Этот номер «Пионерской правды» попал мне в руки совершенно случайно. Машинально начал просматривать его: чем это там живут нынешние пионеры? И вдруг наткнулся: «Какой мальчишка не мечтал быть Спартаком, Суворовым или Чапаевым? Кто из нас не представлял себя в атаках на Халхин-Голе, в тревожном небе Испании?..» И подписано — Дима Матвеев, Москва.

В тревожном небе Испании!..

И тогда я немедленно позвонил Савскому в Киев. Савский к тому времени выздоровел. Выслушал не перебивая, и согласился, что все может быть, все, конечно. И дело-то совсем не в законах распространения информации…

Через месяц от него письмо, а еще через месяц — следующее, толще прежнего. Когда я сложил их вместе, прочел внимательно, сократил и наново переписал, говорят — литературно обработал, получилось вот что:

«Самолет еще боролся за жизнь. Медведкин умирал.

Перебои учащались… Двигатель отплевывался, харкал своей черной кровью и все-таки честно тянул машину. Медведкин не чувствовал сердца — затерялось в боли и свинцовой тяжести. Оно выталкивало алую кровь из его иссеченного осколками тела и молчало.

Самолет шел как пьяный — мотался из стороны в сторону, натыкался на тучи, бодал и вдруг сползал бессильно, затем медленно, вяло поднимался и брел неровно дальше. Неизвестно куда. Медведкин почти ничего не различал сквозь кровь на глазах. Сознание слабыми вспышками. Отталкивался от стенок кабины, от приборов, снова ударялся, не выпускал штурвала и не представлял, куда летит. Ему важно было лететь и лететь. Он понимал, что вот-вот умрет. И не над красными песками Гвадалахары!.. Не долетев до Испании. Ко всем чертям, ему — выжить, ему — долететь! Никто не должен умирать, если знает, что не должен!.. Он это знал более всего и потому, вероятно, и был все еще жив.

Оба продолжали, и каждый сам по себе: самолет — тащить, наверное, до своих, до своей стоянки и своего механика, Медведкин — умирать и не сдаваться все равно. И тянулись под ними поля Украины.

Но что же, скажите, непременно скажите: мир — уже весь Республика?»

Савского я встретил гораздо раньше, чем Дымбу. Гулял по Выставке достижений в Киеве, присел передохнуть в сквере, попросил у соседа по скамейке прикурить. Пожилой, грузный мужчина с тростью повернулся ко мне и, не изучая, достоин ли я внимания, протянул зажигалку: «Извольте!» Разговорились понемногу. Слово за слово дошли до войны. А тут и пошло. Он воевал, а я всегда расспрашиваю фронтовиков. Большая война была, и много на ней случилось, а свидетелей все меньше. Стараюсь запомнить, кое-что и записать, чтобы сохранить и разобраться во всем. Всего хватало. И сколько ни написано о войне книг, а точку ставить рано.

Рассказывая, Савский не упирался в собственные подвиги, спорил сам с собой, перебивал себя, возражал себе же, а иногда махал вдруг рукой: «Э, не так! Бреханул малость!»

Под конец, прощаясь, Савский взял меня под руку: «А вот погодите недели с две, приедет Дымба. Есть такой… Так мы с ним — вдвоем для точности лучше — поведаем про друга. Позвоните и приходите. То есть — приезжайте. Забыл, что вы не киевский… Был у нас с ним самый особый друг. Медведкин. Он — без вести…»

А увиделись мы через год.

Савскому стало плохо, разболелся, казалось, и не выберется. Написал мне об этом и сообщил к тому, что и Дымба прибудет. Дело определенно такое: плачет по нему, Савскому, Байково кладбище, стало быть. А обещание есть обещание. И затягивать больше нельзя…

Жена Савского, седая встревоженная женщина в шали внакидку, словно боялась дверного сквозняка, провела к нему. Увидел я Савского и понял: в письме он еще хоть и мрачно, а силился пошутить. То-то и хорошо, говорю ему, если человек шутит, значит, жив и поживет.

—◦Ну, ну,◦— отмахнулся Савский.◦— А вот и Дымба у нас. Дымба, иди-ка сюда!.. Знакомься.

Дымба симпатичный. Мне нравятся такие: массивные, с добрым и круглым лицом, руки крепкие, пальцы толстые, а движутся и берут аккуратно, нежно. Ему подставили табуретку. Табуретка, слишком эстетичная, запищала. Дымба привстал.

—◦Сиди, сиди,◦— слабо проговорил Савский.◦— Авось выдержит. Если что — поверим в глаза твои голубые. Сама виновата, значит…

Помолчали мы немного. Друг на друга посмотрели.

—◦Только не заводись,◦— жалостливо попросила Савского жена.

—◦Ладно, ладно,◦— выпроводил ее Савский и скомандовал. — Давай вспоминать, Дымба… О Тарасе Медведкине — память терзать не надо. Все при нас. А чего бы не упустить!..

Дымба опустил голову. Савский прикрыл веки. За окном крутилось ненастье, заливало стекла, ветер назойливо стучался в форточку. Хлюпало. Ни дать ни взять поздняя осень.

—◦Начнем с последнего дня,◦— строго сказал Савский.◦— Я начну. И не спорь, Дымба, слышишь? (Дымба между тем — ни слова!) Помнишь-то день был какой — самая настоящая весна началась! Апрель. Солнце по-человечески установилось: висит, никакими тучами не заметает. И ясность — твердая! Пригревало самым серьезном образом — только подставляйся и млей! А ветер запахи от земли отрывал — в голове карусель и звон! Толковая была весна!

—◦Еще облака нормальные стали,◦— прибавил тихо Дымба.◦— Идут друг за дружкой. Ну и как их напудрили, причесали там…

—◦Там — это где?◦— едко перебил Савский.

—◦Да на небе же,◦— повинился Дымба.◦— Для красы вырвалось.

Эге! А как, оказывается, Дымба умел говорить! Произносил особенно: старательно, бережно. По-моему, он любил слова сами по себе, как добротно сделанную вещь. От его речи теплело на душе.

—◦То-то: для красы! Не мешай хоть минуту!◦— раздраженно проговорил Савский, и дальше в прежнем, воспоминательном тоне. — Да, и жаворонки запели. Поют себе — ничего не мешает! Аэродром с самолетами, бензовозка тарахтит туда-сюда по полю, механики гремят, стучат, главное — ворчат!

—◦А что — механики?◦— удивился Дымба.

—◦Не обижайся…◦— мягче сказал Савский.◦— Знайте: из аэродромных людей механики — особое племя. Красота природы не донимала. Не мы, пилоты! У нас натура — звук скрипки! А эти все при железе, с моторами в обнимку. А толковые ребята — понимание с полуслова. А между собой — одних им взглядов хватало. Конечно, приземленный народец. Все же душа — тоже в небе. Дымба, вспомни, как говаривал… Он мне однажды заявил: «Как самолет взлетел — у меня сердце сразу в такт с мотором работает. И — пока не сядет. Я по сердцу все чую, хоть за тридевять земель машина…» Механик на земле полный хозяин. Что сказал, тому и быть!

Осторожно вошла жена, оглядела нас с подозрительностью опытной сиделки, спросила, принести ли Савскому телефон. Ему звонили. Он спросил — кто? И отказался. Следом спохватился, кликнул жену вдогонку. Начал с кем-то равнодушно разговаривать, сразу же давая понять звонившему, что не собирается затягивать с их беседой.

Пока он отвлекался, Дымба наклонился ко мне поближе, заговорил вполголоса:

—◦А я как раз у самолета. Стою. Руки в карманы. И толкую своему пилоту, это как раз — Тарасу Медведкину: «Не выйдет сегодня, товарищ лейтенант». Сую палец в пробоину, другую, там и в третью. Повторяю: «Ничего не выйдет, как хотите! Это же что? Это элерон. Дуршлаг это! Вы мне, товарищ лейтенант, один скелет от машины привезли. Никак лететь нельзя». А возле меня еще солдат сидел, из охраны. Значительно пожилой. И усы буденновские. Приходил, говорит, ремеслу поучиться, чего в трудовой биографии не пригодится!.. Ругал я товарища Медведкина, просто чтобы стерегся лишний раз. Как прилетит — фюзеляж ситом и крылья — ну пробоина на пробоине. Молодые всегда больше других подставляются. Тут же как не ругать: погибнет. Сколько там на войне ни гибло, а за каждого переживали…

Ну, он подошел тогда ко мне, товарищ лейтенант, смотрит, куда показываю, и соглашается: «А верно-то, Дымба! Нащелкали! Вот тебе честное комсомольское: вроде бы ни разу не доставали! Когда успели? Садился ведь нормально».◦— «Это как в драке синяки,◦— разъясняю ему,◦— сразу ничего, только потом и почувствуешь».◦— «А знаешь, Спиридон,◦— возражает он мне,◦— двигатель в порядке». Между нами вроде дуэли — ему лететь хочется, а мне — толком починить. А солдат поглядывает то на меня, то на товарища лейтенанта, то на меня опять, что я там отвечу. Я и говорю: «Товарищ лейтенант! Вы мотор смотрели? В каждом цилиндре немецкие осколки гремят!» Он смеется: «Умеешь фантазировать!» — «Научишься,◦— отвечаю,◦— заделывать не успеваю». Он мне: «Давай вместе работать».◦— «Не хватало,◦— киваю на солдата.◦— У меня и без того подмога. Сидит». Солдат себе чего-то хмыкнул. «Он сидит, я сижу. Мы сидим»,◦— похлопал по крылу рукой и пошел товарищ лейтенант Медведкин. Я ему вслед: «Поправьте фуражку, товарищ лейтенант…» Она у него получалась иногда немного в бок козырьком. Надевает — не смотрит. Мыслями занятый.

Про Дымбу, каким он был на фронте, мне Савский рассказывал раньше, по телефону. К своим самолетам необыкновенно привыкал. Другой так к лошади, к собаке не привяжется. У него в голове висела опись всех вмятин, заклепок, латок. И как бы она ни увеличивалась, помнил про каждую трубку, всякий проводок, винтик. А работал — мог поглаживать самолет, вздыхать над ним, над каждой царапиной. И сутки-двое не отойдет, пока все не сделает. За всю мастерскую мог управиться. Зато способен был беспрестанно повествовать, как перед войной участвовал в велосипедных соревнованиях. В заводской команде. Только слушателя подай: до истомы доведет! Заводил, как ритуальную песню. По случаю работы. По случаю отдыха. По случаю обеда. По случаю задержки с обедом…

—◦…Начал я ремонт, а товарищ лейтенант в сторону отошел. За делом я солдату какую-то историю рассказывать принялся.

—◦Уж не знать какую!◦— напомнил о себе Савский, приподняв насмешливо бровь.

—◦Не запомнил,◦— виновато и немного растерянно улыбнулся Дымба.

—◦Про велосипедные скачки, разве нет?

—◦Ну да,◦— подумал и согласился Дымба, ожив.◦— Это в тридцать восьмом, в Харькове. Старт давали. Массовый. Народу гибель. Руль за руль, педаль за педаль цепляются. Сигнал, а я — падаю! А через меня — двое! И еще, и еще! Куча мала! Свист. Орут кругом. Вскакиваю — ха! Кому-то в спицы ногой! Велосипеды, люди валяются. Барахтаются. Рожи — не гляди. Ну, думаю, сейчас догонит кто — убьет! И жать на педали! Догоняю быстренько общую толпу. Затесался в нее. Не оглядываюсь. Прикидываю, что лучше вообще подальше удрать. И еще сильнее накручиваю. Ну и одного обхожу, третьего, десятого…

—◦Велосипедный Орфей,◦— миролюбиво отозвался на это отступление Савский.◦— Воспевал дни и ночи напролет. И если, скажем, ремонт шел легко, про победы рассказывал, а плохо — самые жуткие истории вспоминал. Это у нас все знали… Ты не увлекайся!

—◦Ну, отошел товарищ лейтенант, на землю присел. Планшет открыл, достал листок чистый, карандаш. А листки это — тетрадные. Я их много подарил ему. Давно лежали, как писать стало некому…◦— Дымба о чем-то промолчал, я не спросил сразу, а после забыл.◦— Вытащил листки товарищ лейтенант, задумался, а затем стал сочинять что-то.

—◦Это Тарас особые записи вел,◦— перебил Савский.◦— Показывал кое-что: там его мысли разные про земной шар, записи о книгах, какие прочел о нем, и о революционерах, об интербригадах и об Испании. Он все туда перво-наперво собирался. Отмечал даже, сколько километров осталось и как туда лучше долететь в свете новых успехов союзников на Средиземном море. Про наши с ним разговоры. И про свою идею, что как хорошо бы — сразу после Берлина на Мадрид повернуть! А еще до Берлина-то было воевать и воевать. Вот такой был человек: народ за народом хотел освобождать. Хоть и в одиночку!.. Вот эти листки вроде дневника у него были. В полет — никогда. Хранил их…

Савский зашелся кашлем внезапно, но прерывать мысль не хотел, упорно пытался говорить. Вбежала жена, перехватила у локтя его ораторствующую руку, прижала ему к груди крепко, уложила Савского на подушку и все время просила требовательно: «Успокойся, ну успокойся, не расходись…»

— Да не расхожусь — я спокоен,◦— отмахивался Савский, кашляя еще пуще и морщась. Дымба вторил жене: «Вы бы передохнули, я пока — дальше…» Но едва Дымба брался продолжать рассказ, Савский перебивал его, что сейчас и сам сможет, уже отдышался. В упорной, деликатной борьбе с его упрямством терялась нить.

По фразе, по слову я все-таки собрал немало. Написал за них. На свой страх и риск. Позже Савский прочел и одобрил. Отправили Дымбе — сделал всего несколько замечаний.

«Солдат пыхтел, делал что-то под бдительным наблюдением Дымбы. Дымба поучал его терпеливо. Жаворонки пели. Ветер дергал у Медведкина листки и загибал их на карандаш. Но жаворонки сбивали и мешали больше. Будто их не было слышно тысячу лет!

—◦Хорошая птица. Добро несет,◦— заметил Дымба, поднял голову и прищурился. Хотел увидеть.

—◦Благовещение,◦— сказал солдат.

—◦Чудно,◦— ответил Дымба.

—◦Что чудно? — спросил солдат.◦— Весть о благе. Как вы сами сказали: к добру.

Действительно, хорошая птица — жаворонок. Повиснет над полем несколько пичуг, несколько, едва разглядишь, точек на небосклоне, радуются солнцу во весь голос, а будто все небо в серебряных колокольчиках. Душа весны.

Медведкин сдался — совсем не писалось. Вытянулся, расстегнул гимнастерку. По лицу и открытой шее принялись бродить лучи, прикасались мягко, ощупывали осторожно. Дурная — война! Какой жизни мешает!

—◦Эх, домой тянет, Спиридон Иванович,◦— вздохнул солдат.

Они с Дымбой разговаривали тихо. Солдат рассуждал. Дымба отвечал коротко. Под их разговор и под жаворонков Медведкин прикрыл глаза. А потом тело будто всплыло, перестало ощущаться. Подступили смутные, смешанные друг с другом видения и зыбкие картины. Пожалуй, он все же не задремал: все слышал, и мысли были те же, о чем только что и думал…

—◦Тянет, прямо невтерпеж,◦— продолжал вздыхать солдат.

—◦Подай!◦— требовал голос Дымбы и сочувствовал: — Потянет: который год прошел!

И Медведкин увидел, как идут они с Дымбой через огромный, конца и краю нет, цветущий сад. Земля под ногами — пух, так перепахана! Цветы — словно облаками окутаны стволы. «Подкрутить не мешало бы»,◦— говорит Дымба и показывает на цветы. «Спиридон,◦— возразил ласково.◦— Да цветы же!» — «Должен быть полный порядок. Иначе никаких вылетов!» — строго сказал Дымба.

—◦Явлюсь я,◦— бубнил солдат, прогоняя картинку,◦— баба заждалась. На стол сразу метать, гостей звать. Постой-ка, скажу, собирать погоди, давай наглядимся, давай пообвыкнусь. Отмыться дай, да… На крыльцо выйду, постою. Плечи расправлю, чтобы до хруста!..

—◦Эх ты!◦— запальчиво закричал Медведкин и погрозил ему.◦— Дармоед ты для мировой революции! Тебе война кончится, чтобы к бабе вернуться! А если все так? Кто в поруганную Испанию вернется? Кто добьет последних фашистов? Кто придет ко всем голодным и угнетенным? Кто?.. Пока весь мир не станет Республикой?..

«— Сегодня и кончим, товарищ лейтенант,◦— заверил появившийся Дымба.

—◦Правильно, Дымба!◦— обрадовался Медведкин, обнял его за плечи, и они пошли рядом с оружием в руках.◦— Гитлеру — капут, Франко — крышка! Берлин возьмем — Мадрид даешь! Э, Спиридон, а где наш самолет?

—◦Сегодня точно кончим, товарищ лейтенант!◦— отозвался Дымба.◦— А, товарищ лейтенант?◦— повторил Дымба и, наверное, несколько раз.

Медведкин очнулся, оттолкнулся от земли, посмотрел на Дымбу, как тому показалось, задумчиво. В действительности, со сна не вполне понимая, о чем его спрашивают.

—◦Что?

—◦Ну кончим сегодня.

—◦Тревоги не было? Меня искали?

—◦Тишина. И что вы: прошло-то — недолга минута.

—◦Тревоги не те,◦— сказал солдат.◦— Наступаем — то-то! А раньше: бежишь туда, сюда! Горит, бомбы сыпятся. Все орут. На тебя орут. Продсклад — начисто! Как жить?

—◦Пойду,◦— встал Медведкин.◦— Я в клубе буду.

—◦Товарищ лейтенант, фуражку поправьте немного, пожалуйста.

—◦Курносый. Мальчишка,◦— вслед тихо сказал солдат.◦— Не строит из себя?

—◦Не строит,◦— сурово ответил Дымба и оборвал его следующий вопрос: — Подай. Вон лежит рядом».

Савскому нацедили капель. Сказав, что хуже дряни не бывает, он проглотил безропотно. Коль надо, так надо.

—◦Только ты иди,◦— отпросился он у жены.◦— Не карауль, все будет нормально. Честное слово…

И не заговорил дальше, заставив и нас подождать, пока она не вышла.

—◦Был я тогда летчик-истребитель Савский лихой летун. Ну, конечно, молодой и красивый. А для женского полу — казаться проницательным и необъяснимо таинственным. Самое бедствие по мне — сидеть на земле; ремонты и всякие там вынужденные простои. Раз тебя научили летать, летай, душа! Стремись в небо! А в этот день мы оба и застряли.

Сижу на крыльце клуба. За клуб у нас сарай служил. Ветеран части. Разбирали и возили со всем аэродромным хозяйством… Сижу. Что делать — жду обеда. Солнце из меня зиму выпекает. Напротив меня — девушка самого лучшего вида. Хоть и в кирзовых сапогах — Афродита. Красиво сидит: в тени, и воздух вокруг нее голубой, переливается. У меня гитара, гриф на солнце посверкивает. Тоскливо пою веселый романс. Что-то о поручиках, пламенной любви, страстных женщинах и удали русского солдата… И тут Медведкин замаячил. Я-то старше Тараса на пять лет. И на войне куда больше его. Кое-что значит!

Тараса мне ведомым дали. Ведущий и ведомый — два сапога пара! Без того у нас не навоюешь! Я его натаскивал, как заходить, как увернуться и по соплям фашисту!.. Он меня прикрывал. И все у нас с ним дискуссия — не соглашался, сколько ни твердил ему, что дурак: войну кончим, и все тут! А он — надо и другим помочь! И начать это — с Испании. Там же ведь, дескать, проиграли фашистам. Справедливость сама требует — трахнуть перво-наперво по ним. На Испании я-то и привязался к нему. Я же — из Одессы. Видел пароходы оттуда, с детьми…

Вообще-то у нас о Медведкине знали мало. Даже я. О Дымбе не говорю. Тут не то важно, что пробыл с нами мало или был бы молчун. Я думаю, есть люди, сто лет с ними работай, живи рядом — всего не узнаешь. Они душу не прячут. Просто у них столько души, такая глубина — не вычерпать!.. Сам-то по себе какой он был? Спокойный, твердый, не суетится. Читает книжки. С механиками в моторах повозится. Что ни попроси — не задержит помочь.

Писал часто. Вот те самые листки. Письма ему не приходили… Нам-то важнее, что воевать учился хорошо. Поначалу на рожон лез, но это со всеми было, кто долго на фронт рвался. Страха не боялся. Да, и Дымба точно заметил: у него головной убор иногда в сторону получался. Рассеянный. Я даже привык — молча поправлял, как замечу. А он за это извинялся… Что, Дымба?

—◦Вы сидели возле клуба,◦— тихо напомнил Дымба.

—◦Ну да, сижу… Терплю жару. И стараюсь вида не подать, что раздражен. Сидеть на мели — массу сил, нервов занимало. Тарас рядом присаживается. А девушка ушла сразу.

—◦Сидим,◦— говорю и бренчу понемногу,◦— а война не ждет.

—◦Муть-тоска у тебя на душе,◦— отвечает и ясно, симпатично улыбается.

—◦Чего-то? Стой-ка, друг! Все об Испании думаешь? Что твой Тумба сказал?

—◦Дымба,◦— вежливо поправляет.

—◦Тымба,◦— говорю, будто ослышался.

—◦Дымба. Сегодня.

—◦О! Это дело! А мой зампотех мычит, слова точного не выжмешь. Копаются. У них там своя Испания на уме — моторная. Да, хороши-то: отличились — сидим! Люди за победу бьются, а мы!..

Слышно было нам, как улетели наши: убегал звук, уносились свобода и сила, боевая ярость и стреляющая ненависть! «Кукурузник» вдруг выскочил, покружил, прицелился, куда приткнуться. Не ахти какая боевая машина, а ведь везет: воюет!

—◦Кручинушка кручинная без крыльев!◦— говорю.◦— Вот послушай: раскинулось небо широко, механик остался вдали… Что бы дальше?.. Товарищ, летим мы дале-око за счастье родимой земли!..

Давно у нас назревал серьезный разговор. Хоть ты и молод, и мечтаешь, а жизнь наперед нужно знать точно.

Как старший товарищ я должен был ему втолковать. Сели мы обедать, я и говорю:

—◦Давай-ка решительно: нельзя так — в башке у тебя одна Испания! Тебе после войны — учиться! Что тебе объяснять — ты же не беспризорный пацан! «Гаудеамус» слышал слово? Хорошее слово! Готовься учиться, потому что у тебя — способности. Я умею отличать, где способности. Уж поверь! Не хочешь на ученого — на поэта выучишься. У тебя — воображение! Об Испании вон как ладно рассказываешь, а не был там.

—◦Так и ты — не был. Что трудного?◦— улыбается так спокойно, будто не ему все говорю.

—◦Не был!.. Да я-то уже был! А ты еще и под стол не ходил тогда… Слушай, я уже обдумал: вместе поступим!◦— Эту идею я сам от себя впервые услышал, и чтобы Тарас не заподозрил чего, прибавил поскорей: — Вот увидишь: фронтовиков, как заслуженных, будут первыми брать.

Он освоился быстро понимать меня, раз в паре летаем, ну и, конечно, понял, что я совершенно серьезно и твердо. Согласись, так и будет: победим — учиться! И отнекивается:

—◦Спасибо. Только я для начала — в Испанию. Сразу, как добровольцев спросят. Ты все не веришь? Да главное-то не Испания. Ты знаешь, в одной Европе еще сколько всяких королей и королев, разных правящих особ! А возьми Азию, где народ еще темней. А раз пережиткам феодализма еще можно быть, то и всему другому. Надо очистить мир.

—◦Чудной ты, Тарас! Да что эти короли значат? Даже империалистам плевать на них. Для театра держат. И потом: давай раньше за Родину отомстим!

—◦Ты воюешь ради мести? Ради свободы,◦— наседает на меня Тарас, будто не я его, а он меня хотел поучать.◦— А свободой надо делиться и с другими, раз можешь дать.

—◦Очумеешь с тобой,◦— сержусь я.◦— Да что тебе-то?

Без нас есть люди, которые думают об этом. Прикажут — все дружно пойдем. Ясное же дело. А пока жди.

—◦А ты подумай: что враги — ждут? Ну и насядут на нас, только ослабься. Надо, чтобы республик становилось на земле все больше и больше. В прошлом почему республика гибла — островки среди варварства, единицы в мире угнетателей. А теперь за нами кроме своих республик сколько! Интернационал трудящихся! Какую силу гнем! Надо, чтобы весь шар земной стал одной Республикой! Пока не добьемся, так и будут люди от голода умирать, нищета захлестывать, дети в школу не ходить!.. Фашизм голову поднимать!.. Испания будет наш первый шаг. Как думаешь, а могут разрешить прямо на своей машине туда?

Вот такой был у нас друг. Я ему говорю напоследок, мол, и откуда в тебе все это? А он отмахнулся. Ну, тут Дымба заявился, что идет докладывать — машина готова к вылету. И ко мне такие же новости поступили. Мы и заспешили.

Савскому потребовалась передышка. Жена предложила нам чаю — принесла на подносе налитые чашки, заварной чайник. Спросила, к которому часу собрать обед. Вторым заходом принесла печенье и сахарницу. И переспросила об обеде. В третий раз заглянув, поинтересовалась, не долить ли кому еще. Конечно, это она специально нас остановила. В который раз сталкиваюсь: жены фронтовиков лучше профессиональных медсестер.

Мы добросовестно капитулировали перед ней.

—◦Вот посмотрите пока. У меня осталось,◦— достал Дымба из внутреннего кармана партбилет и вынул из-за корочек листок. Тетрадный. Почти не пожелтел. И там написано: «Все очень просто: вчера, садилось солнце и село прямо за часового с винтовкой. Я и говорю себе — борьба! Утром сегодня просыпаюсь, разговаривают рядом: отец погиб, мать убили, сестру угнали… А я говорю себе — Республика! Дымба пришел, доложил, что все в порядке, летите, товарищ лейтенант, хоть на край света. Я и говорю себе — Испания!»

—◦Это перед самым полетом дал,◦— тихо пояснил Дымба.◦— Велел отнести, сунуть под подушку. Я и сделал. Потом — забрал.

—◦Он, моторная душа, даже мне сказал — пять лет прошло!◦— осуждающе отозвался Савский.

Дымба опустил голову, посидел молча и неподвижно. Заговорил так, словно слова ему дальше давались труднее: еще тише и раздельнее:

—◦И еще писал товарищ лейтенант Медведкин. В самую секунду перед вылетом. Прямо в кабине. Я видел. Ту бумажку так с собой и взял, в карман сунул… Вы (Савскому) как раз на старт выруливали, ну и ему — за вами. Я ему крикнул, что мотор — отлично! А он уже фонарь задвинул. Тогда я машу — успеха! Он вроде понял. Приоткрылся, выглянул. Кричит. Сразу не разобрал, как ни старался. Потом, позже, звук за звук зацепил и догадался: «Дымба,◦— он крикнул,◦— глянь под ноги! Одуванчики! Слышишь? Одуванчики! Распускаются. А, черт! Не слышишь!» Помахал мне. Пальцем несколько раз показал мне вниз, на землю. Еще махнул. Улыбнулся так красиво, душевно. И пошел! Покачался самолет по земле, пронесся — и все!.. А я, дурень, до самого конца высматривал, глаз с шасси не спускал: вроде все в норме…

Дымба остановился. Опять уставился в пол. Я заметил в жизни: когда люди его склада, честные перед собой, с глубокими переживаниями, с очень доброй душой, захвачены чем-то своим, воспоминаниями или чувством, они всегда стараются скрыть лицо. Что стеснило ему слова? Минута прощания, которая, как часто это случается с хорошими людьми, вылилась в грустную или смешную нелепость? Мне показалось, Дымбе было совестно за себя. Но какой же с него спрос: у механика и пилота тогда каждый взлет мог стать расставанием навек. Война как работа: все шло своим чередом. Загадывать всякий раз — глупо. Чем же виниться?

—◦Ты сходи-ка к моей, поинтересуйся, скоро ли сможет обед разогреть,◦— отправил его Савский из комнаты.◦— А я без тебя вообще про Тараса повспоминаю. Про его жизнь… Понимаете, у него особенность была: не любил, если земли не видно. Летишь, нужно за небом следить, у каждого свой сектор. Он всегда и на землю поглядывал, изучал. Он говорил, что читал ее, как книгу, где все ладно и связано: если дорога — будет город, если город — из него пойдет дорога. И тяжело читать ее, когда истрепана, испачкана войной, зато попадается нетронутый кусок — сразу хорошо. Для меня, если взлетел, что земля — карта! А для него, сам рассказывал мне об этом,◦— целая философия! У него были рассуждения, что все родилось на земле, чего ни возьми — люди, науки, произведения искусства, идеи, пролетарский интернационал и его вожди, наши самолеты и даже то, что нам на них нужно в небо. Все с земли и ее, значит. Так как же можно без любви к ней! Я соглашался и сейчас так же скажу: он прав. Кто поднимается над землей, должен иметь много чистоты в душе. И чем выше — больше. И уметь очищаться. По совести — своими же руками…

Тарас, скажем, о своем рассказывал, а я и сам это переживал: кажется, все могу. Все! Самое-самое. Один против мессершмиттной сотни выйти! Потому что машина в руках сильная, мчит со скоростью и огнем дорогу пробьет. А главное: в полете такие силы сразу чувствуешь в себе! Как водопад!.. Ну что, Дымба?

—◦Через полчаса,◦— доложил Дымба.

—◦Хорошо. Стало быть, так и будет… Ну вот, поднялись на задание. Легли на курс. Кучевые облака, помню, здоровые толпятся. Одно торчит как гриб на ножке. Заметное облако, Тарас немного сзади меня. Завис, покачивается. И вдруг гляжу: ни с того ни с сего сваливается на крыло и режет ножку этому «грибу»! Ох я ему, в нарушение правила не переговариваться по пути на действие,◦— я ему выдал! Еще бы за мухами стал гоняться!.. Была у него тоже особенность: кучевые облака любил. Говорил, что между них видел себя, как среди гор Испании: огибаешь вершины, ныряешь в ущелья, несешься над широкими песчаными пляжами, бухтами… Поднимаемся к району задания — сплошняком тучи. Видим, точно: «юнкерсы» к ним жмутся и «мессеры» тут же. Минута — и пошло! Бой вовсю! Дали мы им! Разметали по сторонам! Я одного сразу резанул — чуть его же обломком не шарахнуло! Ну и!..◦— Савский с силой трахнул кулаком, и рука упала на постель.

На эту руку положил свою Дымба, сжал слегка.

—◦Вы тогда сели, а кабину не открываете. Стоит машина как мертвая. Подумали, ранен. Бросились, на крыло лезем, фонарь рванули. А вы сидите — вроде живой. И крови нет. Вдруг как ругнетесь! И наружу. Пошли на доклад. Никому ни слова. Одно слышим: «Дураки! Дураки!»

Яростно так, будто мы в чем виноваты…

—◦Да меня прервали!◦— резко приподнялся и почти закричал Савский.◦— Сижу, в десятый раз прокручиваю память, складываю умом и не могу доказать себе, что не виноват, ну не за что себя ненавидеть. Как же не виноват — не успел к нему! Как же без ненависти — ничем помочь не смог! Он закрыл меня, пожертвовал! А я ничего не мог сделать! Как же не виноват: зазевался! Так глупо сунулся! Он и рванулся закрыть — не ожидал от меня такого! Я его преданность, дружбу под пули подставил. Еще как виноват!.. Я ведь навсегда и не знаю: что он, как с ним? А может, сел раненый. С памятью случилось что. И жив сейчас. Это бывало так. Может, совсем рядом. А может, в плен попал и в лагере погиб. Где искать?

Я потом туда приезжал, в те места, расспрашивал, обломки искал. Ничего. Самолет не танк — врежется, и через тридцать лет только случайно находят. Я-то увернулся, оглянулся раз-другой, сколько успел. Вижу: камнем падает машина Тараса и голова как будто вся в крови. Дальше вижу: уже одно крыло торчком из туч. Режет их, как плавник акулы по морю. А значит, пытался держать еще машину. Я и еще раз — мне уже на хвост фашист садился — глянул: нет!.. Понимаете, это же какой настоящий герой! Он за своей всепланетной республикой да Испанией и мать родную не вспоминал или, как все,◦— девушку какую. А тут разом: ради меня — нет ничего! Все отдал! За одну мою жизнь!..

Савский откинулся на подушку, замолк. Дымба казался спокойным. Сосредоточенно смотрел перед собой. Он даже, наверное, не заметил, как вошла жена со шприцем в руках, как Савский попытался слабо посердиться, до положенного укола час, и она ответила еле слышно: «Заработал лишний». Дымба с первых же слов заговорил как всегда ровно. Но по глазам судя — далеко ушел в себя. Скорее всего, он снова стоял там, на поле, и ждал. Ждал, как и положено механикам, у которых в войну была своя судьба: вместе с самолетом чаще всего теряли и боевого друга. Сразу двух родных!

—◦В тот раз другие вернулись все. Дожидались какое-то время, как заведено. Потом говорят: «Горючее — точка!» — «А если сел где?» — возражаю. «Ну сел так сел». И все побрели в разные нужные себе стороны. Ну а я все равно стою… Стою и стою… Облака по краям как степные заставы. Молчат себе тоже. От солнца теплый дождь. Ну и жаворонки все равно пели. Что им!..

Мы победим, Медведкин!

Как бы я счастливо не жил. Пусть у меня будут самая лучшая в мире работа, самая красивая на свете жена и самое радостное состояние души. Я оставлю все.

Потому что мне не хватает покоя, пока умирают от голода и убивают беззащитных.

Да, Медведкин, Земля станет Республикой!..