Корреспондент «КП» побывал в гостях у великой балерины и ее мужа, композитора Родиона Щедрина, в Мюнхене накануне ее 85-летнего юбилея.

Вылетая в Мюнхен, я захватил буханку бородинского и банку селедки, так любимой Майей Михайловной (она называет ее величаво – селёда). Знал, лучшего московского гостинца для Плисецкой нет. И действительно, селедку она тут же загорелась открывать. Но Родион Константинович посмотрел на жену с ласковой укоризной: мы же на концерт сейчас идем. Тогда Майя Михайловна отрезала широкий ломоть пахнущего кориандром бородинского. И тут же с удовольствием стала разглядывать номер «Комсомолки» с отрывком из последней своей книги. Конечно, можно посмотреть и в интернете, но все же приятнее держать в руках газету, которую Плисецкая, по ее словам, очень уважает. Они с Щедриным специально ездят на мюнхенский вокзал, где в киоске покупают дайджест «КП».

Выпив кофе с бородинским хлебом, мы отправились в «Принц-регентен театр» – там Мюнхенский камерный оркестр отмечал свой юбилей. Когда подъехали, Майя Михайловна кивнула на здание театра: «Здесь я танцевала свою последнюю «Айседору». И так ностальгически вздохнула, словно готова была хоть сейчас взлететь на сцену…

Мы с удовольствием пропустили по бокальчику пива.

Шеф-повар любимого ресторанчика Плисецкой Илия шлет дорогим гостям воздушные поцелуи.

Олли Мустонен самый красивый букет, полученный от зрителей, тут же вручил Майе Михайловне.

Щедрин с Плисецкой скромно встали туда, где выдавали конверты с приглашениями. Гвоздем юбилейного концерта было выступление финского пианиста и композитора Олли Мустонена, который дружен с Щедриным. Холодный финн играл так по-русски разудало, что казалось, рояль не выдержит напора. А в гримерке, куда Плисецкая с Щедриным заглянули, Мустонен подарил Майе Михайловне самый свой шикарный букет.

Назавтра мы отправились в пивную: где ж еще посидеть в столице Баварии? «Нет большего знатока ресторанов в округе, чем Маюша, – а их тут больше двадцати. Наверное, новая книга будет как раз о ресторанах», – улыбнулся Родион Константинович. Любимым у Майи Михайловны оказалось заведение рядом с домом, которое держит сербское семейство. Едва мы вошли, расплывшийся в улыбке хозяин и шеф-повар Илия послал Плисецкой воздушный поцелуй. Блюда выбирали недолго: равиоли со шпинатом для Майи Михайловны, спагетти для Щедрина, супчик минестроне для всех. Щедрин нашу с Майей Михайловной пивную компанию не поддержал и заказал рюмку граппы. Вот такой получился мюнхенский обед с итальянскими блюдами в сербском ресторанчике.

– А сами вы, Майя Михайловна, готовите? – не удержался я от провокационного вопроса.

– Когда надо, приготовлю. Щедрину нравится. Я с удовольствием готовлю, но никаких изысков. Главное – вкусно, вот и хорошо.

– Я ей каждый раз говорю – наготовила как на маланьину свадьбу, – смеется Щедрин.

– Майя Михайловна, в одной из своих книг вы писали, что у вас всегда был просто зверский аппетит.

– Так оно и есть!

– А как же диеты?!

– А я их не соблюдала! – гордо говорит Плисецкая, с удовольствием уплетая равиоли. И чтобы добить окончательно, добавляет: «Я ела всегда много. И вес мой был чуть-чуть больше, чем нужно. Бывали периоды, когда я худела, но неумышленно – просто из-за репетиций не успевала поесть». И неожиданно по-домашнему предлагает: «Вкусно как – попробуйте-ка мои равиоли!» От такого приглашения невозможно отказаться.

– А вы наверняка слышали эту смешную историю с Волочковой, когда ее из Большого попросили: дескать, партнер не может Анастасию поднять. Действительно у артистов балета есть такая проблема?

– Смотря какой балет, какой партнер – конечно, бывает и трудно.

– Стандарты меняются. Вас, по-моему, считали высокой балериной?

– Да, для того времени. Я была ростом 165 сантиметров. А сейчас балерины 185. Раньше не принимали высоких, теперь не принимают маленьких. Это мода такая.

– А ваши партнеры не жаловались?

– Первое время жаловался Коля Фадеечев. Я похудела, когда уже стала танцевать без него. Он говорил с некоторой обидой: вот теперь ты худая, а со мной… Когда, допустим, готовили «Даму с собачкой», репетировали круглые сутки, вот я и худела…

Родион Константинович и Мустонен обнялись по-дружески, Олли не раз играл произведения Щедрина.

Заходит разговор о последних московских новостях. Рассказываю о громких публикациях «Комсомолки»: про то, как мошенники захватили квартиру балерины Лепешинской, когда ее не стало. Про детективную историю с исчезнувшими бриллиантами Людмилы Зыкиной.

– И это случилось с Люсей, которая мне говорила: «С собой не возьмешь, и за тобой не понесут»! Она в своей книжке написала, что я, когда приехала из-за границы, открыла чемодан и сказала: бери что хочешь. А там отрезы ткани были – потому что платья-то я не могла ей дать…

Было видно, что тема драгоценностей Майю Михайловну как-то не зацепила. Как сказала сама Плисецкая – были сережки с бриллиантами, но одни потеряла, другие подарила…

Тут Илия подходит узнать, понравилось ли угощение: ради таких гостей он сам встал к плите. «Зер гут!» – восклицает Майя Михайловна. И вдруг сквозь ресторанный гул начинает нарастать музыка. Это же «Кармен»! Илия довольно улыбается – его сюрприз удался.

Здесь, в мюнхенском ресторанчике, и состоялась «Беседка «КП» с прославленной балериной.

А вот поход на футбол, куда мы собирались в эти мюнхенские дни, сорвался; хотя, как признался Щедрин, и билеты были, и знакомые звали – но не срослось. Майя Михайловна была явно разочарована и несколько раз, с надеждой глядя на Родиона Константиновича, вздыхала: «Может, еще получится?» Плисецкая с Щедриным в Мюнхене ходят на футбол, как на работу. И так сыпят именами футболистов – и немецких, и наших, – что впору работать в «Советском спорте».

«Я намного проще и обычнее…»

– Перед нашей встречей вы сказали по телефону: я наслаждаюсь жизнью сейчас, хотя и не танцую.

– Это правда. Я не должна напрягаться, моя лень отдыхает. Я могу жить жизнью музыки, которая для меня свет в окошке – Щедрин и его музыка.

– А каково это – находиться в тени своего мужа? В книге вы пишете, что Щедрин сначала был в тени вашего шумного успеха. А теперь вы как бы ролями поменялись.

– Именно поменялись. У Щедрина сейчас столько премьер, и старые сочинения в новом исполнении, и балеты, симфонии, оперы! Вы знаете, ради этого стоит жить. Как исполнительницы меня уже нет: если что-то есть после меня на пленках – это все, что осталось. Я уже исправить ничего не могу. Я смотрю иногда: ой, всё не так! А знаете как говорят: плохо сняться – все равно что плюнуть в вечность. Потому что это остается, тут уж ничего не докажешь.

Молодость, лето, свобода, счастье…

Знаете, я даже по фотографиям вижу, способный человек или не очень. Это называется «чувство позы» – то, что не вырабатывается, то, что от природы. Артистичность. Сейчас говорят, что в прошлом были балерины. Сегодня бы они не смотрелись.

– Вы думаете?

– Уверена.

– Талант не тускнеет со временем…

– Если они ушли, значит, таланта не было. Осталась Анна Павлова: не бог весть какая техника – остался в памяти талант. Осталась о ней легенда.

– У вас традиция – Родион Константинович к каждому вашему юбилею дарит свою музыку. Вы рассказывали, как однажды, целуя вас, сказал: вот это – музыкальный подарок, не бриллианты же дарить!

– Было такое.

– Что, так ни разу бриллианты и не подарил?

– Зачем? Однажды я сказала Славе Ростроповичу, что Родион подарил мне «Даму с собачкой». Он говорит: статуэтку? Я говорю: нет, балет! А он такого никому подарить не мог.

– Это счастье, наверное?

– Еще бы! Самое великое счастье, которое только может быть.

– А вы никогда не ревновали Родиона Константиновича?

– Не давал повода.

– Однажды вы рванули к Щедрину из Праги, где были на гастролях, прямо в Карелию…

– Это первые месяцы нашей совместной жизни. Я приехала к нему в Сортавалу. Мы жили в маленьком домике, без удобств вообще. Там, кроме комаров, никого не было. Вокруг домика лоси бродили. Счастливый был месяц, очень.

– Счастье той поры и нынешнее – оно разное?

– Конечно. Разное время, мы другие. Жизнь прожита, и очень непростая.

– Как важно не растерять это счастье, подковать судьбу…

– Это уметь нельзя. Это или есть, или нет. Как талант. Когда спрашивают, как, что, почему, – полная ерунда. Если бы люди жили по рекомендациям, может быть, жизнь была бы другая.

– Однажды жена режиссера Юткевича вам сказала: «Как ты можешь лечь в постель с человеком, у которого в голове всегда музыка?» И правда, как удается жить с таким человеком?

– Отвечу, как и тогда, – хорошо жить с таким человеком. Просто прелесть. Он совершенно не эгоист. У него мысли о том, как бы мне было удобно, именно мне. И как удобно и хорошо было бы для музыки. Он поглощен музыкой, он создает музыку. Знаете, не просто так лучшие дирижеры его исполняют. Но меня поражали больше звукорежиссеры, которые говорили Щедрину: сразу видно, что вы на виолончели (на трубе, скрипке…) играли, видно по тому, как вы написали. А он в руки эти инструменты не брал! Когда у человека в голове оркестр в сто человек и каждому он пишет правильно его партию – это для меня загадка неразрешимая.

– Вы признавались, что во времена СССР не уехали за границу из-за Щедрина. А если бы он решился?

– Он бы не уехал. Он до мозга костей русский человек, внук священника. Ему больно, когда России больно. Ему больно, когда ругают Россию. Это его плоть, кровь. Он на тысячу процентов из ста возможных русский человек. Вы посмотрите на его произведения: может, единственная тема не русская – «Кармен-сюита». А остальные? Балеты «Чайка», «Анна Каренина», «Дама с собачкой». Великие писатели – Чехов, Толстой. Великий Гоголь – это симфония «Мертвые души». Русские мотивы на русские темы. Балет «Озорные частушки». «Очарованный странник» – гениальная опера. А «Боярыня Морозова» – куда уж более русское?!

– Но многие считают, что вы давно покинули Россию…

– Мы – граждане России, у нас российские паспорта. А в Мюнхене у Родиона Константиновича договор со всемирно известным издательством «Шотт». Поэтому мы здесь. Здесь изданы все произведения Щедрина. И главное – исполняются. Это тоже великое дело. Исполняют самые лучшие музыканты, лучшие дирижеры, лучшие оркестры, лучшие солисты поют. А если бы мы жили на авторские гонорары в Москве, мы были бы нищие. Здесь же с авторским правом все нормально, платят по-немецки аккуратно.

– За 19 лет у вас так и не появилось своего дома в Мюнхене?

– Вы же видели, мы снимаем квартиру. Это, как в старину говорили, меблированные комнаты. Нас это устраивает. Есть женщина, которая в нашем доме моет лестницу: заодно один раз в неделю убирает у нас. Продукты покупаем сами.

– И так живет великая балерина?

– Я не нахожу радости в том, чтобы шиковать. Я нахожу в этом заботы. Если иметь дом, его же надо убирать, содержать. Караул! А так, как в гостинице, – мне удобно. Я знала известных людей, которые всю жизнь так жили. Например, Набоков. Давид Бурлюк со своей женой Марусей. Деньги у них были, могли платить. И я не считаю, что они неправы. Достаточно других забот.

С Мариной Влади.

В жизни я намного проще и обычнее, чем люди думают. Я не считаю, что я золото. Совсем нет. Какая есть… Хотите – любите, хотите – нет. Я не настаиваю ни на чем.

– Это главное для вас?

– Вы думаете, это главное?

– Главное – не диктовать и не навязывать себя.

– Да, ни в коем случае.

– Хотя такая возможность у вас всегда была…

– Нет. Нет. И нет. У всех свои вкусы. По-старому говорили: кому нравится поп, кому попадья, кому попова дочка. Можно предлагать: такого вида платья, такого вида искусство, такого вида танец… Предлагать! Но не настаивать. И не убеждать, что это единственно хорошо.

Анна Павлова

– А это правда, что многие документы, памятные вещи вы отдали в архив в Берлине, а не в Москве?

– Я разделила архив. В Москве, наверное, даже больше. Я подумала: где-то что-то погибнет, а где-то останется. Пускай будет и тут, и там. В Москве до сих пор не разобрали. А в Берлине была роскошная выставка год назад. У меня дома почти ничего нет. Костюмы я отдала в музеи. Больше всего – в Бахрушинский. То, что принадлежало театру, – в театре, потому что в этом танцевали потом другие балерины. В моих костюмах им почему-то было удобно. Костюмы от Кардена в Питере: в Русском музее, в Театральном.

– У вас была большая коллекция подаренных лебедей…

– Всё в Москве, в музее. Можете посмотреть. Они все были разные. Из фарфора, из хрусталя. Знаете, даже свечки были (конечно, я их не зажигала). А однажды лебедь был сделан из лепестков роз. Это мне подарил Саша Годунов. На гастролях в Америке. Я просто ахнула. Свежие были, пахли! Я прихожу – стоит лебедь. Я не знала, от кого, он даже не написал записки. Но мне сказали.

– А что же он сам не вручил?

– Он так решил.

– В вашей новой книге много редких фотографий. Вот, к примеру, за кулисами рядом с вами Мастроянни.

– Это в Большом театре. Он был в Москве на спектакле. Зашел за кулисы с переводчиком, когда закончилась «Дама с собачкой». И сказал: «Вы счастливая, у вас есть еще и тело». Потому что у них только cлова.

– Еще одна редкая фотография, где вы примеряете пачку Анны Павловой.

– Мы всегда были уверены, что у нее на костюме лебедя красный драгоценный камень: кровь, она умирает. Когда я взяла в руки эту пачку, смотрю, он синий. Синий камень. Это бакстовский костюм. И вот вам объективный взгляд: в Петербурге есть театральное кафе, где висят старые афиши, фото, костюмы. Когда я туда пришла в первый раз, я рассматривала множество этих фотографий и только возле одной невольно задержалась надолго – что-то потрясающее, какая поза, какая красота. Артистичность, выразительность – то, что Бог дает. Кто это? Смотрю ближе – Анна Павлова.

Большой и конюшни

– В Москве с опаской ждут, когда откроют старую сцену Большого. Не уйдет из театра после реконструкции то, что создавало его магию?

– Очень боюсь, что так случится. В разговорах о ремонте Большого я услышала слово «бетон». Это самое страшное, что может быть для акустики. Ведь в старом театре было специальное дерево, даже опилки специальные. Взяли и выбросили. А это как раз то, что нужно. Когда разбирали партер, увидели, что там все «подполье» сделано в виде скрипки. Наверное, тоже не случайно. Ложи были сделаны из дерева, которое раньше хранилось в конюшне. Это давало акустику.

– Мы всегда умеем разрушать, а потом с подвигами восстанавливать…

– Это наше – не ценить, что было сделано до.

– Вы как-то назвали сцену своим врагом…

– Врагом она не была. Но ее надо было опасаться. Занозы могли быть, колдобины. Однажды я упала, поскользнувшись на вот такой длины гвозде: прибивали декорации. Сейчас можно не смотреть под ноги. Сцена такая ровная, можно хоть на заду вертеться, делать какие-то трюки, которые были нереальны. Теперь везде специальный линолеум, а не доски. Для хореографов простор: делай что хочешь.

– Возможностей море, а ярких имен катастрофически мало.

– Я бы не сказала, что это так. Сейчас танцуют лучше. У нас черт знает какая форма была у балерин. Маленькие коряги, каракатицы. А сейчас девочки, как модели. Партнеры тоже были невысокие – сейчас много высоких, стройных. Мужской танец вырос неслыханно.

Плисецкая на приеме в московском Доме актера. Слева направо: народный артист СССР Сергей Образцов, народная артистка РСФСР Фаина Раневская, первый англичанин, сыгравший Гамлета в СССР, Пол Скофилд и заслуженный деятель искусств РСФСР Павел Марков.

Как сейчас танцуют мужчины, никогда в жизни так не танцевали. Сначала мужчина был просто подпоркой для поддержек. Дальше начали танцевать. Потом начался виртуозный танец. Сейчас он за пределом. Когда я начинала, не было такого даже близко. Сейчас премьеры прошлых лет не годятся даже в кордебалет. Очень легко проверить: слава богу, есть пленки, которые упрямая вещь.

– Но как же Годунов, Лиепа, Васильев?

– Это уже позже. До Васильева был другой мужской танец.

– А Нуриев?

– Его влияние на всемирный балет огромно. Он был действительно изумительным. Другое дело, его давно уже перетанцевали: cегодня он бы не произвел такого фурора. Но он был первым.

– Сейчас, кстати, есть молодой Васильев…

– Замечательный мальчик Иван Васильев. Феноменальные техника и прыжок. Так виртуозно танцевал только его учитель Юрий Владимиров, который, увы, не стал знаменитостью. Сейчас таких много, то есть как Иван Васильев – немного. Но рядом – много. В Петербурге, Москве, в Париже в Гранд-опера. Санкт-Петербург и Москва сейчас первые в мире.

– Мы по-прежнему в балете впереди планеты всей?

– Похоже на то.

– А что питает? Это какая-то особая среда, школа?

– Нельзя определить. Может, это национальное? Не только в России, но и на Украине такие способные танцовщики и танцовщицы. Я специально не задумывалась – беру кто мне нравится, а потом выясняется, что они или русские, или украинцы.

«Я умру – «Кармен» никогда»

– А чья «Кармен» за последние годы вам ближе всего?

– Она не только не устарела с 1967 года, она сейчас лучше. Мне позвонила Диана Вишнева. Она станцевала Кармен только что. И говорит: боже мой, совершенно новый спектакль. Мне Фурцева (советский министр культуры. – Ред.) сорок лет назад сказала: «Кармен умрет». Я ей ответила: «Кармен умрет тогда, когда умру я». Сейчас я уже могу сказать: «Я умру, но Кармен – нет». Это больше, чем я думала.

– Сейчас трудно поверить, но Фурцева обвиняла вашу Кармен в чрезмерной сексуальности.

– Когда меня Светлана Захарова спросила, что тут такого ужасно сексуального, я ответила: не знаю. Не так тогда понимали слово «секс». Есть вещи, которые не поддаются объяснению. Это или есть, или нет. В дуэте с Хосе я должна была сесть на шпагат…

– Вы до конца не исполнили задуманное?

– Сверху опускали занавеску и выключали свет! На это нельзя было смотреть! А когда я танцевала в фильме-балете «Фантазия» (по «Вешним водам» Тургенева)… Сейчас, кстати, выходит документальный фильм, где будет фрагмент из «Фантазии». Так вот, на телевидение пришло 2 тысячи гневных писем – это порнография! Я очень рада, что фильм выходит, чтобы сегодняшние люди на это посмотрели. Когда я вижу сейчас голых, таких, сяких на сцене, я радуюсь и потираю руки: вот вам, ешьте! Нам-то ничего не разрешали! Ведь получалось, что коммунисты в шубах делали своих детей…

– Об одной из современных Кармен вы сказали: «Все хорошо, замечательно. Но балерина не понимает, что она танцует».

– Это относится ко многим. Даже не то, что она танцует, а зачем она на сцене. Это так индивидуально, что я не уверена, что это можно внушить, рассказать, заставить… Это человек должен сам. Это как артистичность, музыкальность, способность танцевать музыку. Я столько раз говорила, но меня не слышат.

Как-то сказала Ратманскому: «Какое счастье, сейчас у балерин есть видео! Они могут увидеть себя, могут исправить. Я вот себя не видела, потом смотрела: боже мой! Я бы все сделала не так!» Он спокойно так смотрит и говорит: «Да что вы! Они на себя смотрят с восторгом!»

– Жаль, Ратманский сейчас уехал в Америку.

– Увы!

«Лебедь»-пессимист в Кремле

– В советское время Большой был на 99 % партийный. Только три примы не являлись членами КПСС – Семёнова, Уланова, Плисецкая. Как вам удалось?

– Вот удалось. Иногда намекали. Но я делала вид, что полная дура, не понимаю, о чем речь. Я знала – костьми лягу, но никаких партий! Все ведали, что я не очень подчиняюсь. Таких либо уничтожали, либо махали рукой. Я была нужна: хвалились, когда кто-то из лидеров стран приезжал. Так бы они не церемонились.

– А правда, что на кремлевских концертах вам запрещали танцевать «Умирающего лебедя» в финале?

– Все артисты просили, чтобы я была последней: после меня выходить было непросто. Всегда бис. Поэтому я танцевала в конце. Но на ответственных концертах танцевала пятой или шестой при девяти номерах. Потому что упадничество. Нельзя было заканчивать такой концерт на пессимистической ноте. Идиотизм советской власти предела не имел. Мы даже в балете танцевали только оптимизм. Побеждали злого гения. Нельзя, чтобы Лебедь умер…

– Что вам ближе – Лебедь или Кармен?

– Мне нравятся разные роли. То, что не нравилось или просто чувствовала, что это не мое, – не делала. Я с полной самоотдачей относилась к своим ролям. Делала до конца, как считала нужным, что Кармен, что Лебедь, что Анну Каренину, что Китри. Я не любила роли, которые называются «инженю», где нужна детскость: «Тщетная предосторожность», «Коппелия». Это другое амплуа. Кстати, один человек мне говорил: «Так всю жизнь и не могу уяснить, когда надо говорить «инженю», а когда – «неглиже»…

– Бывает разрыв между желаемым и действительным. У вас он случался?

– Я не танцевала такие балеты. «Жизель» не танцевала: она – девочка. Другое дело Джульетта – совсем другая девочка, итальянка! Она уже смолоду не «девочка», не инженю. Человек чувствует роль или нет: я вот не чувствовала, что я кукла в «Коппелии». Делать вид, что ты – такая, не годится, надо быть такой. А я не уверена, что была бы такой вот куклой… Я не считаю, что у меня есть определенное амплуа. Просто никогда не переносила фальши.

– Это счастье – делать то, что хочешь?

– Первую половину своей жизни я делала то, что есть. Мы не выбирали, что мы хотим, нам не разрешали. Не приглашали никогда хореографов со стороны, тем более из-за границы.

– А как же, допустим, Ролан Пети?

– Ролан Пети – друг поэта Арагона, чуть не самого главного коммуниста Франции. Только поэтому разрешили.

– Свой английский вы называете варварским. Как же вы общались?

– У меня всегда были переводчики. Я, к примеру, обнималась-целовалась при встрече с Софи Лорен, которую совершенно обожаю. Она так хотела со мной поговорить, но под рукой не оказалось переводчика.

– А как же с Кеннеди общались?

– Только с переводчиком.

– В таких разговорах немножко не хватает душевности…

– Это не немножко, это совсем ужасно.

– А правда ли, что после вашей встречи Кеннеди еще долго присылал вам цветы?

– Я в книге написала все, что было. Придумывать неохота.

– А, может, стоило выучить язык?

– Если бы не лень-матушка…

– Лень? Но труд балерины не самый легкий.

– Люди немножко преувеличивают, говоря, что это нечеловеческий труд. Делать хорошо все трудно! В любой профессии. Циркачи еще и жизнью рискуют. Преклоняюсь перед цирком. И перед спортом. Для балета, знаете, важен еще хореограф: подходит его стиль вашим ногам или нет. И только для спорта играет роль сам человек. Адский труд – это спорт и цирк.

К спортсменам – особое отношение. Автограф Вячеславу Фетисову.

– Уважаете то, что трудно?

– Я уважаю только то, что трудно. Что легко – все могут. Тогда какой опыт в этом? В балете – тоже трудно. Я люблю балет. Я ведь для людей, не для себя. Кто-то говорит: все делаю только для себя – танцую, пишу, сочиняю… Я выходила на сцену для публики и только для публики.

– Ваш коронный лебединый взмах рукой…

– Все думают, что это балетный взмах. А я это крыло подсмотрела в зоопарке у птиц. И осанка эта оттуда. В «Лебедином озере» – еще и зыбь воды… Она уплывает – это и крыло, и вода. И настроение, и музыка. Скрипка или виолончель, бас или тенор… Масса нюансов. Объяснить это нельзя. А если стараться объяснить – потеряешь все.

Это как анекдот: идет дед бородатый, мальчишки бегут и кричат: «Дед, когда спишь, бороду на одеяло или под одеяло кладешь?» Стал думать и перестал спать. У меня было такое: когда спросили про «Каменный цветок» в старой еще постановке: как ты его зовешь, Данилу?..

– И вы задумались?

– Все. Я больше не могла это повторить. Есть вещи, которые нельзя спрашивать.

– Тогда спрошу не о творчестве: в училище вас называли «рыжая ворона»?

– Я была ярко-рыжая. А великая Ваганова никому не прощала, когда что-то проворонят. Но мне прощала. И называла рыжей вороной… Не то что я ей нравилась. Нет, она видела во мне материал для себя. И этот материал, я знаю, до конца не использован и сегодня.

«Уланова – мой репетитор»

– Живет упорный миф, что вы и Уланова чуть ли не враждовали. Как столь ярким звездам удавалось уживаться в Большом театре?

– Как ни странно, мы на ролях не соперничали никогда. Мы же такие разные. Юг – Север. Например, «Каменный цветок» Лавровского. Она была Катериной, я – Хозяйка Медной горы. «Бахчисарайский фонтан»: она – Мария, я – Зарема. «Жизель»: она – Жизель, я – Мирта. Это невозможно сравнивать – амплуа другое. Все разное.

– А как она стала вашим репетитором?

– Уланова являлась официальным репетитором театра. А у меня как раз и репетитора не было, и постоянного педагога. До всего доходила сама. Много было спектаклей, на них и научилась. Я подумала: может быть, она меня «соберет», порепетирует со мной. Уланова была очень дисциплинированной. Мне казалось, что она и меня организует.

– Она с удовольствием этим занималась?

– Она бы не стала без удовольствия.

– Вы писали, что Уланова вам рассказывала даже то, чего никто не знал.

– Специально мы ни разу не посидели. Но в театре на репетициях много разговаривали.

– Говорят, она была закрытым человеком?

– Очень. Безумно боялась людей. Ходила по коридору, опустив глаза. Уланова была настоящей примой, очень мало танцевала.

С Галиной Улановой.

– А у вас никогда не было желания стать репетитором – опыт-то колоссальный?

– Тогда надо было бы сидеть на одном месте. А мне это скучно, я привыкла много ездить. Раньше, когда никуда не пускали, ездили по России. Я танцевала во всех маленьких городах. Плохо было, холодно, ноги мерзли, кривые доски. Ничего, танцевала.

О Кардене, Вознесенском и мифах

– И вы по-прежнему любите селедку, черный хлеб…

– Это вкусно. Я уже говорила, что хлеб с маслом – лучшее, что придумали люди. Все мои привычки при мне. И кремы люблю, и пасьянсы раскладывать. Хотя изысканные вещи тоже интересно попробовать. Ношу всегда именно то, что мне нравится. Мне не кажется, что то, что модно, то и красиво. Это необязательно. Да и мода всегда меняется. Нельзя свой вкус менять каждый день!

– Но вы носите наряды от Кардена…

– У моего любимого Кардена фантастические силуэты. Небывалые. Как в свое время Боттичелли. Для мировой славы Кардена достаточно, что он первый сделал мини-юбки и черные колготки. Это до сих пор модно.

– А удается хоть иногда общаться с Карденом?

– Очень редко. Мы во Франции бываем раз в год, не чаще. А он очень много работает, несмотря на возраст. Работает и в Китае, и в Италии. Помогает восстанавливать Китайскую стену.

– Каким образом?

– Простым образом: деньги дает. Еще у него какие-то благие дела в Венеции. Он и там дает деньги на восстановление. Он вообще потрясающий человек. Необыкновенной души. Даже одно то, что он из своих бутиков никого не выгнал, ни разу. Даже плохих работников. По 30 лет у него работают. Он чувствует, что человек не очень хорошо справляется: или берет помощников, или дает другую работу. Но не выгоняет на улицу никогда.

– Сногсшибательно одеть красавицу мало, надо ее запечатлеть. А самые роскошные ваши снимки сделал…

– …Аведон. Он самый знаменитый был тогда в Америке. У него в Нью-Йорке была своя студия, он снимал всех знаменитых актеров. Самая известная, все ее знают, фотография Мэрилин Монро – это Ричард Аведон.

– А как к нему попала советская балерина?

– Через мою переводчицу, с которой приятельствуем до сих пор. Мы гастролировали в Нью-Йорке. Он был на спектаклях и попросил ее, чтобы она привела меня к нему в студию. Что она и сделала. А я и не знала, кто он. Она просто сказала: надо для «Вог» сняться. Его фотографии поместили и в журнале «Америка», который у нас выходил. С этого началось. А потом я ему позировала и в «Лебеде», и в «Ромео и Джульетте». Он меня очень много снимал.

– А кого вы еще считаете безумно талантливыми, великими?

– Вы думаете, их мало? К счастью, их не так мало.

– Вы дружили с Андреем Вознесенским, которого недавно не стало. Одни считают его гением, а другие – ничего особенного.

– Сказать «ничего особенного»… Можно этих людей искренне пожалеть. Артист – он сегодняшний, а художник, композитор, поэт – тут все решает время и только время. Современники могут ошибаться, а время объективно. В истории остаются только действительно великие люди. Я не сомневаюсь, что Вознесенский будет еще… не то что понят, а ему должное воздадут.

– Когда вы виделись в последний раз?

– Когда он был на презентации моего фотоальбома несколько лет назад. Он уже болел, но все-таки пришел. И нашел в себе силы очень тихо прочесть со сцены посвященные мне стихи. Потом я прочла это посвящение в вашей газете, очень мною уважаемой.

– Да, я помню: «Жизнь идет интерактивно: Майе Михайловне Плисецкой в мире – нет альтернативы»… А что питает ваш оптимизм?

– Не думаю, что я оптимист. Я реалист: что есть, то есть. А про оптимизм – анекдот. Мальчик-оптимист и мальчик-пессимист натыкаются на кучку, которую оставил на дорожке жеребенок. Пессимист говорит: паршивец, что наделал! А оптимист: ой, лошадка пробежала!

– А ваш любимый анекдот какой?

– Мно-о-ого! Причем почти все от музыкантов. От оркестрантов. Они очень остроумные. Кордебалетные тоже. Анекдот надо еще уметь рассказать: вот Ростропович очень хорошо рассказывал. Некоторые сами смеются, а он – именно на полном серьезе, тогда еще смешнее. А я вот не все рассказываю.

– Неприличные знаете?

– В основном.

– Почему всегда неприличные пользуются…

– Потому что смешно. Могу вам рассказать. Приходит человек. Стучит по столу: «Все! С сегодняшнего дня я хозяин в доме». Жена говорит: «Как так?» Теща: «Как так?» Он: «Хочу – отдаю зарплату, хочу – не отдаю!» Жена: «Как так?» Теща: «Как так?» Он: «И вообще, хочу – сплю с женой! Хочу – с тещей!» Жена: «Как так?» Теща: «А вот так!»

– А как вы относитесь к мифам о себе?

– Никак. Люди говорят, что хотят.

– Где грань между свободой и разнузданностью?

– Вы, знаете, воспитание. Человек, которому все было нельзя – он просто дорывается. Это тоже ненормально. У нас не то что плохо воспитывают. У нас вообще не воспитывают. Есть очень много передач, фильмов, которые прививают заведомо плохой вкус.

– Вы не жалеете, что так мало снимались в кино?

– Предлагали чаще всего неинтересное. Хотела сняться в «Пиковой даме», но ни черта не получилось: не нашлось у режиссера спонсоров. Он очень хорошо задумал, этот молодой режиссер. Он сделал фильм «Евгений Онегин»: я посмотрела и подумала: способный какой. И дала согласие на съемки. Но он не нашел денег.

– А желание сниматься было?

– Огромное. Я даже взяла пару уроков пения. И оказалось, что я могу спеть это низким голосом. Но не вышло. Очень обидно. А еще было любопытное предложение в «Тарасе Бульбе» – не в нынешнем фильме, в другом: роль той, кто приводит сына Бульбы к панночке. Тоже не получилось.

– А когда вы в последний раз танцевали?

– Новый, 2010 год мы встречали в Петербурге дома у Гергиева. У них очень милые дети. Я станцевала там осетинский танец, а красотка жена Гергиева подыграла мне на аккордеоне.

Плисецкая, Щедрин и Вознесенский дружили всю жизнь.

– Где ж вы научились?

– Там же, на вечере: сестра Гергиева показала мне принцип танца – как руки, ноги, а я стиль схватываю моментально. Я вообще очень люблю слово «стиль». Все плакали от восторга! А Щедрин был просто поражен.

– Надо было для истории это запечатлеть!

– Фотоаппарата не было.

– Я смотрю на вас с Родионом Константиновичем: оставаться в изумительной форме, иметь силы, чтобы жить такой напряженной жизнью! Многие молодые по духу – совершеннейшие старики. А у вас – кипучая энергия, вы носитесь по миру…

– Все люди разные: от организма зависит, от психики, от здоровья. Если ничего не делать, так скучно! Завянешь. Сейчас у меня масса интересов в связи со Щедриным, потому что подряд выходят его новые вещи. Это не значит, что мы не болеем. Мы не железные тоже. Но я счастливый человек. Сколько это продлится, никто не знает. Сейчас уже, наверное, не так много. Но сколько есть – столько есть!

Еще минута – и Плисецкая – Бетси Тверская – выйдет на съемочную площадку «Анны Карениной».

Пожелание Майи Плисецкой читателям «КП»:

– Я желаю нашим российским людям хорошо жить. Трудное желание. Очень тяжело это. Но это мое желание. Чтобы вы хорошо жили.

20 ноября 2010 г.