Действительно, существует законная и мужественная страсть к равенству, которая побуждает нас желать, чтобы все были сильными и почитаемыми. Эта страсть направлена на то, чтобы поднять заурядных до уровня великих. Но одновременно с этим в человеческом сердце живёт низменная тяга к равенству, которая понуждает слабых к попыткам опустить сильных до своего уровня и низводит людей до состояния, в котором они предпочитают равенство в рабстве неравенству в свободе.

Алексис Токвиль. О демократии в Америке

 

II-1. СМЕРТЬ ВЛАСТЬИМУЩИМ!

Индивидуальный террор анархистов-социалистов

Волна индивидуального политического террора, покатившаяся по Европе и Америке с середины 19-го века, представляет собой явление беспрецедентное в мировой истории не только по масштабам, но и по выбору жертв.

Когда-то, в Древнем Риме, братьев Гракхов убили за то, что их реформы подрывали положение крупных землевладельцев. Юлия Цезаря зарезали потому, что он представлял угрозу для республиканского строя. В средневековой Франции Генрих Четвёртый был заколот религиозным фанатиком, протестовавшим против примирения католиков с гугенотами. Русского императора Павла Первого задушили за жестокость и непредсказуемость.

Но с середины 19-го века властьимущих начинают убивать просто за то, что они — власть. Судьи и жандармы, губернаторы и градоначальники, генералы и министры, короли и президенты гибли один за другим, сражённые пулями, разорванные бомбами, зарезанные кинжалами террористов всех мастей и оттенков. Иногда тому или иному представителю власти подпольные комитеты политических экстремистов выносили смертный приговор за конкретное "преступление против угнетённых". Например, "народница" Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова (1878) за жестокость к заключённому. Императора Александра Третьего пытались взорвать за то, что он казнил народовольцев, убивших его отца (1881). Американского сталелитейного магната Генри Фрика анархисты пытались застрелить (1898), обвинив его в массовых увольнениях рабочих.

Но вообще-то в глазах террористов любой представитель власти был заранее виновен и осуждён. Виновен в том, что защищал неспра-ведливый порядок — источник мучений для миллионов невинных людей. И тысячи мирных жителей, на словах осуждающих кровавое насилие, втайне сочувствовали мотивам "борцов за светлое будущее".

Грабитель убивает ради денег.

Ревнивец убивает за измену.

Гангстер — из деловых соображений.

Насильник — для возбуждения похоти.

Паталогический убийца переходит от одной жертвы к другой "бескорыстно", ибо для него сам акт уничтожения другого человека таит непонятный нам фермент наслаждения.

Но все эти убийства общественная мораль осуждает, а судебная власть в любом государстве сурово преследует. Подобные мотивы не оправдывают преступление в наших глазах. И тем не менее каждый год тюрьмы пополняются людьми, которые решились на это злодеяние вопреки угрозе наказания и всеобщему моральному осуждению.

Теперь представим себе, что может произойти в обществе, мораль которого дойдёт если не до оправдания, то до сочувственного "понимания" некоторой категории убийств. Например, убийств во имя "восстановления поруганной справедливости". Тогда мы можем ожидать, что к бомбе и пистолету потянутся уже не только люди, обуреваемые тёмными страстями, но и идеалисты, исполненные возвышенных устремлений. И этих — а их будет очень и очень много — угроза наказания не удержит.

Освежим в памяти кровавую хронику наиболее знаменитых актов террора в конце 19-го — начале 20-го века.

1866 — Каракозов стреляет в российского императора Александра Второго (по делу осуждены ещё 17 заговорщиков);

1869 — Нечаев убивает студента Иванова по подозрению в доносительстве (к суду привлечены 77 человек);

1878 — Вера Засулич стреляет в градоначальника Трепова;

1880 — Халтурин устраивает взрыв в Зимнем дворце в Петербурге;

1881 —убит взрывом бомбы Российский император Александр Второй (казнены пятеро народовольцев, десятки отправлены на каторгу);

1882 — анархист бросает бомбу в музыкальный зал в Лионе;

1886 — взрывом бомбы убиты семеро полицейских в Чикаго (четверо анархистов казнены);

1886 — бутылка с зажигательной смесью брошена с балкона Парижской биржи на толпу внизу, за ней последовали револьверные выстрелы;

1893 — бомба брошена в Палату депутатов французского парламента;

1894 —президент Французской республики Сади Карно заколот итальянским анархистом;

1894 — взрыв в Парижском кафе Терминус, среди погибших и раненых — женщины и дети;

1898 — австрийская императрица Елизавета, супруга Франца Иосифа, убита во время поездки в Швейцарию;

1900 — убит король Италии Умберто Первый;

1901 — американский президент Мак-Кинли убит польским анархистом;

1904 — взрывом эсеровской бомбы убит российский министр внутренних дел Плеве;

1905 — московский генерал-губернатор, Великий князь Сергей Александрович, убит эсером Каляевым;

1906 — взрыв дачи Столыпина, убито и ранено несколько человек;

1911 —убийство министра Столыпина;

1914 — убит австрийский эрцгерцог Фердинанд, что послужило поводом для начала Первой мировой войны.

Напомним себе, что сюда не включены тысячи неудавшихся покушений, десятки тысяч убийств рядовых представителей власти, мелких взрывов, поджогов, нападений из-за угла, сотни тысяч актов разбоя, инспирированных атмосферой насилия, разжигаемой революционерами.

На суде арестованные террористы объявляли себя принципиальными врагами существующего порядка. Любая форма современного государственного устройства рассматривалась ими как предел бесчеловечности и несправедливости, и в борьбе с ней все способы были заранее оправданы. Анархист Эмиль Генри, бросивший бомбу в Парижское кафе, так объяснял на суде своё кредо:

"Я убеждён, что существующий порядок есть зло. Я хотел бороться против него, чтобы ускорить его падение. С каждым днём ненависть переполняла меня всё сильнее при виде этого отвратительного общества, в котором всё гнусно, трусливо, где повсюду выставлены барьеры для развития человеческих чувств, для щедрых порывов сердца, для свободного полёта мысли… Я хотел показать буржуазии, что её удовольствия недолговечны, что торжествующей наглости будет поставлен предел, что золотой телец начнёт дрожать на своём пьедестале и вскоре заключительный удар сбросит его в кровь и грязь… Анархисты не будут щадить детей и женщин буржуазии, потому что она не щадит детей и женщин угнетённого большинства… Вы вешали нас в Чикаго, отрубали нам головы в Германии, душили в Испании, расстреливали в Барселоне, гильотинировали в Монтбриссоне и Париже, но вы никогда не уничтожите анархизм. Его корни глубоки: он есть отчаянная реакция на прогнивший порядок. Он выражает эгалитарные и свободолюбивые чаяния… Он повсюду, поэтому его невозможно поймать. В конце концов он вас уничтожит".1

Анархисты объявляли своими учителями Прудона, Кропоткина, Бакунина. Социалисты всех мастей зачитывались трудами Сен-Симона, Фурье, Маркса. Но при всём многообразии партийных и идейных оттенков, все они были согласны в одном: главный порок современного общества — неравенство, вырастающее из института собственности. Только при полном равенстве человек может почувствовать себя по-настоящему свободным. А там, где кому-то позволено управлять другими людьми, там и возникает чудовище современного государства.

"Находиться под властью какого-то правительства, — писал Прудон, — означает, что за тобой постоянно следят, проверяют, направляют, контролируют, опутывают законами, регулируют, накачивают пропагандой, взвешивают, цензуруют, шпионят, проповедуют, оценивают — и кто?! люди, не имеющие на это ни прав, ни знаний, ни добродетели!".2

Примечательно, что неравенство болезненно переживалось не только на нижних ступенях социальной пирамиды, но и на верхних. Например, главные идейные противники Российской монархии — Герцен, Бакунин, Кропоткин, Толстой — все были выходцами из аристократических семей. Завороженные с детства идеей Справедливости, они — созревая — приходили к убеждению, что справедливость недостижима в обществе, построенном на неравенстве.

"Я принуждён вести такую жизнь, — говорил Лев Толстой, — которая заставляет меня страдать с утра до вечера. [Меня мучает,] что прачка стирает моё бельё; что старик пашет, в то время как я гуляю".3 "Жизнь наша господская так безобразна, что мы не можем радоваться даже рождению наших детей. Рождаются не слуги людям, а враги их, дармоеды".4

Итальянского анархиста Кафиеро ужас перед неравенством довёл до клинического безумия: ему начало казаться, что он обделяет других, присваивая себе больше солнечных лучей, чем ему положено.5

Конечно, идейные борцы с неравенством сами не брали в руки бомбу или пистолет. Первый теоретик анархизма, Пьер Прудон, сам никого не убивал. Он только выдвинул и всю жизнь отстаивал простую формулу: "собственность это воровство". И тысячи его последователей находили в этой формуле оправдание террору, который они называли "пропаганда действием".

Пётр Кропоткин в жизни был добрым, отзывчивым, чутким к справедливости человеком. Но в своей газете, основанной им в Швейцарии, он писал в 1879 году, что "необходим постоянный бунт — словом письменным и устным, кинжалом, ружьём, динамитом… Для нас годится всё, что выходит за пределы законности".6

Толстой призывал не противиться злу насилием. Но сколько молодых людей могли стать на путь насилия, начитавшись таких, например, его проклятий властьимущим:

"Все французские Людовики и Наполеоны, все наши Екатерины Вторые и Николаи Первые, все Фридрихи, Генрихи и Елизаветы, немецкие и английские, — несмотря на все старания хвалителей, не могут в наше время внушать ничего, кроме отвращения. Теперешние же властители, учредители всякого рода насилий и убийств, уже до такой степени стоят ниже нравственных требований большинства, что на них нельзя даже и негодовать. Они только гадки и жалки".7

Как все уравнители, идеологи анархизма считали человека добрым и мирным существом. Они были уверены, что стоит разрушить насильственный порядок, и отпадёт необходимость защищать человека от его ближнего. Кропоткин с увлечением изучал жизнь животных, отыскивая и находя в ней примеры успешного и мирного сосуществования различных видов.

Хотя террор применяли разные группы революционеров, поначалу анархисты казались опаснее других для существующих режимов. Ибо они отрицали не только право частной собственностии сословные привилегии. Для них любая форма подчинения одного человека другому казалась рабством. Они стремились к полному устранению государства. Свободные ассоциации свободных тру-женников — таков был их расплывчатый идеал. Частичное воплощение его виделось им в Парижской коммуне (1871). "Просто город Париж управляет сам собой… О, как это прекрасно! Город сам ведёт свои дела, имея одинаковую цель для каждого, одинаковую шкалу, одинаковое правосудие, одинаковое братство".8

Принцип равенства не должен был нарушаться ничем. Анархисты не верили, что бывают люди более одарённые и менее одарённые. Только несправедливое социальное устройство порождает то неравенство талантов, которое наблюдается в настоящий момент. "Люди в большинстве своём не идентичны, — писал Бакунин. — Но они эквивалентны, а следовательно — равны".9 Отнимите у богача унаследованное состояние, хорошее питание, хорошее образование, хорошее жильё — и он будет не лучше всех прочих.

Подчинение одного человека другому, какую-то дисциплину, анархисты допускали только в период революционной борьбы. После уничтожения машины государственного насилия всякое неравенство должно быть запрещено. В этом состояло их главное расхождение с марксистами. Те полагали, что государство без эксплуататоров не только возможно, но и необходимо. Попытки примирения на международных съездах успеха не принесли.

Но для защитников существующего порядка это различие долго оставалось скрытым. Анархист и социалист в их сознании писались через чёрточку. И действительно, ведь споры их касались чего-то несуществующего — воображаемого общества будущего. В отношении к сегодняшнему государственному устройству они были едины: институт частной собственности несправедлив, преступен и подлежит неизбежному уничтожению. Чем скорее — тем лучше. И тысячи страстных сторонников этой идеи добровольно шли на страдания и гибель ради того, чтобы приблизить осуществление своего идеала.

Руссо и Толстой напрасно жаловались на вредоносность книгопечатания. Дорогие им принципы уравнительного мышления обрели настоящую силу только с широким распространением журнально-газетного дела в середине 19-го века. Увеличение производительности печатного станка дало миллионам уравнителей возможность увидеть и осознать своё единство. Эгалитарные устремления, которые раньше можно было выдавать за смутные чаяния тёмных народных масс или за причудливые завихрения ума нескольких идеалистов, рассыпанных в веках минувших, вдруг превратились в страстную и чётко сформулированную веру миллионов людей во всём мире.

Сегодня, на рубеже двух тысячелетий, вооружённые страшным опытом 20-го века, мы можем вглядеться в это победное наступ-ление эгалитаризма и рассмотреть в нём тот главный логический приём, сдвиг, трюк, прыжок, который должен сделать каждый уравнитель, чтобы обрести убеждённость в своей правоте и слиться с единомышленниками:

Забудем, что кто-то приносит больше пользы обществу, кто-то меньше! Получать все должны поровну!

Для уравнителя существует только одна справедливость: справедливость в распределении произведённого продукта.

Справедливость в распределении трудового бремени — такого понятия не должно существовать.

Откуда возьмётся продукция для удовлетворения всех нужд общества?

"Если каждый будет честно трудиться, хватит на всех".

"А если не захочет трудиться?" (вечный вопрос Аристотеля, Адама Смита и всех хозяев вещей).

"Он не может не захотеть, потому что по природе своей человек добр, разумен, трудолюбив и исполнен желания жить в благоденствии и помогать своему ближнему" (вечный ответ Кампанеллы, Руссо, Прудона, Кропоткина и многих хозяев знаний).

Уравнитель должен закрыть глаза на двойственную роль человека в экономической структуре любого общества: потребитель/производитель. Он должен забыть, что институт собственности — это не только способ распределения произведённого продукта. Это ещё и эффективная форма контроля за количеством и качеством производимого.

Собственник, даже простой рантье, валяющийся в постели с утра до вечера и только изредка утруждающий себя чтением биржевых новостей в газетах, осуществляет полезную функцию контроля за эффективностью общественного производства. Если он будет плохо справляться с этой задачей, рынок накажет его, уменьшив размеры его собственности или доведя до полного разорения. Но уравнитель видит только его безделье и отказывает ему в какой бы то ни было полезности.

Можно написать поучительную сказку для детей, в которой будет описано, как в какой-то момент мышцы, кости и жилы в нашем теле возмутились привилегированным положением нервной системы и подняли крик: "Лежат себе — беленькие, чистенькие, ничего не делают! А мы должны надрываться с утра до вечера и поставлять им лучшие питательные вещества, кислород, витамины. Пора положить этому конец!" Восставшие побеждают, и организм низвергается вниз по лестнице эволюции, на тот уровень, где разделение задач между различными клетками почти исчезает, то есть на уровень простейших червей и паразитов.

По сути дела, Прудон, Фурье, Маркс, Кропоткин, Плеханов и миллионы их последователей объявили распорядительную функцию ненужной в жизни общества. Они отождествляли её с функцией технического управления и воображали, что квалифицированный инженер, учёный, агроном, работающий за зарплату, справится с задачей гораздо лучше, чем собственник. Но распорядитель — не управляющий. Распорядитель — это тот, кто принимает решение, сколько нужной людям продукции следует произвести, когда, из какого материала, а затем — куда, кому, на каких условиях этот продукт отправить. И ключевое слово здесь — "нужный".

Какая продукция нужна обществу, а какая нет? В каких количествах? Какого качества? Сколько трудовой энергии общество готово затратить на выполнение поставленной задачи? Кто будет решать все эти вопросы? Сам человек или государство?

Распорядитель-собственник будет пытаться удовлетворить желания граждан, то есть рынка. Распорядитель-чиновник будет выполнять приказы государства. И государство очень скоро заявит, что ему нужно как можно больше самолётов, танков и пушек, чтобы держать в страхе другие государства. А потребности граждан — дело десятое.

Распорядитель-собственник рискует каждый день и расплачивается за свои промахи собственным кошельком. Распорядитель-чиновник, до тех пор пока он не нарушает приказы начальства, не рискует ничем и не несёт настоящей ответственности ни за что. Поэтому у низковольтного гораздо больше шансов прорваться на роль распорядителя-чиновника, чем на роль распорядителя-соб-ствнника, — ведь в рыночной борьбе ему придётся тягаться с высоковольтными, что нелегко.

Да, всем людям нужна еда, одежда, жильё. И есть люди, готовые удовлетвориться самым скромным количеством и того, и другого, и третьего. Но проблема в том, что люди неравны не только по своим талантам и способностям. Они неравны и по силе своих желаний. Обязательно найдётся один, два, три, которым захочется иметь и телефон, и радио, и автомобиль, и хорошие дороги, и летний коттедж, и нарядные украшения, а то даже и собственный самолёт. И они станут трудиться ради исполнения этих желаний, не щадя себя.

Возьмите любую деревню, поделите поровну землю, скот, инвентарь между всеми семьями — и через год-другой вы увидите, что у кого-то богатый дом, цветущее хозяйство, тучные коровы, а у кого-то — дом покосился, коровы отощали, сад одичал, куры разбежались. Ибо одни готовы трудиться в поте лице ради улучшения своего благополучия, а другие предпочтут тихое безделье, беззаботность, покой. И ужиться бок о бок им будет очень трудно.

Но уравнитель не хочет видеть эту онтологическую разницу между высоковольтным и низковольтным. Он должен был найти виновника вечного раздора между людьми. И он объявил таковым распорядителя-собственника. Он назвал его страшным словом "эксплуататор" и призвал к устранению его с исторической арены любыми способами — вплоть до физического уничтожения. Все попытки защитить институт собственности на теоретическом уровне объявлялись враждебной классовой пропагандой и карались остракизмом — сначала моральным и интеллектуальным, а затем, по возможности, и физическим.

Понятно, что теории анархистов и социалистов встречали горячую поддержку в народной массе. Но не следует удивляться и тому, что широкие круги образованных людей находили в них логическую стройность, моральную возвышенность, а главное — надежду на то, что вековая вражда, терзающая человечество, может быть наконец-то погашена: стоит только уничтожить главный источник раздора — институт собственности. Хозяева знаний не могли понять и оценить роль хозяев вещей. Анархистами, марксистами, социалистами объявляли или считали себя писатели Горький, Хаксли, Платонов, Бабель, Зощенко, Фейхтвангер, Арагон, поэты Малларме, Маяковский, Пастернак, Неруда, Лорка, учёные Вавилов, Оппенгеймер, Жолио-Кюри, драматурги Оскар Уайльд, Бернард Шоу, Брехт, режиссёры Мейерхольд, Эйзенштейн, Чаплин, художники Курбе, Писсаро, Сёра, Синьяк, Диего Ривера, философы Бердяев, Струве, Сартр и тысячи, тысячи других.

Литературный критик Леон Блюм (ставший в конце 1930-х первым социалистическим премьером Франции) писал, что "всё литературное поколение, к которому я принадлежал [в 1890-е годы] было пронизано идеями анархизма".10 Одним из любимых друзей Толстого был анархист Сулержицкий ("Сулер"), и многие видные анархисты, включая Кропоткина, считали Толстого "своим". "Как и мы, — писал про Толстого один анархистский журнал, — он считает, что любое правительство отравляет всё, к чему оно ни прикоснётся; он не верит, что какой-то закон, правило, предписание сверху может послужить на пользу добру; он ненавидит военную службу, которая несовместима со свободой и справедливостью".11

Анархист Эмиль Генри был прав, утверждая, что анархисты неистребимы, ибо они — повсюду. Полиции было очень трудно бороться с этим движением, потому что анархисты действовали маленькими группами, не связанными друг с другом. Ненавидя все формы подчинения человека человеку, они отказывались создавать какие бы то ни было организации, объединённые строгой дисциплиной. И остаётся только удивляться, что анархистам — при их установке на индивидуализм и децентрализацию — удалось поднять и возглавить мощные массовые выступления в период с 1890 по 1930-е годы.

Движение анархистов-синдикалистов доминировало во многих профсоюзах в начале 20-го века.

Отряды анархистов были мощной боевой силой во время гражданской войны в России (1918–1921).

На Украине армия анархиста Нестора Махно, сражаясь и с белыми, и с красными, удерживала порой огромные территории.12

Но наибольшего влияния анархисты достигли в Испании. Ко времени падения монархии в 1931 году различные анархистские партии там насчитывали до полутора миллионов членов. "В начале гражданской войны (1936) они контролировали почти всю Восточную Испанию… Фабрики и железные дороги Каталонии управлялись комитетами рабочих, а в деревнях крестьяне захватывали земли и учреждали коммуны, наподобие тех, о каких мечтал Кропоткин… Деньги были отменены, землю обрабатывали сообща… и каждая семья получала свою долю необходимого".13

И всё-таки отказ от всяких организационных начал лишал анархистов возможности победить в революционной борьбе. После Первой мировой войны во всех странах, где революция разрушила существовавший порядок, власть захватили партии, спаянные железной дисциплиной.

Принято считать, что фашисты в Италии и национал-социалисты в Германии в корне отличались от большевиков по своему отношению к институту собственности. Но Фридрих Хайек в своей книге "Путь к закрепощению" убедительно показывает, насколько все три движения были близки друг другу. "В Германии пропагандисты обеих партий знали, насколько легко обратить молодого коммуниста в нациста и наоборот. Немало английских университетских преподавателей видели английских и американских студентов, которые, возвращаясь с европейского континента, не знали точно, к кому себя причислять — к коммунистам или к нацистам, но были твёрдо уверены в одном: в своей ненависти к либеральной западной цивилизации".14

Слепое подчинение партии и партийной дисциплине, обожествление партийного единства и силы — вот главный источник мощи коммунистов, фашистов, нацистов. У всех трёх режимов главной и высочайшей целью объявлялось установление нового порядка в мире, для чего необходимо было достижение мирового господства. Все три ввели принудительный труд в той или иной мере. Во всех трёх иерархия партийной структуры начисто отменяла иерархию, создаваемую врождённым неравенством. Вышестоящий распоряжался тобою не потому, что он был в чём-то лучше тебя, а потому что партия поставила его на более высокую должность. Завтра она может поменять вас местами — и всё будет идти, как и раньше. Муссолини (который, кстати сказать, в молодости был марксистом и социалистом) заменил лозунг "свобода, равенство, братство" лозунгом "верить, подчиняться, сражаться".15 И для миллионов низковольтных в этом лозунге таилась мощная привлекающая сила.

Институт собственности — этот последний бастион, защищающий свободу человека от покушений со стороны всесильного государства, — рано или поздно должен был придти в столкновение с тотальной властью правящей партии. С точки зрения новых властителей, свободный рынок был просто удобным и опробованным инструментом регулирования каких-то сфер экономической жизнив стране. Им можно было пользоваться до поры до времени, но можно было и отбросить, если он начинал мешать. И фашисты, и нацисты легко нарушали право собственности, конфискуя имущество своих политических противников или "расово неполноценных" евреев. Большевики попытались начать с полной отмены собственности, но вынуждены были снова ухватиться за эту подпорку и в 1921 году ввели НЭП. Если бы у них хватило терпения оставить НЭП и на 1930-е, Советская России, скорее всего, пришла бы к началу Второй мировой войны гораздо более сильной в экономическом и военном отношении.

Но в том-то и дело, что оставить НЭП означало бы оставить какое-то место в жизни страны состязательному принципу. Это означало бы, что лучшие крестьяне на своих хуторах могли бы производить больше других и быстро богатеть. Это означало бы, что распорядитель-собственник мог бы успешно соперничать с распорядителем-чиновником — ставленником всевластной компартии. Это означало бы, что лучшие инженеры, геологи, проектировщики, капитаны, агрономы получили бы возможность реализовать свои таланты и приобрели бы влияние и независимость, умаляя роль правящей партии.

Могли ли победившие низковольтные смириться с такой ситуацией?

 

II-2. СМЕРТЬ ВРЕДИТЕЛЯМ И ШПИОНАМ

Большой террор в России

К середине 1930-х годов диктатура большевиков достигла апогея полновластия. Созданная Сталиным машина подавления держала под абсолютным контролем всё население страны. НЭП был отменён, с рынком покончено, экономическая независимость крестьянства раздавлена, внутрипартийная "оппозиция" разгромлена. Многие свидетели, вспоминающие те годы, говорят, что между 1935-м и 1936-м наступило какое-то странное затишье. Казалось, что отсутствие видимых внутренних противников и угроза извне должны привести, наконец, свирепую власть к перемирию с собственным народом, должны ослабить жестокость многолетних репрессий и прекратить преследования невинных людей.

И тогда-то и грянул Большой террор.

"Что произвело это необычайное событие?" — спрашивает Лев Толстой о войне 1812 года.1

"Что произвело эту непостижимую катастрофу?" — спросим и мы о Большом терроре в России 1937-го.

Сейчас есть целый ряд видных историков, которые находят рациональное объяснение даже для такого дикого этапа войны коммунистов против общества, каким явилось "раскулачивание". Они считают, что растущая экономическая мощь и независимость крестьянства создавали потенциальную угрозу власти партократии, поэтому она повела против крестьянства войну на уничтожение. Рос-сийский крестьянин был превращён в колхозника, то есть возвращён в крепостное состояние с обязательным прикреплением к месту жительства, так что отнимать у него плоды его труда стало намного проще. С этой точкой зрения можно спорить. Можно указать на то, что лишённая возможности какой бы то ни было политической органи-зации крестьянская масса никакой угрозы для партократии не пред-ставляла. Или что резкое падение сельско-хозяйственного производ-ства в результате коллективизации было чревато более серьёзными опасностями для власти коммунистов. Но, по крайней мере, на сегодняшний день слышны какие-то споры, ведётся какое-то аналитическое осмысление раскулачивания.

О Большом терроре не спорят.

Событие это до сих пор не имеет убедительного рационального истолкования. Оно продолжает ужасать нас не только своими масштабами, но и необъяснимостью. Зачем всемогущей коммунистической диктатуре понадобилось уничтожать миллионы своих лояльных подданных? Причём подданных нужных, полезных? Причём без видимой задачи запугать остальное население, ибо принимались все меры, чтобы скрыть масштабы происходящего? Причём накануне

надвигающегося столкновения со страшным внешним врагом — Германией, а может быть, и Японией?

"1937 и 1938 годы, — пишет Лидия Чуковская, — воспитывали в людях пожизненный ужас и притом некое равнодушие к собственному поведению, потому что судьба человека не очень-то зависела от его слов, мыслей, поступков. Человек круглосуточно пребывал в ужасе перед судьбой и, в то же время, не боялся рассказывать анекдоты и в разговорах называть чужие имена: расскажешь — посадят и не расскажешь — посадят… Написал письмо Ежову в защиту друга — и ничего, тебя не тронули; написал множество доносов, посадил множество людей, а глядишь — и тебя самого загребли… Трудность постижения действительности, никогда до того не существовавшей в истории, сбивала с толку и не учила разумно вести себя: чувство причин и следствий было утрачено начисто".2

В мировой истории каждый эпизод массового террора содержит по крайней мере один повторяющийся элемент: большинство натравливается на меньшинство. Отличаются они лишь приметой, по которой это меньшинство выделяется: инквизиция сжигает "еретиков и ведьм", Иван Грозный казнит "изменников", в Турции режут "неверных" армян, Гитлер уничтожает "расово неполноценных" евреев. Но каждый раз это меньшинство обладало каким-то имуществом, богатством, которое властителям было соблазнительно отнять. Стимул грабежа придавал террору подобие смысла.

В Большом терроре 1937-го года нет даже этого элемента. У расстрелянных, высланных, брошенных за лагерную проволоку не было ничего своего — всё, чем они владели, и так принадлежало коммунистическому государству. Их обвиняли в шпионаже, диверсиях, саботаже — но даже сами палачи, пытками вырывавшие эти признания, не могли всерьёз верить в них. Жертвы террора не понимали, за что и для чего их убивали. Не понимаем этого до сих пор и мы.

Зато сегодня у нас есть возможность приблизиться к ответу на другой вопрос: кого убивали? За кем приезжали по ночам "чёрные маруси"? Кто заполнил подвалы и тюрьмы НКВД во всех городах огромной страны?

Сейчас, 60 лет спустя, сопоставляя огромный объём свидетельских показаний, исследований, опубликованных документов, мы можем ответить на это достаточно определённо: в подавляющем большинстве жертвами оказались квалифицированные специалисты самых разных профессий. В подвалы Лубянки и котлованы ГУЛага хлынул поток инженеров, профессоров, писателей, учителей, врачей, офицеров, прорабов, завмагов, а также профессиональных партийцев, имевших какой-то опыт и знания ещё с дореволюционных времён. То есть мы ясно видим, что удар был направлен не в диком ослеплении, а по точному прицелу: на хозяев знаний и хозяев вещей.

Партократия есть идеальная машина для захвата и удержания власти. Инстинкт власти руководит всеми её действиями и поры-вами. Сокрушив все сопротивляющиеся силы в стране, уничтожив реальных противников, отняв богатство у богатых и последнюю рубаху у бедных, она столкнулась неожиданно с огромной сферой, перед которой должна была почувствовать себя бессильной: с круговоротом современной информации, необходимой для управления индустриальным обществом.

Нельзя забывать и то, что Ленин и Сталин "ковали" свою партию из людей, находившихся на нижних ступенях по шкале врождённого неравенства, из низковольтных. Именно такие люди были слепо преданы партии. Со дна привычной приниженности она вдруг возносила их на вершину власти. Уже при первом расколе РСДРП (1903) все образованные и самостоятельно мыслящие отшатнулись в лагерь меньшевиков.3 Внутрипартийная борьба 1920-х годов шла по той же схеме: "вычищались" люди со знаниями, с талантом, с аналитическим складом ума. Спаянная железной дисциплиной победная колонна "коммунистов-сталинцев" понимала только одну логику: логику нагана и колючей проволоки. Но, победив, она столкнулась с задачей, к которой была абсолютно не готова: задачей управлять экономикой огромной страны.

Оказалось, что и в коммунистическом государстве, где "упразднены" классы и частная собственность, кто-то должен заниматься всё теми же четырьми функциями: труд, распорядительство, власть, миропостижение. Власть целиком принадлежала партократии, трудовой народ был в избытке. Но кому же поручить две другие функции? Победители судорожно кинулись готовить кадры "классово близких" хозяев знаний и хозяев вещей.

За десятилетие, предшествовавшее Большому террору, в России наблюдается неслыханный рост числа людей, получивших более или менее сносную подготовку к управлению хозяйством индустриальной державы. С 1926 по 1937 год количество научных работников возросло на 570 %, инженеров и техников — на 470 %, агрономов — на 390 %, работников культуры — на 500 %.4 Общая численность "специалистов" увеличилась в пять раз, достигнув цифры 9,5 миллионов человек. Принимались все меры, чтобы в этот слой не просочились отпрыски "эксплуататорских классов", — их просто не пускали в ВУЗы и на рабфаки. Отбор шёл только среди выходцев из рабоче-крестьянской среды. Тем не менее это был отбор. И он выделял и возносил самых способных, самых энергичных, самых смышлёных. То есть давал возможность проявиться врождённому неравенству.

Таким образом к середине 1930-х годов управление огромной многонациональной империей оказалось в руках двух структур, сильно отличавшихся по своему составу, по человеческому материалу. Одна безраздельно владела политической властью, другая — необходимой информацией. Политическая власть оказалась в руках партаппарата, составленного из людей способоных преданно служить, подчиняться, даже идти на смерть, но неспособных "предвидеть и предусматривать". Хозяева знаний и хозяева вещей были лишены реальной власти в обществе, но сильно превосходили средний уровень, включая и партократию, по своим знаниям и умственным способностям.

Вся идеологическая накачка большевиков сводилась к идее, утверждавшей, что миром эксплуатации правит капитал и что стоит разрушить этот мир, отнять капитал — и безраздельная власть окажется в твоих руках. Однако выяснилось, что в этом новом мире, где уничтожен капитал и рынок, управление хозяйственно-производственной деятельностью переходит опять к кому-то другому. Раньше это был буржуй — обладатель капитала, теперь его место занял специалист — обладатель информационного потенциала. В миллионах жизненных ситуаций специалист мог сказать всевластному партократу, что отданный им приказ невыполним потому-то и потому-то. А у партократа не было ни знаний, ни умственных способностей, чтобы оценить, насколько специалист прав. Именно поэтому так часто специалистам предъявлялись обвинения в саботаже. Но на психологическом уровне эта ситуация была чревата только одним: нарастанием глухой, иррациональной ненависти обделённого талантом к талантом одарённому.

Из этой подспудно кипящей ненависти и вырвалась лава Большого террора.

Принято считать, что террор был исключительно преступлением коммунистической диктатуры, что народ не принимал в нём. участия. На уровне организационном — не принимал. Но на уровне эмоциональном партия и народ были едины. Их роднила вечная подозрительная неприязнь низковольтного большинства к высоковольтному меньшинству.

Нельзя также забывать, что террор, направленный против верхних слоев общества, не только удовлетворяет инстинкт власти, но и несёт весьма ощутимые блага всем уцелевшим. Если за ночь "чёрные маруси" тихо увезут на расстрел тысячу профессоров, завлабов, председателей, генералов, то наутро уже десять тысяч человек, стоявших ниже по служебной лестнице, поднимутся один за другим на следующую ступеньку, получат повышение по службе, увеличение оклада, новую квартиру.

Это про них Сталин скажет: "Жить стало лучше, жить стало веселей".

Радостный энтузиазм поздних 1930-х, отголоски которого долетают до нас под музыку Дунаевского в кадрах кинохроники тех лет, не был одним только пропагандным мифом. Когда ты являешься утром на работу и тебе внезапно предлагают занять место твоего начальника, огонёк радости в душе вспыхивает безотказно. И ты не очень склонен интересоваться, куда делся этот довольно занудный тип, помыкавший тобою ещё вчера. А на твоё освободившееся место тут же продвинется другой. А на его место — третий. И цепочка радостных огоньков постепенно сольётся в ручеёк, в реку, выплеснется на улицы праздничными демонстрациями, парадами физ-культурников, знамёнами и транспорантами, загремит барабанами и оркестрами.

Низковольтные, занявшие посты хозяев знаний и хозяев вещей в результате Большого террора, оставались на этих постах и пятнадцать лет спустя, в 1950-е, когда довелось вступать в жизнь моему поколению. Мера убожества этих людей казалась какой-то неправдоподобной. Косноязычные учителя, невежественные профессора, директор завода, едва окончивший техникум, директор издательства, едва прочитавший десяток книг, тупые администраторы, способные говорить только "нет", врачи, получившие диплом по блату или за деньги, — это была реальность нашей жизни, недоступная иностранному наблюдателю. Очень часто низковольтный чувствовал свою неадекватность занимаемому посту, тяготился ею, погружался в пучину пьянства. Но в большинстве своём они были страстно преданы режиму, вознёсшему их так незаслужено высоко.

Возможно, и внутри партократии раздавались опасливые голоса: "А не ослабнет ли государство, если мы будем так последовательно снимать верхний слой лучших специалистов?" Но исходить такие предостережения могли только от людей, в которых ещё сохранялась какая-то способность "предвидеть и предусматривать". А именно эта способность и была самым опасным свойством в те годы, именно она служила признаком, по которому шёл отбор жертв. Господствовал лозунг: "У нас незаменимых нет!" Поэтому можно себе представить, как редко и как слабо должны были прорываться такие голоса.

Иногда доводится слышать такое объяснение: массовый террор был необходимой ценой проведения индустриализации.

Но лучший исследователь Большого террора, историк Роберт Конквест, отвергает этот аргумент. "Все экономические успехи, достигнутые — или, по крайней мере, объявленные — Сталинским режимом, — пишет он, — были уже в наличии накануне Большой чистки. Нет никакого сомнения, что в хозяйственном плане террор принёс только вред: он изъял из производственного процесса большое число лучших руководителей… Экономический рост в 1938-40 годах замедлился".5

Деспотические режимы применяли бы массовый террор гораздо чаще, если бы над ними не висела военная угроза извне. Именно поэтому случаи массового террора наблюдаются, как правило, в крупных империях, которым реже грозят нападения соседей: проскрипции Суллы в Древнем Риме, инквизиция в Испании, опричнина Ивана Грозного в России, избиение армян в Турции в 1915 году. Но когда к власти приходят низковольтные, то есть неспособные предвидеть и предусматривать, тогда ослабевает даже инстинкт самосохранения, и военную угрозу перестают принимать в расчёт.

Уничтожение командного состава Красной армии, при нарастающей угрозе со стороны Германии, при уже начавшихся военных столкновениях с Японией, выглядит шагом самоубийственным для режима, политическим безумием. Если бы Сталин опасался заговора своих генералов, достаточно было бы уничтожить верхушку командного состава. Но нет — террор докатывался до батальонных командиров. Конквест приводит число погибших (по данным советской прессы): маршалы — трое из пяти; командующие армией — 13 из 15; адмиралы — 8 из 9; корпусные командиры — 50 из 57; командиры дивизий —154 из 186; общая численность уничтоженных офицеров — около 43.000.6 На место квалифицированных профессионалов военного дела были выдвинуты необученные новички. Красная армия была настолько ослаблена, что оказалась неспособна, при огромном численном и техническом превосходстве, разгромить небольшую финскую армию в войне 1939-40 года.

Итак, история ясно показывает, что Большой террор уничтожал людей в подавляющем большинстве лояльных и даже преданных режиму; что он привёл к катастрофическому ослаблению военной и экономической силы советского государства; что при честном исследовании террору невозможно найти ни прагматического, ни идеологического, ни экономического, ни военно-стратегического объяснения. И неизбежно возникает вопрос: как мог такой умный, хитрый, умелый, прожжённый властолюбец, как Сталин, нанести себе такой удар? Зачем ему понадобился Большой террор?

Снова и снова логический ум историка пытается атаковать это противоречие — и снова и снова отступает в растерянности. Даже Конквест доходит лишь до признания, что "случившееся в России под властью Сталина не может быть понято и интерпретировано в категориях здравого смысла, если под здравым смыслом мы договоримся понимать то, что житель демократического Запада считает естественным и разумным".7

"Я не могу поверить, что Сталин — это просто вульгарный гангстер", — восклицал страстный представитель лагеря уравнителей Бернард Шоу.8 Мыслитель-состязатель не побоится подобного допущения. Но и ему будет нелегко поверить, что гангстер мог действовать так явно во вред себе, что он утратил инстинкт самосохранения. Ибо ни тот, ни другой не посмеет поставить под сомнение одну из составляющих рассматриваемого противоречия. А именно утверждение: "Сталин — умный".

Но почему? почему?

Почему образованные и думающие люди продолжают считать умным человека, который разорил сельское хозяйство в великой сельскохозяйственной державе, кормившей до него не только себя, но и половину Европы? который уничтожал преданных ему слуг и соратников? который ни в грош не ставил ни свои, ни чужие обещания, но верил листку бумаги с подписями Молотова иРиббентропа? который отказывался замечать миллионную немецкую армию, подступившую к границам России? который верил, что урожаи можно поднять, насадив лесозащитные полосы? который с важным видом писал свою лингвистическую околесицу?

Почему?!

Да только потому, что сильному уму — хоть уравнителя, хоть состязателя — сладко верить в то, что ум — главная сила, решающая исход любого противоборства в человеческом обществе. До тех пор пока мир подчиняется причинно-следственным связям, сильный ум чувствует себя уверенно, он имеет шанс вознестись над миром и — хотя бы в теории — главенствовать в нём. Какие бы извержения кровавого безумия ни прорывали тонкую плёнку разумности на протяжении мировой истории, рациональный ум ухитряется либо не заметить их, либо подыскать им логическое истолкование. Ибо иначе он потеряет главное своё сокровище — чувство уверенного превосходства над хаосом, сладкую гегелевскую мечту о том, что "всё существующее разумно".

Он рассуждает примерно так: "В долгой и яростной борьбе за власть Сталин победил всех своих противников, включая таких умников, как Троцкий, Каменев, Бухарин. О чём это говорит? Только о том, что он был в чём-то умнее и хитрее их".

Допустить, что в политической борьбе, в кризисную эпоху, главные действующие лица — не хитроумие, не логика, даже не расчётливое коварство, а тёмный инстинкт и иррациональная страсть, было бы слишком болезненным ударом для гордыни сильного ума. Поэтому такое допущение всерьёз не рассматривается ни одним так называемым профессиональным историком.

Парадокс заключается в том, что при всех своих талантах и прекрасной образованности Троцкий не обладал теми важнейшими знаниями, которые даёт только одна школа — школа унижений. Вернее, он окончил только первый класс её: унижения талантливого юноши из еврейского местечка, вынужденного пробиваться внутри сословной, иерархической, сильно заражённой антисемитизмом империи. Для него разрушение империи было естественным концом унижений. Революция покончила с сословным, имущественным, национальным неравенством — теперь врождённое неравенство могло, наконец, проявиться, вынося наверх самых энергичных и талантливых. И, в первую очередь, его самого.

Не то Сталин.

В школе унижений он прошёл все классы, все ступени. Сын пьяницы-сапожника, избивавшего его по любому поводу. Беднейший ученик в церковной школе.9 Недоучившийся семинарист. Несостоявшийся поэт. Революционер, которого используют для уголовных дел. Среди блистательных ораторов и борзописцев — косноязычный нацмен, не владеющий по-настоящему ни одним языком. Бездарный военачальник среди прославленных красных полководцев Гражданской войны.

Как он должен был их всех ненавидеть!

С какой затаённой мстительной страстью шаг за шагом продвигался к моменту торжества над ними. И как он был понятен и близок в этой главной страсти тёмной массе рядовых большевиков!

Дочь Сталина, Светлана Аллилуева, в своих мемуарах рассказывает, как ей довелось подслушать застольный разговор отца с соратниками о том, что доставляет человеку самое большое счастье. "Самое большое счастье, — сказал разомлевший от вина Сталин, — это хорошо отомстить — и пойти спать".

Конечно, Сталина никак не устраивала ситуация, в которой таланту воздавалось бы должное. На что он мог тогда надеяться? Недоучка, с тёмным прошлым, раскритикованный самим Лениным, не имеющий никаких особых заслуг перед партией?

Но в одной сфере он был гениален. И знал это.

Он был гением посредственности.

Чувства, которые низковольтный испытывает к высоковольтному, бушевали в нём с такой силой, что тысячи и миллионы низковольтных инстинктом, нутром опознавали в нём своего природного вождя. И шаг за шагом проталкивали его к вершине власти. Власти над партией — а значит и над всей страной.

И он не обманул их надежд. Он возглавил армию низковольтных и повёл их на самоубийственное, иррациональное, мстительное уничтожение высоковольтного меньшинства.

Подстроить падение политического соперника, захватить демагогией толпу, организовать убийство опасного противника может всякий прожжённый политик. Но начать планомерное убийство миллионов людей в собственной стране можно только в том случае, если в душах десятков миллионов будет тлеть осознанная или неосознанная ненависть к уничтожаемым. Должна быть ненависть к еретикам, к ведьмам, к инородцам, к иноверцам, чтобы в стране запылали костры и замаячили виселицы. Но что может быть более надёжным, всегда готовым, чем тихая ненависть отставшего к обогнавшему, обделённого к одарённому, слабого к сильному?

Во всех главных кампаниях, проводившихся Сталиным за время его 25-летнего правления, мы видим его безжалостно преследующим лучших: лучших крестьян, лучших инженеров, лучших учёных, лучших командиров, лучших композиторов, лучших писателей и даже — самоубийственно! — лучших врачей.

Главное оружие высоковольтного — слово. Владение словом — вот, что нагляднее всего выделяет его из среды низковольтных. Поэтому борьба с осмысленным словом становится необходимым условием торжества низковольтных. Сталинский режим выработал газетный и митинговый язык, настолько лишённый прямого смысла, что на Западе пришлось создать сеть специалистов для расшифровки и анализа этого языка. "Министерство мира" (читай — войны), "Министерство правды", "Министерство любви", придуманные Орвеллом, не так уж далеки от реальных языковых кульбитов, созданных советской эпохой. "У нас сын за отца не отвечает", торжественно объявляла пропаганда, но при этом классовое происхождение решало всё в судьбе человека; ужасы коллективизации были названы "головокружением от успехов"; марионеточные коммунистические режимы, насаженные в оккупированных странах, носили имя "стран народной демократии"; и так до бесконечности.

Русские высоковольтные в подавляющем большинстве приветствовали свержение монархии. Революция казалась им справедливой расплатой за столетия социального неравенства. Но высоковольтному интеллигентному сознанию дика мысль о том, что врождённое неравенство может доставлять людям ещё большие страдания, чем неравенство сословное, имущественное, классовое. Ибо этих страданий высоковольтный — получивший от рождения пять талантов — не испытывает и не знает. Он не понимает, что ему нужна защита от недоброжелательства низковольтного большинства. И защита эта вырабатывается веками в виде морально-религиозных требований и прочной структуры социальных отношений. А там, где эту структуру внезапно разрушает политическая буря, высоковольтным, одарённым, сильным — не выжить.

Катастрофу революции многие интерпретировали как расплату за социальное неравенство.

Катастрофу Большого террора следует интерпретировать как расплату за неравенство врождённое.

— За что?! Мы служили своей стране верой и правдой! Приносили огромную пользу! Мы ни в чём, ни в чём не виноваты! Убивая нас, вы сами себе наносите страшный вред и ущерб! — кричали изумлённые жертвы террора.

"Для нас нет худшего вреда и ущерба, чем терпеть вас, догадливых, прытких, быстроумных, рядом с собой, а особенно — над собой", — могли бы ответить низковольтные, если бы обладали даром красноречия и аналитического мышления.

Большой террор 1937-38 годов должен был бы послужить страшным исправительным уроком всему строю политического мышления высоковольтных уравнителей даже в том случае, если бы он оставался единственным примером в XX веке. Но как добросовестная учительница повторяет снова и снова трудный урок беспечным ученикам, так история повторила это событие не один раз.

Посмотрим, как протекал массовый террор в других странах, где вековой уклад жизни был разрушен революционными взрывами.

 

II-3. РАЗМОЗЖИТЬ ГОЛОВЫ!

Террор в Китае, Камбодже, Кубинской республике

Вплоть до 20-го века восстания низковольтных редко достигали успеха. Их полчища могли быть многочисленными, но единственным инструментом для сплочения их в организованную вооружённую силу оставались устные приказы. А голос атамана — каким бы грозным и громким он ни был — разносится всё же недалеко и быстро испаряется из памяти воинов.

Технический прогресс и распространение грамотности в корне изменили ситуацию. Теперь к услугам вождей восставших были печатные станки, телеграф, телефон, радио. Небольшая группа профессиональных революционеров, составленная из высоковольтных фанатиков уравнительной идеи и спаянная жёсткой дисциплиной, создавала необходимое ядро. И это ядро стремительно обрастало тысячами бойцов, которыми теперь можно было эффективно управлять на больших расстояниях, координировать их действия на разных фронтах. Высоковольтных командиров и низковольтных бойцов роднила одна страсть: ненависть ко всем видам неравенства. В том числе и (подспудно, неосознанно) — к неравенству врождённому.

Во время гражданских войн в России, Испании, Китае, Камбодже, Вьетнаме армии коммунистов часто демонстрировали необычайно высокий боевой дух, добивались победы над лучше вооружённым и численно превосходящим их противником. Думается, разгадку этого феномена следует искать в двухполюсной природе эмоционального накала, пронизывающего отношения между высоковольтным и низковольтным.

Высоковольтный не может испытывать настоящей враждебности к низковольтному. Даже в ситуации вооружённого конфликта он смотрит на него как на противника, которого следует победить, для того чтобы вразумить, вырвать из-под власти тёмных страстей, вернуть под власть разума и закона. Гибель низковольтных в бою не радует его, наполняет чувством вины и сомнения.

Не то низковольтный. Он во всех своих действиях и порывах движим горячим инстинктом ненависти к высоковольтному. Он ощущает своего противника главным источником своих несчастий и обид. Он жадно подхватывает лозунги уравнителей, призывающих к полному равенству всех со всеми. Уничтожение высоковольтного представляется ему победной и радостной кульминацией борьбы. ("Кто был ничем, тот станет всем!"). Он кидается в эту борьбу с отчаянной самоубийственной отвагой — и хорошо вооружённый защитник неравенства пятится перед ним, отступает, сдаётся сначала нравственно, а потом и физически, часто не исчерпав и половины своих сил и ресурсов.

Однако, завоевав власть в стране, победители, как правило, становятся жертвами кровавых междуусобиц. Высоковольтная верхушка революционеров, будучи в меньшинстве, вскоре гибнет сама, и на руководящие посты продвигается низковольтный. Он-то и оказывается лицом к лицу с задачей управления государством. Задачей, для решения которой у него нет ни сил, ни знаний, ни способностей. Он похож на крановщика, который разрушал старое здание чугунной бабой и которому сказали: "Ну вот, ты разрушил — теперь строй на расчищенном месте". Но так как обращению с другими машинами и инструментами он не обучен, в дело пускается всё та же чугунная уравнительная баба, которая теперь начинает крушить подвезённые кирпичи и доски, готовые к делу бетономешалки, соседние дома, людей, наконец.

С поразительной наглядностью повторяются поэтапно одни и те же процессы в странах, попавших под власть тоталитарно-уравнительных режимов. Послереволюционное развитие в России, Китае, Кубинской республике, Камбодже проходило одни и те же стадии (последовательность, правда, могла быть разной):

1. Мобилизация всего населения на выполнение грандиозных планов.

2. Катастрофическое крушение хозяйственных начинаний.

3. Поиски врагов, виноватых в случившемся.

4. Показательные процессы.

5. Массовый террор.

Рассмотрим их по отдельности.

1. Догнать и перегнать!

В начале 1950-х годов московский журнал "Огонёк", включившись в кампанию укрепления дружбы с новым — коммунистическим! — Китаем, печатал время от времени притчи под рубрикой "Из китайской народной мудрости". Например, такую:

"Однажды путник увидел мудрую женщину, сидевшую у дороги. Она точила железный брус о камень.

— О, мудрая женщина, — спросил путник, — что ты делаешь?

— Я делаю иголку, — ответила та.

— Но ведь за всю оставшуюся жизнь ты не сможишь сточить этот брус до размеров иголки!

— Неважно. Не я, так мои дети, не дети — так внуки, не внуки, так правнуки закончат мой труд, и у нас будет иголка".

Остальные "мудрости" были в таком же духе. От них мороз пробегал по коже и в сердце заползала тоска. Возникало тягостное предчувствие, что да! — это возможно. Тебя могут заставить провести всю жизнь в стачивании железного бруска ради какой-то иголки. И объявят это счастливым уделом. Предложить мудрой женщине раскалить брус, раскатать и отштамповать из него тысячу заготовок, из которых иголки можно было бы делать гораздо быстрее? Это прозвучало бы кощунством над народной мудростью.

Нет! Не из хитрых приёмов, придуманных разными умниками, должно было вырастать изобилие в стране. Трудовые массы сильнее умника — они справятся и без него. В низковольтном уме элементарное трудовое усилие умножалось на миллион, на десять миллионов труженников, и в результате виделось неизбежное достижение блистательной победы — всеобщее изобилие, бурное развитие народного хозяйства.

Пусть каждый шахтёр добудет за смену столько угля, сколько добыл герой труда Стаханов! Пусть доярки, комбайнёры, лесорубы стремятся догнать рекордсменов! И тогда сталинские пятилетки приведут нас к сияющим вершинам коммунизма.

Шахтёрский ум Хрущёва тоже был способен оперировать только таблицей умножения. Целинные земли? Помножим количество вспаханных гектаров на средний урожай — и вся страна окажется заваленной зерном. Корма для скота? А вот мы посеем кукурузу от Белого до Чёрного моря — и утрём нос американцам.

Мао Цзе-дун рассчитал, что если каждый китайский дом заведёт небольшую доменную печь в своём дворе, то страна Большим скачком выйдет на первое место в мире по выплавке стали. Для поднятия сельского хозяйства в каждом районе было приказано построить резервуары и провести оросительные каналы. В 1957 году началась массовая коллективизация. Когда Мао посещал деревни, "его автомобиль проезжал мимо гор капусты, моркови, турнепса и прочих овощей, уложенных вдоль дороги на расстоянии в полмили". Неизвестно, верил ли "великий кормчий" в то, что всё это выращено в данной деревне; но вслух он хвалил крестьян и спрашивал: "Как вы управитесь со всей этой едой? Что вы будете делать с излишками?".1

В Камбодже было запланировано поднять урожаи риса с гектара до трёх тонн, хотя обычный урожай в этой стране не достигал и одной тонны. Для достижения этой рекордной цифры предполагалось увеличение производства "натуральных удобрений", то есть навоза и человеческих экскрементов. Каким образом — не уточнялось.2 Считалось, что задача будет автоматически выполнена, если удастся выгнать на поля всех до последнего — учителей и врачей, старых и малых, здоровых и больных.

С большим громом проводились на Кубе кампании по уборке сахарного тростника. "Урожай в 10 миллионов тонн" был сделан общенациональным лозунгом, и всё население обязано было трудиться без выходных для достижения этой цели.3 Но у Кастро были и другие идеи в сфере сельского хозяйства. То он загорался скрещивать разные породы коров и создать гибрид, который напоит молоком всю Кубу. То собрался производить сыр камамбер, который будет лучше норманского. То отдал приказ очистить Кубу от сорняков. То послал армию рабочих создавать кольцо кофейных плантаций вокруг Гаваны.4

Постине, только злые клеветники и прислужники мирового империализма могли утверждать, будто коммунистические лидеры не заботились о благосостоянии своих народов.

2. Хозяйственный крах

На сегодняшний день написаны и опубликованы тысячи книг и исследований, рисующих картину всенародного разорения в коммунистических государствах. Однако большинство этих исследований написаны хозяевами знаний и поэтому нацелены по-прежнему на поиски конкретных ошибок в социалистическом планировании. Ошибок, которых развитый рациональный ум якобы легко мог бы избежать. То, что развитому уму не будет места у кормила власти при торжестве низковольтных, во внимание не принимается. Признать, что всему виной — торжество уравнительного принципа, хозяин знаний просто не может. Ибо этот принцип остаётся для него самым бесценным инструментом интеллектуальной деятельности, и расстаться с ним он не в силах.

Да, признаёт он, коллективизация и раскулачивание в России обернулись страшным голодом и катастрофическим упадком уровня жизни в стране. Но всё это было результатом ошибок Сталинского политбюро. Если бы у кормила власти стояли образованные и знающие люди, ничего подобного не случилось бы и массовая механизация сельского хозяйства принесла бы положительные результаты.

Конечно, если бы у Хрущёва были хорошие научные советники, они объяснили бы ему, что мощные трактора в степях Казахстана только сдерут тонкий плодоносный слой почвы и превратят землю в пустыню; и что кукуруза не станет расти не только у Белого моря, но даже под Ленинградом и под Москвой, хоть ты укутай каждый стебель газетой "Правда".

Вот и Кастро: хотел ведь поднять урожаи в стране, но не нашлось специалистов, которые объяснили бы ему, что кофейные деревья не станут расти под Гаваной;5 и что нельзя сажать банановые рощи на плохо осушенных землях, где водоупорный слой содержит большое количество магнезиевых солей.6

Да и камбоджийские руководители: в своих планах они правильно указывали, что нужно будет увеличить производство насосов для ирригационных сооружений, приобрести завод по производству инсектицидов, увеличить поголовье скота и число рыбоводческих ферм.7 Если бы только они сделали следующий шаг и предусмотрительно оценили реальные ресурсы сырья и рабочей силы в стране, всё могло бы пойти не так уж плохо.

Но в том-то и дело, что слово "предусмотрительно" неуместно, когда речь идёт о деятельности низковольтных. "Предвидеть и предусматривать" низковольтный не в силах. И он ненавидит высоковольтного умника, который своими аргументами и рассуждениями делает для него задачу непосильно сложной. Именно поэтому Сталин решает поддержать примитивного Лысенко, а талантливого Вавилова отправляет в пучину ГУЛага. Именно поэтому Кастро в конце концов изгоняет иностранных специалистов, которых сам же и призвал.8 Именно поэтому красные кхмеры первым делом отправляют всю умственную элиту страны трудиться на полях.

Только недавно стали появляться книги, посвящённые страшному голоду в Китае, последовавшему за коллективизацией 1956-58 годов."…Опрошенные рассказывали о массе умерших от голода в таких провинциях, как Юнань, Ганзу, Гуандзи, Сычуан. В провинции Фуджан крестьяне ели кору с деревьев… Много лет спустя ветеран партии Бо-йибо напишет, что голодом было охвачено 25 миллионов человек".9

Чтобы расчистить место для резервуаров, миллионы людей сгонялись с обжитых мест и гибли потом на дорогах или под открытым небом в тех местах, куда их перегоняли. Но построенные резервуары и дамбы долго не держались, ибо часто они делались с нарушением всех инженерных норм, с применением земли и глины там, где требовался бетон. "Наихудшая катастрофа с плотиной произошла в провинции Хенан, в августе 1975 года… После тяжёлых дождей её прорвало, и вырвавшаяся стена воды унесла 240 тысяч жизней".10

Высоковольтный, столкнувшись с препятствием на пути осуществления своих планов, начинает искать пути обхода и преодоления их. Низковольтный впадает в ярость. Он не способен искать ошибку в собственных планах. Поэтому он ищет врагов, помешавших ему достичь вожделенного успеха. И где только он их не находит!

3. Поиски виноватых

Помимо мифических шпионов, диверсантов и вредителей, которые служили ей безотказно на всех этапах, коммунистическая пропаганда умела отыскивать новых и новых врагов, прятавшихся под самыми неожиданными обличьями.

Сталину как-то доложили, что выращенный урожай по весу превосходит урожай, загружаемый в хранилища, и он ввёл страшные кары для тех, кто посмел собирать колоски, оставшиеся на поле после уборки.

Когда началась нехватка картофеля в послевоенной России, вина была взвалена на колорадского жука, которого де импери-алисты запускают на наши поля в спичечных коробках, плывущих по Балтийскому морю.

Мао объявил виновниками низких урожаев воробьев, клюющих зёрна на полях, и вся страна кинулась охотиться за несчастными птицами. (В кинохронике показывали грузовики, наполненные гирляндами мёртвых воробьев).

Хрущёва уверили, что трудности с валютой в стране происходят из-за спекуляции ею на чёрном рынке, и он ввёл смертную казнь для "валютчиков", которая применялась даже задним числом, то есть к людям, которые приторговывали долларами ещё до введения закона.

Вообще, зловещий "частник" был таким же надёжным врагом, как и шпион. На съезде коммунистов Кубы Кастро четыре часа поносил в своей речи каких-то доморощенных предпринимателей, которые устроили нехитрую операцию: скупили большое количество пластмассовых зубных щёток и, переплавив их, принялись изготавливать женские бусы.11

Но чуть ли не самым лучшим виноватым оставался во все времена деятель культуры — писатель, художник, музыкант.

История культурных погромов в коммунистическом мире идёт почти синхронно с историей главных хозяйственных провалов.

После страшного голода на Украине и трагедии раскулачивания — разгон художественных организаций и создание централизованного Союза писателей (1934).

Послевоенный голод в России в 1946-47 был ознаменован атакой на Зощенко и Ахматову.

После провала целинной и кукурузной кампаний Хрущёв с пеной на губах громил художников на выставке в Московском Манеже (1962).

Где-то в эти же годы, когда Куба стремительно начала погружаться в нищету под властью коммунистов, Кастро устраивал собрания с художниками и интеллектуалами, каждое из которых он начинал с того, что доставал из портупеи пистолет и клал его на стол.12

За провалом Большого скачка в Китае последовало создание специального Комитета культурной революции (1964), который должен был провести чистку среди писателей и поэтов.10

Если же виноватых не удаётся отыскать немедленно, гнев низковольтного владыки приобретает иррациональный характер.

Управляющий Кастровским летним имением рассказывает, что однажды они с Фиделем проезжали по пустынному району и увидели спиленную сосну.

— Кто посмел повалить сосну? — в ярости вскричал Кастро. Он остановил машину и выскочил из неё, схватив автомат.

— Кто валит деревья, когда мы ведём борьбу за сохранение наших лесов?!

— Команданте, — робко заявил управляющий. — Дерево было спилено телефонистами, которые врывали здесь эти столбы.

Кастро оглянулся. Никого не было поблизости. Он знал, что он сам отдал приказ расширять телефонную сеть. Противоречие было неразрешимым. Но чувства требовали выхода. И тогда он поднял автомат и открыл огонь по телефонным проводам. Один провод, перебитый пулей упал на землю. Немного успокоившись, Кастро вернулся в машину и сказал управляющему:

— Вообще-то я должен был бы пристрелить тебя.14

4. Показательные процессы

В этом эпизоде Кастро с наивной прямотой выдаёт движения души низковольтного самодержца. Когда жизнь подносит ему в очередной раз что-то неподвластное его воле, в нём вспыхивает неодолимый импульс отыграться на тех, кто предупреждал его о возможности поражения. А ещё лучше — объявить их самих виновниками. А ещё лучше — заставить их признать себя виновными в случившемся.

При анализе показательных процессов в коммунистических странах объективного наблюдателя прежде всего поражает покорность обвиняемых. Конечно, пытками и угрозами человека можно заставить признаться в чём угодно — вся история инквизиции подтверждает это. Но почему их заставляли каяться и сознаваться в преступлениях, нелепость которых была столь очевидна каждому разумному наблюдателю? Неужели нельзя было разработать обвинение, в котором была хотя бы тень правдоподобия?

Писатель Артур Кёстлер в своём романе "Тьма в полдень" пытается дать художественное истолкование этой загадки. Бывший красный командир Рубашов — он же бывший народный комиссар и член центрального комитета партии — арестован по обвинению в измене родине, саботаже и прочих преступлениях. Умный следователь Иванов понимает, что пытками такого человека не сломить. Поэтому он шаг за шагом подводит Рубашова к мысли, что, коль скоро он посвятил всю свою жизнь партии, теперь он должен сослужить ей последнюю службу: признать свою подрывную деятельность, то есть взять на себя вину за хозяйственные провалы. Разве не исповедовал он сам священный лозунг ПАРТИЯ ВСЕГДА ПРАВА? Разве не утверждал, что ошибаться могут только отдельные члены партии? Теперь пришло время доказать на деле, что партия для тебя выше не только собственной жизни, но и чести.

И Рубашов шаг за шагом уступает этой логике. Он готов подписать покаяние и признать, что объективно его дела и его слова шли во вред партии и стране. Но он отказывается признаться в организации актов саботажа, ибо это — полная нелепость, которой никто не поверит.

Тогда за дело берётся помощник Иванова — следователь Глеткин. Парень из бедной крестьянской семьи. Недалёкий. Открыто презираемый и Рубашовым, и Ивановым. Он-то и становится победителем. Это он объясняет Рубашову, что все эти его "объективно", "ход исторического процесса", "диалектика развития" народной массе непонятны. А "шпион и вредитель" — понятные обвинения. И поэтому он должен подписать своё покаяние в той форме, которая будет понятна массе. Неважно, что несколько умников такому покаянию не поверят. Сила сегодня — только в массах. Не сам ли Рубашов проповедовал это всю жизнь?

По сути низковольтный Глеткин требовал от высоковольтного Рубашова не просто капитуляции. "Сложи своё главное оружие, которым ты сильнее меня, — логику и разум. Подчинись нелепости

— ибо она стала силой. А сила, которую ты называл "объективная реальность", была твоим кумиром на всём твоём жизненном пути. Теперь поздно отвергать её только потому, что она готова уничтожить тебя самого".

И Рубашов сдаётся. Но ещё до того как его отправят на показательный процесс, на расстрел уводят другого умника — Иванова. А Глеткин занимает место расстрелянного.

Конечно, в реальной жизни всё шло гораздо проще. Признания вины гораздо чаще вырывались пытками, голодом, бессоницей. Тех, кто выдерживал пытки и не ломался нравственно, на процессы просто не выпускали — расстреливали в подвале. В рассказах самих палачей мелькают сообщения о том, что признания вины гораздо легче было выбить из тех жертв, у которых были семьи, — страх за родных действовал сильнее боли.

Второй вопрос-загадка, связанный с показательными процессами: зачем? Зачем Сталину, Мао Цзе-дуну, Кастро, Пол Поту нужны были эти суды над бывшими соратниками? Обычный ответ: шла борьба за власть. Но настоящая борьба за власть идёт внутри партии гораздо раньше — подспудно, скрыто, упорно. Создаются и распадаются группировки, о которых долго никто не догадывается. На показательные процессы впоследствии вытаскивают тех, кто уже потерпел безнадёжное поражение.

Да и какую угрозу для власти Сталина в 1936 году могли представлять снятые со всех постов Бухарин и Зиновьев? И чем мешал Мао Цзе-дуну послушный ему во всём президент Китайской республики Лю Шао-ци (1967)? Зачем Пол Поту нужны были "признания" его бывших товарищей по борьбе, которые выбивали из них под стук пишущих машинок в страшном здании 8-21 на окраине Пном-Пеня (1977)? И какие политические цели мог преследовать Кастро, отдавая под суд своих лучших генералов в 1989 году?

"Генерал Очоа, красивый, элегантный, с чёрными вьющимися волосами, с длинным горбатым носом, держался в суде бесстрастно,

— пишет американская журналистка Джорджи Энн Гейер. — Можно было подумать, что он контужен или одурманен наркотиками. Когда Кастро обвинил его в участии в наркобизнесе, подсудимый смог сказать только одно:

— Если даже мне будет грозить смертная казнь, моя последняя мысль будет о Фиделе и о Великой революции, которую он дал нашему народу.

Всё это напоминало московские процессы ранних 1930-х, когда ни в чём невиноватые соратники Сталина вставали в суде один за другим и красноречиво требовали, чтобы их присудили к смертной казни… Арнальдо Очоа, как и подсудимые в Москве, скорее готов был умереть, чем допустить, что он прожил свою жизнь, служа ложным идеалам".15

Действительно, разочароваться в идеале всегда тяжело. Но, похоже, что для людей, преданных партии, это было нечто большее, чем просто слияние с единомышленниками в общем служении идеалу. Сила! Безжалостная, всесокрушающая сила — вот чему они поклонялись. Как писал Маяковский, "партия — это рука миллион-нопалая, сжатая в один громящий кулак". "Я счастлив, что я этой силы частица…" И в этих словах — не просто поэтическая экзальтация. От причастности этой силе кружилась голова. Поэт делится с нами самыми искренними, самыми горячими своими чувствами. Пусть нам они незнакомы — но мы обязаны вслушаться в его слова хотя бы потому, что он заплатил за эти чувства собственной жизнью.

И ещё Маяковский — не писал, скорее — кричал: "Единица — ноль, единица — вздор, голос единицы — тоньше писка".

По сути, в этих двух цитатах поэтически воссозданы два главных кумира, которым поклоняется страстный революционер: сила и равенство. До тех пор пока ведётся борьба со старым режимом, он может не замечать опасной несовместимости этих своих идолов. А несовместимы они потому, что сила может быть только у организации, спаянной строгой дисциплиной. То есть построенной на безоговорочном подчинении нижестоящего вышестоящему. То есть при наличии прочной лестницы неравенства.

Именно этого противоречия так боялись вожди анархизма, именно поэтому они так отталкивались от теории и практики марксизма-коммунизма.

Обладая поэтической чуткостью, Маяковский наткнулся на это неодолимое противоречие намного раньше других революционеров. Если "единица ноль" — значит и ты ноль? Значит, и твой голос, которым ты бросал вызов Богу ("Я думал, что ты всесильный божище, а ты недоучка, крошечный божик") — тоньше писка? Значит и тебя может легко раздавить "рука миллионнопалая"? Не "любовная лодка разбилась о быт" (это было лишь последней каплей) — два самых страстных увлечения высоковольтного уравнителя столкнулись в душе поэта и привели его к самоубийству в 1930-м году.

Семь лет спустя это же коренное противоречие привело к общенациональной катастрофе неслыханных масштабов.

Произошло то, что предсказывал Бердяев в своей книге "Философия неравенства", анализируя ход любой революции: "Свобода расковывает безудержную волю к равенству и таит в себе семя самоотрицания и самоистребления… Демократия истребляет самые основы либерализма, равенство пожирает свободу… Это процесс фатальный".16

Партийная иерархия в первые годы после захвата власти во всех странах имела, казалось бы, естественное распределение на лестнице внутреннего неравенства: высоковольтные (троцкие, каменевы, тухачевские и им подобные), проявившие себя в годы революционной борьбы и гражданской войны, — наверху; низковольтные рядовые участники — в нижнем эшелоне. Но эта ситуация была крайне тягостна для низковольтного партийного большинства. Под давлением их глухого недовольства шло постепенное, а затем и ускоряющееся оттеснение прежних героев с занимаемых постов. Вся постройка из куполообразной превращалась в некий барак с высоченным шпилем.

И обломки купола с треском рушились вниз.

А острие шпиля — верховный вождь, первый секретарь, Большой Брат — возносились всё выше и выше, на немыслимую вершину власти.

Потому-то и не было серьёзной оппозиции этой внутрипартийной перестройке, потому-то и каялись подсудимые на показательных процессах, что инстинктивно все чувствовали: это единственный логический выход, единственный способ сохранить обоих кумиров — Силу и Равенство.

Сила в лице верховного вождя делалась осязаемой, зримой, головокружительной.

Равенство, при сохранении партийной иерархии, тоже было невыдуманным. Ибо любой мелкий партийный чиновник мог мысленно сказать своему боссу: "Ты распоряжаешься мною не потому, что ты лучше меня, а потому что партия, вождь поставили тебя на это место. Завтра нас поменяют местами — и ты будешь так же ползать передо мной на животе".

Внутрипартийная чистка проходила повсюду по одному и тому же принципу: низковольтные выбрасывали за борт последних высоковольтных. Заслуги перед партией, проявленная смелость, знания, таланты — не только не спасали, но, наоборот, помогали в обнаружении высоковольтных. А чаще всего их обнаруживали просто инстинктом: "Не наш человек!". И чем нелепее были предъявляемые им обвинения, тем лучше. Ибо таким образом кумир силы утверждал себя вдвойне: он торжествовал не только над личностью уничтожаемого высоковольтного, но и над миром логики и разумного предвиденья, в котором тот был сильнее других.

Но мог ли подобный процесс ограничиться личным составом правящей партии? Достигнув победы внутри партийной иерархии, могли ли низковольтные остановиться и спокойно смотреть, каквысоковольтные, благодаря своим талантам, занимают ведущие посты в промышленности, науке, образовании, культуре?

Нет, распалённый завистливый инстинкт толкал их всё дальше и дальше. Охота на высоковольтных утрачивала последнюю тень рациональности и превращалась в самоцель. И любой человек, который попытался бы призвать убийц одуматься, остановить безумие, тем самым мгновенно выдавал себя, свою способность "предвидеть и предусматривать" и исчезал в потоке бесчисленных жертв.

5. Массовый террор

"26-го августа 1966 года, — читаем мы в книге Гаррисона Солсбери "Новые императоры", — районная полиция Даксинга (северный пригород Пекина) передала местным хунвейбинам списки людей, которые были объявлены опасными элементами. На следующий день начались избиения. В течение недели больше сотни людей были забиты до смерти на улицах и площадях, на глазах ревущей толпы. Через несколько дней число погибших перевалило за 300. Самой старой среди жертв оказалась восьмидесятилетняя старуха, самой юной — пятинедельный ребёнок. Удар дубиной по голове раскалывал череп человека, и безжизненное тело оставалось лежать в пыли".17

Во всём Китае не было места, куда бы не докатился террор. В далёкой провинции Гуанхи (Guanxi) погибло около 65,000. Во внутренней Монголии число жертв оценивается в сотни тысяч. "Общее число погибших за время Культурной революции, по приближённым оценкам, переваливает за четыре миллиона".18

Все разговоры о том, что террор был делом рук вырвавшейся из-под контроля молодёжи, оказались на поверку вымыслом. Лозунги-указания, раздаваемые в эти дни самим Мао Цзе-дуном, не оставляют сомнения в том, кто стоял за спиной юных погромщиков и палачей.

"Великое смятение, прокатившись по всей стране, создаёт великий порядок…

Выпустите маленьких демонов. Они будут выпрыгивать на поверхность каждые семь-восемь лет…

Полиция должна держаться в стороне, но должна установить контакты с Красными охранниками (хунвейбинами) и должна снабжать их информацией о людях пяти категорий (бывшие землевладельцы, богатые крестьяне, реакционеры, вредные элементы, правые уклонисты)".19

Конечно, для простых завистников тоже наступило раздолье. Достаточно было анонимного письма в полицию с сообщением, что твой недруг — вредный элемент, и он исчезал как по мановению волшебной палочки. Потом можно было даже доставить себеудовольствие: пойти на стадион и увидеть, как его бросят на освещённую сцену, с руками, привязанными сзади к ногам (так называемая "поза аэроплана") и будут забивать дубинками под крики толпы.

Но для уничтожения крупных фигур в партийном и государственном аппарате требовалась санкция самого Мао. Когда настала очередь президента Китайской республики Лю Шао-ци (Liu Shaoqi), он был приглашён на беседу к "великому кормчему". Мао Цзе-дун говорил с ним ласково, советовал побеспокоиться о здоровье и порекомендовал прочесть некоторые труды Гегеля и Дидро. Через два дня хунвейбины ворвались в кабинет президента.

Для Лю Шао-ци и его жены началась многолетняя полоса унижений, избиений, пыток голодом и холодом, тюремной изоляции. Сотни людей были запытаны до смерти для получения свидетельских показаний о "шпионской деятельности" обречённых.

"8 августа 1967 года… большой зал был отведён для публичной пытки. Даже детей Лю Шао-ци заставили смотреть, как хунвейбины вытаскивают родителей на освещённую сцену. Их связали в "позу аэроплана". Съёмочная группа делала документальный фильм для демонстрации по всей стране. Хунвейбины поднимали Лю и бросали на пол, как куль с мукой… Они били их по лицам, по головам. Пинали ногами и кулаками. Один солдат схватил Лю Шао-ци за седые волосы и оттянул назад голову под стрекотанье кинокамеры".20

Искалеченных супругов впоследствии заставляли таскать с места на место тяжёлые камни, морили голодом, избивали снова и снова. И про всё это "Энциклопедия Британика" напишет, что "Лю умер, потому что ему не была вовремя оказана требуемая медицинская помощь".21

Кого же мы видим в первую очередь среди жертв Культурной революции? В сохранившихся кадрах кинохроники тех лет озверевшая толпа, как правило, тащит на расправу профессора, музыканта, художника, учителя, инженера, врача — на голове позорный колпак, руки связаны, одежда изодрана, лицо заплёвано.

Можно задаться вопросом: какое вознаграждение получали юные убийцы за свой "революционный пыл"? требовали они каких-то льгот или изменений в жизни государства? Оказывается, да — требовали. Они просили отменить вступительные экзамены в ВУЗы.22 То есть безошибочно находили тот последний уголок в социальной структуре, где состязание было ещё разрешено, где врождённое неравенство могло обнаружить себя и где высоковольтные безотказно побеждали. Находили и требовали забить эту последнюю щель наглухо.

До тех пор пока Кастровский режим остаётся у власти, у нас нет возможности оценить масштабы террора, проводившегося на Кубе коммунистами с 1959 года. Но есть много свидетельств о том, что кубинские тюремщики выполняли свою "работу" с какой-то изощрённой изобретательностью, со страстью и увлечением.

Поэт Армандо Валладарес просидел в кастровских тюрьмах 22 года. Он был арестован в 1960 году за то, что отказался поставить портрет Кастро на свой рабочий стол в учреждении. Выпустили его под нажимом мировой общественности и по личной просьбе французского президента-социалиста Миттерана. Книга воспоминаний Валладареса об этих годах страшнее даже Солженицынского "Архипелага".

""Бегом! По два!" — закричали охранники. Они начали толкать и колоть заключённых примкнутыми штыками. Мы видели, как те побежали, и было страшно смотреть, как кровь капала с их ног, как темнели от крови штаны. Один из них споткнулся, упал, и охранник прыгнул на него сапогами. Они начали пинать его, пока он не потерял сознание и не остался лежать там в луже крови. Потом его оттащили за руки. Как мы позже узнали, это было обычное развлечение охранников…

…Они уже избивали моих друзей. Я слышал глухой град ударов, крики…

— Вставай, ты, пидор! — крикнул охранник и замахнулся… Я лежал на полу, и они избивали меня. Они избивали меня кусками кабеля. Каждый удар был как прикосновение раскалённого докрасна железа. Но вдруг я испытал самую страшную, самую свирепую боль в своей жизни. Это один из охранников прыгнул всей тяжестью на мою сломанную, пульсирующую болью ногу".23

В книге есть фотографии. Рядом с именами идут краткие пояснения: "жертва биологических экспериментов; задохнулся в закрытом грузовике во время перевозки; убит при попытке к бегству; этому выстрелили в гениталии; заколот штыками; чуть не сошёл с ума от пыток; ранен девятью пулями, когда пытался помочь товарищу; руки изрублены мачете в тюрьме Ла Кабана…". Но имена есть у считанных жертв. А сколько погибло без следа?

Если о внутреннем терроре Кастро мы знаем далеко недостаточно, его акты международной агрессии и терроризма изучены (поневоле!) весьма основательно. По сути дела, он повёл кубинскую революцию путём, предложенным в своё время Троцким: в сторону разжигания мирового пожара. Едва успев захватить власть, кубинские коммунисты приступили к экспорту революции в другие страны, и прежде всего — Латинской Америки. Че Гевара в горах Боливии, кубинские "батальоны доблести" в Гренаде и Панаме, засылка оружия и инструкторов-диверсантов в Эль-Сальвадор, Доминиканскую республику, Венецуэлу, Никарагуа, 40-тысячный экспедиционный корпус в Анголе — всюду, где возникала политическая нестабильность, появлялись бородатые посланцы с "острова свободы". Большие надежды возлагались на Чили, где Кастро провёл целый месяц (1971), ведя переговоры с президентом-марксистом Сальватором Альенде.24

Как отмечает автор лучшей биографии Кастро, Джорджи Энн Гейер, "…по сути своей он был и остаётся разрушителем… Он лично ответственен за раздувание напряжённых ситуаций в долгие кровавые конфликты — без его вмешательства они утихли бы гораздо быстрее и не принесли бы таких страданий".25 Тем не менее, половина мира — включая американскую культурную элиту — до сих пор видит в Кастро романтического героя, смело бросающего вызов чудовищу по имени "Американский империализм".

В Камбодже красные кхмеры захватили столицу страны Пном Пень в апреле 1975 года. Массовый террор начался на следующий же день. Всё население города, включая стариков, женщин и детей, было объявлено "врагами", ибо они в своё время не присоединились к наступающим на город коммунистам. Людей выгоняли из домов и бесконечными колоннами вели прочь из города в сельские районы, где у них не было ни убежища, ни еды, ни помощи. Многих убивали по дороге, душили пластиковыми мешочками, топили в каналах. (В какой-то мере эта трагедия показана в американском фильме "Killing Fields" — "Поля смерти"). Десятки и сотни тысяч умерли от голода и болезней. Такая же судьба постигла жителей многих других городов. По приблизительным оценкам, от массового террора в Камбодже погибло от одного до двух миллионов человек, то есть примерно 20 % населения.

На первый взгляд сроки начала террора в Камбодже выглядят отличными от СССР и Китая — он начался "слишком быстро". Но если мы будем отсчитывать не от победы красных кхмеров, а от падения конституционной монархии в 1953 году, тогда получим те же два десятилетия. Двадцать лет — это срок, за который в стране вырастает поколение без традиций, без представлений о социальной иерархии, о долге перед предками и потомками, о ценности человеческой жизни. Это поколение и пойдёт убивать бездумно, безоглядно, упоённо.

Конечно, географическое положение страны, характер лидера, международная ситуация могут сильно влиять на сроки и масштабы террора. Но всё же 20-й век выстраивает имеющиеся исторические примеры в слишком наглядную цепь и повторяет этот двадцатилетний интервал, отделяющий крушение старого порядка от начала массовых убийств:

Россия. Революция в 1917 году — Большой террор в 1937.

Германия. Революция в 1918—начало открытых антисемитских погромов в 1938.

Китай. Конец империи в 1945—Культурная революция в 1966.

Камбоджа — см. выше.

Мы не рассматриваем сейчас террор в таких странах, как Ливия под властью Каддафи, Ирак под властью Саддама Хуссейна, Иран под властью айятолл (список должен быть гораздо длиннее), простопотому, что информация о положении в этих государствах крайне обрывочна и часто недостоверна. Но когда она станет доступной, можно ожидать, что перед нами откроются те же страшные картины и с тем же ключевым элементом: там тоже убивать будут в первую очередь высоковольтных.

В 1920-е годы Пастернак писал в поэме "Высокая болезнь":

А сзади, в зареве легенд,

Дурак, герой, интеллигент,

В огне декретов и реклам,

Горел во славу тёмной силы,

Что потихоньку по углам

Его с усмешкой поносила…

Мы были музыкой во льду.

Я говорю про всю среду,

С которой я имел в виду

Сойти со сцены, и сойду.

Здесь места нет стыду.26

В этих строчках, по сути, даётся печально-красивая формула капитуляции высоковольтного. "Что ж, история выносит нам свой приговор. Мы оказались не нужны "тёмной силе" — давайте сойдём со сцены достойно".

В глазах русского интеллигента сражаться за сохранение иерархического порядка в обществе считалось просто аморальным. Это выглядело корыстной защитой собственных привилегий — ничем больше. Подобная гипертрофированная моральная чувствительность не давала ему увидеть, что и на нём лежит долг сдерживания зверя в человеческой душе. Что, "сходя со сцены", от открывает дорогу тёмной силе.

Если может человеческое сознание — китайца, немца, кубинца, камбоджийца, американца, русского — вынести хоть какой-то опыт, урок из истории вспышек массового террора в 20-м веке, то кратчайшая суть этого урока может быть сформулирована так:

Высоковольтные есть естественные и единственные стражи, охраняющие культуру и правопорядок в обществе; и там, где они будут вытеснены, уничтожены или, поддаваясь уравнительной догме, сами добровольно устранятся от дел, там весь народ неминуемо погрузится в пучину кровавого хаоса.

И здесь уже "есть место стыду". Тому стыду, которым мы окружаем дозорного, покинувшего свой пост.

 

II-4. СПОТЫКАЮЩИЙСЯ ИДОЛ ДЕМОКРАТИИ

Азия, Африка, Россия

Христианство обещало людям искупление грехов, воскреcение из мёртвых и всеобщее равенство перед Богом.

Американская конституция провозглашает равенство людей в обладании неотъемлемыми правами — на жизнь, на свободу, на стремление к счастью.

Французская революция сделала своим лозунгом свободу, равенство, братство.

Нацизм объявил своей целью новый мировой порядок, подчинение низших рас высшим и равенство между членами высшей расы.

Коммунизм призывает к освобождению от оков собственности, воцарению всеобщего мира, равенству всех людей.

Как видим, крупнейшие массовые движения, вовлекавшие миллионы людей, при всей несхожести их целей и лозунгов, слово "равенство" писали на своих знамёнах непременно. Философ Розеншток-Хюсси, в свойственной ему парадоксальной манере, описывает, как формулировали лозунг равенства четыре великие европейские революции: "Русская (1917): каждый пролетарий — капиталист; Французская (1789): каждый талант — аристократ; Английская (1641): каждый джентльмен — король; Немецкая (Лютер, 1517): каждый христианин— священник".1

Равенство, действительно, должно представляться нам неумирающей мечтой человека. Как же могло случиться, что достижение этой мечты обернулось кошмаром?

Эпидемии массового террора, прокатившиеся по коммунистическим странам в XX веке, в категориях уравнительного сознания остаются необъяснимыми. Из века в век уравнитель провозглашал главным источником вражды и зла неравенство — сословное, расовое, имущественное. И что же? Именно в странах, где все эти виды неравенства были уничтожены, где даже был отменён институт собственности, кровавый разгул вражды пронёсся, как средневековая чума. Нашествия безжалостного врага не уносили столько жизней, сколько унесло правление коммунистов, взявших на вооружение уравнительные догмы.

Но взваливать всю вину на коммунистическую идеологию — удобное упрощение. Ведь в огромной степени террор состоял в том, что одни коммунисты уничтожали других. Судьи, следователи и палачи, только что расправившиеся с очередным слоем "правых или левых уклонистов", "вредных элементов", "вражеских шпионов", через два-три месяца сами могли быть увезены ночью в "чёрных Марусях" в подвалы НКВД или вытащены на освещённую сцену под железные прутья хунвейбинов.

Кроме того, массовый террор невозможно устроить без активного участия или хотя бы скрытого сочувствия народных масс. Там, где коммунизм был введён внешней силой — в Польше, Чехословакии, Венгрии и других подсоветских саттелитах, — где он не имел народного сочувствия, массовый террор не состоялся. Демона злобной зависти можно оседлать, им можно до какой-то степени управлять — но его нельзя создать искусственно. Он должен жить в сердцах людей. И имя демона, который вырывается в моменты массового террора: вечно тлеющая враждебность низковольтного к высоковольтному.

Что же удерживает этого демона, этого зверя в человеческой душе в периоды мирного существования государств?

Его удерживают три стража:

1. Религиозно-моральные верования.

2. Традиция, отлившаяся в свод законов.

3. Вооружённая сила.

Там, где эти три стража соединёнными усилиями держат демона в его тесном загоне, высоковольтные получают возможность принять участие в руководстве экономикой, политикой, культурой. И страна, как правило, начинает богатеть, обстраиваться, идти вперёд по извилистой и трудной тропе, именуемой "цивилизация". А там, где один или все три стража ослабевают, единодушная враждебность низковольтных будет ставить высоковольтным неодолимые препоны. Они будут лишены доступа к руководящим постам, эти посты низковольтные будут распределять между собой, и страна начнёт хиреть, беднеть, скатываться назад.

В странах, которые сегодня принято называть свободными, демократическими, первые два стража — мораль и закон — так сильны, что нужда в третьем практичски отпадает. Обычно он находится в полном подчинении у закона, ограничен полицейскими силами. Только в моменты серьёзных кризисов и уличных бунтов могут в Америке прибегнуть к третьему стражу, то есть вызвать для восстановления порядка национальную гвардию. Пользуясь надёжной защитой морали и закона, высоковольтные в этих странах имеют возможность продвигаться на руководящие посты и способствовать быстрому и устойчивому процветанию.

Беда лишь в том, что десятилетия спокойного существования создали у высоковольтных в этих странах иллюзию, будто рыночная демократия и есть естественная и наилучшая форма политического устройства. И что она доступна каждому народу, на любой стадии развития. Что морали и закону вполне по силам удерживать зверя зависти в человеке. А также и других зверей: расовой, национальной, религиозной вражды. Что третий страж — вооружённая сила — не только не нужен, но будет всегда служить лишь разжиганию гнева в людях — и гнева оправданного.

При такой системе представлений на демократию перестают смотреть как на результат долгих и доблестных усилий, как на плод духовного созревания всего народа. На неё начинают смотреть просто как на удачное изобретение, которое можно безвозмездно подарить любому обществу. И ожидают, что она будет распространяться по свету точно так же, как распространились другие изобретения: пароходы, самолёты, телефоны, электролампы, компьютеры.

Почти все страны Азии и Африки, освободившиеся после Второй мировой войны от колониальной зависимости, получили изначально демократическую форму правления со всеми необходимыми атрибутами: всеобщее право участия в политической жизни, избираемые народом местные и центральные власти, право собственности, свобода слова, свобода вероисповедания, свободные рыночные отношения. Колониальные войска были выведены отовсюду, ибо считалось, что двух других стражей окажется вполне довольно и будут созданы национальные вооружённые и полицейские силы, которые конечно же станут во всём подчиняться гражданским властям.

Но удержалась демократия, кажется, в одной только Индии. Да и в ней за 50 лет её существования не удалось покончить с кастовым неравенством, а межнациональные и религиозные раздоры унесли уже миллионы жизней. Все же остальные государства через год, два, три оказывались под властью единоличной диктатуры или военной хунты.

Состязательный принцип не смог утвердиться нигде.

Почти все новые страны провозгласили своей целью построение социализма. Бен Белла в Алжире, Насер в Египте, Асад в Сирии, Садам Хуссейн в Ираке, Секу Туре в Гвинее, Кваме Нкрума в Гане, Сукарно в Индонезии, Бургиба в Тунисе — все приступили к национализации предприятий, к жёсткому регулированию рыночных отношений, к той или иной форме коллективизации сельского хозяйства. За эту приверженность социализму европейские и американские уравнители готовы были долго закрывать глаза на жестокость этих режимов. И лишь когда они один за другим стали втягиваться в военные агрессии против свободного мира и друг против друга, их реальная суть начала выплывать из-под румяной социалистической маски.

Печален и страшен путь стран, подвергшихся преждевременным демократическим экспериментам. Алжир, Ангола, Бирма, Ботсвана, Заир, Зимбабве, Кения, Ливия, Мозамбик, Нигерия, Пакистан, Руанда, Сомали, Судан, Тунис, Уганда, Цейлон… Военные перевороты, диктаторы, гражданские войны, террор, межплеменная резня…

Однако все эти трагические примеры не смогут поколебать убеждённого уравнителя. Он по-прежнему остаётся уверен в непогрешимости своих политических пристрастий. Ведь учил же его величайший проповедник равенства — Жан Жак Руссо, — что с историческими фактами считаться не следует — он и не считается. "Демократия — лучший вид правления, а если что-то не срабатывает, значит её неправильно применяли. Или с ней слишком долго тянули. Или ей противодействовали закулисные реакционные силы. Или жадный Запад опять поскупился и не отпустил достаточное количество миллиардов на её поддержку. Вот ужо окажется лицом к лицу с новым вооружённым до зубов диктатором — тогда пожалеет".

Демократическое управление обществом предлагается и навязывается даже народам, не знающим ещё колеса. В своё время в телевизионных новостях показали, как проходили всеобщие выборы в Намибии. Женщины разных племён шли два, три, четыре дня через пустыню. Одни были одеты в длинные цветастые платья, другие — полуголые, с множеством металлических украшений на шее, руках, ногах. Согбенную старуху вели под руки, но и у неё между иссохших грудей болталась какая-то брошь. В конце пути все входили в большое городское здание, где у них брали отпечатки пальцев и учили держать карандаш, чтобы они могли поставить крестик в нужной графе бюллетеня. Руководили всем солдаты в голубых касках ООН — жрецы нового культа, которым "избирательницы" время от времени пытались кланяться. "Алтарь", правда, был неказист — простой деревянный ящик с щелью наверху. Демократия в Намибии продержалась недолго.

Можно, конечно, привести и ободряющие примеры успешного установления демократии на месте традиционно авторитарных режимов: Западная Германия, Италия, Япония. Но этот успех оказался возможным именно потому, что монархические режимы, правившие в этих странах до Первой мировой войны, охраняли права высоковольтного меньшинства, давали ему возможность удерживать командные позиции. Кроме того, американские и английские оккупационные войска играли здесь роль третьего стража, и под их охраной и присмотром высоковольтные смогли выработать и укрепить демократические институты, найти опору для них в национальном сознании.

Вооружённая сила не обязательно должна быть внешней. В Испании, например, поспешно введённая в 1930-е годы система демократических институтов немедленно отдала страну в руки коммунистов и анархистов. И лишь жёсткий режим Франко, установленный там после кровавой гражданской войны, дал обществу те два-три десятилетия, которые были ему необходимы для созревания и укоренения двух других стражей — морали и закона. Такую же роль сыграл режим Пиночета в Чили, которая к концу 20-го века сделалась самой устойчивой и процветающей демократией в Латинской Америке.

Ярким и поучительным примером испытания демократических институтов можно считать распад Советского Союза в 1990-е годы. Суть произошедшей там бескровной революции, революции, которой не ждали ни западные аналитики, ни сами подданные советской империи, может проясниться для нас, если мы взглянем на события в свете вечного противоборства между высоковольтными и низковольтными.

Когда партократия после смерти Сталина отказалась применять массовый террор (ибо слишком хорошо уже знала, как быстро этот огонь может перекинуться и на твой собственный дом), в стране создалась ситуация относительной стабильности. А в стабильной ситуации новые поколения высоковольтных стали просачиваться в верхние эшелоны управления обществом с такой же неизбежностью, с какой молекулы водки поднимаются над томатным соком, если вы дадите коктейлю "кровавая Мэри" отстояться.

Горбачёв, Ельцин, Шеварнадзе, Руцкой, генерал Громов, их семьи, их друзья и сотрудники уже были людьми, поднявшимися наверх в силу своих заслуг и способностей, а не так, как поднимались Хрущёв, Жданов, Громыко, Вышинский — по милости владыки. Для этого нового поколения уравнительно-авторитарный строй был тягостен просто потому, что он всегда тягостен для высоковольтных состязателей. Недаром Мао говорил о том, что "маленьких дьяволов нужно выпускать каждые семь-восемь лет", то есть уничтожать всплывающих наверх, перемешивать варево снова и снова. Так называемая "перестройка" была затеяна людьми, воображавшими, что можно будет получить все блага состязательно-рыночной организации общества, не утратив в нём своих главенствующих позиций.

Но весь процесс очень быстро стал вырываться из-под их контроля. Демократия удержалась в Прибалтийских республиках, буксует и срывается в Белоруссии и на Украине, привела к войнам и диктатурам на Кавказе и в Средней Азии. Спрашивается: откуда могли произойти столь различные результаты? Ведь все республики под властью Москвы находились в одинаковых условиях. Акт освобождения заключался в том, что из системы управления был изъят один из трёх стражей — вооружённая сила. И тут-то и оказалось, что у эстонцев, литовцев, латышей уважение к закону и морали достаточно сильно и оно позволило им сохранить социальный порядок, а у других — нет. Там возник вакуум власти, который мгновенно стал заполняться теми, у кого был доступ к арсеналам бывшей Красной Армии и кто не колеблясь готов был пускать в дело оружие всех сортов и калибров.

В самой России на сегодняшний день демократические институты живут бок о бок с силовыми мафиозными структурами, которые держат под своим контролем огромную часть национальной экономики. Если раньше распорядитель целиком был подчинён партийному чиновнику, то сегодня он должен изворачиваться между вооружённым рэкетиром и налоговым инспектором. И неизвестно, кто из этих двоих страшнее для него. Ведь над ним в народном сознании до сих пор висит клеймо "эксплуататор", а значит грабить его разрешено и сверху, и снизу — никто не станет вступаться. Во всяком случае свободным предпринимателем он чувствовать себя не может и вряд ли станет защищать с искренней страстью незрелую российскую свободу.

Культ демократии в России достаточно силён в образованном слое. Но и здесь он окрашен давно укоренившимся культурным высокомерием. Обсуждать сложность и трудность демократического управления обществом просто не принято. Уровень политической зрелости народа русский интеллигент мысленно подменяет уровнем литературной и художественной образованности. "Уж если я всего Пушкина, Толстого, Достоевского прочёл, неужели я не справлюсь там, где справился америкашка, который и собственного Джека Лондона порой не читал? Быть того не может".

Поколебать это ослепляющее высокомерие крайне трудно. Бесполезно указывать, например, на тот факт, что римляне, создавшие лучшие образцы устойчивой демократии, в первые века республики вообще не интересовались искусством. И американцы 18-го века не дали миру ни великих писателей, ни великих художников, а только Декларацию независимости. И что самая долговечная демократия — Швейцарская — тоже не блещет художественными достижениями. Политическая зрелость нации — нечто другое, и многие народы имеют о ней понятие весьма слабое.

Сегодняшний российский интеллигент видит последние 80 лет собственной истории таким образом: долго боролись русские культурные люди с царским гнётом и, наконец, дождались в феврале-марте 1917-го года светлого праздничка демократии. Всё у нас стало не хуже, чем у других народов: конституция, свобода, выборы в Учредительное собрание. И почти их удалось провести, но пришли нивесть откуда злые большевики во главе с гениальным злодеем Лениным (эх, арестовать бы его вовремя, и не было бы у нас коммунизма!) и разогнали первый настоящий русский парламент.

Но позвольте задать вопрос: а кто получил большинство мест в этом свободно избранном парламенте? 41 % мест в Учредительном собрании получили социалисты-революционеры, то есть эсеры. В союзе с другими социалистическими партиями поменьше (всего социалисты получили 59.6 % мест2) они легко могли сформировать правительство большинства. Одним из главных пунктов их аграрной программы было обобществление земли. Эта партия применяла террор в течение двадцати лет своей борьбы против монархии, на её совести сотни жертв, в том числе — множество невинных людей, случайно попавших под пули и бомбы. Левое крыло партии эсеров было вообще так близко по своему направлению к большевикам, что им удалось договориться и в течение первой половины 1918-го года править страной совместно.

Пусть теперь сегодняшний поклонник демократии поставит себя на место культурного русского человека в 1917 году. Понравилось бы ему такое большинство в парламенте? Захотел бы он защищатьего с оружием в руках от злых большевиков? Да и смог бы он разглядеть тогда, что большевики ещё страшнее?

Гражданская война в России не была классовой войной. По обе стороны фронта можно было найти представителей всех классов. Нет, она была, по сути, войной между двумя видениями мира, двумя мировоззрениями, двумя принципами политического мышления: уравнительным и состязательным.

Огромное число состязателей, проигравших эту войну, было перебито, изгнано, казнено. Но война против них не кончилась в 1921 году. Преследования нэпманов, то есть распорядителей-собственников, в 1927-29 годы находили поддержку не только у простого народа, но и у высоковольтных уравнителей, остававшихся в России. С таким же сочуствием отнеслись они к "раскулачиванию" в 1929–1933 годы, которое тоже было ничем иным как подавлением состязательного принципа в сфере сельского хозяйства. И лишь тогда, когда низковольтный инстинкт добрался до них самих во время Большого террора, они начали сомневаться в правильности своих теорий.

В течение семидесяти лет правления большевиков состязательный принцип выжигался так свирепо, что уцелеть был шанс только у высоковольтных с ярко выраженным уравнительным складом мышления. Да и их ряды кровавая метла выкашивала многократно и неустанно. Как же можно было ожидать, что рыночная демократия найдёт почву в России 1990-х? Как можно было обещать людям проведение реформ за 500 дней? Как можно было пытаться изменить одновременно и политическую, и социальную, и экономическую структуру общества? Не равносильно ли это — как сказал Авраам Линкольн — попытке заменить колёса кареты и лошадей посреди бурной реки?

Болезненным шоком для культурного русского человека были результаты выборов 1993-го года. Высоковольтные уравнители, собравшиеся вокруг Егора Гайдара, с изумлением смотрели на победное шествие сторонников коммуниста Зюганова и националиста Жириновского. Но чего же ещё можно было ожидать от избирателей, которые брошены в хозяйственный хаос, месяцами не получают зарплату и не знают, что принесёт им завтрашний день? Конечно, они будут голосовать за тех, кто обещает им надёжность и порядок, а не за эту "тимуровско-гайдаровскую команду", к которой в просторечьи прилипло прозвище "дерьмократы".

На первый взгляд может показаться парадоксальным, что российские сторонники рынка и демократии насчитывают в своих рядах так много высоковольтных уравнителей. Ведь традиционно уравнитель ратовал за социализм и верил, что всю жизнь общества можно разумно спланировать. Однако противоречие здесь кажущееся. Ведь главный догмат уравнителя: все люди равны между собой или (по выражению Бакунина) эквивалентны. Различия между интересами высоковольтных и низковольтных он не замечает.

Традиционный уравнитель хотел нас уверить, что социалистический рай будет хорош для всех людей. Сегодняшний российский уравнитель, наглотавшись социалистического киселя, спешит уверить нас, что возврат к рыночно-состязательной системе принесёт облегчение и процветание опять же всем членам общества.

Но трезвый мыслитель, признающий онтологическую разницу между высоковольтными и низковольтными, имеет на сегодняшний день право обобщить опыт 20-го века в простую формулу:

Рыночная демократия, дающая возможность людям свободно состязаться во всех сферах жизни, хороша в первую очередь для высоковольтных. Низковольтное большинство готово смириться с ней там и тогда, где прагматизм его способен оценить наступившее процветание, а религиозно-нравственное чувство внятно говорит ему, что уступить первенство лучшему — дело достойное.

Авторитарно-плановая структура тягостна для высоковольтного, но низковольтному она несёт блага, которых высоковольтный ни понять, ни оценить не может. Она освобождает его от чувства безнадёжности и позволяет любому простолюдину мечтать, что и он сможет вознестись вслед за косноязычным Сталиным, полуграмотным Хрущёвым, безродным Мао на высокие ступени общественной иерархии.

Поэтому обе системы устройства общества будут и дальше существовать бок о бок, как существуют в природе скелетные и панцирные животные. Но если рыбам, зайцам, птицам не грозит опасность превратиться в крабов, черепах, жуков, то человеческие сообщества такой гарантии не имеют. Они и дальше будут менять формы своего политического существования, как это уже происходило много раз на протяжении пяти последних тысячелетий.

И здесь невозможно удержаться от соблазна и не попытаться использовать всё вышесказанное для — не будем называть это пророчеством, — но для научного прогнозирования ближайших десятилетий мировой истории.