Путешествие в Ясную Поляну

После нашего переезда в Пенсильванию Эдик и Ирина Служевские завели славную традицию: время от времени собирать в своей квартире под Нью-Йорком (городок Хобокен, штат Нью-Джерси) тех друзей, с которыми они раньше встречались у Ефимовых. И если нам удавалось вырваться на эти посиделки, мы получали шанс снова повидать там Володю и Аллу Гандельсман, Лёву и Таню Гордон, Ирину Машинскую, Беллу Мизрахи, Виктора и Лилю Пан, Валерия Черешню и многих других.

А ещё я каждый раз пользовался случаем просмотреть новые поступления в домашнюю библиотеку Служевских, которая уже оккупировала стены, полки, шкафы и даже холодную пещеру камина. И однажды, среди новинок, мне попалось переиздание книги Владимира Жданова «Любовь в жизни Льва Толстого». Она представляла собой огромную коллекцию отрывков из дневников и писем Льва Николаевича и Софьи Андреевны, соединённых краткими авторскими пояснениями и комментариями, выполненными с большим тактом, пониманием, сочувствием.

Чтение этой книги захватило меня на несколько недель. Со школьных лет Толстой занимал огромное место в моей душе. Я зачитывался им, учился у него, спорил, бунтовал, возмущался, заучивал наизусть, цитировал.

Живя в Америке, написал две большие статьи о нём: «Вера и неверие Льва Толстого» и «Несовместимые миры. Достоевский и Толстой». И всё равно книга Жданова с каждой новой главой открывала передо мной новые черты этого человеческого вулкана.

По своей привычке я составлял список страниц, которые надо будет потом ксерокопировать, чтобы сделать нужные выписки-вырезки. Но вскоре понял, что мне придётся снять полный ксерокс трёхсотстраничного тома. Накал и подлинность чувств, вскипавших на каждой странице, неразрешимость эмоциональных коллизий, страстность взаимных призывов и упрёков заставляли вспомнить греческие трагедии, пьесы Шекспира, поэзию Цветаевой. И в какой-то момент меня осенило: да ведь здесь спрятан готовый киносценарий! Остаётся только взять ножницы и распределить диалоги, реплики, монологи между различными участниками этой пламенной семейной драмы.

Я приступил к работе, но с первых же шагов осознал, что жанр киносценария слишком тесен для этого огромного материала. Со всех сторон в действие вторгались новые персонажи, сыгравшие свою роль в судьбе Толстых: их дочери и сыновья, оставившие свои мемуары, родные и соседи, издатели и литераторы, переписка с которыми занимает много томов в собрании сочинений Толстого. Чтобы вместить полвека супружеской жизни, требовалось не два часа экранного времени, а восемь—десять часов полнометражного телесериала.

Религиозно-философский переворот, случившийся с Толстым где-то в 1879 году, был мною достаточно изучен при работе над статьями о нём. В пятьдесят лет этот страстный богоискатель, наконец, уверовал в Бога — Отца, Хозяина, который послал нас в этот мир и ждёт исполнения Его заветов, переданных нам Христом: любить ближнего как самого себя и не противиться злу насилием. Бог всемогущ, всеблаг, всеведущ, а источник всех страданий на Земле — людская глупость и непослушание воле Пославшего. Чтобы оправдать во всём Бога, надо всю вину перенести на человека. Это и есть главный стержень проповеди Толстого. Все несообразности, противоречия и парадоксы его учения подчинены этой сизифовой задаче.

«Не так живём, не так живём, не так живём» — и в этом только наша вина, за это нам и наказание.

Плоха наша наука — гора ненужных сведений и прямых обманов.

Плохо наше искусство — набор развлекательных или развращающих пустяков.

Ужасно наше общество — тюрьма, охраняющая штыками и виселицами грех неравенства.

Чудовищна наша религия — сознательное и корыстное извращение Слова Божия.

Бог — это Добро. Лев Толстой был идолопоклонником добра. Понятно, что, с точки зрения Добра, безразлично, вращается ли Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли, — значит «долой науку». Понятно, что искусство, не служащее Добру, подлежит строжайшему осуждению. А уж все человеческие законы и государственные учреждения есть просто апофеоз не-Добра и бесчеловечности.

Бог создал вас наделёнными всем необходимым для счастья, дал вам заповеди жизни, но вы не хотите исполнять их и за это расплачиваетесь. А то, что заповеди исполнимы, я докажу вам на собственном примере. Но оказывается, что мало отказаться от собственности, от привилегий, от насилия и мясоедства. Надо ещё научиться полюбить нелюбимых и разлюбить любимых. Ибо стоит допустить индивидуальную, избирательную любовь, и в жизнь вторгнется не-Добро — страдание тех, кого не любят.

Так же, как Добро, Толстой боготворил Правду. Служа идолу Правды, он дал своей восемнадцатилетней невесте читать его холостяцкий дневник. И она, несмотря на испытанный шок, не убежала, не повесилась, а приняла этот способ псевдочестных отношений: давать друг другу читать все дневниковые записи и все личные письма. Из книги Жданова мне стало очевидно, что именно бурлящий мир эмоций Софьи Андреевны, отражённый в её дневниках и письмах, стал для кита Толстого тем питательным планктоном, которым наполнилось его творчество зрелой поры. Это у Софьи Андреевны он научился верить — придавать значение — каждому мимолётному порыву сердца, каждой вспышке надежды, страха, любви и не испепелять их полицейско-рациональным вопросом: «Настоящее или нет?» Недаром начало работы над «Войной и миром» совпадает по дате с женитьбой — 1862 год.

Другое «открытие»: я впервые понял, как горячи были чувства Льва Николаевича к младшей сестре Софьи Андреевны, Татьяне, ставшей прототипом Наташи Ростовой. Биографы выдвигают на первый план роман Татьяны с братом Толстого, Сергеем Николаевичем, из-за которого она даже пыталась отравиться, когда узнала, что тот уже давно живёт с цыганкой из хора и имеет от неё четверых детей. Но в письмах и дневниках рассыпано так много ярких примет взаимного увлечения «Лёвочки и Танюши», включая ревнивые признания Софьи Андреевны, что усомниться в полыхавшем костре невозможно. Недаром Толстой позволил своей любимой героине, обручённой с князем Андреем, поддаться обольщениям Анатоля Курагина.

Глубинная суть конфликта Толстого с женой чем-то напоминала мне вечный конфликт между евангельскими сёстрами — Марией и Мартой. Также просилось сравнение его с христианскими самоистязателями. Те мучили себя столпничеством, веригами, постом, членовредительством, то есть терзали плоть. А этот погружался в мир собственных чувств и выжигал одно за другим: любовь к близким, любовь к музыке, страсть к охоте, страсть к женщине.

История супружества Толстых снова и снова возвращала меня к трудному вопросу: по силам ли современным людям институт брака в том виде, в каком он сложился к нашей эпохе? Лёва и Соня верили, что страдания, которые они причиняли друг другу, могут послужить уроком — компасом — для других людей. Оттого и заносили их на бумагу, отправляли эти послания вдаль, по реке времени. И что мы можем извлечь сегодня из этих «писем в бутылке»?

Если бы мы были способны учиться на ошибках своих родителей, мы бы первым делом убрали из празднества бракосочетания элемент весёлого карнавала. До тех пор пока мы обещаем молодожёнам счастье и веселье впереди, их разочарование в реальности — и друг в друге — будет неизбежным и мучительным. «Вы отправляетесь в трудное и героическое плавание, — должны были бы мы сказать им. — Бурные пороги, водовороты, подводные камни, водопады, стремнины и мели — вот что подкарауливает вас на пути. Мы восхищаемся вашей смелостью. Цель важна и прекрасна — создание семейного гнезда-очага, воспитание детей, продолжение рода человеческого. Для этого плавания нужны двое в лодке. Приготовьтесь к тому, что ради достижения цели вам придётся много — очень много — прощать друг другу. Не какие-нибудь скрытые пороки и проступки, но неизбежную глубинную разницу между людьми. И уж, конечно, будьте готовы к тому, что вечно тлеющая в человеке жажда большей свободы не умрёт и станет отрывать ваши сердца друг от друга. Прощайте и это и не требуйте друг от друга невозможного: подавления жажды свободы».

Телесценарий длиной в двести страниц бьш закончен в начале 2010-го. Я дал ему подзаголовок «Роман в диалогах». Без больших надежд начал рассылку рукописи всё с той же «Звезды», сопроводив её письмом, в котором предупреждал Гордина, что не удивлюсь отказу. «Каковы мои шансы, что тебе понравится и ты захочешь печатать это в журнале? Кажется, невелики. Во-первых, ты сам всю свою жизнь тоже боролся с медведем по имени Лев Толстой, и у тебя должен был отлиться и затвердеть его образ так отчётливо, что любой чужой будет казаться неадекватным. Во-вторых, печальный опыт с “Неверной” показал, что мой способ переживания судеб и драм российских классиков тебе совершенно чужд».

Опасения мои оправдались: Гордин не ограничился простым и лёгким «мы сценариев не печатаем», но добавил — «читается тяжело». Отвергли также один за другим «Новый мир», «Знамя», «Октябрь». В «Неве» Александр Мелихов пришёл от «Ясной Поляны» в восторг, но не смог преодолеть сопротивление главного редактора. Зато Евгений Беркович с готовностью начал публикацию романа-сценария в своём интернетовском журнале «Семь искусств» уже в апреле, да ещё снабдив текст множеством иллюстраций.

Вскоре пошли отклики от читателей и друзей. Знаю, знаю, дорогой читатель, что скромность украшает человека, правила хорошего тона требуют от нас давить в себе порывы тщеславия. Но радость, испытываемая пишущим от читательского «слышу! взволнован!», есть часть его жизни. Как я могу не поделиться ею с тобой?

«Меня поразил масштаб Вашей работы... Вам удалось сжать грандиозную драму жизни (вернее, трагедию) в живые картины». (Критик Лиля Панн)

«Потрясающе! Замечательная книга! После прочтения хочется перечесть и Ефимова, и Толстого». (Художник Анатолий Чернышёв)

«Какой вокруг героев славный густопсовый быт. Какие детали — колесо с телеги не подходит для кареты. А второй план — Фет и прочие — какие чистые люди, какие нормальные». (Журналист Владимир Морозов)

«Я прочла её за один день. Я не могла оторваться от восьми актов, восьми узлов... Результатом становится зримый образ Толстого, железной уздой тянущего себя и всех, кто попадает в орбиту близости, на вершины, где существовать невозможно». (Литературовед Ирина Служевская)

«В вашем сценарии все получились такими осязаемыми, такими живыми и бедными, что мне хотелось то их обнять и плакать (долго и горько), то взять котомку и уехать от всего этого за тридевять земель». (Профессор Валентина Пичугина)

«Бесконечно интересный вопрос — талант и личность... Должен отдать должное Вашей смелости: в России по сей день боятся открыто касаться этой темы... Российская традиция... предписывает говорить о классиках только в восторженном тоне и стоя по стойке смирно. Кто отступит от этого правила — негодяй и русофоб». (Писатель Владимир Матлин)

Неужели Матлин окажется прав? Неужели моей «Ясной Поляне» предстоит остаться в царстве тамиздата?

Во всяком случае на сегодняшний день ей нашлось место только в эмигрантском журнале «Мосты», выпускаемым Владимиром Батшевым во Франкфурте (№№ 28—32, 2010—2011). Ни экранизация в России, ни опубликование отдельной книгой моему детищу пока не светит.

NB: В сущности, большевики честно исполнили всё, о чём мечтал Лев Толстой: отменили собственность на землю, разрушили монархию, уничтожили церковь, прогнали кровососов-богачей, прокляли всех министров и генералов, задавили свободное искусство. Недаром они отблагодарили его изданием полного собрания сочинений в девяноста томах.

 

Падающие самолёты

Странное совпадение: именно начав жизнеописание проповедника, пытавшегося спасти человечество, я сам оказался захвачен идеей спасения, не имевшей, правда, никакого отношения ни к религии, ни к морали, ни к политике, лежавшей в сфере чисто технической. На спасение человечества я не замахивался. Но мне очень хотелось спасти несколько сотен, а может быть и тысяч авиапассажиров и пилотов, которым предстояло погибнуть в загадочных авиакатастрофах, случавшихся без всяких видимых причин каждый год.

Как хорошо, как бережно наша родная советская власть охраняла нас в СССР от ужаса новостей! Мы ничего не знали о наводнениях, лесных пожарах, смерчах, землетрясениях, затонувших подводных лодках, взрывах на шахтах в нашей родной стране. А в Америке?! Любое крупное несчастье сразу попадает в заголовки газет, на экраны телевизоров, в новости Интернета. Так и стоят до сих пор перед глазами кадры тридцатилетней давности: прихваченная льдом поверхность реки Потомак в Вашингтоне, отломившийся хвост гигантского авиалайнера, рухнувшего на взлёте, фигурки нескольких чудом выживших пассажиров, барахтающихся в ледяной воде, и случайный прохожий, бегущий на помощь, срывающий с себя на ходу пальто, кидающийся вплавь.

Потом к этому привыкаешь. Да, жизнь полна непредвиденных катастроф. Сострадание притупляется, страх за себя и близких слабеет. Но как-то откладывалось в подсознании, что большинство авиационных катастроф, которым не было найдено удовлетворительного объяснения, происходили на взлёте или посадке и непременно — в заморозки с дождём и туманом. Каждый раз дымящиеся обломки на экране были окружены либо пятнами подтаявшего снега, либо подмёрзшими лужами. Однако всегда думалось: умные люди, знающие специалисты, конечно, занимаются этим, рано или поздно они разберутся, уяснят, что происходит, и примут необходимые меры.

Мой опыт инженера-газотурбинщика подсказывал мне, что самая вероятная причина всех этих загадочных аварий — образование льда на входе в компрессор авиационного турбореактивного двигателя. Если лёд появился на крыльях, он не мог не появиться на входе в компрессор, детали которого имеют ту же температуру и обтекаются тем же наружным воздухом. Заинтересованный читатель может ознакомиться с моей теорией в статье, опубликованной журналом «Нева», в №1 за 2011 год, или в Интернете, набрав её название: «Лёд — террорист номер один».

Моя уверенность в мудрости специалистов пошатнулась в январе 2009 года. Напомню: 15 января у самолёта компании US Airways, марки А320-214 (изготовлен американо-французской компанией во Франции в 1999 году) через шесть минут после взлёта из аэропорта Ла-Гвардия в Нью-Йорке внезапно отказали оба мотора, и герой-капитан Салленбергер сумел посадить огромный авиалайнер на поверхность реки Гудзон. Пока самолёт медленно погружался, пассажиры и команда выбрались на крылья, и все сто пятьдесят человек были спасены.

Причиной аварии было объявлено столкновение со стаей канадских гусей на высоте примерно девятьсот восемьдесят метров. Неделю спустя обломки самолёта удалось поднять со дна реки, и в правом моторе, действительно, нашли одно птичье перо. В левом моторе никаких следов птиц обнаружено не было, но разрушения были серьёзнее, чем в правом.

Быть записным скептиком вообще очень соблазнительно. Скепсис так похож на мудрость, а усилий требует так мало, что нужно постоянно одергивать себя и уклоняться от этого соблазна. Я был готов допустить, что столкновение с птицами имело место. (Один из пилотов доложил, что он видел птиц, слышал удар, после которого на ветровом стекле самолёта появилось что-то бурое.) Вполне возможно, что никакие птичьи останки не могли сохраниться в моторах, погрузившихся в воды Гудзона. (Но так же возможно и то, что единственное найденное перо — это просто часть грязи, плавающей в этой не самой чистой реке.) Во что я не могу поверить: что комочек птичьей плоти при столкновении со стальной решёткой на входе в компрессор не превратился в разлетевшийся фарш, а разрушил мотор, сделанный из закалённой стали; и ещё — в то, что два гуся-террориста договорились одновременно залететь в два мотора. А чёрный ящик, извлечённый со дна реки после аварии, бесстрастно доложил, что оба мотора остановились именно одновременно.

Посреди всеобщего ликования по поводу чудесного спасения ста пятидесяти человек, посреди торжественных вручений наград герою-пилоту и всей команде, на фоне простого, как в сказке, объяснения катастрофы (гуси-лебеди нагадили!) почти никто не заметил самую важную деталь расследования: представители компании признались, что ровно за два дня до «чуда на Гудзоне» в таком же А320, вылетавшем тем же рейсом в тот же город Шарлот, что в Северной Каролине, без всяких гусей, точно так же заглох один из моторов. Пассажирам было приказано приготовиться к аварийной посадке. Но — о чудо! — мотор удалось снова запустить. Полёт закончится благополучно. Причиной остановки была объявлена неисправность температурного датчика. Датчик заменили, и самолёт вернулся к полётам. Сто пятьдесят человек в течение нескольких минут прощались с жизнью, но в новости это не попало.

Я склонен был думать, что и 13-го, и 15 января причина остановки была одна и та же: образование льда в компрессоре. Просто 13-го слой его был тоньше или он быстро растаял, и мотор удалось перезапустить. Удары в моторах, которые слышали пассажиры и пилоты 15 января, были, скорее всего, скрежетом лопаток о лёд. Отключение камер сгорания (оно происходит автоматически при остановке ротора) тоже должно было сопровождаться звуком удара или серии ударов.

Жизнь вернулась в своё русло, и время от времени продолжала подбрасывать в заголовки новостей новые сообщения о таинственных катастрофах, случавшихся в морозно-мокрую погоду. В январе «Боинг-777» Британских авиалиний «не долетел» триста метров до посадочной полосы в Лондоне. В марте без всяких видимых причин рухнул турецкий авиалайнер, подлетавший к Амстердаму. Двенадцатого февраля упал самолёт, подлетавший к городу Баффало в штате Нью-Йорк, погибли все пятьдесят человек, находившихся на борту. Последнее сообщение пилотов: «Мы видим лёд на крыльях». Проведённое расследование пришло к выводу, что причиной аварии явилась усталость второго пилота, Ребекки Шоу, которая якобы совершила ошибку при посадке. Семья Ребекки с возмущением отвергала это заключение, газеты публиковали их протесты.

Встревоженный тем, что ни в каких новостях ни разу не упоминалась гипотеза «образование льда внутри компрессора», я полез в отчёты Американского Национального бюро по безопасности транспорта, созданного после трагедии 11 сентября. Обнаружилось, что это учреждение считает лёд опасностью номер один. Но только лёд, образующийся на крыльях и корпусе самолётов. Принимаются всё новые и новые меры по снятию его перед вылетом, изобретены пневматические полосы на крыльях, которые, раздувшись, могут взломать лёд, образовавшийся во время полёта; ведутся специальные исследования атмосферы, нацеленные на уяснение процесса образования льда при различных температурах, влажности, давлении. Однако никакого упоминания о возможности образования льда внутри компрессора я не нашёл.

Когда я делился своими тревогами со знакомыми русскими учёными, они смотрели на меня с недоумением. Как всякому человеку, не знакомому детально с внутренним устройством турбореактивного двигателя, им казалось нелепостью допустить, что внутри пышащего пламенем мотора (мы все видели огненные языки, вырывающиеся из заднего сопла на взлёте) может в какой-то момент образоваться лёд. И конечно, при расследовании катастроф никаких следов этого опаснейшего «террориста» мы не найдём.

«Всё это даёт мне право хотя бы забить тревогу», — решил я и послал соответствующие письма в Федеральное управление авиацией, в Бюро по безопасности транспорта и в Международную ассоциацию по безопасности полётов. Обычно бюрократы просто выбрасывают такие письма в корзину, но, к моему удивлению, из последней организации вскоре пришёл ответ. Директор австралийского отделения, мистер Джон Сэмпсон, бывший пилот, выражал полное несогласие с моей теорией, но по крайней мере удостоил меня подробными объяснениями, почему образование льда в компрессоре кажется ему невозможным. Главный его аргумент: температура по пути следования воздуха в компрессоре только поднимается и на последних ступенях превышает уже 100° С. Я согласился с этим, но указал ему на то, что на входе в компрессор образуется вакуум, давление падает, а вместе с ним — и температура. Поэтому возможна ситуация, когда температура в атмосфере, допустим, +5° С, а температура лопаток первых ступеней компрессора будет —5° — как раз достаточные условия для оседания льда. Для самолёта же, спускающегося из верхних слоёв атмосферы, где входная часть мотора остыла до —40° С, попадание во влажный воздух нижних слоёв будет особенно опасным. Лёд, заполнивший узкую щель между вращающимися и неподвижными частями, сработает как тормоз, сделанный из камня, и замедлит или остановит вращение мотора. Ведь при определённых условиях лёд образуется в атмосфере и при плюсовой температуре воздуха и сыплется нам на головы в виде града.

Наш спор, конечно, невозможно решить без эксперимента. Простейшим представляется: установить микротелекамеру внутри мотора, направленную на лопатки первой ступени компрессора, и термопару (электрический термометр) на входной части корпуса. Когда лёд появится на крыльях, по моей гипотезе — почти уверенности — мы увидим образование льда и зарегистрируем температуру корпуса ниже нуля. Тогда канадских гусей можно будет отправить обратно в мифы и сказки.

Но для того чтобы пойти на такой эксперимент, нужно, чтобы кто-то из влиятельных людей в сфере безопасности полётов разделил мою тревогу и объявил подобное исследование необходимым. К сожалению, мой оппонент из Австралии верит, что, как он написал, «80% аварий вызваны ошибками пилотов». На это я ему ответил, что расследователи аварий выдвигают объяснение «ошибка пилота» во всех тех случаях, когда не могут найти удовлетворительного объяснения. И это трагично, потому что на погибших пилотов ложится недоказанное обвинение в гибели их пассажиров. Их детям и близким придётся всю жизнь носить это незаслуженное клеймо.

Летом 2009 года мне удалось связаться с русскими инженерами, работавшими в сфере обслуживания наземных газотурбинных двигателей (в России и в Америке), устанавливаемых на газопроводах. Эти машины используют в качестве топлива тот самый газ, который они перекачивают, и, конечно, им не нужна реактивная тяга выбрасываемых газов, поэтому она сведена к минимуму. Но в принципе конструкция их повторяет все основные элементы авиационных моторов. Старый друг, инженер Эдик Марков, рассказал мне, про свой опыт работы на теплоэлектростанции завода «Красный треугольник» в Ленинграде, использовавшей газотурбинные установки. Конструкторы никак не могли понять, почему в морозные утра машины часто начинало трясти и они в конце концов останавливались. Проблема исчезла только после того, как воздух на входе в компрессор стали подогревать специальным устройством. Другой инженер столкнулся с тем же явлением, работая на газотурбинной установке в Новгороде. «На входном патрубке компрессора, — пишет он, — были вырезаны специальные застеклённые окна в районе конструктивных рёбер жёсткости перед входным направляющим аппаратом.

Обледенение наступало примерно в четыре-пять утра в диапазоне температур наружного воздуха плюс-минус 2° С. Лёд нарастал буквально на глазах. Установку приходилось отключать».

Один американский друг, которому я рассказал о своих письмах в американские и международные организации, занимающиеся безопасностью полётов, высказал важное соображение: «Если твоя гипотеза подтвердится, представляешь, какие миллиардные убытки понесёт весь бизнес авиационных перевозок? Поэтому ты должен быть готов к тому, что гипотеза — которую наверняка выдвигали и отдельные американские инженеры — будет встречать мощнейшее противодействие самых разных сил».

И действительно: попробуем представить себе, что произойдёт, если завтра Федеральное управление авиацией объявит внутреннее обледенение компрессора главной причиной десятков таинственных аварий, случающихся каждый год.

Первым делом придётся запретить все взлёты и посадки в условиях, чреватых образованием льда на крыльях и корпусе самолёта, а это приведёт к отмене сотен рейсов и полному хаосу в расписаниях многих аэропортов.

Во-вторых, необходимо будет выработать новые стандарты на допустимое расстояние между концами лопаток компрессора и корпусом, а увеличение этого расстояния приведёт к снижению эффективности двигателя и к возрастанию расходов на топливо.

Существующие моторы придётся возвращать на заводы для уменьшения высоты лопаток и для вмонтирования специальных датчиков, которые будут оповещать пилотов о начавшемся образовании льда внутри компрессора.

В конструкциях новых моторов необходимо будет предусмотреть какую-то систему обогрева входной части мотора (электричеством или горячими газами, взятыми из выхлопной части).

Если виноваты гуси, их в суд не потащишь; но судебные иски, вчинямые авиакомпаниям родственниками погибших, могут обернуться настоящим золотым дождем для американских адвокатов.

Миллиарды и миллиарды новых трат в условиях сурового мирового финансового кризиса — легко ли пойти на это?

Тем не менее я продолжал рассылать тревожные письма, публиковал статьи, куда включил список таинственных авиакатастроф, случившихся за прошедший год:

1 ноября 2009 года. Военно-транспортный самолёт «Ил-76» упал в Якутии через минуту после взлёта, 11 членов экипажа погибли.

6 ноября 2009. Военно-транспортный самолёт российских ВВС «Ту-142» упал в Татарском проливе, не дотянув 10 км до посадки, 11 пилотов погибли.

24 января 2010. «Боинг-747» упал в Средиземное море через пять минут после вылета из Бейрута, погибли все.

24 января 2010. «Ту-154» упал, не долетев до аэропорта города Мешхеда, северный Иран, 46 раненых.

22 марта 2010. «Ту-204» упал при посадке в Домодедово, не долетев одного километра до посадочной полосы.

10 апреля 2010. «Ту-154» разбился под Смоленском, не долетев 400 метров до посадочной полосы, 97 погибших — члены польского правительства и экипаж.

4 декабря 2010. У «Ту-154» отказали все три двигателя через восемь минут после вылета по маршруту Москва — Махачкала, экипаж пытался приземлиться в аэропорту Внуково. Самолёт раскололся, 2 погибших, 80 раненых.

Из этого списка видно, что разбиваются самые разные самолёты. Единственное общее в этих катастрофах: морозно-мокрая погода, и самолёт теряет мощность в нижних слоях атмосферы, то есть при взлёте и посадке. У меня нет сомнения в том, что причина остановки двигателей — обледенение первой ступени компрессора. Обратим внимание на то, что в новости попадают только аварии с трагическим исходом. Уверен, что необъяснённых остановок моторов случается в пять—десять раз больше, но мы о них просто ничего не узнаём.

Два года я бился головой об эту стенку и сильно подустал. Больше не кидаюсь отпечатывать сообщения о новых падениях самолётов и складывать их в папку, распухшую уже до двухсот страниц. Недавно обнаружили обломки французского лайнера, упавшего по непонятным причинам в Атлантический океан два года назад, — я даже не попытался уточнить погодные условия во время катастрофы (мелькнуло сообщение о том, что самолёт приближался к грозовому фронту, что могло быть чревато резкими переменами температуры и влажности окружающего воздуха).

Но вот, как раз когда я перепечатывал эту главу, пришло сообщение о катастрофе «Ту-134», не долетевшего одного километра до аэропорта Петрозаводска. Я звонил по горячей линии в Домодедово (место вылета рейса), послал свою статью им, а также в газеты Петрозаводска. Но прочтёт ли кто-нибудь её?

В 2005 году Нобелевская премия по медицине была присуждена двум австралийским медикам, Барри Маршаллу и Робину Уоррену, за обнаружение бактерии, вызывающей язву желудка. Открытие было сделано в 1982 году и опубликовано в журнале «Ланцет». Однако тогда многие ученые отнеслись к нему с большим недоверием, поскольку считалось, что к развитию язвенной болезни ведут стресс, неправильное питание, курение, алкоголь. Признание инфекционной природы этого заболевания шло вразрез с устоявшимися представлениями. Двадцать пять лет ушло на преодоление сложившихся теорий. Чтобы доказать свою правоту, Маршалл сделал смелый шаг: попрощался с женой, инфицировал себя бактерией Helicobacter pylori, чуть не умер, и спасся, только применив антибиотики. Что остаётся мне? Сесть в самолёт, взлетающий в опасных погодных условиях, и погибнуть вместе с остальными пассажирами?

В России, где зима длится дольше и температуры воздуха ниже, чем в Америке, проблема обледенения самолётов стоит ещё острее. Я вправе надеяться на то, что российские пилоты и администраторы скорее заинтересуются моей теорией, чем американские.

Догадываюсь, что в умах многих моих знакомых и корреспондентов я просто перенесён в разряд стариканов, одержимых идеей фикс в такой же мере, как Лев Толстой. Что с Ефимова взять? Он ведь даже не верит, что Освальд убил президента Кеннеди. Не найдётся ли для него койки в палате №6?

И всё же слабая надежда ещё теплится в душе. А вдруг моя статья «Лёд — террорист номер один», опубликованная в Интернете и в «Неве», попадётся на глаза какому-нибудь новому российскому богачу. И вдруг мои аргументы подействуют на него. И вдруг он захочет сделать экстравагантный поступок — отвалить деньги на необходимый эксперимент. Ведь можно уложиться в какую-нибудь сотню тысяч долларов. Берём авиалайнер, закончивший срок службы, и, прежде чем отправить его в утиль, оснащаем двумя простыми датчиками на первой ступени компрессора: термопарой (указывает температуру металла) и миниатюрной телекамерой. Если при соответствующей погоде лёд начнёт образовываться на крыльях, включаем моторы и смотрим, появится ли лёд в тонких зазорах между вращающимися и неподвижными узлами.

Всего-то делов!

А как славно попасть в историю спасителем тысяч авиапассажиров!

Платон разделял людей на золотых, серебряных, медных, железных.

Ну — Михаил Дмитриевич Прохоров (золото), Сулейман Абусаидович Керимов (серебро), Игорь Алексеевич Алтушкин (медь), Алексей Александрович Мордашов (сталь), Владимир Сергеевич Лисин (простите, Платон не знал ничего об алюминии) — неужели упустите шанс?

NB: Проповедуя, мы не обольщаемся надеждой в чём-то переубедить людей — знаем, что это практически невозможно. Зато у нас появится право сказать из-под крышки гроба: «А я ведь предупреждал вас...»

 

Золотая свадьба

Мы отпраздновали её в мае 2009 года, на той же пикниковой площадке, на которой отмечали двадцатипятилетие «Эрмитажа». Гости прибывали из Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии, Вашингтона, Атланты и из менее знаменитых городов — Энгелвуда, Хобокена, Депозита, Эджвотера. Всего собралось человек сорок. Самым старинным другом оказался мой одноклассник Леонид Слуцкер — 64 года знакомства. Потом «по старшинству» шли Подгурские (52), Штерны (47), Шварцманы (45), Беломлинский (44), Генисы (31). На роль самых «молодых», недавних, попали соседи по посёлку Вайнона: Семён и Рита Сойферман и Том и Флоренс Мэтьюс (4 года).

Рассылая приглашения, мы умоляли друзей не обременять ни себя, ни нас подарками. В богатой Америке традиция подаркообмена тяготила меня не на шутку. В нашем кругу каждая семья имела всё необходимое, поэтому придумать интересный и полезный подарок было делом, обречённым на провал. Всё сводилось к тому, что сначала дарящий должен был ломать голову, тратить время и деньги на поиски заведомо ненужной вещи, а потом одаренный должен был искать в своём доме щель, куда бы эту ненужную вещь запихнуть, да ещё так, чтобы она не попалась на глаза подарившему. Большинство друзей послушались, но Марк и Люда Копелевы коварно привезли дары, отказаться от которых было невозможно, — цветущие кусты для нашего сада, и сами же их и посадили.

Пятьдесят лет назад всё было по-другому. Наша бедность упрощала проблему выбора подарков. Любой шарф, галстук, книга, пластинка принимались с неподдельной радостью. Когда родилась Лена, друзья в складчину купили для неё коляску и кроватку. Но одной вещи — одного символа — наше бракосочетание в Ленинграде было лишено. И я решил восполнить пробел: во время праздничного обеда, с соответствующим тостом, поднёс Марине коробочку, в которой она обнаружила два золотых кольца. С запозданием на пятьдесят лет — ну и что? Зато можно было уже не сомневаться в прочности союза, скрепляемого этими кольцами.

Поздравительных телеграмм от знаменитостей мы не ждали и не получили. Но из своих архивов я извлёк стихи, посвящённые в разное время Ефимовым русскими поэтами, известными и не очень: Бродским, Гандельсманом, Гординым, Грицманом, Дериевой, Кушнером, Машинской, Найманом, Рейном, Хвостенко, Черешней. Собравшимся было предложено угадывать автора прочитанного стиха по стилю. Люда Штерн обогнала всех по числу попаданий и получила приз — бутылку водки с поэтическим названием «Пушкин».

А ты, дорогой читатель? Знаешь ли современных русских поэтов? Сможешь ли по стилю опознать автора, например, такого стихотворения?

Всё же один подарок, доставшийся мне незадолго до юбилея, принёс настоящую радость. Российское переиздание моей «Метаполитики» было осуществлено «Лениздатом» в бедном 1991 году на такой плохой бумаге, что пожелтевшие странички устраивали осенний листопад при каждом прочтении. Книга давно уже исчезла из магазинов, а читательнице Галине Звягиной, с которой у меня завязалась дружеская переписка, очень хотелось иметь её. Откликаясь на её просьбу, я послал ей свой предпоследний экземпляр, перевязав его резинками.

Героическая читательница — редактор по профессии — в течение месяца вырезала из своего напряжённого графика необходимые часы и сканировала рассыпавшиеся страницы, посылая мне главу за главой на вычитку. В конце концов у нас получился полный электронный текст, который Алексей Митаев вскоре разместил в «Библиотеке Мошкова».

NB: Чем больше недостатков продемонстрирует в длинной совместной жизни один из супругов, тем легче другому будет считать себя ангелом долготерпения.

 

Первый звоночек

В том же году, в октябре, случилась история, о которой почему-то хочется рассказать в третьем лице.

Деревья в эту осень желтели как-то неохотно. И так же неохотно заспанные школьники залезали в свои жёлтые автобусы, и его автомобиль послушно ждал, пока двери закроются, красные запретные огни погаснут и автобус двинется дальше.

Он приехал на своё любимое озеро, когда ещё не было девяти. Пусто, пасмурно, безветренно. Довольно холодно. Конечно, ни души. Расставил складное кресло, наживил крючки, забросил удочки. За его спиной располагался просторный огороженный луг, на котором паслась семья: рыжий бык с мохнатой чёлкой, чёрно-белая корова и их чёрный-чёрный бычок. Почему-то бычок ласкался больше к папе, чем к маме. Картина напоминала голландские залы Эрмитажа — Поттер, Рейсдаль, Гоббема. Перед рыбаком расстилался пейзаж из французских залов: Коро, Добиньи, Курбе. Причём повторённые в зеркальной воде.

Клёв, как это часто бывает в октябре, был вялый, только рыбья мелочь дразнила, едва шевеля поплавок. Он пошёл по берегу поискать счастья в других заветных бухточках. Заброшенная леса вилась кольцами, натягиваться не желала.

Вдруг он почувствовал лёгкое головокружение. Подумал, что если уж падать, то надо постараться не в воду.

Головокружение не проходило. Он решил вернуться к исходному месту, которое называл «Мыс Доброй Надежды». До него было метров тридцать, и в конце — короткий склон, довольно пологий.

На этом склоне его и подкосило.

Он с удивлением понял, что ноги перестали слушаться его.

Его несло по склону — вниз.

В последний момент он догадался упасть.

Он лежал у самой кромки воды, на спине, и смотрел на небо.

Как человек образованный и начитанный, он не мог не вспомнить небо Аустерлица. «Старик и море» он отбросил — явно не подходило по масштабу улова.

Страха не было. Скорее — удивление. И мысль: «Это рыбья месть за все мученья».

Кое-как поднялся на ватные ноги. Попытался собрать снасти, но таинственный недуг ясно показал: «Сейчас уроню снова». Кое-как добрёл до машины, залез внутрь, затих. Ехать домой самому? Очень легко можно слететь с откоса. «Вот для чего нужен был бы мобильный телефон», — подумал он. И ещё: «Интересно, когда меня начнут искать?»

Дальше следует поворот сюжета совершенно сказочный.

К пустынному берегу, на который и в летний сезон редко приезжают машины, тихо подкатывает крепкий коренастый пикап. Водитель не выходит, но рыбак видит, что он опускает окно, закуривает. Он явно приехал сюда с единственной целью: урвать у жизни несколько минут чистого созерцания. Или — сам того не ведая — был послан неведомой силой, которая — по неизвестным причинам — готова приходить на выручку старым рыбакам, терпящим бедствие.

Рыбак добрёл до пикапа и, держась за дверцу, рассказал, что произошло. Водитель оказался парамедиком на пенсии, в седых усах и с кардиостимулятором в сердце. Он помог рыбаку собрать снасти, погрузить их в машину и дал мобильный телефон. Рыбак позвонил друзьям-соседям, которые примчались через десять минут. Муж повёл машину рыбака, жена ехала сзади, и вскоре они уже были дома.

Конечно, Марина и дочери были испуганы не на шутку. Звонили встревоженные друзья, предлагали советы, давали телефоны знакомых и очень хороших врачей. Слабость и головокружение продолжались дня два, потом прошли сами собой. У меня даже возникло впечатление, что причиной явилось электрическое поле вокруг линии высоковольтных проводов, под которыми я стоял: года за два до этого, на том же самом месте, я неожиданно упал со стула. Но близкие продолжали упрашивать меня пойти к врачу и подвергнуться полному обследованию. Ведь теперь у вас с Мариной есть страховка по старости — она всё покроет! Устав отбиваться от этих уговоров устно, я сел к компьютеру и сочинил такую «объяснительную записку»:

Дорогие мои! Не раз уже я чувствовал, что вызываю ваше раздражение своим упорным отказом обращаться к американским врачам. В таком поведении легко увидеть черты высокомерия, легкомыслия, лени и даже мракобесия. Видимо, я должен объяснить своё поведение, если хочу сохранить ваше доброе ко мне расположение.

Человек не может обращаться за помощью к священнику, если в нём нет религиозного чувства, нет веры. То же самое и с медициной: нужно верить в неё, чтобы обратиться за помощью к врачу.

Увы, за тридцать лет жизни в Америке моя вера в эту отрасль науки испарилась. Я бесконечно почитаю невероятные достижения американской медицины в сфере диагностики, лечения, изготовления лекарственных препаратов и хирургических приспособлений. Но я не могу закрывать глаза на те ужасные условия, в которые поставлен сегодня американский врач. Ни в одной ситуации он не может действовать в соответствии со своими знаниями, опытом, чутьём, а должен следовать правилам, выработанным двумя чудищами новой эпохи: «Американской медицинской ассоциацией» и бизнесом медицинского страхования.

Историческое перерождение этих чудищ, начавшееся в середине 1960-х, я описал в своей книге «Стыдная тайна неравенства». Но, возвращаясь от историко-политических обобщений к своей скромной особе и судьбе, я легко могу предвидеть, что произойдёт, если я войду в кабинет терапевта с той или иной жалобой.

Следуя навязанным ему правилам, врач не сможет ограничиться больным местом, указанным мною. Он обязан провести все положенные замеры и процедуры: давление, анализ крови, мочи, рентген, всякие виды сканирования. Мой телесный скафандр имеет добрую дюжину известных мне — постоянно ощущаемых мною — хвороб и болячек. Новейшие методы анализа откроют ещё добрую дюжину неизвестных, каких-нибудь законсервированных опухолей, расстройств, дисбалансов. Я готов со всем этим доживать оставшиеся мне годы, но с точки зрения медицинского тоталитаризма это недопустимо. К каждой болячке должно быть применено положенное по их священным кодексам лечение. А если лечение не будет применено, врач окажется под угрозой судебного иска со стороны пациента или его родственников. Как он может пойти на такой риск?

Для меня само понятие «правильное лечение» звучит такой же нелепостью, как понятие «правильное ведение боя». К середине XVIII века британское адмиралтейство выработало правила выстраивания боевых судов для морских баталий, и флотоводец, нарушивший эти правила, отдавался под суд независимо от того, победил он или нет. Нельсон был первым адмиралом, посмевшим нарушить эти правила, и его победы открыли Англии путь к господству над мировым океаном. Но врачу, нарушившему правила АМА, пощады не будет. Отнестись к телу пациента как к лежащему перед ним полю боя с неведомым противником ему никто не позволит. И начнётся бесконечная, миллионами людей испытанная на себе волынка.

«От этих и этих симптомов вы будете принимать вот эти и эти таблетки... Для улучшения работы желудочного тракта необходимы такие-то витамины, такие-то добавки к еде, а также проглотить кишку для анализа желудочного сока... Нет, при таком кровяном давлении мы даже отказываемся удалить вам испорченный зуб — займитесь сначала улучшением кровообращения... В сердце слышится лёгкая аритмия — мы запустим туда пластиковый зонд, чтобы проверить, в чём дело... Что-что? У нескольких ваших знакомых случился инфаркт от зондирования?.. Так это же прекрасно! Инфаркт прямо на операционном столе — что может быть лучше?! А то упали бы где-нибудь в метро — и конец».

Я окажусь перед лицом человека, вооружённого огромным объёмом специальных знаний, выводы которого мне абсолютно нечем опровергнуть. Бесполезно говорить ему, что для меня чужд и неприемлем сам метод его мышления, включающий понятие «правильного-неправильного» лечения. Что задача, поставленная перед ним — «продлевать жизнь пациента любой ценой», абсолютно не совпадает с моим устремлением жить с минимумом страданий и иметь право уйти из жизни, когда страдания станут трудновыносимыми. А главное, я не могу ему сознаться, что я умираю от стыда за него при мысли, что он позволил себе оказаться в ситуации, когда ему выгодно, чтобы люди болели как можно чаще и дольше.

Слава Богу, мы ещё не дожили до эпохи принудительного и обязательного лечения. (Увы, есть опасения, что она — не за горами.) Но у врача есть большой арсенал методов давления на пациента, которым он не побрезгует воспользоваться по отношению к строптивцу. И главный из этих методов, главный его союзник в подавлении воли к сопротивлению — вы, мои дорогие родные и близкие. «Он отказывается лечиться — что я могу поделать?» И сразу кругом — укоризненные глаза, вздохи, письма с рецептами и советами, уговоры, примеры из жизни, новейшие научные статьи...

Дорогие мои! Господь сподобил меня редчайшей милости — на закате лет избавил от страха смерти. Я прожил счастливейшую жизнь и не верю, что в оставшемся сроке для меня возможно какое-то новое счастье. У меня не осталось неоконченных дел на земле. Поэтому, пожалуйста: не мучьте меня укорами, когда я отказываюсь ходить к врачам и слушаться их.

Никто не может сказать, что я небрежно отношусь к своему здоровью. Много лет я соблюдаю строгую диету в борьбе с подагрой, веду размеренный образ жизни, избегаю излишеств, давно бросил курение, довольно часто заглядываю в разные медицинские справочники, стоящие у меня на книжных полках. Если бы врач готов был смотреть на меня как на союзника в общей войне с общим врагом — болезнью, — союзника, обладающего важнейшей информацией о враге — своими внутренними ощущениями, союзника, имеющего право решать, стоит ли вообще начинать войну или лучше сдаться, чтобы избежать ненужных страданий, я готов был бы вступить с ним в переговоры. Но нет: сегодняшний член Американской медицинской ассоциации должен смотреть на меня как на кусок одушевлённой плоти, подлежащий обработке по определённым правилам и — предпочтительно — помалкивающий. (Ещё Томас Манн, попавший в американскую больницу в 1950-х, поражался тому, что врачи и медсёстры отказывались объяснять, что за таблетки они заставляют его глотать с утра до вечера.)

Конечно, если недуг обернётся невыносимой болью, я поползу к ним на животе и буду умолять избавить меня от страданий. Но не раньше того. В так называемую «превентивную медицину» уверовать не могу.

Как и следовало ожидать, «первым звоночком» дело не ограничилось. На восьмом десятке разные узлы моего организма начали требовать ремонта. Врачи, приходившие мне на помощь, показали себя отличными специалистами, отзывчивыми и внимательными людьми — жаловаться на них не могу. Но система, внутри которой им приходится трудиться, явила себя ещё более громоздкой, нелепой и жадной, чем это виделось со стороны. Ну не может — не должен! — не смеет! — флакончик с глазными каплями размером с напёрсток стоить в нормальной рыночной ситуации сто долларов — хоть вы меня режьте! И не может нормальное общество терпеть, чтобы в прилагаемых к нему инструкциях перечень побочных и нежелательных эффектов кончался утешительным обещанием: fatalities are гаге (смертельный исход случается редко).

NB: Гуманность американских политиков, готовящих медицинскую реформу, напоминает «гуманность» доктора Гийотена: «Всё равно ведь кому-то суждено погибнуть под гильотиной медицинских счетов, — говорят они. — Так уж пусть несчастные гибнут гигиенично, когда они ещё здоровы и у них есть последние деньги, чтобы отдать их лекарям и страховальщикам».

 

Туман грядущего

Готовя электронное издание «Метаполитики», в какой-то момент я задумался: как оценивать тот факт, что у меня не возникло потребности изменить хотя бы фразу, абзац, формулу, вывод в книге, написанной тридцать пять лет назад? Не означает ли это, что моё сознание застыло на той точке и практически не развивалось в течение нескольких десятилетий? Каким образом промчавшаяся бурная эпоха оставила непоколебленным моё убеждение в том, что ход мировой истории определяется противоборством между выбором ведения и выбором неведения в душе каждого человека? И уж коли ты сравнил в одной из своих книг философа-историка с вахтенным на носу корабля, какие бури, воронки, цунами ты сам можешь предсказать грохочущему вокруг тебя миру?

Судьба трёх стран, трёх народов волнует меня сильнее других: Россия, Америка, Израиль. И что же может ожидать их в ближайшем будущем?

Об ИЗРАИЛЕ я знаю не так уж много, хотя жадно ловлю все новости оттуда, радуюсь всем победам израильтян, огорчаюсь по поводу промахов и поражений, ненавижу их врагов, спорю с политическими противниками, требующими от них заключить мир с людьми, имеющими их уничтожение своей единственной целью. Самым тревожным симптомом в Израиле мне видится всплывающая на поверхность национального сознания гипертрофия сострадания. Именно она питает опаснейшее движение «Мир сегодня». В условиях тяжелейшего военного конфликта, чтобы выкупить попавшего в плен капрала Гил ада Шалита, страна готова была выпустить из тюрем сотни палестинских террористов. Сколько израильтян успеют убить выпущенные, прежде чем вернутся обратно за решётку, в расчёт не принимается. Перед лицом многотысячных толп, марширующих по улицам и скандирующих имя пленника, какой политик решится проявить твёрдость и сказать нет безумному обмену?

Другая опасность: глубокий и устойчивый раскол политических сил между лейбористами и Ликудом, то есть, в моей терминологии, между уравнителями и состязателями. Выше, в главе пятнадцатой, я подробно описал универсальность этого раскола для всех демократических стран. Но, учитывая традиционную страстность евреев в отстаивании абстрактных идей, мы должны признать опасность внутреннего конфликта в государстве более серьёзной, чем все внешние угрозы.

Конечно, я принимаю близко к сердцу каждый новый теракт в Израиле, каждую перестрелку на границе. Увидев однажды ликование молодёжи на улицах палестинского городка после взрыва очередного автобуса в Иерусалиме, в бессильной ярости написал израильским друзьям: неужели не найдётся головастого еврея, который изобрёл бы газ, вызывающий рвоту и понос, чтобы все эти весельчаки через десять минут валялись на мостовой, заблёванные и обосранные? Но, поостыв, каждый раз напоминаю себе: ненависть арабско-мусульманского мира сегодня — главнейший обруч, удерживающий целостность израильского государства. Если хамасовцы и джихадисты поумнеют и для вида признают право Израиля на существование, это настолько усилит позиции либералов и «миротворцев» внутри страны, что угроза политического раскола приблизится к взрывоопасной отметке.

О РОССИИ я знаю намного больше, до сих пор связан с нею многими кровонесущими — и кровоточащими — жилами. Несовершенство молодой российской демократии не кажется мне серьёзной угрозой. Переходный период, включающий однопартийное правление, не может быть короче, чем он был, скажем, в Испании, в Чили, в Японии, а в Турции и Мексике он тянется и до сих пор. Что гнетёт и пугает — явные приметы морального упадка россиян. В письмах друзей из Москвы и Петербурга часто звучат ноты отчаяния.

«Творимые здесь мерзости неописуемы. Мать выбрасывает в мусорный бак новорожденного младенца, внук заказывает убийство бабушки, чтобы вселиться в её квартиру, врач-анестезиолог говорит больному перед операцией: “Хочешь проснуться — плати тысячу долларов”. И это не единичные случаи, а массовые явления. Беспризорных детей сейчас больше, чем после Гражданской войны... А кризис, разгар которого ещё впереди, только усугубляет всё это...

Отечество на сегодняшний день представляет собой чудовищную гремучую смесь из полуразложившихся остатков социализма, начатков дикого капитализма и исконных, вековых, неистребимых российских мерзостей: разгильдяйства, выдаваемого за широту души, презрения к законам, абсолютного пренебрежения к человеческой жизни, к человеческому достоинству».

Каждую неделю, по четвергам, я смотрю по Первому каналу передачу «Человек и закон» (ведёт Алексей Пиманов), и многие истории, всплывающие там, только подтверждают горестные впечатления моих друзей. Наследники Остапа Бендера и Корейко демонстрируют головоломную изобретательность в придумывании всё новых и новых способов «честного отнятия денег» у простых граждан. Над каждым мало-мальски успешным предприятием или даже отдельным фермером, лавочником, механиком моментально начинает виться туча рэкетиров или коррумпированных чиновников, вскоре доводящая бизнес до разорения. В такой атмосфере никому и в голову не придёт вводить систему оплаты покупок чеками, весь мелкий финансовый оборот осуществляется наличными, а это открывает бескрайние возможности для преступного мира.

В России на сегодняшний день демократические институты живут бок о бок с силовыми мафиозными структурами, которые держат под своим контролем огромную часть национальной экономики. Если раньше распорядитель целиком был подчинён партийному чиновнику, то сегодня он должен изворачиваться между вооружённым рэкетиром и налоговым инспектором. И неизвестно, кто из этих двоих страшнее для него. Ведь над ним в народном сознании до сих пор висит клеймо «эксплуататор», а значит грабить его разрешено и сверху и снизу — никто не станет вступаться. Во всяком случае, свободным предпринимателем он чувствовать себя не может и вряд ли станет защищать с искренней страстью незрелую российскую свободу.

Культ демократии в России достаточно силён в образованном слое. Но и здесь он окрашен давно укоренившимся культурным высокомерием. Обсуждать сложность демократического управления обществом просто не принято. Уровень политической зрелости народа русский интеллигент мысленно подменяет уровнем литературной и художественной образованности. «Уж если я всего Пушкина, Толстого, Достоевского прочёл, неужели я не справлюсь там, где справился америкашка, который и собственного Джека Лондона порой не читал? Быть того не может».

Поколебать это ослепляющее высокомерие крайне трудно. Бесполезно указывать, например, на тот факт, что римляне, создавшие лучшие образцы устойчивой демократии, в первые века республики вообще не интересовались искусством. И американцы XVIII века не дали миру ни великих писателей, ни великих художников, а только Декларацию независимости. И что самая долговечная демократия — швейцарская — тоже не блещет художественными достижениями. Политическая зрелость нации — нечто другое, и многие народы имеют о ней понятие весьма слабое.

В 2011 году исполнилось двадцать лет августовской революции 1991 года. Я очень надеюсь, что мои тревоги, связанные с этой годовщиной и описанные выше, в главе двенадцатой, не оправдаются и история посрамит меня, как посрамила уже многих пророков. Хочется верить, что скрытые духовные силы русского народа помогут ему преодолеть этот опасный порог без больших потерь. С другой стороны, политико-экономический кризис, обрушившийся сегодня на Белоруссию, подтверждает роковые свойства двадцатилетней отметки и должен послужить для россиян сигналом приближающейся опасности.

В АМЕРИКЕ я живу уже больше тридцати лет, её состояние хорошо видно мне изнутри, и оно внушает мне ещё большую тревогу. Главной болезнью, просто-таки общенациональной саркомой, мне видится безудержный рост страхового бизнеса. В Америке он давно приобрёл главное свойство социалистического предприятия: полную свободу от требований рынка. Однако при этом он не утратил главное свойство предприятия рыночного: стремления получать максимальный доход. Поэтому он и превратился в опасную опухоль, высасывающую здоровые соки из рыночного организма страны.

Америка — единственная страна индустриального мира (не считая ЮАР), где не существует общенациональной системы здравоохранения. Когда снова и снова вспыхивают жаркие дебаты по этому вопросу, противники кардинальных реформ извлекают жупел социализма. Но они при этом не замечают, что американская медицина давно уже сумела выстроить для себя крепкую социалистическую раковину. Одна створка этой раковины — страховой бизнес, вырвавшийся из трудной рыночной борьбы в спокойную гавань социалистической монополии, что позволяет ему благодушно смотреть на неудержимый рост цен на медицинское обслуживание (ему ведь, за исключением некоторых частных случаев, чем выше — тем лучше: будет повод обратиться в надзирающие комитеты за разрешением на очередное поднятие расценок). Другая створка — система Медикера и Медикейда, с готовностью оплачивающая огромные счета врачей и больниц социалистическими — то есть взятыми у нас — деньгами, которых чиновникам, выписывающим чеки, совсем не жалко.

В страховом бизнесе занято около двух миллионов человек. То есть, вдобавок к дорогому медицинскому обслуживанию мы должны содержать на высоких окладах два миллиона человек, не производящих никакой полезной работы.

Болезнь началась в 1965 году, когда правительство Линдона Джонсона произнесло роковые слова «заставим покупать» и страна проглотила это нелепое словосочетание, потому что поначалу оно относилось только к предпринимателям, которых жалеть не принято. Их заставили покупать медицинскую страховку для своих работников — что может быть справедливее и гуманнее? Но рынок — это место, где свободный покупатель встречается со свободным продавцом. Когда вы заставляете одного из них совершать акт купли-продажи, свободный рынок уничтожен. Под прикрытием слова покупать начинается такой же обман, который таился в СССР под словом «выборы», когда кандидат на должность был только один.

Все формы обязательного страхования — это скрытое налогообложение, которое политики не смогли бы провести обычным законодательным путём — избиратель взбунтовался бы. Когда же налогообложение оформлено в виде покупки страхового полиса, мы остаёмся при иллюзии, что происходит обычная купля-продажа на свободном рынке.

Нас обмануть нетрудно. Но не наш кошелёк. Он делается тоньше и тоньше с каждым годом. Замечено, что по уровню сбережений на человека Америка скатывается всё дальше и дальше вниз. Сорок лет назад американец, имевший работу, мог содержать семью в приличном достатке. Сегодня и двое работающих должны трудиться очень напряжённо, чтобы сводить концы с концами. В 1998 году американцы впервые потратили больше, чем заработали то есть не сделали никаких сбережений, а залезли в долги.

Под гнётом неконтролируемых налогов, вводимых по каналам принудительного страхования, первыми будут гибнуть самые трудолюбивые и самые законопослушные граждане. Ибо именно они будут стараться из последних сил честно оплачивать страшные медицинские счета и страховые полисы. То есть самые здоровые клетки общества окажутся первыми жертвами этой финансовой саркомы. Но в конечном итоге, рано или поздно, болезнь станет ощутимой и для всего общества в целом. И последствия этого процесса предсказать невозможно.

Большинство исторических катастроф приходит внезапно.

Весной 1914-го года европейцы не предчувствовали, что этот год принесёт начало войны, которая разрушит весь старый порядок и унесёт миллионы жизней.

И подданные Российской империи, встречая новый, 1917-й год, и подумать не могли, что следующий Новый год они будут встречать под властью большевиков.

И американские биржевики летом 1929-го года не поверили бы, если бы им сказали, что в ноябре—декабре многие из них пустят себе пулю в лоб или выбросятся из окна.

Скорее всего, и в этот раз надвигающийся кризис начнётся с биржевой катастрофы. И правительство, и население Соединённых Штатов так перегружены долгами, что рано или поздно тяжесть этих долгов прорвёт плотину федерального резерва и других предохранительных финансовых сооружений, выстроенных после катастрофы 1929 года.

Следующим неизбежным этапом будет вручение диктаторских полномочий правящему президенту или какому-нибудь популярному генералу. Ибо только военное положение сможет усмирить хаос, который начнётся в стране. С какой мерой жестокости будет восстанавливаться порядок, какими индивидуальными свободами придётся пожертвовать, дойдёт ли дело до отпадения отдельных штатов, до гражданской войны, или ограничится серией разрозненных бунтов — всё это в огромной мере будет зависеть от исторических случайностей, от личности диктатора, от международной обстановки. Но при всём этом угроза перерождения американской республики в американскую империю близка, реальна, психологически убедительна, исторически логична.

Мировая история не знает примеров, когда бы демократическое правление удержалось дольше трёх веков. Единственное исключение — Швейцария. Но она потому и является исключением, что с самого начала отказалась от внешнего расширения и строго ограничила иммиграцию чужеродных элементов. Все остальные знаменитые республики — Афины, Рим, Флоренция, Генуя, Венеция, Псков, Новгород — просуществовали не более двухсот пятидесяти лет, после чего они либо перерождались, либо утрачивали силу и подчинялись иноземным завоевателям.

Неизбежность этого процесса связана с тем, о чём уже было сказано выше: демократия дорога и нужна в первую очередь высоковольтным. Когда же состав населения в стране меняется, когда притекающие извне массы изменяют процентное соотношение высоковольтных и низковольтных, последние начинают использовать своё право голоса, для того чтобы любыми способами ограничивать, подавлять, унижать, даже уничтожать высоковольтных. И те оказываются перед простым выбором: спасать демократию или спасать себя, то есть искать защиты у сильной авторитарной власти.

Двенадцать лет назад я назвал предположительную дату кризиса: 2020 год. Но сегодня история, похоже, собралась перечеркнуть и это моё пророчество и готова скачком перенести её гораздо ближе. Президент Обама всерьёз заявляет о своём намерении «заставить каждого американца покупать медицинскую страховку». («Нет-нет, это вовсе не будет новый налог — только ПОКУПКА!») Федеральный резерв всерьёз требует увеличивать национальный долг до бесконечности. Конгресс всерьёз обсуждает возможность объявления общенационального банкротства. И ни один политик не смеет во всеуслышание указать на главного виновника финансового кризиса: страховой бизнес в союзе с Американской медицинской ассоциацией. Ибо, как и финансовые гиганты, которых правительство выкупало нашими деньгами два года назад, этот альянс сделался ТОО BIG ТО FAIL («Слишком велик, чтобы допустить его разорение»).

NB: Интеллигент с презрением относится к словам, мыслям и чувствам посредственности. Но при этом он страстно призывает к демократии, то есть к власти большинства, то есть к господству посредственности. А потом смотрит с презрением на избранников большинства и говорит: «Какая посредственность!»

 

Каково веруешь? Каково мировоззреешь?

Любая историческая религия вырастает из страха человека перед Неведомым. Даже атеизм обретает свою силу и привлекательность за счёт того, что он объявляет Неведомое несуществующим, обещает, что наука рано или поздно докопается до его дна и тогда страху совсем не останется места. Но по-настоящему религиозный человек не может удовлетвориться этими розовыми обещаниями, его продолжают тревожить главные вопросы бытия: что есть мир? что есть я? что я должен? на что могу надеяться? Безрелигиозный же характеризуется равнодушием к этим вопросам, его больше волнует, почём завтра будут продавать бензин и с каким счётом сыграют «Зенит» и «Динамо». Он с готовностью принимает ответы, заготовленные для него восторжествовавшим вероисповеданием, и забывает о них.

К началу XIX века развитие естествознания сделало невозможным для рационального ума принимать ответы на эти вопросы, предлагаемые христианской догматикой и богословием. Наука подробно и уверенно отвечала на вопрос «что есть мир?», ответы на три других вопроса перешли в ведение литературы, театра, философии. «Бог умер!» — радостно воскликнул Ницше, и миллионы людей откликнулись бурными аплодисментами.

В начале XX века Николай Бердяев так описывал взаимоотношения между образованным слоем Российской империи и православной церковью: «Русская интеллигенция, религиозная по природе в лучшем смысле этого слова, долгое время была пропитана религиозным индифферентизмом... У нас обыкновенно или прикладывались к ручке высокого духовного лица и холопствовали перед ним... или не считали возможным пребывать с ним в одной комнате... Мы не привыкли даже думать, что с представителями нашего духовенства можно спорить о животрепещущих вопросах и высказывать свободно перед ними свои мысли».

Тем не менее там и здесь живой голос христианской проповеди, сохранённый в Евангелии, пробивался сквозь пирамиды и китайские стены догматического богословия, задевал сердца и манил вслушаться в слова, прозвучавшие девятнадцать веков назад в долине Иордана. Гоголь, Достоевский, Толстой, Владимир Соловьёв, тот же Бердяев и тысячи других искали своего пути к Христу и часто оказывались под угрозой обвинения в ереси со стороны Правительствующего Синода. Однако главная трудность для христианского богоискателя состояла не в преодолении официальных толкований и запретов, а в том, что проповедь Христа действительно содержала множество призывов явно недобрых, пугающих, опасных. Оставить отца и мать, не заботиться о завтрашнем дне, раздавать не только своё, но и чужое, возненавидеть жизнь свою — нужно быть безумцем, чтобы последовать такому зову, казалось многим.

Тридцать последних лет своей жизни потратил Лев Толстой, пытаясь доказать, что Христос учил добру и любви. Тем же самым был поглощён Владимир Соловьёв, особенно в своём главном труде «Оправдание добра». Бердяев пытался доказать, что проповедь Христа не противоречит творческим порывам человека. Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите» рисует Христа просто добрым врачом, а все страшные слова приписывает Левию Матвею, который якобы выдумывает евангельские тексты от себя. Бог же у Булгакова предстаёт самым-самым Главным Редактором, который занят исключительно чтением наших романов и раздачей воздаяний и наказаний за прожитую нами жизнь.

Духовная среда, в которой мне довелось расти и созревать, была уже целиком безбожной, но утоляла свой страх перед Неведомым и свою смутную тягу к чему-то высокому почти религиозным преклонением перед изящной словесностью, перед литературой. Об этом же писал и Бродский в эссе «Меньше, чем единица»: «Диккенс был реальнее Сталина и Берии. Более чем что бы то ни было романы определяли характер нашего поведения и разговоров, и девяносто процентов разговоров были о романах... Отношения могли быть прерваны навеки из-за предпочтения Хемингуэя Фолкнеру; иерархия внутри этого пантеона была нашим подлинным центральным комитетом... Книги стали первой и единственной действительностью, тогда как сама действительность считалась вздором и докукой».

Этот феномен, это вытеснение религии литературой в сердцах россиян я тоже пытался — не без иронии — обрисовать в романе «Седьмая жена». Там американский дипломат описывает герою, плывущему в Ленинград, особый слой советских граждан, которых он называет «словопоклонники»:

«Главная и любимейшая тема — их новое Священное Писание — изящная словесность... Иностранцу нелегко бывает понять и оценить эту часть разговорного культа, потому что он, как правило, не знает в нужной мере священных текстов. Он только может понять, что вот сейчас цитата из святого Достоевского скрестилась с цитатой из святого Лермонтова, а теперь другому собеседнику удалось несколькими строчками святого Пушкина зачеркнуть целую главу из святого Чехова. Не всегда понимаешь, о ком идёт речь, потому что главных святых принято называть не по фамилии, а по имени-отчеству: Лев Николаевич, Николай Васильевич, Анна Андреевна, Михаил Афанасьевич. Впрочем, в каких-то ситуациях это может прозвучать панибратски и неуместно. Здесь есть масса тонкостей. Кроме главных священных текстов, есть ещё километры второстепенных, есть целые библиотеки комментариев и комментариев к комментариям — всё это тоже вовлекается в разговорные бдения и питает их, как нескончаемый словесный планктон».

Книги о книгах стали по сути богословием этой новой религии. В V веке от Р.Х. мой Пелагий писал большой труд о посланиях святого Павла и был проклят за это церковью. Пятнадцать веков спустя православная церковь отринула Толстого за его истолкование Евангелия. В советскую эпоху арестовывали и бросали в тюрьму не только за стихи и романы, но даже за чистое литературоведение. И не зря. Ведь если какие-то стихи или проза захватывали власть над сердцем читателя, это было явным умалением полновластия коммунистической партии. Идеологическая машина должна была присвоить себе всю русскую классику и строго следить, чтобы её истолкование оставалось в прокрустовых рамках марксизма-ленинизма.

В моей душе, уже где-то лет в тринадцать, осознание моей несовместимости с советской властью началось именно с осознания её несовместимости с Пушкиным, Гоголем, Толстым, Чеховым, которыми я зачитывался тогда. Смиряться с унизительным упрощением любимых писателей, повторять у доски примитивную чушь школьного учебника было мучительно, ощущалось как предательство первой подлинной любви. Но, вырастая, я обнаружил, что моего Пушкина я так же не могу отдать ни Лотману, ни Синявскому, ни Вайлю с Генисом, ни даже Цветаевой.

В XVI веке дух сомнения и анализа взорвал изнутри тысячелетнюю постройку католического богословия. Реформаторы кинулись создавать на развалинах новые убежища, в которых душа человека, жаждавшая единства картины мира, могла бы укрыться от леденящих вопросов, обжигающих страхов, изматывающих противоречий, ослепляющих видений. Но единства достичь не удалось. Последователи Лютера, Кальвина, Эразма Роттердамского, Джона Нокса были единодушны только в своей ненависти к католической церкви. Не так ли и российская интеллигенция могла лелеять иллюзию своей солидарности только до тех пор, пока она была теснима монархическим, церковным или коммунистическим полновластием? По крайней мере сегодня мы видим, что люди и в России, и в эмиграции отстаивают свои литературные вкусы и пристрастия с такой страстью, будто от них зависит спасение души и жизнь вечная.

Давид Юм в своей книге «Естественная история религии», цитируя Фрэнсиса Бэкона говорит: «Философия в малой дозе приводит людей к атеизму... Но погружение в философские чтения возвращает их к религии». Нечто похожее произошло и со мной. Зачитываясь Кантом, Шопенгауэром и другими метафизиками, я понял, что не могу утолить свой страх перед Неведомым, свою тоску по высокому нашим обожествлением литературы. Мироздание было неизмеримо громаднее написанных на бумаге слов, даже самых прекрасных. Мореплаватели в океане духа оставили столько подробных описаний своих плаваний — вдруг я найду в них карту проливов, выводящих к новому свету, новым просторам?

Именно в этот момент мне в руки приплыл труд Кьеркегора «Страх и трепет». Как сказано у Гоголя: «Вдруг стало видно далеко во все концы света». Доброе и высокое не совпадают — вот главная ослепившая меня мысль этой книги. С точки зрения Высокого, Авраам — создатель величайших мировых религий. С точки зрения Доброго — он изувер, собравшийся зарезать своего единственного сына без всякой вины. Доброе и Высокое могут сливаться, но могут и вступить в мучительное противоборство. Вооружённый этим фонарём, этим компасом, я кинулся перечитывать Евангелие — и вдруг все пугающие противоречия исчезли, растворились, нашли своё ясное и простое объяснение.

Христос не учил нас новым правилам жизни, как это казалось Льву Толстому. Исполнение Его призывов всеми людьми не могло бы привести ни к чему иному, кроме гибели мировой цивилизации, да и всего человечества. Вслушиваясь в движения собственного рвущегося ввысь сердца, Он пытался показать нам, как отличать Высокое от Низкого, Божественное от Земного. Его зов был обращён к той гвардии избранных, к чемпионам святости, которые решатся расстаться с обычными земными радостями и посвятить себя только служению Высокому. Апостолы, отшельники, монахи — вот те «избранные» среди многих «званых», кто услышал зов и «вместил».

Учение Христа, понимаемое как правило жизни, как закон, оборачивается вздором и бессмыслицей. С другой стороны, слово Его миллиардам людей представлялось и представляется пронизанным светом небывалой истины. Обычному разуму оказывается не по силам преодолеть это противоречие; ему остается либо слепо верить, либо отвергать всё от начала и до конца, как и поступали все убеждённые атеисты. Только разум, вооружённый понятиями метафизики, воспринимающий Христа как личность небывалую по уровню врождённой свободы, пронизанную сознанием своей Сыновности свободе самой высшей, то есть Божественной, может уничтожить внутри себя это величайшее из своих недоумений и увидеть всю цельность и последовательность учения Христа как чисто метафизического учения о Боге — Высшей Свободе.

Наши заурядные души, живя в тюрьме своего тела и того Мы, в котором нам довелось оказаться, имеют как бы достаточно простора для своего существования и озабочены лишь небольшими улучшениями и расширениями, то есть тем, как бы устроиться в этой жизни с минимумом неудобств. Но если в такую же тюрьму оказывается втиснутым дух необъятный и высокий, все стены, запоры и решетки давят на него с непонятной нам силой; он начинает говорить нам, какие цепи и преграды наложены на наш порыв к свободе — а мы не в силах понять его.

Так и Христос ни в одном слове своём не говорит ни о чём другом, как о самых главных цепях, наложенных на нашу свободу телесностью и принадлежностью к племени, к государству, к Мы. Сознание дарованной свыше свободы для Него — главнейшая и единственная реальность, всё же остальное — путы, подлежащие уничтожению. Мы рождаемся несвободными от желания есть и пить, от вожделения, мы страдаем от холода и жары — Ему нет никакого дела до того, что это врождённые человеческие свойства; они ограничивают свободу, и Он говорит избранным: не вожделейте, не заботьтесь о том, что вам есть и пить и во что одеться, порвите эти путы. Мы обладаем даром предвидения, мы не можем не думать о том, что будет завтра, что будет, когда начнется зима, когда придёт старость, и стремимся по возможности предотвратить грозящие нам беды; Он говорит тем, кто готов «стать Его учеником»: «не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своём: довольно для каждого дня своей заботы» (Мф. 6,34).

Можно сказать, что все эти устремления, хотя и врожденны человеку, но по сути своей эгоистичны, и что Христос требует уничтожения их во имя любви к другому, к ближнему. Однако о любви к ближнему Он говорит, лишь цитируя старый закон, когда Его спрашивают, какие из старых заповедей надо считать важнейшими (Мф. 22,39); но обычное человеколюбие не кажется Ему слишком большой добродетелью, и от себя Он выдвигает требование опять же невозможное для рядового человека — любить врагов. Индивидуальная же человеческая любовь, всякая привязанность осуждается Им неутомимо и многократно:

«Кто Матерь Моя и кто братья Мои?» (Мф. 12,48).

«Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух и двое против трёх» (Лк. 12,51—52).

«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14,26).

И вот то, что звучало бы нелепостью в устах апостола межчеловеческой любви, кощунством в устах моралиста, оказывается выражением глубочайшего и истинного убеждения, когда мы пытаемся смотреть на Христа как на учащего новому пониманию Бога: Бог есть наивысшая свобода, дать понятие о которой в словах возможно только через отрицание главнейших несвобод, окружающих человеческую душу. Упоминавшиеся же выше несвободы от тела (от воль низшего уровня) представляются Ему не такими важными по сравнению с несвободой от всевозможных Мы — на них-то и обрушиваются главные удары в проповеди Христа.

Конечно, сами Мы как человеческие учреждения вовсе не затрагиваются. Тому, кто знает первичное, человеческую душу, нет нужды говорить о вторичном, о том, что произрастает из ее устремлений. Единственным критерием для Христа всегда остается Божественный дар свободы, который Он ощущает в себе как Божескую волю, и все, что удерживает человека от безграничной преданности только этой свободе, от абсолютной веры, от того, чтобы бросить всё и пойти за Ним, представляется злом. Богатство — зло, но еще большее зло — семейные привязанности, ибо они удерживают человека даже сильнее, чем богатство. Понятия добра и зла неприложимы к Мы государства, ибо оно существует как бы помимо человеческой воли («Отдавайте кесарево кесарю» — Мф. 22,21); но устремления человеческой души, из которых произрастают общественные связи, подлежат осуждению, ибо они-то и являются источником несвободы.

И какие же это устремления?

Страшно сказать, но на первое место по вредности Христос ставит устремление к справедливости. Откуда являются суды? Наказания и законы, ограничивающие свободу? Из человеческой потребности судить доброе и злое в ближнем своем; поэтому, избранные — «не судите, да не судимы будете» (Мф. 7,1). Откуда берётся войско и стража? Из вашей же потребности защищать себя и имущество свое от покушений. Поэтому, «слышащие и вместившие»: «не противьтесь злому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему другую» (Мф. 5,39). Ваша хвалёная справедливость — ничто рядом с безграничностью Божественного милосердия. Поэтому прощайте брату своему до семижды семидесяти раз, прощайте блудному сыну, прощайте грешникам и мытарям, отдавайте и верхнюю одежду тому, кто захочет взять рубаху, — «будьте милосердны, как и Отец ваш небесный милосерд» (Лк. 6,36). И врагов ваших любите, благословляйте проклинающих вас ни для чего другого, как для того, чтобы стать похожими на Отца небесного, «ибо Он благ и к неблагодарным и злым» (Лк. 6,35).

А что ещё связывает людей друг с другом, отрывая от Бога?

Честность.

Все денежные, торговые, экономические несвободы, долги и расписки держатся на представлении о честности, об исполнении клятвы как о чем-то высоком; «а Я вам говорю: не клянитесь вовсе» (Мф. 5,34), не налагайте на себя сегодня цепей, которые завтра помешают вам отдать всё, что у вас есть вашего и не вашего, бедным и пойти за Мной. «Идущий за Мной»: «Просящему у тебя дай и от хотящего занять не отворачивайся» (Мф. 5,42), но не требуй долга назад; «приобретайте друзей богатством неправедным» (Лк. 16,9), то есть раздавайте чужое добро, не скупясь.

Таким образом, когда Христос говорит «что высоко у людей, то мерзость перед Богом» (Лк. 16,15), Он имеет в виду не только богатство и власть, с чем еще готовы согласиться все моралисты, не только строгость соблюдения постов, омовений и субботы, но поистине самые высокие этические ценности — любовь к близким, справедливость, честность.

Мы не можем предсказать, сколько должно пройти времени, чтобы восторжествовало понятие о сердце человеческом как главном обиталище Бога, данное Христом. Но представляется несомненным, что без ясного отделения этического содержания Моисеева закона от религиозного содержания проповеди Христа Евангелие не сможет утвердиться в критическом сознании современного человека во всей свой трансцендентальной истинности.

Для метафизического истолкования в учении Христа, как оно запечатлелось в Евангелиях, не остаётся тёмных мест. Так, слова «сберегший душу свою, потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня, сбережёт её» (Мф. 10,39) больше не нужно извращать и придавать им другой смысл — «сберегший жизнь, благополучие, здоровье»; нет, именно душу ученика требует Христос, ибо сила веры в Него должна быть такова, что даже страх греха (оставление родных) не должен удержать человека. «Блаженны нищие духом» (Мф. 5,3) — это блаженны те, чья врождённая свобода невысока и, следовательно, кому все земные обольщения меньше доступны, а посему и не отвлекают их от Слова Божия.

Учение церкви об исключительной Божественности Христа идёт вразрез с Его собственными словами о том, что каждый может и должен стать Сыном Божьим, что только от человека зависит быть сыном в доме Отца своего или рабом; будьте такими, как Отец ваш небесный, повторяет Он много раз (не Мой, а ваш). То есть свою сыновность Богу он понимает только в смысле необъятности дарованной Ему свободы, но этот же дар свободы есть и в душе каждого человека — вся разница в том, стремится ли тот развить его или зарывает свой «талант» в землю. Ни одно слово Христа о Его сыновности Богу нельзя истолковать в смысле чудесности Его земного рождения, нигде мы не находим с Его стороны выражения особого почтения к Матери своей как к избраннице Божьей, и со стороны Марии он также не слышит никакого подтверждения своего Божественного призвания, а встречает одно лишь непонимание.

Доказывать Свою Божественность чудесами — это дьявольское искушение, которое Христос отвергает в пустыне. Нет в Его проповеди ни Ада для грешников, ни Рая для праведников, эти торгашеские отношения с Всевышним глубоко чужды Его возвышенной душе. Да, Мария, усевшаяся у Его ног слушать проповедь, «избрала благую долю» (Лк. 10,40—41), но и сестра её, труженица Марта, хлопочущая по дому, не будет отвергнута Отцом Небесным. Они обе нужны небесам такими, как они есть (Ин. 11,5).

Как поздно — но с какой радостью и облегчением! — я уразумел, что не к нам — простым грешникам — обращены страшные призывы Христа — «оставить отца и мать», «не заботиться о завтрашнем дне», «раздать имущество», «возненавидеть жизнь свою», — а к «избранным», к «соли земли», к апостолам и монахам, к команде чемпионов святости, которую Он вербовал для Своего великого дела и предназначение которой — наглядно хранить шкалу высокого-низкого перед глазами людей.

Существование — и признание подлинности — этой шкалы отнюдь не означает, что все мы должны судорожно карабкаться к её вершине. Никогда мы не будем избавлены от долга выбирать свой путь, даже совершать жестокое и недоброе, когда мы уверены, что наше деяние может спасти кого-то от гибели и страданий. Главное, чтобы, помня о шкале, мы не воображали себя при этом героями и праведниками.

Компас — бесценное создание цивилизации, без которого наши корабли и самолёты не смогли бы найти верного пути. Но если бы все они послушно следовали туда, куда указывает стрелка компаса, они все застряли бы в Ледовитом океане. Так и со шкалой высоко-низко, прояснённой для нас Христом: если бы каждый из нас устремился по ней только вверх, мы все должны были бы утонуть в Океане отчаяния. Этот океан описан для нас многими мореплавателями духовного мира — от Экклезиаста, Иова, Лютера до Кьеркегора, Достоевского, Толстого, Кафки, Камю, Сэлинджера. И весь их духовный опыт учит нас одному: спастись от отчаяния может только тот, кто уверовал, что «Царствие Божие внутрь нас есть» (Лк. 17,21).

NB: Бог повелевает светом и тьмой, камнем и водой, жаром и хладом. Но человека Он — зовёт.