Казалось бы, Морис Равель сделал все, чтобы «Болеро» не то что в шедевры – даже просто в известные музыкальные опусы не попало.
Ну, во-первых, написано для балерины-любительницы Иды Рубинштейн – особы, не сильно блиставшей на сцене, хотя, конечно, скандально известной в Париже начала прошлого века. Ее портрет даже написал Валентин Серов, и висит он у нас в Русском музее. При этом композитор так спешил, что без конца повторял свою арабо-испанскую мелодию, изменяя в ней лишь оркестровый ритм.
А, во-вторых, разве могут впечатления от грохота молотов, шума приводных ремней и лязга металла способствовать рождению шедевра?! Но биографы уверяют, что именно индустриальный пейзаж возле дома Равеля под Парижем и вдохновил композитора. Он говорил без стесненья: «Этот завод – из «Болеро», – и даже требовал от художников-декораторов изобразить его при постановке. Но разве, слушая завораживающую музыку, можно думать о заводском конвейере?! У виска покрутят окружающие: мол, спятил, милый! Не сдюжил волшебной силы искусства.
Когда пьесу начали широко исполнять, Равель, говорят, всячески ставил палки в колеса: дескать, играете не так, как я задумал. И раз так довел знаменитого дирижера Тосканини (который играл с заметным ускорением ритма), что тот с присущим итальянцам темпераментом заявил композитору: «Вы ничего не понимаете в вашей музыке! Это единственный способ заставить ее слушать!»
Между тем Равель и не претендовал на популярность: говорил, что «Болеро» вряд ли его переживет. И выходит, жестоко ошибался. Да, многие испанцы не сильно жалуют пьесу, считая, что она ничего общего не имеет с местным народным танцем – болеро. Но вот вам реальность – однажды в Париже я с друзьями попал в испанский ресторан, который держат баски: там, несмотря на поздний час, нас просто укормили вкусной национальной едой. Стоял испанистый говор таких же, как мы, запоздалых гостей, звучали смех и музыка. И все вокруг было так пропитано испанским духом, во славу которого и было написано «Болеро», что казалось, сейчас сдвинут столы, в центр вспрыгнет танцовщица и начнет свой «священный танец боя»… И лишь потом я узнаю, что мать Равеля – не просто испанка, а родом из провинции басков. И прочту свидетельство очевидца премьеры «Болеро» в Париже.
«…Слабо освещенная комната в испанской таверне, вдоль стен, в темноте, за столами беседуют гуляки; посреди комнаты большой стол, на нем танцовщица начинает танец… Они начинают прислушиваться, оживляются. Их все больше захватывает наваждение ритма; они поднимаются со своих мест, приближаются к столу; необычайно возбужденные, окружают танцовщицу…»
В «Болеро» всепоглощающий ритм сплетается в водовороте с таком чувственной, страстной мелодией, напряжение нарастает с такой мощью, что дело кончается звуковой красочной оргией, победным воплем оркестра… Может, именно это и сделало обманчиво простую симфоническую пьесу шлягером на все времена.
«…Это было невообразимо хорошо. Я сошла с ума. Бредила. «Болеро» должно стать моим. Пускай я не первая. Я стану первой. Это мой балет. Мой!..»
Так спустя многие годы писала другая балерина, великая Майя Плисецкая, в своей книге о том, как впервые увидела бежаровский балет «Болеро». И не успокоилась, пока сама не станцевала – с триумфом! «Болеро» и «Кармен» стали визитной карточкой примы. Она до сих пор на своих юбилеях выходит на сцену под эту завораживающую музыку.
…Поэтому мой вам совет, очень простой: когда ежедневная будничная суета, казалось бы, замордует окончательно, наливаешь бокал хорошего испанского вина – непременно густого, темно-красного – и ставишь равелевский диск с «Болеро». И сразу чувствуешь себя хоть чуть-чуть гулякой на этом празднике жизни. А это уже немало.
Февраль 2009 г.