний случай сблизил, и они не могли оставаться безразличными друг другу.

Летчик мрачно молчал, сведя к переносью брови, а Савада не знал, с чего начать разговор.

— Господин унтер-офицер, — наконец решился механик, — вы в училище газеты часто читали?

— Газеты? — Эдано очнулся от дум. — Нет, не до них было.

— У меня есть газета. Здесь это большая редкость. За пачку сигарет выменял у шофера. Только прошу вас никому (Не говорить. У нас в отряде чтение не поощряется.

— Ясно… Что там, на родине?

Савада, оглянувшись, достал из-под камня номер “Токио Асахи”.

– “Заявление премьер-министра Коисо, — внятно начал он читать, поблескивая очками. — Премьер-министр Коисо заявил: “Борьба на острове Лейте является решительной борьбой, которая определит исход тихоокеанской войны…”

— Это правильно, — согласился Ичиро. — Что там ещё пишут?

Савада пробежал глазами по заголовкам статей:

– “Председатель Всеяпонской женской лиги госпожа Яматака Сигэри высказалась следующим образом: “Сейчас самое главное — изучить вопрос о мобилизации девочек для трудовой повинности…” М-да… А вот ещё одно интересное сообщение. “Ассоциация помощи трону” разработала план ловли воробьев во всеяпонском масштабе. Воробьи будут в жареном и в сушеном виде отправляться для снабжения населения промышленных районов страны и армии”.

— Хватит, Савада, — прервал механика Эдано. — Мой дед сказал бы: “Источник скверного запаха не знает, как он пахнет”.

“Вот это да, — думал он, — победить в войне нам; призваны помочь девочки, а воробьи должны возместить недостатки в снабжении”. Эдано посмотрел на механика, не сводившего с него вопросительного взгляда, и, улыбнувшись, приказал:

— Выбрось ты эту газету!

— Эх, пропала моя пачка сигарет! — Механик с деланной досадой скомкал газету. — А всё-таки, господин унтер-офицер, съездили бы вы в Манилу. Красивый город!

— Понимаешь, ефрейтор, нет у меня желания ехать вместе со всеми, — признался Эдано. — Я ведь не гоняюсь за спиртным и девками.

— А зачем вам ехать со всеми? Машины почти каждый день туда ходят. Если бы вы смогли выхлопотать для меня увольнение, я показал бы вам город. Только Миура не даст мне увольнения.

— Даст! — решительно ответил Эдано.

…В воскресенье Иссумбоси снова пристал к другу:

— Поедем, Ичиро! Там такие кабачки и девочки! Пока у нас есть время — надо жить!

— Не могу. Я буду сегодня в Маниле, но по делу. Приказ капитана Танаки.

— Вечно у тебя дела! — проворчал Иссумбоси. — Ну, раз будешь в городе, ищи нас в кабачке “Звезда Лусона”. Около порта.

— Ладно. Найду!

Летчики, оживленно переговариваясь, уселись в автобус. Ичиро пошел к штабу. Там его должен былждать Савада.

Действительно, ефрейтор в новой форме стоял у “пикапа”.

— Я не знал, что ты можешь быть таким франтом, — пошутил Эдано.

— Здравия желаю, господин унтер-офицер! Разрешите спросить: увольнение у меня есть?

— Я же сказал — будет. Только тебе придется захватить накладную и сдать в городе груз по назначению.

— Это пустяки. Вы колдун, господин унтер-офицер. Чтобы Миура так раздобрился?.. Это чудо.

— Никакого чуда. Он трус и боится меня.

Через несколько минут у “пикапа” появился шофер. Он услужливо раскрыл дверцу кабины:

— Прошу сюда, господин унтер-офицер!

— Нет. Я поеду в кузове. Там все-таки свежий воздух.

4

Эдано и Савада тряслись на ящиках. Грузовичок торопливо катился по усыпанному листьями разбитому асфальту, осторожно, словно прощупывая колесами почву, объезжал воронки, наспех засыпанные землей и мусором.

С обеих сторон автострады росли пальмы. Скоро замелькали тростниковые крыши строений — там в зелени скрывались деревушки, поселки.

Перед разрушенным бетонным мостом “пикап” остановился. Посреди почти пересохшей речушки застрял грузовой форд. Возле него возились шофер и два чина из военной жандармерии. Пожилой, упитанный жандарм, очевидно старший, крикнул подъехавшим:

— А ну-ка вылезайте! Помогите нам выбраться из этого проклятого болота.

Эдано и Савада выпрыгнули из кузова. Старший из жандармов, заметив повязку Эдаио, почтительно поклонился:

— Простите, господин унтер-офицер. Мы тут застряли. Пока не сдвинемся с места, и вам не проехать.

За решетчатым бортом кузова Эдано рассмотрел два трупа, накрытые грязной циновкой. “Опять жертвы без боя”, — отметил он.

— Из какой части? — опросил он, показывая на трупы.

— Это не наши. Хуки!

— Где вы их подстрелили?

— Их удалось сперва взять живыми, господин унтер-офицер. Наш начальник господин поручик Накадзима пытался узнать, где их отряд, чего только с ними ни делал, но они молчали. А господин поручик мертвых умеет заставить говорить.

— Неужели бандиты такие стойкие?

Жандарм молча развел руками, а его мрачный и молчаливый напарник, сплюнув в воду, сказал:

— Чего вы хотите — коммунисты! Они молчат, хоть им кишки выматывай! Наши тоже такие. Приходилось видеть.

Эдано молча смотрел на два тела в кузове. Ещё недавно эти люди дышали, жили, чувствовали… Страшно вообразить, что они вынесли. Какая стойкость! Коммунисты… Отец тоже был коммунистом. И его, истерзанного пытками, наверно, везли вот так же, завернутым в грязную циновку. Ради чего они идут на такие страдания? Что у них за вера? Что придает им силу?..

Расторопный Савада нашел где-то слегу и вместе с жандармами раскачивал грузовик. Мотор натужно выл, из-под колес летели ошметки грязи. Медленно, сантиметр за сантиметром, автомобиль полз вперед. Достигнув твердого грунта, он рывком выскочил на берег.

Савада и Эдано вновь уселись на ящики. “Пикап” объехал колдобину, взобрался на косогор и покатил дальше по асфальту.

Дорога петляла по длинному и пологому склону. Так, никого не встречая больше, они с полчаса катили по шоссе. Неожиданно шофер притормозил, вышел из кабины.

— Эх, забыл воды долить в радиатор, пока стояли у речки, господин унтер-офицер. Машина старая, того и гляди развалится. Как теперь быть, сам не знаю.

— Ничего, вон в той лачуге попросим воды. Это баррио Бао, — Савада показал на хижину.

— А поймут нас туземцы?

— Меня поймут.

Шофер подал Саваде брезентовое ведро, и механик зашагал к хижине. Эдано пошел следом. Интересно было посмотреть, как Савада станет объясняться с филиппинцами.

Хижина стояла на сваях с метр высотой. Остовом служили стволы бамбука, связанные гибкими лианами. Стены и крыша сплетены из листьев пальмы, широкое окно без стекол.

Эдано и Савада медленно поднялись по шаткой лестнице.

Единственную комнату устилали грубые циновки. В углу стоял ящик с песком, на котором остывали угли — очаг. С циновки поднялся изможденный человек в рваной рубашке. Он испуганно смотрел на вошедших.

К удивлению Эдано, механик заговорил на местном языке. Хозяин хижины кивнул и пошел к выходу. Гости двинулись за ним. Хозяин подвел их к родничку и наполнил ведро водой.

— Всё в порядке. Пошли! — сказал довольный Савада. — Я ведь говорил, что меня поймут!

— Никогда бы не подумал, что ты знаешь по-ихнему. Это чудо какое-то, — Эдэно с уважением посмотрел на механика.

— Никакого чуда, господин унтер-офицер. Немножко любопытства к стране, в которой прожил три года. Этого филиппинца — Игнасио — я знаю. Они вообще приветливый народ, если к ним с добром…

Шофер налил воды в радиатор, и “пикап” снова стал подминать под себя бесконечную ленту шоссе.

Впереди показалась колонна солдат. Шофер предупредительно остановил грузовичок, чтобы не поднимать пыль.

Солдаты приблизились, и Эдано увидел, что они разморены жарой: пот заливал лица, а кители на спинах и плечах были мокры насквозь. Командир взвода — молодой унтер-офицер — шел сбоку, не обращая внимания на то, как многие солдаты расстегнули воротники и несли винтовки не по уставу. Позади колонны тащилось несколько порожних повозок, запряженных низкорослыми лошадьми.

– “Азия для азиатов”, — проговорил Савада, указывая на оборванного филиппинца, шедшего впереди солдат, понурив голову и загребая пыль ногами. Он был обвязан веревкой, конец которой держал в руках дюжий ефрейтор.

Командир взвода замедлил шаг возле “пикапа”.

— Далеко ещё до баррио Бао? — спросил он. — По этой дьявольской жире самый короткий путь кажется долгим.

— Ещё около трех километров придется вам идти, господин унтер-офицер, — ответил Савада и поинтересовался: — Партизана поймали?

— Нет. Это мы проводника взяли и связали, чтобы не сбежал. Просишь их показать дорогу, а они бегут. Невежественные люди.

— А зачем вам тащиться до этого баррио? — вмешался Эдаио. — Мы только что были там — никаких хуков там нет, всё спокойно.

— Да мы не за ними охотимся. Рис идем добывать, — ответил командир взвода. — Саботажники! Сколько японской крови пролито, пока их освободили, а они не хотят теперь нас кормить. Все они заодно с коммунистами, негодяи.

— Желаю успеха!

— Да уж будьте покойны. Вырвем из глотки! Надолго запомнят, как не выполнять приказы императорской армии! — ответил унтер-офицер и широким шагом стал, догонять свой взвод.

Эдано смотрел вслед удалявшейся колонне. Вот она достигла поворота, и повозки скрылись за придорожными кустами…

“Как же так, — размышлял он — Ведь мы освободили филиппинцев от угнетателей-янки. Почему же местные жители так враждебно относятся к нам? Мы за их освобождение заплатили кровью, а они жалеют нам риса. Игнасио и этот проводник — бедняки, им доставалось при янки горше всех. Должны, кажется, они понять великую миссию Японии?”

— Господин унтер-офицер, — сказал Савада, — я показал вам “Азию для азиатов”.

— При чем тут “Азия для азиатов”? Ведь мы действительно сражаемся за избавление азиатских народов от белых угнетателей — англосаксов.

— Так точно, господин унтер-офицер!

— Оставь своё “так точно”. Говори толком, если понимаешь лучше меня. Ведь ты пробыл здесь три года и даже на их языке говоришь!

— Видите ли, господин унтер-офицер, раньше у этих крестьян рис отбирали для американцев. А теперь вывозим мы, японцы. Какая им разница, кто обирает их — белые или желтые?

— Вздор. Его величество предоставил Филиппинам независимость.

— Простите, но зачем этому крестьянину такая независимость? Чтобы его, как собаку, на поводке водили? Разве не всё равно ему, кто держит другой конек веревки? Ему нужна земля, на которой он мог бы вырастить рис и кормить семью. Ведь вы сами из крестьянского поселка, видели, как живут там арендаторы, Казалось, куда хуже. А эти…

— Они живут действительно беднее наших арендаторов… — согласился Эдано, но тут же резко оборвав разговор: — А остальные разговоры — вздор. Сейчас война!

— Так точно, господин унтер-офицер! Война!

— Ты хоть другим не мели ерунды, — с досадой сказал Эдано. — Дойдет до ушей кэмпейтай, тогда узнаешь. Это похуже Миуры будет.

— Слушаюсь, господин унтер-офицер. Вот вы понимаете, что такое жандармерия. Эти двое, что в машине лежали, — если бы вы их видели… А бедный Игнасио! Чем он виноват, что не хочет умирать с голоду? Покажите мне в любой стране, как живут крестьяне, и я скажу, счастлив там народ или нет. Но так я говорю только с вами. Робкий я человек. Смелые погибли или в тюрьмах блох кормят. А я… Вы мне спасли жизнь и вольны теперь ею распоряжаться. А я многое бы отдал, чтобы распорядиться вашей.

— Хватит об этом. Не хочу слушать! А тут, — показал Эдано в сторону ушедшей колонны, — трудности войны. Филиппинцы в конце концов тоже поймут нашу великую миссию. Им просто нужно объяснить. У нас это не всегда умеют. Поймут! — закончил он, успокаивая сам себя.

Но успокоение не приходило. В памяти опять всплыли два трупа филиппинских партизан, которые он видел час назад — в жандармском грузовике Живых их мучили жестоко. Но они молчали.

А смог бы он, Эдало, выдержать такие страдания? Да, если бы тайну у него вырывали враги. А если свои? Ведь отца тоже, наверное, пытали, — теперь он, Эдано, знает, что так и было… Японца пытали японцы. Ну, эти крестьяне, допустим, темные люди, хуки. Но его-то отец учитель.

Против кого он шел? Во имя чего?..

— А вот и Манила показалась, господин унтер-офицер! — прервал его мысли голос Савады.

Быстро промелькнула городская окраина — скопище хибарок из фанеры, жести, досок и разной рухляди. Нищета, обнаженная и кричащая, смотрела из подслеповатых окошек лачуг. Нищета была на лицах копошившихся в мусоре детей с рахитичными ножками и вздутыми животиками.

“Пикап” скользнул по дуге моста, переброшенного через канал, и они попали словно бы в другой мир — сытый и благоустроенный. Белые особняки прятались за изгородями из цветущих кустарников. В садах пестрели цветы.

Навстречу стали попадаться нарядные автомобили, экипажи-калесы. Изысканно одетые пассажиры свысока посматривали по сторонам.

— Вот для этих «Азия для азиатов» — вещь понятная, — не удержался Савада.

Промелькнул отель “Космополитэн”, и “пикал”, минуя гостиницу “Манила”, свернул к набережной. Путь грузовичку преградил полицейский патруль. С десяток легковых машин ожидали, когда разрешат проезд. Через несколько минут мимо стремительно пронесся черный лакированный лимузин и свернул к отелю “Манила”.

За зеркалыным стеклом мелькнуло холеное лицо старого японца.

– “Ниссан”, — завистливо посмотрел вслед лимузину механик. — Начальство какое-то!

Разница между роскошным лимузином и потрепанным “пикапом” свидетельствовала об огромной дистанции, разделявшей пассажиров.

5

В отеле “Манила”, на втором этаже, в апартаментах командующего четвертым воздушным флотом генерал-лейтенанта Томинаги Кёдзи все находились в тревожном ожидании. Генерал прохаживался по кабинету, который ему порядком осточертел. Когда-то он тешил себя тем, что этот отель прежде быт резиденцией самого Макартура — командующего американскими войсками на Филиппинах. (Газеты в США именовали его “Наполеоном лусонским”). Теперь это обстоятельство лишний раз напоминало о том, что прежний хозяин может вот-вот вернуться.

Пал японский гарнизон на острове Гуам янки захватили важную базу — остров Сайпан, атакуют Окинаву. Войска японской армии выбиты из Северной Бирмы. Самолеты “Б-29” бомбардируют Токио. Особенно беспокоило генерала то обстоятельство, что главная ставка объявила Филиппины ареной решающей битвы за Восточную Азию, когда войска врага уже на острове Лейте — в самом центре архипелага. Генерал пребывал в убеждении, что летчики четвертого воздушного флота сделали всё, что могли, для победы, но моряки и пехота действовали против вражеских десантов бездарно. Кёдзи с досадой признался, что не знает, что может теперь изменить ход событий. Очень неприятная ситуация. Подойдя к шкафу, генерал достал бутылку минеральной воды “Томин” — война войной, а про больной желудок забывать не следует — и вызвал адъютанта. Дверь тотчас же бесшумно отворилась, и в кабинет вошел майор Кобаяси.

— Проверьте, вышла ли машина с уполномоченным из порта?

— Наполнено, ваше превосходительство! — почтительно доложил адъютант и, взглянув на часы, добавил: — Через пять минут господин уполномоченный прибудет к штабу!

— Что же ты молчишь?

Едва командующий и его адъютант вышли из дверей отеля, как у подъезда, мягко зашуршав шинами, остановился черный “ниссан”. В лице пассажира, медленно вылезавшего из машины, угадывалось родственное сходство с генералом.

Кёдзи, поклонившись старику и втягивая в знак почтения воздух, произнес:

— Со счастливым прибытием в Манилу, дорогой дядя. Я счастлив видеть вас бодрым и здоровым.

— Здравствуй, племянник! Куда ты меня поведешь?

— К себе, конечно. Прошу сюда, второй этаж! — и командующий поспешил сам открыть дверь.

Старик шел бодро, и, глядя на его крепкую спину, генерал удивлялся: откуда в таком возрасте берутся силы? Трудно было угадать причину приезда дяди в столь опасное время. Ведь старик не любил тревог и острых ощущений. То, что дядя прибыл в качестве уполномоченного управления сводного планирования при кабинете министров, ни о чём ещё не говорило. Одно Кёдзи усвоил — дядя всегда появляется там, где есть возможность приумножить своё состояние. Недаром разоренные конкуренты называли старика “тако” — осьминог. О нём говорили, что он сказочно богат, хотя точных размеров его доходов никто не знал.

Когда дядя и племянник вошли в кабинет, гость жестом отпустил секретаря и адъютанта, не оборачиваясь даже, чтобы проверить, понят ли его приказ. Он уселся в кресло родственника, который продолжал подобострастно стоять перед ним.

— Садись, племянник! — сказал гость. — И не предлагай мне сейчас ни еды, ни постели. Я прибыл не за этим.

— Конечно, конечно, дорогой дядя. Я понимаю, что только исключительно важная причина заставила вас предпринять столь длительное путешествие. Я беспокоился за вас…

— Да, за последние пятнадцать лет я не покидал Найчи.

— Я знаю, добротой дядя! И особенно высоко чту милость и внимание, оказанные вами моей скромной и недостойной особе.

— Вот именно из-за твоей особы я и прибыл сюда! — проворчал старик.

Генерал опешил. Дядя прежде не баловал его вниманием и держался с ним довольно холодно. Правда, не раз он поддерживал Кёдзи… Например, в начале войны, когда генерала назначили заместителем военного министра. Если Кёдзи тогда проявил бы меньше активности, он мог бы, пожалуй, держаться и сейчас на этом важном посту. До сих пор. Но война началась так успешно, что и генералу захотелось получить свою долю славы… Кроме того, во вновь завоеванных странах предприимчивые люди ловко устраивали свои дела. Были же на Филиппинах у того же Макартура поместья, заводы, плантации. Всё это потом переходило к новым хозяевам, и Кёдзи хотя и с опозданием, но всё-таки кое-что всё же успел прибрать к рукам.

— Как ты думаешь, что мне от тебя надо? — задал вопрос влиятельный родственник. — Из-за чего я побеспокоил свою старость?

Генерал только вежливо улыбнулся и развел руками.

— Ты уверен, что здесь нас никто не услышит? — спросил старик.

— Конечно, дорогой дядя. Я сам выбирал кабинет. Мой адъютант — сын моего управляющего в Фукуоке. Человек преданный.

— Ну так расскажи мне, что у вас тут творится?

Генерал удивился. Ведь в столице известно о положении на Филиппинах! Или там скрывают истину от деловых кругов? А может быть, Ямасите уже не доверяют?

— Не хитри, племянник, — снова заговорил старик. — Будь откровенен!

— Вам, конечно, известно, дорогой дядя, что двадцать второго сентября главная ставка с высочайшего одобрения государя приняла решение сделать Филиппины местом решающей битвы. Были приняты четыре варианта операций, и план получил наименование “Сёгоку-сакусен”. Главными силами является здесь 14-я армейская группировка, которой командует генерал Ямасита Томофуми. Но что огорчительно — штабом экспедиционных войск и главной ставкой высказываются разные точки зрения на ведение предстоящих операций. Генерал Ямасита считает, что главное сражение произойдет на суше, здесь, на Лусоне, а главная ставка делает упор на победу в воздухе. У морского генштаба своя особая точка зрения.

— А ты как считаешь, племянник?

— Слава генерала Ямасита — завоевателя Сингапура — велика, но, по моему скромному разумению, на этот раз он неправ. Если бы мне дали достаточно самолетов, подчинили все наличные силы, я бы не допустил высадки янки на Лейте.

— Вот как? — иронически переспросил старик. — Ну, а что происходит на Лейте?

— На Лейте?

— Да!

Генерал подошел к карте на стене.

— Главная ставка дезориентировала нас в сроках возможной высадки. Нас уверяли, что янки попытаются высадить десант на Минданао не раньше января будущего года. А они уже двадцатого октября залезли в самые печенки архипелага, высадившись на Лейте.

— Что же армия и флот? — продолжал допрашивать старик.

В голосе генерала послышалось раздражение.

— Флот получил приказ: атаковать врага всеми силами с верой в небесное провидение. Но наши летчики правы, когда говорят: “В мире существуют три совершенно ненужные вещи: египетские пирамиды, Великая китайская стена и японский линейный корабль “Ямато”.

— И ты так думаешь?

— Я, дядя, полагаю, что, если бы мы вместо двух-трех линкоров построили ещё две-три тысячи самолетов, было бы лучше. Вспомните, как наши эскадрильи в начале войны легко потопили два английских линкора — “Рипалс” и “Принц Уэльский”.

— Ты забываешь, — напомнил гость, — что наша семья владеет солидным пакетом акций в судостроении, в авиационную же промышленность даже мне не удалось протолкнуться!

Кёдзи смутился: эти соображения не приходили ему в голову. Старик смотрел и посмеивался над племянником.

— Так что же на Лейте?

Генерал начат нервничать.

— Второй флот не выполнил задачи — не смог уничтожить американского десанта. Были потеряны корабли “Атаго”, “Мая” и линкор “Мусаси”. “Ямато” получил торпеду. Вице-адмирал Курита оказался слаб духом.

— А твои камикадзе?

— Ударные отряды специального назначения?

— Да. Ты ведь за них все время ратовал. В Токио это знают.

— Так точно, дядя. Только нация Ямато способна на такой патриотический подвиг. Только высокая преданность сынов его величества…

— Опять ты отвлекся, племянник! — перебил старик. — Откуда у вас, военных, это пристрастие к речам?

— Простите, дядя, но мои патриотические чувства…

— Вот о чувствах и поговорим. Иди сюда, садись! — и он указал на стул возле себя.

Генерал повиновался, стараясь угадать, что может от него понадобиться властному старику.

— Ты человек неглупый, — медленно проговорил гость, — хотя не особенно дальновидный и слишком красноречивый, — ещё раз уязвил он хозяина. Помолчав немного, старик тихо сказал: — Неделю назад погиб Масао!

— Масао! Погиб Масао?!

— Да, вместе с семьей. Налет “Б-29” — и пятисоткилограммовая бомба прямо в убежище. Осталась воронка да обломки бетона…

— Какое горе! — искренне воскликнул генерал. И тут же сообразил: “Погиб с семьей старший сын дяди, младший — один из адъютантов адмирала Ямамото — убит вместе со своим начальником ещё в апреле прошлого года. Значит, я теперь единственный наследник!”

Старик иронически смотрел на племянника. Он прекрасно понял ход его мыслей.

— Какое горе! — ещё раз повторил Кёдзи и нервно прошелся по кабинету. — Я скорблю вместе с вами, дядя. Трагически гибнут достойнейшие люди! Хвала богам, что они хранят жизнь государя. Страшно подумать, что и он подвергается такой опасности!

— О его величестве заботятся не только боги. Насколько я знаю, с американцами условились: если мы будем гуманно обращаться с пленными и не станем казнить летчиков, они не будут бомбить дворец. От пятисоткилограммовой бомбы боги не спасут. Когда они создавали мир, такой бомбы не было. Моя невестка была очень набожной, но, как видишь…

— Клянусь, дядя, я жестоко отомщу!

— Да, я пожертвовал большим, чем рассчитывал. Младшему я разрешил стать на путь воина. Это было необходимо. Ты и он — этого вполне достаточно, чтобы показать, что наш род достойно служит его величеству и нации. Но Масао и внук…

Старик помолчал, а затем, высоко подняв голову, торжественно произнес:

— Племянник! Ты и твой сын остались единственными прямыми потомками нашего рода — одного из древнейших в империи. Отец твой и я слишком стары. К сожалению, ты тоже поздно женился. Один сын — не сын. Твоего мальчишку и жену я перевез в горы Хаконэ. Там у меня поместье и такое убежище, что американская авиация до него не доберется. Но твоему сыну нужен опекун. Мне уже не много весен осталось любоваться цветами сакуры. Ты должен жить. Не стоит тебе подражать тем, кто во главе остатков воинства бросается в “последнюю решительную атаку”.

Старик взглянул на бутылку с минеральной водой, и генерал дрожащими от волнения руками поспешно налил стакан. Отпив несколько глотков, дядя продолжал:

— Это удел тех, у кого нет такого наследства, нет ответственности. Я всю жизнь копил не для того, чтобы состояние нашей семьи развеялось как дым. Некоторые называют меня “тако”, я знаю. Ну что ж! Осьминог — сильное и неглупое существо. У него много щупалец, и он умеет схватить добычу. А когда ему угрожает опасность, он выпускает чернильное облако и скрывается до лучшей поры. Вот такое облако нужно и тебе, когда опасность станет близкой.

— Я понимаю свой долг перед семьей и верьте, дядя, выполню его. Скорбя о тяжкой утрате, я постараюсь не посрамить честь семьи…

— Опять не то ты говоришь, племянник!

— Но дело в том, дорогой дядя, что здесь, далеко от Японии, обстановка может сложиться по-разному. Генералы Хатта и Ямасита решительны и беспощадны. Командиры дивизий, отступившие без приказа в Бирме, были разжалованы, и один из них передан военному трибуналу. Такой позор.

— Понимаю! Честь семьи не должна быть запятнана. Тут и нужно “чернильное облако”… Я сумел его создать для тебя, — закончил старик, подавая генералу бумагу.

Кёдзи пробежал её глазами и воскликнул:

— О дядя, как мне благодарить вас! — И низко поклонился старику. — Действительно, это блестящий ход!

— Как только сочтешь необходимым, проставишь сам дату приказа. И сообщи мне телеграммой. Эта же дата появится на копии приказа в делах. Заканчивать всю историю с Лейте предоставь своему заместителю. Кто он?

— Генерал-майор Янагита!

— А, потомственный вояка! Вот и дай ему возможность зарезервировать один патрон в пистолете… А себе заготовь самолет. Не забудь! Приказ храни сам. А теперь обедать! Только здесь, — указал он на столик у стены.

После звонка генерала адъютант пулей бросился выполнять приказание. Томинага Кёдзи был счастлив, он не признался, что у него уже есть самолет “на всякий случай”. Стоит неподалеку от города в помещичьем зернохранилище, превращенном в ангар. Прекрасная, прямая, как стрела, автострада проходит в ста метрах от усадьбы и может превосходно заменить взлетную полосу.

Генерал постепенно овладел собой. Нельзя выдавать своих чувств! Ведь у дяди горе. Жаль, очень жаль Масао и его семью. Но… теперь он, Томинага Кёдзи, станет одним из богатейших людей Японии. Объединятся два состояния. И никто не посмеет его упрекнуть. Он выполнял приказ.

Генерал прохаживался по кабинету, закуривая сигарету и тут же гася её. Старик с грустной иронией смотрел на него. Мысли генерала были для него открытой книгой.

Денщики накрыли стол. Среди многочисленных тарелочек, судков, чашек стояли бутылки виски и сухого вина.

— Прошу отведать моей скромной пищи! — пригласил генерал гостя. — Что вы хотите, дядя? Виски, вина?

— Немножко виски!

Кёдзи окончательно пришел в себя и разоткровенничался:

— Должен с прискорбием сказать вам, дядя: много у нас неразберихи. Генштаб флота требует одно, генштаб армии другое, а из ставки приходят совершенно иные указания. Непонятно, кого и слушать нам, авиаторам. Некоторых нужно вообще гнать из армии и флота.

— Ты что? Всё ещё веришь в победу? — прервал излияния хозяина старик.

Генерал опасливо покосился на дверь.

— Императорская армия непременно победит! — твердо ответил он. — Иначе не может быть!

— Боюсь, ты более глуп, чем я предполагал. Кажется, твоему сыну потребуется другой опекун.

С генерала слетел весь апломб, он растерянно посмотрел на дядю.

— Каждому действительно умному человеку, государственно думающему, — язвительно продолжал старик, — к нашему великому горю, теперь ясно, что императорская армия не выполнила возложенных на неё высоких надежд и обязанностей. Не оправдала доверия государя. Неужели тебе не ясно, что уход генерала Тодзио с поста премьер-министра — это не просто смена кабинета?

— Но, дядя, если вы мне разрешите изложить свое скромное мнение…

— Не разрешу! Ничего дельного не скажешь! Такие умники, как ты, уверили нас, что Германия победит, а вы сокрушите англосаксов здесь, в Азии.

— Но, дядя…

— Что “но”? Сейчас дипломаты ищут выход из каши, которую вы заварили. Они прощупывают пути к соглашению, к почетному миру. И ты должен это знать! Ваша задача — нанести врагу возможно больший урон здесь, на Филиппинах. За каждый тё враг должен платить большой кровью. Тогда он охотнее согласится на мир, и нам легче будет разговаривать с ним.

— Но ведь это крах, дядя, — сник генерал.

— Конечно. Поражение — вещь неприятная. Но умные люди что-нибудь придумывают. Германия в первую мировую войну тоже потерпела поражение, а через двадцать лет стала сильнее прежнего. Ясно?.. — Старик не спеша вытер губы салфеткой и, отходя от столика, произнес: — Я отправляюсь к генералу Ямасите. С тобой больше не увижусь. Этого не нужно!

Со всеми знаками почтения Кёдзи проводил родственника до автомашины, захлопнул дверцы и, когда “ниссан” тронулся с места, выпрямился и твердым шагом вошел в отель.

В душе у него всё ликовало.

6

Поездка в Манилу не развеяла тоски Эдано.

В “Звезду Лусона” Эдано не пошел. Да и механика не хотелось оставлять одного. Выпить они всё же выпили — попробовали баси — местного напитка из кокосовых орехов. “Дрянь невообразимая”, — морщился Эдано.

Возвращались назад на том же “пикапе”. Эдано мучила жажда, и он с нетерпением ждал, когда появится баррио Игнасио со студеным ключом. Но на месте баррио они увидели свежее пепелище. “Вырвем рис из глотки!” — вспомнились Эдано слова взводного. Останавливаться он не захотел.

— Где ещё можно напиться? — спросил он механика, когда они проехали дальше.

— Это просто! — ответил тот и постучал по кабине, чтобы шофер остановил машину.

Он снял штык с пояса и пошел к находившейся возле дороги бамбуковой рощице. Через несколько минут Савада возвратился со срезанным коленом бамбука.

— Пейте, господин унтер-офицер. Прекрасная фильтрованная вода. Бамбук любит копить влагу.

— Ты молодец, что научился говорить по-филиппински.

— Это тагальский язык. На Лусоне живут тагалы. Наверное, на других островах я бы ничего не понял. У меня ведь есть учительница — Тереза!

— Вот как? — удивился Эдано. — Ты, оказывается, завел здесь подружку?

— Что вы, господин унтер-офицер, — смутился механик. — Тереза — девочка. Ей тринадцать лет. Живет она с матерью и дедом неподалеку от нашего отряда. Девочка чем-то напоминает мне дочку…

— Значит, она тебя научила?

— Да. Нам перед высадкой выдали разговорники, только там одна ерунда: “Стой!”, “Руки вверх!”

— Познакомь меня с этой семьей.

— С удовольствием, господин унтер-офицер.

На следующий день Савада повел летчика к своим знакомым. Семья Нарциссо жила километрах в четырех от аэродрома. Хижина, скрытая деревьями, прилепилась на склоне горы. Савада рассказал, что он случайно натолкнулся на неё и хозяин встретил его словами; “Карабао най! Карабао най!”

— Что за карабао?

— Это, по-ихнему, буйвол. Наши, оказывается, увели у него буйвола и слову “нет” научили… Потерять буйвола для крестьянина — гибель. Сначала он прятал от меня невестку и Терезу, а потом показал, и мы подружились.

Хозяин встретил гостей у порога. Седые волосы. Лицо с сеткой глубоких морщин напоминало кусок древесной коры: живыми и молодыми были черные глаза под нависшими бровями.

— Здравствуй, Нарциссо! Это амиго — друг! — показал механик на Эдано.

— Друг Савады — наш желанный гость, — неторопливо ответил старик. — Эй, Хула, Тереза! — крикнул он. — Савада пришел!

Через минуту-две из-за дома показалась женщина; её обогнала худенькая щуплая девочка с гривкой черных волос:

— Охайо, Савада! — ещё издали закричала она, но, увидев незнакомого человека, в смущении остановилась.

— Вот она, моя учительница и ученица. По-нашему немного понимает теперь. Способный ребенок. Иди сюда, Тереза, это друг!

В хижине Эдано увидел нищету ещё большую, чем у Игнасио. Дощатый стол, несколько мисок из ореховой скорлупы и глиняных кружек да бамбуковые циновки — вот и всё.

Мать Терезы подала на стол незнакомые Эдано плоды.

Савада положил в миску галеты и сахар, предусмотрительно захваченные им. Скоро вскипел чай, и старик радушно пригласил всех к столу.

— Сколько хозяину лет? — спросил Эдано у механика. — Пятьдесят пять? А выглядит он столетним.

Нарциссо, догадавшись, о чем идет речь, заговорил:

— Да, пятьдесят пять лет. А всё рис — наш кормилец и горе. Твой друг, Савада, рослый парень. Он, наверное, всегда хорошо ел. А если с утра до ночи, не разгибаясь, растить рис… Растить рис, который у тебя отберут… Солнце, москиты, пиявки. И работать, не разгибая спины. Жили впроголодь и отец мой, и дед, и прадед… Рис у нас отбирали испанцы, потом американцы. Те через помещиков, а вы, японцы, сами. Веками недоедаем, веками. Где нам быть рослыми, как сохранить молодость. Вот матери Терезы тридцать лет, а она… В городе видел я жен и дочерей асьендэро, они в такие годы куда моложе выглядят… Пусть друг Савады извинит меня за такие слова.

— Скажи ему, Савада, что это теперь в прошлом. Императорская армия если и отбирает рис, то только потому, что война заставляет. Потом будет иначе.

Старик с сомнением покачал головой:

— Никогда чужеземцы ничего хорошего нам не приносили. Зачем они пришли в нашу страну?

— Мы — азиаты — освободили вас от угнетателей янки!

— Не знаю. Меня ваши соотечественники освободили от риса и буйвола. Теперь мы все, наверно, умрем с голода… От ваших солдат я прячу невестку и внучку. Нет, что старое ярмо, что новое — для буйвола не легче… А у вас есть помещики? Есть. Значит, ваши крестьяне тоже работают на них? Да. Какую же тогда свободу вы нам обещаете? Кому?..

Савада переводил слова старика, и Эдано не знал, как на них ответить. В самом деле, что изменится здесь, если этот измученный работой человек будет и дальше надрываться на работе для помещика? А если старик в чем-то неправ?..

Раньше Эдано всё казалось гораздо проще, понятнее.

 

Глава третья

1

Капитан Танака собрал летчиков, чтобы ознакомить их с положением на фронтах. Они уселись полукругом на пожухлой траве возле штаба. Невзирая на то, что уже перевалило за середину декабря, день стоял жаркий, душный.

Капитан стоял, возвышаясь над подчиненными и картинно положив руку на эфес сабли.

Из его речи, облеченной в казенно-оптимистическую форму, камикадзе поняли главное: обстановка на фронтах ухудшалась. Американцев не удалось выбить с Лейте, и на этом острове оказались скованными пять дивизий генерала Ямаситы — основные силы его 14-й армейской группировки. На подкрепления надеяться было нечего.

Теперь на очереди наступление янки на Лусон — основную японскую базу. Это тем более вероятно, что войска противника уже высадились и на острове Минданао — самом крупном в архипелаге…

Заканчивая речь, командир отряда, иронически отозвавшись о боевых качествах пехотинцев, патетически воскликнул:

— Только мы, летчики отрядов особого назначения, способны, как карающий меч, поразить врага и нанести ему решающее поражение! Банзай!

Выслушав вялое и нестройное “банзай” подчиненных, капитан круто повернулся и зашагал в штаб. Летчики пошли к машинам, молча обдумывая речь начальника, и только порывистый Иссумбоси выразил вслух главное:

— Значит, друг Ичиро, скоро и наша очередь…

Подойдя к своему самолету, Эдано сделал вид, будто не заметил вопросительного взгляда Савады, который за последние дни резко изменился.

Он всё больше мрачнел, неохотно откликался на шутки командира, даже как-то постарел, разница в возрасте между ним и Эдано стала заметнее.

Механик, вздыхая, топтался вокруг самолета. Он десятки раз уже проверил мотор и сейчас обтирал пыль с плоскостей и хвостового оперения. Савада понимал бессмысленность дела, которым занимался. Тренировочные полеты закончились, и если этот самолет поднимется ещё раз в небо, то уже не вернется. Не всё ли равно, в каком виде он грохнется на палубу вражеского корабля?

Аэродром замер. Горючего осталось в обрез, только в баках машин — на вылет в один конец… Пилоты валялись на койках или бесцельно слонялись из угла в угол. Все им осточертело: и аэродром с побуревшей от зноя травой, и горы, заслонявшие горизонт. Даже Миура за бутылку баси драл сумасшедшую цену.

— Я, господа летчики, не грабитель, — оправдывался он как-то в разговоре, который слышал Эдано. — Конечно, цена высокая, но что я могу поделать? Дешевле сейчас не достанешь. Может, кто-нибудь из вас сумеет? И потом, зачем такие грубые слова? Я следую заветам генерала Араки. Этот выдающийся патриот говорил: “Если вы даже воруете, но вы должны совершать это в японском стиле, сохраняя независимую гордость и извиняясь вежливо перед тем, кого вы грабите…”

“Ловкий, шельма”, — подумал тогда Эдано.

…Нервное ожидание воцарилось в отряде “Белая хризантема”. Ссоры возникали по самым пустяковым поводам. И больше всех раздражался сам командир отряда — капитан Танака.

Капитан срывал свою злость на первом, кто попадался на глаза. Камикадзе капитан трогать остерегался, но остальным доставалось. Денщик ходил избитый, словно только что побывал в портовой драке. Причиной дурного настроения капитана был страх, недостойный настоящего самурая, каким до сих пор считал себя Танака.

Уже дважды на этом безвестном аэродроме, зажатом в горах, сменились все летчики, кроме него, капитана Танаки. Писарей, механиков и прочих низших чинов капитан в расчет не принимал. В первую смену Танака — тогда поручик — был заместителем у капитана Сэки Юкио. За три дня до решающего вылета против американского морского конвоя. Танака почувствовал опасность инстинктом, как зверь. Он “заболел” и выехал в Манилу. Танака сумел купить покровительство адъютанта командующего ВВС майора Кобаяси.

Теперь всем нутром он чувствовал приближение рокового срока. Капитан снова ринулся к своему высокому покровителю. Но майор Кобаяси на этот раз холодно отрубил:

— Немедленно возвращайтесь в часть, капитан. Каждый должен выполнить свой долг. Болеть не рекомендую.

— Тыловая крыса! — бессильно шипел капитан. — Окопался, мерзавец, за спиной генерала!

Капитан сидел за столом своего узкого, похожего на ящик, кабинета и мучительно соображал, как быть. Танака был летчиком-истребителем, сбил три вражеских самолета.

Но тогда он, уверенный в своём мастерстве, надеялся, что собьет врага и вернется назад. А теперь нужно лететь на верную гибель, без возврата…

— Разрешите войти! — раздался подобострастный голос старшего писаря Миуры. — Получена шифровка из штаба!

— Входи.

Капитан безразличным взглядом посмотрел на поданную бумагу и тут же вскочил.

“Хамада! В одиннадцать прилетает Хамада! Это конец”, — молнией пронеслось в голове, и капитан снова бессильно опустился на стул.

2

— Хамада! Демон смерти! — крикнул Савада, когда легкий и стремительный самолет пошел на посадку. — Смотрите, господин унтер-офицер! Смотрите!

Метрах в ста от них по взлетной полосе, замедляя бег, промчался самолет.

— Американская “аэрокобра”? — удивился Эдано.

— Это Хамада! Демон смерти!

— Какой там демон? Откуда?

— Это поручик Хамада. Его прозвали демоном смерти. Он прилетел за вашей жизнью.

— Не понимаю!

— Раз Хамада прилетел, значит, скоро поступит боевой приказ. Может, он его и привез. Поручик Хамада вылетит вместе с вами, только будет держаться выше истребителей прикрытия, инспектировать вылет, наблюдать за результатами. Он на “аэрокобре”, и американцы примут его за своего, а наши знают…

— Вот оно что, — задумчиво проговорил Эдано, следя за “аэрокоброй”, подруливавшей к штабу отряда.

— Хамада состоит при штабе командующего. После боя он пролетит ещё раз над аэродромом и проверит, не оказалось ли слабых духом. До вылета Хамада будет пьянствовать с капитаном. Говорят, они друзья… Эх, господин унтер-офицер! — с горечью закончил Савада и, махнув рукой, поплелся прочь от самолета…

Капитан Танака ждал гостя у дверей штаба.

— Рад вас видеть, Хамада-сан, здоровым и невредимым. Мы с нетерпением ждали вашего прибытия!

Хамада — низкорослый, кривоногий человек с сухим, острым лицом и запавшими глазами — ответил на приветствие капитана и вошел в штаб.

В кабинете командира отряда поручик сел за стол хозяина, достал сигарету и только лотом заговорил:

— Вылет, ориентировочно, через два дня. Приказ поступит дополнительно. Майор Кобаяси просил передать вам, что он уверен в безусловном успехе… Надеюсь, все пилоты здоровы? — со скрытым намеком спросил он.

Капитан резко выпрямился:

— Готов выполнить любой приказ во славу его величества! Мы разобьемся; как куски драгоценной яшмы, и уничтожим врага!

— Я не сомневался в вашем мужестве, капитан, и высоко ценю ваше воинское мастерство. Я доложу командующему о вашем подвиге, которой, уверен, будет блестящим и достойным памяти потомков!

Капитан смотрел на поручика, и ему казалось, что лицо Хамады напоминает мордочку оскалившейся крысы. Как не замечал он этого раньше?

3

Эдано сидел на ящике и, дымя сигаретой, поглядывал на устроившегося в тени капонира механика. Савада беспрекословно выполнял все приказания, но был мрачен: после прилета Хамады от каждой шутки Эдано сердце механика обливалось кровью. Он не мог смириться с тем, что этот славный парень должен погибнуть. Савада грудью бы своей прикрыл Эдано. Но чем он может помочь? И к чему это самоубийство, когда Филиппины всё равно потеряны. Они не нужны ни ему, Саваде, ни Эдано.

Савада с тоской смотрел на поле аэродрома. “Земля смерти. Здесь нет никакой жизни” — в который уже раз думал он.

Но жизнь была и здесь. Какое дело природе до того, что люди воевали, уничтожали друг друга? Вот у ног Савады в трещину юркнул черный жучок и, чем-то напуганный, выскочил обратно. А вот муравей тащит личинку побольше его самого в несколько раз. Муравей старается, не понимая опасности, — ведь Савада мог случайно раздавить его. Не так ли напрягаются и пыжатся и он сам, и Эдано, и все остальные на этом аэродроме? Они возятся, стараются что-то изменить, а смерть уже стоит над ними.

— Эй, Савада! Навестим Терезу?

— Слушаюсь, господин унтер-офицер! — Механик вскочил.

Вспомнив о муравье, он посмотрел на землю. Ну так и есть — наступил сапогом. “Кончилась твоя возня, — подумал он. — Скоро так будет и с нами”.

Но тут механик увидел, что из-под его сапога выполз неутомимый муравей. Труженик-муравьишко не только сам выкарабкался, но и торопился откопать свой груз. Савада осторожно отошел в сторону и сел, пораженный новыми мыслями.

Спасся! Даже бессловесная тварь муравей упорно борется за жизнь! Почему же он не борется за жизнь Эдано? Боится? А чего?

Савада чувствовал, как он ненавидит эти проклятые порядки, ненавидит тех, кто завез его и Эдано сюда, на убой.

“Нет, я не муравей! И не пулеметная обойма! Я человек!” — твердил он про себя.

Послышался сигнал на обед. Савада очнулся от своих мыслей и зашагал в столовую.

…Странная вещь сила привычки. Капитану Танаке опротивел поручик Хамада, перед которым прежде так заискивал. Да и зачем ему быть любезным теперь, накануне смерти? Но он с привычной любезностью наливал гостю рюмку за рюмкой, пододвигал закуски. Пили виски. Изредка в кабинет заходил Миура и менял тарелки и чашки.

— Вы напрасно злитесь на меня, капитан. Я вижу! — почти трезвым голосом говорил Хамада. — Все мы подохнем здесь, на Лусоне. Днем раньше, днем позже — какая разница? Вы первый или я — это значения не имеет. До дна!

И он поднял чашечку с вином.

— Хамада-сан, все мы слуги его величества. Как сказано в рескрипте императора Мейдзи — он наш мозг, а мы его руки и ноги.

— Ответ, достойный воина. Может быть, у вас осталось сакэ не только для “последней сакадзуки”? Не приличествует всё-таки упиваться нам американским напитком.

— Эй, Миура! Сакэ! — заорал капитан.

— Нужно уметь провести последние часы разумно, — продолжал разглагольствовать Хамада. — Так свойственно только нам, японцам. Англосаксы в нашем положении только хныкали бы или молили своего Христа. Мы — нет! Наши сердца спокойны, души ясны. Мы знаем свой долг. В этом наша сила и превосходство. И поэтому, Танака-сан, мы сейчас с вами пьем и только радуемся своей судьбе. Вы курили когда-нибудь опиум или пробовали кокаин? Нет? Напрасно. А женщины? Почему не нашлась двух женщин? Они украшают пир, и их долг ласкать нас, мужественных воинов, перед подвигом!

В дверях показался Миура с бутылкой сакэ.

— Миура! — снова заорал капитан. — Двух красоток, да поживее!

— Слушаюсь, господин капитан, но…

— Что?! — Танака потянулся рукой к кобуре пистолета.

Старший писарь пулей вылетел за дверь. Выйдя из штаба, он минуту-другую поразмыслил над приказом капитана и, подражая ему, завопил:

— Эй, Кавагоэ! Где ты, животное?

Из-за угла строения показался денщик капитана.

— Где ты шлялся? — продолжал орать Миура. — Мне за тебя приходится отдуваться! Бери винтовку — пойдем добывать красоток. Капитан совсем бешенный стал от спиртного!

Вскоре они бежали мимо казарм, свернув в сторону, где жила семья Нарциссо.

4

Спустя полчаса в том же направлении отправились и Эдано с Савадой. Механик прихватил с собой карабин, на поясе у него болтался штык. Он понимал, почему Эдано хочет посетить сегодня Нарциссе: чтобы проститься.

Когда они подошли к склону горы, на котором прилепилась знакомая хижина, оттуда послышался выстрел.

Эдано вопросительно посмотрел на механика.

— Не могу объяснить, господин унтер-офицер. Только вряд ли это хуки.

— Всё равно. Пошли!

Через несколько минут послышался шорох. Савада взял карабин на изготовку, они замерли, вглядываясь возросли. На тропе показались двое. Механик тревожно проговорил:

— Да ведь это мать Терезы и Кавагоэ. Что там произошло?

Женщина и солдат подошли ближе. Мать Терезы прошла мимо Эдано и Савады не подняв глаз.

— За что ты её? — попытался остановить денщика Савада.

— Там Миура, — ответил тот, не задерживаясь. — Сам объяснит. Он бросился за девкой, а мне приказал обождать его внизу.

— И здесь эта сволочь напакостила, — с ненавистью проговорил вслед Кавагоэ механик. — Грязное дело!

— Посмотрим! — жестко произнес Эдано и двинулся вверх по тропе.

Вскоре, запыхавшись от быстрой ходьбы, они добрались до хижины. Из открытых дверей её не доносилось ни звука.

— Эй, Тереза! — крикнул Эдано. Ему никто не отозвался. — Странно. А ну зайдем!

В полумраке, на залитой кровью бамбуковой циновке, лежал Нарциссе. Старик был мертв. В руке у него был зажат боло — длинный крестьянский нож.

Лицо Эдано посерело. Опять ненужная смерть. Он медленно поклонился телу убитого и вышел. Савада, как тень, последовал за ним. Обоих прясло от ярости.

— Где же Тереза? — с тревогой спросил Эдано.

Вдруг послышался треск кустарника. Из зарослей показался Миура. Тяжело отдуваясь, он волоком тащил Терезу. Та только вскрикивала от боли. Её лицо, руки и ноги были исцарапаны в кровь.

— А-а… Хорошо, что вас прислали помочь. Прыткая, чертовка. Еле догнал! — Миура обрадовался.

— А что она натворила? — сквозь зубы спросил Эдано.

— Да ничего. Их благородиям, капитану и поручику, понадобились женщины, а других здесь поблизости нет.

— А старика зачем убили?

— Вздумал сопротивляться. Пришлось…

— Отпусти её!

— Что?!

— Отпусти!

— Да вы что? Я немедленно доложу господину капитану и… А-а! — закричал он, взглянув на искаженное гневом лицо Эдано.

Эданд шагнул вперед, резко взмахнул рукой и с силой ударил Миуру ребром ладони по горлу. Писарь захрипел и рухнул на землю.

— Ловко! — крякнул Савада. — Ну, друг Ичиро, — он впервые назвал Эдано по имени, — отведи Терезу в дом. Пусть она соберет, что ей нужно, и уходит. А я сам поговорю с этим!

Эдано поднял на руки девочку и пошел к хижине. Как только летчик со своей ношей скрылся, Савада осмотрелся вокруг и не спеша вынул из ножен штык. Его душил гнев.

Веки старшего писаря дрогнули, и едва он успел узнать склонившегося над ним Саваду, как тот взмахнул рукой. Тускло сверкнула сталь лезвия…

Не глядя на убитого, механик тщательно вытер штык и, коротко вздохнув, поволок тело Миуры в заросли.

Когда Савада вошел в хижину, девочка, плача, обнимала мертвого старика. Эдано молча сидел на обрубке дерева.

Савада подошел к Терезе, оторвал от мертвого деда и поставил на ноги.

— Не надо плакать! — сурово сказал он. — Мы отомстили за дедушку. Тебе больше нельзя здесь оставаться. Есть к кому идти? Ну и хорошо. Прощай, Тереза! А ты не заблудишься? Ну, ещё раз прощай!

Через мгновение фигурка девочки мелькнула в проеме двери и скрылась.

Эдано ещё раз поклонился телу старика и тоже пошел из хижины. У порога, не оборачиваясь, он спросил:

— Миура очнулся?

— Понимаешь, друг, больше он в сознание не придет, — мрачно откликнулся Савада.

— Не может быть! Отлежится.

— Запомни, Ичиро, — сказал механик летчику, — Миура бросился за Терезой в джунгли. Так нам сказал денщик капитана. А в джунглях — хуки… Боюсь, что с ним там произошло несчастье. Мы постреляем немного и вернемся.

Эдано растерянно молчал.

— Иначе нельзя, друг, — твердо заявил механик. — Погибать раньше времени из-за этого мерзавца я не желаю. Сколько он ещё мог горя причинить. По его доносам расстреляли в отряде двух человек. Я не хочу быть третьим.

— Понятно! — проговорил наконец летчик. Он был ошеломлен случившимся.

Савада несколько раз выстрелил из карабина в воздух.

У поворота тропы сидел денщик, направив ствол винтовки на мать Терезы. Кавагоэ дожидался старшего писаря. Женщина стояла перед ним, заложив руки за спину, и молча смотрела в сторону своего жилища.

— Спасем её, Ичиро. Риск один! — предложил Савада.

— Согласен.

Они подошли к денщику. Кавагоэ вытянулся перед старшим по званию. Эдано, скорчив свирепую мину, заорал на него.

— Ты что наделал, негодяй?! Из-за тебя погиб господин старший писарь! Его убили хуки! Тебя теперь расстреляют, мерзавца! Как ты посмел бросить его одного?

Денщик, побледнев как полотно, стал оправдываться:

— Виноват, господин унтер-офицер. Но мне так приказал господин старший писарь!

— Врешь, негодяй! Когда на вас напали, ты, трус, покинул его! Из-за тебя и мы чуть не погибли. Они нас встретили выстрелами.

— Клянусь, господин унтер-офицер, когда я был там, хуков не было. Господин старший писарь приказал мне вести эту женщину, а сам бросился за убежавшей девчонкой. Верьте мне!

— Может быть, он говорит правду, господин унтер-офицер? — якобы сочувствуя денщику, вмешался Савада.

— Запомни, ефрейтор Савада, — прервал механика Эдано. — Солдат не должен покидать своего командира, хотя бы на них напала тысяча чертей. Он всё выдумал.

— Я говорю правду, господин унтер-офицер. Клянусь вам!

— Всё равно тебя передадут военному трибуналу, хотя, может быть, ты и говоришь правду! — смягчаясь и понижая голос, продолжал Эдано.

— Спасите, спасите! — умолял перепуганный денщик.

— Помогите ему, господин унтер-офицер, — вновь вмешался Савада. — Кавагоэ — исправный солдат. Я уверен: он говорит правду. Очень хотелось бы ему помочь!

— Помочь? — словно раздумывал Эдано. — Стоит ли он этого?

— Пожалейте моих детей, господин унтер-офицер! — кланяясь, упрашивал денщик.

— Разве что пожалеть твоих детей. Тебе сам, капитан приказал отправиться сюда?

— Никак нет. Господин старший писарь. Он встретил меня у штаба, и мы пошли… Когда господин капитан пьян, я стараюсь ему даже на глаза не попадаться… Боюсь…

— Понятно… В таком случае выход один — отпусти эту женщину и никому не говори о ней. Если узнают о твоем походе с Миурой, мы подтвердим, что слышали перестрелку, ты храбро сражался и мы с трудом тебя выручили. Но если спрашивать не будут, молчи, как мертвец. Понятно?

— Слушаюсь, господин унтер-офицер, — обрадовался денщик. — Молю богов за вашу доброту. Пошла прочь! — крикнул он ничего не понимающей женщине. — Прочь иди!

— Уходи, Хула, — произнес на её языке Савада. — Терезу мы выручили, за Нарциссо отомстили. Ты, наверное, знаешь, где найти дочь? Прощай!

— Паалам, амиго! — тихо ответила женщина и скрылась в кустарнике.

До самого аэродрома денщик плелся сзади и тяжело вздыхал, проклиная свою горькую долю, Миуру и капитана…

5

На следующий день по отряду “Белая хризантема” прошел слух, что исчез старший писарь Миура.

— Дезертировал, мерзавец! — неистовствовал капитан — Перед строем расстреляю негодяя!

— А он ловко использовал ваше приказание, чтобы скрыться, — саркастически заметил угрюмый с похмелья поручик Хамада.

— Мерзавец! — снова взорвался капитан. — Придется доложить в штаб.

— Не стоит. Я сам займусь им, когда вернусь в Манилу. Никуда он не денется. А сейчас начнем проверку готовности отряда. К вылету прибудет его превосходительство генерал-майор Янагита.

— Эй, Кавагоэ! — заорал капитан. — Завтракать!.. Быстро!..

К обеду явился офицер связи. В пакете, который, торопясь, вскрыл Хамада, сообщалось, что, по данным разведки, противник сосредоточивает суда, чтобы высадить десант на Лусон. Отряду “Белая хризантема” приказывалось нанесли удар по вражеским кораблям. Перед вылетом разведданные о конвое поступят дополнительно…

— Может быть, собрать летчиков? — предложил капитан.

— Не стоит! Пусть отдыхают. Не надо их тревожить. Ведь завтра день вашего подвига, Танака-сан!

— Слушаюсь!

В груди капитана опять стало холодно.

Савада помогал оружейникам в оснастке самолета Эдано перед последним полетом. Втиснутые за спинку сиденья летчика мощные заряды взрывчатки и две зловеще тусклые бомбы в бомбодержателях превратили легкий самолет в грозное орудие для бронированных кораблей противника. Механику хотелось кричать от возмущения, но он молчал. Никогда еще путь от самолета к казарме не казался ему таким длинным. В казарме, не притронувшись к еде, он бросился на койку.

“Надо помочь Ичиро. Но как? Как? Эти мысли не давали механику покоя. Вчерашние трагические события в баррио Нарциосо казались такими несущественными… Всё меркло перед завтрашним неизбежным для Ичиро концом.

И всё же выход был. Короткая отсрочка неизбежного, один шанс из тысячи. Он, Савада, должен попытаться, даже вопреки желанию и воле летчика. С этим решением механик забылся коротким сном, полным тревожных сновидений.

Ещё не наступил рассвет, как Савада, словно разбуженный тревожным сигналом горниста, вскочил и стал торопливо одеваться. Выйдя из казармы, он осторожно прошел мимо задремавшего дневального. Ночь ещё властвовала над долиной. Только на востоке, над вершинами гор, темное небо чуть-чуть посветлело. Где-то там, за горизонтом, новый день уже шел по земле.

“Не опоздать бы”, — с тревогой подумал Савада и чуть не бегом направился к аэродрому.

У капонира он с минуту постоял, прислушиваясь: нигде ни звука. Тогда механик пододвинул стремянку к самолету и поднял капот мотора. Покопавшись на ощупь в моторе, он перебрался в кабину летчика и принялся вывинчивать взрыватели из зарядов.

“Ну всё! — сказал он себе, спустившись на землю. — Еели Эдано не окончательно потерял разум, бомбы сбросить он догадается сам. Кстати, ему попался американский самолет. Причина неполадок — дерьмовое качество боевых машин амеко.

Смертельно хотелось курить. Савада скользящим неслышным шагом отправился обратно в казарму.

Ночь, ослабев в борьбе с наступающим днем, уползала к подножию гор на запад.

Через час летчиков поднял сигнал боевой тревоги. Они стремительно вскакивали с коек, и у каждого тревожно билось сердце. Значит, сегодня! Торопливо одевшись, они побежали к самолетам.

Неподалеку от взлетной полосы, стояла штабная автомашина. Метрах в двадцати от неё на легком бамбуковом столе рядами выстроились чашечки с сакэ. К столику подошли генерал Янагита, поручик Хамада и ещё два незнакомых летчикам офицера.

Капитан Танака построил летчиков…

Янагита сделал несколько шагов в сторону замершей шеренги, выпятил грудь и торжественным тоном начал напутственную речь:

— Поздравляю вас со знаменательным днем. Сегодня вам выпала честь исполнить волю его величества. Надменный враг пытается высадить десант на Лусоне. Две колонны его кораблей с войсками приближаются к бухте Лигайя…

— Воины! — с пафосом продолжал он, выдержав паузу. — Я уверен, что вы блестяще оправдаете возложенные на вас надежды. О вашем подвиге будут слагать легенды благодарные потомки. Я напоминаю вам девиз героев-камикадзе: “Не умирать, не разбивши врага”. В этом великая мудрость вашего подвига. Умереть за его величество готов каждый его подданный, но ваше высокое предначертание — нанести врагу поражение. Молю богов о вас и прошу у них воинской удачи!

Закончив речь, генерал склонился в полупоклоне, затем жестом пригласил камикадзе к столу с “последней чашкой сакэ”.

Первым подошел капитан Танака, а затем по очереди остальные летчики: они выпивали сака и, четко повернувшись, возвращались в строй. Некоторые, ставя пустую чашку на стол, торжественно произносили: “Непременно победим”, “Сразим врага”.

Когда раздалась команда “По машинам'” и строй рассыпался, Эдано подбежал к Иссумбоси и схватил его за плечи:

— Прощай, друг!

— Прощай, Ичиро! В храме Ясукуни будем рядом! — Иссумбоси не изменил себе даже в этот трагический момент.

У самолета Эдано обнял механика.

— Прощай и не обижайся, хороший ты человек! — ласково сказал он. — Постарайся остаться живым.

— Прощай, Ичиро! — прохрипел механик, у которого от волнения перехватило горло. — Помни, бомбы можно сбросить!

Он помог летчику забраться в кабину и, отойдя в сторону, смотрел сквозь слезы на силуэт Ичиро.

Блеснула ракета, и самолеты, один за одним, стали выруливать на взлетную полосу. Вот тронулась и машина Эдано.

6

Эдано взлетел последним в отряде — вслед за Иссумбоси. Сейчас он всё выбросил из головы. Все, кого он любил, остались на земле, за роковой чертой, перешагнуть которую назад было невозможно. Теперь выбора не было — он должен придерживаться строя и неудержимо мчаться навстречу своей гибели.

Едва эскадрилья миновала горный хребет, как Эдано услышал бьющий по нервам посторонний звук: мотор надсадно выл на самой высокой ноте.

Взглянув на щиток с приборами, летчик похолодел: стрелка, показывающая температуру воды и масла, перешла за красную черту.

“Авария! Мотор сейчас заклинит!” — с тревогой подумал Эдано. Продолжать полет? Но через десяток-другой километров машина упадет на землю и он бессмысленно погибнет. А девиз “Не умирать, не разбивши врага”? Быстрее назад, на аэродром, устранить повреждение…

…Эдано посадил машину на пустом аэродроме.

Ещё ночью, по приказу из армии, штаб отряда и другие службы были погружены на автомашины и отправлены в Манилу. Японское командование лихорадочно подчищало все тылы, мобилизуя силы для отражения американского десанта. С вылетом последнего самолета генерал Янагита, сняв охрану аэродрома и механиков, не мешкая, умчался в город. Саваде удалось задержаться до контрольного пролета над аэродромом “демона смерти” Хамады.

“Как хорошо, что Савада ещё здесь”, — подумал Эдано, подруливая к капониру. Он даже не подумал о том, что может подорваться на собственных бомбах. Слова Савады, что их можно сбросить, прошли как-то мимо его сознания. Едва мотор заглох, Эдано приподнялся в кабине и с отчаянием закричал:

— Савада, скорей! Что с мотором? Скорей, я должен их догнать!

Савада, скрывая радость, бегом поднес стремянку и приподнял капот мотора.

— Неисправность в водяной помпе. Надо обождать, пока остынет.

— Нельзя ждать. Немедленно!

— Убей меня, Ичиро, но не раньше, чем через двадцать — тридцать минут.

— Скорей! — Эдано закрыл лицо ладонями.

Обжигая руки, механик копался в моторе. Он не рад был уже, что прибег к такой уловке. Чего он добился? Всё равно Ичиро не остановится. Задержать его невозможно. А он так унижался, добиваясь разрешения отправиться в Манилу последней машиной.

Вдруг в воздухе послышался далекий слабый звук авиамоторов. Савада поднял голову: высоко в небе два самолета вели воздушный бой. Правда, бой был несколько странным — один самолет упорно наседал, другой увертывался. Вот самолеты несколько снизились, и механик ахнул: в одном из них он узнал “дзеро” капитана Танаки, в другом “аэрокобру” поручика Хамады!"

— Смотри, Ичиро, смотри! — крикнул он.

Эдано безучастно поднял голову, и лицо его пошло красными пятнами: его соотечественника атакует американец, а он ничем не может помочь. “Проклятие!” — со злобой ударил он себя рукой по колену.

— Да скоро ты? — заорал он на механика. — Ему надо помочь!

— Кому? Капитану Танаке?

Только теперь Эдано заметил единицу на борту фюзеляжа командирской машины.

“А, “аэрокобра”… Капитан струсил. Его бьет “демон смерти” Хамада'” — догадался Ичиро.

Не успел Эдано осознать весь трагизм происходящего, как картина боя резко изменилась. Капитан Танака не хотел умирать! Он сознательно промахнулся и, удачно маневрируя, ушел в сторону. Он держал курс на аэродром. Но Хамада был бдительным.

Поручик вылетел раньше отряда камикадзе и, набрав большую высоту, прилепился у края облака. В третий раз он так инспектировал вылет камикадзе и в зрелище атаки самоубийц на корабли находил болезненное удовольствие.

Вот показались самолеты камикадзе. Они шли плотным строем, прикрывая друг друга. Хамада слышал голос командира отряда, который по радио указывал цели летчикам. Но тут из-за облаков на японцев ринулись американские истребители. Камикадзе первыми открыли огонь, и командир отряда меткой очередью сразил американский истребитель. Эскадрилья противника, сбив с первого захода два японских самолета, готовилась повторить атаку, но запоздала. Камикадзе ринулись в смертельное пике. Набирая скорость, они мчались прямо на разрывы снарядов корабельных зениток. Вот взорвалась одна машина, другая, третья… Затем на палубе одного из морских транспортов вздыбился столб пламени, другой взрыв вспучил соседний корабль… Порядок конвоя нарушился — корабли маневрировали, пытаясь избежать атаки летчиков-камикадзе.

Увлекшись наблюдением, Хамада попал в облако, и, когда выскочил из него с другой стороны, атака камикадзе уже закончилась. Было поражено несколько кораблей. Два из них сразу же затонули, другие боролись за жизнь. Им на помощь спешили миноносцы, морские охотники…

— Банзай! — крикнул Хамада и тут же умолк.

Один из “дзеро”, прижимаясь к воде, стремительна скользил к берегу.

“Танака!” — сразу же догадался Хамада и ринулся за беглецом.

Капитан действительно был искусным пилотом, и Хамаде никак не удавалось поймать его самолет в визир прицела. Капитан выделывал немыслимые фигуры высшего пилотажа, пытаясь уйти от палача. Исход боя решило горючее — у капитана Танаки оно кончилось раньше. В отчаянной попытке уйти от преследователя он заложил крутое пике, стремясь посадить самолет. “Аэрокобра” ринулась за ним, постепенно настигая “дзеро” В ста метрах от земли огненная трасса пулеметной очереди вонзилась в “дзеро”, и начиненный взрывчаткой самолет превратился в клуб огня и дыма. Взрывная волна швырнула, завертела неосторожно приблизившуюся “аэрокобру”, и она рухнула на бетонное поле взлетной полосы…

— Что делается! Подумать только, — промычал Савада.

Разыгравшаяся на его глазах схватка ошеломила Эдано. Он не мог сразу разобраться в своих чувствах и только тупо смотрел на два догоравших костра.

— Ичиро! Пойди убери с полосы обломки, — крикнул летчику механик. — Через десять минут всё будет в порядке и лети к дьяволу!

Эдано вылез из кабины. Но едва он коснулся ногами земли, как в долину ворвалась новая, басовитая и мощная волна гула авиамоторов. Савада спрыгнул к летчику, схватил его за руку и потащил а сторону:

— Скорей! Это “Б-29”.

Эдано увидел выплывающую из-за горного хребта шестерку “летающих крепостей”. Не раздумывая, он побежал следом за механиком. Едва они спрыгнули в щель, как на аэродроме начали рваться бомбы.

Оглохшие, полузасыпанные землей, Эдано и Савада выкарабкались из щели, когда гул самолетов затих. Растерянно смотрел Эдано на изрытую гигантскими воронками взлетную полосу, вздыбленный бетон, на обвалившуюся стенку капонира и обломки своего самолета Рука Ичиро потянулась к кобуре пистолета…

Савада одним прыжком бросился к Эдано и схватил его за локоть.

— Не смей! — закричал он. — Это судьба, воля богов! Я тоже виноват. Мы сделали всё, что могли…

— Я похож на предателя, — глухо и вяло возразил Эдано.

— Какой ты к дьяволу предатель! Это же машина отказала! За три года на войне я и не такое видел.

— Что мне теперь делать? — опросил Эдано, не поднимая головы.

— Идем к штабу. Там меня должен ждать “пикап”.

Здание штаба отряда после налета превратилось в груду развалин: оно было сметено взрывной волной.

К счастью, “пикап” не пострадал. Метрах в пятнадцати от машины лежал труп солдата-водителя. Механик подобрал карабин шофера и вернулся к “пикапу”. Мотор завелся с первых же оборотов.

— Садись! — крикнул он безучастно стоявшему Эдано. — Садись, и пусть судьба или сами демоны помогут нам добраться до Манилы!

Савада гнал “пикап” во всю мощь его мотора, ожидая выстрела из-за каждого дерева, из каждой хижины. Машина резко кренилась и заносилась на поворотах, подпрыгивала на каждом мостике. Их спасением была скорость.

— Только не сдал бы мотор, — беспокоился Савада.

Через час такой гонки из-под пробки радиатора к ветровому стеклу протянулась белая полоска пара. Савада, выругавшись, остановил “пикап” у ручья и, схватив брезентовое ведро, выскочил из машины.

В наступившей тишине отчетливо слышалось журчание воды под мостком, посвисты и крики птиц в кустах, стрекот цикад.

Эдано, словно просыпаясь, потер ладонями лицо, нащупал повязку камикадзе. Он оказался недостойным великого предначертания.

Эдано стащил повязку и уронил её на траву. Возвратившийся Савада промолчал.

“Опомнится парень”, — с облегчением подумал он.

— Дай напиться! — прохрипел Эдано.

Пил он жадно, глотая воду большими глотками. Савада тем временем подобрал повязку и спрятал её в карман. Оторвавшись наконец от ведра с водой, Эдано вытер рукавом рот и широко открытыми глазами поглядел вдаль.

— Смотри! — уже окрепшим голосом, протягивая вперед руку, сказал он.

Вдали, различаясь по горизонту и постепенно подымаясь к облакам, вставала стена желто-черного дыма.

— Манила горит! — догадался механик. — Но всё равно нам надо туда ехать. Не подыхать же здесь!

Он налил воду в радиатор и снова сел за руль.

7

Манила горела. Один из красивейших городов Азии пылал, как гигантский костер. Несколько лет назад колонизаторы-янки, отступая под натиском азиатских конкурентов, объявили Манилу открытым городом. Теперь американцы сами с поднебесной высоты безжалостна предавали её огню.

Но столицу Филиппин жгли не одни американцы. Обреченные солдаты японской армии тоже стремились обратить её в пепел. Теперь им незачем было прикрываться званием “освободителей” и “защитников независимости” захваченной страны. Пьяная солдатня растеклась по улицам, грабила магазины, громила винные погреба, поджигала строения, врывалась в дома мирных жителей, насиловала и убивала. Кое-где возникали короткие схватки без просьб о пощаде — отчаявшиеся горожане старались отдать свою жизнь подороже.

…Отель “Манила” не пострадал. Возможно, американские пилоты не сумели попасть в него с высоты, а скорее всего, хотели сохранить в целости апартаменты своего командующего. Здесь внешне всё оставалось прежним. Однако жизнь обитателей отеля потеряла былой размеренный, как у часового механизма, ритм. По коридорам лихорадочно носились адъютанты и офицеры всех рангов, из дверей узла связи слышались необычно громкие голоса связистов.

В этот день генерал-лейтенант Томинага Кёдзи решил, что пора ему выпускать “чернильное облако” осьминога.

— Позовите генерала Янагиту! — распорядился он, и майор Кобаяси так же мгновенно исчез, как и появился на вызов.

Через несколько минут генерал Янагита с папкой последних сводок предстал перед командующим. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы понять всю значительность предстоящего разговора. Томинага Кёдзи сидел торжественный и официальный. Приподнявшись, он важно произнес:

— Генерал! Поздравляю вас. Приказом ставки вы назначены на мой пост. Меня отзывают. Я сожалею, что наше боевое содружество, столь плодотворное, так неожиданно прерывается. Я уверен: вы с присущим вам воинским талантом доблестно добьетесь победы. Я завидую, что её плоды достанутся вам, но воля его величества превыше всего для его подданных. Получите приказ!

Ни один мускул не дрогнул на лице Янагиты. Наклонив голову, он щелкнул каблуками и почтительно протянул обе руки за приказом.

— Я оправдаю доверие его величества! — бесстрастно отчеканил он.

— Молю богов о ваших успехах!

Генерал Янагита четко повернулся и твердым солдатским шагом двинулся из кабинета. Ничто не выдало бурю, поднявшуюся в его душе. Он прекрасно понял хитрый ход именитого шефа. “Проклятые плутократы храбры, когда нет опасности. Они всегда умирают своей смертью, подставляя под пули других. Но пусть вся Ниппон узнает, что Янагита не трус и может встретить смерть достойно, как самурай”.

Майор Кобаяси торопливо открыл дверь перед генералом и столь же поспешно закрыл её, выходя следом. В приемной генерал Янагита остановился и, обернувшись, прочел в глазах майора трудно скрываемую им радость.

Генерал взмахнул костистой рукой и отвесил Кобаяси увесистую оплеуху.

— Это тебе от меня на прощание! — злобно проговорил он и зашагал на узел связи.

Майор схватился за щеку и огляделся. В приемной никого не было. Ха! Старый тигр рассердился. Да майора не огорчит сейчас и сотня таких оплеух. Хвала богу, что он, Кобаяси, адъютант у такого высокородного и могущественного человека, как Томинага. Он выскользнет вместе с ним из этой мясорубки.

Через несколько минут раздался звонок из кабинета Томинаги. Генерал стоял у окна и смотрел на дым пожарищ.

— Немедленно отправляйтесь в усадьбу Сан-Хуано! Самолет должен быть готов к вылету в двадцать ноль-ноль. Путь назначения — Формоза, база военно-воздушного флота в Такао. Штурман знает. Проверьте экипаж, заправку, цело ли имущество. Вам разрешаю взять с собой один чемодан. На всё час!

— Слушаюсь! — уже на ходу ответил майор, бросаясь выполнять спасительный и для него самого приказ.

Автомашина, разворачиваясь, едва не угодила в свежие, еще дымящиеся развалины. Это отрезвило майора, и он перестал торопить водителя.

Но вот наконец и усадьба. Кобаяси открыл дверцу машины и ринулся в дом.

— Встать, лентяи! — рявкнул майор, вбегая в комнату, где жил экипаж. Трое вскочили с коек и замерли перед Кобаяси.

— Где подпоручик Цутида? Где Сакаки?

Старший по комнате, вытянувшись, доложил:

— Господин майор! Командир экипажа подпоручик Цутида и механик унтер-офицер Сакаки убиты!

— Как убиты? — Майор задохнулся от волнения. — Кем убиты? Когда? Почему вы, мерзавцы, молчали?

— Осмелюсь доложить, подпоручик Цутида, прихватив с собой унтер-офицера Сакаки, часа три назад отправился неподалеку за трофеями. Там их обоих исполосовали ножами. Кто — не знаем. Дом мы сожгли. Он ещё дымится…

Растерявшийся майор присел на койку, тупо вперив глаза в пол. Если бы летчик и механик были убиты вчера, он быстро нашел бы им замену. Но сейчас?.. Где найти механика и пилота? Да генерал Томинага может попросту расстрелять его, если он не выйдет из положения.

Надо возвращаться в штаб и там действовать именем генерала…

Майор жестко скомандовал:

— Готовьте самолет, мерзавцы! Вылет в двадцать ноль-ноль. И если еще что-либо случится…

— Будет исполнено, господин майор! — дружно гаркнули три глотки.

Майор Кобаяси плюхнулся на сиденье машины.

— Назад, в штаб. Скорей!

…Где найти пилота и механика? Попросить новый экипаж у генерала Янагиты невозможно! Сказать о случившемся генералу Томинаге? Верная смерть. Кобаяси даже застонал от отчаяния.

Машина подкатила к штабу и остановилась, заскрипев тормозами. Кобаяси оглянулся и увидел, как из подошедшего почти одновременно с его машиной “пикапа” вышли Савада и Эдано.

“Да это ведь тот, кто мне нужен!” — чуть не вскрикнул майор, узнавший бывшего механика самолета командующего.

— Эй, Савада! Ефрейтор! Ко мне!

Услышав оклик офицера, Савада всмотрелся и узнал генеральского адъютанта.

— Ефрейтор Савада! — ощерился в улыбке майор. — Поступаешь в моё распоряжение!

— Слушаюсь, господин майор!

— А это кто?

— Летчик унтер-офицер Эдано

— Летчик?! — переспросил майор, не веря ещё в возможность такой удачи. — На чём летал?

— Истребители, бомбардировщики.

— Бомбардировщики? — переспросил Кобаяси, стараясь скрыть радость. — Ко мне оба!

— Почему вы оказались здесь? — опросил майор, когда машина уже мчалась к усадьбе.

— Неожиданный налет, господин майор, “Б-29”, — ответил Савада. — Я с пилотом остался без машины. Остальные успели вылететь, а мы прибыли в распоряжение штаба армии. Аэродром наш теперь пуст. Думали найти здесь штаб отряда. Там должны быть все наши документы.

— Мудро поступили, — одобрил майор. — Документы я вам выпишу. Повтори фамилию, унтер-офицер!

— Эдано Ичиро!

— Сейчас примешь машину и экипаж. Вылет в восемь вечера. Маршрут штурманом разработан. Надеюсь, справишься?

— Постараюсь, господин майор!

Довольный тем, как сложились дела, майор Кобаяси докладывал генералу Томинаге об исполнении приказания:

— …Пришлось заменить пилота. Подпоручик Цутида подхватил малярию, и у него приступ. Я не маг доверить ему вашу драгоценную жизнь. Новый командир экипажа унтер-офицер Эдано — прекрасный пилот. У него отличная аттестация.

— Хорошо, — сухо отозвался генерал, занятый разборкой документов в сейфе. — В девятнадцать тридцать подайте машину, присмотрите за багажом. Склад с имуществом цел?

— Всё в порядке, ваше превосходительство, — доложил майор, только теперь вспомнив, что в спешке он забыл проверить сохранность ящиков с имуществом начальника.

В назначенное время две автомашины стояли у подъезда отеля. Задняя с чемоданами генерала, в переднюю уселись генерал и адъютант. Вышли они из штаба, стараясь не особенно привлекать к себе внимание. Денщик генерала и прочая челядь перешли в распоряжение коменданта штаба. Томинага Кёдзи, разместившись поудобнее на сиденье, посмотрел на дверь отеля — не покажется ли всё-таки генерал Янагита? Подождав минуту, он скомандовал:

— Поехали!

К приезду генерала самолет уже выкатили на автостраду и прогрели моторы. Два отделения солдат блокировали бетонно-асфальтную ленту дороги, получив приказ стрелять в любую автомашину, если она откажется остановиться и съехать с автострады. Другие солдаты, вытянувшись цепочкой вдоль импровизированной взлетной полосы, по сигналу должны были обозначить границы полосы электрическими фонариками.

Савада проверил самолет и, довольный, успокаивал летчика.

— Ты хотел получить хорошую машину — и получил, — говорил механик. — Война ещё долго будет тянуться. Успеешь повоевать. И хорошо, что сначала готовился стать пилотом-бомбардировщиком, управлять любым самолетом сможешь.

— Нового для меня здесь ничего нет, разве добавочные баки, — устало сказал Эдано. — Плохо, что машина слишком нагружена для такого полета. И его превосходительство, надо полагать, не с пустыми руками приедет. А тут ещё взлет с автострады. Не шутка…

— Это так. О, едут уже. Держись!

Эдано скомандовал, и экипаж выстроился перед самолетом.

Генерал не стал принимать рапорт и торопливо прошел к трапу.

— Всё в порядке, Эдано? — спросил майор. — Ящики все погрузили? Тащите чемоданы из машин!

— Разрешите обратиться! — вмешался Савада. — Документы нам вы заготовили? Ведь на Формозу летим! — многозначительно добавил он.

— Вот они! — Майор достал из портфеля бумаги. Затем отправился присмотреть за погрузкой чемоданов. В последний момент всё могло случиться!

Эдано поднялся в самолет и обратился к Томинаге Кёдзи:

— Ваше превосходительство, самолет к вылету готов. Пилот унтер-офицер Эдано!

— Хорошо! Вы всё проверили? Перелет дальний и сложный.

— Так точно! Всё в порядке. Только…

— Что такое? — насторожился генерал.

— Много груза в ящиках. С двумя пассажирами и чемоданами машина будет загружена до предела. Нельзя ли немного облегчить её? Для старта необходимо, ваше превосходительство!

— Облегчить? — переспросил генерал. — Хорошо.

Отдуваясь и вздыхая, в самолет поднялся адъютант.

— А где мой коричневый портфель? — резко спросил его генерал.

— Коричневый портфель? — растерялся майор. — Вы всё взяли, ваше превосходительство…

— Олух! — сурово перебил его генерал. — Немедленно поезжай в штаб. Он остался в сейфе. Ключи в столе. Даю сорок минут. На крайний случай уничтожь документы.

— Слушаюсь!

Майор выскочил из самолета и, обмирая от страха, бросился к автомашине. Он подгонял и без того запуганного шофера.

Генерал закурил сигарету и, обождав, пока половина её покрылась пеплом, скомандовал:

— Пилот! Старт!

Как прошел этот сумасшедший взлет с автострады, Эдано потом не мог припомнить.

При повороте на прямую к городу майор Кобаяси обернулся в сторону оставленной усадьбы и обомлел: там вспыхнула ракета и длинный отрезок автострады засверкал электрическими огоньками.

“Улетели! Оставили! — обожгло его холодом. — Оставили. Хорошо быть адъютантом у высокородного человека”, — с горечью вспомнил он и, рванув пистолет из кобуры, поднес к виску.

Услышав выстрел, водитель резко притормозил, оглянулся: тело майора сползало с сиденья.

Впереди на полнеба раскинулось зарево над пылающей Манилой.

 

Глава четвертая

1

Посеревший от усталости Эдано мастерски посадил тяжело нагруженную машину на аэродром Такао. Трудный ночной полет, посадка при включенных на короткое время прожекторах выжали из него все силы, и, когда закончились взмахи винтов, он снял шлем и в изнеможении откинулся в кресле.

Он сидел так до тех пор, пока в кабину не заглянул Савада.

— Ну, друг, — схватив за руку Эдано, прошептал он, — ты действительно настоящий пилот. Я здорово переволновался… Тебя требует генерал.

Пошатываясь, Эдано вышел из рубки и вытянулся перед Томинагой Кёдзи.

— Молодец, унтер-офицер! — снисходительно похвалил генерал. — Заправьте машину полностью. Следующий маршрут: Такао — Гонконг — Шанхай — Дайрен. Готовность к вылету через двенадцать часов. Прикажите экипажу не болтать, откуда мы и куда держим путь.

— Слушаюсь!

Генерал благосклонно кивнул головой и сошел с самолета к поданному для него автомобилю.

— Что он сказал? — поинтересовался Савада.

— Летим сегодня, опять в ночь: Гонконг — Шанхай — Дайрен!

— Са… — протянул удивленный механик. — Господин генерал выбрал неплохой маршрут. Маньчжоу-Го — единственное место в империи, где американские “летающие крепости” редкие гости. Самое тихое место. Но надолго ли там тишина?

Работа на самолете и вокруг него снова закипела. Через несколько часов Эдано, оставив дежурить стрелка-радиста, лег в тени крыла и мгновенно уснул.

Вечером самолет поднялся с аэродрома. Савада перед стартом, оставшись с Эдано наедине, успел изложить ему свое довольно нелестное мнение о генерале, предпочитавшем лететь только ночью.

Утреннее солнце над аэродромом Гонконга, туман над Шанхаем, мелкий дождь, затруднивший посадку в Дайрене, — вот всё, что запомнил Эдано о двухдневном перелете. На остановках генерал не разрешал отходить далеко от самолета, и экипаж ел, отдыхал и спал возле машины.

— Боится за свои ящики и чемоданы, — утверждал Савада. — Ты обрати на него внимание, когда он приходит. По глазам видно: прежде всего пересчитывает добро.

Савада с каждым днем всё более удивлял Эдано. Он стал разговорчивым, оживленным, и, несмотря на усталость, постоянно был в приподнятом настроении.

— Чему ты радуешься? — спросил его как-то Эдано,

— Мы с тобой обманули смерть, — засмеялся механик, — пусть даже ненадолго. Жизни радуется всё живое!

— А я не искал у смерти отсрочки.

— Ладно, ладно, друг. Жить всё-таки хорошо! — убежденно сказал Савада.

Эдано сам не мог разобраться в собственных мыслях. Он старался ни о чём не думать, гнал прочь воспоминания. Он действовал в эти дни как автомат: ел, когда все ели, забывался тяжелым сном, когда все ложились. Внутри его как будто что-то оборвалось, и он жил по инерции. Это замечал только Савада, старавшийся предупредить каждое желание, каждое движение летчика.

— У нашего командира железные нервы. Он классный пилот! — заметил как-то штурман механику.

— Да, конечно! — с готовностью согласился Савада. — Он отличный пилот. До такой степени храбрых, как он, вообще мало на свете.

На аэродроме в Дайрене они не вылезали из самолета — было холодно. Им принесли зимнее обмундирование.

Савада многозначительно присвистнул:

— Эге! Значит, летим на север. Там вы узнаете, что такое холод, хотя самые сильные морозы уже прошли. От мороза ноги могут стать, как бамбуковые палки!

В Дайрене из самолета, за исключением двух чемоданов, было выгружено всё имущество генерала Томинаги. Увезли и чемодан адъютанта.

…На следующий день облегченная машина легко взмыла в воздух и взяла курс на Чаньчунь. Под крыльями замелькали хребты и долины Южной Маньчжурии, покрытые непривычным для Эдано белым снежным покрывалом.

В кабину к летчику заглянул Савада:

— Кончается наше путешествие, если только генерал не собирается в гости к русским. Интересно, как дальше судьба распорядится нами? Вот она, доля солдатская!

На аэродроме в Чаньчуне генерал Томинага, в сопровождении встретившего его полковника, отбыл на машине в штаб Квантунской армии и навсегда исчез из жизни Эдано и Савады. Могущественный дядя вскоре добился для племянника перевода в военное министерство, и генерал покинул Маньчжурию.

* * *

В тот же день унтер-офицер Эдано получил приказ сдать самолет. Экипаж их распался. Заволновавшийся было механик успокоился: трое — Эдано, Савада и радист-стрелок — получили предписание явиться в Н-ский авиаотряд, дислоцирующийся в районе города Муданьцзяна.

2

Впервые за последние дни они могли не опешить, не напрягать до предела силы. Предстояло путешествие по железной дороге через Харбин. Эдано и радист внимательно прислушивались к советам механика — человека, знающего страну. Да Эдано и не смог бы теперь руководить своей маленькой группой. Он просто не был способен на новые усилия. В самолете, сидя за штурвалом, Эдано не особенно задумывался: всё делалось как-то само собой. Должно быть, это и помогло ему благополучно завершить перелет. Сейчас исчезло напряжение, а вместе с ним и всякое желание действовать.

“Как летний дождевой поток; несет сухой лист, так и меня гонит военная судьба”, — горько думал Ичиро.

* * *

На попутной автомашине они добрались до вокзала. Было морозно, и Эдано впервые с некоторым удивлением наблюдал за тем, как из его рта при каждом вздохе вырывается облачко пара. Удивительным показалось ему и то, что все дома словно подпирали небо столбами дыма. Больше Чаньчунь ничем не привлек его внимания. Город как город — халупы и развалины на окраинах и каменные красивые дома в центре.

Люди старательно кутались в стеганые халаты — рваные и грязные у бедняков, добротные и теплые у более состоятельных. По улицам сновали автомобили, и у многих из них позади кузова были приделаны громоздкие аппараты, из которых время от времени вырывались черные клубы газа.

— Газогенераторы, — пояснил механик. — Видно, в городе нехватка горючего.

— Ну и холод! — откликнулся радист. — Как только здесь люди живут?

— Как живут? Да так же, как и везде. При холоде хуже всех беднякам приходится… — Савада не договорил. “А что за человек этот радист?” — спохватившись, подумал он.

Механик насупился. Припомнились тяжкие годы службы в Маньчжурии. Особенно трудным показался ему первый год. Кто только над ним не измывался: даже солдаты, прослужившие в армии на год больше его.

В вагоне Савада занял место для пилота и сам уселся рядом с ним, — вагон был полупустой. Радист устроился в соседнем отделении. Вскоре вагон вздрогнул, застучали колеса, и в окнах замелькали картины заснеженных маньчжурских полей. Убегали назад деревни, обнесенные глинобитными стенами, небольшие рощицы у могильников. Застывшая, покрытая снегом земля казалась безжизненной.

В вагоне наступила та полутьма, когда дневной свет уже недостаточен, а лампочки ещё не зажглись. Сумрак навевал грусть… Но вот вспыхнул электрический свет. Механик достал галеты, флягу с чаем; немного перекусили и снова сидели молча, посасывая сигареты. Потом Эдано растянулся на полке, а механик, словно не решаясь что-то сказать, топтался рядом.

— Что тебе? — спросил Эдано. — Говори!

Савада подошел ближе к пилоту, решив использовать удобный случай, когда они остались на время вдвоем.

— Ичиро, друг! В нашей армии, если человек надел форму, он больше не человек, а приложение к винтовке. Запомни это. Пока ты был камикадзе, ты, возможно, с подобным не встречался, потому что к ним совсем другое отношение…

— Я оказался недостойным!..

— Забудь обо всём, — перебил механик. — Я уже пожилой и хочу, чтобы ты понял то, что понял я сам; солдат тоже чей-то сын, муж, отец. Как я и ты… Как другие.

Савада достал сигарету, чиркнул спичкой. Затянулся дымом.

— И ещё помни: тебе теперь каждый офицер в морду дать может. Терпи… С завтрашнего дня при других обращайся ко мне так, как все. Ну… грубее. Тем более, что я числюсь неблагонадежным в кэмпейтай. Они и здесь меня из виду не упустят. Очень прошу: не вспоминай, что ты камикадзе. Никогда об этом ни слова!

— Разве я могу признаться в своем позоре? — со вздохом сказал Эдано.

— Никакого позора нет. Во всём виноваты превратности войны. Генералы и те бегут, а разве ты бежал?!

— Не будем судить о поступках высокопоставленных людей.

— А… — досадливо махнул рукой Савада и с ожесточением смял окурок.

Готовясь залезть на верхнюю полку, он снова заговорил:

— Прости за назойливость, но я об этом ещё не спрашивал… У тебя дома есть кто?

— Дед… Он живет в поселке недалеко от Кобэ.

— Хорошие края. А мать, отец?

— Мать я не помню, а отец… Отец тоже умер, — твёрдо закончил Эдано.

Утром Харбин встретил их обжигающим холодом.

— Вот это, разрешите заметить, господин унтер-офицер, уже настоящий мороз. Пойдемте в вокзал. Здесь у нас пересадка, и нам, очевидно, придется ждать несколько часов.

— Веди. Показывай!

— Прошу, господин унтер-офицер! — бодро отчеканил Савада.

Разница в обращении между механиком и пилотом была столь заметной, что радист даже удивился. Ещё вчера командир и механик разговаривали дружески. “Так всегда, — решил он, — как только перестают свистеть пули, все начальники вспоминают о своём положении”.

В просторном зале ожидания им встретилась группа европейцев, направлявшихся в ресторан.

— Это белые русские, господин унтер-офицер, — показал на них Савада.

— Как белые?

— Те, что живут в России, — красные. Они казнили своего императора, а эти защищали его. Теперь они находятся под покровительством нашей империи. Так нам объяснили, когда я служил под Хайларом.

Эдано не стал расспрашивать. Савада может ляпнуть что-нибудь лишнее.

Вот к ним опять идет патруль.

Всё же они рискнули пройтись по улицам. Город удивил их архитектурой, вывесками магазинов на русском языке, видом одежды прохожих. На одной из улиц их внимание привлекла кучка зевак у магазина. Толстое массивное стекло витрины было покрыто паутиной трещин, а в самом центре висел плакат и оповещал:

“Это стекло удостоено быть разбитым мощным ударом гостя нашего города господина прапорщика Тады — камикадзе. С такой же силой он будет крушить черепа врагов империи!”

Эдано решительно повернул в сторону вокзала.

В поезде, мчавшемся в Муданьцзян, Эдано и Савада не перебросились ни единым словом. Вагон заполнен был какой-то воинской командой во главе с прыщеватым прапорщиком, который то и дело принимался наводить порядок пинками и зуботычинами.

Муданьцзян, в свою очередь, удивил их своеобразным делением на две части. Сразу же за мостом через быструю и широкую по японским масштабам речку находился район, застроенный почерневшими домами и ветхими фанзами. Только несколько каменных домов возвышалось среди них. Слева тянулись благоустроенные кварталы японского района.

Пока они добирались до авиаотряда, порядком продрогли. Теперь Эдано готов был поверить, что от холода ноги действительно могут затвердеть, как бамбуковые палки. На середине пути позади них раздался топот лошади. Эдано и его спутники посторонились. Мимо на лошади проскакал офицер. Рядом, надрывно дыша, бежал ординарец с портфелем в руках.

— У этого солдата ноги не замерзнут! — не удержался от реплики механик.

Дежурный по отряду — худощавый поручик с удлиненной головой — долго вчитывался в документы. Он то закрывал их, то перелистывал заново, потом снял телефонную трубку.

Переговорив с кем-то, поручик приказал:

— Явитесь к начальнику штаба, его благородию подполковнику Коно. Только подтянитесь. Подполковник не любит разболтанности, и вы можете начать службу у нас с гауптвахты. Эй, ты! — окликнул он посыльного. — Проводи их в штаб!

Начальник штаба подполковник Коно — человек неопределенного возраста с сединой в коротко остриженных волосах — был грозой отряда. Он никогда не кричал на подчиненных, но его тихого голоса боялись куда-больше, чем выкриков полнотелого командира отряда полковника Такахаси. После окончания авиаучилища в Ацуге Коно подпоручиком прибыл в Маньчжурию и все годы службы провел в Квантунской армии, которую считал самой лучшей армией империи. Выходец из семьи мелкого торговца, подполковник Коно упорством и силой воли пробивал себе карьеру, мучительно завидуя тем, у кого были высокие покровители. Он считал себя самым способным офицером из всего выпуска и негодовал в душе, когда не он, а его туповатый однокашник Такахаси стал полковником и командиром отряда. Он, талантливый Коно, должен был ему подчиняться. И всё же Коно преклонялся перед теми, у кого были высокопоставленные родственники.

Подполковник был хорошим летчиком, службу знал и исполнял безупречно. Никто не мог обвинить его в каких-либо слабостях.

Коно, как и большинство кадровых офицеров Квантунской армии, был убежден, что война с самого начала свое острие повернула не в ту сторону, куда надо. Следовало начинать здесь — против русских. В этом случае императорская армия, продвинувшись до Урала, подала бы руку гитлеровским союзникам. У Японии оказался бы обеспеченный тыл, огромные сырьевые ресурсы. Вот тогда только следовало перейти ко второму этапу войны — удару по англосаксам. В этом случае военные операции меньше бы зависели от бездарных флотоводцев, которые только кичатся и чванятся перед офицерами сухопутной армии — решающей военной силы империи.

Подполковник считал, что поход против русских мог быть успешным и сейчас Россия, по мнению Коно и его единомышленников, сильно ослаблена войной с Германией, понесла колоссальные потери. Квантунская армия, заняв одним ударом Восточную Сибирь, создала бы возле Байкала железную оборону, а империя получила бы жизненно необходимые ей сырьевые ресурсы. Тогда и война на юге снова могла бы стать успешной. Подполковник на штабных играх не раз громил русских в Приморье, снося с лица земли Владивосток и другие города.

Выслушав сообщение дежурного о прибывшем экипаже, подполковник поморщился. Опять сосунков прислали! Что там наверху только думают? У него не школа для детей, а боевой отряд. Присылают скороспелых пилотов и механиков, а их и к самолету допустить сразу нельзя! Сколько времени нужно потратить потомна подобных лоботрясов, чтобы как следует обучить их.

В конце прошлого года отряд должен был отправить на фронт сразу половину опытных экипажей. При воспоминании об этом подполковник даже зубами заскрежетал от досады.

Когда три новичка строго по-уставному отрапортовали ему и замерли, он внимательно осмотрел их и начал ровным, тихим голосом, не сулившим ничего хорошего:

— Из какой фирмы или университета вас призвали? Какие отсрочки от исполнения воинского долга вы до этого сумели заполучить. Или вы просто интеллигентные бездельники? Вот ты! — показал пальцем на Эдано,

— Унтер-офицер Эдано, — отчеканил тот. — Летчик!

— Летчик? — иронически переспросил подполковник. — Ты действительно держал штурвал во время полета, а не на тренажере?

— Так точно. Последняя должность — командир экипажа.

— И тебе приходилось летать где-нибудь, кроме учебной зоны?

— Так точно! Последний полет: Манила — Формоза — Гонконг — Дайрен — Чаньчунь. Манила — Формоза и Формоза — Гонконг — перелеты ночные.

— Задание? — смягчился приятно удивленный подполковник Коно.

— Командир экипажа личного самолета командующего четвертой воздушной армией его превосходительства генерал-лейтенанта Томинаги. Его превосходительство летел с нами.

“А, так унтер-офицер не простая птица”, — подумал Коно и вперил взгляд в Саваду.

— А ты? — продолжил он опрос.

— Ефрейтор Савада, механик. Воевал три года на Филиппинах. Последнее время служил в экипаже господина унтер-офицера!

Эти трое оказались настоящей находкой. “Очевидно, мерзавцы, что-нибудь натворили, — решил Коно. — Но я им пикнуть не дам”.

— Хорошо! Нам нужны люди с боевым опытом. Здесь тоже фронт, и не менее важный. Учтите, — наставительно сказал он, — русские — наши давние враги, тем более коммунисты! Знаете, как называются их войска у границ Маньчжоу-Го? Дальневосточный фронт. Пока мы с ними не разделаемся, наша задача не будет выполнена. Вы попали в Квантунскую армию, самую лучшую и закаленную армию его величества. Дисциплина у нас железная, и если вы разболтались, отираясь возле его превосходительства генерал-лейтенанта Томинаги, то я вас быстро приучу к воинскому порядку. Отправьте их во вторую эскадрилью к капитану Уэде! — приказал подполковник вошедшему адъютанту.

Капитана Уэды на месте не оказалось, и дежурный по эскадрилье показал им места в казарме.

— Пока отдыхайте…

3

— Ну, вот, три ронина нашли себе господина! — не удержался от шутки Савада, укладываясь на нары.

В казарме было холодно, и Эдано, последовав примеру механика, укрылся шубой, но ещё долго не мог согреться.

“Неужели нам придется воевать еще и против русских? — подумал он, вспомнив слова подполковника. — Неужели нашей родине и без того мало огня и крови?”

Вопросы возникали один за другим, и Эдано не находил на них ответа. Привычный спать в любых условиях, Савада уже похрапывал. На нарах, укрывшись с головой, лежало еще несколько человек. У раскаленной докрасна печки сидел, подремывая, солдат-дневальный.

Вдруг резко хлопнула дверь, раздался топот и громкие голоса. В казарму с шумом ввалилось несколько человек. Их лица раскраснелись от мороза, шапки были покрыты инеем. Они громко переругивались, не обращая внимания на спящих. Верховодил ими коренастый, толстощекий, с широкими скулами унтер-офицер. Дневальный быстро юркнул за дверь.

— Кипятку бы! — раздевшись и потирая озябшие руки, сказал вошедший унтер-офицер. — Где дневальный?

— Наверное, за углем побежал, — откликнулся кто-то. — Ты сам по шее ему надаешь, если ящик неполный!

— Да, Нагано — мастер учить! — льстиво добавил другой.

— А что? — самодовольно отозвался Нагано. — Только так и надо с вами обращаться. Так кто принесет мне кипятку? — снова спросил он и, заметив лежащих на нарах Эдано и его товарищей, злорадно протянул: — Новенькие! Желторотые!

Он рывком сорвал с Савады шубу.

— Ага! — во весь голос заорал он. — Мерзавец ефрейтор дрыхнет, когда мне, унтер-офицеру, нужен кипяток!

Ошалевший спросонья Савада вскочил, мигая близорукими глазами. Он никак не мог понять, чего от него хочет этот крикун.

— Так, собачье мясо! — ещё сильнее разбушевался унтер-офицер. — Дрыхнешь, значит!

— Эй ты, горлодер! Оставь моего механика в покое! — прервал его Эдано, приподнимаясь на нарах.

— А ты что за птица? — на мгновение опешил не привыкший к возражениям унтер-офицер. — Сейчас я тебе растолкую, кто такой Нагано!

Самодовольный унтер-офицер, его сытая наглая рожа, беспомощная фигура Савады зажгли в душе Эдано ярость, требующую немедленного выхода. Лечик отшвырнул шубу и, пригнувшись, медленно пошел на Нагано:

— Кто я, тыловая ты крыса? Я тебе покажу, кто я! — Он схватил Нагано за руку и резким движением вывернул её.

Унтер-офицер присел от боли, и Эдано ударом кулака свалил его. Нагано мгновенно вскочил, но тут же грохнулся на цементный пол от нового удара.

— Так вы встречаете фронтовиков? — с бешенством спросил Эдано, осматривая столпившихся вокруг них обитателей казармы. — Каждый, кто тронет этих двух, — показал он на Саваду и радиста, — будет иметь дело со мной. Понятно? А ты, — нагнулся он над Нагано, размазывавшим пальцами кровь на лице, — марш за кипятком. Для меня. Ну!

Унтер-офицер молча поднялся, взял чайник и вышел из казармы.

— У кого ещё к нам вопросы? — повернулся к остальным Эдано.

Молчание прервал человек с тонким худощавым лицом.

— Так ведет себя здесь только Нагано. Он всех прибрал к рукам. Будем знакомы. Младший унтер-офицер Адзума Нобоюки!

— Больше этого не будет! — отрубил, успокаиваясь, Эдано. — Ваш Нагано трус, только жира много наел!

— Простите, а с какого вы фронта? Что там происходит? Как в Японии? Расскажите, пожалуйста! — посыпались со всех сторон вопросы.

— Потом! Потом расскажу, — отмахнулся Эдано и накинув шубу, вышел из казармы.

…На следующее утро трое вновь прибывших представлялись командиру эскадрильи капитану Уэде. Капитан уже знал о них и был доволен, что в его распоряжение попали опытные авиаторы. Успехи и неудачи своей эскадрильи Уэда воспринимал очень болезненно. Он был офицером запаса, и всего два года назад его призвали, оторвав от должности инженера в управлении Южно-Маньчжурской дороги. Остальные кадровые офицеры отряда не раз подчеркивали при нём различие между офицером из запаса и кадровыми военными.

Уэда невидимыми за темными очками глазами с любопытством рассматривал новичков, расспрашивая их о степени подготовки каждого. Потом, улыбнувшись, спросил:

— Это вы, унтер-офицер, вчера столкнулись с Нагано?

— Так точно! — не удивился осведомленности командира Эдано.

— И удалось усмирить этого буяна?..

Капитан знал, что Нагано — осведомитель жандармерии, и в душе недолюбливал грубого и жестокого унтер-офицера.

— Вы назначаетесь командиром звена, — сообщил он затем Эдано. — В звене, кроме вас, младшие унтер-офицеры Адзума и Мунаката. Механика своего возьмите к себе. Всё!

— Опять мы вместе, друг! — не удержался от радостного возгласа Савада, когда они вышли из здания штаба. — Хвала богам! Опять ты истребитель!

Вечером Адзума, улучив момент, когда Эдано остался один, подошел к нему:

— Я очень рад, командир, что буду служить с вами. Многие довольны тем, что вы проучили Нагано. Но учтите: этот тип способен на любую пакость.

— Пусть поостережется задевать меня. А каков наш капитан?

— Господин капитан Уэда? Офицер запаса. Призван в войну. Строг, но… лучше, чем другие.

— А вы до армии кем были?

— Я, командир, был студентом. Только прошу вас: всё-таки остерегайтесь Нагано!

…Потянулись будни, заполненные тренировками. В томительно скучные дни отдыха летчики иногда отправлялись в город, где немало было ресторанчиков, публичных домов и других притонов.

Вернувшись, обитатели казармы обычно хвастали своими “мужскими” подвигами. Здесь это выглядело ещё циничнее, чем когда-то в рассказах Иссумбоси, Момотаро и остальных, чьи имена теперь среди тех, кому поклоняются в храме Ясукуни. Их души там, в вышине, ищут его душу. И не находят…

Взволнованный подобными мыслями, Эдано выходил на свежий воздух и долго курил, пока не начинал дрожать от холода.

Ни с кем из новых сослуживцев близко Эдано не сошелся. Савада держался в стороне, чтобы не обнаружить своей дружбы с пилотом.

Пожалуй, самым симпатичным казался пилот Адзума. Казарма ещё не выбила у Адзумы человеческих качеств. Он был способен думать не только о полетах, жратве, отдыхе и солдатских борделях. Оказывается, бывший студент писал стихи. Эдано догадался об этом по разговору с Нагано, неудачно острившим, что певчие птахи не способны стать коршунами.

Однажды вечером Эдано, выйдя из казармы, увидел одиноко стоящего Адзуму.

— Послушай! — неожиданно для себя обратился он к Адзуме. — Ты действительно пишешь стихи?

— Да. Но они так плохи… Пишу для себя. Как Нагано об этом дознался — ума не приложу. Мне кажется… — понизил голос Адзума, — по-моему, он рылся в моих вещах. Может добраться и до ваших.

— Пусть! Голому нечего терять! Прочти мне что-нибудь. Что самому нравится.

— Хорошо, — согласился Адзума. — Слушайте!

Коль печень съешь врага –

Сырую, с теплой кровью,

То, чуждый жалости,

Ты покоришь весь свет!

Эдано удивленно посмотрел на Адэуму, плюнул и молча пошел прочь от него. Тот растерялся… Потом бросился следом за Эдано и схватил за локоть.

— Простите, командир! Я неудачно пошутил. Это стихотворение я недавно прочел в журнале.

— Хороши шутки, — недовольно проворчал Эдано. — “Покоришь весь свет”. Чепуха какая!

— Ещё раз великодушно простите меня, командир. Я понимаю, такие танка годятся только для Нагано и подобных ему. Вам я прочитаю свои стихи.

Адзума поднял голову и точно про себя начал:

— Хорошо! — тихо отозвался Эдано. — Ещё, пожалуйста!

Вдруг незаметно для меня

С крупинками песка слеза скатилась…

Какой тяжелой сделалась слеза!

Наш поцелуй был так долог!..

Наш поцелуй прощальный был так дорог!..

На улице, среди глубокой ночи…

Адзума прочел ещё несколько строф и замолк. Стихи его прозвучали для Эдано как музыка. Перед ним возникло бледное лицо Намико в ту памятную ночь. “Как она там, как дед?” — подумал он и тут же отогнал от себя эту мысль. Он старался не думать о любимых и близких… Они далеко… Зачем растравлять сердце!

“Наш поцелуй прощальный был так долог”, — повторил он про себя и, улыбнувшись, посмотрел на Адзуму, который с тревогой ожидал, что скажет ему Эдано.

— Ты настоящий поэт! — Ичиро положил руку на плечо Адзумы. — И, наверное, влюбленный. У тебя есть невеста?

— Да, командир. Она тоже студентка, в Токио. Если бы не война… А поэтом, признаюсь, мечтал стать. Но какая поэзия во время войны?

— А ты пишешь о войне?

— Видите ли… — смутился Адзума. — Конечно, настоящий поэт пишет обо всём, что чувствует и видит… У меня было одно стихотворение о войне, — усмехнулся он. — Его даже напечатали в газете. Но тогда я войну представлял себе иначе: как парад, что ли. Совсем молод был тогда. Ну, а теперь…

— Ладно, ладно, — шутливо сказал Эдано. — Все равно читай.

Адзума выпрямился, и голос его наполнился тоской:

Адзума умолк и внимательно посмотрел на Эдано:

— Вы понимаете, командир, что этих стихов я не записывал.

— Понятно…

— А вы слышали, командир, стихи Есано Акико?

— Нет, мне не до поэзии было. У нас в училище поэзия не в чести. А ты будешь настоящим поэтом, — повторил он и добавил: — Если останешься жив.

Погасив сигареты, они вернулись в казарму.

…Эдано тосковал в одиночестве. В детстве и юности наиболее близок ему был Иссумбоси — верный и бескорыстный друг. Он погиб… В его жизни появилась Намико… Их короткая, как вспышка огня, любовь… Только теперь он понял, что она ему предана с детских лет… Механик Савада… Многое их связывает, но его дружба с механиком — это дружба разных по возрасту людей. Здесь, в Маньчжурии, Савада позволял себе быть откровенным с летчиком только без свидетелей. Механик недавно получил письмо с родины и из невымаранных цензурой строк узнал немало печального. Это его окончательно озлобило, и Эдано, опасаясь чужих ушей, вынужден был запретить механику разговаривать на подобные темы. Савада обиделся и замолчал надолго. Иногда, впрочем, он не выдерживал и сообщал короткими фразами новости — одну безрадостнее другой:

— Наших разгромили на Иводзиме и Сайпане!

— Амеко высадились на Окинаве!

— В Бирме всё закончилось…

Наконец взволнованно и горячо:

— Русские штурмом взяли Берлин. Германия капитулировала! Понимаешь? Ну, брат, кажется, дело идет к концу. Только каков он будет, конец?

4

…По-разному восприняли капитуляцию Германии в авиаотряде.

Полковник Такахаси от огорчения напился до безобразия. Подполковник Коно, рассудку вопреки, продолжал твердить, что только победа над русскими может исправить положение. Капитан Уэда отмалчивался, а в казарме никто не рискнул высказать свои мысли. Для солдат внешне ничего не изменилось, но чувство тревоги испытывали даже самые недалекие из них.

Эдано с обостренным вниманием всматривался в лица сослуживцев, вслушивался в их разговоры — никаких перемен. “Неужели они ничего не поняли? — размышлял Ичиро. — Чем всё кончится?”

Он опасался затронуть эту тему с Савадой. Его друг был как туго натянутая струна — тронь и порвется с болезненным звуком. Дед бы сказал: “Загнанная мышь отваживается кусать кошку”. А что кошке мышиный укус? Только кошачий аппетит усилит. Всего лишь…

Механик заметил предупредительное отношение к нему летчика и только мрачно усмехался словам Ичиро, произносимым то подчеркнуто будничным, то бодряческим тоном. Потом не выдержал.

— Не надо, Ичиро! Я больше тебя испытал. Ты видел когда-нибудь цунами? Мне пришлось. Нет силы, способной её остановить. Единственное спасение — какая-нибудь гора, куда вовремя можно скрыться. А где ваша гора? Кто нам её покажет? И разве дело в нас одних? А народ? “Вся нация ляжет костьми!” Мерзавцы! Из трупов всего народа хотят сделать гору, на которой хотят спастись!

— Успокойся! — протянул Эдано сигареты, заметив, как шрам на лице Савады побелел, выдавая волнение.

— Я спокоен, — устало ответил механик, выдыхая облако табачного дыма. — Очень спокоен. Как рыба, наглотавшаяся воздуха. Остается только брюхом кверху — и вниз по течению…

— Ну, не так мрачно, друг. Ты же мне говорил на Лусоне: “Лучше один день на этом свете, чем тысяча на том”.

— Говорил, — согласился механик, затаптывая сигарету. — Только у тебя, Ичиро, нет детей…

Происходящие в мире и на фронтах события ничего не изменили в жизни авиаотряда Такахаси. Дни с обычной солдатской муштрой шли, похожие один на другой, как зёрна риса. Весна и наступившее лето примирили Эдано с Маньчжурией. Солнце слало на эту землю лучи не менее жаркие, чем на Японские острова. Здесь была не такая пышная зелень и меньше ярких цветов, чем на его родине. Но сопки и широкие пади-долины пленяли своим очарованием, не похожие на всё, что ему довелось видеть раньше. Выстроившись, словно солдаты, сопки уходили далеко-далеко, скрываясь за горизонтом. Их бесконечная череда наводила Эдано на размышления. Что за ними? Какая страна? Что за жизнь?..

Иногда из-за соседней сопки раздавался гудок паровоза, тянувшего вагоны в далекий Харбин. Ранним утром или тихой ночью было слышно, как паровоз тяжело пыхтел, преодолевая подъем. По этой дороге он с Савадой приехал сюда. Жизнь была и здесь, рядом, такая же незнакомая и непонятная, как и за непрерывной чередой сопок, уходящих к границе. Эдано вдруг потянуло в город, к людям.

Не выдержав, Ичиро вместе с Адзумой при очередном увольнении отправился в Муданьцзян. Они шли по узкой, пыльной дороге, с обеих сторон которой вымахали высокие стебли гаоляна и чумизы. На полях, разделенных на узкие полосы, не разгибая спины, работали одетые в тряпье крестьяне, смуглые от солнца, тощие от непосильного труда и плохой пищи. Попадаясь по пути летчикам, они, униженно кланяясь, уступали им дорогу.

Правда, ни один при этом не прятал глаз, и нельзя было понять, чего больше в них — страха или затаенной ненависти.

— Бедновато живут! — заметил Эдаяо.

— Да, командир! — согласился Адзума. — Тринадцать лет, как мы освободили Маньчжоу-Го, сколько наших соотечественников работает у них советниками, а все попусту. И знаете, командир, — Адзума оглянулся, словно кто-то мог их подслушать: — бандитов много.

— Откуда тебе это известно?

— Нас однажды поднимали по тревоге на облаву.

— Поймали вы кого-нибудь?

— Мы — нет, а жандармы троих схватили. Одного они зарубили на месте.

— Бандиты кого-нибудь ограбили?

— Не знаю, — беспечно ответил Адзума. — Это были коммунисты. Так один жандарм нам сказал.

Адзума свернул на край дороги, выломал початок кукурузы и догнал командира, удивляясь, почему тот вдруг так помрачнел. А Эдано вспомнил отца и тех двух убитых филиппинцев на Лусоне. Припомнил и слова Савады: “Посмотрю, как живут крестьяне, и узнаю, счастлив ли народ”. Прав был механик. Теперь и Эдано начал кое в чём разбираться. Вот эти согбенные над мотыгами люди, чем, собственно, отличаются от тружеников Филиппин или Японии?

— А ты в домах у кого-нибудь из местных был? — первым нарушил молчание Эдано.

Адзума рассмеялся:

— Нет. Говорят, там бедно и грязно. Вот в харчевнях и ресторанчиках я бывал. В них ханжу продают.

— Хороший напиток?

— Сакэ лучше. Да, — оживился Адзума, — представьте себе, здесь даже наша сакура цветет.

— Этому можно поверить, — согласился Эдано, вытирая со лба пот.

— Скоро река. Искупаемся, командир? — предложил Адзума.

На берегу речки Эдано разделся и лег на горячий песок, наблюдая, как Адзума фыркал в воде и гоготал от удовольствия. Потом стал бездумно смотреть в глубокое голубое небо. Оно было так похоже на небо его родины…

После купания они зашагали бодрее. Вскоре показались городские строения, Адзума всё прибавлял шаг.

— Ты куда-нибудь торопишься? — спросил Эдано.

— Нет, командир! — Тот смутился. — Первым делом мы пойдем поедим, я знаю такое местечко, где хорошо готовят пельмени.

В небольшой, на четыре столика, харчевне почти никого не было. Только за одним столиком два крестьянина ели лапшу, но и те, увидев унтер-офицеров, заторопились и быстро ушли. Адзума властно постучал по столу, и в дверях мгновенно показался хозяин, он же и повар.

— Что изволят заказать господа офицеры?

Они съели по двойной порции пельменей, которые и в самом деле были вкусными. Ханжа Эдано не понравилась.

— Из чего они её гонят? — спросил он.

— Из гаоляна. Гаолян для местного населения всё — еда, ханжа, топливо, строительный материал, подстилка, корм скоту.

— А рис здесь сеют?

— Да. Но весь урожай риса крестьяне должны сдавать нам, японцам.

От спиртного у обоих немного зашумело в голове. Адзума поводил Эдано по городу, который показался Ичиро ничем не примечательным. Дома с облезлой окраской стен, грязные, пыльные улицы. Заметив, что его товарищ заскучал, Адзума предложил:

— Зайдем в кино, командир?

— Пожалуй!

Они даже не посмотрели на афишу, чтобы узнать, какой фильм идет в захудалом кинотеатре. В маленьком зале было душно, он весь пропитался табачным дымом и запахом человеческого пота. Эдано с нетерпением смотрел на экран: в кино он не был, казалось, целый век. Но едва на сером от пыли экране замелькали первые титры и раздался торжественный голос диктора: “Обнажите головы…”, как он покрылся холодным потом. Сейчас он снова увидит строй камикадзе перед смертным вылетом, и они с экрана будут смотреть на него с укором и презрением, как да клятвопреступника…

Не выдержав, Эдано закрыл глаза, а в голове замелькали одна за другой жгучие мысли. Нет, они не должны так смотреть на него. Он остался жив помимо его воли. Ведь он был готов умереть вместе с ними, верил, что его смерть нужна родине. Неужели и сейчас камикадзе пикируют на корабли? Ведь против Японии теперь весь мир. Что изменит их гибель?..

— А теперь, — нерешительно предложил Адзума, — не пойти ли нам к девочкам? Я знаю заведение, где есть наши соотечественницы. Правда, денег у меня маловато.

— Деньги есть, — глухо ответил Эдано. — Пойдем сначала выпьем, только где получше.

В японском ресторанчике, похожем на те, которых много на родине, Эдано пил сакэ чашку за чашкой. Но спиртное не приносило забвения. Довольно миловидная служанка была явно разочарована тем, что красивый унтер-офицер не обращает на неё внимания. Адзума отпускал в её адрес двусмысленные шутки, счастливо улыбался и даже пытался петь. Закурив сигарету, он сказал:

— Командир! Я вас познакомлю с красивой девушкой. Только, по-самурайски, не отбивать. На вас, видно, все девки сразу вешаются.

— А твоя невеста?

Адзума рассмеялся:

— Где вы видели поэта, постоянного в своих увлечениях? Да и увидим ли мы наших невест?

Они вышли из дверей ресторанчика, пытаясь, как почти все подвыпившие люди, держаться прямо, и козыряли изредка попадавшимся навстречу офицерам. Адзума привел Ичиро в магазин “Марудзен” и на втором этаже подошел к круглолицей продавщице, в черные волосы которой был воткнут цветок.

— Здравствуй, Хироко! — окликнул её Адзума.

— О, Нобоюки-сан! Сегодня вы позднее обычного… Стали меньше меня любить?

— А вот с приятелем задержался. Выпили немного.

— Немного? А по-моему, вы пьяны!

— Но, но, — Адзума протестующе махнул рукой. — Нас не свалит и цистерна сакэ. Правда, командир? — И добавил: — Познакомься, этой мой командир, унтер-офицер Эдано Ичиро.

Девушка с любопытством взглянула на Эдано и кокетливо поправила цветок в волосах. По-видимому, приятель Адзумы произвел на неё хорошее впечатление.

— Если вам сакэ дороже, чем я, могли бы и вовсе не приходить! — капризно сказала Хироко.

— Брось сердиться, красотка. Всё равно освободишься не раньше, чем через полчаса. Мы обождем тебя. Да пригласи кого-нибудь из своих подружек, — спохватился Адзума. — Мой командир тоже не должен скучать.

— Ладно, ладно. Ждите нас, — оказала девушка и устремилась с вежливой улыбкой навстречу вошедшему в магазин покупателю.

Хироко не понравилась Эдано: слишком бойка в разговоре. Адзума на улице, когда они задымили сигаретами, заметил:

— Хироко очень хорошая и скромная… Но вот приходится… Робких в продавщицах не держат. Она окончила гимназию, хотела учиться, а тут война. Отца призвали в армию. Хироко одна кормит мать и братишку.

— Она тебе нравится?

— Очень. Вы обратили внимание на её глаза?

“Глаза как глаза, — подумал Эдано, — всегда влюбленные видят то, чего другие не замечают”. А вслух произнес:

— Хорошие глаза.

— А фигура?

— Вот на это я не обратил внимания. Прилавок помешал, — улыбнулся Ичиро.

Через полчаса в дверях магазина показалась Хироко с подругой — стройной и высокой девушкой.

— Са… — удивился Адзума. — Да это Ацуко. Самая красивая из продавщиц. Везет вам, командир!

Церемония знакомства закончилась быстро. Сложнее было решить, куда пойти. После шутливого спора новые знакомые Эдано согласились зайти в небольшой чистенький ресторанчик.

Девушки весело щебетали. Адзума был в ударе: его шутки встречались дружным смехом, и час пролетел незаметно. После скромного ужина — сладости и чай — они немного погуляли по улицам. Эдано вызвался проводить Ацуко. Девушка согласилась, выразив надежду, что провожатый не из пугливых. Весь путь Ацуко рассказывала о службе, о подружках, о себе. Около дома, где она, по её словам, жила с теткой, Ацуко, поблагодарив Эдано, пригласила в очередной его свободный день зайти в магазин.

На условленном месте Эдано пришлось ждать замешкавшегося Адзуму. Он стоял, вспоминая разговор с Ацуко. Девушка его заинтересовала. Чем, он и сам не знал. Может, потому, что напомнила ему Намико.

— Простите, пожалуйста, — заговорил подбежавший Адзума. — Я заставил вас ждать. Трудно влюбленному расстаться со своей девушкой-мечтой. Ещё раз простите!

— А, ерунда! Пошли.

Они двинулись обратно по знакомой дороге. Когда вышли за город, Адзума закурил и, рассмеявшись, сказал:

— Везет вам, командир. Вы очень понравились Ацуко.

— Откуда ты можешь знать?

— Это сразу видно. Она успела шепнуть Хироко, а та передала мне. Хорошо быть красивым парнем! — с завистью закончил он.

— А что это она мне говорила о смелых провожатых?

— Са… — остановился Адзума. — За ней ведь целый год уже таскается Нагано, хотя девушка его терпеть не может. Он только офицеров боится, с остальными, кто рискнет провожать её, лезет в драку, буйвол чертов.

— Плевал я на Нагано!

— Нет, командир, он человек опасный, подлый.

— Ничего…

— Смотрите, командир. Я предупредил…

5

На следующий день у самолета Савада лукаво посмотрел на летчика.

— Говорят, твоя новая знакомая — самая красивая девушка в “Марудзене”?

Эдано смутился:

— Вот проныра. Откуда ты узнал?

— Солдатский телеграф. Ну и правильно. Разве можно такому молодому парню киснуть здесь, в казарме, подобно кающемуся монаху. За тобой любая девка на край света пойдет.

— Да оставь ты. Выпил я вчера сильно.

— Ты воин. А что это за воин императорской армии, если он не пьет?

— Я серьезно говорю.

— Если серьезно, тогда слушай. Вчера Нагано весь день крутился около меня. Такой вежливый стал и всё расспрашивал о тебе. Откуда ты, где раньше служил, какую школу кончил и прочее.

— Ну и что?

— Да уж я наплел ему. Сказал, что знаю тебя мало, но человек ты грубый и с подчиненными в разговоры не пускаешься. Сказал, что ты такой тип, с которым опасно связываться. Ты головорез и чуть ли не был в соси. Тебя даже генерал Томинага использовал как своего телохранителя.

— Напорол чуши. Зачем?

— А что? Пусть он тебя боится. Лучше пустить ищейку по ложному следу.

…Эдано ещё несколько раз встречался с Ацуко. Капитан Уэда симпатизировал ему и охотно отпускал. Ацуко всё откровеннее давала понять, что Эдано ей нравится. Их беседы становились интимиее, прогулки продолжительнее. Она настояла на том, чтобы они проводили время отдельно от Адзумы с Хироко. “Им одним тоже лучше”, — лукаво улыбнулась она.

Эдано льстило, что такая красивая девушка предпочла его всем. С ней ему было не скучно. Вел он себя с нею сдержанно, был внимательно предупредительным — такое поведение было для него естественным. Если бы Эдано задумал завоевать сердце Ацуко, то лучшего ничего придумать бы не смог. Избалованной мужским вниманием девушке льстило такое рыцарское с ней обращение. Встречи с Ацуко хоть на время нарушали надоевший ему ритм казарменной жизни. Девушка отвлекала Эдано от грустных размышлений, и за одно это он был очень благодарен ей. Они беспечно проводили вместе всё время, которое удавалось Эдано отрывать от казармы. Однажды Эдано заметил тень человека, упорно следовавшего за ними. “Это Нагано'” — испуганно сказала Ацуко, схватив спутника за руку

— А… пустое! — успокоил её Эдано. — Не обращай внимания!

До их разлуки в этот вечер девушка оставалась задумчивой и грустной.

Но в следующий раз Ацуко снова была радостной и веселой. Она была так хороша, что Адзума не удержался:

— Везет вам, командир! — И нотки откровенной зависти прозвучали в его голосе.

Дождавшись окончания работы подружек, они тут же у магазина разделились на пары.

— Куда мы сегодня пойдем, Ацуко? — спросил Эдадо.

— Сегодня — ко мне. Тетя уехала в Харбин, и я осталась одна. Вы будете моим гостем, — сказала девушка.

Квартира Ацуко состояла из небольшой комнаты, кухоньки и узенького коридорчика. “Как уютно здесь”, — подумал Эдано, снимая обувь.

Хозяйка, оставив гостя в комнате, пошла хлопотать на кухне. “Я быстро управлюсь”, — пообещала она. Действительно, ждать её долго не пришлось. На маленьком столике посредине комнаты Ацуко расставила закуски, среди них возвышался фарфоровый графин с подогретым сэкз. Потом она, смеясь, выпроводила ненадолго гостя на кухню и плотно задвинула за ним перегородку.

— Минуту обождите!

Когда Эдано вошел в комнату, сердце у него екнуло. Ацуко стояла посреди комнаты в серебристом кимоно.

Широкий пояс — оби — опоясывал талию девушки и квадратным бантом возвышался на спине. “Как молодая сакура в цвету”, — подумал Эдано. Он давно не видел женщин в кимоно. Девушка в этом наряде показалась ему ещё прелестней.

— Извините, пожалуйста. Садитесь. Простите за скромное угощение. Как смогла!

Они выпили по чашечке сакэ, щеки девушки разрумянились.

— Вы знаете, — задумчиво произнесла она, — я давно задумала встретиться с вами вот так, будто нет никакой войны… Хотите, я вам спою?

Ацуко взяла струнный инструмент — сямисен — и, аккомпанируя себе, приятным голосом запела: “Аки но хи но тамэ ики ни…” Это была простенькая и наивная песенка о том, как юноша, тоскуя в разлуке о милой, хотел стать падающим в лучах осеннего дня листом дерева. Он плыл и плыл бы по реке к дому, в котором живет его милая…

— Вам понравилось?

Эдано поблагодарил. Он чувствовал себя легко и свободно.

От выпитого сакэ, уюта комнатки, красивого наряда Ацуко у него замирало сердце… Вдруг ему показалось, что перед ним сидит не Ацуко, а Намико…

Они допили сакэ, и внезапно присмиревшая и притихшая Ацуко убрала со стола. Вернувшись из кухни, она погасила верхний свет, оставив гореть только небольшую лампочку-ночник. Потом подошла к Эдано и сказала, положив ему руки на грудь:

— Милый, сними с меня оби. Я ведь не девушка…

…Эдано ушел от неё поздно — времени оставалось в обрез, чтобы только успеть добежать до отряда. Он шагал в темноте, не различая дороги, иногда путаясь в траве. Неистовые ласки Ацуко поразили его. Вот, оказывается, какие бывают женщины.

“А если она и с другими так? — мелькнула вдруг ревнивая мысль. — Нет. Просто истосковалась в одиночестве”.

Ацуко говорила, что у неё есть ребенок, который живет у бабушки. Её подло обманул сын директора магазина. Вот негодяй! Его счастье, что теперь он живет в Дайрене. Эдано показал бы ему. Бедная. Что-то она рассказывала ему об отце? Да, он погиб при штурме Сингапура…

В памяти всплыли слова танки:

М-да… До прощального поцелуя далеко!..

В казарму Эдано попал через минуту после команды “отбой”. Он влетел, на ходу снимая китель, и жадно припал пересохшими губами к чайнику. Когда он сел на нары, лежавший по соседству Адзума приподнял голову:

— Успели вовремя, командир.

Эдано шутливо погрозил ему кулаком, лег и мгновенно уснул крепчайшим сном.

6

Следующая неделя, впервые за службу в отряде, показалась Эдано необыкновенно длинной. Он считал дни, отделявшие его от новой встречи с Ацуко, и так тщательно одевался перед уходом в город, что удивил даже Адзуму.

— Теперь, кажется, вы торопитесь, командир.

Эдано рассмеялся и хлопнул его по плечу:

— Ладно, парень. Сегодня сакэ за мной!

Они сразу же отправились в “Марудзен”. Эдано не терпелось поскорее увидеть Ацуко, условиться о встрече и узнать, не вернулась ли тетка. Он взбежал на второй этаж, но Ацуко за прилавком не оказалось. На её месте сегодня стояла Хироко, которая, заметив Эдано, растерянно замигала глазами.

— Здравствуй! А где же Ацуко!

— Здравствуйте, Эдано-сан… Ацуко… Её сегодня нет!

— Нет? Что случилось? Она заболела? — забеспокоился Эдано.

— Да, да, кажется…

— До свидания! Бегу проведать её.

— Не надо, Эдано-сан. Ацуко нет дома. Она…

Всегда бойкая Хироко совсем растерялась.

— Что она? — Ичиро побледнел и схватил девушку за руку. — Говори правду.

— Только не выдавайте меня, Эдано-сан. За ней приехал полковник Такахаси. Он уговорился с господином директором, и её отпустили на сегодня…

— Понятно! — Эдано оттолкнул девушку, сбежал вниз и зашагал прочь от магазина.

Адзума поспешил за ним.

— Не обращайте внимания, командир, — попытался он утешить Эдано. — Все девки таковы. Появится кто чином повыше да с набитым карманом — и поминай как звали.

— Плевал я на неё. Пойдем выпьем! — оборвал его Эдано. — Я говорил, что сакэ сегодня за мной!

В этот раз он так усердно накачивался спиртным, что Адзума только с тревогой посматривал на него. Молчание тяготило летчика, но командир пресекал всякие попытки затеять разговор. В конце концов Эдано заметил, что его собутыльник часто поглядывает на часы, и смягчился.

— Эй! — крикнул он официантке. — Бутылку сакэ и ханжи с собой! Сколько с нас!

— Можешь идти куда хочешь, — сказал он Адзуме, расплатившись, — только помни: этим вертихвосткам верить нельзя.

— Спасибо, командир. Я провожу вас за мост.

Эдано плелся по пустынной дороге. В душе было пусто. Думать ни о чем не хотелось.

На полпути навстречу Эдано попался Нагано. Что-то, видимо, задержало его в отряде, и теперь унтер-офицер торопился вовсю. Увидев Эдано хмельного и с бутылками в руках, он замедлил шаг, потом перешел на другую сторону.

— Эй, ты! Гроза желторотых! — окликнул его Эдано. — Подойди сюда!

Нагано не двинулся с места. “Этот головорез пьян, — с тревогой размышлял он, — даст бутылкой по голове и утащит тело в гаолян. Не сразу и найдут!”

— Ладно! — согласился Эдано. — Хочешь — стой там. Я хотел тебе сказать вот что… Можешь снова увиваться за этой шлюхой. Я к ней больше не пойду, слово Эдано! Может, выпьем? — он махнул бутылкой.

— Спасибо! — буркнул Нагано и зашагал к городу.

Часовой у ворот отпрянул от пьяного унтер-офицера, который нетвердой походкой зашагал по плацу.

— Хорошо летчикам, — вздохнул солдат, — вино лакают в каждое увольнение.

Остановив первого попавшегося солдата, Эдано приказал немедленно вызвать из казармы ефрейтора Саваду и пригрозил, если его распоряжение не будет выполнено, невиданной расправой. Солдат стремглав кинулся в казарму и через несколько минут выскочил обратно. За ним спешил Савада, протирая на ходу очки. Механик подбежал к Эдано и растерянно вымолвил:

— Господин унтер-офицер! По вашему приказанию…

— Отставить! Пошли!

Эдано качнулся. Савада, недоумевая, последовал за ним. Они ушли подальше от казармы и уселись под кустом.

— Что случилось? — стал допытываться Савада. — Почему ты напился?

— Я хотел узнать… Ты пробовал ханжу?

— Ханжу? — удивился механик. — Не приходилось.

— Вот принес тебе, пей! — Эдано подал бутылку.

— Да, но…

— Ефрейтор Савада, приказываю пить!

— Ну ладно, ладно, будем пить! Да пью уже! — успокоил механик летчика, который сунул ему в руку несколько рисовых лепешек.

Савада отобрал у пьяного Эдано вторую бутылку и закопал её, приметив место, отвел командира в казарму, помог разуться и уложил в постель. Через минуту по казарме понесся заливистый храп, вызывая восхищение дневального.

Только неделю спустя механик узнал через дружков, почему его друг напился и больше не идет в увольнение. “Ах, подлая девка, — сокрушался он, — то-то, парень нос повесил”.

Поймав Эдано около казармы, он сказал:

— Господин унтер-офицер, допьем вино. Я ведь вторую бутылку тогда спрятал.

— Молодец, — обрадовался Эдано. — Не механик, а золото!

В бутылке оставалось вина на донышке, когда Савада решился заговорить.

— Ичиро, я знаю, почему ты тогда напился.

— Не хочу слушать. Не твоё это дело!

— Я тебе друг, — твердо заговорил Савада. — И больше тебя, мальчишки, знаю жизнь. Я должен тебе сказать, что думаю!

— И что ты откроешь, умудренный жизнью?

Шрам на лице механика побледнел, и глаза сузились:

— Например то, что ты ничего толком не знаешь об Ацуко. У неё ребенок и мать. Кто их кормит? Она! А знаешь ты, сколько зарабатывает продавщица? Разве она виновата, что её отца послали умирать под Сингапуром? На черта ему он был нужен — Сингапур! А тебе нужно Маньчжоу-Го? Твоему деду? Твоим односельчанам?

Савада со злостью вырвал кустик травы и тут же отбросил в сторону.

— Подлая жизнь! — продолжил он с горечью. — Попробуй Ацуко отказать полковнику, директор её в два счета выставил бы. Куда ей потом — в публичный дом? Да где ты жил до сих пор? — гневно допрашивал он Эдано. — Разве у нас, в нашей стране, бедняки не продают дочерей на фабрики и в публичные дома? И что ты думаешь, родители не любили своих несчастных дочерей? Нищета и подлая жизнь заставляют так поступать! Сволочи! — ударил он кулаком о землю. — “Освободим народы Азии от угнетателей”, “Весь народ одна семья”! Дьявол их забери! — Савада помолчал и, успокаиваясь, уже тихо закончил: — Ацуко не виновата. Она любит тебя, иначе не стала бы тратить на тебя время…

— Ты иди, — внезапно почувствовав слабость, сказал Эдано. — Я ещё посижу здесь.

Он лег в тени куста. Пахло какой-то душистой травкой. Синее небо казалось таким равнодушным к тому, что происходит на земле. Вот на ветку куста рядом с Эдано села птичка со светлыми подпалинами вдоль крыльев. Пичужка чирикнула несколько раз и, заметив человека, испуганно пискнула и вспорхнула.

Действительно, подлая жизнь, если она калечит человека, заставляет его поступаться честью и совестью. Ну, пусть страдают мужчины. Воины. А женщины — матери, жены, сестры, дочери? Почему они-то должны страдать. Та же Ацуко… Бесправная и беспомощная. Ему она так ничего и не сказала. А почему она должна рассказывать? Кто он ей? Муж, брат? Не она виновата, если так жестока жизнь…

Выбросить надо всё это из головы. Помочь бедняжке невозможно. У него свой удел. “Нет, кончаю на этом”, — приказал он себе, хотя сердце ныло от щемящей боли.

Поздно вечером Адзума передал ему записку от Ацуко. Эдано, не читая, порвал на мелкие клочки.

— Больше не напоминай мне о ней! Всё!

7

Так просто сказать “всё”. Сложнее отказаться от Ацуко и забыть её. Вопреки воле Эдано, она заняла своё место в его сердце. К тому же он понимал справедливость слов Савады. Ацуко действительно ничего от него не требовала, она была совершенно бескорыстна и, возможно, любила его.

Эдано старался ограничить свои интересы военным городком, аэродромом. В город он не ходил, чтобы не растравлять душу воспоминаниями. Гораздо внимательнее Эдано стал прислушиваться к тому, что вбивал в головы подчиненных подполковник Коно. Речь шла о новейших марках русских самолетов, об особенностях тактики русской авиации…

Коно всё более ожесточался, и даже в его всегда ровном голосе стали прорываться визгливые ноты. Подполковник понял, что время для нанесения удара по русским, планы которого столько лет вынашивались в штабах Квантунской армии, ушло. Сводки сообщали о десятках эшелонов с боевой техникой, прибывающих на восток к русским армиям. Те, кто разгромил гитлеровскую Германию, воодушевленные победой, спешили теперь на Дальний Восток. Зачем? Коно это было ясно. Русские в Приморье пополнили свои силы дивизиями ветеранов, авиацию — боевыми асами, уничтожившими гигантскую воздушную армаду Геринга. Против этих сил — Коно это тоже понимал — его летчики не смогут выстоять. И это приводило подполковника в бешенство. Он, не стесняясь, поносил тех наверху, кто, по его мнению, упустил удобный момент для нападения на русских и в своё время не захотел прислушаться к советам знающих дело офицеров. “Тупицы, чинуши!” — яростно бранился Коно.

Среда 8 августа 1945 года выдалась дождливой и пасмурной. Только к концу дня из-за туч проглянуло солнце и заиграло в листьях и на траве россыпью сверкающих капель.

Неподалеку от солдатской столовой Эдано встретил Саваду. Обычно избегавший на людях разговаривать с летчиком, механик, заметив, что тот один, подошел к нему.

Савада был чем-то озабочен.

— Ты знаешь, прошел слух, будто амеко сбросили на Хиросиму новую, огненную бомбу. Среди жителей много жертв, — взволнованно сообщил он. — У меня сестра там живет.

— Думаю, что всё это преувеличено! Все погибнуть не могли. Напиши сестре — и узнаешь! — успокоил друга Эдано.

Механик, сокрушенно пожав плечами, пошел в казарму поспать после суточного наряда.

Эдано бесцельно направился в сторону военного городка.

Навстречу шел сияющий Адзума.

— Предвкушаешь заранее увольнение, студент?

— Так точно, командир!

— А стихи новые пишешь?

— Писал, — рассмеялся тот. — Только любовные.

— Стихи понравились Хироко?

— Стихи-то нравятся, а сам я не очень. Пытался “пикировать”, но был отбит! — улыбаясь и разводя руками, ответил Адзума.

— А как живет Ацуко? — неожиданно для себя спросил Эдано.

— Скучает. Даже похудела. За ней снова таскается Нагано, да только впустую.

— Вот как! — стараясь казаться равнодушным, проговорил Эдано.

Адзума помолчал, потом заговорил снова:

— У меня большая просьба, командир. Походатайствуйте, пожалуйста, чтобы меня в воскресенье отпустили.

— Ладно, поэт! — улыбнулся Эдано. — Постараюсь.

В последнее время увольняли в город мало и неохотно. Чувствовалось какое-то напряжение. Участились проверки, учебные тревоги. Только в последние три дня, после отъезда подполковника по вызову в штаб армии, стало немного легче. Но завтра он должен был вернуться, и все ждали, что муштра начнется с новой силой.

“Завалюсь пораньше спать, — решил Эдано. — Да Адзуме поручу купить спиртного. Что-то Савада скис”.

Механик действительно был уже несколько дней мрачен и неразговорчив. Встречаясь с ним у самолета, Эдано старался расшевелить Саваду, а тот отвечал односложно или отмалчивался. Вот ещё эти слухи о какой-то огненной бомбе!..

После отбоя казармы замерли. Каждый дорожил минутами отдыха. Во сне каждый был свободен и, если повезет, мог в сновидениях увидеть близких, побывать в родных краях, встретиться с любимой. Только неудачникам мерещилась во сне разгневанная рожа ефрейтора или унтер-офицера…

Кто из обитателей казармы мог подозревать, что в это время в далекой Москве японский посол Сато, приглашенный в Министерство иностранных дел, выслушивает заявление Советского правительства. В заявлении указывалось, что Советское правительство, верное своему союзническому долгу присоединилось к Потсдамской декларации и этот акт Советского Союза является единственным средством, способным приблизить наступление мира, освободить народы от дальнейших жертв и страданий и дать возможность японскому народу избавиться от тех опасностей и разрушений, которые были пережиты Германией после её отказа от безоговорочной капитуляции. “С завтрашнего дня, то есть с 9 августа, — говорилось далее в заявлении, — Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией”.

Под утро весть о войне долетела до всего авиаотряда Такахаси. Сонный дежурный — низкорослый поручик — ошалело смотрел на врученную ему телеграмму.

Телеграмма из штаба армии была лаконична и заканчивалась словами: “Привести отряд в боевую готовность”. Важно и методично, словно шла обычная штабная игра, полковник Такахаси инструктировал командиров эскадрилий. Однако он был в явном затруднении и очень раздосадован тем, что в такую ответственную минуту рядам не оказалось Коно.

Все прежние планы отряда были рассчитаны на то, что Квантунская армия первой нанесет удар. Оборона игнорировалась, и сейчас было неясно, что следует предпринять.

Полковник любил поговорить. Но на этот раз он не успел исчерпать и половины запасов своего красноречия. Раздался воющий звук сирены — воздушная тревога.

“Эта не учебная”, — мелькнула у всех одна и та же мысль.

— По самолетам! — приказал Такахаси и кинулся к командному пункту — хорошо упрятанному и надежному убежищу.

В лучах восходящего солнца все заметили рой темных, увеличивающихся в размерах точек. Девять, восемнадцать, двадцать семь, — мысленно стал подсчитывать полковник и сбился.

Самолеты летели в два яруса.

Летчики и механики ещё только бежали к своим истребителям, а самолеты с красными звездами на крыльях уже были над аэродромом. В атаку пошла первая девятка. Судорожно закашляли японские автоматы и орудия ПВО, взметнулись трассы зенитных пулеметов. В тот же миг налетели русские истребители прикрытия. Шквальным огнем они гасили одну точку ПВО за другой. А на летном поле аэродрома творился ад. Тяжелые взрывы потрясали окрестности и грозным гулом отдавались в сопках. Взорвался склад с авиабомбами. Затем такая же участь постигла хранилище горючего — над ним взвилось яркое пламя. В воздух взлетали фонтаны щебня, обломки самолетов. Последняя тройка бомбардировщиков, отделившись от общего строя, скользнула в сторону штаба и казарм. В несколько минут авиаотряд подполковника Такахаси перестал существовать как боевая единица.

Эдано стал свидетелем катастрофы, постигшей отряд. Он вместе со всеми бросился к самолету.

“В воздух, — думал он на бегу, — скорее в воздух”.

Но перед ним поднялся смерч земли, закрыл горизонт и погасил восходящее солнце. Летчик провалился в бездонную черную яму.

Придя в сознание, Эдано, ещё не веря, что остался жив, увидел себя лежащим на пожухлой от жары жесткой траве. Он пошевелил одной рукой, второй подтянул ноги, сел. В ушах стоял непрерывный звон, словно там включен был зуммер телефонного звонка. Эдано поднялся, сделал несколько неуверенных шагов.

Над аэродромом уже не было ни одного самолета русских. Небо оставалось по-прежнему безмятежно синим, словно здесь, на земле, ничего и не произошло. Но так только казалось. С летного поля несло горечью пережженного масла, бензина, паленой краски и металла. Хранилище горючего пылало, вскидывая в небо фонтаны огня и черного дыма. Сизая стена дыма стояла и над Муданьцзяном. На взлетной полосе, подобно гигантским язвам, зияли широкие воронки. Среди изуродованных взрывами капониров и машин бродили люди, подбирая убитых и раненых. Эдано отыскал взглядом капонир со своим самолетом. “Уцелел”, — радостно подумал он. Около самолета копошился механик. “Савада!” И Эдано бегом, качаясь на ходу как пьяный, поспешил к нему.

— Эй, Савада! — крикнул ещё издали летчик. — Всё в порядке?

Эдано не расслышал ответа Подбежав вплотную, он повторил вопрос.

Летчику показалось, что губы механика шевелятся без звука.

— Ты что шепчешь? — взорвался он. — Говори толком.

Механик растерялся, потом, что-то сообразив, достал огрызок карандаша и бумаги. “Ты оглох, командир, — прочитал Эдано. — Это случается. Пройдет!”

— Как машина, исправна? — спросил Эдано, тряхнув головой, как после купанья.

“Машина вроде цела, — написал Савада на той же бумажке. — Но сперва надо засыпать воронку перед капониром”.

— Всех из звена сюда, на воронку! — приказал Эдано.

Он сидел в тени крыла и наблюдал, как выполнялось его распоряжение. Адзума приспособил под носилки кусок обшивки со своего разбитого самолета. Через час воронка была засыпана землей и общими усилиями самолет выкатили на бетонированную дорожку.

Эдано стал взбираться на крыло, чтобы проверить исправность мотора, и тут увидел стремительно выскочившую на взлетную полосу автомашину. В ней во весь рост, держась за ветровое стекло, стоял подполковник Коно.

8

Ещё в штабе армии, узнав о вступлении России в войну, подполковник Коно помчался в отряд. Скорее к самолетам, к подчиненным, чтобы они стали грозной для врага силой!

“Значит, неизбежное наступило, — лихорадочно размышлял он, трясясь в машине. — Но русские слишком самонадеянны, они ещё обломают себе зубы об укрепленные районы”. А он, Коно, во главе авиаотряда тоже не будет бездействовать.

Солнце поднялось над острыми гребнями сопок, когда подполковник Коно, оторвавшись от своих мыслей, увидел в стороне Муданьцзяна расползающееся широкое облако дыма.

— Быстрее, мерзавец! — закричал он шоферу.

И вот за крутым поворотом возник их военный городок. Но он ли это? На месте штаба и казарм — развалины. Машина влетела в ворота, и шофер то привычке хотел свернуть к домику подполковника.

— На аэродром! — крикнул Коно, ударив водителя кулаком по шее. “Успели ли машины подняться в воздух?” — прикидывал он.

Сердце у него словно оборвалось, — отряд разгромлен. Всё то, чему Коно посвятил жизнь, превратилось в груды обломков.

Стоя в машине, Коно перебегал взглядом от капонира к капониру. “Чисто сработали! — отметил он про себя. — Остается только покончить с собой, как это делали древние самураи”.

Тут его взгляд остановился на самолете Эдано. Уцелел! Есть исправная машина! Вот выход, более приемлемый, чем вспарывать себе живот.

— К самолету! — приказал подполковник.

Через минуту машина остановилась возле уцелевшего “Коршуна”. Эдано спрыгнул с крыла и бросился докладывать начальнику штаба.

— Отставить! Машина цела? — хрипло спросил подполковник.

— Так точно, цела!

— Заправка, боекомплект?

— Всё полностью, самолет готов к вылету!

— Прекрасно!

Подполковник выскочил из автомашины и отобрал у Эдано летный шлем. С ловкостью юноши вскарабкался он в кабину, захлопнул фонарь. Пропеллер сделал оборот, другой и превратился в сверкающий круг. Самолет медленно и осторожно вырулил на взлетную полосу, высокими нотами зазвенел мотор. Со стремительно нарастающей скоростью железная птица, скользнув вдоль уцелевшей кромки взлетной полосы, взмыла в воздух. Заложив крутой вираж, Коно устремился на восток.

Больше никто из отряда никогда не видел подполковника Коно, и судьба этого фанатичного служаки осталась неизвестной. О ней мог бы рассказать советский летчик капитан Сухих, но он тоже не знал, что в тот день ему встретился именно Коно. Во главе шестерки “Яков” капитан барражировал над заданным квадратом. Он первым заметил японского “Коршуна” и, подав команду ведомым, направил свой самолет на встречу с вражеским. Соколиным ударом сверху рубанул он длинной пушечной очередью, и “Хаябуса” — “Коршун”, как подстреленная на лету птица, переворачиваясь, теряя обломки, ринулся к земле.

Ни Эдано, ни Савада не видели этого. Они долго смотрели на восток.

— Бешеный какой-то… — прервал молчание механик.

— Подполковник — настоящий летчик-воин, — глухо произнес Эдано, даже не удивившись тому, что услышал голос Савады.

— Может быть, — согласился Савада. — Он предпочитает быть клювом петуха, чем хвостом быка. Только сумел ли он клюнуть русских хоть в зад.

— Хватит болтать! — резко оборвал механика Эдано. — Пошли.

— Эдано, а ведь ты слышишь! — обрадовался механик.

Только теперь Эдано осмотрелся как следует и увидел, что ни штаба, ни казарм больше не существовало.

В отряде все были подавлены случившимся. Такого начала войны никто не ожидал. Полковник Такахаси помчался в штаб армии. Зная суровый и требовательный характер командующего армией генерал-лейтенанта Симидзу, он ожидал для себя самого худшего. В штабе полковник увидел своего коллегу — командира авиаотряда из Бамяньтуня. “У меня всё уничтожено!” — сразу же пожаловался он Такахаси.

Адъютант командующего встретил их неприветливо, но сказал, что они прибыли вовремя — командиры соединений созываются на совещание.

Назад полковник Такахаси возвращался успокоенный. Командующий выразил твердую уверенность, что русские истекут кровью, штурмуя укрепленные районы, грандиозной мощи которых они не представляют. Разгром нескольких авиаотрядов, по его мнению, — это пока что только частный успех. Квантунская армия — самая лучшая в императорской армии — готовит тщательно продуманное и несокрушимое контрнаступление. Боевая выучка войск прекрасная, дух высокий, готовность сражаться непоколебимая.

Такахаси огорчало только то, что он и его коллега выглядели среди других неприглядно, и, вспоминая разнос, который им потом устроил командующий, полковник ежился, как от озноба. Он понимал, что карьера его может плохо закончиться, если отряд, временна переформированный в сухопутную часть, не отличится в предстоящем бою.

Вернулся Такахаси к себе после полудня. Он умолчал о той суровой взбучке, которую получил от командующего армией, и постарался успокоить подчиненных.

— Господа! — решительно заявил он, созвав уцелевших командиров эскадрилий. — Наша доблестная армия с честью выполнит задачи, и враг будет разбит. Но обстановка напряженная и сложная. Русские на нашем направлении штурмуют укрепленные районы в Пограничной, Хутоу и Мишане. Командование готовит контрудар. Командующий армией его превосходительство генерал-лейтенант Симидзу уверен в успехе. Нам, пока не получим новые машины, приказано переформироваться в боевой отряд. Перестраиваться будем по следующему принципу: каждая эскадрилья — усиленный взвод. Обеспечивающие службы составят роту. Сегодня же всем получить стрелковое оружие, боеприпасы. Обучать людей, не теряя времени, не жалея сил. И помнить о маскировке. Я уверен, — закончил он, — каждый из вас выполнит свой долг!

Эдано назначили командиром отделения, в которое вошли оставшиеся в живых летчики и механики его звена. Поздно вечером им выдали карабины, патроны, гранаты, каски, продукты — всё необходимое для стрелка-пехотинца. Спать все улеглись в дубняке, на склоне ближайшей к бывшему аэродрому сопки.

С утра они начали обучаться приемам пехотного боя. Сначала стреляли по мишеням. У Савады результаты были хуже всех. Он виновато протирал очки и сокрушался, что, будучи лучшим механиком, оказался на последнем месте как стрелок. “Атаковали” сопку, рыли окопы, переползали, маскировались. К вечеру все смертельно устали. И каждый с тревогой поглядывал на восток, где второй день шли бои. Русские самолеты над отрядом больше не показывались.

На следующий день разнесся слух, что русские заняли города Пограничная, Дуняин, Мулин. В сторону Муданьцзяна пролетели краснозвездные самолеты. Доносились глухие взрывы, после которых в небо поднимались новые столбы дыма. Савада, со слов шофера полковника, рассказал Эдано, что на дорогах творится нечто невообразимое. С востока сплошным потоком двигаются машины и мобилизованные у населения повозки с ранеными, бредут толпы беженцев, их безжалостно оттесняют за обочины дорог колонны, двигающиеся к фронту. “Ничего не поймешь”, — жаловался шофер.

…Тринадцатого августа советские войска подошли к предместьям Муданьцзяна, и полковник получил приказ отправить отряд на помощь частям, оборонявшим город.

В поросшей мелким кустарником пади отряд выстроился и ждал полковника Такахаси. Эдано обратил внимание, что на правом фланге стояло человек двадцать солдат, ефрейторов и унтер-офицеров с бамбуковыми шестами в руках. На поясах висели мины и пакеты со взрывчаткой, а на левой руке у каждого была повязана белая лента из марли.

— Кто такие? — шепотом спросил он у Савады.

— Эти? Сухопутные камикадзе. Шесты для мин, на поясах взрывчатка. Обязались подорвать русские танки. Смертники…

— А, вот оно что…

Подошел полковник, раздалась команда “смирно!”.

Такахаси держался прямо, и его лицо было необычно сурово.

— Господа офицеры, солдаты! Нашему отряду выпала высокая честь. Наконец-то и мы обнажим оружие, защищая нашу священную империю. Врагу удалось прорвать укрепления, и он подходит к городу. Наши доблестные войска, применяя подвижную оборону и нанося противнику огромные потери, отходят на заранее подготовленные рубежи. Всё идет по плану. Здесь, на полях Маньчжоу-Го, враг, несомненно, будет разбит и победные знамена императорской армии ещё взовьются над вражескими городами, над его землей!

По команде полковника отряд повернул направо и форсированным маршем двинулся к Муданьцзяну. Повел их капитан Уэда.

На месте осталось человек сорок — все, кто служил в первой и второй эскадрильях Рослый Эдано оказался правофланговым.

Полковник посмотрел вслед удалявшейся колонне и обратился к оставшимся:

— Вам, воины, выпала ещё более почетная задача. Вы станете мстителями и нанесете врагу самые опасные удары, удары в спину. Приказываю по двое-трое рассредоточиться вдоль дороги Муданьцзян — Хэньдаохэцзы. Пропускать крупные колонны, части и подразделения. Но уничтожать каждую машину, всё живое, изолировать вражеский фронт от его тыла. Это будет большая помощь нашим доблестным войскам. Действуйте храбро, мудро и неотразимо. Держитесь стойко до возвращения наших победоносных войск. Пароль для всех “Гора”, отзыв “Река”. Уверен: каждый из вас будет достойным воином. Молю богов о ваших успехах!

 

Глава пятая

1

— Ну, на этот раз нам не вывернуться, — вздыхая, пробормотал Савада.

Место для засады ему и Эдано было определено на склоне сопки. Остальных послали дальше на Хэньдаохэцзы, на каждом километре оставалось по два-три человека, обреченных на гибель.

Когда колонна тронулась, механик иронически произнес:

— В создавшейся ситуации для нашего народа выход может быть только один, продолжение решительной священной войны…

Процитировав, таким образом, слова из обращения господина военного министра, которое им зачитали утром, он плюнул и стал карабкаться на сопку.

— Я, между прочим, полагал, — начал он, когда они уселись в орешнике, — что за всю войну мне ни разу не придется лицом к лицу столкнуться с противником. Такова судьба механиков. Нашего брата чаще всего разносит авиабомбами.

Эдано промолчал. С их наблюдательного пункта хорошо был виден поворот дороги, откуда могли показаться русские.

Ни один человек там не мог проскользнуть незамеченным.

Савада напился воды, завинтил флягу, достал сигарету, закурил и продолжал рассуждать:

— Мне повезло больше других. Я — авиамеханик — буду сам убивать. Тем более, что я, наверное, самый плохой стрелок в императорской армии…

— Перестань ныть! — лениво отозвался Эдано.

— А чего мне радоваться, — начал горячиться Савада, — как же, буду сейчас как идиот кричать “банзай!”. С какой радости? Оставили нас тут на верную гибель.

— Ты мне друг, но учти… Свой долг должен будешь выполнить! — строго предупредил Эдано.

Механик раздраженно вскочил.

— Всю жизнь с меня драли шкуру, и ещё, оказывается, я кому-то должен? Должен отдать свою жизнь? А почему?..

— Будь наконец мужчиной. Ты воин!

— А спрашивал меня кто — хочу я быть воином? Я механик, — он протянул руки к Эдано. — Этими руками я могу много делать полезного. Зачем мне эта земля? — топнул он ногой. — Кому она нужна? Мне? Тебе?..

— Перестань. У нас нет выхода. Не в плен же сдаваться.

— В плен? — Савада нахмурился. — Я об этом не думал.

— Ты знаешь сам — русские не церемонятся с пленными.

— Достаточно того, что я видел, как расправляются с пленными наши, — с горечью согласился Савада, снова усаживаясь на землю. — Даже печенку у живых вырезают. Почему русские должны быть лучше? Скажи, ты слышал о боях с русскими на Номон-хане в тридцать девятом году? Тогда из дивизии Камацубары некоторые попали к русским в плен ранеными.

— И что случилось с ними? — заинтересовался Эдано. — Их поубивали?

— Нет. Лечили, а потом отправили домой.

— Не может быть!

— Я знаю, что говорю. Сын моих соседей был среди пленных.

— Может быть, русские поступили так для пропаганды?

— Всё может быть… На вернувшихся из плена наши потом надели колпаки позора. От парня-соседа отказались родители и жена. Я не хочу, чтобы и со мной так было.

Полчаса они лежали молча… Дорога опустела, всё вокруг затихло, даже птицы, пережидая зной, замолкли. Падь за поворотом дороги наполнилась испарениями, и её очертания стали расплывчатыми, зыбкими. Эдано показалось, что никакой войны нет и они с Савадой просто отдыхают под орешником, который упорно боролся за южный склон сопки с зарослями дубняка. Интересное растение дубняк, размышлял Эдано. Даже в обжигающую зимнюю стужу он не теряет листьев, которые становятся сухими и жесткими. Листья, если их поджечь, горят, как порох. И всё же, даже перезимовав, листья опадают, уступают место молодым, здоровым, а дубняк разрастается ещё гуще. Где-то на этих опавших листьях останутся тела Савады и его. И никто не узнает, как они приняли смерть… Савада прав. Ни к чему ему, Эдано, эти сопки, поросшие орешником и дубняком.

У себя на родине он и не знал о их существовании, как не знают о его существовании русские, которые появятся вон из-за того поворота. И он в них будет стрелять, как стрелял тогда, на Лусоне, в хука, засевшего в кроне дерева. Тогда он не видел цели, здесь она будет как на ладони. Там он ответил на выстрелы, здесь начнет первым. И ничего нельзя изменить. Ничего!..

Оторвавшись от своих размышлений и бросив ещё один взгляд на пустынную дорогу, Эдано спросил механика:

— Так с чего мы начнем, умудренный жизнью?

— Во-первых, нам нужна нора или укрытие. Не каждый день на “священной земле” сухо.

— Соорудим шалаш?

— Согласен!

Утром следующего дня они всё чаще с тревогой посматривали в сторону Муданьцзяна. С рассвета дорогу заполнили отступающие части. Солдаты шли понуро, еле волоча ноги. Устали они, видно, смертельно и двигались из последних сил. Многие были перевязаны, на марле выступали пятна крови. Некоторых вели под руки.

Между колоннами шли толпы горожан, кто в чём был, покинувших домашние очаги. Они тащили какие-то свертки, узлы. Маленькие дети, привязанные к спинам матерей, заливались плачем. Это были, возможно, матери, жены и сестры тех, кто шагал сейчас в строю и не смел выйти, чтобы помочь. Мирные жители, окончательно потерявшие силы, сворачивали с дороги и уходили в сопки.

Друзья лежали под развесистым кустом лещины и смотрели на отступавшие колонны.

К полудню поток войск и беженцев стал сокращаться и наконец иссяк, как мелкий дождевой ручей. А ещё через несколько часов далеко у Муданьцзяна раздался гул, который всё нарастал… Тучи пыли взвились над дорогой. Вот из облака пыли показался первый русский танк, второй, десятый, тридцатый… На танковой броне сидели десантники. Двигались самоходные орудия, мощная артиллерия на тракторной тяге, бронетранспортеры и бесконечное число грузовых автомашин с солдатами в кузове. С воздуха колонну прикрывали волны краснозвездных самолетов. Эдано невольно поежился. Шла грозная лавина стали и огня, шла армия победителей.

Эдано и Савада затаились, прижались к земле, чувствуя свое бессилие. Ничего они не могут изменить, ничему не могут помешать. Иногда движение колонн надолго прерывалось, потом всё как бы начиналось снова. Саваду особенно поразила какая-то неотразимость в движении колонн. Наметанный глаз механика заметил многое: и пулеметы, которые с каждого грузовика направлены были в обе стороны от дороги, солдат, вооруженных винтовками с оптическими прицелами, зорко осматривавших окрестности.

И Савада и Эдано понимали, что перед ними не только сила, но и уверенность. Уверенность, что никто не способен остановить этот наступательный порыв.

2

Капитан Уэда возглавлял отряд, посланный на помощь защитникам Муданьцзяна. Он шел подчеркнуто размеренным шагом привычного к маршам и тренированного офицера. И, глядя на его бесстрастное лицо, никто из подчиненных не мог догадаться, как тяжело на душе у капитана.

Уэда с горькой усмешкой вспомнил хвастливые разглагольствования подполковника Коно, так лихо громившего русских на штабных учениях. Вот тебе и победные знамена императорской армии над русскими городами! А победоносный поход до Урала, на горных хребтах которого они должны были встретиться с немецкими союзниками? Арийцы Востока и Запада… Уэде вдруг показалось, что всё это: разгром отряда русской авиацией, глухие раскаты орудий у Муданьцзяна, лощина, по которой он вел сейчас солдат, — всё это кошмарный сон, и нужно только сделать усилие, чтобы проснуться…

Капитан вспомнил последний разговор с полковником Такахаси. Тот был мрачен и сдержан.

— Я получил приказ отправить основную часть отряда в Муданьцзян, — медленно выговаривал слова Такахаси. — Подполковника Коно нет. Меня отзывают в штаб армии, и командиром я назначил вас. Летать нам, очевидно, больше не придется.

Такахаси достал платок и вытер потное лицо. Он волновался, был растерян и не скрывал этого от Уэды.

— Поймите, капитан, — продолжал он, — именно сейчас, здесь, на полях Маньчжурии, решается судьба всей войны. Опираясь на Маньчжурию, её ресурсы, мы бесконечно долго могли бы оказывать сопротивление американцам. Но русские… Они понесли большие потери, когда штурмовали наши укрепрайоны, но, к сожалению, их это не остановило. Сражение за Муданьцзян будет упорным, и именно этот город должен стать пунктом, перед которым остановится волна наступления красных. Я это говорю вам, — устало закончил полковник, — чтобы вы поняли, какая ответственность ложится на наш отряд.

Теперь Уэда вел отряд под стены Муданьцзяна. Возможно, это его последний путь.

Очнувшись от горьких мыслей, Уэда остановился. Вынув планшет, он сверил по карте маршрут, и отряд свернул в лощину, протянувшуюся на несколько километров почти до самого города. Грохот битвы у Муданьцзяна становился всё громче и громче. Через несколько сот метров Уэда услыхал шум танковых моторов.

Он повернулся к шедшей сзади колонне и, подняв руку, остановил её.

— Воины! — крикнул Уэда. — На помощь нам идут танки. Это начало контрудара, которым мы отбросим наглого врага!

Он не успел закончить своего обращения, как лицо стоявшего перед ним подпоручика исказилось, и тот истошно закричал:

— Танки, господин капитан, танки!

“Чего он так?” — удивился капитан и, обернувшись, тут же замер. Из-за поворота лощины, грохоча гусеницами, показался танк с красной звездой на башне, и его длинная пушка медленно и неумолимо направлялась прямо на Уэду.

“Русские? Откуда? Обошли!” — понял капитан и, крикнув: “В укрытие!”, бросился в дубняк. Одновременно раздался оглушительный выстрел пушки, татаканье танкового пулемета.

Колонна отряда мгновенно рассыпалась, оставив на траве убитых и раненых. Капитан не успел даже сообразить, как поступать дальше. Но тут же он заметил, как, не ожидая его приказа, по кустам к танку поползли смертники. Тщательно маскируясь, они пробирались к стальной громадине, загородившей, казалось, всю лощину.

“Какие молодцы. Герои!” — подумал Уэда, напряженно наблюдая за ними, но не находя в себе сил, чтобы подняться из-за спасительного куста. Вот они всё ближе и ближе к танку, вот почти рядом. Вот сейчас… Но внезапно со склонов лощины раздались автоматные очереди, и двое смертников неподвижно застыли на земле.

На месте третьего поднялся фонтан земли — автоматная очередь попала во взрывчатку.

“На танке десант, — догадался Узда — Они нас здесь перебьют. Надо атаковать!”

Внезапно раздался взрыв. Смертник, бросившийся из кустов к танку и тут же прошитый автоматной очередью, успел всё же сунуть под гусеницу медленно двигавшейся громадины шест с миной. Остановившуюся машину стал огибать другой танк, а автоматный и пулеметный огонь со склонов лощины усилился.

“Немедленно выбираться из лощины. Это западня'” — подумал Уэда и, подняв ракетницу, показал дымным следом ракеты направление атаки. Выхватив пистолет и крикнув “В атаку!” — он бросился вверх по склону, уверенный, что все оставшиеся в живых ринутся за ним. Тяжело дыша, он скользил по траве, цеплялся за кусты, торопясь увидеть врага. Вот, кажется, в кустах мелькнула зеленая тень, и Уэда поднял пистолет. В тот же момент что-то тяжелое обрушилось ему да голову, и капитан, теряя сознание, покатился по склону к подножию сопки.

Он пришел в себя от резкого запаха. Кто-то поднес к его лицу ватку с нашатырным спиртом. Капитан с усилием отстранил от себя источник резкого запаха и открыл глаза. Над ним, наклонясь, стояла русская девушка в военной форме и с большой сумкой, висевшей сбоку. Рядом стоял светловолосый русский солдат в зеленом пятнистом комбинезоне. Он с любопытством смотрел на капитана, держа наготове автомат.

Солдат, обращаясь к Уэде, повел стволом автомата и что-то повелительно крикнул.

Капитан понял: русский требует, чтобы он встал. Уэда приподнялся, сел и посмотрел вокруг: танк всё ещё стоял на месте, и около него возилось несколько русских. Глубокие следы гусениц свидетельствовали о том, что остальные танки прошли дальше. По дну лощины валялись трупы японских солдат.

Значит, всё. Вот он, роковой момент смерти, — мелькнула первая мысль. Отряд разгромлен, а он, Уэда, капитан императорской армии, в плену Какой позор! Он погубил отряд. Но кто мог ожидать, что русские окажутся здесь, в тылу защитников Муданьцзяна. Ведь полковник Такахаси говорил, что линия обороны города непреодолима для русских.

“Бой за город идет с прежней силой, — Уэда прислушался к гулу битвы. — Как же русские смогли оказаться здесь?”

Ну что ж, пусть этот русский не подумает, что он, Уэда, прус и боится смерти.

Капитан с трудом встал на ноги, ожидая каждую секунду выстрела. Он всё же не выдержал напряжения и зажмурился. Но по нему никто не стрелял, и Уэда снова открыл глаза. Русский, оказавшийся на целую голову выше его и раза в два шире в плечах, махнул рукой, указывая направление, и капитан покорно двинулся, чувствуя, как его силы крепнут с каждым шагом.

Идти пришлось недолго. В тени высоких деревьев стояло несколько штабных автомашин, и русский остановил Уэду. Он опять что-то крикнул, и вскоре к ним подошел рослый офицер.

“Майор”, — понял по погонам Уэда и подтянулся, расправив плечи и стараясь сохранить достоинство.

— Молодец, Русаков! Как это тебе удалось его живым схватить? — обрадовался майор.

— Без памяти был. Я думал — убитый, а Наташа, спасибо ей, в чувство его привела.

— Это ты его стукнул?

— Никак нет, товарищ майор. Не я. Ежели бы я — он не поднялся бы. У меня в бою рука тяжелая. Вот его документы.

Майор сел за походный столик под деревом, достал из сумки лист чистой бумаги и, повернувшись к Уэде, спросил по-японски:

— Фамилия и звание?

Капитан вздрогнул, услышав вопрос, заданный на родном языке, и тотчас же ответил.

— Какой части? — последовал второй вопрос.

Уэда помолчал, колеблясь, а потом сухо произнес:

— Я офицер. Присягал императору. Буду отвечать только на вопросы, касающиеся меня лично.

— Вот как? — иронически произнес майор. — Он развернул документы Уэды. — Всё равно. Капитан Уэда, войсковая часть семьдесят три тысячи восемьсот пять. Знаю, знаю, — продолжал он. — Авиаотряд полковника Такахаси. А где же сам полковник? Жив? Вот, оказывается, куда вас бросили. Вы давно в армии? Кадровый офицер?

Капитан Уэда рассказал свою биографию, обстоятельства пленения, подчеркнув, что его оглушили, но на остальные вопросы отвечать отказался, мужественно готовясь к пыткам и избиениям.

— Ну что ж, — закончил разговор майор. — Не хотите отвечать — не надо…

Капитан Уэда провел бессонную ночь. Что его не собираются убивать, он догадался. Но ведь сам он не просил пощады! Он не струсил, готов был отдать жизнь на поле боя… Но такова, видно, судьба.

Потом прошел ещё день, второй, третий… Уэду никто не тревожил. Он томился неизвестностью. Что обещанный полковником Такахаси контрудар не состоялся, он понял сразу. Установилась звенящая тишина, такая резкая и, казалось, противоестественная.

“Значит, Муданьцзян, который должен был стать поворотным пунктом в войне с русскими, пал. Всё кончено”, — с тоской размышлял Уэда.

Утром в соседнюю палатку принесли четырех раненых японских солдат, и Уэда мучительно вглядывался, надеясь увидеть знакомое лицо и боясь этого. Он с недоумением наблюдал, как внимательно осматривал раненых русский врач… Потом раненых увезли куда-то на санитарной машине.

Наконец за Уэдой пришел солдат и снова отвел его к майору. Советский майор сидел усталый, его обмундирование пропылилось. Он поднял глаза на Уэду и спокойно произнес:

— Вот что, капитан. Советские войска прорвали японские укрепления на всем фронте, разгромили основные силы Квантунской армии и быстрыми темпами продвигаются в глубь Маньчжурии. Видя бессмысленность дальнейшего сопротивления, ваш император издал указ о капитуляции. Война окончена, но, как это ни странно, некоторые ваши генералы нарушают указ своего же императора. Они продолжают сопротивление, бессмысленно губят солдат — ваших соотечественников.

Уэда растерялся. Указ императора о капитуляции? Не может быть! Это невозможно. Может быть, русский офицер обманывает?

— Я не верю, господин майор. Это немыслимо!

— Не верите? — усмехнулся майор. — Что ж, послушайте!

Он поднялся и жестом пригласил Уэду идти за собой. Плохо соображая, Уэда последовал за ним к штабной автомашине. Показывая на приемник, майор приказал:

— Включайте. Он настроен на Токио.

Уэда повиновался — включил приемник и сразу же услыхал слова указа…

— Слушайте ещё раз, — предложил майор, — а вот текст, уже записанный нами. Сверяйте! — Он протянул Узде листки бумаги.

Уэда, опустив голову, выключил приемщик.

— Ну вот что, — строго произнес майор, — вы теперь должны понять, какое преступление делают те, кто не складывает оружия. Из-за кучки безумцев гибнут люди. И не только солдаты. Гибнут женщины, дети, старики. Мы же знаем, что они бежали из Муданьцзяна в сопки, поверив росказням о наших жестокостях. Много суток они скитаются, может быть, без пищи, воды. Неужели вы, капитан, не поможете нам спасти их? Это ваш долг!

Уэда продолжал молчать. Происшедшее ошеломило его, и он не понимал, что от него требует советский майор.

— Ну ладно, — устало закончил майор. — Впереди всё равно ночь. Хорошенько подумайте, и тогда мы завтра решим, как нам быть.

3

Утром Эдано и Савада вернулись на свой наблюдательный пункт. На дороге происходило то же, что и вчера.

Солнце поднялось уже довольно высоко.

Практичный Савада сказал другу:

— Надо искать воду, Эдано. Я попытаюсь.

— Пошли вместе.

Они перебрались через вершину сопки. Мало ли среди сопок лощин, на дне которых текут ручейки?

Первая лощина на их пути оказалась совершенно сухой, и они начали взбираться на другую сапку. Перевалив её, они обрадовались, увидев у её подножия буйную зелень, которая обещала им воду. Но едва стали опускаться с сопки, как рядом, за кустами, раздался полный отчаяния крик женщины.

— Помогите, помогите! — кричала японка.

Не раздумывая ни минуты, Эдано и Савада бросились на помощь. Первым сквозь кусты продрался низкорослый механик, за ним на поляну выскочил Эдано и увидел, что какой-то японец-военный борется с женщиной. Он срывал с неё одежду.

— Стой, мерзавец! — крикнул Савада, вскидывая карабин. Незнакомец так оттолкнул женщину, что она упала, и юркнул в кусты. Савада выстрелил ему вслед раз, другой. Механик действительно был плохим стрелком, и насильник скрылся.

Женщина лежала лицом вниз, её волосы были распущены, плечи оголены. Что-то знакомое почудилось Эдано в её облике, и не успел Савада приподнять ей голову, как он догадался: Ацуко!

Она открыла глаза и долго всматривалась в наклонившихся над ней людей. Потом в её лице что-то дрогнуло, на щеках выступил румянец. Скрестив руки на обнаженной груди, она опросила шепотом:

— Эдано-сан?..

Они помогли ей подняться Ацуко окончательно пришла в себя и начала свой горестный рассказ:

— Мы бежали из города, кругом взрывы, пожары… В соседнем доме офицеры сами убили своих жен и детей. Зачем? Нас собралось здесь человек тридцать — все те, кто успел уйти. Дороги не знаем. Кто о нас позаботится, если своих собственных детей убивают? Не надо было бежать… Я вот пошла за водой. А тут на меня набросился Нагано…

— А, сволочь! — заскрипел зубами Эдано.

— Послушайте меня, — чуть не плакала Ацуко. — Не оставляйте нас!

— Нет, Ацуко, остаться мы не можем, — твердо ответил Эдано. — У нас боевая задача. Война!

— Война, война… — повторила женщина. — А мы?.. Будьте все вы прокляты! — глухо крикнула она и метнулась в кусты…

Летчик и механик не стали её догонять. Они долго стояли рядом, боясь нарушить молчание. Первым не выдержал Савада:

— Права она. Будь проклята такая жизнь, когда люди убивают своих жен и детей! — Он рукавом вытер покрытый потом лоб.

Каждый думая о своем, они до вечера просидели около шалаша.

Наступила ночь, и снова утро.

…Савада открыл банку консервов. Они поели… Тщательно проверив оружие, патроны, вставили запалы в гранаты и двинулись на свой пост.

По дороге прошли два бронетранспортера, сопровождавшие небольшую колонну грузовиков. Потом снова надолго замерло всякое движение. Наконец вдали на дороге возникло небольшое облачко пыли. Шла одиночная машина.

— Наша! — сквозь зубы проговорил Эдано и тщательно приладил карабин на упор.

Савада снял очки, не торопясь протер их, разложил обоймы и тоже примерился к карабину. Машина приближалась. Судя по высокому кузову, это был автомобиль специального назначения.

— Наверное, связь или ремонтная, — высказан своё предположение механик.

Автомашина проехала несколько сот метров и, развернувшись, остановилась. Задняя часть её кузова выглядела как-то странно, а на крыше виднелись какие-то рупоры.

Вдруг с дороги раздались металлические оглушительные звуки. Потом явственно стали слышны слова диктора:

— Чуи! Чуи! Внимание! Внимание! Офицеры и солдаты отряда Такахаси! Вчера император Японии подписал эдикт об окончании войны. Вам его зачитает ваш начальник штаба капитан Уэда. Слушайте, слушайте!

— Как? — воскликнул Савада. — Это — обман?!

Но тут раздался хорошо знакомый им обоим, только неестественно громкий голс капитана Уэды:

— Офицеры и солдаты отряда Такахаси! Я, начальник штаба капитан Уэда, зачитаю эдикт его величества о прекращении войны, переданный по радио. — После небольшой паузы Савада и Эдано услышали дальше: — “Мы повелеваем правительству империи известить Америку, Англию… Советский Союз… о принятии нами их совместной декларации… Предостерегаем вас от опасности… Ущерба, который может быть нанесен безрассудной горячностью”… Боевые друзья, — продолжал Уэда уже от себя, — унтер-офицеры Эдано, Нагано, Адзума, все, кто меня слышит. Приказываю вам сложить оружие. Воля императора…

— Офицеры и солдаты! — заговорил по-японски кто-то другой. — Советское командование гарантирует вам жизнь, безопасность, возвращение на родину после заключения мирного договора. Выходите на наш голос, являйтесь в распоряжение любого подразделения Советской Армии. Наше командование гарантирует вам полную безопасность! Повторяем наше обращение. Внимание! Внимание…

Эдано и Савада ошалело смотрели друг на друга. То, что они услышали, казалось невероятным, невозможным. Но оба они хорошо узнали голос капитана Уэды и понимали: заставить его говорить против воли никто бы не смог.

Савада вскочил на ноги, швырнул прочь карабин. Он рыдал и смеялся, вырывая руками пучки травы: “Конец войне! Конец!..”

Эдано не знал, как себя вести…

Савада наконец успокоился, вытер лицо, тщательно почистил одежду, снял очки, протер стекла и будничным голосом сказал:

— Пошли к машине, Эдано! Немедленно! — И, не оглядываясь, стал спускаться с сопки напрямик — к дороге.

Эдано, минуту поколебавшись, пошел следом.

4

Около машины собралась небольшая группа людей. Из зарослей вышли ещё двое… Первым, кого они увидели, подойдя ближе, был Адзума. Он растерянно улыбался. Эдано и Савада бросили свои карабины и подсумки с патронами на выросшую у обочины кучку оружия… К машине из-за деревьев подошел взвод солдат с подпоручиком во главе. Они тоже молча сложили оружие и толпой сгрудились вокруг офицера. Все бросали любопытные взгляды на солдата, сидевшего за рулем, веснушчатого русского паренька в выцветшей гимнастерке. Он безмятежно покуривал, показывая всем своим видом, что сбор военнопленных дело обычное и ничего особенного он в этом не видит.

Эдано и Савада, как и все, ждали, что будет дальше. Сейчас они попали в какой-то другой мир. Даже дорога, которую они изучали несколько дней, теперь выглядела иначе — чужой и незнакомой. Пленные стояли толпой, но все они были, как никогда, далеки друг от друга. Раньше всех их сковывала, объединяла армейская дисциплина. А теперь… Каждый ощущал своё одиночество и незащищенность.

Дверца кабины открылась, и из машины вышел высокий, светловолосый офицер с широкими погонами на плечах. За ним, вытирая потное лицо, следовал капитан Уэда. Все, кто успел присесть на обочину дороги, мгновенно вскочили на ноги.

Советский майор казался особенно высоким и внушительным рядом с низкорослым капитаном. Он расправил складки гимнастерки за широким поясом, распрямил массивные плечи и неожиданно для всех заговорил по-японски:

— О, вас тут порядочно набралось. Это всё ваши? — обратился он к капитану Уэде.

— Нет, господин майор, — поспешил ответить тот, окинув взглядом собравшихся у машины. — Наших мало. Дальше их будет больше.

— Передохнем, аппаратура остынет, и тронемся дальше, — решил майор, достал сигарету, закурил и, улыбнувшись своим мыслям, заметил: — Из вас вышел бы хороший диктор, капитан. Вы кадровый военный?

— Я из запаса, господин майор. Служил инженером.

— Ну, тогда дело проще. За войну столько везде разрушений, что работы для инженера хватит! Да и всем хватит. Строить лучше, чем воевать. А кто этого не умеет, придется переучиваться. С войной покончено!

Эдано, как и все остальные, напряженно прислушивался к разговору офицеров — русского и японского, ещё недавно разделенных стеной огня. Советский офицер удивлял его своим поведением. Он ни разу не повысил голоса, не показал военнопленным высокомерия или пренебрежения. “Странно, — подумал Эдано, — их здесь двое-трое, а чувствуют они себя спокойно. Будь на их месте подполковник Коно, он вел бы себя иначе”. Ещё более удивился Эдано, когда Савада, тщательно одернув китель, направился к офицерам и по-уставному обратился к капитану:

— Господин капитан! Ефрейтор Савада просит разрешения обратиться к вам!

— Слушаю тебя, ефрейтор, — устало ответил Уэда. — Только я ведь ничего не решаю.

— Я просто хотел спросить, — продолжал механик, и шрам на его щеке побелел, выдавая волнение, — как насчет женщин и детей? Им тоже можно выходить из сопок?

— Не знаю, ефрейтор. Моя задача — собрать отряд.

Но тут и разговор вступил советский майор:

— Где находятся беженцы? Можете показать?

— Здесь, за сопкой, человек тридцать…

— Нужно немедленно их выручить. Женщины, дети, — повысил голос майор, — ни в чём не виноваты. Если бы они знали, каковы мы на самом деле, то не бежали бы из Муданьцзяна. Среди ваших офицеров нашлись изуверы, уничтожившие собственные семьи. Дойти до такой дикости… — Майор отбросил окурок и повернулся к пленным. — Подпоручик, постройте своих солдат! — приказал он.

Взвод выстроился, стараясь не ударить лицом в грязь перед чужим офицером.

— Солдаты! — обратился майор к взводу. — Для вас война кончилась. Разговоры о том, что русские плохо обращаются с пленными, — ложь. Сейчас ваш командир отведет вас в город Муданьцзян. Вас никто не тронет. В Советском Союзе гуманно обращаются с пленными…

Когда солдаты зашагали по дороге на Муданьцзян, русский майор сказал Уэде:

— Займемся беженцами, капитан. Вам они больше поверят. Пусть ефрейтор покажет вашим солдатам, где прячутся женщины с детьми… И побыстрее, чтобы я долго здесь не задерживался.

Капитан Уэда и Савада отозвали нескольких солдат и двинулись за сопку. Майор проводил их взглядом, посмотрел на дорогу. Сопки, сжимавшие ее, казались пустынными. Но майор твердо знал, что где-то там сидят обреченные на смерть остатки отряда Такахаси. Они готовы к нападению, стрельбе и убийствам…

— Унтер-офицер! — приказал он Эдано. — Возьмите карабин и смотрите внимательно вокруг. Как бы не выскочил из кустов какой-нибудь идиот-смертник. Пока с ним разберемся — беженцев напугаем!

— Слушаюсь! — автоматически ответил Эдано и поднял с земли первый попавшийся карабин. Он ничего не понимал. Ещё недавно он готов был стрелять по этой машине, а теперь охраняет её от своих… А молодец Савада! Как вовремя напомнил он о женщинах.

“Странный человек — русский майор. Послал спасать женщин, которых бросили свои. Отправил наш взвод в плен без конвоя Что у них за порядки? — удивился он, увидев, как солдат-шофер подошел к майору и попросил закурить. — Солдат подходит к старшему офицеру и запросто разговаривает с ним!” Попробовал бы он, унтер-офицер, вот так же подойти к подполковнику Коно.

Эдано даже поежился при этой мысли.

Советский майор тем временем приказал Адзуме и ещё двум солдатам взять фляги, ведра из машины и принести из ручья воды. Шофер отправился вместе с ними.

Пока Эдано, переминаясь с ноги на ногу, с нетерпением ожидал, чем кончится его роль наблюдателя и “защитника” советской автомашины, вернулись посланные за водой. При виде её Эдано почувствовал мучительную жажду, но не рискнул притронуться к фляге, не зная, как расценит это майор, поставивший его на пост.

А русский офицер сел на подножку машины и похлопывал веткой по голенищам своих сапог. Эдано, вздрогнув, услышал его вопрос:

— Эй, унтер-офицер! Где в Японии рождаются такие рослые парни, как ты?

— Около Кобэ, господин майор!

— И много там таких?

— Никак нет, господин майор!

— А дома кто есть у тебя?

— Только дед, господин майор.

— Твоему деду повезло. Он ещё увидит внука.

— Спасибо, господин майор.

— Конечно, — громче затоварил майор, чтобы слышали и остальные, — хорошо, что среди вас нашлись неглупые люди, вроде капитана Уэды. А то некоторые ваши генералы даже на эдикт своего императора чихали. Из-за них ещё немало поляжет вашего брата…

— Не могу знать, господин майор!

— Вот, вот, “не моту знать” и заставляет нас обращаться к вам через головы ваших генералов. Ведь они-то акают об императорском эдикте, чего же людей губят?

Эдано промолчал, не найдя, что ответить майору. Эдикт императора… генералы… А какое дело русскому офицеру до того, сколько погибнет японских солдат. Или он жалеет своих? Как всё странно!

Майор и не ожидал ответа. Он неожиданно громко крикнул:

— Выходите, Веньков, на воздух. Чего вы там паритесь?

Из кузова машины вылез пожилой, сутуловатый техник-лейтенант — командир МГУ — и, сощурившись на дневной свет, уселся на подножку рядом с майором.

— Ну как они? Смирные? — спросил он по-русски.

— Теперь они, Веньков, смирные. Умирать-то, по сути дела, и им не хочется.

— Жаль наших, немало их полегло, товарищ майор. У меня был знакомый командир взвода связи. Какой парень! Всю войну на Западе прошел, три раза ранен был, а сложил голову здесь, под Муданьцзяном.

— Да, — с горечью подтвердил майор. — Многих хороших хлопцев не дождутся невесты, много материнских слез прольется. Война… Но зато какую силу сломали. Это же Квантунская армия. Не только сами японцы, но и американцы считали её самой лучшей и боеспособной в Японии.

Эдано слушал непонятную речь русских офицеров и с нетерпением ожидал появления беженцев. Он боялся, что советскому майору надоест их ждать, и тревожился за Саваду.

Но его опасения оказались напрасными. Из зарослей послышались голоса. Первым появился Савада с ребенком на руках. Капитан Уэда шел в конце процессии и тоже нес на руках ребенка. Беженки остановились в стороне, пугливо поглядывая на русских. Капитан Уэда отдал ребенка одной из женщин и подошел к русскому офицеру.

— Господин майор! Вы спасли и мою семью, — дрогнувшим голосом сказал он.

Женщины столпились вокруг ведер с водой, стремясь в первую очередь напоить ребятишек. Эдано старался поймать взгляд Ацуко, но та упорно не смотрела в его сторону.

На дороге показалось несколько грузовиков. Женщины тревожно смотрели на приближающиеся машины. Они ещё не верили в спасение. Передний грузовик резко затормозил, и из кабины выглянул офицер.

— Митингуешь с самураями, Колесников! — крикнул он майору. — А нас по пути обстреляли. Одного ранили.

Майор подошел поближе к машине.

— Слушай, друг. Помоги. Забери женщин и ребятишек. Ну что я с ними буду делать? В Муданьцзяне ссадишь. Там сборный пункт.

— Больно ты жалостливым стал, Колесников. Ну ладно. Только быстро!

Через несколько минут беженки покорно погрузились в кузова грузовиков. Пленные не отрываясь смотрели вслед машинам.

— Капитан Уэда, едем дальше! — приказал майор. — Ваши уже ранили одного солдата в этой колонне. Для нас каждый час дорог. А семью вы ещё увидите. Я обещаю! Эй, унтер-офицер, — окликнул он Эдано, — стройте остальных и двигайтесь в Муданьцзян. Веньков, мы отправляемся!

5

В тот же день за сотни километров от дороги, по которой Эдано, унтер-офицер императорской армии, вел в Муданьцзян своих соратников сдаваться в плен, в одном из особняков на окраине Мукдена тоже происходила церемония “сдачи в плен”, только несколько иного рода.

В просторной комнате с затемненными окнами человек тридцать японских офицеров внимательно слушали подполковника-разведчика из второго управления штаба Квантунской армии

— Итак, господа, — негромко говорил подполковник, — обстановка создалась трудная. После эдикта его величества некоторые командиры частей проявили малодушие, прекращают сопротивление. Целые подразделения и части сдаются в плен… Наше воспитание солдат относительно обращения русских с пленными имело значение для укрепления их стойкости. Но… действительность может оказаться несколько иной. Нам крайне важно сохранить влияние на солдат, не допустить воздействия на них большевизма…

Подполковник взял бумажный носовой платок — ханагами, звучно высморкался, скомкал бумажку и прежним ровным голосом продолжал:

— Родина возлагает на вас ответственную задачу. Вы получите новые документы и звания — такие, с которыми там вас в любом случае оставят с солдатами. Вербуйте и сплачивайте вокруг себя самых верных, создавайте конспиративные организации. Назовем их “Чисакура” — “Кровавая вишня”. Старайтесь установить между собой связь. Запоминайте тех, кто окажется малодушным, поддастся коммунистической агитации. Если возможно, наиболее активных устраняйте. Есть вопросы?

Офицеры безмолвствовали. После некоторого молчания подполковник продолжал:

— Прошу по одному заходить в мой кабинет и получать документы.

Перед подполковником, вслед за другими, предстал полный офицер в жандармской форме.

— Поручик Тарада Саиэтака! — представился он.

— Ваши родители живы? — поинтересовался подполковник, листая личное дело поручика.

— Так точно! Живут около Кобэ.

— Знаю, знаю. Вы служили в лагере под Хотеном и добросовестно показывали пленным силу своих мышц. После войны американцы могут потребовать вашей выдачи.

— Я выполнял приказы, господин подполковник!

— Знаю и не осуждаю. Вот ваши документы. Отныне вы старший унтер-офицер Хомма Кэйго из хотенского отделения фельдсвязи. Такой старший унтер-офицер действительно был. Вы развозили почту. И больше ничего! Понятно?

— Вы немного полноваты, — критически заметил подполковник, посмотрев на теперь бывшего поручика, — но это пройдет быстро. Внизу вас переоденут. Желаю удачи!..

6

Колеса постукивали на стыках. Вагон раскачивался и кренился на поворотах. Тусклый свет фонаря мотался в такт вагонной качке, освещая только середину теплушки.

На двойных нарах спали солдаты, положив под головы свой нехитрый скарб. У приоткрытой двери сверкал огонек чьей-то сигареты.

Эдано лежал у окна — железный ставень ритмично ударялся о стенку вагона.

Начался новый этап жизни. Сегодня Эдано ещё не смежил глаз, как было когда-то на “Сидзу-мару”. И снова перед ним проходит пережитое за последнее время. Вот он ведет сослуживцев сдаваться в плен. Пыль и жара, опустошенность и безразличие, любопытные взгляды русских солдат встречной колонны…

Ликующие толпы жителей Муданьцзяна. Просто удивительно, сколько оказалось в этом городе людей. Прятались они раньше, что ли?

За неделю жизни в гарнизонном городке возникало множество противоречивых слухов. И все думали только об одном: что произойдет дальше? И что будет с Японией? В Маньчжурии, рассуждали солдаты, их, японцев, заменят русские, а вот как будет в Японии? Неужели сам император, потомок богов, окажется вынужденным подчиняться чужеземцам? Там же янки?

И у каждого возникал вопрос: почему Япония потерпела поражение? У кого спросить об этом? Кто знает?

Ещё в Муданьцзяне, когда в лагерь из Харбина прибыли пленные солдаты, все узнали, что в плен сдался весь штаб Квантунской армии во главе с генералом Ямадой. Офицеры объяснили солдатам, что Квантунская армия не капитулировала, а сложила оружие по приказу императора. Но ведь всё ровно они-то оказались в плену.

Каждый старался найти какое-то оправдание. Если уж сами генералы сдались в плен, то кто упрекнет унтер-офицера Эдано или того же ефрейтора Саваду?

– “Колпаков позора” на всех не хватит! — невесело пошутил Савада. В лагере друзьям так и не удалось откровенно поговорить: пленных набилось, как риса в корзине.

Все сходились на одном: русские всех вывезут в Сибирь — страшную холодную страну, где погибли дядя Ивао и муж старой Тами. Эдано даже вспомнилась печальная песня старухи:

Действительно снег — это холод, при котором замирает всё в природе. Цвет траура.

…Унтер-офицер Нагано прибыл в лагерь на следующий день после Эдано и Савады. Эдано избил его в кровь, вымещая на нём всё, что накипело в душе. Когда среди окружающих их кольцом довольных неожиданным зрелищем солдат появился капитан Уэда, Эдано ничего ему не смог объяснить.

Тут нашелся Савада:

— Господин унтер-офицер Эдано наказал господина унтер-офицера Нагано за то, что тот покинул свой пост при выполнении боевой задачи и пытался изнасиловать беженку.

Капитан, очевидно, вспомнил свою жену-беженку, назвал Нагано скотиной и поспешил отойти в сторону. К Эдано подошел толстый старший унтер-офицер и, пожав ему руку, громко заявил:

— Я рад познакомиться с настоящим воином. Моя фамилия Хомма Кэйго.

Солдаты с одобрением смотрели на Эдано. Во-первых, он справился с таким силачом, как Нагано, и во-вторых, показал себя стойким воином. Такое мнение об Эдано ещё долго сохранялось в их памяти.

7

Вскоре пленных посадили в длинные и широкие красные вагоны.

Внимание Эдано привлек незнакомый молчаливый солдат. Он сидел на нижних нарах и, как куклу, качал забинтованную левую руку.

— Откуда он? — спросил Эдано механика.

— Сейчас узнаем! — с готовностью ответил Савада.

Они слезли с нар и подошли к солдату. Савада тронул раненого за здоровую руку, участливо проговорил:

— Где это тебя подстрелили?

— В укрепленном районе на Пограничной, — тихо, словно стыдясь, ответил солдат.

— Ты был в укрепрайоне? Как же вы пропустили русских? — заинтересовался Эдано.

— Пропустили русских? — переспросил солдат — Я был без сознания, когда меня взяли в плен.

— А как же это случилось? — допытывался Савада. — Нам говорили, что ваш укрепрайон неприступный.

— Он и был таким, — убежденно ответил солдат. — Если бы вы только его видели. Это такая крепость, такая крепость была… Куда там Порт-Артур.

— И как же русским её удалась взять? Ведь Порт-Артур наша армия штурмовала очень долго. Сто тысяч солдат там полегло.

— Не знаю, не понимаю, — словно жалуясь, продолжал солдат. — Если бы вы только видели наши укрепления. Это чудо какое-то. Всё в каменных горах, в несколько этажей. Внутри железная дорога, пушки, пулеметы… Даже демоны ничего бы не смогли с ними сделать, а вот русские…

— Демоны, русские, — прервал солдата механик. — Русские тоже из мяса и костей. Как же всё-таки им удалось?

— Не знаю, — ответил солдат. — Я был в доте, нас там было тридцать человек, а остался я один. Помню взрыв, и всё… Очнулся уже не в доте… Какой-то русский солдат дал мне воды. И знаете, господин унтер-офицер, этот русский солдат улыбался. Почему, господин унтер-офицер, он улыбался? Я всё время думаю об этом! — уже с тоской в голосе закончил рассказ солдат.

Они помолчали немного, и Эдано с Савадой забрались на свои места.

— Действительно, — задумчиво проговорил Эдано, — почему тот русский солдат улыбался?

— Почему? — переспросил механик. — Это понятно. Русский прошел через тысячу смертей, когда штурмовал крепость, и остался жив, и я бы на его месте, наверное, смеялся.

— Может быть и так! — согласился Эдано. — Ему действительно повезло…

А повезло ли тем, кто ехал с ним сейчас в вагоне? Возможно, они проклянут минуту, когда сложили оружие? Но ведь был эдикт императора…

Эдано видел, что легче всех плен переносят Адзума и Савада. Механик не скрывает своей радости, что остался жив. Он так и сказал Эдано: “Лучше быть живой собакой, чем мертвым тигром. А у меня и жизнь была собачья. Да и “тигров” среди сдавшихся в плен немало. Так чего нам волноваться, Ичиро?”

 

Глава шестая

1

Начинался рассвет. Поезд замедлил ход, и показались первые строения станции Пограничной. Эшелон с военнопленными не задержали долго, снова застучали колеса. Тревожные думы не давали покоя Эдано: “Куда нас везут? Неужели в Сибирь — эту страшную, холодную страну?”

Проснулись другие, в вагоне началась толкотня Присутствие капитана Уэды, не пожелавшего покинуть своих солдат, стесняло их и сковывало. Капитан, умывшись из услужливо поданной кем-то фляги, посмотрел в дверную щель и объявил:

— Солдаты! Подъезжаем к границе России!

Все бросились к дверям, раскрыли их пошире. Эдано и Савада примостились на нарах у окна. Какая же она, загадочная Россия?

Поезд прогрохотал по небольшому мосту, и только стоявший у будки советский солдат в зеленой фуражке свидетельствовал о том, что эшелон с военнопленными вступил на русскую землю. С обеих старой тянулись такие же сопки, покрытые лесом или голые, словно стриженная голова солдата первого года службы. Такие же широкие пади и распадки, ручьи и речушки, как и по ту сторону границы.

— Даже странно, — произнес Эдано, — никакой разницы.

Но разницу они вскоре заметили. Когда остался позади городок Гродеково с его каменными и деревянными домами и за окном вагона снова замелькали поля, Эдано, недоумевая, спросил:

— Неужели здесь одни помещики землей распоряжаются? Смотри, какие у них широкие поля.

— Вот что значит, когда человек жил в деревне, — живо откликнулся Савада. — А я, признаться, вижу эти поля, да никак не пойму, в чем дело! Помещиков у них нет, это я знаю точно. Газет ты, брат, до войны не читал. У них в деревнях колхозы. Все крестьяне вместе работают и совместно землей владеют.

— Смотри, одни женщины на полях!

— Война! — отозвался Савада — У нас тоже так. Мужчины кровь проливают, женщины надрываются на работе. А вон, посмотрите, солдаты работают!

— А что это за чудо? — перебил друга Эдано.

По полю за трактором шел комбайн, оставляя позади полосу скошенного хлеба. Рядом с ним катил грузовик, и было видно, как в его кузов из брезентового рукава льется непрерывная струя хлеба.

— Вот это машина! — восхитился Савада.

— Как она называется?

— Не знаю, друг, не знаю, — сказал механик. — Но это здорово. Представляешь, сколько людей такая машина заменяет?..

Поезд остановился на большой станции.

— Здесь нас покормят! — объявил капитан Уэда.

Назначенные им дневальные, гремя ведрами, бегом отправились за пищей. Вскоре они принесли суп и кашу, буханки черного хлеба, которые особенно заинтересовали пленных. Один из дневальных — с двумя ведрами горячей воды в руках — самодовольно сказал: “По-русски горячая вода для чая называется “ки-пя-ток”. Можно брать сколько угодно!”

Делить пищу капитан приказал Саваде, и механик распределил её со скрупулезной точностью, не дав поблажки никому.

— Прошу вас, господин начальник, — пошутил над ним Эдано, — в следующий раз быть благосклоннее к моей скромной личности.

— Но-но! — погрозил черпаком довольный механик. — Такое надо заслужить!

Ели кто как мог — палочки для еды оказались не у всех.

Поев, Эдано и Савада спустились на перрон. Кругом было много русских — военных и гражданских, женщин и мужчин. Друзья удивились, что русские почти не обращали внимания на пленных.

— Наверное, здесь уже прошло немало эшелонов с нашими! — предположил Эдано.

— Может быть. Но у нас все равно зевак хватило бы. Нашлись бы охотники камнем или грязью бросить. Я видел, как это бывает, — возразил механик. — Но ты обрати внимание вот на что, — продолжал он, — одеты русские прилично, но кто бедный, кто богатый — не разберешь. Верно, много ещё необычного придется нам увидеть.

— У нас в поселке тоже почти все одинаково одеты, — заметил Эдано, — только три человека — лавочник, староста да помещик — щеголяют.

— Поживем — увидим. У нас будет возможность присмотреться получше к жизни русских.

— Пожалуй, — согласился Эдано. — Однако какая жара. Не верится даже, что это Сибирь.

Ехали они около двух суток. Глядя из вагона, удивлялись просторам, тянувшимся по обе стороны дороги лесам, ещё зеленым, чуть только тронутым на вершинах сопок золотом и киноварью — первыми признаками наступающей осени. Много из того, что они увидели в пути, было странным и непонятным. Зачем русские строят дома из таких толстых бревен? Как это поручили женщине в красной фуражке командовать мужчинами? Её они увидели на одной из станций. Как далеко отстоит деревня от деревни!..

Пленные, привыкнув к своеобразному дорожному быту, всё оживленнее обсуждали замеченное и необычное для них.

Советских солдат, сопровождавших эшелон, было немного. Они выучили несколько японских слов и, произнося их, придавали им самое различное значение. Многих в вагоне насмешил русский солдат, который на первой же остановке подошел к раскрытым дверям вагона и, протянув ведро, улыбаясь, сказал:

— Аната хаяку воды!

Ни суровости, ни ненависти или презрения к вчерашнему врагу не было в его голосе.

…Наутро третьего дня на горизонте показались очертания большого города. Эшелон поставили в тупик; все поняли, что их путь закончен. Построив солдат перед вагоном, капитан Уэда объяснил им, что их высадили неподалеку от русского города Хабаровска. Эдано, услышав это, оглянулся, будто где-то рядом мог сохраниться окоп, в котором когда-то погиб его дядя Ивао.

Колонну пленных разделили на две части и повели в разные стороны. Шли, соблюдая только видимость строя. Недавно прошедший дождь оставил многочисленные лужи, по которым они, успев отвыкнуть от ходьбы, шлепали, обдавая друг друга брызгами. За дощатыми заборами и палисадниками стояли одноэтажные домики, во дворах садики, огороды. Вот у водопроводной колонки стоят несколько женщин. Одна из них — крутобёдрая, с высокой грудью — что-то сказала подружкам, кивнув на пленных. Подруги её рассмеялись, но не обидно, добродушно.

— Вот это женщина! — крякнул кто-то в колонне.

Многие, не сдержавшись, заулыбались.

Этот смех женщин почему-то успокоил Эдано, который настороженно смотрел по сторонам, и придал уверенность, что ничего страшного им, пленным, не предстоит, что будущее не таит никакой опасности.

Запомнилась и другая сценка. Из подворотни у одного домика выскочила собака и с лаем бросилась к пленным. Тут же открылась белёная калитка и показался седобородый человек. Старик повелительно крикнул, и пёс покорно затрусил назад…

Эдано успел порядком устать, пока раздалась команда “стой!”, и колонна постепенно замерла у высокого глухого забора. В заборе широкие ворота со шлагбаумом. Русский солдат поднял перекладину, и пленные вошли на просторный широкий двор.

“Что это — тюрьма?” — мелькнула у каждого одна и та же мысль.

В глубине двора высились три длинные двухэтажные казармы, сложенные из толстых почерневших бревен. На окнах казарм решеток не было. В дальнем углу виднелись ещё какие-то служебные постройки.

Колонну встречали два русских офицера. Один приземистый и пожилой майор, другой молодой и сухощавый старший лейтенант. Во дворе японские офицеры выстроили своих подчиненных. Сопровождавший колонну русский офицер подошел к майору и громко отдал рапорт. Поздоровавшись с ним, майор провел пальцем вдоль воротника кителя и, сделав два шага вперед, обратился к пленным. Старший лейтенант переводил его слова на японский язык:

— Офицеры и солдаты бывшей Квантунской армии! До того как правительство моей страны решит вашу судьбу, вы будете жить здесь. Для себя всё будете делать сами. Теперь вы составите отдельный рабочий батальон, подчиненный командованию Советской Армии. Командир батальона — я, майор Попов. Это, — показал он на своего переводчика, — мой помощник, старший лейтенант Гуров. Все просьбы и обращения к советскому командованию передавайте через старших команд. Сейчас вас поселят в казармы, потом сводят в баню.

Гуров разделил прибывших на группы и показал, кто какую казарму занимает. После неизбежной суматохи, когда каждый старался занять место получше, раздалась команда “в баню!”. По пути Савада с усмешкой заметил, обращаясь к Ичиро:

— Услышал бы господин подполковник Коно, что Квантунская армия теперь бывшая, умер бы на месте. Интересно знать — ефрейтор я теперь или нет? Да, не получился из меня начальник!

Потрясающее впечатление на всех произвела русская баня. Уж кто-кто, а японцы любили посидеть в горячей воде фуро.

Савада и Эдано сидели на лавке и старательно мылись из жестяных тазов. В бане слышались гогот и крики людей, обрадованных возможностью смыть накопившуюся за дорогу грязь. Мимо них в следующее отделение прошли два русских солдата из команды, сопровождавшей эшелон. Спустя некоторое время один из них появился в клубах густого пара и, улыбнувшись, сделал Эдано и Саваде приглашающий жест рукой.

Друзья поднялись и вошли в душную небольшую комнату, недоумевая, зачем они это понадобились русским Лежавший на верхней полке весь в клубах пара русский солдат, покрякивая от удовольствия, хлестал себя пучком прутьев с редкими желтыми листьями.

— Давай, хорошо! — пригласил он пленных. Слова эти Эдано и Савада уже знали и поняли, в чем дело: им предлагают попробовать новый способ мытья. Савада первым влез на верхнюю полку и тут же, закрыв лицо ладонями, скатился вниз. Последовав его примеру, самолюбивый Эдано решил не отступать. Задыхаясь, он упрямо продолжал сидеть на верхней полке. Один из русских подал ему веник, и Ичиро тоже принялся хлестать им себя, недоумевая, что за удовольствие обжигать кожу горячим паром.

Савада стремглав выскочил из парной. Скоро сюда стали заглядывать другие любопытные из пленных. Некоторые из них рискнули сесть рядом с Эдано. Русский солдат толкнул Эдано в плечо, показал на дверь и крикнул неизменное: “Давай хаяку!”

Эдано понял, что ему пора уходить. Пошатываясь от изнеможения, но гордый тем, что доказал свою выносливость, вышел он из парной и жадно припал ртом к кувшину с холодной водой.

Легкость в теле после бани привела друзей в отличное настроение. Первый день в батальоне оказался вовсе не страшным.

— Если у русских главная пытка для пленных — парная, — заметил Савада, — то жить можно и здесь. А ты обратит внимание, что белье они нам выдали новое. Заранее приготовили!

2

Другие чувства испытывал в этот час старший лейтенант Гуров. Он родился неподалеку — в пригородном селе. Там и сейчас живут его мать и сестра. В 1921 году японский карательный отряд дотла сжег это село, убили каратели и отца Андрея. Гуров был ещё мал, чтобы запомнить подробности, но, по рассказам матери, живо представлял себе, как японский офицер показывал на площади свое искусство рубить головы мечом. В 1940 году Андрея призвали в армию, потом началась война. Гуров, как и все его сослуживцы, воины-дальневосточники, рвался да фронт. Казалось, что если они прибудут туда, то ход войны сразу изменится.

Вскоре после начала войны командование направило Андрея Гурова в школу военных переводчиков. Так неожиданно для себя он быстро научился говорить по-японски.

Трудное это было время. Дивизия, куда послали Андрея после школы, располагалась вблизи границы, в сопках: доты, дзоты, землянки надолго стали жильем для солдат и офицеров. Чуть не каждый день из-за кордона доносилось эхо пулеметных очередей и винтовочных выстрелов. “Ну, началось и здесь!” — думалось во время каждой очередной тревоги. Вояки из Квантунской армии прощупывали крепость советской границы и пытались спровоцировать наши войска начать войну. Нелегка была воинская служба здесь, в войсках Дальневосточного фронта. В действующей армии на выстрелы врага отвечали огнем. А здесь — молчи, хотя палец и готов был нажать на спусковой крючок. У солдат невольно сжимались кулаки, когда по дорогам от границы двигались в тыл санитарные машины или двуколки с ранеными.

После славной победы над Германией и памятного парада в Москве, когда фашистские знамена были брошены к стенам древнего Кремля, стало легче. А спустя немного времени сюда, на далекий край советской земли, двинулись прославленные в боях гвардейские дивизии и бригады. Боевые порядки дивизии, в которой служил Андрей Гуров, стали сокращаться до уставных пределов, освобождали рядом боевые участки прибывающим ветеранам Отечественной войны. Все понимали: близок долгожданный час расплаты с коварным и вероломным врагом, который всеми силами противится воцарению мира.

Обидно было Андрею Гурову, когда его отозвали из прославленной дивизии, овладевшей Пограничненским укрепленным районом японцев и продвинувшейся до Чаньчуня.

— Понимаю, старший лейтенант, всё понимаю, — говорил майор Попов при первом знакомстве в батальоне. — Но такова уж судьба военного человека. Думаешь, мне хотелось идти в этот батальон? Но надо! Кому-то ведь действительно надо военнопленными заниматься. Учись выдержке, дорогой товарищ! Надо — и стой, как штык!

Не очень-то согласен был с майором Андрей. Попову, как казалось Гурову, было проще. Майар порядком послужил, повоевал, несколько раз был ранен. Добрый десяток правительственных наград… А что успел сделать он, Андрей Гуров? По сути дела, ничего. Да и трудно было ему сразу изменить своё отношение к квантунским воякам.

С новой службой Гурова до некоторой степени примирило то обстоятельство, что начальник у него был человек умный и дальновидный. Это очень важно, когда надо привить человеку любовь к делу. Зато капитан Мишин — заместитель майора Попова по хозяйственной части — Гурову не понравился.

Посовещавшись, командование батальона решило для управления военнопленными привлечь их же офицеров — старших команд.

Вызванные в штаб батальона японские офицеры с готовностью согласились выполнять необычные обязанности. Затруднение возникло только с назначением старшего. Кроме Уэды, в лагере оказалось ещё четыре капитана, но не было ни одного чином выше. Посовещавшись, в свою очередь, капитаны назвали фамилию Мари. Этот офицер был старшим среди них по возрасту и по выслуге лет.

Андрей Гуров, посмотрев на “параллельного” комбата, подумал: “Каково-то мне с тобой придется? Хорошо, если окажешься порядочным человеком”.

Получив задание разбить солдат по подразделениям, поставить во главе командиров и выяснить гражданские специальности, Мори всем своим видом показывал беспрекословное подчинение и желание выполнить приказ.

— Капитан! Есть среди военнопленных знающие русский язык? — спросил Гуров.

Капитан мгновение поколебался.

— Так точно. Старший унтер-офицер Нисино. Он будет при мне переводчиком.

Японцы вышли, а майор Попов, постукивая папиросой о портсигар, задумчиво проговорил:

— М-да. Дела. Трудновато нам с ними будет!

— Ерунда! — возразил Мишин. — Чичкаться с ними не станем!

— Что значит “чичкаться”? — недовольно спросил майор.

— Я хочу сказать, товарищ майор, что наше дело — приказывать ихним офицерам и требовать с них. Да построже! — и он выразительно помахал кулаком.

— Мелко мыслите, капитан, — возразил майор. — Разве дело только в том, чтобы они работали? И это разумеется, будет организовать не просто. Но ещё важнее, чтобы они узнали правду, а в этом, учтите, их офицеры нам не помогут. Скорее, наоборот… Если же я увижу, капитан, что вы или кто другой вздумает прибегнуть к подобным аргументам, — показал он на кулак, — то тогда пеняйте сами на себя. Ясно? А вы, Гуров, — обратился он к старшему лейтенанту, — завтра же поезжайте в штаб. Посоветуйтесь, с чего начинать. У меня тоже нет опыта.

Заметив, что Мишин насупился, майор скупо улыбнулся:

— Не хмурьтесь, капитан. Здесь всё сложнее, чем вам кажется. Главное — они не должны от нас уехать врагами. А этого не так просто добиться.

3

Капитан Мори не стал терять времени. В большой комнате, облюбованной им под свою резиденцию, он провел первое совещание помощников, среди которых оказался и Нисино — единственный унтер-офицер, допущенный сюда. Своим заместителем Мори назначил капитана Уэду — инженера по образованию.

Закончив с организационными делами, Мори решил высказать своё кредо:

— Господа офицеры! Я, командир части, приказываю вам приложить старания, чтобы удержать солдате подчинении. Надо уберечь их от разлагающего влияния русских коммунистов и сохранить дисциплину любыми средствами. Завтра же всем переселиться к своим подчиненным. Ни днем, ни ночью они не должны оставаться без контроля. Наша главная задача — доставить на родину сильные духом и сплоченные воинские подразделения. Только в этом случае мы выполним свой долг.

Утром капитан Мори распределил людей по взводам и объявил их командиров. Эдано Ичиро был назначен командиром взвода, в который вошли летчики и механики. Командиры пересчитали своих людей, доложили Мори. Тот довольно улыбался. Внешне дисциплина бывшей японской армии была сохранена.

Выслушав рапорты, Мори отдал команду “вольно” и, подождав с минуту, зычным голосом скомандовал:

— Сайкореи!

Строй четко повернулся, и все согнулись в почтительном поклоне в сторону, где должен был находиться священный дворец его величества императора…

— Вы уже командир взвода, Эдано-сан! Если и дальше так пойдет, вернетесь на родину крупным воинским начальником. Надеемся на ваши милости! — пошутил Адзума, когда все собрались в казарме.

Эдано сам недоумевал, почему ему оказана такая честь. Ему и в голову не приходило, что его новое назначение — следствие драки с Нагано в сборном лагере Муданьцзяна.

Когда капитан Мори распределил офицеров по подразделениям, два взвода остались без командиров. Старший унтер-офицер Нисино тут же подсказал Мори:

— Осмелюсь, господин капитан, рекомендовать старшего унтер-офицера Хомму Кэйго, достойнейшего человека, — многозначительно подчеркнул он, — и унтер-офицера Эдано Ичиро. Это тоже стойкий воин, преданный его величеству. Он при мне избил одного типа за то, что тот в боевой обстановке отвлекся от выполнения долга.

— Это ваш подчиненный, Уэда-сан? — осведомился Мори.

— Так точно. Дисциплинирован. Хороший служака! — ответил Уэда, недоумевая, почему Мори так благосклонно выслушивает советы Нисино. Хотя тот и знал русский язык, но был всего лишь старшим унтер-офицером.

Уэда не знал, что Нисино — бывший сотрудник ЯВМ. Он закончил русское отделение специальной военной школы “Накано” в Токио, которая готовила сотрудников разведки. Позже он служил в Пограничненской японской военной миссии и засылал диверсантов в советское Приморье.

Назначение на пост переводчика встревожило разведчика. Неосторожно, слишком заметно. Русские тоже не дураки. Сколько самых хитроумных его замыслов расстроили они ещё во время службы в ЯВМ, сколько он потерял хорошо подготовленных агентов. И о нём самом они знали, конечно, много, достаточно во всяком случае, чтобы не забыть о его существовании.

Оставшись после совещания наедине с Мори, Нисино недовольно проговорил:

— Я сожалею, капитан, что вы обо мне так хорошо осведомлены. Мне вовсе не нужно, чтобы вы выставляли меня напоказ перед русскими.

— Почему?

— В моем положении самое лучшее оставаться в тени.

— Следует думать не только о себе! — вспылил самолюбивый капитан. — В качестве переводчика вы принесете много пользы нашему общему делу. Я предпочитаю не зависеть при переговорах с советским командованием от русского, который знает наш язык. Он, наверное, комиссар!

— Комиссаров, чтобы вы знали, капитан, у них давно нет. Есть заместители по политической части. И я считаю…

— Никаких “считаю”… Дело сделано. Не обременяйте себя ненужными мне советами. Ведите себя в соответствий со своим нынешним положением. Так лучше будет и для вашей же безопасности!

— Но я должен буду объяснить, где научился говорить по-русски.

— Это ваша забота. Русский язык преподавали не только в школе “Накано”, но и в гражданских заведениях. Не мне вам объяснять!

Учить Нисино действительно не приходилось. С первых дней пребывания в плену, ещё в Муданьцзяне, он внимательно присматривался к тем, кто его окружал, оценивал и прикидывал, на кого можно положиться. Быстрее всех он сошелся с Хоммой — бывшим поручиком Тарадой. Они, как кроты, рыли подземные ходы навстречу и быстро поняли друг друга. Единственно, что позже не мог простить себе разведчик, это своей ошибки в оценках Эдано и Нагано. Каждый из них, по-своему, не оправдал того представления, которое сложилось о них у Нисино.

4

Эдано не ожидал, что с новым назначением на его голову свалится столько хлопот. Командирами отделений он назначил Адзуму и ещё трех мало знакомых ему унтер-офицеров и этим вызвал новый приступ затаенной злобы у Нагано, тоже претендовавшего на этот пост.

Нелегко было составить и списки солдат по профессиям. Кто раньше в армии этим интересовался? И каких только людей не оказалось во взводе: мелкие торговцы, крестьяне, рабочие, парикмахеры, студенты и даже один профессиональный шулер.

Через несколько дней батальон вышел на работу. Первая рота, в которую входил взвод Эдано, должна была строить четырехэтажное здание школы.

Накануне майор Попов обратился к батальону с речью, которую переводил Нисино. Майор рассказал об условиях труда военнопленных: рабочий день восемь часов, заработанные деньги, за вычетом расходов на содержание и питание, будут выдаваться военнопленным на руки.

Советские офицеры ушли, а капитан Мори, подав команду “вольно”, в свою очередь, потребовал, чтобы на работы вышли все. Никаких болезней он не признавал.

Эдано привел свой взвод к казарме и отпустил солдат, оставшись сам покурить. В это время подошел четвертый взвод. Хомма, прежде чем дать команду разойтись, отхлестал по щекам одного из солдат. “Я покажу тебе, как болеть, свинья! Чтобы завтра вышел на работу!” — орал унтер-офицер.

Хомма подошел к Эданб, попросил спички и сказал, отдуваясь:

— Завтра первый выход на работу. Нужно показать русским, что нас не напрасно поставили командовать. А этот вздумал болеть. Ну, я дал ему лекарства… Завтра надо вывести всех, — повторил он, понизив голос, — а потом пусть хоть половина из них ляжет. Станем мы надрываться на русских. Ты, друг, советуйся со мной. Я старше и опытнее тебя. Вообще, надо ближе друг к другу. У нас общая великая цель.

Эдано с непроницаемым видом выслушал доверительную речь Хоммы, потом выплюнул окурок и равнодушно проговорил:

— С собакой ляжешь спать, встанешь с блохами, — и отошел, не оглядываясь, от опешившего Хоммы.

…Первый день работы был бестолковым и тяжелым. Четыре русских мастера сбились с ног, пытаясь объяснить японцам, что надо делать. Нисино мог бы помочь в этих переговорах, но нарочно остался в штабе, сославшись на необходимость переводить доклад капитана Мари о поголовном выходе батальона на работу.

Наконец военнопленные кое-как поняли, что от них требуется. Все получили лопаты и носилки. Рыть котлован для фундамента начали дружно, но уже вскоре стало видно, кто на родине знал труд, а кто к нему не привык. Капитан Уэда переходил от взвода к взводу и на удивление терпеливо разъяснял, что нужно делать, ставил пометки на чертеже будущего здания.

Обедать возвратились в батальон. Некоторые, морщась от боли, промывали вздувшиеся мозоли.

— Не много мы здесь, наверное, увидим, — буркнул недовольно Саеада. — Всё, как и раньше. Солдат надрывается, его же бьют по морде. Только что жандармов нет и пули не свистят.

— Не ворчи, — усмехнулся Эдано. — Русские правы.

— Да я не об этом, — досадливо возразил механик. — Я работы не боюсь. Только до каких пор нас свои же мордовать будут?

— Этого я не знаю. Дисциплина есть дисциплина

— Эх, ты! — В голосе Савады прозвучала обида. — Неужели и ты в морду нам кулаком совать будешь?

Эдано потемнел:

— Постыдился бы ты, мудрец!

— Ладно, ладно. Это ведь я со злости. Но ты заметил… русские нас пальцем не трогают, а свои лупят. Почему, а?..

…Котлован рыли долго. И с каждым днем всё меньше людей выходило на работу. Майор Попов терпеливо выслушивал объяснения капитана Мори: у него много больных; они, японцы, не привыкли к местному климату, здешней пище, и для того, чтобы им привыкнуть, потребуется время.

В батальон приехали представители из штаба. В их группе были и медики. Врачи осмотрели пленных и всех больных освободили от работы. Они были оставлены на попечение врача и фельдшера, которых разыскали среди самих японцев. Трое представителей, свободно владевшие японским языком, беседовали с офицерами и солдатами.

Вечером старший из них — пожилой подполковник с университетским значком на кителе — подводил итоги проверки. Майор Попов смущенно оправдывался:

— Ну что я могу сделать? Языка я не знаю. Гуров поехал в штаб, а его там задержали. Приходит этот Мори с переводчиком — толком договориться не можем. Требуют мисо… Спрашиваю, что это такое? Отвечают — наше национальное кушанье. А из чего его делают? Не может объяснить — слов, дескать, таких не знает. Черт те что получается!

— Мисо, — улыбнулся подполковник, — это соус из бобов и соли. Японцы действительно приправляют им почти каждое блюдо.

— Ну вот, видите, — обрадовался майор. — Морочат только голову…

— Послезавтра приедет Гуров. Вам будет легче, — успокоил его подполковник. — Мы начали выпускать для пленных газету “Нихон симбун” — “Японская газета”. А мисо надо готовить. Пусть обменяют часть круп на бобы. Повара среди них есть. Невелико дело!.. Важно, чтобы вы сами к ним внимательнее присматривались, — продолжал подполковник. — Вот, например, в первой роте — третий взвод. Им командует, — подполковник посмотрел в записную книжку, — унтер-офицер Эдано Ичиро. Взвод работает лучше других — это мне мастера сообщили. Во взводе нет больных и избитых…

Майор Попов покраснел.

— Неужели избивают?

— Ещё как!

— Да я их завтра же всех поснимаю!

— А дальше что? Предупредить, конечно, надо. А главное, чтобы солдаты сами поняли — у нас бить человека нельзя. На примере вашего отношения к ним. Да мало ли что можно сделать. Капитан Ковалевский! — позвал подполковник. — Побеседуйте с переводчиком Нисино. Кто он, откуда? Осторожно только. Ну, а теперь, майор, — повернулся он к Попову, — позовите своих японских помощников.

…Капитан Мори, капитан Уэда и командиры рот сидели с бесстрастными лицами и слушали советского подполковника, который высказывал им весьма неприятные вещи.

— Странно, господа, но вы заботитесь о своих соотечественниках меньше, чем мы. Больных посылаете на работу, здоровые околачиваются в казарме. Из кухни исчезает часть продуктов, предназначенных для общего котла. Советское командование доверило вам руководство с вашего же согласия. Недовольных новыми обязанностями мы можем перевести в офицерские лагеря. Там будет меньше забот. Есть желающие?

Капитан Мори, не выдержав, вскочил с места

— Разрешите, господин подполковник. Недовольных нет. Это недоразумение. Новые условия, незнакомая работа, невозможность быстро договориться с русским техническим руководством.

— Вот как? — улыбнулся подполковник. — Вы пехотный офицер?

— Так точно. Командир батальона.

— Хорошо. Ну, а вы, капитан Уэда? Вы ведь инженер?

— Так точно! — поднялся и Уэда.

— Скажите, капитан, разве требуются особые технические знания, чтобы рыть землю? Разве солдаты у вас не рыли окопы?

Оба японца смущенно молчали.

— А вот если бы всё было, как во взводе Эдано Ичиро, — подполковник снова заглянул в записную книжку, — котлован бы закончили на неделю раньше. Я знаю, японцы — народ трудолюбивый. Если бы вы так исполняли работу у себя дома, вы бы живо ее лишились. Так, капитан Уэда?

— Совершенно верно.

— Самое же безобразное — мордобои, — продолжал подполковник. — Забудьте про свои уставы. Теперь вы подчиняетесь юрисдикции наших советских законов, а за избиение у нас судят! Вы поняли меня?

— Так точно! — Мори, поколебавшись, спросил: — А разве были жалобы?

— Нет, жалоб не было, — сказал подполковник. — Но следы побоев не скроешь.

— Это солдаты дерутся между собой! — лицемерно разъяснил Мори.

— Таких драк не должно быть! — подчеркнул подполковник. — Сущность наших законов мы разъясним всем военнопленным. А теперь ответьте, капитан Мори, почему вы не сказали советским офицерам, что пленные просят мисо и как его приготовлять?

— Это… это переводчик не смог объяснить. Он плохо говорит по-русски! — нашелся Мори. — Конечно, мисо очень нужен. Спасибо за заботу!

— Надеюсь, наше сотрудничество улучшится, — заключил подполковник.

Капитан Мори поклонился и вместе со своими офицерами вышел.

В душе его бушевала ярость.

— Вы понимаете, майор, — обратился подполковник к Попову, — почему они не хотят отделяться от солдат? Ведь в офицерском лагере условия лучше, а вот не идут. Они хотят держать своих солдат в отдалении от нас. Офицеры понимают, что произойдет в сознании простого человека, когда он узнает правду о войне…

— Лучше всё же перевести офицеров.

— Нет. Пусть солдаты сами поймут, где правда. Если вы снимете сейчас офицеров, унтер-офицеры окажутся нисколько не лучше. Одна школа. Да и среди офицеров, конечно, могут найтись порядочные люди. Надо и им помочь. Наступит неизбежно такой момент, когда солдаты сами потребуют снять офицеров с поста. Вот тогда — другое дело… Ну, как их переводчик? — спросил подполковник у подошедшего капитана Ковальского.

— Юлит, — сказал капитан. — Говорит, изучал русский язык в Харбине. У него там была знакомая русская семья.

— Он призван из кёвакай?

— Нет. Сверхсрочный служака.

— Надо будет им поинтересоваться. Что-то он мне не нравится, — заметил подполковник, направляясь к автомашине.

5

У Нисино кошки скребли на душе, словно он слышал этот разговор. Слишком стал он на виду. Неосторожно!

Ночью Нисино долго шептался с Мори. Капитан сам ещё не успокоился после неприятного разговора.

— Вы поступили, как осел, в этой истории с мисо. Теперь русские объяснят солдатам, что это мы с вами, мы, — прошипел капитан, — мешали. Нам нельзя самим так открыто настраивать солдат против русских. Делать это надо руками других. Хитрость и мудрость — вот что должно определять наши действия. У вас есть на примете абсолютно надежные люди?

— Есть, господин капитан. Старший унтер-офицер Хомма.

— А как фамилия того болвана, которого вы подсунули на должность командира третьего взвода?

— Эдано Ичиро!

…Эдано, натрудившись за день, спал беспробудным сном. В отличие от других командиров взводов он сам брался за лопату, и на подчиненных это действовало лучше всяких приказов. Не занимался он и рукоприкладством. Солдаты ценили это и старались его не подвести, чтобы вместо него не поставили другого.

Почти три месяца находился Эдано на русской земле. Всё, что с ним было раньше, что пережил он — камикадзе: Лусон с безвестным аэродромом, где маскировался отряд “Белая хризантема”, последний вылет и последовавший затем сумасшедший перелет из Манилы в Дайрен — всё начало казаться ему дурным сном.

Три месяца — это и много и мало. Мало, когда знаешь, что ждет тебя впереди, и очень много, если не представляешь, что с тобой будет дальше и сколько долгих лет придется тебе пробыть здесь. Что вообще ждет их впереди?

С недоверием встретили солдаты первый номер “Нихон симбун”, который привез Гуров. “Русская пропаганда”, — говорили японские офицеры. Капитан Мори — тот даже собственноручно сорвал со стены номер газеты, а после у него был неприятный разговор с майором Поповым.

Эдано не запрещал, как другие командиры взводов, читать газету. Сам он, однако, не ходил на беседы, которые проводил Гуров. Когда он прочитал, что в плен сдались такие полководцы, как генерал Ямасита, его собственные переживания отошли на задний план. Если уж сам Ямасита сдался…

Иначе воспринимал всё Савада. Он снова ожил, охотно комментировал газетные сообщения, хотя вести с родины были малоутешительными. Механик заучил уже несколько десятков русских слов и пытался сам разговаривать с русскими мастерами. Он уверенно управлялся с бетономешалкой — взвод теперь вел кладку стен. Довольные старательной работой механика, русские мастера угощали его махоркой.

Махорка. Все привыкли к этому крепчайшему зелью и ловко свертывали папиросы-самокрутки.

Куда труднее было приноровиться к морозам. Какие адские холода! С наступлением зимы работа пошла медленнее, и кладка застопорилась.

Эдано гордился тем, что научился класть стены. Он был самолюбив и не хотел отставать от своих подчиненных. Правда, случалось, что русский мастер, укоризненно покачав головой, ломал кладку. Приходилось прибегать к помощи Савады, как переводчика.

Офицеры заметно изменили свое отношение к Эдано. С ним разговаривали теперь более грубо, пренебрежительно, но никто, однако, не смел поднять на него руку: всех останавливала атлетическая фигура Ичиро и решительное выражение лица. Впрочем, после того как русские офицеры объявили о судебной ответственности за побои, даже самые скорые на расправу офицеры предпочитали не давать волю рукам.

Однажды, возвратясь в казарму, Эдано нашел на одеяле записку:

“Если будешь выслуживаться перед русскими, домой не доедешь. Утопим в море”.

Эдано возмутился. Негодяи! Он тут же построил взвод и громко, чтобы все остальные слышали тоже, заявил:

— Сегодня мне подбросили записку. Какой-то негодяй угрожает мне за то, что я хочу честно работать. Это писал подлый трус. Пусть он придет и открыто скажет мне, что я неправ. Всё, разойдись!

Разумеется, автор записки не захотел себя обнаружить.

А вечером, взволнованный последними событиями, Савада поделился с другом своими соображениями:

— Понимаешь, Ичиро, бить теперь солдат стали меньше, побаиваются русских. Но вот что происходит. В четвертой роте солдат заявил, что нечего мелким начальникам, да и самим господам офицерам лодырничать. В тот же вечер его ударили поленом по голове. Русским сказали, что он сам виноват, упал со сходен.

— Ну и что?

— Будь осторожнее. Во взводе все за тебя. Разве только вот Нагано. Что-то он с Хоммой шептался. Не оказались бы они одного поля ягода.

— Мне нечего бояться. Я сумею за себя достоять, — угрюмо ответил Эдано.

6

Гуров вызвал к себе Эдано.

— Что это за записку вам вчера подбросили?

Эдано удивился. От кого он мог узнать историю с запиской? Неужели Савада сказал?

— Да так, господин офицер, ерунда. Собака, которая много лет лает, не кусается.

— Эта пословица не всегда верна. А если это, так сказать, коллективное послание? Ну, не хотите говорить, не надо. Меня интересует другое. Почему на общих беседах вы избегаете откровенного разговора со мной?

— Многие вещи мне кажутся только пропагандой, господин офицер!

— Почему так думаете?

Эдано уперся глазами в пол.

— Вот вы говорили о тех, кто наживался на войне… Дзайбацу, может быть, не знаю. Но при чем здесь его величество?

— Но император действительно самый богатый человек в Японии. Его состояние перед войной составляло тридцать миллиардов иен, а за годы войны выросло в два с половиной раза. Это официальные данные, — сказал Гуров. — По-вашему, и войну Япония вела справедливую?

— Иначе его величество не разрешил бы её, — уклончиво ответил Эдано. — Мы воевали за освобождение народов Азии, — уже увереннее продолжал он.

— Та-ак. А от кого, по-вашему, Япония освободила Корею? Почему ваша армия пятнадцать лет воевала против Китая? А знаете ли вы, что после того, как русские рабочие и крестьяне свергли царя и буржуазию, ваше правительство послало японские войска сюда, на русский Дальний Восток?

— Знаю, господин офицер. Тогда здесь погиб мой дядя Ивао.

— Дядя погиб? А кто звал сюда вашего дядю? Какой-то японский офицер тогда зарубил саблей моего отца — мирного крестьянина, инвалида мировой войны. Разве хоть один русский солдат был на японской земле с оружием в руках?.. Разве мы дали повод для нападения на нас?..

— Не думал об этом, господин офицер. Приказ японский воин должен выполнять беспрекословно.

— Вот вы как рассуждаете? Вы такой верноподданный, и вам же угрожают расправой. Это не кажется вам странным?

— Не могу представить себе, кто это мне угрожает… Какие-то негодяи. Я работаю вместе с солдатами. Кому-то это не нравится.

— Вот видите, у вас есть совесть: вам стыдно даром есть хлеб. Но не все думают так, как вы. А у нас в стране людей, которые не работают, называют дармоедами. А как вы считаете: у ваших помещиков и капиталистов есть мозоли на руках?

— Думаю, что нет, — Эдано улыбнулся. — Но ведь, господин офицер, мозолей нет и у врачей, ученых, инженеров, артистов.

— Правильно! — согласился Гуров. — Они работают, приносят пользу другим образом. Дармоедами их не назовешь… Ну, когда-нибудь продолжим разговор. Сейчас время позднее. Вот возьмите эти две книжки. Почитайте на досуге. Потом расскажете, что вам непонятно или с чем не согласны.

— Слушаюсь, господин офицер!

— Да я не приказываю. Если не хотите…

— Прочту обязательно, господин офицер!

Гуров после ухода Эдано долго ходил по кабинету. Плохо он ещё работает, что-то упустил… Проводил беседы, слушали… А пытался ли выяснить, как его поняли? Довольствовался стереотипно вежливыми ответами: “Хорошо, спасибо”. Эдано, видно, — честный парень. Но не во всём себе отдает отчет. А вот ефрейтор у бетономешалки, который рассказал о записке? Не просто было ему решиться на такой ход… Молодец ефрейтор! Значит, Эдано дорог солдатам. То-то хитрый Мори предлагает снять его со взвода.

Вернувшись в казарму, Эдано разыскал Саваду:

— Это ты доложил русскому офицеру о записке?

— Я.

— Кто тебя просил об этом?

— Я сам решил, что так будет лучше, — ответил спокойно Савада. — Мы с тобой миновали девять смертей, и я не хочу, чтобы какие-то мерзавцы ухлопали тебя здесь.

— Один идиот написал, а ты панику разводишь?

— Таких идиотов здесь немало. Вспомни ту сволочь, Миуру… Разве он был один?

— Я приказываю тебе не вмешиваться в мои дела!

— А-а… — махнул с досадой рукой механик. — Когда только у тебя голова начнет работать. Не для каски же она создана.

Савада, сам не зная того, был прав. В батальоне начала свою подпольную деятельность “Чисакура” — “Кровавая вишня”. Хомма — Тарада стал её организатором, а Нисино тайным вдохновителем. В организацию отбирали тщательно, после долгой проверки, клятву писали кровью. Покушение на солдата из четвертой роты и угрожающая записка Эдано были первыми шагами “Кровавой вишни”.

Вскоре Эдано пришлось убедиться — с ним не шутят. К концу года их взвод оказался первым по трудовым показателям. Капитан Мори, Нисино и их единомышленники бесились из-за этого: им всё труднее становилось объяснять плохую работу других подразделений. Пугала и кропотливая работа Гурова, который нащупывал дорогу к сердцам пленных. Она грозила разрушить воздвигаемою заговорщиками плотину между солдатами и правдой.

Под Новый год командование батальона устроило для пленных вечер. В батальоне оказалось немало танцоров, певцов, рассказчиков, поэтов. Нашлись даже акробаты и фокусник. Эдано выступил в силовой борьбе. Он побеждал своих противников под азартные выкрики всего зала. Капитан Мори не без самодовольства поглядывал на русских офицеров.

Адзума читал стихи собственного сочинения. Когда он закончил и аплодисменты стихли, Гуров громко спросил молодого поэта:

— Вы знаете стихи Ёсано Акико?

— Так точно! — ответил Адзума.

— Вы помните ее стихотворение брату?

Адзума смутился:

— Очень хорошо помню, — ответил он.

— Так просим его прочесть! — Гуров захлопал в ладоши, и весь “зал” дружно поддержал его, довольный, что русский офицер слышал о их соотечественнице-поэтессе.

Адзума, — сказав, что стихотворение написано ещё в 1904 году, крепнущим с каждой строкой голосом читал:

С подмостков неслись горькие, бьющие по сердцам слова. Все смолкли. Казалось, устами этого худощавого пленного с каждым говорила мать, жена, сестра…

Строки неизвестного стихотворения взбудоражили Эдано. Какие слова! И это писала женщина! Где она нашла мужество, чтобы решиться высказать горькую правду ещё сорок лет назад? Значит, это о её стихах говорил Адзума ещё в Муданьцзяне.

А со сцены неслись призывы:

Когда Адзума замолк и молча стоял, вытянув руки по швам, в зале ещё несколько мгновений царило безмолвие. Первыми захлопали советские офицеры, за ними сначала робко, а потом всё громче стали аплодировать и японские солдаты. Капитан Мори поднялся с места и, не оглядываясь, зашагал к выходу. За ним вышло ещё несколько офицеров. Остальные остались. Нисино в душе осуждал поступок Мори: свои чувства здесь следует скрывать.

После концерта Эдано долго не мог успокоиться. Хотелось побыть одному. Он накинул шубу и вышел в темноту морозной ночи. Высоко в глубине неба мерцали звезды, такие далекие… Снег поскрипывал при каждом шаге. Чужое холодное небо, снег…

Внезапно за углом казармы раздался крик. Эдано сбросил шубу и в несколько прыжков оказался там. В свете луны он увидел двух человек с закрытыми полотенцами лицами, склонившихся над третьим, лежащим на снегу. Эдано рванулся на помощь. Нападающие скрылись в темноте. Эдано приподнял избитого — это был Адзума.

— Кто это? И за что они тебя?

— Не знаю, кто такие, командир, — вытирая лицо, ответил поэт. — Спасибо за помощь.

Эдано поднял шубу.

— Кто это все-таки?

— Лица были закрыты. Один сказал: “Это тебе за стихи”. А я при чем? Мне русский офицер приказал их читать! — оправдывался перепуганный поэт.

— Да не трясись ты. Надо было мне хоть одного мерзавца задержать и разделаться с ним как следует!

— Нет, нет. С ними опасно связываться. Ведь они и убить могут.

— Убить? Могут, если мы позволим себя убивать…

* * *

Через несколько дней после сигнала на обед, когда все устремились к месту построения, Эдано зашел проверить печь-жаровню на первом этаже. Около неё обычно отогревались во время перекуров. Печь оказалась в порядке, и Эдано заторопился к выходу. Но едва он шагнул в подъезд, как его оглушил страшный удар по голове. Откуда-то с высоты на него свалился кирпич. Хотя шапка и смягчила удар, Эдано с залитым кровью лицом упал на покрытый льдом деревянный настил.

Он сразу пополз к выходу, инстинктивно стараясь уйти подальше от опасности. Но силы оставили его, и слабеющие пальцы только бессильно скребли лед. Уже теряя сознание, он услышал голос Савады:

— Господин унтер-офицер? Взвод ждет!

“Друг…” — успели шепнуть губы Эдано, и он потерял сознание.

 

Глава седьмая

1

Очнувшись, Эдано не в силах был открыть глаза. “Неужели ослеп?” — со страхом подумал он. Какие-то люди ходили вокруг него, слышалась русская речь. Потом его подняли и понесли. На лицо легла мягкая маска с приторно-сладковатым запахом. Он хотел сбросить её, крикнуть “не надо!”, но губы только беззвучно шевельнулись.

И снова мрак забытья.

Первое, что услышал потом Эдано, был звук шагов. Кто-то осторожно подошел к нему и взял за руку, прослушивая пульс. Он с трудом, словно чужие, приподнял веки. “Вижу!” — сразу легче стало на сердце. Эдано открыл глаза пошире. Оказалось, что он лежит на койке, а рядом сидит русская женщина в белом халате. Она ободряюще улыбнулась и что-то сказала, но Эдано не понял. Голова у наго была точно свинцовая, и ноющая боль сверлила мозг.

Женщина улыбнулась и, заглянув в бумажку, повторила:

— Мидзу? Воды?..

Эдано согласно опустил веки, только сейчас почувствовав, что мучит его жажда. Она принесла холодного чая и начала поить его с ложки. Когда стакан опустел, она снова посмотрела в бумажку и произнесла: “Всё хорошо. Двигаться нельзя”. Уходя, она сказала стоявшему в дверях санитару: “ Выкарабкался парень. Будет жить!” Но этого Эдано не понял. Он закрыл глаза и сразу уснул.

На следующий день он внимательно осмотрелся. В палате их было пятеро. Он и четверо русских. Две койки стояли пустые. Эдано долго лежал с открытыми глазами, вспоминая, как произошло с ним несчастье. Нет, кирпич не сам упал. Его кто-то сбросил, целясь именно в него. Значит, прав был Савада. Нельзя полагаться на одного себя. Но кто же был наверху? И вдруг мелькнула переходящая в уверенность догадка: “Нагано!” Да, именно он. Незадолго до обеда Нагано отпросился в соседний взвод, работающий в другом крыле здания. Если он, тогда всё проще. Это месть человека, неспособного отплатить за обиду встретившись лицом к лицу. В таком случае предупреждения Савады — пустые домыслы.

Эдано не помнил, чтобы о нём когда-нибудь так заботились. Разве что в детстве, когда жив был отец. Его здесь ничем не выделяли среди остальных больных, русских: одинаковое питание, те же лекарства, одна и та же предупредительная заботливость по отношению ко всем. Масло, молоко — эти продукты он и дома не часто видел. Жаль, что женщина-врач не знает японского языка! Эдано выразил бы ей свою глубокую благодарность. Он понимал: русские спасли ему жизнь.

С каждым днем у него прибавлялось сил. Соседи по палате пытались разговаривать с ним, объясняли что-то жестами. Теперь Эдано искренне улыбался, когда его окликали с соседних коек: “Дмитро!” Немножко странно звучит его имя по-русски, но он к нему привык. Когда никого из медиков не было в палате, ему тайком протягивали сигарету с непривычно длинным бумажным мундштуком. И Эдано так же, как и остальные, курил тайком, пугался и поспешно разгонял дым рукой, заслышав в коридоре шаги медсестры. И так же, как русские больные, делал невинное лицо, когда медсестра укоризненно качала головой. С радушием, трогавшим Эдано до слез, соседи по палате делились с ним гостинцами, которые передавали им родственники.

Прошла ещё неделя, и вот в дверях палаты появились улыбающиеся Савада и русский офицер Гуров. Странно было видеть их в белых больничных халатах. Они подошли, поздоровались и положили какие-то свертки на тумбочку.

— Это от нас всех, — пояснил Савада. — Ну, как себя чувствуешь?

— Спасибо. Тут прекрасно лечат. Благодарю, что проведали, — Эдано почувствовал, что в уголках глаз закипают готовые сорваться слезы, и поспешно отвернулся, смущаясь и часто моргая.

— Ничего, Эдано, вы непременно поправитесь, — сказал Гуров. — И надо же случиться такому несчастью!

— А как в батальоне, господин офицер?

— Всё нормально. До вашего возвращения взводным поставили Адзуму. Трудновато ему, но старается.

— Ещё как, — подтвердил Савада. — Все стараемся, чтобы не хуже, чем при тебе, было.

— Может, вам что-нибудь надо? — спросил Гуров.

— Нет, нет. Спасибо. Все прекрасно. Я только сожалею, что не могу сказать слов благодарности. Женщина-врач дала мне несколько слов в переводе на русский, — показал он листок бумаги и старательно прочел: — “Да, нет, дай, вода, спать”… Но ведь этого мало.

— Ты сделал колоссальные успехи! — пошутил Савада.

— Эта женщина — майор медицинской службы, — ответил Гуров. — Вы в военном госпитале.

— Майор?! — поразился Эдано. — Сколько же мне придется отработать за своё лечение?

— Э-э… Отстал ты, — упрекнул своего друга Савада. — В Советском Союзе лечат бесплатно.

— Бесплатно?!

— Да, — подтвердил Гуров. — Вы действительно немного отстали. Савада-сан у нас теперь хороший общественник. Возглавляет “Томонокай” — общество “Друзей газеты” у нас в батальоне. Теперь в каждом взводе проводятся громкие читки и обсуждения. Вот друзья газеты и объединились. Я и вам газеты принес, Эдано-сан. Теперь у вас много свободного времени. А вот тут, — подал он тетрадь, — небольшой словарь. Специально для больных. Ну, разговаривайте, а я пойду проведаю одного товарища.

Уже собираясь уходить, он нагнулся к Эдано и, пытливо всматриваясь в его глаза, спросил:

— С вами действительно был несчастный случай, как нам доложили, иди…

— Несчастный случай, господин офицер! — твердо ответил Эдано.

Гуров вышел, и теперь над больным склонился Савада.

— Меня ты не обманешь. Какой к дьяволу несчастный случай! Ты не догадываешься, кто это?.. Те, кто писал.

Эдано слабо улыбнулся:

— Опять тебе страхи мерещатся. Это… личная месть.

— Нагано?

— Больше наверху никого не было. Нагано отпросился в соседний взвод и, наварное, не ушел.

— Нагано! Да, конечно, он. Но только это не месть, — волнуясь, заговорил Савада. — Он трус и не решился бы сам на такое. Тут опаснее…

— Ерунда. Что еще может быть?

— А солдат из четвертой роты? А случай с Адзумой? Ладно, мы не дадим себя запугать. И нашему терпению придет конец. Здесь нет кэмпейтай и военных трибуналов.

— Довольно об этом, — взмолился Эдано. — Расскажи лучше, как идет у вас работа?

— Да говорили же тебе, нормально. Только морозы адские. Да, — оживился он. — Тебя ведь привезли сюда на машине майора Попова.

— Странные они люди, русские! — задумчиво ответил Эдано.

— Странные? Нет, друг, просто хорошие люди. Мы в армии отвыкли от человеческого отношения. Да и откуда ему быть у нас.

Вошла сестра и решительно произнесла:

— Кончайте разговор. Больше нельзя!

И рассмеялась, когда Савада вскочил и, поклонившись, скороговоркой выпалил:

— Ничего. Спасибо, диевучка! Хоросо. Спасибо. До сидания!

На этом запас подходящих слов у него кончился, и он, пожав руку Эдано и поклонившись всем остальным, степенно вышел из палаты.

“Хорошие люди, — раздумывал над словами друга Эдачо. — Да, хорошие. Но почему у нас так враждебно к ним относятся? Надо понять… Савада, пожалуй, прав. У него более верный взгляд на людей. А я всегда что-то путаю, ошибаюсь”.

Эдано устало закрыл глаза и незаметно уснул.

2

Несколько дней подряд он читал газеты, номер за номером. В первую очередь прочитал всё, что писалось о Советском Союзе и жизни его народа. И то, что он узнавал, казалось иногда просто невероятным. Так вот как устроена Советская Россия! Без помещиков, без богачей. Все должны работать. Нет безработных, нет батраков. Бесплатное образование. Бесплатное лечение, обеспеченная старость…

Раньше Эдано ни за что не поверил бы этому: кто станет лечить бесплатно? Только его дед иногда не брал денег с бедных. А у русских действительно лечат бесплатно. Значит, и всё остальное правда…

Как-то, проснувшись, Эдано увидел, что занята одна из пустовавших коек. На ней лежал человек, укрытый с головой одеялом. Одна нога у него была подвешена к специальной стойке. “Сломана”, — догадался Эдано.

Медсестра, пришедшая измерять температуру, склонилась над Эдано с градусником в руках и, показывая то на Эдано, то на нового больного, сказала: “Аната, аната”. Это было единственное слово, которое она знала, но Эдано понял, что новый больной — его соотечественник. Медсестра жестами объяснила, что новичку переливали кровь.

Эдано обрадовался: наконец-то он сможет разговаривать, избавится от тяготившего его одиночества! Как только сестра ушла, Эдано рискнул встать. Хватаясь за спинки кроватей, он подошел к постели новичка и приподнял одеяло.

— Нагано! — чуть не вскрикнул он.

В голове у него зашумело, перед глазами поплыли круги, и он тяжело осел на пол. На шум вбежала сестра, всплеснула руками и бросилась к нему.

“Нагано! Что с ним случилось? — размышлял Эдано, когда слабость прошла. — Нечего сказать, хорошее соседство”.

Впрочем, теперь он как краб с оторванной клешней. И такой скотине русские дали свою кровь! Уму непостижимо… Мелькнула мысль, а чем же он сам лучше Нагано для русских? “Да пока ничем не лучше, — подумал он. — Пока…”

И он снова взялся за газеты, без конца перечитывал их и открывал для себя много интересного. Так вот почему у них такие широкие поля! Как они с Савадой удивлялись этому, глядя из окна вагона. А какие ужасные зверства творила императорская армия здесь, в Сибири, когда Эдано и на свете не было! Подумать страшно…

Прошла неделя, и вновь в дверях палаты появился сияющий Савада. На этот раз вдвоем с Адзумой.

— Как же вас пустили одних?

— А что? — удивился Савада. — Дорогу я знаю.

— И никто из русских не задержал вас?

— Нас?.. — рассмеялся Савада. — А чего им опасаться? Да если бы кто и захотел сбежать — он был бы последним идиотом. Море не переплывешь, а бежать в Китай… У китайцев к нам большой счет. Большой и справедливый.

— Скорей поправляйтесь, командир! — вмешался Адзума. — Весь взвод шлет вам почтительные приветы. Нам трудно без вас.

— Ну, а тебе больше не попадались те типы с полотенцами на лицах?

Адзума помрачнел.

— Нет, командир. — И, понизив голос, добавил: — Я один не хожу.

— Вот как?

— Да. И Саваду одного не пускаем. Он у нас теперь видный человек. Руководитель “Томонакай”. Но, как говорят: бывает и каппа тонет.

— Серьезные, значит, у вас дела?

— Серьезные… А он как себя чувствует? — шепотом спросил Адзума, кивнув в сторону Нагано.

— Ещё плох. Ему здесь делали переливание крови.

— Дали свою кровь? Не может быть! — поразился Адзума.

— У них всё может быть. А как он умудрился ногу сломать?

— Упал с лесов. Поленился сколоть лёд и поскользнулся, — разъяснил Савада.

— Действительно сам упал?

— Сам. Ты с ним разговаривал?

— Нет. Один раз он посмотрел в мою сторону и отвернулся. Ты к нему подойдешь?

— И не собираюсь. Ему добрые слова говорить — все равно что шептать молитву в лошадиные уши. К нему подойдет Адзума-сан. Он обязан проведать своего подчиненного.

— Пойди к нему, Адзума! — сказал Эдано.

— Слушаюсь, командир, — по привычке ответил Адзума и осторожно двинулся к койке Нагано.

— Слушай, с ним действительно несчастный случай? — снова стал допытываться Эдано.

— Спросить больше тебе не о чем, что ли? — насупился Савада.

— Газеты свежие принес? — улыбнулся Эдано.

— Принес. А ты их читаешь?

— Читаю… Так читаю — голова пухнет.

Свежие газеты породили у Эдано новые мысли. Автор одной из статей, ссылаясь на труды японских ученых, рассказывал историю императорского дома. Оказывается, некоторые императоры умирали, не имея потомков, поэтому не может быть и речи о “непрерывности” императорского рода. Были императоры, которые кончали жизнь нищими, собирая милостыню на улицах своей столицы. Сёгуны убивали их, бросали в тюрьмы. В шестнадцатом веке тело императора Го-Цуци сорок дней валялось у дворцовых ворот. После его смерти в Японии двадцать лет не было императора.

Эдано снова перечитал статью. Не может быть!.. Ну, а если даже и так? Разве не менее удивительные истории и приключения происходили с богами? Как забыл об этом автор статьи? А остальное правильно. На его родине действительно счастлив тот, у кого есть большие деньги. Только таких немного. Вот в их поселке, пожалуй, один помещик Тарада.

3

Эдано уже ходит. Все в госпитале зовут его Дмитро — и он уже привык к этому имени. Он тщательно записывает и зубрит русские слова, а потом, подражая Саваде, так же смело применяет их.

Нагано тоже стало лучше, и после долгих колебаний Эдано однажды подошел к нему.

— Ну, как себя чувствуешь, Нагано?

Тот растерялся и, с опозданием отведя в сторону глаза, глухо ответил:

— Спасибо. Теперь хорошо!

— Да, ты теперь гораздо лучше выглядишь Русская кровь пошла тебе на пользу!

— Не понимаю, какая кровь?

— Ты потерял много крови, и когда тебя привезли в госпиталь, сделали переливание. Японской крови у них не было. Так что ты теперь немножко русский. Подумай над этим! — шутит Эдано и отходит.

А через день снова разговор.

— Я знаю, это ты бросил в меня кирпич. Ты так сильно меня ненавидишь?

Долгое молчание. И потом глухие, тяжелые, как камни, слова:

— Нет… Мне приказали…

— Приказали! — Кровь прилила к лицу Эдано, и он нагнулся над больным. — Кто приказал?

— Этого я не скажу. С меня взяли клятву. За разглашение — смерть.

— Как ты мог? Своего же командира.

— Меня тоже сбросили с лесов. Так что ты отомщен! — Губы Нагано горько покривились.

— Свои? Не может быть! Кто?

— Свои толкнули, из взвода, а кто — я не успел заметить.

Растерянный Эдано отходит. Вот оно что! В батальоне настоящая борьба — тайная и беспощадная. Но кто же приказал убить его, Эдано?.. А Савада сказал, что с Нагаио несчастный случай. Может, он не знает?

Впервые за время болезни Эдано захотелось поскорее попасть в свой взвод.

Его теперь по-настоящему заинтересовал Нагано.

— Хочешь закурить?

Нагано оживился:

— А разве можно?

— Мы курим тайком. Бери! — протягивает Эдано папиросу.

— Русская!

— Угостили. Тебе теперь только такие и курить. В тебе же русская кровь! — опять шутит Эдано.

— Да, — жадно затягивается Нагано. — Свои хотели убить, а чужие дали кровь, чтобы спасти меня.

— Ты ведь тоже хотел меня убить.

Нагано молчит, торопливо вдыхая дым.

— Кто твой отец?

— Крестьянин. Из префектуры Фукуока.

— Богатый?

— Нет. Арендатор. Я батрачил, — вдруг горячо заговорил Нагано. — Только в армии и начал есть досыта. Когда стал летчиком, впервые почувствовал себя человеком. Меня всю жизнь били. Знаешь, как били? Я терпел. Терпел и ждал — наступит время, когда и я буду бить. Такова жизнь. Или тебя бьют, или ты.

— А вот у русских всё иначе. Разве ты видел, чтобы кто-нибудь из них избивал другого?

— Не знаю. Что мне до них.

— А если тебе снова прикажут кинуть в меня кирпич?

— Нет. Пусть сами. Я им не помощник. Я тоже хочу жить. Можешь доложить русским, что это я тебя…

— Дурак!

— Оставь меня в покое. — Нагано насупился и умолк.

На окнах госпиталя, среди морозных узоров, появились проталины, светлые пятнышки, сквозь которые в палату заглядывали веселые лучи солнца. Такой лучик регулярно будил Эдано по утрам и радовал, как добрый вестник дня. Потом пятнышки на стеклах стали шире и шире. Окна сверху украсились бахромой сосулек. А прошло ещё немного времени, и сосульки стали плакать. Капли-слезы стремительно укорачивали жизнь сосулек, и они начали падать с тихим жалобным звоном.

Эдано в теплые дни выходил во двор госпиталя, жадно дышал воздухом, в котором уже чувствовались запахи весны. Снег исчез. Только у заборов и штакетника лежали ещё тающие грязно-черные сугробы — всё, что осталось от блестящего когда-то зимнего наряда…

Эдано совсем окреп и недоумевал: зачем его, здорового человека, держат в больничной палате? Вчера ему сказали, что выпишут через неделю. Но и потом целый месяц ему запрещено работать.

Савада аккуратно навещал друга каждое воскресенье. Сегодня Эдано встретил его во дворе.

— Молодец! Уже здоров? — обрадовался механик.

— Да. Но отпустят только через неделю.

— Ничего. Совсем недолго.

Они сели на скамейку и больше молчали, чем говорили. Эдано обратил внимание, что его друг загрустил.

— Что тебя беспокоит? — спросил он.

— Дом, семья. Как они там: живы, нет? У нас прошел слух, что скоро разрешат переписку через Красный Крест.

— Я тоже хотел бы получить весточку от деда. Он ведь не знает, что я жив. Камикадзе… А ты знаешь, что Нагано столкнули с лесов? — неожиданно спросил Эдано.

— Вот как? — искренне удивился Савада. — Не знал. Значит, кто-то меня опередил. Есть и у нас верные друзья, — хлопнул себя по колену Савада. — И становится их всё больше…

Эдано, лежа на койке, листал газеты. Бросился в глаза крупный шрифт заголовка: “Император Японии человек, а не бог”. “Заявление императора Хирохито об отказе от божественного происхождения”. На фотографии невысокий человек в обычном пальто и примятой фетровой шляпе. Подпись — “Император Хирохито осматривает жилые кварталы Токио, разрушенные авиацией”.

Эдано лихорадочно пробежал статью глазами, вгляделся в лицо человека на фотографии.

Да, конечно, это он. Портреты императора висели в школе, в авиаучилище и в штабе отряда. Император был изображен на белом коне в сверкающей фельдмаршальской форме. Там он выглядел богом…

“Значит, всё было обманом, — горько подумал Эдано. — Позолоченная мишура. За что же погибли мои друзья? Кому нужны были такие жертвы, столько крови?”

Он схватился за голову и застонал. Впереди снова была ночь без сна, с горькими, растравляющими душу мыслями.

— Что, Дмитро, голова заболела? — услышал он сочувственный голос соседа-русского…

4

В батальон он вернулся, как в родной дом. Ого, как без него украсили помещение и двор!

Все во взводе рады его возвращению. Эдано внимательно всматривается в лица, старается угадать, кто же отомстил за него Нагано? Но это невозможно.

В тот же день Эдано отправился к Гурову.

— О, совсем молодцом! — сказал старший лейтенант, поздравив его с возвращением.

— Господин офицер, — волнуясь, начал Эдано, — я от всего сердца благодарен вам за заботу. Мне спасли жизнь, и я никогда этого не забуду.

— Ладно! — Гуров усадил гостя — Как самочувствие? Книжки читали? Газеты?

— Спасибо, читал. Читал и думал. В жизни я столько не думал! Мне до сих пор многое непонятно. Но главное я понял: нас наши же правители подло обманули, когда послали на войну. Скажите откровенно, вашего отца, как вы говорили, зарубил японский офицер. Неужели вы не ненавидите нас, японцев?

— Нет, — посерьезнел Гуров. — Я ненавижу японских империалистов, фашистов, тех, кто принес горе моему народу. Но у меня нет ненависти к простым людям вашей страны, Эдано. У советских людей нет чувства национальной вражды!

— Да… вы правы. Вот меня лечили. Нагано дали кровь. Никто нас не оскорблял. Это так…

* * *

Через несколько дней Эдано вышел на построение батальона. Адзума со вздохом облегчения стал в строй. Обычное, каждодневное построение. Но сегодня его течение нарушил сам капитан Мори. Выслушав рапорты, он подал команду “вольно” и неожиданно для всех произнес речь:

— Господа офицеры и солдаты! У нас большая радость. Нам удалось получить танку, которую я сейчас прочту вам. Она написана в первый день Нового года самим его величеством. Внимание!

Он достал листок бумаги и, держа его на широко раскрытых ладонях обеих рук, торжественно прочитал:

“Значит, пусть люди не меняются? — думал Эдано. — Пусть всё остается, как прежде? Кровь народа, жертвы… И ничего не должно измениться?”

Капитан Мори выпрямился и подал команду:

— Поворот с почтительным поклоном!

— Отставить! — вдруг скомандовал своему взводу Эдано.

Несколько минут назад он сам не думал, что сделает это.

И уж совсем не ожидал такого Мори. Выпучив глаза, капитан смотрел, как среди полусогнутых спин стоял ровный квадрат людей, не выполнивших его команды.

— Как ты посмел, мерзавец! — заорал он.

— Поклоняются только богам, а его величество сам заявил, что он не потомок богов! — отчеканил побледневший Эдано. Он был готов на всё. “Пусть только посмеет ударить”, — думал он сжимая руки в кулаки. Строй взвода нарушился, и солдаты образовали полукольцо вокруг своего командира…

— Снимаю тебя со взвода, предатель! — задохнулся капитан.

— Мы другого командира не примем! — раздался за спиной Эдано голос Савады.

— Бунт! — выкрикнул капитан и, рванув ворот кителя, чуть не бегом бросился в штаб.

Строй батальона замер, и только через несколько минут растерявшиеся командиры подразделений решили развести людей.

Майор Попов был крайне удивлен, когда обычно сдержанный Мори ворвался к нему в кабинет и начал горячо говорить по-японски. “Опять ЧП? Только этого не хватало!”

— Гуров! — крикнул майор своему помощнику, сидевшему за фанерной перегородкой. — Зайдите. Опять какая-то история!

К приходу Гурова капитан Мори несколько овладел собой и вежливо попросил старшего лейтенанта перевести его слова майору.

— Я требую, — заявил он, — снять с командования взводом унтер-офицера Эдано.

“Фу, значит ничего серьезного”, — облегченно вздохнул майор Попов и сказал:

— Требовать здесь вы не имеете права!

— Извините, господин майор. Я прошу утвердить мой приказ о снятии с командования взводом унтер-офицера Эдано!

— Но почему? Это же лучший взвод!

— Он не выполнил моего приказа, господин майор!

— Какого приказа?

Капитан замялся:

— Во время построения. Он… отменил команду о поклоне в сторону дворца его величества!

— Понятно! — Майор поднялся. — Третий взвод работает лучше остальных, и это для нас главное. Что касается поклонения, то это, насколько я понимаю, религия. В нашей стране гарантирована свобода религиозных убеждений. Кто хочет — верует, не хочет — нет.

— Тогда, господин майор, — вытянулся Мори, — я не смогу командовать батальоном.

— Пожалуйста! — равнодушно сказал майор. — Мы отправим вас в офицерский лагерь.

Мори опешил. Как? Русские спокойно отказываются от его услуг?

Нет, он перехватил.

— Извините, пожалуйста. Я погорячился, — совсем тихо произнес капитан.

— Я хотел бы, — сдержанно, но сурово произнес майор, — чтобы с такой же горячностью вы боролись за трудовую дисциплину.

— Я постараюсь, господин майор! — щелкнул каблуками Мори и вышел.

Майор Попов проводил его взглядом.

— Видал, каков гусь! Не может командовать. Надо, пожалуй, заменить его. Как вы думаете, Гуров?

— Это не к спеху, товарищ майор. Радует, что целый взвод отказался от этой унизительной церемонии. Сами дошли. Молодцы. Вы правильно не дали в обиду Эдано.

— На построении был Мишин, — вспомнил майор. — Позовите-ка его!

— Что там произошло у вас на построении, капитан? — спросил майор, когда Мишин явился.

— Так, какая-то заварушка между ними. Сначала этот Мори по бумажке что-то читал, потом они как всегда показали нам зады, кланяясь своему богу. Смотрю — один взвод как стоял, так и стоит. Ну, Мори заорал, как будто его шилом кольнули, бросился к взводу, а от него побежал к вам. Вот и всё.

— Всё? — нахмурился майор. — Эх, капитан, капитан! У людей мозги начали шевелиться. А вы ничего не увидели!

Разговоры о третьем взводе не стихали весь день. Взвод держался независимо и дружно. Попробуй тронь хоть одного! Всех в батальоне поразило, что командир взвода не понес никакого наказания Значит, не так всемогущи теперь их начальники.

Разговор о третьем взводе состоялся и у Мори с Нисино. Нисино держался независимо, свыкся уже со своим положением и окончательно уверился, что ему не угрожает опасность.

— Что делает ваша хваленая “Чисакура”? — язвил капитан. — Только совещается в отхожем месте? Конспираторы. Вам клятву надо было писать не кровью, а…

— Вы неправы, капитан, и сами это понимаете! — спокойно возразил Нисино.

— Я неправ? — ещё больше взъярится Мори. — Вы не смогли убрать Эдано — и вот результат. Это дело вы должны довести до конца! — решительно потребовал он.

— Опасно. Все поймут, что это кара за сегодняшнее.

— А я этого именно и хочу. Пусть знают, что и здесь за ослушание ожидает тяжкая кара!

— Но русские тоже догадаются.

— Конечно. А доказать ничего не смогут. Мы объясним, что это был стихийный акт мести солдат, возмущенных неслыханным оскорблением. Прикончите мерзавца сегодня же!

— Сегодня невозможно, Мори-сан, — возразил Нисино. — Не раньше чем через два дня, когда всё успокоится. И потом вы плохой психолог, капитан, — заговорил Нисино непривычным для Мори тоном превосходства. — “Чисакура” — не подчиненное вам подразделение, а организация патриотов.

— Как вы со мной разговариваете, старший унтер-офицер! — возмутился Мори.

— Спокойнее, капитан! — надменно произнес Нисино. — Моего настоящего звания вы не знаете, поэтому будьте сдержаннее. Вы обратили внимание, что поклон не совершил весь взвод? А Эдано в взводе не был почти всю зиму. Там мутит всех ефрейтор Савада. Он друг Эдано и влияет на этого мальчишку. Вы недооцениваете его роль в “Томонокай”. Господам офицерам было бы полезно присутствовать на читках газет, а не игнорировать их.

Нисино помолчал, потом решительно произнес:

— Убьем Саваду. Нужно было его тогда пристукнуть вместо Эдано. Не разобрались. А с русскими, капитан, придется объясняться вам!

— Объяснюсь! — уже как равный равному ответил Мори. — Батальон поддержит нас.

— Боюсь, как бы вы не ошиблись и в этом, — с сомнением заметил Нисино. — Вы многого не замечаете, капитан Мори. Например, известно ли вам, что кто-то из ваших подчиненных столкнул с лесов Нагано?

Капитан удивленно захлопал глазами, проникаясь невольным уважением к своему переводчику. Он, к огорчению Нисино, действительно был ограниченным человеком.

5

В тот день Эдано пришлось отпустить с работы Адзуму. Поэт, видно, заболел, его знобило. “Отлежусь сегодня, и всё пройдет”, — беспечно ответил он на тревожный вопрос Эдано.

Взвод после обеда ушел на стройку, а Адзуме стало ещё хуже. Он слез со своей койки, находившейся над койкой Савады, и пошел к дневальному раздобыть кипятку.

Выпив чаю, он вернулся назад, но забраться на свою койку не смог и улегся внизу.

Эдано и Савада, вернувшись в казарму, застали Адзуму спящим. Он был весь в липком поту.

— Завтра попросим, чтобы его показали врачу, — решил Эдано. Они вдвоем с механиком раздели больного. Савада тщательно укрыл его своим одеялом и полез наверх, на койку Адзумы.

Глубокой ночью рота была разбужена криком: “Убили!” Все столпились у койки больного: на лице Адзумы лежала накинутая кем-то подушка, а кровь из перерезанного горла залила одеяло и лужицей застывала на полу.

Убийство взбудоражило батальон. Все поняли, что кто-то метил в Саваду и только случайно вместо него погиб Адзума. Эдано, потрясенный смертью товарища, публично поклялся, что если найдет убийцу, то задушит его собственными руками.

О происшествии доложили майору Попову, тот поставил в известность командование. Ожидался приезд следователя.

* * *

Майор Попов, мрачный и строгий, слушал догадки Мори о причинах убийства. Капитан находился в затруднительном положении: новая неудача “Чисакуры” опутала его планы.

— Значит, капитан, вы считаете это убийство актом личной мести? Кто же мог мстить Адзуме? За что?

— Это мне неизвестно, господин майор. В батальоне восемьсот человек.

— Но командир взвода и сослуживцы убитого утверждают, что у Адзумы не было личных врагов.

— Бывают и тайные враги, господин майор. Японцы способны готовить месть годами, как резчик обтачивает камень! Возможно, — высказал своё соображение Мори, — виноват командир взвода. Ведь убитый командовал взводом, когда Эдано находился в госпитале. И хорошо справлялся с обязанностями. Эдано это могло не понравиться.

— Понятно! — Майор поднялся. — Капитан Мори, вы не обеспечили дисциплину и порядок в батальоне. Я отстраняю вас от командования. Как только закончится следствие, вас откомандируют из батальона.

Переживал и Нисино. “Хорошо, — думал он, — что моя койка стоит близко к дневальному. Он подтвердит, что я не вставал в эту ночь… Ах, мерзавцы! — досадовал он на исполнителей его приказа. — Так промахнуться! Впрочем, одной скотиной меньше”.

Когда Нисино вызвали в штаб со описками, он уже был спокоен. Сделав скорбное лицо, он вошел в кабинет майора Попова. Рядом с майором сидел незнакомый переводчику подполковник-пограничник.

— По приказу господина майора прибыл, — доложил Нисино.

Майор молча глядел на него, а подполковник спросил:

— За что же вас понизили в звании, майор Асагава?

Услышав свою подлинную фамилию, Нисино — Асагава от неожиданности выронил папку со списками и потянулся к поясу, но кто-то стиснул его руки.

— Неужели вы, Асагава, приберегли для себя яд? — удивился подполковник. — Столько лет хотел вас увидеть.

Нисино холодно ответил:

— Вы ошибаетесь, господин подполковник. Я — Нисино!

— Ну зачем так мелко лгать? — сказал подполковник. — Ведь мы с вами старые знакомые.

— Я не имел чести вас знать, господин подполковник!

— Ну как же! Заочно давно знакомы. Я Кравченко из Горного погранотряда. Помните? А вот ваша фотография… Но вы измельчали, а? Такой опытный разведчик и пошел в переводчики! Ай-яй-яй! — покачал головой подполковник. Потом распорядился: — Уведите!..

* * *

Майор Попов совещался со своими офицерами, кого назначить вместо Мори. Мишин сидел безразличный к этой проблеме: “Что тут размышлять? Назначить любого, и точка!”

— А знаете, — предложил Гуров. — Давайте пригласим несколько человек из “Томонокай”. Того же Саваду. Пусть скажут, как они думают!

— А что? Не помешает, — согласился майор. — Давайте-ка их сюда.

Савада и двое его помощников с удивлением услышали, что советские офицеры хотят с ними посоветоваться.

— Спросите их, Гуров, может быть, нам назначить унтер-офицера Эдано? — сказал майор.

Неожиданно для майора низкорослый со шрамом на лице ефрейтор Савада смело ответил на исковерканном, но понятном русском языке:

— Нет, господин майор. Невозможно. Эдано мой друг, но нельзя. Нужен офицер.

— Так кого же? — спросил майор Попов.

Вся троица отошла в угол кабинета и заговорила настолько быстро, что Гуров улавливал лишь отдельные слова. Через минуту-другую “прения” закончились, и Савада от имени всех предложил назначить командиром батальона капитана Уэду.

— А ведь правильно они подсказали, товарищ майор! — рассмеялся довольный Гуров. — Именно капитана Уэду!

— Не обменяли бы мы с вами шильце на мыльце! — засомневался майор.

— Не ошибемся. Он инженер, о работе беспокоится, И не солдафон.

— Хороший офицер! — решился подтвердить Савада.

— Ладно! Быть посему! — хлопнул ладонью о стол майор. — Вот ты, ефрейтор, и позови Уэду… Будешь при нем переводчиком. Другого у нас нет. Так, что ли, Гуров?

6

Капитан Уэда был ошеломлен и озадачен назначением на пост командира батальона вместо Мори. Этого он не ожидал и чувствовал, что остальные офицеры — не все, конечно, но большая их часть — неприязненно отнесутся к этому. Причин для этого было много.

С того памятного дня, когда он согласился поехать на машине с громкоговорителем, чтобы собрать остатки отряда Такахаси, в его сознании произошел какой-то надлом. Он понимал, что сделал правильно, что так именно и надо было поступить, и в то же время чувствовал себя неловко перед другими офицерами. Тем более что кто-то из его бывших подчиненных по отряду Такахаси рассказал об этом Мори. Недаром в последнее время Мори стал так холоден по отношению к нему. Поначалу Уэда думал, что причиной этому его разногласия с Мори из-за организации работ. Уэда добросовестно относился к своим обязанностям и старался сделать всё, чтобы стройка шла лучше. Но позже понял, что Мори ему не доверяет. Почему? Не сойдясь близко с офицерами, Уэда не пытался искать более тесных контактов и с солдатами. На собрания пленных он ходил только тогда, когда шли все офицеры, с русскими говорил только по вопросам производства. Но он пристально всматривался во всё происходящее вокруг, многое подмечал и много читал, скрывая это от других.

Он пришел к выводу, что там, в окрестностях Муданьцзяна, поступил правильно. Ведь он не знал, что спасает и свою семью. Жена и сын всё-таки остались живы. И плевать ему в конце концов на этого Мори. Тем более, что вряд ли они теперь когда-нибудь встретятся. Подумать только, поражение ничему не научило таких, как Мори, — тупых, ограниченных вояк, неспособных мыслить здраво.

Собрав командиров подразделений, Уэда заявил:

— Я больше инженер, чем офицер. Поэтому буду требовать добросовестной работы. Учтите — мы не только работаем, но и обучаем наших людей профессиям, нужным в мирное время. Императорской армии больше нет, нашей стране запрещено иметь вооруженные силы, и нужно думать о мире. Наша родина разорена, города разрушены. Многое придется отстраивать заново, и строитель в Японии будет самым нужным человеком. Запомните ещё: ни в какую политику я вмешиваться не буду!

Заявление нового комбата обескуражило старшего унтер-офицера Хомму — Тараду. Надежда установить контакт с новым комбатом рухнула. А ему это было крайне необходимо. Арест Нисино и неожиданное смещение капитана Мори сильно напугали бывшего поручика жандармерии. Вот-вот русские откроют и его истинное лицо. Поэтому Хомма отдал приказ заговорщикам из “Чисакуры” прекратить деятельность, замаскироваться и выдавать себя за демократов.

“Нужно переждать, — решил он. — Смотреть, запоминать, чтобы ни один из смутьянов не ушел от кары, когда вернемся домой. Хомма выполнит свой долг”.

Хомма — Тарада объявил взводу, что он ничего не имеет против, если кто-то не пожелает совершать поклонения, стал настойчиво требовать выполнения трудовых заданий и даже ходил на читки газет. Он стремился завоевать популярность.

Обстановка в батальоне постепенно разрядилась, и стало легче работать. Эдано теперь величал Саваду не иначе, как “высокочтимый начальник”, просил его о “покровительстве и милостях”. Механик отшучивался, но иногда не выдерживал и начинал горячиться, к удовольствию всех во взводе.

К маю взвод Эдано перевыполнил план, и всем им перед строем батальона в торжественной обстановке были вручены заработанные деньги. Двое солдат были посланы в город и накупили там табаку, папирос, сладостей. Люди Эдано ходили по казарме и великодушно угощали всех.

Закончили строить школу. Просторная и светлая, она была делом их рук. В её стенах будут учиться русские дети: сыновья и дочери тех, кто воевал в эту войну, и дети тех, кто не вернулся.

Оказывается, в городе есть улица, которая названа в честь бригадира каменщиков, строившего дома на ней! Возможно ли что-нибудь подобное у них, в Японии?

Осенью они помогали колхозникам капать картошку. Эдано разговорился с пожилой колхозницей, которая работала вместе с ними. “Война — плохо. У меня два сына погибли!” — говорила она. Эдано отвечал: “Да, очень плохо. Войны не надо!”

Оказывается, машина, которую они видели однажды из вагона, называется комбайном. Савада облазил комбайн сверху донизу. Повертел штурвал. Он очень доволен осмотром: машины — его страсть.

— Хорошая машина, — заключил механик. — Только что ей делать у нас? Где ей развернуться на наших полях-полосках? Помещику батраки и арендаторы дешевле обойдутся, чем комбайн… Ну ничего, — хлопает Савада друга по плечу. — Придет время — и на наших полях появятся такие же машины!..

* * *

Советские люди выбирали свой парламент — Верховный Совет. Хомма высказал сомнение: действительно ли кандидаты в депутаты — рабочие, учителя, врачи? Гуров разыскал и пригласил в батальон кандидата в депутаты — рабочего соседнего завода. Тот охотно рассказал о себе, своих товарищах и показал в заключение свои руки. Все увидели, что такие руки могут быть только у человека, много лет имеющего дело с металлом. Кандидат в депутаты спрашивал, есть ли в Японии члены парламента — рабочие.

Все откровенно смеялись над этим вопросом. Савада с горечью признал:

— Кошельками они только могут похвастать, толстосумы!

В один из осенних дней Гуров вызвал Эдано и вручил ему пачку открыток.

— Всему вашему взводу, как лучшему! Это для приветов на родину. Наше правительство разрешило пленным переписку через Красный Крест. Когда все заполнят открытки, принесите. Их будут зачитывать по радио на японском языке.

Взволнованный Эдано бегам бросился во взвод.

Радость и сомнения. Узнают ли дома о них, будут слушать радио или нет? А если у кого нет приемника? И слушают ли советское радио в Японии? Раньше запрещали.

— Услышат! — убежденно заявляет Савада. — Хорошая весть всегда найдет себе дорогу!

Механик был мудрым человеком. Хорошая весть, особенно корда её ждут, действительно найдет себе дорогу, хотя пути её бывают извилисты и неожиданны. Так случилось и на этот раз.

Мелкий токийский делец Судо, называвший теперь себя бизнесменом, прогорел. Его последний бизнес — торговля контрабандными сигаретами я продуктами — закончился крахом. Он совершил ошибку, поскупившись на “подарок” чиновнику из районного полицейского управления, и тот конфисковал “товар”. Компаньон — американский сержант — надул своего японского коллегу, и “фирма” Судо обанкротилась.

Судо мучительно искал выход. Нужны деньга, нужен оборотный капитал. Но кто их даст ему без гарантии?

У него осталась единственная ценность — американский радиоприемник. Первоклассный аппарат с пятью диапазонами и клавишным управлением.

“Продать приемник?” — подумал Судо. Он подошел, включил его и стал бесцельно шарить по эфиру. Сквозь треск, шум и оглушительное завывание джазов прорвался вдруг чистый женский голос:

— Через несколько минут мы будем передавать приветы на родину от японских военнопленных из Советского Союза!

Судо пожал плечами, выключил приемник и отошел. Но тут в его голове мелькнула спасительная мысль. Он торопливо включил приемник, схватил чистый лист бумаги и приготовился записывать.

Через полчаса воспрянувший духом Судо выводил на почтовых открытках:

“…Уважаемый господин Оно. Бели вы желаете узнать, где находится ваш сын ефрейтор Эдзи, вышлите сто иен по прилагаемому адресу. Гарантия… С уважением…”

Позднее к передачам “Приветы на родину” прислушивалась воя страна. Некоторые японские газеты перепечатывали письма, и эти газеты шли нарасхват.

Первым в батальоне письмо с родины получил Савада. Он потряс перед Эдано тонким листком бумаги, заключавшим все горести и радости, накопившиеся за время войны, и всё повторял:

— Живы! Жена, дочки, мать! Все живы! Понимаешь?

Потом, помрачнев, сообщил:

— А сестра и вся её семья погибли в Хиросиме. На кого они бросили атомную бомбу, мерзавцы! Подавиться бы им ею самим!..

Атомная бомба! Только здесь, в России, пленные узнали, что скрывалось за слухами об “огненной бомбе”. Гнев против этого преступления разделяли в батальоне все: и те, кто стоял в одной шеренге с Савадой, и те, кто питал к русским тайную злобу.

Эдано тоже волновался, ожидая почту, а письма всё не было. Многие уже получили ответы, и не только на приветы, переданные по радио, но и на почтовые открытки.

Когда Эдано уже потерял надежду получить весть от деда и, по совету Савады, хотел написать старосте поселка, долгожданное письмо пришло. Было это в холодный декабрьский день. Из штаба прибежал Савада и, сунув в руки Эдано узкий желтый конверт, отошел. Он не знал, какие вести — радость или горе — принес другу.

Эдано сразу узнал почерк. Дед! Жив!

Дрожащими, непослушными пальцами он осторожно вскрыл конверт.

“Внучек! Какая радость — ты жив! Хвала ботам — они сохранили тебя…

А какая радость для твоего отца…”

Отца?! Кровь отлила от головы, и лиловые иероглифы расплылись перед глазами Эдано. Он снова впился в письмо.

“…а какая радость для твоего отца. Он в Токио. Меня в полиции обманули. Отца твоего посадили пожизненно в тюрьму, где сидел главный коммунист Токуда.

…У Намико умерла мать. Теперь она живет у меня, и я с Тами нянчу правнука — твоего сына…”

Ноги подогнулись у Эдано, и он сел прямо на настил, не замечая ни мороза, ни ветра. Лицо его покрылось красными пятнами. Стоявший в стороне Савада подошел и участливо спросил:

— Плохие новости, друг?

— Нет. Помолчи! — шепнул Эдано пересохшими губами и снова взялся за письмо.

“…нянчу правнука — твоего сына. Шустрый мальчишка, такой же разбойник, как ты. Намико боится писать тебе. Ведь она родилась в год тигра…”

— Плевал я на тысячу тигров! — во весь голос крикнул Эдано, распахивая шубу.

— Какие тигры? — удивленно переспросил Савада.

— Желтые! Полосатые! — Эдано обнял своего бывшего механика.

7

Письма, письма… Они всколыхнули в памяти прошлое, перед каждым вставали образы дорогих, любимых людей, картины родного края. И, чего скрывать, тоска по дому стала острей.

А жизнь в батальоне шла своим чередом. Постепенно пленные становились заправскими строителями. Второй дом рос куда быстрее. Эдано от имени взвода вызвал на трудовое соревнование другие подразделения и был крайне удивлен, когда вызов принял Хомма. Бывший поручик уже не надеялся на скорую перемену в настроениях пленных и старался замаскироваться поглубже и понадежнее. Он видел, как офицеров, которые упрямо держались за старые порядки, заменили другими по единодушному требованию их же подчиненных. Пленные сами называли фамилии тех, кого они желали бы видеть своими командирами, и русское командование шло им навстречу. О поклонениях в сторону дворца императора все забыли.

“Опасно, очень опасно!” — терзался по ночам Хомма, но продолжал вести свой “кондуит”, занося в него всех “неблагонадежных”. Список рос, и он иногда зло и горько шутил сам над собой, что лучше бы ему просто взять полный список личного состава батальона.

К письму от отца, которое пришло позднее, Эдано внутренне был подготовлен

“Сын, — писал отец. — Смотри вокруг внимательнее Страна, в которой ты сейчас живешь, — будущее человечества… Надеюсь, мы с тобой будем в одних рядах!”

В тот же день Эдано спросил Гурова

— Скажите, кто может быть коммунистом?

— Тот, кто разделяет Программу Коммунистической партии и готов бороться за её идеи.

— А я могу стать коммунистом?

— Думаю, что сможете. Но вам нужно получше узнать, что такое коммунизм, чего добиваются коммунисты.

— Спасибо! А если мы в батальоне создадим коммунистическую организацию?

— В батальоне, из пленных? Это невозможно. По Гаагской конвенции о содержании военнопленных, в лагерях не разрешается создавать политические организации. Мы только помогаем вам понять, как важно вовремя схватить за руку тех, кто готов разжечь военный пожар, причинить страдания народам. Вот вернетесь на родину и поступайте так, как вам подскажет совесть!

— Понимаю. Такие цели дороги и нам. Мне горько, что мои друзья напрасно отдали свои жизни, — взволнованно сказал Эдано. — Ведь я был камикадзе.

— Вы камикадзе? — удивился Гуров.

— Да! Я случайно остался жив, а мои друзья все погибли. Поверьте, это были хорошие парни. Но теперь нас не обманут, теперь наши глаза широко открыты!

— Верю! — И Гуров крепко пожал руку бывшему камикадзе.

А из Японии приходили плохие вести. Переписка была регулярной, и каждое письмо, попадавшее в батальон, открывало перед пленными новые безрадостные страницы жизни их родины. Один пленный рассказывал, что те, что с пеной у рта призывали к войне и поносили всё американское, теперь с не меньшим рвением пресмыкаются перед амеко и превозносят “американский образ жизни”. Бывшему рабочему завода “Явата” писали, что всеобщую забастовку запретил Макартур, а демонстрацию разгоняли японские полицейские, снабженные американскими резиновыми дубинками.

Волновало батальон и другое событие — предстоящая репатриация. Советское правительство начало возвращать пленных на их родину. Даже Савада нетерпеливо поглядывал на солнце. Его лучи должны растопить лед у берегов, и тогда начнется навигация. Из Японии придут корабли за ними.

* * *

Настал наконец и этот долгожданный день. Всё завертелось с лихорадочной быстротой. Вот в последний раз выстроились они на плацу батальона.

Торжественно, по одному, подходили к столику и подписывали благодарственное письмо Советскому правительству за гуманное отношение к ним. И Эдано вспомнился другой строй, на Лусоне. Тогда они тоже по одному подходили к столику, чтобы выпить последнюю чашечку сакэ, и впереди у них была только смерть.

Прощальный вечер тоже не был похож на вечер в авиаучилище. Никто не бахвалился будущими подвигами, не грозил гибелью другим, не орал пьяных песен, заглушая тоску по оставленному дому. Теперь они обменивались адресами с русскими и строили планы будущей жизни. Эдано сидел рядом с Гуровым и чувствовал себя уже не военнопленным, а скорее товарищем, соратником советского офицера.

— Никогда и никому не удастся заставить нас воевать против вас, — искренне и горячо говорил он Гурову — У нас говорят: корова пьет воду — получается молоко, змея пьет воду — получается яд. Конечно, есть ещё и такие среди нас… Но мы не позволим им начать войну, будем вам добрыми соседями.

Утром, нагруженные покупками и подарками, пленные двинулись на вокзал.

Когда эшелон, украшенный зеленью и лозунгами, скрылся за семафором, майор Попов задумчиво проговорил:

— Ну вот и проводили. Как их там встретят, на родине?

Эдано сидел у открытых дверей и смотрел, как мелькали километровые столбы, убегали назад дома и деревья. Теперь он ничему не удивлялся. Понятной и близкой стала ему эта страна и её народ. На остановках к ним заходил капитан Гуров. Он был начальником эшелона и сопровождал их до транзитного лагеря. А поезд мчался по жаркому Приморью, всё ближе и ближе к океану. Вот и синяя полоска морокой воды мелькнула между деревьями…

8

В транзитном лагере, в ожидании пароходов, собрались военнопленные из Сибири и Дальнего Востока. Сколько разговоров, сколько впечатлений!

Прощальный митинг, и они, построившись колонной, двинулись в порт. Эдано не поверил глазам: у причала стоял “Сидзу-мару” — старый и обшарпанный, со следами камуфляжа на бортах и надстройках. “И ты уцелел, старина”, — с волнением подумал Эдано и посмотрел на мостик, ожидая увидеть там старика капитана. Но на его месте стоял другой, незнакомый человек.

Сколько воспоминаний всколыхнул в памяти Эдано этот старый корабль: и шторм, трепавший их по пути в Манилу, и гибель транспорта на виду у всех, и лица друзей-камикадзе…

Колонна репатриантов подошла к судну. Началась посадка. Эдано на этот раз попал в трюм. В знакомый кубрик теперь поместили офицеров.

Трюм был оборудован для перевозки людей не лучше, чем и раньше. Но сами люди и их настроение были теперь совсем иными. Даже небо и море выглядели по-другому: ласковыми и приветливыми.

Сложив пожитки, Эдано с друзьями вышел на палубу. Вся палуба и надстройки были заполнены репатриантами. Матросы с “Сидзу-мару”, очевидно, привыкли к этому и только беззлобно и лениво ругались, протискиваясь через бурлящую толпу.

Долго ещё пришлось ждать, пока гудок корабля хрипло рявкнул. На берегу оркестр грянул марш, и корабль почти незаметно стал отдаляться от причала.

Сотни рук взметнулись в прощальном привете. Кто-то размахивал красным флагом. Сотни возгласов слились в общий гул, который всё нарастал, креп и постепенно перешел в мелодию полюбившейся всем репатриантам русской “'Катюши”.

Они стояли на палубе до тех пор, пока край русской земли не превратился в узкую, едва приметную полоску.

* * *

Бывшие офицеры сразу же вспомнили о своём привилегированном положении, когда им отвели места в кубрике. Едва “Сидзу-мару” отплыл от советских берегов, как в кубрик пришел второй помощник капитана — сухощавый, с явно военной выправкой мужчина. Весело улыбаясь, он поздравил всех с избавлением от “красного плена” и началом благополучного возвращения на родину. Вслед за ним матрос внёс корзинку с бутылками сакэ и закуской. Выложив всё это на стол и расставив чашечки, матрос бесшумно удалился.

За выпивкой все быстро перезнакомились, и настроение резко поднялось. Помощник капитана вежливо, но настойчиво знакомился со всеми, выспрашивал, кто в каком лагере находился, что видел, каковы настроения репатриантов.

По характеру вопросов капитан Уэда понял, что второй помощник капитана — разведчик. Его радостное настроение сразу погасло, и он замкнулся, отодвинув в сторону недопитое сакэ. Поняли это и остальные. Одни, как и Уэда, примолкли, другие явно обрадовались, щеголяя друг перед другом своей осведомленностью и даже актами явного саботажа и диверсий, которые они совершили в лагерях. “Неужели и у нас в батальоне творилось такое?” — стал припоминать Уэда, хмуро слушая очередную похвальбу одного из подвыпивших офицеров.

В разгар выпивки в дверях кубрика показался Хомма с вещевым мешкам в руках. Все замолкли, с любопытством поглядывая на пришельца. Лица некоторых офицеров начали наливаться злобой. Как посмел этот унтер-офицер без разрешения войти в помещение, где сидят они, господа офицеры? Он, наверное, забыл, что находится теперь не в лагере с их русскими порядками, при которых солдаты совсем обнаглели.

Хомма понимал это и стоял, выдерживая паузу для пущего эффекта. Ещё час назад он чувствовал себя иначе. Сколько времени он жил в состоянии страха и отчаянно трусил вплоть до того момента, когда ступил на палубу “Сидзу-мару”. В первые минуты он даже здесь всё ещё не верил, что избежал опасности разоблачения. И только когда корабль отчалил от пирса, он понял: все страхи остались там, на берегу. Настроение его резко изменилось, словно с плеч свалилась непомерная тяжесть, заставлявшая его пригибаться к земле, бояться каждого лишнего слова, любопытного вопроса, вздрагивать при каждом обращении к нему русского офицера. Ему захотелось громко крикнуть на весь корабль о том, какой он ловкий, как провел всех, заявить, кто он такой, и потребовать восхищения своей хитростью.

Но вокруг него, на палубе, были только те, кто ещё не успокоился от шумного прощания с русским берегом, с советскими людьми. Заметив Саваду и Эдано, он злорадно подумал: “Скоро я с вами рассчитаюсь. Вы узнаете, кто я такой”. Успокоившись, он обратил внимание, что никого из офицеров на палубе нет, и, узнав, что им отвели кубрик, решительно направился туда.

Теперь он, стоя в дверях, довольно оглядел подвыпившую компанию и небрежно забросил вещмешок на нары.

— Вы меня ищите, Хомма-сан? — недоуменно спросил Уэда.

— Нет, — небрежно ответил он, — в вас я больше не нуждаюсь.

— Кто это? — опросил у Уэды помощник капитана.

— Унтер-офицер Хомма. В нашем батальоне он был…

— Ошибаетесь, капитан, — высокомерно прервал его Хомма. — Разрешите представиться: поручик Тарада. Выполнял в плену особое задание командования. И не напрасно! — похлопал он себя по карману жилета.

Тарада не мог признаться, что в его кармане имеется только список тех, кто, по его мнению, изменил верноподданническим чувствам, долгу воина императорской армии.

Но ведь можно и присочинить кое-что, чтобы его заслуги выглядели более внушительно.

— Садитесь, Тарада-сан, — оживился помощник капитана. — Мы рады вас видеть и поздравить с успешным исполнением вашего долга. Рад познакомиться. Вот, для начала выпейте, закусите.

Тарада бесцеремонно уселся за стол и залпом выпил несколько чашечек сакэ. Все продолжали молчать, с любопытством поглядывая на Тараду.

Помощник капитана, немного обождав, осторожно заговорил:

— Ещё раз поздравляю вас, поручик. Теперь вы на территории нашей страны, ибо, где бы ни был “Сидзу-мару”, наш корабль — неотъемлемая часть нашей прекрасной родины. Здесь собрались верноподданные его величества, и если бы вы были любезны рассказать нам о своих подвигах…

— Вот как? — иронически переспросил Тарада. — Не выйдет, милейший. Лучше ещё достаньте сакэ. Плачу я. У моего отца поместье, и я его наследник. Понятно? До дна! — поднял он чашечку с сакэ.

* * *

В трюме душно, и Эдано предпочитал отсиживаться на палубе. “Сидзу-мару” казался черепахой, беспомощно болтающейся среди моря. На третий день пути над судном с ревом пронеслись два американских самолета. Казалось, они зацепят мачты корабля.

Самолеты сделали ещё один заход и удалились в сторону Хоккайдо. На Эдано повеяло чем-то чужим, неприятным.

Утром они увидят берега Японии. Разве можно уснуть этой ночью? Эдано видел, что не только он, многие не могут сомкнуть глаз. Рядом, вздыхая, ворочался Савада.

Эдано обулся и вышел на палубу. Ночь была по-южному темной. Луна чуть просвечивала сквозь проносившиеся в небе облака. Море тихо вздыхало, и шум корабельной машины разносился далеко. Отличительные огни бросали скупые оранжевые пятна на надстройки. Корабль шел, ничего на этот раз не опасаясь, но он был очень стар и плохо приспособлен для перевозки людей.

Эдано перешел на корму и присел на бухту каната.

Хотелось побыть одному, и он обрадовался, что здесь нет никого, кто мог бы нарушить его одиночество.

Он задумался и услышал шаги подходившего человека только тогда, когда тот оказался рядом. Резко пахнуло запахом спиртного.

Человек остановился и сказал с неожиданной ненавистью и злобой:

— А, это ты, красный камикадзе!

Эдано вскочил и всмотрелся.

— Хомма?!

— Ха, Хомма!.. Теперь я снова поручик Тарада Санэтака!

— Тарада? — растеряно произнес Эдано.

— Да, Тарада. Сын Тарады, у которого ты, голодранец, был в гостях. Мне написали. Значит, ты был камикадзе, а потом стал подлизываться к коммунистам?

— Замолчи!

— Нет, теперь я, поручик Тарада, заставлю тебя замолчать. Это я приказал пристукнуть тебя кирпичом. Это я помог схватить твоего отца-коммуниста. Я своими руками прикончил твоего дружка Адзуму. А завтра, завтра мы расправимся со всеми вами. Все вы у меня здесь! — хлопнул он себя рукой по карману кителя.

Эдано, тяжело дыша, слушал похвальбу пьяного Тарады.

Гнев, жгучий, требующий немедленного действия гнев, душил его, туманил рассудок. В голове мелькали обрывки мыслей: “Отца… Меня… Адзуму… Всех… Я поклялся за Адзуму…” Он схватил поручика за горло, притянул к себе и сжал пальцы.

Из темноты вынырнул Савада.

— Эдано!.. — Поняв, в чем дело, он проворив сунул в рот Тарады какую-то тряпку и схватил его за ноги.

Тело Тарады неслышно скользнуло в воду.

— Он… Он… — задыхался Эдано.

— Я всё слышал, — сказал Савада. — Он бы многих ещё погубил, зверь!..

Мерно вздыхала машина, чуть слышно журчала вода у бортов. Схватки никто не заметил. Они быстро прошли с кормы к гальюну. Здесь можно было и переговорить.

— Подумают, что он пьяный за борт свалился, — решил рассудительный Савада. — Да и вряд ли кто станет здесь его искать. Вот только повязку камикадзе жаль…

— Какую повязку?

— Твою. Я её сохранил и хотел отдать тебе на память.

— Ну нет. Ты нашел ей лучшее применение.

Они закурили и, постепенно успокаиваясь, осмысливали происшедшее. Первым нарушил молчание Савада.

— А ты видел, здесь капитан Мори, наш бывший комбат. Тоже возвращается! Мерзавец не лучше Тарады!

— Он не один такой, — задумчиво ответил Эдано. — А сколько их на родине!

— Трудно будет, — согласился Савада, гася сигарету о подошву ботинка. — Да разве мы мало испытали? Теперь мы с тобой в одних рядах.

— Конечно! — твердо ответил Эдано и положил руки на плечи Савады. Потом, повернув его лицом к себе и глядя ему в глаза, спросил: — Слушай, друг, скажи правду. Тогда, на Лусоне, ты испортил мотор?

— Нашел что вспоминать, — улыбнулся Савада. — Ну, я… Пошли лучше спать.

— Я непременно приеду к тебе в Ханаоку! — сказал растроганный Эдано.

* * *

Солнце уже заставило море играть всеми красками, когда впереди, на горизонте, протянулась сероватая ниточка, отделившая небо от моря. Она утолщалась, ровная её линия становилась бугристой, вот уже можно различить горы и узкие долины, коробки домов, прилепившиеся на крутых берегах…

Япония! Эдано смотрел не отрываясь, боясь пошевельнуться. От этих берегов оторвали его, молодого парня, и отправили в огонь войны, на гибель, назвав, словно в насмешку, “божественным ветром”. Это был ветер смерти, но огонь не испепелил Эдано. Он возвращается другим — старше, мудрее, опытнее, — и он знает теперь свой путь. Эдано вытер глаза и, положив руку на плечо друга, прошептал:

— Здравствуй, родина!

 

Глава первая

1

Здравствуй, родная земля!

Эдано Ичиро, положив руку на плечо друга, смотрел повлажневшими глазами на приближающийся берег. Где-то там, среди высоких холмов, поросших лесом, должен быть Майдзуру — порт, куда доставляли репатриантов. Точки на склонах гор постепенно превращались в дома с разноцветными крышами, яснее обозначались садики, мелкие постройки. Казалось, берег сам, вырастая, приближался к кораблю.

Утро разгорелось в полную силу, солнце светило нестерпимо ярко, тихая вода залива переливалась самыми различными красками и только у берега темнела густо-зеленой полосой, отражая лес, горы, дома, которые, рассыпавшись вдоль берега, карабкались по склонам или, скрываясь в ложбинах, показывали оттуда свои крыши.

Ни Эдано, ни Саваде не приходилось бывать в Майдзуру, но почему-то все здесь им казалось знакомым.

— Тебе отсюда близко до дому, а мне далековато будет, — тихо проговорил Савада. — Впрочем, это пустяк по сравнению с тем, что мы с тобой прошли.

— Да, — задумчиво ответил Эдано. — Мы с тобой дома, а другие…

В его памяти снова возникли образы Иссумбоси и других камикадзе из отряда «Белая хризантема». Их имена, конечно, теперь в списках святых храма Ясукуни. Возможно, среди них есть и фамилия труса капитана Танаки. Как всё давно было: и Лусон, на безвестном аэродроме которого базировался их отряд, и последний вылет камикадзе, и сумасшедшая гонка в пылающую Манилу, и перелет на самолете генерала Томинаги в Маньчжурию…

А поэт Адзума… Этот так и остался навеки лежать в русской земле. Убили свои же. Хорошо, что он, Эдано, отомстил за него мерзавцу Тараде, иначе совесть мучила бы его всю жизнь.

Эдано окинул взглядом столпившихся у борта репатриантов. «Многие ли из них поняли правду о минувшей войне? — подумал он. — Кто из них, как убийца Тарада, собирается сводить счеты, оказавшись на родине? Кто был искренен там, в плену?»

— Как сложится жизнь? — чуть слышно проговорил Савада, угадав мысли друга. — Наверное, придется всё начинать сначала. Ты знаешь, мне и радостно, и в то же время немного страшно. Как тогда, когда мы попали в Маньчжурию. И я не представляю, как расстанусь с тобой.

— Ничего, — горячо сказал Эдано, сжав локоть механика. — Мы с тобой непременно будем видеться. Сколько вместе пережито. И ты спас мне жизнь…

— Ну вот, — проворчал недовольно механик. — Если ты мне и дальше будешь напоминать об этом, то уж лучше не приезжай, и я к тебе ни ногой. Пойду-ка лучше спрошу у какого-нибудь матроса, как в Майдзуру принимают нашего брата.

Вернувшись, Савада молча стал радом с Эдано, который, облокотившись на фальшборт, смотрел на приближающийся берег.

— Ну, что ты узнал?

— Ничего, — нехотя отозвался механик.

— А всё-таки?

— Один морской волк сказал: если вы надеетесь, что вас встретит лично премьер-министр, то ошибаетесь.

— Да… Узнал ты немного.

Оба замолчали.

Залив Вакаса заканчивался узким рукавом, в основании которого виднелись строения причалов. Он был усеян суденышками самого различного тоннажа и окрасок. Народ здесь не только жил у моря, но и жил морем. Оно его кормило, оно же и губило людей в дни штормов и тайфунов или когда на берег вдруг накатывалась родившаяся в пучинах океана за сотни миль отсюда страшная и беспощадная цунами.

«Сидзу-мару» был здесь частым гостем, и его команда не впервые швартовалась у причалов Майдзуру. Всё было проделано ловко и сноровисто. Репатрианты с возрастающим волнением наблюдали, как медленно прижимался к пирсу бывший краболов. На шумную встречу никто из них не рассчитывал, но тишина порта настораживала и пугала. Все признаки, правда, пока ещё поверхностные, говорили о том, что дела в порту идут неважно, что он ещё не зажил нормальной жизнью. Об этом свидетельствовали неподвижные хоботы кранов и плотный ряд кораблей, стоящих борт о борт у причальных стенок, на некоторых ещё осталась камуфляжная окраска. Само безлюдье порта делало его похожим на дом, внезапно покинутый жителями — то ли из-за ремонта, то ли из-за непригодности для жилья. Только в стороне виднелись громадные бурты жаких-то грузов, укрытые брезентом. Возле них прохаживался часовой в незнакомой форме. «Американец», — догадался Эдано, всмотревшись в солдата. Это был первый оккупант, которого он видел на земле Найчи.

Когда раздалась команда «Приготовиться к выгрузке», Ичиро вместе с Савадой поспешили в трюм за своими вещами. Они, да и все репатрианты, так торопились, словно боялись опоздать и остаться на «Сидзу-мару», уже пришвартовавшемся к причалу. На борт поднялись какие-то люди и прошли на капитанский мостик. Репатрианты приумолкли, стараясь услышать их разговор. Всё это так разительно отличалось от шумных, веселых проводов в советском парту Находка.

— Пожалуй, матрос был прав, — угрюмо пошутил Савада. — Премьер-министр нас встречать не прибыл.

Но сам механик оказался не совсем прав. Премьер-министр, конечно, не встречал вернувшихся из плена воинов бывшей императорской армии. Но одно важное лицо всё же появилось. Им оказался вице-министр министерства благосостояния. Он искал популярности и не упускал случая почаще напоминать о себе избирателям. Таким подходящим поводом господин вице-министр счел прибытие очередной партии репатриантов. Специально приглашены были кинохроникеры и фоторепортеры, но они запаздывали, и поэтому пассажиры «Сидзу-мару» пробыли лишние томительные минуты на корабле. Наконец на причале появились люди с кинокамерами и фотоаппаратами и вместе с ними две молодые японки, одетые в яркие кимоно. Они сразу же притянули к себе взгляды сотен мужчин, давно не видевших соотечественниц, да ещё в таких нарядах.

Это были гейши, срочно мобилизованные для встречи. Приветливо улыбаясь, с ветками цветущей сливы в руках, остановились они у трапа. Рядом с ними поставили две высокие конусообразные корзины.

Первыми на трап ступили бывшие офицеры — привилегированные пассажиры из кубрика. Они шли так, словно вернулись не из плена, а после победной кампании, — расправленные плечи, выпяченная грудь, твердая поступь. Гейши кланялись им и каждому в качестве подарка вручали по куриному яйцу, которыми были наполнены обе корзины.

«Пока до нас очередь дойдет, — подумал Савада, — наломают себе спину, бедняжки». Но когда он и Эдано взошли на трап, их встретили такие же застывшие улыбки девиц, и им тоже досталось по яйцу.

За причалами, на открытом площадке, была сооружена легкая трибуна из канцелярского стола и нескольких досок.

Всех репатриантов выстроили вокруг неё. Тут уже толпились репортеры, среди которых выделялся энергично жестикулировавший господин в темном европейском костюме. Какой-то чиновник, подобострастно кланяясь, доложил ему, что репатрианты собраны. Затем он забрался на трибуну и, напрягая голос, прокричал, что сейчас перед собравшимися выступит господин вице-министр из министерства благосостояния.

Вице-министр с достоинством совершил полупоклон на четыре стороны и не спеша, сделав широкий жест рукой, начал говорить. Репортеры забегали вокруг трибуны, выбирая выгодные точки для съемок. Самый ретивый из них даже влез на трибуну и чуть не тыкал объективом в лицо оратору.

После пышных приветствий вице-министр заявил, что прибывшие теперь будут окружены заботой их министерства, которое вначале направит всех в санитарный лагерь здесь же, в Майдзуру. Затем, памятуя, что перед ним будущие избиратели, начал превозносить заслуги своей партии. В ней, по его словам, собраны лучшие и достойнейшие люди страны, и она мудро управляет государством. А потом господин вице-министр перешел к другому вопросу — к тяготам и мучениям, которые якобы вынесли военнопленные в Советской России. Их возвращение он считал заслугой правительства и, конечно, своей собственной.

Увлекшись, господин вице-министр не заметил, что у репатриантов, внимательно до этого его слушавших, настроение стало меняться. Вначале раздалось несколько протестующих выкриков. Затем ропот стал нарастать, заглушая голос оратора. Некоторые начали протискиваться к трибуне; на помосте появился коренастый широкоплечий парень. Оттолкнув недоумевающего оратора, он сбросил с себя куртку и рубаху, напряг мышцы хорошо развитого сильного тела и заорал:

— Вот как нас там угнетали и мучили. Смотрите!

Слова неожиданного оппонента господина вице-министра покрыл дружный смех репатриантов.

— Кто это там? — спросил друга низкорослый Савада, пытаясь хоть что-нибудь увидеть из-за спин других. — Вот молодец! Кто?

— Нагано! — ответил Эдано.

— Нагано?.. Не может быть!

— Самому не варится, но это он!

— Са!.. — удивленно воскликнул Савада. — Вот так дела. Недаром говорят: «Бывает, что лист тонет, а камень плывет».

Уцепившись за плечи Эдано и привстав на носки, Савада уже никого не увидал на трибуне: разгневанный вице-министр пробирался к автомашине.

Репатриантов поспешно построили в колонну и повели в санитарный лагерь. Они шли, посмеиваясь над выступлением министерского деятеля и его неожиданным финалом. Некоторые предпочитали молчать: осторожность — родная сестра мудрости.

2

У выхода из порта, на замусоренном асфальте, влажном от ночного дождя, стояла толпа женщин. Они были без цветов и флажков, в обычной, простенькой одежде.

— Наверно, родных среди нас ищут, — услышал Эдано голос Савады.

Женщины стояли молча, вытягивая шеи, пристально вглядываясь в лица. И столько надежды, ожидания было в их глазах, что Эдано, не выдержав, опустил голову. Ему страстно захотелось, чтобы раздался хотя бы один радостный возглас, чтобы строй вдруг сломался — и хотя бы двое встретились после долгой разлуки. Но шеренга шла за шеренгой, женщины молчали, а потом стали расходиться: так, очевидно, было уже не раз.

Занятый своими мыслями, Эдано не заметил, как они дошли до лагеря. У входа стояла охрана. Савада толкнул локтем друга:

— Вот тебе и куриные яйца. Видал, какие птенчики стоят?

В длинном дощатом бараке механик, забросив вещи на нары рядом с Эдано, подошел к Нагано, расположившемуся неподалеку:

— Ты молодец, парень!

Нагано мрачно посмотрел на него и сухо ответил:

— Отстань! Вы хотели убить меня, а русские спасли мне жизнь. Я этого никогда не забуду. Чего же тот тип врал про них?.. Все должны знать правду…

— Но ведь и ты хотел убить Эдано и ему русские тоже спасли жизнь.

— Ещё раз говорю — отстань! Вы не сказали про меня русским, и я это тоже помню, но нам лучше не встречаться на одной дороге! — ещё более сухо ответил Нагано и отвернулся.

Потоптавшись около Нагано и видя, что от него больше ничего не добьешься, Савада вернулся к своим нарам. Однако общительный характер снова сорвал его с места.

Эдано, растянувшись на жестком ложе, вспоминал встречу в порту, трескучую речь вице-министра, неожиданное выступление Нагано, скорбную толпу женщин. Ведь среди них могла оказаться и Намико…

Мысль о жене вернула его к думам о доме. Дед, конечно, мало изменился, в его возрасте люди уже не меняются, они словно стоят на последней ступеньке лестницы, ведущей в неизвестность. Одни сразу же сходят с неё, другие держатся долго. Пусть и дед стоит на этой ступеньке как можно дольше… Намико тоже вряд ли изменилась. Может быть, располнела? Хотя вряд ли при такой жизни.

Но вот сын, какой он?

Сын… Ему уже три года, он уже говорит, и неугомонный дед, конечно, учит его приемам борьбы, как делал это с ним, с Ичиро… А Намико… Какой короткой была у них любовь, но какой замечательный подарок — сына — она сделала ему. Подумаешь — родилась в год тигра. Ха! Он теперь не станет считаться с этим. Он видел мир, видел огонь и кровь, прошел через тысячу смертей.

Вернулся Савада. Он уселся на нарах, поджав ноги, и начал тихо раскачиваться, обдумывая что-то.

— Ты чего помрачнел? — взглянул на него Эдано. — Наверное, искал тех красоток, которые встречали нас у трапа, и не нашел? Потерпи немного. Скоро будешь дома.

— Дома? — скучным голосом переспросил механик и, нагнувшись к Эдано, прошептал: — Нет, брат. Отсюда домой мы попадем не скоро.

— Как так?

— Да вот так. Сейчас разговаривал с одним санитаром. В этом лагере такая санитария, что я будто снова в Маньчжурию попал.

— Да с чего это ты? — насторожился Эдано.

— Понимаешь, — продолжал Савада, — тут распределяют всех по префектурам, чтобы формировать эшелоны. Но до этого так прощупывают, так опрашивают — всю душу выворачивают. Бить, правда, не бьют, а так — не лучше, чем в кэмпейтай.

— А ты не преувеличиваешь?

— Нет. Вот подержат тебя здесь, тогда поймешь!

— Не может быть.

— Какой смысл этому санитару врать?

— Вот мерзость! — сжал кулаки Эдано. — Кто же это решает?

— Все проходят через комиссию. И я прошу тебя: если хочешь поскорее отсюда вырваться — не горячись. Думай над каждым ответом. Стену лбом не прошибешь. Да… Припомнят мне здесь «Томонокай».

— Откуда они узнают?

— Не будь наивным. Среди наших тоже найдутся желающие свести счеты. В комиссии есть нисеи, они работают на американцев. Больше всего про активистов да про русских выспрашивают.

— Вот как… — помрачнел Эдано.

— Ещё раз говорю — будь осторожнее. Надо поскорее вырваться отсюда, а там… Там мы посмотрим!

— Ладно! — согласился Эдано. — Будем снова сердце держать в руках, а язык на привязи. Вытерпим. Не такое нам с тобой пришлось испытать.

На комиссию Эдано попал через два дня. По рассказам других он уже представлял себе всю процедуру, которая его ожидала.

Комиссия расположилась в одной из комнат канцелярии лагеря и работала не торопясь. Репатриантам заранее объявили о необходимости пройти карантинный срок, чтобы не завезти на родину какие-либо болезни от коварных русских.

Когда после долгого ожидания служащий выкликнул наконец его фамилию, Эдано Ичиро одернул китель и решительно направился к двери, за которой заседала комиссия. Его утомило не столько само ожидание, сколько молчание соседей по очереди, подозрительность, с которой они относились друг к другу, хотя никто не проронил ни слова. Возможно, потому что были незнакомы, поскольку находились в разных лагерях. Комиссия по проверке знала, что делала, и учла подобную психологическую подготовку перед опросом.

Войдя в длинную, узкую комнату, Эдано увидел несколько чиновников. Полнолицый, хорошо одетый человек — председатель комиссии — переспросил у него фамилию и звание. Если бы Тарада — Хомма был жив, он сразу бы узнал в нем бывшего подполковника из второго управления штаба уже несуществующей Квантунской армии. Это он в августе сорок пятого года на окраине Мукдена инструктировал замаскировавшихся на случай плена разведчиков. Бывший подполковник, ныне чиновник министерства благосостояния, взял анкету Эдано, заполненную накануне, и бегло зачитав её, спросил, чем он думает заняться на родине, куда хочет выехать из лагеря.

— Только домой, господин начальник, — подчеркнуто браво вытянулся Эдано. — У меня там дед, жена, сын. Сына я ещё и не видел. Буду работать. В плену я стал строителем.

— Похвальное намерение! — кивнул головой председатель комиссии. — А разве вы отца не навестите? — остро посмотрел он сквозь стекла очков на Эдано. — Он, кажется, в Токио?

— Мне об этом писал дед, господин председатель! — напрягся Эдано, понимая, что допрос стал подходить к главному. — Но я почти не помню отца. Он покинул нас, когда я был ещё маленьким. Потом нам сообщили, что он погиб при крушении поезда. Я не знаю, как он ко мне отнесется, и поэтому поеду прямо домой.

— Разве вы с ним не переписывались?

— Получил от него только одно письмо. Я поеду прямо домой, — вновь повторил Эдано.

— Скажите, Эдано-сан, — вмешался в разговор щеголеватый член комиссии, перед которым лежала пачка сигарет «Кэмэл», — вы, кажется, служили в отряде «Белая хризантема».

— Так точно! На Лусоне!

— По нашим данным, весь отряд «Белая хризантема» геройски погиб, выполняя приказ. А вы?..

Раньше такой вопрос поверг бы Эдано в смятение, но теперь он уже не тот. Теперь Эдано только благодарен судьбе и верному другу Саваде за то, что остался жив — не погиб бессмысленно.

— Меня срочно отозвали перед самым вылетом и назначили, командиром самолета генерала Томинаги Кёдзи — командующего воздушной армией.

— Вот как? Чем же вы заслужили такую честь?

— Не могу знать. Был приказ, и я его выполнил.

— А как вы попали в плен?

— После указа императора. Нам зачитал его начальник штаба отряда капитан Уэда. Он может подтвердить.

Вопросы нисея прервал председатель комиссии:

— Это не допрос, Эдано-сан. Никто вас не упрекнет. Просто мы хотим поближе познакомиться с вами, чтобы посоветовать, как лучше применить свои силы на пользу нашему отечеству, перенесшему такие тяготы. Вот вы сказали, что в плену стали строителем. Что же вы строили?

— Школу, жилые дома, господин председатель.

— Ваши товарищи утверждают, что вы хорошо работали и русские вас поощряли?

Эдано понял, куда гнет председатель комиссии.

— Нам за это платили, господин председатель, — простодушно ответил он, — да и питание улучшали. А потом я хотел чему-нибудь научиться. В армию я пошел добровольно, прямо из школы.

— Так… Что же вы видели у русских интересного? У авиаторов глаз наметанный.

Эдано виновато поклонился:

— Простите, но я, кроме лагеря и стройки, нигде не был, а строили мы школу по соседству…

Вопрос сменялся вопросом, и Эдало почувствовал, что потеет: рубаха прилипла к телу. Его опрашивали явно дольше, чем других, и он старался не выдавать волнения. Он понимал: его пытаются на чем-то поймать, готовят западню. И наконец последовал ещё один вопрос, которого Эдано ожидал и который окончательно убедил его, что он имеет дело не с простыми чиновниками из министерства благосостояния.

— Скажите, Эдано, — как бы между прочим спросил председатель комиссии, — в вашем рабочем батальоне был поручик Тарада, он возвращался вместе с вами на «Сидзу-мару». Что вы о нем знаете?

— Простите, вы сказали поручик Тарада? — переспросил Эдано, словно стараясь кого-то вспомнить. Потом решительно сказал. — Нет. Насколько я помню, у нас такого офицера не было. Может, ошибаюсь, но я такого не знал. Ещё раз простите!

Бывший подполковник, сняв очки, пояснил.

— Господин Тарада по некоторым обстоятельствам был там под фамилией Хомма Кэйго.

— Такого знал! — с готовностью, словно обрадовавшись возможности сказать приятное господину председателю, ответил Эдано. — Он был командиром четвертого взвода в нашей роте и даже вызвал наш взвод на трудовое соревнование

— Вот как! — удивился нисей — Что вам о нём известно?

— Хорошо служил. Правда, я немного недолюбливал его — он бил солдат, чтобы те лучше работали.

— Вот как? — снова удивился нисей. — На пароходе вы его видели?

— Никак нет. Я находился в трюме, а Хомма-сан, простите — Тарада, был в кубрике с офицерами. Говорят, они здорово пили.

Нисей бросил насмешливый взгляд на бывшего подполковника и, играя карандашом, снова вкрадчиво обратился к Эдано.

— А почему вы непременно хотите стать строителем? Сейчас трудно с работой, да и получают строители маловато. В стране нет лишних денег.

— Это единственное, что я умею делать. Земли у нашей семьи нет, а идти в батраки… У меня же семья…

— Но вы, Эдано-сан, были летчиком, и, надо полагать, неплохим, если вас назначили командиром самолета генерала Томинаги. Не так ли?

— Спасибо, — поклонился Эдано, — но это было так давно, и Японии, как я слышал, запретили иметь армию…

— А если бы разрешили?

— Мне трудно ответить на это, — будто колеблясь, сказал Эдано. — Сейчас мне нужна работа, чтобы содержать семью… А потом, признаться, я многое забыл.

— Вам могут дать возможность подучиться, — многозначительно заметил нисей.

— Простите, — ещё более почтительно поклонился Эдано. — Сейчас мне хочется домой, я не видел своих четыре года.

— Конечно, конечно, — согласился нисей. — Подумайте. Мы вас потом разыщем, напомним… Можете идти!

3

Когда Эдано вышел, нисей обратился к председателю комиссии:

— Этот парень меня заинтересовал. Надо поговорить с ним ещё.

— Мне он показался безнадежным, — ответил разведчик. — Он, по-моему, стал красным!

— Не думаю, — поморщился нисей. — Он же был камикадзе, а нам нужны отчаянные парни. И, кроме того, — добавил он ехидно, — интуиция вас часто обманывает. Вот с тем же Тарадой. Где он? Запил, скотина, и, наверное, утонул. И у него меньше было оснований выслуживаться перед русскими и бить своих соотечественников, чем у этого парня. Эдано не первый говорит, что Тарада выслуживался!

— Это была мимикрия, — попытался оправдаться председатель. Бывший подполковник в душе презирал и ненавидел высокомерного нисея, но вынужден был подчиняться.

Выйдя из канцелярии, Эдано остановился. На душе было пакостно. Бараки выглядели ещё более унылыми, какими-то тускло-серыми. Даже сам воздух родины, которым он так жадно дышал в день приезда, теперь был излишне влажным, наполненным запахом дезинфекции, которая систематически проводилась на территории лагеря. Пять дней он здесь, а когда поедет домой — ещё не известно. Прав, как всегда, оказался Савада. Если бы не его советы, он, Эдано, мог бы сорваться. Ах, мерзавцы, как они старались его поймать! Неужели в Японии ничего не изменилось?

Он ещё раз обвел взглядом лагерь и зашагал к своему бараку. Саваду на комиссию ещё не вызывали, и теперь Эдано тревожился за него.

Механик сидел на нарах, оживленно беседуя с каким-то соотечественником в гражданской одежде явно русского происхождения. Увидев друга, Савада умолк и с тревогой взглянул на него:

— Ну как? Что тебе сказали? Когда отправят домой?

— Спасибо. Всё нормально. Срок отправки ещё не известен, — поспешил успокоить его Эдано, не желая говорить обо всем при незнакомом человеке.

Савада понял его и, улыбнувшись, представил собеседника:

— Знакомься. Это Курода-сан. Он прибыл с Карафуто.

Эдано вежливо поклонился и уселся на нары, удивляясь, что собеседник Савады — гражданский человек — так поздно вернулся на родину. Он читал в газете, что почти всё японское население Сахалина уже репатриировано.

— Вы болели, что так задержались? — вежливо поинтересовался он.

— Нет, Эдано-сан, — ответил Курода. — Я был мастером бумажной машины, и русские охотно приняли мою помощь. Многие из японцев там работали вместе с русскими.

— Вас тоже держали в лагере?

— Ну что вы, Эдано-сан. Жили мы в своих квартирах, с семьями. А работали столько же, сколько и русские, за одинаковую плату. И знаете, — Курода оглянулся по сторонам и понизил голос, — я бы с удовольствием там остался. Нам здесь некуда податься, с работой, говорят, плохо.

«Остаться» — подумал Эдано. А как бы поступил он, если бы ему предложили остаться в России? Не остался бы! Ведь даже птицы и те возвращаются в родные места. У него есть своя семья. Дед, Намико, сын!.. Он обязан думать о них, они в его сердце.

…Через два дня Эдано включили в группу, отправлявшуюся в Кобэ и Осаку. Наконец-то! Хорошо бы, конечно, завернуть в Токио, но нельзя. Даже намекнуть о таком желании опасно. Это потом.

Эдано томился в ожидании отправки, считая часы и минуты. Притихший Савада понимал его состояние и не приставал к нему с разговорами.

Расставались они тяжело. Эдано долго сжимал плечи Савады, всматриваясь в его добрые глаза, в его, морщинки. Вот снова шрам на лице бывшего механика побелел — так было всегда, когда тот сильно волновался. Только сейчас Ичиро обратил внимание на то, что за годы, проведенные вместе, его друг заметно постарел. Да и что удивительного? И только перед разлукой Эдано с особой остротой понял, как много для него сделал этот человек.

— Ничего, друг, — силился улыбнуться Савада, хотя глаза и у него предательски блестели. — Ничего, мы ещё встретимся. Не в казарме теперь будем жить. Эх, если бы ты не был женат: у меня ведь дочери растут.

— Ну, ну, — хриплым от волнения голосом ответил Эдано, не выпуская плечи Савады, — они не только выросли, но и давно уже замуж вышли.

— Дочери у меня хорошие, написали бы…

— Наверное, не хотели огорчать тебя, старика.

— Старика? — запротестовал механик. — Потом спросишь у моей жены, какой я старик. Горелый пень легко загорается.

— Голова-то совсем белая стала, а когда встретил тебя, только виски седые были.

— А… пустое. Подумаешь, голова белеет. Важно, что она осталась на плечах.

— Верно, друг. У меня вместо головы тыква на плечах была. И эта тыква давно бы сгнила, если бы не ты.

— Ладно, ладно, — Савада снял руки Эдано со своих плеч. — Это я уже слыхал. Столько раз благодарить — всё одно что душить шелковой ватой. Адрес не потеряешь? Ну, храни тебя боги. Вон вам уже подали команду на построение…

4

Колонна двинулась к выходу из лагеря. Теперь прямо на вокзал, а после погрузки в вагоны все они станут свободными людьми: каждый отвечает за себя.

Выйдя за ограду, репатрианты жадно глазели по сторонам, словно находились в чужой незнакомой стране. Когда миновали два квартала, Эдано понял, что улицы действительно выглядят необычно. Всюду вывески на английском языке — раньше их не было. Даже хозяин самой захудалой харчевни рядом с японской вывесил английскую надпись: «Бар Чикаго».

Навстречу им попался американский солдат. Он был явно навеселе. Пилотка, лихо сдвинутая набок, чудом держалась на рыжих волосах, сигарета прилипла к нижней губе. Янки никому не уступал дороги, да и уступать её было некому: все встречные торопливо сворачивали с его пути. На руке солдата повисла маленькая, сильно накрашенная японка. Она тоже была пьяна.

«Пан-пан», «пан-пан», — прошелестело по рядам. Так стали называть в Японии женщин, которые были вынуждены продавать свое тело оккупантам, чтобы не умереть с голода.

Заметив колонну, солдат остановился и прокричал что-то оскорбительное. Теперь уже женщина стала тащить его вперед.

В вагоне, когда поезд тихо тронулся с места, Эдано осмотрелся. Кругом были незнакомые люди, хотя все они попали сюда из одного транзитного лагеря. Теперь уже не репатрианты, а просто пассажиры, они облепили окна и оживленно комментировали всё, что видели. Излишне громкими разговорами они, казалось, старались компенсировать вынужденное и настороженное молчание в лагере.

Потом попутчики Эдано постепенно отошли от окон и стали разбирать вещи, устраиваться.

В вагон вошел проводник — молодой парень с явно военной выправкой. Он весело посмотрел на пассажиров из-под черного, козырька форменной фуражки:

— Э-э… Будьте любезны, господа бывшие военные, угостите махоркой!

— Пожалуйста! — несколько рук протянулись к нему с кисетами.

— Что, тоже побывал у русских в Сибири и не можешь отвыкнуть? — опросил сосед Эдано.

— Да нет, — ответил парень, — я же вижу, кого везем. Не первый раз. А вы знаете, сколько сейчас стоят сигареты? Это теперь дорогое удовольствие, многим не по карману.

— Вот как? — покачал головой сосед Эдано.

— Эх, — послышался из глубины вагона чей-то голос, — если бы повезли нас через Токио, последнюю махорку бы отдал.

— Через Токио? — усмехнулся проводник. — Ну, уж нет. Теперь вас через Токио только в крайнем случае повезет, да и то небольшими группами.

— Это почему же? Мы не бандиты и не арестанты.

Проводник, поплевывая на неумело свернутую папиросу, присел напротив Эдано:

— Так никто и не думает. А только когда первую группу репатриантов повезли через Токио, там наши железнодорожники как раз устроили забастовку. Ну, репатрианты вышли из вагонов, сели на перрон и объявили забастовку солидарности.

— А скажите, пожалуйста, вы тоже бастовали? — осторожно опросил пассажир, которому хотелось проехать через Токио.

— Конечно! У нас боевой профсоюз, — явно гордясь, подтвердил проводник.

— И это не опасно?

— Как сказать… — Лицо проводника стало серьезным. — Полиция ведь та же, да ещё и дубинки американские. Случается, что полицейским и американские эмпи помогают. У нас же теперь демократия..

— Эмпи?

— Да, американские военные жандармы. — Проводник поднялся и поклонился: — Простите за беспокойство и спасибо за внимание, мне надо идти к начальнику поезда. Прошу по составу не ходить — следующий вагон только для иностранцев, точнее — для оккупационных властей. Держитесь от них подальше, возможны неприятности…

Поезд, замедляя ход, тихо подкатил к небольшой станции. В вагоне все окончательно распределились по местам, начал складываться своеобразный дорожный быт.

Эдано и его попутчик прильнули к окну. Их внимание привлекла какая-то суетня на перроне. Служащие-железнодорожники были явно встревожены и нетерпеливо поглядывали в сторону вокзала.

«Что там могло произойти?» — подумал Эдано и тут же получил ответ на свой вопрос. Из центрального входа показалось несколько военных-американцев. Они хохотали, громко о чем-то разговаривая. Сытые, довольные, не торопясь, не обращая ни на кого внимания, они прошли в соседний вагон «только для иностранцев». Такую же надпись Эдано заметил и на двери вокзала, из которой вышли американцы. В ту же секунду поезд тронулся…

Внезапно поезд нырнул в туннель, наполнив его шумом, грохотом, паровозным дымом. Несколько минут в вагоне была полная темнота, но вот окна начали постепенно светлеть, и наконец состав выдавило из туннеля, как столбик зубной пасты из тюбика.

Проводник предложил пассажирам чай. Некоторые, достав припасы, стали подкрепляться. Эдано. есть не хотелось. Выпив чашку чаю, он поблагодарил проводника и снова отвернулся к окну.

Торопливо убегали назад деревья. Склоны гор почти вплотную подступали к железнодорожному полотну. Казалось, они загораживали от любопытных взглядов жизнь, которая шла за их горбатыми вершинами.

Но вот поезд вырвался в широкую долину. Замелькали полоски полей, тщательно убранные, причесанные, ухоженные трудолюбивыми руками крестьян. Знакомая с детства картина! Вон женщины в фартуках, в широкополых шляпах из рисовой соломы склонились над своими полосками земли, стоят, не разгибаясь, и только иногда делают короткие шажки. «Сажают рис», — догадался Эдано. А вон, повязав полотенцами лбы, чтобы пот не заливал глаза, двое крестьян ритмично, как заведенные, взмахивают мотыгами. Земля до блеска отполировала металл, и, когда мотыги взлетают над головами, на лезвиях остро вспыхивают лучики солнца. На изгибе полевой дороги показалась нагруженная чем-то тележка. Её тащили худой мужчина и женщина. Рядом, вцепившись в борт тележки, шагал мальчуган. «Может быть, и мне вот так придется работать с Намико и сыном? — подумалось Эдано. — Всё может быть». И хотя было видно, что тащить тележку — труд нелегкий, эта картина умилила Эдано.

Долина начала постепенно сжиматься, как река, врывающаяся в горы. Вот она перешла в просторное ущелье с высокими, обрывистыми стенами-берегами. И вдруг на недосягаемой высоте Эдано увидел крупную, бросающуюся в глаза надпись: «Амеко, каэрэ!» и тут же рядом, чтобы было понятно тем, кому она адресовалась: «Ами гоу хоум».

«Здорово! — подумал Эдано. — Есть и здесь смельчаки!»

Он оглянулся. Рядом стоял проводник.

— Кто это написал? И как только они забрались туда?!

— Никто не знает, — пожал плечами проводник. — Разве в таких случаях ставят подпись и указывают домашний адрес? Такие надписи вам будут попадаться и дальше.

«Значит, верно писали в «Нихон симбун», — вспомнил Эдано статьи из газеты для военнопленных. — Выходит и вправду есть люди, которым ненавистна оккупация».

За время, проведенное в Майдзуру, Эдано, сам не замечая того, пал духом. Раньше он надеялся, что на родине многое изменилось, что его соотечественники, испытав ужасы войны, трагедию Хиросимы, полны гнева. А те, кто вверг страну в войну, стыдятся глядеть в глаза людям. Но речь вице-министра, допросы в комиссии, вагон «для иностранцев» и надписи на дверях «только для иностранцев» — всё это легло тяжелым грузом на душу.

Даже рассказ проводника о забастовке не повлиял на его настроение: «Ну попробовали бастовать, а дальше что?..»

Но, увидав надпись на неприступной высоте, Этано ободрился. Ведь, чтобы сделать это, надо было рисковать жизнью. А разве будут люди рисковать жизнью ради того, во что они не верят?

5

Кобэ оглушил Эдано. Только заборы вокруг пустырей и развалин домов свидетельствовали о том, что каких-нибудь четыре года назад в ночном небе над городом кружили американские самолеты, сбрасывая смертоносный груз. Заборы увешаны крикливыми рекламными плакатами. «Лучший подарок в мире — жемчуг Микимото», «Лучшее в Японии — пиво Кирин», «Автомобиль «ниссан» — модно и патриотично».

По улицам бесконечной вереницей мчались широкозадые, сверкающие лаком и никелем американские лимузины.

В том же потоке двигались старые, облезлые японские автомашины довоенного выпуска — некоторые с горбам газогенератора. Попадались и окрашенные в защитный цвет кургузые «джипы» с американцами в военной форме…

И тут же, почти рядом, на ступеньках лестницы, у заколоченного подъезда дома расположилась группка людей в белых халатах и потрепанных солдатских шапках.

Они выставили напоказ свои протезы и костыли. Некоторые держат в руках музыкальные инструменты: флейту, гитару, рожок, барабан. А безрукие составили хор. Они поют под музыку грустную народную песню. Время от времени один из инвалидов берет рупор и, обращаясь к прохожим, просит пожертвовать на пропитание.

И ещё больше, чем в Майдзуру, вывесок, надписей, транспарантов на английском языке. Они о чем-то напоминают, кричат, уговаривают. Но уговаривают других, тех, кто сейчас распоряжается на его родине. Вот прошла их целая группа — военные моряки. В потоке прохожих вокруг них образовалось свободное пространство, которое не позволяет им раствориться в толпе. Группа моряков является здесь инородным телом, не способным вступить в контакт с горожанами Кобэ. Один из моряков завернул в ресторанчик с крикливой вывеской «Биг Билл», и остальные потянулись за ним: открытая дверь мигом всосала их, как вакуумный насос. А на тротуаре уже не оказалось свободного места, мимо двери ресторана потек однородный, оплошной поток прохожих.

Внезапно Эдано остановился. Навстречу шла японка, одетая ярко, по-европейски, с канной белесо-рыжеватых волос на голове. «Крашеная», — догадался Эдано, оглядываясь вслед европеизированной красавице. «Са…» — удивленно втянул он в себя воздух и, потеряв всякое желание идти дальше, вернулся на вокзал.

 

Глава вторая

1

Здание станции было прежним, таким знакомым. Война пощадила этот небольшой деревянный павильон. Толкаясь и извиняясь, Эдано вышел на платформу, хотя знал — никто встречать его не будет: о дне приезда он родным не сообщал.

Знакомые места вызвали воспоминания. Здесь он впервые увидел паровоз и вагоны, когда его, ещё маленького, дед привел сюда. Отсюда он поехал в Кобэ вместе с Иссумбоси, отсюда они отправились на войну.

Четыре года он не был здесь. Неужели за эти годы тут ничего не изменилось, всё осталось прежним? Он посмотрел вокруг внимательнее. Нет, здесь тоже появилось кое-что новое. Не только надписи по-английски. Вон та, широкая бетонированная площадка у подъездных путей. На ней холмом возвышались какие-то грузы, покрытые желтым брезентом. Их охранял американский солдат с черным коротким автоматом. Янки был молод, светловолос и явно томился. У вокзала стояла американская военная автомашина.

Тут же он заметил покрытую гудроном дорогу, которая смыкалась с грузовой площадкой. Дорога была, очевидно, построена недавно и выделялась, как новый лаковый пояс на старой одежде. Огибая пристанционные постройки, она змеилась в направлении Итамуры. Но Эдано не свернул на неё. Он пошел старым, давно знакомым путем.

Сдерживая нетерпение, Эдано шел неторопливо, как мужчина, возвращающийся домой после трудной работы. В километре от станции, когда он вышел на полевую дорожку, которая узким ручейком обтекала участки обработанной земли, в небе, снижаясь, с ревом пронеслось звено самолетов с белыми звездами на крыльях.

«Истребители, — определил Ичиро. — Дьявол их здесь носит». Солнце перевалило на вторую половину своего пути. Зной усилился. С полей поднимались такие знакомые душновато-терпкие запахи, что у Эдано запершило в горле и пересохли губы. «Отвык от родного солнца», — подумал он.

Дорога описала полупетлю, словно сделала вежливый полупоклон холму, на который взбегала, и с вершины его Эдано увидел до боли знакомую картину.

Вот она, родная Итамура! Как метко её назвали — «Дощатая деревня». Сколоченные из досок, укрытые крышами из соломы и тростника дама лепились один около другого, подобно икре лягушки. Заливные рисовые поля делали это сравнение ещё более оправданным. В мареве испарений, поднимавшихся над деревней и окрестностями, силуэты домов казались чуть расплывчатыми, словно Эдано видел перед собой мираж.

Вон неподалеку от деревни на возвышенности усадьба Тарады. Она видна лучше, яснее, словно подчеркивает своё превосходство лад деревенскими домишками. Испарения с полей меньше укутывают её своей пеленой.

Эдано остановился и, опустив к ногам мешок, поклонился родным местам. Потом глубоко вздохнул, снова вскинул мешок на плечо и, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, двинулся дальше.

И снова, как четыре года назад, первым его встретил дед. Короткими и быстрыми шажками, почти бегом, бросился старик навстречу внуку.

— Ичиро! Внучек! — воскликнул он. — Что же ты не дал телеграммы! А? Что же ты?!..

Эдано, взволнованный и растроганный, обнял деда за сухонькие плечи, но тот, отстранившись, продолжал возбужденно:

— Ты стал совсем как твой отец, когда он от нас уехал. Ну, молодец. Хвала богам! А Намико дома нет, работает у Тарады. Вот ведь как!

Старик топтался на месте, загораживая дорогу Ичиро, потом, обернувшись к дому, крикнул:

— Сэттян, Сэттян! Где же ты, негодник?!.. Встречай скорее отца!

Ичиро ласково отодвинул деда в сторону. В дверях появился трехлетний мальчуган и, нерешительно перешагнув через порог, медленно двинулся к ним. Эдано, не отрывая взгляда, смотрел на маленького человечка, своего сына. Тот остановился на некотором расстоянии от них, почтительно поклонился и чуть слышно проговорил:

— Здравствуйте, отец!

Эдано, подхватив его на руки, прижал к груди, жадно всматриваясь в лицо мальчугана.

— Пойдем домой, внучек, — подтолкнул Эдано дед, — негоже, чтобы на нас глазели, да и я расчувствовался, как женщина. Пойдем!

Не спуская сынишку с рук, Ичиро шагнул в дверь родного дома…

Когда первые, самые сумбурные минуты встречи прошли, Эдано, не сдерживая счастливой улыбки, сел на свое постоянное место. Сынишка продолжал сидеть у него на руках, уплетая русские конфеты.

— А где же Тами? — вспомнил Эдано старую служанку.

— Э-э… — сокрушенно покачал головой дед, — умерла наша Тамитян в прошлом году. Мы не стали тебе писать об этом, чтобы не огорчать. Всё тебя хотела дождаться.

— Очень жаль, — опечалился Ичиро, — она мне как мать была.

— Да уж это правда, — согласился дед. — Девчонкой служить в нашем доме стала… Я постарше её, и я, — дед гордо выпрямился, — первый из Эдано, у кого есть сыновья, внуки и правнук. В деревне никого такого нет! — самодовольно закончил он.

— Но, дедушка, — усмехнулся Ичиро, — в этом есть кое-какие заслуги и сыновей, и внука.

— Да, да, — задребезжал мелким смешком дед, — ты, внучек, весь в меня. Не растерялся. Такую жену, как Намико, каждому пожелать можно. Да что же это я, — спохватился он, — пойду пошлю за ней соседского мальчишку.

Оставшись наедине с сыном, Ичиро поставил его на ноги. Мальчишка не был похож на того толстенького, кривоногого карапуза, каким он представлял его себе в лагере военнопленных. Худенький, чистенький, с аккуратно подстриженной челкой, мальчик спокойно смотрел на отца черными глазенками.

«Глаза, как у Намико, — подумал Эдано, — а брови мои, и нос. И ростом в меня будет…»

— Что смотришь? — спросил, входя в комнату, дед. — Парень — настоящий Эдано!

Ичиро с улыбкой взглянул на него. Старик ещё больше усох, ссутулился, на его лице не осталось ни одного ровного места — морщины стали ещё глубже и гуще. Но выглядел он, пожалуй, бодрее и живее, чем четыре года назад, когда Ичиро приезжал на побывку с повязкой камикадзе на голове.

— Ты, наверное, голоден, внучек?

— Нет, не очень.

— Э-з… сейчас будем есть. Только Намико обождем. Она мне не простит, если сама тебя не накормит. Хорошая у тебя жена, — снова не удержался дед, словно это он сосватал невестку. — Хозяйка, работящая, послушная, такого сына тебе родила.

— Ладно, хватит расхваливать, дедушка, — улыбнулся внук. — Я же сам выбрал Намико и бросать её не собираюсь.

— Темная ночь тебе её выбрала, да повезло. Знаю, знаю, что вы давно с ней сдружились, ведь соседями были. Жаль отца и мать Намико. И всё война. Сколько парней не вернулось. Почти в каждом доме есть утраты. Хвала богам: они не потребовали жертв от дома Эдано. А ты ведь камикадзе был… Э-э… — снова всполошился старик, — обожди минутку, я же тут припас к твоему приезду, и, пока невестка придет, мы…

Он ушел на кухню и вскоре торжественно принес двухлитровую оплетенную бутылку сакэ.

— Довоенное, «Дочь счастья». Ну-ка, Сэттян, где наши сакадзуки?

Мальчишка проворно юркнул в дверь и через минуту бережно принес две чашечки.

— А себе? — шутливо спросил его дед. — Капельку можно и ему. Такой день. Только конфет больше не давай.

Ичиро вспомнил о подарках и стал развязывать мешок.

— Тут у меня, дедушка, покрепче сакэ есть кое-что. Русская водка.

— Вот как? — потер руки старик. — Забыл уже, какая она. А подарки не доставай. Обождем Намико, — снова вспомнил он о невестке.

Молча, торжественно дед налил всем сакэ и улыбнулся, когда правнук мужественно выпил, стараясь не морщиться. Ичиро снова взял сынишку на руки. Мальчуган совсем освоился, об отце он много слышал от матери. Теперь пусть только кто его обидит…

— Ну, вот она, Намико! На крыльях летит! — воскликнул дед, кивая на окно.

Ичиро резко повернулся. По пыльной улице действительно словно летела Намико. Она подбежала к воротам и остановилась, прижав руки к груди, чтобы отдышаться. Потом тщательно вытерла лицо, поправила волосы и уже медленно, волнуясь и робея, двинулась к дому.

Ичиро встал, ожидая жену, хотя дед неодобрительно посмотрел на внука — мужчина должен быть сдержанным в своих чувствах.

Молодая женщина, переступив через порог, упала на колени в почтительном глубоком поклоне.

— Здравствуйте, Эдано-сан. Поздравляю вас с благополучным прибытием! — тихо проговорила она и подняла на мужа полные радостных слез глаза.

Муж шагнул к ней, поднял за плечи, с силой прижал к груди. Намико, робко прильнув к нему, плакала. Ичиро посмотрел и глаза жены и тоже тихо сказал:

— Здравствуй, любимая!

— Э-э, — заворчал дед, — ты у русских научился таким нежностям? Избалуешь мне невестку. Давай мам есть, Намико. Мы, трое Эдано, голодны, как три бродячих самурая. И мы опорожним сегодня эту бутыль. Верно, Сэттян? — обратился он к правнуку.

Смущенная женщина бросилась на кухню.

Когда низенький столик был накрыт и заставлен незамысловатыми яствами, Ичиро усадил Намико рядом с собой. «Я так хочу, и так будет всегда!» — сказал он деду.

Долго длился рассказ о пути бывшего камикадзе к родному дому. Дед то крякал, то стукал кулаком по собственному колену, то бормотал: «Я помолюсь за благополучие Савады-сана. Подумать только, русские дали свою кровь. Ах, мерзавцы, свои хотели убить… Неужели вместе с русскими лечили?»

Намико, чуть приоткрыв рот, старалась не проронить ни слова. Она то в волнении стискивала руки, то поправляла на себе одежду. И не сводила сияющих глаз с мужа, её мужа, который перенес столько страданий, преодолел тысячи препятствий, мужа, которого она уже похоронила.

И вот он сидит рядом с ней — живой, сильный, крепкий.

Один Сэцуо не обращал внимания на рассказ отца. Прижавшись к матери, он старательно складывал конфетные бумажки.

Ичиро заново переживал всё, что испытал за четыре года. Лишь о немногом он умолчал: о мимолетной любви к Ацуко. Он вспоминал о ней всегда с нежностью и благодарностью, но это касается только его одного. Не оказал Ичиро и о том, как он и Савада утопили сына Тарады. Зачейм волновать Намико? Ничто не должно омрачать их встречу.

Рассказывая, он поглядывал на жену. Намико была и прежней и другой. Рядом с ним сидела молодая женщина, в которой сохранилось ещё много от девушки, так беззаветно отдавшейся ему, не надеясь ни на что. В фигуре её исчезла угловатость, она стала красивее. Округлились руки, полнее стал стан, в глазах с ещё большей силой сияла любовь. Эдано казалось, что, если бы сейчас в комнате погасили свет, глаза Намико засияли бы, как волшебные драгоценные камни, о которых он читал в сказках ещё в школе. Ему захотелось обнять жену или хотя бы взять её за руку. Но он стеснялся деда, который всегда был тверд в старых обычаях.

Ичиро закончил наконец свой рассказ и рассеянно вертел в руках пустую сакадеуки.

— Да… — прервал молчание захмелевший дед, — многое ты испытал, внучек, за эти годы. Славные люди, оказывается, русские. Бесплатно лечили, да ещё пленных. Только насчет его величества ты поосторожнее. У нас этого не любят.

Старик посмотрел на невестку, на внука, бросавшего короткие и откровенно жадные взгляды на жену, улыбнулся и ворчливо проговорил:

— Хороши родители Мальчонка-то ведь спит. Давайте-ка мне его сюда. Старому да малому пора спать. Вот в старину говорили: «Ребенок, родившийся днем, похож на отца, родившийся ночью — на мать». А Сэттян родился на рассвете и, значит, похож на меня. Теперь со мной спать будет, — и, взяв правнука на руки, дед пошел в свою комнатушку.

Когда он вышел, Намико, смущенно взглянув на мужа, тоже поднялась:

— Извините, я сейчас приберу и постелю вам.

Бесшумно и быстро она убрала всё со стола, расстелила постель и вышла.

Ичиро долго вслушивался, как жена чем-то позвякивала, шелестела, плескала водой на кухне. Потом она вошла в спальном халатике и погасила свет. Ичиро приподнялся, протянул руки. Вот её дыхание послышалось рядом. Встав на колени у постели, она тихо прошептала:

— Вам писал дедушка, что я родилась в год тигра? Такие, как я, не приносят счастья..

Ичиро рассмеялся:

— Плевал я на всех тигров — мертвых и живых, желтых и полосатых!

Он взял в ладони лицо жены: глаза Намико действительно сияли в темноте.

2

Утром Ичиро проснулся поздно. Тонкий лучик солнца бил прямо в лицо, как там, в русском госпитале. Почти у самого ужа слышалось тихое сопение. Чуть приподняв веки, он скосил глаза. Намико уже встала, а рядом с ним сидел сын. Он терпеливо ждал, когда проснется отец, внимательно рассматривая и изучая его лицо.

— Ты давно встал, сынок? — привлек к себе мальчугана Ичиро.

— Да, — кивнул толовой Сэцуо. — Мама ушла, а ты всё спишь. Ты больной? Когда я болел, мне тоже не разрешали вставать.

— Ну нет, — рассмеялся Ичиро. — Я здоровый. Это первый раз я проспал.

И он, довольный, счастливый, рывком поднялся с постели, схватил сына на руки, подбросил его вверх, как когда-то подбрасывал его самого отец. Сэцуо завизжал от удовольствия.

— Ты уже встал, внучек? — послышался голос деда. — Сейчас будем есть. Э-э, вот ты где, — проговорил старик, увидя правнука. — А ну-ка покажи отцу, как ты можешь бороться. Что, я напрасно учил тебя дзюдо?..

Ичиро поставил сынишку на пол. Мальчуган насупился, принял классическую стойку, вытянув руки…

За завтраком дед выложил внуку деревенские новости. Они были нерадостными. Война разорила деревню, много отцов, сыновей сложили свои головы в странах, о существовании которых раньше здесь и не подозревали. Но жизнь идет своим чередом, принося и новые радости, и новые горести. Последних, однако, больше.

Земельная реформа? Ничего она не изменила. Да и откуда у сельчан взялись бы деньги, чтобы выкупить землю? Небольшие участки приобрели староста, лавочник, ещё кое-кто. Остальные как были арендаторами, так и остались ими. Тарада ловко вывернулся и по-прежнему управляет деревней. Большую часть земли он фиктивно разделил между родственниками — поэтому дочерям так и не разрешил уйти из семьи; остальную землю выгодно продал каким-то дельцам. Теперь он стал поставщиком мяса офицерскому клубу американской авиабазы, огромный аэродром её раскинулся неподалеку от деревни. Коров батраки каждый день массируют особыми щетками, чтобы мясо стало нежным и мягким. Помещик стал заправским ростовщиком — жестоким и безжалостным. В Итамуре все крестьяне его должники.

— Однако и Тараду боги наказали, — закончил старик рассказ о помещике. — Погиб старший сын Санэтака, тот, который выдал твоего отца.

— Знаю! — Губы Ичиро сложились в жесткую улыбку.

— Откуда? — удивился дед.

— Это я его прикончил!

— Ты? Сам?

— Да, я! — твердо ответил Ичиро и рассказал о той памятной ночи на «Сидзу-мару», когда пьяный поручик похвалялся перед ним убийством Адзумы, арестом отца и грозил новыми карами.

— Са… — только и мог произнести пораженный старик. Но, помолчав минуту, с жаром воскликнул: — Хвала богам! Ну, внучек, обрадовал ты меня. Все годы мучился, думал о том, как отомстить, а ты, оказывается, своими руками… Мне теперь можно спокойно помереть. Молодец! Только смотри, камень молчит и тысячи лет живет. А к Тараде тебе надо будет сходить. Сегодня же. Он определенно знает, что ты ехал вместе с его сыном. Только поосторожнее. Знаешь поговорку: «Ивы от снега не ломаются». Вот и будь гибким, как ива.

— Мне надоело гнуться, дедушка.

— Э-э, — заволновался старик. — Мудрость и осторожность никогда не помешают. Тарада здесь всевластен, как бог. И Намико у него работает. Я-то уже плохой помощник, да и жить мне осталось… Тебе тоже надо чем-то заняться. А куда пойдешь? Земли у нас нет. Надо как-то жизнь устраивать.

Его слова заглушил рев пролетавших над деревней самолетов.

— Ну, начали, проклятые, — нахмурился старик. — Теперь каждый день вот так. А может, ты к американцам на базу поступишь? Правда, неохотно идут к ним из нашего села. Но ты ведь в авиации служил. Камикадзе! Опять же без рекомендации Тарады и старосты не обойтись. Подумай.

— Хорошо, дедушка, подумаю.

— А к Тараде сходи, — вновь настойчиво повторил дед. — И лучше сразу же после завтрака.

— Да, да, схожу после завтрака, — ответил внук.

Он не один, у него семья, надо думать о ней. У бедняков долгого отдыха не бывает.

— Ты мне ничего не рассказал об отце, дедушка, — перевел Ичиро разговор на другую тему.

— Да, — оживился дед, — приезжал он. Постарел, голова уже седая. А так ничего. Просил у меня прощения, что уехал тогда, не сказав ни слова. Оказывается, много лет он проходил в красном халате, но, хвала богам, жив остался. Мечтает тебя увидеть. Попенял мне за то, что ты стал камикадзе. А разве ты меня спросил?.. Отец коммунист, а сын камикадзе! Действительно, только боги знают, что они делают с людьми. Я ведь до сих пор толком не пойму, кто они, эти коммунисты.

— Хорошие люди, дедушка. Желают счастья всему народу.

— Это-то я понял. Недаром мой старший сын среди них. Только напрасно они всё-таки против императора.

— Да тебе-то какой толк от него?

— Э-э, не говори так. Для порядка нужен. В Японии испокон веков были императоры.

— Темный ты человек, дедушка, — мягко заметил внук. — Даже война тебя ничему не научила.

Старик насупился и замолчал. Но он не мог долго сердиться.

— Да, — вспомнил он. — Отец твой приезжал не один. Теперь у тебя есть новая мать. Хорошая женщина, серьезная, вежливая, отца твоего любит. А уж с Сэттяном она, как с родным внуком. Хидэо тоже его с рук не спускал. Хорошая женщина, — вновь повторил старик и неожиданно закончил: — Жаль только, тоже коммунистка.

— Почему жаль? — удивился Ичиро. — Ты же сам говоришь — коммунисты хорошие люди.

— Хорошие, хорошие, — заворчал старик. — Только это последнее дело, если бабы политикой стали заниматься. Вот и у нас в деревне не то что женщины, но и девушки забыли о скромности — кричат иногда так, что мужчин не слышно. Какая там политика, — махнул он рукой. — Это всё потому, что мужчин мало стало, некому их в строгости держать. Ну, да ладно. Что же ты о дяде Кюичи не спрашиваешь?

— А как он?

— Жив, здоров. Только как был пройдохой, так и остался им, — огорченно ответил старик, не любивший своего второго сына — чиновника. — Во время войны Кюичи устроился на интендантском складе. Жил, как бонза в богатом монастыре. Про отца и племянника ни разу не вспомнил, негодяй. После воины у американцев на складе работал. Что-то там случилось, и его выгнали. Сейчас служит в Кобэ, на верфи Кавасаки. Может, он и тебя туда устроит?

— Попробуем обойтись без его милостей! — решительно сказал Ичиро.

— И то правильно, — согласился дед. — А к Тараде всё-таки сходи! — снова напомнил он. — Теперь там и наследник Кэйдзи — сын Санэтаки.

— Что ж, пожалуй, позавтракаю и пойду, — согласился внук.

* * *

Ичиро шел по улице, всматриваясь в лица прохожих. Он вспомнил, как, став камикадзе, они с Иссумбоси шли пировать к помещику и как его друг учинил там скандал. Проходя мимо дома Иссумбоси, Ичиро увидел заколоченные двери и окна. «Никого не осталось», — с горечью подумал он.

Хорошо наезженная грунтовая дорога привела его к усадьбе Тарады. Она была обнесена новой, свежепокрашенной оградой. Только толстые старые столбы ворот, иссеченные шрамами, остались прежними. Эдано даже удивился этой прихоти помещика. Дом, за которым стояли добротные хозяйственные постройки, мало изменился. Правда, традиционную солому на крыше заменила ярко-красная черепица, а бумагу на наружных стенах — седзи — пластмасса.

На этот раз хозяин не встречал бывшего камикадзе, и Ичиро в доме помещика не ждал богато уставленный стол. Одна из женщин, служанка или родственница Тарады, спросила, кто он и зачем пришел. После получасового ожидания его впустили к помещику.

Старый Тарада ещё больше огрузнел. Нездоровая полнота распирала тело, толстые складки шеи подпирали подбородок. Насупленные седые брови скрывали старчески дальнозоркие глаза, глубокие борозды, идущие к уголкам резко очерченного рта, короткий, широкий нос выдавали характер, не терпевший возражений, привыкший к беспрекословному повиновению. После традиционных поздравлений властный старик сразу же перешел к интересовавшей его теме.

— Вы, Эдано, были у русских в одном лагере с моим сыном Санэтакой?

— Так точно, Тарада-сан, — по-военному ответил Ичиро. — Только о том, что это был он, я узнал в Майдзуру от членов комиссии по приему репатриантов. В лагере он находился под фамилией Хомма. Господин поручик не счел возможным открыться мне, а ведь здесь я его ли разу не видел.

— Мой сын выполнял особо важное задание командования! — гордо сказал старик.

— Так точно, — подтвердил Ичиро. — Мне это объяснили в Майдзуру.

— Как он там жил, у русских?

— Мы были в одной роте. Он, как и я, командовал взводом и даже вызвал меня на соревнование.

— Какое ещё там соревнование? — полюбопытствовал помещик.

— Трудовое, Тарада-сан. Русские это поощряли, мы строили дом. И ваш сын был на хорошем счету у командования.

— Это только говорит о его ловкости и уме, — внушительно заметил Тарада. — Он не был простодушным глупцом, как некоторые, клюнувшие на удочку русских.

Ичиро в знак согласия кивнул головой.

— Когда вы видели его в последний раз?

— На «Сидзу-мару», Тарада-сан. В день отхода из Находки. Потам господин поручик поселился с господами офицерами в кубрике, а мы в трюме, и я его больше не видел. Говорят, они здорово пили по поводу благополучного возвращения. Как и подобает настоящим военным после битвы, — поспешил поправиться Ичиро. — И вот трагическая случайность… Так мне объяснили в Майдзуру. Если бы господин поручик мне доверился и я знал, что он ваш сын, Тарада-сан, то я бы…

— Ладно, — нахмурившись, прервал Эдано старик. — Этим ничего не поправишь… Вы совсем вернулись в деревню? Чем думаете заняться?

— Так точно, Тарада-сан. Совсем. А что делать, хотел оросить вашего мудрого совета и покровительства…

— Все ко мне, всем я нужен, — польщенный в душе, буркнул помещик, — а тут неблагодарные называют меня эксплуататором. Мерзавцы! — не удержался старик, и шея его начала наливаться кровью. Он взял веер, обмахнул лицо, минуту помолчал. Потом важно произнес: — Я теперь не помещик. Эти американцы всё-таки навязали мне земельную реформу. Но я всегда помогая своим односельчанам, как и мои предки… Мне работники не нужны. Думаю, что вам лучше всего наняться к американцам на их базу. Правда, у вас отец коммунист…

— Я его не видел с детства, — поспешил вставить Ичиро.

— Знаю. Вы были верноподданным его величества, были вместе с моим сыном. Я напишу рекомендательное письмо на авиабазу. Со мной там считаются, — самодовольно закончил он. Ему показалось забавным, что сын коммуниста пойдет на службу к американцам. И будет благодарен за это ему, Тараде.

3

Выйдя из дома помещика, Ичиро облегченно вздохнул. Как будто он прошел по краю опасного обрыва: один неосторожный шаг и… Но рекомендательное письмо пригодится. Он глава семьи и не может позволить, чтобы все заботы легли на одну Намико. При воспоминании о жене в его пруди поднялась теплая волна, нему вдруг захотелось, чтобы ночь наступила быстрее…

Погруженный в собственные мысли, он не сразу заметил старика, шедшего ему навстречу. Почти столкнувшись с ним, Эдано остановился. Да это же его старый учитель — сэнсей Хасимото.

— Здравствуйте, сэнсей! — почтительно поздоровался он.

Учитель остановился и, явно не узнавая стоявшего перед ним статного, рослого мужчину, ответил на приветствие.

— Вы меня помните, сэнсей? Я ваш ученик Эдано Ичиро.

На лине старика появилось подобие улыбки:

— А… помню. Вы были прилежным учеником, Эдано-сан. Это ведь вы стали камикадзе? С вами ещё был другой ученик, простите, забыл его фамилию.

— Умэкава, сэнсей! Он убит на Филиппинах.

— Да, да, я вспомнил. Трудный был ученик. Очень живой, непоседливый, и о погиб как настоящий верноподданный, со славой.

Старый учитель умолк, и его потускневшие глаза были печальны. Много, очень много его учеников сложили головы в тех местах, где на школьной карте остались только следы от булавок с флажками.

— Я рад, что боги сохранили вас, — наконец снова заговорил он.

Ичиро обратил внимание на бедную одежду учителя. У этого человека жизнь сейчас идет, видно, не так, как раньше. Сэнсей Хасимото фанатично верил в божественность императора, в превосходство японцев над другими народами и старался привить эти взгляды детям. Его учениками было несколько поколений жителей деревни. Чему же он учит детей сейчас? Какие семена сеет в их душах?

— Вы по-прежнему в школе? — опросил Ичиро.

Учитель покачал головой и горько улыбнулся:

— Нет, Эдано-сан, я теперь не учитель.

— Почему? — удивился Ичиро. — Неужели уволили вас, такого опытного педагога?

— Я сам ушел!

— Вот как? — ещё более удивился Ичиро.

— Ушел, потому что не знаю, чему сейчас учить детей. К чему готовить их. Или моя жизнь была ошибкой, или свет перевернулся…

— Но ведь есть же, наверное, новые учебники?

— Учебники?! — Старик выпрямился. — Вы знаете, какие нам дали учебники? В них говорится, что «черный адмирал» Перри является первым добрым гением японцев, а генерал Мак — гением вторым. Я… я не могу учить по таким учебникам. Я сам должен опровергать то, чему учил детей всю жизнь…

— А чем же вы живете, сансей?

— Учу детей в доме Тарады-сана. Он хочет, чтобы я учил их по-старому. Я… я не уверен теперь, что это нужно, но как-то надо жить и мне, старику. Простите, Эдано-сан, я опаздываю, и Тарада-сан может разгневаться. Рад был увидеть вас здоровым и невредимым.

Учитель поклонился и шаркающей походкой двинулся к усадьбе. Ичиро посмотрел ему вслед. Кажется, даже этот старик кое-что понял. Нет, дед неправ, люди и в Итамуре изменились, они не остались прежними. Такой горький кровавый урок, как война, не мог пройти бесследно. И тут Ичиро обожгла мысль: «Неужелии моего сына будут учить по учебникам, воспитывающим рабскую покорность и преклонение?» Нет, он сам откроет ему глаза на жизнь. Поможет понять то, что сам понял…

* * *

Дед обрадовался рекомендательному письму и жадно выспрашивал подробности встречи с Тарадой.

— Ну, молодец, — похвалил он внука. — Иначе с ними нельзя. Главное — мудрость и осмотрительность. Иногда препятствие надо обойти, а не биться головой о стенку. А на базе, на базе поработаешь. Куда ещё денешься? Да и дом рядом. Небось от Намико тебя сейчас клещами не оттянешь!

Ичиро смутился. Он действительно не мог представить себя вновь далеко от Намико и сына. Дед ловко поддел его.

— А что сталось с семьей Иссумбоси, дедушка?

— А, Умэкава?! Плохо у них получилось. Отец его пьяный утонул, мать умерла, а сестра и того хуже: изнасиловали её амеко с авиабазы, ну и подалась она куда-то. Здесь много «пан-пан» вокруг американцев вертится. Может, Намико знает, где она.

— Намико?

— Они же подружки были. Только ты за Намико не бойся. Хотя, правду сказать, — сплюнул со злости старик, — от этих заморских дьяволов никуда не спрячешься. Сейчас немного потише стало, а то они тут такое вытворяли…

— Да как же вы терпели?

— Э-э, внучек, у них сила, за них полиция. Вот в соседней деревне избили двух солдат, когда те девчонку хотели изнасиловать, так сколько полиции понаеало. Даже старосту арестовали. Власти одно твердят: Япония побеждена в войне, и мы должны всё терпеть. Вот так. Правда, есть в деревне горячие головы, только ты держись подальше от них.

Целую неделю Ичиро сидел дома. Наконец-то он сдержал обещание и отремонтировал крышу. Довольный дед только ходил вокруг и покрикивал на него:

— Плотнее, внучек, укладывай! Плотнее! Если бы я знал, что у меня появится правнук, то ещё тогда заставил бы тебя это сделать, хотя ты и камикадзе был. А теперь у меня будет не один правнук, дождусь и других. Верно ведь?

4

Железнодорожная станция в портовом городе Аомори встретила Саваду мелким слякотным дождем, который вскоре сменился густым туманом. Туман надвинулся на город с пролива Цуруга, а в пролив его нагнало с Японского моря.

Туман и в душе механика. Разве мог он предполагать, что долгожданная встреча с семьей будет такой короткой? Как он мечтал о ней, как стремился домой, сколько планов строил, хотя, и знал, что будет нелегко. Но чтобы оказалось вот так — он не ожидал.

Тогда в Майдзуру Саваду продержали дольше, чем Эдано. Но сколько его ни мытарили, он устоял перед самыми коварными вопросами членов комиссии. Наконец от него отступились и отпустили в родные места. Как он обрадовался, когда он вновь увидел семью.

Семья бедствовала. Нужда сквозила из каждого угла домишка. Привезенные с собой деньги и продукты быстро кончились, и остро стал вопрос: что делать дальше?

Завод, на котором Савада работал до войны, оказался разрушенным бомбардировкой. Хозяева не спешили его восстанавливать, выжидая лучшей конъюнктуры. Часть друзей погибла на фронте и во время бомбежек, многих эвакуировали на другие предприятия фирмы. На третий день после приезда он начал бесконечные и бесплодные поиски работы. Все знали, что он хороший специалист, но всюду механик слышал отказ. Причину разъяснил ему бывший служащий заводской конторы, с которым Савада был знаком не один десяток лет.

— Я очень сочувствую вам, Савада-сан, — сказал он. — Но мои усилия помочь вам оказались бесплодными.

— Понимаю, — вздохнул Савада. — Безработных много, берут только молодых, здоровых. Мне на это намекали, слыхал не раз.

— О нет, Савада-сан, дело не в возрасте. Тут другое…

— Не понимаю.

— Я буду откровенен, — чуть помялся служащий, — до, надеюсь, наш разговор…

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Савада.

— Вы были у русских в плену. Ведь так?

— Да! Это всем известно.

— Так вот, некоторые из вас состоят на особом учете в полиции, и вы тоже, Савада-сан… Я случайно узнал об этом.

«Так вот в чем дело, — помрачнел Савада. — Голодом хотят уморить?»

— Я хочу вам дать один совет, — продолжал старый знакомый, понимая состояние Савады. — Пожалуй, как это ни печально, но лучшего выхода вам сейчас не найти.

— Заранее благодарю, — поклонился Савада. — Вы всегда относились ко мне хорошо.

— Понимаете, здесь вам найти работу сейчас почти невозможно. И вас к тому же здесь хорошо знают. Но против любого события лучший лекарь — время. Вам надо на какой-то срок уехать. Когда ситуация изменится, полиции будет уже не до вас. Вы меня понимаете?

— Да, — неохотно согласился Савада. — Куда же мне податься?

— Поезжайте на Хоккайдо. Там холодно — и охотников ехать туда мало, а вы в России привыкли к холодам. Другого выхода я пока не вижу. Очень сожалею, — в голосе знакомого слышалось неподдельное участие. — И знаете, — продолжал он, — когда завод вновь отстроят, вас непременно возьмут. Я постараюсь…

— Спасибо…

Дома слезы и горечь новой разлуки. Савада бодрился, утешал жену и обещал вскоре вернуться.

Теперь механик шагал сквозь туман по улицам Аомори к порту, откуда паром перевезет его в Хакодатэ на Хоккайдо. Впереди снова неизвестность. Когда же он опять вернется домой?..

5

Эдано понял — деревня только внешне осталась прежней. И хотя под соломенными крышами её домов живут те же люди, многие из них пытаются разобраться в происходящем и прошедшем. Они не хотят быть покорными ивами, кланяющимися каждому дуновению ветра. Сквозило это и в опасливо-предупредительных беседах деда, и в рассказах Намико.

Заходили соседи. Поначалу с традиционными поздравлениями по поводу благополучного прибытия в родные места. Ичиро чувствовал, что сияние ореола камикадзе хотя и померкло, но всё ещё продолжало выделять его.

Как-то вечером с бутылкой сакэ в дом ввалился Акисада. Ичиро с трудом узнал товарища по школе в коренастом, небритом мужчине в заношенной солдатской форме. Деревянный протез вместо ноги говорил о многом. Этот не стеснялся. Он шумно уселся за столик, вокруг которого захлопотала Намико. При посторонних она никогда не садилась. «Вы не знаете языков женщин нашей деревни!» — твердила она мужу в таких случаях.

Акисада рассказал, как он потерял ногу, поведал о своих похождениях в качестве рядового японской армии, сражавшейся в Китае, и даже о том, как его обвинили в «неблагонадежности». Потом столь же прямо стал расспрашивать, что произошло с Эдано.

— И что ты думаешь теперь делать, дружище? — спросил гость в конце беседы. — Работать на американской авиабазе? Вот как? Ну что ж, пожалуй, правильно. В деревне сейчас делать нечего. Была бы у меня нога нормальная, — похлопал он себя по протезу, — я бы ни дня здесь не сидел. К чему тут руки можно приложить? Гнуть спину на Тараду? А на базе тоже есть неплохие парни, и надо, чтобы там было больше своих.

— Каких своих? — не понял Ичиро.

— Да таких, как ты. Настоящих парней. Я же тебя понял. Рассказывай о русских всем, кто захочет слушать. Амеко и власти все время кричат, что американские базы нужны, чтобы охранять нас от русских. Видал, что придумали? Пусть люди узнают правду.

Эдано пытливо посмотрел на собеседника.

— Ты коммунист? — спросил он.

— Нет. У нас в деревне коммунистов нет. На прошлых выборах почти все проголосовали по указке Тарады. Боятся его, да и народ темный. Ты ведь знаешь, какие тут все.

— Ты ошибаешься, — мягко возразил Эдано. — Я ещё плохо разбираюсь в обстановке. Можно сказать, заново знакомлюсь и, признаться, многого не понимаю.

— Да чего тут понимать? — повысил голос Акисада. — Возьми авиабазу. Земель деревни американцы не тронули, так наши сельчане отказались помочь соседям вместе протестовать. Нас не касается, и мы в стороне. Недаром все в округе наших быками зовут. Вот уж правда. Только и знают своё стойло да погонщика.

Акисада с досадой махнул рукой и стал подниматься. Ичиро вышел проводить гостя.

— Да, — спохватился он, — ты уж извини меня, я не спросил, чем ты сам занимаешься, как живешь.

Лицо собеседника помрачнело.

— Плохо живу. Кому я такой нужен, — снова хлопнул он себя по протезу. — Нанялся сторожем к Тараде, делаю всё, что прикажут. Живу в каморке, рядом с коровником. Твоя жена знает. Удавиться впору…

— Ну, это, дружище, последнее дело. Ты вот только ногу потерял, а сколько людей головы сложили. Будем надеяться на лучшее.

— На лучшее? — распалился Акисада. — А где оно? Кто его даст? Тарада? Американцы? Ты сам-то знаешь, где это лучшее? Молчишь?..

Немного успокоившись, Акисада тихо закончил:

— Извини, Эдано, я погорячился. Очень уж накипело… Мы ещё с тобой поговорим. Сайонара!

Ичиро долго стоял у дома, глядя вслед бывшему школьному товарищу. Акисада оказался первым, кто откровенно и смело сказал ему о своих думах. А он, Эдано, не мог ничего ответить ему. Надо самому разобраться. И от этого никуда не уйдешь…

Отец! Вот кто может помочь. А он даже ещё не написал ему. Хорош сын! Завтра же надо послать письмо.

— Ты чего здесь стоишь? — приоткрыл дверь дед. — Не юноша уже, чтобы звездами любоваться. Иди домой. Сэцуо не хочет спать, пока не поборет отца! — рассмеялся старик и уже озабоченно спросил: — Ну как? Пойдешь работать на базу?

— Пойду, завтра же! — решительно ответил Ичиро.

6

Но завтра на базу пойти не пришлось. Заболел Сэцуо, и Ичиро сидел, нервничая, около больного сынишки. Только дед был спокоен.

— Все дети болеют. Пока тебя вырастил, знаешь, сколько забот было? А у Сэттяма ничего серьезного нет — простудился немного. Я всё-таки хоть и немного, но разбираюсь в болезнях. Недаром мне здесь все верят.

Два дня мальчонка метался в жару, и только на третий день температура спала. Пожалуй, именно за время болезни сына Ичиро особенно остро почувствовал, что он отец.

* * *

В тот же день под вечер в дом Эдано вежливо постучал неизвестный господин. Одетый в европейский костюм, соломенную шляпу-канотье, он держал трость, как офицерскую саблю. Да и гражданский костюм плохо скрывал военную выправку. Спросив Эдано Ичиро, он потребовал с ним разговора наедине.

Скрывая недоумение, Ичиро пригласил его в дом.

Гость, извинившись за беспокойство, подал Ичиро визитную карточку, на которой значилось: «Фумидзаки Нобору, секретарь клуба «Соколы с потухшими сердцами».

Визитная карточка ничего не сказала Ичиро.

Господин Фумидзаки улыбнулся краями тонких губ и, доверительно наклонившись к собеседнику, начал излагать цель визита:

— Видите ли, Эдано-сан, поражение нашей горячо любимой родины в войне легло тяжким бременем на сердце каждого верноподданного. Императорская армия распущена, и это ложится черным пятном на историю нашего государства. Ни одно государство, тем более великое государство, те может существовать без армии. Вы согласны с этим, Эдано-сан?

Ичиро, внимательно слушавший гостя, только пожал плечами:

— Я недавно вернулся на родину, и мне ещё многое неясно. Да, признаться, не мне, недостойному, задумываться над судьбами государства. Пока что я, простите за откровенность, задумываюсь над судьбой семьи в это трудное, как вы сказали, время.

— Со, со! — согласился гость. — Всем нашим соотечественникам приходится тяжело. К прискорбию, мы потерпели поражение… Разрешите курить?

— Пожалуйста, не стесняйтесь. Может, попробуете русскую папиросу?

— Охотно, вы очень любезны. Никогда не курил русского табака, — гость осторожно взял папиросу и повертел её в пальцах. — Богата ресурсами Россия, если тратит столько бумаги на сигарету.

Закурив, господин Фумидзаки продолжал излагать цель визита:

— Так вот, Эдано-сан, я думаю, вернее, мы все так думаем, что нынешнее нелепое положение долго продолжаться не может. Наша родина будет иметь свою армию, которая вберет в себя и возродит в ещё большем блеске славные традиции императорской армии. В доказательство я напомню вам, — он достал записную книжку, — из многих только два высказывания видных деятелей нынешнего режима. Например, господин премьер-министр Иосида сказал: «Когда мы обращаем взоры на историю Японии, мы считаем, что наверняка сможем повторить её блистательное прошлое». Понимаете? А разве блистательное прошлое нашей родины можно оторвать от великих деяний императорской армии? А вот другое высказывание. Соратник господина премьера по либеральной партии Ямагути Киедзиро был более откровенен. Его слова: «Мы не должны отказываться от войны. Япония добьется своего путем изобретения оружия более мощного, чем атомная бомба» — весьма знаменательны и вселяют отраду в сердце каждого истинного патриота. Не так ли?

— Мне трудно судить об этом, — уклонился от ответа Ичиро.

— Это неизбежно. Вспомните историю Германии после первой мировой войны. Но для армии главное — люди смелые, стойкие, обладающие воинским мастерством. К сожалению, вот эти-то достойные люди сейчас, по вашему убеждению, незаслуженно забыты. Вы согласны, Эдано-сан?

Ичиро вежливо промолчал.

— Настоящие патриоты, — продолжал гость, — по мере своих слабых сил стараются восполнить этот пробел. Такую же цель преследует и наш клуб.

— Простите за мою неосведомленность, — прервал гостя Ичиро, — но кого же объединяет ваш клуб, что он может сделать?

Фумидзаки гордо выпрямился и с достоинством произнес:

— Наш клуб «Соколы с потухшими сердцами» является наиболее выдающейся из подобных организации. Клуб объединяет бывших камикадзе и поэтому находится под особым покровительством. В числе почетных членов правления клуба — господин генерал-лейтенант Томинага Кёдзи — один из основателей отрядов камикадзе. Вы ведь его знаете, Эдано-сан?

— Да! — коротко ответил Ичиро. Он понял, что гость хорошо осведомлен о его воинской службе.

— Кроме того, в числе членов клуба такие выдающиеся личности, как господин Футида — герой налета на Пирл-Харбор, и господин Гэнда, подготовивший эту изумительную операцию.

— Простите за невежливость, Фумидзаки-сан, но что можно сделать в такой ситуации и чем могу быть полезен клубу я? — спросил Ичиро, которому стало ясно, с кем он имеет дело. — Насколько я понимаю, оккупационные власти могут преследовать подобную деятельность. У меня же семья…

Фумидзаки улыбнулся наивности хозяина и покровительственно похлопал его по колену:

— О, не волнуйтесь, Эдано-сан. У нас есть разрешение оккупационных властей. Официально наша цель — летать во что бы то ни стало. Поэтому наш клуб так и называется. Лишенные неба, наши сердца потухли.

— Но ведь Японии запрещено иметь авиацию?

— Так будет не всегда, — уже жестче ответил Фумидзаки. — Пока можно летать под любым флагом.

— Например?

— Слава императорских пилотов велика, а коммунизм угрожает Азии. Можно летать на лучших в мире машинах… — Гость сделал паузу и остро взглянул на Ичиро. — Даже… на тех, которые носят белые звезды на плоскостях. Тем, кто летает, платят очень хорошо…

Ичиро выпрямился, словно услыхал отрывистую команду:

— Как, Фумидзаки-сан? Летать для явки? Это вы говорите мне, которого учили ненавидеть их и приказывали уничтожать?

Гость спокойно слушал, и только левая рука его сжала рукоять трости, как эфес сабли.

— Спокойно, Эдано-сан, — резко перебил он хозяина, — мне понятен ваш патриотизм. Я по званию гораздо старше вас и сбил два американских самолета. Мы не из тех, кто лижут пятки оккупантам и называют сейчас себя «американцами Азии». Нам не за что любить американцев. У меня от американской бомбы погибла семья… В нашем положении нужна мудрость и дальновидность, — уже тише продолжал он. — Американцы сейчас нужны нам. Да, не удивляйтесь, Эдано-сан, нужны. Нужно их оружие, умение владеть им. Когда дом горит, не смотришь, кто тебе подает ведро с водой. Голодные массы — хороший горючий материал, а поджигатели есть. Это — коммунисты… Два года назад их было тридцать, теперь сто тысяч. И мы должны пока спрятать свою ненависть, как спрятали повязки камикадзе. Вы плохо знаете историю нашего великого отечества, Эдано-сан. Ещё в глубокой древности наш глубокопочитаемый великий предок принц Сусано преподал нам прекрасный урок, как справиться с сильным противником. Он применял изумительную тактику. С врагом, которого трудно победить в бою, принц Сусано мирился, потом приглашал его в гости, угощал и поил, а потом спящему, — гость сделал короткий жест рукой, — всаживал нож в спину. Достойный подражания пример. Вы меня поняли?..

Гость отложил докуренную папиросу, поблагодарив, поднялся и, уже стоя, спросил:

— Так как вы относитесь к вступлению в клуб, Эдано-сан? Его превосходительство Томинага Кёдзи с одобрением отзывался о вашей службе.

— Я подумаю, Фумидзаки-сан, и сообщу вам лично или письменно.

— Сайонара!

Ичиро вежливо, как и подобает, проводил гостя до ворот и отвесил ему традиционный поклон. Фумидзаки подчеркнуто твердой походкой отправился к стоявшему неподалеку автомобилю.

— «Джип»! — узнал американскую машину Ичиро.

— Чего хотел от тебя этот нарядный горожанин? — полюбопытствовал дед, когда Ичиро вернулся в дом.

— В летчики вербовал! — хмуро ответил внук.

— В летчики? Куда?

— Не все ли равно. Где деньги платят за наемников.

— Са…

Ичиро был выбит из колеи разговором с непрошенным гостем. На душе стало муторно. Этого Фумидзаки и ему подобных война ничему не научила: какими были, такими и остались. Надменными, тупыми и слепыми в ненависти. И они опасны, не остановятся ни перед чем. интересно, кто из них наживается на поставке наемников для Чан Кай-ши и в Корею? Раньше Япония поставляла проституток, теперь летчиков. Тоже живой товар.

Возвратившись домой, Намико сразу же заметила перемену в настроении мужа. Накормив семью и убрав со стола, она постелила постель, молча прижалась к его сильному телу. Руки Эдано обняли её, и она затихла, безмерно счастливая.

— Понимаешь, — заговорил Ичиро, — приходил сегодня один тип. Вербовал меня в летчики, за границу. Обещал большие деньги.

— Опять на войну? — со страхом спросила Намико.

— Для чего ещё нужен им бывший камикадзе?

Намико тихо заплакала.

— Прошу вас, не уезжайте. Не ради нас, ради себя. И дедушка не переживет этого.

Ичиро вытер ладонью глаза жены.

— Надо было выбросить этого типа из дома. Ладно, я с ним ещё поговорю. Никуда я не поеду, больше меня не обманут. И я буду бороться за то, чтобы наш Сэцуо не знал войны. Ты понимаешь меня?

— Да, любимый, понимаю.

— Тебе будет трудно со мной.

— Я готова ради вас на смерть пойти, — прижалась ещё теснее к мужу Намико.

Ичиро догадывался, что его самоотверженная жена действительно готова пожертвовать собой ради него, а все другие цели ещё далеки от неё. Он улыбнулся в темноте и шепнул ей на ухо:

— Ты непременно должна мне родить ещё одного сына, а потом девочку, похожую на тебя.

Жена счастливо засмеялась…

7

На следующий день Эдано Ичиро пошел наниматься на американскую авиабазу. В доме становилось всё хуже с питанием. Намико каждый раз робко извинялась перед мужем, что ничего лучшего не может предложить на стол. Ему было стыдно, что его кормят руки слабой женщины. Сынишке после болезни тоже надо питаться получше. Уехать и а поиски работы в тот же Кобэ он не решился, запротестовали дед и Намико. В конце концов безразлично, кому продавать свой труд. Да и не вечно он будет работать на американцев. «Поживем — увидим» — так, кажется, говорили его русские друзья. Понадобятся и его руки строителя: так много разрушений вокруг.

Авиабаза находилась километрах в пяти от Итамуры. Пыльная полевая дорога вскоре вывела его на шоссе, которое шло от железнодорожной станции до авиабазы. Он ступил на гудрон своими солдатскими, видавшими виды ботинками и размеренно зашагал по кромке. О лихачестве американских водителей Ичиро уже наслышался много. Дед, как всегда с шутками, рассказывал и о там, как крестьяне были рады, что дорога прошла в стороне от Итамуры. Больше того, стараясь всячески отделиться от пришельцев, жители решительно протестовали против каждой попытки открыть в деревне пивнушку, бар или еще какое-либо увеселительное заведение. Даже Тарада не смог уговорить их. «Сами спалим», — заявили крестьяне одному из дельцов, особенно энергично добивавшемуся открытия бара. «Нет, не такие уж быки наши сельчане», — подумал Ичиро, вспомнив слова Акисады.

Ему известно было и то, что крестьяне Итамуры неохотно шли работать на авиабазу. Возможно, и это сыграло свою роль в том, что Тарада дал ему рекомендательное письмо.

Занятый своими мыслями, Эдано и не заметил, как гудрон дороги привел его к авиабазе. Высокая проволочная ограда уходила далеко в стороны, словно стремилась захватить побольше японской земли. В центре ограды высилось строение из гофрированного железа. У ворот стояли два американских солдата, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Каски и автоматы в этот жаркий день казались лишними, ненужными. Сразу же за воротами торчала высокая мачта, на которой цветным полотнищем повис полосато-звездный флаг. Многочисленные надписи и транспаранты на английском языке о чем-то предупреждали прохожих. Судя по тому, как много слов было подчеркнуто жирной чертой и выделено несоразмерно большими восклицательными знаками, надписи были строгими и категорическими.

В доме из гофрированного железа помещалась контора. Широкоплечий, затянутый ремнями сержант, говоривший на ломаном японском языке, долго вертел перед глазами письмо Тярады. Потом он позвонит куда-то по телефону, и вскоре в контору пришел японец, одетый в американское обмундирование, но без знаков различия. Прочитав письмо, он дружелюбно посмотрел на Эдано и что-то быстро сказал сержанту по-английски. Эдано уловил единственное знакомое слово — «камикадзе». «И здесь это известно», — подумал он, не зная, что Тарада после беседы с «им звонил на базу.

Сержант с любопытством посмотрел на Эдано.

— Что ты умеешь и знаешь?

— Когда-то умел летать, теперь умею строить.

— Ну что ж, — проговорил сержант. — Пока поработаешь грузчиком, потом посмотрим. Устраивает?

— Согласен!

— Вот возьми анкету и заполни. Доложу командованию. Приходи через три дня!

Эдано уселся за соседний стол. Анкета по размеру оказалась не меньше той, которую ему пришлось заполнять в Майдзуру.

В комнату вошел долговязый лейтенант в мундире мышиного цвета. Сержант браво встал. Не менее ретиво вытянулся и японец. Невольно поднялся и Эдано.

Лейтенант о чем-то заговорил с сержантом, и тот в ответ бросал короткое «Йес, сэр». Затем офицер кивнул в сторону Эдано, и до слуха Ичиро опять донеслось знакомое — «камикадзе».

Лейтенант что-то спросил у переводчика. Нисей, улыбнувшись, перевел вопрос офицера.

— Господин лейтенант Майлз интересуется, сколько, ты потопил американских кораблей.

— Скажи господину лейтенанту, — сказал Эдано, — что, если бы я потопил хоть один американский корабль, я не стоял бы здесь.

Лейтенант раскатисто рассмеялся. Потом, подойдя к Эдано и хлопнув его по плечу, проговорил:

— Если бы ты, парень, встретился мне в бою, то тоже бы не стоял здесь!

Нисей перевел и эти слова лейтенанта.

— Я не был мастером воздушного боя, — прямо смотря в глаза лейтенанту, ответил Эдано, — но знал таких, с которыми господину лейтенанту тоже не следовало бы встречаться!

Лейтенанту, видимо, понравился и этот ответ Эдано. Он ещё раз хлопнул его по плечу и, бросив: «Гуд бай!», вышел из комнаты.

— Господин лейтенант сегодня в хорошем настроении, — пояснил переводчик. — Но всё же, Эдано-сан, рекомендую вам при разговоре с господами офицерами быть более кратким и корректным. Понятно? Тот же господин лейтенант бывает и в плохом настроении, и вообще по характеру он, между нами говоря, не всегда сдержанный.

— В пивнушках да с девками он несдержанный, — буркнул себе под нос сержант.

* * *

Через три дня Эдано объявили, что он зачислен в состав японского обслуживающего персонала базы. Ему выдали куртку с яркой надписью на спине и показали старшего рабочего, которому отныне он должен подчиняться. Его назначили грузчиком на автомашину, доставляющую продовольствие на базу. Два его новых товарища, тоже грузчика, оказались на редкость неразговорчивыми парнями. Судя по выправке, оба были бывшими солдатами.

Попытки Ичиро разговориться с ними явно не удавались. Парни отвечали коротко «да», «нет» и замолкали. Это расстроило и огорчило Эдано. Ведь они были такие же рабочие, простые парни, как и он, да и ровесники. Очевидно, американцы предпочитали нанимать на базу только молодых и сильных. Где работают остальные японцы, Эдано пока не узнал, а расспрашивать об этом поостерёгся.

Через несколько дней он вполне уже освоился со своими обязанностями. Да, собственно говоря, сложного тут ничего и не было, требовались только сильные руки. С американцами непосредственно встречаться ему не приходилось. Командовали грузчиками старший рабочий да японец-переводчик, служащий интендантского отдела. Вход непосредственно на аэродром грузчикам-японцам был запрещен, их допускали в ту часть базы, где располагались хозяйственные службы.

8

Дед и Намико повеселели — в доме стало больше еды, разрешили они себе и кое-какие необходимые покупки. И в первую очередь приобрели штанишки и куртку Сэцуо. «Для детей нет голода», — сказал поэтому поводу дед, поясняя, что всегда родители отдают детям последнее.

Постепенно налаживались и отношения с товарищами по работе. Почувствовал это Ичиро после внешне незначительного разговора со старшим рабочим. Вечером, отозвав Эдано в сторону, чтобы отдать распоряжение на завтра, тот вдруг спросил:

— Извините за любопытство, Эдано-сан, говорят, вы во время войны были камикадзе?

Старший рабочий чем-то напоминал Саваду. Может, казалось так потому, что он был примерно такого же роста, как Савада, и того же возраста. Он мог объясняться на ломаном английском языке, читать накладные, поэтому, видно, его и назначили старшим.

Эдано скосил глаза — рядом никого не было. Он вытер потное лицо полотенцем и ответил подчеркнуто равнодушно:

— Да, был. Молод был и глуп. А в чём дело?

— Простите за любопытство, — ещё раз извинился Оданака. — Просто я ни разу не видел живого камикадзе. В армии не служил — порок сердца и язва желудка помешали.

— Вот как? — улыбнулся Эдано. — Ну так считайте, что вы видели одного из этих идиотов. — И, пожав протянутую руку, отошел.

На следующий день, в обед, когда грузчики сидели, раскрыв перед собой коробки со снедью, один из них, высокий юноша с интеллигентным лицом, отложив хаси в сторону, вежливо спросил:

— Я слышал, Эдано-сан, вы были в Сибири? Наверное, там адские холода?

«Ишь прощупывает», — подумал Эдано. Он вытер губы бумажной салфеткой, не спеша достал сигарету и, прикурив, медленно ответил:

— Да, был. Почти три года. Холода там зимой действительно адские, как говорил один мой приятель: «Ноги палками становятся». Только нам мерзнуть особенно не приходилось, строили дома, школу, стали заправскими строителями. А летом там жара не меньше, чем у нас, только суше. Ну, да вас, я думаю, не холода интересуют? Но об этом в другой раз…

— Со, со… — согласно закивали головами его собеседники. — Это было бы очень интересно.

А молодой парень тут же предложил:

— Завтра будут давать деньги, неплохо бы нам собраться выпить сакэ.

— Прошу вас, — радушно пригласил Эдано. — Я буду рад видеть вас в своём доме.

— Э нет, Эдано-сан, — возразил парень. — Это привлечет взгляды любопытных. А вот зайти выпить, кто тут что скажет? У нас есть одно верное место. — И, оглянувшись, закончил торопливо: — Только просим вас вон при том типе, — показал он на проходившего неподалеку рабочего с повязанной грязным платком головой, — ничего такого не говорить. Понимаете?

— О'кей, — рассмеялся Эдано.

* * *

На следующий день он и четыре его новых товарища отправились в деревушку, где жил молодой парень, спросивший про сибирские морозы. Эдано уже знал, что это недоучившийся студент, которому сначала война, а потом нужда не позволили закончить образование. Хотя он был и моложе всех, но чувствовалось, что остальные молча признают его за вожака. Звали его Сатоки. Они вошли в харчевню, как в давно знакомый дом. Хозяин приветливо поздоровался с ними, называя каждого по имени. Грузчики заняли столик в отдельной комнатушке и, пока проворная служанка накрывала, перебрасывались шутками.

— На трезвости не разбогатеешь, — начал глухим голосом длиннорукий грузчик, заказывая сакэ.

— Да уж вы известный любитель выпить, Харуми-сан, — хихикнула служанка, кокетливо поглядывая на Эдано.

— Ну-ну, — отозвался Харуми и фамильярно хлопнул служанку по заду. — Тебе-то что? Меня тебе в мужья не поймать, хоть и вдовец я.

— Очень надо!

— Ещё как. А на Эдано не заглядывайся, он женат, и жена его очень любит.

— Вечно вы шутите, — фыркнула служанка и вышла за закусками.

— Вы уверены, что жена тебя очень любит?

— А вы давно женаты? — ответил вопросом на вопрос Харуми.

— Да как сказать, — сыну три года.

— Ну так вот, когда у вас в коробке с завтраком не окажется бумажной салфетки, знайте — любовь пошла на убыль, — рассмеялся Харуми. — У меня так было с покойной женой.

— Да уж, — вставил слово другой грузчик, — недаром говорят, что «мужчина — сосна, женщина — глициния». А к старости эта ноша тяжелеет, да и у дерева силы уже не те.

— Тоже старик нашелся, — прервал разговор Сатоки. — Так мы слушаем вас, Эдано-сан…

Долго они сидели, слушая рассказ Эдано. Вместе с ним проделали путь из Муданьцзяна до рабочего батальона, пережили его страхи и сомнения, смерть Адзумы, покушение, узнали и о его друге Саваде. И главное, кто такие русские, что это за страна и как они осуществляют на деле закон «кто не работает, тот не ест». В свою очередь Эдано узнал, что рабочие готовятся создать свой профсоюз, но американское командование старается этого не допустить. Поэтому всё надо сделать тонко, объединить всех рабочих, а если надо будет, то пойти и на забастовку.

Беседа продолжалась бы долго, но появившаяся служанка шепотом произнесла:

— Идёт!

— Всё! — коротко приказал Сатоки и, поднявшись с сакадзуки в руках, приготовился к тосту.

Едва в дверях появился рабочий с платком на голове, как он, подняв высоко руку, полупьяным голосом произнес:

— Я ещё раз предлагаю выпить за нашего героя!.. Эдано-сан! Подобные вам прославили родину!

Эдано вытянулся с победоносным видом.

— Что же вы меня не позвали? — разочарованно спросил новый гость.

— Как-то неожиданно получилось. Простите, — ответил Сатоки.

— Да как тебя приглашать, — заорал вдруг охмелевший Харуми. — Мы все сражались на фронте, а ты в полиции околачивался. И мы снова пойдем, если потребуется! А тебе жена последние волосы выдерет, если ты хоть одну иену истратишь.

— Эй! — крикнул Эдано служанке. — Мне бутылку сакэ с собой. Выпью с дедом, — пояснил он остальным. — Он у меня герой, сражался еще под Порт-Артуром!

— Пошли! — снова заорал Харуми. И, схватив товарищей за плечи, запел, безбожно фальшивя:

— Пойдем, пойдем, герой, перехватил! — подтолкнул певца к выходу Сатоки.

Ичиро удивил своих домашних, появившись поздно, в легком хмелю и с бутылкой сакэ.

— Не рано ли кутить начал? — проворчал дед. — С какой радости?

— Что вы, дедушка, — метнулась, как птица, на защиту мужа Намико, — мужчины всегда выпивают!

— Я, что ли, не мужчина, не знаю? — напал на невестку дед.

Ичиро с улыбкой слушал эту перепалку. Усевшись за стол, пошлепал рукой по бутылке.

— Не сердитесь, дедушка. Пьяницей я не стану, А радость есть. За неё и с вами сейчас выпьем.

— Что за радость? — уже миролюбиво проворчал старик, усаживаясь за стол.

— Товарищей я нашел, дедушка…

9

И ещё радость. Возвращаясь с работы на старом велосипеде, который успел приобрести, Эдано на полпути увидал спешившую ему навстречу Намико

— Что случилось, Намико? — крикнул он ещё издали.

Жена, задыхаясь от быстрой ходьбы, проговорила:

— Приехал ваш отец!

— Отец?

— Да, с супругой!

— Давно?

— Только что!

— Так что же мы стоим? Садись! Разве забыла, как я тебя ещё девчонкой катал?

— Что вы, неудобно, люди увидят… — запротестовала жена.

— Подумаешь, большое дело, если увидит какая-нибудь сплетница. Садись!

Шоссе резво потекло под колеса велосипеда. Намико, прикрыв от смущения глаза, прижалась ж мужу. Какой он у неё сильный и добрый… На окраине Итамуры Намико всё-таки попросила остановиться и пошла пешком.

Ичиро бросил машину у забора и буквально ворвался в дом. Посередине комнаты стоял сухощавый, седой человек, протягивая к нему руки. У стола сидела полная женщина с Сэцуо на коленях. «Почему мне всегда казалось, что отец высокий?» — успел подумать Ичиро, стискивая его руки. Он смотрел в чуть расширенные за стеклами очков усталые глаза этого незнакомого и в то же время такого родного человека и от волнения не мог произнести ли слова. В горле застрял какой-то комок.

— Здравствуй, сын! — мягко произнес отец.

— Здравствуйте, отец! — хрипло ответил Ичиро.

И они замолчали, всматриваясь друг в друга. Первым опомнился старший:

— Познакомься, это моя жена и соратник по партии.

Ичиро почтительно, как покорный сын, поклонился женщине, которая мило и просто протянула ему руку. В глазах её, на лице, поблекшем раньше срока, светились доброта и ум.

— Я благодарна вашему отцу, — сказала она, — за то, что он подарил мне такого статного сына и красавца внука. Жаль, что долгие годы тюрьмы не дали возможности нам познакомиться раньше.

— Да, Ичиро, — подтвердил отец, — Таруко тоже сидела в тюрьме. Десять лет. Мы и познакомились-то перестукиванием.

— А где же Намико? — вмешался в разговор дед. — Такое событие, а её нет.

— Вы же сами, отец, послали её за Ичиро, — заметила, улыбаясь, Таруко.

— А-а… — виновато пробормотал дед, — стареть стал… Да вот и она… Пойду помогу ей.

— И я тоже, — поднялась Таруко.

Отец и сын остались одни. Ичиро вдруг застеснялся: хотелось многое сказать, но он никак не мог подобрать подходящих слов. Молчание нарушил отец:

— Куришь?

— Да.

— Я тоже, хотя и не надо бы. Что-то с легкими у меня после тюрьмы. Сядем.

После небольшой паузы, которая была нужна для того, чтобы собраться с мыслями, он заговорил:

— Я очень виноват перед тобой, сын. Но иначе не мог поступить. Да и знал, что дед тебя не покинет. Меня должны были арестовать, и партия приказала мне уйти в подполье. За домом следили, я ничего не мог сообщить. Через три года меня арестовали, и я был долго изолирован от людей и обычной жизни. Но и там, в тюрьме, мысли о тебе и отце не давали мне покоя…

— Знаю, отец, — прервал его Ичиро. — Мне всё известно. И имя предателя, который вас выдал.

— Вот как? Интересно, где он сейчас?

— На дне моря! — ответил Ичиро.

— Погиб на войне?

— Нет, отец, я сам его…

Отец внимательно выслушал историю гибели предателя.

— Да… — задумчиво проговорил он. — Мы, коммунисты, не прибегаем к террору, но провокаторов, виновных в гибели наших товарищей по борьбе, не жалеем. Собакам и смерть собачья… Ну, а как же ты жил эти годы, камикадзе? — ласково спросил он и с грустью добавил: — Мне в тюрьме жандармы сказали, что ты стал камикадзе, издевались и насмехались надо мной. Понимаешь, как это страшно: сын коммуниста стал смертником, готов добровольно пойти на смерть за всё то, против чего боролся всю жизнь отец. И для меня это было горше всего.

Долго слушал отец исповедь сына — бывшего камикадзе. Он сидел с грустной улыбкой на губах и потухшей сигаретой в руке. Казалось, он слушает не сына, а свои собственные мысли. Потом, словно очнувшись, поднял на Ичиро глаза:

— Что ж, ты многое испытал. И я рад, что ты стал таким. Ведь у меня и моих товарищей отбирали не только свободу, но и детей. Ещё студентом я читал, что в старину у турецких султанов были отборные войска. Их называли янычарами. Этих янычар, а проще говоря головорезов, готовили из детей соседних народов, насильно угнанных в рабство. Их воспитывали и заставляли воевать против своих соотечественников… Жизнь твоя, Ичиро, была суровой школой. Суровой она была и у нас с Таруко…

Теперь сын слушал, что вынес его отец, — и собственные невзгоды и горести показались ему мелкими, ничтожными. Двенадцать лет провел старший Эдано в Сэндайской тюрьме, о жестоких порядках которой издавна ходила недобрая слава. Высокая красная кирпичная стена на земляном валу, толстые стены казематов наглухо изолировали заключенных от всего мира. Похожая на спичечный коробок камера, в дверь которой узники могли пролезть только на четвереньках. Адский, невыносимый холод зимой. Нельзя ни прилечь, ни прислониться спиной к стене…

— Я вам не помешаю, бунтовщики? — спросил дед, входя с бутылкой сакэ.

— Что ты, отец, — почтительно поднялся старший Эдано.

— Вот, учись, Ичиро, настоящему вежливому отношению к старшим, а то ты уже многое забыл. Увидел отца и не поклонился даже. Жену на велосипеде катаешь, как мальчишка.

— Да откуда вы знаете? — опешил Ичиро.

— Я всё знаю. Прихожу в лавку, а там длинные языки уже бренчат: «Какой сильный у вас внук, Эдано-сан. Даже после работы жену на велосипеде катает».

Но старик тут же рассмеялся и, махнув рукой, продолжил, открывая бутылку:

— Ладно, вози. Жена-то твоя, не чужая. Пусть завидуют. Сейчас всё так перемешалось, не сразу поймешь, что хорошо, а что плохо, — пожаловался он сыну и закричал: — Эй, Намико, скоро ты там? Мы, четверо Эдано, есть хотим. Тебе это понятно?

Во время долгого и веселого ужина больше всех шумел дед, которого распирали радость и гордость. Потом женщины ушли спать, унеся Сэцуо. У них тоже были свои разговоры.

— Положение в стране сложное, — задумчиво отвечал на вопросы Ичиро отец. — Лучшие кадры нашей партии в годы войны были уничтожены. Вот даже твои друг Савада испугался, а он рабочий. Сейчас мы имеем влияние лишь в городах. Среди крестьян только начинаем работать. А противники у нас сильные, хитрые и жестокие — ни перед чем не остановятся. Вот американцы навязали земельную реформу. Они отвергли советский проект и всё сделали по-своему. Кто у вас в деревне купил землю?

— Староста и лавочник, — откликнулся дед.

— Ну вот. А некоторые из наших правителей вообще были против реформы. Американцы-то знали: если что-то не предпринять сейчас, то крестьяне подымутся на борьбу за землю. И они обманули крестьян. Ваши сельчане понимают это?

Дед сказал о положении в деревне, а сын о самоизоляции крестьян от авиабазы и американцев.

— Так чуть ли не везде, — сжал руки отец Ичиро. — Каждый старается отсидеться в своей хибаре. Крестьяне ещё не знают, что делать. Не знают, кому верить, и мы обязаны открыть им глаза. А тут ещё американская оккупация, американская жандармерия, полиция, базы, солдаты. Они сейчас до зарезу нужны нашим правителям. А насчет работы на авиабазе, — обратился отец к Ичиро, — то в этом ничего зазорного нет. Уверен, что и там будут большие события. Есть слухи, что её собираются расширять. Тогда и в вашей деревне конфискуют земли. Тебе не мешало бы подучиться английскому языку.

— Зачем, отец? — удивился Ичиро.

— Эх ты, вояка! Противника надо знать. Да и американцы разные бывают.

— Простите, отец, вы к нам надолго? Может, мне с работы отпроситься?

— Нет, завтра уедем. Очень жаль, но задерживаться нельзя. Ничего, мы теперь нашли друг друга. Конечно, хотелось бы подольше вместе пожить. Приезжай к нам сам, привози внука, твоя новая мать будет очень рада.

— Непременно, отец. Вот только немного обживемся.

Старший Эдано любовался сыном. Суровая борьба лишила его многих отцовских радостей. Теперь он был счастлив, и ласковая улыбка раздвигала его обычно сжатые губы. Но вот он согнал улыбку с лица и сказал:

— Ты можешь сделать большое дело, Ичиро.

— Я слушаю, отец.

— В семнадцатом веке Иэмицу — третий сёгун из дома Токугава — изолировал нашу родину от всего мира. Ни один японец под страхом смерти не мог выехать в другую страну, ни один иностранный корабль не имел права пристать к нашим берегам. Эту изоляцию взломали пушки черных кораблей адмирала Перри. Ну, ты об этом знаешь.

— Да, отец.

— До войны такую же глухую стену наши правители воздвигли против правды о Советской России. Камень по камню они возводили её все выше и выше, цементируя ложью и клеветой. Эта стена рухнула, но её пытаются снова возвести: помогают в этом реакционерам и заморские мастера. Ты понимаешь меня?

— Конечно.

— Так вот, ты был в России, ты видел её народ… Всем рассказывай правду о ней! Ничего не приукрашивай, правда сильнее всего. Да Россия и не нуждается в приукрашивании… Если бы ты был в партии, я бы дал тебе именно такое первое партийное поручение.

— Я его выполню, отец, обязательно выполню!

— Я верю тебе, сын. Как отец, хочу посоветовать: никогда не принимай поспешных решений. К людям надо уметь подойти, понять их, и тогда они ответят тебе тем же. Побольше терпения и выдержки. Одной храбрости мало. Ты меня понял?

— Да, отец!

Губы старшего Эдано снова тронула ласковая улыбка, и он, стесняясь нахлынувшего на него чувства, произнес:

— Непременно приезжай с сыном в Токио. При первой же возможности.

— Я обещаю, отец!

* * *

Утром, уже прощаясь и успокаивая Сэцуо, который не хотел расставаться с бабушкой, Эдано-отеи спросил старика:

— Простите, совсем забыл. Как поживает брат?

— Кюичи? — недовольно отозвался старый Эдано, по-прежнему недолюбливавший младшего сына. — Раз не показывается, значит, хорошо живет. Когда ему плохо приходится, так он приползает… Никакого уважения к отцу. Ну и пусть. Он устроился где-то на верфях. В управлении. А кем, не знаю. Да и знать не желаю, — окончательно рассердился старик.

 

Глава третья

1

Круг друзей Ичиро все увеличивался, и он этому радовался больше всего. Посмеиваясь и подшучивая над проводимой оккупационными властями «демократизацией страны», Оданака, Сатоки, Эдано Ичиро и их новые товарищи проводили конспиративно работу по созданию профсоюза. Они хотели поставить командование базы перед совершившимся фактом — перед организованной силой японских рабочих. Ведь их было много: янки любили комфорт, создаваемый чужими руками.

Больше друзей становилось и в Итамуре. Тут первым помощником Ичиро был инвалид Акисада. Живой и энергичный, он бодро ковылял на своей деревянной ноге, всегда с шуткой наготове. Но чувствовал он себя не совсем спокойно.

— Понимаешь, Ичиро, — оказал он однажды в порыве откровенности. — Смущает меня одно обстоятельство, не знаю, как и объяснить тебе…

— А ты смелее, фронтовик.

— Вот какое дело. Ну, что я работаю сторожем у Тарады, думаю, ни у кого сомнений не вызывает. Но человек я одинокий, не старый и…

— Так женись.

— А кто за меня пойдет? Дома собственного нет, земли тоже…

— Не понимаю. Говори яснее.

— «Говори, говори», — пробормотал смущенный Акисада. — Сошелся я со старшей дочерью Тарады. Девка уже в годах, на лицо рябовата, а все же живой человек…

Эдано рассмеялся:

— Ну и хитрец же ты, самому Тараде нос натянул. На полном обеспечении служишь. Если бы старый паук узнал, он бы у тебя из платы высчитал. По расценкам веселого дома третьего разряда.

Акисада рассердился:

— Чего смеешься, тут речь о живых людях идет. Мне не до смеха.

— Извини, брат. Конечно, дело серьезное. А она тебя любит?

— Говорит, что любит, — пожал плечами инвалид.

— Ну, так поженитесь.

— Это легко сказать, а как сделать? Разве старик согласится? Ведь тогда землю придется выделять. Он же и на неё часть записал. Только заикнись — сразу выгонит. А куда я с этой деревяшкой? — хлопнул с досадой по протезу Акисада.

— Да, — помрачнел Ичиро, — положение действительно серьезное… Подождем. Дай время, доберемся и до Тарады.

— «Подождем, подождем»… А если ребенок будет, тогда как?

— Да мало ли таких в доме Тарады? — ответил вопросом на вопрос Ичиро.

— Таких нет, — нахмурился Акисада. — Это будет мой ребенок.

Эдано смутился и взял инвалида за руку.

— Извини, друг, но я действительно не знаю, что тебе сейчас посоветовать.

* * *

Однажды перед концом работы на базе случилось происшествие. Тот самый тип с повязанной платком головой, которого остерегались рабочие, попал под тяжелый ящик, и его изрядно помяло. Раненого на носилках отнесли домой.

— Как это могло случиться? — недоумевал Ичиро, возвращаясь с Сатоки домой. — Он же такой осторожный, да и не надрывался никогда на работе.

Бывший студент остановился и осмотрелся. На дороге, кроме них, никого не было.

— Это наши его…

— Зачем?

— Эх ты, камикадзе, простая душа. Он что-то пронюхал… Вот когда тебя начнут колотить резиновой дубинкой по голове, тогда всё поймешь: хотя дубинка американская, а рука японская. Ясно?

— Ясно!

— А этому типу полезно. Сволочь он! Не знаю, за что его выгнали из полиции, но их агентом он остался. Змея не может не жалить. Вот полежит с месяц без денег — поймет пользу профсоюза.

— Но ведь полиция может напасть на след.

— Полиция? — усмехнулся Сатоки. — На базу она и носа не сунет. Ты плохо знаешь наши порядки. А сделано всё чисто, никто не докопается: обычный несчастный случай. Ты посмотрел бы, как сержант поносил пострадавшего. Вообще этот янки — любопытный человек. К нему надо присмотреться.

* * *

Полковника Дайна — командующего авиабазой — Эдано уже однажды видел. Мимо их автомашины, стоявшей у ворот, прошуршал, низко приседая, черный лимузин. Сверкнув лаком, он, не останавливаясь и не сбавляя хода, промчался мимо часовых, замерших с автоматами, взятыми на караул. За зеркальным стеклом мелькнуло квадратное невозмутимое лицо.

— Полковник Дайн! — пояснил Ичиро один из грузчиков. — Это его машина.

Не успел скрыться лимузин и часовые ещё не прикрыли ворота, как с внутренней стороны ограды заскрипел тормозами, остановился открытый «джип», на ветровом стекле которого болталась кукла-обезьянка. За рулем сидел лейтенант Майлз. Высунувшись из машины, он крикнул:

— Что, наш чурбан уже проехал?

— Так точно, сэр, — со смехом отозвался один из часовых. — Вот ещё пыль не осела.

— Прекрасно! — ответил лейтенант, снова усаживаясь за руль. — Я догонять его не буду. У меня другой маршрут, парни, — закончил он, подмигнув, и рванул «джип» с места.

— Эх и кутнет сегодня лейтенант, — завистливо сказал часовой своему товарищу. — И как он не покалечится на этом «джипе», ведь на ногах иногда не стоит, а всё равно ездит сам.

— Зато других порядком покалечил, — хмуро отозвался второй часовой, закрывая ворота.

Когда Эдано шел с Сатоки домой, мимо них, со свистом рассекая воздух, пронесся черный лимузин, в котором на мягких подушках покачивался полковник Дайн. Он спешил на совещание в Кобэ, куда прибыл Уитни — начальник административного отдела штаба оккупационных войск. Отдел этот ведал отношениями с японским правительством, кабинетом министров, парламентом — короче говоря, всей внутренней и внешней политикой страны.

Полковник прекрасно знал это и недоумевал, зачем он, командующий авиабазой — чисто воинским соединением, понадобился вдруг этому политику в военном мундире

Назад Дайн возвращался раздосадованным. Он никогда не вмешивался ни в какие политические или административные дела. Его обязанность — в мирное время готовить солдат, а в военное — командовать ими в бою. А тут, оказывается, ему и его коллегам навязывают новую, совершенно несвойственную им роль.

Генерал Уитни, сделав подробный обзор положения в Японии, сказал, что не всегда они, американцы, смогут проводить в этой стране «политику большой дубинки» По словам генерала, каждый американец в Японии должен чувствовать себя посланником великой державы и проповедником «американского образа жизни» — самого лучшего в мире. Он посетовал на непонимание этой великой миссии многими американцами, одетыми в военную форму. Грабежи, драки и даже убийства японцев, увы, случаются чаще, чем хотелось бы. Объявленный командованием конкурс на лучшее подразделение, в котором не будет в течение полугода тяжелых нарушений дисциплины и венерических заболеваний, провалился. А этим незамедлительно воспользовались враги. Они будоражат благодарных американцам японцев, настраивают их против благодетелей. Положение становится нетерпимым.

В конце концов генерал предложил усилить контакты с дружественно настроенными слоями населения и вместе с демонстрацией мощи Штатов показать истинно американское радушие и гостеприимство. Для начала командование предложило на нескольких базах провести операцию, условно названную «Восходящее солнце», и широко разрекламировать её результаты.

Две недели Дайн и его штаб готовили грандиозное представление, которое должно было воодушевить их сторонников среди японцев, устрашить недругов, ошеломить и поразить всех и вся.

2

Накануне операции Дайн, окруженный ближайшими помощниками, сидел в отдельной комнате офицерского клуба базы. Обычно после кофе с коньяком полковник любил поговорить. В такие минуты он не оправдывая клички «наш чурбан». С его лица сползала гримаса холодной невозмутимости, и он расслаблялся, словно солдат, сменившийся с почетного караула.

Об этой своеобразной слабости полковника знали только самые близкие к нему офицеры и не упускали случая воспользоваться ею. В такие моменты легче всего было уладить какое-либо щекотливое дельце, сообщив о нём мимоходом; начальник, пораженный бациллой красноречия, не очень-то вникал в суть.

И сегодня кофе с коньяком и сигара оказали на полковника соответствующее воздействие. Дайн сидел, откинувшись на спинку кресла, задрав короткие толстые ноги на стол.

— Нет, вы только подумайте, до чего мы здесь дошли! — говорил он. — Становится непонятным, кто победил в войне, мы или японцы? Для чего наши парни гибли на Гвадальканаре, Лусоне и Окинаве?

Задав эти вопросы, Дайн осторожно сбил пепел сигары в большую морскую раковину и пристально взглянул на трех офицеров, которые подчеркнуто внимательно слушали своего начальника. Полковник не ожидал от них ответа. На свои вопросы он отвечал обычно сам.

— Мне повезло увидеть, как на линкоре «Миссури» японцы подписывали акт о капитуляции. Я помню рев наших «мустангов» и «летающих крепостей» во время победного парада над Токио. У меня дома, в Штатах, хранится авторучка, которой был подписан акт о капитуляции япсов, её мне подарил сам Мак. Мне сразу же предложили за неё хорошие деньги, но эта историческая реликвия будет вечно храниться в семье Дайнов. Я буду её показывать своим внукам, покажу и вам, когда вернемся в Штаты…

Подчиненные слышали об этой знаменитой ручке в сто первый раз.

Но они изобразили на своих лицах глубокий интерес к словам начальника.

— Да, — мечтательно прикрыл он глаза, — это так свежо в моей памяти, и это, черт возьми, были исторические, великолепные дни. Мы были единственными и полными хозяевами, наше слово являлось законом, законом твердым и неотразимым, как выстрел из кольта. Мы знали, что делали и чего хотели… А сейчас? Что происходит сейчас, я вас спрашиваю? Вот весной в Кобэ разогнали «розовых» корейцев. Сам генерал Эйкельбергер приезжал руководить этой акцией. И за то, что наши парни проломили головы нескольким негодникам, убрали коменданта верфей «Кавасаки» Уайта — отличного служаку. Разве мы чувствуем себя победителями? Что думают эти умники в Штатах? Теперь, когда наш парень идет в увольнение, мы не должны возражать, если он наденет штатский костюм. С каких пор мы стали стесняться мундира самой мощной армии в мире?

Дайн снял ноги со стола, оперся руками на круглые колени.

— «Не раздражайте японцев!» — твердят теперь нам. Ну, пусть это ещё в Токио, Иокогаме. А здесь, где рядом приличного городишка нет, где одни их паршивые поселки и задрипанные деревни?..

Вот завтра я, победитель, должен буду обхаживать этих желтых. Тоже придумали — операция «Восходящее солнце»! «Задача операции, — иронически процитировал полковник слова генерала Уитни, — продемонстрировать японцам мощь нашей армии и усилить контакты с наиболее влиятельными лицами из местного населения…»

— Контакты, — повторил Дайн, вновь откидываясь на спинку кресла и забрасывая ноги на стол. — Кому нужны эти контакты? Мне? Вам? И с кем? Если наш парень случайно заденет крылом машины какого-нибудь раззяву или прижмет в темном углу девку, они подымают такой крик, словно невесть что случилось. Даже при капитуляции их императорской армии было тише. А сейчас? Если среди наших подчиненных появилось столько венериков, то в этом виноваты только коммунисты. Это они окружили базу проститутками, которых специально не лечат. Они подрывают нашу боевую мощь.

Подчиненные толковника переглянулись. А он продолжал изливать свой гнев и досаду:

— Вот вы, Кросс, недавно здесь. А мне пришлось видеть в Иокогаме, как местное население окружило нашу морскую базу, словно туча саранчи. Они так кричали «Амеко, каэрэ!», будто тренировались в этом всю жизнь. Надеюсь, вы установили контакты с полицией? Как бы завтра и нам не устроили такой спектакль.

— Да, сэр! — отчеканил подполковник Кросс. — Усиленные наряды будут у базы в шесть ноль-ноль.

— О'кей! Можете быть свободны. Завтра чтобы все были трезвы, как стеклышко, и не забудьте напялить на свои физиономии самые любезные улыбки!

Офицеры встали и, пожав руку своему шефу, двинулись к выходу.

В холле Кросс сочувственно хлопнул по плечу капитана Хайгинса:

— Что, Джонни, старик сегодня не в духе и ты не рискнул замолвить словечко за Майлза?

— А что опять натворил этот парень? — поинтересовался второй помощник.

— А… — махнул досадливо рукой Хайгинс. — Вчера нашумел в соседнем поселке, набил морду хозяину пивнушки и, кажется, пальнул разок в кого-то.

— Ну, это пустяк!

— Как сказать. Эта операция «Восходящее солнце» не ко времени. Понаедут корреспонденты, начнут вынюхивать. Да и за Майлзом счет уже порядочный. Пилот он к тому же паршивый, а стоит ему только вырваться из базы, надирается, как какой-нибудь ас, и тогда никто ему на глаза не попадайся. Я бы давно откомандировал этого буяна, да его отец — важная шишка.

— А как наш чурбан сегодня ляпнул насчет венериков, коммунистов и «пан-пан». Восхитительно! — рассмеялся второй помощник. — Ради этого стоило ещё раз послушать историю о проклятой ручке Мака.

— Ладно, мальчики, — прервал его подполковник. — Покончим с делами. Завтра у нас хлопотный день. Не забудьте с утра надеть свежие перчатки и любезные улыбки, как приказал шеф.

3

Деревня Итамура ещё спала. Утренняя заря только готовилась взять приступом небо. Возможно, там, за далекой цепью гор, на горизонте, уже показалась раскаленная докрасна долька солнца и его первый пологий луч скользнул по земле, как световая указка маяка. Но сюда, на низменность, горы его ещё не пустили.

Даже со стороны авиабазы не доносилось ни одного звука. Помещичий особняк был полон тишины и казался слепым — ни одного огонька не проглядывало из его нутра.

Но вот тихо, словно жалуясь, скрипнула дверь, и на пороге показалась невысокая фигура. Человек поежился от утренней свежести, чему-то рассмеялся и водрузил на нос большие роговые очки. Если бы было светло, жители деревни сразу же узнали бы в нем Кэйдзи — внука и наследника помещика. Вчера поздно вечером он приехал из Токио, где проучился год в университете Васеда — крупнейшем частном учебном заведении Японии. Кэйдзи осмотрелся и от удовольствия причмокнул. Наконец-то дед заменил на крыше солому черепицей.

Юноша подошел к ограде и посмотрел в сторону деревни. Низина, в которой раскинулась Итамура, была покрыта пеленой тумана, отчего силуэты ближайших домов казались зыбкими, едва заметными.

В доме вновь тихо скрипнула дверь. Кэйдзи оглянулся — на пороге стояла старая служанка Йо, которую он помнил ещё с пеленок. Это она вчера встретила его, и студент удивился, что нянька ни капли не изменилась. Разве только чуть пригнулась к земле.

Старушка, увидав юношу, заулыбалась бесчисленными морщинками лица, церемонно поклонилась, приложив руки к коленям, столь же церемонно поздоровалась и только после этого спросила:

— Молодому хозяину не спится? Изволил соскучиться по дому?

— Да, — ответил Кэйдзи, — как у мае здесь тихо и просторно. Этого мне всегда не хватало в столице.

— Э-э… — ещё шире заулыбалась нянька. — В городе и пища вкуснее, и веселья больше.

— Ну, как сказать, — возразил студент. — Ты же мне сама говорила, что лотос цветет и в грязи.

— Молодой хозяин помнит мои наставления? — Довольная старуха подошла ближе. Только теперь по её походке Кэйдзи заметил, что за последний год нянька сильно сдала.

— А почему меня вчера дед не встретил? — озабоченно спросил студент.

— Э-э… — опасливо покосилась служанка на дом. — Старый господин очень недоволен, очень. Он ничего не говорил, но я вижу. Я все вижу…

— Недоволен? Чем?

— Не знаю, не знаю, но очень недоволен. Пойду будить остальных, пора!

Радостное настроение у студента пропало — деда он опасался всерьез. Его жесткую руку он знал хорошо. После смерти отца Кэйдзи, по обычаю, стал наследником, все его зовут молодым хозяином, но это вряд ли спасет от гнева старика.

Уехав учиться в Токио, он словно вырвался из душной клетки домашней тюрьмы и теперь с тревогой ожидал новой встречи и разговора с главным тюремщиком, а разговор — это чувствовалось по всему — предстоял нелегкий…

С чаем было покончено, и дед властным жестом выслал второго и поэтому бесправного сына из комнаты, оставшись наедине с внуком. Как обычно, завтракали они втроем. Только изредка появлялась невестка — прислуживать за столом.

Старик сидел, насупившись и уставившись глазами в пустую чашку. Кэйдзи понял, что гроза приближается. Он внутренне напрягся и, чтобы не выдать волнения, снял очки и стал протирать стекла. Когда он их надел снова, дед, не поднимая головы, сурово опросил:

— Зачем я тебя послал в столицу?

— Учиться, дедушка, — почтительно ответил внук.

— А чем занимаешься ты?

— Учусь. Простите, дедушка, может быть, ещё недостаточно прилежно, но учусь.

— Учишься? — переспросил старик и, подняв голову, строго посмотрел на Кэйдзи. — А зачем ты был с теми, кто посмел освистать американского посла?

— Но, дедушка, — ещё более заволновался внук, поняв, о чем будет идти речь. — Господин американский посол прибыл в университет, чтобы выступить перед, нами, и я пошел послушать его.

— Значит, ты не свистел?

— Нет! — солгал юноша.

— Так!.. А разве ты не ходил по улице вместе с остальными и не орал «Амеко, каэрэ!»?

— Ходил, — поразился внук осведомленности деда. — Вместе с нами на демонстрации были господа преподаватели и даже профессора…

— А ты понимаешь, бездельник, что американцы находятся в нашей стране в силу обязательства, подписанного нашим правительством и одобренного его величеством?

— Знаю, дедушка. Мы потерпели поражение! — твердо ответил внук. — Но…

— Но?.. Ещё «но»? — резко перебил его Тарада. — Ты забыл, щенок, что твой отец был верноподданным его величества, как и все в нашей семье испокон веков!

— Я… — поднял на деда посуровевшие глаза Кэйдзи. — Я сын своего отца и твой внук. Ты же сам ещё недавно называл Америку «мерикен», а американцев рыжими дьяволами. Отец воевал против них, а они продолжают топтать нашу священную землю и презирают нас.

Непривычный к возражениям, старик опешил. «Глуп он ещё или не понимает ничего?» — подумал он и хлопнул сложенным веером по столику. В дверях немедленно появилась невестка с очередной чашкой чая. Упав на колени, она поставила её на столик и бесшумно удалилась. Дед медленно прихлебывал чай, собираясь с мыслями. Кэйдзи не сводил с него напряженного взгляда.

Покончив с чаем, дед снова посмотрел на юношу, несколько раз стукнул веером по колену и немного смягчился.

— В старину говорили: «Одних носят в паланкине, другие носят паланкин, а третьи плетут соломенные туфли для носильщиков». И я, твой дед, хочу, чтобы ты, мой наследник и продолжатель рода Тарады, не носил паланкин и тем более не плел сандалии носильщикам, а сам сидел в паланкине. Понятно?

— Понятно! — с готовностью ответил Кэйдзи. — Но при чем здесь американцы и их базы? Покупатели мяса всегда найдутся, в стране с продуктами трудно…

— Да разве дело в мясе? — раздражённо прервал его Тарада. — Ты когда-нибудь задумывался, почему столбы наших ворот так иссечены и я их не крашу?

— Нет! — удивился Кэйдзи неожиданному повороту разговора.

— Так знай — эти столбы пытались срубить те из деревни, когда бунтовали в восемнадцатом году. Тебя ещё на свете не было. И я оставил столбы такими, чтобы всегда это помнить!

— Вот как? — ещё более удивился внук. — Но всё-таки какая связь между столбами наших ворот и американцами? Не понимаю…

— Ты еще многое не понимаешь, — снисходительно ответил дед. — До войны неприкосновенность столбов охраняла императорская армия, а кто их сохранит после войны? Хорошая лошадь повинуется тени кнута. Такой тенью и если надо, то и кнутом для тех, — показал дед веером в сторону деревни, — являются американцы. И они уже не раз это доказали. Тебе понятно теперь?

Кэйдзи растерянно кивнул головой. Тарада, довольный его растерянностью, развивал свою мысль:

— В правительстве сидят люди поумнее нас с тобой. Чтобы держать толпу, нужна сила, а мы её не имеем. Вот вы, студенты, как мыши, точите столбы, на которых стоит наш дом. А коммунисты пользуются этим. Сначала они будут кричать против американцев, а потом… Кое-где уже и кричат. Читай газеты. А вообще, — улыбнулся краем губ дед, — умные люди делают неплохие дела с этими амеко. Ты слышал о господине Исибаси Сейдзиро? Он нажил миллионы и теперь не Исибаси, а мистер Бриджстоун. Эта фамилия теперь известна всей стране.

Старик улыбнулся и еще благодушнее продолжал:

— Я в душе не люблю янки, но дайте мне такие деньги — и я тоже буду говорить «орай». Нашу фамилию тоже легко сменить на американскую. Господин полковник Дайн прислал мне пригласительный билет. Сегодня в двенадцать пополудни я поеду на авиабазу. Там соберутся наиболее достойные люди со всей округи. Ты поедешь со мной! — решительно закончил он разговор и вышел из комнаты.

Внук остался сидеть за столом. В голове проносились одна за одной мысли: ясные и противоречивые, решительные и боязливые. И над всем довлело одно: «Значит, деду успели донести. Полиция работает здорово!»

Кэйдзи вспомнил стычку неподалеку от американского штаба в Токио во время демонстрации: темные шеренги полицейских, каких-то людей в штатском, которые непрерывно щелкали фотоаппаратами. Тогда Кэйдзи отделался легко — пинок полицейским ботинком и разбитые очки. А многим пришлось хуже…

Но ведь они, студенты, правильно поступили, они были вместе с народом, а народ нельзя удержать с помощью одного кнута. Об этом говорили умные люди. Дед просто не понимает… В их колонне действительно были профессора, которые любят коммунистов не больше, чем дед. Васеда — дорогой университет и не каждому по карману. Вот у его друга Хамадзи, который на демонстрации шел рядом, отец — владелец фабрики аптечной посуды. А разве дело только в американских базах?..

— Что заскучал, молодой хозяин? — прервал мысли Кэйдзи голос старой няньки, явившейся убрать со стола. — На воздухе-то сейчас так хорошо. Позже будет жарко, — Продолжала она и добавила шепотом: — Ничего, всё обойдется. Старый господин любит тебя.

Юноша поднялся и вышел из дому…

* * *

В доме Эдано готовились к демонстрации. Гости, трое рабочих из Кобэ, старательно рисовавшие лозунги и плакаты, стали свидетелями семейного спора.

Первой, как ни странно, заговорила робкая Намико. Объявив, что завтра ей приказано быть в усадьбе и целый день следить за коровами, она почтительно попросила деда посидеть дома с Сэцуо. Тот категорически отказался.

— Какие еще коровы? — недовольно переспросил Ичиро, помогавший одному из художников.

— Коровы Тарады-сана. Я же у него работаю. Заболела его старшая дочь, завтра она поедет к врачу в Кобэ, — вот мне и придется заменить её.

— К дьяволу всяких коров! — крикнул Ичиро. — Ты пойдешь со всеми к базе. Посмотришь, какая сила там соберется, тогда многое поймешь.

— Но я не могу, я обещала. Простите, что не посоветовалась с вами… — робко запротестовала жена. — Ведь, если не пойти и не подоить вовремя, у коров перегорит молоко, они заболеют.

— Да твои, что ли, эти коровы?

— Всё равно жалко…

— А, дьявол! — снова не удержался Ичиро. — Утром пораньше подои их, а к началу демонстрации непременно приходи.

— Так и сделаю, — согласилась Намико.

Но тут взорвался дед:

— Это как же, внучек, женщина пойдет, а я останусь с мальчонкой? Где же это видано? Ты что же, меня совсем за рухлядь считаешь?

— Но, дедушка…

— И я пойду, — вдруг захныкал Сэцуо.

Ичиро сильно шлепнул сынишку, а потом рассмеялся:

— Ну ладно, демонстранты. Идите все.

— Только вы, почтенный, поосторожнее, — обратился один из рабочих к старику. — Держитесь подальше, смотрите со стороны. Разное ведь бывает. Видите, какие большие и увесистые палки мы прибили к плакатам? А почему? С полицией сподручней драться будет, если придется. Так что, пожалуйста, поосторожнее. У нас уже есть опыт.

— Действительно, дедушка, — заволновалась Намико, — лучше я с Сэцуо дома посижу.

— Ты должна быть на демонстрации, — решительно подвел итог спору Ичиро. — Дедушка, конечно, пойдет, но недалеко. Всё равно ему с Сэцуо до базы не дойти. Пошлю с ними Акисаду — он тоже не ходок: нога-то деревянная…

4

Полковник Дайн нервничал, но старался не показать этого. Пока всё шло хорошо. Длинный ряд грузовиков с откинутыми бортами, превращенных во вместительную трибуну для гостей, быстро заполнялся. Сам полковник и его ближайшие помощники лично встречали приглашенных. Среди гостей были представители из префектуры и уездов, окрестные помещики, мелкие промышленники, богатые лавочники. Группа фоторепортеров и кинооператоров запечатлевала на пленку операцию «Восходящее солнце». Самолеты уже находились в воздухе и далеко за пределами зоны выстраивались в намеченный для парада эшелон.

Парад должен был открыть плотный строй бомбардировщиков, чтобы сразу оглушить гостей силой и мощью Америки. Потом истребители продемонстрируют воздушный бой и высший пилотаж. В конце — воздушный десант, — пехота, артиллерия и танки покажут, как американцы занимают нужную им землю. Всё будет солидно, впечатляюще — и репортерам найдется о чем написать.

Беспокоило полковника другое. У ворот базы, у её ограды, уплотнялись, густели толпы людей, которых сюда не приглашали. И это были не праздные зеваки… По сравнению с этими толпами гости выглядели жалкой кучкой. Полиция уже сейчас бессильна, а что же будет дальше: по дорогам и тропинкам к базе идут всё новые и новые группы.

Полковник бросил ещё один взгляд на ограду и подозвал майора Кросса.

— Когда десант высадится, солдат и танки — к воротам и ограде! — приказал он. — И пусть добавят виски к банкетному столу.

Посмотрев на кинооператора, снимающего толпу у ограды, Дайн плюнул: «Мерзавец! Для меня неприятности, а для него сенсация!»

Гости тоже начали чувствовать себя неуютно и тревожно, хотя внешне, как и полковник, не показывали этого. Они опасались, что гнев демонстрантов может обернуться и против них. Американцам хорошо. Они останутся здесь, а им придется возвращаться домой, пройти сквозь эту толпу. Некоторые из них стали всерьез беспокоиться за судьбу своих автомашин, оставленных у ворот.

Тарада сидел в первом ряду среди почетных гостей. Недаром же он поставляет такое нежное мясо офицерам базы. Но мысленно он был ещё дома, продолжал разговор с внуком. «Надо принимать серьезные меры, — думал он. — Если хочешь выпрямить дерево, делай это, пока оно молодое. Так и с Кэйдзи. Не одумается — заберу из университета». Пусть приучается помогать ему, старику. «В хорошем платье и обезьяна красива!» — вспомнил он поговорку. Старик любил поговорки и знал их множество.

Думы Тарады прервали крики и возгласы со стороны ограды. Демонстранты, число которых резко возросло, взметнули вверх плакаты и лозунги. Тысячи людей дружно скандировали: «Амеко, каэрэ!» Полицейские сгрудились у ворот.

Тарада нагнулся к соседу, ещё более полному, чем он сам, толстяку в дорогом европейском костюме, и, указывая на демонстрантов, сказал:

— Одна собака залает впустую — остальные подхватят всерьез…

— Со! Со… — согласно закивал сосед круглой, как шар, головой. — Вы очень мудро сказали, Тарада-сан.

Старик хотел произнести другую, не менее остроумную поговорку, но небо над аэродромом заполнилось оглушающим грохотом — появились бомбардировщики. Они шли низко, и казалось, сама земля дрожала перед их грозной мощью.

«Идиоты, — подумал Тарада о демонстрантах. — Что они могут сделать против такой силы? Вот появились самолеты, и даже не стало слышно криков этих смутьянов».

Бомбардировщики, пролетев над базой, стали круто набирать высоту и ушли в сторону горной гряды. Вновь послышалось скандирование демонстрантов. Но небо тут же заполнилось звоном моторов истребителей. Стреловидные железные птицы вихрем вонзились в синеву и, разбившись на звенья, начали имитировать воздушный бой.

Зрелище захватило гостей, и полковник растянул губы в улыбке. Он с удовольствием смотрел в небо, где его парни показывали «товар лицом». И он первый почувствовал что-то неладное: один из самолетов, скользнув на крыло, явно падал, вращаясь вокруг своей оси. Вот от машины отделился черный комок, над которым через мгновение раскрылся купол парашюта: летчик катапультировался.

— Будь я проклят, если это не Майлз! — услышал полковник голос капитана Хайгинса.

— Смотрите, смотрите, Тарада-сан! — взволнованно проговорил сосед помещика. — Он падает!..

Тарада и сам заметил аварию. У него даже шевельнулась в голове злорадная мысль: «И у черта рога ломаются!» Но злорадство сразу же сменилось тревогой, которая нарастала с каждой секундой: самолет падал в сторону Итамуры и его поместья.

Некоторые гости вскочили с мест, и полковник поспешил к ним.

— Ничего особенного, господа. Как у вас говорят: «Случается, и обезьяны с дерева падают», а небо — не дерево. Для нас один самолет ничего не значит. Парад продолжается. Всё будет ол райт!

Не успел он закончить, как раздался взрыв, высоко в небо взвился столб пламени и дыма — истребитель врезался в землю.

* * *

Тарада, торопливо поклонившись полковнику, поспешил к выходу. За ним потянулось ещё несколько человек из тех, кто жил вблизи Итамуры.

«Только бы не на деревню свалился!» — лихорадочно думал Тарада.

«И это перед уходом на пенсию!» — волновался полковник, хрустя пальцами. Любезная улыбка на его лице исчезла.

Тарада, пытаясь сдерживать шаг, вышел за ограду базы. Ряды демонстрантов несколько поредели. Пожар — беда страшная: дома из дерева, бумаги и соломы горят, как порох. Оставшиеся усилили крики, словно старались восполнить отсутствие тех, кто бросился в деревню.

Выйдя за пределы базы, помещик резко ускорил шаг. Он почти бежал, задыхаясь и вытирая пот с лица. Зонтик и веер были брошены. Он старался не думать о плохом и для успокоения повторял слова полковника Дайна: «Все будет ол райт».

Вбежав в Итамуру, старик огляделся. В деревне было тихо, только за околицей оседала стена дыма. В конце улицы маячили полусогнутые фигуры бегущих к усадьбе людей.

Эта тишина смертельно напугала Тараду, и он, уже уверенный в непоправимом, побежал, что было сил, не видя ничего перед собой. Почти теряя сознание, он врезался в толпу и ринулся на людей, как на врагов, расталкивая их, хрипло выкрикивая ругательства. Его дом и все постройки были объяты пламенем, а невдалеке, на траве, лежало несколько трупов, укрытых циновками.

Кровавая пелена закрыла глаза старика, сердце как будто подкатило к самой гортани, обожгло нестерпимым огнем, затем резко рванулось вниз.

— Орай! — прохрипел Тарада и замертво рухнул на землю.

Со стороны авиабазы доносился гул моторов. Операция «Восходящее солнце» продолжалась…

* * *

Эдано одним из первых прибежал к месту катастрофы. Вместе с другими он пытался спасти домочадцев помещика, но это ему не удалось. Взорвавшийся самолет погубил всех. Некоторые так и остались в горящих обломках дома и построек.

«А ведь среди них могла оказаться Намико, — вздрогнул он. — А вдруг она не послушалась меня и осталась с коровами?»

Пробиваясь сквозь толпу, чуть не угодив под стремительно подкатившую полицейскую машину, Ичиро бросился назад к своему дому. У околицы увидел жену. Она бежала к нему, протянув руки. Обхватив мужа и прижавшись к нему, Намико спрятала на его груди заплаканное лицо.

— Ну успокойся, ну хватит, — бормотал он.

— Если бы не вы, я бы… — всхлипывала Намико. — И коровы, наверное, погибли…

— Дались тебе эти коровы, — отстраняя с грубоватой нежностью жену, уже спокойнее проговорил Ичиро. — Что коровы, вся семья погибла, и сам старый Тарада вряд ли жив останется. Пойдем домой!

Они медленно пошли по улице. Ичиро положил руку на плечо жены, и она, подавленная случившимся, не заметила этого нарушения деревенского этикета.

Навстречу им ковылял запыхавшийся Акисада.

— Ну как там? — взволнованно спросил он, вытирая красное, потное лицо. — На этой деревяшке я вечно опаздываю…

— Плохо, беда. Все погибли. Старик, по-моему, тоже не переживет этого.

— Горе какое, — сокрушался Акисада. — Старик — дьявол с ним! Дружил с амеко, вот они его и наказали. А вот остальные, бедняги, при чем? Там же дети были. Моей-то, рябой, повезло, — уже спокойнее продолжал он. — К врачу она уехала в Кобэ.

— Знаю, — подтвердил Ичиро. — Вместо неё в усадьбе должна была остаться Намико, да вот, к счастью…

— У нас ребенок будет, — стесняясь, напомнил Акисада.

— Счастливо получилось, — согласился Ичиро и хлопнул по плечу инвалида. — Теперь-то твоя — единственная наследница. Богачом можешь стать…

— Богачом? — растерялся инвалид.

— Конечно! Сам говорил, что любит тебя. Да и ребенок у вас…

— Извините, — заторопился Акисада. — Мне всё-таки туда надо. Спасибо тебе, Эдано, я ведь мог из-за ноги и не пойти на демонстрацию. И оказался бы среди тех…

— А старика моего не видел?

— В порядке, дома! — уже на ходу крикнул Акисада.

* * *

Дома взволнованная семья продолжала обсуждать происшествие.

— Дела, — сокрушался дед. — Покарали боги род Тарады. И внук его, как нарочно, приехал вчера из Токио. Одна только дура рябая осталась жива.

— При чем здесь боги? — возразил Ичиро. — Оккупанты. От них не отгородишься. Кто может сказать, что такое больше не повторится? Многие это поняли. Вон сколько народу пришло!

— Да… — согласился дед. — Такого у нас ещё не бывало. Придет время — и мы покажем амеко, кто здесь хозяин!

Старик продолжал горячиться.

— Покажем, дедушка, покажем… Но это будет не завтра и не послезавтра…

На следующий день утром приковылял Акисада. Инвалид был угрюм и чем-то расстроен:

— Посоветоваться надо с тобой, Эдано.

— Хорошо. Мне пора идти, по дороге и поговорим.

Они вышли из дома и направились на базу.

— Я слушаю тебя, друг, — сказал Ичиро. — Только сразу предупреждаю — приказчиком к тебе не пойду, — пошутил он.

— Каким приказчиком? — остановился инвалид.

— Ты же можешь стать помещиком, и тебе будут нужны доверенные люди.

— Какой к дьяволу помещик! — горько проговорил Акисада. — Сам без дела остался, как жить, не знаю.

— Это как же понимать?

— Да вот так. Вернулась моя рябая к вечеру, ну поревела, конечно. Я около неё, успокаиваю… Совсем темно стало. Говорю: «Пойдем у кого-нибудь переночуем». А она мне вдруг прямо: «Вы больше не нужны, Акисада-сан. Охранять в усадьбе нечего, а переночую я у господина старосты». Вот как…

— А любовь? А ребенок? — удивился Ичиро.

— Любовь? — криво усмехнулся инвалид. — Это было раньше, а теперь она хозяйка, помещица… Теперь она любого мужа подыщет. Деньги и рябое лицо сделают красивым. А насчет ребенка сказала, что его не будет, не нужен он ей от меня…

— Ну, а ты?

— Что я? Дал ей пару раз по морде и ушел.

— Д-да? Не вышел, значит, из тебя помещик. Плюнь ты на неё, раз так получилось, — попытался успокоить товарища Ичиро. — Живи пока у нас. Посоветуюсь с друзьями, может, что-нибудь придумаем. Одному тебе сейчас, конечно, трудно.

5

Катастрофа огорчила полковника Дайна. Операция «Восходящее солнце» была явно смазана этим происшествием и демонстрацией, которую устроило население около базы. Он проклинал начальство, заставившее его заниматься ненужными, по его мнению, делами, плевался, вспоминая неблагодарных японцев.

По приказу полковника нисей — сотрудник штаба — сделал ему обзор утренних газет с переводами ответов об операции «Восходящее солнце». Первая же статья была горькой пилюлей. Обходя рогатки цензуры, газета писала:

«Блестящая операция по укреплению взаимопонимания! Демонстрация мощи американских вооруженных сил, устроенная на базе, была великолепной и дала потрясающие результаты. Наиболее уважаемые лица, приглашенные в качестве гостей, стали свидетелями необычайной находчивости и мастерства американских пилотов. Один из них продемонстрировал, как пилоты США могут катапультироваться и пользоваться парашютами. Оставленный летчиком самолет с блестящим мастерством был направлен в сторону от населенных пунктов и упал всего лишь на усадьбу Тарады-сана. Покойный был в числе почетных гостей. К счастью, в семье осталась наследница — старшая дочь господина Тарады. Если бы не мастерство пилота, самолет мог бы упасть на деревню Итамура — и тогда жертв было бы гораздо больше. Собравшиеся вокруг базы жители окрестных сел искренне и горячо пожелали американским военным благополучного возвращения домой».

Остальные заметки были в таком же духе. Дайн скомкал переводы и выбросил в корзинку. Он сел было писать донесение, но передумал. О таких вещах нужно докладывать лично, предварительно разузнав настроение начальства. Чертыхаясь, полковник приказал подать машину.

Постепенно операция «Восходящее солнце» стала забываться, и, отсидев неделю на гауптвахте, лейтенант Майлз, ничуть не огорченный, снова появился в офицерском клубе. Влиятельный отец сыграл свою роль, и полковник Дайн, несмотря на свою неприязнь к лейтенанту, не решился что-либо ещё предпринять против него.

Но если происшествие в Итамуре было быстро забыто на страницах газет, то его след оказался более глубоким в памяти крестьян многочисленных деревушек, разбросанных вокруг авиабазы. Здесь, на демонстрации, они увидели, что их много, что они сила, которая только начинает понимать свои возможности. Что впервые за многие годы они выступили вместе с рабочими. Пусть последних было немного, но они стояли плечо к плечу с крестьянами, вместе выкрикивали антиамериканские лозунги, вместе отражали натиск полиции. А ведь, казалось бы, что за дело рабочим Кобэ до их крестьянских нужд, до их бед?

Рябая, как прозвали в Итамуре наследницу Тарады, стала отстраивать усадьбу. Оказалось, что сгоревшие постройки хорошо застрахованы, и наследница решила: новое поместье будет лучше прежнего. Она даже пожелала поставить дом на каменный фундамент. Вообще Рябая оказалась далеко не глупой женщиной и к тому же неожиданно энергичной. Она довольно быстро успокоилась после гибели всего семейства Тарады и больше всего горевала по поводу того, что в доме сгорели долговые записки крестьян и вообще вся ростовщическая бухгалтерия старого паука. Обстоятельство это не укрылось от жителей Итамуры, и между Рябой и бывшими должниками развернулась скрытая глухая борьба, которая нарушила привычную жизнь деревушки. Ход этой борьбы обсуждался в каждом доме, при каждой встрече.

Старый Эдано в беседах с Ичиро и невесткой откровенно и зло издевался над новоявленной помещицей. Умный старик дал своим односельчанам немало советов, как отречься от некогда сделанных долгов. Ведь некоторые из этих долгов доставались в наследство от отцов сыновьям. Дед же посоветовал Ичиро взяться сложить фундамент для дома помещицы:

— Ты, внучек, хвастал, что научился у русских строить. Вот и докажи, да сорви с этой Рябой побольше. Деньги-то нужны будут. Твоя жена собирается подарить мне ещё одного правнука. Верно, Намико?

Молодая женщина покраснела, сложила руки на заметно округлившемся животе и благодарно взглянула на старика.

— А если, дедушка, Намико преподнесет тебе не правнука, а правнучку?

— Правнучку?! — шутливо возмутился старик. — Э, нет! У меня были только сыновья. Так будет и у тебя.

— Согласен, дедушка, только я и от дочки не откажусь. Ведь она непременно будет похожа на Намико.

— Ну, если только так, — согласился старик.

Намико! Тихая, ласковая, добрая — она своей беззаветной любовью покорила сердце мужа. Её настроение зависело от настроения и самочувствия мужа, которые она каким-то внутренним чутьем угадывала безошибочно. Когда он входил в дом, она сразу же, по каким-то особым признакам, известным только ей одной, определяла: устал он или бодр, весел или расстроен. Она всегда с ним безропотно соглашалась, готова была сделать всё, что бы он ни потребовал.

Она очень боялась за свое счастье, не могла к нему привыкнуть. Просыпаясь первой, Намико всегда задерживалась немного в постели, любуясь Ичиро, и мысленно повторяла: «Это мой муж, мой…»

Ичиро трогало, а иногда даже сердило это слепое преклонение. Он хотел, чтобы жена принимала и понимала то, к чему он стремился. Но и огорчить её ему не случалось: она не давала к этому ни малейшего повода.

Совет деда — подрядиться сложить фундамент — Ичиро принял всерьез. «В самом деле, — размышлял он, — с работой справлюсь, дело знакомое, возьму в помощники Акисаду и пару грузчиков. Деньги-то нужны будут. Намико не работает, да и не скоро сможет. Семья станет больше. А там, глядишь, и бастовать придется…»

Рябая торговалась долго и ожесточенно. Хромой Акисада, помогая Ичиро отстаивать его условия, плевался и костерил свою бывшую сожительницу. Он подробно узнал цены на все материалы, стоимость работы и не спустил помещице ни одного сэна.

Когда сделка была завершена, Рябая, удивившись деловым способностям инвалида, намекнула ему, что впоследствии может взять его в приказчики. Оскорбленный Акисада категорически отказался. «Подыхать с голода буду, — заявил он Ичиро, — а помогать этой стерве ни за что не соглашусь».

Подряд оказался выгодным. Друзья-грузчики охотно согласились помочь Ичиро — каждый из них жил недалеко. К тому же Оданака в своё время тоже был строителем, да и вообще трудно было представить ремесло, которого он не знал бы.

Но всех удивил Сатоки. Бывший студент сразу же заявил, что берет на себя поставку нужных материалов. Ещё более удивились его товарищи, когда буквально на следующий же день он привез все необходимое к усадьбе помещицы на американских грузовиках.

Сатоки долго не хотел говорить, как это ему удалось, но потом все-таки признался: цемент и кирпич спустил «налево» американец-интендант с базы. Когда друзья стали возмущаться, студент ответил пословицей: «Для голодного всякая пища вкусна» — и намекнул, что — не обкрути он этого янки — строительные материалы пошли бы на расширение американской базы.

Работа спорилась. Каждый день, к вечеру, Акисада ждал на помещичьем дворе Ичиро и его друзей. Инвалид был очень благодарен им за то, что они и ему дали возможность поправить свои дела. Трудились дружно, подгоняя друг друга.

Строительное мастерство бывшего камикадзе понравилось его товарищам, и авторитет молодого Эдано явно вырос. Теперь в их глазах он был человеком, обладающим очень нужным ремеслом, которого они, за исключением Сданаки, не знали, но которое, как каждую рабочую специальность, уважали. В этом отношении труженики любой страны одинаковы.

Намико каждый день, несмотря на беременность, приносила еду на всю артель. Друзья Эдано подшучивая над ожидающимся прибавлением в его семье, съедали без остатка всё принесенное.

Они работали уже две недели. Рябая чуть ли не обнюхивала каждый кирпич, уложенный в фундамент. Она начала откровенно обхаживать Эдано, намекая на то, что ей понадобятся и другие постройки.

Дорвавшись до власти, до возможности самой всем распоряжаться, Рябая ходила вокруг строителей, нарядная и деловитая, заигрывала со статным и красивым старшим артели. Это сделало Ичиро мишенью для острот товарищей, но он только беззлобно отругивался. Одного лишь Акисаду поведение помещицы доводило до белого каления, хотя он старался ничем не выдавать себя и был благодарен Эдано за то, что тот сохранил тайну его прежних отношений с дочерью Тарады.

…Фундамент уже был закончен, и артель работала последний день. Приближалось время обеда, но в урочный час Намико не появилась. Не пришла она и час спустя.

Ичиро, хорошо знавший жену, встревожился. Постепенно его тревога передалась остальным, и услужливый Акисада заявил, что пойдет в Итамуру и узнает, в чем дело.

Ичиро уже готов был сам отправиться домой, когда в закатных лучах солнца на дороге показалась женская фигура. Было видно, что женщина бежит, часто перебирая ногами. Вот она нагнулась, сняла с ног гета и ещё быстрее припустила к усадьбе. Все стали, понимая, что бежит она не с хорошей вестью.

«Соседка», — узнал Эдано приближающуюся женщину, и его сердце сжалось в предчувствии беды. А она, едва не падая от изнеможения, ещё издали крикнула:

— Эдано-сан! С Намико беда, её сбила автомашина. Скорее! Дед сказал, что ей очень плохо!

Не говоря ни слова, Ичиро ринулся домой. Остальные, побросав инструменты, тоже двинулись в деревню. Ичиро не помнил, как добежал, как ворвался в переполненную женщинами комнату.

— Где она? — шепотом спросил он деда.

— Там! — показал в угол, закрытый спинами женщин, растерявшийся старик. — У неё были преждевременные роды, сейчас её приберут, обожди минуту. Она очень плоха… — И он надолго умолк, горестно покачивая головой.

Наконец женщины расступились, и Эдано подошел к жене. Она лежала с закрытыми глазами, вокруг которых разлилась синева. Щеки запали, искусанные губы казались чернильными линиями.

— Намико! — тихо позвал Ичиро, усаживаясь на пол рядом с постелью.

— Она сейчас без памяти, Эдано-сан, — прошептала одна из женщин. — Врача бы ей, да где его здесь найдешь? У неё же, наверное внутри всё отбито, ребра сломаны…

Ичиро взял руку жены и прижал к лицу. Рука была чуть теплой. Казалось, жизнь уходит из неё вместе с теплом.

— Намико!

Его голос прорвался сквозь тяжелую завесу забытья. Веки Намико чуть-чуть дрогнули и с усилием приподнялись. Постепенно глаза женщины прояснились. Она узнала мужа, на губах появилась виноватая улыбка, и она таким же виноватым голосом, с трудом выдавливая слова, сказала:

— Я ждала вас… Простите… столько вам беспокойства…

— Ну, что ты, что ты… Какое тут беспокойство, — почти прошептал Ичиро.

— Тебе нельзя говорить, молчи! — прервал её дед.

— Нет, я должна, — окрепшим голосом продолжала Намико, не сводя наполнившихся слезами глаз с мужа. — Я же говорила… принесу несчастье… я родилась в год тигра…

— Не надо, родная, об этом! Ты ни в чем не виновата! — стиснул её руку Ичиро, чувствуя, как спазмы сжимают гортань. — Не надо!

— Спасибо…

— Тебе нельзя говорить! — опять вмешался дед, но Намико уже затихла. Сознание снова ушло от неё…

Ичиро продолжал сидеть, не отрывая взгляда от лица жены. Поборов наконец готовое вырваться рыдание, он, не поворачивая головы, спросил:

— Как это произошло?

Одна из женщин ответила сквозь слезы:

— Я возвращалась домой с поля. Мимо меня, как бешеная, промчалась американская машина. Я очень испугалась. У деревни, около дороги, увидала вашу жену… Она лежала и стонала.

— А какая была машина? Помнишь? — раздался голос Сатоки.

— Маленькая, зеленая. И на стекле болталось что-то вроде куклы. В машине был один американец.

Я очень испугалась… Врача бы надо позвать.

— Да где его сейчас возьмешь, — безнадежно вздохнул дед. — Ближайший — километров за двадцать живет. Я-то знаю.

— А где именно, почтенный? — снова спросил Сатоки.

— В Синабури.

Пошептавшись. Сатоки и все строители вышли. В комнате остались только Ичиро, дед, Акисада и соседка, которая занялась заплаканным и испуганным Сэцуо.

Ичиро снова взял руку жены и сидел, не отпуская её. Горе душило его, давило непомерной тяжестью, стальными обручами сжимало грудь. Он видел мертвых, ещё тогда, во время бомбежки Кобэ, видел убитых на Филиппинах, в Маньчжурии, помнил Адзуму, зарезанного в лагере. Но сейчас на его глазах уходил самый близкий, самый дорогой человек — его жена, его Намико. И он был бессилен ей помочь… Её убили, убили тогда, когда война давно закончилась. Убил человек, одетый в иноземную военную форму, убил так же легко, как погасил свечу…

Прошло часа два, может быть, больше — Ичиро потерял счет времени. Дед присел рядом, держа в руках чашку с каким-то снадобьем и ожидая, когда Намико очнется.

Потом ночную тишину нарушил треск мотоциклетного мотора, он становился все громче и громче, и, наконец, стрельнув в последний раз, затих около дома, В дверях показались запыленный Оданака, Сатоки и неизвестный пожилой человек. Это был врач из Синабури. Почтительно поздоровавшись со старым Эдано, которого знал давно, доктор достал из саквояжа халат, вымыл руки и, молча отстранив Ичиро, сел на его место.

С тайной, едва теплящейся надеждой смотрел Ичиро, как он осторожно и внимательно осматривал и прослушивал Намико. Это продолжалось долго. Затем врач о чем-то шепотом заговорил с дедом, который только часто-часто кивал головой в ответ. Наконец он встал, стал снимать халат и спросил, обращаясь к Ичиро:

— Это ваша жена?

— Да, сэнсей!

— Мужайтесь. Очень жаль… Поверьте, я бы сделал всё возможное, но… Её жизнь уходит. Слишком большие увечья, да и роды были преждевременные, много потеряла крови. Её даже нельзя перевезти в больницу. Ваша супруга до утра не доживет. Её можно было бы привести на короткое время в сознание, но лучше не делать этого. Она, бедняжка, и так слишком много перенесла.

Ичиро молча поклонился старику доктору, не в силах произнести ни слова.

— Крепись, друг, — подошел к нему Оданака. — Все мы потеряли близких, теряем и теперь… Но мы это запомним и никогда не простим! Никогда! Поверь: твоё горе — наше горе!

— Какой же негодяи ее сшиб? — яростно прошептал Акисада.

— Это мы узнаем, — мрачно ответил Сатоки.

— Поверьте мне, старику, — проговорил врач. — Это ведь не первый случай, с которым я сталкиваюсь. Виновных не найдете. И американцы, и наша полиция ответят, что это результат неосторожности пострадавшей. Мне такое уже знакомо, да и в газетах пишут…

— Эх, мерзавцы! — махнул рукой Акисада. — Я бы другую ногу отдал, чтобы она была жива…

— Ладно, друг, — прервал инвалида Оданака. — Нам ещё надо доктора домой доставить и мотоцикл возвратить,

— А где вы его добыли? — не удержался Акисада.

— Американский сержант дал, — устало ответил Оданака. — Как видишь, и среди амеко не все одинаковы.

Торопливо попрощавшись, они ушли. Дед отпустил и соседку, поблагодарив за помощь. Акисада проковылял в комнату, где спал Сэцуо, понимая, что сейчас он только может помешать своим сочувствием.

Ичиро снова уселся около жены. В голове его никак не укладывалось, что Намико умирает. Он понял горькую и неизбежную правду, сказанную врачом, но всё его существо протествовало, не хотело мириться с этим. Он осторожно взял руку Намико в свои ладони, и снова ему показалось, что она теряет живое тепло. И ему вдруг вспомнилась далекая холодная Маньчжурия, суровая зима 1945 года. Он никогда раньше не видел ни снега, ни льда. В первый же день, вечером, после драки с Нагано, Ичиро вышел из казармы, чтобы успокоиться. Нагнувшись, он взял кусочек льда и с любопытством смотрел, как, до боли остужая ладонь, льдинка постепенно таяла, просачиваясь сквозь пальцы, она стала совсем тоненькой, потом исчезла, оставив на ладони несколько капель… Вот так же таяла сейчас жизнь Намико, она уходила, как льдинка превращалась вводу, капля за каплей…

— Намико, любимая! — прошептал Ичиро.

Плотно прикрытые веки жены дрогнули раз, другой, словно она пыталась остановиться на своем неизбежном пути и не могла; на губах появилась еле заметная болезненная гримаса; в углу рта показалась кровь…

— Кончается, бедняжка, — всхлипнул дед.

Не сдерживая рыданий, Ичиро припал к жене.

До самого утра просидел он у тела жены. До самого утра дед жег ароматные палочки у домашнего алтаря, бормоча нескончаемые молитвы бесчисленным богам, которые не спасли его дом от беды.

Когда первые лучи солнца проникли в комнату, дед подошел к Ичиро:

— Хватит, внучек, — тихо проговорил старик, — слезами Намико не вернешь. Такова, видно, судьба. И что за проклятие висит над нашим домом, — с затаенной болью продолжал он. — Не везет женщинам в нашем роду. Моя мать умерла молодой, твоя мать умерла при родах, и вот Намико… Светлая душа была, её и на небесах все любить будут, её нельзя не любить…

6

Хоронить Намико собралось неожиданно много народу. Пришли все жители Итамуры, крестьяне соседних деревушек, рабочие с авиабазы. Это были, пожалуй, не похороны, а демонстрация — молчаливая, скорбная и внушительная. Никто не произносил ни громких речей, ни лозунгов, но гнев, казалось, переполнял сердце каждого, кто шел в похоронной процессии.

Староста и полицейский растерянно суетились вокруг старого и молодого Эдано, подчеркивая этим свое сочувствие и смертельно боясь нежелательных происшествий.

Накануне приезжал полицейский чиновник из префектуры. Расследовав происшествие, он сразу же понял его истинную причину. Слишком часто ему за последнее время приходилось заниматься подобным разбирательством. Чиновник был опытным служакой.

Но и в его полицейской душе подымалось возмущение против своего бессилия, бессилия сотрудника ещё недавно всемогущей полиции. Ведь не только погибшая — всего лишь темная крестьянка, — но и он, чиновник императорской полиции, не был гарантирован от любого оскорбления со стороны накачавшегося виски амеко. Он ревностно разыскивал и преследовал тех, кто решался отомстить обидчикам, — это его долг, служба, — но в душе злорадствовал, когда месть удавалась.

Может быть, поэтому он втайне сочувствовал и Эдано Ичиро. «В самом деле, — размышлял следователь, — человек был готов, как верноподданный, отдать жизнь за империю, а империя не может наказать убийцу его жены. Это же хуже коммунистической пропаганды действует на умы людей. Погибшую женщину хоронило столько людей — похороны семьи помещика не шли ни в какое сравнение с этими. Кто знал до этого её? Кому она была нужна? Ведь если бы её убил японец, то, кроме семьи и соседей, никто бы и не пошел…»

Ичиро, конечно, и не догадывался об этих мыслях полицейского. Он молча ожидал, что тот ему скажет.

— Я тщательно разобрался в причинах несчастного случая с вашей женой, Эдано-сан, — произнес внушительно следователь. — И пришел к выводу, что он является следствием неосторожности и неосмотрительности вашей супруги. Это единственная причина. Сожалею и сочувствую, однако помочь ничем не могу. Непростительная неосторожность! — как можно строже повторил он.

Заметив, как на щеках Ичиро заиграли желваки, апальцы непроизвольно сжались в кулаки, следователь понизил голос и доверительно добавил:

— Поверьте, Эдано-сан, я не могу сделать другого заключения, понимаете — не могу. Ничем помочь нельзя, и ничего нельзя изменить. Личный состав оккупационных войск вне юрисдикции нашей страны. Понимаете? Вы неглупый человек, а мое положение обязывает… И послушайтесь меня, — ещё более доверительно закончил он. — Не предпринимайте сами ничего. Понимаете, ничего! Только себя погубите, а у вас остались сын, отец, да и молоды вы ещё… Был рад с вами познакомиться… Сайонара!

* * *

Через несколько дней, в субботу, когда закончился трудовой день, Сатоки отвел в сторону Эданои участливо спросил:

— Ну как, друг?

Ичиро молча пожал плечами.

— Да… — сочувственно протянул Сатоки и в друг, перейдя на деловой тон, спросил: — Как дальше жить думаешь?

— Не знаю. А что?

— В доме хозяйка нужна. Хотя бы служанка. Или жениться снова будешь?

— Нет, — помрачнел Ичиро. — О женитьбе и речи не может быть. А служанка… Знаю, что надо. Дед уже стар, Акисада не хочет быть нахлебником — и скоро уйдет. Служанку, конечно, надо, но как подумаю, что вместо Намико в доме будет другая женщина…

— Но ведь нужно? Вот сегодня встретил старосту деревни, так и он вспомнил о тебе.

— А ему-то какое дело?

— Просто случайно разговорились. Он тоже считает, что вам служанка нужна, и кого-то имеет на примете. «Пусть, говорит, Эдано-сан наведается ко мне». Я пообещал, что ты зайдешь к нему сегодня вечером посоветоваться.

— Сегодня вечером? К чему такая спешка?

Сатоки сокрушенно развел руками:

— Так уж получилось. Вижу, что не со зла человек говорит, и меня дьявол за язык дернул. Теперь, если не пойдешь, за болтуна сочтет. Впрочем, дело твоё, я ведь тоже только о тебе заботился.

— Ладно! — подумав, согласился Ичиро. — Схожу уж… Только ты больше никого мне не сватай.

— Не буду, не буду! — замахал руками Сатоки. — Разве я знал, что тебе это будет неприятно.

* * *

Вечером впервые за много дней Акисада собрался куда-то пойти.

— Ты куда это, хромой? — поинтересовался дед.

— Э, почтеннейший, — отшутился инвалид. — У меня же теперь деньги завелись, не зря на Рябую работали. Парень я молодой…

— Молодой, — недовольно хмыкнул дед. — Растранжиришь деньги, а потом что?

— Да надолго ли их хватит! — усмехнулся Акисада.

Ичиро вышел вместе с ним.

— Неужели новую невесту завел? — спросил он.

— Я? — улыбнулся Акисада. — Да нет… Решили выпить, обмыть подряд. Тебе нельзя, траур, а нам…

Увидев, что Эдано нахмурился, Акисада вскипел:

— Мне даже отец покойный разрешал иногда выпить, а ты…

— А… — отмахнхлся от него Эдано. — Ну тебя! Хоть допьяна напейся…

* * *

Утром, когда Ичиро собрался идти на работу, перед домом остановилась полицейская автомашина, и из неё вышел уже знакомый ему следователь.

— Здравствуйте, Эдано-сан, — устало проговорил он. — Я же вас просил не губить себя.

— А в чем дело? — удивился Ичиро.

— У меня к вам только один вопрос, — пристально глядя на него, продолжал следователь: — где вы были вчера до полуночи?

— Я? — ещё более удивился Эдано. — Вчера я был у господина старосты, сидел у него допоздна. В котором часу ушел, может сказать он — у него самые точные часы в деревне.

— Он может это подтвердить? — переспросил следователь.

— Конечно!

— Тогда прошу в машину, поедем к нему. Это очень хорошо, что у вас такое алиби. Я был бы огорчен, если бы случилось не так.

— Что произошло?

Следователь еще раз посмотрел на Эдано и неопределенно пожал плечами:

— Так… Одно неприятное дело.

* * *

Позже Ичиро узнал, почему опять появился следователь.

Доставив врача домой и вернув мотоцикл хозяину, Оданака и Сатоки далеко за полночь возвращались с базы. Они шли молча, переживая гибель женщины, которая им обоим нравилась. Первым нарушил молчание Сатоки:

— В «джипе» был лейтенант Майлз. Никаких сомнений!

— О чем ты?

— Я говорю, её убил Майлз. Именно он!

— Откуда тебе это известно? У тебя есть доказательства?

— Да, — загорячился Сатоки. — Он, мерзавец! Только у него на «джипе» болтается амулет-обезьянка.

— Ну, это ещё не доказательство. Все американцы любят украшать разной ерундой свои машины. Брось, ты ведь не полиция.

— Как брось?! — остановился Сатоки и взял Оданаку за пуговицу. — Они нас будут убивать, а мы молчать? Или только кричать: «Амеко, каэрэ!»? Это сделал он, понимаешь, он! Когда ты заходил к сержанту, я спросил у постового, кто три часа назад возвратился на базу, не лейтенант ли Майлз? Солдат подтвердил это и сказал, что лейтенанту пришлось помогать завезти машину в ворота, настолько он был пьян. А ты…

— Опять же это еще не доказательство!

— А разбитая фара на машине? Мне об этом тоже постовой рассказал. И знаешь, как объяснил ему Майлз? «По дороге налетел на какое-то животное!» Понимаешь, животное?! Мерзавец!

Сатоки заскрипел зубами, продолжая откручивать пуговицу.

— Может быть, и так, — согласился после небольшого раздумья Оданака и, отведя руку Сатоки, повторил: — Вполне возможно. Об этом надо рассказать следователю…

— Следователю? — отшатнулся от него Сатоки. — И это говоришь ты?

— Извини, — успокоил друга Оданака. — Извини, я знаю — это всё равно, что капать глазные капли с третьего этажа, но рассказать не помешает. А на днях я поеду на пару дней в Кобэ и там попробую сделать случай с Намико достоянием газет. Чем больше людей узнает про это, тем лучше.

— А убийца? Майлз? Так и будет разъезжать на своем «джипе»?

— Тут мы пока бессильны. Да и дело разве в Майлзе? Разве он один?

— А для меня он сейчас главный!

Теперь Оданака остановил Сатоки, положив руку на его плечо:

— Слушай, не вздумай выкинуть что-либо. И не смей говорить о Майлзе мужу Намико. Эдано нам дорог и нужен. И если ты его спровоцируешь на месть… Я бы сам удушил Майлза, но нельзя. Мы не прибегаем к террору.

— Кто «мы»? — Сатоки сбросил с плеча руку товарища. — Я не состою ни в одной партии, никакой дисциплине не подчиняюсь.

— Ладно… — устало согласился Оданака. — Я сейчас тоже не состою в партии. Ты это знаешь. Но если ты дорожишь дружбой со мной, то будешь молчать.

— Пусть будет по-твоему, — согласился Сатоки. — Эдано не скажу ни слова. Обещаю!

— Я знал, что ты неплохой парень, — улыбнулся Оданака. — Только горячий очень. А выдержка нам понадобится…

* * *

Оданака всё же просчитался. Сатоки сдержал слово и ничего не сказал Эдано, но расквитаться за смерть Намико решил твердо. Для этого дела он привлек Акисаду и Харуми. После первого же намека Акисада горячо поддержал затею Сатоки. Харуми немного поколебался, но потом тоже согласился.

— Правильно, — сказал он. — Надо что-то делать, а то всё совещаемся, заседаем… Только нужно, чтобы всё было тонко. Я не трус, но просидеть несколько лет в «свином ящике» не стремлюсь.

— В тюрьму из нас никто не торопится, — заметил студент. — Я всё обдумал. Нашу «операцию» мы тоже назовем по-своему. Амеко назвали свою «Восходящее солнце», а мы, — Сатоки посмотрел на небо, — «Сингэ-цу» — «Молодой месяц». Как, подойдет?

Акисада и Харуми согласно кивнули головами.

— Ну так вот, — продолжал деловым тоном Сатоки. — В субботу Майлз непременно куда-нибудь поедет кутить, и тогда…

В субботний вечер, как обычно, «джип» Майлза заскрипел тормозами у ворот базы.

— Хэлло, парни! — крикнул он постовым. — Сочувствую вам и выпью за вас лишнюю рюмку. Поцелуйте за меня нашего чурбана, если он вылезет из своей норы развлечься.

— О'кей, сэр! — рассмеялся часовой, закрывая ворота, и с завистью добавил, глядя вслед облаку пыли, поднятой «джипом»: — Опять здорово налижется!

Через полчаса в отдельной комнатке харчевни, где обычно собирались по субботам грузчики, к Сатоки и Акисаде присоединился Харуми.

— Мерзавец помчался по дороге в Синабури! — доложил он.

— Хорошо! — обрадовался Сатоки. — Легче будет. Встретим его у моста. Велосипеды приготовил?

— Да, там, где условились.

Сатоки уселся за стол и, пригласив друзей, потер руки:

— Делаем вид, что обмываем заработок. Только не вздумайте действительно напиться!

Вскоре за столом оказались хозяин харчевни и несколько грузчиков, охотно принявших приглашение товарищей. К полуночи компания пела во все горло и наконец стала расходиться. Сатоки поддерживал оравшего солдатские песни Харуми и шутил, что пьяный Акисада сегодня непременно потеряет свою деревянную ногу.

С каждым шагом, приближаясь к окраине деревушки, друзья трезвели, и их собутыльники были бы удивлены, увидев, что все трое так твердо держатся на ногах. Из зарослей они вытащили запрятанные велосипеды, Сатоки усадил Акнсаду на раму и бесшумно покатил по темной пустынной дороге. Харуми ехал следом. Через три километра студент пересадил инвалида к нему; так, меняясь по очереди, они добрались до моста. Сатоки и Харуми сразу же пошли на рисовое поле к длинной стене развешанных на сушилах снопов риса, а Акисада, прихватив фонарик, заковылял к ближайшему повороту дороги.

Через несколько минут Сатоки с Харуми притащили под мост длинные жерди с навязанными на них снопами и присели отдохнуть,

— А если он уже проехал? — тревожно спросил Харуми.

— Ну, этот амеко не вернется, пока последний кабак не закроет двери.

— А, дьявол, как это я забыл! — тихо выругался Харуми.

— Что? — встревожился Сатоки.

— Да чем я бить буду? Не пальцы же себе калечить, — ответил Харуми, вылезая из-под моста. Вскоре он вернулся, держа в руках две увесистые дубинки: — Эти подойдут! — довольно заключил он.

Они снова уселись, напряженно всматриваясь в темноту. Даже флегматичный Харуми начал нервничать. Наконец Сатоки, наблюдавший за поворотом дороги, увидел мигание фонарика.

— Едет! — бросил он сквозь зубы, хватая шест со снопами и выскакивая на мост. За ним ринулся Харуми. Операция «Молодой месяц», вступила в решающую фазу…

Лейтенант Майлз возвращался, по обычаю, сильно навеселе. «Джип» вилял по дороге, как «девушка-такси» из кабачка, танцуя забористый фокс. Лейтенант орал модную песенку «о крошке Джени, у которой такие теплые колени». Иногда в самых патетических местах нажимал на кнопку сигнала. Обезьянка весело раскачивалась на шнурке и, казалось, приплясывала под песню хозяина. Майлз ухмылялся, вспоминая, как ловко он вмазал дохляку официанту, подавшему ему теплое пиво. А как завизжали все эти желтомордые девки, когда он ворвался в танцевальный зал! Нет, здесь всё-таки неплохо. В Штатах такие похождения могли бы дорого обойтись, и его старик в конце концов отказался бы за него платить. Хорошо быть победителем, черт возьми!..

Свет фар вырвал из темноты мост и какое-то странное сооружение на нём. Лейтенант действительно крепче чувствовал себя за рулем, чем на ногах. Автоматически он нажал на педаль, и «джип», прочертив полосы на дороге, замер с заглушенным мотором. Едва Майлз поднялся, чтобы рассмотреть, что за чертовщина появилась на знакомом мосту, как тяжелый удар обрушился на его голову, и последнее, что он успел заметить, была обезьянка, которая приняла вдруг огромные размеры и наклонилась над ним…

— Хватит! — опомнился первым Харуми, оттаскивая Акисаду, который ещё старался пнуть Майлза деревянной ногой. — Мы же не собирались его убивать.

— Его мало убить! — вызывался Акисада.

— Надо уходить, — твердо повторил Харуми. — Можно попасться!

— Ладно, — согласился тот, спрыгивая с «джипа». — Быстрее снопы и шесты на место!

Когда Сатоки и Харуми вернулись к «джипу», они увидели нагнувшегося над Майлзом Акисаду. Вначале Сатоки не понял ничего, потом ринулся к инвалиду.

— Ты что? Грабить? — прошипел он.

— Не будь идиотом, — огрызнулся инвалид. — Всё это я запрячу сейчас в иле, — показал он на кошелек и часы лейтенанта. — Пусть думают, что его обобрали.

Акисада заковылял на обочину дороги и, возвратившись, успокоил:

— Люди все равно поймут, а полиция пусть поломает голову.

— Быстрее, поехали! — торопил Харуми. — Не будем терять время…

На окраине деревушки они, облегченно вздохнув, почувствовали, как на их лица упали капли редкого в это время года дождя.

— Отлично, дождь смоет все следы, — обрадовался Сатоки. — Как ты думаешь, — обратился он к Харуми, — мы его не пришибли насмерть?

— Нет, — успокоил его фронтовик. — Выживет. Да и дождь ему поможет. А если и подохнет, траур носить не будем.

Они закурили и не торопясь двинулись по деревне.

— Вот что, — остановил друзей Сатоки. — Сейчас снова пойдем пить, подымем хозяина. Ещё одно свидетельство в нашу пользу в случае чего.

— Такому свидетельству я всегда рад, — пошутил Акисада. — А то ведь обидно — на свои деньги и выпить не пришлось. К тому же я, кажется, ноту повредил об этого негодяя.

— Какую ногу? — переспросил задумавшийся Харуми.

— Да деревянную! — захохотал Акисада.

— Всё! — прервал их Сатоки. — Об операции «Молодой месяц» больше даже между собой ни слова. Её не было, мы ничего не знаем и не видели. Начинай концерт, Харуми!

Харуми затянул сиплым голосом песню, ис ней они подошли к харчевне.

— Эй, хозяин!

7

Лейтенанта Майлза обнаружил под утро связной мотоциклист. Разбуженный раньше обычного полковник Дайн приказал немедленно позвонить в полицию и вызвать следователя, а к лейтенанту послать врача базы, чтобы оказать первую помощь. Потом, не выдержав, поинтересовался:

— Как всё-таки Майлз? Что говорит?

— Непонятно, сэр, — почтительно ответил дежурный. — Всё время стонет и бормочет о какой-то обезьяне.

— Он пьян?

— Слегка трезв! — рискнул пошутить дежурный, недолюбливавший кичливого Майлза. — Ему очень здорово досталось. Простите, сэр, я позже доложу результат осмотра.

— К дьяволу вас, Майлза и результаты. До утра не сметь мне звонить! — рявкнул полковник и бросил трубку.

* * *

Придя утром в штаб, он вызвал капитана Хайгинса, врача и контрразведчика Те уже были наготове и явились немедленно, вытянувшись перед своим шефом.

— В каком состоянии Майлз? — спросил полковник врача.

— В тяжелом, сэр. Мы вынуждены будем отправить его в госпиталь. Он сильно избит каким-то тупым предметом. Боюсь, сэр, он не сможет больше летать.

— Так… — нервно похлопал ладонью по столу Дайн. — Ну, а вы, Хайгинс, как вы объясните происшествие с вашим подчиненным?

— Я, сэр, — начал капитан, — уже неоднократно докладывал вам о том, что Майлз слишком увлекся спиртным, а пьяный он любил побуянить в ресторанах и, может быть…

— Ерунда! — прервал его полковник. — Вы плохо разбираетесь в обстановке. Это, по-видимому, террористический акт коммунистов.

— Скорее всего ограбление, сэр! — вмешался контрразведчик. — Лейтенант был ограблен. Исчезли деньги, часы, пистолет.

Полковник внимательно посмотрел на контрразведчика. Ограбление, как причина происшествия, его больше устраивало — просто обычное уголовное дело, и никакой политической подоплеки. Версию о коммунистах он выдвинул так, на всякий случай. Конечно, если бы удалось доказать, что в нападении на лейтенанта участвовали коммунисты, то из Майлза можно было бы сделать героя и нажить на этом политический капитал, но увы…

Контрразведчик словно прочитал мысли полковника:

— В окружающих базу деревнях ещё нет коммунистических ячеек.

— Коммунисты и Майлз… — пожал плечами Хайгинс. — Да на дьявола он, пьяница, им нужен. Уж если бы они что затеяли, то нашли бы объект поважнее.

— Вы правы, — согласился Дайн, — они, скорее, выбрали бы меня. Но я не боюсь ни черта, ни дьявола, и они это, конечно, знают. Будем считать, что это уголовный акт, но, — подчеркнул полковник, — виновников надо найти. Такие вещи прощать нельзя, они отражаются на престиже нашей армии!

— Так точно, сэр, — согласился контрразведчик. — Мы привлекли японскую полицию — она лучше разбирается в местных делах, тем более в уголовных. Сами мы тоже кое-что предпримем.

— А что говорит пострадавший? — вспомнил полковник.

— Только то, сэр, что нападение было внезапным.

— Был «слегка трезв»? — иронически переспросил Дайн, вспомнив остроту дежурного.

— Вообще-то он был изрядно накачан, но лежал до утра, и дождь… Нет, тут дело не только в алкоголе, — развел руками врач.

— Ладно, — подвел итоги Дайн. — О ходе следствия доложите. Майлза госпитализируйте. Всё!

Подчиненные вышли. Капитан Хайгинс в душе даже был рад, что хоть таким образом избавился от беспокойного и заносчивого подчиненного. Тогда, при аварии с самолетом, во время операции «Восходящее солнце», Майлзу всё удалось свалить на неполадки в машине. Это было выгодно и командованию, но шишки достались Хайгинсу, хотя он был уверен в механиках эскадрильи.

— Скажите откровенно, — обратился он к контрразведчику, — действительно было ограбление? Тогда почему его так избили?

— Бандиты иногда и убивают, — нехотя ответил контрразведчик. — Во всяком случае, пока больше похоже на грабеж. А впрочем, — пожал он плечами, — для вас ведь не секрет, что нам здесь не очень рады. Даже те, кому мы необходимы.

— Пожалуй! — согласился Хайгинс.

Выйдя из штаба, капитан догнал врача и, изобразив на своем лице скорбь, спросил:

— Неужели бедняга Майлз больше не сможет летать?

— Это я вам гарантирую, — уверенно ответил врач. — А жить будет. Но не так резво, — добавил он, подумав.

— Жаль. Классный пилот был!

— Майлз? — удивился врач.

— Да. Кому же это и знать, как не мне! — твердо ответил капитан, а сам подумал: «Ну, отлетался наконец, скотина…»

А действительно, за что было побить капитану Майлза?

С невеселыми мыслями шел на авиабазу следователь из полицейского управления. Он сделал всё, что мог, но никаких следов и даже намеков обнаружить не удалось. Его профессиональное чувство было уязвлено, да и начальство будет недовольно. Одно-два таких дела с такими же результатами — и карьера окончена… Эдано и его друзья проверены — у всех неотразимое алиби, вне всяких подозрений. Рябая помещица отомстила за погибшую семью?.. Но она памятник должна поставить лейтенанту, ведь, если бы не он, она так и осталась бы батрачкой, а сейчас важная госпожа. Другие, пострадавшие от Майлза? Ну хотя бы тот из «Соколов с потухшими сердцами», избитый им? Тот мог бы не простить, такие на всё способны, но он уехал на Тайвань к Чан Кай-ши. Его друзья? Всё может быть, но не похоже. И всё же чутье полицейского подсказывало ему, что случай с лейтенантом Майлзом не обычное нападение уголовников.

Разговор японца-следователя и американца-контрразведчика носил довольно откровенный характер.

Контрразведчик принял своего коллегу сухо и насмешливо:

— Так каких же результатов добилась хваленая японская полиция?

— К сожалению, — невозмутимо ответит следователь, — пока похвастать нечем. Случай очень серьезный и трудный.

— Такой уж трудный? Просто ваша полиция неумело работает, — пренебрежительно взглянул на собеседника контрразведчик. — Вам бы не мешало поучиться у нас. Вы отстали во всех сферах государственной организации.

— Возможно, — согласился японец. — Но, простите, у ФБР нераскрытых преступлений больше, чем у нашей полиции. Группа наших высших работников уже ездила обмениваться опытом в вашу великую страну, куда её любезно пригласили. В результате подразделения нашей полиции вооружили дубинками и бомбами со слезоточивым газом. Это, конечно, более современно…

Контрразведчик решил, что лучше перейти на деловой тон:

— Ближе к делу. Что же вам удалось выяснить?

Следователь не спеша раскрыл папку и достал пачку исписанных листков.

— Я уже имел честь доложить, что случай трудный. Если бы пострадал другой офицер, задача была бы проще.

— Почему? Говорите, не стесняясь. Мы коллеги! — заинтересовался контрразведчик.

Следователь передал листки собеседнику.

— Вот список инцидентов, во время которых некоторые местные жители имели, простите, неосторожность попасться на глаза господину лейтенанту.

Контрразведчик внимательно прочитал листки и присвистнул. «Ну, натворил парень, — мысленно сказал он сам себе. — Как это его раньше не угробили?..»

— А вот последний случай, — ткнул он пальцем в список. — Эта женщина…

— Она умерла, — спокойно ответил следователь.

— Странно! Мы ничего не знали.

— Я констатировал, — чуть улыбнулся следователь, — что это результат неосторожности самой пострадавшей.

— Вы поступили умно, — согласился американец.

— Возможно. Правда, её похороны были необычно многолюдными, и боюсь, что местные жители не совсем согласились с моим заключением. К счастью, этот случай пока не попал в газеты, но никто не гарантирован…

— Ваши газеты слишком любопытны и болтливы?

Следователь тонко улыбнулся.

— Согласен. Раньше, — подчеркнул он, — они были более дисциплинированны.

«Умный, бестия, — подумал контрразведчик с уважением. — Сами виноваты, слишком много воли дали им с самого начала».

— Господина лейтенанта, — продолжал спокойно японец, — во всей округе называли, — простите, это не я выдумал, — «Бешеной обезьяной».

— Обезьяной? Почему?

— У него на стекле «джипа» висела обезьянка, ну её и приметили. Я расследовал несколько линий, — продолжал он сухо. — Естественно, в первую очередь проверил родственников последней пострадавшей, тем более, что её муж камикадзе, а они отчаянные парни! Полное алиби! Проверил ряд других версий, но… Разрешите курить?

— Пожалуйста! — протянул контрразведчик пачку сигарет и зажигалку.

Следователь не спеша закурил и, глядя в глаза собеседнику, продолжал:

— Я буду откровенен. Мне кажется, что не в интересах американского командования, не в интересах местных властей поднимать шум о прискорбном случае с господином лейтенантом Дело в том, что материалы, которые я собрал о господине лейтенанте, может легко собрать любой репортер, особенно из коммунистической газеты, — подчеркнул он. — Да и остальные ради сенсации могут клюнуть на это дело. Вы меня понимаете?

«Совсем не глуп», — окончательно решил контрразведчик и убежденным тоном произнес:

— Да, это типичное уголовное происшествие. Очевидно, какие-либо проезжие гастролеры.

— Вы так доложите своему командованию?

— Конечно, — поднялся контрразведчик. — А эти материалы, — показал он на листки, — я оставлю у себя.

— Пожалуйста. У меня есть копия. Простите за беспокойство.

— Рад был познакомиться, — подал на этот раз руку контрразведчик.

 

Глава четвертая

1

Уныние прочно осело в семье Эдано. Дед снова стал суеверным и без конца твердил молитвы, заклинания, которые, по его мнению, только и могли оградить их дом от новых бед.

Старик ещё более осунулся, стал суетливым, и в голову Ичиро приходила горькая мысль, что и жизнь другого любимого человека подходит к своей предельной черте.

Сам он тяжело перенес смерть жены. Стал молчаливее, угрюмее. Механически ел дома, что ему предлагали, соглашался с любым предложением деда, Акисады. Он и сам понимал, что усугубляет уныние, воцарившееся в его семье, но ничего не мог с собой поделать. Он узнал, почему к нему приезжал следователь, и догадался о причинах нападения на лейтенанта Майлза. И ему стало ещё горше — даже за смерть жены отплатили другие.

Ичиро понимал, что избили Майлза его друзья. Кому же ещё? Он был уверен, непременным участником был Сатоки. Ведь недаром тот просил его тогда побыть в субботу у старосты. Но ни Сатоки, ни Акисада не обмолвились ни словом.

Вскоре из Кобэ возвратился Оданака. Рассказав о своем посещении профсоюзного комитета префектуры и о том, что скоро к ним приедет представитель центрального комитета, чтобы оформить профсоюзную организацию и у них, Оданака, не предъявляя никому обвинений, осудил нападение на Майлза.

— Мы не должны давать никаких поводов для провокаций, — жестко закончил он. — Реакция и американцы используют каждую оплошность, способны на любую подлость, чтобы подорвать наше единство. Вот в сегодняшних газетах опубликовано сообщение о «деле Мацукава». Вы, очевидно, уже знаете? После крушения около станции Мацукава, которое несомненно инспирировано, арестовано двадцать активистов из профсоюза железнодорожников. Смотрите, какую свистопляску устроили вокруг этого реакционные газеты. Как по команде. Разве это случайно? Кто может гарантировать, что в наши ряды не проникнут шпики и провокаторы?.. А тут расправа с Майлзом. Хорошо, если в ней виноваты уголовники. Разве дело только в этом лейтенанте? Вы же сами прекрасно все понимаете.

По дороге домой Оданака, прощаясь с Эдано, признался:

— Я снова в партии. Приняли… Поверьте, мне было стыдно: рекомендации дали те, кого я покинул в своё время. Поэтому я так долго не решался… И уверен — не долго я буду одинок теперь. Не так ли?

— Конечно, — согласился Ичиро. — Вы ведь не один. У нас много достойных товарищей.

— А вы?

— Я? — смутился Ичиро. — Разве может идти речь обо мне?..

— Я лично верю вам! И товарищи тоже! — подчеркнул Оданака.

На этот раз Ичиро возвращался домой в необычно приподнятом настроении. Эту перемену заметил даже дед.

«Хвала богам, — подумал он, — кажется, парень начинает приходить в себя».

Вечером к ним неожиданно явилась с визитом Рябая. Возмущенный Акисада, увидав её, демонстративно ушел из дому. Помещица держалась с достоинством, но в то же время скромно. Она вновь выразила соболезнование семье по поводу тяжелой утраты и тут же перешла на деловую тему. Как известно почтенному Эдано, она хочет отстроить усадьбу, и её вполне удовлетворила работа артели по закладке фундамента. Эдано-сан оказался дельным строителем, и было бы совсем хорошо, если бы он взялся за новый подряд. Да и вообще ей, женщине одинокой, трудно за всем усмотреть, ей нужен опытный помощник с неограниченными полномочиями, советам которого она будет следовать. И вот если бы уважаемый Эдано-сан…

Изуродованное оспой лицо помещицы было густо покрыто белилами, кремами, пудрой, но и сквозь этот слой от волнения проступил пот.

Вежливо, но твердо Ичиро отклонил лестное предложение, и огорченная помещица, посидев для приличия ещё немного, ушла, заявив, что, к сожалению, она вынуждена будет обратиться в какую-либо строительную фирму и тем самым лишить своих односельчан хорошего заработка.

— Э-э… — впервые за последние дни улыбнулся дед. — Похоже, что она хотела иметь не только приказчика. Видал, как она на тебя поглядывала?

— Оставьте, дедушка, — возмутился Ичиро. — Просто ей это выгодно. Любая фирма возьмет с неё дороже.

— Так-то оно так, — не унимался старик, — но и я ещё не слепой…

Ичиро встал и вышел на улицу. Над деревней сгустились сумерки, и только ближайшие дома ещё проступали темными силуэтами. Вечер был такой же теплый и синий, как и тогда, пять лет назад. Где его окликнула Намико? Вон там, у своей хибарки. А здесь он под утро прощался с ней, настаивал на немедленной свадьбе.

А она отказалась…

Мысль о жене вновь вызвала боль в сердце. Да, он стал уже постепенно привыкать, что её нет, что она не вернется, но всё ещё ходит сам не свой, невидимой стеной отгородившись от деда и сына… Так нельзя. Нельзя перекладывать свой груз на их плечи. Да и какие это плечи — детские и стариковские…

Выкурив сигарету, Ичиро вошел в дом. Дед продолжал молча сидеть за столом. Услышав шаги внука, он поднял на него выцветшие от старости глаза.

— Ты извини старика, — проговорил он смущенно. — Ведь я любил Намико, как родную дочь. Но её нет, а жить надо. И о Сэцуо следует подумать.

— Ладно, дедушка, — примирительно ответил Ичиро. — Не будем об этом говорить. Подумать только, Намико — и Рябая… Ты ведь тоже вырастил сыновей без жены?..

— Э-э, — снова заворчал дед. — Когда твоя бабка умерла, мои парни были уже большими. Да и служанки такой, как Тами, теперь нигде не найдешь. Хотя, — мягко закончил старик, — и вправду, какой из тебя помещик? И отец у тебя такой же. Коммунист. И где он этому научился?.. Ну, ты — понятно, ты был у русских.

— Сын Тарады тоже был у русских.

— Э, внучек, вороны везде черны, а змея не станет прямой, даже если её посадить в бамбуковую трубку. Лучше попьем чая, — уже мирно закончил дед.

В воскресенье, когда семья Эдано и Акисада готовились обедать, перед домом остановился человек в дорогом европейском костюме.

— Простите за беспокойство, — проговорил неизвестный, заглянув в комнату. — Могу я видеть господина Эдано Ичиро?

Ичиро поднялся и с недоумением посмотрел на гостя, лицо которого показалось ему удивительно знакомым.

— Здравствуйте, — еще раз поклонился тот. — Не узнаете?

Теперь Ичиро узнал его: это был бывший его командир капитан Уэда.

— Господин капитан! Мы рады вас видеть. Пожалуйста, проходите!.. Это мой командир, — пояснил Ичиро остальным.

— Да, — весело сказал Уэда, усаживаясь за стол, — мы вместе служили в Маньчжурии, были в плену у русских. Ваш сын, — обратился он к деду, — ах, простите, внук, — был отличным летчиком. И строителем стал хорошим. В этом я сегодня лишний раз убедился.

— Вот как? — удивился Ичиро, всматриваясь в лицо бывшего командира батальона пленных. Капитан располнел, дорогая одежда и обувь свидетельствовали, что он процветает.

«Чем он занимается? — подумал Ичиро. — Неужели тоже какой-нибудь «сокол с потухшим сердцем»?»

— Я ведь тоже строитель, — подал бывший капитан визитную карточку. — До армии был инженером, работал в небольшой фирме отца. Теперь я её глава. Госпожа Тарада обратилась к нам с предложением отстроить её усадьбу. Интересно, на каких условиях вы у неё работали?

Заметив, что Ичиро улыбнулся, Уэда откровенно рассмеялся и продолжал:

— Если не хотите, не говорите. Я интересуюсь этим потому, что ваша артель невольно стала конкурентом нашей фирмы.

— Видите ли, — снова улыбнулся Ичиро, — наша артель явление нехарактерное. Нам очень дешево достались строительные материалы…

— Понимаю, — догадался опытный Уэда, — рядом авиабаза. Да… источник снабжения не постоянный.

Дед, расстроенный тем, что не может достойно угостить бывшего командира своего внука, порывался встать из-за стола, чтобы пойти купить чего-нибудь, но его остановил Уэда.

— Простите, Эдано-сан. Я знаю, что поставил вас в неудобное положение, явившись в ваш дом неожиданно. Я это предусмотрел, — закончил он, доставая из объемистого, портфеля плоскую бутылку виски и две банки консервов. — Не обижайтесь на меня, — продолжал он, — за то, что я преследую корыстные цели. Мне не только хотелось увидеть моего боевого соратника, но и кое-что выведать. Я, как говорят американцы, теперь настоящий бизнесмен.

Старик не знал, что такое бизнесмен, но с доводами гостя скрепя сердце согласился.

— Виски — серьезный напиток, дедушка, — постарался помочь старику Ичиро, — американский!

— Э, — успокоился дед. — Мы с тобой русскую водку пили — и то ничего!

— Правильно, Эдано-сан, — подхватил Уэда. — Никакое виски не может сравниться с русской водкой. Вы совершенно правы.

Дед быстро захмелел и, чтобы не наговорить чего-нибудь лишнего, ушел к правнуку. Вежливо откланявшись, удалился и Акисада. Оставшись вдвоем, гость и хозяин минуту помолчали. Потом заговорил Уэда:

— Я к вам зашел и по другому поводу. Есть деловое предложение — нам нужен свой представитель в этом районе. От каждой заключенной сделки моя фирма будет платить вам проценты. Как вы на это посмотрите? Или, может быть, согласитесь стать одним из постоянных служащих фирмы?

Ичиро задумался. Уэда был довольно мягким по сравнению с другими офицерами человеком. Он хорошо, руководил трудовым батальоном в России. Пленные сами тогда предложили его на этот пост. Но каким он стал теперь? Хозяин фирмы. Значит, капиталист, эксплуататор.

— Скажите, господин капитан, — начал он по привычке, но гость протестующе поднял руку. — Хорошо, Уэда-сан. А вы не боитесь, что я организую забастовку среди ваших рабочих?

— Вы коммунист? — быстро переспросил Уэда.

— Пока нет! — ответил Ичиро.

Уэда мгновение подумал, вертя в руках хаси, затем, отложив в сторону, спокойно сказал:

— Коммунист вы или нет — для меня не играет роли. Главное — вы умеете хорошо работать и знаете некоторые методы русских строителей, а это важнее всего.

Бывший капитан сам долил в чашечки остатки виски и залпом выпил. Вытерев губы бумажной салфеткой, он продолжал:

— А вообще… Я ведь и там, в плену, многим интересовался. Только не делился ни с кем. Признаю, что у русских более совершенная социальная система. Могу сказать больше — считаю императорскую систему анахронизмом в нынешний век технического прогресса. Признаюсь откровенно, я тоже в душе желаю мира, я против засилия американцев на нашей родине: оно оскорбительно для каждого японца, независимо от того, коммунист он или нет. Но я глубоко убежден — то, что удалось русским, пока невозможно в нашей стране. Во всяком случае, в ближайшие десятки лет, может быть, полвека. Так зачем же мне вмешиваться? Я ведь полвека не проживу. На нашу долю и так выпало немало, и… мне наплевать, кто виноват в этом. А что вы можете сделать сейчас? Ничего. От крика тысячи людей гора не пошатнется. Разве ваш крик сильнее пушек?.. Кстати, — оживился Уэда, доставая денежную купюру в десять иен, — один мой знакомый доказывает это очень образно. Вот смотрите, — протянул он деньги. — Видите линию зигзагов по краям? Это проволочное заграждение или решетка. Внутри птица, птица — наша родина. А вот по углам с птицы не спускают глаз две головы в касках — это оккупанты-американцы, и они, как часовые, удерживают птицу в клетке. Правда, остроумное толкование?

— Остроумное, — согласился Ичиро. — Но, например, русские сидели и не в такой клетке, а все же сами знаете, что произошло.

— Что русские! — прервал Ичиро гость. — Русские вырвались из клетки, как львы, они сломали её и остались львами. А нас, японцев, выпустили после войны из клетки, как баранов, ими мы и остались…

— Вы плохо думаете о своих соотечественниках, Уэда-сан.

— Я? Нет! Я люблю свою родину, считаю наш народ самым трудолюбивым, наших женщин самыми скромными и прекрасными, но, понимаете ли… А, оставим этот разговор. Это мои личные убеждения, и менять их я не собираюсь.

— Жаль, — искренне ответил Ичиро, — мне хотелось бы доказать вам обратное. Вы, занятый бизнесом, ещё многого не видите. Впрочем, извините, вы мой гость…

— Согласен, — Уэда, успокаиваясь, взял чашку с чаем. — Я впервые так разоткровенничался. Очевидно, потому, что у нас с вами много общего, связанного с прошлым. И вы с Савадой спасли жизнь моей семьи. Я его тоже с удовольствием взял бы на работу — прекрасный специалист. Кстати, где он?

— Вернулся на родину, но писем я пока не получал от него. Будет очень прискорбно, если с ним что-либо случилось. Поверьте, он замечательный человек.

— Я знаю, — поднялся гость. — Очень сожалею, что вы отказались стать моим представителем здесь.

— Я тоже, — поднялся и хозяин. — Но у меня к вам просьба. У меня есть знакомый инвалид, которого вы видели здесь. Он будет прекрасным агентом вашей фирмы. Ведь это он торговался с нашей помещицей относительно фундамента. Он честен, не подведет. Испытайте его, Уэда-сан.

— Согласен! Пусть напишет мне. Да и вы не потеряйте мою визитную карточку. Я всегда готов быть вам полезным. Если разыщется Савада-сан, сообщите ему мое предложение. Был рад встретиться с вами.

Ичиро проводил гостя и, вернувшись, крикнул:

— Эй, Акисада! Спишь, хромой воин?

Протирая глаза, появился инвалид.

— Ты что? Упился виски? — недовольно спросил он. — Сэцуо и дед уже спят, а ты кричишь.

— Чудак! — хлопнул его по плечу Ичиро. — Я тебе нашел работу. Отныне ты агент фирмы Уэды. Понял, деревянная нога?

Акисада растерялся. Он так страстно хотел иметь работу, так тяготился ролью иждивенца в семье Эдано, что чуть не прослезился и начал церемонно кланяться:

— Спасибо! Спасибо! Постараюсь оправдать рекомендацию!

— Ты совсем одурел! — рассмеялся Ичиро.

— Одурел. От радости! — покорно согласился инвалид.

* * *

Встреча с Уэдой взволновала Ичиро и отвлекла от тягостных мыслей, которые одолевали его после смерти Намико. «Нет, капитан неправ, — размышлял он. — Взять хотя бы нашу деревню. Как изменились люди за последний год! И так везде, во всех, даже самых глухих местах империи. «Выпустили из клетки, как баранов», — вспомнил он слова Уэды. — Нет, никто никого не выпускал. Наоборот, одну грубо сколоченную клетку заменили другой, с тонкой, но не менее прочной решеткой. Возле неё поставили чужих сторожей. Чтобы вырваться из новой клетки, надо бороться…».

Уже ложась спать, Ичиро вдруг ощутил, что забыл о чем-то важном, очень нужном. О чем же? Это подсознательно беспокоило его всё время после беседы с Уэдой. Как видно, дела у бывшего комбата идут недурно. Ишь как шикарно одет, да и пополнел изрядно. Ему хорошо проповедовать безразличие ко всем событиям в стране, оставлять все острые вопросы будущему поколению. Над ним не каплет. Впрочем, что от него можно было ожидать? Другие стали гораздо хуже, а этот по-своему честен. И пришел с добром, был откровенен, предложил работу ему и Саваде. Савада! Друг! Вот что, оказывается, мучило Ичиро сегодня. Как он мог забыть о своем верном друге? Почему? Сначала из-за счастья, а потом из-за горя? Завтра же надо непременно написать, разыскать…

Успокоившись, Ичиро заснул без сновидений.

2

Савада выглянул из люка моторного отсека. Развязав полотенце на шее, он вытер пот с лица и жадно вдохнул свежий морской воздух. После духоты и копоти там, внизу, голова немного кружилась, подступала легкая тошнота. Обрывистый берег, удаляясь к горизонту, стал узкой темновато-зеленой полосой, сливавшейся с морским простором.

Мотор ровно гудел, и механик присел на палубу, устало опустив плечи. Рыбацкий бот чуть покачивался на пологой длинной волне и неторопливо, как опытный бегун на марафонской дистанции, продолжал свой путь.

Савада ещё раз посмотрел в сторону берега. Он уже почти не различался — всё скрыла бескрайняя синева моря. Год назад механик ступил на землю своей родины, а сегодня вокруг него плещут беспокойные волны. И он даже рад, что рядом нет суши, ибо там, на этой суше, именуемой берегом Хоккайдо, остался год лишении, скитаний, унижения. Кто мог предполагать, что так получится?

Хоккайдо! Горы с белыми вершинами, мороз почти как в Маньчжурии, снег и слякоть зимой и березы, которые он раньше видел только в России, — правда, те были белее и стройнее. Он побывал во многих местах этого сурового острова: и на угольных шахтах Юбари, и в пыльном, грязном Саппоро, и в портах Отару и Хакодате. Но всюду люди жили трудно, голодно. Даже для такого умельца, как он, не нашлось дела.

Особенно резко он почувствовал это в шахтерском поселке Синюбари. В нём, как и в других окрестных селениях, властвовала компания «Хоккайдо Танко Кисен». Это было страшное царство, населенное людьми без улыбок и смеха, с глазами, полными горькой тоски и отчаяния.

Да и разве могло быть иначе, если шахтерские сердца денно и нощно гложут забота и страх. Забота о том, как бы прокормить семью, страх потерять работу. Казалось, даже к несчастным случаям на шахтах жители Синюбари относятся буднично-равнодушно и, вероятно, в душе радуются, если беда не коснулась никого из их близких. А над всем этим человеческим горем висит черное, угольное небо, кругом темнеют отвалы породы, возвышающиеся над пропыленными надшахтными постройками, длинными бараками и жалкими домишками.

А разве в Саппоро — главном городе Хоккайдо — было лучше? Конечно, в центре, где стоит красное здание генерал-губернатора, жить неплохо. Но это не для Савады и ему подобных. Центр города заполнен американскими военными с черными эмблемами лошадиной головы на рукавах мундиров. Говорят, это кавалерийская дивизия, хотя в ней нет ни одной лошади…

Саваде пришлось жить в землянке у реки Тиохорогава, за городским валом. Здесь обитают бедняки, у которых нет денег, чтобы платить налоги за жилье. Нет, и Саппоро не оправдал надежд механика; он снова подался на побережье. Сколько рыбацких селений пришлось ему обойти в поисках работы, перебиваясь случайными заработками…

Наконец удилось зацепиться в прибрежном поселке Номура, похожем на множество других, встретившихся на пути Савады. Помог случай. Холеный рыбопромышленник — амимото, как их здесь называют, — гроза всей деревни, узнав, что Савада опытный механик, подвел его к боту и сказал: «Если сумеешь отремонтировать мотор, возьму мотористом. Правда, кое-кто уже пытался это сделать, но ничего не получилось».

Амимото ничего не терял: бот был стар, и его давно следовало поставить на прикол, новый мотор покупать для него не имело смысла. Но попытка не пытка: если пришельцу удастся справиться с ремонтом, можно попробовать выпроводить эту развалину на рыбную ловлю.

Савада возился с мотором несколько дней, почти целиком перебрал его и в конце концов заставил работать. Появилась надежда отправиться на этой посудине в море, сколотить немного денег на проезд домой.

Безработные рыбаки, ютившиеся в длинном холодном бараке, с надеждой смотрели, как Савада возится с мотором, заискивали перед ним, хотя он ничего не решал. Но ведь ещё один бот, вышедший в море, — работа для нескольких. Механик знал их всех хорошо, вместе с ними спал на одних нарах. Правда, последнюю неделю он жил в лачуге старого Кодамы, коренного жителя деревушки. Старик был нищ, и у него умирал внук — молодой рыбак…

Немного освежившись, Савада достал бутылку и выпил теплой воды. Море показалось ему тоскливым и неприветливым, а скрип корпуса судна тревожным, ненадежным. Так рваться домой из плена — и для чего? Лучше бы ещё на год задержаться в России, чем торчать сейчас на этом кораблике, на котором согласились плыть только отчаявшиеся вроде него.

Воспоминание о русском плене вызвало в памяти образ Эдано. Где ты, друг? Счастлив ли? Как сложилась твоя жизнь, нашел ли ты своих близких? Удастся ли с тобой встретиться?.. Где там! Друг живет около Кобэ, далеко отсюда. Да что Эдано! Вот сам он вернется из плавания и, может быть, не увидит старого Кодаму с внуком, хотя будет в Номуре через несколько дней. Может и сам не вернуться. Вряд ли бот выдержит, если попадет в шторм.

Заметив недовольный взгляд сэндо, Савада юркнул в люк к мотору.

3

Ветер неотступно давил тугими ладонями на дощатую стенку хижины, словно стараясь прижать её к высокому обрыву. Холодные струйки просачивались в единственную комнатушку, остужая потертые циновки. Тусклый свет керосинового фонаря устал бороться со сгущающейся темнотой.

Старый Кодама плотнее запахнул куртку, подоткнул одеяло, укрывавшее внука, и придвинул к нему горшок с тлеющими углями — единственный очаг в лачуге.

— Может, кипятку согреть? — участливо спросил он…

— Нет, дедушка, не хочу, — чуть слышно прошелестели губы внука.

Старик посмотрел на его исхудавшее лицо, ещё раз пробежал руками вдоль одеяла и застыл, уставясь на тусклый огонек фонаря.

«Угасает мой род, угасает, еле теплится, как этот огонек», — горестно размышлял старик. Семья Кодамы испокон веков жила в этой рыбацкой деревушке, облик которой сложился много десятилетий назад, и время не изменило его. Сколоченные из досок домики, словно ракушки, нанизанные на нитку, тянулись вдоль крутого обрывистого берега. И, как ракушки, они похожи друг на друга: эти — чуть меньше, те — чуть больше. Только один дом выделялся из общей массы, словно богач с родовыми гербами на одежде среди рыбаков, одетых в просоленные куртки. Это дом Сибано, хозяина всей деревушки. Это ему принадлежат все лучшие рыболовецкие суда и сети, на него работают жители. Даже те, у кого есть свои лодки и рыбаки-сыновья: рыбу-то всё равно приходится продавать Сибано, а уж тот сам устанавливает цену. И ничего не поделаешь, так повелось из века в век. На деда и отца Сибано работали дед и отец Кодамы. Он и сам работал, пока были силы. Поработать на амимото успел и внук Эйдзи, который лежит теперь на циновке, укрытый одеялом.

В девятнадцать лет парень стал беспомощным и слабым, как старик, как камбала, наглотавшаяся воздуха. Не повезло парню. Он был ловцом на кавасаки Сибано, на том самом, мотор которого удалось починить их жильцу, механику Саваде. Полгода назад кавасаки попал в шторм — и Эйдзи здорово ушибло. Теперь он медленно угасает, и свеча его жизни становится всё короче и короче. Скоро она станет небольшим огарком, и тогда… Старый Кодама это твердо знает, ему так сказал два месяца назад врач из Сибецу. Тогда дед и внук с трудом добрались до этого городишка и, вручив господину доктору липкие от пота, тяжким трудом добытые иены, с тревогой и надеждой ждали ответа. Доктор попался старый и хороший. Ему не напрасно платили деньги. Не торопясь, он долго и внимательно выслушивал, мял и простукивал больного. Потом, выпроводив Эйдзи из приемной, сказал старику:

— Понимаете ли, уважаемый Кодама-сан, — это серьезный случай, очень серьезный. Да, весьма прискорбно, но это так. Поможет только операция, а для этого больного надо отвезти в Хакодатэ или Саппоро. Я дам вам адреса. К сожалению, операция дорогая, она будет стоить…

Когда Кодама услышал цену, в его глазах потемнело, таких денег в их роду никогда не видели.

— Искренне сожалею! — прощаясь, сказал врач.

* * *

Теперь Эйдзи умрет. Ну, где они могут взять денег? Кто им поможет? Мать Эйдзи работает на того же Сибано. У хитрого амимото ничего не пропадает. На окраине деревушки он построил фабрику удобрений — длинный деревянный сарай. Здесь от зари и до зари жены и дочери рыбаков перерабатывают рыбьи головы. Известно — женщина стоит дешевле, а работает столько же. Дыша зловонием, они выпаривают, потом высушивают рыбьи головы и, наконец, перетирают их в серый порошок. Удобрения нужны всем, после войны их не хватает, и ловкому Сибано рыбьи головы приносят большой доход.

В порыве горя мать Эйдзи как-то сказала:

— Я бы себя продала, чтобы спасти сына, но кому я такая нужна?

— Был бы у тебя муж умнее! — сердито ответил Кодама.

Старик не хочет и слышать имени покойного зятя. Тот после женитьбы стал слишком своенравным. Подумать только, отказался быть рыбаком и завербовался на поселение в Маньчжурию!.. Первые письма были хвастливыми — он получил землю, дом, лошадь. Но спустя два года весточки перестали поступать, вместо них прибыла дочь с маленьким внуком, которого старик ещё не видел. Зять же остался лежать в чужой, ещё более холодной, чем на Хоккайдо, земле. Лишь от дочери старик узнал правду. Им там действительно дали и землю и дом. Только сначала из деревни выгнали всех китайцев. Японцев-колонистов вооружили винтовками, чтобы защищать захваченное. В одной из перестрелок с бывшими хозяевами земли зять был убит. Да и остальные землей попользовались недолго — русские выгнали их, как захватчиков. Нет, чужое добро никогда впрок не пойдет. Это Кодама знал твердо. И если бы зять тогда его послушал, кто знает, как было бы… Ведь не всех на войне убивали. Вот на их деревню ни одна бомба не упала — боги миловали. И американцев в их деревне тоже не было. Только иногда по заливу Номуро скользнет серый силуэт военного корабля под их флагом.

«Кончается наш род, кончается», — снова горестно подумал старик. В море умер дед Кодамы, в море остались его отец, брат. Это судьба. Ведь судьба и тень следуют за человеком повсюду, и каждый настоящий рыбак должен быть готов к этому, у каждого свой удел. Но обидно, что он, Кодама, умрет на земле. А впрочем, не всё ли, равно. Что это за жизнь?.. Только вот внук, Эйдзи…

Море забрало всех в их роду. Оно ужасно в гневе. Штормы, тайфуны, страшная цунами — всё это знает Кодама. Он многое повидал. И льды в Охотском море, и пальмы на Гаваях, когда они отправлялись на лов тунца в теплые края. Море и теперь кормит его, но уже не так, как раньше, а как нищего — подаянием. Когда в отлив оно медленно отступает от берега, Кодама вместе с другими стариками, детьми и безработными роется в том, что оставляет море: водоросли, рачки, ракушки. При удаче он торопится домой, чтобы накормить Эйдзи, а тот просит рисового отвара. Да, полезней, чем рисовый отвар, на земле нет ничего. А теперь старый Кодама дошел до того, что может предложить внуку только кипяток. Когда поселился жилец, он хоть иногда подкармливал внука, делился последним. Но хороший человек Савада ушел в море…

Он ли, Кодама, не молит богов, чтобы они спасли Эйдзи? Каждый день посещает деревенский храм. Правда, храм небогатый — несколько пар столбов с перекладинами образуют ворота, за которыми навес для приношений богам. Проходя под воротами, Кодама старательно и громко хлопает в ладоши, оповещая богов о своём прибытии. Потом он страстно молит их вернуть здоровье внуку. Но, видно, и к богам молитва бедняка доходит позже других. Ни на земле, ни на небе бедному нет поддержки…

Старик очнулся от своих мыслей и нагнулся над внуком: тот спал, прикрыв глаза длинной, мосластой кистью руки. Дед осторожно встал, пошарил в кармане, достал щепотку табаку. Не спеша набил бамбуковую трубку, прикурил, приподняв закоптелый колпак фонаря, и вышел из дому. Ночь была густо-темной. Невидимое море грузно шумело тут же поблизости. Старик мог с точностью до сантиметра определить расстояние до уреза воды: так он узнавал время. По запаху мог найти, где вчера выгрузили сушиться морскую траву и где рыбаки разделывали для себя плоскотелую камбалу.

Кодама медленно прошел к морю, туда, где среди бесчисленных вытащенных на сушу суденышек стояла и его лодка, старая, видавшая виды посудина, — последнее, что у него осталось. Он хотел её продать амимото, но тот только усмехнулся и ответил, что для его кухни есть дрова получше, а такое просоленное старье и гореть не будет. Что правда, то правда. Это дерево уже не загорится, слишком много соли оно впитало. Старик нащупал в темноте нос лодки и ласково погладил шершавые доски. Потом сел на борт, отвернувшись от ветра…

Да, он уже почти смирился с неизбежным. «Так устроен мир, и ничего поделать нельзя. Так везде…»

Правда, некоторые утверждают, что так не везде. На новогодние праздники приезжал Нэгути. Парню повезло, он стал матросом на «Ниси-мару». Этот корабль ходит в русский порт Находка. Нэгутим рассказывал, что когда у них один матрос заболел аппендицитом, русские положили его в больницу, сделали операцию, вылечили — и всё бесплатно. Когда «Ниси-мару» пришел в следующий рейс, матрос был здоров и бодр, как дельфин. И всё бесплатно!

Ещё тогда Кодама подумал: «Как жаль, что Эйдзи не матрос на «Ниси-мару». Но всё же старик в эту историю до конца не поверил. Парень здорово оскорбился и клялся всеми богами.

И тут появился жилец, Савада. Оказывается, он был у русских в плену. Сколько он о них рассказал странного и удивительного! «Кто не работает, тот не ест». Разве это не удивительно? Выходит, амимото у русских умер бы с голоду. Разве это не странно? И русские действительно лечат бесплатно. Даже пленных лечили.

«Вот так, старик, — говорил Савада, — работал ты всю жизнь и у себя на родине не можешь вылечить внука. Он никому сейчас не нужен. А если бы он заболел в русском плену, поверь, русские оттащили бы его от порога смерти».

Механику Кодама поверил: человек в годах, отец семейства и, кажется, тоже уже дед. Но ведь то было в России, в плену. Не объявлять же ему, Кодаме, войну русским, чтобы сдаться в плен. Старик даже скупо улыбнулся при этой мысли.

Трубка погасла, и Кодама, тщательно выбив её, запрятал в карман. Затем он поднялся и пошел, шаркая ногами по гальке, к хижине. Уже ложась спать, беспокойно подумал: «Какая погода будет завтра?»

Утром старик хмуро, как уже о чём-то решенном, сказал собиравшейся на работу дочери:

— Сегодня вечером мы с Эйдзи, возможно, немного поплаваем, и если задержимся, не волнуйся.

— Что вы задумали? — встревоженно спросила дочь.

— Са! — досадливо поморщился старик. — Эйдзи будет полезнее подышать морским воздухом, чем лежать в такой копоти. Если море будет спокойно, доберемся до соседей. Я уже четыре года не видел старого друга. А гостей ведь угощают — пусть внук немножко полакомится.

— Это может повредить Эйдзи, отец.

— Я сказал! — категорически ответил старик и отвернулся.

Дочь покорно поклонилась и, вытирая набежавшие слезы, заторопилась на работу.

Посидев несколько минут, старик нахлобучил шапку и пошел к лодке. Он долго стоял, рассматривая каждую доску, словно видел их впервые. Выдержит, — говорил он сам себе, — непременно выдержит. Было бы слишком несправедливо, если б она не выдержала. Выходить надо вечером, чтобы морская охрана не задержала. Ну, а если задержит? А… с голого и семерым штанов не снять. Хуже не будет… Номуро для такой лодки — залив широкий. Это правда. Но разве его руки разучились держать весла? Сил у него маловато. Тоже правда. Но разве нет паруса, пусть латаного-перелатанного? Ему не в новогодних гонках участвовать. Лишь бы был попутный ветер! А он будет. Кому это и знать, как не старому рыбаку.

Куда плыть? Он тысячу раз там бывал до войны. Это в лесу можно заблудиться, а рыбаку в море?.. Только так, — окончательно решил старик, — только так!

Вернувшись в хижину, Кодама присел у постели Эйдзи.

— Сегодня мы с тобой немного поплаваем, внучек! — ласково проговорил он.

— Поплаваем? — удивился Эйдзи, и его бледные губы раздвинула чуть заметная улыбка. — Где?

— Э-э… — укоризненно покачал головой дед. — И это говоришь ты, рыбак, который полгода не был на воде? На море, конечно. Тебе свежий воздух будет полезнее, чем копоть фонаря, а если всё сложится хорошо, доберемся до соседей. Помнишь моего друга Киритани? Я его четыре года не видел. То-то обрадуется. А потом, поездка нас не разорит. Мы как большие богачи: можем делать всё, что хотим.

— Вы правы, дедушка, — немного оживился внук. — Для нас с вами — не убыток.

— Вот и хорошо.

Вечером, когда стемнело, дед, поддерживая внука, отвел его в лодку и помог улечься на дно — на заранее постеленные циновки, под которые бросил ворох сушеной морской травы.

— А почему мы отправляемся вечером? — вдруг заинтересовался Эйдзи.

— Чтобы люди не завидовали: у нас с тобой слишком красивые наряды.

— Вы стали шутить, дедушка? — устало сказал внук и закрыл глаза.

Кодама столкнул лодку, не торопясь вдел весла в уключины и сделал первый мерный гребок…

* * *

Смертельно уставший старик с нетерпением ждал рассвета. Он правильно оценил свои силы, ветер и парус тоже не подвели. Где-то рядом, в пределах видимости, должен быть остров, ставший снова русской землей. Ближе подходить было опасно, у берега много подводных камней. Старик терпеливо ждал, посасывая пустую трубку и борясь со сном. Постепенно его стало охватывать беспокойство, предчувствие беды. И он понял: ночью потеплело, и море окутал туман, густой, непроницаемый. То-то звезды сначала побледнели, как перед рассветом, а потом быстро погасли.

«Плохо, — подумал Кодама, — очень плохо. Туман может задержаться на несколько дней, и лодку снесет далеко, через весь пролив. Если так случится, значит, род Кодамы угаснет немного раньше. Только и всего», — закончил он свои горькие размышления.

Вскоре проснулся внук, и старик заботливо склонился над ним.

— Где мы, дедушка?

— В море, внучек.

— Я долго спал?

— Часа три.

— Прекрасно выспался, а есть как захотелось!.. Мы поплывем к твоему другу или домой?

— Конечно, к Киритани. А спал ты так, внучек, потому, что тебя укачивало море. Отдохни ещё.

Оба замолчали. Мысли Кодамы были горестными. Возможно, — думал старик, — они скоро умрут. И он не сказал Эйдзи, что сам, своими руками приблизил его смерть. О себе он не думал, с него хватит такой жизни. Дочь? Он, конечно, любит её по-своему, но без такой обузы, как они оба, ей будет легче. Один рот, не три…

— А почему мы стоим? — попытался поднять голову Эйдзи.

— Туман, внучек. Ты ведь рыбак и знаешь — в туман лучше отстояться.

— А… Вот мне говорили, дедушка, что американцы и в тумане видят, у них есть какие-то радары.

— А у русских они есть? — оживился дед.

— У русских? — В голосе внука послышалось удивление. — Не знаю, дедушка.

Время шло медленно, старик волновался всё больше и больше, скрывая это от внука. Туман! И море против них. Проклятие небу! Кодама ссутулился и закрыл лицо руками, не желая смотреть на крушение своей такой далекой, такой трудной и такой шаткой надежды. Последней надежды в жизни.

Прошел еще час, другой. Внук терпеливо лежал, не говоря ни слова. «Да, вот, оказывается, как, — пришла в голову деда новая мысль. — Всё-таки все Кодама закончат жизнь в море».

А море было такое ласковое, тихое. Оно чуть покачивало лодку, убаюкивая не только внука, но и деда. Нет, это не море виновато, море их не обидело, всю жизнь оно помогало им и даже сейчас старается утешить в последние часы. Это небо виновато, оно наслало туман. Это боги такие равнодушные к страданиям бедных людей, они очень жестоки, эти боги, как амимото Сибано. Он ли их не молил, не обращался к ним за помощью? «Видно, для бедняка нет справедливости ни на земле, ни на небе», — думал старый рыбак и еще крепче сжимал руками голову.

— Дедушка! — прервал его раздумья голос внука. — Ты слышишь?

— Что? — отнял руки от лица старик.

Далеко в море рокотал мотор. Туман приподнялся над водой, его длинная бахрома утончалась, светлела, становилась всё выше.

— Какой-то корабль! — радостно проговорил Эйдзи, приподнимаясь над бортом.

Кодама внимательно всмотрелся, напрягая свои по-стариковски дальнозоркие глаза: вдали вырастал серый корпус пограничного катера с красным флагом на корме.

— Это, это, — голос деда задрожал, — это жизнь нашего рода, внучек!..

4

«Ирука-мару» возвращался в Номуру полный рыбы. Три дня экипаж болтался в море, но им все же повезло. Саваде казалось, что даже мотор работает ровнее и как-то охотнее, хотя, конечно, не в пятьдесят сил, которые он имел, когда был новым. Все шесть человек команды чувствовали себя приподнято, да и какой рыбак не радуется улову. Правда, семь частей добычи достанется амимото Сибано, за пользование ботом, сетями, всем необходимым для рейса. Но так везде, и в этом отношении Сибано не хуже других. Да и в самой команде не все получат равную долю. Больше причитается сэндо, чуть поменьше боцману, еще меньше ему, мотористу, а то, что останется, — трем остальным. Так тоже везде, по всему Хоккайдо. Но эти трое, которые получат меньше всех, тоже рады — иначе ведь они не имели бы ничего. Да и рыбаки они ещёсовсем неопытные — пришельцы, ищущие работу, каких немало скитается по побережью.

А в доме Кодамы Саваду встретила плачущая дочь старика. Она рассказала об исчезновении отца и больного сына. Механик попытался успокоить её, говорил, что в тумане их могло отнести далеко и они в конце концов доберутся до дома. Только этой надеждой она и жила.

Ближе всех из рыбаков «Ирука-мару» Савада сошелся с Оямой, с ним рядом он спал на нарах барака и замолвил за него словечко, когда амимото комплектовал команду. Ояма был низкорослый, вся его тщедушная фигура свидетельствовала о слабосилии. Да еще постоянный кашель. Амимото взял его на пробу, а потом просто забыл о нём.

Ояма, подобно механику, перебрался на Хоккайдо в поисках работы. Раньше он жил в Кёто. На окраине этой древней столицы Японии, славящейся на весь мир старинными храмами и памятниками, целый район из века в век занимали ткачи, мастера шелкоткачества, известного под названием «нисидзин». Они изготовляли роскошные одежды с причудливыми изображениями птиц, сложными орнаментами, родовыми гербами. В этих одеждах щеголяла придворная знать, все те высокородные, кого носили в роскошных паланкинах, кто разъезжал в сверкающих автомобилях.

— Вот все удивляются, Савада-сан, — монотонным голосом рассказывал Ояма, — что я такой щуплый и слабый, как травинка, выросшая в темноте. Так откуда же мне было взять силу? Вы знаете, как мы жили? В нашем домишке всего одна комната. Посередине стоит станок. Есть такие деревянные, «Джакаро Тебата». Я к нему был приставлен с семи лет. Сначала заправлял челноки, помогая отцу. С четырнадцати лет сел за станок сам. С утра до ночи он не умолкал ни на минуту. Отца сменяла мать, мать — я. У станка ели, у станка спали. Отец тоже кашлял кровью — это беда всех ткачей. Потом ослеп — это тоже часто случается с нашим братом. Так откуда же сила? Её забирал «Джакаро Тебата»… У нас тоже был хозяин, вроде здешнего амимото. Он давал нам шелк, нитки, а платил, сколько захочет. Мы всегда были у него в долгу…

— А почему же вы уехали, Ояма-сан? Не выдержали?

— Что вы, почтенный, я человек несмелый, сам бы никуда не поехал, но жить стало совсем плохо. Амеко завезли свои товары, и мода пошла другая, американская. Говорят, — понизил голос Ояма, — даже во дворце его величества теперь ходят в европейской одежде. Подумать только! Ну, хозяин и отказал нам, говорит, нет покупателей, а в убыток он торговать не хочет.

— Да… — посочувствовал механик. — У каждого своё горе.

— Я не жалуюсь, Савада-сан. Спасибо вам за помощь. Теперь я работаю на свежем воздухе. Может, и кашель пройдет? — с надеждой спросил он.

— Будем спать, — не ответил на его вопрос Савада. — Завтра рано в море, сэндо не любит, когда мы приходим позже, чем он.

Лежа на жесткой циновке, Савада перебирал в памяти свою недолгую рыбацкую одиссею. Пока ему везло: устроился на работу, рыба идет неплохо, ещё два-три рейса — и он сможет уехать домой. Хватит рисковать каждый день: любой шторм шутя утопит развалюху, на которой они плавают.

Самый опытный среди команды — сэндо — потомственный рыбак. Говорят, он знал лучшие времена, имел шхуну. Её реквизировали в войну, и сэндо, гордившийся независимостью от амимото Сибано, стал его покорным рабом. Именно рабом, иначе не назовешь. Но сэндо — рыбак отменный. Если бы не он, они никогда не поймали бы столько рыбы. На судне сэндо — хозяин, повелитель, не терпящий даже намека на возражение. Боцман — равнодушный ко всему человек — пропивает на берегу всё, что заработал. Остальные два матроса — безгласные, покорные существа. «Загнанная мышь отваживается кусать кошку», но к ним эта пословица неприменима. А он сам? Разве он не смирился? Да, смирился. Ну, а что он может сделать? Для всех он здесь пришелец, которому повезло занять место, предназначенное другому — тому, кто всю жизнь отдал морю. Нет, ещё два-три рейса, и надо подаваться домой… Он даже написал жене, что через неделю-другую приедет. В последний раз «Ирука-мару» так трепало штормом, что они уже отчаялись увидеть землю. Но боги оказались милостивыми и не допустили гибели рыбаков. И вот уже три дня команда лихорадочно конопатила, ремонтировала свою посудину. Работали, не жалея сил: пока они на берегу, им ничего не заплатят.

Господин амимото Сибано лично осмотрел «Ирука-мару» после ремонта и сделал вывод, что судно ещё в хорошем состоянии и команда до конца сезона сможет неплохо заработать на его доброте и благосклонности.

* * *

Но амимото Сибано кривил душой. Неделю назад он по делам ездил в Саппоро и, как обычно, вечером отправился в ресторан «Мангэцу» — «Полная луна». Этот ресторан нравился Сибано по многим причинам. Цены там были высокие, и поэтому клиенты из низов его не посещали. Ресторан был уютный, в старом добром духе, в нем редко появлялись американцы. Это тоже поднимало в его глазах Сибано. Амимото не против оккупации вообще, — это дело правительства, — но иметь дело с подвыпившим амеко и нарваться на скандал — кому приятно? Господин амимото даже на коротких расстояниях предпочитал пользоваться такси — центр города буквально кишел американскими военными, как гнилое дерево червями. Наконец, в ресторане «Мангэцу» были такие гейши! Особенно одна из них, упитанная, с нежной, гладкой кожей, с лицом, как полная луна. Сибано специально днем звонил в ресторан и заказывал её на вечер. Для своих удовольствий амимото не жалел денег. Он вынужден жить в такой паршивой деревушке и в Саппоро бывает реже, чем ему хочется. А деньги… Он, например, не рассчитывал в этом сезоне на «Ирука-мару», а старая развалина дала доход больший, чем другие.

Господин Сибано сидел в отдельном номере, обставленном в традиционном японском стиле, вышколенная прислуга бесшумно подавала на низкий столик закуски, редкие и дорогие яства, подогретое сакэ в глиняном кувшинчике.

Вот-вот должна была появиться «полная луна», которая специально принимала ванну, прежде чем явиться к такому почтенному клиенту.

Раздался легкий стук. Расчувствовавшийся господин амимото промурлыкал: «Войдите», но за раздвинувшейся стенкой вместо девушки стоял улыбающийся незнакомец в золотых очках.

— Простите за вторжение, — учтиво извинился он, — господин Сибано из Номуры?

— Да. Это я.

— Ещё раз простите, — поклонился с самой любезной улыбкой незнакомец. — У меня короткий, но очень важный деловой разговор. Я вас отвлеку ненадолго. Еда на вашем столе ещё не успеет остыть, всё улажено.

— Пожалуйста, — заинтересовался удивленный амимото. — «Тут, кажется, действительно пахнет важным делом, хозяева ресторана не любят, когда нарушают покой их гостей», — подумал он. — Как ваше достойное имя?

— Называйте меня Коги, Коги-сан.

— Я весь внимание, Коги-сан.

— Мы — те, кого я представляю, — знаем, что ваши дела, Сибано-сан, идут хорошо, хотя, возможно, и не так, как вам бы хотелось. И мы думаем, что для вас бизнес это бизнес. Во всяком случае, нам известно — вы человек современный, без предрассудков и не заражены разными сомнительными идеалистическими взглядами. Не так ли?

Сибано важно кивнул головой:

— Наш род всегда был верен его величеству, и я чту традиции рода.

— Прекрасно! — воскликнул собеседник. — Перейдем к делу… Сколько, по-вашему, стоит «Ирука-мару»?

— Са… — удивился Сибано и умолк, лихорадочно соображая. «Э, тут дело не простое, если им понадобился такой плавучий гроб». Подумав секунду, назвал сумму.

Господин в золотых очках улыбнулся и иронически произнес:

— Согласитесь, Сибано-сан, что за дрова и старую керосинку цена довольна высокая, но мы согласны, если… если эта посудина с её командой выполнит небольшое задание, совсем пустяковое… Ну, например, высадит одного человека на одном острове…

— У русских?

— Да! — твердо ответил Коги, и в его голосе послышались властные нотки. — Для вас это выгодно: мы оплачиваем вам стоимость старья, и, кроме того, «Ирука-мару» застрахована… Вы выигрываете вдвойне, поэтому не жадничайте. От вас требуется только одно — полная тайна, она и в ваших интересах. Кроме того, нужно соответственно подготовить сэндо… И учтите — вы не один амимото на побережье.

Сибано вспотел от волнения. «Упустить такое дело было бы безумием, только идиот может отказаться».

— О, я согласен, Коги-сан, полагаясь на вашу мудрость и великодушие. Такого верного человека, как сэндо на «Ирука-мару», не найти на всем Хоккайдо. И остальная команда — тигры…

— Нам не нужен этот зверинец, кроме одного рейса, да и то в один конец. Понятно?

— Со, со… — поспешил успокоить собеседника Сибано, подумав: «Тем лучше — получу страховку, а от сэндо можно будет отделаться одними обещаниями. Великолепно!» — Разрешите угостить вас сакэ, Коги-сан.

Коги задержал руку Сибано, готового налить сакэ:

— Сначала покончим с делом. Через десять дней к вам прибудет человек с моей визитной карточкой. Он зайдет ночью, а жить будет до отъезда, как все искатели работы. Вы его включите в команду, пункт высадки он скажет вам сам. Деньги можете получить хоть сейчас.

— Долларами? — осторожно спросил амимото.

— Это же не патриотично, Сибано-сан, вы отказываетесь от иен?

Сибано замахал руками:

— Что вы, что вы, уважаемый, именно патриотично, я создаю запас валюты в нашей стране.

— Только треть суммы, уважаемый патриот, и расписку вы мне дадите… сумма в ней будет несколько иной. Понимаете?

— О да, — обрадовался амимото. — Бизнес, понимаю.

Нагысав расписку на указанную сумму и глубоко запрятав в карман чеки, Сибано, не удержавшись, спросил:

— Простите за назойливость и нескромность. Зачем вам понадобился именно «Ирука-мару». У меня есть лучшие суда и…

Коги-сан сам протянул руку к кувшинчику с сакэ.

— Видите ли, «Ирука-мару», да будет вам известно, никогда погрчничной зоны русских не нарушал. Это корыто примелькалось русским, они к нему привыкли.

— Очень, очень мудро, — согласился амимото. — Я ещё раз прошу, останьтесь, будьте гостем, знакомство с вами так ценно для меня…

— Ещё больше для моего шефа, — рассмеялся Коги. — Согласен!

— Весьма благодарен. Здесь такие девушки! — закатил глаза амимото.

* * *

Сэндо долго колебался. Он давно потерял надежду выбраться в ряды тех, кто сам разгуливал по земле, но присваивал добытое другими в море. Однако сэндо знал, что русские строго охраняют свою границу. Слухи о задержанных русскими судах, которые нарушили территориальные воды, ходили по всему побережью. Сами же американцы виноваты в этом: сколько участков объявили запретными. Сэндо был хороший рыбак и прекрасно знал места, где водится рыба. Он ни с кем не делился своими секретами. Ведь, если все будут ловить много рыбы, за неё не много дадут. Но разве он один хорошо знает море?

— Я не понимаю твоих колебаний, — доказывал амимото, подливая сакэ в чашечку сэндо. — Когда у тебя будет ещё такая возможность? И ты должен ценить моё хорошее отношение к тебе. Оно может измениться. Занять место сэндо всегда найдутся охотники…

— Но, понимаете, Сибано-сан… — робко возражал сэндо.

— Не понимаю. Я же тебе объяснил, после возвращения «Ирука-мару» твой. Разве этого мало? Посудина не новая, и мотор староват, но пару лет ещё походит. И эти два года семь долей твои, а если и сам водить будешь, то больше. Любой на твоем месте благодарил бы меня до третьего колена.

— Спасибо. Но, уважаемый Сибано-сан, если русские… — продолжал колебаться сэндо.

— Ха! Что русские? Рыбу в их водах ты ловить не будешь. Надо только приблизиться к берегу, да и то не вплотную. Пассажир — пловец. А если даже задержат, весь груз — в воду и заявить: «Туман, мотор…», да мало ли что можно сказать.

— Я согласен! — решился наконец сэндо. У него в самом деле не было другого выхода, а потом — такая награда… О, он ещё поплавает на «Ирука-мару», скопит денег и купит другой подержанный бот, а там…

Сибано облегченно вздохнул. «Получишь ты «Ирука-мару» и владеть им будешь. Только на дне», — злорадно подумал он.

— Кого оставишь на берегу? — деловито спросил амимото.

— На берегу? Ояму. Какой из него рыбак, одна видимость, — уже спокойно ответил сэндо. — И компас бы надо заменить — врать стал.

— Вернешься — заменим, — согласился Сибано. — Я готов всегда покровительствовать хорошим и достойным людям. Сайонара!

* * *

Сэндо терзался сомнениями и надеждами. Приказ амимото строго держать язык за зубами и не говорить ни слова даже жене давил на него тяжелым предчувствием. Поэтому протест Савады привел его в ярость.

— Когда станешь достойным, чтобы тебе доверили судно, тогда и рот будешь открывать. Даже на вора десять лет надо учиться!

Савада тоже возмутился. «А дьявол с ним, с последним рейсом. На дорогу деньги есть Не из-за чего рисковать».

— Возможно, — сдерживая себя, ответил он. — Поговорка хорошая, но вором я не собираюсь быть. Если Ояма остается на берегу — я с ним!

Сэндо опешил. Лишиться накануне рейса хорошего моториста — это в его планы не входило. Конечно, замену можно найти, но к старому мотору надо привыкнуть, а у этого механика он тянул исправно. «Уступлю, — решил сэндо, — но, как только вернемся; в шею выгоню».

— Ладно, — буркнул он. — Пусть остается. Я ведь ради всех. Зачем нам такой слабосильный?

На берег был списан другой рыбак. Ояма снова кланялся и благодарил Саваду.

5

Команда «Ирука-мару» нервничала. Ремонт был закончен, а сэндо не торопился выходить в море и одного из них почему-то уволил. Уволенный жаловался амимото, но ничего не добился и снова занял место на нарах в бараке, поджидая счастливого случая.

Новый рыбак появился под вечер, а сэндо получил окончательный инструктаж у амимото. Из команды только боцман вызывал у сэндо некоторые опасения.

— Простите за беспокойство, уважаемый Сибано-сан, — пояснил он, — остальные в команде ослы. Я могу повести «Ирука-мару» куда вздумается, и они не поймут, где находятся. Но боцман…

— Ерунда. Я дам тебе пару бутылок виски, а пьяный он сядет черту на рога. Всё будет о'кей! — щегольнул амимото американским словечком.

На рассвете следующего дня «Ирука-мару» покинул стоянку. Новый рыбак не вылезал из кубрика. Накануне отплытия сэндо заявил, что на этот раз они отправятся ловить акаси-тай. О, красный окунь — вкуснейшая рыба! Кто из рыбаков его не знает! Это пища, достойная богов; говорят, что её подают к столу самого императора. Господин амимото получил очень хороший и выгодный заказ на акаситай, поэтому их сейчас другая рыба не должна интересовать. Каждый дурак понимает, что рисом торговать лучше и выгоднее, чем репой. И он, сэндо, знает заветные места, где всегда можно найти большой косяк красного окуня. Нужно только терпение.

Команда не возражала. Сэндо мог бы ничего не объяснять им и просто требовать повиновения. Только Саваду одолевало предчувствие какой-то беды. Он даже пожалел, что сэндо уступил ему в споре и, лишь вспоминая, как был благодарен Ояма, успокаивался… Он чувствовал — затевается что-то недоброе. Лов в запретных водах? Но разве только их сэндо знает излюбленные места акаситай? Если судно задержит морская охрана — это три месяца тюрьмы. Не меньше. И на такое дело сэндо взял нового матроса. А может быть, он его родственник или хороший знакомый?..

Мотор натужно пыхтел, наполняя отсек отработанным газом. Море было на удивление тихое, ласковое, безветренное. Словно и не оно трепало их жалкое судно в прошлый рейс, когда сердца рыбаков замирали от страха.

Глядя на солнечные блики, скачущие по гребням волн и струям вспоротой винтом воды, Савада подумал, что все его опасения напрасны. Успокоенный и умиротворенный, он закурил сигарету и следил, как дымок от нее уплывает за корму, в сторону далекого берега.

— Извините за беспокойство, Савада-сан!

Механик оглянулся. Сзади, нагнувшись к нему, стоял Ояма. Лицо бывшего ткача выражало явное беспокойство.

— Садись! Ты чем-то расстроен? Моря, что ли, боишься? Но оно сегодня совсем не страшное.

— Нет, Савада-сан, не боюсь. Море — это судьба, а человек от судьбы не уйдет. Да и последний раз я в море.

Вот как? — удивился механик. — Решил уйти?

— Что вы, что вы, — заторопился Ояма и, опасливо оглянувшись, продолжал: — Я работой дорожу… Но я случайно услышал, как сэндо сказал боцману, что, кроме него, заменит всю команду, когда вернемся.

— Понятно, — протянул Савада. — Вот мерзавец? На заводе это ему не удалось бы. Там профсоюз, товарищи, а здесь…

— Тише, пожалуйста, — попросил Ояма. — Я очень боюсь…

Бывший ткач еще что-то хотел сказать, но приступ кашля долго не давал ему проговорить ни слова. Отдышавшись, он вытер полотенцем рот и тихо прошептал:

— Опять кровь. Нет, Савада-сан, что меня уволят, я знал. Какой из меня матрос. Только благодаря вам… Скоро нигде работать не смогу, уходят силы. И море не помогло.

Ояма снова огляделся по сторонам. Сэндо стоял в рулевой рубке, на палубе никого не было. Люди в море редко отдыхают и дорожат каждой свободной минутой.

— Пошел бы ты отдохнуть, — участливо проговорил Савада. — Сон — лучший лекарь.

— Я все не о том говорю, Савада-сан, — опять перешел на шепот Ояма. — Вы знаете, кто новый матрос?.. Он из Кёто. Раньше большой начальник был — офицер кэмпейтай. Что ему надо на «Ирука-мару»? Как вы думаете?

Савада похолодел. Вот оно что! Вот откуда смутное беспокойство. Бывший офицер военной жандармерии. Матросом! Это его ждали, задерживая «Ирука-мару». Понятно, почему он не выходит из кубрика… Значит, везут шпиона к русским! Ничего другого предположить нельзя.

Механик сжал кулаки, — смятая сигарета обожгла пальцы. Он отшвырнул окурок и посмотрел на испуганного Ояму:

— Ты никому не говорил об этом?

— Что вы, что вы, уважаемый. Ведь вы знаете, я ни с кем не заговариваю первым. Только с вами…

— И молчи. Никому ни слова. Понял? А сейчас иди отдыхай и не трясись так. Сам себя выдашь.

— Спасибо, Савада-сан. Я буду молчать, — уверил Ояма и заторопился в кубрик.

«Что же предпринять?.. Испортить мотор, пока не ушли далеко? Какой-нибудь возвращающийся с лова бот возьмет «Ирука-мару» на буксир. И никто не подкопается: мотор-то старый. Пожалуй, так и надо сделать немедля!»

Савада приподнялся, готовый спуститься в люк моторного отсека, но тут же застыл на месте: нет, это не выход. Ну, вернутся они в порт, его, Саваду, выгонят, возьмут другого моториста или пересадят шпиона на другой бот и снова повезут… Время ещё есть, надо что-нибудь придумать.

К вечеру «Ирука-мару» доплелся до места, откуда на далеком горизонте еле-еле просматривались вершины гор, похожие на булавочные головки. Сэндо развернул судно против течения, которое довольно сильно сносило их в сторону суши, и приказал сбавить обороты мотора.

Угрюмый Савада вылез из люка на палубу и, вытирая руки тряпкой, подошел к боцману.

— Где мы сейчас?

Боцман посмотрел на него с презрением:

— Рыбак называется, — буркнул он. — Мы же здесь всё время ловили, только чуть подальше от острова, тогда гор не было видно.

— Простите за невежество, что это за остров? — как можно учтивее переспросил Савада.

— Тебе бы в земле ковыряться, а не плавать. Любой мальчишка из Номуры узнал бы. Там русские… Следи за мотором: здесь течение сильное; случись что — прямо к ним в лапы угодим.

— Слушаюсь, — Савада поспешно отошел от него и скрылся в люке.

Боцман смотрел на горы. «Эх, сколько рыбы можно было бы взять у тех берегов, — думал он. — Там всю войну не ловили… Но красного окуня тут сроду не было».

— Эй, боцман! — раздался голос сэндо. — Позови дохляка Ояму, пусть постоит на руле, а мы с тобой выпьем за удачу!

— Иду, иду! — подобострастно осклабился боцман. — Вы самый удачливый сэндо на всём Хоккайдо.

* * *

До полуночи «Ирука-мару» дрейфовал с погашенными сигнальными огнями. Сэндо только изредка подымался на палубу и снова скрывался в кубрике, где сидел разомлевший от выпитого сакэ боцман. Сэндо до тошноты надоели его подобострастные излияния, томило ожидание опасности. Утешало одно — к самому берегу приставать не придется. «Рыбак», фамилию которого он так и не узнал, доберется туда вплавь, что, конечно, облегчало задачу, но… сэндо трусил, хотя и сам себе не признался бы в этом. Он по-своему был храбрым человеком, не боялся ни штормов, ни других обычных в рыбацкой жизни опасностей, да и в войну служил в военном флоте. Но здесь, здесь дело другое…

Выйдя из кубрика, он сам встал за штурвал. Ояма, облегченно вздохнув, поплелся отдохнуть. Вскоре в рубку пришел «рыбак».

— Ну как, уважаемый? — спросил он.

— Пошли! — ответил сэндо, перекладывая руль. «Да помогут мне боги!» — молился он про себя.

— Надо приготовиться, — бросил незнакомец и вылез из рубки.

Сэндо чувствовал всей кожей, как «Ирука-мару» подбирается к той черте, которая отделяет территориальные воды русских от открытого моря. За этой чертой каждая миля, каждый пройденный метр грозили опасностью. Граница всё ближе, ближе, и наконец «Ирука-мару», словно вор, переполз эту незримую линию. Сэндо беспокойно вертел головой, но нигде не сверкал острый, как лезвие ножа, луч прожектора. Только там, в черноте ночи, где должен быть берег, мерцали далекие огоньки. Прошло ещё минут десять, полных напряжения и томительной тревоги. Внезапно, как винтовочные выстрелы, раздались взрывы выхлопных газов — и мотор умолк. «Ирука-мару» по инерции проскользил ещё некоторое расстояние и закачался на волнах, окончательно остановившись.

Сэндо бросился к моторному отсеку.

— Что у тебя там? — задыхаясь, спросил он сквозь крышку люка, не решаясь его распахнуть, чтобы не демаскировать «Ирука-мару». — Скорее заводи!

Свет в моторном отсеке погас, люк открылся — и в лицо сэндо ударила струя отработанного газа, пара и масла. На палубу вывалился Савада, жадно ловя ртом воздух.

— Что случилось, негодяй?

— Авария! — просипел механик.

— Авария? — опешил сэндо. — Немедленно почини, или тебя, каракатица, своими руками задушу!

«Ирука-мару» развернуло бортом к волне, и сэндо бросился в рубку. На палубе, послышался топот ног встревоженных матросов. Хмельной боцман, высунув голову из дверей кубрика, никак не мог понять, что происходит. В темноте слышалась ругань, крик сэндо, который чего-то требовал от Савады и от него, боцмана.

Около механика появилась щуплая фигура Оямы.

— Где «рыбак»? — прошептал Савада.

— Вот он, — тоже шепотом ответил Ояма, протянув еле различимую в темноте руку.

«Рыбак», проклиная сэндо и его злосчастное судно, стоял у борта, соображая, как ему поступить — решиться плыть или остаться.

— Столкни его! — приказал Савада.

Ояма нерешительно топтался на месте.

— Ну!

Тщедушный ткач, ступая на носках, крался к «рыбаку». Вот он оказался за его спиной и двумя руками резко толкнул. Над бортом мелькнули ноги и раздался приглушенный вопль.

— Человек за бортом! — закричал Савада.

— Боцман! Немедленно сигнальные огни! — одновременно заорал сэндо.

В тот же миг с моря ударил пронзительно яркий луч прожектора…

Пока советские пограничники вылавливали «рыбака», сам сэндо уже успел подписать протокол о задержании судна. Подписав его, он ещё раз заявил, что границу они нарушили из-за аварии мотора: снесло течением.

«Ирука-мару» так вспарывал носом воду, идя на туго натянутом буксире, как это не удавалось ему даже в дни молодости.

Яркий прожектор с пограничного катера освещал всю палубную надстройку. В рулевой рубке маячила бескозырка советского матроса, второй с автоматом стоял на корме.

Савада сидел, свесив ноги в люк, положив руку на плечо Оямы, которого тряс озноб.

— Не бойся, — уговаривал его Савада. — Русские разберутся, виноваты мы с тобой или нет. Могло быть и хуже, я это чувствую.

Механик достал из кармана махорку, которую успел выпросить у пограничников, и свернул огромную папиросу. С удовольствием затянувшись, он выдохнул огромное облако дыма.

Савада давно не пробовал русской махорки.

6

Сэндо продолжал упорно отмалчиваться. Сидя перед следователем — советским капитаном, он твердил одно и то же: да, границу нарушил, но только потому, что случилась авария с мотором. Он не браконьер. Советские пограничники знают, что он всегда ловил рыбу неподалеку, но никогда не пытался войти в чужие территориальные воды. Новый рыбак? Он его раньше не встречал. Мало ли кого пришлет на корабль всесильный амимото. Ведь он, сэндо, не хозяин «Ирука-мару». Это видно из документов. Его амимото? Господин Сибано из Номуры. Известен по всему восточному Хоккайдо. Давно ли знает остальных из команды? Только боцмана. Других — всего два месяца. Набрали из пришлых безработных.

Ответив на эти вопросы, сэндо замолчал, бросая настороженные взгляды на капитана. Его всё время мучила мысль: «Успел ли «рыбак» выбросить в море своё снаряжение? Что известно советскому офицеру?»

Но лицо капитана было невозмутимым, он спокойно задавал вопросы, внимательно выслушивал ответы. Сэндо приходилось встречаться с офицерами морской охраны у себя на родине, но те вели себя иначе. Поэтому спокойствие и вежливость советского пограничника пугали его.

— Ну что ж, — подытожил капитан. — На сегодня хватит. Мы ещё поговорим с вами. Уведите!

— Смотри-ка, ещё запирается, — удивленно проговорил лейтенант-переводчик. — Ведь вы же могли сразу его прижать, товарищ капитан!

— Мог бы, — усмехнулся тот. — А зачем? Выдавливать из него признания по капле? Он сам всё выложит. Пусть подумает. Поговорим с другими членами команды. Люди в ней разные, это и по документам видно.

Боцман, ответив на обычные вопросы, ничего не добавил к показаниям сэндо. Даже подробности аварии и задержания «Ирука-мару» он как следует не помнил.

— Как же так, вы же боцман? — удивился капитан.

Моряк опустил свою крупную узколобую голову, густая краска пробилась сквозь стойкий загар на лице.

— Простите, господин офицер. Ничего не помню… Я был пьян.

— Пьян? Боцман?!

— Меня угостил сэндо. Разве я посмел бы сам.

— И часто так случалось?

— Нет, господин офицер, первый раз. Я, признаться, люблю выпить — человек одинокий, но пью на суше. Если бы не сэндо…

Боцман поднял голову и вытянулся:

— Всё, господин офицер. Клянусь богами!

Савада волновался. Поверят ли ему? Как им доказать, что он друг?..

Сдерживая волнение, он ответил на первые вопросы: кто, откуда, сколько лет…

Вдруг капитан отложил бумаги в сторону и покачал головой:

— Такой опытный механик — и вдруг авария с мотором…

— Авария? — переспросил Савада. — Никакой аварии не было. Сам заглушил мотор и поджег тряпку с маслом.

— Зачем?

— Это длинный рассказ. Разрешите курить? Спасибо, у меня есть махорка.

Долго слушали капитан и лейтенант исповедь механика.

— О «рыбаке» подробнее знает Ояма, наш матрос, только очень боязливый он человек. Жизнь и нищета его замучили. Вам, наверное, это не понятно, — закончил он.

— Вы забыли русский язык, Савада-сан?

Савада смутился:

— Не совсем, господин капитан. Но я уже давно не говорил по-русски, да и знал его слабовато.

— В каком лагере вы находились? Кого помните из советских офицеров?

— Мы строили школу и дома под Хабаровском, Офицеров помню всех: майора Попова, капитана Гурова. Это такие люди, господин капитан!..

Следователь помолчал, перебирая бумаги на столе, потом поднял глаза на Саваду и чуть улыбнулся:

— А как поживает госпожа Кодама?

Савада опешил. Такого вопроса он не ожидал. Дочь старика Кодамы, которую он видел немногим более суток назад?.. И тут же мелькнула догадка:

— Скажите, пожалуйста, господин капитан, старик и внук у вас?

— Да!

— Поверьте, они не преступники, просто несчастные люди.

— Знаю. Да их и не в чем обвинить. На море был густой туман. Старик выбился из сил, внук болен. Так тоже бывает.

Глаза Савады затуманились, и он, не стесняясь, протер их кулаком:

— Простите за назойливость, но внук жив?

— Да. Операция прошла удачно, и мы скоро передадим их. Признайтесь, Савада-сан, ведь это вы говорили старику, что русские лечат бесплатно?

— Я? — по привычке переспросил Савада. — Да. Но ведь я сказал только правду. Умница старик! — не удержался он. — Никогда бы не подумал… Вот так старый Кодама!.. Ведь мы уже считали их покойниками.

Когда следователь и переводчик остались вдвоем, лейтенант возбужденно спросил:

— Как вы думаете, Николай Дмитриевич, таких, как этот механик, много в Японии?

Капитан поднялся из-за стола, подошел к окну, за которым распростерлась необъятная водная ширь. Там, за морским простором, находилась страна, откуда прибыли на «Ирука-мару» такие разные её жители.

— Не знаю, честно говоря, сколько их там, — ответил он. — Этого точно не знает и их правительство. Но я уверен — с каждым днем у нас становится всё больше друзей в Японии.

— Я ему как-то сразу поверил, интуитивно!

— Интуиция вещь неплохая, только полагаться на неё особенно нельзя. Саваде я тоже верю, но не мешает всё же запросить Хабаровск.

* * *

Сэндо и на втором допросе продолжал врать. Выслушав его ещё раз, следователь достал из тумбочки стола тяжелую коробку.

— Вот что, сэндо, — произнес он спокойно. — Отрицанием вы только ухудшаете свою участь. Учтите, только чистосердечное признание может вам помочь. В нашем распоряжении достаточно фактов и свидетельских показаний, изобличающих вас в намерении высадить шпиона на советский берег. Мне только интересно знать, что вам за это обещали. Тот же амимото Сибано? Или вы лично связаны с американской разведкой? Если нет, то вас подло обманули.

— Меня? Обманули? — облизал пересохшие губы сэндо.

— Да. Видите эту коробку? Она была у вас в кубрике. Ваш «рыбак» запрятал её там. Если бы вы его высадили, через сорок пять минут «Ирука-мару» пошел бы на дно вместе со всей командой. Ясно?

— Не может быть.

— Почему же? Подойдите к столу, — открыл крышку коробки капитан. — Как видите, устройство несложное.

Сэндо посерел и обмяк.

— Мерзавцы! — прохрипел он. — Я всё расскажу, господин капитан…

Когда в кабинет ввели «рыбака», следователь со скучающим видом выслушал его, а потом спокойно проговорил:

— Не будем терять напрасно время, Кубоми!

Услышав свою фамилию, Кубоми вздрогнул и с ужасом посмотрел на офицера.

— Да, вы господин Кубоми, — сухо продолжал капитан. — Мне можете ничего не говорить, я сам скажу за вас. Правда, не буду вдаваться в детали вашей биографии. Начну с главного. В годы войны вы были офицером военной жандармерии в Кёто. Жили неплохо. Такая власть в руках. Затем в Кёто была доставлена группа английских военнопленных из Сингапура. Надо же было показать населению поверженного противника. Военнопленных поручили вам. Вашими заботами семь человек из них отправлены к праотцам. Троих вы убили лично, а над одним совершили «киматори». Так, кажется, называли древние самураи этот изуверский обычай, когда побежденному противнику вспарывали живот и ели его сырую печень, чтобы обрести ещё большую силу и храбрость. Но, увы, печень англичанина не придала вам храбрости. Когда Япония потерпела поражение, вы не последовали другому обычаю древних самураев — не сделали себе харакири, а попросту скрылись, так как были включены англичанами в список военных преступников. Американцы вас разыскали, но решили не выдавать союзникам, а использовать в своих целях — ведь вы были в их власти. Опять же, самурай капитулировал и стал американским шпионом. Не так ли? Ещё скажу, что наш суд учитывает чистосердечное признание. Будете говорить?

— Буду, господин капитан…

* * *

— Ну, дело сделано, — устало потянулся капитан. — Всё поставлено на свои места. Не так ли, Виктор?

— Да, Николай Дмитриевич, — никаких белых пятен. Всё здорово прошло.

— Да, Виктор, неплохо, — задумчиво продолжал капитан. — Жалею только об одном — не попал в наши руки кровосос Сибано. Хотел бы я видеть его под конвоем.

— Ну, это не в нашей власти, Николай Дмитриевич.

— В том-то и дело. Ведь он, подлец, всё равно не в накладе. Если даже американцы потребуют с него деньги назад, что маловероятно, он получит страховку за «Ирука-мару». Даже злость берет.

— А что мы можем сделать?

— Да есть у меня одна мысль, — оживился капитан. — Этот «Ирука-мару» — рухлядь, никому не нужен. И вот представляешь, господин Сибано уже получил страховку, довольно потирает руки, а у берега Номуры появляется «Ирука-мару» с людьми, которые расскажут всем, как амимото торговал их жизнями. Скандал! Да ещё какой! И тут за него берется страховая компания. Там тоже зубастые акулы сидят — никого не щадят. Ну как?

— Это было бы здорово, Николай Дмитриевич. Просто замечательно!

— И я так думаю. Ну, сэндо и «рыбак» своё получат, остальных отпустят, это ясно. В команду можно добавить Кодаму с внуком, старик поведет «Ирука-мару» не хуже сэндо. Как, лейтенант, толкнемся в верха с этой идеей?

— Непременно!

Амимото Сибано был действительно доволен. Страховую сумму он с трудом, но успел получить. Боги вняли его молитвам. После сытного обеда Сибано развалился на мягкой подушке и лениво поглядывал через раздвинутую стенку дома на спокойное и темно-синее в эту пору море. Вот на горизонте показался какой-то бот, направляясь к Номуре. «Кому из сэндо сегодня повезло, что так рано возвращается? — подумал амимото. — А впрочем, кто бы это ни был, повезло мне: он торопится сдать мои семь долей улова».

Бот приблизился — и амимото что-то показалось в нем странным. Не выдержав, он приподнялся, всматриваясь в суденышко, и судорожно проглотил слюну. «Не может быть!.. «Ирука-мару»? Не может быть!»

Сняв кимоно, амимото стал лихорадочно надевать костюм. «Мне срочно надо в Саппоро!» — крикнул он удивленной жене и ринулся из дома.

Господин Сибано был человеком неглупым. Он знал: первые минуты гнева — самые страшные.

 

Глава пятая

1

Придя на работу, Эдано Ичиро увидел около грузовой машины, которую он обслуживал, нового грузчика. Рядом с ним стоял Оданака:

— Знакомься, это наш новый товарищ!

Эдано внимательнее взглянул на незнакомца. Это был худой, сутулый человек лет сорока. Лицо его, кроме усталости, ничего не выражало.

— Умэсита! — представился он, поклонившись. — Умэсита Харунори.

— Товарища Умэситу, — пояснил Оданака, — прислали из префектурного комитета и просили устроить на работу. Сержант, который тогда дал мотоцикл, чтобы съездить за врачом, помог нам и в этом деле. Вечером поговорим подробнее.

Целый день Эдано с любопытством присматривался и прислушивался к новому товарищу, но тот был удивительно молчалив, сам не спрашивал ни о чем, а на вопросы Эдано и других грузчиков отвечал коротко, односложно: «да», «нет».

Вечером в той самой комнате харчевни, где готовилась операция «Молодой месяц», собрались Оданака, Эдано и Умэсита.

— Я, — начал Оданака, — пригласил тебя, Эдано, потому, что ты готовишься в партию, и мы, трое, составим первую ячейку в этих местах. Товарищ Умэсита — член партии, у него есть опыт, и он поможет нам.

— Спасибо за столь высокое мнение обо мне, — медленно начал Умэсита и сжал сухие, жилистые руки, положив их на стол. — Только опыта у меня мало. Я сам ещё кое-что недопонимаю.

Заметив недоуменные взгляды собеседников, он скупо улыбнулся:

— Да, недопонимаю. Я тоже жил в деревне, южнее Кобэ. У нас три помещика. Коммунистом я там был единственным. Очень хотелось что-то сделать… Правда, большого уважения к себе со стороны соседей я не замечал. Отец мой был арендатором, а я просто батраком. Ну, а в деревне сами знаете, кого уважают: есть у тебя земля — тебе почет и слава. В войну был матросом, два раза тонул…

Разжав руки, он нервно потерь ладонь о ладонь:

— Извините, я несколько отвлекся… Нет ли сигареты?

— Пожалуйста, — протянул пачку Оданака. — Ну, а что же дальше, товарищ?

Умэсита торопливо закурил и так же медленно продолжал:

— Вернулся после войны в деревню, отца уже не было. Потом пошли слухи о земельной реформе. Знаете, как её ждали?.. Я — в партийный комитет: как быть, что делать? Там мне сказали: земля должна перейти к крестьянам бесплатно, её нужно отбирать у помещиков и распределять среди бедняков. Мысль-то правильная, но как это сделать? Реформу проводят власти, за ними — сила. Ну, вернулся я домой, начал говорить всем: «Не покупайте землю, вам должны её дать бесплатно». Никто меня, конечно, не послушал. Погорел я на этой агитации. Арендаторы хотели купить землю на любых условиях, залезали в долги до третьего колена. А я остался один. Потом ещё неудача. Тот же товарищ сказал мне, что надо бороться за выявление скрытых земель, тогда, мол, борьба в деревне усилится.

— Скрытых земель? — переспросил Ичиро.

— Да. Многие имеют земли чуть больше, чем значится по учетным книгам. Сами понимаете, налоги, обязательные поставки — ну, каждый и хитрит…

— А при чем здесь, товарищ, — снова перебил рассказчика Эдано, — скрытые земли?

— Мне говорили, что после реформы в деревне стали заправлять кулаки. Скрытых земель, конечно, больше всего у них, ну и у простых крестьян есть немножко. Кулаки это знают и держат остальных в руках. Поэтому, дескать, надо выявить скрытые земли у тех и у других, и тогда у мироедов будет меньше власти.

Умэсита помолчал, словно вспоминая пережитое, осторожно стряхнул пепел:

— Я, признаться, засомневался. Как же так, думаю, власти тоже этого хотят, и мы, коммунисты, должны им помогать. Ну, мне показали книжку Ито Рицу, в ней действительно написано — надо выявлять скрытые земли, и это, мол, создаст условия для кооперирования деревни. Указание есть указание. Вернулся я к себе, снова начал агитацию и снова потерпел неудачу. Да ещё какую! Скажите, кто добровольно захочет больше платить налогов, больше отдавать риса? А я продолжал долбить своё. Да… Мне и сказали, что если не уберусь из деревни, то будет плохо. И кто сказал? Не кулаки, а свои… Пришлось уехать… Долго искал, куда руки приложить, потом вот, спасибо, в комитете помогли, направили к вам…

— Са… — протянул удивленный Оданака. — Даже не верится.

— Мне тоже не верилось, — устало проговорил Умэсита. Было видно, что воспоминания ему тягостны. — Теперь всё понятно. Позднее руководство осудило это как левацкий загиб отрыв от масс.

— Отрыв от масс… — задумчиво повторил Оданака. — А ведь правильно, оторвались. Вот мы, например, что сделали? Работаем на базе, но живем-то в деревне. Мне уже приходилось слышать, что после земельной реформы крестьянские союзы не нужны: не за что бороться. Кто такие слухи распространяет? Помещики, кулаки… Сколько разных кооперативов появилось! И по выращиванию свиней, и по продаже молока, и многие другие. А кто в них наживается? Опять же — помещики и кулаки. Они же и крестьянами руководят. А молодежь? Тебе бы, Эдано, заняться этим делом, за тобой бы все молодые пошли.

— Староват я для молодежи, Оданака-сан.

— Молодежь впечатлительна. Тебе легче подойти к ней, чем другим. К тому же ореол камикадзе… Романтично. Не отмахивайся, мы должны всё учитывать. Не падайте духом, товарищ, — обратился Оданака к Умэсите. — Завтра приезжает представитель Центрального совета профсоюза рабочих, обслуживающих оккупационные войска. Наша база, оказывается, единственная, где нет профсоюза. Напрасно мы медлили, сколько времени потеряли.

* * *

Представитель Центрального совета, вежливый человек с интеллигентным лицом, говорил тихо, внушительно, как и подобает представителю столь высокого органа.

Собрав инициативную группу, он лично со всеми познакомился, внимательно расспросив каждого о его жизни и работе. Потом произнес короткую речь:

— То, что на этой базе нет до сих пор отделения нашего профсоюза, недоразумение, в котором повинны мы. Профсоюзу приходится работать в трудных условиях. Отдел труда штаба оккупационных войск весьма близко к сердцу принимает каждую забастовку. Недавно генерал Макартур направил правительству директиву, в которой потребовал лишить права на забастовки рабочих и служащих государственных и общественных учреждений. А ведь их союз насчитывает более двух с половиной миллионов человек. Понимаете, уважаемые? Правительство уже издало указ, в котором удовлетворило требование американского командующего. Оно заявило. «Письмо Макартура стоит выше всех законов».

Он помолчал, поправил галстук и так же тихо продолжал:

— Поэтому сами понимаете, что нашему профсоюзу приходится действовать в особых и чрезвычайно сложных условиях. Создание отделения на вашей базе, как я полагаю, не встретит возражений у командования, но мы должны быть гибкими и предусмотрительными. Какое мнение у вас о составе комитета?

Речь эта не вызвала энтузиазма у собравшихся, но и возражать ему никто не стал. В состав комитета первыми были выдвинуты Оданака, Сатоки и Эдано. Представитель аккуратно записал фамилии, потом несколько минут изучал список.

— Я убежден, что собравшиеся здесь наметили в комитет наиболее достойнейших из вас… Но… — замялся он, — я вижу среди них Оданаку-сана. Я отношусь с полным почтением к Оданаке-сану, но уважаемый кандидат состоит в коммунистической партии. Поймите меня правильно, лично я не считаю это достаточным поводом для отвода кандидатуры, хотя американское командование весьма недоброжелательно относится к коммунистам и могут возникнуть непредвиденные трудности.

Заметив, что собравшиеся заволновались, представитель чуть повысил голос.

— Повторяю — я отношусь с уважением к Оданаке-сану и его убеждениям. Позже, когда отделение союза будет создано, вы, если захотите, сможете избрать его советником комитета, хотя, повторяю, это вряд ли понравится командованию. Согласны?

Посовещавшись, рабочие согласились с этим мнением.

* * *

Представитель Центрального совета профсоюза оказался прав: известие о создании отделения профсоюза на базе не обрадовало, но и не огорчило полковника Дайна. Он даже самодовольно усмехнулся, когда представитель вежливо пояснил, что эта база — единственная, где ещё нет профсоюза.

— Пожалуйста, — небрежно заявил Дайн, — я не возражаю Мы, американцы, сторонники демократии, так как представляем самую демократическую страну мира. Но, — в голосе полковника послышались металлические нотки, — надеюсь, что в составе руководства профсоюза не окажется подрывных элементов. Этого требует безопасность вверенной мне базы, а также интересы вашей же страны.

— Конечно, господин полковник, — поспешил успокоить Дайна представитель. — Деятельность профсоюза будет регламентироваться соглашением между нашим Центральным советом и командованием американских оккупационных войск.

Вежливо поклонившись, он вышел из кабинета. Дайн снял телефонную трубку и позвонил контрразведчику:

— Тут у меня был тип из профсоюза, он создает у нас отделение. Проверьте, нет ли в составе комитета красных.

— Слушаюсь, сэр!

Положив трубку, полковник усмехнулся, вспомнив слова профсоюзника: «Ваша база — единственная, где ещё нет профсоюза». Как он об этом не подумал раньше? Но всё равно можно будет похвастать перед коллегами на первом же совещании в штабе. Пусть знают, что к нему, Дайну, профсоюзники решили обратиться только в последнюю очередь. А почему? Потому что знают: полковник Дайн не какая-нибудь мямля из тех, кто надел армейские штаны только в войну или, чего хуже, оказался в армии после того, как прозвучал последний выстрел.

* * *

Вечером, ложась спать, Эдано Ичиро долго размышлял. Собрание и выборы в комитет, в составе которого он оказался, оставили неприятный осадок. Не так всё он себе представлял. Он готовил себя к борьбе, а что вышло? Ему вспомнились слова бывшего капитана, а ныне бизнесмена Уэды: «Нас выпустили из клетки, как баранов». Всё получилось так, словно человек готовился поднять тяжелый, непомерный груз, а ему подложили пузырь, окрашенный под металл.

Дома тоже не всё шло нормально. Дед и сын в последнее время как-то отдалились от него. А ведь они самые близкие для него люди, его родная кровь… Надо учиться у товарищей. Но даже Оданака не стал таким близким, как Савада. А отец? Наверное, очень занят: от него пришло только одно письмо, в котором он сокрушался, что не сможет прибыть на похороны Намико. Значит, действительно не мог — отцу Ичиро верил беспредельно. А Савада? Почему он не ответил?..

Утром дед, Сэцуо и Акисада почувствовали, что в Ичиро наконец-то произошла долгожданная перемена.

— Вот что, дедушка, — категорически заявил он. — Хватит тебе возиться с кухней. Подбери служанку по своему вкусу.

— Правильно, внучек, — согласился дед, — стар я стал, но, может быть, тебе надо подумать о новой хозяйке? Ты молодой, да и Сэцуо нужна материнская ласка.

— А что? — подмигнул Акисада. — У меня такие красавицы на примете есть, в Токио таких не найдешь, да что там в Токио, даже в Кёто, а Кёто всегда славился красавицами. Эх, будь у меня вторая нога, я бы теперь…

Легкая тень пробежала по лицу Ичиро:

— Нет, дедушка, о хозяйке думать ещё рано… Ты же меня вырастил сам.

— Я, я… — В голосе старика послышались ворчливые нотки. — Я уже тогда был стар. А ты молодой, много занимаешься тем, чем не надо. Молодежь не уважает законы предков. Вот и Намико. Все же знают, что беременным женщинам нельзя смотреть на пожар, а она побежала тогда в усадьбу Тарады. И в храм к богине Коннон не ходила. Ни одна беременная не позволила бы себе такого.

Ичиро, чтобы прекратить неприятный разговор, спросил Акисаду:

— Красавицы красавицами, а чем ты ещё можешь похвастать, одноногий козел?

— Я? Вот прочитай! — самодовольно улыбнулся Акисада, подавая визитную карточку.

Ичиро с удивлением прочитал:

«Акисада Нориясу — заместитель заведующего договорным отделом строительной флрмы «Уэда и К°», Кобэ…»

— Ты стал заместителем заведующего?..

Акисада рассмеялся:

— Да где там. Я сам это выдумал. Когда подаешь такую визитную карточку, к тебе иначе относятся. Даже Рябая теперь со мной уважительнее стала говорить: подумывает о строительстве крахмального завода. Это будет выгодный подряд фирме. Усадьбу мы ей уже строим.

Дед залился смехом, дребезжащим, прерываемым кашлем. Этот смех отозвался болью в сердце Ичиро: как постарел ты, родной!

— Ну и ловкач! — продолжал хихикать дед. — Умеет пыль в глаза пустить. Вот уж правду говорят: «Даже у дурака может быть какой-нибудь талант».

— Это я, заместитель заведующего, дурак? — нахмурил брови Акисада.

— Ладно, — улыбнулся Ичиро. — В нашем доме живут только умные. Договорились? — И, положив руку на хрупкое плечико сына, ласково сказал: — Давно мы не боролись с тобой, сынок. Ты, наверное, стал очень сильным и поборешь меня?

— Я?.. — задохнулся от счастья Сэцуо и принял борцовскую стойку.

* * *

В тот же день Ичиро показал Оданаке и Умэсите заявление о вступлении в партию, а после работы они торжественно вручили ему свои рекомендации. Волнуясь, Ичиро взял их обеими руками, как когда-то их сосед, отец Намико, красный листок — повестку о призыве в армию. Только под торжественностью отца Намико таилась глубокая сердечная боль, а Эдано радовался, и ему не надо было скрывать свои чувства. Он от души благодарил товарищей, заверяя, что оправдает их надежды, и, наверное, ещё долго говорил бы, но Оданака шутливо толкнул его кулаком в бок:

— Вот не ожидал, что ты можешь быть таким красноречивым!.. Но дело не в этом… Знаешь, лучше бы тебе самому поехать в префектурный комитет партии. У нас часто посылают рабочих в Кобэ за грузами. Я попрошу сержанта, чтобы он взял тебя с собой.

— Большое спасибо, друг!

2

Автоколонна из десятка «студебеккеров», ревя моторами и оглушая прохожих клаксонами, бешено неслась к Кобэ. Встречные машины опасливо прижимались к обочине дороги и сбавляли ход, крестьянские тележки просто останавливались, а некоторые из их хозяев на всякий случай кланялись мчавшимся мимо грузовикам, за рулями которых сидели военные-янки.

Тресясь в кузове, Эдано недоумевал: «Шалые какие-то, ведь не по боевой тревоге их послали. Неудивительно, что столько людей калечат, если трезвые мчатся с такой скоростью». Другой грузчик, неразговорчивый, хмурый человек, равнодушно смотрел по сторонам — он уже не первый раз сопровождал машины в Кобэ и привык к американской манере езды.

В Кобэ бег колонны был замедлен полицейскими-регулировщиками, вернее, не ими, а внушительными фигурами здоровенных парней из эмпи. Американские водители предпочитали не иметь дело с отечественной военной жандармерией: это не японская полиция. У порта автоколонна остановилась, и сержант, разминая ноги, пошел в комендатуру. Появившись через полчаса, он кивком головы подозвал водителей и грузчиков:

— Вот что, парни, придется нам здесь немного потоптаться, груз получим часов через шесть, не раньше. Понятно? Если кто из вас успеет напиться — дело будет иметь со мной, — покачал он огромным кулаком. — Понятно? Чтоб через шесть часов все были на месте!

— Понятно! — дружно гаркнули шоферы.

Японцы-грузчики вежливо поклонились и стали быстро расходиться.

Напарник Эдано, буркнув: «Эх и высплюсь», полез а кузов.

Неожиданная задержка обрадовала Эдано: теперь не надо было обращаться к сержанту с просьбой об увольнении. Оглядевшись, он зашагал в префектурный комитет партии. Вот и нужная улица. Секретарь охотно уединился с ним на ящиках у стенки сарая. Дотошно расспрашивал о положении в Итамуре, о семье Эдано, о товарищах. И нашел теплые слова, чтобы выразить соболезнование Ичиро по поводу гибели его жены.

Выслушав рассказ об Умэсите, секретарь сцепил пальцы:

— Это всё правда, товарищ Эдано. Партия допустила ряд ошибок по крестьянскому вопросу. И здесь нет вины товарища Умэситы. Шестая партийная конференция признала ошибки, и теперь мы стараемся выправить положение. Ито Рицу изгнан из партии, как полицейский агент. Вот как иногда получается. А вас, — голос секретаря потеплел, и он внимательно посмотрел на Ичиро, — мы сегодня же примем в кандидаты, напрасно вы медлили. Мы ценим, что вы вступаете в партию в тот момент, когда на неё снова начались гонения. Вот в России, когда умер Ленин и враги подняли злорадный вой, сто тысяч человек стали коммунистами. Вы приехали удачно, сейчас собралось большинство членов комитета.

3

Ичиро шёл, не замечая вокруг себя пестрой шумливой толпы, заполнившей тротуары. Он словно со стороны присматривался к себе и всё время ощущал в нагрудном кармане куртки карточку кандидата в члены партии. Через три месяца он станет полноправным коммунистом, солдатом революции. И ничто, никакие испытания и опасности, не заставит его покинуть строй бойцов.

Постепенно Эдано успокоился, и в его голове замелькали более прозаические мысли: «Надо такое событие непременно отметить. Куплю хорошего вина, позовем друзей… Хватит горевать. Если бы Намико была жива, она тоже радовалась бы сейчас».

Мысль о жене отозвалась уже не острой болью, а легкой грустью в душе и не замедлила на этот раз стремительный шаг Ичиро.

— Эдано-сан!

Женский голос остановил его. Он оглянулся. Звали его или нет? Очевидно, послышалось.

— Эдано-сан! — снова раздался тот же голос.

Ичиро ещё раз оглянулся. У пестрой витрины магазина стояла невысокая женщина. Яркая одежда и такая же яркая раскраска лица не вызывали сомнения в её профессии. «Пан-пан, — сразу же определил Эдано. — Неужели она зовет меня?»

Виновато улыбаясь и кланяясь, натыкаясь на прохожих, женщина подошла к Ичиро, и на него пахнуло резким запахом дешевых духов, пудры, помады.

— Извините, пожалуйста, Эдано-сан, что я остановила вас… Вы меня не узнаете?

— Нет! — недоуменно смотрел на неё Ичиро.

Женщину снова довольно грубо толкнул какой-то прохожий. Эдано поддержал её за локоть.

— Я очень прошу вас уделить мне минуту вашего драгоценного времени, только здесь неудобно, если бы мы зашли за этот дом…

— Пожалуйста, — неохотно согласился Ичиро и пошел за женщиной, которая, стараясь никого не задеть, заторопилась вдоль витрин, свернула за угол, в узкий проезд между домами, и остановилась.

— Так вы меня не узнаете, Эдано-сан? — снова спросила она.

Ичиро пристально смотрел на неё. Густо усыпанный пудрой приплюснутый носик и торчащие скулы о чем-то напоминали, но он никогда не видал таких необычно широких глаз. Кто она?

— Не узнаете, — с легкой горечью прошептала женщина. — А помните Муданьцзян, магазин «Марудзен». Я — Хироко.

— Хироко! — Мысли Эдано помчались в прошлое. Подруга Ацуко, девушка, которую любил Адзума!

А она продолжала молча смотреть на Ичиро и, видимо догадавшись о его мыслях, подсказала:

— Это из-за глаз… Такая мода пошла, все стараются походить на американок. Операция несложная, её многие делают, особенно подобные мне…

— Теперь узнаю, и вы теперь…

— Проститутка, — спокойно ответила Хироко, — уличная. Нас называют «пан-пан».

Невозмутимый тон Хироко вызвал у Ичиро злость.

— Вот как? Значит, вы, Хироко, укрепляете взаимопонимание с амеко, выполняете государственную задачу?

Глаза женщины затуманились.

— Не надо, Эдано-сан, — печально продолжала она. — Вы же умный человек. Просто я оказалась слабовольной и не смогла покончить с собой… Когда вернулась на родину, поступила в американский госпиталь; там познакомилась с одним лейтенантом. Поверила ему, год прожила с ним, родился ребенок. Потом его перевели в Америку, он обещал взять меня с собой, но… А жить надо, родственники от меня отказались.

— Извините, Хироко, я понимаю… Я не хотел вас обидеть.

— Да разве я одна? Нас много. А обидеть… Мы тоже защищаемся.

— Вы?.. Защищаетесь?

— Да, — в голосе Хироко послышалась нотка гордости. — От хулиганов и разных других…

Эдано недоверчиво посмотрел на её маленькую, щуплую фигурку.

— Мы объединяемся в группы. У нас есть свой босс, и его парни не дают нас в обиду. Конечно, мы платим, и даже дорого. Но, простите, Эдано-сан, я остановила вас не для того, чтобы пожаловаться, — у каждого своя судьба. Я хотела спросить, узнать… где сейчас Адзума-сан? Я его любила.

Эдано растерялся: падшая женщина всё ещё помнит о любимом! О его друге!

— Его нет, Хироко, он погиб.

— Погиб? — Губы женщины задрожали. — Я буду молиться за него, Эдано-сан, поверьте, — она достала платочек, чтобы вытереть навернувшуюся слезу, — мне очень горько, что после моей смерти наши души не окажутся вместе…

Ичиро стоял, не зная, что делать; ему по-человечески было жаль Хироко, жизнь которой так надломилась. Ведь даже вера в то, что она встретится в загробном мире с человеком, которого любила, и та была растоптана. Но и стоять с ней дольше становилось неудобным: прохожие иногда бросали в его сторону любопытствующие взгляды.

Женщина, видимо, поняла состояние Ичиро:

— Извините, но я не могла не остановить вас. Это получилось так неожиданно. Спасибо за любезность.

Она церемонно поклонилась Эдано и торопливо пошла от него, затем снова вернулась:

— Простите, Эдано-сан, может быть, мне и не следовало это говорить, но вы тогда были несправедливы к Ацуко. Полковник Такахаси ничего от неё не добился, и у Ацуко были большие неприятности в магазине. Она любила только вас…

Эдано медленно двинулся к улице. Радостное настроение сменилось раздумьем над тем, что открылось ему после встречи с Хироко. Он даже забыл, куда идет, механически сворачивая с улицы на улицу, и опомнился только тогда, когда оказался около порта и попал в толпу грузчиков. На их плечах лежали кабури — рваные матерчатые подушки, предохраняющие тело от острых углов ящиков и грубой рогожи тюков. Головы были обвязаны полотенцами, чтобы потные, слипшиеся волосы не лезли в глаза, не мешали работать. Даже без груза на плечах их фигуры сутулились, а ноги, обутые в старые, серые от пыли туфли, шаркали по асфальту. Это были крепкие, выносливые парни, без единого грамма лишнего жира. Они прошли мимо Эдано тесной группой, насупясь и не уступая дороги.

Около автомашин Эдано никого не увидел, только в кузове «студебеккера», на котором он приехал, продолжал похрапывать его напарник.

Он снова побрел по городу в поисках магазина, ресторанчика или харчевни, где можно было бы поесть подешевле. Свернул на незнакомую улицу и попал в толпу, которая глазела на процессию. Ичиро в недоумении остановился: по центральной части улицы неторопливо шла группа прилично одетых мужчин и женщин. В руках их были флажки «хи но мару» и бумажки с текстом. На мотив песни «Боевые друзья» они нестройно и гнусаво тянули:

Продолжая недоумевать, Ичиро узнал из песни, что позже в доме её героини обвалилась крыша, умерла мать, а старшая сестра отправилась в чужие страны, и сирота лунными ночами, когда в небе летят гуси, выходит на улицу и ждет, не вернется ли сестра. Процессию замыкало десятка два людей, одетых в жалкие отрепья.

— Кто это, уважаемый? Крестьяне? — не выдержав, спросил Ичиро у стоящего рядом мужчины в куртке со следами масла и металла.

— Крестьяне? — хохотнул тот. — Помещики. Они считают, что им мало заплатили за землю, и идут в префектуру требовать надбавки. Вот пауки!

— И эти, — показал Ичиро на хвост колонны, — тоже помещики?

— Да нет, — рабочий даже сплюнул от злости, — наняли безработных, чтобы жалость вызвать. Привыкли всех обманывать.

— Ну и ну! — усмехнулся Ичиро.

Вскоре он нашел маленький, на три столика, ресторанчик, убогая обстановка которого свидетельствовала, что он предназначен не для местных богачей и не для туристов. Так и оказалось. Усевшись за столиком у единственного окна, Ичиро не спеша поглощал скромный обед, который официантка, жена владельца ресторанчика, подала с поклонами, словно он, Ичиро, сделал заказ, приличествующий знатному вельможе. Но он не обратил внимания на любезность хозяйки, его мысли были прикованы к событиям, нахлынувшим на него в Кобэ.

Снова в памяти, заслоняя все, возникла Ацуко. Как он был неправ, и как ей, наверное, было больно. Где она? Жива? Даже не спросил, растерялся. Поискать Хироко и узнать?

Ичиро рассеянно посмотрел на улицу. Мимо ресторанчика ковылял человек, лицо которого показалось ему удивительно знакомым. Когда прохожий поравнялся с окном, Эдано вздрогнул: Нагано! Поддавшись первому порыву, он выскочил на улицу и крикнул: «Нагано! Нагано-сан!» Человек остановился. Ичиро подошел к нему.

— А… Эдано, здравствуй! — равнодушно произнес Нагано.

— Ты не торопишься? Зайдем на минутку сюда! — показал Ичиро на дверь ресторанчика.

Усадив его за столик, Ичиро весело проговорил:

— Мне сегодня везет на встречи. Хотя мы и не были друзьями, но всё-таки есть что вспомнить: Маньчжурия, плен… Давай немного выпьем!

Нагано отрицательно покачал головой.

— Да брось, — настаивал Ичиро. — Мой дед сказал бы: «Церемонный всегда остается голодным».

— Боюсь охмелеть, — нехотя ответил Нагано, — я сегодня ещё ничего не ел.

— Вот как!

Веселость, которая внезапно охватила Ичиро, исчезла. Только сейчас он обратил внимание, что перед ним сидела тень Нагано. Вместо толстомордого здоровяка, грозы всего авиаотряда, за столом сутулился изможденный полускелет с серым от недоедания лицом, глаза смотрели тускло и равнодушно, как у человека, воля которого окончательно сломлена.

— Извини, пожалуйста, — виновато проговорил Ичиро и подозвал официантку. — Повторите мой заказ и подайте нам сакэ, хорошего!

Эдано смотрел на собеседника и не решался задать какой-нибудь вопрос. Почему он остановил Нагано? Такой уж необычный день сегодня выдался ему.

Молчание стало просто томительным, но выручила официантка, подавшая еду и сакэ.

— Ну, выпьем за встречу! — предложил Ичиро.

Нагано мгновенно опрокинул чашечку и принялся за еду, стараясь сдерживать себя. Только после третьей чашечки, когда на его обтянутых кожей скулах появился румянец, Ичиро рискнул задать вопрос:

— Что с тобой произошло? Ведь, когда мы расстались в Майдзуру, ты был таким здоровым парнем, такую речь произнес!..

Нагано промолчал, буквально вылизывая посуду, и, чуть икнув от сытости, лениво проговорил:

— Если угостишь сигаретой, расскажу.

— Пожалуйста!

Затянувшись, с наслаждением пуская дым и выкурив почти половину сигареты, Нагано проговорил:

— Интересуешься? Ладно, расскажу. Мне теперь терять нечего, да и самолюбия больше нет.

— Не понимаю тебя.

— Да всё просто. Я тебе ещё в госпитале рассказывал, что до армии батрачил и почувствовал себя человеком, только когда стал летчиком. Что мне оставалось делать, вернувшись из плена? Опять в батраки? Сволочь Тарада обманул, обещал позаботиться обо мне, а сам, мерзавец, куда-то делся. Это ведь по его приказу я тогда тебя кирпичом… А жрать надо. Поехал в деревню, к своим. Думаешь, обрадовались? Им самим есть было нечего. А я что умею? Только летать. Три месяца с ними промучился. Потом узнал — есть разные фермы, где собрались бывшие военные. Мне удалось к одной из них пристать. Свиней разводили.

— Свиней? — удивился Ичиро. Он внимательно слушал всё, что говорил ему бывший подчиненный. В Нагано сломалась какая-то внутренняя пружина, и перед ним сидел совершенно другой человек.

— Да, свиней, — криво улыбнулся Нагано. — Главный свиновод — бывший генерал, его помощники — полковники, свинарники — в перегороженных ангарах, на аэродроме… Да это тебе, наверно неинтересно.

— Нет, почему же?

— Работали только те, кто раньше был солдатом, ефрейтором, унтер-офицером… Ну и отдельные офицеры тоже.

— А много было свиней?

— Порядком. Правда, одной свининой мы бы не прожили. Начальство откуда-то добывало деньги. Нам-то что — кормили прилично.

— И больше ничем не занимались?

— Ещё как. Изучали новую тактику, слушали лекции о реактивной авиации. Даже два тренажера было — тренировки на них называли спортчасом, дисциплина железная.

Нагано умолк, и Ичиро вопросительно посмотрел на него.

— А дальше появился у нас на ферме один тип, из «потухших сердец», вербовщик. Я тоже согласился полетать. Думал: «Как же так? Война прошла, а я ни одного боевого вылета не сделал». Да и платить обещали хорошо… И я попал к Чан Кай-ши. — Голос Нагано окреп и стал жестче. — Там летал, бомбил, целый месяц. Могу похвастать — отвел душу. Видел бы меня подполковник Коно… Потом… потом, — голос Нагано снова сник, — у красных появились самолеты, и один из них влепил мне заряд в ногу, в ту, что русские вылечили.

Он снова зажег потухшую сигарету:

— Вот когда я им стал не нужен, только тогда понял, куда попал. Еле выкарабкался. Вернулся и снова не знал, что делать. Кому нужен инвалид? Ты видел, как я теперь хромаю?

Ичиро кивнул головой.

— Чем я только не занимался, за что только не брался, даже кровь сдавал, но теперь у меня самого её мало. Посмотри!

Он встал и повернулся спиной: на куртке был крупный иероглиф «Тоби» — «Коршун».

— Коршун? — переспросил Ичиро. — Это что — наименование фирмы или организации?

— Какой к дьяволу фирмы! — снова опустился на стул Нагано. — Человек с таким знаком на спине готов за деньги на всё — есть стекло, глотать огонь, лишь бы платили. Понятно? Я за деньги человека готов убить.

— Ты уже убивал за деньги! — не выдержал Ичиро.

— Ну и что? — равнодушно ответил Нагано. — Все друг друга убивают именно из-за денег. Я знаю, что ты скажешь, только это одни посулы, а нарисованной лепешкой сыт не будешь. Знаешь такую поговорку?

— Знаю. Знаю и другие.

— А, брось, — поднялся Нагано. — Лучше дай ещё сигарет. Если бы не сволочь Тарада, который только один знал, что я был в «Кровавой вишне» и по его приказу хотел убить тебя, я бы сейчас… А тут еще сам с дурацкой речью вылез в Майдзуру.

— Что бы ты сейчас?

— Ну, например, — выпрямился Нагано, — служил в полиции и ловил бы тебя, красного. Ведь ты красный?

Ичиро промолчал.

— Спасибо, накормил! — бросил уже от дверей Нагано. — Я бы на твоем месте этого не сделал!

Долго сидел Эдано, размышляя над судьбой Нагано. Сколько их таких, готовых на всё, бродит по стране? Ну, генералы, офицеры, сыновья помещиков, дельцов, чиновников, кулаков — те понятно. А этот наемный убийца — бывший батрак. Как его сделали таким? Как?

Ичиро взглянул на часы: времени оставалось мало…

Солдат-водитель всё-таки нализался. На потеху одним и в поучение другим сержант надавал ему великолепных оплеух и, забросив пьяницу в кузов, сам сел за руль.

4

Эдано Ичиро готовился встретить друзей. Исполнился год со дня гибели Намико, и он, по совету деда, решил почтить память жены. Старик ворчливо командовал служанкой, а довольный Акисада, мурлыча что-то под нос, разбавлял спирт водой. Инвалид явно процветал, это было видно и по округлившейся физиономии и даже по тому, что вместо деревяшки он теперь носил довольно дорогой пластмассовый протез. «Престиж фирмы заставил купить», — объяснил он.

Но первый гость был неожиданным — господин Нобору Фумидзаки, секретарь клуба «Соколов с потухшими сердцами».

После обычных приветствий гость сказал:

— Я очень сожалею, Эдано-сан, что вы так и не вступили в наш клуб. Но я понимаю — молодая жена, семья… Я, признаться, сам первый год после женитьбы не любил покидать свой дом, хотя это и не в нашем национальном характере.

— Моя жена погибла, — сухо ответил Ичиро.

— Ах, вот как! — лицо Фумидзаки выразило скорбь. — Весьма жаль, примите мое сочувствие. Простите за любопытство, вы снова женаты?

— Нет!

Гость потер руки, словно подобное обстоятельство ему понравилось. Он этого и не скрывал.

— Тем проще. Вы меньше связаны.

— Я вас не понимаю.

— Сейчас всё объясню, — снова перешел он на деловой тон. — Помните наш первый разговор, Эдано-сан? Вы тогда сомневались в осуществимости целей, которые поставили перед собой члены нашего клуба. Не так ли?

— Возможно!

— Ха, «возможно»! На днях американский командующий Макартур направил правительству его величества директиву о создании резервного полицейского корпуса численностью в семьдесят пять тысяч человек, а штат морской полиции будет увеличен на восемь тысяч человек.

— Полицейский корпус?

— Да, полицейский, — самодовольно улыбнулся гость. — Но разве дело в наименовании? Просто дань разумной предусмотрительности.

Эдано уже знал о резервном полицейском корпусе, но ему хотелось подробнее услышать, что за этим кроется.

— Я никогда не служил в пехоте, тем более в полиции.

Гость оживился.

— В этом и нет нужды! В корпусе предусмотрены самые различные рода войск.

— И авиация?

— Конечно. Могу вам доверительно сообщить, что если вы захотите поехать в Читосе на Хоккайдо или в Цуики на Кюсю, то сможете пройти хорошую переподготовку на реактивных самолетах.

— Вот как? — удивился Эдано. — Ведь это американские базы.

Гостю нравилась наивность хозяина:

— Конечно, Эдано-сан. Вы не ошиблись.

— И это делается официально? Ведь иначе могут быть неприятности? — снова задал «наивный» вопрос Эдано.

Гость на секунду замялся:

— К сожалению, пока неофициально. Наши политиканы, как всегда, осторожничают. Подготовка проводится под шифром «Цветущая вишня». Правда, это звучит поэтично?

Эдано вспомнил «Кровавую вишню» в лагере. «Ничего святого у мерзавцев нет, — подумал он, — всё могут испохабить». Но его лицо осталось таким же спокойным, и мысли бывшего камикадзе не открылись гостю, который внимательно смотрел на него, стараясь проверить эффект своих слов.

— Ну так как же, Эдано-сан?

— Простите, но снова учиться, снова казарма и все прочее…

Гость неожиданно охотно согласился с возражениями хозяина:

— О, я понимаю, но у вас, очевидно, мое предложение вызвало воспоминание об авиаучилищах императорской армии. В них готовили прекрасных летчиков, но требовательность и дисциплина там были действительно слишком суровы. Но пусть подобная ассоциация с прежним авиаучилищем вас не пугает.

— Меня трудно испугать.

— Понимаю, — снова согласился гость. — Именно поэтому вы в годы войны были в числе самых любимых его величеством и нацией воинов… Поэтому и я пришел к вам.

Эдано смотрел на Фумидзаки, и он ему казался обломком прошлого, но обломком опасным — одним из тех, кто снова готов лечь в фундамент стены гнета.

А гость, сделав многозначительную паузу, продолжал:

— Для вас, Эдано-сан, для всех героев, подобных вам, у меня есть другое, более достойное предложение.

— Слушаю вас.

— Предложение прекрасное, — внушительно подчеркнул Фумидзаки. — Мы предлагаем это только настоящим летчикам. Вы сможете летать без всякой переподготовки и не как военнообязанный, а за очень приличное, можно сказать, большое вознаграждение.

Эдано понял, о чем идет речь. Ему вдруг захотелось указать на дверь и молча выпроводить вербовщика, но, сделав над собой усилие, он сдержался.

— Всё же где летать? — сухо осведомился он.

Гость, тронув хозяина за колено, раскрыл рот в улыбке:

— В небе, Эдано-сан, в небе. Оно везде одинаково, а земля… на ней есть взлетные полосы, которые тоже всюду одинаковы.

— Но все-таки, — настаивал Эдано. — Чан Кай-ши китайцы дали под зад, и ему надо думать, чем кормить свою армию на Формозе.

Улыбка гостя погасла, и он гуманно пояснил:

— Мир велик, а небо, повторяю, везде одинаково. Важно, что вы будете летать, и, подчеркиваю, платить будут просто замечательно.

— А чем будут платить? Долларами, иенами или другой валютой? — продолжал расспрашивать Эдано.

— Все валюты мира сейчас равняют свой курс на доллары.

— Понятно, уважаемый, но отправляться надо ещё дальше Китая…

— О, не беспокойтесь, это близко, — перебил Фумидзаки.

— К Ли Сын Ману! — догадался Эдано. — Понятно… — Гнев его все нарастал, и он чувствовал, что больше не может сдерживать себя. — А сколько вы, уважаемый, получаете за голову?

— Не понимаю вас, — насупился тот.

— Ну, например, за голову Нагано, которому вы исковеркали жизнь, а потом выбросили его на свалку, как старую циновку?

— Не забывайтесь! — Глаза гостя сверкнули, и он встал. — Я поступаю как патриот и борец против коммунизма.

Эдано тоже поднялся:

— Патриот? Ты мерзавец, а не патриот! Таких, как ты, нужно сажать в сумасшедшие дома, судить как преступников…

Фумидзаки торопливо сунул руку в карман. Эдано рванулся к нему и успел вывернуть занесенную для удара руку… На пол, глухо звякнув, упал кастет. Подтолкнув согнувшегося от боли вербовщика, Ичиро рывком распахнул дверь и дал гостю такого пинка, от которого господин секретарь клуба «Соколов с потухшими сердцами» растянулся в пыли.

Несколько секунд Фумидзаки пролежал неподвижно, потом медленно поднялся и с налитыми кровью глазами двинулся к Эдано. Но тут чья-то тяжелая рука схватила его за плечо и повернула к себе. Сзади вербовщика стояли Харуми и Оданака, чуть подальше Сатоки и Умэсита держали за руки шофера Фумидзаки, который с гаечным ключом хотел броситься на выручку.

— Что за тип? — спросил Харуми.

— «Сокол с потухшим сердцем», предлагал мне наняться к Ли Сын Ману.

— Понятно! — насупился Харуми и, поднеся большой, мосластый кулачище к лицу Фумидзаки, с расстановкой проговорил: — Послушай, ты, сокол, если ты и твои дружки будут приставать к Эдано, мы придем все — а нас тысячи — и разнесем в пух и прах ваше гнездо, а у тебя не только сердце — глаза потухнут. Понял? — спросил он, ещё сильнее сжав плечо Фумидзаки. Тот, кривясь от боли, молча кивнул головой.

Харуми толкнул вербовщика к машине, а Сатоки, не удержавшись, отвесил звонкую оплеуху шоферу.

— На память!

Машина рывком тронулась с места и скрылась за поворотом.

— Нехорошо получилось, внучек, — упрекнул Ичиро дед.

— Э, почтенный, не всегда же и нам молча всё сносить, — успокоил старика Харуми. — Пусть знают, в другой раз близко не подойдут.

Даже спокойный и выдержанный Оданака на этот раз поддержал друзей:

— С такими мерзавцами иначе нельзя, они смелые только с робкими.

— Забудем, — подвел итог Ичиро. — Пошли в дом!

И они больше не вспоминали о «соколе с потухшим сердцем» весь вечер. Только припоздавший Акисада, узнав о случившемся от деда, искренне огорчился:

— Жаль, меня не было. Нового протеза не пожалел бы. Деревяшкой я одного негодяя хорошо обработал.

— Кого? — поинтересовался Ичиро.

— Да так, — уклонился инвалид. — Попался тут один, ты его не знаешь.

Губы Сатоки дрогнули в едва заметной улыбке.

5

Полковник Дайн был взбешен — контрразведчик доложил ему, что в профсоюзном комитете, который создали японцы на его базе, оказался коммунист, а другой красный избран советником комитета.

— Кто это? — отрывисто спросил он.

— Эдано и Оданака, сэр!

— Немедленно уволить, и предупредите комитет: если их не исключат, я не буду признавать никакого профсоюза!

— Слушаюсь!

* * *

Эдано был в недоумении, когда часовой отобрал у него пропуск и, повернув за плечо, молча показал ему на дверь канторы. Только войдя и увидав там Оданаку, Эдано начал догадываться, в чем дело. Сержант, подав им конверты с расчетом, спросил:

— Вы что натворили такое, парни?.. Вас уволили.

— Не знаю, господин сержант, — пожал плечами Оданака.

— Гуд бай, парни!

Они решили дождаться обеденного перерыва, чтобы увидеть Сатоки и других членов комитета. Ожидание было томительным, как всегда бывает у человека, внезапно оставшегося без дела, выбитого из привычного ритма. Обоим было понятно, что уволены они по политическим мотивам, так как у них не было замечаний по работе, а Оданака к тому же был старшим у грузчиков. Их догадку подтвердил появившийся у конторы нисей.

— Вы — коммунисты, — довольно высокомерно пояснил он, — и наше командование не может рисковать безопасностью базы. К тому же вы пролезли в руководство профсоюза.

— А где же хваленая американская демократия? — насмешливо спросил Оданака.

— Оставьте свою пропаганду. В Штатах тоже коммунистов не допускают на такие объекты. Понятно?

— Но здесь не Штаты, это японская земля.

Нисей надулся и, показав рукой в сторону ворот базы, отчеканил:

— Эта территория находится под юрисдикцией американских законов, и так в любой стране, где развевается наш звездно-полосатый флаг.

Эдано не сдержался, его бесил этот тщедушный человечек, который стремился всегда показать своё превосходство только потому, что родился за океаном.

— Вы, японец, больший патриот Штатов, чем чистокровные янки.

— Я — американец! — гордо задрал острый подбородок нисей. — Ещё раз повторяю — для коммунистов наша база неподходящее место. Сайонара.

— До свидания, господин янки! — бросил ему велел Эдано.

Нисей остановился, повернулся к ним, но, смерив глазами две крепкие фигуры, видимо, решил, что связываться с ними не стоит.

В обеденный перерыв уволенных окружили взволнованные товарищи. Их возмущение искало какого-то выхода, но все ждали Сатоки, который, как председатель комитета, пошел выяснить причину увольнения двух членов их профсоюза. Возвратился он мрачный и злой, с трудом владея собой:

— Вот негодяи!

— Спокойнее, товарищ Сатоки, — прервал его Оданака, — гнев — плохой советчик, а ты наш председатель.

— Да ведь… — нетерпеливо продолжал Сатоки.

— Знаем, — снова остановил его Оданака, — господин нисей нам уже подробно объяснил причину увольнения. Зря пороть горячку не стоит.

— Хорошо! — уже спокойнее сказал Сатоки. — Сегодня вечером соберем комитет. Я думаю, мы им покажем, что с нами нельзя так обращаться, как обращаются они с неграми в своей Америке.

Грузчики одобрительно загудели.

Заседание комитета было бурным, накопилось много претензий к администрации базы. Грузчики и рабочие приводили факты грубости, унижений, которым подвергались они и их товарищи, требовали оплаты за каждый час сверхурочной работы. Голоса робких потонули в решительном хоре тех, кто говорил, что надо не просить, а требовать и, если требования не будут удовлетворены, бастовать.

По решению комитета на следующий день было общее собрание. Впервые они встретились все вместе. Никто из них раньше не представлял себе, как много их соотечественников работает здесь на оккупантов.

Сатоки доложил о событии, по поводу которого они собрались, зачитал требования, выработанные комитетом, и призвал бастовать, если американцы их отвергнут

Все поддержали комитет, голосовали даже те, кто в душе боялся.

Сразу же после собрания комитетчики отправились на переговоры, которые, однако, не состоялись. Командование базы, через нисея, категорически отвергло все претензии профсоюзных вожаков.

На следующий день ни один японец не вышел на работу. Пикеты забастовщиков кучками уселись неподалеку от ворот базы.

Полковник Дайн был непреклонен.

— Уволить всех, нанять новых! Немедленно! — приказал он своему заместителю подполковнику Кроссу. — А вы, — накинулся Дайн на нисея, — чем вы занимаетесь? На дьявола вас тащили сюда через весь океан? Со своими не можете управиться?!

— Я — американец, сэр, — решился почтительно возразить побледневший нисей

Дайн разъярился ещё больше.

— Ха! Американец! Если завтра у меня не будет рабочих, я дам вам такой американский пинок, что вы забудете, откуда приехали. Понятно?

— Понятно, сэр, — стушевался нисей.

— А вы, Кросс, проконтролируйте и обеспечьте выполнение приказа. Всё!

Задание полковника, которое Кросс посчитал вначале легким, оказалось непредвиденно сложным. Понадобились сотни солдат, чтобы временно заменить уволенных. Он даже не представлял, что их столько понадобится. Но ещё сложнее оказалось найти замену уволенным в соседних деревнях и поселках. Можно было подумать, что в них нет ни одного человека, нуждающегося в заработке. Старосты деревень с посланцами Кросса говорили уклончиво, ссылаясь на разгар уборки урожая, выдвигали и другие причины. Только самому Кроссу знакомый помещик разъяснил суть дела. Помещик был уже сед, считал себя интеллигентом, бывал в Штатах, чем очень гордился.

— Понимаете, многоуважаемый господин подполковник, — говорил он, немного рисуясь тем, что ему довелось объяснить кое-что важному американцу, — у всех тех, кто служил на базе, вокруг, в каждой деревне, родственники. Это одно обстоятельство. Другое заключается в том… — на секунду замялся он. — Крестьяне ещё не осмыслили важность миссии, которую выполняет в нашей стране ваша доблестная армия.

— Понимаю, — согласился Кросс, — значит, надо обратиться в более отдаленные районы.

— Возможно, господин подполковник, это было бы лучше, хотя…

— Что хотя?..

В глазах помещика мелькнуло лукавство:

— Видите ли, я читаю американские газеты, даже побывал в вашей великой стране и знаю — у вас тоже бывают забастовки. Чтобы их сорвать, нанимают штрейкбрехеров — так, кажется, их называют, — а забастовщики их бьют. Верно я говорю?

Подполковник нехотя кивнул головой.

— Вот видите, — улыбнулся помещик и сразу же стал серьезным. — Так у вас, в вашей великой демократической стране. У нас всё это будет сложнее, простите за откровенность, я говорю доброжелательно, вам, возможно, придется прикреплять солдата к каждому рабочему, как только он выйдет за ограду… Ведь ваши американцы-рабочие бастуют против американца-бизнесмена, а в данном случае… Вы понимаете меня? Все мы очень огорчены, господин подполковник, — наши соотечественники оказались такими неблагодарными. Впрочем, что можно ожидать от темного мужичья? Они должны быть признательны вам. Ведь ваши выдающиеся представители настояли на земельной реформе, которая причинила столько боли нам, помещикам, а именно мы с глубокой старины являлись стражами порядка и благоденствия в деревне. Простите, я слишком злоупотребил вашим вниманием.

Разглагольствования помещика действительно начали надоедать Кроссу, но подполковник решил быть терпеливым — его собеседник был с ним более откровенен, чем другие. Только теперь Кросс начал понимать всю сложность поручения полковника Дайна. «Старый чурбан, — мысленно ругал он шефа, — ну чем ему помешали те два япса? Что они, хуже других мешки и ящики таскали?»

— Но все же, — решил он ещё раз уточнить, — неужели на самом деле в здешних деревнях нет свободных рук?

Помещик схитрил:

— Видите ли, господин подполковник, в нашей деревне, например, почти всей землей раньше владела наша семья и семья уважаемого Иноуэ-сана, и я мог бы указать пальцем на каждого, кому нужна была работа. Теперь же, после реформы… Люди стали другими, меньше считаются с законами. Даже те, кто не прочь бы пойти работать к вам, побоятся. Кому хочется быть избитым? Даже вся полиция нашей префектуры не сможет обеспечить их безопасность. От соседей не спрячешься. Потом профсоюзы… Вы помните, сколько во время праздника у вашей базы собралось пришлого народа?..

Подполковник уехал, и хозяин еще долго смотрел вслед его машине, не скрывая откровенного злорадства. Пусть амеко знают, как подрывать извечные порядки. А если забастовка продлится долго, можно будет найти крепких батраков и подешевле.

* * *

Через день у ограды базы появились полицейские патрули. Они отогнали от ворот пикеты забастовщиков. Рабочие беспрекословно подчинились — комитет строжайше предупредил их, чтоб не поддавались ни на какую провокацию. В деревнях и поселках специально выделенные агитаторы рассказывали о целях и причинах забастовки, призывали крестьян поддержать земляков-забастовщиков. Те охотно откликнулись на призыв, тем более что в последнее время распространился слух, будто американцы хотят расширить базу за счет крестьянских полей. Забастовку обещали поддержать рабочие Кобэ.

6

За пять лет весь персонал базы — от солдата до её командующего полковника Дайна — привык, что вся черная работа делается руками японцев. А тут возникли сотни самых неожиданных проблем: исчезли грузчики, ворочавшие груды тюков, — теперь тяжести легли на плечи янки; в мастерских замерли станки — не нашлось специалистов; солдаты сами взяли в руки метлы — прибирали территорию, чистили уборные; в офицерском клубе исчезли искусные повара, услужливые официанты; даже «пан-пан», всегда готовых к услугам янки, словно ветром сдуло из окрестностей базы. Более туго, многие поставщики свежего мяса, зелени и фруктов стали опасаться выполнять заказы американских интендантов. Даже Рябая, вздыхая и проклиная в душе забастовку, делилась своими опасениями со старостой: «Очень, очень неприятно. Такие убытки! Но разве можно рисковать? Я женщина одинокая, а от забастовщиков всего можно ожидать. Тот же Эдано — он был камикадзе, разве ему известен страх? Я знаю, что такое пожар… Конечно, у меня всё застраховано, но… Они могут поставить пикеты у моего дома».

Староста, как мог, успокаивал помещицу и намекал, что его старший сын способен обеспечить её безопасность, но Рябая пропустила эти намеки мимо ушей и ушла с твердым намерением держаться в стороне.

* * *

Полковник Дайн рвал и метал. Сопротивление японцев для него было неожиданным. Он назвал подполковника Кросса мямлей и рекомендовал ему стать смотрителем сиротского дома, что якобы больше соответствует его натуре. «Вам даже торговлю кока-колой нельзя доверить». Но самым неприятным для Дайна было внимание газет к забастовке. Падкие на сенсацию журналисты пытались получить у него интервью. Он категорически отказался, но корреспонденты компенсировали его отказ подробными беседами с рабочими, и те очень охотно разъясняли причины забастовки. На страницы газет попали факты, весьма неприятные для полковника. Всплыла и история гибели Намико. Газета писала об этом ехидно, витиевато, с намеками, формально обвиняя забастовщиков в отсутствии патриотизма:

«Нам непонятно, почему наши соотечественники, безропотно работавшие сверхурочно в годы войны, теперь отказываются поступать так же? Ведь дело идет об укреплении боеспособности оккупационных войск, которые стоят на страже нашей родины…

Разве офицеры и солдаты императорской армии были более тактичны в обращении с населением?

Тот же лейтенант Майлз прекрасно демонстрировал закалку и выносливость своих коллег. После дозы спиртного, которую принимал господин лейтенант, любой наш соотечественник не смог бы пошевелить пальцем и ему потребовалась бы помощь врача. Но господин лейтенант даже управлял своим «джипом» на изумительной скорости, преодолевая любые препятствия. То, что одним из подобных препятствий стала беременная госпожа Эдано, является, как установила наша полиция, следствием её собственной неосмотрительности. Она неоправданно полагала, что обочина дороги предоставлена для пешеходов. Так действительно и было в прошлом, но теперь, когда появилась более современная американская техника и такие закаленные люди, управляющие ею…

Нас очень огорчает отсутствие патриотизма у соотечественников».

Когда полковник Дайн ознакомился с переводами подобных статей, он окончательно вышел из себя.

— Чем вы ещё можете обрадовать меня? — сдерживая ярость, спросил он контрразведчика.

— Только вот этим, сэр! — невозмутимо ответил тот, подавая небольшой заостренный колышек из бамбука.

— Что за мусор?

— Из-за этого мусора, сэр, нам скоро придется впереди «студебеккеров» посылать каток или бульдозер. Такой колышек пропарывает шину, как стальной гвоздь.

— Черт возьми! Куда смотрит их полиция? Почему не принимает мер?

— Я уже связался с полицией, сэр. Но дорога длиной в пятьдесят километров, и на каждом километре деревушка или поселок. А такую «мину» может поставить любой мальчишка. Не может же полиция арестовать всех мальчишек.

Полковник помолчал, обдумывая создавшееся положение, потом решительно отрубил:

— Они меня ещё узнают. Свяжитесь с полицией и эмпи. Арестуйте их комитет за подрывную деятельность.

— Слушаюсь, сэр, но…

— «Какие еще «но»? — снова взорвался Дайн.

— Видите ли, сэр, арестовать их лучше было бы раньше. Ведь вы приказали всех уволить, и теперь забастовщики формально не имеют отношения к базе.

— Плевал я на все формальности. Выполняйте приказ!

— Слушаюсь, сэр! — сухо ответил контрразведчик. Пожалуй, из всех подчиненных полковника он был наиболее самостоятельным, так как обладал большими правами.

7

В тот же день Сатоки, Оданака, Эдано и другие члены профсоюзного комитета были арестованы и доставлены в Кобэ. Они готовились к такому обороту: заранее был создан «запасной» комитет. В него вошли Харуми, Умэсита и ещё несколько рабочих.

Арестованных комитетчиков поместили в камерах раздельно, и в тот же вечер начался допрос:

— А, Эдано-сан! Вот мы и снова встретились. Очень сожалею, что по такому поводу, — дружелюбно встретил Эдано знакомый уже следователь.

— Я тоже.

— Не ожидал, что такой человек, как вы, станет коммунистом и нарушителем законов. Это ведь из-за вас и вашего друга Оданаки началась забастовка?

— Вы же знаете, что дело обстояло иначе, господин следователь.

— Почему вы так думаете?

— Я верю в нашу полицию, — чуть улыбнулся Эдано, — она всегда всё знает. Наверняка среди членов профсоюза у вас есть свои люди.

— Наша полиция в комплиментах не нуждается, — лицо следователя стало вдруг официальным. — Забастовка началась после вашего увольнения. Вы это отрицаете?

— Нет, господин следователь. Действительно так. Но наше увольнение было лишь поводом, и бастовали мы ровно сутки.

— Сутки?

— Да! Нас потом всех уволили. Вам это известно.

— Да, известно, но ваши действия подрывают оборону государства и сурово наказываются.

Эдано приподнялся и, глядя в глаза следователя, твердо проговорил:

— Разве есть закон заставлять людей работать свыше положенного и не платить им? Разве есть закон, позволяющий иноземцам издеваться над нами, японцами, на нашей земле? Разве есть закон, разрешающий им убивать нас, как убили мою жену?

Следователь отбросил авторучку:

— Здесь неподходящее место, чтобы заниматься коммунистической пропагандой. Идите и подумайте, поговорим завтра. Надеюсь, одиночка и соответствующий режим помогут вам понять свою вину.

— Мой отец, господин следователь, просидел в тюрьме двенадцать лет и остался при прежних убеждениях, а я сын своего отца. Ещё раз заявляю: мы ни в чем не виноваты.

— Уведите! — махнул рукой следователь.

Оставшись один, он нервно провел ладонью по волосам. Ну как ему не везет! И так каждый раз, когда приходится вести дело, связанное с американцами! Зачем полковник Дайн всех уволил? Грубая работа, очень грубая. Не могут сами — хотя бы посоветовались: задним числом предпринимать что-либо труднее. Ведь есть же у Дайна умный человек, тот контрразведчик. Мог бы подсказать! Нет, недаром все амёко с базы называют полковника чурбаном. Попробовал бы американский чурбан сам запугать этого бывшего камикадзе, который стал коммунистом… Коммунисты! Как просто было с ними раньше. Никакого следствия, никаких открытых процессов, никаких статей в газетах. Поймал — и в тюрьму. А теперь… Вот когда бы пригодился случай с Майлзом. Можно было бы всех комитетчиков посадить. Теперь нельзя, — сами заявили: во всем виноваты уголовники, да ещё заезжие. Почему американцы никогда с ним не советуются и только затрудняют работу? Можно было бы подговорить тех двоих, которых завербовал он в их профсоюзе, избить какого-нибудь американца, пусть не лейтенанта, а сержанта или даже солдата, и вот тогда бы… Так нет, арестовали, привезли… Или подсунуть туда, где работали комитетчики, пакет взрывчатки. Да мало ли что мог придумать умный человек, имеющий опыт?

Следователь прошелся по кабинету, постоял у окна, глядя на непрерывную цепь автомашин, скользящих по улице, и, не оборачиваясь, буркнул:

— Введите следующего!

На другой день к полицейскому управлению пришли тысячи людей; они потребовали освобождения арестованных. Делегация рабочих пыталась пройти в помещение и передать письменные требования. К управлению с воем подкатывали машины с полицейскими: блюстители порядка строились в ряды и бросались, размахивая дубинками, на демонстрантов. Появились и пожарные машины: сильные, как удары бичей, струи воды ударили в толпу.

Следователь стоял у окна и с профессиональным знанием дела определял: «Эти с верфей, вот те студенты, а те из порта. Здорово работают, оперативно. Попробуй тут прижать комитетчиков по-настоящему. А вон газетчики и кинохроникеры появились. Ишь как трещат аппаратами, мерзавцы. Читатели любят такие снимки, тиражи газет растут, и владельцам наплевать на всё…»

* * *

Мало радовали события и полковника Дайна. Причина забастовки стала известна всем и особое неудовольствие вызвала у солдат. Об этом полковник знал из информации контрразведчика. А час назад позвонили из Токио, из штаба. Недовольный голос знакомого из отдела труда поинтересовался, что происходит на базе — об этом заговорили токийские газеты. Стараясь приуменьшить значение происшедшего, полковник коротко доложил о забастовке и принятых мерах. Знакомый из Токио помолчал, а потом вежливо посоветовал Дайну как можно скорее уладить конфликт: сейчас не время обострять отношения с населением, предстоят события, в которых Японии отводится важная роль. Это в интересах Штатов. Что же касается рабочих, то, очевидно, в ближайшее время у полковника будет полная возможность отыграться.

Полковник долго держал в руке умолкшую трубку телефона, пытаясь понять, что же происходит и что ему следует делать. Самолюбие его было уязвлено: не хотелось идти на попятную, но токийский знакомый обычно не давал пустых советов.

Полковник приказал вызвать своего заместителя Кросса и контрразведчика.

— Я обдумал создавшееся положение, — как всегда внушительно, начал он, поглядывая на подчиненных так, словно они одни были виноваты во всём, а он, Дайн, вынужден исправлять их ошибки, — и считаю, что с забастовкой пора кончать. Требования их не так уж велики — и сейчас нет смысла тянуть. Можно пойти на временное перемирие с япсами. Мы ими займемся в более удобное время.

Лицо подполковника Кросса выразило недоумение: «Чертов чурбан, заварил кашу, а теперь нам расхлебывать!»

Контрразведчик был спокоен, и, посмотрев на него, Дайн подумал: «Знает всё. Возможно, и последний разговор подслушал». Отогнав эту мысль, полковник продолжал:

— Я пригласил вас, чтобы совместно выработать формулировку, которая была бы приемлема для нас.

Физиономия Кросса выражала полное непонимание, и Дайн досадливо поморщился. Затянувшееся молчание нарушил контрразведчик:

— Разрешите, сэр? По моему глубокому убеждению, виновником всего является Джон Иосивара, нисей. Хотя он и имеет американский паспорт, но не может считаться полноценным американцем, как и все цветные или полуцветные. Он ввел в заблуждение меня, вас и остальных офицеров.

Полковник мгновенно оценил подсказанный контрразведчиком выход: вся вина ложилась на единокровца япсов, и пусть они проклинают его сколько хотят.

— Правильно. Я и сам так думал. Немедленно увольте этого типа и отошлите в штаб. Пусть там разбираются с ним.

Дайну и в голову не приходило, что контрразведчик ловким ходом убирал человека, в котором подозревал своего тайного конкурента по одной из параллельных служб.

— Свяжитесь с полицией, — приказал на прощанье полковник, — и соответственно информируйте.

* * *

И снова следователь-японец сидел в знакомом кабинете контрразведчика-янки. Только на этот раз прием был более вежливым.

— Понимаете ли, — с наигранным недоумением произнес хозяин кабинета, — вся история с забастовкой, как мы выяснили, не стоит и выеденного яйца. Во всем виноват наш служащий нисей Джон Иосивара. Знаете ли, эти нисей — неполноценные американцы…

— И плохие японцы, — с готовностью согласился следователь.

Контрразведчик бросил взгляд на собеседника.

— Возможно. Так вот, командование базы, разобравшись в ситуации, решило переговорить с профсоюзным комитетом и уладить конфликт.

— Понятно. Их нужно выпустить?

— Да. Сегодня же. Вы не выдвигали перед ними каких-либо других конкретных обвинений, кроме забастовки?

— Пока нет… Вы разрешите мне высказать свое личное, возможно, и не очень компетентное мнение? Знакомство с вами и восхищение вашей великой страной придают мне смелости…

— Можно конкретнее, — поморщился контрразведчик.

— Дело в том… Если будет ещё раз необходимо изолировать кого-нибудь, не сочтите за труд поставить нас в известность заранее. Ваша любезность поможет нам добыть конкретные данные и факты.

Контрразведчик сразу уловил, что хотел сказать его посетитель. «Умный и опытный, — как и в прошлый раз, подумал он. — А мы сработали топорно, и все из-за «чурбана».

— Обязательно учтем! — Контрразведчик поднялся, протягивая руку.

— И еще одна покорнейшая просьба, — сказал следователь. — Мы бы хотели выпустить их завтра рано утром, чтобы не было никаких эксцессов. Это мое личное мнение.

— Делайте, как сочтете нужным. Гуд бай!

* * *

Рано утром, ошеломленные неожиданным освобождением, комитетчики оказались за воротами полицейского управления. В их ушах еще звучало напутствие следователя: «Благодарите за снисходительность американское командование и впредь будьте благоразумнее. В другой раз так просто не отделаетесь!»

Город ещё спал, готовясь к трудовому дню. Изредка проезжали автомашины да посередине улицы тащился сборщик мусора. За спиной у него — плетеная корзина, в руках длинные бамбуковые щипцы, которыми он подбирает клочки бумаги и, не глядя, перебрасывает их за спину, в корзину. Мусорщик равнодушно посмотрел на освобожденных и неторопливо прошел мимо.

Первым опомнился Оданака:

— Ну, друзья, чем объяснить такую милость полиции? Что-то подозрительно легко нас освободили. Вспомните вчерашние допросы.

Сатоки оглянулся и беспечно ответил:

— А дьявол их разберет! Важно, что мы свободны. Признаюсь, мне у них не очень понравилось. Теперь я, — рассмеялся он, — состою на государственном учете. Я тут впервые, а ты, Эдано, тоже в первый раз?

— Да!

— А я не в первый, — задумчиво проговорил Оданака, — у меня есть кое-какой опыт, и я убежден, что всё не так просто. «Снисходительность американского командования»! — повторил он слова следователя. — Нет, друзья, тут что-то иное. Надо зайти в префектурный комитет посоветоваться.

— Вы идите туда, а мы сразу домой. Потом расскажете! — решительно заявил Сатоки. Остальные с ним согласились — всем не терпелось успокоить родных.

— Пошли, Эдано! — толкнул в плечо товарища Оданака. — Выясним всё до конца — тогда и по домам.

— Эй, Сатоки! — крикнул Ичиро. — Зайди к моим, успокой деда.

* * *

Секретарь комитета внимательно выслушал Оданаку и Эдано, задал несколько вопросов, а потом подвел итог:

— Вам повезло — ваша забастовка была направлена против оккупантов и сразу же получила поддержку всего населения. А если бы вышло иначе?.. Как по-вашему, хорошо ли было подготовлено выступление рабочих базы?

Оданака насупился и буркнул:

— Очевидно, нет.

— Конечно, нет, — подтвердил секретарь. — Разве нормально, что о забастовке мы узнали из газет? Не мешало бы поставить в известность и нас, и Центральный совет профсоюза. Вам ещё достанется от него за самовольство, и обвинять в этом будут нас, коммунистов. Мы вынуждены были организовывать поддержку на ходу.

— Скажите, пожалуйста, — не удержался Эдано, — почему нас так быстро освободили?

Секретарь пожал плечами и улыбнулся:

— Честно говоря, я и сам этого не ожидал. Видимо, американцам выгоднее было уладить конфликт. В общем, будьте внимательны, держите связь с нами и непременно советуйтесь. Желаю успехов!

* * *

Работы у Эдано и его товарищей стало больше; поток грузов значительно увеличился. На базу прибывали одна за другой группы военных, которые через несколько дней снова уезжали. В небе появлялось всё больше самолетов, сотрясающих ревом реактивных двигателей всю округу.

Рабочие тревожились и терялись в догадках.

— А, ерунда! — размахивал руками Харуми, считавший себя непререкаемым авторитетом в военных вопросах. — Амеко хотят устроить маневры — вот и всё. Помню, когда я служил в двенадцатой дивизии, один раз…

— Да перестань ты, вояка! — прерывал его нетерпеливый Сатоки. — Маневры, маневры! Не один ты был солдатом. Тут что-то другое.

— А что именно? — начинал горячиться Харуми.

— Дьявол их знает. Спроси у полковника Дайна, он тебе ответит.

Все рассмеялись, представив себе, как Харуми будет спрашивать у недосягаемого полковника, которого они только изредка видели в автомашине, о причинах необычной активности базы.

— Теперь мне понятно, почему амеко так быстро отступились от нас, — заметил Оданака. — Маневры или что другое, но работы на базе прибавилось. И они, конечно, об этом заранее знали. Слушай, Эдано, ты же служил в авиации, так, может, больше нас понимаешь, в чем дело?

— Я?.. Я умел только держать штурвал самолета.

— Да говорю вам — маневры будут у амеко, — снова доказывал своё Харуми…

8

Двадцать пятого июня дед растормошил Ичиро рано утром.

— Вставай, внучек! — услышал тот сквозь сон тревожный голос старика. — Вставай скорее, война!

Эдано показалось, что всё это ему снится: он снова подросток, которого взволнованный дед будит, чтобы выслушать императорский рескрипт о войне за «Великую азиатскую сферу взаимного процветания». Но старик продолжал тормошить его, и он наконец открыл глаза:

— Какая война? О чем ты, дедушка?

— Послушай сам, внучек!

Ичиро рывком поднялся с постели и шагнул к приемнику, у которого стоял сумрачный Акисада. Диктор сообщал, что армия Ли Сын Мана, «отражая агрессию красных северокорейцев, перешла 38-ю параллель, полная решимости объединить свою страну». Диктор утверждал, что «освободительный поход» лисынмановцев закончится в несколько дней и что его приветствует весь «свободный мир».

«Теперь понятна «снисходительность» командования базы. Ловко нас провели американцы: забастовка могла им помешать», — подумал Ичиро.

— Как ты думаешь, чем всё это может кончиться? — хмуро спросил Акисада.

Ичиро отошел от приемника и пожал плечами:

— Трудно сказать. Во всяком случае, ничего хорошего ожидать нельзя. Это как пожар — может сгореть один дом, а может и целый квартал.

Дед испуганно взглянул на него:

— Неужели и до нас доберутся, внучек?

— Кто знает… Ли Сын Ман без американцев не решился бы начинать войну. А амеко сидят и у нас. Выходит, я сам им помогал, своими руками, — угрюмо закончил Эдано.

— Ну, это ты напрасно. Их ведь никто не звал сюда, — вмешался Акисада. — Мы проиграли войну, и побежденные всегда…

— Заткнись! — грубо прервал друга Эдано. — Иначе я подумаю, что не только вместо ноги, но и вместо головы у тебя протез. «Проиграли войну». Ты её, что ли, начинал? Тебе она была нужна? Повторяешь чужие слова, как попугай. Почему народ живет впроголодь? Проиграли войну. Почему столько безработных? Проиграли войну. Почему арестовывают за забастовку? Проиграли войну. Я тебя спрошу ещё тысячу раз «почему», и ответ будет один и тот же. А разве ты до войны лучше жил? Разве полиция ласковее была? Разве и раньше не продавали детей на фабрики, а девочек в бордели? Эх ты, господин заместитель заведующего отделом. Кто жалуется, что проиграли войну? Тот, кто землю или железо потом поливает? Нет! Те жалуются, кто и сейчас на нашей шее сидят.

— Да я что, я просто так, — оправдывался смущенный Акисада, — чего ты на меня набросился?

Дед, не любивший споров, укоризненно смотрел на Ичиро:

— Ну, чего ты горячишься, внучек? Акисада не второй Мондзю. Не будем загадывать, недаром есть пословица: «Говорить о будущем — смешить мышей под полом». Мыши-то и у нас есть. Я сначала испугался: думал — у нас война, а это в Корее. Конечно, и корейцев жаль, но ведь от укола в чужое тело не так больно, как в своё.

Эдано успокоился, да ему и не хотелось волновать деда: старик стал слаб, и внук относился к нему всё предупредительнее. Да и что можно сказать ему, человеку, стоящему на пороге смерти. А вот Акисада… Эдано посмотрел на насупившегося друга и подошел к нему.

— Не сердись, заместитель заведующего. Видишь сам, что творится.

Отходчивый Акисада виновато улыбнулся:

— Да нет, ты прав, у меня так бывает — ляпнешь, не подумав… А как ты полагаешь, корейская война не отразится на нашей фирме?

Теперь, не выдержав, улыбнулся Эдано:

— Да… Господин Уэда должен быть доволен: ты здорово печешься о его интересах.

— Главным образом о себе, — усмехнулся инвалид, — я ведь на комиссионных у него. Так как ты думаешь?

— Не знаю, друг, не знаю. Думаю, если твой шеф сумеет отхватить какой-нибудь подряд у американцев, то здорово наживется.

— Да мне какая польза, я же на комиссионных.

Эдано оживился.

— Ты тоже не теряйся. Сходи к полковнику Дайну и предложи свои услуги.

— К полковнику Дайну? — опешил Акисада, но, поняв шутку, рассмеялся. — Не пойду. Американский полковник слишком маленький партнер для меня. Лучше я махну в Токио, прямо к Макартуру.

Дед, серьезно слушавший весь этот разговор, не выдержал и плюнул.

— Тыква ты пустая, а не заместитель заведующего!..

* * *

Командующий базой сиял. Армия Ли Сын Мана скоро сомнет и уничтожит красных корейцев и выйдет к границе с русскими и китайцами. Недаром Макартур вызывал в Токио на инструктаж Ли Сын Мана, а сам Даллес лично инспектировал южнокорейскую армию и побывал на 38-й параллели.

А какие возможности открываются теперь перед ним, Дайном! Разве плохо, например, звучит генерал Дайн! Большие звезды на погоны — первое, чего он добьется. Ну, а если в войну вмешаются русские, то Дайн пойдет ещё дальше.

Сегодня утром он получил приказ передислоцироваться в Корею Странно только, что не все понимают, какие великолепные перспективы открываются перед ними. Сводка контрразведчика о настроениях среди личного состава показывает, что немало солдат и младших офицеров весьма прохладно отнеслись к известию о начале войны. Балбесы! Надо бы начать раньше, когда в его подчинении были ветераны. Ну ничего! И с этими он сумеет показать себя.

Проведя с офицерами оперативное совещание и поставив перед ними задачи, связанные с передислокацией, командующий базой приказал подполковнику Кроссу:

— С завтрашнего дня увольте всех желтомазых, они нам больше не нужны и могут идти на все четыре стороны вместе со своим профсоюзом!

9

— Ну вот, — окинул взглядом членов комитета Оданака. — Теперь нам всем понятно, почему амеко уступили в забастовке. Провели они нас, не так ли? Всё свалили на нисея, а мы и обрадовались.

— Ничего, — возразил Сатоки, — база долго пустовать не будет. Дайна и его банду вышвырнут из Кореи. Или других на это место пришлют. Отсюда они не скоро уйдут и, во всяком случае, не добровольно.

— Возможно, — вступил в разговор Эдано, — но я больше на базу не вернусь. Хватит. Меня и так будет мучить совесть, что я помогал амеко напасть на корейцев.

— Не горячись, друг, — остановил его Оданака, — не один ты совестливый среди нас. Сатоки прав — база долго пустовать не будет, и нам надо сохранить комитет. Пусть амеко теперь встретят здесь организованный отряд рабочего класса. Мы кое-чего добились и позиций сдавать не будем. Так надо разъяснить всем. Согласны?

— Со… со… — дружно поддержали остальные. И только один пожилой комитетчик не удержался:

— Тебе хорошо говорить, Эдано, у тебя и семьи-то почти нет, а у меня — шесть ртов. Что мне делать? Теперь трудно и в батраки наняться, вон сколько людей без работы. У тебя специальность есть — строителем можешь стать, в армии на самолете летать научился, а я — только стрелять. В полицейский корпус, что ли, идти мне? Так и туда не возьмут, староват.

Эдано стало мучительно стыдно. Он поднялся и тихо сказал:

— Простите, товарищи, получилось глупо. Я всех вас уважаю и многим вам обязан. Но я уже давно хотел покинуть базу. Вы правы — мне легче, у меня небольшая семья. Думаю податься в Кобэ, но, если товарищи возражают, останусь здесь. Ещё раз простите.

Эдано поклонился и сел.

— Ну вот, — примирительно загудел Харуми, — не обижайся, мы же понимаем. Ящики таскать — большого ума не надо. Конечно, поезжай. Правильно я говорю? — обратился он к остальным.

— Правильно! — выкрикнул Сатоки. — Мы и не можем возражать. Думаю, что товарищ Эдано нас не забудет. А вместо него в комитет надо будет избрать Умэситу. Пусть не кажется амеко, что мы испугались и у нас в комитете стало меньше коммунистов. Так?

— Так! — дружно поддержали его.

— Но, — сделал паузу Сатоки и лукаво посмотрел на Ичиро, — пусть товарищ Эдано так просто не отделывается, а пригласит на проводы весь комитет. И пусть не тянет с этим делом, не то проест деньги — и угостить не на что будет.

* * *

Решение покинуть базу созревало у Ичиро постепенно. Если бы Намико осталась жива, возможно, он никогда бы не решился покинуть родные места. Сейчас его здесь почти ничто не удерживало. Он, сын, дед — им троим всегда найдется угол, была бы работа. Своей земли, кроме той, на которой стоит дом, и крохотного огорода, у них нет. Сам он совершенно равнодушен к сельскому труду. Дед давно перестал лечить людей уколами и прижиганиями: у старика тряслись руки. Конечно, будет трудно убедить его покинуть места, где он прожил всю жизнь, но старик так любит внука и правнука, что ради них, наверное, согласится. Дом можно не продавать: пусть в нем пока живет Акисада. Инвалид в последнее время выглядит франтом и исчезает из дому отнюдь не по делам. Похоже, он твердо решил обзавестись семьей.

Однако разговор с дедом оказался не только тяжелым, но и дал совершенно не тот результат, на который рассчитывал Ичиро. Дед внимательно выслушал внука, долго качал головой, покрытой редкой седой щетиной. Он тёр в сжатых руках два ореха, которые в конце концов должны были отполироваться до зеркального блеска: недаром такие орехи в народе называют забавой стариков.

Потом руки деда замерли, он посмотрел на Ичиро какими-то усталыми и далекими глазами.

— Нет, внучек, старый Эдано не покинет дома, в котором родился его отец и в котором он прожил всю жизнь.

Постепенно из его глаз исчезала влага, голос окреп, руки стали меньше дрожать.

— Я всё понимаю — жить молодым, а нам, старикам… Но в этом доме родился твой отец, твой непутевый дядя Кюичи, ты и Сэцуо. Из этого дома ушла в лучший мир моя жена — твоя бабушка. Как же я могу его покинуть? Да и сколько мне осталось жить? Я, наверное, первый из Эдано, который дождался правнука, да ещё какого! Настоящий Эдано будет.

Старик умолк, углубившись в думы о своей уже прошедшей жизни. Он не смотрел на внука и, казалось, забыл о нем: тени прошлого стояли перед его глазами. Ичиро боялся даже дыханием нарушить молчание деда. Ему хотелось встать, подойти, прижать к себе седую голову и просто помолчать вместе. Но разве к лицу настоящему мужчине такое проявление чувства?

— И ещё, внучек, — словно очнувшись, сказал дед, — ты вот уже успел побывать в тюрьме, а твой отец пробыл в ней много лет. Можешь ты мне обещать, что больше там не окажешься?.. Не отвечай — я знаю. А что будет с Сэцуо? Когда твоего отца арестовали, у меня были силы, а теперь… Пойми, я не осуждаю вас, у каждого своя дорога, судьба ходит за человеком, как тень. Так захотели боги, и нам ли, смертным, противиться их воле?

Дед снова умолк, углубился в себя. Он то чуть улыбался, то кривил губы в тонкой язвительной насмешке, то был бесстрастен.

Вот он снова ласково улыбнулся внуку:

— Умирать мне ещё нельзя, хотя я и прожил своё. Наверное, боги дали мне немного от жизней тех бесчисленных, что погибли в войнах. Нельзя мне умирать, потому что у Сэцуо ещё нет матери. Не обижайся на меня, но никуда я отсюда не поеду: старый Эдано отдаст этим стенам свое последнее дыхание. А ты поезжай… Твой отец после тюрьмы лишь раз посетил наш дом, а ведь он хороший сын, и я им горжусь. Только не уезжай надолго и оставь со мной Сэцуо. Обещай мне это. Обещай!

Ичиро схватил руки деда:

— Обещаю, дедушка, всё обещаю Хочешь, я совсем не поеду?

— Нет, поезжай, тебе надо жить! — И вдруг, словно подводя черту под разговором, старик ворчливо спросил: — А где же хромой? С тех пор, как купил новый протез, совсем от дома отбился, уж не за Рябой ли увивается? Говорят, они раньше ладили.

— Ну нет, дедушка, — Ичиро облегченно вздохнул, — Рябая теперь на него и не смотрит, теперь он ей не пара.

— Известно, — усмехнулся старик, — как говорят, блеск золота ярче сияния Будды. Только я тебе скажу да и Акисаде напомню ещё одну мудрую поговорку: «Плохая жена подобна неурожаю шестьдесят лет подряд». Понял?

— Понял, дедушка, — согласился внук. — Но разреши заметить тебе: лучше Намико трудно найти. Была бы она подобна «неурожаю», мне бы даже плохенький урожай понравился.

— Ну, на плохенький я не согласен.

— И я тоже, дедушка. И Акисада так, наверное, думает. Постараюсь не ошибиться… А вот чего бы мне хотелось, дедушка, так это показать тебя врачу.

— Меня? Врачу? — удивился дед. — Да я больше их всех понимаю, это тебе каждый скажет. А потом, внучек, запомни одно: «Зонтик нужен до того, как промокнешь», — махнул он рукой. — И больше не напоминай мне…

Припоздавший Акисада внимательно выслушал Ичиро и решительно поддержал его:

— Правильно, не вечно же тебе быть грузчиком, надо думать о будущем. Но, знаешь, дед тоже прав. Только молодое дерево можно пересаживать — так говорил мой отец. Куда ему, старику, уезжать? И Сэцуо надо оставить, хотя бы на время, пока ты не устроишься. Я за ними присмотрю, и потом… — замялся Акисада, — я, кажется, скоро женюсь…

— Молодец! — похвалил его Ичиро. — Давно пора. Ты теперь такой видный мужчина, — не удержался он от шутки. — А кто она?

— Ты её не знаешь. Вдова из соседней деревни, одинокая…

— Молодая? — полюбопытствовал Ичиро, которого забавляло смущение друга.

— Да. Всего полгода была замужем, муж умер…

— Жена да татами чем свежей, тем лучше, — авторитетно заметил дед.

— Ты ли это говоришь, дедушка?

— А что? — гордо выпятил тощую грудь старик. — Когда я взял в дом твою бабушку, ей было шестнадцать лет. А красавица была — Намико не уступит.

Ичиро и Акисада рассмеялись.

— Только вот что, — дед строго взглянул на Акисаду, — как твоя молодая отнесется ко мне и Сэцуо?

— Как? — обиделся инвалид. — Да я вас не променяю на всех вдов мира, и пусть только она хотя бы посмотрит косо… Но она не такая.

— Вот-вот, правильно, дедушка, — поддержал старика Ичиро, — ты обещал и ему напомнить, чему подобна плохая жена.

— Ты, внучек, лучше скажи, когда сам жену заведешь. Акисада женится. Твой отец и то женился, а ты… Запомни, я не умру, пока правнучка не появится.

— Эх, дедушка, — покачал головой Ичиро, — ну что ты говоришь? Придется мне вдовцом всю жизнь проходить, чтобы ты жил подольше.

— Э-э… — закряхтел довольный старик.

* * *

Через несколько дней, попрощавшись с товарищами и обняв ничего не понимающего Сэцуо, Эдано Ичиро снова покинул родной дом. Надолго ли? Он и сам этого не знал.

Нелегко расставался Ичиро с дедом, сыном, друзьями, с которыми было уже немало пережито. Но иначе нельзя.

Вот и отец в письме одобрил его решение и даже предлагал поселить деда и Сэцуо у себя. Но сейчас, когда на партию снова обрушилась волна репрессий, когда Токуда вынужден был эмигрировать, отец и сам опасался ареста… Да и дед не согласился бы переехать в Токио.

Ичиро даже не мог его представить себе на шумных, переполненных людьми улицах столицы. Кто знает, может, и ему не удастся найти подходящую работу в Кобэ. Тогда придется ехать в Токио. Но бывший капитан Уэда вновь, через Акисаду, пригласил Эдано к себе в фирму.

На вокзале и в поезде Эдано не встретил ни едкого американца в военной форме. «Век бы не видать здесь амеко», — подумал он, усаживаясь на своё место, и сразу же приник к окну, хотя его никто не провожал — он сам не захотел этого.

Неприятный осадок оставила неожиданная встреча с бывшим учителем Хасимото. Старик, увидав Эдано на перроне, засеменил к нему с самой любезной улыбкой и, поздоровавшись, сообщил:

— Еду в Кобэ, хочу снова работать учителем.

— Вот как, — улыбнулся Эдано, — даже в Кобэ? Разве вас теперь устраивают учебники? Вы, кажется, не хотели по ним учить, сэнсей!

— Да, да… — закивал головой старик, — но вы знаете, Эдано-сан, кое-что начало меняться.

— Что же именно, сэнсей?

— О, дело идет к лучшему. Министерство просвещения приказало по утрам исполнять в школах императорский гимн и поднимать флаг «хи но мару». Как вы думаете, наверное, всё скоро станет по-прежнему?

Эдано нахмурился:

— Нет, сэнсей, к прежнему возврата не будет.

— Почему? — насторожился старик. — Неужели не разрешат? Американцы, да?

— Мы не разрешим!

— Вы?..

— Да, сэнсей, мы, народ. Мы больше не разрешим калечить наших детей, готовить из них убийц. Запомните это, сэнсей. Сайонара!

Эдано отошел. Учитель показался ему тенью прошлого, водорослью, которая, цепляясь за ноги пловца, мешает ему выйти на берег.

Как только колеса поезда сделали первые обороты и вокзальчик с бетонной полосой отодвинулся назад, мысли Эдано переключились на будущее. Как его встретит Уэда, что предложит ему? Как себя вести с ним? Где жить? Может, сперва посоветоваться с товарищами из комитета?..

Вспомнились неожиданные встречи с Нагано и Хироко. Эдано был не прочь повидаться ещё раз с бывшим сослуживцем и поспорить с ним по-настоящему. Пожалуй, следует помочь разобраться парню, озлобленному на жизнь. А Хироко… Нет, о ней он вспомнил только потому, что она всколыхнула давно забытое. Когда была жива Намико и первое время после её гибели, воспоминания о короткой любви в далекой, холодной Маньчжурии не всплывали в памяти. Но теперь одиночество заставляло думать о женской ласке, и за этим всё чаше вставал полустёртый временем образ Ацуко. Где она, как сложилась её жизнь?..

Думы об Ацуко взволновали Эдано. Он то улыбался, то хмурился. Сидевший напротив пожилой пассажир, внимательно посмотрев на него, участливо предложил:

— Простите, пожалуйста, но, если у вас голова болит, могу предложить очень хорошие пилюли!

* * *

Едва Эдано вместе с другими пассажирами вышел из вагона, как вынужден был остановиться. По перрону ковыляли на костылях, бережно поддерживали перевязанные руки, несли, как тонкие стеклянные сосуды, головы в бинтах американские солдаты. Ичиро из газет уже знал, что все госпитали Японии забиты ранеными янки, но сам видел их впервые. Он смотрел на них, и в сердце у него не появилось ни капли сострадания, как, впрочем, и злорадства. Для него они были агрессорами, получившими по заслугам и сполна. Нет, Эдано нисколько не было жаль этих людей.

 

Глава шестая

1

Уэды в конторе не оказалось, и Эдано долго пришлось ожидать в приемной. Просторное помещение конторы, деловито суетящиеся служащие — всё свидетельствовало, что дела Уэды идут хорошо. «А прав был Акисада, — вспомнил Эдано слова друга, — фирма процветает. Не хвастал».

Когда он уже устал от ожидания, в дверях приемной показался шеф. Бывший капитан ещё больше располнел, но, по-видимому, чувствовал себя прекрасно Он сразу узнал своего бывшего подчиненного

— А, Эдано-сан! — шагнул он к Ичиро. — Я уже потерял надежду увидеть вас здесь, в приемной фирмы. Пройдемте! — показал он на кабинет, но тут же остановился, посмотрев на группу ожидавших его посетителей. — Нет, лучше зайдите сегодня часов в семь вечера ко мне домой, я хочу показать вас жене, там и поговорим! Согласны?

— Благодарю вас, непременно приду!

— Вот и хорошо! Сайонара!

Хорошенькая секретарша с прической американской кинозвезды и глазами, непомерная ширина которых могла быть только результатом операции, удивленно посмотрела на Ичиро: её шеф так любезен с посетителем, по виду обыкновенным рабочим? И она украдкой бросила на Эдано кокетливый взгляд.

* * *

Приглашение Уэды было лестным, но всё-таки Эдано предпочел бы более официальный прием. «Что ему надо? — думал он. — Если он поставит какие-либо условия, чтобы сделать меня своим доверенным лицом, то плевал я на его любезность». Такое решение успокоило Эдано, и он явился на квартиру шефа точно в назначенное время.

Уэда встретил его весьма тепло, познакомил с женой. Эдано напомнил хозяйке встречу в Маньчжурии, когда он увидел её у автомобиля с громкоговорящей установкой. Русские тогда собирали рассеянных по сопкам солдат императорской армии и жителей Муданьцзяна.

По лицу хозяйки — полной симпатичной женщины — прошла легкая тень. Когда муж рассказал ей, что именно Эдано и его друг Савада сообщили русским о группе беженок, среди которых была и она, хозяйка, вежливо поклонившись, поблагодарила Эдано.

Служанка бесшумно накрыла столик, пока гость и хозяин разговаривали на самые отвлеченные темы.

Полуевропейская обстановка дома сказалась, очевидно, и на обычаях: вместе с мужчинами за стол села и хозяйка. Это обстоятельство сразу бросилось в глаза Эдано: ведь дом Уэды, после поместья Тарады, был вторым жилищем богатого человека, которое он видел.

— Как ваши сын и дед? Он очень интересный старик, — вежливо поинтересовался хозяин.

— Сын и дед здоровы. Спасибо.

— Мне сообщил муж… ваша жена умерла? — вступила в разговор хозяйка. — За войну люди так ослабели, что до сих пор она собирает свои жертвы. Очень жаль…

— Она не болела, — спокойно ответил Эдано. — Её сбил американский автомобиль.

Хозяева переглянулись. Жена Уэды тоньше почувствовала горе собеседника, её не обманул его спокойный тон. Уэда отложил хаси.

— М-да… — задумчиво проговорил он. — Как говорили древние, горе побежденным. Кстати, в столице ежедневно вывешивают на улицах сообщения о количестве жертв уличного движения. Шоферы такси мчатся как сумасшедшие, и, откровенно говоря, я боюсь ездить на такси. Недаром сейчас таксистов называют камикадзе.

— Камикадзе? — удивился Эдано. — Они сами ищут смерти?

— Дело в другом, — разъяснил хозяин, — шоферы получают с выработки. Компании на них жмут, а движение давно переросло возможности улиц, вот и получается…

— Понятно.

Уэда переменил тему разговора:

— Знаете ли, Эдано-сан, поговорим сначала о деле, пока у нас свежие головы, — показал он на объемистую бутылку сакэ. — Согласны?

Хозяйка поднялась из-за стола и покинула мужчин, приступивших к деловой части встречи.

— На что вы рассчитываете, Эдано-сан?

— На немногое, господин Уэда. Хочу стать каменщиком, штукатуром или ещё кем-либо.

— А может быть, согласитесь десятником?

— Нет. Позже — может быть. Я ещё недостаточно владею ремеслом, вот подучусь, тогда… А так скажут, что попал по протекции…

Хозяин удивленно посмотрел на гостя. Этот человек своей простоватой наивностью понравился ему ещё больше.

— Ну что ж, хорошо, — согласился он, — я знаю ваши возможности, и, откровенно говоря, меня больше всего привлекает ваша честность. Бизнес развращает подчиненных. Помню, когда фирмой руководил отец, некоторые наши чисто японские традиции были весьма полезны. Не так ли?

— Не знаю. Я в те времена был слишком мал, — уклонился от ответа Эдано. — К тому же наша семья не была связана ни с какими фирмами.

Улыбнулся и хозяин.

— Кстати, рекомендованный вами Акисада оказался весьма расторопным представителем фирмы.

— За его честность я поручусь головой. Должен вас предупредить, Уэда-сан, я коммунист!

Лицо хозяина осталось невозмутимым.

— Вот как, — равнодушно ответил он. — Если вы примените коммунистический способ кладки кирпича и он окажется более выгодным, я буду только приветствовать это. Я вне политики, Эдано-сан, и меня не интересуют политические убеждения других. Для меня главное — дело. Будете хорошо работать — верьте во что угодно. Рабочим я плачу не меньше других, но и не больше. Бизнес есть бизнес, как говорят американцы, и я вынужден следовать конъюнктуре рынка. Понятно?

— Да!

— Тогда выпьем! Наша фирма получила подряд на верфях, строим новый корпус. Это первый настоящий промышленный подряд: фирма выходит на большую дорогу. Вы будете работать там.

— Спасибо!

— Учтите, Эдано-сан, — рассмеялся хозяин, поставив пустую рюмку, — «спасибо» вы сказали своему эксплуататору. Ведь так нас называют коммунисты?

— А вы говорите, что стоите вне политики, Уэда-сан, — отшутился гость.

— Хочется дать ещё один совет, — продолжил хозяин. — Учитесь, возможности у вас будут, если снова не женитесь и не обзаведетесь кучей детей.

— Это моя мечта — учиться, — серьезно ответил Эдано. — Постараюсь стать настоящим строителем.

— Да, — пошутил Уэда, — именно это вам нужно. Ведь коммунисты собираются построить новый мир? Меня, правда, вполне устраивает капитализм, и поэтому мне хватит того, что я знаю. Кстати, у меня имеется приличная техническая библиотека, и если вам будут нужны книги, пожалуйста. Но как посмотрят ваши товарищи-коммунисты на то, что вы будете общаться с эксплуататором, пользоваться его хранилищем знаний?

Эдано — возможно, сказалось и выпитое сакэ — почувствовал себя свободнее:

— Нет, Уэда-сан, коммунисты — не религиозная секта. Ленин говорил, что коммунисты должны взять у старого общества все достижения науки и культуры, ведь их создавал народ. А за книги я очень благодарен, если вам это не доставит лишних хлопот.

— Ну, — удивился хозяин, — вы стали настоящим марксистом. Где вы успели? А насчет книг скажу жене, я мало сижу на месте — дела. Так выпьем за знания, рад буду вас видеть дипломированным специалистом. Может, когда-нибудь и вы создадите свою фирму и будете прижимать меня или моего наследника конкуренцией.

— Нет, этого никогда не будет.

— Конкуренции или фирмы?

— Ни того, ни другого, Уэда-сан.

— Напрасно! Тогда выпьем просто за вас. До дна!

Уэда осушил рюмку. Сакэ оказало свое действие и на него. Он расстегнул ворот и ослабил ремень брюк.

— Вы попали в очень удачный день, Эдано-сан. Наша фирма заключила выгодный контракт, и я могу позволить себе сегодня выпить, поболтать. Признаться, Эдано-сан, мне даже импонирует, что вы не связаны с бизнесом. Бизнес подобен бегу на длинную дистанцию — если не можешь вырваться вперед, старайся держаться плечо в плечо с основной группой, иначе сойдешь с дорожки. Откровенность между деловыми людьми немыслима, каждый сам за себя и против всех. Особенно трудно приходится нам, владельцам мелких и средних фирм. Любимое дитя правительства — крупные корпорации, банки… Война в Корее, объективно говоря, влила в деловую жизнь нашей страны новые силы. Вы думаете, если бы не война, наша фирма смогла бы получить подряд на верфях?..

Чувствовалось, что хозяин дома упивается своим красноречием.

— Я не сторонник войны, Эдано-сан, но мои субъективные взгляды не могут помешать мне воспользоваться благоприятной ситуацией. Это объективная реальность, уважаемый Эдано-сан. Ведь вот взять нас с вами. Объективно мы антиподы — эксплуататор и эксплуатируемый, но субъективно мы можем относиться с уважением друг к другу, тем более что мы связаны многим пережитым в прошлом, воспоминаниями. Выпьем за это. До дна!

Уэда лениво поковырял закуску, достал пачку сигарет.

— Курите!

Эдано с удовольствием взял сигарету. Беседа по-настоящему заинтересовала его.

— Вы, коммунисты, всё-таки идеалисты, — переменил тему разговора хозяин. — Мне кажется, вы механически переносите коммунистические доктрины на нашу страну. Не учитываете, например, национальный характер японцев, традиции, привычки.

— Я и мои товарищи по партии тоже японцы, — возразил Эдано. — К тому же это общие слова, Уэда-сан. Так же можно сказать и о вас, что вы не знаете характера японцев.

Хозяин одобрительно кивнул головой. То, что гость возражает, ему понравилось. Разве может завязаться интересный разговор без столкновения мнений?

— Хорошо, — согласился он, — приведу несколько примеров проявления чисто японского характера. Ещё когда я учился, нам рассказывали такую историю. Один самурай любовался рекой. Неожиданно берег обвалился, он упал в воду и стал тонуть. Услыхав крик, случайно проходивший человек спас его, вытащил на берег. Самурай поблагодарил спасителя, но, когда тот пошел своим путем, он догнал его и задушил.

— Задушил? За что?

Хозяин рассмеялся:

— Вот видите, а вы ещё спорили со мной. Всё очень просто — самурай не хотел, чтобы был хоть один свидетель его позора: ведь он вынужден был просить помощи. Поняли?

— Нет! — честно признался Эдано.

— Хорошо. Вот вам другой пример. Вы знаете, что на Токийском процессе был осужден и казнен генерал Доихара Кэндзи. Он выходец из дворянской семьи, был очень способным молодым человеком. Но разве мало было способных молодых людей? Тогда он сфотографировал в обнаженном виде свою шестнадцатилетнюю сестру-красавицу и послал фотографии наследному принцу. В результате сестра стала первой наложницей принца, а её брат получил высокий пост. И все, понимаете, все были восхищены умом молодого человека. Вам такой пример тоже ничего не говорит?

— Нет!

— Ну хорошо, — голос хозяина утратил снисходительный тон, — только в императорской армии в войну были камикадзе. И вы ведь тоже были одним из них. Разве это не пример национальной особенности японского характера?

Эдано отложил в сторону сигарету.

— Извините, Уэда-сан, но вы меня нисколько не убедили. Позвольте заметить, вы сами плохо знаете наш японский характер. Самурай, потомок дворянского рада Доихара Кэндзи, камикадзе… А я мог бы привести массу примеров, как мои товарищи помогали друг другу и навсегда сохраняли благодарность. Да, бедняки тоже иногда торгуют своими дочерьми, но их вынуждает к этому голод, их сердца обливаются кровью, у них нет ничего общего с поступком Доихары. Ну, а камикадзе… Среди них много было простых парней вроде меня, но, вы ведь знаете, нас обманули. Что мы тогда понимали? А токийские шоферы, которых называют камикадзе… Дайте им сносный заработок, и никто из них не будет рисковать, выколачивая лишние иены. Национальный характер, японцы — единая семья, воля небес… Нет, нас этим больше не обманешь. Да какая же это семья? Разве братья — бастующий рабочий и полицейский? А владелец шахты и шахтер, вынужденный из-за нищеты продавать дочь? Или тот же шофер и хозяева компании… Нет, Уэда-сан, такая семья нас не устраивает…

Хозяин явно не ожидал, что получит отпор. Но он умел владеть собой: улыбнулся, вновь налил рюмки.

— Ну вот, опять мы ударились в политику. А скажите, Эдано-сан, вам не хочется снова подняться в небо, летать?

— Нет, Уэда-сан, как-то не думал об этом. Летчиком я стал случайно, на войне. Мирного неба, собственно, не видел. Конечно, стать гражданским летчиком заманчиво, но кто у нас доверит самолет летчику-коммунисту?

— Возможно, вы правы, — согласился хозяин. — А мне вот хочется полетать. Если дела фирмы и дальше пойдут хорошо, я непременно куплю самолет. Вы бы пошли ко мне пилотом? Я вас охотно возьму.

— Спасибо! Очень заманчиво. Теперь я буду искренне желать процветания вашей фирме.

— Нашей, Эдано-сан, нашей. С завтрашнего дня вы служите в ней. Обратитесь к начальнику отдела найма, я распоряжусь. И вы тоже будете гордиться фирмой, — не удержался хозяин, чтобы не похвастать. — У нас штат не особенно велик, но все отменные специалисты. Людей я подбираю сам. Кстати, на днях приедет ваш друг Савада. Он очень хороший специалист, я понял это еще тогда, у русских. И теперь могу сказать, что выполнил свой долг перед вами обоими.

— Савада приедет! Это самое приятное, что вы мне сказали. Я с ним потерял связь и очень волновался. Ещё раз спасибо и извините, я, очевидно, вам надоел. Простите, если был в чем-то невежлив: я не привык к такой обстановке.

— Ладно, — улыбнулся хозяин, — мы очень интересно поговорили. Я при вас скажу о книгах жене, и кстати вы попрощаетесь с ней. Откровенно говоря, это она настояла, чтобы я пригласил вас к себе домой. Но я тоже рад…

Уэда позвал жену.

— Скажите, пожалуйста, — решился спросить хозяйку Эдано, — в сопках с вами была одна молодая женщина, Ацуко… Вы ничего не знаете о её дальнейшей судьбе?

Лицо хозяйки оживилось:

— Ацуко? Конечно, знаю! Я так ей благодарна. Это для моих детей она тогда пошла искать воду. И потом много помогала мне. Мы расстались с ней только в Майдзуру…

Внимательно посмотрев на гостя, она вдруг догадалась:

— Так это о вас она мне рассказывала. Она очень любила вас, Эдано-сан.

Лицо Ичиро залилось краской, и хозяйка вежливо опустила глаза.

— Я бы хотела увидеть её за нашим столом. Попытайтесь разыскать её, — обратилась она к мужу.

— Ну вот, — шутливо проговорил Уэда, — никто в фирме не поверит, что мною дома так командуют. Вы уж не выдавайте меня, Эдано-сан. А «посошок» на дорогу, по русскому обычаю, мы всё-таки выпьем!..

2

Ичиро поднял шторку из тонких бамбуковых пластин, прикрывавшую единственное окно, но свежестью не повеяло. Вечерние сумерки, захлестнувшие город, густели на глазах. Кое-где уже вспыхнули светильники электрических фонарей. Их тускло-желтый свет выхватывал из темноты худосочные придавленные зноем деревца; грязно-серые от пыли стены домов, казалось, отдавали тот жар, которым пропитало их знойное солнце. На небе не было ни тучки. «Снова будет душная ночь, — подумал Эдано. — Даже звезды какие-то тусклые». Ему вспомнился их яркий блеск в бездонном небе России. Неужели там звезды в самом деле ярче? И тут же догадался: небо над Кобэ закрывает пелена испарений. Здесь они не успевают осесть благодатной росой.

Эдано отошел от окна. Узкая, как коробочка для веера, комната вряд ли предназначалась под жилье. Но он и ей был рад, как-никак свой угол. Правда, тонкие дощатые стены пропускали не только любой звук, но и запахи. Ичиро, например, мог с точностью сказать, что готовили своим мужьям на ужин обе его соседки. Вдоль обоих этажей старого дома тянулись длинные коридоры, заставленные ящиками, бочками, умывальниками, лоханями, разной рухлядью, которая могла представлять ценность только для бедняков, населяющих дом. В доме рано вставали и рано ложились, жизнь его обитателей строго регламентировал труд на верфях, текстильной фабрике, в порту. Только сосед справа составлял исключение — он спал днем и бодрствовал ночью, ибо работал ночным сторожем. За десять дней пребывания в доме Эдано успел достаточно ознакомиться с жизнью его обитателей.

* * *

Господин Уэда сдержал обещание. В конторе Ичиро встретили довольно любезно и тут же направили на стройку. Не пришлось заполнять никаких анкет. Просто мальчишка-рассыльный провел нового рабочего к инженеру — руководителю работ, а тот выдал Эдано пропуск на верфи.

— Только учтите, Эдано-сан, дирекция верфей не любит, когда наши служащие устанавливают тесные контакты с рабочими. Да и американское командование тоже… Особенно теперь, когда верфи выполняют военные заказы. Вы меня поняли?

— Да, конечно. Благодарю вас.

— Вы поступаете в распоряжение мастера Мацуды. Желаю успеха!

Верфи Эдано видел ещё до войны. Позднее этот район Кобэ ему посещать не приходилось. Однако кое-какие перемены бросились в глаза. На массивной чугунной решетке главных ворот не было больших иероглифов, составлявших наименование компании, вместо них красовались две английские буквы, как и на всех предприятиях, где командовала американская военная администрация. Поверх заводской ограды в несколько рядов была протянута колючая проволока, а по углам торчали дощатые вышки: прожекторы на них свидетельствовали, что охрана строга и бдительна круглые сутки. У ворот томились американский часовой и японец в защитной без знаков различия куртке.

— Вы, Эдано-сан, остерегайтесь этих в зеленых куртках, — шепнул рассыльный.

— А кто они такие?

— Охранники. Настоящие мерзавцы, их все боятся.

— Вот как! Спасибо, что предупредил! Я ведь пугливый.

— Ну да? Такой большой.

Эдано рассмеялся.

Мастер Мацуда, пожилой человек с нервным лицом, с сомнением посмотрел на бумажку, предъявленную Ичиро.

— Вам, уважаемый, э… Эдано-сан, приходилось работать с кирпичом?

— Приходилось, господин мастер, и порядочно.

— Извините, где?

Эдано твердо посмотрел в глаза мастера — от новых товарищей он решил не скрывать ничего: доверие можно завоевать только доверием.

— У русских, почти три года. Мы там даже в мороз клали стены.

В глазах мастера мелькнуло любопытство.

— Ну, тогда всё проще. Пошли, покажу ваше место, станете на кладку, посмотрим, что вы умеете.

И десять дней подряд — кирпичи, кирпичи, кирпичи. Только к концу недели Эдано вошел в ритм, уже не так ныли мышцы.

Мастер не делал ему никаких замечаний, но и не сказал ни одного слова одобрения. Работали все споро, молча — у господина Уэды действительно были хорошие специалисты. С работы уходили всей группой во главе с мастером, и только у ворот, не прощаясь, расходились каждый в свою сторону. Молчаливость новых товарищей не огорчала Эдано; он понимал: к нему присматриваются.

Даже в обеденный перерыв каждый молча доставал бенто — коробочку с едой, захваченную из дому, — и молча убирал, когда подымался мастер, чтобы продолжать работу.

Да и сам Эдано только к концу недели осмотрелся по-настоящему. Вокруг строительной площадки, в высоких грязно-серых корпусах с гигантскими воротами, выл, скрежетал металл. Дальше, у самого моря, высились ажурные шеи кранов, они нагибались, выпрямлялись, поворачивались и снова нагибались, и так без устали день за днем. Даже неопытному человеку было ясно — все цехи верфи работали на полную мощность.

Одна картина крепко запечатлелась в памяти Ичиро. По железнодорожной ветке, рядом со стройкой, тихо прокатили платформы с искореженными, обгоревшими танками с еле заметными эмблемами — лошадиной головой. Это кавалерийская дивизия американской армии прислала в качестве металлолома разбитую в Корее военную технику. Эдано, может быть, и не заметил бы платформ с остатками танков, но клавший рядом с ним кирпичи рабочий тихо присвистнул и сказал:

— Посмотри, здорово их!

* * *

Эдано перестал ходить по комнате и присел на постель. Ещё только десять часов, ложиться рано. Думы вернули его в родной дом, где остались дед и сын. «Как они там? Когда удастся их увидеть? Впрочем, это не так сложно, — решил он, — напишу — пусть дед с сыном приедут погостить. Вот как поехать на свадьбу Акисады, когда он пригласит? Не приедешь — обида на всю жизнь. Хромоногий, наверное, такую красавицу присмотрел, недаром по всем поселкам и деревням ездил».

Мысли Эдано прервал осторожный стук в дверь.

— Входите, пожалуйста, — удивился Эдано. К нему сюда ещё никто не приходил.

Дверь открылась, и перед ним с большой старой корзиной в руках предстал Савада.

— Савада! Неужели ты?! — не поверил сам себе Эдано, вскочив с койки.

Механик бросил корзину на пол и шагнул вперед.

— Ну, здравствуй, друг. Наконец-то мы встретились.

Они стояли, взволнованные, обхватив друг друга руками, не решаясь посмотреть в глаза.

— Ты, может, дашь мне сесть? — шутливо оттолкнул друга Савада. — Эта дьявольская корзина такая тяжелая.

— Сейчас, — засуетился Эдано, — сейчас ты умоешься, а я сбегаю тут недалеко. Такое событие. И не написал даже…

Савада улыбнулся, видя искреннюю радость друга:

— Умыться — с удовольствием. А бегать тебе никуда не надо. Напрасно, что ли, я тащил эту корзину.

— Неужели в ней целый ресторан?

— Инструмент свой прихватил. Я ведь всё-таки механик. Сакэ есть, — похвастал гость. — Конечно, если ты стал пьяницей, то… Но ведь и позже можно купить, тут не деревня, а Кобэ!

Эдано снова подошел к Савадеи обнял его за плечи:

— Всё-таки корзину твою сегодня трогать не будем. О том, что ты приехал, уже все соседи узнали, тут такие стены… Мне известно неподалеку одно местечко, где можно посидеть, там нам никто не помешает.

— Вот как? — рассмеялся Савада. — Хорош же твой дворец! Ну пойдем. Вот только умоюсь и всё-таки возьму кое-что с собой. Давно я хотел тебя накормить пищей, приготовленной моей женой. Жаль только, что делаю это не у себя дома.

* * *

Долго сидели друзья за столиком в пустой харчевне. Они честно делились пережитым, радостями и бедами, всем, что выпало на их долю за эти годы.

Савада мало изменился, только седина стала гуще да морщины на лице выделялись резче, рельефнее: на их фоне даже шрам был менее заметен. Механик умел слушать.

И Эдано был рад, что опять рядом друг, которому он может сказать обо всём, о самом сокровенном. Даже с Намико он не был таким откровенным. С Намико было другое…

В свою очередь и Савада присматривался к другу. Перед ним сидел по-настоящему взрослый мужчина. Эдано не обманул его ожиданий. То новое, что появилось в его характере за время разлуки, дополняло его цельную натуру.

— Значит, ты стал коммунистом, — подчеркнул он главное в рассказе Эдано. — А я вот как-то не успел… Мог ли я подумать тогда, на Лусоне, что ты, камикадзе, обгонишь меня в этом? А?! Из деревни уехал — правильно сделал. И непременно учись. Жаль Намико… Так я её и не увидал. Да что поделаешь. Живым надо жить. К деду твоему непременно съездим, в первый же выходной, и сынишку твоего я хочу посмотреть

Потом он улыбнулся и шутливо добавил:

— Видный ты мужчина стал, наверное, девки ещё больше на шею вешаются? Я помню, как ты тогда, в Муданьцзяне… Как её звали?

— Ацуко, — тихо ответил Ичиро и, чтобы переменить разговор, спросил: — Ты насовсем к нам, в Кобэ?

— Да нет, поживу полгодика, а может, и побольше. Когда завод восстановят, меня снова возьмут, я договорился.

— Жаль…

— Не могу иначе. Врос в ту землю всеми корнями. Я ведь уже дед, внук и внучка есть. Эх, жаль, рановато вышли мои дочки замуж, если бы младшая не поторопилась, увез бы тебя к себе.

— Хватит тебе, — рассмеялся Ичиро. — Ты и так мне как второй отец. Пошли домой — тебе ведь тоже завтра на работу.

— Смотри-ка, — притворно удивился Савада. — Раньше я его останавливал, а теперь он меня. Ну и дела…

3

Понеслись, побежали дни, как волны, которые море гнало к Кобэ. Днем грохот верфей и растущие стены корпуса, вечером — книги. Савада, как настоящий отец, следил за другом. Даже за книгами в дом Уэды ходил он.

— Тебе, Ичиро, неудобно часто появляться там, — шутливо заметил он. — Парень ты красивый, видный. Господин Уэда часто в разъездах, а его супруга одна. Я знаю, как она на тебя посматривает.

В партийном комитете учли желание Эдано учиться и не обременяли его поручениями.

— Стремление у тебя, товарищ Эдано, хорошее. Конечно, трудно будет, но держись, — сказал секретарь комитета. — Сейчас всем нам трудно — видишь, как снова на партию навалились? Газета «Акахата» запрещена — сам Макартур приказал. А провокация в Мацукаве? А «чистка красных» в редациях газет, на радио? Но ничего. Партия выдерживала и не такие атаки, выстоим.

Секретарь пристально посмотрел на Эдано и добавил:

— Есть одно тебе, товарищ Эдано, поручение. Ты о сессии Всемирного комитета в защиту мира в Стокгольме слыхал? Знаешь, какое там принято обращение к народам мира? Отлично. Сейчас и у нас по всей стране начался сбор подписей в защиту мира. Мы, коммунисты, не должны стоять в стороне. Дам я тебе подписные листы, включайся. Начни с товарищей по работе, с соседей по дому. Только учти: это не так просто. Были случаи, когда на сборщиков нападали хулиганы, разные подонки, отнимали воззвания, подписные листы. Я ведь, — откровенно признался он, — тебе поручаю это потому, что тебя хулиганы не испугают. Не так ли?

Эдано кивнул головой.

— Ну и прекрасно. Получай, — достал секретарь из стола стопку бумаг. — Не хватит, ещё придешь.

* * *

Савада одобрил порученное Ичиро дело:

— Очень хорошо. На стройке помогу тебе. Я уже знаю там двух парней, которым тоже можно дать подписные листы. Соседей и весь дом беру на себя, тут живет наш брат трудящийся. В другие места тоже вместе будем ходить. У тебя теперь будет законный повод хотя бы немного отдыхать вечером. Что касается хулиганов… нам ли с тобой кого-то пугаться. А знаешь, — рассмеялся он, — жаль, не сохранилась твоя повязка из-за сволочи Тарады. Представляешь картину — ты с повязкой камикадзе на голове собираешь подписи в защиту мира. А? К тебе очередь стояла бы.

Люди охотно ставили свои подписи под воззванием. На стройке только мастер колебался какое-то мгновение.

— В нашей фирме, — заметил он, — рабочие не занимаются политикой.

— Да какая же это политика? — возразил Савада, оглядывая прислушивавшихся к разговору рабочих. — Мы только выступаем за мир. Я уверен, сам Узда-сан подпишется под таким воззванием. Разве вы, господин мастер, хотите войны?

— Я? — опешил тот. — Да будь она проклята. На войне погибли мой сын и брат. Давайте подпишу!

И ещё сцена, запомнившаяся друзьям. Эдано приклеивает листовку с воззванием на забор рядом с многочисленными объявлениями, рекламами лавчонок, харчевен. Сзади незаметно появляется полицейский:

— Что вы здесь делаете?

— Мы? — нашелся Савада. — Да вот, — показал он на Эдано, — с братом открываем ресторанчик и доводим это до сведения будущих клиентов.

Друзья поспешно уходят, оставив полицейского читать «рекламу» нового ресторанчика. Через несколько дней у одного из домов, квартиры которого друзья обошли, собирая подписи, им попадается тот же полицейский.

— Кажется, влипли, — прошептал Савада другу.

— А-а… — осклабился полицейский — всё рекламируете ресторанчик?

— Так точно, — вежливо ответил Савада.

— Понятно, — полицейский оглянулся по сторонам. — Послушайте, а подписи, которые вы собираете, не будут публиковаться в газетах?

— Нет, — убежденно ответил Эдано. — Не хватило бы всех газет мира.

— Вот как? — удовлетворенно вздохнул полицейский. — Тогда знаете что? Давайте и я поставлю свою подпись!

Он вытащил авторучку, не торопясь расписался и, словно ничего не произошло, молча пошел дальше.

— Вот это да! — удивленно посмотрел ему вслед Савада.

* * *

Они сходили в партийный комитет и взяли новые подписные листы и воззвания.

Когда Савада рассказал о случае с полицейским, секретарь оживился:

— Очень интересно!.. Вокруг этого движения могут сплотиться самые различные люди. Робко ещё мы идем в средние слои, к интеллигенции. Эта наша вина. Как вы думаете, владелец вашей фирмы подпишет воззвание?

— Подпишет! — уверенно ответил Савада. — Ручаюсь, подпишет.

— Вот видите, и он не один такой. А неприятных инцидентов у вас не было?

Эдано пожал своими широкими плечами, а Савада рассмеялся.

— Ну, как вам сказать… Один тип пристал ко мне, но, как только увидел Эдано, сразу исчез. Мы вдвоем ходим. Некоторые отказывались подписаться, говорили, что не хотят вмешиваться в политику, боятся.

— Да… — задумался секретарь. — До многого мы ещё не доходим, многое упускаем. Всё-таки, маловато нас. Вот вы, товарищ, — обратился он к Саваде, — пока ещё не в партии?

Эдано удивленно смотрел, как по-юношески смутился его старый друг. Даже шрам на лице побелел — так бывало у него только при сильном волнении.

— Я ручаюсь за него больше, чем за себя, — поспешил он на помощь Саваде, — но его ещё мало здесь знают.

— Как это понять — больше, чем за себя?

На этот раз смутился Эдано:

— Понимаете, товарищ секретарь, всё вышло наоборот. Это Савада должен был давать мне рекомендацию, а не я ему. Но так получилось…

Выслушав эпопею Савады, секретарь оживился, его особенно заинтересовал рассказ механика о рыбаках.

— Вот вам ещё один пример, где мы слабы. Ведь и вокруг Кобэ немало рыбацких поселков, в которых распоряжаются всесильные амимото. А у нас до этих поселков руки не доходят… Ну, а вы, товарищ Савада, когда выполните поручение, приходите: ваше место в наших рядах.

— Спасибо, от всего сердца спасибо! — взволнованно воскликнул Савада.

— Вам тоже спасибо, товарищ! А вот вашему другу, — взглянул он на Эдано, — позже будет дано серьезное поручение: придется на некоторое время отложить книги. Кстати, как у вас с учебой?

— Не особенно хорошо, — признался Эдано, — но стараюсь. Вот Савада помогает.

— А скажите, хозяин может отпустить вас на один-два дня?

— Отпустит! — ответил за друга Савада. — Его отпустит.

— Прекрасно. Когда заполните подписные чисты, приходите.

Листы один за другим ложились в папку, хранившуюся в их комнате. Эдано искренне завидовал способности друга быстро сходиться с людьми. И люди охотна вступали с ним в беседу. А как он умел слушать их! Вот он, Эдано, жил в доме, знал даже, что едят соседи, невольно подслушивал их разговоры, но близко ни с кем не познакомился. Вот, например, соседка — жена ночного сторожа. Кто мог ожидать, что она так охотно будет собирать подписи под воззванием? Даже взяла на себя заботы о них, одиноких мужчинах. А всё Савада… Сколько, оказывается, вокруг них хороших людей. Теперь по вечерам в их каморке часто появлялись посетители. И Эдано трогало до глубины души, когда Савада, чтобы не метать ему, уводил кого-нибудь из них в коридор, и оживленный разговор продолжался возле лохани или старой бочки.

* * *

И снова они в партийном комитете с толстой пачкой листов, на которых стояли подписи их соотечественников в защиту мира. Среди них были подписи господина Уэды и его супруги. Савада специально показал их секретарю.

— А что сказал господин Уэда?

— О, Уэда-сан дипломат. Он сказал, что его фирма не производит оружия, а во время войны люди ничего не строят.

Секретарь улыбнулся:

— Да, ваш хозяин — человек осторожный. Есть люди, которые считают себя вне политики, но и они понимают, что мир — это главное. А вы молодцы, товарищи, хорошо поработали.

Эдано не выдержал:

— Простите, товарищ секретарь, вы мне обещали ещё одно поручение.

— Помню. Дело вот в чем, товарищ Эдано. Префектурный комитет защиты мира должен отправить собранные подписи в столицу. Нас просили выделить надежного человека — всякие случайности могут быть. Мы решили послать тебя. Согласен?

— В столицу? Конечно, — обрадовался Эдано и тут же поправился: — Я готов выполнить любое поручение партийного комитета.

— Я не сомневался, — поднялся секретарь. — Мы учли, что ты и отца сможешь повидать. Отпуск у фирмы проси сам, не удастся — скажешь… Заменим.

— Уже договорились, — вмешался Савада, — всё в порядке.

4

Вагон четко отсчитывал стыки рельсов, чуть кренился на многочисленных изгибах железнодорожного полотна, в окна прожекторами били лучи солнца. Эдано с удовольствием поглядывал на новых товарищей по заданию. Вначале, когда их познакомили в комитете, он был разочарован. Худенькая, коротко подстриженная девушка в больших очках, вежливо поклонившись, отрекомендовалась:

— Акико, студентка.

Пожилой мужчина с полным, нездорового цвета лицом чуть наклонил голову:

— Ивата Иосио, печатник.

Эдано удивился. Думая над заданием комитета, он полагал, что его спутники окажутся крепкими мужчинами: возможно, придется драться… Но внешне он не проявил никакого удивления и сердечно поздоровался с ними.

К поезду их проводила целая группа, доставившая два тюка с подписными листами. Они ничем не выделялись среди обычного багажа. И только позже, в поезде, до Эдано дошло, как их проводы выглядели со стороны. Пожилой Ивата мог легко сойти за отца студентки, а он, Эдано, за её жениха или мужа. «Неплохо придумано», — подумал он и сразу же стал играть роль «жениха». Ивата ему подыгрывал, бедная Акико смущалась до слез.

— Почему вам дали такое имя, Акико? — снова начал подшучивать Эдано. — Госпожа Осень! Такое имя больше подходит пожилой женщине. Вам же, по-моему, больше подошло бы Харуко — госпожа Весна. Не так ли?

Ивата, как отец, провел рукой по голове смутившейся девушки:

— Она родилась осенью, поэтому её и назвали так. Все пожилые женщины раньше были молоденькими девушками. Придет время, когда и Акико оправдает своё имя, только спешить незачем. Вы согласны?

— О конечно, кому же хочется, чтобы его жена старела.

— Не надо, Эдано-сан! — взмолилась студентка.

До Токио доехали благополучно. Ивата и Эдано бдительно охраняли доверенный им груз и внимательно рассматривали каждого нового пассажира. Они не нарушили ни одного закона, но разве нарушили какой-либо закон издатели сборника «Голос мира»? А их арестовали… Все трое облегченно вздохнули, когда из окна вагона замелькали первые дома огромного многомиллионного города, столицы их отечества.

Они ступили на токийскую землю, когда город уже заканчивал трудовой день. Нескончаемый поток людей, беспрерывные ленты машин, грохот и гром уличного движения ошеломили Эдано, хотя ему уже приходилось видеть в кино токийские улицы, да и Кобэ был большим городом. Ивата, не раз бывавший в столище, объяснил им маршрут и сразу превратился в руководителя группы.

Тюки не были очень тяжелыми, но они то и дело задевали ими прохожих. Однако это обстоятельство нисколько их не смутило.

— Не отставай, дочка! — кивнул Ивата студентке и двинулся к остановке автобуса.

Подтолкнув Акико, Эдано вслед за Иватой втиснулся в автобус. Спустя минуту тяжелая машина плавно тронулась по привокзальной площади. Мимо, дребезжа, промелькнул трамвай с рекламой канадского виски на стенке. За ним проследовали три грузовика, открытые кузова которых были плотно набиты солдатами из «резервного полицейского корпуса»; у солдат на спинах, как горбы, висели каски. Сверкая лаком, мчались роскошные лимузины. Дома, словно размалеванные «пан-пан», были усеяны рекламами, в которых английских слов встречалось больше, чем японских.

После бесчисленных поворотов-нырков автобуса то в широкие, то в узкие, как туннели, улицы Ивата наконец подал знак — на следующей остановке выходить. Они, извиняясь, протиснулись к выходу и, как только дверь отворилась, с облегчением покинули автобус.

— Ну вот, — довольно оглянулся Ивата, — три квартала пешком — и будем на месте. Пошли! — вскинул он тюк на плечи.

Они, очевидно, находились далеко от центра. Дома здесь были куда скромнее, не лезли вверх этажами со сверкающей рекламой. Только на первых этажах часто попадались лавчонки, на которых почти отсутствовали надписи на заморском языке. Да и узкий ручеек прохожих не блистал дорогими нарядами. Здесь жили те, кто обслуживал гигантский город, кто заполнял цехи его фабрик, большие и малые предприятия, бесчисленные конторы, кто вежливо кланялся покупателям за прилавками шикарных универмагов, водил машины, пек, варил, жарил.

— Так вы, Эдано-сан, покинете нас, как только мы сдадим тюки? — спросил Ивата и усмехнулся, заметив короткий взгляд, брошенный на его спутника студенткой.

— Да, мне надо повидать отца.

— Жаль терять такого «жениха», — пошутил Ивата и тихо засмеялся, увидев, как вновь смутилась девушка. — А где живет ваш отец?

— На улице Сандагая, в квартале Сибуя.

— О, это далеко отсюда, долго придется добираться. Хорошо бы вам взять такси.

— Ну нет, слишком дорогое удовольствие. Как-нибудь доберусь.

Так, перебрасываясь фразами, они свернули на ещё более скромную и пустынную улочку — их путь вот-вот должен был закончиться.

Внезапно из узкого прохода между домами выдавилась кучка женщин, детей, посередине ее происходила какая-то борьба.

Ивата остановился:

— Кажется, драка, перейдем-ка на другую сторону!

Они стали переходить на противоположную сторону улицы, но к ним метнулась пожилая женщина:

— Помогите! Она же собирала подписи за мир, а хулиганы отнимают листы!

Эдано остановился, снял с плеча тюк и сунул его в руки студентки:

— Возьмите, пожалуйста!

Ивата схватил его за рукав:

— Не вмешивайтесь, Эдано-сан, опасно!

— Наш товарищ в беде! — возразил Эдано. — Идите, я сам!

Он подбежал к толпе и решительно раздвинул женщин. В центре её два молодых парня старались разжать руки молодой женщины, которая, пригнувшись к земле, прижала к груди пачку листов. Белая кофточка, полы которой выдернулись из-под пояса черной юбки, была в нескольких местах порвана, черная волна растрепавшихся волос скрывала лицо.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что тут происходит. Эдано рванул за плечо одного из хулиганов и резким ударом, в который вложил всю внезапно вскипевшую ярость, сбил его с ног. Второй, бросив свою жертву, как хорек, прыгнул к Ичиро.

— Берегитесь, нож! — крикнул кто-то из толпы.

Эдано мгновенно отклонился в сторону, почувствовал, как обожгло левое плечо, но, сделав полуоборот, схватил нападавшего за кисть руки и вывернул её так, что хрустнула кость.

Нож звякнул об асфальт.

— А-а, рука, рука! — дико завыл хулиган и тут же умолк, захлебнувшись от удара по горлу. Он упал, корчась, открывая рот в беззвучном крике.

Другой парень, поднявшись, опять пошел на Эдано, но уже без прежнего нахальства. Ещё один удар уложил его окончательно.

— Бегите! Бегите! — закричали женщины.

— Сюда! За мной! — схватил за руку Эдано какой-то парнишка. Женщина, на которую напали, продолжала стоять, прижимая пачки листов к груди.

«В полицию попадать нельзя», — сообразил Эдано и тронул женщину за локоть:

— Надо уходить! Быстрее!

Они побежали за мальчишкой, который стремительно скользил в щелях-проходах между домами, какими-то постройками, в проемах дощатых оград и между мусорными ящиками.

Наконец он остановился и, переводя дыхание, радостно сказал:

— Всё! Теперь не найдут. Дальше выход на улицу. А у вас, — показал он на руку Эдано, — кровь. Но вы их тоже здорово!..

Женщина, ещё не отдышавшись от быстрого бега, движением руки откинула волосы, закрывавшие лицо.

— Ацуко!..

Листы, которые она так яростно только что защищала, один за другим посыпались на землю, но женщина, не замечая этого, замерла, глядя на Эдано расширенными от удивления глазами. Тот тоже стоял, не в силах произнести ни слова, потрясенный, растерянный.

— Что же вы? — укоризненно спросил парнишка, нагибаясь, чтобы поднять подписные листы.

Первой опомнилась Ацуко.

— Вы ранены? — тревожно проговорила она. — Снимите рубашку, я перевяжу.

— Пустяки! — Эдано не отрывал от неё глаз.

— Снимайте! — настойчиво повторила она. — В таком виде нельзя появляться на улице.

Эдано покорно подчинился. Ацуко решительно рванула край кофточки, отделив полоску материи. На предплечье Ичиро алел глубокий порез, из которого сочилась кровь.

— Как он вас… Больно?

— Да нет. Этот тип теперь не скоро сможет взяться за нож.

— Вы ему руку сломали, как палку, — подтвердил парнишка. — Сильный прием, жаль только, я не заметил, как это делается, — закончил он, глядя с восхищением на Эдано. — Простите, мне надо идти!

— Спасибо, друг, выручил! — поблагодарил его Ичиро.

— Мы тут все за мир! — серьезно ответил подросток и, передав ему бумаги, мгновенно скрылся.

— Ну вот и всё! — удовлетворенно сказала Ацуко, затягивая тугой узел. Теперь можно надеть рубашку. Вам не больно?

— Да нет! — отмахнулся Эдано.

Пока он заправил рубашку, Ацуко успела привести в порядок свою одежду и наскоро причесать волосы.

— Пойдемте! Задерживаться опасно. Идите справа, у меня кофточка разорвана с этой стороны, а у вас на левом рукаве следы крови. Дома я перевяжу вас получше, у меня есть аптечка. Это недалеко.

Эдано молча повиновался. Пройдя через подъезд какого-то дома, они вышли на улицу и влились в людской поток. Никто из прохожих не обратил внимания на степенно идущую пару. Оба были потрясены неожиданной встречей, оба не знали, с чего начать разговор.

Эдано, приноравливаясь к шагам Ацуко, изредка бросал на неё короткие взгляды. В наступающих сумерках её лицо казалось нисколько не изменившимся, как тогда в Муданьцзяне, когда они шли с ней мимо витрин «Марудзена». Замужем она или нет? Живы ли сынишка, мать и тетка? Простит ли она ему ту боль, которую тогда, в Муданьцзяне, он ей причинил? Как ей всё объяснить?

Ацуко шла молча, ни разу не взглянув на Эдано, и сердце его охватила тихая печаль. «Не простит!» — решил он.

Пройдя два квартала и свернув в тихий переулок, они оказались в тесном дворике небольшого одноэтажного дома, и Ацуко вставила ключ в замок:

— Заходите!

5

Эдано вошел, робея и смущаясь, как юноша. Квадратная комнатка была чуть побольше той каморки, которую занимал он с Савадой в Кобэ, но чистота и порядок выгодно отличали её от жилища друзей; один из углов комнаты был отделен занавеской.

— Ну вот, — сказала Ацуко, — теперь снова займемся вашей раной.

— Что вы, не беспокойтесь, она совсем не болит, — ещё сильнее смутился Эдано.

— Снимайте рубашку!

Ацуко тщательно промыла рану, залила йодом и забинтовала.

— Теперь всё в порядке, — удовлетворенно посмотрела она на повязку и, заметив, как Эдано потянулся за рубахой, показала на угол, отделенный занавеской. — Сначала умойтесь сами, потом я замою рукав.

Эдано покорно шагнул за занавеску. Там стоял рукомойник с тазом и небольшой столик с электроплиткой.

Когда он умылся и вышел, Ацуко, по-прежнему не глядя ему в лицо, деловито проговорила:

— Я тоже приведу себя в порядок, а потом будем пить чай. Рубашка за это время высохнет. Я быстро.

Гость присел около низенького столика, — ему даже показалось, что это тот самый, который был у Ацуко в Муданьцзяне, — и внимательно осмотрелся. В комнате, кроме этого столика и небольшого узкого зеркала на подставке, ничего не было. На столике — узкогорлая ваза с двумя цветками, от которых исходил тонкий аромат. Постель, как обычно, уложена в нишу, и только небольшой шкафчик для посуды дополнял меблировку. Чистенькие циновки и свежие веселые обои делали комнату необычайно опрятной, уютной. Из-за занавески доносился плеск воды: Ацуко стирала.

Наконец всё смолкло, занавеска раздвинулась — и Ацуко вышла из-за неё, неся в руках мокрую рубаху; она успела надеть простенькое домашнее кимоно в сине-белую полоску.

— Я её повешу у крыльца — быстро высохнет…

Вернувшись в комнату, она опустилась на колени перед шкафчиком, достала две чашки и тарелочки.

— Извините, Эдано-сан, угощать почти нечем.

— Ничего и не надо, я не голоден…

— Нет уж, так я вас не отпущу, — Ацуко поставила на столик посуду и впервые прямо посмотрела в глаза Эдано. — Знаете что? У меня есть немного сакэ — с подругами день рождения встречала. — Ацуко снова нагнулась над шкафчиком и вытащила из него початую бутылку. — Вот мы с вами и допьем его.

Ацуко налила сакэ и первой подняла чашечку:

— Спасибо за спасение…

— Что вы, каждый на моем месте поступил бы так.

Только сейчас Эдано заметил, что годы не прошли бесследно и для Ацуко: у глаз появились тоненькие лучики морщинок. Но по-прежнему на её лице сияли необычайно широкие глаза, разве что свет их стал более спокойным и — может быть, ему показалось — в их глубине таился какой-то невысказанный вопрос. Лицо чистое, без косметики, как и в первые дни их знакомства, чем-то неуловимым напоминало лицо Намико. Эдано смутился и, опустив глаза, выпил сакэ.

— Что постарела я, Эдано-сан? — по-своему поняла Ацуко его смущение.

— Нисколько! — отозвался гость.

Хозяйка улыбнулась и снова налила чашечки.

— Знаю, постарела… Сколько мы с вами не виделись? Больше пяти лет. Вы, Эдано-сан, почти не изменились, только возмужали и кажетесь даже суровее, чем тогда, когда были военным.

— А вы здесь одна живете? — не выдержал Эдано.

Ацуко поняла, о чем хотел спросить гость, но не ответила.

— Давайте выпьем, Эдано-сан, за то, что остались в живых после такой страшной войны.

«Не хочет отвечать, — опечалился Ичиро. — Она права, какое я имею право».

— Простите за любопытство, Эдано-сан, как вы оказались на этой улице? Вы живете в Токио?.. Вот не знала!

— Живу в Кобэ, работаю строителем, а в Токио привез с товарищами подписи за мир, собранные в нашей префектуре.

Глаза хозяйки округлились от удивления:

— Вы, Эдано-сан, привезли подписи в защиту мира? Простите моё удивление, но позже я узнала от жены господина Уэды, что вы были камикадзе. Это правда?

— Да, правда!.. Был камикадзе, а теперь стал коммунистом.

— Вот как!..

Помолчали. Потом Ацуко, отодвинув в сторону тарелочку, стала наливать чай.

— Вы, Эдано-сан, спрашивали, одна ли я живу? Да, одна. — Легкая тень пробежала по её лицу. — Мама и сын умерли в Маньчжурии, тетя уехала к родственникам, а я по-прежнему продавщица. Вот и всё.

— Примите мое сочувствие, — тихо промолвил Ичиро. — Все мы понесли утраты. Проклятая война…

Он обрадовался — и с трудом скрыл это, — что Ацуко не замужем. Желая увести хозяйку от тяжелых воспоминаний, Эдано вежливым, как и положено гостю, тоном решился задать вопрос:

— Удивительно, как это вы не вышли замуж?

— Что ж удивительного, — ответила хозяйка, — в нашей стране теперь много одиноких женщин…

— Это, конечно, так, но такую красавицу, как вы, каждый возьмет.

Ацуко снова улыбнулась и твердо сказала:

— Мне не нужен «каждый», Эдано-сан, я узнала любовь… Там, в Маньчжурии.

Эдано смущенно опустил глаза и почувствовал, как краска заливает лицо.

— Ну, а как вы жили эти годы, Эдано-сан? — раздался после минутного молчания тихий голос хозяйки.

— Я? — растеряйся Эдано. — Право, не знаю, с чего начать.

— Начните с нашей последней встречи. Помните? На пыльной дороге в Муданьцзян, когда ваш друг вывел нас из сопок. Вы не забыли?

— Нет, не забыл. Разве можно это забыть?

Близость женщины, о которой много думал в последнее время, странные обстоятельства их новой встречи — всё это заставило Эдано поделиться с ней, как с другом, пережитым и передуманным. Он начал скупо, коротко рассказывать, как вел в плен своих товарищей, как избил в сборном лагере Нагано. Постепенно его рассказ становился свободнее. Не глядя на Ацуко и механически вертя пальцами пустую чашечку, он вспоминал о долгом пути в рабочий батальон, о жизни там, о друзьях — Саваде и погибшем Адзуме. Он почти исповедовался и уже не стеснялся ни волнения своего, ни внезапной и такой непривычной для него откровенности с женщиной. Он умолчал только о мести главе «Кровавой вишни» Тараде и отом, что последнее время много думал о ней, Ацуко…

Рассказав всё, Ичиро почувствовал какое-то облегчение, словно одним махом преодолел огромное расстояние в пять лет, разделявшее сейчас их с Ацуко. В глазах женщины стояли слезы.

— Чай совсем остыл, я подогрею, — забеспокоилась она, собираясь встать и скрыться за занавеской, чтобы Эдано не увидел, как она потрясена и расстроена его рассказом о гибели Намико.

— Не надо, — остановил её Эдано. — Я ещё хотел сказать вам, что в Кобэ видел Хироко. Она мне всё рассказала… Я был неправ тогда, обидел вас. Если можете, простите.

— Не будем вспоминать об этом, — тихо ответила Ацуко, — а чай я всё-таки подогрею.

— Да не беспокойтесь, мне ещё до отца надо добираться.

— А где он живет?

— В квартале Сибуя, на улице Сэндагая

— Какой непочтительный сын, — пошутила Ацуко, — вместо того, чтобы навестить отца, он лезет в драку. Послушайте, — спохватилась она, — это же очень далеко отсюда, а сейчас уже поздно. Вы не сможете тудта добраться.

— Ничего, ноги у меня крепкие.

— Что вы, Эдано-сан, вам придется идти до самого утра, и потом, в Токио по ночам разгуливать опасно: столько бандитов!..

— Одним или двумя бандитами станет меньше! — самоуверенно заявил Ичиро.

— Нет, Эдано-сан, тут действуют целые шайки. Каждый день в газетах пишут об убийствах. Лучше оставайтесь.

— Остаться? — растерялся Эдано — Но соседи могут подумать…

— Могут, — согласилась Ацуко, — только всё равно мне придется перебираться в другой район.

— Почему?

— Эти мерзавцы станут искать меня, чтобы отомстить, а такого телохранителя, как вы, у меня уже не будет.

Ацуко убрала со стола грязную посуду, раскрыв нишу, достала постельное белье и постелила гостю у одной стены, а себе у другой.

— Раздевайтесь и ложитесь, Эдано-сан, я пока посуду помою. Завтра — трудный день: с утра — на работу, а потом надо занести в комитет списки, которые вы спасли. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — ответил Ичиро, быстро разделся и лег, укрывшись простыней.

Он силился уснуть, но уши улавливали каждый звук, доносившийся из-за занавески: позвякивание посуды, журчание воды… Потом стало тихо. Что она делает? Вытирает посуду? Или готовится спать?.. Через минуту он услышал шелест рядом с собой, щелкнул выключатель, и, не выдержав, Эдано чуть приоткрыл глаза: в полутьме к соседней постели вся в чем-то белом прошла Ацуко — и сразу же зашуршали простыни. До неё не больше метра. Протянуть руку?.. Нет, нельзя. «Спать, спать!» — уговаривал он себя, но спасительный сон не приходил, и Эдано продолжал лежать с открытыми глазами, перебирая в памяти подробности сегодняшней встречи.

Интересно, спит она или нет? Наверное, спит. Даже дыхания не слышно. Она сказала: «Я узнала любовь…» Значит, всё ещё любит?

— Ацуко! — тихо позвал он.

Она подходила медленно, очень медленно. Присела рядом с ним на циновку и вдруг шатнулась вперед, будто её толкнули в спину, уткнулась лицом в его ладони.

— Люблю, люблю, — только и сказала она…

6

Утром, открыв глаза, Ичиро увидел сидящую рядом Ацуко. Почувствовав, что он смотрит на неё, она в смущении закрыла лицо руками и прошептала:

— Я хотела увидеть, как вы проснетесь.

— Вот как, подсматривать! — с шутливой угрозой проговорил Ичиро, привлекая к себе.

— Не надо, милый, — слабо запротестовала она, — пора идти на службу…

— Плевать на службу, плевать на всё! Я теперь буду с тобой в любое время суток.

Ацуко, счастливо засмеявшись, прильнула к нему.

* * *

Позже, когда они сидели за столиком и пили чай, Эдано, покончив со своей чашкой, решительно сказал:

— Я задержусь ещё на один день, чтобы нам уехать вместе. В Кобэ тоже много магазинов, и тебя возьмут в любой. Дадим телеграмму Саваде, пусть подыщет квартиру получше. А сегодня занесем списки в комитет и пойдем в парк Уэно: сейчас там цветет сакура.

— Я согласна, милый, — подняла на него свои большущие глаза Ацуко, — но вам ведь надо повидать отца.

— Конечно. После обеда мы поедем к нему вместе. Я хочу, чтобы он познакомился со своей невесткой.

— Со мной? — растерялась Ацуко. — Но удобно ли? Так, сразу…

— Удобно, даже очень. Отец у меня славный, и, я уверен, он тебе понравится.

— Спасибо, милый…

* * *

Они долго бродили по парку. Не обращая внимания на смущение своей спутницы, Эдано не отпускал её ни на шаг и всё время пытался держать за руку, которую она мягко, но настойчиво отбирала у него.

— Неудобно, милый, на нас смотрят.

— Ну и пусть смотрят, пусть завидуют, — беспечно отвечал Ичиро.

На них действительно обращали внимание, иногда даже оглядывались. Эта молодая пара была так откровенно счастлива, что некоторые, очевидно, действительно завидовали им.

Они остановились у розовых облаков цветущей вишни и долго любовались ею. Рядом останавливались другие посетители, иногда целые семьи, благоговейно смотрели на сакуру и так же молча уходили.

«Цветы сакуры, — думал Эдано, — сколько легенд и преданий связано с ними, один только дед знает их тысячи. Поколения предков влюблялись в эти розовые облака. Очарованию цветов сакуры поддавался и надменный князь, проезжавший мимо во главе свирепой дружины, и бедняк, тащивший вязанку хвороста на плече. Жестокие правители тоже использовали в своих целях всеобщую любовь к цветущей вишне: «Воин падает на поле битвы во славу императора, как опадают лепестки сакуры». Тайные враги в лагере для военнопленных тоже назвали свою шайку — «Кровавая вишня»…»

— О чём вы задумались? — слегка прижалась к нему Ацуко, предварительно убедившись, что никого около них нет.

— Я думал, как много связано у нашего народа с цветами сакуры, теперь и для меня её цветы будут символом счастья.

— В стихах цветущая сакура всегда стоит рядом со словом «любовь».

— Прочитай что-нибудь.

— Я мало помню и читаю плохо.

— Но всё-таки.

— Хорошо, только не смотрите на меня.

— Хорошо, — одобрил Эдано. — А кто написал?

— Право, не помню, какой-то старинный поэт.

— Хороший поэт, но ты говорила, что непременно будет про любовь. Ты знаешь такие?

— Знаю, — лукаво взглянула на него Ацуко. — Послушайте:

— Ацуко, — серьезно сказал Эдано, — я никогда не забуду этого.

Она подняла побледневшее лицо и прошептала:

— У этих цветов клянусь вам, что буду хорошей матерью вашему сыну!

Неожиданный порыв Ацуко смутил и растрогал Эдано. Он сильнее прижал её к себе и так же тихо ответил:

— Верю!

А затем, отпустив её, пошутил:

— Я надеюсь, конечно, что Сэцуо не долго будет одиноким. Иначе дед тебя не признает. Он у меня такой…

7

Они не спешили, хотя Ацуко несколько раз мягко напоминала о том, что ему надо успеть повидать отца.

— Не волнуйся, — так же мягко успокаивал её Ичиро, — успею. Я люблю отца, хотя, так уж сложилась жизнь, мало его знаю. С нами жил он, когда я мальчонкой был, а взрослым только сутки и видел. Между этим — долгие годы он был для нас мёртв. Нас обманули полицейские, солгав, что отец умер.

— Почему же теперь вы редко видитесь? — не удержалась Ацуко.

Ичиро промолчал, вспоминая время, прожитое после возвращения из России, приезд отца с новой матерью, их долгую беседу, когда они заново узнавали друг друга и когда отец вновь обрел сына, а сын отца.

— Ты права, — раздумчиво согласился он. — Я действительно плохой и непочтительный сын. Придется учиться и этому. Может быть так случилось потому, что мать и отца мне заменил дед. А отец… Он старый коммунист, функционер партии, на которую сейчас ополчились все — наши власти, американцы… Отец отдал партии всю жизнь и будет таким до конца.

— Вы ведь тоже коммунист теперь.

— Да, — сжал её руку Ичиро. — Коммунист. В одних рядах с отцом. Но что я такое? Я только учусь быть коммунистом. А отец… Его не сломили двенадцать лет сэндайской тюрьмы. И знаешь, что он мне сказал? Самым горьким для него было узнать, что его сын стал камикадзе. Я до сих пор чувствую себя виноватым перед ним.

— Не надо так. Вы не виноваты, — горячо возразила Ацуко. — Вас обманули, нас всех обманули. Разве мы что-нибудь знали, понимали?..

Смутившись, она умолкла, потупив голову, и только дрожащие её пальцы в руке Ичиро показывали степень её взволнованности.

«Вот ты какая… — в который раз подумал Ичиро. — Намико тоже стала бы горячо отрицать какую-либо вину за мужем, но никогда бы вот так не сказала «мы», с такой горячностью и убежденностью. Какие они разные!» С самого утра Ацуко раскрывалась перед ним всё новыми, неизвестными ему сторонами характера, души. И чувство любви к ней охватывало со всё растущей силой.

Он не забыл Намико, её преданность и самоотверженность. Но она в прошлом, пережитом. И если души людей после смерти действительно обитают где-то там, в выси, то любящая душа Намико порадуется за мужа, за то, что на его пути встретилась такая, как Ацуко. Ведь только что, перед цветами сакуры, она поклялась быть хорошей матерью сыну Намико…

— Вы сейчас далеко от меня, милый. Вы думаете о ней, да? — услыхал он взволнованный голос Ацуко. Её глаза смотрели на него тревожно, вопрошающе.

Кровь прилила к лицу Ичиро.

— Да, — честно признался он. — Я думал, что душа Намико сейчас радуется — у её сына будет такая мать.

В глазах Ацуко затрепетала влага.

— Спасибо, — прошептала она, опуская голову и тут же добавила уже просительно: — Вам пара к отцу!

— Да, пора! — согласился Ичиро. — Только почему ты решила, что я пойду к нему один? Я сегодня не расстанусь с тобой ни на минуту. И потом, должен же я познакомить отца со своей женой. Когда ещё он сумеет приехать к нам или мы к нему.

— Но удобно ли вот так, сразу? — растерялась она.

— Да, удобно! — решительно подтвердил Ичиро. — Отец всё поймет, его жена тоже. Уверен — они одобрят мой выбор. И знаешь, — уже рассмеялся он, — мне всё не верится, что мы встретились. Может, всё это снится и, расставшись хотя бы на минуту, я вновь потеряю тебя? Нет, я не хочу рисковать.

Ацуко благодарно прижалась к нему плечом.

— Ну показывай, как добраться до Сендагая. Ты ведь столичная птица, а я деревенщина. Только не думай, что во всём командовать будешь, — шутливо закончил он.

Ацуко посмотрела вокруг, славно только сейчас пытаясь понять, где и как оказалась.

— Это ещё очень далеко, — неуверенно проговорила она. — Тут рядом должна быть остановка автобуса, как раз в том направлении идет…

— Ну тогда снова беру командование на себя, — решительно прервал её Ичиро. — Первым делом зайдем на почту и я дам телеграмму Саваде, чтобы он подыскал срочно квартиру из двух комнат. А зачем и почему — пусть поломает голову. Ни за что не догадается.

— Он тоже в Кобэ? — встрепенулась Ацуко.

— А разве я тебе об этом не говорил? — удивился Ичиро. Ему казалось, что Ацуко знает о нём, о его жизни всё. — Он тоже приехал в Кобэ, не насовсем, конечно, временно. Вместе работаем, вместе и живем. Только комната у нас маловата. Как это я сразу не подумал. Он славный человек, друг мне на всю жизнь.

— Я помню его, — подняла глаза на мужа Ацуко. — Он действительно хороший человек, я это сразу поняла и буду рада его увидеть.

Ичиро двинулся, взяв за руку жену, но тут же снова остановился.

— Послушай, ведь мы же работаем с Савадой в фирме у Уэды-сана, он теперь богатый человек. Ты помнишь его жену?

— Такое не забывается, — серьезно ответила Ацуко.

— Она тоже тебя помнит. И знаешь, что она сказала, когда я в первый раз пришел к ним? Она сказала мужу, чтобы тот непременно разыскал тебя. Ты к ним непременно сходи, а то она от мужа не отстанет.

— Я буду рада её увидеть: мы пережили с ней тяжелые дни.

— Да, если бы не Савада…

— Не будем об этом сегодня, — попросила Ацуко.

Ичиро внимательно посмотрел на жену, тень грусти и тревоги прошла по её лицу.

— Не будем, — согласился он. — Сегодня такой счастливый день. И знаешь, что… — протянул он, — дадим телеграмму Саваде и вернемся к тебе…

— Ну что за непочтительный сын, — покраснела Ацуко. — У нас вся жизнь впереди…

Ичиро шутливо нагнул голову.

— Виноват. Недостаток воспитания, потом казарма испортила. Но я ещё исправлюсь. Тем более под вашим руководством. Заранее благодарен…

Ацуко тихо рассмеялась.

— Но ведь вам действительно надо к отцу. Будьте хорошим сыном.

— Буду! Только хорошие сыновья тоже иногда хотят есть. Я проголодался, как бродяга. Послушай, мы же с тобой сегодня много ходим, ты устала?

— Нет, — возразила она. — Но чай с удовольствием бы выпила.

— Я не только плохой сын, но и такой же муж. Пошли!

В крохотном ресторанчике они уселись за столик, отгороженный невысокой ширмой. Ресторанчик был уютный, прохладный. Скрытая в глубине радиола наигрывала знакомую мелодию. Бесшумно появившаяся молоденькая официантка поставила на стол стаканы воды с кубиками льда и, предложив меню, тут же отошла.

Они долго шутливо препирались, что заказать. Ичиро категорически настаивал взять сакэ.

— Но ведь нехорошо, — убеждала его Ацуко, — вы придете к отцу, а от вас будет пахнуть сакз.

— Ну и что? — возражал он. — Я сам уже отец.

— А представьте, вот так придет наш сын?

«Наш сын!» Волна нежности захватила Ичиро и он благодарно посмотрел на Ацуко. Та поняла его взгляд и смутилась.

— Мы ему простим, так же, как отец, я уверен, простит меня. И не забывай, что я был камикадзе, им всё прощалось.

— Другие времена — другие порядки, — отпарировала она. — Ну уж ладно, возьмите сакэ. Вот никогда не думала, что муж у меня будет пьяница. Ну да ничего. Мы с Савадой-саном отучим вас от этого порока.

Ичиро сокрушенно вздохнул.

— Ты права. Вдвоем с Савадой вы меня скрутите. Заранее признаю себя побежденным. Ну что ж, использую последний день свободы.

Они поели и Ичиро закурил.

— Знаешь, — сказал он, — я сейчас впервые позавидовал богатым. Если бы у меня были деньги, повез бы тебя в свадебное путешествие. На Кюсю. Мы бы искупались в горячих источниках. Например, в Бэппо. Сходили бы на вулкан Асо…

— Вы там бывали?

— Да нет. Только читал и в кино как-то видел. А наше с тобой свадебное путешествие — день в Токио и ночь в поезде. И всё…

Глаза Ацуко заблестели. Она взяла его руку и прижала её к щеке.

— У нас самое лучшее в мире свадебное путешествие. Я счастливее всех богачей вместе взятых. Нам пора, милый…

* * *

До дома отца оказалось действительно далеко, и Ичиро понял всю безрассудность своего намерения дойти пешком. Автобус был набит битком, и на каждой остановке его буквально штурмовали новые толпы. Пожилая кондукторша безнадежно уговаривала господ пассажиров потесниться ещё хоть немного. Ичиро стойко оберегал жену от толчков, и она прижалась к нему довольная, счастливая.

Дом отца они нашли после немалых поисков. Он оказался двухэтажным деревянным строением, довольно обшарпанным снаружи. Несколько дверей вели в него прямо с улицы. По всему видно было, что строился он специально для сдачи квартир небогатым жильцам. Владельцы таких домов заботились только о том, чтобы втиснуть в них как можно больше квартирантов и вовремя собрать плату. Этот дом, как заметил Ичиро, мало чем отличался от того, в котором он жил с Савадой. Разве что нет галереи, заполненной бочками и ящиками. Впрочем, эти нужные людям вещи оказались в узких подъездах с деревянными скрипучими лестницами. Каждая ступенька такой лестницы громогласно оповещала, когда возвращается домой каждый его житель.

Дверь открыла Таруко — жена отца. Прищурив близорукие глаза, она приветливо улыбнулась и, не узнав в полутьме Ичиро, вежливо проговорила:

— Заходите, товарищи!

Уже в квартире, у самого порога, она радостно воскликнула:

— Ичиро! Сын! Сын приехал!

В дверях комнаты, надевая очки с толстыми линзами, показался Эдано-старший. Ичиро бросился к нему, и отец обнял его за плечи.

— Вот молодец, что приехал, — растроганно бормотал он. — Право молодец. Мы с Таруко всё собирались тебя проведать, а ты сам…

Затем, заметив смущенно улыбавшуюся у дверей Ацуко, старший Эдано извинился:

— Простите, я так обрадовался сыну, что не заметил вас. Проходите, пожалуйста.

— Знакомьтесь, — проговорил сын, — это моя жена, Ацуко!

Залившись краской, молодая женщина закланялась.

Таруко, обняв её, тепло проговорила:

— Вот и дочка у нас есть. Поздравляю. Идём, это теперь и твой дом.

— Красивую дочку к нам привел, — одобрительно рассматривал невестку, улыбаясь, старший Эдано. — Где только ты их находишь?

— Ну, отец, — отшутился сын, — ты даже в тюрьме вон какую мне мать отыскал. Мне было легче это сделать. Но мы с Ацуко давно знаем друг друга, ещё по Маньчжурии.

— Вот как… — протянул понимающе отец. — Ну проходите же, проходите.

Квартира состояла из двух небольших комнат, одна из которых целиком была забита книгами. У окна стоял письменный стол, на котором грудой лежали исписанные листы бумаги, журналы, брошюры. По всему, их визит оторвал отца от этого стола. Вторая комната заменяла спальню, столовую и гостиную.

— Ну-ка, мать, — мягко напомнил отец, — сооруди нам что-нибудь по случаю приезда Ичиро и его жены. Неплохо бы пива купить.

— Вы уж извините, — сказала Таруко, — ты даже не предупредил, сынок.

— Я вам помогу, — откликнулась Ацуко.

— Ну что ж, помоги, — охотно согласилась хозяйка. — Им ведь хоть немного надо побыть одним.

Отец увлек сына в кабинет и не сводил с него глаз:

— По-прежнему куришь?

— Да, отец.

— Я тоже, хотя врачи рекомендуют бросить. Последствие тюрьмы.

Он достал пачку сигарет, подал сыну и, сам затянувшись дымом, проговорил с тихой печалью:

— Плохой тебе достался отец. Обо всем, что происходит с тобой, я узнаю поздно. Даже на похороны Намико не смог приехать…

— Я понимаю, — успокоил Ичиро отца, — раз не смог приехать, значит нельзя было.

— Я тогда был на Хоккайдо, выполнял поручение ЦК.

— Не надо об этом, отец…

Старший Эдано снял очки и оперся подбородком на сжатые ладони.

— Ну рассказывай, сын, как ты жил это время, что делал. Как отец? Он, конечно, из Итамуры ни шагу. Я предлагал ему перебраться ко мне. Что ты стал членом партии, узнал сразу же, хотя ты мне ничего не сообщил.

Выслушав сына, он снова потянулся за сигаретой.

— Ты извини, сын. С Ацуко, надеюсь, серьезно? В нашей стране трудно быть женой коммуниста. Она об этом знает?..

«В нашей стране трудно быть женой коммуниста». Таруко об этом знала лучше многих других. Поэтому внимательно расспрашивала невестку о её жизни. Ацуко сразу же прониклась доверием к свекрови и рассказала о себе всё.

— Да… — задумчиво протянула Таруко, выслушав её, — довелось и тебе горя хлебнуть, дочка. Будь счастлива с Ичиро. Запомни — ты должна быть ему не только женой, но и товарищем. Это только от тебя зависит.

— Я понимаю… Я его очень люблю.

— Будь готова ко всему. Вот у тебя уже оказался сын, будут еще дети. И вдруг приезжает полицейская машина и увозит мужа… Ты меня понимаешь?

— Да, — твёрдо ответила Ацуко. — Я готова ко всему, не стану мешать.

— Надо ещё и помогать. Дело в том, дочка, что нам, женщинам, кроме общих целей, надо бороться и за свои. Веками, тысячелетиями мы были бесправными. Не было доли горше женской. Да и сейчас… Разве японка равноправна с мужчиной? Даже те краснобаи, которые распространяются о равноправии, дома об этом ни слова. Придет домой, снимет европейский костюм, наденет кимоно — и становится таким же деспотом, как в старину.

— Ичиро не такой!

— Нет, конечно, — улыбнулась Таруко. — Сын у нас хороший. Он такой же, как и его отец. Нам с тобой повезло. Я ведь не о них… Ну давай звать мужчин. Прихварывает отец Ичиро, — пожаловалась она. — Ему подлечиться, а он только отмахивается. Эй, Эдано! Идите к столу. Хватит вам в «полицейской докуке» дым глотать.

— В «полицейской докуке»? — недоуменно переспросила Ацуко.

— Это мы так прозвали ту комнату. При обысках полицейские каждую книжку перелистывают, каждый журнал, а их там куча. Вот и приходится им много времени тратить…

* * *

Утренний поезд мчался от дымной столицы, словно старался поскорее добраться до свежего воздуха, вырваться из окружения домов, корпусов, бараков, складов. Вагон чуть кренился на крутых поворотах, звонко позвякивали колокольчики на частых переездах.

Дымы вскорости исчезли, но бесчисленные дома и строения упорно сопровождали поезд, и он мчался, словно в коридоре. При въезде в тоннели мгновенно зажигался свет и потом гас.

Ацуко мужественно боролась со сном. Вчера они поздно вернулись от отца Ичиро. Тот категорически возразил против их спешного отъезда. Утром поднялись чуть свет упаковывать вещи. Казалось бы, ничего нет, а набралось два больших узла. «Приданое», — в шутку назвал эти узлы Ичиро.

Он видел, что Ацуко готова вот-вот уснуть.

— Подожди минутку, — ласково проговорил он. — Позавтракай и спи хоть до самого Кобэ.

В дверях вагона показалась миловидная продавщица и протяжно проговорила-пропела: «Бэнто, бэнто».

Ичиро купил две коробки с завтраком и заставил жену поесть.

— Теперь можешь спать, — сказал он, бросая пустые коробки на пол.

Он тут же опустил кресло жены, поднял скамейку для ног, и Ацуко, повернувшись на бок так, чтобы лицом уткнуться в плечо мужа, закрыла обведенные синевой глаза и мгновенно уснула.

Ичиро смотрел в лицо спящей жены. Он впервые видел его вот так рядом, при свете дня. «Устала бедняжка, — думал он. — Досталось же ей за два неполных дня».

Ацуко зашевелилась, поерзала на кресле, устраиваясь поудобнее, и просунула руку под локоть мужа, словно во сне боялась потерять его.

«Что-то мне последнее время очень уж везет», — с суеверной опаской подумал Ичиро. — Это надо же такое счастье — встретить в океане жителей столицы её, единственную в мире, которая была нужна ему. Именно ему и никому другому. Такое только в книгах встречается, да в кино. А как удивится Савада! Он даже тихо рассмеялся, представив себе удивленное лицо друга. Но с Савадой проще, куда сложнее будет сообщить обо всём деду. Ну да какая там сложность, — успокаивал он сам себя. — Разве может Ацуко кому-нибудь не понравиться? Об этом смешно даже подумать. Вот она рядом, устало дышит, чуть приоткрыв рот. И ему кажется, что он сквозь шум поезда отчетливо слышит, как бьется ее сердце…

Потом он вспомнил разговор с отцом. На этот раз тот беседовал с ним как с соратником, обсуждал партийные дела, советовал. Женитьбу и жену сына он одобрил. Просил только об одном — писать ему. А хорошо бы всем собраться в доме деда, чтобы отец отдохнул.

Ичиро заметил сразу, что какой-то недуг подтачивает отца.

Потом мысли стали какими-то медленными, ленивыми, и он незаметно уснул, склонившись головой к жене.

— Так кто же может спать до самого Кобэ? — услышал Ичиро сквозь сон голос жены.

Он открыл глаза.

Ацуко, посвежевшая после сна, улыбаясь, поднесла к его глазам часы.

— Сколько же я спал? — спросил он, всё ещё плохо соображая.

— Целых четыре часа! Вот как спят сильные мужчины.

— А сколько спала слабая женщина?

— Меньше, — уклончиво ответила Ацуко.

— Но ты же не знаешь, когда я уснул.

— Не знаю? Ещё как знаю. Вы начали так храпеть мне в ухо, что мертвого можно было бы разбудить.

— Я — храпеть? Не может быть. И я не дал тебе поспать? — забеспокоился Ичиро.

Не выдержав, Ацуко рассмеялась.

— Нет, милый, вы не храпели. Я пошутила. Проснулась минут десять назад. Прекрасно выспалась. А кушать как хочется! — пожаловалась она.

— То-то. Надо слушаться мужа, не то всегда голодной будешь. Пошли в ресторан. Я накормлю тебя так, что до самого Кобэ ты не сможешь думать о еде.

— Там всё очень дорого, — попробовала она возразить.

— А, плевать. Кто же думает об экономии во время свадебного путешествия? Об этом начинают думать, когда возвратятся из него. Пошли!

— И вы, конечно, будете пить сакэ?

— Непременно. Вы же потом с Савадой не дадите?

— Не дадим! — подтвердила она.

— Значит, сейчас тем более надо выпить.

— А мне?

— Тебе тоже надо.

Ацуко ладонью хлопнула Ичиро по колену:

— Ну пошли.

8

— Можно? — изменив голос, спросил сквозь дверь Эдано.

— Пожалуйста, — вежливо ответил Савада, надевая очки, чтобы внимательно рассмотреть гостя, и тут же закричал: — Ичиро, дружище! Наконец-то! Что за странную телеграмму ты прислал? Квартиру я подыскал, но в чем дело?

— Спокойнее, спокойнее, начальник компрессора и прочих механизмов фирмы Узды. Всё объясняется просто: там, где хватало места одному, тесновато двоим, а троим вообще не поместиться,

— Троим? — недоумевал Савада. — Нас же двое.

— Сейчас станет трое, — невозмутимо продолжал Эдано. — Надеюсь, ты не выгоняешь на улицу своих знакомых?

— Знакомых?.. Ничего не понимаю.

— Сейчас поймешь. Войдите! — крикнул Эдано и отступил в сторону от двери.

Лицо Савады вытянулось. Он пристально смотрел на медленно открывающуюся дверь, ожидая от Ичиро какого-нибудь подвоха. Но когда появилась молодая женщина и склонилась в церемонно-вежливом поклоне, механик на секунду оторопел и спросил шепотом:

— Неужели женился? Так быстро? Сумасшедший…

Но вот женщина выпрямилась и улыбнулась так дружески, что Савада узнал её:

— Ацуко-сан! Вот неожиданность. Как это вы вдруг?..

— Ацуко моя жена, — прервал друга Эдано, — и у тебя теперь будет время задать ей тысячу вопросов, а пока сесть бы пригласил.

— Что же это я, в самом деле, — засуетился Савада. — Садитесь, пожалуйста.

Он никак не мог прийти в себя и переводил взгляд с Ацуко на Эдано и обратно. Наконец засмеялся и хлопнул обеими руками себя по коленям:

— Проклятый камикадзе, как им был, так им и остался. Но почему не предупредил, а? Я бы всё приготовил…

— А ты меня предупреждал о своем приезде? Вот теперь узнаешь, как бывает неловко в таких случаях. Да и опасался я, что ты станешь меня отговаривать.

— Отговаривать?.. Не верьте ему, Ацуко, — возмутился Савада. — Только вас он и мог взять в жены. Но вам лично я сочувствую: даже его другом быть трудно, не то что женой…

Наконец Савада успокоился и, узнав, что вещи остались на вокзале, решительно заявил:

— Вещи обождут. Сейчас пойдем обедать в ресторан, непременно в хороший, я сегодня разорю тебя, Ичиро. Потом посмотрим квартиру. В ней две комнаты и кухня. Правда, дороговато. Но зато вам там будет хорошо.

— Мы вас никуда от себя не отпустим, Савада-сан, и позвольте мне вас поцеловать, — поднялась Ацуко и подошла к Саваде. — Вы нам как отец будете.

— Вот, видал? — торжествовал Савада. — Мы с Ацуко справимся теперь с тобой, будешь нас слушаться, как солдат-первогодок.

— Буду, — покорно склонил голову Эдано.

— Да, — вспомнил механик, — тут тебе письмо пришло от деда и твоего жильца. Акисада приглашает через месяц на свадьбу… А теперь пошли!

— Может, дашь нам умыться?

— Так и быть, умывайтесь!..

* * *

Через месяц в жаркий полдень они подъезжали к родным местам Эдано. Ацуко сильно волновалась и не могла скрыть этого, хотя Ичиро и Савада всячески успокаивали её. Но и сам Эдано в душе немного тревожился. Сэцуо маленький, непременно привяжется к новой матери, может, и не сразу, а вот дед… Старик любил Намико и, хотя желал, чтобы внук женился, любую новую невестку будет сравнивать с покойной и, если не понравится, не скажет ничего прямо, но недовольство вряд ли скроет.

Во всяком случае, Ацуко предстоял серьезный экзамен, и он сочувствовал ей.

Но вот наконец замелькали знакомые станционные постройки и Эдано увидел на перроне Акисаду, Оданаку, Сатоки и Харуми. Они вглядывались в замедляющие бег вагоны и, заметив его в окне, приветливо замахали руками.

— Ну, держитесь, — шутливо сказал Ичиро, доставая узел с подарками, — нас встречает солидная мужская делегация. Да ты не тревожься, — успокоил он Ацуко, — это всё мои хорошие друзья.

Шумные приветствия сразу же прекратились, как только Эдано стал знакомить друзей с женой. Он даже немного смутился, не зная, как расценивать это. Всё разъяснил экспансивный Сатоки.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он Ацуко, — у вас есть сестра? Если есть — женюсь!

Харуми загрохотал своим хриплым басом и ударил Эдано по плечу:

— Чертов камикадзе, умеешь жен выбирать.

По дороге Оданака рассказал другу о делах на базе. Даже сюда хлынул поток раненых американцев из Кореи.

— Здорово им там всыпают! Говорят, полковника Дайна сбили — старик хотел отличиться. А помнишь сержанта? Тоже ранен. Наших начали снова нанимать на базу, мы направляем людей только через комитет. Как ты думаешь, чем кончится вся эта авантюра в Корее?

Эдано пожал плечами. Тут же его увлек в сторону Акисада.

— Молодец, Ичиро, раньше меня женился и красотку какую разыскал.

— А как дед? Что говорит?

— Когда получил от тебя письмо, прочитал, помолчал и только сказал: «Посмотрим». Ну, да за твою жену я спокоен, — вон какая! Я свою невесту два раза к нему приводил, хотел поближе их познакомить.

— Ну и что?

— Молчит, хоть бы слово сказал, упрямый старик

— Да, — согласился Эдано, — характер у него сильный.

— Не знаю, что и думать, — продолжал жаловаться Акисада.

— Успокойся, всё будет в порядке Вон Ацуко тоже побаивается…

* * *

Эдано и сам только теперь стал понимать характер своей жены. Намико была сама ласковость и беспредельная покорность, а Ацуко, если считала себя правой, умела настоять на своем, и Эдано убеждался, что каждый раз жена была права. Она сама нашла себе работу: у неё появились и общественные обязанности, связанные с комитетом защиты мира; и как-то незаметно он и Савада стали делать кое-какие домашние дела. Всё получилось так естественно, что Ичиро даже не замечал этого. Она же стала полноправным участником всех их бесед. Проницательный Савада, посмеиваясь, говорил ему:

— Ну, друг, правильная тебе жена досталась, куда моим дочкам. Они у меня хорошие, но, правду сказать, по сравнению с твоей курицы домашние. Теперь я окончательно спокоен за тебя.

* * *

Они уже приближались к дому, когда из ворот стремительно выбежал Сэцуо. Эдано подхватил сына на руки и высоко поднял. Мальчонка счастливо засмеялся, обхватил шею отца ручонками, прошептал:

— Ты долго не приезжал, отец. А это моя новая мама? — И, бросив искоса взгляд на Ацуко, довольно проговорил. — Красивая. А она разрешит мне бороться с тобой?

— Разрешит, — тоже шепотом ответил ему отец, — она хорошая, добрая. Поздоровайся с ней!

Эдано опустил сынишку на землю, и тот, немножко помявшись, сделал шаг к своей новой матери и поклонился.

— Иди ко мне, сынок, — ласково улыбнулась она. — Мы с тобой будем дружить, правда? Я тут кое-что тебе привезла.

— А что? — сразу же заинтересовался Сэцуо, беря Ацуко за руку

Эдано облегченно вздохнул. Он даже не заметил, что его друзья умолки, наблюдая эту сцену. Теперь, когда первый этап знакомства закончился, все заговорили сразу, весело, оживленно.

* * *

Дед ждал их у порога дома. Он был одет во всё лучшее, хотя это лучшее, хранившееся для торжественных случаев, стало явно великовато усохшему старику. Он был серьезен и торжественен. Все остановились.

— Здравствуйте, дедушка! — шагнул к нему Эдано.

— Здравствуй, внучек, рад тебя видеть, — спокойно ответил дед, продолжая смотреть через плечо внука.

Ичиро догадался, кого с таким нетерпением поджидает старик.

— Вот, дедушка, привез показать вам жену. Извините, не мог приехать раньше, да и женился, не посоветовавшись с вами, — покорно склонил он голову.

Ацуко отпустила руку мальчика и пошла к старику. Не забыв ни одной мелочи этикета, она представилась старшему рода. Она была очень мила в своей робости и почтительности, и Эдано заметил, как глаза старика потеплели. «Умница», — подумал он о жене.

Дед любезно пригласил всех в дом, предварительно пробормотав какое-то заклинание. Гости без излишних церемоний уселись за стол, а Ацуко, вручив подарки, пошла переодеться и потом, как подобает почтительной жене, стала помогать служанке угощать гостей. Савада, не удержавшись, подмигнул Эдано. Дед не заметил перемигивания друзей и с ходу стал жаловаться:

— Столько хлопот с этим хромым. Внуку свадьбы не справил, а ему приходится.

— Я вас отцом родным считаю, — с уважением заметил Акисада.

— Иначе я бы с тобой не возился. Посмотрим ещё, как твоя жена поведет себя.

— Вы же видели её, отец.

— Видать видал, — отпарировал старший Эдано, — но в старину говорили: «Даже лучшее зеркало не отражает обратной стороны вещей». Понятно?

— Ну, Эдано-сан, — вмешался Сатоки, — я уверен, что такой парень, как Акисада, уже изучил эту обратную сторону.

За столом раздался дружный смех, и даже дед улыбнулся. Он усадил на почетное место Саваду и явно отдавал ему предпочтение перед другими. Хорошая закуска и выпивка, дружба, которая связывала сидящих за столом, сделали своё — беседа стала общей, всё чаще раздавались шутки и смех. Уже в конце пирушки Савада, снова подмигнув Ичиро, обратился к старику:

— Извините за нескромность, Эдано-сан, вам понравилась жена внука? Она очень хорошая женщина! — серьезно закончил он.

Старик окинул всех взглядом и в наступившей тишине внушительно произнес:

— Самые лучшие и самые красивые жены во всей округе всегда были в нашем роду. Так-то, уважаемые. Позовите её, пусть посидит с нами за столом, хватит ей бегать, сегодня она гостья.

Все дружно поддержали старика, и только коварный Сатоки задал новый вопрос:

— А скажите, почтенный Эдано-сан, чем вам не нравится невеста нашего друга Акисады?

За столом снова наступила тишина.

— Не нравится? — переспросил дед. — Кто вам это сказал? Она славная женщина. А это я так, чтобы господин заместитель заведующего не зазнавался. Он любит похвастать, хотя и дельный парень.

— Спасибо, отец, — церемонно поклонился Акисада, — давайте выпьем за род Эдано и за продолжение его во веки веков.

— Выпьем, — согласился захмелевший старик и грозно посмотрел на Ичиро и Ацуко — Если у Сэцуо не появится брат и ещё сестра…

Ичиро сделал серьезное лицо и, подняв чашечку с сакэ, клятвенным тоном заверил:

— Мы выполним твой наказ, дедушка. Первого жди, когда опять зацветет сакура.

Ночь полновластно царила над спящей Итамурой, когда Ичиро и Ацуко, проводив гостей до окраины деревни, возвращались домой. Ни огонька, ни звука. Прохлада ночи сменила удушливый зной, дышалось легко.

Ацуко казалось всё необыкновенным, чудесным, голова слегка кружилась от вина, которое её заставили выпить. Она была счастлива, что дед и друзья мужа приняли её как свою. Сейчас она чувствовала себя молоденькой девушкой, жизнь которой только начинается, — никаких горестей позади. Не выдержав, она взяла руку Ичиро и прижала к груди:

— Я так счастлива! Какой чудесный у тебя дедушка, какие хорошие друзья!

— Да, ты права. Только ты забыла, что у меня и жена хорошая, — улыбнулся Ичиро.

— Нет, я серьезно, милый. И как хорошо здесь! Я никогда не жила в деревне, но мне почему-то кажется, что все, кто живет здесь, счастливы.

Ичиро, освободив руку, положил её на плечо жены, и она прижалась к нему.

— Сейчас все спят, — ответил он, — и, возможно, именно сейчас все счастливы. Во всяком случае, самый счастливый в этой деревне — я.

— Нет, я!

— Согласен, оба.

— А тишина для всех. Правда?

— Да, тишина для всех. Она здесь одинакова и для счастливых и для несчастных.

Ичиро остановился. Даже в темноте он узнал заколоченный дом Иссумбоси. Словно спасаясь от воспоминаний, которые могли нахлынуть на него, он поспешил пройти, увлекая за собой жену, но тут же оба вздрогнули и остановились: со стороны авиабазы раздался нарастающий вой мотора, и, раскалывая тишину, низко над Итамурой пронесся реактивный истребитель. Мелькнув опознавательными огнями и струями огня из сопел, он исчез в черно-синем небе.

— Нет, — голос Ичиро посуровел. — Тишины здесь нет. И наступит она не скоро.

* * *