Небо над Тимошкиной головой загорелось, порозовело, потом начало сереть и вскоре совсем потухло — стало темно.

Подул ветер, деревья закачались и зашумели — стало страшно.

Кто-то заворочался и заворчал у Тимоши на животе, он в испуге смахнул его рукой, но рука не встретила никакого препятствия.

Тогда он понял, что ворчит внутри.

Ему ужасно хотелось есть.

Даже овсяная каша уже не показалась бы такой гадостью, как прежде. То-то обрадовалась бы бабушка, если бы он оказался сейчас дома и сел бы за стол. Наконец-то его не пришлось бы подгонять и упрашивать съесть еще ложечку. Он бы не оставил ни крошки на тарелке, не говоря уже о пряниках с вареньем.

Воспоминание о пряниках его доконало.

Глотая слюни, он начал выворачивать карманы.

В одном был кусок проволоки, шарик от пинг-понга и два дохлых жука, очень красивых, но в темноте даже от их красоты не было никакого толку. В другом — фонарик без батарейки и бутылочка валерьянки, которой он собирался напоить какого-нибудь кота. Съесть, что ли, жуков и запить валерьянкой? Но нет, до такого он еще не дошел.

Ветер шумел все страшнее, но еще страшнее было выйти из лесу. Ведь его, наверно, уже разыскивают, и что с ним сделают, если найдут? Теперь, после того, что он натворил, уже не отделаешься какой-нибудь аллеей номер восемь, дом сто двенадцать, с ванной и телефоном. Даже тюрьма с кашей на завтрак, обед и ужин была бы большой удачей. Какая уж тут тюрьма! Его просто бросят крокодилу — и дело с концом.

Ох, теперь он понимал того тридцать восьмого, которому хотелось есть. Они бы сейчас могли договориться: ты съешь маленький кусочек от меня, а я от тебя, и все будут довольны. Такой маленький, не очень нужный кусочек. Например, пятку. Но нет, пятки было жалко. А если палец? Или, скажем, пол-уха? Нет — и пальца, и уха, даже половины, было жалко до слез. И всего себя было жалко — такого маленького в этом лесу, голодного, продрогшего, неизвестно куда попавшего.

— Помогите, — слабым голосом позвал Тимоша, но никто ему не ответил.

Потом незаметно для себя он встал и пошел. Из-под ног разбегались лягушки и прочая лесная нечисть, и Тимоше было удивительно, что его тоже кто-то боится. От этого он даже приободрился и, когда увидел впереди сквозь деревья огни фонарей, не остановился, а пошел прямо на них.

Фонари горели над шоссейной дорогой.

Стрелок, значков и светофоров было на этой дороге еще больше, чем на первой, и время от времени по ней проносились красные, прижатые к земле, как половина помидора, автомобили. Вдруг один автомобиль резко затормозил, завертелся на гладком асфальте и, съехав с дороги, врезался задом в толстенное дерево.

Тимоша снова, второй раз за день, закрыл глаза и уши, а когда раскрыл, то услышал жалобный стон.

Автомобиль стоял, задрав кверху нос, и густой дым валил у него из багажника. Жалобные стоны, без сомнения, раздавались из его кабины.

Не раздумывая, Тимоша бросился вперед.

Внутри сквозь дым он разглядел что-то желтенькое и зареванное, прижатое рулем к спинке сиденья.

— Вылезайте, скорей вылезайте! — закричал он, распахивая дверцу.

— Не могу! — запищало желтенькое. — Зацепился штанами. Если я двинусь, лямки оборвутся.

— У вас оборвется жизнь! — крикнул Тимоша и дернул желтенького к себе.

Раздался треск, и они оба полетели в канаву.

В тот же момент автомобиль вспыхнул, как костер, грохнул и разлетелся на мелкие кусочки.

— Ух ты! — с восторгом воскликнул желтенький мальчишка, спасенный Тимошей.

— Разве тебе не жалко? — спросил Тимоша.

— Жалко? Что это значит — «жалко»?

— Ну как же, — растерялся Тимоша. — Вот автомобильчик, такой был красивенький, новенький и вдруг раз! — и вдрыбадан.

— Что, что? Как вы сказали? Вдрыбадан? Ха-ха, замечательное слово — никогда раньше не слышал. А? Вдрыбадан! Обязательно запомню.

— Так разве не жалко?

— Вы, наверно, хотите спросить — «не верно»? Все абсолютно верно — на тридцать шестом километре. — Желтенький ткнул пальцем в указатель.

— Не все ли равно, на каком километре?

— Конечно, нет. Мне было задано тридцать шесть километров за полчаса, а я тут не проскочил. Поэтому и вышел дрыбадан. Но ничего — у нас в гараже их полно.

— Это у тебя задача такая? — догадался Тимоша.

— Нет, я еще только учусь. На гонщика. А вы?

— У меня… — смутился Тимоша. — Я так… на моторке…

— Ой, смотрите, — захныкал вдруг Желтенький. — Вы все-таки порвали мне штаны. Мои совсем новые желтые штаны.

— Подумаешь, штаны. Я же не нарочно. Я тебе жизнь спасал.

— Подумаешь, жизнь. Зачем мне жизнь без штанов?

— Неужели у тебя нет других?

— Есть. Ну и что?

— У тебя, наверно, штук десять штанов?

— Ну и что?

— А жизнь одна.

— Ну и что?

— Тьфу ты, бестолковый. Так десять ведь больше, чем одна.

— А-а-а… — протянул Желтенький. — Теперь понимаю. Какая тонкая мысль. Десять больше, чем одна, но одна жизнь важнее десяти штанов. Замечательно! С вами очень интересно разговаривать.

«Вот дурачок», подумал Тимоша и вдруг спохватился: а что, если и этот читает мысли?

Но нет — Желтенький зашпиливал какой-то веточкой порванные штаны и ни на что пока не обижался.

— У тебя поесть ничего нет? — спросил Тимоша. — Не ел с самого утра.

— Почему?

— Потому что времени не было.

— Почему?

— Потому что занят был.

— Чем?

— Глупостями.

— Какими?

— Страшными.

— Где?

— Неподалеку.

— Когда?

— С самого утра! — свирепея, заорал Тимоша. — С самого утра, говорят тебе, пустая твоя башка!

— Прошу вас, не сердитесь, — сказал Желтенький, — но в ваших словах всегда есть какая-то тайна. Я понимаю — слишком много вопросов, это невежливо, но… Но можно еще одно маленькое последнее «почему»?

— Валяй, — слабым голосом разрешил Тимоша.

— Почему, если вы не ели с утра — ведь так, я правильно понял? — почему, в таком случае, вы вместо того чтобы пойти поесть, стоите здесь и непонятным способом тарахтите у себя в животе?

— Это не я, — жалобно сказал Тимоша. — Это оно само тарахтит и булькает.

— Но по-че-му?

— Потому что такой закон природы.

— Чего-чего?

— При-ро-ды.

— Природы?

— Слушай, ты мне надоел.

— Нет, пожалуйста, не уходите! — воскликнул Желтенький. — Я еще мало знаю, о многом и не слыхал, например, про этот новый закон, но зато я знаю поблизости отличное кафе-заправочную.

— Правда?

— Совсем-совсем близко!

И он схватил Тимошу за руку и потащил его за собой.

«Ну, будь что будет», подумал Тимоша и не стал упираться.

Они пересекли шоссе и вошли в очень прямую аллею, по обе стороны которой стояли аккуратные домики с огромными номерами на крышах. У каждого дома был свой садик, а перед калиткой — скамейка, она же — автомат с газированной водой. В садиках на грядках росли цветы и еще какие-то растения, на которых вместо цветов раскачивались разноцветные пушистые гусеницы. Еще внутри одного дворика Тимоша заметил маленький бассейн, круглый, как тазик, с надписью «Не кормить, не дразнить» — и хотел спросить, кто там живет, но тут Желтенький ввел его в стеклянную дверь, разрисованную парусными кораблями, — это и было кафе.

Войдя в зал, Тимоша сразу понял, при чем тут корабли.

Все в зале качалось.

Пол, люстра, столики, зеркала — все потихоньку раскачивалось, точно под ветром, только стены стояли неподвижно. Люди, сидевшие за столиками, не ругались, не возмущались этой качкой, а спокойно ели, вернее, сосали что-то из разных тонких трубок, торчащих из столиков.

Желтенький взял два стула и утащил их в угол.

Сразу же заправщица в белом халате, стоявшая в другом углу, взяла новый столик и толкнула его в их сторону. Столик поехал, виляя, по качавшемуся полу, стукнулся о качавшуюся кадку с пальмой и точнехонько подкатил к их стульям. Тимоша, стараясь ничему не удивляться, схватил в рот первую попавшуюся трубку и глотнул какой-то мерзости, похожей по вкусу на мыло с клеем.

— Ха-ха-ха, хи-хи-хи, — залился Желтенький.

Тимоша, отплевываясь, взглянул на трубку, — на ней было написано: «Мойте руки эликсиром чистоты». На других трубках стояло: «жиры», «белки», «глюкоза», «углеводы», и сколько Тимоша не искал, так и не нашел «супа», «пельменей» или еще чего-нибудь понятного. Все же, если осторожно посасывать то из одной трубки, то из другой и потом тщательно перемешивать языком во рту, получалось что-то похожее на гоголь-моголь. На худой конец и это годилось. Вскоре он так разошелся, что с разгону глотнул из самой крайней, самой тонкой трубки, и тогда ему стало совсем хорошо — тепло, не страшно и очень весело. Улыбаясь до ушей, он стал оглядываться и смотреть, кто еще качается вместе с ними в этом загадочном кафе.

Ближе всех к ним сидели те велосипедисты, которых он уже видел раньше на дороге. Последний снял свой улыбочный зажим и грустно сосал что-то, должно быть, очень кислое. За ними сидели две девушки и разглядывали друг друга в маленькие бинокли. Такие же бинокли Тимоша увидел еще у многих, причем некоторые наставили их на стену или на потолок. Почти никто не разговаривал, и в тишине было слышно, как плещется под полом вода.

— Хочешь поглядеть? — сказал Желтенький и дал ему один бинокль, другой взял себе.

Тимоша глянул и сразу понял, что это не бинокль, а такой маленький двуглазый телевизор.

Там показывали какое-то странное соревнование.

Два человека стояли за железными обручами, укрепленными на стойках, и по очереди кидали друг в друга горошинами. Один кидал, горошина пролетала сквозь обруч, другой ловил ее раскрытым ртом. С каждым разом горошины становились все большего размера — со сливу, с яйцо, с теннисный мяч — так что игрокам приходилось все шире разевать рот.

— Вот дает! — завопил в восторге Тимоша, когда один поймал ртом настоящий арбуз.

— Тише! Не мешайте, — зашипели на него со всех сторон.

Но тут программа переключилась и появившийся диктор сказал:

— Внимание, полное внимание. Передаем важное сообщение.

Все притихли и даже велосипедист с зажимом достал откуда-то бинокль и прижал его к глазам.

— Ранен. Доктор. Минус. Ранен. Доктор. Минус, — торжественно произнес диктор и немного помолчал, чтобы до всех хорошенько дошло. — Он находится в больнице с ушибленным коленом, с шишкой на лбу и с двумя занозами в животе. Кроме того, из него до сих пор течет вода, так как, упав в ручей, он, как говорится, наглотался огурчиков.

В зале раздались изумленные возгласы, кто-то сказал: «Не может быть».

— Все это натворил опасный преступник, — громовым голосом продолжал диктор. — Преступник, обладающий страшной хитростью и коварством. Он умеет думать наоборот тому, что есть на самом деле.

Тут в зале раздался всеобщий вопль ужаса и недоверия — даже пол почему-то перестал качаться.

— Как же это?

— Наоборот?!

— Думать наоборот?

— Но ведь так не бывает!

— Это невозможно! — кричали все.

Тимоша совсем сжался на своем стуле — ему очень хотелось залезть пол стол.

— Найти. Поймать. Обезвредить, — командовал диктор. — Всем разойтись по домам. Запереть двери. Не выходить на улицу. Всю ночь. Будут открыты все задачи о зоопарках. Выпущены хищные звери. Ночью возможны страшные крики. На помощь не выходить. Это будет кричать преступник. Преступник, которого будут есть звери. Звери, которым безразлично, как он думает — правильно или наоборот. Итак, все — по домам. Через час откроются зоопарки. Все. Как говорится — кто не спрятался, я не виноват.

И он мерзко хихикнул.

После него сразу показали зоопарк — пантеру, бегавшую из угла в угол и молотившую хвостом по прутьям клетки, льва, аккуратно причесанного на косой пробор, и целый клубок удавов с торчащими во все стороны головами.

При виде всех этих ужасов Тимоше стало так тошно, что он отложил бинокль и крепко вцепился пальцами в края столика. Пойти во все сознаться? Просить прощения, сделать все, что велят? Ах, какой подлец, какой жестокий, бессердечный негодяй этот доктор Минус. Нет-нет-нет, — какой умный, честный, справедливый. Бедняга — чуть не утонул. Так и надо, так и надо…

Тимоша, как затравленный, глянул по сторонам.

Все поспешно вставали и один за другим уходили из качающегося кафе.

— Что же ты сидишь? — дернул его Желтенький. — Бежим и мы.

Тимоша встал и обреченно пошел за ним.