Что обычно обещает туристическая контора, заманивающая нас в океанский круиз? Прекрасные каюты, вкусные рестораны, посещение экзотических островов, великолепный джаз по вечерам, магазины с сувенирами, бассейны, первоклассное обслуживание. И главное — никаких тревожных или неприятных впечатлений. Полное расслабление.

Петр Вайль, приглашая своего читателя в плавание по океану Мировой культуры, по праву мог бы повторить все пункты рекламной брошюры пятизвездного лайнера.

С каким вниманием, с какой заботой отобраны места для посещения и фигуры гениев, которых нам предстоит встретить там!

Из тридцати шести имен — ни одного философа; а ведь они-то всегда могут подпортить настроеие неосторожному путешественнику своими вечными рассуждениями о жизни и смерти.

Среди писателей, поэтов, драматургов проверка — прочистка — отбор на предмет негативных эмоций проведены с предельной добросовестностью.

Например, Древняя Греция была явно перенаселена трагиками; поэтому, отправляясь в Афины, мы забудем на время всех этих Эсхилов, Софоклов, Эврипидов, с их катарсисами, и нанесем визит милейшему комедиографу Аристофану.

То же самое в Древнем Риме: зачем вспоминать про Горация, Вергилия (любил шататься по Аду), Овидия (безответственно позволил отправить себя в ссылку) — то ли дело Петроний с его забавным «Сатириконом».

В Париже встретимся с искрометным Дюма.

В Праге — конечно же не с отчаявшимся Кафкой, даже не с печально-ироничным Чапеком, но с безотказно смешным Гашеком-Швейком.

В Копенгагене? Не бойтесь, дорогие путешественники, Кьеркегор, чье сердце «с юности пронзила стрела скорби», исключается; приветливый сказочник Андерсен откроет нам свои объятья.

Нью-Йорк переполненный десятками печальных теней? Нет, приготовьте улыбку и встречайте знакомого с детства О’Генри.

В опасном Лос-Анджелесе вас позабавит уморительный Чарли Чаплин, в непредсказуемом — хотя бы по землетрясениям — Сан-Франциско — мастер приключенческого жанра Джек Лондон.

И национальная кухня в каждом городе — это само собой разумеется.

Были, конечно, литераторы, за которыми утвердилась мрачноватая слава. Мы представим и их в новом свете. Обещаем: читая главу о Шекспире и о знаменитых юных любовниках, живших — и погибших — в Вероне, вы обхохочетесь. То же самое: глава о Севилье и обитавшей там испанской красавице Кармен, сочиненной — и потом зарезанной — двумя французами: Мериме и Бизе. Также будут приложены все усилия, чтобы драма мадам Бовари не испортила вам нормандский обед в Руане: «с омлетом высотой в ладонь, с замечательной уткой в сидре… с обязательным камамбером и яблочным пирогом… Не пугайтесь обилия сливок и масла, промывайте руанскую утку или каэнский рубец положенным вином, опрокидывая вовремя кальвадос, ни в коем случае не отказывайтесь от сыра, завершайте все чашкой кофе — и, может быть, сумеете дойти до постели» (ГМ-111).

Искусство преображения трагического — и героического — персонажа в карнавальную фигуру можно проследить — и оценить! — на примере Никколо Макиавелли, с которым нас ждет встреча во Флоренции.

Перед нами предстает так называемый Человек Возрождения, прославленный на весь мир политическим трактатом «Принц» (или «Государь», 1513). Эта книга объявлена символом — апофеозом — всего циничного и безжалостного, что только может быть в политике. Мы также узнаем, что он написал презабавнейшую комедию «Мандрагора» (1518), где соблазнение замужней женщины представлено без всякой оглядки на разрушенные и опрокинутые по ходу действия моральные запреты. Похоже, Макиавелли вообще был большой ценитель плотских утех: его огромная переписка переполнена пикантными описаниями сексуальных приключений, а о жене — матери его пяти детей — ни слова. И его правдивость тоже оказывается под вопросом. В одном из писем он сознается другу, что «уже давно я не говорю того, что думаю, и никогда не думаю того, что говорю, а если мне случается иной раз сказать правду, я прячу ее под таким количеством лжи, что трудно бывает до нее доискаться» (ГМ-245). Нужно будет только простить этому автору один серьезный недостаток: в своей «Истории Флоренции» он не упомянул ни одного художника из длиннейшей плеяды гениев, прославивших этот город. Но эту промашку Вайль легко исправляет. Высыпав два десятка славных имен, он спрашивает: «Нанизывать ли дальше?.. Любое из перечисленных имен составило бы славу любого города на земле, и значит — гордость любого историка. Кроме Макиавелли» (ГМ-241).

Читателю не сообщается, что у Макиавелли были десятки современников, бравших на себя задачу описания и восхваления художников — Альберти, Вазари, Бенвенуто Челлини среди них. Верный подданный царства Художественного выдает здесь свое глубочайшее убеждение в том, что любая книга по истории должна быть прежде всего — а, может быть, и только! — книгой по истории искусства. О чем же еще писать? Страны и народы, обделенные художественными достижениями, не заслуживают даже упоминания. Задаваться же вопросом, почему у одних народов искусство расцветает, а у других — чахнет, запрещено, потому что это уже умничанье и философия. Что там делали безвестные флорентинцы в своих тречентах и кватрочентах, чтобы в их республике могли созреть и творить Джотто, Данте, Донателло, Брунеллески, чтобы город покрывался соборами и статуями, нас не касается. Тем более не будем спрашивать, что должно было произойти, чтобы в той же прекрасной Флоренции мог воцариться фанатичный монах Савонарола, заставлявший художников сжигать свои картины, — подобные вопросы могут испортить любой праздник.

Не исключено, что сам Макиавелли, ознакомившись с этим портретом, ничуть не огорчился бы. Возможно, он даже принял бы предложенную ему маску и присоединился бы — ради отдыха и веселья — к карнавальному плаванию. Сегодня он может себе это позволить. За прошедшие полтысячелетия дорогие его сердцу идеалы и методы республиканского правления, исследованные — отраженные — проиллюстрированные им в его двух главных трудах — «Комментариях к Титу Ливию» и «Истории Флоренции», произвели такое влияние на умы и сердца поколений, реализовались в политческом устройстве таких прославленных государств (Швейцарии, Америки, Англии, всех Скандинавских стран), что горечь разочарования ему не грозит. И даже репутация политического циника живет лишь в умах, питающихся расфасованными мифами истории. Люди, читавшие Макиавелли непредвзято, своими глазами, легко разглядят, что его «Государь» — вовсе не инструкция безжалостному правителю, а сатира на тиранию, которой подошел бы подзаголовок «Похвала деспотизму» — по аналогии с вышедшей в те же годы «Похвалой глупости» Эразма Роттердамского.

Однако, если мы снимем с Макиавелли маскарадный наряд, что обнаружится под ним? Политик и дипломат, верно и страстно служивший Флорентийской республике. Командир, водивший созданные им самим батальоны на битву с врагами. Автор политико-философских трактатов, сохраняющих свое значение и в наши дни. Борец с деспотизмом, поплатившийся за свои принципы тюрьмой и пыточной камерой. Судите сами, годится ли такой персонаж для веселого плавания?

Половина выбранных для книги гениев принадлежит XX веку. Естественно, среди них представлены и четверо художников, работавших в новейшем жанре — кино. И два режиссера, чье творчество окрашено трагическими чертами, составляли определенную трудность для автора. Но он проявил свою обычную изобретательность и элегантно обошел очередное препятствие.

Создатель знаменитых кинотрагедий, Лукино Висконти («Рокко и его братья», «Смерть в Венеции», «Гибель богов») представлен как эстет, умеющий наслаждаться даже мрачными поворотами в судьбах героев. Разве он сам не сказал про свою профессию: «Мы, режиссеры, все — шарлатаны. Мы вкладываем иллюзии в головы матерей и маленьких девочек… Мы продаем любовный напиток, который на деле вовсе не волшебный эликсир (404). Самый страшный фильм о приходе к власти нацистов в Германии — «Гибель богов» — описан просто как история распада одной немецкой семьи. «Висконти — специалист по распаду. Он любуется трупными пятнами, вдыхает аромат гниения, вслушивается в предсмертные всхлипы. Все это — в великолепии интерьера» (ГМ-407).

Вообще, тема Второй мировой войны затрагивается в книге крайне редко, вскользь. Упоминается, например, фильм Спилберга «Список Шиндлера», в котором герой спасает — выкупает у немцев — обреченных на смерть евреев. «Шиндлер выкупает евреев не потому, что так правильно… а потому, что так проще и безопаснее. Деньги выступают разменной монетой здравомыслия. И возможно, будь у Шиндлера столько денег, сколько у Спилберга, Холокоста бы не было» (ГМ-420).

Знаменитые трагикомедии Федерико Феллини — «Дорога», «Ночи Кабирии», «Сладкая жизнь», «Восемь с половиной» — отодвинуты на задний план. На переднем снова «Сатирикон» — теперь уже феллиниевский. И еще «Казанова». Потому что важно представить Феллини прежде всего цирковым режиссером. Ведь главные герои у него — всегда клоуны. Он сам определил духовный кругозор своих персонажей как «озабоченность гастро-сексуальными вопросами». «В этой шутке — программная установка на всю полноту бытия. Полноту как хаос, как действие разнонаправленных сил, из которых более всего интересны неизученные и непредсказуемые: оттого он так держится за карнавал… за клоунов, за музыку Нино Рота, от первых тактов которой начинали приплясывать цирковые лошади» (ГМ-417).

Бедные недобитки, скорее всего, опять поднимут бубнеж. О чем? О том, что у них — за неимением копыт — от музыки Нино Рота старомодно и примитивно сжимается сердце? Но не довольно ли жалоб, брюзжания, сетований, упреков устроителю такого замечательного карнавала?

Смотрите — корабль готов к отплытию.

Он сияет огнями, как в фильме «Амаркорд».

Волшебные впечатления ждут тысячи туристов, собравшихся на палубе.

Они могут быть уверены, что перед ними откроются пальмы и пляжи сказочной красоты, соборы потрясут величием, знаменитые художники, поэты, писатели озарят блеском своего таланта, комики в барах развеселят своими шутками. Цветы и фрукты будут переливаться всеми красками, нью-орлеанские устрицы порадуют свежестью, а креветки по-каджунски опалят небо и гортань. Все-все будет подлинным, и только звери и ящеры человеческих страстей окажутся резиновыми и надувными. Как в Диснейленде — можно без опаски брать с собой детей.

Нам же, топчумщимся на причале, лишенным — самим себя лишившим! — радостей карнавала, остается только махать платками и подавлять завистливые вздохи. Если удастся разглядеть на мостике седобородого капитана с развевающейся шевелюрой, мы можем крикнуть ему вслед — повторить слова прибалтийской девушки, глядевшей в спину своему другу, убегавшему в шалман с только что заученными строчками Мандельштама на устах: «Как в тебе все это сочетается?!» (СПМ-135).

Но не спешите расходиться, недобитки.