На рассвете дверь дома Редвудов загрохотала под ударами.

Испуганная Сьюзен выпрыгнула из-под одеяла и, не раскрывая глаз, подчиняясь лишь материнскому инстинкту, помчалась в соседнюю комнату — спасать детей.

Но Габриэль сразу понял, что означал этот стук. Он спустил ноги с кровати, всунул их в тапочки из оленьей шкуры и как был, в ночной рубашке и колпаке, побежал вниз — отпирать.

Посланец держал в одной руке поводья взмыленной лошади, в другой — холщовую сумку, которую он тут же протянул Габриэлю.

— Полковнику Гамильтону от мистера Мэдисона срочная депеша из Ричмонда.

Произнеся эти слова, он пошатнулся и без сил опустился на ступени крыльца. Лицо его, посеревшее от дорожной пыли, казалось, выражало изумление тому, что порученный ему участок пути остался позади и вот-вот могут случиться эти невероятные чудеса: прохлада жилья, мягкий матрас, тишина, покой.

«Ну что ж, значит, мне скакать на север», — понял Габриэль.

Когда они с мистером Гамильтоном планировали предстоявшую эстафету, им нужно было разработать оба возможных маршрута: из Ричмонда в Покипси или, наоборот, из Покипси в Ричмонд. Четыреста миль, отделявшие один город от другого, они разбили на четыре участка, примерно по сто миль каждый. На долю Габриэля выпадал отрезок от Филадельфии до Балтимора либо от Филадельфии до Нью-Йорка. Перегон от Нью-Йорка до Покипси согласился взять на себя мистер Хикс.

— Скорость и секретность, скорость и секретность! — взывал мистер Гамильтон, объясняя участникам важность задания. — Меняйте лошадей как можно чаще, я возмещу все ваши расходы.

О, Габриэль прекрасно понимал, как много зависело от успеха эстафеты.

Весь прошедший год политические страсти кипели в Филадельфии. Одобрить новую конституцию или отвергнуть — этот вопрос раскалывал семьи, разрывал старые дружбы, превращал бывших соратников во врагов. Правда, все квакеры были за «одобрить». Ведь новый закон обещал каждому гражданину свободу выбора религиозных верований. Мистер Гамильтон в своих памфлетах, которые он публиковал под псевдонимом Публиус, подробно разъяснял смысл статей конституции, и Габриэль отыскивал эти памфлеты в газетах и читал их вслух на собраниях «друзей». Особенно привлекал квакеров конец статьи шестой: «Человеку нельзя отказать в занятии государственного поста по причине его вероисповедания». Ведь это означало, что даже квакер сможет занять пост почтмейстера, таможенника, даже мэра. О рабстве в проекте конституции не говорилось, но была надежда на то, что она поспособствует отмене этой мучительной несправедливости.

В каждом штате проходили съезды выбранных делегатов, которые должны были принять или отвергнуть конституцию. К началу весны ее ратифицировали шесть штатов: Делавер, Пенсильвания, Нью-Джерси, Джорджия, Коннектикут, Массачусетс. В мае к ним присоединились Мэриленд и Южная Каролина. Северная Каролина и Род-Айленд отвергли, Нью-Хемпшир медлил. Теперь все зависело от двух гигантов: Нью-Йорка и Вирджинии. Мистер Гамильтон объяснял: если противники конституции победят в этих штатах, американскому союзу грозит развал, может быть, даже гражданская война. А противники и там, и там были многочислены, богаты, влиятельны.

Мистер Мэдисон на съезде в Ричмонде и мистер Гамильтон на съезде в Покипси старались оттянуть момент окончательного голосования, ибо чувствовали: перевес голосов не в их пользу. Оба печатали памфлеты в защиту конституции, которые назывались «Заметки федералиста», а вскоре выпустили их в виде переплетенных томов. Но они понимали: победа сторонников в одном из двух главных штатов произведет огромное впечатление на умы колеблющихся делегатов в другом.

И вот это случилось: под давлением газетной кампании, благодаря поддержке таких фигур, как генерал Вашингтон, Бенджамин Франклин, Джон Адамс, съезд штата Вирджиния одобрил проект конституции. Теперь известие нужно было доставить в Покипси как можно скорее, до того момента, когда там вопрос об одобрении будет поставлен на голосование. А председателем на тамошнем съезде был губернатор Нью-Йорка Джордж Клинтон — яростный противник новой конституции, считавший, что она недопустимо урезает права штатов в пользу центрального правительства. И уж он сделает все возможное, чтобы голосование произошло как можно скорее, пока его сторонники имеют заметный перевес. Все эти обстоятельства Габриэль перебирал в памяти, выводя из конюшни любимую кобылку Пегги — ей предстояло покрыть первые сорок миль до Принстона. Сьюзен тем временем оправилась от испуга, кормила усталого посланца из Вирджинии остатками мясного пирога и свежей простоквашей. Мужу в дорожную сумку она уложила флягу с молоком, вареные яйца, краюху хлеба, сыр, несколько яблок. Габриэль надеялся покрыть расстояние до дома мистера Хикса в Бруклине к утру следующего дня. Ночи в июне были короткими, на ночлег он потеряет часов пять — не больше. Правда, его немного тревожили картинки в волшебной трубе его фантазии. Какая-то пожилая женщина шла там по городской улице, размахивала руками, взывала к жильцам, выглядывавшим из окон. Что ее огорчило? О чем она просила? Какое отношение она могла иметь к Габриэлю и его ответственной миссии? Это оставалось неясным, но предчувствие чего-то тревожного затаилось в душе. Чтобы отвлечься от него, Габриэль, как только выехал из города, возобновил свой давнишний разговор с кобылкой Пегги. Только с ней ему удавалось обсуждать трудные вопросы веры и политики, не боясь попасть впросак, не боясь обидеть кого-то или вызвать возмущение и протесты единоверцев. Как раз накануне, перечитывая на ночь Священное Писание, он дошел до истории про работников в винограднике, которая смутила его. Одни виноградари приступили к работе с раннего утра, другие — с полудня, третьи — еще позже. А Хозяин в конце дня заплатил всем одинаково — по динарию. Как же так? Разве это справедливо? Габриэль, когда расплачивался с работниками в своей скорняжной мастерской, всегда соотносил плату с количеством и качеством наработанного. Неужели он был не прав?

Пегги бежала ровной рысью, весело взмахивая гривой, стуча подковами по дорожным камням. Ей явно нравилось слушать хозяина, она даже слегка замедляла бег, если он умолкал. Однажды Габриэль поделился с ней своим открытием: Спаситель и апостолы совсем не пользовались лошадьми, предпочитали им ослов или мулов. Но Пегги не выразила никакого огорчения по этому поводу. Может быть, следовало поучиться у нее беззаботно относиться к далекому прошлому, пока солнце так ярко блестит на воде ручья, пока пшеничные поля проплывают, золотясь справа и слева, пока птичьи стаи с веселым щебетом проносятся над головой?

В Священном Писании, конечно, содержалась бездна премудрости, однако были еще истории и фразы, которые вызывали в сердце Габриэля особенно радостный отклик. В свое время, когда он без спроса ушел из дома родителей, чувство вины перед ними часто томило его. Но потом он прочел в Евангелии от Матфея слова Христа: «Я пришел разделить человека с отцом его», — и томление истаяло. Еще Христос сказал: «Много званых, но мало избранных». Да, Габриэль просто присоединился к содружеству избранных. И на собраниях «друзей» в молитвенном доме, оглядывая ряды склоненных голов, он иногда с умилением говорил себе: «Вот мой отец и матерь моя, и сестры и братья мои».

В тот же день в далеком Покипси конвенция штата Нью-Йорк возобновила обсуждение проекта федеральной конституции. Делегаты вставали один за другим и обрушивались на реальные или мнимые изъяны предложенного документа. И почти каждый считал своим долгом опровергнуть какой-нибудь аргумент в поддержку конституции, выдвинутый в речах делегата от города Нью-Йорк Александра Гамильтона.

Значит, вы считаете, что федеральное правительство должно иметь право облагать налогами население Америки, чтобы иметь средства на содержание постоянной армии в мирное время, на постройку военных судов и береговых укреплений? И что конституция не должна проводить черту, ограничивающую размеры этого налогообложения, потому что опасности, ожидающие страну впереди, непредсказуемы? Но что помешает будущим избранным правителям раздувать эти опасности, утверждать, что вся монархическая Европа готова напасть на заокеанскую республику, и, поднимая под этим предлогом налоги до бесконечности, довести американцев до такой же бедности, в какой сегодня пребывают подданные королей испанского, польского, французского?

Да, избранные члены Конгресса будут подотчетны избирателям, вручившим им бразды правления. Но разве не знаем мы, как власть развращает человека? Сенаторов конституция предлагает избирать на шесть лет. Да за такой срок любой политик может превратиться в безжалостного властолюбца, забывшего о правах и интересах избравших его. Зная об этой опасности, мудрые флорентийцы меняли членов правящей синьории каждые тридцать дней! И республика их была богатой и могущественной в течение нескольких веков.

Президент Соединенных Штатов будет одновременно и главнокоманду­ющим? Если под его началом окажется постоянная армия и флот, что помешает ему в какой-то момент объявить себя полновластным диктатором, как это сделал Сулла в Древнем Риме, Кромвель — в Англии, многочисленные кондотьеры — в итальянских городах-республиках?

В феодальной Европе местное управление долго оставалось в руках лордов, князей, графов, баронов. Но постепенно во всех странах монарх делался полновластным владыкой. В сегодняшней Франции в любой провинции власть королевского интенданта сильнее власти местного сеньора. И страна дошла до такого тягостного состояния, что призрак революции витает над ней. Что помешает сильному федеральному правительству постепенно свести на нет — о, только для блага народа! — власть штатных ассамблей?

Слушая эти возражения и нападки, Гамильтон каждый раз пытался соотнести слова и мысли говорившего с его личной судьбой, характером, амбициями. Что движет моим оппонентом? Искреннее и страстное заблуждение или карьерная корысть, желание укрепить свой авторитет, подняться на несколько ступенек вверх внутри партийной иерархии? И сам главнокомандующий армии антифедералистов, председатель конвенции Джордж Клинтон — откуда вырастает его уверенность в собственной правоте и близкой победе?

Ведь он — герой американской революции. Друг и соратник Вашингтона. Бессменный губернатор штата Нью-Йорк, выбираемый снова и снова на этот пост с 1777 года. Это он использовал ресурсы своего штата, чтобы посылать продовольствие замерзающим солдатам и офицерам во время зимовки в Вэлли Фордж. Он и сам принимал участие в боевых действиях в чине бригадного генерала, защищал форт Клинтон и форт Монтгомери. Член Общества Цинциннати. Как мог такой человек вдруг объявить себя убежденным противником предложенной конституции? Заботится ли он о будущем республики или просто отвергает предложенный документ за то, что он передает таможенные сборы — главный источник доходов его штата — федеральному правительству? Что таится за густыми бровями и сфинксоподобным лицом этого политика?

В какой-то момент словесные баталии, кипевшие уже две недели в зале двухэтажного судебного здания в городе Покипси, представились Гамильтону войной призраков. Ведь все участники этих баталий сражались за что-то еще не существующее, за то, что только могло произойти в будущем. Они направляли свои словесные мушкеты и пушки во мрак грядущего, они посылали туда призрачные армии своих мыслей и планов и потом с изумлением встречали их израненные и искалеченные остатки. Но разве не так же полыхали споры в английском парламенте в 1640 году? И могли ли участники этих вежливых споров вообразить, что вскоре страна покроется реальными окровавленными трупами, разбросанными на полях сражений гражданской войны между сторонниками короля и сторонниками парламента?

А интересно, догадывается кто-нибудь из делегатов о том, кто скрывается за десятками памфлетов, подписанных псевдонимом Публий? Когда Гамильтон планировал эту серию статей осенью прошлого года, он думал подписывать их «Гражданин штата Нью-Йорк». Но потом ему удалось привлечь к проекту вирджинца Джеймса Мэдисона — тогда пришлось придумывать что-то другое. Имя Валерия Публия, принявшего активное участие в свержении последнего царя в Древнем Риме и в основании республики, показалось им подходящим. Но они и вообразить не могли тогда, что их пропаганда новой конституции выльется в восемьдесят пять памфлетов, объемом в сто семьдесят тысяч слов, разлетевшихся по всем американским газетам и в конце концов отпечатанных в виде двух увесистых томов.

По договоренности с Мэдисоном Гамильтон не открыл авторства даже Вашингтону. Он послал ему газетные вырезки и получил очень теплый отклик: «Буду признателен за присылку дальнейших статей Публиуса, потому что автор превосходно освещает предмет полемики с разных сторон».

Зато газеты антифедералистов пестрели яростными нападками на защитников проекта конституции. Пасквилянты доходили до того, что изображали Гамильтона незаконорожденным чужеземцем, креолом, пробравшимся в Америку из далекой колонии, тайно поступившим на службу британской короне, защищавшим в этой роли в суде предателей-тори, сумевшим прокрасться в доверие даже к генералу Вашингтону.

Вечером в Покипси приехал Роберт Троп. На дорогу из Нью-Йорка у него ушло два дня. Усталый и запыленный, он сидел в гостничном номере Гамильтона и рассказывал печальные новости. Нет, ни из Нью-Хемпшира, ни из Вирджинии не было гонцов. Политические споры кипят в тавернах и кафе, и голоса противников новой конституции звучат все громче. Переплетенные тома статей Публиуса продаются плохо, издатель боится, что не заработает на них ни доллара.

— А что поделывает наш друг Аарон Бёрр? — спросил Гамильтон.

— Как всегда, затаился. Он отказался участвовать в нынешней конвенции, отказался баллотироваться в ассамблею штата Нью-Йорк. Видимо, выжидает, хочет увидеть, чей корабль выйдет из боя победителем, и тогда занять почетное место на капитанском мостике.

— Вспоминаю, что в своей адвокатской практике он часто использовал один и тот же прием: предлагал вообразить какое-то маловероятное стечение обстоятельств рассматриваемого дела, а потом незаметно начинал обсуждать эту гипотезу как реально случившееся событие. Но точно так же ведут себя многие делегаты конвенции. «А что произойдет, если обсуждение важного вопроса о войне и мире в сенате случится при минимально допустимом по новой конституции кворуме?» И дальше идут разглагольствования, построенные на допущении, что все обсуждения будут проходить при минимальном кворуме. В своей речи я должен был напомнить, что по старой конституции минимальный кворум был восемнадцать человек, а по новой — двадцать четыре.

— Твои враги, Александр, все чаще пытаются делать акцент на том, что ты приезжий и, мол, не можешь чувствовать нужды страны так хорошо, как коренные жители. Они не понимают, что здесь-то и таится твое главное преимущество перед ними. Не имея корней ни в одном из тринадцати штатов, ты способен вглядываться далеко вперед, в судьбу всей страны.

— Другая тема споров: выбирать президента прямым голосованием избирателей или создать институт выборщиков. Популисты яростно отстаивают прямую демократию. Я напомнил им, сколько глупостей и демагогии творилось даже в народном собрании Афин. Это оно изгнало Аристида и Алкивиада, приговорило к казни лучших адмиралов, обрекло на гибель великого Сократа.

— По сути ты прав, но по полемическому приему… Пойми: для тебя Пелопоннесская война кончилась только вчера, Фукидид сидит во фракийском изгнании и описывает ее в восьми томах, а Ксенофонт вот-вот отправится в свой Персидский поход. Но для большинства других делегатов вся эта античная небывальщина — просто старинные сказки, не имеющие никакого отношения к сегодняшнему дню. А ты в их глазах — начитанный умник, который пытается принизить их своей образованностью.

— Возможно, ты прав… Возможно, я так хватаюсь за исторические примеры и аналогии просто потому, что исчерпал другие аргументы… Но после этой изматывающей восьмимесячной газетной войны так горько признать свое поражение и смириться.

— Неужели у тебя не осталось никакой надежды на победу?

— В начале заседаний мне удалось внести важную деталь в программу дебатов: чтобы каждая статья конституции обсуждалась отдельно. Благодаря этому удалось растянуть обсуждение на две недели. Но завтра состоится обсуждение последней, шестой, статьи, содержащей, по сути, три пункта: что Конгресс принимает на себя все долги, сделанные предшествовавшей конфедерацией; что суды и судьи будут следовать положениям конституции; и что религиозная принадлежность человека не может служить препятствием для занятия им государственных постов и должностей. Я попробую затянуть обсуждение. Но председательствующий Клинтон может в любой момент прервать меня и вынести ратификацию на голосование. Антифедералистов среди делегатов на сегодняшний день вдвое больше, чем нас. Они так уверены в победе, что захотят воспользоваться благоприятным моментом и проголосуют хоть завтра вечером.

Друзья, печально обсуждавшие в гостиничном номере в Покипси безнадежную ситуацию, конечно, не могли знать о том, что гонец с важной — может быть, спасительной! — депешей из Вирджинии сейчас скачет в вечерних сумерках, приближаясь к границе между штатами Нью-Джерси и Нью-Йорк. Но и сам Габриэль не мог провидеть даже через свою волшебную трубу тех опасностей, которые судьба заготовила ему на темнеющих улицах города Ньюарк.

Впервые он побывал здесь двенадцать лет назад, во время отступления армии к Принстону. После боя на реке Пассаик капитан Гамильтон поручил ему отвезти двух раненых артиллеристов в госпиталь, который располагался в церкви Святой Троицы. Ага, вот и шпиль этой церкви, торчит на потемневшем небе. Значит, река совсем близко. Но успеет ли он найти лодочника, который согласился бы перевезти его в Бруклин на ночь глядя?

Смотритель почтового двора пробурчал что-то про полуночников, не да­ющих спать добрым христианам, но все же отвел лошадь в конюшню и выписал расписку. Габриэль шел по улице, полого спускавшейся к реке. Навстречу ему поднимались мужчина и женщина, явно недовольные друг другом. Женщина размахивала руками и что-то доказывала своему спутнику, указывая вытянутым пальцем то на небо, то на собственную пышную грудь. Габриэль сразу узнал ее: это она пронеслась утром тревожным видением в его волшебной трубе. И женщина тоже как будто сразу его опознала. Она перевела на него свой обвиняющий палец и возопила:

— Это он! Это он! Та самая шапка на нем! И такая же сумка на плече!

Ее спутник стал перед Габриэлем, вгляделся в его лицо и сказал:

— Сэр, мое имя Брет Готлиб, я помощник местного шерифа. У моей жены вчера посреди бела дня украли с веревки сушившиеся простыни. И вот теперь она заявляет, что опознала в вас вора.

— Помилуйте, — возмутился Габриэль, — какие простыни?! Вчера я был в своем доме в Филадельфии. Сейчас направляюсь в Бруклин по важному делу. Лучше подскажите, как мне переправиться через Пассаик, а потом и через Гудзон.

— Очень сожалею, но сначала я должен пригласить вас в контору шерифа, чтобы задать несколько вопросов. — Сказав это, Брет Готлиб повернулся к жене и приказал: — А ты отправляйся домой и займись ужином. Чтобы к моему возвращению все было готово!

Миссис Готлиб гневно хлопнула себя по бедрам, но подчинилась и затопала вверх по камням тротуара.

Помощник шерифа привел Габриэля к зданию суда, вежливо открыл перед ним дверь. В конторе ночной уборщик заканчивал вытирать тряпкой стулья, дверные ручки, мушкеты, стоявшие в ряд на деревянной подставке. Готлиб сел за стол, достал лист бумаги и перо, указал Габриэлю на табурет у окна.

— Присаживайтесь, сэр. По виду и по выговору я понимаю, что вы не местный. Зрение моей жены в последние годы ухудшилось, она уже не может вдеть нитку в иголку. Так что обвинениям ее я не верю. Однако для порядка должен задать вам несколько вопросов и составить протокол. Итак, ваше имя и фамилия, род занятий, цель путешествия…

Габриэль нехотя стал отвечать, Готлиб аккуратно заносил его ответы на бумагу. Потом достал из ящика стола Библию, подвинул ее задержанному.

— Теперь положите руку на Священное Писание, поклянитесь, что все сказанное вами — правда, и можете продолжать свой путь.

Возникла тягостная пауза. Габриэль оставался сидеть на табурете, Готлиб смотрел на него с недоумением. Ужин, наверное, уже дымится на столе, а он должен тут возиться с каким-то проезжим, неспособным понять, как ему повезло, что страж закона оказался таким покладистым. А у задержанного в голове текли слова, прозвучавшие на склоне небольшой горы в далекой Палестине много веков назад: «Не клянись вовсе ни небом, потому что оно престол Божий, ни Землею, потому что она подножие ног Его, ни Иерусалимом, потому что он город великого царя, ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным».

— В чем дело, мистер Редвуд? — недовольно спросил Готлиб. — Вы внезапно онемели?

«Сказать ему, что квакерам запрещено произносить клятвы? Но в Нью-Джерси нас так не любят, сколько я слышал об оскорблениях от тутошних. Не отправит ли он меня в тюрьму? Назвать имя Александра Гамильтона, объяснить, что я выполняю его поручение? Но что если он ненавидит всех, кто за новую конституцию? Тогда он может отнять у меня депешу и подсунуть в сумку простыни, якобы украденные у его жены».

Готлиб наконец потерял терпение.

— Вот что, любезный, мне некогда возиться с тобой. Если тебе приспичило играть в молчанку, проведешь ночь под замком, а утром будешь разговаривать с шерифом.

Он отвел задержанного в подвальную камеру с деревянным топчаном, закрыл за ним решетчатую дверь, навесил замок. Уходя из конторы, задул обе свечи.

Габриэль остался в темноте, чуть размытой лунным светом, проникавшим через окошко, проделанное в стене под самым потолком. Прутья решетки отбрасывали черные полосы тени на каменный пол.

Что оставалось бедному узнику?

Он вдруг почувствовал, что день, проведенный в дороге, высосал из его тела столько сил, что вряд ли он смог бы продолжать путь. Нужно было воспользоваться внезапным поворотом судьбы. Габриэль улегся на топчан, подсунул парусиновую котомку под голову и немедленно провалился в глубокий сон.

Тем временем разговор двух друзей в гостиничном номере в Покипси затянулся за полночь. Гамильтон рассказывал о письмах Томаса Джефферсона из Парижа по поводу новой конституции, показанных ему этой весной Джеймсом Мэдисоном.

— Я тебе так скажу, Роберт: одно дело иметь в качестве оппонентов людей недалеких, малообразованных, несведущих в политике, корыстных. И совсем другое — когда тебе возражает горячий патриот, искушенный в мировой истории и философии, владеющий несколькими языками, автор глубоких исследований о социальных коллизиях твоей страны.

— Что же не устраивает мистера Джефферсона в новом проекте?

— Нет, он с похвалой отзывается о многих статьях. Одобряет разделение верховной власти на три ветви: законодательную, исполнительную, судебную. Он поддерживает право Конгресса, избранного народом, облагать население налогами. Ведь именно это в свое время сделалось лозунгом борьбы против Британии: никакого налогообложения без народного представительства. То, что в верхней палате малые штаты будут уравнены с большими, тоже представляется ему весьма разумным. Но дальше в письме идет беспощадная критика.

— Наверное, он начал с того, что в проекте обойдена молчанием проблема рабовладения? Ведь именно она вызывает самые горячие разногласия.

— Отнюдь нет. Об этом в письме нет ни слова. Видимо, мистер Джефферсон, владеющий двумя сотнями рабов, считает этот вопрос неразрешимым на сегодняшний день. Главное, что вызывает его протест, — отсутствие ясного перечня прав и свобод, предоставляемых каждому гражданину американской республики. Свобода вероисповедания, свобода печати, свобода от произвольных задержаний и обысков, право на суд присяжных. Экономические свободы, с его точки зрения, должны быть обеспечены конституционным запретом на монополии.

— А как он относится к идее создания постоянной армии и флота?

— Крайне отрицательно. Бунт Шейса в Массачусетсе ничуть не испугал его, он считает, что периодические восстания в государстве не только неизбежны, но и необходимы для сохранения духа свободолюбия в народе. Однако сильнее всего он настаивает на том, чтобы в конституции была декларирована сменяемость представителей исполнительной власти, и в первую очередь главы государства. Президент избирается на четыре года — и все. Дальше выбирайте нового. Если это не внести в виде отдельной статьи, президента будут переизбирать снова и снова, и в конце концов верховная власть сделается наследственной.

— Он может привести много исторических примеров, подтверждающих такие опасения. В Древнем Риме императоры формально занимали должность избираемого консула, и каждые два года проходила церемония их переизбрания на этот пост. Но постепенно сыновья — кровные или приемные — стали наследовать трон.

— Еще мистер Джефферсон возмущается тем, что обсуждение конституции на съезде велось за закрытыми дверями. Он не знает, как изменилась политическая атмосфера в стране за четыре года его отсутствия. Каждая мысль, каждое мнение любого оратора немедленно подхватываются газетчиками, искажаются, обрастают нелепыми добавлениями и потом могут быть предъявлены как доказательство недальновидности, неосведомленности или даже простой глупости. Только условие неразглашения позволило нам вести дебаты свободно и искренне, вслушиваясь только в движения собственного сердца и разума.

— По сути, список добавлений к конституции, предлагаемых Джефферсоном, во многом совпадает с тем, на чем настаивают губернатор Клинтон и его сторонники. Может быть, следует в какой-то степени пойти им навстречу и пообещать впоследствии внести в текст предлагаемые поправки?

— Такие предложения делались. На это антифедералисты отвечают: вот когда внесете добавления, тогда мы и ратифицируем ваш проект. И не хотят видеть, что их отказ сегодня может привести к расколу незрелой республики, к междоусобным столкновениям между штатами, даже к гражданской войне.

В какой-то момент друзья заметили, что их беседа начинает идти по кругу, что в ней всплывают те самые аргументы и контраргументы, которые уже мелькали в начале разговора. А нужно было запастись силами для словесных баталий, которые должны были возобновиться наутро. Они задули свечу и повалились каждый на свою кровать.

Габриэль проснулся из-за того, что кто-то живой ползал по его лицу, шее, ушам.

Крыса? Жаба? Змея?

Он с отвращением смахнул пришельца, сел на топчане, вгляделся в сумрак.

Нет, слава богу, не живая тварь с зубами и ядом разбудила его.

Конец толстой веревки раскачивался на уровне его лица. Она тянулась к окошку под потолком, решетка которого куда-то исчезла. Громкий шепот донесся оттуда:

— Брат во Христе, просыпайся! Сумеешь взобраться наверх? Я привязал надежно — не оборвется.

Габриэль, не задумываясь о том, откуда могло явиться внезапное освобождение из узилища, перекинул холщовую сумку через плечо и начал карабкаться наверх. Окошко было низким и узким, но все же достаточным для его не очень широких плеч. Нежданный избавитель помог ему подняться на ноги. При слабом свете луны Габриэль вгляделся в его лицо и узнал в нем ночного уборщика.

— Когда ты отказался клясться на Библии, — прошептал тот, — я сразу догадался, что ты — мой единоверец. А Христос учил нас помогать друг другу.

— Благодарю тебя, брат. Господь воздаст тебе за доброту. Потому что ты помог не только мне. Дело в том, что я спешу по важному поручению, которое…

— Нет! — Уборщик предостерегающе поднял ладонь. — Я не хочу ничего знать. Если меня начнут расспрашивать наутро, мне легче будет отпираться, не зная, кто ты и куда едешь. Но, может, меня и не тронут. Веревку я спрячу, решетку прикреплю на место — вот так. Господь совершил чудо по несказанной доброте Своей, вывел узника из темницы. Разве такого не бывает?

— Хорошо. Но мне нужно срочно продолжать путь. Где я могу нанять лодку?

— Иди по этой улице вниз, в конце поверни направо. Увидишь впереди башню маяка. Рядом с ней — домик одноглазого Натана. Он хотя и еврей, но плату за перевоз берет по-божески. Помнит заповеди, которым Господь учил Моисея на горе Синай.

В рассветных лучах Габриэль без труда отыскал домик перевозчика, постучал в дверь. Одноглазый Натан оказался человеком молчаливым, неприветливым и по виду очень сильным. Видимо, постоянная гребля так укрепила мускулы его рук, что он мог бы жонглировать гирями в бродячем цирке, какие время от времени заезжали в Филадельфию. Он запросил за перевоз три нью-йоркских доллара. Габриэль согласился, но при этом спросил, сколько времени у них уйдет на переправу в Бруклин.

— Дело в том, что я очень спешу и мне нужно попасть в дом моего друга как можно раньше.

— Спешишь? — презрительно обронил Натан. — Тогда держи.

Он вынес из сарая вторую пару весел и сунул их в руки Габриэлю. Тот покорно взвалил их на плечо и двинулся к лодке вслед за перевозчиком.

Легкий туман скользил над поверхностью воды, таял в лучах всходящего солнца. Весла позвякивали в уключинах. Натан, не поворачивая головы в сторону сидевшего на передней скамье Габриэля, время от времени ронял названия мест, которые они оставляли позади: «Пассаик… Элизабеттаун… Кил-Ван-Кул… Стейтен-Айленд…»

Потом просторный залив распахнулся перед ними, и волны стали постукивать в борта лодки.

Габриэлю нечасто доводилось встречаться с евреями. Может, воспользоваться случаем и попытаться расспросить Натана о загадке превращения Моисея в великого еврейского пророка? В Ветхом Завете об этом говорилось так скупо и противоречиво. Вот, находясь в земле Мадиамской, Моисей услышал глас Господень из куста горящего и несгорающего. И повелел ему Господь идти обратно в Египет и увести оттуда избранный Им народ Израиля на свободу, в Землю обетованную. Дал подробные наставления, обещал говорить устами его. А потом вдруг в стихе 24 главы 4 Книги Исход сказано: «Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его».

Почему? За что? И если сам Господь захотел умертвить — что же Ему помешало?

А дальше еще непонятнее: жена Моисея Сепфора, взявши каменный нож, обрезала крайнюю плоть сына своего. Но ведь это означает, что сыновья Моисея, с которыми он возвращался в Египет, были необрезанными. Как мог правоверный еврей допустить такое?

Габриэль раздумывал над этим на протяжении нескольких сотен гребков, но в конце концов решил помалкивать. Богословские вопросы вызывают в людях реакции непредсказуемые. Вдруг Натан найдет его слова недопустимым богохульством и без лишних разговоров выбросит не в меру любознательного путешественника за борт? Нет уж, на эти темы лучше беседовать с лошадкой Пегги. Если повезет, он уже сегодня вечером на обратном пути достигнет Принстона, а на следующий день они вернутся в родную Филадельфию.

После двух часов упорной гребли лодка достигла пристани на берегу Бруклина. Расплачиваясь, Габриэль добавил к трем долларам еще один. Лицо перевозчика впервые озарилось подобием улыбки. Он даже приподнял шляпу и пожелал своему пассажиру счастливого пути.

Габриэль навещал мистера Хикса два года назад и теперь без труда нашел его дом, окруженный грушевым садом. Дверь ему открыла миссис Хикс, и по ее лицу он сразу понял, что случилась какая-то беда. Она ввела гостя в дом, усадила за стол и печально указала на потолок.

— Второй день лежит в лихорадке. Бредит, дрожит, теряет сознание. Видимо, малярия. Она нападала на него и раньше, но таких сильных приступов еще не было. Сегодня обещал приехать врач. Вчера вся наша квакерская община молилась о выздоровлении.

Габриэль смотрел на нее в растерянности. Волшебная труба ни разу не дала ему сигнала о такой опасности. Что предпринять? Найти другого посланца? Но мистер Гамильтон умолял не только о скорости, но и о секретности. Депеша была слишком важной. Если она попадет в руки недоброжелателей, они просто уничтожат ее и никто ничего не узнает. Поплыть вверх по реке на пассажирском шлюпе? На это уйдет несколько дней. Нет, видимо, придется продолжать путь самому — другого выхода он не видел.

Миссис Хикс настояла, чтобы он хотя бы съел яичницу и выпил стакан сидра. Нарисовала ему на листе бумаги дорогу, мосты и переправы, которые доведут его до Территауна. Как ехать дальше на север, она не знала. Да, лошадь ему, скорее всего, удастся нанять на почтовой станции, она расположена рядом с пристанью. Да, оттуда же можно отправить домой письмо с сообщением о том, что поездка затягивается.

Когда Габриэль вышел из дома Хиксов, солнце уже припекало не на шутку. Он попытался вглядеться в свою волшебную трубу. Что еще поджидает его на пути в восемьдесят или больше миль через густые леса, покрывающие левый берег Гудзона? Труба не смогла разглядеть ничего, кроме причудливых облаков, плывущих в равнодушной синеве.

Утром 2 июля председательствующий, губернатор Клинтон, объявил, что считает конвенцию законченной. За две недели было произнесено и выслушано достаточно речей, все имели возможность высказаться. После перерыва на ланч вопрос о ратификации будет поставлен на голосование. Если кто-то желает внести последние комментарии, он имеет время до полудня.

Все головы повернулись к Гамильтону.

Но он молчал.

Зачем сотрясать воздух впустую? Он уже произнес все речи, высыпал все аргументы. Взывал, доказывал, умолял. Но был ли среди делегатов хоть один, кого ему удалось переубедить? Судя по закулисным разговорам, сторонники Клинтона по-прежнему превосходили федералистов вдвое.

Вчера он сказал уезжавшему Роберту Тропу, что признает свое поражение. Восемь месяцев они с Джеймсом Мэдисоном вели эту войну, бомбардировали умы читателей пламенными призывами таинственного Публиуса. За это время он забросил семью, забросил адвокатскую практику, влез в долги. С него довольно. Он имеет право вернуться к нормальной жизни, обнять Элайзу, детей, спокойно открыть какой-нибудь том о политических баталиях веков минувших.

Обедать он ушел в дальнюю таверну, расположенную на берегу реки. Ему не хотелось никого видеть. Блестящая рябь возвращала душе покой, способность уноситься мыслями в мир смутных грез и надежд. Вон на другом берегу зеленеет холм, расчерченный ровными линиями виноградника. Разве не грезы и надежды манили неведомого фермера, решившегося высадить на своей земле гостя из Средиземноморья?

Да, пора было возвращаться домой. Он расскажет обо всем происходившем Элайзе, и она пустит в дело свой талант утешения. Не сочувствием к нему, не состраданием, но яростными, язвительными атаками на его врагов. О, она умела находить обвинения и эпитеты для тех, кто посмел выражать несогласие с ее мужем: «Тупица, невежда, подкаблучник у жены, проворовавшийся, трусливое ничтожество, безмозглый негодяй». А потом, быть может, снова приплывет из Англии Анджелика. В последних письмах к сестре она выражала такую нежность к ним обоим, что ему начинали мерещиться какие-то несбыточные картины жизни втроем, в уединенном поместье в Катскильских горах, вдали от городов, сочащихся жадностью, тщеславием, злословьем. Жил же библейский Яков в мирном супружестве с двумя сестрами — Лией и Рахилью. Почему нельзя последовать его примеру?

Идя обратно к зданию суда, он издали заметил путника, ведущего лошадь в поводу. Оба были покрыты пылью и царапинами, на лбу человека алел свежий солнечный ожог. Невозможно было понять, кто больше измучен дальней дорогой — всадник или конь.

Гамильтон вгляделся.

Потом ускорил шаг.

Потом побежал.

— Габриэль?! Ты?! Что? Что ты привез?

Габриэль с трудом растянул потрескавшиеся и пересохшие губы в улыбку.

— От мистера Мэдисона… Срочная депеша… Вирджиния ратифицировала…

Впоследствии Гамильтон корил себя за то, что не сумел довести новость до собрания с подобающим театральным эффектом. Нужно было бы дождаться, когда все рассядутся по местам. И Клинтон объявит о начале голосования. И лишь тогда поднять руку и с небрежным видом заявить: «Я тут только что получил письмецо… Мне кажется, оно может заинтересовать собравшихся… Будет ли мне позволено огласить его?»

Вместо этого он просто ворвался в зал, размахивая депешей и крича:

— Из Ричмонда! От Мэдисона!.. С подписью и печатью!.. Вирджиния утвердила проект конституции!..

Но и без театральных эффектов послание, доставленное Габриэлем Редвудом в последний момент, сделало свое дело.

Сторонники Гамильтона возликовали, противники впали в растерянность, сами потребовали продолжения дебатов. Присоединение Вирджинии к союзу в корне меняло расстановку сил. Конвенция штата Нью-Йорк возобновилась и продолжалась еще три недели. На заключительном голосовании проект был одобрен, хотя и с ничтожным перевесом: тридцать голосов — за, двадцать семь — против.

Октябрь, 1788

«В своем письме, дорогой сэр, Вы поднимаете вопрос о желательности выдвижения моей кандидатуры на пост президента. Любые мои высказывания на эту тему легко могут быть истолкованы как тщеславие, поэтому я предпочитаю хранить молчание. Вы имели возможность хорошо узнать меня за многие годы, так что в отличие от других Вы поверите, когда я скажу, что назначение на этот пост будет принято мною с величайшей неохотой. Если я соглашусь принять его, это будет сделано лишь с желанием оказать посильную помощь делу общего благоденствия и с надеждой на то, что, как только нужда в моем участии отпадет, мне будет позволено снова удалиться на покой».

Из письма Вашингтона Александру Гамильтону

Весна, 1789

«Известие о своем избрании на пост президента Соединенных Штатов Вашингтон получил на своей ферме в Вирджинии и вскоре выехал в направлении Нью-Йорка. По дороге его встречали толпы людей, желающих увидеть своего героя. Конвои милиции и процессии видных граждан сопутствовали ему в каждом штате. Повсюду он был встречен с величайшим почетом. Поздравления зачитывались ему в городах, через которые он проезжал, и он отвечал на них с необычайным достоинством. Когда он пересек Делавер и ступил на берег Нью-Джерси, жители Трентона встретили его троекратным ура».

Дэвид Рэмси. «История Соединенных Штатов»

7 мая, 1789

«Я была на балу, данном в честь посвящения генерала Вашингтона на пост президента. Этот великолепный бал был устроен в зале для собраний на Бродвее, неподалеку от Уолл-стрит. На нем кроме президента присутствовали вице-президент Джон Адамс, члены кабинета, большинство депутатов Конгресса, французский и испанский посланники, офицеры армии, гражданские чиновники с женами и дочерьми. Миссис Вашингтон еще не приехала в Нью-Йорк из Маунт-Вернона, она появилась в городе три недели спустя. Каждой даме на балу был подарен веер с ручкой из слоновой кости, изготовленный в Париже, и, когда он открывался, на нем был виден силуэт Джорджа Вашингтона».

Из воспоминаний Элайзы Гамильтон

Осень, 1789

«Ночью 6 октября французская королева Мария-Антуанетта, спавшая в королевском дворце в Версале, была разбужена криком часового, стоявшего у дверей спальни. Он призывал ее немедленно спасаться бегством и тут же был изрублен нападавшей толпой. Банда безжалостных разбойников и убийц, заляпанных кровью, ворвалась в покои королевы и принялась протыкать штыками и кинжалами постель. Чудом Марии-Антуанетте удалось бежать и укрыться в спальне короля. Наутро их обоих вместе с детьми заставили покинуть залитый кровью и заваленный трупами дворец. Под конвоем их отвезли в Париж и поместили в один из старых дворцов, превращенный теперь в Бастилию для королей».

Из книги Эдмунда Бёрка «Размышления о революции во Франции»

Полный текст читайте в бумажной версии журнала