К. Дому культуры сбегаются, к вагоностроителям, и не мало — ничего себе, набрали толпу. Знакомых, что ли, созвали? Или билеты так дешевы? Или название больно завлекательное — «Стреляйте, не целясь!». Даже лишнего клянчат, даже к администратору стучатся, и над кассой, глядишь, косая дощечка «на сегодня все продано» — никогда такого не бывало. Гардеробщикам плохо, взмокли с непривычки, зато бинокли прокатные раздали мигом, ни одного не осталось… И ни конфет, ни мороженого — только мокрая мелочь горой на подносе и рубли комочками. Зал гудит, рассаживается, платья шуршат, звякают номерки в карманах, стучат стулья, шоколадки позванивают, вылупляясь из фольги, и запахи! Запахи какие летают, собираются наверх, к потолку, к паровозу, на нем нарисованному. Свет меркнет, желтеет, вот уж темно совсем. Последние пробегают по проходу, усаживаются, и все стихает. Ждут.

Ряд за рядом, белые лица, не разобрать, где кто, точно пчелы в сотах. Но нет! Все они здесь, все затаились, непохожие, спрятались в темноте. Троеверов с Дерой в „уголочке, и Соболевские всей квартирой на балконе, и дядя Филипп с даровой контрамаркой в кармане. Ждет в своей ложе директор, теребит дрожащим пальцем манжету, и Тася возвышается в третьем ряду, а за ней кто-то вертится, шипит заранее, что не видно ничего, в последний ряд бы всех этих длинных. Тут же и Герман Тимофеев с новыми учениками, у каждого в руке блокнотик для впечатлений. А это кто? Неужели Всеволод? Он, точно — его череп, пришел-таки, несмотря на обиды. Ждут друзья и родственники, как-то там наши на сцене, и весь хоровой коллектив с неосторожной руководительницей, и какие-то неизвестные женщины с глазами, непомерно расширенными от стольких прочитанных и оплаканных книг.

Ждут и за занавесом.

Сережа застыл у щитка, и Лариса Петровна рядом с ним, ей сейчас выходить, и бледный Салевич в глубине то ли молится, то ли разносит кого-то сквозь зубы.

Ну, все. Хватит ждать. Начали. Поднимай.

И вот расползается в стороны голубой плюш.

Вспыхивают прожекторы.

И стоит в их свете не Рудаков, нет — еще неизвестно кто. Он. А сзади выходит тоже неизвестно кто, только не Лариса Петровна — Она.

Он стоит, скрестив руки, а она смотрит ему в спину задумчиво — молчит. И револьвер, тот самый, медленно спускается сверху на тросике, застывает, и огромная тень его на задней стене.

Эй, что это? Револьвер? Откуда?

Тс-с! Не мешайте.

Тихо-тихо затекает снизу рояльная музычка, покрывает случайные шорохи, делает настоящую тишину. И так же тихо, так же задумчиво начинает Она карабкаться к револьверу, на ту же знакомую тумбочку, выкрашенную заново красным, и так же ей не достать поначалу. А тот все стоит, смотрит в зал, не замечает. Чуть быстрее вызванивает рояль, и она начинает понемногу спешить, погладывает себе книжки и еще что-то, тянется изо всех сил, и тут Он слегка поводит головой — ах, неужели заметит?! Нет, слава богу, нет.

Но почему «слава богу»? Почему? Вы хотите, чтоб его убили? Но кто он? За что?

Не знаю еще. Не знаю. Не мешайте.

А она уже скинула кофточку, завернула в нее скользкие склянки, пробует наступить ногой — и тот же легкий стон восхищения доносится из зала, из его на музычке замешенной тишины. — Вот сейчас! Вот еще немного! Сейчас она его достанет. И она достает, точно по секундомеру, в нестерпимое ожидание, в его высшую точку — и рушится вниз со всей пирамидой.

И тотчас — мрак, стук падения и выстрел.

Выстрел?!

Этот адский грохот, этот взрыв внутри черепа, это — палкой по голому нерву, это иглы с двух сторон в уши. Вот какой выстрел! Ага, подскочили!

А теперь живо, пока не очухались, пока у них сердце колотится — что там у нас? Давай! Лаборатория, ученые, борьба научных идей.

Да каких идей? О чем они там спорят?

Не важно, не в идеях дело, это же условность, понимать надо — зато борьба! Видите, какая борьба — бац ему пощечину — вот это да, вот это полетел. И правильно, так их всех, которые поперек, чтоб знали, чтоб не путались под ногами.

Вот замелькала, заполнилась сцена, то поодиночке говорят, то все хором, и летят в зал смутные, колючие слова о том, что жизнь наша копейка, нажмут кнопку, и взлетим, и «да, да, копейка!» беззвучно откликается зал. Но тут же слышны другие слова, мол, нет, никто нас не одолеет, никогда, неизвестно даже, умрем мы или нет, и снова зал беззвучно согласен — «нет, не умрем! у нас наука, наука чтйгнибудь придумает». Верно, вот она, спасительница наша, вот научный эксперимент на сцене, физики-химики, реторты-аорты — трубки зажигай!

Красным.

Желтым.

Фиолетовым.

И снова — красным, желтым, фиолетовым.

Прожекторы — на зал. Справа налево, ну-ка мазани их по глазам так, чтоб круги поплыли от нашей науки.

Звук — не зевать!

Мотор.

Реактивный.

Давай-давай, наматывай им нервы. Еще, еще давай!

А теперь стоп.

Звенящая тишина.

И в этой тишине — монолог. Ах, да любой монолог, говори что хочешь; Только не связно, не играй ничего, бубни еле слышно, заДуривай им мозги. Им же что угодно сейчас, лишь бы не мотор.

Ладно, отложим мотор — джаз давайте.

На всю мощь.

Вечеринка, танцы — все на сцену. Живей, живей. Пиджаки долой, стулья в стороны. Ну-ка, расступись — танцует Он, друг-завистник. После него — Она. Последним — муж-герой. И быстро — муж и Она на край сцены.

Прожекторы только на них.

Пошли друг к другу.

Медленно.

Страшно медленно.

Нет-нет, раздеваться не нужно, только одну пуговку.

Ближе.

Еще ближе.

Видали? Сколько еще метров между вами, а они уже ерзают, уже поджимаются нога на ногу, уже слюна на губах.

Так их!

Еще ближе…

Скиньте туфли.

Ага, их колотит, им невтерпеж!…

Ну, гитары — вперед. Песенка о трех удачах. О первой удаче, как дом сгорел, а меня в нем не было. О второй — как ушла жена к другу, а могла бы к врагу. О третьей — как меня убило пулей, а могло бы бомбою. Кому-то не нравилась эта песенка, кому-то хотелось другую, поумнее, а зачем? Кого вы хотите переумнить? Всю мировую поэзию? У нас другие законы, у нас иллюзион, поймите — завтра они будут ерзать от одной только песенки, при первых звуках будут сучить ногами. Главное, не выпускать их, не давать опомниться. Кончили вечеринку, и сразу дальше.

Снова лаборатория, новый эксперимент.

Те же трубки, но без мотора, на мотор они уже ученые, уже заслонились в душе, а мы их пламенем возьмем, с дымом, с воем сирен — откуда не ждут.

Пожарные готовы? Брандспойты, огнетушители?

Тогда зажигай.

Гори! Бушуй! Трещи! Дыму, дыму побольше.

Ну, друг-завистник, выскакивай, не зевай. И дверь на ключ.

Ах, подлец — какой же ты подлец! Ведь муж там остался, вон он мечется в дыму и огне, в настоящем огне. Ай! Смотрите! Он горит — горит и мечется, живой костер. Ой, как ему страшно, как больно гореть! Он мечется, он кричит, и в зале кто-то кричит, кто-нибудь горевший, со шрамами от ожогов, с памятью и воображением, вот-вот вскочит, помчится на красный «выход».

Дым… Дым… Темнота.

Похороны.

Цветы.

Поднимают гроб.

Несут его по проходу в зал.

Сердце разрывается от траурных маршей. Ведь это было, все было на самом деле! Сожгли человека заживо, вон в программке-то написано — воспоминания очевидца. Ох, хоть бы антракт скорей, хоть бы передохнуть.

Но нет, не будет вам антракта.

Теперь самое главное — месть. Помните выстрел в самом начале, помните? Вот Она ходит, окаменела от горя, молчит, но чувствует, чутьем понимает, кто убийца, а доказать нельзя. Все сгорело, никаких улик, никто ее не слушает, не верит. И снова ей на тросике с небес подсовывают этот божий револьвер, он повисает в углу — сейчас стрельнет. И зал сжимается, ждет, вот сейчас…

Нет, не решается.

Слушает еще, чего ей тот подлец говорит. Мало ему, что друга сжег и славу всю забрал, — теперь и жену хочет.

Да стреляй же, стреляй, чего ты ждешь? Не решится никак, трудно убить человека? Враки это все, ничуть не трудно. Вот-вот, правильно тот старичок говорит, что милосердие должно быть с мечом, а добро с кулаками. И что подлецы кругом еще есть, мерзавцы всякие, прячутся в гуще народа, все беды от них — разве не так? Так что же ты ждешь? Да… Да… Стреляй… Не томи. Вот… вот сейчас… не целясь… пока он не смотрит… Ну?!.

Нет, опять отпустила.

Опять танцы пошли.

А тот, на тросике, висит себе, вращается потихоньку, нет-нет да и уставится тебе в глаза черным дулом — аж во лбу больно. Но Она-то, Она что делает? Подлецу улыбается, танцует с ним. Вот они, верно, вся их порода такая. Ах, дайте мне тот револьвер, я их сам, обоих, его и ее. И домой к себе ведет, ах сука, убийцу ведет, польстилась. Нет, это… это что же?… это ведь невозможно… это что же творится на свете, до чего дошли уже. К дивану тащит, юбку расстегивает, просит свет погасить…

Вот он снимает пиджак, идет к выключателю, спокойно так идет, и тут Она наконец срывается, отбегает в угол и… Тот же адский грохот, те же гвозди в уши, в мозг, в распаленные нервы, но какой восторг, какое сотрясающее блаженство — раз! другой! третий! Еще неподвижен занавес, еще расплываются, расцветают три алых пятна у того на белой рубашке, еще валится он медленно на колени и потом навзничь со стуком, а зал уже стонет, ревет, вскакивает на ноги.

Вот!.. Вот оно!…Свершилось. Они ревут. Сто, тысяча! Сколько их? Где их важность, где усмешки? Где блокнотики для впечатлений? Где те умники, кто их видит, молчащих, в этом громе и плеске? Занавес. Конец. Мы победили. Все, все на сцену. Держите друг друга… Крепче… Держите, чтобы не упасть… Какой рев, какой грохот!.. Нет сил больше… Мы победили…. Все… Их глаза… раскрытые рты… их слезы… Нечем дышать… Занавес… Кончено… Спектакль окончен… Мы победили… Довольно. Конец…