Глава 1

– Саша, сыграй что-нибудь!

Откинув с лица прядь длинных темных волос, Вика взяла кружку с отбитой по кругу эмалью и сделала глоток пива.

– Айн момент! – Саша спрыгнул с кровати. – Повысить градус?

– Не-а, не надо, мне хватит.

Вика сидела на койке в позе полулотоса, с раздвинутыми коленями и скрещенными лодыжками. Трусиков на ней не было, и черная майка мягко лежала на бедрах чуть выше темного холмика.

Саша завис на мгновение.

– Нравится? – она улыбнулась.

– Да.

– А мне нравится, как ты смотришь.

Сделав ерш из пива и водки, он скользнул взглядом по голым ногам Вики и взял в руки старенькую гитару:

– Что играем?

– Цоя.

– Что именно?

– Что хочешь.

– Все.

Он протянул руку, провел ладонью по внутренней стороне бедра Вики – двигаясь от колена вверх – и забрался под майку, кроме которой на теплом девичьем теле ничего не было.

– Мало было? – Вика улыбнулась.

– Да.

– В чем тогда дело?

Он отставил гитару в сторону.

Обняв Вику, он поцеловал ее в то место, где на шее бился пульс. Прижав зубами маленькую жилку, он отстранился через мгновение и посмотрел на следы, оставленные на коже зубами:

– Можно я выпью крови?

– Мне для тебя не жалко. – Глядя в его подернутые водочной дымкой глаза, Вика придвинулась ближе и закинула руки за шею. – Пожалуйста…

Их губы встретились.

Желтый ущербный месяц с завистью смотрел на них из распахнутого настежь окна студенческого общежития.

Он одиноко висел в темном небе над городом.

***

Через пятнадцать минут Саша снова взял в руки гитару:

– Ready?

– Да.

В глазах у Вики марево. Медленно тает улыбка. Она не здесь. Где-то там.

Он улыбнулся и ударил по струнам. Сыграв вступление, он запел звонким чистым голосом:

Покачивая головой, Вика подхватила припев:

Песня летела в темное небо позднего майского вечера.

Внизу, на лавке, пили пиво студенты и ржали как кони. В пятиэтажке напротив гас свет. Там бюргеры шли спать, жалуясь на пьянку под окнами.

Теплые весенние запахи смешивались в комнате 600 с легким алкогольным амбре.

Было девятое мая девяносто шестого года. Вика и Саша вернулись с праздничного салюта на площади Ленина. Там при каждом залпе орудий пьяные массы орали с надрывом «Ура-а-а!» и «О-о-о!», а сила эмоций определялась мощью и красочностью залпов и степенью алкогольного опьянения. Это был праздник жизни для нескольких тысяч зрителей, яркая вспышка в серости будней. Вика и Саша стояли на граните у ног бронзового Ленина ростом в шесть метров, а вокруг, сколько хватало глаз, бурлило море: плечи, головы, вскинутые вверх руки. Когда последний залп сотряс окрестности и в черном небе над площадью лопнул красный огненный шар, Вика и Саша вернулись в общагу. Они шли по спящему Центральному парку, по главной аллее, мимо выключенных аттракционов и темных киосков «Мороженое», останавливались и целовались.

В общаге они время зря не теряли.

Сашины соседи по комнате разъехались по мамам и папам, и на целых три дня комната была в их полном распоряжении. Три дня! Планов – на девять кондомов как минимум. Это не случайное стечение обстоятельств. Саша сам выковал свое счастье, зная о планах соседей. Он съездил к родителям, в дымный Новокузнецк, на прошлой неделе – когда здесь пили без просыху в честь Первомая и выбили дверь в туалете – а сегодня остался с Викой, жаркой девушкой из края бледных нефтяников. Только два раза в год, на летних и зимних каникулах, она летала на родину, в Нефтеюганск, и это было грустное время для них обоих. К счастью, сейчас они вместе. Сидя с Сашей на койке, Вика млеет от мысли о том, что впереди два дня, полные секса и сладкой романтики.

В комнате номер 600 площадью пятнадцать квадратных метров, где жили трое студентов Новосибирского института народного хозяйства (он же НИНХ, Нархоз), этим вечером был идеальный порядок: пол вымыт, залежи грязной посуды – вычищены, а местная рыжая живность спряталась от страшной, пахнущей смертью тряпки. Сразу видно – женщина в доме.

Интерьер не отличался изысканностью: стол, три кровати, шесть настенных полок (по две на брата), пять тумбочек (на двух из них, сдвинутых вместе, стояла двухкомфорочная плита под слоем темного жира в несколько миллиметров), встроенный шкаф с тремя секциями, две из которых были выделены под гардероб, а третья – под кухонные нужды; старенький холодильник с треснувшей ручкой; черно-белый телек на подоконнике. На полу – три одеяла (синее, серое и коричневое), у входа – красный бабушкин коврик; бежевые шторы под шелк на окне. Все не первой свежести. Выцветшим и вышарканным обоям лет двадцать, не меньше. В них дырки и дырочки от нынешних и прежних хозяев. Пятна тоже присутствуют. Постеры с девушками и рокерами держатся на клее, скотче и зубной пасте.

В комнате выгородили прихожую, метр двадцать на метр двадцать. Спросите, где взяли стройматериалы? Где-то в общаге, в темное время суток, лучше не спрашивайте.

За три года Вика привыкла к общаге: к здешним красотам и пище, к людям и прочей живности, уже не чувствовала прежнего страха ночью, когда кто-то ломился в комнату (парни из блока напротив выпили и жаждут общения), – но жить здесь она бы не стала. Даже с Сашей, будь такая возможность. Три ночи – это романтика, три года – ужас местного быта. Один санузел чего стоит, не к столу будет сказано. В нем вечная сырость, часто нет света, а когда нет света, люди бьют мимо цели, в особенности по пьяни. Хочешь принять душ? Он один на общагу, вечером в него длинная очередь. На каждом этаже есть общая кухня, где никто не готовит. Там груды мусора, смрад страшный, бегают мыши и тараканы. Студенческая общага – не место для барышень-неженок. Когда-то, на заре их отношений, Саша чувствовал себя неловко, когда Вика сталкивалась с местными прелестями, но вскоре вытеснил это чувство. С милым и в шалаше рай. Вика любит его, а он без ума от нее. Он любит ее всю, от темечка до нежных пяточек. Он счастлив. Нет его вины в том, что он живет здесь, в этом хлеве. Были бы деньги – съехал бы в ту же секунду. Но денег нет, и фиг с ними. У него есть Вика, вот что главное.

Они встретились на вечере первокурсника и сразу влюбились друг в друга. Сказка? Нет, так бывает. Они продолжили вечер в общаге и ночь провели вместе, на койке с растянутой сеткой. Сначала они целовались и стягивали друг с друга одежду, делая это тихо (в комнате спали пятеро, трое из них – на полу), а дальше был секс. Скрипела койка, и Вика хватала воздух открытым ртом. Чувствуя близость финала, Саша не отставал. Теперь им было до лампочки, слышат ли их, видят ли. Если слышат и видят, пусть им завидуют. В последний миг Вика крепко прижала его к себе, делая ему знак, и он ее понял.

Вика стала его первой женщиной, а он не был ее первым мужчиной. Когда он спрашивал, кто был этот счастливчик – из любопытства, а не из ревности – она мило отшучивалась, да и ладно. Меньше знаешь – крепче спишь. Прошлое не имеет значения.

Вика влюбилась в хиппи – так она говорила.

В тот памятный вечер Саша надел рваные джинсы и майку на выпуск. Этим он вызвал тихий гнев преподов и привлек внимание Вики. Она улыбнулась ему, а он – ей.

С этого все началось. С неординарности.

Саша всегда был особенным.

В четыре он научился читать. Взрослые радовались и дивились и хвастались при всяком удобном случае – он в садике детям читает!

В восемь он сбежал из пионерского лагеря, куда его выслали на три долгих недели. На автобусе и электричке он добрался до дома, вызвав шок у мамы и папы, и с концлагерем было покончено. Начальница лагеря и пионервожатая выпили на двоих полпузырька валерьянки.

В десять он самым серьезным образом начал слагать стихи. За следующие несколько лет он написал их много, штук двести, но никому не показывал, и большая часть творческого наследия бесследно исчезла вместе с тетрадью при переезде, в восемьдесят девятом.

В двенадцать он научился играть на гитаре.

В пятнадцать он вместе с друзьями создал рок-группу «Тяжелый урок». Отныне он все свободное время проводил в школьном подвале, где им выделили комнату для репетиций. Он играл на простенькой электрогитаре, купленной с рук, пел, и планировал посвятить жизнь музыке. Он был готов бросить учебу, если потребуется. Жаль, в свое время его не отдали в музшколу.

В те же пятнадцать он впервые влюбился по-взрослому.

Их группа играла в школе на дискотеке. Он заметил со сцены, что девушка из параллельного класса смотрит на него с восхищением. Это обстоятельство подвигло его на выпиливание такого длинного, быстрого и технически сложного соло, что он сам себе потом удивлялся – лучше, чем тогда, он, кажется, никогда не играл. Чувствуя на себе взгляд девушки, он был гитарным богом. После концерта он подошел к ней, и в течение следующих одиннадцати месяцев они были вместе. Когда все закончилось, он решил, что нет смысла жить. Он наглотался снотворного (взял у матери в тумбочке) и оставил записку с просьбой никого не винить в своей смерти. К счастью, его сестра (ей было двенадцать) в тот день рано вернулась из школы. Она вызвала скорую, и врачи спасли Сашу, за что благодарности от него не услышали. Он замкнулся в себе. Не было поэзии и страстных гитарных запилов. Не было желания жить.

Через год, в девяносто третьем, он поступил в НИНХ. Он встретил Вику, и новое чувство вернуло его к жизни.

Их встреча была не случайна. Соединились две части целого, сближавшиеся год за годом в пространственно-временном контиууме. Мировоззрение и ценности – общие. Рок-музыка, пиво, секс в подъездах и лифтах – хобби. Если бы они жили в шестидесятых, то хипповали бы в поисках личной свободы. Жаль, то время ушло безвозвратно, вместе с детской наивностью и любовью. Нынешний мир – мир «1984» Джорджа Оруэлла. В нем много злости и серости. В нем скучные роли и функции. Люди-роботы. Страх. Двоемыслие. Мало кто может вырваться. Только ЛЮДИ. Саша и Вика много говорили об этом. Любимой книгой Саши был роман Кена Кизи «One flew over the cuckoo’s nest», и он хотел быть МакМерфи. Прочь от штампов! Нет правилам! Нет смирительным рубашкам!

Полпервого ночи.

Он поет под гитару, взбадриваясь коктейлем из пива и водки, а Вика ему подпевает, выкуривая сигарету за сигаретой. Водится за ней такая привычка под хмелем, так-то она не курит. В соседней комнате спят, но это их не волнует.

Тем, кто ложится спать – спокойного сна.

 

Глава 2

– Рассказывайте, Дмитрий Олегович.

– Александр Александрович, вариантов несколько, – Дмитрий Белявский, широкоплечий, пышущий здоровьем коммерческий директор ОАО «Мясная империя», раскрыл темно-синий пластиковый скоросшиватель с кольцами.

Он сидел по левую руку от генерального. По правую руку сел финансовый директор, а рядом с ним – директор по производству.

Белявский протянул листы шефу.

– Вариант первый – «Мясные радости», второй – «Сибирские деликатесы», третий – «Мясные сказки», – сказал он увесистым басом. – Здесь предложения по дизайну.

Выслушав его, Беспалов быстро просмотрел варианты.

– Сами сделали? Или агентство? – спросил он, глядя в упор на Белявского.

– Агентство. – Тот выдержал пристальный взгляд шефа.

Было заметно, что он напряжен и чувствует себя неуютно.

– А сами? – Шеф не сводил с него взгляда. – Сколько стоит?

– Десять тысяч долларов.

На лице Виталия Костырева, финансового директора, мелькнула усмешка, оставшаяся незамеченной. Он сидел, свободно откинувшись на спинку кресла. Пусть распекают Белявского. Если бы он, Костырев, был генеральным, первое, что он сделал бы – уволил этого деятеля-демагога, бодро вещающего, но не смыслящего ни черта в своем деле.

– Десять тысяч долларов за это? – Беспалов взял лист и легким движением пальцев откинул его. – А если нам не понравится? Скажем так – уже не понравилось.

– Будут работать дальше. Стоимость от этого не изменится.

– А если мы сделаем что-то сами?

Белявский заерзал в кресле.

– Официальный заказ пока не подписывали. Ребята отправили им по почте задачу – они взяли в работу. Сами понимаете, если откажемся и не заплатим, это будет неправильно.

– Дмитрий Олегович, давайте с вами договоримся – впредь без договора ничего не заказываем. Вот что неправильно. А теперь вернемся в начало. Почему «Color city», а не Андрей? Он недостаточно квалифицирован? Откуда ценник?

– Александр Александрович, вы же знаете: штатного дизайнера у нас нет. Андрей может сделать что-то простое, он специалист по рекламе, а не дизайнер. Поэтому нам нужно определиться: или мы берем спеца в штат и платим энную сумму в месяц, или по мере необходимости заказываем в агентстве. Поверьте – собственный выйдет дороже, при прочих равных. Что касается стоимости, то это рыночная цена, у меня есть расчет.

Белявский чувствовал себя все уверенней. Он не ерзал, плечи расправились, в низком дикторском голосе с мужественными реверберациями больше не было напряжения.

– Название серии тоже не могли сами придумать? Или хотя бы отбросить явную чушь от агентства? – шеф задал следующий вопрос. – Сколько с нас взяли за эти «Мясные радости»?

Он выбил почву из-под Белявского. Тот снова разнервничался и даже пошел пятнами:

– Александр Александрович, это комплексная услуга.

– Ясно. – Он выдержал длинную паузу. – «Мясные сказки»… «Мясные радости»… А как понимать это – «Сибирские деликатесы»? Мы только их будем делать? Обычные вареные колбасы – нет? В общем, пусть товарищи из «Color city» – раз уж мы с ними связались – подумают и сделают что-то стоящее. Срок – три дня. Есть вопросы и предложения?

Белявский отрицательно помотал головой. Костырев сделал то же самое. Аркадий Ярославцев, директор по производству, открыл рот – «Нет». Оба так и не поняли, зачем их сюда позвали. Но с шефом они согласны, чушь редкостная. Слава Богу, их мнение не потребовалось.

– Значит, вперед, к светлому будущему! Дмитрий Олегович, мне нужен расчет по дизайнеру. Прибросьте, пожалуйста, аутсорсинг, сравните со штатным.

– Сделаем. – Мощное тело Белявского съежилось в кожаном кресле.

– Виталий Игоревич, поможете коллегам с расчетами?

– No problem, – сказал Костырев.

Белявский глянул на него исподволь – что у него в глазах, нет ли усмешки?

Он ничего не увидел. Лицо Костырева было непроницаемо.

– Всем спасибо. – Шеф вышел из-за стола.

Следом за ним встали трое топ-менеджеров. Когда они вышли из кабинета, он нажал кнопку на телефоне:

– Олег Викторович, добрый день.

– Добрый, Александр Александрович! – из динамика раздался голос Олега Шлеина, начальника службы безопасности.

– Зайдите, пожалуйста.

– Да.

Через минуту вошел Шлеин: плотный, крепко сбитый, ниже среднего роста. Уверенная, немного вразвалку, походка, твердый взгляд. За плечами десять лет службы в органах госбезопасности. Майор запаса.

Поздоровавшись, мужчины сели.

– Олег Викторович, что скажете о «Color city»?

– Не нравятся они мне. По рынку ходят слухи, что контора откатная. Но пока нет доказательств.

– Вот их творчество, – Беспалов взял со стола картинки. – Знаете, сколько стоят? – Он подтолкнул их к Шлеину.

– Много.

– Десять тысяч долларов.

Шлеин присвистнул.

– Круто. Александр Александрович, я вас понял. Займемся. Для начала поищем у коммерсов эти картинки и посмотрим историю. Я еще кое с кем встречусь, кто в этом смыслит, узнаю про цену. Может, они сами их делают, а деньги распиливают?

– Это уж слишком.

– Все может быть. Сколько есть времени?

– Хватит недели?

– Да.

Шлеин взял картинки и вышел.

Беспалов взглянул на швейцарский хронометр, с массой ненужных стрелочек и циферблатов. Без десяти час. Болит голова. Он примет таблетку после обеда, чтобы желудку было полегче.

Проблему Белявского нужно решать. Он тянет всех вниз. Коммерческая служба работает из рук вон плохо. Продукцию доставляют с задержками, клиенты не соблюдают условия скидок, старт новой серии, скорее всего, откладывается. Дима лишь обещает: сделаем, разберемся, улучшим.

Встав из-за стола и почувствовав, как стукнуло в темечко, он поморщился.

«Магнитная буря?»

Он нажал кнопку на телефоне:

– Иван, едем кушать.

– Понял, Александр Александрович, – раздался из динамика голос водителя.

Он нажал следующую клавишу:

– Оксана, я на обеде.

– Приятного аппетита, Александр Александрович! – сказала Оксана, милая девушка и помощница.

– Спасибо.

Он вышел в предбанник, площадью два на два метра. Слева была дверь личной комнаты отдыха, с кожаным диваном и телевизором, справа – дверь личного туалета. Прямо – дверь к людям. С приемной предбанник не сообщается, это удобно. Это своего рода черный вход для генерального, если он не хочет идти через приемную.

Он увидел себя в зеркале встроенного шкафа-купе. Кожа бледная. Взгляд без юного блеска. Общий вид нездоровый. Сказывается боль. Да и не молод. Тридцать один. Сколько осталось? Двадцать лет, тридцать, сорок? Час до инсульта? Что там, в будущем? Недели летят как дни. Месяцы – как недели. Годы – как месяцы. Чувствуя страшную скорость времени, ты не можешь двигаться медленней, не в твоей это власти.

Спустившись на первый этаж, он прошел мимо охранника, вытянувшегося по струнке, и вышел на улицу.

Как здесь ярко и жарко!

В первое мгновение он даже зажмурился.

«Начало июня, а градусов тридцать».

Асфальт продавливался под каблуками, солнце жарило спину.

Оглянувшись, он окинул взглядом пейзаж: слева – новое трехэтажное здание заводоуправления, справа – старое двухэтажное, тронутое временем; за бетонным забором, на заднем плане – главный производственный корпус из темно-красного кирпича. Корпусу сорок лет, его построили в шестьдесят пятом. Старому заводоуправлению – столько же. В следующем году там сделают капремонт, подштопают, подлатают.

«Половина этого принадлежит мне. Половина каждого кирпича, каждой железки, каждого куска мяса», – подумал он.

Старая, но приятная мысль.

Открыв заднюю дверь черной «Audi A8», он почувствовал прохладу кондиционированного воздуха в знойном летнем мареве. Оазис в пустыне Сахара.

Автомобиль вырулил со стоянки, резво набрал скорость и помчал хозяина мимо бетонных заборов и пыльных зданий с грязными окнами. Окраина города. Здесь не живут люди. Здесь автобазы, ремонтные мастерские, склады и маленькие свечные заводики: молокоперерабатывающий, пивоваренный, цементный.

– Александр Александрович, куда едем? Домой? Или в «Охотник»?

Голос водителя вывел его из задумчивости.

– В «Охотник».

– Понял.

Он не хотел ехать домой. Вчера они с Аней поссорились, а сегодня молчали за завтраком, каменные, холодные. «Где провести три выходных дня, с десятого по двенадцатое июня?» – мнения разделились. Аня хотела к друзьям на дачу, на берег Бердского залива (пляж, шашлыки, пиво), а он – на Горный Алтай. Он мечтал сплавиться по Катуни. Пока они плавают, сын погостит у бабушки, будет ей радость.

Аня сморщила губки. «Что я забыла там?» – «Ты еще не сплавлялась». – «Нисколько не парюсь по этому поводу». – «Видимо, нет ничего лучше, чем лежать кверху попой на пляже». – «Нет, лучше спать в грязной палатке и мокнуть на сплаве. Класс!» – «Необязательно жить в палатке. Можем сплавляться по три часа в день и жить в домиках со всеми удобствами». – «И не присаживаться над дыркой?» – «Нет» (Здесь у него появилась надежда). – «Круто! Но я все равно не поеду. Я хочу к Лежневым». – «В таком случае я поеду один». – «Делай что хочешь».

Вот так, слово за слово, они и поцапались. Он чувствовал злость и досаду. Все точь-в-точь как в прошлом году, по тому же сценарию. В тот раз он купил путевку, собрался, а в ночь перед отъездом заболел сын. Когда темный ртутный столбик коснулся отметки «40», они вызвали скорую. На следующий день он сдал путевку за двадцать процентов от стоимости. Мечты так и остались мечтами.

«В этот раз я поеду», – решил он.

«Может, взять Свету?»

Сладкая мысль. Однако взвесив все «за» и «против», он решил, что это слишком рискованно. Можно наткнуться на родственников или знакомых, или коллег по работе. Среди сотрудников комбината есть любители тамошних мест. Представив, как они плывут в одном рафте с начальником отдела продаж (тот каждое лето сплавляется по Катуни), он сказал своей безумной идее решительное и, пожалуй, финальное «нет».

В кармане затренькал сотовый.

«Аня» – увидел он на дисплее и удивился.

– Да.

– Саша, ты приедешь обедать?

Ее голос был самым обычным, правда усталым. Словно ничего не случилось и не играли они в молчанку за завтраком.

– Есть куриное филе с овощами, – продолжила Аня.

– Я еду.

– Ладно.

Автомобиль въехал в центр города. Дома, деревья, столбы, вывески, люди, – все плавилось на солнцепеке. Вот что значит резко континентальный климат. Летом плюс тридцать, зимой минус сорок.

Он смотрел на душный пыльный город и думал о том, как было бы здорово плыть сейчас на рафте по быстрой Катуни, по ее бурным молочным водам, по перекатам. Вместо этого он едет по каменным джунглям, спрятавшись за темными стеклами. Он знает, что после звонка Ани все изменилось. Он больше не чувствует злость, нет топлива в двигателе внутреннего сгорания, нет прежней жажды сделать по-своему. Скучные Лежневы ждут. Ждут скучные сплетни под пиво.

 

Глава 3

Приближался восьмой день рождения компании «Мясная империя». В июле девяносто девятого ее учредили вчерашние студенты Нархоза Саша Беспалов, Витя Моисеев и Дима Прянишников.

Идея принадлежала Саше. Она пришла ему в голову в октябре девяносто восьмого, когда он обедал с Димой в столовой молочного комбината. Будущие партнеры четвертый месяц тянули лямку в совдеповском планово-экономическом отделе, среди толстых тетей и серых дядей, и пребывали в поиске новой, более достойной работы. Об этом шла речь в тот памятный день.

Слово за слово, и Прянишников рассказал Саше о том, как до института подрабатывал на Коченевском свинокомплексе, где тысячи хрюшек требовали внимания и ухода. Он помогал там матери. Папы у него не было. Папа умер от рака. Дима признался, что его зовут обратно на родину, экономистом, с зарплатой выше, чем здесь, но он не хочет. В городе его будущее, там – прошлое.

Саша слушал Диму, и вдруг —

Пришла МЫСЛЬ. Та самая.

«Можно брать мясо со скидкой и продавать здесь».

Как оказалось, Дима тоже думал об этом, но не так чтобы очень серьезно. Слишком много НО. Во-первых – где продавать? На рынок просто так не зайдешь, все кругом схвачено. Во-вторых – что с «крышей»? Не хочется иметь дело с братвой, а связей в милиции нет. Да и торговля как таковая Диму не привлекала. Мелко и примитивно. То ли дело финансовый менеджмент, коим он грезил, сидя за древним крупнозернистым монитором.

Тем временем мысль Саши шла дальше. Складывалась мозаика. У него был ответ на первый вопрос – «Где продавать?» Муж его двоюродной тетки, Стариков, был завхозом Центрального рынка. Не то чтобы Саша был в близких отношениях со Стариковыми, но этого хватит. Два раза он был у них в гостях, а его родители изредка передавали ему через них то деньги, то что-нибудь съестное по мелочи – когда те наведывались в Новокузнецк к своим многочисленным родственникам.

Два слагаемых будущего успеха были найдены. Два человека, Дима и Саша.

Третьим стал Витя.

Дима встретил его случайно. Витя сказал, что успел поработать в инвестиционной компании, прежде чем грянул кризис, индексы рухнули и всех попросили на выход, и сейчас он в творческом поиске. Он не хочет батрачить на жадного дядю-буржуя, а хочет быть частным предпринимателем.

Слова Прянишникова о проекте с кодовым названием «Мясо» упали на благодатную почву. Глаза Моисеева вспыхнули.

– «Крыша» будет, – коротко сказал он. – У меня батя в УБЭПе.

Вот новость. В яблочко!

Витя стал третьим слагаемым. Саша был не в восторге (Витя ему не нравился), но ради общего дела справился с чувствами.

И – закрутилось.

В то время как их бывшие сокурсники трудились экономистами, финансистами, бухгалтерами и менеджерами, трое будущих совладельцев ООО «Мясная империя» (первые два месяца они работали нелегально, без регистрации юридического лица) закупали в области мясо (большую часть – в Коченево, на родине Димы) и продавали на рынке. Наняли продавцов. Со временем они расширили ассортимент, включив в него колбасы и прочие мясопродукты, а когда рынок стал тесен – вышли в город. Дело спорилось. Несколько раз подкатывали бандиты, но услышав аббревиатуру «УБЭП», сваливали. Бизнес рос, креп, и уже через год в городе появился первый магазин «Мясная империя», а еще через два их было четыре. Партнеры уже не ездили сами по области, а управляли из офиса. Успех их окрылил. Не было ничего невозможного – если очень захочешь, весь мир будет у твоих ног. Они сообща принимали решения, с правом вето у каждого. Они притерлись друг к другу. Дружбы не было, драк – тоже. Случались жаркие споры, но это было нормально, и даже полезно для общего дела. Как известно, в споре рождается истина.

Дима погиб четырнадцатого ноября две тысячи первого.

Не справившись с управлением на скользкой дороге, он вылетел на встречную полосу и лоб в лоб столкнулся с КАМАЗом. Ему было двадцать пять.

Саша и Витя остались вдвоем, а доля Прянишникова перешла по наследству к его вдове, Ире. Ей предложили продать долю за хорошую цену, но она, будучи девушкой практичной и дальновидной, отказалась. Договорились, что ей будут ежемесячно выплачивать «дивиденды». Вопрос о том, чтобы сжульничать и вывести Иру из бизнеса, не обсуждался, но Саша видел, что Витю не радуют эти выплаты. Чаша терпения переполнилась, когда Ира нашла себе хахаля (по роду занятий – охранник в ЧОПе) и стала весело проводить с ним время. Науськанная им, она потребовала больше денег и должность в компании. Ей ответили не очень деликатным отказом. Моисеев, взявший на себя эту роль, посоветовал ей сбавить обороты, иначе, при всем уважении к Диме и к ней, им придется расстаться. С тех пор она приходила к ним с каменным выражением лица. Когда через три месяца, в апреле две тысячи пятого, Беспалов и Моисеев купили контрольный пакет акций ОАО «Новосибирский мясоперерабатывающий комбинат» и начали его переименование в ОАО «Мясная империя», Иру в долю не взяли. На этом настаивал Витя, а Саша не стал с ним спорить. Это другая история. Акции куплены на личные и на кредитные средства. Что касается ООО «Мясная империя», то Ире по-прежнему причиталась доля в доходах, но уже было принято решение о ликвидации ООО. Планы были такие: Ире предложат единовременную компенсацию, а торговлю перебросят на индивидуальных частных предпринимателей – ИЧП Моисеев и ИЧП Беспалов, что выгодней по налогам.

В июне две тысячи пятого Иру пригласили на разговор. Беседовал с ней Витя. Саша уехал по делам, а вернувшись, застал Витю в прекрасном расположении духа. Тот пил коньяк, закусывая шоколадом, и улыбался. Он сказал, что Ира согласилась на отступные и что она не в претензии. Он дал ей понять, что если она будет упрямиться, то вообще ничего не получит, и она стала очень сговорчивой. Витя обладал даром убеждения, следовало это признать.

Ира получила триста тысяч американских долларов в черном полиэтиленовом пакете. После всех необходимых формальностей ООО «Мясная империя» ликвидировали. Шесть лет прошло с тех пор, как впервые прозвучало это название – «Мясная империя», а теперь брэнд де-юре принадлежал комбинату.

Первое, что сделали Беспалов и Моисеев – сменили верхушку на комбинате. Из старой команды оставили только финансового директора (Виталия Костырева) и главного технолога. Костырев был здесь новеньким (стаж – три месяца), не из местной шайки-лейки, и ему дали шанс. Сафронову, главного технолога, оставили в качестве вынужденной меры – не смогли быстро найти ей замену.

Всех прочих выпроводили. Мясоперерабатывающий комбинат был их кормушкой. Здесь действовала круговая порука и все были довольны, имея довесок к зарплате. В черной дыре, в которую превратилось некогда процветающее предприятие, бесследно исчезали мясо и деньги. Прибыльность падала, оборудование требовало модернизации, качество продукции оставляло желать лучшего, а воровство процветало, в том числе среди высшего руководства. Рабочие тащили колбасы, мясо, тушенку, гнали левак, и нередко ниточки тянулись на самый верх. Коммерческий директор, главный бухгалтер и начальник службы безопасности были в доле. Службист, кстати, прославился тем, что однажды запер проштрафившегося работника в холодильной камере и продержал его там пару часов, пока тот не сдал подельников по несанкционированному воровству. Такая была публика, такая культура.

Генеральный директор, он же главный собственник, вяло с этим боролся. В конце концов он принял решение продать акции. Он устал. Ему хотелось выйти на пенсию и жить в свое удовольствие. За четверть века он прошел путь от мастера-технолога до гендиректора, а на заре девяностых, скупив акции у работников (семьдесят процентов), стал главным владельцем. Двадцать пять процентов были у области (ходили слухи, что скоро их продадут), а пять – на руках у работников, не продавших их в смутные девяностые.

Беспалова избрали генеральным директором, коммерческого нашли на конкурсной основе, а начальника службы безопасности и главного бухгалтера перевели из ООО «Мясная империя». Олег Шлеин работал там с две тысячи третьего, а Светлана Томилина – почти со дня основания. Коммерческий директор «Мясной империи» не повторил путь Шлеина и Томилиной. Незадолго до этого он поссорился с Моисеевым и написал в сердцах заявление. Это был ценный кадр, но принципы были дороже. Виктор не признался бы никогда, что сожалеет об этой потере. Кажется, он никогда ни о чем не жалел.

Виктор стал председателем Совета директоров. Он не занял постов в исполнительном руководстве, но было бы наивным считать, что он не участвовал в текущей жизни компании. Он взял на себя роль «главного коммерческого директора». Именно он де-факто решал основные коммерческие вопросы. Через него, как через индивидуального предпринимателя, проходила значительная часть готовой продукции, и без согласования с ним не совершалось ни одно существенное телодвижение в коммерческой службе, особенно поначалу. Дмитрию Белявскому вменили в обязанности текущее управление. Однако чем дальше, тем больше Виктор отпускал вожжи. Он не горел желанием много трудиться и то и дело отмахивался от Белявского, как от назойливой мухи. Таким образом, мало-помалу, тот становился самостоятельной единицей. Случалось, Виктора по нескольку дней не видели на комбинате, и никто, кроме его партнера по бизнесу, не знал, где он. Как правило, он был за границей, с очередной юной пассией. Беспалов не жаловал эти загулы, но и не делал из них трагедии. Это личное дело Вити. Хочется – ради Бога. Справимся без него.

Прошло два года, с тех пор как они стали собственниками комбината.

Предприятие встало на ноги и обновилось. Объемы шли вверх. Если в бытность прежнего руководства мощности были загружены менее чем на треть, то спустя год загрузка составила шестьдесят процентов, а еще через год – восемьдесят. Почти не осталось старого оборудования. Даже холодильные камеры, эти покрытые изморозью темные лабиринты с тушами мертвых животных, и те подновили – впервые с даты постройки. Пожалуй, единственное, что не изменилось – обвалка-жиловка мяса. Бравые молодцы в окровавленных фартуках, вооруженные ножами и тесаками, рубили и резали мясо без помощи умных машин – как делали их деды, прадеды и прапрадеды.

С ворьем тоже справились

Первая же внезапная инвентаризация сделала явной тайную жизнь комбината. Как и предполагалось, отклонения были гигантские. Комбинат – кладезь талантов. Что здесь только не делают: занижают упитанность скота при приемке, завышают потери при замораживании и размораживании, недокладывают, пересаливают и прочее, прочее, прочее. Создают излишки мяса для вывоза, выноса и выпуска неучтенки. Холодильник – главное место. Инвентаризация в нем – дело не одного месяца.

Беспалов вызвал к себе главного технолога и провел с ней обстоятельную полуторачасовую беседу. Она получила первое предупреждение, а он взялся за наведение порядка на комбинате.

Изменения не всем пришлись по вкусу. Столько лет жили спокойно, и тут на тебе: отчетность, ревизии, контроль, шмон на выезде и на выходе. Лишь после того как главный технолог получила свое второе, последнее, предупреждение, в цехах прекратили открыто бузить, вставлять палки в колеса и отправлять ходоков к начальству.

Кое-кто, впрочем, не понял, что жить по-старому не получится. Через пять месяцев после первой инвентаризации в консервном цехе нашли излишек тушенки. Тридцать коробок. Они были спрятаны в дальнем углу цеха – под тарой.

Долго разгребали завалы, вскрыли коробки, и вот вам пожалуйста.

Начальница цеха попробовала изобразить удивление, в меру своих скудных актерских способностей. В следующую секунду она как фурия набросилась на багровых, потупивших взгляды работниц и стала отчитывать их, срываясь на крик.

Беспалов вызвал ее и главного технолога и попросил их написать заявления.

Первой пришла начальница консервного цеха.

Это была сухая женщина сорока пяти лет с жидкими русыми волосами и некрасивым бледным лицом. Матовые глаза, скошенный подбородок, тонкие блеклые губы, плотно сжатые даже в улыбке, – что-то было врожденное, что-то – приобретенное. Она пришла в гражданском: в бежевой блузке с длинными рукавами и в черной юбке до пят. Волосы расслаивались на сальные пряди. Всегда, когда он видел ее, он думал о том, что женщина не должна так выглядеть. Это не женщина. Нечто бесполое.

Разговор с ней дался ему нелегко.

У нее дрожал от волнения голос. Она села в кресло и стала рассматривать его галстук. Когда после небольшого вступления он предложил ей уволиться, она в один миг изменилась: взгляд метнулся к его глазам, на коже выступили красно-коричневые пятна, бесцветные губы раздвинулись на миллиметр.

«… Сразу?..»

«Всех предупреждали. Вы не поняли».

«Я поняла, – сказала она дрожащим голосом, с едва заметным нажимом на первом слове. – Но я не могу стоять у каждого за спиной. И так постоянно воюю. Слежу за технологией, вскрываю банки, смотрю».

Она оправдывалась, но он ей не верил. Ему доложили о ее поведении во время инвентаризации, и у него не оставалось сомнений в том, что это ее рук дело. Если бы не небылица со старыми этикетками, была бы возможность поверить, микроскопическая, но теперь поздно.

Он смотрел ей в глаза.

В ее испуганные глаза.

И вдруг понял, даже с некоторым удивлением, что уже не хочет расправы над этой несчастной женщиной. Надо было Вите этим заняться. Витя рвется рубить головы, но хочет сделать это чужими руками. Формально он прав. Есть генеральный директор. Председатель Совета директоров не увольняет людей, он не для этого.

Он смотрел на Анну Проклову, а она, сидя неестественно прямо, смотрела то на него, то на стену за его креслом.

Они молчали. Каждая секунда имела вес и объем. Он чувствовал, как время заполняет пространство. Ряд за рядом. Камень за камнем.

Наконец Проклова заговорила. Она стала рассказывать.

«Александр Александрович, понимаете, здесь отвыкли работать иначе. Это система. Здесь все воруют. Сейчас меньше, но все равно. Главная – Дашка Кузнецова из холодильника. У нее мясо. Излишки она выдает для левой продукции, и с ней потом делятся. Вы инвентаризируете холодильник уже несколько месяцев, а она все равно вас обманет, увидите. Дашка хитрая».

При упоминании о холодильнике Беспалов поморщился. Инвентаризация в нем шла пятый месяц (против запланированных полутора), продвигалась со скрипом, и конца и краю ей не было видно: то грузчиков нет, то весы вдруг ломаются, то члены комиссии по очереди заболевают. Не помогают ни валенки, ни фуфайки, ни кофе с капелькой коньяка.

«Вы, главное, не останавливайтесь, – продолжила Проклова. – Все правильно делаете».

«А с вами что делать? Предположим, мы не уволим вас и завтра повысим зарплату. Что-то изменится?»

Красные пятна на щеках Прокловой стали бордовыми. Губы дрогнули.

«Я обещаю. Я тут пятнадцать лет, все как родное. Девчонкой здесь бегала, тогда объемы были другие, жизнь била ключом… Александр Александрович, я… – Она подняла на него взгляд. – Но пока здесь Сафронова и Кузнецова, вам будет трудно».

Сафронова – главный технолог. Разговор с ней будет коротким. Не доверяя ей и сделав ей два предупреждения, он полгода искал себе заместителя по производству, и наконец нужного человека нашли – главного технолога с Красноярского мясокомбината. Аркадий Ярославцев должен был выйти через три дня. На него возлагались большие надежды. Здесь всю систему нужно менять, прогнившую сверху донизу.

Кузнецова, она же Дашка, дородная громкоголосая баба, имела обыкновение крыть матом всех, вплоть до начальников цехов, но в присутствии высшего руководства была паинькой: заискивала, сахарно улыбаясь, и звала на экскурсию в холодильник, в свою вотчину, в святая святых. Замороженные туши и полутуши: говяжьи, свиные, оленьи, конские; опечатанные камеры, где хранилось мясо, перевешанное в ходе инвентаризации, – здесь, в царстве холода, среди сотен тонн сырья, некогда мирно жевавшего травку, а теперь мертвого, заиндевелого, застывшего в ожидании своего часа, чтобы стать колбасами и консервами, – здесь появлялось особенно острое осознание того, насколько масштабными могут быть махинации. Никто, кроме Дашки, не знает, сколько здесь мяса. Правда скрыта в двух мутных лужицах на красной физиономии, где годы нечистоплотности оставили свой несмываемый след.

Проклова много чего рассказала. Когда в ее повествовании возникла долгая пауза (кажется, она вспоминала, кого еще не сдала), он, не дожидаясь сиквела саги о местной мафии и чувствуя, что и без того порядком вывалялся в грязи, вернулся к тому, с чего начал. Он объявил ей, что делает ей последнее предупреждение. Если что – до свидания.

«Передайте всем, что времена изменились. Мы повышаем зарплату, но и спрос будет другой. Ясно?»

«Да».

Чувствовалось – еще немного, и Проклова разрыдается.

«Удачи. Мы должны выпускать лучшую продукцию в городе – и мы будем ее выпускать. Если кто-то не хочет, тому с нами не по пути».

Обессилено улыбнувшись, Проклова встала.

«До свидания», – сказала она и вышла.

Через минуту вошла главный технолог, Вера Сафронова.

Он сразу понял, что она настроена по-боевому и сдаваться не собирается.

Прикрыв за собой дверь, она поздоровалась, быстро и энергично прошла по паркету и села в кресло.

Скрипнула черная кожа.

Глядя на нее, он подумал о том, что в данном случае рука у него не дрогнет. Шансов остаться у нее нет, в особенности после того, что поведала о ней Проклова. Ее увольнение – дело решенное.

Он сказал это, как только она села.

Он всматривался в нее, следя за реакцией, но ее лицо было скрыто под маской. Слегка побледнела, и все. Из прежнего опыта общения с ней он знал, что она умеет владеть собой. Ее непроницаемое лицо живет отдельно от ее сущности, и лишь матовые глаза выдают ее. Как и в глазах Кузнецовой, в них ничего не увидишь, но сами они скажут о многом. Они не оживляют лицо, а старят. Она густо красит губы с опущенными вниз углами, густо румянит дряблую кожу, наращивает длинные ногти, на каждом пальце носит по золотому кольцу, в ушах – крупные серьги с рубинами, – что там, за яркой вульгарной оберткой?

«Основания?» – спросила она после паузы.

«Их более чем достаточно».

«Можно конкретней?»

«Вы не соответствуете занимаемой должности».

«Александр Александрович, я, наверное, что-то не понимаю. – Она не сводила с него глаз. – Я выполняю свои должностные обязанности. Почему не соответствую? Из-за консервов? Спросите у Прокловой. Я не могу стоять у нее за спиной и пересчитывать банки».

«Она то же самое говорила».

«Видите. – Она оживилась. – Как за всем уследить? Кто-то стащит кусок мяса или воды в банку нальет – отвечать за все мне? Разовые случаи были и будут»

«Вы считаете, что с качеством все в порядке?»

«Да».

«Я на днях взял пельмени. Не специальные, для дегустации, а просто так, в магазине. Зашел и купил. Сварил их на ужин. Жена съела два, а я – пять. Остальные мы выкинули, вы уж простите. У конкурентов пельмени лучше. И колбаса. Поэтому они продают их больше за ту же цену. Разве они делают начинку из чистого мяса? Нет. В чем их секрет? Раньше мы не брали продукцию этого комбината или брали по минимуму. Она не пользовалась спросом, люди не покупали. – Он сделал паузу – В общем, у вас есть выбор – как нас покинуть».

«Я справляюсь со своими обязанностями. И качество соответствует ТУ, нас много раз проверяли».

Она отчеканила это как робот – словно заранее выучила текст и выдала его слово в слово.

Он усмехнулся.

«Вот заливает, – думал он с восхищением. – Уверенно так, с нахрапом. Впору даже поверить в то, чтоочерняю кристальной честности человека».

«Вера Борисовна, мы с вами взрослые люди. Мы оба знаем правду. Вы здесь двадцать лет, и до недавнего времени здесь ничего не менялось, в лучшую сторону. Я не буду тратить время и рассказывать вам в деталях о том, чем вы тут занимаетесь. Давайте просто осознаем тот факт, что скоро вы нас покинете. По собственному желанию или нет – зависит от вас. Если вопросов больше нет, можете быть свободны».

Она нервно встала.

На ее ярко накрашенном лице блуждала искусственная усмешка, а взгляд уперся в пространство. Самообладание ей изменило.

Развернувшись, она молча и резко вышла.

Ее уволили по статье. Она восстановилась через суд, получила зарплату, компенсацию морального ущерба в размере пяти тысяч рублей, а потом написала заявление об увольнении по собственному желанию.

Беспалов отнесся к этому философски, а Моисеев – болезненно, как к личному оскорблению.

«Сука! – сказал он. – Надо было фарш из нее сделать. Теперь все поймут, что просто так не уволишь, и страх потеряют. А нам, Саша, нужно гнид вычищать. Эту жирную суку из холодильника – первую. После инвентаризации пнем ей под зад».

«Есть ощущение, что ничем эта затея не кончится».

«Думаешь?»

«Обдурят нас, Витя. Как маленьких деток».

Он оказался прав.

Когда осталось перевешать всего ничего, Дашка вдруг заболела и две недели не появлялась на комбинате. Поскольку ее помощница принимала и отпускала мясо без договора о материальной ответственности (как впоследствии выяснилось), с Дашки уже не спросишь.

Когда взвесили последнюю полутушу, числившуюся за ней, и подбили итог (недостача семь тонн и страшная пересортица), ей предложили уволиться.

Она ушла по-тихому, без скандала. Нищая старость ей не грозила.

С тех пор прошло полтора года. Внешне мало что изменилось: все тот же производственный корпус из темного кирпича, загон для скота, котельная, приземистый склад с пыльными зарешеченными окнами, – но сущность была другой. Рыночной. Эффективной.

Александр Беспалов по праву этим гордился.

 

Глава 4

– Привет.

– Привет. – Аня встретила его фирменной мягкой улыбкой.

Он коснулся губами ее щеки. Кожа пахнет кремом. Баночками и тюбиками заставлено полквартиры, и Аня все время что-то в себя втирает. Чем дальше, тем больше. Немудрено: по профессии она косметолог.

Аня Беспалова (в девичестве – Перекрестная) была хороша собой. Осознавая силу своей красоты, она понимала, что, к сожалению, в семейной жизни это не то оружие, на силу которого можно рассчитывать. Обесцвеченные прямые волосы до плеч (натуральный цвет – русый), гладкая кожа, серые глаза, маленькие ямочки на щеках, продавливаемые улыбкой, – все было при ней, и не было лишь одного – яркой горячей искры. За ее внешностью скрывалась натура вялая и посредственная. По большей части на ее лице можно было видеть спокойное апатичное выражение, и это тихо его бесило. «Я живу с куклой, – думал он. – С белой фарфоровой куклой».

Они познакомились четыре года назад, а через два месяца после той первой встречи – когда он планировал по-джентльменски расстаться с девушкой, в которой не было ничего, кроме модельной внешности – она сказала ему, что беременна. Она хотела сделать аборт, а он сказал – «нет». Он не стал убийцей ребенка.

Через месяц, в октябре двухтысячного, они поженились, а еще через полгода у них родился сын. Его назвали в честь деда по материнской линии – Лешей. Александр стал отцом, это было удивительное, новое для него чувство, откровение, чудо, но он знал, что их брак не вечен. Это искусственная конструкция во имя детства их мальчика.

Аня сидела с Лешей, а помогала ей по хозяйству Евгения Степановна, добрая шестидесятилетняя женщина. Они взяли ее по рекомендации подруги Ани, гражданский муж которой погиб в ДТП. Родственники покойного в ультимативной форме потребовали от нее «съехать с коттеджа», и она вернулась в хрущевку. Без домработницы. Без средств к существованию. Продав шубу, она стала искать работу.

Что бы они делали без Евгении Степановны? Она убирала в квартире, готовила, стирала, гладила, а в отсутствие Ани справлялась с хозяйством и с Лешей. В квартире всегда было чисто, а еда была вкусной, в отличие от тех редких случаев, когда стряпала Аня. Аня – женщина, которую он никогда не любил.

Даже то, что он чувствовал раньше, в самом начале, он не назвал бы любовью. Влюбленностью, похотью, страстью – да. Не любовью. Если бы он знал тогда, что все зайдет так далеко, он не вел бы себя так глупо. Теперь у них есть ребенок, они два раза в неделю занимаются сексом, для внешнего мира все чинно, пристойно, – чем не среднестатистическая семья, где есть видимость и нет искренности?

По Ане сложно было сказать, что она чувствует. Сквозь ее меланхоличную оболочку трудно было что-то увидеть. Преимущественно она была спокойна, жить не могла без шоппинга, фитнесса, солярия и массажа, а поскольку муж все это оплачивал, пусть и без всякого энтузиазма, с этой точки зрения жаловаться ей было не на что. Возможно, она погуливала на стороне, с каким-нибудь жеребцом-массажистом, но ему было почти все равно. Скоро он поставит точку в их отношениях. Поэтому он не бежит к частному детективу и не допрашивает Аню с пристрастием. Он живет с привкусом подозрений, день за днем откладывая разговор. Он любит Свету и при каждой встрече с ней чувствует ее невысказанный вслух вопрос, на который должен будет рано или поздно ответить.

Если бы не Леша, он давно бы ушел к Свете. Как бросить сына? Это будет предательством. Леша не виноват в том, что родился в семье, где папа не любит маму. Он не виноват в том, что папа, не имея серьезных планов на будущее и не позаботившись о средствах предохранения, взгромоздился на маму, а охладел к ней еще до того, как раздались первые ноты марша Мендельсона и толстая тетя, объявив их мужем и женой, пожелала им счастья до гроба. Леша как бы случайный ребенок, и от этого только сильней гложет чувство вины. Что выбрать? Жить в фальши или жить в правде? Как выбрать? Как выдержать мысль о том, что папа будет редко видеться с сыном, а сын – с папой? Как объяснить мальчику, что папа уходит?

Три раза пискнула микроволновка.

– Как дела? – дежурно спросил он. – Леша гуляет с няней?

– В бассейне. – Аня накрыла на стол. – Тренер его хвалит, говорит, он скоро научится плавать. Мама, кстати, звонила, звала завтра в гости.

Сказав это как бы промежду прочим, она бросила взгляд на мужа. Она знала, что он не любит ходить в гости к теще – как и саму тещу.

– Борщ с пивом будет? – спросил он.

Аня поморщилась.

Это была стандартная сценка.

Год назад они ужинали у матери и отчима Ани, и им был предложен странный, мягко сказать, набор блюд: жирный горячий борщ и пиво. В первое мгновение зять растерялся, но скрыв эмоции, стал пить пиво, не притрагиваясь к борщу. Посматривая на него искоса, теща долго крепилась, ерзала на стуле и наконец спросила, почему он не ест борщ. Он ответил ей вежливо, что съест борщ после пива. У нее отлегло от сердца.

С тех пор борщ с пивом стал притчей во языцех.

Зять, не испытывавший к теще теплых сыновьих чувств, отчима Ани вообще на дух не выносил. Ему стоило немалых усилий поддерживать разговор с этим представителем чуждого ему мира, внешне чем-то похожим на Шарикова, с его назойливыми историями о машинах, авариях и бог знает о чем. После двух рюмок водки тот становился жутко болтлив (до следующей стадии опьянения), и это было ужасно.

Он удивлялся союзу тещи и этого Снегирева.

Надежда Олеговна звезд с неба не хватала, но была неглупа и даже в чем-то интеллигентна. В молодости она была недурна собой, и ее лицо все еще хранило следы той красоты, несмотря на два подбородка и оплывший овал лица. Деревенское воспитание и бреши в образовании порой давали о себе знать, но в этом не было ее вины. Она заведовала детсадом и в скором времени собиралась выйти на пенсию, чтобы в полной мере предаться трем своим увлечениям: даче, вышивке и вязанию.

Снегирев с юных лет работал водителем. Он него пахло дизелем и перегаром. Досуг он проводил на диване, с газетой «Советский спорт». Книги он не любил. Он любил бокс и хоккей по телеку. Они жили вместе шесть лет, а встретились на вечере «Кому за сорок», куда мать Ани однажды зашла в компании двух коллег-воспитательниц из детского сада. От безысходности. Да и выпили, помнится, крепко.

Аня не знала, радоваться ли за мать. Ее отношение к Снегиреву не изменилось в лучшую сторону со времени первой встречи. Сравнивая его с отцом – умным, красивым, уверенным в себе (он был владельцем фирмы по производству пластиковых окон) – она морщилась, причем заметно для окружающих. Ей было стыдно за отчима. От него плохо пахло, он говорил на другом языке, он был пролетарием. Она видела, как на него реагируют. В то же время она желала матери счастья. Она помнила, как нелегко ей было одной, и не попрекала ее за выбор по принципу «на безрыбье и рак рыба». Она не верила в любовь между мамой и отчимом. Это был союз двух людей в возрасте, уставших от пустоты в доме и от ужинов в одиночестве. Очень может быть, что Снегирев ни от чего не устал, но хотел жить в комфорте, а не в хлеву бобыля. Бог им судья. Аня знала, что где-то глубоко в душе – куда страшно заглядывать – мать любит отца, а не этого типа. Она живет с неосуществимой надеждой на то, что однажды у них снова получится быть вместе.

Александр ел курицу, прикидывая в уме возможные отговорки.

Он обратил внимание, что Аня надела свой самый красивый халат, шелковый, тонкий, полупрозрачный, и ластится к нему взглядом. Она хочет секса, он это знает. После ссоры секс всегда жарче. Но у него другие планы на вечер. Он едет к Свете. С ней он встретился год назад – когда судились с налоговой. Света была юрисконсультом в фирме, к которой обратились за помощью, и после двух совместных походов в суд стало ясно, что они созданы друг для друга.

Света была разведена. Последние месяцы ее брака были адом. Ее муж спускал деньги в игровых автоматах, брал в долг у друзей и знакомых, клятвенно обещая, что скоро вернет, но никому не отдал ни копейки. Света предлагала ему закодироваться, но он отказывался и говорил, что справится сам. Наверное, он действительно так думал, но не мог и дня прожить без одноруких бандитов. Полумрак игровых залов, мельтешение цветных картинок, цифр, огоньков, звон выигрышей (проигрыши случались чаще) – он жил там, в сумраке, а не в реальности. Однажды Света не выдержала. Она подала на развод. Она была на грани нервного срыва. Она не могла жить с человеком со взглядом лунатика. Друзья и знакомые требовали с них деньги, которых не было. От них отворачивались. Им угрожали. Муж начал пить. Он пил и играл, играл и пил. Кто обвинит ее в том, что она с ним рассталась? Кто, кроме нее? Кому-то это покажется странным, но она испытывала чувство вины. Она бросала больного. Сделала ли она все возможное, чтобы спасти его?

Через полгода после развода она встретилась с Александром. Он приходил к ней два-три раза в неделю, и они любили друг друга. Он отдыхал здесь от назойливого внешнего мира – с делами, которые никогда не заканчиваются, и напряжением, от которого мозг сводит судорогой. Здесь он погружался в любовь, нежность, желание. Он становился самим собой.

Света была полной противоположностью Ане. Активная по натуре, она находила удовольствие в действии, в движении, в том, чтобы что-то менять, на кого-то влиять. Ее взгляд был полон жизни. Обычно взгляд тускнеет с годами и однажды вообще гаснет, утратив всякий интерес к миру, всякую волю, но с ней этого не случится. Она всегда будет улыбчивой и активной. Встреча с Беспаловым стала новой страницей ее книги, где она была автором и героиней, движущимися рука об руку к хэппи-энду.

Он был старше ее на три года, уверен в себе, умен, не безобразен. Встретив его, она подумала о том, что хотела бы иметь ребенка от этого брюнета, взгляд которого, обращенный на собеседника, видел, кажется, всю его сущность. В нем столько силы. Он харизматик. Невольно она представила, как занимается с ним сексом, и почувствовала возбуждение. Волна прошла под строгим черным костюмом, от шеи до пальцев ног. Щеки порозовели.

После второго судебного заседания он пригласил ее на ужин. Она не знала, что он женат, но если бы знала – что изменилось бы? Она не привыкла отказываться от предлагаемых жизнью возможностей. Она устала от одиночества. В конце концов она хотела мужчину. Говоря «да», она чувствовала, что ее ждут награда и испытание – именно в этой последовательности.

После ужина они поехали к ней и занялись сексом. Они едва не растерзали друг друга. Это была дикая, животная страсть, с громкими вскриками и скрипом дивана. Тот еще не испытывал столь жестоких нагрузок. Выдержал. Отныне ему приходилось несладко. Он всякий раз недовольно скрипел, когда два сильных тела сплетались на нем в жаркой страсти.

Лишь однажды они поговорили о будущем, через два месяца после знакомства.

Они выпили на двоих две бутылки вина, он остался с ней, сказав Ане, что едет в командировку, и когда они нежились после секса в теплом свете настенных бра, она спросила, как он видит все… дальше. Помолчав с минуту, он ответил, что скажет, когда будет готов. Он не лгал. Ему требовалось время. Он не знал, сколько. В конце концов он дал себе полгода на то, чтобы расставить все точки над i. С тех прошло десять месяцев, а воз был и ныне там. Света больше не спрашивала, но он знал – она ждет.

Он часто вспоминал их первую встречу.

Был солнечный майский день.

Она стояла спиной к окну, в фойе областного суда, и ждала его. Солнце светило ему в глаза, и он не видел ее лица. Он видел лишь силуэт: стройную фигуру, длинные волосы – и вдруг ему показалось…

…не может быть…

Наваждение…

Он подошел ближе.

Это не Вика.

Это Света. Женщина, в которую он влюблен.

Он не решился пригласить ее на свидание, за что долго себя корил. Когда они встретились через месяц, у него не было выбора. Он дал себе слово. «Как вы смотрите на то, чтобы поужинать вместе?» – спросил он, когда они вышли на улицу. Это прозвучало так просто, что он сам себе удивился. «Положительно», – сказала она с улыбкой.

Обрадовавшись, он стал думать над тем, что скажет Ане.

***

Пообедав, он сел на диван в зале (светлая кожа, Италия) и взял газету с журнального столика (тоже Италия). У него есть десять минут. Потом он встанет и выйдет на жаркую улицу, к автомобилю. Он главный босс, он мог бы остаться дома и никто слова бы ему не сказал, но он так не сделает. Он не Витя, у которого в порядке вещей не прийти на работу, когда его ждут.

Затренькал мобильный.

«Моисеев» – высветилось на дисплее.

Витя будто почувствовал.

– Да.

– Привет. Удобно? – голос Вити, пролетев три тысячи километров за сотую долю секунды (он в столице на выставке), прозвучал так чисто, словно он сидел рядом.

– Привет. Да.

– Как ты смотришь на диверсификацию бизнеса?

– Конкретней? – Он откинулся на спинку дивана.

– Возьмемся за замороженные хлебобулочные изделия?

– Да или нет? – спросил Моисеев после секундной паузы. – Вопрос жизни и смерти.

– Прямо так?

– Да.

Непроизвольно, за долю секунды, возник эскиз бизнес-плана – первые наброски, быстрыми крупными мазками: конкуренция, доходы, расходы, оборудование, сбыт, окупаемость. Деньги вкладывают с одной целью – чтобы их стало больше.

– На мой взгляд, стоит над этим подумать, – сказал между тем Виктор. – В городе есть только один крупный производитель – «Восход-Бейкер». Плюс привозная продукция и мелкие местные лавки. Я здесь на выставке общался с народом – дело может быть выгодным. Но и вложиться нужно. Приеду – обсудим. Как там в нашем болотце? Все в норме?

– Нужно что-то делать с коммерческой службой.

– Поддерживаю. У меня к Белявскому тоже много вопросов.

– Ты бы видел, что он сегодня принес, за десять штук баксов.

– «Color city»?

– Да. Деньги, в принципе, не критичные, но, как говорится, за державу обидно. Не хочется чувствовать себя идиотом. Я попросил Олега проверить, а Белявский сделает нам расчет, что выгодней: взять собственного дизайнера или пользоваться услугами со стороны.

– С меня ящик шампанского, если он скажет, что собственный выгодней.

– Принято. Как у тебя там? Есть симпатичные девушки?

– Я делом тут занят. Связи налаживаю, опытом обмениваюсь.

– Вот оно как.

– Ты как думал? Не до девок.

– Даже не верится.

– Знаешь, мне тоже. Ладно, Саша, до связи, удачи.

– Пока.

В зал вошла Аня.

Под тонким халатом – голое тело. Полы халата распахнуты. Он видит интимную стрижку и кое-что ниже, но не чувствует возбуждения. Стройное сочное тело, поддерживаемое в тонусе аэробикой и бесчисленными косметическими снадобьями, не вызывает прежнего томления духа. Он спит с Аней два-три раза в неделю и не может сказать, что это ему неприятно, но в этом действе, от прелюдии до финала, нет сильного чувства. Он делает все механически, по инструкции, по накатанной, как-то стерильно. После секса со Светой он чувствует себя словно заново рожденным, лежа рядом с ней и медленно возвращаясь в реальность из параллельного мира, горячего, острого, влажного – а дома сразу идет в душ, чтобы смыть с себя фальшь. Это не то, на что он хочет тратить свою жизнь.

Он встал.

Аня подошла ближе, не сводя с него глаз.

– Приедешь сегодня поздно?

– Не знаю, – сказал он.

– Может, задержишься на минутку?

Не дожидаясь ответа, она расстегнула ему ремень. Сняв халат, она развернулась к нему спиной и встала на диван на колени.

 

Глава 5

Утром он открыл дверь в туалет и увидел, что унитаз полон мутной воды с отходами жизнедеятельности. Это случалось с регулярностью примерно раз в месяц, то есть было делом обычным.

В этот раз он знал виновника.

Им был он сам.

Вечером он вывалил сюда пласт кислого риса из пятилитровой кастрюли. Выгрузив рис в три присеста с помощью гнущейся алюминиевой ложки, он дернул за ручку сливного бачка и сразу понял, что дело плохо. Вода не пробилась в канализацию. Он вполголоса выругался. Дабы не быть застуканным на месте преступления, с кастрюлей и гнутой ложкой, он отнес их в комнату и стал думать, что делать, – стоя поодаль от туалета, на всякий случай.

«Ладно, – решил он, – вода камень точит» – и не стал ничего делать.

Это было вечером.

Утром стало ясно, что без профи не обойтись.

Из комнаты 604 вышла заспанная Ната Величко, однокурсница Саши, на ходу завязывая пояс короткого, выше колен, шелкового халата. На плече – махровое полотенце, в руке – пенал с туалетными принадлежностями, в карих глазах – сладкие хлопья сна. Нетронутые расческой темно-русые волосы спускаются на плечи в мягкой гармонии хаоса; несколько грубоватые, хотя и привлекательные черты лица припухли, а на левой щеке алеют рубцы, оставленные подушкой. Есть что-то деревенское в этом лице, что-то здоровое, живое, простое. Ната приехала из богом забытого поселка в Омской области. Среднего телосложения – не худая, не полная – она ласкала взгляды мужчин третьим размером груди и крепкими сильными бедрами, но не всякий из них чувствовал себя на коне, глядя в ее насмешливые глаза.

Саша был объектом самого пристального, неотступного внимания со стороны Наты. Отпуская шпильки в его адрес, она забалтывала его и спрашивала о верности Вике. Отшучиваясь, он задавался вопросом: что ей от меня надо? Развлекается? Пробует силу чар? Для самоуспокоения он отводил чувствам самую нижнюю строчку в списке.

– Привет! – она поздоровалась, сонно на него посмотрев.

– Хай! – он взглянул ей в глаза и тут же перевел взгляд на крепкие белые ноги.

– Выставочный Центр временно не работает, – сообщил он.

– В смысле?

– Потоп.

Она открыла дверь в туалет.

– Блин!

– К Андреичу надо. Он дрыхнет или с похмелья.

Положив пенал на эмалированную раковину (на соседней лежала фанера, что означало – «кран не работает»), Ната пошла в блок напротив, чтобы воспользоваться тамошним санузлом.

Саше пошел в дальний блок, с полотенцем через плечо.

Он вернулся через минуту-другую.

Склонившись над раковиной, Ната чистила зубы. Она скосила на него глаз, когда он вошел. Увидев ее в пикантном ракурсе, он раздел ее мысленно. Классная у нее попа. Если бы он захотел, то, пожалуй, давно бы увидел ее воочию – но он верен Вике.

Он вошел в комнату.

Воздух здесь спертый и вязкий. Стараясь реже дышать, он пробрался к окну и открыл настежь форточку.

Сонное царство.

Орангутанг-брюнет спит на спине с открытым ртом, всхрапывая время от времени, а светловолосый уткнулся лбом в стену, спрятавшись под одеяло. Сергей Чудов и Слава Дерягин – тяжкий крест Саши на все эти годы.

Он возвратился в блок.

Здесь Ната с прежней энергией чистила зубы и вновь скосила на него карий глаз. Кажется, она улыбнулась.

Он вышел из блока в коридор, а из него – на балкон.

Город поздоровался с ним автомобильным гудком. Он был живой, этот город.

Вдохнув утренний воздух, Саша окинул взглядом привычный пейзаж. Вдали, прямо по курсу (туда убегала улица Каменская, скрытая за деревьями) торчала двенадцатиэтажная свечка, слева взмывали в небо осветительные мачты стадиона «Спартак» (он не раз на них лазил), а под ногами, слева направо и справа налево, асфальтовой рекой текла улица Фрунзе. Через улицу, напротив общаги, взгляд упирался в трехэтажный кирпичный корпус кондитерской фабрики, с фирменным магазином внизу (от фабрики вкусно пахло), а слева к ней примыкало здание Новосибирского института травматологии и ортопедии, название архитектурного стиля которого Саша не знал (у здания были колонны).

Он любил стоять на балконе и смотреть сверху на город. Снизу ты видишь меньше, мир прячется за зданиями и деревьями, и маленькое загораживает большое. Так и в жизни: нужно подняться над суетой, над сиюминутным, над бытом, чтобы увидеть путь и главную цель.

Всякий раз, когда он выходил на балкон, он вспоминал, как три с лишним года назад, в мае девяносто третьего, он стоял на балконе тремя этажами выше, в стельку пьяный. Навалившись грудью на перила и свесившись во тьму майской ночи, он выплескивал яд из желудка на черные кроны деревьев. Пили в честь сдачи первого вступительного экзамена, по иностранному языку.

Через два года он в последний раз выйдет на этот балкон. Еще целых два года. Или всего два?

Он вернулся в блок.

Наты здесь не было. Вдохнув смесь приятных запахов, оставленных ею, он почувствовал, как внутри сладостно защемило, потянуло, зажгло – и воображение подкинуло пару картинок. Они сразу исчезли как призраки. Через миг все успокоилось.

Он вошел в комнату.

Чудов проснется скоро, в течение получаса, а Слава – часа через два. Слава – проблема. Он смотрит телек чуть ли не до рассвета, а потом спит до обеда, и пушкой его не поднимешь. Старенький телевизор, взятый в общежитском прокате, с первого дня стал яблоком раздора в их без того не особо дружной компании. Он не умел показывать два-три канала одновременно. Мнения разделялись, спорили жарко. Как правило, побеждал Слава, в силу патологически развитого упрямства. Спорить с ним было делом нелегким – проще было махнуть рукой и избить его мысленно. Когда он нервничал и гнул свое, его бледное лицо покрывалось красными пятнам. Он лаял резко, отрывисто, не глядя тебе в глаза, и походил на бульдога. Как с ним общаться? Как ладить? Если раньше с ним проводили душеспасительные беседы по поводу ночных бдений, то со временем бросили это дело. Бессмысленно. «Можно потише, а?!» – буркнут ночью, и все. Случалось, он засыпал перед включенным телевизором, и это просто бесило. Сволочь он, в общем. Мучаются с ним год. На что Чудов не сахар, и то с ним легче. Хотя они тоже ссорятся и, бывает, играют в молчанку по несколько дней кряду, они вынужденно дружат против Дерягина. Даже в самые сложные времена они идут единым фронтом на несговорчивого соседа. Как-то раз дело едва не кончилось мордобоем, до того накалились страсти. В периоды просветления Слава улыбался, шутил, не спорил до бесконечности по всякому поводу – одним словом, был человеком – но, к сожалению, это случалось редко. Его кумиром был Тайсон. В изголовье его кровати висел постер с Тайсоном в стойке. Мрачная физиономия Майка была зеркалом личности Славы. Знает ли он, как он тяжел? Он супертяжеловес, Слава Тайсон. Трудно себя оценивать, да и не очень приятно – если пробовать быть объективным. Кто хочет вытащить из-под кожи что-нибудь грязное, слабое, подлое? Кто хочет выжечь в себе идола? Как жить после этого? Нет, пожалуй, не стоит. Думай о себе так, как хочешь о себе думать, наш Слава Тайсон. В конце концов, у тебя крепкие кулаки, крепкий лоб – это твои верные средства в битве за жизнь согласно теории Дарвина.

Теперь немного о Чудове.

Он был широкоплеч, кареглаз и имел обыкновение заигрывать с каждой встречной юбкой, а со многими – спать. Чем покорял он девушек – оставалось загадкой. Внешне он, по субъективному мнению Саши, не был красавцем. Брови темные и густые, над верхней губой-пельменем – наждачка, нос – а-ля Джимми Хендрикс, волосы через две недели после стрижки принимают форму шара, как у мальчика-негра, – одним словом, нечем похвастаться. Зато он улыбчивый, общительный и энергичный. Он тщательно следит за внешностью, по полчаса вертится перед зеркалом и обливается с ног до головы дешевым парфюмом, в особенности перед свиданиями. Он обхаживает девушек по старой стандартной схеме: цветы, театр, койка. С дамами он нежен, ластится к ним аки телок к мамке. У него были романы с библиотекарем и с администратором вычислительного центра, поэтому он может взять на ночь книгу, которую никому не дают на вынос, и сидеть за компьютером сколько душе угодно, сверх положенных двух часов. Со всеми бывшими он в дружеских отношениях, поэтому льготы бессрочны. Столь удачное сочетание чувств и выгод – феноменально. Что самое интересное – есть у него девушка в Харькове и есть планы взять ее замуж по окончании ВУЗа. Планы серьезные, как сам утверждает. Летом он ездит в Харьков – к ней и к бабушке с дедушкой. Бедная девушка. Ждет его, мучается, грезя свадебным платьем, а он ни в чем себе не отказывает.

У него еще много минусов, длинный-предлинный список. Он не любит хард-рок, и этим все сказано. Он любит сладенький поп. Магнитофон «Вега» – поле битвы, где два мира сталкиваются лбами. «Scorpions» – нейтральная зона. Кроме того, представьте себе человека, который: во время приема пищи трет рот тыльной стороной ладони (два быстрых движения – слева направо и справа налево); кричит по-тарзаньи под настроение; громко фыркает и кряхтит утром, вламываясь в комнату с полотенцем на шее; топает по слоновьи; любит петь и страшно фальшивит. Представьте – вы каждый день с ним вместе, в этой маленькой комнате-камере, вынужденно вместе, и антипатия ваша взаимна. Что вы чувствуете? Вы понимаете Сашу Беспалова?

Кстати, в том, что касается женщин, Дерягин был полной противоположностью Чудову. За все время у него был один роман, да и тот зачах на корню. Не до этого. Позже. Надо учиться. Надо много учиться. До ночи, а может быть, до утра. Под звук телевизора. Под раздражение соседей. Под мысли о собственной значимости и исключительности.

В общем, весело жили, да?

В тесноте и в обиде. Ограниченное пространство не сплачивало – сталкивало. Три индивидуальности, три разных характера, три видения мира, – и каждый думал, что он лучше знает, как надо жить.

Тем временем утренний моцион Саши шел своим чередом.

Он заправил постель и, включив чайник, бросил взгляд на Дерягина. Тот спал на спине, скрестив на груди руки. Странная поза, но он часто так спит. Он отгораживается от всех даже во сне.

Чудов ворочается, вздыхает, и это значит, что миг пробуждения близок. Он проснется, поднимет голову и возьмет часы с тумбочки, у изголовья кровати, чтобы сонно взглянуть на стрелки. Потом он сядет, выкрутит шею влево и вправо, встанет, оденется и, взяв умывальные принадлежности, с полотенцем на шее выйдет из комнаты. Перед дверью громко зевнет. Все предсказуемо, без вариаций.

Саша снял крышку с кастрюли. Кислым не пахнет. Вчера он тушил картошку с тушенкой, традиционное местное блюдо. Сегодня очередь Чудова. Слава Тайсон сам себе повар, он готовит отдельно.

Саша включил плитку.

Раскопки кургана из грязной посуды дали два артефакта: эмалированную тарелку и алюминиевую ложку, обе с остатками древней пищи. Из-за кургана выбежал таракан и сразу юркнул за тумбочку. Их здесь много, целая армия. Война давно проиграна.

Он пошел мыть артефакты.

К тому времени как он вернулся, Чудов проснулся. Он надевал штаны.

– Картошка не скисла? – спросил он.

– Нет.

У Чудова был слабый желудок, он то и дело поносил, поэтому степень свежести пищи была для него критична.

Саша знал, что будет дальше.

Чудов сунул в кастрюлю голову. Убедившись в том, что все в порядке, он вышел из комнаты с полотенцем на шее, топая по-слоновьи.

Вернулся он свежий и бодрый.

– Видел, а? – сказал он с порога, скидывая шлепанцы. – В сортире?

– Андреича надо звать.

– Классно!

На ходу вытерев полотенцем уши, Чудов повесил его на гвоздь, убрал щетку и пасту в тумбочку и встал перед зеркалом, вооружившись расческой. Несколько быстрых взмахов – и волосы выровнялись в площадку. Он недавно подстригся и еще не стал мальчиком-негром с прической-шаром а-ля Майкл Джексон в детстве.

Вытащив из кургана свои артефакты, Чудов пошел в блок. Как это часто случалось, он не вписался в проход между фанерными стенами – Бум! – стены содрогнулись, и он крепко выругался. Слава почмокал губами, но не проснулся. Парень спит крепко.

Позавтракав, Саша пошел за Андреичем, местным сантехником.

Андреич, пьяница неопределенного возраста, жил и работал в общаге. Жил он с женой и шестнадцатилетней дочерью на первом этаже, в двух комнатах, в маленькой и побольше. Блок, где они жили, был разделен надвое кирпичной стеной, и в двух других комнатах, за стеной, хранился разный общажный хлам, с отдельным входом из коридора. Андреич был личностью колоритной: низенький, жилистый, скрюченный до горбатости, с редкими сальными волосами, из-под которых желтела кожа, – он, когда был трезв, был всем недоволен и раздражен, а выпив, добрел ровно настолько, чтобы не слать на три буквы каждого встречного. Часто видели следующую картину: Андреич, сгорбившись колесом и загребая ногами, тащится по коридору с двумя сумками, каждая в треть его роста. В них глухо звякает стеклотара. Сдаст, а деньги пропьет. Жена пьет вместе с ним. Маленькая, страшная, неопрятная, она моет полы в общаге сгнившей вонючей тряпкой. Они грызутся денно и нощно. Страсти не утихают. Крики разносятся по округе.

Их дочь Катя – девушка нервная, глупая, некрасивая. Она участвует в семейных ссорах, знает вкус водки и дважды сбегала из дома. Мать с отцом ей, слава Богу, не наливают, но найти выпивку не проблема. Ей не нравится водка, водка жжет горло, но после глотка-другого она чувствует себя лучше. Предки не в курсе, что полгода назад она стала женщиной и что первым ее мужчиной был кто-то из тех четверых студентов, с кем она трахалась в комнате на седьмом. Она выпила водки и сняла старые джинсы. К ней подходили по очереди, некоторые не по разу. Ей было не хорошо и не плохо. Она делала это назло. Назло предкам, назло целому миру.

Остановившись у блока, где жил Андреич, Саша постучал в дверь. Он знал, что звонок не работает.

Тихо.

Он постучал снова.

Снова ни звука.

Наконец он услышал, как в блоке открылась дверь и кто-то вышел из комнаты.

Лязгнула внутренняя задвижка.

На пороге стояла Катя: взлохмаченная, опухшая, в шлепанцах на босу ногу, в драном махровом халате. Она молча смотрела на Сашу.

– Батя дома? – спросил он.

– Может быть. Че тебе надо?

– Спит?

– Нет. А че?

– С сортиром проблема, забился.

– Не умеете плавать?

– А ты? Скоро и вас тут затопит.

– Ой, как страшно! В первый раз что ли?

Послышался сиплый и недовольный голос Андреича:

– С кем там треплешься? Холодно!

– Выйди. К тебе.

Место Катьки в дверном проеме занял Андреич – в грязной красной рубахе с закатанными рукавами и в вытянутых на коленях трениках то ли синего, то ли черного цвета. Он был с похмелья. От него шел такой дух, что Саша поморщился.

– Че тебе? – буркнул тот недовольно.

Он снизу вверх смотрел на Сашу красными белками глаз.

– Сортир забился.

– Срать надо меньше! – выругался Андреич. Он перешел на мат.

Саша знал, что ему нужно как следует выматериться, и после этого с ним можно хоть как-то общаться.

– Только и знаю, что сортиры за вами чищу! – плюнул на пол Андреич.

Выдержав нужную паузу, Саша сказал осторожно:

– Может, ниже, на пятом?

– Чистите сами! Нахер мне это надо? – буркнул Андреич. – Где? – все-таки спросил он.

– Где шестисотая.

– Новые русские хреновы! Как позавтракаю – приду!

Он бухнул дверью.

Не питая иллюзий, Саша отправился восвояси.

К его удивлению, Андреич пришел в блок.

Судя по всему, он опохмелился и был не такой злой, как вначале. Он принес единственный инструмент – стальной трос для чистки заторов – и надел резиновые сапоги по колено.

Войдя в туалет, он емко выругался и стал раскручивать трос.

Услышав шум в блоке, из комнаты вышли Саша и Чудов. Выглянула Величко.

Не обращая на них внимания, Андреич делал свое дело. Размотав трос, он подошел к унитазу и сунул его в мутную воду. Погрузившись сантиметров на тридцать, трос выгнулся. Прилагая усилия, Андреич стал проталкивать его дальше. В заполненном до краев унитазе начался шторм. Андреич не скупился на выражения. В конце концов справился. Волны схлынули, открылось дно моря, но то, что увидел Андреич, подвигло его на изречение длинной гневной тирады. Он дернул за ручку – и вода снова осталась в чаше.

Страшно ругаясь, Андреич бросил трос на пол.

После этого он сделал нечто невероятное.

Встав на колено, он сунул в унитаз руку. Натурально, по локоть.

Все обалдели.

Он все делал молча – что было ему несвойственно. В унитазе чавкало, сминалось, сопротивлялось.

– Ведро! – бросил он, не прерываясь.

Все стали думать: «Где взять»?

С ведрами проблем не было, но не отдашь же свое. Что потом – выкинуть?

Сашу вдруг осенило. Эврика!

Он быстро вышел из блока. Он шел на кухню.

Собственно говоря, кухней это было давно. В доисторические времена здесь готовили пищу на двух больших плитах, и одна из них до сих пор гнила у стены. В ее левой нижней конфорке, самой маленькой, чуть теплилась жизнь.

Антисанитария на «кухне» могла шокировать кого угодно, но только не местных. Человек ко всему привыкает, только благодаря этому он до сих пор не вымер как вид. Две раковины были забиты грязью, краны – разукомплектованы, а рядом с мусоропроводом чернела огромная зловонная куча (человеку по пояс), вокруг которой роем кружились мухи разных цветов и размеров. Периодически мусоропровод чистили, с кучей тоже боролись, но через какое-то время, от недели до месяца, она вновь появлялась. Таков был закон местной природы. Когда Саша и Чудов жили в комнате рядом с кухней, они чувствовали близость кучи: пахло не розами, а ползающие и летающие то и дело брали приступом их тесную келью. Для временной победы над ними требовался дихлофос.

Саша шел на кухню за тазом. Оранжевый эмалированный таз лежал там давно, несколько месяцев, и никто не зарился на него, так как он был грязный и с одной ручкой.

Задержав дыхание, Саша толкнул дверь и вошел. Вонь адская. Обогнув смердящую кучу, он брезгливо, двумя пальцами, взял таз и, держа его на вытянутой руке, вышел. Прикрыв за собой дверь, он перевел дух.

Газовая камера.

Вернувшись в блок, он поставил таз рядом с Андреичем.

Тот стал складывать в таз месиво из унитаза: рис вперемешку с говном и туалетной бумагой.

– Еще раз засрете – сами будете чистить!

Шоу было прикольное. Все улыбались. Все, кроме Андреича.

Дело сделано. Свернув трос в кольцо, он бросил его на пол. Он подошел к раковине, собрался открыть кран, но вспомнив, что руки у него, так скажем, грязные, буркнул:

– Ну!

Ната выполнила его просьбу.

Он вымыл руки без мыла и снова взял трос. Show must go on. Шаркая ногами в резиновых сапогах, он пошел к выходу.

– Таз, – робко напомнил Чудов.

– Мой что ли? – буркнул Андреич и был таков.

Саша и Чудов переглянулись.

– Твоя очередь, – сказал Саша.

Чудов не стал спорить.

***

Был теплый сентябрьский вечер. В тихом желтом углу Центрального парка они сели на лавку. Саша рассказывал Вике об утреннем шоу с Андреичем. Слушая его, Вика коротко выражала эмоции междометием «Фу!», морщилась, но в конце рассмеялась: «Жаль, я не видела».

– Завтра сварим рис и вывалим в унитаз.

– Тогда точно сам будешь чистить. У меня есть идея получше. Приезжай завтра к нам. Я потушу овощи.

– Ленка не против? Ездят тут всякие, кушают.

– Ленка «за». Тебе, кстати, не кажется, что в последнее время она неровно к тебе дышит?

– Нет. В любом случае она тебе не конкурент. Она не такая умная и не такая красивая.

– Но ты же представлял, как вы занимаетесь сексом?

– Нет.

– Ни разу?

– Нет.

– Не верю.

– Я тоже. Между прочим, если сдерживаться, может развиться невроз.

– А ты не сдерживайся.

– Если серьезно, то нас загоняют в рамки: не делай это, не говори то, не думай так, – он заговорил другим тоном, без тени шутки. – В шаблоны. Кто решил, что нормально, что – нет? Кто решил, что хорошо, что – плохо? Кто-то. Не я. Если я сейчас встану и сниму джинсы, то почтенная публика вознегодует – так нельзя! Если я скажу Прокловой, что она дура, хоть кандидат и доцент, что будет? Нам вдалбливают с детства: дитятко, это нормально, а это – нет. Делай так-то и так, и мы будем гладить тебя по головке. Живи как все – спокойно, удобно, не высовываясь. Когда поднимаешься, смотришь сверху – хочется драться.

– С кем?

– С обществом. С правилами. Если идти легким путем, надо делать вид, что ты один из них. Думать одно, говорить и делать – другое. Если им нравится, ты – молодец. Но я, Вик, не хочу держать язык в заднице. Не хочу тявкать как моська. А если так, то нужно плыть против течения. Или самому стать течением.

– За это могут убить.

– Если убьют, то позже поставят памятник. Тоже неплохо, да?

– По-моему, главное – это быть свободным внутри. Необязательно менять мир. Он того не заслуживает. Ну его нафиг.

– Если кому-то суждено изменить мир, он это сделает. Если может плыть против течения – бросится и поплывет. Это не выбирают.

– Кто ты?

– Я не сдамся.

Вика смотрела на него с интересом.

– Если что, я с тобой.

– Точно?

– Да. Давай вернемся к тому, с чего начали. Тебе нужно предложить Ленке заняться сексом. Если сдержишься, то, во-первых, будешь частью системы, а во-вторых, станешь невротиком.

– Именно так.

– Завтра скажешь ей это при личной встрече.

Они посмеялись и встали.

Они шли по тихой аллее парка – усыпанной желтыми листьями, подсвеченной теплым сентябрьским солнцем. Обнимая Вику за талию, Саша был счастлив. Вика любит его, а он – ее. Все остальное не важно.

Мир подождет.

 

Глава 6

Виктор Моисеев был практичен, хладнокровен, умен и чувствовал себя в бизнесе, как рыба в воде. Бизнес был его жизнью, его детищем, источником благосостояния – всем. Он любил деньги, любил то, что они давали, все возможности, которые есть у того, у кого есть деньги – но еще неизвестно, от чего он получал больше удовольствия: от результата или процесса.

Он был харизматиком. Худощавый и рыжий, он зачесывал волосы назад и имел обыкновение не моргая смотреть на визави ярко-зелеными глазами, в то время как слушал или говорил, что действовало гипнотически. Он умел убеждать, просчитывать людей и события, а еще он был жестким, иногда – жестоким, когда дело касалось его интересов. Складывалось ощущение, что люди для него – лишь инструменты. Цель оправдывает средства – это о нем. Совесть не слишком ему докучала.

На него смотрели с обочины дороги, которой он шел к своей цели (то есть к могуществу и богатству). Смотрели по-разному: с ненавистью, завистью, обожанием – не было равнодушных. Он не смотрел на них. Он не оборачивался. Он жил настоящим и будущим. В его прошлом остались деспот-отец, мать, плакавшая ежедневно и состарившаяся раньше времени, ментовские пьянки на тесной кухне, восемнадцатилетняя девушка, подсевшая на героин и покончившая с собой, когда он бросил ее, вдова Димы Прянишникова, выдавленная из бизнеса, – это не стоило того, чтобы вспоминать, отвлекаться, сбавлять скорость на пути к цели.

Если бы у него спросили, в чем смысл жизни, он сказал бы, что ее смысл в том, чтобы жить. Чтобы брать больше и рисковать. Он не верил в Бога, не понимал и высмеивал тех, кто боялся кары небесной, и жил на полную, считая пустой тратой времени философствование о сущности сущего, о смысле жизни, о предназначении человека. Судя по нему – во всяком случае, по внешней, видимой стороне его личности – он редко чувствовал неуверенность в завтрашнем дне и неудовлетворенность днем текущим. Он был Скорпионом, ярко выраженным представителем этого знака – энергичным, упорным, самоуверенным. Пользуясь успехом у женщин, он относился к ним потребительски. Прощаясь с ними без сантиментов, он двигался дальше. Психоаналитик сказал бы ему, почему он такой и так относится к людям, в том числе к тем, кто его любит, – но он не жаловал мозгоправов.

Его женщины испытывали к нему амбивалентные чувства. Страдая от его жесткости и своеобразной манеры общения («Не нравится – вон, красавица!»), они, как правило, цеплялись за него до последнего и еще долго не могли прийти в себя после разрыва. Если кто-то и вздыхал с облегчением, когда отношения прекращались, то через какое-то время их все равно тянуло к нему: к его жесткости, к внутренней силе. Они тщетно пытались вернуться. Он не входил в одну реку дважды.

Союз Моисеев-Беспалов стал чистой воды случайностью.

В институте они учились в разных группах, не общались друг с другом и не стремились к общению, Витя Саше не нравился, и вдруг у них общий бизнес. Друзьями они не стали, но и врагами – тоже.

Nothing personal, it's just business.

Пожалуй, самые крупные разногласия случились в две тысячи первом, незадолго до гибели Прянишникова. Тогда речь шла о покупке хлебокомбината. Областная администрация выставила на продажу семьдесят пять процентов акций, и этот лот, привлекший внимание Моисеева, вызвал долгие жаркие споры. Он доказывал, что нужно брать (на кредитные деньги), Прянишников колебался, а Саша был против категорически. По его мнению, было бы чистым безумием вбухивать столько денег в акции, чтобы потом влить еще больше в спасение тонущего гиганта. Тем более, хлеб – не их профиль. Для дебюта в реальном секторе случай неподходящий. Поколебавшись, Дима занял его сторону, и акции не купили.

Когда Дима погиб, команда сократилась до двух человек. Отныне это была другая команда. Был голый прагматизм, на коем все и держалось. Не было точек соприкосновения за периметром бизнеса, не было теплых чувств, многое не понималось, не принималось друг в друге, но и повода для разрыва не было. Дело спорилось, деньги множились, и ради этого жертвовали личными симпатиями и антипатиями. Анализируя свое отношение к Моисееву, Беспалов признавал, с неприятным для себя чувством, что их бизнесу нужен такой человек – беспринципный, не обремененный грузом моральных принципов, пробивающий каменные стены и стены живые. Время от времени Александр тоже заключал сделки с совестью, и стоило над этим подумать.

После смерти Прянишникова они вернулись к вопросу о переходе в реальный сектор и вскоре стали владельцами мясоконсервного комбината.

 

Глава 7

– Привет!

Измерив длинными шагами пространство кабинета, Моисеев протянул ему узкую крепкую руку. В другой он держал темно-синюю папку с желтой надписью: «Пищевые технологии – 2007».

– Привет. Как добрался?

– Нормально.

– Кофе будешь?

– Можно.

Александр нажал клавишу на телефоне:

– Оксана, сделай два кофе, пожалуйста. Мы будем в переговорной.

Они прошли в комнату, официально именуемую переговорной, а неофициально – комнатой отдыха, и сели на угловой диван.

– Как погода в столице?

– Дождь. У нас лучше. Вот, глянь на досуге, здесь самое интересное с выставки. – Моисеев передал ему папку. – Вообще, дело полезное. Может, на следующий год тоже выставимся? И надо подумать о заморозке.

– Что будем делать с Белявским? По-моему, надо с Димой прощаться. Чем быстрее, тем лучше.

– Согласен. На дыбу его вздернем, чтобы сознался.

Виктор улыбнулся. Зеленые глаза оставались холодными. Беспалов подумал о том, что, если бы он жил пятьсот лет назад, ему доставило бы удовольствие собственноручное учинение пытки.

В дверь постучались.

Вошла Оксана с подносом.

Строгий черный костюм. Убранные в хвост темные волосы. Свежее лицо. Карие глаза. Стройная фигура. Природная грация. Филологическое образование. Свободный английский. Двадцать пять лет.

Она нагнулась возле низкого столика, и юбка, обтягивавшая бедра, обтянула их туже. Не стесняясь, Моисеев открыто скользил взглядом по всей длине ее ног – от бедер до щиколоток и обратно, смотрел как барин на собственность, и, к счастью, она не видела его взгляд. Он имеет на нее виды и даже делал ей недвусмысленные намеки. В другой ситуации он действовал бы нахрапом, в свойственно ему стиле, но он сдерживается, так как его партнеру по бизнесу не нравятся его чувства. Достаточно того, что Витя трахает секретаршу, дурочку Олю. Укладываясь грудью на стол, та получает взамен благосклонность босса, подарки, премии и своего рода статус. Хоть бы людей постыдился, они все видят, все знают. Ему этого мало. Он подбивает клинья к Оксане. Не имея возможности послать рыжеволосого председателя Совета директоров, та терпит его и, кроме того, терпит Олю, с которой у нее не складываются добрососедские отношения и которая – вот смех-то! – ревнует ее к Вите. Однажды Оксана не выдержит и уволится, а перед этим, быть может, даст Вите по роже.

– Спасибо. – Беспалов встретился взглядом с Оксаной.

Он всегда так делал, это было приятно.

– Пожалуйста, Александр Александрович. – Она улыбнулась и вышла.

Он взял чашку с блюдца и сделал глоток крепкого черного кофе.

– Повезло тебе, Саша, – сказал Виктор, потянувшись к своей чашке.

– В смысле? – Сделав еще глоток, он почувствовал, как что-то неприятно шевельнулось внутри.

– Я об Оксанке.

– Да, мне повезло. – Его голос был холоден. – Как тебе с Олей.

Сморщившись как от кислого, Моисеев сказал:

– Эта сучка меня, блин, достала. Долбанная принцесса.

Не отличаясь чуткостью и деликатностью, Витя не видел ничего зазорного в том, чтобы обсудить интимные подробности своей жизни, и удивлялся людям вроде Саши Беспалова, из которых слова не вытянешь.

– Витя, объясни ей, пожалуйста, что она шлюха, а не первая леди.

Моисеев согласился с ухмылкой:

– Шлюха, точно. Задница у нее классная, а то бы давно дал ей пенделя. Ладно, я с ней пообщаюсь.

«Витя умеет вести душеспасительные беседы, он в этом мастер».

– Знаешь, кого в Домодедово встретил? – Виктор сменил тему. – Толю Пархома. Помнишь?

– Он жил в общаге. Полный придурок. Однажды чуть в морду ему не дали, когда он в комнату к нам ввалился. Пьем пиво, песни под гитару поем – и тут два этих чуда, он и друг его, пьяные в дупель. Кайф нам сломали.

– Он в Кемерово летел. Пьяный. Рейдеры бизнес забрали. Может быть, слышал – «Сибуголь»?

– Нет.

– Он открыл эту лавку в доле с полубандитами. Несколько лет жили дружно, гнали уголь составами, даже офис в Москве открыли, с видом на Кремль, а потом, как водится, бабки не поделили. Толика чуть не грохнули. Теперь у него нервный срыв. Водку жрет. Сказал, станет монахом.

– О!

– Перепил малость, – продолжил Виктор. – Говорит, надоело так жить. Еще он сказал, что когда пистолет к башке приставляют, многое переоцениваешь.

– А когда нож к горлу?

Он следил за реакцией Виктора.

– Даже не успел испугаться. Только подумал – зарежут как хряка.

Виктор допил кофе.

При воспоминании о случае восьмилетней давности что-то жесткое появилось на его лице. Без сомнения, те события оставили в нем след, тонкий рубец в душе – что бы он ни говорил, как бы внешне не относился.

В декабре девяносто девятого они поехали в Черепаново – что в Новосибирской области, в ста километрах от центра России – для закупки мяса у местного комбината. По дороге у них сломалась машина, кое-как они ее починили и наконец прибыли в пункт назначения вьюжным декабрьским вечером. Страшное захолустье. Глушь. Город с очень большой натяжкой. Поселившись в трехэтажной гостинице в люксах (удобства не в коридоре, а в номере, в этом весь люкс), они решили отужинать в маленьком затрапезном баре через дорогу: выпить, расслабиться и – кто его знает? – может, познакомиться с девушками.

Поздний ужин не задался.

Под взглядами местных жителей – не очень-то дружелюбными – расслабиться не получилось. Напряжение чувствовалось с первой минуты. Явственно пахло дракой. Кое-как выпили, закусили, без всякого настроения, и быстренько двинули к выходу.

На улице их ждали. Четверо. Двое с ножами. Виктору приставили нож к горлу в прямом смысле этого слова.

В общем, банальный разбой. Жизнь или кошелек.

Когда все закончилось, Витя позвонил папе. Дрожа от ярости, он рассказал все в подробностях, описал приметы грабителей (запомнил он на удивление много) – и уже через каких-то десять-пятнадцать минут местные стражи порядка были подняты по тревоге. Еще бы – ограбили сына полковника областного УБЭПа! Рьяно взявшись за дело, искали несколько дней, но – не нашли. Даже тощего лысого парня, явно бывшего зека. Отец Виктора был взбешен. Он хотел всех уволить, но местным сошло с рук. Дело закрыли.

– Спасибо за кофе, пойду, – сказал Виктор, вставая. – С Белявским поговорю, прочищу ему мозги. Но скоро мы его выгоним.

Они прошли в кабинет, и Виктор вышел в приемную.

Оксаны здесь не было. Ольга делала вид, что работает. Она встретила шефа улыбкой, но стерла ее, увидев его каменное, неживое лицо.

– Оксана придет – зайди, – сказал он ей холодно.

– Да, Виктор Александрович.

Всматриваясь в него и внутренне сжавшись, она пыталась понять, в чем провинилась.

Более ничего не сказав, Моисеев прошел к себе.

Он подошел к окну.

Солнце жарит нещадно. На небе ни облачка. Полный штиль. Пыль. Над размягченным асфальтом – томное марево. Мычат коровы, предчувствуя скорое умерщвление. Водитель «Волги» залез под капот и чинит что-то в старых изношенных внутренностях. Жара, пыль, «Волга» – там, за стеклом, а здесь, в кабинете, прохладно и чисто. Так и должно быть.

Он сел в кресло.

Через минуту вошла Ольга.

Она была скована, напряжена. Он молча смотрел на нее, и она чувствовала, что сейчас что-то случится. Что-то очень плохое.

– Как поживаешь? – спросил наконец он.

– Я соскучилась по тебе.

– Закрой дверь.

Это вселило в нее надежду. Он хочет заняться с ней сексом. Ей нравилось, когда они делали это здесь: в кресле, у стены, на столе, а больше всего – у окна: стоять, опершись локтями о подоконник, смотреть в окно и чувствовать, как он входит в нее. Она мгновенно кончала. Ее возбуждал риск, что их могут увидеть с улицы. Не меньшее удовольствие доставляла ей мысль о том, что там, в приемной, Оксана все знает. Только ей – единственной из всех – она все рассказала, тогда как другие довольствовались намеками и двусмысленными улыбками. Она хотела похвастаться перед Оксаной и что-то услышать взамен, но, увы, та разочаровала ее и еще, сучка, усовестила ее за связь с Витей. У них с Беспаловым скука. Ничего не было. Он не пытался сблизиться с ней. Странно. Кончится тем, что ее трахнет Витя – с этого станется. Дурочка, в общем. Спать с боссом – первое дело для секретарши.

Щелкнув дверным замком, она подошла к Виктору. Смешивались напряжение и предвкушение. Она в самом деле соскучилась. Она могла бы дать парню, с которым познакомилась на дискотеке, но – обломала.

– Сними юбку, – скомандовал Виктор.

Он по-прежнему сидел, откинувшись на спинку черного кресла.

Повинуясь властному голосу, Ольга взялась за юбку. Не глядя на Виктора, она расстегнула молнию, пуговицы, спустила юбку и сняла ее через туфли.

Под юбкой были белые трусики и длинные стройные ноги, чуть тронутые загаром.

– Все снимай, – сказал он.

Что-то новенькое. Обычно они делали это в одежде, что было практичней, пикантней и безопасней. Что Витя задумал? Что это с ним?

Она сняла блузку.

Ей было зябко. Кондиционер работал на полную мощность. Кожа покрылась мурашками.

Глаза Виктора тоже были холодными.

– Стесняешься? – спросил он.

– Нет.

– В чем тогда дело?

Она закинула руки за спину, расстегнула бюстгальтер и потянула вниз чашечки. Груди, одна чуть больше другой, плавно качнулись на холоде. Соски съежились, кожа покрылась мурашками.

Снимая последний предмет одежды, она залилась краской.

Глядя на русые волосы на ее лобке, он думал о том, как много фальши в этой крашеной глупой блондинке. Вот она – правда. Голая правда.

– Встань на стол, на колени, – скомандовал он.

Вся пунцовая, Ольга сняла туфли, встала на стул и дальше – на стол для совещаний, приставленный буквой Т. Встав на колени, она прогнулась как кошка и посмотрела ему в глаза – с вызовом и вопросом. Ее груди висели в просвете между предплечиями.

Наклонившись вперед, он впился в нее взглядом:

– Я хочу, чтобы ты поняла: то, что ты стоишь здесь с голым задом, не значит, что надо этим гордиться и всем это разбалтывать. Скромность украшает человека. Может, поженимся? А? Хочешь?

Девушка опустила взгляд.

– Да или нет? – жестко спросил он.

– Что если да?

Она села на стол, скрестив согнутые в коленях ноги и обхватив их руками.

– Я пошутил. А ты подумай над тем, что услышала, ладно?

– Да.

– Вот и отлично. Оденься. Сделай мне кофе.

Она спустилась на пол, оделась и, не взглянув ни разу на Моисеева, вышла. Она решила уволиться. Рыжая мразь. Обращается с ней как со шлюхой. Цирк тут устроил! Гребаный воспитатель! Пусть сам себя трахает! Сам делает кофе!

Она сделала кофе. Она вошла к Виктору с гордым независимым видом, с внутренним пламенем ненависти, твердо намереваясь выдержать образ, но – не выдержала. Уже через минуту она стояла возле окна со спущенной ниже колен юбкой, и он входил в нее сзади.

Во время оргазма она раздумала увольняться.

 

Глава 8

Саша вышел из блока и вдруг спохватился: забыл деньги. Деньги – грязь, но кто нальет пиво бесплатно?

Надо вернуться.

Он не был суеверным. Случалось, плевал через левое плечо и стучал три раза по дереву в редкие мгновения слабости, но вот, пожалуй, и все. Он не клал деньги под пятку перед экзаменом, не боялся черных кошек и чертову дюжину, ел из тарелок с трещинами и не смотрелся в зеркало, когда возвращался.

Из блока напротив вышел заспанный и взлохмаченный Родя Клевцов. Как правило, он пребывал в одном из трех состояний: слегка пьяный, пьяный в дупель, с похмелья. Он музыкант и поэт. Учится абы кабы, с четверки на тройку, но учителя его любят. Голубые глаза из-под шапки светлых волос смотрят загадочно и необычно. Есть внешнее сходство с Куртом Кобейном, хрипловатый надрывный голос; кроме того, он левша – в общем, он местный Курт. «Nirvana» – его любимая группа. Жаль, два с половиной года назад Курт Кобейн разнес себе голову из ружья и больше ничего не напишет и не споет. Он мертв. Но он жив. Как посмотреть.

Философия Роди – свобода. Свобода мыслей, чувств, выбора. Родя считал, что нужно ЖИТЬ, а не существовать скучно и серо, во всем себя ограничивая. ЖИТЬ ЯРКО. Быть раскрепощенным и честным. Любить. Творить. Страдать и принимать страдание как часть жизни. Быть зачатком Сверхчеловека. Его философия была близка Саше, но Саша знал, что не сможет следовать ей в столь чистом, выкристаллизованном виде. Родя старается. Иногда даже слишком. Не хочется думать о том, что он плохо кончит. Желание жить по полной, открытость и лихость, острая реакция на реальность, – это притягивает и пугает. Случаются у него и черные периоды, черней самой черной ночи. Он превращается в свою тень, мрачную, злую, немногословную, и ходит как приведение по коридорам – как правило, пьяный. Словно два человека живут в нем, и никогда не знаешь, кого из них встретишь. Родя увлекается философией, любит Ницше и может долго рассуждать на отвлеченные темы, в особенности когда выпьет. Пьет он часто.

Судя по его внешнему виду, вчера приняли крепко. Они всю ночь пили и пели, и легли спать под утро. Темные круги под глазами, бледность, припухлости и помятости, – как ни странно, Роде все это шло и усиливало рокерскую харизму.

– Здорово, – сказал Родя. Они пожали друг другу руки. – Как оно?

Взгляд голубых глаз остановился на Саше.

– Еду к Вике. Правда, деньги чуть не забыл.

– Классно. – Родя говорил, превозмогая похмелье. – По-человечьи поешь. А я за кефиром.

– Может быть, лучше пива?

– Не-а. Не надо. Снова я забухаю. Не доверяю себе, Сань. Другим – да, себе – нет.

– За тобой надо записывать, – сказал Саша.

– Сразу в анналы, – вяло скривился Родя.

– Мы купим пива. Там не бодяжат.

– Где?

– На Дзержинского.

– А! Это не близко.

Кажется, он подумывал-таки о пиве.

– Блин, ну мы дали стране угля – на весь год хватит. – Родя поморщился. – Тебя подождать?

– Я быстро.

Саша вернулся через минуту.

– Сань, ты скажи, почему я бухаю, а? – спросил Родя. – Пью, пока не нажрусь. Вчера вон ногу поранил и даже не помню где.

Подняв штанину драных застиранных джинсов, он показал Саше свежую гематому на голени.

– Так и живем, Сань. День едим, а три пьем. А вообще, чем не жизнь? Выпил, утром опохмелился, попробовал вспомнить что было, не вспомнил – снова пьешь. Снова весело. Главное ведь, чтоб весело было, да?

Они вышли на лестницу.

– Родя, если будешь так пить, в тридцать выбросишь печень на свалку. И поджелудочную.

– Думаешь, лучше сдохнуть в семьдесят с уткой под жопой?

– Это не твой случай.

– Да. Я не буду как все. Я словно с другой планеты. Все, Сань, чего хотят? Денег. Все хотят денег. Ты кем хочешь стать?

– Экономистом. – Саша сказал это так, словно ему было стыдно.

– Ты, главное, будь человеком, а мерс купишь, с этим проблем не будет, парень ты башковитый. А меня бросили в воду и не сказали, как и куда плыть. Я сам учусь и прокладываю свой курс.

Саша нажал на кнопку вызова лифта.

– Родя, есть новые песни? – спросил он.

– Не-а. Не пишутся.

Родя был гением. Его песни были искренними и настоящими – как он сам. Саша тоже писал, но куда ему с грыжей до местного Курта, с его саморазрушением и нервами, рвущимися в каждой песне? Родя закончил музыкальную школу по классу гитары, играл в местной рок-группе «Капля крови», играл изобретательно, мастерски, вдохновленно, и Саша, время от времени заглядывая в гараж, где репетировала группа (у них были свои поклонники и даже случались мелкие заработки), наблюдал с удовольствием за игрой Роди. Присоединяясь к ним, он вел ритм, а Родя жег соло. И в жизни, и в творчестве Родя был на пределе. Каждому делу, каждому мигу он отдавался полностью, без остатка. Если пил, то пил, если пел, то пел, если дрался, то дрался. Если влюблялся, то как Ромео в Джульетту.

Подвергая себя самоанализу, Саша видел в себе червоточинки фальши. Да, он говорил о свободе, ненавидел штампы и лицемерие, трахался в общественных местах (в примерочных, в подъездах, в пустых вагонах метро), писал стихи, песни, сносно играл на гитаре, спорил с преподами, отращивал волосы или бороду (либо то и другое одновременно), – но в этой свободе, в стихах и песнях, в жизни в целом он не дотягивал до Клевцова, с его одержимостью и пронзительностью, с отрицанием всего, что, по его мнению (по его искреннему, не показному мнению) было мусором, трэшем. Саша не мог идти той же дорогой, след в след за Клевцовым, по серпантину, по самому краю пропасти. Ему было страшно. Он хотел жить долго и счастливо, но не как все: не штампом, не банальностью, не большинством. Как сделать это, он пока не придумал. Он боролся с фальшью как мог. Он что-то доказывал. Он убеждал себя и других. Но фальшь оставалась. Маленькая, гадкая, неистребимая. Она его спутница. Она хочет быть с ним до конца его дней.

На крыльце Саша и Родя расстались.

Саша пошел к остановке, а Родя – за пивом (или кефиром?).

Погода радовала. Тихая осень была наполнена легким чувством радости бытия. Сентябрьский воздух был чист и прозрачен. Деревья, одетые в яркие платья, радовались теплу.

Подъехал троллейбус.

Саша вошел через заднюю дверь и нос к носу столкнулся с грузной красномордой кондукторшей, впившейся в него взглядом.

– Предъявляем проездные документы! – грозно гаркнула тетка.

Вышло так громко, что многие обернулись.

Саша стал думать. С одной стороны, не в его принципах было платить за проезд (он пользовался поддельными проездными – брал старый и подправлял дату), но с другой, что-то подсказывало ему: не стоит в этот раз искушать судьбу.

Он вытащил деньги.

– Будьте добры, мне счастливый билетик.

– Какой будет, такой будет, – буркнула тетка.

Конечно же, билет не был счастливым. Ладно. Он и без этого счастлив.

Он сел к окну. За окном проплывала улица Фрунзе со свойственным ей колоритом: здесь, почти в центре города, многоэтажки чередовались с частным сектором и пустырями, а между Центральным и Дзержинским районами вообще не было жизни, здесь не ступала нога человека.

Вдруг встрепенувшись, Саша полез во внутренний карман джинсовой куртки. Нащупав там что-то, он успокоился. Он не забыл главное – презервативы. Как-никак, едет к Вике. Три дня не было секса. Правда, Вика там не одна, с Леной, но это им не помеха. Пока они любят друг друга, Лена пьет чай на кухне. Чисто теоретически он не против секса втроем, но идея, в шутливой конечно форме, не находит поддержки у Вики. Более того, Вика ревнует его к Лене: ей кажется, что Лена неровно к нему дышит. Он был бы рад, если бы это было так. Это приятно – когда тебя любят, пусть ты и не знаешь, что с этим делать.

На следующей остановке вошла маленькая сухонькая старушка. Очень старая, лет восемьдесят, в бедном сером плаще и темно-синем платке. В одной руке она держала костыль, в другой – оранжевую авоську, родом из детства Саши.

Саша, сидевший на первом ряду, понял, что бабушка сядет рядом. Старческий запах, старческая болтовня – Господи, нет!

Бабушка села.

Ничем от нее не пахло.

Взглянув на нее сбоку (маленькие дряблые щеки, впадины у беззубого рта, бесцветные губы), он отвернулся к окну. Он вспомнил вопрос Роди: «Ты кем хочешь стать»? – «Экономистом». Юношеские мечты преданы? Или есть шанс стать тем, кем хотел стать? Хватит ли сил и решимости?

– Милый мой, – послышался старческий говорок, – у тебя счастливый билетик?

Вернувшись в воющий, набирающий скорость троллейбус, на изрезанное дерматиновое сиденье, к бабушке в темно-синем платке, он ответил ей коротко, без эмоций:

– Нет.

Он знал – это только начало. Бабушка не отстанет.

– В следующий раз, значит, будет. Ты молодой, тебе счастье положено. А я вот на пенсии, не покупаю билеты. Далёко ли едешь?

– До «Северной».

Он настроился на вежливое общение с бабушкой, по возможности с использованием двух слов – «да» и «нет».

– Я дальше, до «Сада Дзержинского».

Очень за вас рад. И за себя.

– К невесте, чай, едешь?

– Да.

– Парень видный. Как девушку звать?

– Вика.

– Вика? Ой, милый мой, я ж тоже Вика. Вот оно как.

Бабушка разволновалась. Суетливо поправив платок, она убрала под него выбившуюся белую прядь.

– Вот оно как, – повторила она. – Знатная девка?

– Да.

– Я, милый мой, тоже была – ух! Вся деревня по мне сохла. Вышла я за Алешку Зайцева, за плотника нашего. Сын первый родился, Петенька, в двадцать третьем. Саша потом, Павлик. Все воевали. – Бабушка сделала паузу. – Всех немцы убили. Двое обратно приехали, родненькие, а Павлика, младшенького, не нашли. Плакала я долго, все слезы выплакала. Снова вышла замуж. Дочка у нас родилась, Танечка. Трое внуков. К младшенькой еду, к Поличке, пока силы есть. Годиков-то много уже, годики нас не жалеют.

– Я тебе, милый мой, не мешаю? – вдруг спохватилась она. – А то болтаю тут все, а ты, чай, устал слушать бабку?

– Нет.

Он сказал правду.

У него ком стоял в горле. Ему было стыдно.

Следующие пятнадцать минут он с интересом слушал бабушку. Она много повидала – революцию, Гражданскую войну, Великую Отечественную. Такие воспоминания надо записывать, ибо однажды наступит день, когда не останется никого, кто помнил бы белых и красных, коллективизацию, индустриализацию, сталинские репрессии, трепетное ожидание новостей с фронта. Бабушка рассказала, как в их деревне немцы расстреляли четырех стариков, отказавшихся рыть окопы, как насильно сгоняли в колхозы, как ее старшему брату дали «десять лет без права переписки», – это была история. История одной жизни, история миллионов. О чем расскажет он своим внукам? О Горбачеве и перестройке? О Ельцине? О ГКЧП, бандитских разборках и либерализации цен?

Троллейбус подъехал к «Северной».

– Я выхожу, – сказал он.

– Да, милый мой, да.

Бабушка встала и тоже пошла к выходу:

– Солнышко нынче. Пройдусь. Подышу свежим воздухом, уж недолго осталось.

Они вышли.

– До свиданья, – сказал он. – Может, все-таки на троллейбусе?

– Я уж как-нибудь потихонечку, помаленечку. Оно ведь как – если на печке лежать, силы скорей кончатся. Надо косточками старыми двигать, чтоб не ржавели. Спасибо, милый, что со старой поговорил, вспомнила жизнь. А Вике скажи, чтоб за тебя держалась. Я пожила, знаю. С Богом!

Бабушка перекрестила Сашу.

Смутившись, он посмотрел вокруг (кто-нибудь видел?) и пошел дворами к дому, в котором жила Вика.

Вика и Лена снимали квартиру в старой кирпичной пятиэтажке. Там была странная планировка, с милой совдеповской оригинальностью. В комнате – не больше четырнадцати квадратов, в Г-образном коридоре – десять, а на кухоньке даже вдвоем тесно. Они жили здесь третий год, их все устраивало. Хозяйку они видели раз в месяц. Они спали на одном диване, ели за одним столом, обе были не сахар, – даже странно, что не поссорились. По мелочи цапались, не без этого, но чтобы по-крупному (как ссорятся женщины) – нет. Они даже ревность могли обратить в шутку. Лена неровно дышит к Саше? Вот ведь зараза! Как на нее обижаться? Она жизнерадостна и беззаботна. Разбрызгивая энергию, она просто относится к жизни и ждет того же от окружающих. Она обожает компании, громкие дискотеки, секс, а учеба у нее на втором или третьем месте, что не мешает ей быть хорошисткой.

Саша подошел к двери, обитой доисторическим дерматином, и нажал на кнопку звонка. Кнопку залили известью лет двадцать назад, а дерматин треснул как кожа мамонта.

Ему открыла Лена.

– Привет! – бодро сказал он.

Отметив, что ее длинная майка едва доходит до середины бедер и что под майкой на ней только трусики, он почувствовал сладостное томление духа, смешанное с тайной надеждой. Он чувствовал это при встрече с каждой красивой девушкой и не мучился угрызениями совести, списывая все на мужскую природу. Что он может поделать? Красота Лены порочная, вызывающая. Она чем-то похожа на Шэрон Стоун из «Основного инстинкта». Она блондинка с серо-голубыми глазами, которая смотрит на тебя так, словно хочет тебя. Однако не следует обольщаться: это ее фирменный взгляд для всех без исключения мужиков.

– Привет! – поздоровалась Лена. – Вика моет голову.

Она отошла вглубь коридора, а он вошел и прикрыл за собой дверь.

– Может, сразу за пивом? – спросил он. – Есть банки?

– Сколько?

– Думаю, двух хватит.

– Не лопнешь?

– Можно трехлитровую банку и пластиковую бутылку.

Лена ушла на кухню и через минуту вернулась с черным полиэтиленовым пакетом, в котором угадывалась тара.

– Выдержит?

– Я бутылку так донесу, без пакета.

– Деньги есть?

– Хватит.

– Потом скинемся.

– С женщин я беру только натурой.

– Как интересно! Я скажу Вике. Она будет рада.

Это был обмен эроколкостями – ни к чему не обязывающий и возбуждающий.

Еще раз окинув Вику взглядом и запечатлев ее в полный рост: мягкие тапочки, бедра, улыбка, – он вышел.

Когда он вернулся, его встретила Вика. Ее влажные темные волосы пахли цветами. На ней не было ни грамма косметики. Нижнего белья на ней тоже не было – он знал это. Под майкой и шортами – тело, ждущее ласки.

– Привет!

– Привет! – он чмокнул ее в губы.

– Есть страшная новость.

– Я весь в нетерпении.

– У Леночки новый хахаль.

– Сто двадцать пятый?

Прячась за едким сарказмом, Саша чувствовал ревность.

– Это не просто хахаль. Случай тяжелый. Да, Лен?

– Что говоришь? – крикнула Лена из кухни.

– Хахаль, говорю, у тебя новый!

Лена вышла к ним.

– Не хахаль, а друг.

– Будь аккуратней, не втюривайся в него. По-моему, он не тот, в кого стоит влюбляться.

Лена не стала спорить. Судя по всему, у нее тоже были сомнения.

– Я его знаю? – спросил Саша с деланным равнодушием.

– Витька Моисеев. Странный он малость. Но парень выгодный, будет богатым.

– Может, закроем тему? – сморщилась Лена.

– Не хочешь слушать дружеские советы – делай как знаешь. Только не плачь потом, когда он тебя бросит. На нем клеймо негде ставить. Что к нему липнут, а?

Саша чувствовал ревность. Почему Моисеев? Что в нем такого? Он рыжий, наглый, самовлюбленный. Такое мнение сложилось у Саши, который за эти три года и словом с ним не обмолвился.

– Может, по пиву? – сказал он, чтобы отвлечься и разрядить обстановку.

Он был единодушно поддержан. Из ветхого кухонного шкафа достали три граненых стакана, разлили две трети из полутора литровой пластиковой бутылки и сели за маленький бабушкин стол.

– За нас! – Саша сказал тост.

Выпили.

Класс! Пиво свежее, вкусное и холодное.

В дверь позвонили.

– Мы никого не ждем. – удивилась Лена.

– Моисеев, – пошутил Саша.

Лена прошла в коридор, а Саша пошел за ней следом – как был, со стаканом.

Лена посмотрела в глазок.

– Кто там?

– Вася, – послышался из-за двери голос. – Я это… долг вам принес.

– А!

Лена открыла дверь.

Саша увидел небритое лицо с фингалом под правым глазом. Мужчина был одет в китайский спортивный костюм третьей свежести и шлепанцы на босу ногу. На вид ему было лет сорок.

– Спасибо. – Он протянул Лене деньги. – Это… Если моя придет, ей не давайте. Она не отдаст, баба без совести. Еще раз спасибо. Выручили.

– Не за что.

– До свидания.

– Счастливо.

Лена закрыла дверь.

– Бедные студентки одалживают деньги местным антабусам?

– Он всегда отдает. И картошку бесплатно приносит. Я сказала ему: продал бы на рынке. Знаешь, что он ответил? Все равно я деньги пропью, а вам будет польза.

Они вернулись на кухню.

– Как там Вася? – спросила Вика.

– С подбитым глазом.

– Это ему Галька врезала – как пить дать. Зверь-баба. Знаешь, Саша, как эта дура орет? Вот глотка! Всякую шушеру к себе водит и трахается с ними за водку. Даже здесь слышно. А Васька терпит. Терпит, а потом схватит нож и перережет ей горло. Будет прав.

– Весело тут у вас, – заметил Саша.

– Не скучно. Кто хочет кушать? – спросила Вика.

– Я! – Саша поднял руку.

Он разливал по стаканам пенящееся светлое пиво.

– Не мешает ли сытость творчеству? – поддела его Вика.

– Это заезженный штамп, я в корне с ним не согласен, – сказал он. – Возьмите, к примеру, Толстого. Был он голодным? Нет. Он был графом. – Саша сделал глоток пива. – Гра-фом. Есть материальная сущность и духовная. Одно другому не мешает. Главное – не нарушить баланс.

Он покачал ладонями – словно чашами воображаемых весов.

– Самое классное – это когда зарабатываешь на жизнь творчеством, – продолжил он. – Причем много.

– Встретимся лет через десять и посмотрим, who is who, – сказала Лена. – Кто зарабатывает, кто творчеством занимается, а кто спился.

Она подошла к плите. Чиркнув спичкой, она повернула ручку и поднесла спичку к невидимым струям газа. Вспыхнули синие языки пламени.

Воспользовавшись паузой, Саша и Вика уединились. Они имели на это право. У них не было секса долгих три дня. Вика сделала знак Лене, и Лена все поняла. Пожалуй, она позволила себе лишь маленькую дружескую усмешку: что, ребятки, приперло? знаю, знаю, это естественно, делайте дело хоть раком, хоть бутербродом – мне все равно; я буду на кухне.

Когда Саша входил в комнату следом за Викой, он оставил дверь приоткрытой.

Вика ничего не заметила. Она легла на диван, и после короткой прелюдии он стал любить ее быстро, резко и нежно. Она не сдерживалась и стонала, а Лена слышала все и возбуждалась – по крайней мере, в воображении Саши. Не подглядывает ли она в щелку? Эти двое так заняты, что ничего не заметят.

Когда Вика забилась в судорогах оргазма и пришла его очередь, он посмотрел на дверь.

Лены там не было.

 

Глава 9

Света ждала Сашу, поглядывая на часы.

Двадцать минут восьмого.

Он обещал быть к семи.

Он не звонил ей, и она ему – тоже. Мало ли что. Он человек занятой, генеральный директор. Она могла бы ревновать его круглыми сутками – к работе, к женщинам, даже к жене, это приятно, но в этом нет смысла. Как только чувствовала первые всполохи пламени, жгущего грудь – останавливалась. Получалось не всегда и не сразу, но до пожара дело не доводила. Она знала женщин, выгоревших изнутри и озлобившихся, и не хотела быть как они. Задерживается – значит, занят. Не разводится – значит, еще не время, не спрашивай ежедневно, с видом обиженной и оскорбленной. В конце концов, в этом есть плюсы. Помнишь, как ты была замужем? Помнишь, как вы любили друг друга вначале и чем все закончилось? Так хочется, чтобы он был рядом всегда, но скажи – разве тебе не страшно? Спроси у себя с доброй усмешкой: «Мало было, птичка? Снова хочется в клетку? Вечной любви нет, разве что в сказках. Не все так плохо. У тебя есть любимый мужчина. У вас романтические отношения, с конфетами и букетами и остро-сладкими чувствами. У вас свидания, а не скучные ужины. У вас страсть, а не вымученный секс по программе. Живи как живется. Радуйся тому, что есть, чувствуй себя свободной и для собственной пользы не думай слишком много о будущем. Все хорошо. Намного лучше, чем было».

Динь-динь!

«Саша!»

Подбежав к двери, она посмотрела в глазок.

Это не Саша.

– Кто там?

– Здравствуйте. Это Коля из пятьдесят пятой. Я за помощью. Есть в доме мужчины?

Света открыла дверь.

– Здравствуйте.

На площадке стоял рыхлый лысоватый мужчина лет сорока. Он жил этажом ниже, с матерью и женой, и производил впечатление неуверенного в себе, зажатого человека, жизнь которого не удалась. «Счастье обошло меня стороной» – читалось на круглом лице, в глазах и даже в осанке.

В эту минуту он был взволнован, растрепан и говорил сквозь одышку.

– Здравствуйте, – снова поздоровался он. – Мы вызвали скорую, маме плохо, давление. Врач сказал, что ей надо в больницу, а она не может спуститься. Если есть мужчины – поможете?

– Их нет. К сожалению.

– Извините.

– Ничего страшного.

В это время на лестнице послышались шаги, и появился мужчина, которого она так долго ждала.

Он улыбался ей снизу и в то же время спрашивал взглядом: что происходит? все ли в порядке?

– Привет!

– Привет!

Он перевел взгляд на соседа:

– Здравствуйте.

– Добрый вечер.

– Саша, поможешь спустить женщину к «Скорой»?

– Они дали желтый… типа брезента с ручками, – вставил Коля.

– Еще кто-нибудь есть?

– Если с вами, то трое. Еще один нужен.

– Какая квартира?

– Пятьдесят пятая.

– Буду через минуту.

– Спасибо большое. Я за вами зайду.

– Договорились.

Он побежал вверх по лестнице. Александр и Света вошли в квартиру. Поставив портфель на пол, он снял светлый пиджак и бежевый шелковый галстук. Чувствовалось: он сильно устал и настроение так себе.

– Как дела? – спросила она.

– Не очень. Не можем найти с Витей общий язык.

Он ограничился этим, а Света не стала расспрашивать. Негласное правило, принятое между ними. Захочет – сам все расскажет, а нет – значит, нет.

Он чувствовал себя как выжатый лимон. Ну выдался и денек. На совещании по заморозке Витя дал понять, что идея нравится ему все больше и больше, и что вопрос, на его взгляд, решен: проекту быть. Он не хотел никого слушать и откровенно навязывал свою точку зрения. Его удовлетворили черновые расчеты экономистов и коммерсантов, бизнес-план был в зародышевом состоянии, не было внятных ответов на ряд важных вопросов, не было понимания нынешнего объема и перспектив рынка – и Александр не спешил разделять все возрастающий оптимизм рыжего компаньона. Для нового дела нужен кредит, не маленький. Все более чем серьезно.

– Как твоя жизнь? – в свою очередь спросил он у Светы.

– Судимся.

– С мытарями?

– С ними, с родненькими. Что бы мы без них делали? Чем больше они зверствуют, тем больше у нас клиентов.

– Как отблагодарить их за нашу встречу?

– Я скажу им спасибо.

В дверь позвонили.

Динь-динь!

На площадке стоял Коля. С ним были двое, одетые по-домашнему: в майках, шортах и сланцах.

– Здравствуйте, – снова поздоровался Коля. – Все в сборе.

Александр вышел. Его белая рубашка с запонками и брюки выглядели инородно на фоне маек и шортов. «Рыцарь среди простолюдинов, – подумала Света. – А я Дульсинея Тобосская».

Она улыбнулась.

Квартира Коли лет двадцать не знала ремонта. Обои в прихожей отслаивались от стен, линолеум истерся до дыр, а с серого потолка свисала пыльная лампа с треснувшим абажуром. Воздух был затхлым. Однокомнатная квартира была захламлена страшно, здесь места живого не было.

Человек ко всему привыкает – главное качество человека.

На диване в зале лежала мать Коли.

Увидев ее, Александр стал сомневаться, справятся ли они. В ней был центнер, не меньше. Она тяжело и шумно дышала. Прикладывая к голове тыльную сторону ладони, она причитала на выдохе: «Господи, помилуй!», а рядом стояла бледная женщина средних лет в простеньком ситцевом платье, и, как ему показалось, смотрела с досадой и неприязнью на эти страдания. Доктора в комнате не было.

С трудом приподняв голову, больная глянула на них из-под красных набрякших век:

– Ой, родненькие мои! Как вы меня потащите? Господи, Господи! Горе-то!

Она застонала.

– Мама, мы тебя спустим, ты не волнуйся. – К ней подошел Коля.

Возле дивана лежало приспособление для переноски: прямоугольное желтое полотнище из прочной ткани с шестью ручками по периметру.

«Простенько и со вкусом», – подумал Беспалов.

Коля взял мать за запястье:

– Мама, все хорошо.

Женщину положили на полотнище.

– С Богом, – коротко сказал Коля.

Тучное тело женщины провисло как в гамаке. Дошли до порога и сделали передышку. Их ждали девять лестничных маршей.

Через десять минут их миссия завершилась. Ныли руки и поясница, брюки были выпачканы в известке. Хочется что-то сказать в адрес отечественной медицины. Впрочем, увидев доктора и водителя (оба предпенсионного возраста), он не стал ничего говорить. Вопросы не к ним, а к системе.

Коля поблагодарил всех. Он пожал им руки и пригласил в гости – как только мама поправится.

На этом расстались.

Вернувшись, Беспалов прошел в ванную. Войдя следом, Света взяла с полки пластиковую баночку с красными шариками а-ля «Чупа-чупс».

– Примем ванну? – Многообещающе улыбнувшись, она потрясла баночкой.

– Что это?

– Клубника со сливками!

– Может, в следующий раз? Мало времени. Я приму душ.

Она убрала шарики, не подав виду, что расстроена и, может быть, даже обижена. Она справится с этим. Она оптимистка.

– Я помогу тебе, если не возражаешь, – сказала она с улыбкой.

Она помогла ему снять рубашку и скинула свой легкий халатик. Трусики-стринги – все, что на ней осталось. Ниточка пряталась в тесном ущелье между возвышенностями; спереди, за мелкой сеточкой, что-то темнело, и очевидным предназначением этого предмета одежды было не скрыть, а – подчеркнуть.

Стринги упали на кафель.

Они вместе встали под душ. Мылись пенно и нежно. Потом Света развернулась спиной к Саше, оперлась руками о кафель, и он вошел в нее, влажную и возбужденную.

После душа он стал другим человеком.

Приятная истома – вместо усталости, теплая пустота – вместо тяжести, нежность – вместо мыслей о заморозке, – он сидел на кухне с чашкой зеленого чая, в махровом халате, и знал, что близок тот день, когда он приедет сюда насовсем. Может быть, завтра. Здесь ему хорошо. Здесь его любят. Здесь нет бессмысленности инерции. Нет лжи. Здесь он начнет новую жизнь. Пусть он не знает цель путешествия – это не повод ехать без жаркого пламени в топке. Смысл жизни – в этом движении. Нет станции, где можно остановиться, сказав себе: я счастлив, я сделал все, что хотел, жизнь удалась. Что остается? Жить и любить. Свету. Сына. Жизнь. Он не хочет гнаться за призраками и фантомами и вылететь сквозь них к смерти на ржавом скрипучем поезде.

Ему не хватает мудрости. Он еще учится. Учится жить.

– О чем думаешь? – спросила Света.

– Так, ни о чем… Вкусный чай. С мятой?

– Да.

– Слышал, мята ослабляет потенцию.

– Шутишь?

– Сущая правда.

– Что я наделала! – Сделав страшные глаза, Света прикрыла ладошкой рот.

Через мгновение она рассмеялась:

– Может, проверим?

– Сколько угодно. Мне еще чашечку.

– Ладно.

Света встала.

Она была завернута в полотенце. Плечи и ноги обнажены. Мокрые темные волосы пахнут ванильной свежестью.

Слава Богу, мята не действует.

Он подошел к ней. Появилась забавная ассоциация: полотенце – древнеримская тога, а он – патриций, сенатор. Когда сенаторская рука нежно обняла римскую женщину, а губы коснулись шеи, женщина откинула назад голову и улыбнулась:

– Видишь – все это сказки.

 

Глава 10

– Вспомни, что покупала, и сразу вспомнишь, где деньги.

Он злился на Аню.

Она сказала ему, что из шкатулки в спальне пропали двадцать тысяч рублей, а он был уверен, что она просто не помнит, на что их потратила. Сто двадцать пятый комплект нижнего белья, антицеллюлитный массаж, наращивание ногтей, солярий, спортзал и т. д. и т. п., – в этом деле ей не было равных. Он следил лишь за тем, чтобы ежемесячная сумма расходов не превышала разумную величину, да и то в последнее время как-то расслабился, не до этого было. Впереди денежные вопросы покруче: раздел имущества и алименты. Аня об этом не знает. Она сидит на диване, «хмурит брови» (именно так, в кавычках, ибо лоб обездвижен ботоксом) и думает напряженно.

– Евгения Степановна? – сказала она.

– Кто ж еще? – Он усмехнулся.

– Не может такого быть?

– Нет.

– Почему?

– Потому что не может быть.

Уткнувшись взглядом в газету, он дал понять, что для него эта тема закрыта.

Аня прошла в детскую. Сын слишком тихо себя вел. На всякий случай надо проверить, что он там делает: не красит ли майку, не размазывает ли пластилин по обоям, не режет ли шторы ножницами.

Заглянув в комнату, Аня увидела, что сын поглощен строительством замка Lego: игрушечного для взрослых и настоящего, большого и древнего – для малыша. Он не заметил мать – так был увлечен. Склонив набок голову, он искал в груде деталей нужный кирпичик и перекладывал их с места на место ловкими пухлыми ручками. Мать любовалась сыном. К сожалению, это стройка на раз. Разрушенный вражеской армией, замок будет пылиться в шкафу вместе с сотней прочих игрушек.

Она прошла в спальню с книгой в мягкой обложке. Женский детектив от женского гения. Ей нравились легкие книжки и легкие мыльные оперы. Мужа от них тошнило. В самом начале он делал попытки привить ей тягу к прекрасному, но вскоре бросил их за бессмысленностью. Это не лечится.

«Классно! – Он не мог успокоиться. – Няня деньги взяла!»

Он пытался читать газету, но не читалось. Усилием воли он выбросил мысли о двадцати тысячах. Они кружились стаей стервятников, чтобы броситься на него при первой возможности. Не далее как через минуту он снова стал думать о чертовых тысячах. Вернулось чувство абсурдности, вернулось и раздражение.

Надо с этим бороться.

Есть верное средство.

Он прошел в спальню, где в пыльном кофре ждал бежевый «Stratocaster», юношеская мечта Саши Беспалова.

Когда-то он грезил таким, видел его во сне. Он играл каждый день, объезживая простенькие гитары, играл лучше, чем может сейчас. Он верил в будущее. Он грезил сценой. Он видел себя рок-звездой. Что по факту? Он делает колбасу, неделями не прикасаясь к гитарам. У него их четыре.

В спальне он бросил взгляд на Аню (сидит на кровати, длинные ноги согнуты в коленях, трусики выставлены на всеобщее обозрение, в руках книга). На пошлой яркой обложке – сладкая парочка: девица в красном платье (с бюстом явно искусственного происхождения) и мачо в белой майке и джинсах (с дымящимся пистолетом). На заднем плане – «BMW X5» (с пулевыми отверстиями в стеклах).

Глянув на него поверх книги, Аня ничего не сказала.

Тем лучше.

Взяв гитару и усилитель, он вышел из спальни. В зале он подключил гитару. В усилителе щелкнуло, треснуло; приветственно вспыхнули светодиоды. Настроив гитару по тюнеру, он взял наушники, и – наконец-то – окружающий мир исчез. Остались только он, гитара и музыка.

Закинув ремень за спину, он прибавил громкости и дисторшена.

Вот он – первый удар по струнам.

Как он любит этот фирменный фендеровский звук! «Стеклянный» – так его называют. Мощный, резкий, прозрачный. Нет точных эпитетов. На высоких нотах гитара поет, на низких – рычит, у нее есть свой голос, есть свой характер. Она может выразить в звуках то, что не скажешь словами. Если она сфальшивит, это сразу услышишь. Фальшь всегда чувствуется, в музыке и в человеке.

Удар медиатором.

Электрический рык.

Мощь, ощущаемая каждым нервом, с реверберацией в сердце.

Аккорд, быстрая пробежка пальцев от второго до десятого лада, новая сокрушительная атака риффов, тело непроизвольно изгибается в такт музыке, и – вот оно! Он поймал драйв. Он вышел на свет из тени.

Прочь, тьма!

Здесь будет музыка. Музыка и свобода!

Родя Клевцов, это тебе подарок.

Nirvana. «Smells like teen spirits».

Несколько простых чередующихся аккордов, но сколько в них чувства и гения! Курт, мы помним тебя. Мы поем твои песни. Твоя жизнь была яркой вспышкой, наши – медленно тлеют.

Metallica.

Deep Purple.

Импровизация. Темп нарастает. Пальцы двигаются сами собой. Ведомые подсознанием, они играют все, что могут сыграть, и мысль не поспевает за ними. Звук, скорость, время – неразделимы. Ты в трансе. Ты часть реки жизни. Ее бурные воды катятся по направлению к вечности, и нет границ сущего, и бьется неистовый пульс под тонкой кожицей разума.

Темп замедляется.

Задерживаясь на ладах, пальцы покачивают, подтягивают струны, голос гитары льется равнинной рекой, спокойно и широко, и так приятно быть частью мира вместе с этими звуками, далеко, в другом измерении, в другом пространстве и времени. Там нет злости, нет быта, нет заморозки – лишь гармония и совершенство.

Проскользнула тревожная нотка. Еще одна.

Словно что-то мешает литься прежней мелодии. Зарождается новая тема. Пальцы берут средний темп. Это минор с привкусом напряжения. Это другая река – с темными водами, скрывающими острые камни, с неожиданными изгибами, где ждет неизвестность, с темным хвойным лесом по берегам. Одиноко плывет лодка. Низкое красное солнце скроется за горизонтом раньше, чем она доберется до цели. Где эта цель?

В зал вошла Аня.

Увидев его в наушниках, она молча вышла. Она хотела что-то сказать, но передумала. Он сделал вид, что не заметил ее.

В спальню пришел Леша, в компании с экскаватором.

– Замок построил? – спросила мама у сына.

Сделав вид, что не слышал вопрос, Леша залез на кровать и поставил машину на гладкую материнскую голень. Поскольку ширина транспортного средства превышала ширину голени, машина поехала вверх на днище.

– Ж-ж-ж. Ж-ж-ж.

Тихоходное транспортное средство перебралось на мамино бедро, поддерживаемое в тонусе аэробикой трижды в неделю.

– Сына, дорога ровная?

– Да, – коротко сказал он. – Ж-ж-ж.

– Вы с няней сдва раза гуляли?

– Нет.

– Один?

– Да.

Мамы не было дома с одиннадцати утра до шести вечера (шоппинг, фитнесс), и Леша провел день с няней.

Его ответ подлил масла в огонь.

«Я с ней завтра поговорю, – думала Аня. – О двадцати тысячах и о прогулке».

***

Следующим утром, в девять ноль-ноль, ему позвонила Аня.

– Привет.

– Привет.

– Я у нее спросила, – взяла Аня с места в карьер.

– И?

– Это она.

– Не может быть.

– Может. Пусть ищет работу.

Он пытался осмыслить услышанное.

– Зачем?

– Якобы на лечение сыну. Он наркоман. Она думала, что мы не считаем деньги и не заметим, а она позже вернет.

– М-да…

– Она перечислила деньги в клинику. Пусть возвращает как хочет. Она предложила работать бесплатно – я отказалась.

– Пусть меня подождет, я сам с ней поговорю.

– Что хочешь услышать?

– Хочу посмотреть ей в глаза, понять, что делать дальше.

– По-моему, я доходчиво ей объяснила. Если не возвращает, то больше никуда не устроится – если только техничкой.

– В общем, пусть меня ждет.

На этом и порешили.

Вечером он встретился с няней.

Когда он пришел, из детской выбежал Леша. В трусиках и полосатых носках, с раскрашенным животом, он с радостным криком «Папа пиехал!» прыгнул к нему на руки:

– Пивет!

– Здравствуй, здравствуй! Как жизнь молодая?

– Здолово, пап!

Аня выглянула из зала:

– Привет.

Вяло это сказала, без радости.

– Привет.

Отдав сына маме и не откладывая дело в долгий ящик, он сразу прошел на кухню, к Евгении Степановне.

Она сидела спиной к двери, облокотившись о стол и сцепив в замок пальцы у рта. Ее морщинистые, усыпанные старческими пятнами руки несли отпечаток долгой трудовой жизни. Седые волосы были собраны сзади в плотную шишку.

– Здравствуйте, – сухо сказал он.

Он увидел заплаканные глаза и пожалел о том, что так поздоровался.

– Здравствуйте, Александр Александрович, – сказала она тихо.

Она хотела встать, но он сделал ей знак – «сидите», и сел сам.

– Как так, Александр Александрович? Что на меня нашло?

– Будете чаю?

– Нет, спасибо.

Она промокнула глаза кончиками пальцев.

– Дожила на старости лет вот до чего. Ох, грех-то, грех!

Она опустила голову.

– Сын колется, лет уже пять… Три раза вытаскивали его с того света. Как это матери? Вот и… Господь милостивый… – Она встрепенулась. – Александр Александрович, я отдам. Простите, Господа ради, старую.

– Он в клинике?

– Что? – Она не сразу поняла, о чем он спрашивает. – Да, да, больница хорошая. Я откладывала, у родственников брала в долг, и все равно не хватило. Дорого. Клинику хвалят, там есть психологи, они на природе живут, в лесу, рыбу ловят, грибы собирают. Мишка-то мой сам тоже измучился, не могу, говорит, больше, руки на себя наложу. Желтый стал и тонкий как спичка.

– Попросили бы – мы бы дали.

– Бес попутал. Думала, не заметите. Они там долго лежали. Я шкатулку-то уронила, все рассыпалось, и увидела…

– Что будем делать, Евгения Степановна?

– Простите меня, Александр Александрович. Христом Богом прошу. Я отдам, как только работу найду.

Он сложил руки на стол, взял перечницу и стал крутить ее между пальцами. Секунд десять длилось молчание. Потом он поднял взгляд.

– В общем, так. Вы остаетесь работать у нас и возвращаете долг в течение полугода. Вас это устраивает?

Няня смотрела на него заплаканными глазами.

Через мгновение до нее дошел смысл сказанного. Ее взгляд изменился: словно дрогнули два маленьких чутких зеркальца и отражение в них качнулось.

– Идите домой, – сказал он, вставая. – Отдохните. Теперь денег хватит?

– Да, да, спасибо, Александр Александрович. Может, в этот раз вытащим Мишеньку, Бог смилостивится. Спасибо вам, Александр Александрович! Что ж я, дура-то, сделала?

Она тихо заплакала.

Он дал ей воды.

– Выпейте.

Взяв стакан обеими руками, она сделала два-три глотка и снова коснулась глаз кончиками пальцев.

Потом она вышла из кухни, а он вспомнил Славу Брагина.

 

Глава 11

Слава жил в одной комнате с Родей «Куртом» Клевцовым.

Он тоже играл на гитаре. Родя был его идолом. Он подражал Роде во всем. Он много пил, много говорил о свободе и был в этом искренней Саши Беспалова. Славный был парень. Добрый. Он вечно ершился, чтобы выглядеть круче, и часто лез на рожон по идейным соображениям. На трезвую голову он был робок с девушками, но стоило ему выпить, как те прятались от него, зная по прежнему опыту, что он будет лапать их, лезть целоваться и звать на свидание.

Прошло девять лет.

Когда месяц назад они встретились в магазине, Саша с трудом узнал Славу.

Кто-то задел его у витрины. Обернувшись, он увидел худого мужчину в выцветшей куртке защитного цвета и вытянутых на коленях джинсах. Пробормотав извинение, тот отошел, и вдруг —

их взгляды встретились.

Это был Слава. Изменившийся Слава Брагин.

Светлые волосы стали короткими и поредели, неэстетично светились проплешины, желтая кожа обтягивала кости черепа как пергамент, но главное – зрачки его тусклых глаз словно плавали в дымке, вдали от реальности. Слава ссохся, сильно сутулился и, казалось, стал ниже ростом.

Он тоже узнал Сашу.

Желтая кожа у губ собралась в складки, взгляд временно прояснился.

– Саш, ты? – хрипло сказал он. – Ну, е-мое!

– Привет.

Саша протянул Славе руку.

Замешкавшись на секунду, тот протянул свою.

Саша увидел, что от указательного и среднего пальцев у Славы остались культи, до первой фаланги, а под обкусанными ногтями других пальцев – грязь.

Заметив взгляд Саши, Брагин смутился. Он натужно прочистил горло.

– Как жизнь? – спросил он.

– Нормально.

– Женился?

– Было дело.

– На Вике?

– Нет.

– Что так?

– Кончилась любовь-морковь. Так, знаешь, бывает. Сам-то как? Может, где-нибудь сядем?

Он понял, что зря сказал это, но было уже поздно.

– Да. Это… Мне хлеба надо купить.

Брагин поежился и дернул плечами – словно замерз.

– Тогда на выходе встретимся.

На том и расстались.

Через пару минут, встав в очередь к кассе, Саша увидел, как Брагин быстро идет к выходу – не оборачиваясь, точно сбегая. Услужливо и бесшумно раздвинулись двери, он сделал шаг и

– обернулся.

Встретившись взглядом с Сашей, он изменился в лице.

«Он в самом деле сбегал», – понял Саша. Он смотрел на Брагина и улыбался, а на душе скребли кошки, не по себе было.

Улыбнувшись в ответ, Слава сделал жест, будто подносит ко рту сигарету, и показал в сторону улицы: я там покурю.

Саша кивнул: понял.

Расплатившись, он вышел на улицу.

Слава стоял у входа, дымя сигаретой, и Саша еще раз отметил, как плохо тот выглядит.

– Возле «Универсама» есть пицца и пиво. Доедем? – спросил Саша.

– Как скажешь. – Слава сделал затяжку. – Я не спец в пицце. Пиво – дело другое.

– Значит, едем.

Саша нажал кнопку на брелоке сигнализации, и черная «Audi» откликнулась на стоянке. Он заметил, что Слава пристыл взглядом к машине. Пока они шли к ней, оба хранили молчание.

Они сели в «Audi» и выехали со стоянки.

Бросив на Брагина взгляд, Саша хотел спросить, как у того жизнь – чтобы как-то начать разговор – но передумал. И без этого было видно, что жизнь у Славы не очень.

Слава спросил первый:

– Как оно?

– В общем и целом нормально. – Был банальный ответ.

Именно так – в общем и целом, без частностей.

– Я, Саня, не очень. – Слава смотрел на билборд с мужественным небритым мужчиной в костюме от Hugo Boss. – Не в том направлении двинулся. Видишь? – Он показал культи. – Это я циркуляркой. С этого и пошло. Глянь, как медиатор держу. – Соединив большой и безымянный пальцы, он показал Саше. – Арпеджио не сыграешь. Я давно не играл, года два или три. Как-то не в масть. А если не в масть, то не фиг мучать гитару. Это нечестно.

Брагин вновь передернул плечами – как тогда, в супермаркете. «Нервный тик», – понял Саша.

Они остановились на светофоре.

Пешеходы переходили дорогу, и не было в них ничего примечательного. Подросток в спортивных штанах, брюхастый мужчина с потертым портфелем, семейная пара с явными следами усталости от многолетней семейной жизни, еще два-три человека.

Загорелся зеленый свет.

Они подъехали к «Универсаму», рядом с которым местная пиццерия открыла свой летний форпост. Здесь готовили, пожалуй, самую вкусную пиццу в городе.

Сев за столик на летней террасе, они заказали пиццу и пиво. Саше – безалкогольное.

В этом году весна пришла рано. Солнце грело по-летнему. Саше было жарко в тонком шерстяном свитере. «Каково Брагину в его панцире: в куртке и толстой кофте?» – думал он.

– Про Родю что-нибудь слышал? – спросил он.

– Два года назад. Он в Москву собирался. Говорил, в Новосибе не развернуться. Не знаю, уехал – нет. Он в кабаке пел. Мы с ним вот так же сидели, и он телефон мне дал, сказал, что на Богдашке кабак, не помню где точно.

– Как у него с этим делом? – Саша щелкнул пальцем по шее.

– Пил по-черному, но якобы завязал. Почему пил, знаешь? Потому что жизнь не вышла. Мы думали, будем рокерами, а кем нахер стали?

Саша увидел толстого усатого мужчину средних лет, который, нагруженный собственным весом, кое-как шел мимо веранды. Его джинсовая куртка была расстегнута, майка темно-зеленого цвета промокла подмышками, а в задний карман джинсов влез бы томик Толстого. Он пил пиво из банки, а вторую держал наготове.

«Кем он хотел стать? Летчиком? Космонавтом? Киноактером?»

Изменился и Саша. Он стал Александром Александровичем и с трудом помнит, кем был раньше. Наивности и непосредственности стало меньше, а мудрости, черствости и цинизма – больше. Он знает, что не станет рок-музыкантом и не сыграет бессмертный хит. Разучившись мечтать смело, он делает это мелко и приземленно, сдерживая фантазию, ибо нет смысла грезить о том, что явно не сбудется. Он стал осторожен в высказываниях и в поступках. Он генеральный директор, а не пылкий максималист. Он чувствует скорость, с которой летит жизнь, и знает, что финиш ближе, чем кажется. Он все еще может влюбляться, но что эти чувства в сравнении с тем, что раньше жгло его грудь? Впрочем, что он знает о прошлом? Заглядывая в него, видишь его искаженным, отретушированным, больше похожим на сон. Память коварна. В ней ты – не ты. Если сегодня не знаешь, кто ты, – что же ты ищешь в прошлом?

Вынесли пиво.

– За встречу, – Саша взял кружку.

– За нас.

Сделав несколько жадных глотков, Брагин быстро выпил полкружки и облизнул губы. Его взгляд повлажнел.

– Свежее, – сделал он вывод. – Вкусное.

Он заговорил легче, свободней.

– Саша, помнишь, как пили в общаге? Как пели песни? Как давно это было – страшно.

– Время бежит быстро. Год за день.

– Я думаю, может оно к лучшему? Меньше мучиться. Все равно, Саша, я в жопе, там и останусь, а мне там не нравится.

Он отхлебнул пива, вдвое обогнав Сашу, и спросил:

– Чем занимаешься?

– Колбасами и сосисками.

– О! Что за лавка?

– «Мясная империя».

– Круто. Пельмени у вас вкусные. И «Докторская». Судя по тачке, ты главный?

Слава допил пиво и поставил кружку на стол. Пенные струйки вяло сползали по стенкам.

– Да.

Саша чувствовал себя неуютно.

– Молодец. Поздравляю. Я всегда знал, что ты выбьешься в люди, а в себе не был уверен.

Принесли пиццу: одну с копченостями и помидорами, другую – с морепродуктами.

– Вам повторить пиво? – спросила официантка у Славы.

– Будет хет-трик.

– Что? – девушка впала в ступор.

– Повторите.

– Ваше мясо? – спросил он у Саши, показывая на пиццу.

– Может быть.

Улыбнувшись внатяжку, Саша взял нож, вилку и перенес к себе первую порцию.

Поколебавшись секунду, Слава взял пиццу руками.

– А-э-х, милая! – выдохнул он и стал быстро есть. Он был голоден. Зубы у него были желтые и нездоровые, а сверху недоставало третьего зуба слева.

– Сам что делаешь? – Саша спросил, хотя знал, что лучше не спрашивать.

Слава поежился:

– Евроремонты. Я по кафелю типа мастер.

Девушка принесла пиво.

– Между первой и второй перерывчик небольшой, – Слава обрадовался как-то нерадостно.

Саша понял, что на этом рассказ окончен. О чем говорить дальше? «Как так вышло, Слава? Как ты скатился?» – вот что хотелось спросить.

Слава пил и ел молча. Через какое-то время, не переставая жевать, он спросил:

– Рубишься на гитаре? Или бросил?

– Редко. Много работаю.

– Все из-за бабок. Тут, Саша, дилемма: или за правду, или за бабки. Редко бывает, чтоб за то и другое сразу. Выйдешь на сцену с гитарой, бросишь пельмени – и что? Как? Джеймс Хэтфилд? Или будешь как Родя – петь пьяному быдлу всякую шнягу?

– Можно петь в свободное от работы время, – Саша словно оправдывался. – Дело во времени и желании.

– Можно. Но пельмени все равно будут главными. Ты уже выбрал, Саша. Ты выбрал бабки и пельмени. Или они тебя.

Саше точно наотмашь врезали.

Слава прав. Он выбрал деньги. Он стал хватким капиталистом, а не рок-музыкантом, и, что самое страшное, принял это как данность.

Слава быстро справился с пивом и заказал третью кружку. По мере того как кружки пустели, он говорил все больше, все больше жестикулировал, и уже просматривались в нем признаки следующей стадии опьянения. «Он в пограничном состоянии, – думал Саша. – Если не остановится, будет плохо». Он решил, что после четвертой вмешается, если Слава захочет продолжить.

***

Четвертая уже на исходе, а Слава не думает останавливаться. Он говорит медленней и с запинками, глаза стекленеют, и он все чаще и пристальней вглядывается в девушек за соседним столиком. Девушек трое. Они пьют пиво и вполголоса разговаривают, не обращая на Славу внимания. Саша ловит себя на мысли о том, что сейчас, в этом состоянии, нынешний Слава чем-то похож на того Славу Брагина, которого он знал раньше. Он помнит, как выпив пол-литра водки, Слава сидел на кровати, философствуя, и его речь была тоже петляющей и с запинками. На этом сходство заканчивалось. Взгляд – не его, жесты – тоже, почти ничего не осталось от прежнего Славы Брагина. Жизнь выжала соки, выдрала стержень, выбросила оболочку. Не склеиваются, как ни старайся, два образа: Слава из общежития и этот мужчина, в куртке и толстом свитере.

Брагин заказал пятую кружку.

– Слава, может быть, хватит?

Услышав в ответ, что это последняя, Саша с чистой совестью выбрал себе свежевыжатый яблочный сок.

Принесли пиво и сок.

Брагин взял последний кусок пиццы.

– Вкусная, – похвалил он. – Моя тоже делала. Золотце была, лапушка… Я, сука, пил и с бабами трахался. А потом, знаешь, что было? Я на иглу сел. На герыча. Знаешь, Саня, что это? Это кайф. Не как от этого пойла. – Брагин глухо стукнул кружкой о стол. – Ты можешь все там. Ты крут. Ты свободен. Помнишь, как Родя говорил о свободе? Вот оно – думал я. Я Бог. Я знаю. Но не останешься там… Возвращаешься. В ад, Саня. Чтоб снова стать Богом, вмазываешься. Я пять лет так жил, чуть вены себе не вскрыл. Два раза лечился и только на третий выбрался. Год как в завязке. Но я все помню, Саня, все. Знаешь, как тянет? Нет, ты не знаешь. Ты не был Богом. Ты не был свободным. Там. Здесь нет. Здесь ни хрена нет. Здесь ад, а мы даже не знаем, что он здесь.

Пьяные глаза Славы, на дне которых клубилось что-то темное, страшное, остановились на Саше:

– Саня, я скоро сдохну. У меня ВИЧ.

Впоследствии Саша не мог вспомнить, что он почувствовал в тот миг. Это был эмоциональный шок.

Он не стал ничего спрашивать, а Слава – рассказывать. Слава молча пил пиво, а он – сок.

– Тебя подбросить до дома? – спросил он через какое-то время.

– Нет. Саня, почему все так? Не так мы хотели. Жить. Счастья… Саня, где наше счастье?

Взявшись за кружку, Брагин замер. Его взгляд был пуст и мертв. Оцепенение длилось две-три секунды, после чего он донес-таки кружку до рта. Он пил медленно, без прежнего удовольствия. Он не мог не пить. Газы били в нос. Пиво не лезло.

Дальше – больше.

Развернувшись вполоборота и закинув руку за спинку стула, он с минуту молча смотрел на девушек в фирменных кепи за барной стойкой, а после громко спросил:

– Есть кто-нибудь?

Девушка, обслуживавшая их столик, подошла к ним.

– Можно водки? Грамм сто. – Два пьяных глаза смотрели на девушку.

Та взглянула на Сашу: не хватит ли вашему другу?

Саша вмешался:

– Слава, не надо.

– Саня, я в норме. – Слава поднял руку. – Девушка, мы долго не виделись. Есть у меня право выпить? Есть?

Саше было стыдно за Славу.

– Будьте добры, счет.

Этим он дал понять, что нет смысла спорить.

Девушка пошла к бару, но тут Брагин взъершился.

– Эй! – крикнул он ей, пьяно и агрессивно. – Слышала? Сто грамм водки!

– Слава, не надо.

Брагин не реагировал.

– Слава, посмотри на меня.

Тот посмотрел.

– Без водки, ладно?

– Сань, почему? Жалко сто грамм? Все, я сваливаю. Эй, рассчитайте! Я свободен!

Он громко сказал это и тут же стал напевать тихим голосом:

Он смотрел как зомби в пространство.

Взяв кружку, он в несколько глотков допил пиво и больше не проронил ни звука.

Девушка принесла счет.

Саша вынул бумажник.

– Саня, я тоже. – Брагин сунул руку во внутренний карман куртки.

– Я заплачу. – Саша вытащил деньги.

Брагин выудил из недр куртки несколько мятых сотен.

– Сколько с нас? – Он стал изучать счет и делал это добрые десять минут. Потом он положил деньги на стол перед Сашей.

– Вот. Еще буду должен.

– Слава, я угощаю.

Брагин вперил взгляд в Сашу:

– Саня, я сам. Помнишь, сбрасывались в общаге? Все было поровну, по справедливости. По спра-вед-ли-вос-ти.

– Мне здесь не нравится, – сказал он после паузы. – Сваливаем.

Он встал. Его сильно качнуло. Опершись о спинку стула и вновь обретя шаткое равновесие, он двинулся к выходу. Взяв со стола мятые сотни, Саша догнал его.

У выхода Брагин остановился. Глядя на официанток, он ухмыльнулся пьяно и криво:

– Знаете, милые, в чем разница между вами и мной?

Одна девушка хмыкнула, вторая громко хихикнула.

– Отличие в том, что вы думаете, что знаете, что такое свобода, а я знаю, что ее нет. Вы думаете, что знаете, что такое жизнь и смерть, а я знаю, что вы еще слишком молоды и глупы, чтобы это знать. Адьюс!

Они вышли. Саша – с большим облегчением, Слава – пошатываясь.

Официантки переглянулись. Одна покрутила у виска длинным искусственным ногтем.

– Саня, ты видел их? – Брагин дернул плечами. – Мозг как у куриц. А насчет водки ты прав. Лучше без водки.

Они подошли к «Audi».

Здесь Брагин замялся.

– Это… Я сам. Саня, не парься.

– Я и не парюсь. Я доставлю тебя в целости и сохранности к месту жительства. Ты же не хочешь в медвытрезвитель?

– Был я там, Сань. Очень душевное место и люди тоже душевные. Бьют ласково, деньги забирают не все. Саня, до скорого. Даст Бог, свидимся.

Он протянул Саше руку.

– Слава, будь аккуратней.

Пока они жали друг другу руки, Брагин смотрел сквозь Сашу и думал о чем-то. Когда их взгляды встретились, он сказал пьяно:

– Ты главное, помни, как было в общаге. Как пели песни. Как было здорово, Сань. Жизнь штука страшная. Или ты ее, или она – тебя. Помнишь Ницше?

– «Что не убивает меня, то делает меня сильней»?

– Нет. «Когда-то хотели они стать героями, теперь они сластолюбцы».

– В точку.

– Да, Сань.

– Рад был тебя видеть.

– Я тоже.

– Удачи.

– Я уже мертв, Саня. Мне она не нужна. Только тебе.

Слава пошел прочь.

Саша сел за руль в подавленном состоянии.

Он нагнал Брагина у выезда со стоянки.

– Слава, может, доедем?

– Нет, Саня, спасибо. Я прогуляюсь.

– Ладно.

Он протянул Славе визитку.

– Здесь мой мобильный.

– У меня нет телефона. Я свой посеял по пьяни, а номер не помню. Я твою карточку, Саня, возьму, но не буду тебе звонить, честно тебе скажу. Не кафель же класть у тебя на заводе. Я ненадежный работник, пью много и часто.

Саша не знал, что сказать. Весь словарный запас склеился в плотную вязкую массу, из которой он не мог ничего выудить. Это состояние длилось пару долгих мгновений, после чего он сказал сдавленным голосом:

– Слава, ты главное не сдавайся.

– Я сдался, Саня. Но я вот что скажу: я прожил жизнь не зря. Я понял, что в ней есть смысл. Знаешь, какой?

Сзади подъехал пузатый двухдверный «RAV4» и коротко просигналил.

Длинноволосая блондинка нервничала.

– Саня, смысл в любви. Не только к ним. – Брагин кивнул на сидевшую за рулем женщину. – Вообще. К жизни. Смысл жизни, Сань, – в любви к жизни. Слышите, барышня? – Он громко сказал это, а женщина вновь посигналила.

– Барышня, вы не согласны?

– Что? – Та наклонила голову к опущенному стеклу. В ее голосе слышалось раздражение.

– Я говорю, смысл жизни в том, чтобы любить жизнь, а не только таких красоток, как вы.

Женщина растерялась. Ее программа дала сбой, требовалось время на перенастройку.

– Дорогу дадите, философы? – с улыбкой спросила она.

– О! – обрадовался Брагин. – Дело другое! Дама хочет проехать. Мы загораживаем ей путь к счастью.

– Как можно?

Глянув в зеркало заднего вида, Саша сказал громче:

– Девушка, я уезжаю. Будьте счастливы! Ты, Слава, тоже.

Они пожали друг другу руки.

«Audi» тронулась с места.

Проезжая мимо Брагина, женщина бросила на него взгляд – что за фрукт? что за пьяный философ? – и вырулила на улицу Ленина.

 

Глава 12

Брагин шел к площади Ленина.

Ему стало жарко, и он расстегнул куртку. Не обращая внимания на людей (не было в них ничего интересного), он пил пиво из банки и думал о том, что нет больше денег. На две десятки, найденные в заднем кармане джинсов, он купил теплое «Жигулевское», и больше не было ни копейки.

На площади Ленина он сел в троллейбус, зайцем проехал несколько остановок и вылез на Грибоедова.

Здесь начинался частный сектор Октябрьского района: вросшие в землю домики и бараки, грязные улицы, бедность и безнадега. Здесь много пьяниц и стариков. Пьют денно и нощно. Режут друг дружку по пьяни и даже вспомнить не могут наутро, как было дело. Есть садоводы. Они выращивают фрукты и овощи под слоем пыли и копоти и втюхивают их жителям города с присказкой «это с собственной грядки, без химии», нисколько не привирая. С собственной грядки? Да. Без пестицидов. Каждый крутится в жизни как может, а если не может, то жизнь скручивает его – и на свалку.

Вдали, за крышами хижин, смотрят в небо многоэтажки. Скоро город будет здесь и каждому местному выделят по квартире после сноса шанхая. Этого ждут с нетерпением, все разговоры только об этом, и пьяницы даже ссорятся, если кто-то заходит в грезах чересчур далеко. «Я знаю, город будет! Я знаю, саду цвесть!» Будущее не за горами. Снесут хижины и бараки, выстроят небоскребы, сделают в них бутики, салоны, кафе, и ничто здесь не напомнит о прошлом. Два старых приятеля выпьют по стопочке теплым летним вечером, сидя на лоджии с видом на центр, и вспомнят со вздохом, как жили внизу, в халупах, и были обычными пьяницами, без будущего и настоящего. Теперь жизнь наладилась. Можно сдать угол в комнате и жить припеваючи, в свое удовольствие, на Грибоедова, в новом районе, близко от центра.

Сейчас на месте бутиков и ресторанов стоял ларек с ржавой вывеской «Пиво» и парой жутко засранных столиков. Грязь никого не смущала. Место пользовалось популярностью, на зависть всяким там ресторациям.

В эту минуту двое постоянных клиентов пили пиво из пластиковых стаканчиков. Пили они ежедневно, с утра и до вечера, на пенсию по инвалидности. Третий расплачивался за пиво. Он выглядел слишком прилично. Кто это? Что здесь забыл? Он не из местных. В следующую минуту он развернулся лицом к зрителю, в обнимку с полутора литровой бутылкой, и все стало ясно. Это спившийся интеллигент, сизоносый и краснокожий. Приехал к кому-то в гости. Сделав два-три глотка из бутылки, он спрятал пиво в черный полиэтиленовый пакет.

Брагин пристыл взглядом к вывеске. «Пиво». Если нет денег, нет смысла пялиться. В долг не обслуживают, не доверяют, что конечно же правильно. Люди уже не те. Суки конченые. Утром – деньги, вечером – пиво, так с ними и надо.

Он свернул на узкую улочку, где две машины с трудом разъезжались, прошел два дома и остановился у третьего – низенького, покосившегося. Ставни на двух окнах были закрыты, а на подоконнике третьего, в торце дома, стоял глиняный горшок с мертвым желтым растением. Штор не было. Перед домом, на том месте, где когда-то была грядка, на прошлогодней жухлой траве, лежал мусор: консервные банки, пластиковые бутылки, окурки и прочие отходы человеческой жизнедеятельности. За домом стоял бурьян в человеческий рост. Забора, считай, не было: он лежал под углом в сорок градусов, как поваленный смерчем. Калитка висела между столбами более-менее прямо. Лет двадцать назад ее сделали из досок, пригнанных плотно друг к другу, и она выдержала проверку временем, в отличие от забора.

Заперта.

Как? Крючка на ней нет.

Он глянул в щель между досками, но ничего не увидел.

Он заглянул сбоку.

Калитка подперта вилами: зубья врезались в дерево, а треснувший черенок, до блеска отполированный кожей рук прежних хозяев, вставлен между досками сгнившего тротуара.

Снова у Верки глюки.

Он пнул калитку в надежде, что упадут вилы.

Нет, не упали.

Он пнул еще раз.

Держатся.

Что делать? Лезть по забору? Свалится. Поранишься о ржавые гвозди.

Он медленно думал. После двух с половиной литров пива быстро не думается.

Пройду через соседский участок, решил он, там дырка в заборе. Бабка плохо видит, слышит еще хуже, ходит медленно, и если даже увидит – что сделает? Обложит матом? Сволочью обругает? Не складываются с ней отношения, с первого дня, как въехал сюда, в дом, где раньше жила сука-теща, царствие ей небесное. Пока объяснишь бабке, что к чему, даст палкой по шее. Бабкина шавка, маленькая, рыжая, тупо гавкающая на все, что движется, будет лаять как бешеная, но не укусит. Старая она, как и бабка, и знает на собственной шкуре, как это больно – по ребрам.

Калитка.

Он снял крючок и вошел.

Тихо. Не гавкает шавка и бабки тоже не видно.

Он пошел вдоль завалинки. Притормозив на углу и убедившись в том, что в огороде никого нет, он продолжил путь к границе между участками.

Вдруг он увидел справа, метрах в пяти, маленькую рыжую бестию.

Та трусила по грядкам, цепляясь низким брюхом за комья земли, и что-то нюхала длинным носом.

Шавка тоже его увидела, а увидев, опешила и встала как вкопанная.

Пару мгновений она рассматривала его глазками-бусинками, а потом вскинула острую мордочку и залилась лаем что было мочи:

– Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав!

Он ускорил нетвердый шаг. Не глядя на взбесившуюся собачонку, он шел к цели, а вслед ему неслось громкое и истошное:

– Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав!

Он вошел в бабкин малинник. Летом здесь чаща, ягоды крупные, сладкие, и он кушает их с удовольствием, благо бабка не видит дальше двух метров.

Вот она, дырка в заборе, брешь в несколько досок. По ту сторону – его территория.

Он уже там, а рыжая бестия, бегая меж прутьев малины в бабкином огороде, не успокаивается:

– Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав!

Ухмыльнувшись, он показал ей fuck и нетвердой походкой пошел к дому. До тещи в доме жил тип, который, если верить легенде, умер от сердечного приступа, трахаясь в бане с кузиной. Купив дом под снос, он хотел выстроить новый, но вышло иначе: дом его пережил. Он покосился, стены полопались, печь развалилась, но о ремонте не думали: не было денег, да и привыкли.

Поднявшись по жутко скрипучим ступеням, он открыл дверь.

Тихо.

Слишком тихо.

Он прошел через сени, доверху забитые хламом (велик без шин, кадка для огурцов и радиола «Урал-111» – главные экспонаты), и вошел в избу.

В зале спала жена.

Она спала на боку, поджав ноги и скрестив на груди руки, желтые и худые. Она всегда спит после приступа. Длинные мокрые волосы прилипли ко лбу, клетчатая мужская рубаха расстегнута, а под ней, на плоской груди – старый розовый лифчик. Страх оставил ее без сил. Голоса стихли, но однажды они вернутся, и от них не спрячешься, не спасешься. Они реальны. Весна и осень – их время. Из-за них она не может работать и пьет дома, чтобы не было страшно. Но ей все равно страшно. Она принимает лекарства, но с каждым годом ей хуже.

Он прошел к шкафу из темного дерева. На стеклянных полках за стеклянными дверцами пылилось наследство тещи: хрусталь и фарфоровые статуэтки. Он открыл дверцу и сунул руку под выцветшую клеенку.

Есть.

Стольник. Может, это последний. Не надо бы брать, но как не взять, если хочется выпить?

Он сунул деньги в карман и бросил взгляд на жену. Что с ней будет? Как она будет жить?

Он вышел из дома, бросил вилы через забор, в огород к бабке, и пошел к пивному ларьку. Завтра утром он должен быть на объекте, класть кафель в ванной, и он там будет. Все мужики пьют, пьют сильно, но редко когда не приходят. Хозяева шкуру спустят и выгонят из бригады. Не на что будет есть.

– Пиво. – Он сунул деньги в черную пасть ларька.

Деньги исчезли.

Всё.