Вступление
КТО БОЛЕЕ РАВЕН?
Мы живем в эпоху, ознаменованную победным наступлением эгалитарной идеи. Начиная с Жан Жака Руссо и Французской революции в странах Европы один за другим рушились сословные барьеры. Исчезали сеньоры, графы, князья, дворяне. Избирательные права предоставлялись любому бедняку. В странах Азии шла и до сих пор идёт упорная и во многом успешная борьба с системой каст. Люди отдавали и отдают свои жизни в борьбе с расовым неравенством. Горячие страсти вызывает борьба за равенство женщин с мужчинами. Весь мировой коммунизм черпал свою мощь из импульса, направленного на преодоление неравенства имущественного.
За неравенство рубили головы гильотиной, расстреливали в подвалах ЧК, душили голубыми пластиковыми мешочками в полях Камбоджи. Наличием социального неравенства объясняли и оправдывали бандитизм, терроризм, поджоги, пытки. Источники любого неравенства подвергались въедливому исследованию и враждебно-презрительному истолкованию. Даже самые безжалостные деспоты 20-го века не решались украсить себя короной или мантией, но появлялись на трибунах в таких же пиджаках, кителях, френчах, гимнастёрках, какие носили их подданные.
И в разгар этого победного и грозного марша просто страшно вдруг встать и напомнить простую, всем давно известную, но вот уже двести лет отодвигаемую на задний план, истину:
В ИНДИВИДУАЛЬНОМ ПЛАНЕ ЛЮДИ ОТ ПРИРОДЫ НЕРАВНЫ.
Они неравны по уму, они неравны по энергии, они неравны по таланту, по художественной одарённости, по жажде свободы, они неравны по целеустремлённости, по волевому потенциалу.
Они неравны потому, что Хозяин жизни даёт при рождении одному "пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе" (Матфей, 25:15).
Все это знают, но вслух об этом говорить нельзя. Неоспоримый этот факт не должен приниматься во внимание ни при каких рассуждениях о совместной жизни людей на Земле, ни при каком планировании социальных институтов. Простую эту истину стыдливо огибает всякая мысль, всякое слово, всякий оратор и писатель.
Раньше, вплоть до конца прошлого века, таким же умолчанием было окутано всё связанное с эротикой, с сексом, с плотской природой любовного влечения людей друг к другу. С одной стороны, любовь прославлялась и превозносилась как чувство прекрасное и возвышенное. О ней пели певцы на оперной сцене, о ней писали поэты, она наполняла романы. С другой стороны, всегда оставалась какая-то тайна и недоговорённость. Нельзя было вслух обсуждать, чем занимались Ромео и Джульета ночью, под пенье то ли соловья, то ли жаворонка. Было бы верхом неприличия, если бы Евгений Онегин уточнил, от какой "беды" он предостерегал Татьяну Ларину, когда призывал её "учиться властвовать собою". Воображение читателя должно было само дорисовать утехи Печорина с похищенной им несовершеннолетней черкешенкой.
Но вот прошло каких-то двести лет — и что стало с главной тайной любви?!
Могли ли люди прошлого столетия вообразить, что их правнукам в школах будут читать лекции о половом акте и раздавать бесплатные презервативы?
Могли ли ценители литературы предвидеть, что мировая слава придёт к писателю, который опишет, как бёдра двенадцатилетней падчерицы героя приходят в соприкосновение с его пульсирующим органом?
Могли ли члены Американского Конгресса поверить, что в этом святилище государственной мудрости будут кипеть споры об абортах и демонстрироваться огромные плакаты с изображениями окровавленных зародышей?
Каким состраданием и отвращением прониклись бы члены Верховного суда, если бы узнали, что их наследникам придётся рассматривать дело, в котором в качестве главного объекта будет фигурировать пенис находящегося у власти президента?
Кажется, в наши дни не осталось запретных тем. Все покровы сорваны. Само понятие "стыдливость" превратилось в анахронизм. Можно писать, говорить, рассуждать на любую тему, под любым углом, с любой степенью откровенности.
Обо всём — но только не о врождённом неравенстве людей.
Этот неоспоримый и всем известный факт сделался таким же "табу", каким раньше были "вопросы пола".
Если каракатица внезапно выпускает чернильное облако, мы догадываемся: что-то её испугало.
Если общественное сознание, свободно, то есть без принуждения со стороны инквизиции, Звёздной палаты, Сыскного приказа, гестапо, КГБ, прячет под покров стыдливой тайны тот или иной общеизвестный факт, это скорее всего говорит о том, что оно ощущает серьёзную опасность в открытом обсуждении его.
То, что мы называем общественной моралью, всегда представляет из себя некую шкалу ценностей, принятых данным народом в данный исторический момент. Если шкала устойчива и прочна, есть надежда на длительный и устойчивый мир в обществе. Если в ней обнаружатся трещины и противоречия, всё здание начнёт шататься. И это вызывает у нас вполне оправданный испуг. Но не дай Бог если мы заметим, что какие-то из восхваляемых нами ценнстей-идеалов оказываются во враждебном противостоянии друг с другом. Тут уже дело пахнет катастрофой.
Если мы вглядимся в эти два главных табу последних двух веков — эрос и врождённое неравенство, — мы увидим любопытное сходство между ними: и то, и другое табу находятся в точке, где ощущается опасное сближение двух главных ценностей, превозносимых общественной моралью.
В прошлом веке превыше всего восхвалялись две вещи — ДОБРО и ЛЮБОВЬ. И окутанный стыдливым молчанием эрос был именно тем опасным перекрестком, где двум главным идеалам грозило столкновение.
В наше время в свободных обществах культ абстрактного "добра" оказался сильно потеснен культом справедливости. Рядом со "справедливостью" уверенно вырастает кумир успеха. "Желаем вам достичь успеха!" — говорят ораторы выпускникам в школах. Не "счастья", и уж тем более не "стать хорошими и достойными людьми", но — успеха. Успех как бы автоматически приравнивается к счастью и таким образом приобретает статус одного из основных прав, включённых в Конституцию США: "pursuit of happiness" (погоня за счастьем) превращается в "pursuit of success" (погоню за успехом).
Справедливость и Успех прекрасно могли бы идти своими параллельными путями, если бы способности и силы людей были равны. Но существует врождённое неравенство людей, которое в любой момент грозит сделать Справедливость и Успех несовместимыми, — и этот камень преткновения окружают чернильным облаком испуга, неписанным кодексом политической и этической корректности, стыдливым умолчанием.
Рассмотрим всё это чуть подробнее.
Откуда вырастает несовместимость Добра и Любви?
Она вырастает из самой природы этих двух чувств, двух идеалов. Ибо природа Добра — всеохватна, бескорыстна, направлена непременно на всех людей. Природа любви-влюблённости — индивидуальна, эгоистична, направлена на одного в ущерб всем остальным.
Если я горячо влюблён в кого-то, я пойду на всё, чтобы отнять предмет своей любви у других, оградить, оставить для одного себя. Если я влюблён, я, конечно же, отвергну притязания тех, кто, влюбившись в меня, пытается оторвать меня от предмета моей любви. Страдания отвергнутых, страдания нелюбимых, страдания неудачливых соперников вольются в океан мирового Не-Добра — но что мне до этого?
Однако, если Любовь и Добро представляют угрозу друг для друга, что же мы будем делать? Неужели надо отказаться от того или другого?
— Да, — решительно отвечал Лев Толстой. — И нет никаких сомнений, что отказаться надо от Любви во имя Добра. Я объясню вам, что Иисус Христос всюду, где говорил "любовь", на самом деле имел в виду Добро. Я объясню вам, что самый знаменитый певец любви — Шекспир — на самом деле очень плохой писатель, и все другие воспеватели любви — немногим лучше. Я покажу вам на собственном примере, как надо бороться с любовью во имя Добра — стану жить с нелюбимой женой до конца и постараюсь разлюбить юбимых дочерей, ибо любить кого-то одного — ущерб и обида для всех остальных.1
Толстому вторит Владимир Соловьёв. "Добро определяет мой выбор в свою пользу всею бесконечностью своего положительного содержания и бытия, следовательно этот выбор бесконечно определён, необходимость его была абсолютная, и произвола в нём — никакого."2 А если раздаются где-то сладкие голоса поэтов, не отдающих должного Добру (Пушкин, Лермонтов и др.), то это просто несчастные души, поддавшиеся гордыне и погубившие себя навеки.
Русское общество потому и ощущало серьёзную опасность в проповеди своих главных философов, что они отказывались закрывать глаза на грозное противоречие, отказывались участвовать в сговоре умолчания. И опасения эти были не напрасны. Исследование краеугольных постулатов моральных ценностей нанесло не меньший ущерб всей структуре российского государства, чем революционная пропаганда социалистов и либералов.
Но, к счастью или к несчастью, жизнь берёт своё и обтекает даже самых опасных искусителей, как река обтекает камни. Люди возвращаются в привычное русло своей жизни, где все неразрешимые противоречия и вопросы окутаны облаком общепринятых истолкований и стыдливых умолчаний. Нам бы справиться с более насущными страхами, увернуться от реальных опасностей: болезни, бедности, войны, голода, ареста. Складываясь из миллионов мелких удач в этом вечном ускользании от угрозы и гибели, жизнь продолжается.
И вот мы уже в конце 20-го века.
Где Справедливость и Успех сильно потеснили Добро и Любовь.
Кажется, ещё совсем недавно Вертер мог покончить с собой из-за несчастной любви, Ленский погибал на дуэли, мадам Бовари принимала яд, мадам Батерфляй закалывала себя кинжалом, когда возлюбленный оставлял её. Сегодня юноша скорее повесится из-за того, что он не попал в Гарвард, девушка проглотит смертельную дозу снотворного, если её не возьмут на роль безымянной и бессловесной служанки в новой экранизации "Мадам Бовари".
Ибо Успех — вот наш новый кумир.
Раньше нас учили "возлюби ближнего, как самого себя". Сегодня мы любим ближнего по-новому: он дорог нам тем, что мы можем вознестись над ним. Каждое утро, едва проснувшись, мы начинаем это дух захватывающее карабканье наверх. Примеряя модный галстук, опрыскивая себя дорогими духами, садясь в новый автомобиль (а у соседа до сих пор старый), проезжая мимо облупленных домов бедных предместий, обгоняя медлительных растяп на шоссе, входя в небоскрёб из стекла и стали, взлетая на шестидесятый этаж, небрежно кивая подчинённым и ловко срезая остроумным замечанием коллегу, мы пьём вино успеха, слаще которого нет ничего на свете. А те несчастные, что остаются ниже и позади нас, которым достаётся горечь поражения? Что ж, им дан был в своё время шанс — видимо, они упустили его. Здесь нет никакого нарушения Справедливости. Но соблюдая приличия, соблюдая заповедь сдержанной скромности, мы никогда не скажем им вслух "я умнее, смелее, предприимчивее тебя". Ибо сказать нечто подобное вслух прозвучало бы сегодня такой же непристойностью, как если бы сто лет назад Вронский сказал Анне Карениной "your place or my place?" ("твоя квартира или моя?").
Считается, что дорога к Успеху должна быть открыта всем — в этом и состоит Справедливость. Ведь объектов вожделенного успеха может быть так же много, как и объектов любовного томления, — хватит на всех. Если тебя отвергла одна возлюбленная, ничто не мешает тебе искать — и найти — другую. Если ты потерпел сегодня поражение в одном начинании, завтра можно попробовать свои силы в чём-то другом.
Конечно, некоторые люди имеют больше шансов на достижение успеха, потому что они получили хорошее образование, солидное наследство, водили знакомство с богатыми и знаменитыми. В принципе, это несправедливо, и нужно прилагать усилия, чтобы все-все-все имели равные шансы на жизненном старте. Тогда наши два главных морально оправданных устремления — к Успеху и к Справедливости — смогут безмятежно и плодотворно уживаться друг с другом.
Но при одном условии.
При условии, что мы дружно, стыдливо и крепко закроем глаза на природное неравенство людей. Неравенство, которое изменить нельзя никакими благотворительными и законодательными уловками. Ибо если мы позволим этой стыдной тайне всплыть на поверхность, если мы вспомним, что Хозяин жизни даёт при рождении кому-то один талант серебра, кому-то два, кому-то пять, то вся система наших представлений о разумном и правильном устройстве нашей жизни затрещит.
Мы вынуждены будем признать, что культ Успеха так же несовместим с культом Справедливости, как культ Любви был несовместим с культом Добра.
Успех — это всегда вознесение одного над многими. Это всегда — счастье одного и страдания многих — обойдённых, отставших, обделённых. И это из их среды будут потом выпрыгивать безумцы, стреляющие в президента, рассылающие бомбы по почте, подсыпающие яд в лекарства, прячущие бритвенные лезвия в яблоки на полках магазинов.
Современное индустриальное общество может без труда обеспечить всех своих граждан едой, одеждой и крышей над головой. Но оно не может — и никогда не сможет — всех обеспечить успехом.
Лозунг, висящий на некоторых американских школах—"Together we create success" ("Вместе мы создаём успех") — ложь и нелепость. Невозможно "вместе создать успех". Успех всегда достигается кем-то одним за счёт других.
И если мы признаем, что есть некое меньшинство, которое от рождения наделено избытком таланта, энергии, предприимчивости, — о какой справедливости тогда может идти речь?
Тогда окажется, что так называемое самое справедливое устройство общества — современная демократия, основанная на свободной рыночной конкуренции, — есть устройство, изначально обрекающее большинство населения на горечь поражения, на тоску отверженности, на унизительное прозябание за оградой праздника жизни.
Тогда окажется, что все громкие слова об Обществе Равных Возможностей — лишь хитрый идеологический камуфляж, дымовая завеса, созданная и оберегаемая одарённым меньшинством, чтобы скрыть печальную правду от посредственного большинства, а заодно — и от собственной совести.
Тогда яснее станет смысл страшного Евангельского пророчества: "…Кто имеет, тому дано будет и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет" (Матф. 13:12).
Каждая форма человеческого общества бережно охраняет свою систему представлений о мире и человеке, свою идеологию, свой храм. И, видимо, ни одна из этих систем не может обойтись без запертой двери, без зашторенного окна, без покрова тайны на одном из алтарей. Возможно, это связано с тем, что любая идеология стремится оправдать и согласовать нужды государства с нуждами отдельного человека. Она старается показать законопослушному подданному, насколько легче и скорее он сможет удовлетворить свои желания с помощью общественных институтов и законов. Она обещает ему заботу и внимание к его потребностям и устремлениям, защиту от притязаний ближних и дальних. Но полное совпадение целей общества и индивидуума невозможно. Какие-то участки царства я-могу неизбежно придут в противоборство с царством мы-можем. И единственное, что можно сделать с этим неизбежным противостоянием, — опустить на него облако тайны, стыдливого умолчания.
Увы, покров тайны, наброшенный на систему моральных ценностей, имеет странную способность расти и расширяться. Он может расширяться за счёт страха перед костром, перед дыбой, перед казематом, перед расстрелом. Но и при отсутствии таких сильных мер воздействия, он может расползаться под давлением естественной тяги человека к покою и конформизму, к уютному шатру общепринятого. Что и происходит в свободных странах сегодня со стыдной тайной врождённого неравенства людей: она расползается на общественном сознании, как опухоль, как известковая корка.
Чем это может грозить нам?
У человека есть долг перед обществом, но есть и долг перед самим собой. Тяга к любви и жажда успеха — это не только проявления эгоизма, которые следует подавлять ради общего блага. Это также попытка приумножить тот дар свободы, те "таланты", которые даны каждому при рождении. Если какое-то общество сильно преуспеет в своём вечном стремлении подавить личность, оно вскоре само начнёт хиреть и чахнуть, ибо окажется состоящим из личностей увядших, усохших, недоразвитых, зарывших свой дар.
В прошлом веке непомерное утолщение облака стыдливой тайны вокруг сексуальной природы человека обернулось никем не сосчитанными миллионами нервных срывов, психических заболеваний, самоубийств. Оно помогло победному наступлению ханжества на многие сферы научно-познавательной и художественной деятельности.
Сегодня последствия дружного натягивания покрова тайны на природное неравенство могут оказаться куда серьёзнее.
Ибо, отказавшись включать природное неравенство людей в сферу открытых общественных и научно-социальных дебатов, мы готовим почву для политических катастроф, последствия которых могут оказаться опустошительными.
Двадцатый век был ознаменован социально-историческими взрывами, масштабы которых превосходят всё, что было нам известно до сих пор. Две мировые войны использовали в целях уничтожения людей все новейшие завоевания науки и техники. Но, по крайней мере, природа их не кажется нам загадочной. Да, войны были и раньше, видимо, будут всегда — что тут поделаешь? Однако другие исторические катаклизмы, те, в которых вся мощь государственного аппарата направлялась на уничтожение собственных подданных — лояльных, безоружных, послушных, ошеломлённых, — не только заставляют содрогаться сердце, но и ставят в тупик любой нормальный ум: как? ради чего? зачем их убивали? кому это было нужно? как это вообще может случаться?
Случаи массового террора в далёком прошлом имели хотя бы видимость объяснения: религиозная борьба, захват имущества жертв, месть за угнетение. Когда в нашем веке в Турции убивали армян, а в Германии уничтожали евреев, круг жертв был очерчен хотя бы расовой или религиозной принадлежностью. Когда же мы смотрим на коммунистический террор в России, Китае, Вьетнаме, Камбодже, нас ошеломляют не только масштабы, но и полная иррациональность происходившего.
Во всех этих странах террор случался примерно двадцать лет спустя после крушения старого режима, охранявшего ту или иную систему неравенства социального. То есть в то время, когда "класс угнетателей" был уже полностью уничтожен и изгнан. Жертвами террора становились люди, росшие при новом режиме, не владевшие никакой собственностью, ни словом, ни делом не выступавшие против новой власти. Все существующие на сегодня объяснения массового террора в 20-м веке представляются неадекватно мелкими, несовместимыми с громадностью и беспощадностью этих катастроф.
Другой загадочный феномен политической истории 20-го века: устойчивый раскол на два лагеря, наблюдаемый в каждой демократической стране. Демократы и республиканцы в Соединённых Штатах, лейбористы и консерваторы в Англии, социалисты и христианские демократы в Германии, рабочая партия и Ликуд в Израиле — всюду идеологическое противостояние и политическое противоборство раскалывают всё население примерно пополам. Верховная исполнительная и законодательная власть достаётся то одной партии, то другой, но, как правило, в результате лишь небольшого перевеса голосов.
Конечно, политиков принято обвинять в корысти и продажности. Но если бы это было свойственно им всем, они должны были бы толпами перебегать в лагерь победителей. Этого не происходит. Политики в свободных странах, как правило, остаются верными своей партии всю жизнь. Они отстаивают свои взгляды и идеалы со страстью. Они нападают на своих оппонентов порой с такой яростью, что их внутренняя борьба парализует государственную власть.
И здесь-то и таится опасность. Эта постоянная заведомая расколотость общества на два основных лагеря часто делает демократическое государство беспомощным перед лицом безжалостной, но сплочённой тирании. Из-за неё Англия под властью Чемберлена вынуждена была отступать и отступать перед гитлеровской агрессией. Из-за неё Рузвельт не мог подвигнуть Америку вмешаться во Вторую мировую войну вплоть до Перл-Харбора. Из-за неё Вьетнам был проигран коммунистам.
Наконец, третий загадочный феномен XX века — крушение десятков демократических режимов, возникших на месте бывших монархий или колоний. Борцы за демократию всегда уверяли нас, будто блага свободы так очевидны и так дороги каждому человеку, что стоит их обеспечить какому-нибудь народу — и он уже не расстанется с ними. А когда на наших глазах страны Азии, Африки, да и Южной Америки, и Европы попадают вновь под власть тех или иных диктатур, свободопоклонники объясняют это теми или иными ошибками политиков, равнодушием богатых стран, происками реакции, низким уровнем культуры и образования — но только не внутренними опасностями демократического правления, исследовать которые невозможно без учёта врождённого неравенства людей.
Все три перечисленных выше феномена — массовый террор в XX веке, политический раскол в свободных странах, шаткость молодых демократий — чреваты грозными повторениями политических катаклизмов недавнего прошлого. Парадокс, однако, состоит в том, что их изучение — как и всякая умственная, научная, миро-постигающая деятельность — остаётся в руках именно того энер-гичного и одарённого меньшинства, которому так дорог уклад жизни, построенный на принципе свободного состязания. Он потому и дорог им, что в нём победа и успех ему — меньшинству — гарантированы. Для этого меньшинства признать факт врождённого неравенства людей означало бы признать изначальную привилегированность своего положения. Это означало бы необходимость задуматься над чувствами — и страстями — обделённого от рождения большинства. Это означало бы самое страшное — осознать свою отдалённость от большинства, свою уязвимость, свою слабость.
Страшно осознать себя меньшинством.
Но оставаться и дальше в искусственном неведении, в утешительном самоослеплении кажется мне ещё страшнее.
Провидящие, мыслящие, "получившие пять талантов", те, кто от рождения "более равны, чем другие" — не бойтесь нарушить стыдную тайну, не бойтесь заговорить вслух о врождённом неравенстве. Не бойтесь, что вас подслушают и таким образом обнаружат. Те, кому "мало дано", книг не пишут и не читают. Их досуг — телевизор, гоночный трек, стадион. Но они безошибочно опознают вашу отдалённость и враждебную исключительность, как бы вы ни прятались. Вспомните "451 градус по Фарренгейту" Брэдбери, вспомните "1984-ый" Орвелла, вспомните "Обитаемый остров" Стругацких. ("А не болит ли у вас головка?")
Есть слишком много указаний в истории 20-го века, что и в следующем катаклизме вы станете первыми жертвами, первыми объектами террора. Спрятаться не удастся. Вы можете отдать титулы, звания, богатство, посты — вас найдут инстинктом и под рабочим ватником, и под монашеской рясой, и под солдатской гимнастёркой.
Нет ничего постыдного в том, чтобы быть исключением. Как сказал Аристотель: "Кто способен предвидеть и предусматривать, тот и должен быть господином". Вам дан дар "предвидеть и предусматривать", и зарыть его в землю было бы преступлением перед тем же близоруким большинством. Да, большинство смотрит на вас с враждебностью и подозрением — но это лишь потому, что своим провиденьем вы вносите в его жизнь тревогу. Однако вы-то знаете, что тревога эта — спасительна. Она есть благо в том смысле, в каком благом является дарованное нам чувство боли — предупреждение об опасности.
Человек, глушащий боль вином или наркотиком, скоро превращается в развалину.
Народ, "побивающий камнями" своих дальновидящих, заплатит за это страданиями и нищетой.
Защищая себя, мы защищаем всех.
Именно поэтому любые наши усилия глубже всмотреться в загадку нашей совместной жизни на Земле представляются мне морально оправданными. Именно это придаёт мне смелости нарушить стыдную тайну и попытаться в предлагаемой книге сопоставить три загадочных и грозных феномена политической жизни XX века с фактором врождённого неравенства людей.
Читать дальше имеет смысл только тому, кто, вопреки сегодняшним условностям интеллектуального этикета, верит, знает и не боится сказать вслух:
ЛЮДИ ОТ РОЖДЕНЬЯ НЕРАВНЫ.
Не в том смысле они нервны, что одни от рожденья лучше других, — нет, нет и нет. А в том смысле, что волевой потенциал одних заметно превосходит волевой потенциал других. И он может проявиться как в подвигах и в свершениях, так и в самых немыслимых злодействах, на которые у среднего человека просто не хватит решимости.
Ум и глупость, смелость и трусость, доброта и злоба, талантливость и бездарность, изящество и безвкусность — все эти свойства, в причудливых и непредсказуемых сочетаниях, обнаружатся потом в человеке растущем и созревающем. Но уже в момент рождения каждый таинственно наделён разной по силе жаждой жизни.
Именно эту разницу имеет в виду Платон, когда говорит, что человек от рождения может быть золотым, серебряным, медным или железным.
Именно она лежит в основании мысли Аристотеля о том, что "одни умеют предвидеть и предусматривать, а другие — нет".
Именно её — затоптанную наступающим уравнительством — пытался высветить Ницше, писавший, что "всякое восхождение типа "человек" на высшую ступень развития было… делом аристократического общества, привыкшего верить в нерушимость длинной людской иерархической лестницы, в различную ценность разных людей".3
Именно эту разницу имеет в виду Бердяев, когда пишет, что "никогда ещё не было такого острого конфликта между избранным меньшинством и большинством, между вершинами культуры и средним её уровнем, как в наш буржуазно-демократический век".4
Именно эта разница даёт ключ к пониманию строчки Бродского "равенство, брат, исключает братство"5 (ибо братья бывают старшие и младшие).
Именно её описывает Христос в притче о талантах, говоря, что при рождении одному даётся "пять талантов, другому два, иному один".
Но в этой разнице даров нет никакой предопределённости судьбы. Ибо кроме талантов человеку даётся ещё самый главный дар — дар свободы. Он свободен зарыть свои таланты — хоть один, хоть два, хоть пять — или пустить их в рост, в оборот, в обогащение жизни. Смело направлять луч сознания куда хватает его силы, или избирательно обходить всё пугающее, укоряющее, болезненное — вот смысл дарованного нам выбора. И этот свободный выбор между веденьем и неведеньем и определит в конце концов ценность человеческой жизни, ценность личности. Поэтому во всех дальнейших рассуждениях я постараюсь избегать качественных категорий, сравнения людей по шкале "лучше — хуже".
Ультрафиолетовые лучи не лучше и не хуже инфракрасных. Высокие радиочастоты не лучше низких — просто другие. Есть электричество высоковольтное и низковольтное. Так и люди — их волевой потенциал, дарованный от рождения, может быть весьма различным. Он не поддаётся точному измерению, но мы все умеем инстинктивно угадывать высокий потенциал — и порой очень рано. Многие великие военачальники — Александр Македонский, Чингиз-хан, Пётр Первый, Наполеон — были выисканы инстинктом и вознесены армией, ищущей вождя, совсем молодыми.
Высоковольтные и низковольтные — этими терминами я буду пользоваться для описания врожденного неравенства людей.
Высоковольтное меньшинство и низковольтное большинство — между ними так же невозможно провести чёткую границу, как невозможно отделить вершину горы от её подножия. Но они существуют с той же несомненностью, как существуют вершина и подножие горы. И всякий социально-политический мыслитель, который пытается игнорировать эту разницу, может быть уподоблен географу, который исходил бы из допущения, что Земля — плоская.
"Люди равны перед Богом" — но это лишь потому, что Бог непомерно велик и наши различия перед лицом Его всеведенья и всемогущества ничтожны. В церкви высоковольтный может опуститься на колени рядом с низковольтным, и в этом не будет никакого притворства или неправды — ибо перед лицом Творца мы поистине едины. Но между собой мы очевидно и мучительно неравны. Любая эгалитарная идеология, пытающаяся утверждать обратное, по сути присваивает себе прерогативу Божества. И если ей удастся прорваться к власти, она всегда кончит самообожествлением.
Между высоковольтными и низковольтными вечно будет существовать напряжённость, с которой строитель общества должен обходиться весьма острожно. И если он попытается игнорировать эту напряжённость, он рискует в очередной раз создать короткое замыкание такой силы, что оно опять — как это уже бывало не раз на протяжении мировой истории — надолго погрузит жизнь в темноту.
Любое превосходство одного человека над другим чревато страданием для обделённого. На протяжении всей обозримой истории мыслящие люди искали и ищут способы ослабления этих страданий. Ожесточённые споры по этому вопросу заполняют миллионы книжных томов, миллиарды газетных страниц, изливаются из репродукторов и с телеэкранов. Но если врождённое неравенство существует, значит страдания, вызываемые им, неизбежны, вечны, неуничтожимы?
Посмотрим, как человеческая мысль управлялась с этой дилеммой.