Глава 1

Участники совещания вышли из кабинета.

Беспалов и Моисеев озвучили всем решение, принятое накануне, на встрече с глазу на глаз: проекту быть.

Встреча прошла непросто.

С бизнес-планом в руках Виктор страстно доказывал, что дело стоящее, долго доказывал, а потом они спорили, до хрипоты, то красноты, до ненависти, если хотите. В запале Виктор сказал, что, если Саша его не поддержит, он сам запустит проект.

Это был блеф. Чистой воды блеф. Что может Витя без комбината? Кто даст ему деньги без залога имущества, без поручительства, с нынешним бизнес-планом? Он глянцевый, сахарный, приторный. Стратегия следующая: вкладывать людям в головы мысль о том, что это свежевыпеченный хлеб и продавать его в по франшизе через мелких предпринимателей, с быстрой экспансией до Урала в течение года. Блицкриг. Барбаросса. Планы по продажам и доле рынка просто заоблачные. «Восход-Бейкер», ныне главный на этом рынке, должен быть низвергнут с первого места к концу первого года, а на второй, видимо, обанкротиться. Складывалось ощущение, что консультанты писали план под диктовку Вити, в спешке, без знания рынка и прочей специфики. Не дали им денег и времени для более качественной работы. Ограничились тем, что купили готовый обзор российского рынка заморозки, двухлетней давности, и использовали его, сделав ряд смелых предположений. В затратах поскромничали.

Они спорили долго, а когда оба устали и выпили много кофе, Витя сменил тактику. «Саша, что ты уперся? Если не выгорит, не обанкротимся. Я чувствую, дело стоящее, если по-умному. Мы так вдунем „Бейкеру“, что мало им не покажется. Я знаю, как рекламировать, что говорить людям, как продавать. Справимся, ну!»

Саша устал спорить и в конце третьего часа сдался:

«Если очень хочешь, рискнем».

Он понял, что заключил сделку с совестью. Альтернатива была – разрыв, а к этому он не был готов. Слишком многое связывало их. Однажды он сделает это, но не сегодня. Сегодня он терпит. Он соглашается.

Моисеев доволен. Он улыбается. По-настоящему. Не морщит губы в усмешке. Кажется, он удивлен? Что он чувствует? Что в его взгляде? Время покажет, кто прав, кто – нет. Дай Бог, чтобы это был Витя. Они в одной лодке; если утонут, то вместе, поэтому, как бы ему ни хотелось, чтобы Витя ошибся, он не может так думать. Решение принято. Он должен сделать все от него зависящее, чтобы лодка плыла, а не села брюхом на мель.

Он взял лист с перечнем встреч.

Через полчаса придет Ира Киреева, начальник отдела маркетинга и рекламы, и. о. коммерческого директора. Пока Белявский нежится в Турции, она за него трудится. С мистером Б. все ясно. Спекся. Слишком некомпетентен, слишком много вопросов. Ира его сменит – так они с Витей решили. У Иры активная жизненная позиция, быстрый ум, жизнелюбие. Она разведена. Сыну семь лет. В свободное от работы время она прыгает с парашютом и ездит на горных лыжах по черным трассам. Морально она готова. Ей душно в тени Белявского. У них перманентный конфликт. Должен остаться кто-то один, и это будет не Дима.

Хочется кофе. Ночью почти не спал. Думал. Крутятся в голове планы, идеи, решения, чувствуешь сонную радость («утром надо обдумать»), а утром, если и вспомнишь, все окажется чушью. Менделеев увидел во сне периодическую таблицу элементов, Кит Ричардс услышал рифф «Satisfaction», ныне очередь Саши. Вдруг что-то придумает – нечто такое, что вытолкнет их в стратосферу? Лучше б писал ночью песни, как в юности. Песни не пишутся, пробовал.

Встав с кресла, он взял со стола бумаги и прошел в комнату отдыха. Он сделал кофе в кофе-машине. Не стал звать Оксану, прерывать тихое одиночество. Сев на диван, он взглянул на подвесной потолок – пожалуй, впервые за эти годы. «Сколько там пыли и грязи – за чистой ровной поверхностью? Лучше об этом не думать, а жить с тем, что видишь. Так проще и легче. Если дашь волю воображению или, тем паче, заглянешь – от легкости и наивности не останется и следа. С иными людьми так же: они носят маски, модные платья, пользуются парфюмом, они чистые, добрые и улыбчивые, но если ткнешь пальцем в их глянцевую обложку, намеренно или случайно, то из темного нутра столько вывалится, высыплется и вылезет, что не рад будешь, что ткнул. Дырку тут же заклеят, но ты всегда будешь помнить о том, что видел там, внутри, за гладкой внешней приятностью.

Он взял служебку Белявского. Здесь все предсказуемо – сделан вывод о том, что выгодней работать с агентством, чем брать в штат собственного дизайнера. Есть цифры, все как в аптеке. Крепко держится Дима за «Color city», за уши не оттащишь. Безопасность ничего не нашла. Ладно, временно запаркуем. Вернемся к вопросу после ухода Димы.

Следующая служебка была от административного директора, с общей сметой на празднование дня компании. Восемь лет прошло, даже не верится. Через три дня, в пятницу вечером, он скажет со сцены несколько слов коллективу. Мы вместе. Это наш день. Ешьте, пейте, радуйтесь. Восемь лет назад мы начали и сегодня можем по праву гордиться тем, что мы сделали. Мы не останавливаемся на достигнутом, мы движемся только вперед.

Он скажет это от чистого сердца и не скажет лишь об одном: он знает, что сила отталкивания однажды разрушит их союз с Виктором Моисеевым. Они не смогут быть вместе.

Разобравшись с бумагами, он взял газету, увлекся и не заметил, как прошло время.

Зазвонил телефон.

– Александр Александрович, к вам Ирина Антоновна.

– Пусть заходит через минуту.

Он прошел в кабинет и сел в черное кресло.

 

Глава 2

– Как успехи в бильярде?

Обращаясь к финансовому директору, он напрягал голос, чтобы тот его слышал. От громкой музыки в стиле техно все вокруг резонировало, даже стены клуба потряхивало.

Костырев, с «Marlboro» между длинными пальцами и с традиционно спокойным лицом (он всегда себя контролировал) – коротко улыбнулся:

– Выиграл у Шлеина.

Снова улыбка. Длинная струя дыма вверх.

– А Шлеин обыгрывает Белявского, – прибавил он.

Обманчиво скромная гордость. В этом весь Костырев.

Они общались, сидя друг напротив друга за прямоугольным столом из темного дерева, на шестерых человек. Это был стол для топ-менеджмента. Все ушли в бильярдную и возвращались оттуда группками, чтобы выпить и закусить. Беспалов вышел на улицу, позвонил Свете, а когда вернулся, то застал Костырева в одиночестве. Тот пил кофе и курил «Marlboro». Две нависших над столом лампы, под круглыми темными абажурами, бросали желтые пятна на стол. Потолка не было видно, он был там, высоко, во тьме, за всполохами цветомузыки.

– Что думаете о новом проекте? – спросил он у Костырева.

– О заморозке?

– Да.

Костырев едва уловимо изменился в лице, несмотря на способности к самоконтролю. От него требовалось высказать мнение по сложной теме, тет-а-тет генеральному – задача нетривиальная. Впрочем, не было сомнений в том, что он как-то выкрутится: гибкости и осторожности ему было не занимать. Он не раз выплывал, когда другие тонули. Если обсуждался важный вопрос, по которому не было единого мнения, он в начале дискуссии никогда не высказывался ясно и недвусмысленно, предпочитая, чтобы слушатели вязли в его рассуждениях и каждый слышал что-то близкое своему сердцу. Он избегал слов «да» и «нет». Он растекался мыслью по древу. Он был сама деликатность. Так продолжалось до тех пор, пока внутреннее чувство не подсказывало ему, кто победит. С этой минуты он был с победителем. Он много раз проделывал этот фокус, так чисто и мягко, что мало кто видел в нем конформиста. Он знал, что и когда сказать, его внутренний флюгер редко давал сбои. Он выжил при новой власти. Его спасло то, что он пробыл с прежней командой только три месяца и под занавес крупно с ними поссорился, не согласившись ставить подпись на липовых документах. Он знал, что власть скоро сменится. Его хотели слить перед сделкой, но не успели. Не доверяя ему сначала, новые собственники долго думали, что с ним делать, а пока думали, он мягко втерся в доверие. Он был профи и знал толк в том, как повысить рентабельность, что было кстати. Он работал по двенадцать часов в сутки и выглядел соответствующим образом: бледная кожа, взгляд внимательный и усталый, щеки впалые, на них румянец как у чахоточного. У него были жена и дочь, но работа всегда была первой в списке. Он был трудоголиком. Однажды он признался по пьяни, что ему нравится так впахивать, в противном случае он не чувствует удовольствия и совесть ему докучает.

Никто из коллег не знал его и не стремился узнать. Он был не из тех, с кем рвутся дружить.

В эту минуту, обдумывая ответ, он глубоко затянулся, выдохнул и, поставив локти на стол, стал говорить громко, щурясь от дыма:

– Это может быть интересно, если цифры не врут. Я бы еще раз взглянул на опекс, для подстраховки. – Он вновь затянулся и выпустил вниз струю дыма. – Плохо, что у нас нет экспертов.

«Скользкий он тип, голыми руками не схватишь», – подумал Беспалов.

– Так вы «за» или «против»? – Он не сводил глаз с Костырева.

Истинный смысл вопроса был глубже, много глубже, под верхним слоем слов. Костырев понял, о чем его спрашивают.

«Ты со мной или с Витей?»

До недавних пор он был ни с кем, не было смысла в том, чтобы быть с кем-то, но теперь смысл был. Отношения между партнерами портились на глазах, об этом все знали. Кроме того, Виктор стягивал вокруг себя силы, что-то вроде ближнего круга – как бы промежду прочим и ненавязчиво. У него всегда были холопы и прихлебатели, но он не тратил на них время, на винтики созданной им машины, он жил на Олимпе, выше них, смертных. Сейчас он спустился к ним. Он общался с народом, прощупывал почву и, по словам Шлеина, даже спрашивал очень тактично о том, кто что думает о генеральном. Не хочет ли Витя выйти из тени и сесть в это кресло?

Костырев думал. Просчитывая сложную многоходовку, он не спешил с ответом.

– В целом я не в восторге. – Выдал он после паузы. – Мало вводных и много предположений.

Он флегматично выпустил новую порцию дыма. Он был прекрасным актером.

– Ясно.

Беспалов глянул на него поверх бокала с вином: искренне говоришь?

Тот выдержал взгляд: да.

На стекле – отпечатки пальцев: линии и завитки, столь любимые криминалистами. По ним изобличают преступника – и совершенно иное дело с мыслями человека, не оставляющими следов.

К столу подошел Белявский: загорелый, в белой рубахе, с желтой цепью на бычьей шее. Он прилетел утром из Мармариса, был весел и полон сил. Он не выглядел как человек, над которым сгустились тучи и который об этом знал. Он балагурил, пил водку, с азартом играл в бильярд. Да и сгустились ли тучи? Витя стал его прикрывать. «Может, не будем спешить? Может, дать ему шанс? Он старается», – так сказал вчера Витя. Витя, жаждавший посадить Диму на кол. Это политика. Почувствовав в нем единственную защиту, Дима будет ноги ему лизать, как пес, продастся ему с потрохами.

Раскрасневшийся, с пылу с жару, Белявский сел и осушил стакан минералки. На лбу выступил пот.

– Ух! – выдохнул он. – Классная партия!

– Кто выиграл? – Костырев затушил сигарету. Кажется, он усмехнулся, губы чуть шевельнулись.

– Шлеин выиграл! – Белявский включил бас на полную громкость. – Главное, классно сыграли! О, Светочка!

Его взгляд залоснился, толстые губы засахарились.

Пришла Света Томилина, главный бухгалтер.

– Здравствуйте, мальчики!

– Здравствуйте, наша любимая и уважаемая Светлана Григорьевна! – Белявский вперил взгляд в вырез ее платья. Ее место было напротив, и ему это нравилось. Взмахнув тонким шлейфом духов, она села.

Она не была красавицей, нос с горбинкой портил ей профиль, но в то же время было внешнее сходство с принцессой Дианой. У нее был гражданский муж, а с первым, официальным, она рассталась три года назад. Он бросил ее с двухлетним ребенком, и пришлось все начинать заново. Сейчас, в тридцать пять, она наконец-то почувствовала вкус жизни, была удовлетворена собой и смотрела в будущее с оптимизмом. Она даже помолодела. Она начала с того, что покрасила волосы в светлый цвет, первый раз в жизни, и сразу услышала от знакомых, что похожа на принцессу Диану. Что ж, для начала неплохо. Можно двигаться дальше.

– Мне чуточку водки! – сказала она с улыбкой.

Бросившись выполнять ее просьбу, Белявский в порыве энтузиазма налил ей полную рюмку.

– Дима, ты шутишь? – Она подняла брови.

– Светочка, – пробасил он. – Разве может быть много водки?

Так пошутив (кое-кто усмехнулся), он налил себе с горкой.

– Жаль, нет Олега, – сказал он.

Олег Шлеин, главный службист, играл в бильярд с директором по производству Аркадием Ярославцевым. Белявский выразил искреннее сожаление по поводу отсутствия Шлеина, но нужно было знать его и нынешнее его положение, чтобы понять, в чем корень его чувств. Им двигал страх. Сам он, судя по всему, не догадывался об этом. Он искал общества Шлеина, тянулся к нему как бы по-дружески и, не встречая взаимности (треп о футболе – не в счет), боялся. Чем больше боялся, тем больше тянулся. Он смотрел в глаза Шлеину и не мог оторваться – как под гипнозом.

Приглашая Костырева и Беспалова, он поднял рюмку:

– Есть предложение выпить!

Одновременно он бросил взгляд в сторону: там шла Оксана, помощница генерального. Джинсы в обтяжку, полоска кожи между топом и джинсами, длинные темные волосы, – немудрено потерять дар речи, что и случилось с Белявским. После паузы он выдал банальность:

– За нас и нашу компанию!

Дзинь, дзинь!

Дзинь, дзинь, дзинь!

Все выпили по чуть-чуть, и лишь Белявский вылил в рот рюмку с горкой.

– Светлана, как настроение? – спросил Александр.

– Отлично!

– Как ваши девушки? Не скучают?

– Пьют и танцуют.

– И женихов ищут? – прибавил Дмитрий со сладкой улыбкой.

– Может быть. В основном у нас девушки незамужние.

– Одно другому не мешает. – Снова та же улыбка.

– Дмитрий Олегович, вы, с вашим опытом, лучше знаете. Может, кому-то и нет. Пойдите спросите.

Подобные пикировки на грани фола были делом обычным. Белявский, в силу бычьей прямолинейности, делал Свете намеки, не пряча чувств и намерений, а та отшивала его в той же манере, с тем же юмором ниже пояса.

– Я еще мало выпил, – нашелся Белявский. – Да и как вместе работать? Вдруг женишься? Утром вместе, днем вместе, ночью вместе. Где личная жизнь?

Слушая эту чушь, Беспалов думал о том, что с удовольствием ушел бы отсюда – если бы мог. Его ждала Света. Но он не мог, он был генеральным директором, это связывало его по рукам и ногам. Noblesse oblige.

Вяло поковырявшись в тарелке, встал Костырев:

– Я в бильярдную.

– Виталий Игоревич, я скоро буду! – Белявский ткнул вилкой в семгу. – С вас матч-реванш!

– Жду с нетерпением. – Костырев усмехнулся.

Белявский снова взялся за водку. Было верное правило: чем больше он пил, тем доступней казалась Света. Он пытался ее споить – и всякий раз тщетно. Он был мягко послан на новогоднем вечере. Обнадежив его медленным танцем и, как ему показалось, флиртом, Света уехала с мужем. Дима остался ни с чем. Сейчас он пробует снова.

Пришли Шлеин и Ярославцев. Шлеин – плотный, крепкий, ниже среднего роста, темноволосый, с большими залысинами; Ярославцев – высокий, широкоплечий, с шапкой светло-русых волос. Резкий контраст между ними.

– Как успехи? – спросил Александр.

– По-разному, – Аркадий ответил с улыбкой. – Олег выиграл, а я на втором месте.

– Бились на равных. – Шлеин взял воду.

– Кто там играет?

– Костыревым с Моисеевым.

– Интригующе! Я загляну к ним.

Он встал.

Не то чтобы ему была интересна партия Костырев – Моисеев – просто он устал быть здесь, есть, пить, говорить.

– Я с вами! – Встала Томилина.

Никто не заметил, как Дмитрий Белявский, уткнув взгляд в стол, вмиг погрустнел.

– Играете? – спросил Беспалов у Светы.

– Делаю вид.

– Кстати, вид девушки с кием, склонившейся над бильярдным столом, очень даже приятен, – высказался Ярославцев.

Он озорно смотрел из-под упавших на лоб светлых волос, открыв в улыбке два ряда ровных белых зубов – этакий русский Ваня, искренний и простой. В нем было что-то мальчишеское. Он был компанейским, легким в общении и при этом – первоклассным специалистом и управленцем. Он лично устраивал дегустации. Без предупреждения заходил в цех, брал образцы и оценивал их не только в лаборатории, но и с помощью собственных ощущений. Если что-то не так – всем доставалось. Консервный цех всегда был на особом контроле, но чем дальше, тем меньше было претензий. Анна Проклова, начальница цеха, едва не уволенная в две тысячи пятом, рьяно взялась за дело, вымуштровала подчиненных, и была готова собственноручно бросить в чан провинившегося сотрудника. Помня встречу с Беспаловым и встряски у Ярославцева, она чувствовала решимость делать дело как можно лучше. Она была благодарна за шанс, который ей дали.

– Пойдем, Аркадий, посмотришь на вид, – Света за словом в карман не лезла.

– Сейчас, только выпью для храбрости.

Дружеский обмен шутками и улыбками. Совсем иначе, чем с Димой Белявским, без дискомфорта и грязи под сладкими водами.

Беспалов и Света пошли в бильярдную.

Они подошли к бухгалтерии.

– Как жизнь молодая? – спросил Александр.

– Жизнь молодая отлично! – ответила бойкая красивая женщина.

– Производственные вопросы не обсуждаете?

– Нет!

На него смотрели серые глаза Гали Сотниковой, с легким хмельком в них. Поговаривали, что несколько лет назад один молодой человек едва не покончил с собой из-за неразделенной любви к ней (вскрыв вены, он испугался и вызвал «скорую»), а ее будущий муж лазил к ней по водосточной трубе на третий этаж, чтобы добиться ее внимания и благосклонности. Он понимал их. Когда-то он был на их месте и тоже делал разные странные, на первый взгляд, вещи из-за любви к девушкам.

Лишь одна женщина за этим столом выглядела непразднично, не улыбалась: Ольга Владимировна Печенкина, зам главного бухгалтера. После реплики Гали она усмехнулась. Полные губы раздвинулись, качнулся двойной подбородок – и тучная женщина, прятавшая взгляд за очками с толстыми стеклами, взяла стакан с яблочным соком. Она не смотрела на генерального. Она не любила его, как и новую власть в целом. При прежних хозяевах она имела все шансы стать главным бухгалтером, шла к этому много лет, но все мечты рухнули, когда в кресло главбуха села Томилина. Печенкина впала в депрессию, из которой не выбралась до сих пор. Лелея свою обиду, она искала малейший повод, чтобы сказать что-то плохое про новое руководство – за глаза, разумеется. Как приятно жгло внутренности! Как сладка была боль! Злость, смешанная с обидой – что может быть лучше? Несколько раз она порывалась уволиться, но не уволилась. Что-то мешало. Она работала месяц за месяцем, год за годом, и все уже поняли, что к чему. Как Света ее терпит? Почему не уволит? Печенкина – мастодонт, мастер интриги и заговора, женщина с тройным дном, но она бессильна против начальства. У нее есть свой кружок почитательниц, из двух старых сотрудниц, и с ними она не сдерживается. Она злобно плюется желчью, и те вторят ей, негодуя.

Беспалов и Света прошли в бильярдную.

Здесь Костырев проигрывал Моисееву.

Глядя на них и подмечая детали, Беспалов думал о том, что характер проявляется и в игре. Костырев осторожничал (иногда чересчур), подолгу обдумывая каждый удар, а Виктор был быстр, склонен к риску и более точен. Он умел идти напролом и в обход – всегда туда, куда нужно, то есть к победе. Он обгонял Костырева на три шара. На впалых щеках финансового директора, чувствовавшего близость финала, проступил яркий румянец как у чахоточного. Кто любит проигрывать, тем более с крупным счетом и при коллегах? Даже способности к самоконтролю не помогали. С другой стороны, есть ли смысл выигрывать у Моисеева? Партия проигрышная изначально.

Томилина стояла рядом с Беспаловым, с азартом следила за драмой на бильярдном столе, и ее реакция на удары не зависела от того, чьи они были – Моисеева или Костырева: метким она радовалась, а если мазали, то расстраивалась.

В зал вошла Ольга, помощница Моисеева. Кажется, она выпила больше, чем следовало, и хотела быть ближе к шефу, не думая совершенно о том, хочет ли он того же. Он то ли не заметил ее, то ли ее игнорировал. Обидевшись, она стала смотреть на Беспалова, не сводя с него глаз.

Он почувствовал это.

Их взгляды встретились.

На него словно жаром дохнуло: похотью и призывом. Она предлагала себя в открытую – как на панели, где все по-честному, по-настоящему. Может, это была игра, маленький театр пьяной актрисы?

Она отвела взгляд.

Стряхнув наваждение, он выбрался из вязкой темной субстанции.

«Еще этого не хватало. Девушка не может остановиться».

Через минуту пришла Оксана и стала следить за игрой. Она обрадовалась, когда Костырев точным ударом послал шар в лузу, а Моисеев поморщился.

Радость была недолгой. После промаха Костырева Виктор забил шар.

Выпрямившись и заметив Оксану, он подмигнул ей:

– Как жизнь? Может, сыграем?

– Спасибо, Виктор Александрович, я не умею.

Она сказала это тем особенным голосом, которым обычно общалась с Виктором: в нем неприязнь слегка выглядывала из-под маски субординации. Не придерешься, не обвинишь в дерзости, в неуважении к начальству, но в то же время все очевидно: имеющий уши да слышит. Виктор, естественно, слышал. Ее сопротивление лишь подстегивало его аппетит. Он выжидал как хищник – кружа рядом и время от времени делая выпады.

– Научим. – Он выбрал позицию для следующего удара. – Все очень просто: раз – и готово!

Шар влетел в лузу.

Чахоточный румянец на щеках Костырева стал еще ярче. Он был явно подавлен, хотя внешнего показного спокойствия ему было не занимать.

Понаблюдав за игрой пару минут, Беспалов вышел из зала. Он не хотел играть с Витей. Он знал, что, выиграв у Костырева, тот предложит сыграть партию, и не будет возможности отказаться. Нет, не сегодня. Не из-за страха проигрыша (силы у них равны), а из принципа. Витя не тот, с кем он хочет играть этим вечером.

Он чувствовал, как его провожают взглядами. Он привык к этому, привык быть в центре внимания и умел как бы забыть о том, что все на него смотрят. Будучи генеральным директором, не останешься незамеченным, предоставленным самому себе. Положение обязывает. Обладая статусом, ты вынужден ему соответствовать и приносить в жертву часть личной свободы. Чем выше, тем больше. Горе тебе, если твой внешний публичный образ страшно далек от тебя истинного – легче и лучше быть искренним и настоящим, чем надувать щеки, тратя массу витальной энергии. Что в плюсе? На что меняешь свободу? На деньги и власть. Власть – самый сильный наркотик. Быть объектом внимания и притяжения, быть главным, знать вес слова и дела, знать, что ты вождь, – это затягивает, не отпуская. Твое эго, будь в этом честен, склонно к тщеславию. Познав сладостный вкус власти, трудно от нее отказаться. Трудно остановиться. Хочется больше и больше. Не забывай проверять, где ты и кто ты: смертный о двух ногах и руках или бог на Олимпе, почти ослепший от света собственной личности? Цезарь, ты человек. Помни о смерти. Помни также о том, что верные могут предать и что за лестью и преклонением часто прячется ненависть.

Он вышел на улицу.

Был теплый и пряный июльский вечер. На часах – пол-одиннадцатого. Скрывшееся за горизонтом солнце еще подкрашивает снизу чистое, без единого облачка, небо, но вот-вот станет темно и ночь вступит в права. У ночи свои законы. Она может быть нежной, а может – опасной. Может быть сладкой, а может мучить бессонницей. У каждого своя ночь. Он хотел бы провести эту со Светой, проснуться с ней утром, но, увы, в два он поедет домой, а Света не скажет ни слова и только посмотрит грустно.

На улице он встретил Проклову, начальницу консервного цеха, и ее коллегу из цеха консервного.

Обе курили.

Увидев его, они улыбнулись и поздоровались. Он ответил им, а сам поймал себя на страшно циничной мысли, вклинившейся в мозг: «У некрасивых родителей вряд ли родится красивый ребенок. С комплексами и воспитанием та же история. Маленькие дети не знают, чем наградили их мама и папа». Как-то раз он встретил дочь Анны Прокловой. Девочка-подросток – вылитая мать: жидкие русые волосы, скошенный подбородок, желтые зубы и скованная улыбка, чтобы их прятать. Сутулость, костистость, замкнутость, явно заниженная самооценка. Вот бы взглянуть на папу, бывшего мужа Прокловой. Вряд ли он был бойким красавцем – иначе дал бы хоть что-то в качестве компенсации.

Сделав себе выговор за цинизм, он позвонил Свете.

– Привет!

– Привет!

– Я уже скоро. Надеюсь, буду минут через сорок.

– Я тебя очень жду.

– Я знаю.

Он вернулся в клуб, полный решимости уехать отсюда самое позднее через полчаса, чего бы ему это не стоило. Хватит на сегодня публичности. Шампанское охлаждается, женщина томится желанием – что он здесь делает?

 

Глава 3

Понедельник. Утро.

Не отпускает чувство, что первый рабочий день будет под стать уик-энду.

В субботу он мучился головной болью, а в воскресенье был на даче у тещи. Он сколько мог, под разными предлогами, бегал от тещи как от военкома с повесткой, и наконец дело дошло до той крайней точки, когда отказ стал невозможен. Мама Ани вот-вот крепко обидится. По большому счету, что ему с этого, если скоро будут новости и похуже, но воспитание и подспудное чувство вины взяли в итоге свое. Он согласился. Лучше разом отмучиться, чем растягивать удовольствие.

Набравшись терпения, он взял с собой маску самого лучшего зятя и поехал на дачу. Неприятие совдеповских дач уходило корнями в его детство и отрочество, когда он сполна хлебнул дачной романтики (земля, навоз, трава, битком набитая электричка с дачниками), и сейчас он не мог понять тех, кто тратил время и силы на то, что можно купить в магазине. Советские времена прошли, прошла перестройка, нет острой надобности в собственном урожае; радуйся, отдыхай, делай что-нибудь потихоньку, ан нет: пашут на грядках с утра до ночи, гробя остатки здоровья, а после не знают, что делать с выращенным. Ноют руки, спина, шея, нет свободной минутки. Он и они – из разных вселенных: они не понимают друг друга.

Помимо матери и отчима Ани, компанию им составили двоюродная тетя Ани и шестилетний сын тети, а также два килограмма шашлыков, шесть литров пива и пол-литра водки. На вечернем семейном совете решили, что за руль сядет Аня. Ее водительский стаж —год. Купив ей «Короллу», муж потерял счет мелким авариям и царапинам и сильно нервничал, сидя рядом с ней в качестве пассажира. Мысленно обращаясь к кому-то невидимому и могущественному, он просил его сделать так, чтобы они добрались целыми и невредимыми из пункта А в пункт Б.

В этот раз обошлось без ЧП, не считая того, что едва не чиркнули бампером по черному боку «мерса». Мелочи жизни. Чуть не считается.

Испытывая подвеску японки на ухабах русской грунтовой дороги, они въехали в дачное общество. Задев днищем кочку, свернули на узкую пыльную улочку. Еще сотня метров – прибыли. Старенький серый заборчик, дом о двух окнах, родственники у калитки.

Искусственно улыбаясь, он вышел к ним.

Здравствуйте.

По здешней доброй традиции всем следовало заняться общественно-полезным трудом, включая вновь прибывших и долгожданных. Вооружившись двуручной пилой, мужчины пилили брусья для нового туалета (нынешний дышит на ладан); Ане дали перчатки, садовую вилку и емкость для сорняков, но она, сославшись на маникюр, села в тени с книжкой Дарьи Донцовой; теща и тетя бросились в бой без Аннушки-белоручки.

«Милая публика», – думал Беспалов. Снегирев, от которого разило потом и перегаром, болтал без умолку о машинах, футболе и гадах-политиках; рыхлая тетя ходила по грядкам в открытом купальнике, ничуть не стесняясь лишнего веса и страшного целлюлита; сын тети, воспитываемый матерью-одиночкой в атмосфере вседозволенности и маниакальной обеспокоенности хрупким детским здоровьем, то и дело капризничал и ревел. С Лешей дружба не складывалась, игры не получались.

Через два часа пришло время обеда.

Быстро пожарили мясо и сели за стол, накрытый клеенкой, под сенью старой кряжистой яблони. Тесно сели, по-родственному. Леша сел на колени к папе, Рома – на стул рядом с матерью.

– Саша, что будешь? Водки? – осклабился как бы тесть (полный рот золота, нет четвертого зуба справа в верхнем ряду).

– Я буду пиво.

Зять взялся за пластиковую бутыль.

Пиво теплое. Старенький холодильник не справился.

– Саша, не принуждаю. По мне лучше водку, а пиво на закусь. Надь, правильно говорю?

Теща, сидевшая наискосок от него, неодобрительно на него взглянула и сказала спокойно, без лишних эмоций, здесь, на публике, неуместных:

– Нет.

– Ладно, спорить не буду. Что с тобой спорить?

Он налил себе водки. Было заметно, что он весь в предвкушении и, дай ему волю, выпил бы тут же залпом, не чокаясь, не дожидаясь. Кажется, у него даже пальцы вздрагивали от нетерпения. Он был алкоголиком и работал водителем, что встречается сплошь и рядом, несмотря на кажущуюся несовместимость этих двух факторов.

Теща и тетя выбрали пиво, Аня и дети – сок и сладкую газировку.

Мясо сложили в центре стола на общее блюдо. Это блюдо знавало лучшие времена, а ныне, с маленькой треугольной щербиной, его списали на дачу. Здесь, на пенсии, оно будет жить долго и счастливо, ибо теща не выбрасывает старые вещи. В шкафах, на балконе, на даче, – всюду пылится хлам, и лишь малая его толика используется по назначению раз в пятилетку.

Еще один артефакт – эмалированная чаша с салатом из свежих помидоров и огурцов. Брезгливым гостям выдали по тарелке, а теща, тетя и как бы тесть ели прямо из чаши.

Отчим Ани вызвался сказать тост.

Взяв стопку грубыми пальцами и не обращая внимания на то, что заметили остальные – стопка подрагивала, и водка, налитая с горкой, едва не расплескивалась – он начал:

– Как здесь у нас, а? Сказка. Свежий воздух, яблоньки, следующим летом баньку срубим…

При слове «банька» теща скептически усмехнулась.

Вообще было странно, что он расчувствовался и стал нахваливать прелести дачной жизни: он не очень-то жаловал дачу, учитывая, что у тещи всегда было для него дело-другое. Нечего расслабляться – так она думала. Дай только волю – сразу за рюмку, а если нечего пить, то ляжет на койку и будет щелкать пультом от телевизора, не задерживаясь ни на одном из пяти каналов более чем на минуту. Или продрыхнет полдня. Или пойдет в гости к соседу и там все равно выпьет. От работы польза двойная: и для дачи, и для здоровья.

Тем временем, сделав паузу, он закончил:

– Дай Бог, чтоб мы чаще так…

После трех тостов и двух килограммов мяса пришло время скучной застольной беседы, от которой скулы сводило. Мелочно и по-мещански. Их образ жизни, мысли и интересы были чужды Беспалову. Работа с восьми до пяти, вечером – мыльные оперы и лживые новости; из книг – Дарья Донцова, Шилова и Маринина; летом дача, дача и дача, без отпуска и выходных; кучи хлама и старой одежды; серость быта и скудность мечтаний, – это мещанство. Со временем, по мере взросления, он стал спокойней ко всему относиться, к этому в том числе, более того – даже заметил в себе легкую склонность к дивану и телевизору, и к праздному времяпрепровождению после сильного стресса – однако от критики, в основном мысленной, не отказывался.

– Саша, с дачей-то не надумали? – спросила теща. – Купите?

Аня бросила на него взгляд.

Сделав вид, что ничего не заметил, он сказал:

– Думаем.

Это было так, с некоторыми нюансами. Во-первых, в его случае речь шла не о даче, с грядками и навозом, а о загородном доме. Во-вторых, Ани не было в этом доме. Там были Света и Леша. Он знал, что после развода сын останется с матерью и будет видеться с ним раз или два в неделю. Когда он думал об этом, сердце его сжималось.

Аня что-то чувствовала. Она часто заговаривала о доме – словно испытывая и проверяя мужа: за городом жить лучше, в особенности ребенку, надо бы что-то построить или купить, – а он, отделываясь междометиями и общими фразами, с ней соглашался, но на этом все и заканчивалось. У их брака не было будущего, и не было смысла вкладывать деньги и душу в загородную недвижимость. Он сделает это позже.

– Я жалею, что не взяла в свое время, – вставила тетя. – Дешево было. Нынче вон сколько ломят – ужас!

Теща слушала с постным видом, и лишь посвященному было известно, о чем она думала. Она думала о том, как же ей надоела сестра, у которой нет собственной дачи и которая ездит сюда каждые выходные с лапочкой-сыном, не знающим слова «нет» и вьющим веревки из матери. Пользуясь гостеприимством (так назовем это), она чувствует себя здесь как дома и получает часть урожая – отказываясь от него ради приличия, но всякий раз соглашаясь после длительных уговоров. Сына Ромочку нужно растить, он без отца; папенька, сволочь, был таков, сделав маме подарок, только его и видели. Тетя, пожалуй, знает, что у хозяйки под маской вежливости и радушия, но делает вид, что не знает. Или не хочет знать. Так проще, в том числе и хозяйке: та хочет видеть в зеркале добрую женщину, поддерживающую бедную родственницу искренне, по-христиански.

Со своей стороны, тетя так крепко вжилась в образ мученицы, что, дай ей шанс на лучшую жизнь – откажется под благовидным предлогом. Ей надо быть жизнью обиженной и всеми жалеемой: это привычно и сладко, и можно это использовать.

– Как нынче без дачи? – сказала теща без всяких эмоций, чтобы что-нибудь не подумали. – Дорого все и с химией.

– Вон она, наша химия! – Тесть показал подбородком на кучу навоза, гнившую неподалеку.

Слава Богу, куча не пахла, прела здесь с осени, но все же не стоило говорить о ней за обедом. Кое-кто улыбнулся (сам Снегирев, теща и тетушка); Аня брезгливо поморщилась, а спутник Ани не счел нужным как-либо реагировать.

– Навоз дорогой! Жуть! – теща продолжила тему. – Сколько отдал? Три?

– Да, – подтвердил муж. – И шкалик для шофера.

Бизнесмен Александр Беспалов прикинул в уме выгоды и затраты. Сколько овощей можно купить в сезон на эти три тысячи? Сто килограммов, не меньше. Это не их путь, а ему нет до них дела, не хочется с ними спорить.

– Зато огурцы нынче ведрами собираем, – теща вскинула голову. – Банок двадцать закрыли. Саша, дать вам? Есть малосольные.

Он знал, что нет смысла отказываться. Теща умеет настаивать на своем. Она делает это мягко и деликатно, глядя с сахарной приторностью, но в то же время дает понять, что нет иных вариантов, кроме как согласиться. Она не отпустит зятя и дочь с пустыми руками. Нагрузит зятя чувством вины, этим бонусом к овощам, от которых одни лишь убытки: он будет кушать их, мучаясь внутренним диссонансом.

– У нас есть.

Он без боя не сдастся.

– То ж магазинные, с химией, черт знает откуда. С грядки дело другое. Аня, помню, маленькая была – ох, как любила огурчики! Доченька, помнишь?

Дочь ответила ей вялой полуулыбкой. Женщина-меланхолия. Он никак не может взять в толк, как он так влип, клюнув на яркую внешность без внутренней сути – где был его разум? Не понаслышке зная, как ослепляет страсть, люди наступают на старые грабли, и те бьют их по лбу, чтоб мозг встал на место – к сожалению, не надолго.

– В общем, сделаем вам огурчиков! – теща свернула дискуссию. – Лишь бы выдержала машина.

Далее речь зашла об огородных вредителях и средствах борьбы с ними, а когда тема иссякла, стали обсасывать мыльные оперы. Гость этого не заметил. Сидя под яблоней вместе со всеми, он был не с ними. Он думал о Свете. В пятницу она просила его остаться, ластясь к нему всем телом, сонная, теплая, нежная, но он не остался. Он уехал в два часа ночи, точно по плану, а в подъезде дал себе месяц сроку на то, чтобы покончить с ложью. Почему месяц? У него не было объяснения. Просто месяц.

Между тем тетушка плакалась всем о своем горе: она смотрела пять сериалов, не пропуская ни серии, а на днях внесли изменения в сетку вещания и два стали идти в одно время на разных каналах. Как теперь быть?

– Дел-то! – хмыкнула теща. – Пишущий видик нужен.

– Клуша я! Точно! – тетя обрадовалась. – Сколько он стоит?

– Понятия не имею. Бэушный возьми. Ты, кстати, смотрела «Дочь леса» в среду? Я ехала с дачи и не успела.

– Да.

– Вспомнил он что-нибудь?

Александр знал, о чем идет речь. Аня смотрит этот шедевр, и он в целом в курсе. Сюжет вырезан по шаблону. После черепно-мозговой травмы главный герой ничего не помнит: ни кто он (конечно же, владелец заводов и пароходов), ни как оказался в маленьком домике посреди леса, где вдова лесника-алкоголика (недурственная собой) жила с маленькой дочерью.

– Не-а, – сказала тетя. – Не вспомнил. Рано еще.

«Точно, – подумал Беспалов с сарказмом. – Для этого нужно не меньше ста серий. Как водится, сначала они полюбят друг друга крепко, а когда мачо-пикчу что-нибудь вспомнит, то, по законам жанра, не скажет правду. Он скажет, что он бедный родственник, что ни двора у него, ни кола, а когда все откроется и он прискачет к бедной девушке на белом коне, у той от радости слезы хлынут из глаз. Как ни крути, принц лучше нищего. И как ни любит она домик и лес – жить в замке со всеми удобствами как-то приятней. Под занавес мыльного действа грянет свадьба, а о том, что будет дальше, за хеппи-эндом, зрители не узнают. Не станет ли сказка бытом? Как долго милые будут вместе? Не рухнут ли прежние чувства под грузом ссор и обид? В жизни есть масса тому примеров, но разве мыло – зеркало жизни? Это средство для съеденных бытом, для брошенных, одиноких, разочарованных, – в общем, для сытых жизнью по горло и жаждущих позитива.

– А Катя? Все его ищет?

Теща не унималась. Не пропустила ли что-то важное именно в этой серии?

– Скоро устанет. К ней друг его ходит. Якобы успокаивает.

Зять хмыкнул в открытую. Вот так интрига!

Он не мог понять тех, кто смотрит мыльные оперы: с ужасной игрой актеров, шаблонным сюжетом, резиновым действом. При желании мог бы, но желания не было.

Вклинился отчим Ани, выпивший полбутылки:

– Женские сопли! Классные фильмы – про оперов. Я по жизни их не люблю, а фильмы нравятся. Смотришь, Саш?

Тот покачал головой: «Нет». Несколько лет назад – когда только вышли «Улицы разбитых фонарей» – он посмотрел несколько серий, был грех, но с тех пор и пальцем не притронулся к мылу. Есть масса способов провести время с большей пользой.

– Дукалис мужик, но он добрый и с юмором, – продолжил отчим, вновь наполняя стопку и игнорируя взгляды тещи. – Если б все менты были такие, я бы тоже стал опером. Кстати, мать, телек-то новый купим?

– Купил бы вола да попа гола, – бросила теща. – Водки бы меньше пить, был бы и телек! С ней будет старый.

Чувствовалось – накипело.

– Ты, мать, это… Не надо тут. Много ты знаешь. Я спрашивать и не буду.

Навалившись на стол, он исподлобья глянул на тещу.

– Вон как! – Теща взъелась в открытую. – Я тоже!

Он усмехнулся как-то по-зековски. Глаза потемнели. Почесав впалую волосатую грудь под несвежей рубашкой с рисунком в крупную клетку, он сказал глухо:

– Мать, ты это брось. Я зарабатываю? Да. Больше, чем ты? Ясное дело. И всей этой хренью (он показал подбородком в сторону грядок) тут занимаюсь, а мог бы калымить.

– Стыдоба! – Теща плюнула бы, если б не стол и не люди рядом.

Над головой шелестела яблоня. Свежий ветер, спутник маленькой тучки, разведчицы грозной темной армии на горизонте, общался с деревом на своем языке – то ли что-то суля ей, то ли мягко припугивая; мальчик Рома, которому наскучило играть на крыльце, шел к взрослым, махая длинной сухой веткой; Леша кушал крыжовник из кружки, сидя на пне от спиленной вишни; соседи по даче – супруги преклонного возраста – тихо возились на грядках; другие соседи, трое крепких, обнаженных по пояс мужчин, строили баню – а за семейным столом, с пустым блюдом в центре, все сжалось и напряглось.

Беспалов мучился, стиснув зубы. Зачем он приехал сюда, к этим колхозникам? Чтобы слушать их брань? Встать бы и выйти из-за стола, но нормы приличия – для него, в отличие от хозяев, они не пустой звук – удерживают его на месте.

С минуту Снегирев сидел молча, глядя в стол, а после буркнул под нос:

– Мать, мы позже поговорим. По-свойски.

– Конечно. Водку только допей, чтоб лучше думалось и говорилось.

Снова молчание.

– У нас телек, похоже, крякнет, – тетя бросилась разряжать обстановку. – Кинескоп, кажется, сел. Как включишь, все дергается, десять-пятнадцать минут.

«Крякнет, и слава Богу, книжки может быть почитаете и мозг свой от шлака очистите», – подумал Беспалов, чувствуя раздражение и подпитывая его в себе.

К столу подошел Рома.

– Привет! – мама сахарно улыбнулась. – Как, зайка? Скучно? Сок яблочный будешь?

– Нет. Дай газировку.

– Да, зайчик.

– Парень, ты когда вырастешь, кем станешь? – вдруг напомнил о себе Снегирев, пьяно глядя на мальчика.

Рома сделал вид, что не слышит.

Не дождавшись ответа, отчим сказал с пьяной резкостью:

– Парень, ты уши что ли не моешь? Или впадлу дяде ответить?

Он не видел направленных на него взглядов: теща вот-вот взорвется; тетя, услышав угрозу в голосе «дяди», нахохлилась и приготовилась к защите потомства; Беспаловы видели перед собой быдло и чувствовали отвращение. «Дать бы ему по морде, – думал Беспалов. – Пьяная сволочь».

Тем временем сволочь не успокаивалась.

– Ты че в молчанку играешь?

– Я не буду шофером! – сказал мальчик не по-детски серьезно.

«Дядя» опешил от неожиданности:

– А что?

– Мам, можно мороженое? – мальчик снова его игнорировал.

– Эй, я не понял!

– Что тебе надо? – рявкнув на мужа, теща грозно встала со стула. – Все, хватит! – Она забрала водку и поставила рядом с собой.

– Мать, ты это! – Дернув головой, он потянулся к бутылке. – Дай как мужик с мужиком! Что он нос-то воротит как девка? Слышь, парень, что не шофером?

– То! – буркнул мальчик.

– А?

– Платят мало! Водку пьют! Мам, можно мороженое? – Он вновь обратился к матери.

– Интеллигент херовый! Жизни не нюхал. Вон она, видишь? – Отчим вытянул перед собой правую руку ладонью вверх: грубая кожа с въевшейся грязью, шишки мозолей, грязные ногти. – Денег дать? Дам!

– Сходим вместе, – тетя вмешалась. – Кто еще будет? Очень вкусный пломбир.

– Можно на великах, – Рома выдвинул рацпредложение.

– Сына, я лет тридцать не ездила. Я лучше ножками.

Все хотели мороженого. Все, кроме «дяди». Молча набычившись, он налил себе водки (теща из принципа не реагировала), выпил залпом и съел остатки салата.

Тетя с сыном пошли в дом за деньгами. Теща встала, чтобы убрать посуду – не глядя на пьяницу.

Наконец можно было выйти из-за стола, что и сделали гости.

«Дядя» остался один. Он снова наполнил стопку, выпил, шумно выдохнул и, поскольку закусывать было нечем, сморщился и помахал ладонью около рта.

По возвращению тети и Ромы началось чаепитие. Все снова сели за стол. Пили чай-кофе, ели пломбир в стаканчиках (Аня и тетя, любительницы глиссе, смешали мороженое с кофе), а перед этим теща изъяла водку у Снегирева, не дав тому выпить последние сто граммов.

Когда все вышли из-за стола, картина была следующей: Снегирев еле держится на ногах; теща похожа на каменную статую, и от нее веет холодом; тетя солидарна в чувствах с сестрой, но отчего-то оживлена и болтлива; чету Беспаловых одолевают скука и неприязнь; Рома, то ли не чувствуя общего настроения, то ли следуя собственным желаниям, пристает к матери с расспросами о том, пойдут ли они на следующих выходных в зоопарк; мать отвечает, что сходят, конечно, да, но – «Как здесь Надя?»; теща, устав от родственницы, тут же спешит ответить, что ничего страшного, справимся, идите и не волнуйтесь; Леша хочет спать и капризничает, но спать упорно отказывается, – в общем, та еще обстановка.

Следующие два часа были тихими, жутко скучными. Поплавав в пруду, теща и тетя набрали полведра пупырчатых огурцов для гостей, и после этого все выпили чаю на прежнем месте, под старой яблоней, с одним лишь отличием: отчим Ани спал в доме. Леша, выспавшись на ручках у мамы, с новой энергией бегал по грядкам за кошкой, а Рома сел рядом с мамой и пил чай вместе со взрослыми.

Наконец пришло долгожданное время отъезда. Незадолго до этого Беспалов ушел к пруду, сел на одну из бетонных ступеней, спускающихся к воде, и погрузился в чистое созерцание. Здесь никого не было. Здесь было тихо. Он чувствовал: растворяется негатив и постепенно, с каждой минутой, замещается легкостью и спокойствием, столь редкими в последнее время. Это награда за муки, что он принял сегодня. Если бы он был художником, он написал бы здешний пейзаж: застроенные дачами низкие берега, заросли камышей в нескольких метрах по правую руку; рябь серой воды; удочки рыбаков, ждущих поклевки; юркую стрекозу – и над всем этим чистое лазурное небо, еще не тронутое тлением летнего вечера. Какой контраст с тем, что было там, за обедом. Умиротворенность природы – и пьяная ругань. Вечное небо – и мелочный быт.

Пора!

Он встал. В последний раз окинув взглядом окрестности, он пошел вверх по ступеням. Он не вернется сюда. Его ждет будущее, близкое будущее. Он вот-вот будет там.

– Слава Богу, это закончилось! – сказал он, как только они отъехали.

– Здесь я с тобой согласна. Мама сначала не слушала, когда я ей говорила, что он ей не пара, а теперь – сам видишь… Он раньше пил меньше и выглядел лучше. С цветами к ней приходил, чистый, в костюме, но я его сразу вычислила, быдло помойное.

– Каждый сам выбирает свой путь. Твоя мать выбрала.

– Думаю, она долго не выдержит.

– В этом я не уверен.

– Ее тоже можно понять. Она долго жила одна, а тут счастье такое. От радости в зобу дыханье сперло.

– Да уж.

– Можно попросить тебя об одном одолжении?

– Да.

– Мама переживает, что вы с ней мало общаетесь и что ты не можешь поговорить с ней по телефону больше одной минуты.

– О чем? Дома нормально, здоровье нормально, все, в общем, нормально. Давай запишем на диктофон – буду включать. Я все равно не скажу ей, если что-то не так.

– А мне?

– Может быть.

– То есть нет?

– Да, но в меру. Мужчина не должен жаловаться, он должен действовать.

– Сильно сказано. Сына, ты это запомнил?

Сидя сзади в детском кресле, Леша кивнул:

– Да, мам.

– Ладушки!

Обратно доехали без приключений, даже без намека на аварийную ситуацию, поэтому муж скупо похвалил Аню, чем очень польстил ей. Он решил про себя, что кода их отношений должна быть тихой и позитивной, не омраченной громкими глупыми ссорами. Нет смысла ссориться тем, кто скоро расстанется.

Наскоро приняв душ, он отправился на «летнюю холостяцкую прогулку», как он ее называл. Если позволяли погода и время, он шел куда глаза глядят, разными маршрутами, и отдыхал, глядя на город и думая обо всем, о чем угодно, кроме работы. На этот раз он шел в Центральный парк. По выходным, с половины восьмого до половины десятого, там выступали местные рок-команды. Это был своего рода рок-фестиваль, подарок любителям харда. Денег за вход не брали. Вкалывали на совесть.

Он прошел мимо серой девятиэтажной общаги, где жил бедным студентом (эх, сколько воспоминаний!) и вошел в парк со стороны улицы Каменской. Сюда долетали звуки музыки, и он непроизвольно ускорил шаг. Он шел по тенистой центральной аллее, где когда-то гулял с Викой. Как давно это было. Почти десять лет назад. С тех пор, кажется, мало что изменилось, но память штука скверная, ей нельзя верить. Он изменился сам. Он повзрослел. Расставшись с прежними идеалами, он стал жить в мире, где правят деньги, а не любовь к ближнему, и где от смысла слова «свобода», как знал его Саша, остался лишь звук. Он мимикрировал и с этим смирился. Он как все. Он не МакМерфи. Он плывет по течению, вместе со всеми. Он штамп, пусть и удачный с точки зрения ценностей общества потребления. Время от времени он прозревает, но, применив двоемыслие и самостоп, возвращается в зону комфорта из ранних сумерек истины. Когда-то там было солнце. Он жил там, глядя на мир сверху – как Заратустра – и чувствовал в себе силы плыть против течения.

Он уже близко. С каждым шагом музыка громче. Грохот ударных, плотные волны баса, рев электрогитары, – магия, действующая на подсознание, на уровне чувств и инстинктов. Пожалуй, ни один вид искусства не может сравниться с музыкой по силе воздействия. Когда твоя сущность вибрирует в унисон с ней и следует за ней в судорогах экстаза, ты напитываешься энергией из первоисточника, путь к которому знают гении и безумцы.

Вот и площадь.

В ее центре – круглая клумба (на Новый год здесь ставят главную елку города), а на сцене длинноволосые парни рубят старый неувядающий хит «Rock around the clock tonight». Народу немного, сто – сто пятьдесят человек, и места хватает всем. Кто-то потряхивает головой в такт музыке, кто-то скромно притопывает, а седовласые дядьки в косухах, старые рокеры, пляшут у сцены. Рок – музыка всех поколений, она не стареет; однажды родившись, она будет звучать до тех пор, пока люди не исчезнут с лица Земли под тяжестью собственных прегрешений.

Через двадцать минут стал накрапывать дождик.

Упала капля, другая, третья. Пыльный асфальт жадно впитывал влагу. Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. Дождь усиливался. Раскрылись зонты, кто-то спрятался под деревья, а самые боязливые двинулись к выходу – скатертью им дорога.

Он не последует их примеру. Закрыв глаза и подставив лицо дождю, он ловит капли открытым ртом – как в детстве – и улыбается. Зачем бояться дождя? Вымокнешь? Вот ведь проблема. Дома высушишься, не сахарный, не растаешь. Простынешь? В июле? Вспомни, как мальчик Саша играл под дождем в футбол, ездил на велике, ходил на рыбалку или просто бегал по улице как угорелый, не внемля голосу разума, которым с ним говорили родители. Он до сих пор жив-здоров, но с возрастом стал осторожней, и нет-нет да и поймает себя на том, что это ему не нравится. Во взрослении есть свои плюсы, но взамен многое отдаешь безвозвратно.

Ребята начали новую песню.

«Thunderstruck».

AC/DC.

Здорово. Прямо в тему. Вот-вот грянет гром. Пусть песня не о природном явлении, а о женщинах – это неважно. Идет дождь, волосы и рубаха мокрые, рокеры без зонтов пляшут у сцены – здорово, черт побери!

Фронтмен рвет воздух хриплым голосом Брайана Джонсона, взяв микрофонную стойку фирменным рокерским хватом:

Молния вспыхнула в небе.

Бах!

Треснуло и громыхнуло прямо над парком.

Парни на сцене заулыбались. Фронтмен добавил экспрессии в голос.

Еще одна вспышка.

Бах!

Поймав кураж, зрители дружно мотали мокрыми головами и подпевали.

Вот она, суть рок-н-ролла. Вот она – жизнь!

Когда песня закончилась, музыканты поблагодарили всех, попрощались, и народ потянулся с площади. Дождь припустил сильней. Он заливал все вокруг, стучал частой дробью по листьям, по пластиковому навесу над сценой, по крышам киосков и грозил еще большей мощью.

Саша вышел из парка через центральный вход, между рядами колонн, и встал у дороги, вытянув руку.

На мгновение пришла мысль: может, пройтись до дома пешком, наплевав на дождь, на условности и на туфли за триста долларов? Может, продлить чувство радости и свободы, вернувшееся после долгого перерыва? Мелькнула мысль – и тут же погасла как искра.

Остановилась бежевая «девятка».

С сомнением взглянув на него, старик вломил цену в два раза больше обычной, и он согласился без торга.

Дождь шел плотной теплой стеной. Превратив улицы города в мутные реки и смыв с них толстый слой пыли, скопившейся за две жарких недели, он на этом не успокоился. Он хотел стать местным стихийным бедствием, а в перспективе – новым Всемирным потопом, спастись от которого невозможно, ибо новый Ной не родился и никто не построил ковчег, предчувствуя кару небесную. Люди стали слишком самонадеянны. Считая себя царями, они думают, что природа все стерпит. Но стоит проснуться вулкану или спуститься лавине, или начаться землетрясению, как бегут они с глазами полными ужаса и молят истово Бога: спаси нас от страшной смерти, прости нам все прегрешения. А Бог? Ему все равно. Он не встретит грудью лавину, не охладит вулкан, не остановит древние материковые плиты своей божественной дланью. Он даст людям погибнуть. «Где были вы, – спросит он, – когда не боялись? Где была ваша вера? Вы грешили и не раскаивались. Я был не нужен. Может, вы думали, что я мертв»?

Как льет дождь! Как красиво и мощно! Стеклоочистители не справляются, дергаются и скрипят.

В машине накурено.

Свежие ощущения уплывают, слабея с каждой минутой, и скоро от них ничего не останется, кроме воспоминаний, которые меркнут с течением времени, смешиваясь с более поздним опытом и фантомами воображения.

Он чувствует дискомфорт. Рубашка и джинсы прилипли к телу, в туфлях хлюпает, нижнее белье, тоже промокло – снять бы все поскорей.

Аня открыла дверь и посочувствовала ему:

– Бедненький! Я звонила – не слышал?

– Там была громкая музыка.

– В парке?

– Да.

Он прошел в ванную.

Душно в квартире. Тесно и душно. За окном льет дождь, закончились выходные, а впереди пять будних дней и игры с Виктором Моисеевым.

 

Глава 4

Борясь с меланхолией понедельника, он просматривал скучный договор о тридцати страницах, а мысли то и дело съезжали в сторону. Вспомнились то дача, то дождь в парке. Дача – чаще. Он снова был там – как на спектакле. Снегирев пил водку, пьяно ругался, и так хотелось дать ему в морду, что пальцы сами сжимались в кулак как перед дракой. Напротив, он не мог, как ни старался, воскресить чувства, пережитые вечером в парке. Он помнил, как это было, и видел картинку, но эмоции, всякий раз оказываясь вне фокуса, не поддавались.

Он посмотрел на часы. Девять тридцать. В девять пятнадцать приходит Оксана с графиком встреч на день, но ее еще не было. «Странно», – подумал он, и тут же раздался звонок.

«Gorbatenko Larisa» – увидел он на дисплее.

Отдел кадров.

Он нажал клавишу громкой связи:

– Да.

– Доброе утро, Александр Александрович.

– Доброе.

– Александр Александрович, вы в курсе, что Оксана хочет уволиться?

Секундная пауза.

– Нет.

– Пришла с заявлением. Я спросила, в чем дело, но она не сказала.

Он спит? Видит дурной сон?

– Ладно. Я разберусь.

Он сразу набрал Оксану.

– Александр Александрович, доброе утро, – сказала она. – Иду. Простите, я задержалась.

– Доброе утро.

Через минуту она вошла.

Выглядела она неважно.

Бледная кожа, припухшие веки, темные круги под глазами. Ее взгляд, обычно живой и блестящий, в эту минуту был тускл и потерян в пространстве. Она была не здесь, а где-то в себе, там, куда не заглянешь, пока тебе не откроют. Она была собрана, шла твердо и прямо, даже слишком твердо и прямо, и несла лист с графиком встреч.

Приблизившись и стараясь не встретиться взглядом с шефом, она села в кресло и аккуратно, как-то чересчур аккуратно, положила график на стол. Белый лист на темное дерево.

Согласно утреннему ритуалу он должен был взять график, взглянуть на него, при необходимости внести коррективы – но вместо этого, оставив его без внимания, он спросил:

– Что случилось? Мне звонили из кадров.

Она опустила голову.

– Я увольняюсь, – едва слышно сказала она.

– Почему?

Пауза.

– Будет лучше, если ты скажешь и мы подумаем, что с этим делать. Зарплата? – он смотрел на нее, улавливая реакцию.

«Нет», – покачала она головой.

– Работа не нравится?

– Нравится.

– Что в таком случае?

Он спрашивал мягко, без лишних начальственных ноток.

Она смотрела в сторону, на шкаф с тонированными стеклянными дверцами. Полки ломились от хлама. Бутылки с элитным спиртным, награды с ярмарок, конкурсов, выставок; тысячи подарков и сувениров, в том числе семь или восемь охотничьих ножей, сабля и пионерский горн, – все это копилось годами и не использовалось. Шкаф мог бы претендовать на звание самого бесполезного шкафа в мире.

– Если дело не в работе и не в зарплате, то в чем?

Оксана молчала.

– С кем-то поссорилась? – спросил он. – С Ольгой?

Кажется, он попал в точку.

– Пожалуйста, больше не спрашивайте, – сказала она твердо.

Он взял паузу:

– Ладно, как знаешь. Подумай еще, не спеши понапрасну. Договорились?

– Да.

Она встала и вышла.

«Девушки в приемной поцапались, – решил он. – Оля бесится и ревнует».

Он не додумал мысль.

Вновь зазвонил телефон.

«Moiseev Viktor», – увидел он на дисплее.

«На ловца и зверь бежит», – подумал он.

Он не включил громкую связь, а взял трубку. Они общались без громкой связи – как равный с равным, по негласному правилу, установленному между ними.

– Привет.

– Привет.

– Зайду?

– Да.

Не прошло и минуты, как Виктор открыл дверь. Бодрый, свежий и энергичный, он не был похож на человека, страдающего синдромом первого дня длинной рабочей недели.

Они пожали друг другу руки.

– Привет.

– Привет.

Беспалов, кажется, переусердствовал: что-то хрустнуло в пальцах у Виктора, но тот не подал виду, хотя вряд ли ему было приятно.

– Выпьем кофе? – предложил Виктор.

– Можно.

Они прошли в комнату отдыха. Беспалов нажал клавишу на телефоне:

– Оля, сделай нам, пожалуйста, кофе.

– Да, Александр Александрович, – из динамика раздался голос Ольги. По ее голосу чувствовалось, что она, мягко сказать, удивилась и старается это скрыть.

– Правильно я понимаю, что это обмен секретаршами? – спросил Виктор с липкой ухмылкой.

– Видел Оксану?

– Да.

– Видел, в каком она состоянии?

– Нет. Что с ней?

Кажется, Витя фальшивит.

– Мелочи… Увольняется.

Виктор присвистнул.

– Что вдруг?

– Не знаю.

Вглядываясь в рыжего компаньона, вслушиваясь в его голос, он слышал и видел фальшь. Вне всяких сомнений, Витя играет.

– Витя, ты что-то знаешь?

– Я расскажу, если хочешь. Но хочешь ли ты? – спросил Виктор как-то зловеще. Зрачки глаз потемнели.

– Да.

– Ты уверен? Или лучше оставить как есть?

– Что?

– Все.

– Нет, лучше правда.

– Да? – усмехнулся Виктор. – Я не уверен. Но слушай. В пятницу после праздника мы сели в такси и поехали в ресторан. Мы выпили там вина. Пару бутылок. Потом снова сели в машину и приехали к ней домой. Дальше?

– Да.

– Я ее трахнул. Я знал – она этого хочет. Слегка подергалась для проформы, не сразу раздвинула ноги, но это все мелочи. Я вытер ей слезки. Мы мирно расстались.

– Ты ее изнасиловал.

– Саша, я тебя умоляю, – поморщился Моисеев. – Что за лексика? Знаешь как говорят: сучка не захочет – кобель не вскочит? Все было по обоюдному согласию, просто девочка в последний момент занервничала по поводу своей моральной устойчивости и чуть было не передумала. Молодо-зелено, хочется-колется. Пришлось ей помочь.

– То есть насиловать.

– Я ее в машину силком не затаскивал! – отреагировал Моисеев. – И в дом к ней не вламывался! Сказала «а» – говори «б», нечего строить целку.

– Сволочь ты, Витя.

Моисеев переменился в лице. Взгляд заострился, мышцы окаменели, он подался вперед на диване.

– Саша, я не ослышался? Ты назвал меня сволочью? Из-за сучки, у которой было так мокро, что я раз выскользнул из нее?

– Да, Витя. Ты не ослышался.

– Взял бы слова назад. Было бы лучше.

– Нет.

– Ладно, как знаешь.

Они смотрели друг другу в глаза.

– Зря, Саша.

В дверь постучали.

Вошла Ольга с подносом. Вид у нее был озадаченный. Почувствовав атмосферу в комнате и поймав ледяной взгляд Моисеева, она покраснела и с этой минуты стала смотреть вниз. Молча расставив чашки с кофе, она выдавила «пожалуйста» и вышла.

– Саша, – с вкрадчивостью тигра спросил Моисеев, не притрагиваясь к кофе, – ты тоже хотел ее трахнуть? Да?

– Нет.

– Врешь. Если я сволочь, то ты, Саша, сволочь не меньшая. Просто тебе слабо сделать то, о чем ты мечтаешь.

Виктор встал и пошел к дверям. Через два шага он бросил через плечо:

– О делах позже! —

И вышел.

В комнате остался запах французской туалетной воды.

Остановив взгляд на чашке с кофе, Беспалов пытался втиснуть в мозг и упорядочить все, что он услышал, увидел, почувствовал. Что теперь делать? Зачем она села в машину? Зачем впустила к себе это чудовище? В голове не укладывается. Кто бы подумал, что это возможно? Черная вода льется по скалам. Она мертвая, эта вода, в ней нет жизни. У них нет будущего. Мертвая вода между ними. Когда смотришь в нее – не видишь себя. И видеть не хочешь. Черная вода бурлит, кружась быстрым водоворотом, и затягивает на глубину, где сгустки грязи, спермы и крови плавают вперемешку.

Звонок телефона выдернул его на поверхность.

– Александр Александрович, через час у вас встреча с Пучковым из банка.

– Спасибо, Оксана. Через пятнадцать минут выезжаю.

– Я занесу вам бумаги на подпись?

– Да.

В ее голосе больше жизни, чем было при встрече. Это хороший знак. Но после всего, что случилось, она не останется здесь. Выбора у нее нет. Он больше не будет ее отговаривать.

На столе ждала стопка бумаг, не разобранных с прошлой недели. Вот-вот она вырастет. Служебки, приказы, письма, контракты, – стихийное бедствие, которое никогда не закончится. Когда он умрет, ему положат в гроб несколько договоров и пару мобильников – чтобы он, не дай Бог, не расслабился и не вздохнул с облегчением, свесив ноги с белого облака.

Вошла Оксана. Все такая же бледная, с припухлостями вокруг глаз, она принесла новую порцию чтива и поспешила выйти из кабинета, ни разу не встретившись с ним взглядом. Чтобы отвлечься от черных мыслей, он взял бумаги из стопки. Факс из мэрии с запросом о прогнозе продаж, служебка Шлеина на аренду банковской ячейки для нужд безопасности, несколько входящих писем (в том числе написанная неровным сбивчивым почерком претензия от некого Иванова П. В., жаловавшегося, что ветчина не оправдала его ожиданий, была «жидкой и травянистой»), три исходящих и два договора. Он завизировал все за минуту. Стало чуточку легче. Жизнь продолжается. Однако с этого дня все будет иначе. Он не заглядывает в будущее, он сделает это позже.

Он едет к Толе Пучкову. Толя – главный кредитный босс в местном филиале Сбербанка, а в прошлом – его одногруппник и житель старой доброй общаги. Тема встречи – кредит для проекта по заморозке. Встречу уже не отменишь, а смысла в ней нет. После того, что случилось, он не хочет иметь дел, тем более новых, с Виктором Моисеевым. Связывавшая их перемычка лопнула, не выдержав натяжения, и отныне они будут отдаляться друг от друга, как два космонавта в черном бездонном космосе, без шанса снова быть рядом.

Он едет в банк по инерции.

Толя, отличавшийся такими качествами (в общем-то, положительными, но в восприятии других порой менявшими знак на минус), как то: педантичность, обстоятельность, рассудительность, умение все расставить по полочкам, въедливая настойчивость, – к тридцати двум дорос до нынешней должности, сел в кресло в большом кабинете и, положа руку на сердце, был горд этим. Из всего курса только Витя и Саша могли похвастаться такими успехами. Жертвуя многим: отдыхом, личной жизнью, – Толя сделал головокружительную карьеру. Теперь, у вершины, он мог расслабиться и осмотреться в поисках новых возможностей. Личная жизнь фонтанировала. Шлюхи стояли в очереди. Наверстывая упущенное, он стал завсегдатаем стрип-клубов, ценителем виски, владельцем загородного дома и «мерса» S-класса. Была и обратная, темная, сторона. Он не мог насытиться – что свойственно в той или иной степени всем. Для получения прежнего удовольствия требовались все более сильные раздражители. Он хотел больше денег, больше женщин, больше власти. Сняв с себя схиму монаха, он выпустил на свободу джинна: в нем прятался тот еще мистер Хайд.

Два года назад он помог им с кредитом, помог бы и в этот раз, можно не сомневаться. Сделка взаимовыгодна: им – деньги, ему – надежный заемщик и плюсик в личном послужном списке. Кстати, Витя до сих пор, несмотря ни на что, считает его ботаником, искренне недоумевая – как он, этот рохля, выбился в люди? Ему бы работать клерком или бухгалтером. Пожалуй, все вышло случайно, не по заслугам. Толику подфартило. Не лишним будет заметить, что Витя не видел его с тех пор, как пили пиво на выпускном, и не хотел видеть. Пусть Саша им занимается.

Тепло встретив Сашу, Толя угостил его кофе с капелькой «Hennesy X. O.», и они дружески поболтали. Вопрос о кредите занял не более четверти часа. Толя не стал углубляться в детали. Выслушав Сашу, он задал несколько уточняющих вопросов (о выручке, окупаемости, обеспечении), мельком заглянул в бизнес-план, покивал и сказал, что нужно подать заявку, а дальше дело техники. Он проследит, чтобы заявку не отклонили и дали нормальную ставку. Проверенные заемщики могут рассчитывать на взаимность со стороны банка.

– Объективное субъективируется, – он улыбнулся. – Даже в такой жутко регламентированной сфере, как банковское дело.

Александр принужденно улыбнулся в ответ.

В другой ситуации он обрадовался бы, но сейчас внутри было пусто. Он играл свою роль, играл скверно. Скорей бы покончить с кредитом, которого никогда не будет, и прекратить лгать.

Когда перешли от дел к общению на свободные темы, стало намного легче.

С интересом разглядывая Пучкова, он искал что-то от прежнего Толи-ботаника и в очередной раз дивился случившейся в нем перемене. Гадкий утенок вырос в склонного к полноте лебедя – уверенного в себе холеного мужчину в светлом костюме, небрежно сидевшего в кресле и растягивавшего слова на московский манер (то ли для пущей важности и удовольствия, то ли в силу привычки). От прежнего Толи остался фирменный жест: легкое постукивание пальцем по виску, сопровождающееся фразой: «Это у нас здесь» или – «Это отсюда». Десять лет назад, расположившись на подоконнике учебного корпуса НИНХа, он рассказывал что-то Саше, то и дело пользуясь этим жестом, а сейчас он сидел в кожаном кресле, и его указательный палец вновь касался виска, в то время как он философствовал. «Есть, Саша, что-то здесь (постукивание по виску), что мешает нам жить. Кто справится с этим, тот сможет все. Это как в японском саду камней. Там нет места, откуда видны все камни. Чтобы видеть всё, нужно подняться, а не ходить вокруг. Когда-то я думал, что стою на правильном месте и отлично все вижу, но со временем понял, что это не так. Сегодня я вижу больше, но все равно не все».

С Толей приятно общаться. Он умный, у него философский взгляд на жизнь, он умеет слушать и подстраиваться под собеседника. Час пролетел незаметно. Пожалуй, у каждого из них был дефицит такого общения: с равным по статусу, без лишних масок, как бы по-дружески. Они говорили о настоящем и вспоминали прошлое. В прошлом они были студентами, жили в общаге и мечтали жить лучше. С одной стороны, они были слишком наивны, с другой – слишком серьезны, категоричны, с явно выраженным юношеским максимализмом. Они ничего не знали о диалектике жизни. Они видели мир черно-белым. Их иллюзии исчезли с годами, но что пришло им на смену? Какие новые ценности появились? Какие цели? Самореализация? Власть? Дольче вита? Жаждешь ли страстно чего-то? Порой кажется, что рука, ищущая опору, проваливается в пустоту, и теряешь шаткое равновесие. Где друзья? Где они? Люди по одиночке стоят на скалах, на перекрестье ветров, вдали друг от друга. У них нет времени на простое человеческое общение. Они заняты, целыми днями заняты. Им нет до других дела. Им кажется, что они что-то собой представляют и заняты чем-то важным, тогда как на самом деле они лишь тени прежних героев и их цели слишком мелки, чтобы оставить даже царапину на каменной глыбе истории. Но что это? Гляньте! Ветер стихает, солнце показывается меж туч, и – О, чудо! – люди тянутся друг к другу и жаждут общения. Они устали от одиночества и от трудов важных. Можно поговорить с ними, дотронуться до них и даже их полюбить.

После встречи с Пучковым он заехал на ланч в ресторан.

Сделав заказ, он стал думать. Решение было принято, и оставалось лишь воплотить его в жизнь, то есть найти ответ на вопрос – «Как»? Стараясь отбросить эмоции и сконцентрироваться, он скоро понял, как это трудно. Требуется постоянный самоконтроль. Мысли, одетые в строгие деловые костюмы черного цвета, идут стройной шеренгой, не смешиваясь, не сбиваясь, – но стоит расслабиться, как начинается хаос. Моисеев, ухмыляющийся, с зализанными назад волосами, тут как тут. Черт бы его побрал! Он развяжет войну, не брезгуя самыми гнусными средствами, можно быть в этом уверенным. Корпоративные войны между бывшими партнерами и даже друзьями, длящиеся годами, – сколько их было? Сколько крови пролито, в буквальном смысле этого слова? Судя по всему, это их будущее. Все начнется с проекта по заморозке, далее пламя перекинется на основной бизнес, и бизнес залихорадит. Столько сил вложено в общее дело, столько пройдено и пережито на долгом пути к успеху, столько было гордости, доблести, радости – каково после этого видеть, как чахнет любимый ребенок? Будто нож в сердце. Можно смалодушничать, не ломать отношения, а можно быть честным. Вспомнить утро – заплаканную Оксану и гадкую рожу Вити – и сделать свой выбор. Пожалуй, ты знал всегда: раскол – это вопрос времени. Вы не стали ближе друг к другу за эти годы; спрятав глубже взаимную антипатию, вы притворялись ради стабильности и достатка. У вас нет общего будущего. И никогда не было.

Пришло время сказать это Виктору Моисееву.

Быстрый набор его номера – на клавише «3». Первая зарезервирована под голосовую почту, вторая – номер Ани, четвертая – Светы. Но ее имени нет в записной книжке. «Налоговые юристы» – запись осталась с тех пор, как вместе ходили в суд. Когда их отношения вышли на новый уровень, он по понятным причинам не стал ничего менять. Шутки ради Света сделала его «Сашей Колбаскиным». Она сказала, что он будет Колбаскиным до тех пор, пока она не увидит в списке его контактов свое имя. Вполне заслуженно и справедливо. Когда Саша Колбаскин, изменщик и лгун, исчезнет, вернется Саша Беспалов.

Он нажал на клавишу «3».

– Да, – услышал он сдержанный голос Виктора.

– У тебя как со временем? Можем встретиться через час?

– Да. Что с Толей?

– С Толей в порядке.

– То есть он готов дать нам кредит?

– Да.

– Отлично.

Долгая пауза.

– Что-то хочешь сказать? – спросил вкрадчиво Виктор. – Или при личной встрече?

Пауза.

– Я не участвую в этом проекте.

– Правда? Почему это, интересно? Из-за бабы? Все беды из-за баб, ты это знаешь? Давай ты приедешь, и мы все спокойно обсудим.

– Да, все обсудим.

Он положил трубку.

Через час они встретились в комнате отдыха. Моисеев был собран и холоден, смотрел остро, внимательно. Беспалов, напротив, был странно расслаблен. Он принял решение. Если так, то нет смысла нервничать.

Кофе в этот раз не заказывали.

– Саша, рассказывай. – Губы Виктора сложились в усмешку, в то время как две светло-зеленых льдинки впились в Беспалова.

– В общем-то, все уже сказано.

– Думаешь, правильно?

– Да.

– Нет, Саша, неправильно. Почему, знаешь? Потому что ты из-за бабы назвал меня сволочью и ставишь под удар бизнес. Наш бизнес. У меня в голове не укладывается.

Слушая Моисеева, он разглядывал его рыжие волосы, гладко зализанные назад. «Гель или лак»? – вот в чем вопрос.

– Ты, Витя, попробуй, – сказал он. – Смирись с этой мыслью. Мы с тобой разные люди. Странно, что мы были вместе.

– Да, разные. Все люди разные. Но у нас хорошо получалось. Мы ехали на одном поезде и здорово его разогнали. Все это (он очертил в воздухе полукруг) – наше. И тут ты говоришь, что спрыгиваешь. С чего вдруг? Ты знаешь, что это опасно? Можно разбиться.

– Это угроза?

– Нет, Саша. Это попытка тебя образумить. – Моисеев откинулся на спинку дивана. Его голос чуточку потеплел, лед в нем подтаял.

– Витя, у меня все в порядке с разумом. Но в отличие от тебя, у меня есть сердце.

– Как патетично! Открою тебе секрет: у меня оно тоже есть. Здесь, слева. Знаешь, что я чувствую, когда вижу, что ты гробишь наш бизнес? Злость. И сожаление. Кстати, ты спросил у нее, зачем она села в такси? Зачем пригласила к себе? Нет? Мы с ней выпили две бутылки вина. Я насильно ее поил? Насильно тащил в койку? Прислушайся к своему сердцу, оно скажет тебе, что здесь нет белого и нет черного. Нет дьявола и нет ангела. Есть сложные человеческие отношения. Да, я взял инициативу в конце, но что прикажешь делать, когда девушка лежит на кровати с задранной юбкой и вдруг объявляет тебе, что не готова и ей надо подумать? Может, к мамочке сбегать за мудрым мамочкиным советом?

– Витя, ты монстр.

– Нет, Саша. Я человек.

Они замолчали.

Время шло, и каждая секунда долго висела в комнате, растягиваясь между прошлым и будущим.

Моисеев заговорил первым:

– Если все так серьезно – я до последнего в это не верил – будем серьезно. Ты не участвуешь в проекте по заморозке. Я в нем участвую. Как видишь схему? Что с финансированием? Что с комбинатом? В нем ты тоже не хочешь участвовать?

– Пока речь только о заморозке. Я не хочу начинать новый проект, не самое лучшее время. Что касается финансирования, то можем над этим подумать. На мой взгляд, в общих чертах схему можно оставить прежней, но заём от комбината будет в два раза меньше и на залог оборудования я не согласен. Я не хочу, чтобы завод пошел с молотка. Есть вариант со вспомогательными цехами. Остальное ищи сам. Можешь сходить к Толе.

На секунду опешив, Виктор быстро взял себя в руки и снова стал прежним Виктором Моисеевым. Он усмехнулся:

– Саша, ты издеваешься? Какой банк это возьмет? Если тебе что-то не нравится в плане, давай еще раз вместе посмотрим.

Пытаясь вести лодку в фарватере бизнеса, он всякий раз оказывался на рифах эмоций партнера, и для него это было в диковинку. Деньги не любят чувств – он жил с такой установкой и думал, что все живут так же.

– Витя, дело не в бизнес-плане.

– Дело в бабе. Ты, Саша, слишком сентиментален.

– Мы ходим по кругу.

– Да. Мы ходим по сраному кругу.

– Давай зафиксируем статус кво. Первое – я не участвую, второе – ты сам ищешь деньги. Ты же не Вася с улицы. У тебя есть знакомые. В конце концов ты можешь взять кого-нибудь в долю.

– Спасибо. Очень ценный совет. Но знаешь, как-то не хочется.

Беспалов увидел картинку как бы со стороны. На угловом диване сидит рыжий мужчина в светлом костюме и белой рубашке с расстегнутым воротом, нервничает, давит, хочет чего-то добиться; второй мужчина (между ними стеклянный столик), в белой рубашке и галстуке, внешне спокоен и явно устал от этого разговора – они не договорились. Дело идет к войне. В воздухе пахнет тестостероном.

Моисеев бросил взгляд на часы:

– Через полчаса совещание. Скажем всем?

Он испытывал Александра: ну-ка, что ты ответишь? Дрогнешь? Так ли ты тверд, как хочешь продемонстрировать?

– Мне все равно.

Он сказал правду.

– Я думаю, Саша, надо вынести этот вопрос на общее собрание акционеров и посмотреть, что оно скажет, – сделал выпад Виктор.

– Считай, вынесли. Здесь, в этой комнате.

– Нет, Саша, мы не единственные акционеры. Есть государство, есть трудовой коллектив. Вдруг большинство решит взять кредит, вложить деньги в проект, диверсифицировать бизнес и получить прибыль?

– С Петром Ивановичем посоветуйся.

Моисеева покоробило. Петр Иванович был для него красной тряпкой. Он всякий раз болезненно реагировал, когда о нем слышал.

– Конечно, – с сарказмом сказал Виктор. – Он-то все и решит. Может, сделать его генеральным? Как думаешь?

– Сделаешь в новой компании.

Петр Иванович, бригадир колбасного цеха, был в числе тех немногих, кто не продал акции – ни бывшему генеральному, ни новым хозяевам. Его жена работала в трудовой инспекции, и с ним обращались вежливо. Уговаривали. Много денег сулили. Он не сдавался. Чудак-человек. Зачем ему акции? Дивиденды не платят. Ни на что не влияешь. Когда его спрашивали, он отмалчивался или отшучивался: выдвинусь, мол, в генеральные, будете знать. Он источник головной боли. Он ходит на все собрания в добротном, советского образца костюме и голосует по-своему. Скажете, это забавно? Нет. Повода для улыбки нет. Каждая акция – мина замедленного действия. Мало ли в чьих руках может она оказаться.

– Саша, у меня тридцать семь процентов акций, – сказал Виктор. – И я имею право на треть имущества. Так? Соответственно, это имущество мы отдадим в залог. То, что возьмет банк. Если потребуется, заложим консервный цех. Или колбасный. Кому нужна рухлядь?

– Судебным приставам – точно нет.

– Саша, какие приставы? О чем ты? Это бизнес, а не какая-то лажа. В общем, я предлагаю вот что: мы встретимся через несколько дней, когда угли остынут, и примем решение. Да – да, нет – нет. Как тебе это?

– Мне не нужно несколько дней.

– Так только кажется. День был тяжелый, и нервы у нас ни к черту. Может, выпьем по рюмке, а совещание нафиг отменим? – вдруг предложил Виктор. – Есть у тебя виски?

– В минибаре.

– Дело другое.

Виктор принес виски, лед и стаканы. Налив в каждый по порции – как принято говорить в Штатах – он бросил в них лед.

– Рекомендую. Здорово помогает от нервов.

Они выпили виски.

– Саша, я больше не буду тебя уговаривать. Если ты не участвуешь, проекту все равно быть. Я все довожу до конца, ты это знаешь.

– Я тоже.

Моисеев встал.

– Ладно, Саша, до скорого. Я не прощаюсь.

Он вышел.

Как всегда, после него остался запах одеколона. Он ушел, но словно оставил здесь часть себя и все еще был здесь.

Беспалов открыл окно настежь, чтобы проветрить комнату.

С улицы медленно вплыл плотный горячий воздух. Воздух лета.

Вдохнув растопленные в нем запахи, естественные и живые, он подумал о том, что здесь, в кондиционированных офисных казематах, все искусственное, не настоящее, и им только кажется, что это реальность. Это реальность Кафки. Они делают деньги и ради них заперты здесь добровольно, вместе с призраками будущего успеха.

Он слушал звуки улицы: голоса у входа в заводоуправление, гудок паровоза, въезжающего на территорию с грузом живого мяса, скрип старых ржавых ворот (надо их смазать), звук двигателя «Газели», вернувшейся с кольцевого завоза, – и чувствовал себя как человек, долгое время болевший и наконец выздоровевший. Бледный, ослабленный, он вышел на улицу и, впитывая жизнь каждой клеточкой, не может насытиться. Все чувства обострены. Все ему в радость. Он как ребенок. Запахи, краски, звуки, – все открывает заново. Заново учится жить. Он не вернется в склеп, в холод могильный, где камни покрыты инеем.

Он был первым среди мертвых – пришло время стать равным среди живых.

 

Глава 5

Жители комнаты 600 проснулись от громкого стука в дверь.

Стучали очень настойчиво. Дверь дергалась. Хлипкий замок вот-вот должен был вылететь с мясом.

На кроватях зашевелились. Что за черт? Кто хочет в рог?

– Кто там? – спросил Чудов громким заспанным голосом, с явной угрозой. Кто бы там ни был и что бы он ни хотел, у него не было права вламываться к ним в двадцать минут восьмого.

– Милиция! – послышалось из-за двери. – Откройте!

Все трое подпрыгнули на кроватях. Пытаясь спросонья понять, что, собственно говоря, происходит, они натягивали штаны.

Чудов открыл дверь.

– Здравствуйте. Старший оперуполномоченный Изотов. Войду?

Не дожидаясь ответа, в комнату вошел мент в форме. Ему было лет тридцать. Он был темненький, среднего роста, гладкий, подтянутый. На ходу убирая в карман служебное удостоверение, он бегло окинул комнату и заспанных местных жителей цепким ментовским взглядом.

– Задам пару вопросов, если не возражаете.

Никто, ясное дело, не возражал.

– Евгений Никитин. Знаете его?

– Да, – Чудов ответил за всех.

Женя был одногруппником Славы Дерягина и жил на седьмом этаже.

– Когда в последний раз вы его видели?

Чудов пожал плечами. Пытаясь вспомнить, он почесал за ухом.

– Дня два назад. Или три.

– А вы? – мент просвечивал взглядом-рентгеном Славу.

– Два дня назад, на экзамене, – сказал он. – Что-то случилось?

– Он упал ночью с балкона девятого этажа. Или прыгнул. Или кто-то ему помог. Это мы выясним.

Мент следил за реакцией троицы.

Парни зависли.

– А вы? – мент обратился к Саше. – Что скажете?

– Вчера виделись, у общаги.

– Как он выглядел?

– Как обычно не очень.

– Что так?

Кажется, мент что-то знал и сверял показания.

– Несчастная любовь. И сессию он завалил.

– И мать у него умерла, где-то полгода назад, – сказал Чудов глухо.

– Любовь? – мент вскинул брови.

– Таня Спицына, – подал голос Саша. – Яйца всем крутит.

От внимательного глаза не укрылось бы, что Саша, сказав это, с каким-то значением глянул на Чудова, а тот опустил взгляд.

Все знали о чувствах Чудова к Тане, их однокурснице. Это был редкий случай, когда он получил от ворот поворот, быстро, без сантиментов. Не привыкший к отказам, он долго не мог оправиться от удара, поверить в случившееся. Он попробовал еще раз, и результат был не лучше. С тех пор (дело было полгода назад) он при всякой возможности пренебрежительно высказывался о Тане и крайне сухо здоровался с ней в коридоре. Многим, впрочем, казалось, что это был панцирь, под которым спрятался уязвленный и все еще неравнодушный к ней молодой человек. Что самое страшное – Таня нанесла ущерб его имиджу сердцееда, местного Казановы.

Мент ничего не заметил. Он задал несколько вопросов об отношениях Спицыной и Никитина, сделал пометки в блокноте и напоследок спросил, были ли у Жени враги. Услышав, что врагов не было, опер кивнул и, предупредив, что при необходимости их вызовут, ушел.

Закрыв за ним дверь, Чудов как зомби сел на кровать.

– Да, Жека сделал… – выдавил он.

Саша встал и прошелся по комнате. Он посмотрел на Чудова. Карие глаза, которые полгода назад не помогли ему завоевать сердце Тани, уперлись в фанерную стену. Потрепанные обои в коричневую полоску, девушки в купальниках и без, масляные качки, рокеры, – вот что он видел. Или не видел.

– Он сам прыгнул, без вариантов, – сказал Чудов через минуту.

– Да, – Саша согласился с ним и пошел чистить зубы. Спать расхотелось. Через полчаса все равно вставать – сегодня экзамен.

В блоке он встретил опера. Тот вышел из туалета (там не было света – стырили лампочку) и, ополоснув руки под краном, продолжил обход общаги.

Из комнаты вышла Ната. По ней было видно, что спала она плохо и мало: учила билеты или писала шпоры в ночь перед экзаменом.

Как выяснилось, мент был у нее и задавал те же вопросы.

– Ужас… – Она подошла к раковине. – Зачем он так?

Саша пожал плечами:

– Кто знает?

– Страшно… Я его вчера видела, представляешь? «Привет» – «Привет».

Ему хотелось успокоить ее, защитить, приласкать, но все, что он сделал – снова пожал плечами:

– Может, и нет. Не страшно. Раз – и все.

– В голове не укладывается… Это он из-за Таньки. А она плакать не будет.

– Думаешь?

– Сомневаешься? – Ната сделала паузу. – Не сомневайся.

– Ты слишком легко судишь о человеке.

Перекинув полотенце через натянутую в блоке веревку, он выдавил пасту на щетку.

Ната задумалась.

– Нет. Таня плакать не будет. Увидишь.

В блок вошел Родя Клевцов: взлохмаченные светлые волосы, красные глаза с расширенными зрачками, общая вялость, – он был явно с похмелья. Все как обычно.

Саша понял, что Родя знает. Что-то было в его взгляде – удивление, осознание.

Он пришел сюда по нужде – воспользоваться туалетом. В санузле блока, где он жил, уже второй день стояла вода по щиколотку. Андреич пропал, его два дня не было дома. Люся сходила в ментовку, дабы очистить совесть, но было ясно: Андреич запил и скоро вернется – когда кончатся деньги и не у кого будет занять. Он исчезал регулярно и всякий раз возвращался.

– Здорово! – Клевцов кивнул Нате и протянул руку Саше. – Про Жеку слышали?

Саша молча кивнул. Он чистил зубы.

– Я с ним недавно курил на балконе, знаете, что он сказал? «Жизнь задолбала. Выпью и прыгну отсюда».

– И? – Напряглась Ната. От Роди всего можно ожидать. Скажи он: «Прыгай, правильно сделаешь» – она бы не удивилась.

– Я сказал, что нужно забить на всех и жить по своим правилам. Жизнь – это театр, а люди в нем – актеры. У всех свои роли. Если на всех обращать внимание и под каждого прогибаться, то не сделаешь главного. Надо жить проще, не парясь, по-своему.

– А он? – Ната во все глаза смотрела на Родю.

– Сказал, не получается жить. Что-то такое. Я был выпивши, плохо помню.

Взгляд голубых глаз был типичным взглядом Клевцова – словно он одновременно видел что-то здесь и за пределами этой реальности – что-то, что не видели остальные. Он жил в двух мирах, и еще неизвестно, где больше.

– Я Жеке завидую, – вдруг выдал он. – По-своему.

Щетка замерла во рту у Беспалова.

– Знаете почему? – Родя продолжил. – Он всех нас сделал. Мы будем жить и бояться смерти, а он уже ничего не боится. Он в нирване, вместе с Кобейном и Моррисоном. Это… своего рода счастье. Когда ничего не хочешь, ничего не боишься и не знаешь, что умер.

Саша и Ната молчали.

– А что? – продолжил Родя (он стоял, опершись плечом о стену и смотрел прежним взглядом в пространство). – Это поступок. Взять и прыгнуть. Инстинкт самосохранения сильная штука, не каждый с ним справится.

– Может попробуешь? – Нате явно не нравились мысли Клевцова. Он во всем был слишком оригинальным, не все понимали его и принимали.

– Может. А пока я в сортир, если не возражаете.

Он оттолкнулся плечом от стены.

– Скинемся на похороны? – предложил Саша. – У Жеки батя пьет, а больше никого нет.

– Саня, я за. Славка Брагин знает Женькиного отца. Они с Жекой из Купино, вместе учились в школе.

Ната кивнула:

– Скинемся. Передадим через Славу.

Родя открыл дверь туалета.

– Блин, света нет! Руки бы вывернуть с лампочкой!

В блок вышли Чудов и Слава Дерягин.

– Здорово! – Задержавшись у входа в санузел, Родя поднял руку.

– Здорово! – ответили те.

Родя вошел в туалет.

– Сейчас сделаю дело! – сказал он оттуда. – Стреляю вслепую!

Больше он ничего не сказал.

Зимняя сессия была в самом разгаре. Это такое время, когда жизнь медом не кажется. Напрягаешься и перенапрягаешься, зубришь то, что невозможно осмыслить, пишешь шпоры, доводишь мозг до точки кипения, а разум – до помутнения, спишь мало, ешь плохо, ходишь на бредовые консультации, свято веришь в то, что на экзамене не вытянешь ни один из тех немногих билетов, которые ты не знаешь и к которым нет шпоры; выходишь на улицу раз в день, загруженный, зомбированный, – одним словом, СЕССИЯ. Ее не пропустишь, не обойдешь, она неизбежна, а спустя годы вспоминается как нечто забавное – когда смотришь в прошлое сквозь розовое ностальгическое стекло.

Сегодня у Чудова и Беспалова был экзамен по страхованию, а Слава шел на консультацию по банковскому делу. Они сдали по два экзамена. Осталось сдать три.

Вернувшись в комнату, Саша включил чайник и поставил разогревать жареную картошку в черной от жира сковороде: то, что осталось с ужина. Ночью картошка покрылась трупными пятнами, выглядела неаппетитно, но это никого не смущало. Никого, кроме Сашиной мамы. Как-то раз (дело было на первом курсе) мама приехала к сыну в гости. Сели завтракать. Сын вынес картошку. Увидев ее, мама расплакалась и долго не могла успокоиться. «Ах, ты мой бедненький! Что же ты кушаешь?» – причитала она, хватаясь за сердце. С тех пор при всяком удобном случае она вспоминала тот случай и свой материнский шок. К счастью, она не знала, что ели здесь кое-что и похуже черной картошки.

У Славы было собственное меню. Он готовил отдельно. Вчера он сварил сосиски и макароны с заделом на утро. Эти сосиски, пользовавшиеся популярностью у студентов, были сделаны, согласно надписи на этикетке, из курицы и свинины, стоили дешево и обладали свойством не портиться при комнатной температуре в течение трех-четырех дней. Не чудо ли?

Разогревая картошку, Саша думал о Жене. Как свыкнуться с мыслью о том, что его больше нет? Это невозможно осмыслить. Логика здесь бессильна. Не укладывается в голове мгновенный прокол из есть в нет. Без переходного состояния. Без процесса. Без времени. Мертв – слово, суть которого непостижима. Ты не можешь представить ничто, как ни старайся. Сон без сновидений – самая близкая аналогия. Неважно, сколько ты спишь, час или тысячу лет, – для тебя это отсутствие нисколько не длится, ты не знаешь, что спишь.

Завтракали быстро. На часах было восемь. Экзамены начинались в девять. Все хотели быть в числе первых. Нет смысла растягивать удовольствие, не тот это случай. Перенервничаешь в коридоре, перегоришь. Не стоит рассчитывать на то, что препод устанет и станет менее требовательным. Кто знает, как на нем отразится усталость? Вдруг он станет нервным и раздражительным и будет цепляться? Вдруг решит, что был слишком мягок и ставил слишком много хороших оценок? В конце концов, сдав экзамен, ты расслабляешься – согласись, это лучше, чем ждать своей участи в коридоре.

Чудов сутками писал шпоры на четвертинках тетрадных листов. Он писал их всегда, не полагаясь на память, но почти никогда не использовал. Он разработал уникальную, практически безотказную схему. Сначала он складывал шпоры в стопку, одну к одной, соединял их скрепкой и пронумеровывал. Далее, составив опись с указанием порядковых номеров, он прятал ее в левый карман брюк, а шпоры – в правый. В случае форс-мажора он перво-наперво отыскивал в описи номер шпоры. После этого он на ощупь отсчитывал шпоры в кармане, стараясь не сбиться, и вытаскивал нужную. Он так наловчился, что ошибался лишь в одном случае из двадцати, что доказывал на спор в общаге. Его шпоры пользовались спросом у одногруппников. Сдав экзамен, он раздавал их товарищам по несчастью. Берите, пользуйтесь на здоровье.

Слава тоже писал шпоры, но, как и во всем, был закрытым и самодостаточным: ни я, ни мне. Через годы учебы он шел серьезно, с хмурым упорством-упрямством. Он словно задался целью доказать что-то кому-то, пробиться во что бы то ни стало, наперекор чьей-то злой воле. Люди ему мешали. Он был вынужден с ними общаться, тратить на них время и даже подстраиваться под них. Это отвлекало от цели. Таким он виделся окружающим, и вряд ли кто-то задумывался о том, кто он на самом деле. Его редкие улыбки, какие-то детские, светлые, – может быть, в них ключ к тайне, но какой смысл думать об этом, если все и так ясно? Кто хочет быть объективным?

В отличие от соседей по комнате, Саша редко писал шпоры – только в том случае, когда текст был настолько абсурден, что не поддавался даже зубрежке. Его мутило от страшной чуши, что порой несли преподы, от длинных бессмысленных фраз, выдранных бог знает откуда и кое-как слепленных в некое подобие лекции. Если не повезет и вытащишь этот вопрос, будешь вынужден повторить слово в слово бессмыслицу, и единственный выход – шпора. Списал, отчеканил, препод выслушал с умным видом – пять. Десятки часов жизни выброшены на свалку. Ты их потратил зря. На закорючку в зачетке.

***

Завтракали молча. Каждый был погружен в себя. Было что-то незримое, что связывало их, даже сплачивало. Они заглянули в глаза смерти. Там было пусто и холодно. Что в сравнении с этим их мелкие трения и обиды? Еще вчера здесь искрило от напряжения, а сейчас было тихо. Так будет недолго. Слава вот как достал. Позавчера он не спал до пяти утра и другим не давал. Посмотрев бокс, он сел писать шпоры, два раза пил кофе (от старого чайника было шуму как от реактивного самолета) с печеньем вприкуску (печенье хрустело), а в финале – внимание! – взялся за стирку носков. Он постирал их в блоке, а развешал зачем-то в комнате. Чтоб не украли? С носков капало. Кап-кап. Кап-кап. Говорят, от китайской пытки можно сойти с ума. Специально он, что ли? В пять он лег спать и дрых до полудня. Злые и жаждущие отмщения, Саша и Чудов что только не делали: топали, гремели посудой, громко смеялись, смотрели новости по телевизору, – но, к их великой досаде, цели своей не достигли. Поворочавшись с боку на бок, Слава лег на спину, сложил на груди руки и больше не шелохнулся. Его утренний сон был железобетонным. Не отплатишь ему той же монетой. Это в высшей степени несправедливо. Дальше – больше. Проснувшись, он имел наглость похвастаться – как поздно я лег! – но был встречен холодно, даже грубо, и сразу ощерился иглами как дикобраз.

Так, в общем, жили.

Позавтракав, пошли в институт: Саша и Чудов – вместе (у них была фаза взаимной терпимости на почве конфликта с Дерягиным), а Слава – отдельно. В конце концов нельзя воевать по принципу «каждый с каждым». Их коалиция была вынужденной, не от хорошей жизни складывающейся. Они всякий раз невольно сближались, когда Слава их доставал.

На улице они увидели кровь. В двух метрах от входа.

Кровь была припорошена снегом.

Ее было много. Участок два на три метра был огорожен красными лентами, а внутри и снаружи все было истоптано. Рядом следы шин. Снег падал крупными хлопьями, медленно и красиво – как в зимней сказке, и красногрудый снегирь, которому не было дела до того, что кто-то сегодня умер, прыгал с ветки на ветку в поисках корма.

Саша и Чудов остановились.

«Кровь как варенье». Тошнота подступила к горлу.

Из-за угла вышли две девушки: в коротких китайских пуховиках, в сапогах с высокими голенищами, в колготках не по сезону. Катя и Света. Они жили на седьмом этаже, в комнате номер семьсот, то есть прямо над шестисотой. Обе любили мужское общество и не отказывали мужчинам, стараясь брать от жизни по максимуму, пока были желание и возможность. Судя по их серым лицам и кругам под глазами, они возвращались с пьянки, и сессия им была не помеха.

Увидев кровь и красные ленты, они замедлили шаг и через мгновение остановились. С расстояния в несколько метров Саша увидел, как они побледнели.

Через минуту они снова пошли. Обойдя страшное место, они подошли к крыльцу.

– Кто-то подрался? – спросила Катя.

– Нет, – Саша прочистил горло. – Женька Никитин прыгнул с балкона.

Его взгляд был прикован к пятну. Он не мог отвести взгляд.

– Женька?..

Девушки обернулись. Они смотрели на кровь.

В течение долгого времени никто не сказал ни слова.

– Он…? – начала Света.

– Да.

Хлопьями падал снег. Снегирь замер на ветке и стал смотреть глазками-пуговками на странных грустных людей.

Не сговариваясь, девушки задрали головы, отыскивая тот самый балкон.

– С девятого. – Саша посмотрел вверх.

Дверь на балкон девятого этажа была приоткрыта, у железных прутьев стояла разваливающаяся, занесенная снегом картонная коробка, одно из стекол треснуло по всей длине и было заклеено скотчем.

– Мы собираем деньги Женьке на похороны, – тихо сказал Саша. – Славе сдавайте, если надумаете. Женькин батя приедет, ему отдадим. Он, правда, пьет – надо будет Славу к нему приставить, чтоб деньги не пропил.

– Вы его видели? – шепотом спросила Катя, едва шевеля губами.

– Нет. Он ночью.

– Мент приходил, – Чудов сказал громко. – Всех тут расспрашивал.

Саша взглянул на часы. Без двадцати девять. Вот-вот начнется экзамен. В сравнении с тем, что случилось сегодня, это ничтожная мелочь, не имеющая значения. Ничто не изменится в жизни, даже если завалишь. Жизнь началась двадцать один год назад и закончится где-то там, в не очень далеком будущем. Это единственное, что он знает наверняка. Движение из прошлого в будущее не остановится ни на миг, а там, впереди, ждет хозяйка пустых глаз. «Зачем твоя жизнь, – спрашивает она, – если скоро тебя не станет? Ты искра между черными безднами небытия. Двадцать два года назад ты не знал, что тебя еще нет, и очень скоро не будешь знать, что тебя снова нет и НИКОГДА не будет. Люди, напрасно вы суетитесь, пытаясь заглушить свои страхи. Напрасно выдумываете смысл жизни. Его нет. Нет смысла в вашем мгновении. Это иллюзия. Вся ваша жизнь – бессмысленная попытка найти оправдание тому, что вы есть. Истина – это я, а я есть ничто. Однажды вы станете мной и наконец успокоитесь, но не узнаете этого. Глупцы! Вы боитесь того, чего нет. Вы боитесь, надеясь на то, что ваши души бессмертны. Подгоняемые страхом, вы верите в сказки ваших священников. Бросьте! Не бойтесь. Я не враг ваш, а друг. Вы есть я, а я – вы. Кроме нас, ничего нет. Жизнь не стоит того, чтобы жить».

Саша с трудом отвел взгляд от глаз смерти.

Может, правда, ну его, этот экзамен? Может, надо делать лишь то, к чему лежит душа, и тратить время на что-то действительно важное? Как отделить зерна от плевел и найти в себе смелость взять только зерна? К той ли стене приставлена лестница, по которой ползешь вверх год за годом, перекладина за перекладиной, не видя конечной цели? Кем хочешь быть там, наверху, в лучах заходящего солнца, в шаге от вечности? Путь не менее важен, чем цель. «Как?» и «Куда»? – чтобы ответить на эти вопросы, нужно быть честным, сильным и прозорливым. Еще есть время, но его меньше, чем кажется.

Он поднял голову.

Он увидел серую однородную массу, похожую на бетон. Низко повиснув над заснеженными деревьями, крышами и людьми, она спрятала за собой солнце и синее небо. Рассеивая солнечные лучи, она превращала их в бледный усталый свет. Нет ответов – только вопросы. Ступени, ступени, ступени – в серое небо.

Они продолжили путь.

На балкон пятого этажа вышел Дима Прянишников, одетый не по погоде: в спортивных штанах, в вытянутой синей кофте с круглым вырезом, в тапках на босу ногу. Облокотившись о перила, он посмотрел вниз, закурил и сразу вернулся в тепло.

Небо стало светлеть.

В одном месте, над крышами дальних домов, серая муть истончилась, растаяла, и в проталине Саша увидел солнце. Оно вставало над горизонтом, не яркое и не слепящее, зимнее, а с ним появилась надежда. Саша улыбнулся. Он знал, что есть смысл. Не может не быть. Солнце не может светить просто так, а он – просто так жить. Однажды все встанет на свои места, мозаика сложится и он увидит цельное полотно жизни, а не разрозненные кусочки.

С этим чувством он подошел к главному корпусу НИНХа на улице Каменской.

Поднявшись на второй этаж и миновав младшекурсников, толпившихся у подоконников с конспектами наперевес (впрочем, были также пудреницы, зажигалки и глянцевые журналы), он увидел своих и понял, что в первую партию не попасть: здесь было полгруппы, человек десять-двенадцать, и все хотели быть первыми. Что ж, не судьба в этот раз.

Атмосфера в целом была спокойной, но напряжение чувствовалось. Двое читали конспекты, а остальные слонялись без дела или общались на темы, не связанные с экзаменом.

Вика и Лена болтали.

Они чувствовали себя уверенно, могли в крайнем случае рассчитывать на снисходительность препода (в число автоматчиков не попали, но были на хорошем счету), и сейчас все их внимание было сосредоточено на ожерелье из искусственных камешков на шее у Лены. Лена купила его вчера. Камни чередовались с бежевыми «штучками» (так назвала их Вика, не сумев найти подходящее слово), похожими на кораллы, и было очень красиво. Оригинально.

Они поздоровались.

– Что такой хмурый? – Вика с улыбкой смотрела на Сашу. —

Он в это время думал о том, стоит ли рассказывать о страшных событиях. Решил, что пока не стоит.

Чудов думал иначе. Ему не терпелось шокировать одногруппников.

Переступив с ноги на ногу, он сообщил:

– Ночью Женька Никитин погиб.

Рядом все стихло, и он оказался в центре внимания.

– Прыгнул с балкона, – сказал он, опережая вопросы.

Лена смотрела на Чудова распахнутыми глазами, а Саша смотрел на нее.

Дрогнули длинные накрашенные ресницы, и Лена прикрыла ладошкой рот:

– Мамочки…

– Ни фига себе… – тихо сказал кто-то.

У Саши чесались руки: дать бы Чудову в репу. Тот упивается славой, пусть и делает вид, как ему тяжело все это рассказывать. Можно не сомневаться – он опишет все в красках, в деталях, добавив что-нибудь от себя. Он мастер рассказа. Он любит внимание, особенно женское.

Саша отошел подальше от Чудова.

– Зачем он…? – послышался женский голос. Галя Жаткина. Ее голос узнаешь из тысячи. Он необычный. Какой-то скрипучий, с песчинками в связках, но неприятным его не назвать. Галя – чемпионка по умению одеваться безвкусно. Сегодня ее темно-синяя кофта с черными горизонтальными полосами не дружит с длинной коричневой юбкой до пят. Ну и ладно. Галя милая добрая девушка, а отсутствие вкуса – не смертный грех, не порок. Есть люди с отменным вкусом и гнилостным нутром. Люди-маски. Люди-видимости. Ткнешь в них пальцем, в их тонкую глянцевую оболочку – и сразу все ясно. Кстати, Галя не пользуется косметикой. Порой кажется, что она борется с тем, что дала ей природа. У нее правильные черты лица, приятная улыбка, солнечный взгляд, а для баланса – нелепые гардеробы, отсутствие макияжа, вечный конский хвост и, конечно же, фирменный голос, над которым, пожалуй, можно было бы поработать, чтобы сделать его благозвучней. Кажется, ее не заботит, как она выглядит. И если странности гардероба могут быть связаны с тем, что ее родители-пенсионеры тянут троих детей, из которых она самая старшая, то как объяснить остальное?

Приблизившись к Чудову, Жаткина заглянула ему в лицо глубокими тревожными глазами.

– Думаю, он из-за Спицыной, – твердо сказал Чудов.

Саша заметил, как тот покраснел. Непросто дались ему эти слова. Его собственный опыт с Таней был не лучше опыта Жени.

– Может быть, он случайно? – предположила Галя. – Он не был пьян?

– Как можно случайно упасть с балкона? Нет, – Чудов уверенно покачал головой и двинул темными густыми бровями, – он не случайно.

– Из-за Таньки он, точно, – Вика включилась в дискуссию. – Отшила божьего одуванчика.

«Божьего одуванчика», – отозвалось эхом у Саши. – «Божьего одуванчика…».

Тут же возникла картинка: пушистая круглая шапочка на длинном тонком стебле раскачивается от ветра, колышутся маленькие белые волоски, и вот они отрываются, один за другим, их подхватывает ветер, и летят они туда, где еще никогда не были, летят, удивляясь, как же на самом деле огромен мир и как мал тот клочок земли, где прошла их короткая жизнь. Не видно конца и краю этому миру, хочется лететь дальше – туда, за горизонт, навстречу круглому диску солнца – но вместо этого они падают вниз, на землю, на пыльный серый асфальт, и гибнут под чьей-то грязной подошвой.

Чудов собрал аншлаг. Все внимательно слушали. Никто не читал конспекты. Рассказав всю историю от начала (визит опера) и до конца (пятна крови возле общаги), Чудов сошел с авансцены. Он не стал развивать тему несчастной любви. Пусть этим займутся другие, с азартом и вожделением. Ни у кого нет сомнений в том, почему Женя свел счеты с жизнью. Даже те, кто не жил в общаге, знали подробности.

Все началось месяца три назад, внезапно, без всякой прелюдии. Женя признался Тане в любви. Три с лишним года жили рядом, не общались ни разу, лишь здоровались в коридоре, и вдруг – как гром среди ясного неба. Чтобы это понять, надо было знать Женю. Он был интровертом в квадрате. Он проводил время с книжками, а не с людьми. Он не принял участия ни в одной пьянке и вообще не пил ничего крепче кваса. Он слушал классику и Боба Марли. Он был спящим вулканом. Как долго он вынашивал в себе чувство, прежде чем магма вырвалась на поверхность? Год? Два? Три?

Роман Достоевского, не иначе.

Поздоровавшись с Таней, он взял ее за руку, остановил и сказал, что любит ее. Она решила, что он сумасшедший, и не знала, как реагировать. Сказав что-то в ответ, она хотела уйти, но он не выпустил ее руку. И не сказал больше ни слова. Высвободившись, она быстро пошла прочь. Вскоре об этой встрече знало пол-института. Сенсация разлетелась со скоростью звука. Подружки хихикали. Таня, ты ему не отказывай, он парень умный, вдруг в Америку пригласят, и ты туда с ним? А то что он тихий, с разными странностями – так даже к лучшему: будет дома сидеть, под каблуком, и верность тебе хранить.

Глумились, в общем, на славу.

А Женя?

Вернувшись к книгам и Бобу Марли, он еще больше замкнулся в себе. Он не здоровался с Таней, а она – с ним. Он знал, что все знают. Он видел иронию в каждом взгляде. Когда пришла сессия, он завалил один за другим два экзамена. Над ним нависла угроза исключения из института. Очевидцы рассказывали, что на первом экзамене он взял билет, посидел за партой с минуту, глядя в пространство, а потом молча вышел из класса и не вернулся. Доцент на всякий случай выглянул в коридор. Увидев, что Жени там нет, он покачал головой, вернулся в аудиторию и поставил в зачетку «неуд».

На втором экзамене Женя взял билет, пошел отвечать на вопросы, но не смог и двух слов связать. Если бы препод по банковскому делу был человеком, он, возможно, и вытянул бы его на троечку с минусом, но, будучи редкостной сукой, он и пальцем не шевельнул. Самодовольный наглый пройдоха со сломанным носом, он был жаден до денег, а эмпатией не отличался. Он брал взятки, а однажды дошел до того, что продал другу-банкиру, вдруг возжелавшему стать кэном, незаконченную диссертацию своей аспирантки, охладевшей к аспирантуре. Он терпеть не мог Женю. Это было взаимно. Как-то раз Женя сказал, что банкиры – скучные черствые люди и он никогда не станет банкиром.

Женя никем не станет. Его больше нет.

Полгода назад у него умерла мать. От рака легких. В течение многих лет она ежедневно выкуривала две пачки, врачам говорила, что ее матери семьдесят пять, а она смолит «Беломор», так что идите, мол, лесом, граждане эскулапы, и вдруг – рак. Он сожрал ее за год. Женя поехал на похороны, а вернувшись, неделю не показывался в институте. Он сидел в комнате, молча смотрел в окно и слушал регги.

Через полгода он прыгнул навстречу маме.

***

В девять, когда все столпились у входа в аудиторию, пришел Моисеев: рыжий парень, зачесывавший назад волосы и презиравший большую часть тех, кто его учил, и тех, кто учился с ним. Устраивая преподам испытание, он заваливал их вопросами и, если те плавали, звал их чурками и идиотами. При этом он был круглым отличником и был на хорошем счету у всех преподов. Он был умным, циничным, эгоистичным и, по мнению многих, высокомерным. Мало с кем из сокурсников он общался как с равным. Он был уверен в собственном превосходстве, смотрел на людей сверху вниз, с неизменной усмешкой, и даже не делал вид, что ему интересно их мнение. Как ни странно, многие искали его общества. Загипнотизированные, они смотрели ему в глаза и слушали его речи, а он презирал их. Он знал силу своего магнетизма и умело ей пользовался.

Саша был одним из немногих, кого Витя считал равным себе. Они не общались и не стремились к общению, а при встрече коротко жали друг другу руки (ладони у них были узкие, крепкие, не поддающиеся) и так показывали характер. Витя не нравился Саше чисто по-человечески, но объективно следовало признать, что есть в Вите что-то такое, что Саша сам хотел бы иметь. Только без крайностей, без этой вечной ухмылки, без отношения к людям как к средствам.

Витя приблизился к Лене. Ни для кого не было секретом, что их отношения на исходе, катятся по инерции и нужен лишь повод, чтобы расстаться. Попав под обаяние Вити и ожегшись о холодное пламя, Лена согласилась бы сейчас с теми, кто отговаривал ее в самом начале, осенью. Предупреждали добрые люди: не связывайся, а она не слышала их и отмахивалась от всего, что не вписывалось в созданный ею образ. Она влюбилась в него, как и многие до нее, а он был влюблен только в себя. «Что это было со мной? Как я так влипла?» – не было ответов на эти вопросы. Помутнение разума, не иначе.

Стоп. В чем здесь трагедия? Надо ли о чем-то жалеть? Она оптимистка по жизни и плакать не будет. Сердце в полном порядке, не забеременела, есть на примете друг, – жизнь продолжается. И, положа руку на сердце, есть что вспомнить. Сексуальная резкость и сила Вити, жаркие ночи, после которых они шли на улицу, бледные и невыспавшиеся, и чувствовали себя живыми; тихие ночи, когда гуляли по спящему городу и разговаривали часами, – порой ей казалось, что она видит другого Витю, спрятанного от всех, альтер эго публичного циника и себялюбца. Но чем дальше, тем больше становилось такого, что лучше не вспоминать. Впрочем, дай ей возможность вырезать и выкинуть этот отрезок жизни, эти сложные девять месяцев, – не стала бы резать. Это жизнь. Опыт. В жизни есть черные и белые полосы, жить интересно.

Как только Витя узнал о трагедии, он сразу выдал идею:

– Спросим у Тани, что она думает по этому поводу?

Он говорил, как бы серьезно, но так, словно хотел зло пошутить и получить удовольствие.

Не будучи поддержан другими, он стал развивать свою мысль, сунув руки в карманы и откинув назад голову с зализанными рыжими волосами:

– А что? Может, девушка поумнеет?

– Будет всем говорить «да»? – спросила Вика, неприязненно глядя на Витю.

– Она слишком много болтает. И считает себя звездой.

«А ты? – спросил мысленно Саша. – Вы одного поля ягодки».

– Женя конечно кадр, – не успокаивался Витя.

– В смысле?

– Жизнь одна, а он сдался, не стал жить.

Заострившийся взгляд Моисеева был направлен на Вику, а на жестких губах застыла фирменная усмешка.

– Витя, ты монстр.

– Глупо отказываться от жизни. Тем более из-за женщины.

– Ты не ту профессию выбрал. По-моему, ты прирожденный психолог.

– Я вижу людей насквозь.

– Что-то хорошее видишь? Или только плохое?

– В людях мало хорошего.

Дискуссия продолжилась бы, но в эту минуту вышел преподаватель: сутулый мужчина лет пятидесяти с мятым усталым лицом. Он выглядел так, словно плохо спал ночью.

– Шесть человек – заходим.

Он вернулся в аудиторию.

Шестеро первых, в их числе Вика и Лена, вошли за ним следом.

Моисеев пошел к своим. Он подошел к Спицыной и все ей выложил. Он говорил, не вынимая рук из карманов и холодно глядя на девушку взглядом исследователя.

Своего он добился: она расплакалась и ушла в туалет.

Вернулась она нескоро, потухшая и осунувшаяся. Витя торжествовал. Он сделал то, что хотел, и результат превзошел ожидания.

***

На следующий день после смерти Жени приехал отец: небритый, мятый, седой, с трясущимися руками и сизым алкоголическим носом. Его поселили в общаге, на втором этаже. Он приходил в комнату сына дважды: первый раз – до похорон, второй – после. И в тот, и в другой раз он был пьян, но не сильно. Сначала он отказывался брать деньги: есть, хватит, а после все-таки взял. Пусть у него руки отсохнут, если хоть копейку пропьет. Это для Жени, для родненького сыночка, которого нянчил с пеленок. Как радовались мама и папа его первой улыбке, первому слову, первому шагу! Теперь его нет. Нашего малыша нет. Как с этим жить?

После похорон он забрал вещи Жени. Забрал все, даже шариковые ручки и ластики, сложил в два баула и, тихо заплакав, пошел, волоча их по полу. От помощи отказался.

Слава рассказывал, что несколько лет назад отец Жени работал главным инженером на Купинском элеваторе. Он пил в меру, по праздникам и выходным, и был уважаемым человеком в маленьком городе Купино. Его супруга пила крепко. Не просто пила, а погуливала по пьяни, о чем знало полгорода. Муж уговаривал ее лечь в клинику, пару раз бил крепко, а в итоге тоже стал пить, чем дальше, тем больше. Пил по несколько дней. Начальство вело с ним душеспасительные беседы, ограничиваясь неофициальными предупреждениями, но однажды – когда он пил больше недели – чаша терпения переполнилась. «Сам понимаешь, так продолжаться не может. Если вылечишься – вернешься». Он не вылечился. И даже не пробовал. Он катился вниз по наклонной. Пил много, мало работал (грузчиком и разнорабочим), а после смерти супруги допился до белой горячки. Пропив все в доме, он продал и сам дом, добротный, бревенчатый, построенный отцом четверть века назад, купил у цыган халупу, вросшую в землю по самые окна, и стал пить на разницу. Пил в одиночестве, запершись в доме. Пропил все, до последней копейки. На похороны Жени деньги дала мать Славы Брагина. Она боялась, что он их пропьет, хотела поехать с ним, но заболела и не поехала.

Деньги он не пропил.

 

Глава 6

Он скажет Ане сегодня. Хватит лжи и двуличности. Он не хочет так жить. Жизнь не для этого. Старый привычный мир встанет с ног на голову, и он никогда не вернется обратно. Страшно? Да. Он потеряет семью и получит взамен будущее без лжи. У него нет сомнений в том, что это правильный путь, но холодеет сердце, когда он смотрит вперед. Он слышит вкрадчивый внутренний шепот, подсказывающий, что лучше ничего не менять – и борется с искушением.

Он не сразу вошел в подъезд.

Вдохнув теплый июльский воздух, он почувствовал запах цветов, высаженных на клумбе возле подъезда, услышал, как поет птаха в кроне тополя, как ей вторит другая, увидел травинки, веточки, листики, камешки, почувствовал жизнь, себя в этой жизни – и мгновением позже понял, что именно так он видел и чувствовал, когда был маленьким. Для взрослого это фон, а для ребенка – яркое полотно жизни, где все интересно, каждая мелочь, и есть время на познание и созерцание. Что стало со взрослым? Что с ним? Он словно зарос хитином, не чувствует и не слышит. Он жив, но жизнь проносится мимо.

На площадке резвились дети.

Пришла чья-то мама. Стройная, симпатичная, в длинном полупрозрачном платье, с распушенными светлыми волосами, она что-то сказала мальчику лет семи, лазившему по шведской стенке. Кажется, его зовут Игорь. Он гуляет с няней. Вон она, пухлая рыхлая женщина.

Он что-то ответил.

Развернувшись, мама пошла к подъезду.

Довольный тем, что его оставили в покое, сын забрался выше на несколько перекладин.

Через минуту он решил спрыгнуть оттуда.

Он крикнул что-то, привлекая внимание сверстников, и прыгнул с высоты полутора метров.

Приземлился он неудачно: на одну ногу, на внешнюю поверхность ступни, и упал в пыль на бок.

Заревев в голос, он кое-как сел. Попробовал встать, но не смог.

Вывихнул ногу?

Александр пошел к детской площадке.

Мальчик сидел, опершись на руку, и исходил криком. К нему спешили, охая, женщины, а дети, собравшиеся вокруг, на расстоянии в полтора-два метра, смотрели на него молча. Ближе всех стояла светлая девочка лет трех, с двумя хвостиками и с куклой в маленькой тонкой ручке. Когда Александр приблизился, она взглянула на него снизу вверх серыми испуганными глазами.

Мальчик снова попробовал встать и заревел пуще прежнего.

Поставив портфель, Александр присел рядом на корточки.

Подоспела и няня. Испуганная и растерянная, она взяла мальчика за руку и от шока не знала, что делать.

Александр поднял мальчика. Сухонькая старушка пробормотала: «Господи, помилуй!» и трижды перекрестилась. Женщина в ситцевом платье охнула. Кто-то сказал: «Понастроили тут. Дети поубиваются».

– Пожалуйста, возьмите портфель, – сказал он няне.

– Что?

– Портфель, говорю, возьмите!

– Да, да, конечно.

Щупленький светленький мальчик опередил няню:

– Я помогу. Игорь мой друг.

На его веснушчатом лице отражалась важность момента. Нет, ему не было тяжело. Он помогал другу. Он был настоящим мужчиной.

Они пошли к дому.

– Брат, потерпи, – сказал он мальчику (тот громко всхлипывал). – Ты в какой квартире живешь?

– В сто тридцать первой, – сказал тот сквозь слезы. – На девятом.

– Игорь?

– Да.

– Саша. Будем знакомы.

Его оруженосец шел сзади и нес портфель то в одной, то в другой руке.

– Вызовите скорую, – сказал Александр няне.

– Да, да! – открыв сумку дрожащими пальцами, та вынула сотовый.

Ему вспомнился урок ОБЖ: плакаты в желто-красных тонах о правилах обращения с пострадавшими. Не надо их поднимать. Это чревато последствиями. Закрытый перелом может стать открытым, обломки костей опасны для мягких тканей. Надо дождаться врачей.

Что скажешь – вовремя вспомнил.

Они подошли к подъезду. Оттуда вышла пара – девушка в розовом платье в облипку и парень в пестрой рубахе. Увидев процессию, они молча посторонились.

– Вызови лифт, – попросил Александр мальчика-оруженосца. – Тебя как зовут?

– Коля. Я в сто пятьдесят третьей живу.

– А я в семьдесят пятой.

Бесшумный скоростной лифт в считанные секунды доставил их на девятый этаж.

Чувствуя, как тяжелеют руки, Беспалов окинул взглядом площадку. Налево коридор и направо.

– Куда? – спросил он.

– Направо! – быстро сказала няня.

Им открыла мать мальчика. Увидев сына, она побледнела.

– Что случилось?

Она отступила в глубь коридора.

– Мам, я прыгнул… Там высоко и… и… упал.

– Он подвернул ногу, – робко вставила няня.

«Няня свое получит, даже если не виновата», – подумал Беспалов.

– Сюда, пожалуйста. В зал.

Из ванной комнаты, в конце коридора, вышел отец мальчика. Женщина сказала ему:

– Игорь упал на площадке. Что-то с ногой.

Папа молча прошел в зал следом за всеми.

– Пожалуйста, на диван, – сказала женщина. Ее взгляд был полон боли, испытываемой сыном.

Александр положил мальчика на диван, и тот уткнулся лицом в подушку.

– Вызови, пожалуйста, скорую, – сказала женщина мужу. Она смотрела на ногу сына в сандалии. Распухший голеностоп. Вывих? Растяжение? Перелом?

– Вызвали уже, не волнуйтесь, – сказал Александр.

– Спасибо.

Мать присела рядом с диваном. Она гладила сына по голове и говорила ему слова, которые говорят больным детям, стараясь своей материнской любовью облегчить их боль, принимая ее на себя. Слова тихие, ласковые, успокаивающие.

Он вышел из зала.

Отец мальчика вышел следом.

Оруженосца в прихожей не было, но портфель, слава Богу, был здесь.

– Спасибо. – Мужчина протянул крепкую руку.

– Не за что. Александр.

– Михаил, очень приятно. Я ваш должник

Из зала вышла мать мальчика.

– Спасибо, – сказала она. – Вы в этом доме живете?

– В семьдесят пятой.

– Значит, увидимся. Оля.

– Александр.

– Очень приятно.

– Взаимно.

Из зала послышался стон мальчика.

Тень нашла на лицо матери.

– Извините. Еще раз спасибо. Счастливо.

Он вышел.

Оруженосец сидел на корточках в коридоре.

Он улыбнулся мальчику. Мальчик улыбнулся в ответ.

– Спасибо за помощь.

– Не за что. Игорь мой друг. Как он там?

– Держится как настоящий мужчина.

– Он смелый.

– Да.

Во дворе они попрощались.

Он шел к Ане и знал, что не скажет то, что хотел сказать, когда стоял рядом с клумбой, чувствуя в себя силы сделать шаг в будущее из лживого прошлого и радуясь искренности момента. История с мальчиком что-то сломала в настрое. Он думал о собственном сыне. Однажды у Леши появится новый «папа». Кто это будет? Что будет чувствовать Леша? «Папа» будет строжиться, станет его воспитывать, что-то вкладывать по собственному разумению, – как с этим смириться? Он сотни раз думал о Леше и «папе». Зная, что нет возможности что-либо изменить в будущем и что оно неизбежно, он искал повод его отсрочить. Будущее не наступало. Леша жил с папой, а не с папой в кавычках. Он был маленьким несмышленышем, который не сможет понять, почему папа больше не с ними. Как объяснить ему, что папа любит его, но не может жить с мамой?

Он позвонил в дверь.

Аня ему открыла.

Рядом стоял сын. Он держал игрушечный трактор и смотрел снизу вверх на отца.

– Привет, – сказала Аня.

– Привет.

Сын промолчал. Он словно знал, о чем думал папа.

 

Глава 7

Расчеты Виктора показали, что если действовать по плану, предложенному Беспаловым, денег не хватит. Это еще при условии, что банки возьмут в залог здания склада и жестяного цеха, старые, обветшалые.

По этому поводу они вновь душевно поговорили. В конце концов Моисеев сказал, что если Саша будет упрямствовать, то на внеочередное собрание акционеров будет вынесен вопрос о досрочном прекращении полномочий генерального директора. Саша, ты этого хочешь? Ты так уверен в себе? Или тебе все равно? Может, уйдешь сам, добровольно?

«Нет, Витя, – думал Саша. – Я не подпишу нужные тебе договоры и не уйду добровольно. Твой единственный выход – сменить генерального, а это очень непросто. Придется договариваться с обладминистрацией – с нашим миноритарным акционером, и кто сказал, что люди будут в восторге от этой идеи? Им не нужны катаклизмы на комбинате. Их интересуют налоги. Но если случится чудо, ты все равно не протащишь сделку через Совет и Общее собрание акционеров. У нас по тридцать семь процентов на брата, не забывай. Что было в школе по алгебре»?

Он знал, что Витя не сдастя без боя. Не был бы он Виктором Моисеевым, если бы сдался. Просчитывая варианты, он ищет решение. Если закон против него, то он против закона. Если кто-то мешает, встав на пути к цели, того надо убрать. Цель оправдывает средства. Это его философия, которую он последовательно воплощает на практике.

Прошла неделя.

Они не общались. Виктор ушел в тень и, затаившись, что-то там замышлял, что-то готовил. Вот она, человеческая натура. Стоит задеть человека, его мелочные интересы, как он становится зверем: у него звериный оскал, когти и зубы, он смотрит на шею противника. Из пасти капает, между клыками. Взгляд жесткий и ледяной. У тебя он такой же. Вы мало чем отличаетесь, два человека с разными интересами. Вы приготовились к схватке.

Оксана уволилась.

В свой последний рабочий день она улыбалась, смеялась, шутила. Чувствовалось: жизнь берет свое, кризис прошел, она может двигаться дальше. Ее ждут в «МегаФоне», в отделе обслуживания абонентов, на оклад в полтора раза выше нынешнего плюс квартальная премия. Место работы – в центре, на Красном проспекте. Радости не было предела, а между тем в коллективе сплетничали о том, почему она увольняется. Никто не знал точно. В основном склонялись к тому, что что-то случилось на праздновании дня фирмы. Что? Все приставали к Ольге, помощнице Виктора. Она-то должна знать. Но Ольга не знала, а если о чем-то догадывалась, то помалкивала, помня урок Моисеева: как стояла голая на четвереньках в его кабинете и он высказывал ей за болтливость.

На прощальное чаепитие пришло пол-офиса. Ольга завидовала Оксане. Столько внимания. Столько дружеских слов. Все ее любят. Нашла новое место. Сгниешь заживо в этой приемной. Рыжий смотрит волком и даже не трахает. Ну его к черту! Тоже уволюсь!

В разгар действа пришел Александр с букетом роз и сказал несколько искренних слов. Подспудно он думал о том, не будет ли Витя настолько циничным, чтобы явиться сюда. Он может. Он любит эксперименты. Воткнет иголку и смотрит – как врач с нашивкой СС.

К счастью, он не пришел. Не видно его и не слышно. Он делает черное дело. Утром он встретился с начальником юридического отдела, Димой Дроздовым, и час с ним беседовал.

Оксана сказала шефу. Шеф вызвал Диму.

Дима, обычно бодрый и энергичный, вошел не то чтобы робко, но тихо и как-то устало. Чувствовалось, день выдался непростой. На щеках тлел румянец, взгляд плавал в пространстве.

Не откладывая дело в долгий ящик, Александр спросил в лоб: «О чем вы общались с Виктором Александровичем?»

Он все понял по первой реакции Димы. Густо залившись краской, Дима потупил взгляд.

Облегчи душу, рассказывай. Речь шла о новом бизнесе?

Да. Он сказал, что станет генеральным директором, а вас здесь не будет. Тот, кто займет правильную стратегическую позицию, будет вознагражден. В общем, намекал, Александр Александрович, что надо быть с ним. Мы обсуждали закон «Об акционерных обществах»: крупные сделки и сделки с заинтересованностью. Он спросил, как сделать так, чтобы операции по залогу и кредиту не попали ни под одну из указанных категорий. У него есть идея оформить новый бизнес на якобы независимое юридическое лицо. Нет аффилированности – нет заинтересованности. Чисто экономический интерес собственников комбината (большинства собственников) в предоставлении займа молодой перспективной компании с целью получения будущих выгод. Нормальная схема. Участие не через уставный капитал, а через кредитование. И попробуйте, говорит, докажите, что эта моя компания. Там будет кипрский офшор. Или офшор на Британских Виргинских. Или номинальный зицпредседатель. Он прав, Александр Александрович. Похоже, что так. Вам – то есть нам – придется доказывать связь, а это в России непросто. Тут смотрят на все формально, особенно если подмазать.

По крупным сделкам тоже есть риски. Смотрите. С одной стороны, по сумме это крупняк, особенно учитывая, что активы ни разу не переоценивались и их балансовая стоимость в несколько раз меньше рыночной. Если общая сумма сделки превысит двадцать пять процентов балансовой стоимости активов, сделка должна быть одобрена всеми членами Совета директоров, а если – пятьдесят, решение принимается Общим собранием акционеров большинством в три четверти. Учитывая, что вы член Совета директоров и у вас тридцать семь процентов акций, исход голосования и в том, и в другом случае ясен. Но с другой стороны (тут Дима замялся), есть нюансы. Если сумма сделки не превысит пятидесяти процентов и Совет не одобрит ее, то по решению Совета вопрос может быть вынесен на Общее собрание. В этом случае акционеры принимают решение простым большинством. Виктор Александрович может собрать большинство, чисто теоретически. Если обладминистрация будет с ним. Александр Александрович, он серьезно готовится. Не побрезгует фиктивным банкротством.

«Дима, я знаю. Спасибо».

«Парню не позавидуешь, – подумал он, когда Дима ушел, сам не свой, страшно подавленный. – Меж двух огней оказался. Если бы я не узнал, пришел бы, сознался? Вряд ли. Он осторожный, соломку подкладывает – юрист, одним словом. А Витя-то как отчудил. Сунулся к местным юристам по столь щекотливой теме. Может, специально? Психическая атака? Узнает Саша, как незавидны его перспективы, вздрогнет от ужаса и лапки кверху поднимет? Или Витя настолько уверен в себе, что прет в полный рост? Бедный Витя. Как ему тяжело! Движимый не разумом, а эмоциями, он точит нож на того, с кем много лет делал общее дело. Для чего ему это? Какова цель? Деньги? Да. Он деньги любит. Но дело не только в них – тем более что во время войны их не становится больше. Дело в принципе. В том, что Витю задели. Сильно задели. Он жаждет мести и может зайти далеко. Он игрок. Он обожает играть. С хрусткими денежками и с людьми. Как враг он опасен. Пора собирать полк юристов и адвокатов, алчущих денег, и проливать кровь, защищаясь. Выхода нет. Или есть? Принципов, мешающих трезво мыслить, много не только у Вити. У тебя они тоже есть. Эмоции бьют через край. Ты не слышишь свой разум. Ты зол на Витю, ты его ненавидишь. Рыжая сволочь. С ним не хочется договариваться. Хочется с ним воевать. Дать ему в морду. За девушку, которую он изнасиловал. За гаденькие ухмылки. За то, что выбрал путь заговоров и интриг. За то, что он есть. Не уступая друг другу, сцепившись рогами над пропастью, вы рискуете вместе туда свалиться. Зашкаливает адреналин. Тестостерон выше нормы. Разве увидишь правильное решение налитыми кровью глазами? Вот оно, перед вами. «Надо делить бизнес, не ввязываясь в тяжбу из-за проекта по заморозке. Должен остаться только один. Или третий, новый собственник комбината. Любые другие сценарии закончатся катастрофой. Не сделаете сейчас – сделаете потом, с большей кровопотерей». Что скажет Витя, если предложишь? Если он хочет большего, чем положено по закону, или эмоции возобладают – не согласится. Еще и посмотрит презрительно: сдулся ты, Саша, сдрейфил, я так и знал. Если прислушается к голосу разума и не хочет кровопролития – сядете и подумаете, как оформить развод.

Ненависть – деструктивное, пусть и очень приятное чувство. Взращивая ее в себе и чувствуя жар ее пламени, рискуешь сгореть в нем дотла. Останутся черные головешки, а человека не будет. Ненависть к захватчикам Родины или к убийце ребенка – одно, к рыжему Вите – другое. Ты сам виноват в том, что она есть. Ты сам стал работать с ним, вместо того чтобы сразу сказать «нет». Корни ненависти тянутся в прошлое. То, что Витя сделал с Оксаной, стало последней каплей. Словно прорвался гнойник, много лет нарывавший. С первого курса. С первой встречи. Вспомни тот день, когда он сказал Тане, что Женя прыгнул с балкона. Что ты почувствовал? Ты подавлял это ради общего дела. Ради денег, будь с собой честен. Деньги – мощная штука. Ради них многое терпишь, многое делаешь – хорошее и плохое. Порой они весят больше, чем то, что на другой чаше весов: мораль, совесть, искренность, симпатии и антипатии. Деньги – главный тотем.

Пришло время сделать правильный выбор. Что на весах? Чаша с монетами выше?

Да.

Деньги не имеют значения.

Есть и другие весы, помнишь? На одной чаше – видимость дружной семьи, маленький сын и стабильность, на второй – правда и новые чувства.

 

Глава 8

Он попросил водителя остановиться у магазина.

Два месяца назад он встретил здесь Славу Брагина. От той встречи остался горький осадок. Слава, что же ты сделал с собой? Что мы сделали? Мы хотели трахнуть весь мир. Мы хотели свободы. Мы думали, что мы можем все. Что в итоге? Ты пьяница, а я езжу на «Audi» с личным водителем. Я дал трахнуть себя долбаным долларам. Много лет я делал бизнес с рыжим ублюдком. Кто бы поверил в это? Саша Беспалов, тот, прежний Саша – где он? Умер? Нет? Дышит? Хочет глотка свободы?

Вдруг он увидел призрака.

В потертых джинсах и в майке с надписью «We want the world», тот курил рядом со входом. На том самом месте, где когда-то стоял Слава Брагин. Светло-соломенные волосы, голубые глаза а-ля Курт Кобейн, нервная манера курить —

Это был Родя.

РОДЯ, МАТЬ ЕГО, КЛЕВЦОВ.

Когда их взгляды встретились, Родя на мгновение замер. Он не выдохнул после затяжки, и дым остался внутри.

– Саня!

Бросив недокуренную сигарету, он пошел навстречу Беспалову.

Они крепко пожали друг другу руки и обнялись.

Прокуренный насквозь, в меру нетрезвый – это был он, Родя, тот самый, который говорил о свободе, играл на гитаре как Бог, а однажды, выкурив косячок, изрек фразу, ставшую хрестоматийной: «Если б я умер, я б не чувствовал себя лучше». Вокруг голубых глаз лучиками расползлись морщинки, взгляд посерьезнел, наполнившись опытом, складки легли вокруг рта, но это только добавило ему харизмы, в которой никогда не было недостатка.

Они не виделись с выпускного, когда по случаю вручения дипломов о высшем профессиональном образовании все напились в стельку и общага гудела до первых лучей солнца.

После всплеска первых эмоций встал насущный вопрос – где выпить пива?

– Может, в «Мехико»? – предложил Саша.

– Можно. Пиво там свежее.

– Мне Слава сказал, что ты собирался в Москву. Правда?

– Был. Месяц назад вернулся. Больше не хочется.

– Что так?

– Пели по кабакам, хотели бабок срубить и диск записать, но обломились. Там, Саша, грязь, гниль. Лучше туда не лезть. Может, через годик-другой снова попробую – кто его знает?

Они подошли к «Audi».

Равнодушно окинув взглядом автомобиль, Клевцов заметил:

– Саня стал буржуином?

– Так получилось, Родя. Сам не знаю, как до этого докатился.

Он открыл заднюю дверь:

– Милости просим.

– Прямо как Президент. – Родя залез в машину.

– Здравствуйте, – поздоровался он с водителем.

– Добрый вечер.

Саша сел рядом.

– Иван, нас в «Мехико» – и отдыхай.

Водитель молча кивнул.

– Теперь, Родя, рассказывай: как поживают идеи о смысле жизни и о свободе?

– Они со мной, Саша. И, как ни странно, я в них верю. Пока еще верю, несмотря ни на что. Страшно становится, как подумаю, что могу разувериться. Я надеюсь на шанс.

– Какой?

– Сказать всем. Со сцены. Не жрущим и пьющим бюргерам в кабаках, а тем, кто может услышать.

– Бюргеры тоже люди. И тоже могут услышать.

– Они не слышат. Они жрут и пьют, сидя спиной к сцене. Они приходят не слушать, а кушать.

Саша смотрел на Родю. Да, это он. Он держится. Он не сдается. У него не может не получиться. Главное – не опускать руки. Не дать миру, жестокому и безумному, съесть твои идеалы и вытолкнуть их через задницу.

Они приехали в «Мехико».

Здесь народу битком. К счастью, нашелся свободный столик в дальнем углу зала.

– По пиву? Или покрепче? – спросил Саша.

Открыв страницу со спиртными напитками, он увидел слово «текила», повторенное раз двадцать, и непроизвольно поморщился. Он вспомнил пьянку годичной давности. В тот раз пили текилу, с солью и с лаймом, все по науке, весело и душевно, и напились в усмерть. Текила вливалась легко. Трудно потом выливалась. Он даже зарекся пить – так ему было плохо. Целый месяц не пил. Ни капли спиртного.

– Может быть, по текилке? – спросил Родя не в бровь, а в глаз.

– Я пас, – внутренне содрогнувшись, сказал Саша.

– Не любишь?

– Так… Неприятные воспоминания.

– Бывает.

– Может, лучше по пиву?

– Мне все равно, Сань. Главное, чтоб градус был выше нуля.

Улыбнувшись, Саша снова подумал о том, что Родя не изменился. Он говорил так в общаге.

– «Крушовицу» или «Туборг»?

– Первое.

– Ок.

– Сань, что за ок? Мы не пиндосы. Мы русские.

– Дурная привычка. Все вокруг окают, заразился.

– Я не люблю янки. Но и у них были люди. Кобейн, Моррисон, Мартин Лютер Кинг. Еще несколько человек.

Они заказали пиво и стали листать меню.

Пиво вынесли быстро: черное, пенное, чешское. Не мексиканское.

– За встречу! – Родя сказал тост.

Тук!

Кружки встретились над столом.

– Кто первый расскажет историю своей жизни? – спросил Саша, утолив первую жажду.

– Я уступаю, – Родя поднял руки. – Готов слушать историю большого пути от общаги до «Audi». Говоря честно, я не совсем тебя узнаю. Ты изменился. Поэтому ты рассказывай, а там разберемся, ху из ху, как говорят у пиндосов. Никого не мочил в бурные девяностые?

– Нет. Но хочется.

Он рассказал Роде все, вплоть до последних событий.

Когда он закончил, Родя выразил отношение:

– Он никогда мне не нравился. Жаль, в морду ему не дали за Женьку. Чтоб, сука, помнил. Как, Сань, тебя угораздило?

– Сам удивляюсь.

Он говорил все как есть, было легко. Родя свой. Он понимает. Он всегда был за естественность и свободу.

– Саня, ты не думай о бабках. Ну их! С голоду не загнешься, а что сверх того – от лукавого. Так говорят в Библии? Было бы здесь теплей и росли бы бананы – я б жил в бочке и клал на все это с прибором. Рыбу ловил бы, кушал бананы. Песни бы пел. Деньги – дерьмо. Трэш.

Родя бьет в точку. Он совесть Саши Беспалова. Он его альтер эго. Сколько раз Саша думал о том же? Море, солнце, вечнозеленые пальмы – только без бочки, это уж слишком. Не нужно сидеть в кабинете, в кондиционированном каземате, и думать о том, как бы повысить рентабельность производства и справиться с партнером по бизнесу. Он мог бы писать музыку. Или книгу о счастье и смысле жизни. Мог бы жить ради чего-то стоящего, а не тратиться на суету. У него есть гитара. Гитара пылится в кофре. Где его прежние грезы? Тоже где-то в углу, в дальнем углу подвала. Когда-то, очень давно, он хотел изменить мир. Он хотел быть на сцене. Он сотни раз представлял, как выходит под свет софитов – яркий, слепящий, горячий – и, не видя зал, слышит его и чувствует. Там, в темноте, не тысячи зрителей, а что-то целое, мощное и живое. Он центр, к нему стекается их энергия, их любовь, дикая и опасная, и каждая клетка тела вибрирует вместе с залом. Он вскидывает электрогитару в знак приветствия. Зал взрывается. Первый удар по струнам, первые ноты – и все летят в стратосферу. Это его жизнь. Ему есть что сказать. Он говорит это музыкой. Он ведет за собой. Вот оно – настоящее. Не фальшь, не грошовая шелуха, а бьющееся, честное и живое. Он не может лгать в музыке. Он говорит правду. И люди верят ему. И чувствуют жизнь

Это были мечты, которым не дали шанса стать явью, ни малейшего шанса. Он предал их, выбросив на помойку, и стал делать деньги с Виктором Моисеевым. Далеко позади развилка, где он свернул не туда. Что в результате? У него есть деньги, много денег, но он ничего не сказал. И, пожалуй, не скажет. На это нет времени. Нет прежней страсти и прежней наивности. Нет Фридриха Ницше. Нет Курта Кобейна. Нет Моррисона и Мориарти. Он должен грызться ради куска хлеба. Ради куска мяса. Как он здесь оказался? Скажи это Саше Беспалову – разве поверил бы? Плюнул бы в рожу.

Смуглый официант, одетый как мексиканский крестьянин, во все белое, хлопчатобумажное, с красным платком на шее, принес им закуски к пиву: чипсы местного производства и сырные палочки.

– Вам повторить пиво? – спросил он.

– Что за вопросы, амиго? Дос харра дэ сэрвеса, пор фавор!

У Роди были недюжинные познания в испанском.

– Что? – не понял амиго.

– Милый человек, нам две кружки пива, пожалуйста, – перевел Родя. – Саня, как так? Мачо наш – ряженый. Гринго. Есть кто-нибудь настоящий?

– Ты.

– Я?

– Да.

– Я стараюсь. Но мне еще далеко.

– Расскажешь свою историю?

– Запросто. Внимание: история моей жизни! – Он сделал драматическую паузу. – После института я, Сань, по-честному решил поработать. Музыка, думаю, музыкой, а есть профессия, на освоение которой потрачено пять лет жизни и много клеток юной розовой печени. Знаешь, куда занесло? В рыботорговлю. Дело, Сань, стремное. Вонь, жара, мухи, грузчики датые, а ты в офисе рядом. Мучился я недолго. Трахнул замшу финдира, прям в кабинете, и сделал им ручкой. Ради замши стоило мучиться, так что я не жалею. Но с профессией завязал. Ну его нафиг. Если пять лет слил в унитаз, это не значит, что нужно сделать это со всей своей жизнью. Если вам на гитаре – Родя весь к вашим услугам, а дебет-кредит – это увольте. Поэтому на следующем этапе жизни, в которой – я все еще верю – есть смысл, я вернулся в искусство. Стал ублажать рок-медляками и, что хуже, попсой публику в кабаках. Делал я это годиков пять-шесть. Тошно было, но делал. Жить как-то надо. Не рыбу же тухлую нюхать. Чтоб было легче и меньше тошнило, стал я, Саня, пить много и ежедневно. Но легче не стало. Просыпаешься утром – и только одна мысль: надо опохмелиться. Выпьешь пива – и все, не можешь остановиться. Вот и сказали мне парни: знаешь что, Родя, ты нас прости, мы тебя любим, но мы так не можем. Нас скоро выпрут из клуба. Завязывай или проваливай. Месяц сроку на все, на, так сказать, исправление, а мы подождем. Не верили они, Саня. Я тоже не верил. Думал, сдохну. Проснулся я как-то с похмелья и ну давай думать. Что это, вашу мать, получается, я, Родя, сдохну, ничего не сказав, а всякая шваль будет жить? Хер им с маслом. В общем, так разозлился я, Сань, что взялся за дело. Поехал я на Алтай, к местному деду. Он шириков лечит и алкашей. Он точно оттуда, Сань. Кстати, не всех берет. Долго с тобой говорит, смотрит, бороду гладит, а потом объявляет – да или нет. Не знаю, что за метода. Взял меня, в общем. «Ты, – говорит, – здесь еще нужен, миру послужишь. Выправим, даст Бог. Зверя ты одолеешь». «Что за зверь?» – спрашиваю. Думаю, вдруг он страхом лечит? Я в гладиаторы не записывался. Знаешь, что он сказал? «Зверь – это ты. И человек – тоже. Кто победит, тот и останется». Я, Саня, остался. Но пользы от этого нет. Может, дед был неправ? Может, ошибся? А я как с Алтая вернулся, сразу к своим пришел и сказал, что здесь делать нечего и надо ехать в столицу. Они, Сань, смотрят на меня как бараны, и понимаю я тут, что без них я поеду. Пусть остаются и уркам мурку лабают. Я пока был на Алтае, им не звонил, они думали, что я все, нафиг списали, нового гитариста нашли – а я чистый, трезвый как стеклышко и улыбаюсь, глядя на кислые морды. Короче, мы разошлись. Они остались, а я уехал в Москву. И что началось у них, Сань! Будто проклятье какое. Драммер въехал на байке в дерево. По косточкам собирали. С палочкой ходит. Клавишник сел на иглу и умер от передоза. Бас пашет менеджером по продажам, отсасывает у клиентов. Ходит в галстуке и костюме. Хайер сбрил. Бонусы получает. А я с чем в Москву уехал, с тем и приехал. Не далась с первого раза. Я там в группе играл, а менеджер наш, дальний родственник Моисея, горы обещал золотые, денег на запись, а сам, гадина, кинул. В общем, от чего я уехал, к тому и приехал. Знаешь, мысль иногда появлялась, подленькая такая: чем, Родя, не жизнь? У тебя есть работа, днем делай что хочешь, а вечером сбацал халтурку и снова свободен. Денег больше, чем в Новосибе. Не миллионы, но можно, в принципе, жить. Не парься, Родя, смирись, се ля ви. Получай удовольствие. Повезет – выбьешься в люди, нет – что ж, не судьба, значит. Так жил бы я, Сань, но, Слава Богу, с евреем нашим поссорился. Нахрен его послал. Он, сука, обиделся. Сказал, что найдет и отрежет два пальца на левой руке. Буду как Тони Айомми. Душевно расстались. Теперь снова думаю, как дальше жить. Ты-то как – рубишь хард?

– Редко. Играю и думаю – есть ли смысл тратить на это время? На сцену не выйду, Ричи не стану. Нет прежней радости. Без удовольствия. Беру и играю что помню. Для снятия стресса после работы. Новое не разучиваю.

– Дело дрянь, Сань. Сам себя гробишь. Бюргером стал. Правда, чем я лучше? Ты ничего не сказал, и я тоже. Так что оба мы в одном месте, только ты на «Audi», а я с голой жопой. Раньше я думал, что с голой жопой честней. Типа я хиппи, мне ничего не надо, а буржуи чахнут над златом, хапают и жизнь себе портят. Это гнилая теория. Дай мне квартиру в центре, тачку крутую да бабу-красавицу, чтоб любила до гроба и деток рожала, – думаешь, отказался бы? Вряд ли. Стал бы я буржуином. И удавился бы. Зачем с того света лезть – чтоб до этого докатиться? Лучше уж сдохнуть, Сань. Кстати, я снова пью, но знаю свою меру. Дед что-то сделал со мной. Не допиваюсь до белочки. Жить стало легче. Жить стало веселей.

– О! Show must go on! – обрадовался он.

Официант принес пиво и блюдо с рыбной нарезкой.

Глядя на Родю, Саша знал, что скоро, после кружки-другой, тот окончательно станет Родей «Куртом» Клевцовым из общаги Нархоза. Философом и бунтарем, не знающим компромиссов. Может, вместе напиться? Потом позвонить Вите и послать его на три буквы, Ане сказать, что разводится, а Свете – что любит ее и едет к ней ночевать, – в общем, стать собой и не прятаться? Много лет назад Родя был для него образцом. Он хотел быть как Родя: искренним и настоящим, без компромиссов. Но с тех пор, год за годом, он только и делал, что отдалялся от идеала. Жизнь съедала свое, фальшь расползалась как ржавчина, и он сам не заметил, как весь покрылся коррозией – внутри, не снаружи. Снаружи все гладко, чисто, приятно. Снаружи он производит хорошее впечатление. Он холеный директор мясоконсервного комбината.

– Слушай, с Викой-то что? – вдруг спросил Родя.

Заметив, что Саша изменился в лице, он тут же прибавил:

– Саня, не принуждаю. Все понимаю.

– Мы разошлись, – просто сказал Саша, глядя в глаза Роди, чистые и голубые. – Так получилось. – Он сделал паузу. – Ну и хватит о грустном. Лучше выпьем за то, чтобы мы что-то сказали и сделали. Жизнь одна. Второй попытки не будет.

– Точно! Саня, мне нравится то, что ты говоришь. Я тебя узнаю. Ты на «Audi», а я с голой жопой, но мы еще скажем все, что хотели. Все нас услышат! Rock'n'roll live!

Тук! – встретились кружки.

На сцену вышли двое мужчин с акустическими гитарами. Поприветствовав пьющих-жующих, они стали играть фламенко: страстную музыку знойной Испании, где люди проще относятся к жизни и улыбаются чаще. Все дело в климате? В количестве солнечных дней в году? Дайте русскому полгода лета и мягкую зиму – станет ли чуточку жизнерадостней? Или нашего брата просто так не возьмешь?

Развернувшись вполоборота, Родя следил за игрой, вслушивался, всматривался. Он даже забыл про пиво.

– Неплохо играют, – заметил Саша.

– Бодренько. По-испански. Видишь, Сань, где таланты? По кабакам. – Он взял кружку. – А телек включишь – кто там? Басковы и Киркоровы. Тьфу!

Через час на счету Саши было три кружки, а Родя справился с четырьмя. Взяв по последней, они твердо решили, что встретятся и сыграют. Соберут группу. Родя – вокал и соло-гитара, Саша – ритм. Дело за драммером и басистом. У Роди есть тридцать песен, если не больше, записанных в домашних условиях, и в их числе три стопроцентных хита. На этот раз все получится. Да, Сань? Родя, без вариантов. У тебя есть песни, у меня – стартовый капитал. Мы выпустим диск. Мы будем играть в клубах, где люди слушают, а не жрут. Рок. Ничего, кроме рока. Ну его нахрен, этого рыжего, в жопу ему сервелат. Он не слушает рок. Он насильник и буржуин. Хочешь, я позвоню ему прямо отсюда и все ему это скажу? Ты позвонишь? Ладно, выйдем на улицу – дам тебе телефон.

Допив пиво и расплатившись, они вышли на свежий воздух.

Поздний вечер встретил их легкой приятной прохладой, звездным небом, полной луной и двумя девушками, коротающими время на остановке рядом с выходом из ресторана. Они ждали то ли троллейбус, то ли клиентов.

Увидев их, Родя вмиг оживился:

– Девочки, почем опиум для народа?

В ответ послышался смех.

– Тебе скидка, красавчик! – бойко сказала первая девушка: длинноногая, в колготках в сеточку, в майке с глубоким вырезом.

– Двоим спецпредложение! – прибавила ее спутница, менее свежая и эффектная. – Может, сыграем пара на пару?

– Может, вам на гитаре сыграть? – Родя сделал встречное предложение.

Он подошел ближе.

– Ты гитарист?

– Да. – Он ухмыльнулся. – Виртуоз-самоучка.

– У меня есть гитара! Классно! – Девушка (первая) так естественно это сказала, так мило воскликнула, что у Саши даже мелькнула мысль: «Может, действительно есть?» – но он тут же отбросил ее. Девушки умеют завлечь клиентов, в этом все дело.

– Только ее настраивать нужно, на ней давно не играли, – продолжила девушка. – Ты справишься, я в этом уверена. Твой молчаливый друг тоже на гитаре играет?

Она перевела взгляд на Сашу, плавно откинув с лица прядь длинных светлых волос.

– Гитарист, сразу видно, – сказала девушка номер два. – Смотри, какие длинные пальцы. Кстати, я Катя.

– Лена, – представилась первая девушка.

– Курт. – Родя пожал девушкам руки, слегка задержавшись на первой. – И Саша. Владелец заводов и пароходов и – внимание! – гитарист. Саш, ты что там стоишь? Видишь, дамы скучают.

– Курт? – Лена ему улыбнулась. – Ты из Берлина?

– Нет. Из России. Или Сиэтла. Точно не знаю.

Саша не подходил. На все готовые проститутки, секс за деньги, сифилис в качестве бонуса – нет уж, увольте. Несколько лет назад он в первый и в последний раз вкусил продажной любви, будучи в сильном подпитии в сауне (классика жанра) – словно вывалялся в грязи. Девушек жаль. Чисто по-человечески жаль. Торгуя телом, они продают душу. За деньги, за дозу, за место под солнцем. Но солнце они не видят. Их солнце – луна. Их полдень – полночь. Их женихи – пьянь. Их первая брачная ночь – несколько раз за ночь. Их тело – рваная рана с высохшей смазкой.

– У тебя правда есть заводы и пароходы? – спросила девушка номер раз. – Или вы нас обманываете, пользуясь нашим доверием?

– Лена, что за вопрос? – будто обиделся Родя. – У Сани «Audi», он колбасу, блин, варит… Лучше скажи нам, можем ли мы рассчитывать на ваше гостеприимство? Вы гостеприимные девушки?

– Не представляешь, какие!

– Позвольте… хм… уточнить – сколько стоит гостеприимство?

– За просто хороший сервис – тысяча, за превосходный и эксклюзивный – больше. Хотите сыграть вдвоем на одной гитаре? Пробовали?

Родя не растерялся:

– Да. Мы опытные гитаристы.

Саша уже не слушал. Он думал о Свете. Он не поедет к шлюхам – он будет с той, которую любит: не обманывая и не оправдываясь ни перед кем. Он снова станет Сашей Беспаловым, честным идеалистом, который верил в то, что сможет изменить мир, хотя бы чуть-чуть, и ненавидел истеблишмент, с его жаждой денег и власти, с грязным политиканством.

Он принял решение.

Бросив взгляд на часы, он сказал:

– Родя, можно тебя на минутку? Девушки не сбегут.

– Айн момент! – Родя сделал девушкам знак. – Не сбегайте!

Он подошел к Саше.

– Сань, ты хочешь сказать, что едешь в свой замок?

– Я еду к Свете.

– Дело другое! Что будет с замком?

– Мне он не нужен.

– Саня, правильно говоришь. Слушай только себя. Не предавай то, во что веришь. До встречи? – Он протянул руку. – Будем на связи. Разминай пальцы, стряхивай пыль с гитар. Мы им покажем!

– Был рад тебя видеть.

– Саня, взаимно! Жаль, раньше не встретились.

– Всему свое время.

– Точно!

– До скорого.

– До очень скорого, Сань!

Они обнялись.

Саша пошел к метро – как в старые добрые времена, а Родя – назад к девушкам. Те заскучали и, кажется, расстроились из-за потери клиента.

Сделав пару шагов, Родя остановился:

– Сань!

Саша тоже остановился.

– Ты не буржуй, Сань! Ты меня извини! Можешь ездить на долбанной «Audi» – все равно не буржуй! А Витьке дай в морду! И деньги всунь ему в жопу!

– Именно так я и сделаю.

– Адьюс, амиго!

– Но пасаран! Вива ла либертад!

Он продолжил свой путь к метро. Он мог бы поймать такси, доехать с комфортом, но он был Саней Беспаловым, который не ездил в такси и не был приучен к комфорту. На другом конце города его ждала Света, и он ехал к ней, в меру пьяный и словно родившийся заново. Он улыбался. Он смотрел в звездное небо. Он был счастлив. Вернувшись к старой развилке, он выбрал свой путь.

Он позвонил Свете.

– Светик, как жизнь? Я еду к тебе. – Он улыбнулся. – Да. Не возражаешь? Что говоришь? Пьяный? Самую малость. Однокурсника встретил. Будем с ним в группе играть. Он – соло, я – ритм. Мне надоело быть генеральным директором. Ну его нафиг! Что? Нет, кроме шуток. Будем жить в любви и согласии. С целым миром, Светочка. С нашим долбаным миром.

 

Глава 9

Он хорошо помнил тот день, когда впервые приехал в Новосибирск. Тринадцатое мая тысяча девятьсот девяносто третьего. Теплый, по-весеннему свежий день открыл новую страницу в книге жизни, встретив его на чужой неизведанной территории. Впереди – новые впечатления, трудности, перспективы. Большой, одетый в юную зелень город-миллионник, параллельные и перпендикулярные улицы, уходящие в бесконечность, подземка из десяти станций, самостоятельность за сотни километров от дома, – столько нового и непривычного.

Общага шокировала. Как здесь жить, в этих условиях? Антисанитария. Нет холодильника и телевизора. Все старое, дряхлое, грязное. Стойбище нескольких поколений студентов, следы которых можно встретить повсюду.

Он чуть не расплакался. Он захотел к маме.

К счастью, человек ко всему привыкает. Он быстро привык к общаге. Здесь было дозволено многое. Если накатывала хандра, ее лечили пивом и водкой, и пением под гитару, и, конечно, любовью. Любовь помогала жить – и выживать. Она придавала сил. Кровать с дверью под сеткой была ее ложем, а тараканы – рыжими немыми свидетелями.

Через пять лет он породнился и с городом. Стоило расстаться с общагой – и город сразу приблизился, потеплел. Он стал жителем этого города. Он больше не был студентом с туманными перспективами: то ли будет жить здесь, то ли вернется в Новокузнецк, так и не ставший городом-садом, как предсказывал Маяковский.

Вернемся в май девяносто третьего. Семнадцатилетний Саша не размышляет о будущем, он не загадывает далеко. Слишком многого требует настоящее. Он еще не студент. Он абитура. Впереди три экзамена. Не для того он два года учился в лицее, в «банковско-коммерческом» классе – настраиваясь быть студентом Нархоза, с привилегией досрочных вступительных экзаменов в мае – чтоб все завалить в одночасье.

Не завалил.

Сдал на пятерки.

Пятнадцать баллов. Стопроцентное прохождение. Военком отдыхает. Мама плачет от счастья и от мысли о том, что сын будет жить на чужбине, выпорхнув навсегда из-под теплого крылышка.

После первого экзамена все напились. Саша – впервые в жизни. Неприятный, но нужный опыт. В тот день пили все, независимо от оценки – даже двоечники, выбывшие из гонки. Меню было следующее: растворимый картофель «Uncle Bens» в пятилитровой стальной кастрюле, сосиски, хлеб, кетчуп и – гвоздь программы – ликер «Амаретто» с гнуснейшим черемуховым запахом, из расчета двести граммов на человека. Саша пил из эмалированной кружки, которая и сейчас с ним. Справившись со своей порцией, он ходил по комнате, пил у каждого друга и брата, не отказывавших ему, и скоро стал самым пьяным. Второй акт пьесы он помнил плохо: обрывки действа под вспышками тусклой лампы, а между ними – черная алкогольная амнезия.

Раскачивающиеся темно-синие стены…

Треснувшее стекло на кухне (случайно его разбил)…

Кровь, капающая в грязную ржавую раковину…

Бинт на левой руке…

Непереваренные остатки пищи, бьющие гейзером в темную майскую ночь…

Таз у кровати…

«Sehr gut, – бормочет он по-немецки после каждого приступа. – Sehr gut»…

Утром он не смог встать с постели.

Его снова мутило, в голову влили свинец, а тем временем, подшучивая над ним: «Guten morgen, Sanya! Sehr gut! Shnaps!» – парни варили сосиски и пили теплое пиво. От пива он отказался. И от сосисок. Он не ел до позднего вечера. Он не готовился к экзамену по математике. И лишь через сутки, следующим утром, вновь почувствовал себя человеком,

Сейчас, спустя четырнадцать лет, в две тысяче седьмом, он завтракал и улыбался. Картинки прошлого накатывали одна за одной, одни яркие, другие больше похожие на воспоминания о сновидениях, и он был рад им всем. Он был рад прошлому. Там было нечто такое, что он хотел бы взять в будущее. А. А. Беспалов и Саша Беспалов – один человек, у них есть что сказать друг другу, то есть себе. Нынешнему Александру не достает искренности и смелости, жизнь научила его осторожности и сбалансированности, приземлила мечты, взяла под уздцы речь, – есть чему поучиться у Саши. Саша давно бы сказал Ане, что им нужно расстаться. Он не обманывал бы ее, не изменял. Вчера А. А. Беспалов отправил ей смс («Anya, vstretil odnogruppnika, nochuyu u nego. Sel akkumulyator, sorry») и сразу выключил телефон, не дожидаясь ответа, – а Саша его включит. Он приедет домой и все скажет Ане. Он. А. А. Беспалов.

Заметив улыбку Саши, Света спросила:

– О чем думаешь?

– О том, как жить дальше, начиная с этой минуты.

– Ты о группе серьезно?

Вчера он только об этом и говорил: о группе, о Роде, о будущем диске – жарко, с энтузиазмом, не замечая того, что Света смотрит на него удивленно и еще не готова принять столь радикальные перемены – и сейчас она хочет понять, что это было: пьяные бредни или РЕШЕНИЕ.

– Думаешь, спьяну ляпнул, а утром в кусты? Нет, Светочка, это серьезно. Очень серьезно. Я расстаюсь с Витей, я продаю бизнес и буду играть в группе. Это пугает?

– Нет. С голоду ты не умрешь.

– Мы не умрем. Я вложусь в венчурные компании и открою продюсерский центр. Или еще что-то. Буду играть с Родей. И жить с тобой – если ты, конечно, не против. Это, кстати, я тоже серьезно.

Лучик солнца скользнул в окно. Ласковый, теплый. Он пробежал по женской щеке, по обнаженной женской груди; спрыгнув на стол, растекся по ровной поверхности, быстро коснулся руки – и поспешил обратно со скоростью света, докладывать о том, что увидел. Через мгновение он вернулся и стал ластиться к ним.

– Я рада. Ждать тебя вечером?

– Да.

– Купим шампанского и ананасов.

– Мне нравится этот план. Но ты забыла о сексе.

– Два раза: до и после шампанского.

– Договорились.

– Или прямо сейчас? – лукаво взглянула она. – Можешь дать мне аванс?

– Ты же знаешь – я никогда не отказываюсь от секса, это моя жизненная позиция.

– Независимо от того, кто его предлагает?

– От секса с тобой. Я это имел в виду. Например, вчера мне предлагали две женщины, но я мужественно отказался.

– Женщины легкого поведения в баре, где ты пьянствовал с будущим вокалистом вашей будущей группы?

– Возле бара.

– А! Дело другое. Родя не отказался?

– Думаю, нет. Он же Курт, без предрассудков и комплексов, человек либеральных взглядов.

– Завидую я ему.

– Когда мы жили в общаге, я хотел быть, как он, но не всегда получалось. Родя – это свобода. Он настоящий. Он хочет изменить мир, до сих пор хочет. Мы сдулись и приземлились, а он нет, он не смирился.

– Так как насчет секса? – напомнила Света.

Набухшие коричневые соски ждали его ласки. Карие глаза, улыбаясь, звали в древнюю глубину. Когда люди ходили в шкурах убитых животных и жили в пещерах, они занимались сексом точно так же, как это делают их потомки в эпоху технического прогресса и новой морали. Мир изменился, секс – нет. Разливаясь теплой приятной тяжестью в самом низу живота, древний инстинкт хочет, чтобы женщина совокупилась с мужчиной. Чтобы он оплодотворил ее. Чтобы род человеческий не угас.

Они прошли в зал.

Здесь они любили друг друга, женщина и мужчина. Похрустывая, поскрипывая, покряхтывая, светло-серый диван нес свою службу. Два тела сплетались, соединялись, пот выступал на коже, страсть источала влагу – и темп, нарастая, вел их к оргазму, к цели их жаркой гонки.

Они одновременно пришли к финишу.

Вскрикнув, Света забилась в судорогах, а он, как два миллиона лет назад, выплеснул семя ей во влагалище.

В этот миг он увидел дорогу. Обещая вывести его оттуда, куда он зашел, она убегала в будущее, и он знал, что пойдет по ней. Слишком долго он шел не туда.

«Катарсис» – вспомнилось слово из прошлого.

В лицее, на уроке мировой и отечественной культуры, учитель прочел им, сопливым подросткам, рассказ Глеба Успенского «Выпрямила». Рассказ был о том, как деревенский учитель испытал настолько сильное потрясение, увидев в Лувре статую Венеры Милосской, что стал другим человеком. Это и есть – катарсис. Тебя бьет током и чистая энергия знания пронзает тебя насквозь, мгновенно сжигая старое и очищая для нового. Ты прозреваешь. Нельзя задержать это чувство, продлить его во всей мощи и остроте, этот мгновенный яркий экстаз, но достаточно доли секунды, чтобы навсегда измениться. Молния не светит как лампа накаливания, но в тот миг, когда она наискось раскалывает небо, ты видишь вдали, во тьме, нечто такое, что не увидел бы и при свете сотни прожекторов.

Через полчаса он стоял у порога, прощаясь со Светой (она спросила – «До вечера?», и он сказал ей – «Да»), и видел в зеркале человека, которому, к счастью, он мог спокойно смотреть в глаза.

Он включил телефон, как только вышел на улицу.

Телефон зазвонил в то же мгновение.

«Аня вызывает» – высветилось на дисплее.

Пластиковый корпус ожег пальцы. Первым желанием было – не отвечать, не брать трубку – но Саша Беспалов взял.

– Да.

Он услышал голос Ани – не нервный, как можно было бы ожидать, а страшно усталый:

– Что-нибудь скажешь? А то я, знаешь ли, как-то волнуюсь.

– Я скоро приеду и объясню.

– Прямо сейчас не можешь? Как прошла встреча? Девушка была симпатичная?

– Аня, мы спокойно поговорим, когда я приеду.

Короткие гудки были ему ответом.

Он поехал домой на метро.

Кирпичный пятнадцатиэтажный красавец встретил его сдержанно, с холодком, молча глядя на него сотнями темных стекол. Он был чужой, этот дом. Не его. Не хотелось входить в него, подниматься на лифте, звонить в дверь – но он должен был сделать это, чтобы стать, наконец, свободным.

Первым, что он увидел, были глаза Ани.

Они не спрашивали, не требовали, в них не было злости, они смотрели устало и так, словно все уже знали. Они нездорово блестели, а под ними чернели круги после долгой бессонной ночи.

– Здравствуй, – сказал он.

Аня не сказала ни слова

Он прошел в зал, а она вошла следом. Остановившись в дверном проеме, она оперлась плечом о косяк и сунула руки в карманы розового халата.

– Что скажешь?

– Где Леша?

– У бабушки. Я купила шампанского, фруктов, думала, будет у нас романтический ужин, а ты не пришел и отправил мне смс. Утром случилось чудо – телефон заработал, да? У одногруппника не было телефона. Вот незадача. Ты был у женщины, да?

– Да.

Вот и все. Он это сказал.

– Аня, нам пора разойтись. В нашем браке нет смысла.

Она молчала, и он – тоже. Ему казалось, что он ничего не чувствует. Ни сожаления, ни угрызений совести, ни радости от того, что сказал. Вакуум.

– Поздравляю. Ты это сделал. Долго ты с ней?

Ее лицо было маской; красивые губы, растягиваясь в усмешке, сминали в складки искусственную гладкую кожу.

– Мы говорим о нас.

– Значит, долго. Я чувствовала, но боялась спросить. Ты прав, смысла нет. Я тоже об этом думала. – Она помолчала. – Лешу жалко. Он не виноват в том, что мама и папа не любят друг друга, да и, пожалуй, никогда не любили. Надеюсь, ты понимаешь, что он будет со мной?

– Да.

– Ладно. Детали обсудим позже. Хорошо, что есть брачный контракт, будет меньше проблем с разделом имущества. Ты с самого начала знал, что у нашего брака нет перспектив, что это вынужденная мера, так как я забеременела. Что ж, так тому и быть. Будешь завтракать?

– Нет.

Развернувшись, Аня прошла в спальню, ступая босыми ногами по полу заоблачной стоимости. Это массив дуба с фаской. Его заказывали в Италии, ждали два долгих месяца, и, когда он пришел, почувствовали глубокое моральное удовлетворение. Вот оно, счастье среднего класса – итальянский паркет. Они вили семейное гнездышко, не экономя на материалах, работах и мебели, и обманывали себя, стараясь не думать о том, о чем не хотелось думать. Они были рады новой квартире. Здесь просторно, свежо, дорого. Огромная лоджия. Центр города. В общем, все, о чем только можно мечтать. Счастье – это комфорт. Так всем удобней.

Саша пошел на кухню. Он захотел кофе.

Проходя мимо спальни, он увидел, что Аня лежит на кровати – спиной к двери, на боку. Она плачет. Слезы беззвучно капают на подушку. Это слезы прощания с прошлым: с полноценной семьей, с тихим семейным бытом, где все понятно и предсказуемо, с близким и уже чужим человеком; может быть, слезы обиды и страха перед новой реальностью, – он не может сказать точно, что она чувствует. Что чувствует он? Вакуума уже нет. Горечь и облегчение, и, кажется, жжет в груди. Он делает больно, он режет скальпелем по живому, но скоро всем станет легче. Всем, кроме Леши, их сына.

Услышав шаги, Аня не шелохнулась.

Он прошел мимо. Он не мог ей помочь. Каждый справится с болью в тихом своем одиночестве, а справившись, сможет жить дальше, с новой надеждой, без груза прошлых обид и горьких воспоминаний.

Включив кофеварку, он подошел к окну.

Отсюда, с двенадцатого этажа, открывался шикарный вид. Все окрестные дома были ниже их дома. Было время, когда этот вид тешил эго альфа-самца, многого в жизни добившегося и вознесшегося над толпой, но, слава Богу, нет прежней гордыни и вид стал просто красивым, очищенным от налета снобизма. Он смотрит в даль: растворяясь в ней, становясь ее частью, бесплотной и невесомой, и чувствует, как прибывают силы для продолжения пути.

Что там, в конце?

Что будет завтра?

Он не знает ответ.

Но знает, что будет лучше.

 

Глава 10

Он сидел на кровати, Родя – на старом расшатанном стуле, и оба терзали гитары. Комната, в которой жил Родя, была наполнена звуками гранжа и пьяной студенческой братией.

«Come as you are, as you were, as I want you to be…» – пел Родя, он же вел главную гитарную партию, а Саша, который, по его собственным ощущениям, был трезвей всех, самозабвенно бил медиатором по струнам. Музыка гипнотизировала. Ритм, пробуждая древнее, инстинктивное, заставлял следовать за ним, отдаваться ему, и какая-то часть существа была не здесь, уплыв за границу сознания. Родя был там целиком, после двух литров пива и ста граммов водки. Закрыв глаза, он пел и играл, и его хрипловатый голос, сильный и искренний, надрывал чувства и проникал в самую глубину неизведанного – за оболочку обыденного и напускного. Одна только правда звучала в аккордах, и так было здорово, так радостно и свободно. Хотелось играть, играть, играть – без пауз, с чувством полноты бытия.

На часах была полночь.

Никто не планировал останавливаться.

Костяк составляли пятеро-шестеро (в их числе Родя, Саша и Вика), а остальные мигрировали: приходили – кто с пустыми руками, кто нет – и уходили. Всем было пофиг. Всяк сюда входящий – будь нам братом или сестрой, пей с нами и пой с нами песни. Пусть надежда будет с тобой. Мы дети лета. Дети цветов. Мы хиппи сраной общаги. Двери для всех открыты. Окна открыты для ангелов. В комнате дым коромыслом, жарко и душно, не продохнуть, но здесь чертов рай – не гребаный ад. Мы невинны как дети, мы встретим рассвет на балконе, как на горе Синая, и будем петь песни нашему солнцу.

Рядом с Сашей сидела Вика. Она курила (баловалась под хмельком) и о чем-то думала, остановив взгляд в пространстве над головой Роди. С другой стороны от Вики сидела Юля, нынешняя подруга Роди – бойкая девица с обесцвеченными волосами, тату на плече, тремя серебряными гвоздиками в левом ухе и крепким мужицким характером. Если Родя – Курт, то Юля – его Кортни Лав. Зубами откручивая пробку у пол-литровой бутылки водки, она в свободной руке держала граненый стакан с выщерблинами. Она пила много, безудержно и почти всякий раз напивалась. Она не здешняя, не из общаги. Они встретились в клубе, где-то полгода назад, и сразу поняли, что созданы друг для друга. Оба слегка сумасшедшие, оба фанаты Ницше и гранжа, оба не дураки выпить и покурить травку.

Допев песню, Родя поставил гитару и взял пачку «Явы». Кто-то забыл ее тут. Она стала общей. Здесь не было частной собственности, здесь был коммунизм. Маркс был бы доволен.

Щелкнув пальцем по днищу пачки, Родя вытащил сигарету. Философски заметив: «Не повезло тебе, милая» – он огляделся в поисках зажигалки.

Не было зажигалки.

– Вика, видела зажигалку?

– Только что тут была, рядом с пачкой.

– Блин, увели. Была зажигалка – не было сигарет, есть зажигалка – нет сигарет. Философия жизни.

Он достиг средней, по его меркам, степени опьянения. Взгляд голубых глаз уже не был чист и прозрачен, но еще не помутнел до той степени, когда не видишь в нем мысли, а сам он стал отдаляться, если можно так выразиться, от остальных – все больше погружаясь в себя, в свой внутренний чудный мир. Здесь, в комнате, он был только частично. Его особенный фирменный взгляд: на тебя – сквозь тебя – завораживал. Говорил он врастяжку – чем дальше, тем медленней, и в таком состоянии порой выдавал классные вещи, достойные быть сохраненными для потомков. То мысль философскую двинет, то рифф, а то и песню на ходу сочинит.

– Родя, есть спички.

Привстав со стула, Брагин вынул из джинсов мятый спичечный коробок.

– Славик, ты меня спас.

Описав дугу, коробок стукнулся о ладони Клевцова; сделав финт, резко отпрыгнул в сторону – но был схвачен и присмирел.

Родя зажег спичку.

Не прикуривая, он поднял ее на уровень глаз и стал смотреть на пирамидальное пламя – фиолетово-голубое снизу и ярко-желтое сверху. Пламя росло, жадно вытягиваясь вверх и вширь, и подбиралось к пальцам. Когда до них остался какой-нибудь миллиметр, Родя дунул – и пламя погасло.

Скрюченный черный трупик – все, что осталось от спички.

– Наша жизнь. – Родя рассматривал трупик. – Чирк, двадцать секунд – и все.

Не глядя бросив спичку на стол, он вынул следующую, зажег – и вновь стал смотреть на пламя.

Спичка догорела до середины. Пламя сникло и тихо погасло.

Третья спичка, в отличие от предыдущей, вспыхнула радостно и энергично. Задумчивые голубые глаза смотрели на пламя, резво бежавшее к пальцам.

То ли Родя замешкался, то ли дождался специально – плазма лизнула кожу.

Кольнуло пронзительной болью, воздух со свистом прошел сквозь сжатые зубы, но пальцы – в этом весь Родя Клевцов – не разжались.

Ему в глаза смотрел черный трупик, низко согнув пористую головку.

Все с интересом следили за священнодействием Роди, за его экзистенциальными экспериментами. Что он сделает дальше? Что скажет? С ним всегда интересно. Он особенный, оригинальный, харизматичный, он прокладывает тропинки для тех, кто идет следом, для паствы с пивом и сигаретами, для тех, кто хочет знать больше о чертовой, мать ее, жизни.

После третьей спички Родя вернулся в реальность – ровно настолько, насколько он мог.

Прикурив от спички номер четыре, он обратился к Юле, вскидывая на колено гитару:

– Юля, ты любишь любовь?

Брагин, впечатленный этим вопросом, уважительно покачал головой. «Вот это Родя сказал!»

– Я тебя люблю, Родик. – Юля смотрела хмельным обволакивающим взглядом.

Он усмехнулся.

– Я не спрашиваю, любишь ли ты меня. Я спрашиваю, любишь ли ты любовь? Что такое любовь, знаешь? Вот она, слушай.

Он провел пальцем по струнам.

Раздался аккорд. Душа, разбежавшись по восходящей, вскрикнула, взмыла – и улетела навечно в чистую высь, оставив тело здесь, в душной прокуренной комнате, рядом с телом Роди и старой гитарой.

До-мажор.

Мощный, красивый, оптимистичный аккорд.

Сыграв его, Родя сказал, обращаясь то ли ко всем, то ли к себе:

– Классный аккорд. Лучший из тысяч. Так надо жить и любить. По-настоящему. А кто-то живет так – слушайте.

Новый аккорд. Отсутствие сил и желаний, предчувствие близких несчастий, ноющая тоска – будто кто-то поставил камень на звуки и они задохнулись. Не сфальшивила ли гитара?

– Я убрал один палец, – сказал Родя. – Вышел минор.

– Родя, выпьешь со мной? – Юле не хватало мужского внимания. – Грузишь тут всех.

Родя, кажется, удивился: не ожидал такого от Кортни. Развернувшись к ней вполоборота, он сказал с пьяной усмешкой и как-то в натяг, с капелькой злости и неприязни:

– Не грузись! Где твои цепи? В них будет легче, ты к ним привыкла.

Юля обиделась:

– Там же, где и твои. На руках и ногах. Думаешь, снял их?

– Как сказал один известный герой – я хотя бы попробовал. Кстати, я только разогреваюсь.

– Родя, мы все в психушке! – выкрикнул кто-то. – Ты наш МакМерфи! Ты чертов гений!

Это был Вова, тщедушный длинноволосый парень с глазами немного навыкате. Выпив изрядно пива, он задремал сидя, опершись спиной о стену и свесив на грудь патлатую голову, и о нем все забыли. Теперь он вернулся в строй.

– О! Вовчик! Доброе утро! – приветствовал его Брагин. – Пива будешь?

– Я буду «Яву». И пиво.

Привстав, он взял спички и сигареты и сел обратно на койку, рядом с Натой Величко. Койка скрипнула и прогнулась.

– Ты проспал самое интересное, – обрадовала его Ната. – Родя МакМерфи жег спички.

Вова замер, глядя в пространство. Жилистая худая рука с сеточкой синих вен не донесла сигарету до рта.

– Он показывал, как живут. – Ната интриговала его.

– Как это? Родя? Я что-то не понял.

– Вовчик, расслабься, – бросил Родя небрежно. – Я еще самое главное не показал

– О! Значит, я вовремя!

Он даже забыл, что собрался курить.

– Ты закури, – посоветовал ему Родя. – А то мало ли что… Может, и не покуришь.

Он смотрел на Вову без тени улыбки, очень серьезно, и под этим серьезным взглядом, словно загипнотизированный, тот донес-таки сигарету до рта, чиркнул спичкой и пару раз затянулся.

– Родя, я весь в нетерпении. Убивать, надеюсь, не будешь?

– Нет. Только сжигать. Дай, пожалуйста, спички.

Спичечный коробок вновь описал дугу, и Родя ловко поймал его, не дав ему ни единого шанса.

– Жить нужно ярко. И не важно, что коротко. – Чиркнув спичкой о коробок, он сунул ее внутрь.

В коробке пшикнуло, верхние спички вспыхнули, принялись, но, выбросив едкий дым, быстро погасли.

Лица зрителей вытянулись.

– Лажа, – выговорил Родя, не веря своим глазам: неужто все кончилось и продолжения не будет?

Брагин подошел ближе.

– Кислорода им не хватило, – сказал он с видом эксперта, заглядывая в спичечный коробок. – Особенно нижним.

– Надо было водкой полить, – дал кто-то запоздалый совет.

– Фигу вам дам водку. – Юля была пьяна и не сдержана на язык. – Я ее пью!

– Хватит пить, – бросил ей Родя. – Все заблюешь.

– Не учи меня жить! Их учи! Вон, смотрят, ловят каждое слово!

– Юля, не кипятись, – произнес Саша. – Покажи лучше Змея Горыныча.

– Как это? – не поняла та.

– Выдохнешь, а мы поднесем спичку. – Он улыбнулся.

Он думал, что она разозлится, а она рассмеялась.

– Хочешь, кое-что покажу, но только тебе одному?

– Э, э, э, – заметив, куда двинулся разговор, Родя вяло вмешался. – Юля, притормози.

– Да? От кого это слышу? Ты папа мне родный? – Она прибавила тоненьким детским голосом: – Папа, пап, можно я выпью водки и займусь с тобой сексом?

– Эдипов комплекс?

– Комплекс Электры, – поправила Родю Вика.

– Увлекающимся рекомендую «The End» Doors. «Father, I want to kill you. Mama, I want to fuck you». А со спичками лажа вышла. Славик, ты их часом не обмочил?

– Было дело. Падали в унитаз.

Все посмеялись.

Осененный внезапной мыслью, Родя ушел в астрал.

– Люди и так живут… – сказал он оттуда. – Когда толку нет. Шум, вонь – сдохли.

– Круто… – Вова сидел на кровати, во все глаза глядя на Родю. – Родя, ты мозг. Двигай вперед, не останавливайся. Мы за тебя.

– Родя, Сань, Цоя споем? – Справившись, кажется, с пятой бутылкой пива, Брагин поставил ее на пол возле стола и полез в холодильник за следующей. Пятая была лишней – что уж говорить о шестой. Слава не умел тормозить; он несся на всех алкогольных парах, пока не сходил с рельсов.

Цоя не спели

В двери ввалились двое нетрезвых молодцев: Костя Кранов и Толик Пархоменко (клички с детства – Кран и Пархом), в обнимку и еле держась на ногах.

Кран отличался задиристым нравом и плохо учился, его друг был сангвиником-хорошистом, в прошлом – серебряным медалистом, – но оба любили пьянки, женщин и подружились. Далеко не красавцы, они знали подходы к слабому полу (перво-наперво – напоить) и относились к оному потребительски.

Они едва не снесли Славу у холодильника. Толик сказал: «Пардон», Брагин посторонился, коротко матернувшись, после чего, поддерживая друг друга, вновь прибывшие добрались до стола, где Толик выбросил вверх правую руку:

– Жертвам алкоголизма и злостного тунеядства – мой физкультурный привет!

– И вам, жертвы аборта!

Это была Юля.

– Славик, будь другом, дай тоже пива, – попросила она Брагина.

– Прекрасная леди! – заговорил тем временем Толик, с усилием шевеля языком и глядя, кажется, не на Юлю, а чуть левее, в пространство. – Не почтете ли вы за честь отдать вашу честь? Премного будем вам благодарны.

– Ребята, остыньте, – жестко сказала Вика. – Больно горячие.

– Мы-то? – Кран вскинул голову с взъерошенными волосами. – Мы – да, мы – такие! Что самое горячее, знаешь? А?

– Нет. И знать не хочу, – поморщилась Вика, сминая в пепельнице окурок. – Видите, это по Фрейду. Тоже хотите? – Она кивнула на пепельницу.

– Леди, самое горячее у нас – сердце. Сердце!

– А думаете вы чем? – вставил Брагин. – Хером?

– Чей это голос слышу? – Дернулся Костя. – Брага, твой что ли? Ну-ка!

Их развернуло на сто восемьдесят градусов. На Брагина смотрели две пары глаз: карие и зеленые, грязные, пьяные, а он как ни в чем ни бывало вытащил пиво из холодильника.

– Блин, пиво! – выкрикнул Костя. – Ты товарищам дашь?

– Товарищи были в Советском Союзе, – Брагин сделал глоток из бутылки. – Родя, Саня, сбацайте Цоя. Мочи нет с ними общаться.

– О чем это он? – Кран как бы не понял.

– О вас! Видите – тут культурные люди сидят, пиво пьют, песни поют. Да, Родь?

– Да. Мы культурные, а вы пьяная серая масса.

– Че за базар, а?

Костю кренило. Он держался за друга, а друг – за него: симбиоз, распространенный в природе.

– Вы бы свалили, а! – сморщилась Юля. – Видеть вас тошно!

– Точно! – поставив пиво на холодильник, Брагин освободил руки. На всякий случай, мало ли что.

– Костя, ну их! – сдал назад Толик, почувствовав, что дело может кончиться плохо. – С людьми по-человечьи не могут поговорить! Пивом не угостят! Чурки патлатые!

– Стены такими же облепили! Тьфу, блин! – Костя плюнул по-настоящему.

– Пол будешь мыть, гопник ты хренов! – рявкнул на Костю Брагин. – Сказано – сваливайте! Русский это язык? Или вам на немецком? Gehen zu Arsch!

Ни Толя, ни Костя немецкий не знали, поэтому в полной мере шутку не оценили. Злобно буркнув что-то под нос, они двинулись по направлению к выходу. Толик споткнулся на ровном месте – блин! – и оба чуть не грохнулись у порога. В конце концов вышли из комнаты.

Саша встал и закрыл дверь:

– Если снова будут ломиться, выйду – дам в морду. С этими только так.

– Я помогу. – Брагин снова взялся за пиво.

– Я тоже. – Юля от него не отстала и сделала пару глотков.

Родя взглянул на нее искоса, но промолчал.

– Я думаю – может, выйти с ними поговорить? – хмуро сказал он через минуту. – Суки, все обосрали. Не хочу больше играть, песню мою убили.

– Ладно ты, Родя, не парься. – Вкачивая в себя пиво, Брагин отрыгивал и икал. – Были уродами и останутся. Мы люди. Тоже пьем, но… – он подбирал слова, с трудом выуживая их из алкогольного марева, – ради общения и расширения сознания, а не просто чтобы нажраться.

– Слава, ты правильно говоришь. – Сжав пальцы в кулак, Вова вскинул руку в знак солидарности и поддержки. – У нас есть идея, у них – нет.

– Предлагаю тост по этому поводу! – Родя поднял стакан. – За нашу идею! А быдло пусть катится в жопу!

Тост был с энтузиазмом поддержан.

Стрелки перевалили за полночь, и вместе с ними – все присутствующие.

Закончили в два пополуночи. Саша и Вика пошли в комнату к Саше. Балуясь легким петтингом и быстрыми поцелуями, они сгорали от возбуждения. Жуть как хотелось секса. Сделать бы это громко, жарко, потно, не сдерживаясь и не прячась под одеялом – но разве это возможно в комнате, где дрыхнут Чудов и Слава Дерягин? Может, не дрыхнут, а смотрят и слушают? И онанируют?

Сашу вдруг осенило:

– Спустимся на пятый этаж? Там есть комната, где никто не живет. Дверь не заперта.

– Там холодно и темно? Страшно? – Вика сыграла сценку.

– Я тебя защищу.

– Ладно, договорились.

Спустившись в обнимку на пятый, они прошли по гулкому неосвещенному коридору и вошли в темную комнату. Дверь приоткрыта, замок сломан, внутри – ночь и затхлость нежилого пространства. Мебели нет, только встроенный шкаф. На окнах – жалкие шторы. Что-то темнеет в углу – кажется, свернутый коврик.

Они не стали включать свет. Да и лампочки, в общем-то, не было.

Они подошли к окну, где было светлей.

Сняв майку и лифчик, Вика бросила их на подоконник, а он снял с нее трусики. Развернувшись к нему спиной, она наклонилась и оперлась руками о подоконник.

– Ты всех сюда водишь? – спросила она, пока он расстегивал джинсы.

– Да. Здесь сеновал.

– Я так и знала.

Улыбнувшись желтому грустному месяцу, она прогнулась как кошка, мягко раскрылась – и он вошел в нее сзади. Выдохнув с тихим протяжным стоном: «Боже, спасибо за то, что ты создал секс!», она крепче обняла подоконник.

– Вкусное яблочко? – вторил он ей. – Сладкое, мягкое. Разве мы не в раю?

– Мы уже близко! Скоро мы будем там! – Она дышала часто и глубоко.

Через минуту они взлетели на небо и там…

…там встретили Бога.

Бог был молод. И обнажен.

Он улыбался им.

Это был Дионис. Бог пьяных, молодых и свободных.

 

Глава 11

Был теплый парижский вечер.

Он стоял на смотровой площадке Эйфелевой башни, на втором уровне, и с высоты ста пятнадцати метров смотрел на город.

Сена с игрушечными палочками-мостами, перекинутыми через воду, дворец Шайо в форме гигантской подковы, с его величественной аристократической простотой, а совсем далеко, за плотным массивом домов, нарезанным на кварталы – район La Defense, местный Сити. Скучные небоскребы Башне не конкуренты. Их много, тысячи тысяч, в разных местах Земли, а Башня одна.

С противоположной стороны – то, ради чего едут в Париж: зеленые просторы Марсова поля, игрушечные купола Пантеона и Дома инвалидов, Лувр и Нотр-Дам-де-Пари.

Город занял все пространство до горизонта. Город, в который влюбляются сразу и навсегда. Здесь легко дышится. Здесь легко быть счастливым. «Любовь, искусство, свобода» – вот лозунг Парижа. Это один из вечных городов, в которые возвращаются снова и снова.

Он приехал сюда без Светы. Он ей все объяснил, она поняла.

Ему нужно разобраться с собой, подвести черту под прошлым, под собой прежним, и обновиться в атмосфере этого города (нет, лучше так – Города). Он должен о многом подумать, многое вспомнить, многое заново перечувствовать, многое запланировать. Забронировав гостиницу в центре, он прилетел на три дня – из промозглого мокрого сентября в солнечный, теплый сентябрь. Решение было спонтанным. Как озарение. Как предчувствие будущего. Его потянуло сюда, хотя он не был здесь раньше.

Он не ошибся.

Здешняя аура творит чудеса. Напитываясь ею, он чувствует, как тает тревога, а улыбка все чаще появляется на лице. Он хочет быть частью Парижа, хочет состоять из тех же молекул, жить тем, чем живет он, и хотя город не идеален, он не хочет видеть его изнанку, знать тайное и неприятное. Не сегодня.

Свое знакомство с Парижем он начал с кладбища Пер-Лашез. Здесь была отправная точка его пешего маршрута, рассчитанного на весь световой день. В июле 1971 года на Пер-Лашез нашел свой последний приют Джим Моррисон, лидер «The Doors». Пронесшийся по небосклону яркой звездой, вспыхнувший и быстро сгоревший, он навечно остался в Париже. Незадолго до смерти он гулял по тенистым аллеям кладбища, между могилами гениев прошлого, и думал о том, что хотел бы быть похороненным здесь. Он не мог знать, что это случится так скоро, но, может, он чувствовал это?

Еще будучи бедным студентом, Саша грезил Парижем. Засмотрев до дыр VHS-кассету с фильмом Оливера Стоуна «The Doors», финальные кадры которого были сняты на Пер-Лашез, он мечтал побывать здесь, в двух метрах от вечно живого идола рока. Мечта казалось несбыточной – где общага и где Париж? – но сейчас, спустя несколько лет, она вот-вот станет реальностью.

Перед ним мощная каменная стена, метров в пять высотой, и прямоугольный проем ворот.

«Mairie de Paris Cimetiere du Pere Lachaise».

Добро пожаловать в мир мертвых.

Днем здесь всегда много народу, но сейчас, в восемь сорок, свежим осенним утром, он входит один.

Сфотографировав стенд с планом кладбища, он пошел по улицам города мертвых. Куда ни глянь – всюду тронутые временем памятники, надгробия, склепы, фамилии и имена, даты. Большая часть этих людей ныне безвестна. Они растворились в прошлом, их нет в настоящем, и все, что от них осталось – сотни тысяч могил на улицах Пер-Лашез. Есть и другие. Им приносят цветы, их не забыли, их ищут на схеме и в лоскутах здешних кварталов.

Крейцер. Шопен. Пруст. Бальзак. Сара Бернар.

Morrison Jim.

Черный кружок с цифрой «30». Свернуть направо, пройти вперед, еще раз направо. Джим где-то здесь, рядом, его присутствие осязаемо. Но Саша, кажется, заблудился. То ли прошел мимо, то ли свернул не туда. Немудрено. Здесь та еще планировка.

Он решил обратиться за помощью к мужчине в форменной рабочей одежде, складывавшем спиленные ветви деревьев в кузов маленького грузовичка.

Он подошел ближе:

– Bonjour! Jim Morrison?

Тот показал дорогу. Нужно вернуться и обогнуть слева этот участок. То, что вы ищите, здесь, рядом, прямо за этими памятниками.

Язык жестов универсален. Саша все понял.

– Merci! – поблагодарил он француза.

Его сердце забилось чаще. Он совсем близко, в нескольких метрах от Джима. Если бы не циклопические надгробия, в человеческий рост, он давно бы увидел могилу. Странно, что до сих пор он не встретил ни одной надписи, сделанной фэнами Джима. Он видел граффити на фотографиях в Интернете и в фильме «The Doors»: признания в любви к Джиму, строки его песен, рок-н-ролльные лозунги, указатели – «Jim», – но сегодня все было девственно чисто.

Еще один поворот – и…

JAMES DOUGLAS MORRISON

1943 – 1971

KATA TON DAIMONA EATOY

Окислившаяся медная табличка на простом каменном блоке.

Джим.

Ближе, чем когда бы то ни было.

Могила огорожена барьером по пояс, и вокруг по-прежнему ни одного граффити. На могиле цветы. Цветы мертвые и живые. Вокруг одного из букетов – лента с надписью «Lizard King», а рядом, прислоненное к камню – фото Джима, вечно юного Диониса. Сигарета, стихи, засушенная морская звезда – ему.

«KATA TON DAIMONA EATOY».

Это на греческом. Джиму Моррисону от адмирала армии США Джорджа Стивена Моррисона. От отца, с которым Джим не общался в последние годы жизни, когда стал рок-иконой. Они были из разных Вселенных: отец воевал, командуя авианосцем, а сын пел антивоенные песни и говорил всем, что его родители умерли.

«ОН БЫЛ ВЕРЕН СЕБЕ».

В этих словах – весь Джим. В них любовь отца к сыну. В них сожаление и печаль, и – запоздалая гордость?

Сын стал легендой. Он до сих пор жив, спустя тридцать пять лет после смерти.

Смерть не одна для всех. Такие, как Джим, лишь сбрасывают физическую оболочку и живут дальше. Они будоражат сердца и умы, они вдохновляют, рядом, внутри, с нами, вне времени и пространства, – не старея и делая то, что делали раньше, когда были людьми из плоти и крови. Не каждому дана вечная жизнь, но избранным, и религия здесь не при чем. Джим был избранным. Он это знал. Но мог ли он знать, что и спустя тридцать лет будет по-прежнему петь песни, продавать пластинки, сводить с ума юных поклонниц и принимать цветы от тех, кто любит его? Все в слезах, девушки целуют его черно-белое фото. Они живут с осознанием того, что никогда не увидят его живым, не сходят на выступление, не смогут перенестись в прошлое. Они чувствуют боль. Они влюблены в призрака.

«Двадцать семь – столько он прожил и столько было мне четыре года назад. Проживи я еще хоть сто лет – что с того? Будет ли польза? Вспомнит ли кто-нибудь обо мне через тридцать лет после смерти? Вспомнит ли об Александре Беспалове, директоре мясоконсервного комбината, о котором изредка писали в газетах, в основном за его счет? Сколотив капиталец, он стал одним из слонов Дали на тонких паучьих ножках, гладким буржуем, в галстуке и костюме. Удобство бессмысленности. Путь в ничто, и как минимум треть пройдена. Сколько впереди – неизвестно. Нужно поторопиться».

Постояв у могилы и сделав несколько снимков, он двинулся к выходу. Прощаясь с Джимом, он дал себе слово вернуться сюда другим человеком – когда будет готов. Джим подождет. В вечности нет времени и пространства. Там ничего нет. Но мы хотим, чтобы было, нам так спокойней. Джим, ты слышишь меня? Есть ли там что-то? Ты так хотел это узнать.

Тишина.

Вот и ворота. За ними город живых. Он больше не хочет бродить меж надгробий. В следующий раз. После минут, проведенных с Джимом, он наполнен внутренним светом и хочет его сохранить. Он давно не чувствовал себя так хорошо. Покой и умиротворение. Созерцание бытия. Желание жить и двигаться дальше. Желание измениться. Сделать что-то стоящее. Принести пользу. Стать частью общего, вечного, бесконечного.

Он вышел на Boulevard De Menilmontant. Здесь жизнь шла своим чередом и люди куда-то спешили. Рассеивая туман, солнце бросало лучи с востока на запад. Туда лежал путь Саши. Площадь Нации, площадь Бастилии, по мосту через Сену, небольшой крюк к Сорбонне и Пантеону, возвращение на набережную, Нотр-Дам, снова по набережной, Дом инвалидов, Марсово поле, Эйфелева башня. Где-то в пути – обед. Завтра Лувр, прогулка по Елисейским полям от площади Согласия до Триумфальной арки, Монмартр и, может быть, что-то еще. Послезавтра Версаль.

Примерно через полчаса он подошел к площади Нации. Предприняв тщетную попытку найти в путеводителе хоть какую-то информацию об этом месте, он обошел по кругу почти всю площадь, по часовой стрелке, пересек в общей сложности шесть или семь улиц (следовало идти против часовой стрелки, но он не сразу сориентировался на местности), и наконец свернул на нужную улицу, Rue du Faubourg Saint-Antoine, к площади Бастилии.

Он шел туда, где еще два с небольшим века назад стояла крепость-тюрьма – зловещий символ власти, павший, как и сама власть, после Великой французской революции. Давно нет Бастилии, сравняли ее с землей, не пощадив в порыве эмоций, но стоит дать волю воображению, как снова увидишь ее. Вот она, прямо перед тобой, в темной парижской ночи: леденящее кровь предостережение о том, что не стоит идти против власти, менять свободу на пытки, на заточение в страшных каменных башнях.

Площадь встретила его тонкой взвесью тумана и слабым намеком на солнце. Он порядком продрог. Сена была близко, и, наверное, поэтому здесь было так сыро. Впрочем, чувствовалось, что еще немного, еще какой-нибудь час, и солнце одержит победу, как оно сделало это у Пер-Лашез. Солнце согреет людей. Людям грех жаловаться. Тут не Сибирь, в Париже прекрасный климат. Для сравнения: в Новосибирске плюс семь, дождь, грязь, скучное серое небо – почувствуйте разницу, граждане парижане и гости нашего города. Здесь и осень не осень. Редкие желтые пятна на общем зеленом фоне. Позднее лето. Не хочется думать о том, что через три дня вернешься на родину, в поздний сибирский сентябрь, и будешь ждать тепла добрые семь-восемь месяцев. С учетом последних событий ноябрьский отпуск в Израиле под очень большим вопросом. Грядет война с Моисеевым.

Насытив воображение мрачными видами средневековой крепости, возвышавшейся в эту минуту на прежнем месте – контуры которого выложили на мостовой светлым булыжником, чтобы хоть что-то осталось здесь, какой-то след, а не только невидимая мистическая субстанция – он двинулся дальше по маршруту, к Сене. Воображение не успокаивалось. Развернув перед ним эпические картины взятия Бастилии, оно сделало его участником тех событий, 14 июля 1789 года. Там было много черни и штурм закончился неоправданными жестокостями, но он был не чернью, а пылким революционером, с идеей, за которую был готов умереть и, может быть, умер: в бою или позже, на гильотине. Счастливы те, у кого есть такие идеи. Счастливы верные им. Счастливы не сомневающиеся. Счастливы увлеченные. Счастливы те, кто оставил зарубку на каменном древе истории. Можно прожить жизнь, ничего не прибавив к тому, что есть, и в чем тогда смысл?

«Не тщеславие ли в тебе говорит? Не желание ли известности и успеха у публики? Не колбасного, а такого, чтобы надолго, чтобы многие поколения помнили, чтили, клали на могилу цветы? Да и при жизни хотелось бы славы, да, мистер Беспалов? Много ли проку от славы, если ты о ней не узнаешь и не сможешь ей насладиться? Смерть есть смерть. Исчезновение мыслящего субъекта. Астральный образ гения и героя может жить вечно, но что до этого мертвому? Если умер в безвестности, это уже не изменишь. Мертвому все равно, но для живого разница есть».

Внутренний голос докапывается до истины. Он забирается так глубоко, что становится не по себе. Но Саше есть что ответить. Да, он тщеславен. Он боится смерти. Он хотел бы, чтобы о нем помнили. Но не это главное. Он хочет стать тем, кем мечтал стать. Он хочет узнать, может ли что-то еще, кроме как быть бизнесменом. Он хочет сказать и хочет, чтобы его услышали. Он будет играть на гитаре, рядом с Родей Клевцовым, и черт с ними, с мясом и колбасой. Он достаточно заработал, чтобы не думать об этом. Он смотрит в будущее. Там, через много лет, он умирает счастливым. Оглядываясь назад, он видит жизненный путь, сложный, извилистый, полный исканий, открытий, успехов, спусков, взлетов и поворотов, и не чувствует сожаления. Он сделал все, что хотел. Он будет жить в музыке и так победит смерть. Рукописи не горят. Музыка не умирает. Увидев смерть на пороге и улыбнувшись ей как старой знакомой, он сделает шаг вперед и скажет ей тихо: «Здравствуй, бабушка, мне не страшно, я прожил достаточно долго». Через секунду его не станет, но она будет главной в его жизни. Ради нее он живет. О ней думает всякий раз, когда подходит к развилке, где должен принять решение. Жажда успеха и славы как главная цель – лишь суррогат истинного величия. Жажда власти, плохо спрятанная под благородными одеяниями. Желание покорить, подчинить, управлять, заставить следовать за собой, поклоняться себе. Стать новым идолом, богом. Гении и злодеи часто в этом похожи, только средства используют разные. Они сами себе не хозяева. Они одержимы. Где грань, отделяющая фанатика от человека уверенного и увлеченного? Как судит история? Многое сглаживает и прощает? Возьмем, к примеру, завоевателя. Он разрушал города, грабил и убивал, не останавливаясь ни перед чем – а пройдет время, и наградят изверга романтическим ореолом: нынче помнят его не злодеем, казнившим женщин, детей, стариков, а выдающимся сыном народа, которому судьбой была уготована слава на поле брани. Он делал все для страны. Он побеждал. Он был великим воином.

Императоры, ханы, султаны, консулы, короли, пламенные революционеры, – они на страницах книг, на киноэкранах, они как живые, но в их образах мало правды, а вымысла предостаточно.

Многое забудется и простится.

Останется лишь легенда.

Наполеон Бонапарт, развязавший и проигравший войну, стал, несмотря на нервные тики и крах под конец жизни, одной из таких легенд.

Саша встретится с ней.

Подкрепившись в кафе на набережной после штурма высот Нотр-Дама – где, если верить сказочнику Гюго, бегал страстный горбун Квазимодо – он продолжил свой путь. Следующая остановка – Дом инвалидов.

Он шел по эспланаде, параллельно двухсотметровому фасаду, мимо позеленевших от времени бронзовых пушек, выстроившихся в ряд на равном расстоянии друг от друга и приветствовавших его, – а впереди, из-за домов, взмывала в небо Эйфелева Башня.

Он обошел комплекс справа.

Теперь все его внимание было приковано к куполу собора. Путеводитель подсказывал: диаметр купола – 27 метров, общая высота сооружения – 105 метров. Прикидывая, что колосс не уступает в размерах Исаакию, Саша пытался представить, как строили этот шедевр в семнадцатом веке. Совершенный в своей гармонии, гордый и строгий, он смотрит со стометровой высоты на муравейник внизу, на то, как коротко живут и умирают люди, как воюют друг с другом, движимые человеческими страстями, – и оберегает покой первого императора Франции, Наполеона Бонапарта.

Наполеон был диктатором, завоевателем, реформатором. Уверовав в свою избранность и сделав Францию самой могущественной державой Европы, какой она не была ни до, ни после него, вскоре он потерял все и умер в изгнании на маленьком тропическом острове в Атлантическом океане. Спустя девятнадцать лет он вернулся на родину и был с почестями похоронен здесь, в соборе Дома инвалидов. Великий грешник – в святом месте. Выходит, одним воздают почести при жизни и после смерти, несмотря на все их грехи, а другим, менее провинившимся перед Богом, достаются проклятия. За убийство осудят по закону божественному и человеческому, за двойное светит пожизненное, а если убил миллионы – не защищаясь, но нападая, строя империю и собственное величие на смертях и человеческих муках – воздадут почести, будут считать героем и похоронят в приличном месте, может быть, даже в церкви. Есть объяснение у адептов религии? Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку? Убийство в захватнической войне – не убийство? Благословляя правителя перед военной агрессией, как найти точки опоры в религии и в собственной добродетели?

Теория Дарвина оправдывает войны, снимая ответственность с человека.

Как оправдать их с точки зрения веры?

Оплатив вход в церковь и чувствуя легкий внутренний трепет, Саша вошел внутрь. Он увидел распятие и ступени, ведущие вниз.

До него донеслась тихая скорбная музыка.

Звуки рождались не здесь, не в этом мире, а где-то вовне, в бесконечности нематериального. Ангелы, знающие все о жизни и смерти, пели небесными голосами.

Все трепетало. Душа плыла вместе с музыкой.

Саша спустился в круглую крипту.

В ее центре, на постаменте из зеленого камня – огромный саркофаг императора, высеченный из глыбы порфира темно-красного цвета. По периметру – двенадцать статуй женщин, символизирующих победы Наполеона, на инкрустированном мраморном полу вокруг постамента – названия мест сражений, в том числе – «Moscowa».

Аура смерти, мощи, величия.

Здесь лежит тот, кого можно считать истеричным самовлюбленным типом с дергающейся ляжкой и раскормленными лоснящимися щеками – но даже самый отъявленный критик промолчал бы в эту минуту. Он, пожалуй, признал бы – несмотря ни на что, Наполеон был велик. Его усыпальница соответствует масштабу его личности. У него не было возможности остановиться, он мог идти только вперед, как шел Александр Македонский две тысячи лет назад. В конце концов его вынудили остановиться и отступить. В следующем веке Адольф Гитлер повторит его путь: быстрый взлет и стремительное падение. В 1940 году Гитлер придет сюда, в крипту, чтобы отдать честь тому, кого считал равным себе, а спустя пять лет его собственный труп с простреленной головой обольют бензином и сожгут в саду Рейхсканцелярии. Слава Богу, в этом случае обошлось без похорон в церкви.

Саша прислушался к пению ангелов.

Ангелы пели о человеке.

Они простили его? Простили ему его гордыню, грехи, миллионы загубленных душ – ему, смертному, вознесшемуся выше всех и вершившему судьбы мира?

Ему все равно. Он не нуждается в чьем-то прощении.

Эта песня для вас.

Что вы слышите? Что чувствуете? О чем думаете?

Как будете жить дальше?

***

Сказать, что Башня произвела на него впечатление, значило не сказать ничего.

Сначала он полчаса простоял внизу с открытым ртом, под гигантской ажурной конструкцией, созданной человеческим гением, и так и не смог охватить взглядом и разумом то, что ему открылось. Кто не видел La Tour Eiffel на фотографиях? Это один из самых растиражированных образов, своего рода штамп, нечто приевшееся и банальное.

Вживую Башня другая.

КОГДА ТЫ РЯДОМ С НЕЙ, ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ ЕЕ МОЩЬ.

ОНА ВОЗНОСИТСЯ НАД ТОБОЙ.

ЕЕ ГИГАНТСКИЕ ОПОРЫ С АРОЧНЫМИ СВОДАМИ НЕ ПОМЕЩАЮТСЯ В ОБЪЕКТИВ КАМЕРЫ.

ОНА СОВЕРШЕННА.

Кульминацией стал миг, когда тысячи маленьких огоньков вдруг вспыхнули разом и забегали по сплетениям подсвеченного золотого металла, превращая Башню в нечто… нет, для этого нет слов. Стоя в очереди к лифту, у одной из опор, Саша не мог оторвать глаз от гипнотического мерцания. Эмоции зашкаливали. Он чувствовал себя частью толпы, что его окружала, и, как ни странно, это было приятно. Человек стадное животное, что бы он сам о себе ни выдумывал. Когда он в толпе, его эмоции в несколько раз сильней. Цепная реакция и взаимное индуцирование. Башня заряжает энергией. Она уносится в темное небо и, оставляя множество маленьких изумленных людей внизу, поднимает нескольких счастливчиков на головокружительную высоту.

Он здесь около часа. Как здесь хорошо! Он с утра на ногах, он прошел километров пятнадцать, если не больше, но даже усталость сейчас приятна. Столько впечатлений всего за один день! Пожалуй, это был один из самых счастливых дней в его жизни. Вдыхая прохладный вечерний воздух, напитываясь аурой города, он наслаждался кристально чистым моментом и знал, что это не повторится: нельзя дважды войти в одну реку, нельзя записать чувства на пленку и включать их в нужное время. Надо уметь радоваться настоящему, здесь и сейчас, не забывая о будущем. Как сказал кто-то из древних – пока мы откладываем жизнь, она проходит. Что знали древние, то не знают современные люди. У них словно тысяча жизней. Они тратят время на мелочи, забывая о главном или вовсе его не имея. Они мастера подлога и самообмана. Саша долго был с ними. Сумев уверить себя в том, что он успешный мужчина, счастливчик, предприниматель от Бога, он много лет жил с этой уверенностью и как-то тихо и незаметно вытеснил за границу сознания прежнего Сашу Беспалова. Сначала было весело и динамично, был дикий бизнес, когда некогда было думать и рефлексировать, а под конец стало скучно, сыто, противно, и вылезло все, что он старательно прятал. Оказывается, он обманывал себя все это время. Если бы не кризис в отношениях с Витей и не встреча с Родей Клевцовым, кто знает, где бы он был сейчас? В Париже не был бы точно.

***

Из задумчивости его вывел маленький старичок. Проходя мимо по многолюдной площадке, тот случайно задел его локтем. Задел слегка, скользнул, да и только, но тут же рассыпался в извинениях.

«O! I’m sorry, sir! I’m sorry!»

Саша хотел что-то сказать в ответ, теснились стандартные фразы на английском, назойливо предлагающие себя, однако, так и не сумев выбрать нужную, он улыбнулся сухонькому джентльмену – все в порядке.

– В порядке, да! – вмиг оживившись, заговорил дедушка на ломаном русском. – Я тоже немного уметь. Моя бабушка из Питер. Она не любить Ленин. Она говорит, Ленин … – тут он запнулся, – лисий дьявол.

– Лысый?

– Да! Деда стреляли большевики, ставили к стенке. Бабушка сразу в Польшу, дальше в Америку.

– О! Извините! – опомнился старичок. – Я вам мешал! Простите!

Он был одет в майку с надписью «The way to glory» во всю грудь, в шорты и кеды – типичный иностранец-пенсионер. Надо же – встретить здесь, на Эйфелевой башне, в центре Парижа, столь прикольного персонажа – неплохо говорящего по-русски и поминающего недобрым словом вождя мирового пролетариата.

Саша видел, что дедушке страсть как хочется поговорить, но каноны вежливости предписывают ему извиниться и дождаться реакции собеседника.

– Все нормально, – сказал Саша. – Не беспокойтесь.

– Я Серафим, – обрадовался старик; его морщинистое лицо мягко светилось улыбкой. – Винслоу. Это значит… – он снова запнулся. – Вспомнить… Как это?

– Медленно побеждать.

– О! Да! Медленно!

Дедушка просиял.

– Знаете, почему Серафим?

– Необычное имя.

– Бабушка любить Пушкин. Про Серафима. Пушкин великий. Я не мешал? – вновь спросил он.

– У меня времени много, – сказал Саша с улыбкой. – Я никуда не спешу.

– Бабушка говорить: поспешишь – людей наспешишь.

– Насмешишь.

– Точно! Как вам Париж? Я знаю, он самый красивый город. Он дал мне жизнь. Я хотел прыгать здесь. Несчастный любовь. Но смотрел сверху Париж – и стал любить жизнь. Не прыгал. Сорок лет жив и каждый год здесь. Если умру, не буду. А вы? Тоже любить Париж? Тоже любить жизнь?

Саша смотрел в выцветшие голубые глаза и чувствовал, как теплый свет этих глаз и мягкой стариковской улыбки греет его изнутри.

– Да, – просто сказал он. – Я люблю жизнь. Жизнь и Париж.

– Город, где любят!

Описывая в воздухе полукруг, сухая рука прошлась по линии темного горизонта.

Саша проследил за рукой.

Он хотел что-то сказать милому старичку, но того и след простыл. Его место заняла полная женщина с видеокамерой наперевес, что-то лопочущая по-итальянски длинноволосому щуплому спутнику.

Дедушка испарился.

Оглянувшись по сторонам, Саша поискал взглядом сухую фигуру в майке и шортах.

Наваждение.

Может, приснился ему этот старик? Причудился? Майка «The way to glory», выцветшие голубые глаза, морщинистое лицо, ломаный русский, история несостоявшегося прыжка с Эйфелевой башни.

Серафим Винслоу. Был ли он?

Озадаченный, Саша облокотился о парапет и посмотрел вдаль. Слова старика, такие сильные, настоящие – звучали в его голове. В этих словах – истина, самая суть жизни. Все остальное значения не имеет.

Есть свет. Есть цель. Есть любовь. Впереди многие годы. Будущее, данное каждому для того, чтобы исправить ошибки прошлого.

Есть смысл жить дальше.

 

Эпилог

Вспоминая лицо Моисеева в тот миг, когда он услышал о том, что его требования будут удовлетворены, Саша мысленно улыбался. Раз за разом возвращаясь туда, в то мгновение, он чувствовал силу, радость, свободу, а главное – превосходство над мелким созданием с большими амбициями, остолбеневшим от неожиданности. Надо же – наваливался Витя на запертые ворота, тужился изо всех сил, строил коварные планы, с подкупом и прочими хитростями, – и вдруг ворота сами открылись. И не посыпались стрелы. И не выскочили обороняющиеся с мечами. Можно входить. Кажется, путь свободен.

Нет. Так не бывает. Здесь какой-то подвох. Здесь западня. Враг тоже коварен.

Недоверчиво вглядываясь в компаньона, Виктор пытался понять, что, собственно говоря, происходит, а тот, свободно откинувшись в кресле, был спокоен, расслаблен и наблюдал за человеком как бы разумным. Как все-таки интересно. Дивный образчик. Приподнимая брови, он не сводит глаз с визави. Он откидывается в кресле, отзеркаливая собеседника (делает это медленно, чувствуется напряжение), сцепляет пальцы в замок, ставит локти на подлокотники – и после этого, чуть оттянув в сторону уголок губ, произносит:

– Саша, я что-то не понял. Ты поддерживаешь проект?

– При определенных условиях. Первое – ты прекращаешь мутить воду и искать обходные пути. Второе – ты закрываешь тему о смене генерального директора. Третье – мы увольняем Белявского. И – четвертое, самое главное…

Виктор подался вперед.

– … Я ищу покупателя акций, – Саша закончил. – Мы расстаемся. Вот такие условия. Если не принимаешь – продолжим войну, но в этом случае все проиграют. Дать время подумать?

– Нет. Я согласен. Даже по последнему пункту. Но у меня тоже условие – сначала ты предложишь акции мне. Договорились?

– По рыночной стоимости.

– Само собой, это же бизнес. Но мне кажется, у меня есть моральное право на скидку. Так? Мы строили все с нуля, мне дорог здесь каждый кирпичик, и я не хотел бы, чтобы кто-то пришел с улицы и стал здесь хозяйничать. Или тебе все равно, кому продавать – лишь бы побольше дали?

– Мне – нет. Цену обсудим.

– И сроки. Мне нужен кредит под залог ценных бумаг, а это, сам, понимаешь, не быстро.

– К Толе Пучкову сходи, он не откажет.

Виктора покоробило.

– Саша, ты умеешь поднять настроение.

– Он изменился, с ним приятно общаться.

– Может быть. Все мы меняемся.

– Ты не изменился нисколько.

– Вот и поговорили, – Виктор кривенько ухмыльнулся. – Что же, Саша, это правильное решение. Мы партнеры. Мы столько лет были вместе, а ты чуть было все не испортил. Расстанемся по-человечьи, и дело с концом.

– Да, Витя, чуть не забыл. Есть еще одна просьба. Убери свою шлюшку. Не хочу видеть ее в приемной – пока я здесь.

Виктор натянуто рассмеялся, с гроздью искусственных ноток.

– Ну ты даешь! Сразу по всем фронтам! – Он сделал паузу. – Ладно, договорились. Она меня тоже достала.

– В общем, с тебя четыре пункта и шлюшка, с меня – одобрение бизнес-плана. Дай Белявскому время, чтобы нашел что-нибудь. Или дай денег. С Ольгой тоже реши. Чтобы по тихому, без скандала.

– Сделаем в лучшем виде.

Витя с легкостью приносит в жертву людей, которых кормил с руки. Отработанный материал, надобность в них отпала, можно ими пожертвовать. Вышвырнут Диму Белявского, выполнив просьбу партнера по бизнесу, и Оленьку – следом за ним, с приспущенными трусами. Эмпатия Вите не свойственна. Люди для него пешки, ему плевать на их чувства. Если нет практической пользы, то и нечего тратить время, которого очень мало, на сущую ерунду. Он ницшеанец и маккиавеллианец, каких поискать. Откуда в нем это? Что-то с рождения, что-то из детства, что-то из опыта взрослой жизни, – все как у всех. Взглянуть бы на мир его глазами, почувствовать то, что чувствует он, стать бы им на пару мгновений. Кто он, человек в маске, двигающий пешки по карте собственного тщеславия? Счастлив ли он? Не стал ли он оболочкой, под тонким слоем которой – мрак черной бездны? Пожалуй, нет. Он по-своему счастлив. Счастье для него – возможность прогнуть под себя мир, не брезгуя средствами. Как говорил Волк Ларсен? Жизнь – это брожение? Сильные пожирают слабых, чтобы сохранить силу. Кому везет, тот ест больше и бродит дольше. Кажется, так. Витя, Ларсен и Ницше поняли бы друг друга, закваска у них одна. «Он слишком занят жизнью, чтобы о ней думать», – это тоже о Вите. Задумайся он о том, что он делает, чем он живет – честно и глубоко – понял бы в ту же минуту, что все суета, и не смог бы остаться прежним Виктором Моисеевым. Его счастье в том, что он не философ. Он Волк Ларсен от бизнеса. Он Саше противен. Много лет как противен. Саша удивляется сам себе – так долго он продержался, так долго был рядом. Он тоже не брезгует средствами? В нем тоже есть что-то от Ларсена и Никколо Маккиавелли? Вне всяких сомнений – есть. В бизнесе агнцы не выживают. Если не ты, то тебя. Каменные джунгли – это не штамп, это реальность. Здесь ты вынужден принимать правила, и вопрос только в том, как далеко ты зайдешь.

Обрадованный и озадаченный (кажется, в равной степени), Виктор ушел к себе. Слишком все неожиданно – даже для джунглей, где ко многому привыкаешь.

Саша взял первую попавшуюся газету с журнального столика.

Пятничная.

В тот день он встретил Родю Клевцова, а на ночь остался у Светы, выключив телефон. Утром он сказал Ане, что им надо расстаться. Аня стала плакать, а через час они спокойно, по-деловому, поговорили о будущем. Они пили чай с пряниками и общались. В целом договорились: алименты, квартира, сын, ЗАГС. Вечером он вернулся к Свете с шампанским, фруктами и цветами, и Света даже всплакнула, увидев его на пороге. У Ани и Светы были разные слезы: слезы горя и радости. Малыш, которого он бросил, тоже сегодня заплачет. После работы папа встретится с ним, а когда сын спросит: «Куда ты, папа, пошел, давай еще поиглаем» – папа не станет плакать. Папа мужчина. Он будет плакать в душе. Он и сейчас плачет. Эти первые дни – их нужно преодолеть, и всем станет легче.

Сотовый завибрировал. Сработала напоминалка.

Какая-то встреча? Скучное дело?

Вернувшись из мира мыслей в комнату отдыха, на угловой диван, к чашке остывшего кофе, к газете трехдневной свежести, Саша взглянул на дисплей.

«Вика 30».

Рядом с надписью – маленький тортик.

Он забыл о дне рождения Вики. Раньше помнил, заранее помнил, но никогда не звонил и не отправлял SMS. Задолго до этого дня в душе начинало свербеть. Что-то осталось, маленький атавизм, тихая боль, и даже не боль, а легкое жжение где-то в груди. Два года назад он нажал на клавишу вызова, на дисплее высветилось «Вызов. Вика», и он сразу нажал отбой. Зачем бередить прошлое? Пусть оно останется прошлым. Пусть останется в воспоминаниях, фотографиях и любовных записках, которыми они обменивались на первом курсе, после Большого взрыва и рождения их новой Вселенной. Он не впустит его сюда ни звуком голоса, ни SMS. Вики нет в настоящем. Это образ без плоти и крови, проживающий раз за разом годы студенческой жизни вместе с Сашей Беспаловым. Четыре года назад он узнал о ней новости. Она развелась, у нее есть сын и она по-прежнему в страховом бизнесе. Он узнал это от Лены Гладковой, от той самой Лены, с которой Вика снимала квартиру, куда часто наведывался юный и страшно влюбленный Саша.

Саша и Лена встретились на вечере однокурсников, а Вика туда не пришла. Не захотела – по версии Лены. Саша догадывался, почему, а может быть, фантазировал. Как Лена? Как поживает? С ее собственных слов – в целом не очень, но лучше, чем было. Прошла через черную полосу и вышла в серую зону, почти оправившись после кризиса. Когда выпили и начались задушевные разговоры, она поделилась подробностями. Два года назад она вышла замуж за неудачника-программиста (о том, что он неудачник, она узнала не сразу), стали они жить-поживать, подумывать о ребенке, а когда муж потерял работу, началась черная полоса. Он стал безработным брюзгой. Назвавшись фрилансером, он перебивался случайными заработками на дому (их хватало на пиво и на CD с компьютерными играми) и все больше утрачивал связь с реальностью. Погрузившись в мир игр и Интернета, в компьютерную трясину, он стал несносен в быту. Они ссорились. Денег хронически не хватало. Однажды Лена застала его за виртуальным сексом, в самый кульминационный момент – когда он скрючился перед дисплеем в судорогах оргазма, со спущенными штанами – и подала на развод.

Черная полоса закончилась. Началась серая.

Он видел, что Лена устала. Устала от жизни. Разочаровалась. Внешне она даже похорошела, налившись зрелой уверенной красотой с тонким налетом женского шарма, но внутри что-то треснуло и надломилось. Где прежние живость и оптимизм? Где фирменный смех? Он помнил, как она раньше смеялась. Откидывая назад голову, она прикрывала рот тыльной стороной ладони и, глядя на тебя яркими лучащимися глазами, смеялась звонко – как колокольчик. Сейчас, спустя несколько лет, она сдержанно улыбается, грустно, как-то очень по-взрослому, и нет ничего особенного в этой улыбке. Так улыбаются многие. Звонко смеяться нынче не принято. Вообще эмоции не в почете. Благопристойность и усредненность – вот, чего хочет общество. Люди – атомы его тела, муравьи в муравейнике, серая биомасса.

Так вышло, что они переспали. Приехали к Лене (она пригласила) и занялись сексом. Он знал, что это нелепость и дикое сумасшествие, но не смог отказать ей, когда она проявила настойчивость. Она стала прежней Леной Гладковой – знавшей, как добиться желаемого – и добилась-таки. Спустя много лет сбылась Сашина юношеская мечта. Радости, впрочем, не было. Было что-то другое. С неприятным для себя чувством он понял, что это: извращенное удовлетворение (я трахнул Лену), смешанное с пониманием неправильности и низости, и даже с брезгливостью. Все не так, как виделось юному Саше. Секс по пьянке. Пьяный безумный секс. Впрочем, что вышло, то вышло. Говоря прямо, он не сильно жалел об этом: было приятно и необычно, был одновременный оргазм. Естественно, отношения не получили развития, и больше они не встречались. Кстати, уже уходя, у порога, он попросил у Лены телефон Вики, и Лена его дала. Коротко поцеловав его в губы, она улыбнулась: «Вы были прекрасной парой. Жаль, что так вышло». «Такова жизнь, – сказал он. – Значит, так было нужно».

Он смотрел на дисплей.

На надпись и тортик.

Он понял, что хочет услышать Вику и с ней помириться. Точка в их отношениях была поставлена осенью девяносто восьмого, под моросящим сентябрьским дождем, под градом взаимных упреков, и воспоминания о том дне легли черным пятном на все, что было до этого.

День был подходящим для расставания.

Закончилось бабье лето. Пришла настоящая осень. Тучи низко висели над самыми крышами, цепляясь за шпили антенн. Дождь шел с утра, мелкий и обложной, жутко холодный, а ветер срывал с деревьев остатки желтых сморщенных листьев и нес их вдоль улицы Ленина. Со всех сторон высились серые сталинские коробки. В лужах не отражалось небо, и, кажется, глаза всех прохожих были полны тоски.

Рядом с «Нью-Йорк Пицца», на мокром неровном асфальте, они отдались во власть эмоций. Они обвиняли друг друга, и каждый думал, что он прав, хотя истина, как всегда, была где-то посередине, в полуметре от каждого. Час назад они начали там, в пиццерии, а здесь, на тротуаре, сыграли заключительный акт драмы. Саша видел зрачки женских глаз. Когда-то они были карими и светились любовью, а сейчас они были в центре черной дыры, всасывающей их обоих. Еще минута – и ничего не останется, кроме боли. Они будут заново учиться жить, когда разойдутся в разные стороны под мелким холодным дождем. Любовь, нежность, страсть, буйное сумасшествие; минуты, месяцы, годы, когда они были вместе и наслаждались друг другом, – все это было в прошлом. Они все зачеркнули и шлепнули сверху жирную черную кляксу. Такова человеческая натура. Друзья превращаются во врагов. Слава Богу, они не стали врагами, но с того самого дня больше не виделись и не общались. Чувствовал ли он, что это их последняя встреча? Он не хотел в это верить, но разумом понимал, что у них нет будущего. Они разлюбили друг друга. Нет смысла в иллюзии. Еще десять минут назад они могли бы отсрочить финал и помириться, как делали это раньше, но точка возврата пройдена. Цепную реакцию не остановишь.

Они могли бы расстаться иначе – не получилось.

Слишком много хотелось сказать, слишком много всего накопилось.

Он представил, как могла бы выглядеть сцена их расставания.

«Они встретились в пиццерии. Они хотели поговорить, но теперь, глядя на дождь за окном и не глядя друг другу в глаза, никак не могли начать. Они пили пиво, ели пиццу, преимущественно молчали, а если и говорили, то о погоде или о том, у кого как дела на работе: у Вики – в страховой компании, у него – в ПЭО молочного комбината. Искусственно поддерживая разговор, они боялись сказать то, ради чего встретились здесь сегодня.

Вика не выдержала:

– Может, поговорим? Мы не о том.

– Да. – Он посмотрел ей в глаза. – Есть предложения?

– Да.

– Нужно что-то делать. Мы ссоримся по поводу и без повода.

– Хочешь, скажу конкретней?

Он промолчал.

– Если мы… не любим друг друга, надо ли продолжать?

– Ты правда так думаешь?

– Лучше быть честными. Вспомни, как было раньше. Как теперь? Ты на меня, смотришь, а взгляд у тебя чужой. Я не хочу, чтобы ты на меня так смотрел. И сама не хочу. Мы стали чужими друг другу. – Она помолчала. – Саша, я очень устала. Я больше так не могу. Сделаем паузу?

– Ты предлагаешь расстаться?

– На время. Нам нужно подумать, побыть по отдельности. Если это привычка и чувств больше нет, мы больше не встретимся.

Ее голос звучал за сотни километров отсюда и едва долетал до него, рассеиваясь в пространственно-временном континууме. Что происходит? Зачем эти слова? Почему рушится все, чем они жили?

Он что-то ей отвечал. Вытягивая из себя слова, соединяя их в предложения, он видел зрачки женских глаз, темные и печальные, и вспоминал дни, когда они были карими и светились любовью. Как жить после того, как стихнет последнее слово? Как научиться жить заново?

Они вышли на улицу.

Здесь все было по-прежнему.

Шел дождь.

Низкие тучи висели над городом.

Ветер срывал желтые листья и нес их вдоль улицы Ленина.

Сказав друг другу «пока», так буднично и банально, они разошлись в разные стороны, ни разу не обернувшись. Когда они встретятся? Встретятся ли? Они расстались по-доброму, как друзья, и не сожгли мосты. В параллельной Вселенной они услышат друг друга через долгие девять лет, в день рождения Вики, но здесь это может случиться раньше. Здесь все по-другому. Нет уязвленной гордости, нет принципов, нет заявлений, сделанных на пике эмоций. Два осколка бывшего целого медленно удаляются друг от друга, втайне храня надежду, маленькую надежду, вновь однажды соединиться. Пройдет время, и время скажет им правду. Сейчас, в девяносто восьмом, все слишком близко, выпукло, искажено – как на фото, сделанном «рыбьим глазом» – и лишь спустя годы, когда этот сентябрьский день будет достаточно далеко, чтобы можно было взглянуть на него без ложных сиюминутных интерференций, без юношеского максимализма, с высоты нового опыта, – они все поймут. Они поймут, что все сделали правильно. Нельзя воскресить любовь. Но, разлюбив друг друга, не надо ставить на прошлом жирную черную кляксу».

Пришло время собрать камни.

Пришло время смыть кляксу.

Он нашел в телефонной книжке имя «Вика» и нажал на клавишу вызова. Все просто. Зачем он ждал девять лет? Что его останавливало?

Прижав трубку к уху, он остался наедине с тишиной.

Секунды натягивались как жгут, как тетива арбалета. Вот-вот он окажется там, куда долго боялся попасть. В настоящее, к Вике из плоти и крови.

– Да!

Ее голос был праздничным, звонким, с нотками осторожного любопытства: кто это с неизвестного номера?

– Привет, – сказал он. – С днем рождения.

Вновь тишина в трубке.

– Саша?..

– Голос не изменился?

– Нет. Рада тебя слышать.

– Взаимно. Как жизнь?

– Нормально… Сыну год и три месяца. Тружусь в «Русской страховой». У тебя как? Варишь колбасы?

– Да. – Он усмехнулся. – Но ищу новые варианты. В пятницу, кстати, пили пиво с Родей Клевцовым.

– О! Как он?

– Не изменяет себе. Все тот же Родя. Жил два года в Москве, но недавно вернулся.

– Что он там делал?

– Диск хотел записать.

– И?

– Не записал.

– Почему?

– Не встретил хорошего человека. Только плохого.

– Жаль.

– Все впереди. Он так просто не сдастся, а я ему помогу.

– Вместе точно запишете. Играешь еще на гитаре?

– Редко. Буду играть чаще. Я многое хочу изменить в жизни.

– Правильно. Узнаю прежнего Сашу. Еще кого-нибудь видел?

– Славу Брагина, – сказал он после секундной заминки.

– Ух ты! Славика?

– Спился наш Славик. Кладет кафель, живет в какой-то халупе. Сильно болеет.

– Ё-мое…

– У него такие глаза, Вик… Страшно.

Они помолчали.

– Как так, Саша? Это же Славик.

– Ему отрезало циркуляркой два пальца, с этого, говорит, началось. Стал пить, сел на иглу, кое-как выбрался. – Он сделал паузу. – Вик, у него ВИЧ. Говорит, скоро умрет.

– Господи…

Они долго молчали.

– Я тоже кое-кого встретила. Дерягина, вашего соседа по комнате. Месяца три назад.

– Такого соседа врагу бы не пожелал. Небось стал толстым и важным?

– Ты его видел?

– Нет.

– В точку. Толстый и важный. В театре встретились. Сначала он сделал вид, что меня не узнал, но я так на него посмотрела, что он подошел. Он работает в инвестиционной компании. До сих пор не женился. Говорит, рано еще, надо сделать карьеру.

– Пусть делает, флаг ему в руки. Чудов, кстати, в налоговой трудится, в Харькове. Женился на девушке, которой был верен целых пять лет.

– Чудо-мужчина!

– Редкой честности и порядочности. Я тебя, кстати, не отвлекаю?

– Сегодня мне можно, у меня день условно-рабочий. Скоро начальство придет с цветами. – Она сделала паузу. – Ты о себе расскажи. Я, кстати, статью о вас видела в «Вечернем Новосибирске». Ты рассказывал о том, как вы модернизировали производство и делаете вкусную колбасу.

– Это правда.

– Как тебе с Витей трудится?

– Все-то ты знаешь.

– Сорока на хвосте принесла.

– Трудится с переменным успехом. Он сволочью был, сволочью и остался. Слава Богу, будем с ним расставаться. Следи за новостями в газетах.

– Когда мне сказали, что у вас общий бизнес, я не сразу поверила. Не думала, что это возможно.

– Знаешь, мне тоже не верится. Это все деньги. Так недолго и душу продать.

– Ты не продашь.

– По-моему, уже продал. Иначе давно бы его послал и в морду бы дал. В наглую рыжую морду. Когда погиб Дима Прянишников, я думал, мы разбежимся, но, как видишь, до сих пор вместе. О Диме слышала?

– Да.

– Его доля перешла по наследству к его жене. Мы платили ей дивиденды, хорошие деньги, не обижали, а она, возжелав стать владычицей морской, стала качать права – вместо спасибо. В итоге мы выплатили ей единовременную компенсацию и сделали ручкой. Если бы она осталась в акционерах, то получила бы больше, но выбора у нее не было. Компанию ликвидировали. Жестко, да? Я в этом тоже участвовал. Знаешь, почему? Противно было смотреть на ее нового хахаля, на дуболома из ЧОПа, на то, как они деньги спускают. Наши деньги. Витины, Димины и мои. Что скажешь? Продал я душу?

– Ира та еще стерва. Так что я тебя понимаю. Она «мерс» S-класса купила, ни больше ни меньше.

– Откуда ты знаешь?

– От Лены. Откуда знает она, лучше не спрашивай. Она все знает и все мне рассказывает. К примеру, о встрече выпускников.

Вика многозначительно замолчала.

– Ты зря не пришла. Почему?

– Не хотела с тобой видеться, разве не понял? И, по-моему, ты не очень расстроился, если конечно Лена не выдала желаемое за действительное.

– Ты о чем?

– Это я ей тогда сказала, чтобы она ни в чем себе не отказывала. Сколько лет, бедняжка, ждала – подумать только!

– Не соскучишься, девоньки, с вами, – выдавил он.

– Мне все равно, а вам будет что вспомнить, да? – Вика коротко рассмеялась, несколько принужденно. – Саша, если без шуток, я рада, что ты позвонил. Правда. Помнишь, как было весело? Как мы мечтали? Слушаешь нашу музыку?

– Редко. У меня еще кассеты остались – красные, BASF. Помнишь? – Он помолчал. – Да, было весело. Мы хотели изменить мир, но потом повзрослели и разучились мечтать. Мы приземлились. Теперь я снова учусь. Я буду играть с Родей, в рваных джинсах, в черной косухе, и радоваться вдохновению. Колбаса надоела. И рыжий. Он из другого мира. Там я оказался случайно.

– Я рада слышать то, что ты говоришь. Найдется для меня контрамарка? Я сто лет не слушала рок, тем более в живом исполнении. И Родю сто лет не видела, нашего Курта.

– Как только, так сразу. Пиво, надеюсь, пьешь?

– Да. Реже, чем хочется. Я кормящая мать.

– Пусть сын привыкает, он ведь мужчина. Включай ему рок, нечего слушать детские песенки.

– Ты своему включаешь?

– Да. Ему нравится. Вместе трясем хайерами.

– Чем?

– Волосами.

– Вспомнила. Мы раньше так говорили.

– Да. Ладно, Вик, тебя еще раз с днем рождения! Здоровья, счастья, удачи! Забыл спросить – как назвала сына?

– Дима. Дмитрий Андреевич, если по батюшке. Батюшка, правда, свалил, но отчество, слава Богу, оставил, за что мы ему благодарны. – Вика говорила с горчинкой. – Тебе тоже удачи, иди к своей цели. Привет Роде.

– Он тоже весь в поисках.

– Рада за вас. У меня тоже есть цель – вырастить сына. Чтобы был человеком. Такие теперь мечты. Как ты сказал – мы приземлились? Да. Я повзрослела и приземлилась. Я знаю, нет смысла мечтать о том, что не сбудется. Вырастить сына и найти нового мужа – вот, о чем я мечтаю. Впрочем, последний не к спеху, перекантуюсь. Денег хватает. Есть квартира, машина, работа. В общем, мещанство, но как-то к нему привыкла. Сама не заметила. В целом нормально, грех жаловаться.

– У тебя грустный голос.

– Да? Может быть. Стараюсь не думать об этом. Вдруг слишком сильно задумаешься, и расхочется жить? Начнешь копаться в себе и не сможешь остановиться. Зачем рисковать? Я в свое время так покопалась, что долго тошнило, от жизни и от себя. Вывернулась наизнанку и не смогла обратно свернуться. Так и жила, вывернутая, целый год, то мерзла, то обжигалась. Не хочу больше.

– Я тоже вывернул и смотрю.

– Больно. И неприятно. Мы стараемся это не замечать. Так нам удобней, правда нам не нужна. Смелости не хватает.

– Ты не была трусихой, насколько я помню.

– Нет. Я ей стала.

– Может, попробуешь на досуге? В смысле – заглянешь в себя?

– Не сейчас. Может быть, позже. Главное – ты не сдавайся. Я в тебя верю.

– Спасибо. Саша Беспалов просто так не сдается. У него снова есть цель и есть идеалы.

– Отлично! Пока!

– Пока!

– Звони, если что. Буду рада тебя слышать! С тебя контрамарка!

– Договорились!

Конец связи.

Что он чувствует?

Облегчение. Черная клякса смыта. Протянув нить отношений из прошлого в будущее, они вышли из лабиринта, где когда-то расстались. Есть еще кое-что. Побывав в точке «прошлое-будущее-настоящее», он вернулся с особенно острым и болезненным осознанием того, как скоротечна жизнь и неумолимо время в своем стремлении все изменить – человека, весь мир – и как он сам изменился за несколько лет. Перегорел, потух, завяз в комфортном мещанстве. Разучился мечтать и чувствовать мир за пределами офиса. Жизнь шла самотеком. Его словно заколдовали, сделав буржуем-капиталистом. Он не хотел этого. Вспомните – он презирал мир политиков и толстосумов. Он презирал Моисеева. Он был философом и, мать его, гребаным рокером, кое-как сводившим концы с концами, но независимым и счастливым.

А Вика? Ее не узнать. Время тоже над ней поглумилось. Где та безбашенная красотка, которую он когда-то любил? Она пила пиво с водкой и мечтала съездить в Сиэтл, на родину Курта Кобейна. Ее нет. Усталость, быт и смирение, – вот, что ее убило, медленно и незаметно. Время коварно, оно действует исподтишка, подсовывая поводы и объяснения, и только сильный может сопротивляться соблазну сойти с дистанции под благовидным предлогом. Он держит в фокусе трудную цель и всякий раз сверяется с ней, чтобы не сбиться с курса. В большинстве своем люди сдаются, довольствуясь тем, что имеют. Глядя на результат, они знают, что не сбылась и десятая часть того, о чем грезили, но не дают этой мысли всплыть на поверхность. Она спрятана глубоко, под слоями сиюминутных мещанских радостей, мелочных удовольствий и суеты – не замеченная, не осознанная, не способная причинить боль.

Стоп. Ты забыл о ребенке. «У меня тоже есть цель – вырастить сына. Чтобы был человеком». Не кажется ли тебе, что эта цель стоит всех остальных вместе взятых? Вырастить ЧЕЛОВЕКА. Пожалуй, над этим стоит подумать. У Саши тоже есть сын, он воспитывает его, но это как бы само собой разумеющееся, и был бы он счастлив лишь этим? Нет. Он должен сделать что-то еще. Что-то для вечности.

«У каждого своя правда? Все люди разные, все цели правильные и нет смысла в критике? – пришла следом мысль. – Один мечтает изменить мир, другой не может подняться над бытом и тихим комфортом, и если первый смотрит свысока на второго – это его право, его субъективное отношение, которое кажется ему объективным, но что скажет он, если узнает, что второй счастлив, так как имеет все, что хотел, тогда как он, первый, несчастен и не может пробиться к цели?

Счастье. Не оно ли мерило всего? Если ты счастлив, разве имеет значение, где ты и к чему ты стремишься? Он раньше не думал об этом. Действительно – что одному рай, другому – ад неутоленных желаний. Отсюда мораль буддизма: желания – причина страданий, нужно избавиться от них, цель жизни – нирвана. Это не религия Саши Беспалова, рокера, безбожника и бунтаря, но он понимает Будду. У каждого свой путь к счастью. К сожалению, Саша долго шел не туда, да и теперь лишь наметил новое направление, которым двинется в будущее, к своему личному счастью.

Он стал мудрым. Мудрость приходит с возрастом, но что отдают взамен? Смелая юная непосредственность, легкость мечтаний, яркость любви, – цена, которую платят. Умудренные опытом циники, с проплешинами и морщинами, с трудом помнят, кем они были в юности. О чем мечтают люди вроде гендиректора мясоконсервного комбината? Какова теперь цель? Теперь, когда можно не думать о хлебе насущном, когда еще есть свобода движения вперед, в будущее, но столько лет пройдено? Мечта, где ты? Яркая, смелая, живая, стоящая того, чтобы рваться к тебе изо всех сил? Боишься казаться недостижимой? Считаешь, не место тебе в седеющей голове мужчины среднего возраста, уставшего от жизни, на которую сам себя добровольно обрек»?

На столе зазвонил телефон.

«Belyavskiy Dmitriy».

Поколебавшись секунду, он нажал клавишу громкой связи. «Витя скор на расправу. Сразу взялся за Диму».

– Да.

– Александр Александрович, добрый день!

В динамике что-то треснуло, не выдержав мощи баса коммерческого директора. В басе не было обычной прямолинейной напористости, а чувствовалось волнение, плохо спрятанное за внешней брутальностью.

– Добрый.

– Александр Александрович, мы общались с Виктором Александровичем, и… у меня есть вопросы. Можно я к вам зайду?

– Какие вопросы?

– Он сказал, что я не справляюсь и должен уволиться, с компенсацией за полгода. Объясните, пожалуйста, мне непонятно.

Проклюнулись нотки агрессии.

– Все правильно. Мы давно приняли это решение. Я могу объяснить, почему, но вы знаете это сами. Если он что-то вам обещал – может, пост в некой новой компании или что-то еще – и передумал, задайте вопросы ему.

Динамик молчал.

– Я понял, Александр Александрович, – сказал глухо Белявский. – Я стал разменной картой в ваших разборках. На что вы меня обменяли?

– Спросите у Виктора Александровича. Это его игра. Что он вам обещал?

Белявский долго молчал.

– Он сказал, что прикроет меня, если у вас будут претензии.

– Как видите – не прикрыл, так что все вопросы к нему.

– Ладно, я понял. Пишу заявление. Еду в Москву. Давно собирался – не было повода.

– Успехов.

– Спасибо. Знаете, я врачом хотел стать, – вдруг признался Белявский. – Отец у меня врач, дед, и я в мед поступал. А как пришел в морг, труп за руку подержал, так и забрал документы. Стал коммерсантом. Может быть, зря? Я был бы хорошим врачом, это у нас в крови.

Кажется, он нетрезв. Выпил с горя после общения с Витей. Витя мастер таких бесед.

– Прислушайтесь к себе. Что вы слышите?

– Мне нравится быть коммерсантом.

– Станьте лучшим. Ставьте высокие цели. В Москве много возможностей.

– Да.

Следующая мысль была об Ире Киреевой, заме Белявского.

– Дмитрий Олегович, дела передайте Ире. Я думаю, двух недель хватит.

– Да.

– Я с ней тоже поговорю,

– Ладно.

– Подумайте над тем, что я вам сказал. Надеюсь, вы найдете свой путь.

– А вы? Что будете делать?

– Тоже буду искать.

– Удачи.

– Спасибо.

– Александр Александрович, я к вам зайду завтра по текущим делам?

– Да. Уточните время у Тани.

– Ладно.

Саша отключил связь.

Телефон зазвонил в ту же секунду.

«Moiseev Viktor» – увидел он на дисплее.

Поморщившись, он снял трубку.

– Да.

– С Белявским я все решил, ставь плюсик в списке.

– Я с ним только что говорил.

– О!

– Он хотел объяснений. Ты, насколько я понимаю, не слишком себя утрудил?

– Я сказал, что акционеры приняли решение об изменении стратегии, и в связи с этим есть необходимость… коррекции коммерческой составляющей. Он даже вопросы задал, на которые я ответил. Если он что-то не понял – это его проблемы.

– Я ему все объяснил. Он понял. С Ирой я сегодня поговорю.

– А я решу вопрос с Олей в течение часа. Завтра ее здесь не будет.

– Не зверствуй, пожалуйста.

– Ты так решил.

– С человеком можно расстаться по-разному. Денег ей дай, время на поиск работы. Сам заварил кашу – будь добр, сделай все аккуратно.

На другом конце провода Виктор хмыкнул.

– Какой ты, Саша, сентиментальный и добрый!

– Тебе бы приятно было? Трахал ее, осыпал милостями, и вдруг как собачку на улицу.

– Ладно, ладно! Буду максимально корректным.

– Найди себе секретаршу лет сорока без выдающихся внешних данных, чтобы было меньше соблазнов.

– Ты-то у нас кремень. Завидую я тебе. Тане двадцать пять? Красивая, молодая, с выдающимися внешними данными. Не боишься соблазнов?

Тане было двадцать четыре. Она пришла на смену Оксане и заняла место в приемной, рядом с пассией Моисеева.

– В отличие от тебя, я не сплю с секретаршами.

– Саша, ладно, не кипятись! Я подумаю. На полном серьезе, без шуток. Я и сам не рад, что в это ввязался. Дашь раз слабину, трахнешь бабу – и проблем выше крыши. Хоть в монахи стригись.

«Виктор Моисеев – монах». Какую силу воображения надо иметь, чтобы это представить?

– Подумай, Витя, да. Не будет отвлекать от работы.

– Здорово! Что ж я раньше-то не додумался? На рожу и сиськи пялился и о работе не думал. В общем, договорились. Я провожу ее мягко и вставлю ей напоследок, как она любит, в качестве компенсации за горечь и боль расставания.

– Делай, что хочешь, главное, без эксцессов.

– Ладно.

Саша положил трубку.

Такое чувство, что вывалялся в грязи – всегда так в последнее время после общения с Виктором. Нынче тот превзошел сам себя. Вставить девушке в качестве компенсации – это он классно придумал. То ли странное чувство юмора, то ли правда жизни Виктора Моисеева. К сожалению, еще какое-то время придется его потерпеть. Скорей бы уж. У них разные цели. У них разные средства. Они генетически несовместимы.

Будущее.

Он уже там.

Мягко подняв его, теплый ветер пронес его над черным водами горестей и отчаяния, над ущельями, полными ужасов, над болотом с гниющими мыслями, над погостом желаний, над огненной бездной без грешников, и опустил на солнечный берег древнего моря, к самой кромке воды.

Море было ласковое и спокойное.

Он стоял на песке, и легкий морской бриз приветствовал его, воскресшего и босого. На горизонте вода сливалась с лазурью неба, и запах свободы, свежий морской запах, не изменившийся за миллион лет, наполнил легкие бывшего горожанина радостью и желанием жить.

Вот-вот откроется смысл.

Истина уже близко.

Еще мгновение, и —

Вот оно.

Знание.

Он долго шел к нему. Он долго его искал. Умирая и воскресая, прорываясь и возвращаясь, сомневаясь, ступая на ложный путь, прячась от самого себя, теряя себя, поддаваясь соблазну самообмана, – он оплачивал это знание и заслуживал право им обладать.

Истина, которую он искал, растворена в воздухе, в солнце, в каждой капле воды, в каждом кусочке тела, в каждом камне, в каждом звуке и аромате.

«Ты часть Природы.

Твоя жизнь не бессмысленна. Природа не терпит бессмысленности.

Живи и сделай мир чуточку лучше.

Люби и твори.

Пойми себя.

Веди за собой.

Скажи все, что должен сказать.

Твое личное счастье станет общим, а общее – личным.

Ты сможешь жить вечно, если захочешь.

Ты будешь жить в памяти тех, кого ты сделал счастливым».

Он улыбнулся.

Коснувшись босых ступней, море радостно зашумело.

 

###

Спасибо за то, что прочли эту книгу. Если она Вам понравилась, оставьте, пожалуйста, отзыв на сайте магазина, где Вы приобрели ее. Также приглашаю познакомиться с моим первым романом – «Бездна».

 

Об авторе

Алексей Ефимов – российский писатель. Родился в 1977 году. Живет в г. Москве. Герои его книг – обычные люди, ищущие ответы на непростые вопросы, которые ставит перед ними жизнь. Психология, философия, религия, сложные человеческие отношения, напряженный сюжет, – обычные ингредиенты книг Алексея. Книги рассчитаны на широкий круг читателей.